Лекарство от неписца. В текст это не пойдет (или пойдет только кусками), потому что здесь другой POV. Это больше мне - разобраться со Стацинским и его семьей.
В десять лет Феликс думал, что его жизнь похожа на историю Янка-Медведя, темного мстителя, о котором книжка. Вырастет, найдет чудовище, убившее сестру, мать обрадуется и не станет больше надолго запираться в комнате и пить дрянно пахнущие микстуры, и все они будут счастливы.
В шестнадцать он стал думать, что это больше похоже на церковную книгу после чумы в деревне. Умер отец, умерли братья, умерла Анелька, которой он никогда не знал - и теперь знал о ней больше, чем о ком-либо в семье.
Феликсу было десять, когда кончилось восстание. Он надеялся, что оно продлится подольше, тогда б он тоже поехал воевать, и Стась с Михалком перестали бы корчить из себя взрослых и задираться. Феликс дрался на палках с мальчишкой-конюшим на заднем дворе и собирал белые цветы. Мать ставила их в вазу перед портретом Анельки. Ему уже тогда казалось, что отец оставил его в доме заложником, и, хоть Феликс почти исступленно любил мать, он все равно страдал от смутной несправедливости. Цветы должны быть свежие, каждый день - те самые, что Анелька в тот вечер не донесла до дома. На портрете у сестры был рассеянный вид. Мать рассказывала, что отцу вздумалось показать ей солнечного зайчика, несмотря на протесты художника. Иногда мама сама ставила цветы в вазу, иногда от их вида ей становилось плохо, и сбегались служанки, ожидая припадка. Тогда Феликс справлялся один; однажды он едва не уронил вазу, но сумел удержать, весь облившись водой, и долго потом не мог отдышаться от страха. Разбейся она, и у матери точно стал бы припадок.
Феликса никогда не выпускали из дома после заката.
Ему было десять лет, когда к ним приехал старый человек с глубокими складками вокруг вечно сжатых губ, и они с мамой ушли в гостиную и закрыли дверь. Феликс видел, как этот человек взял ее за плечи - будто стеклянную, и сразу догадался, что случилось плохое; что Стась и Михалек больше не будут задираться и вообще - не будут. Вместе с непонятым еще горем, слишком для него большим, пришло осознание, что заложником он остался навсегда. Отец больше не приедет и его не вызволит.
Когда мать вышла из гостиной, она и правда стала стеклянной. Как ни странно, припадка не случилось, напротив, удар будто привел ее в чувство. Она оставалась стеклянной и спокойной все то время, пока в доме был траур, пока стягивались к ним израненные повстанцы, а потом приходили люди в чужой форме и говорили с ней так грубо, как никто никогда себе не позволял. Только заговаривалась порой, задавая какие-то вопросы отцу и братьям и вроде бы получая ответ.
Она ни разу не забыла о цветах в вазе.
- Может быть, слухи и ходили, - говорит брат Георгий. - Дражанка, и откуда только старый князь ее взял... Но, судя по всему, вампиром она стала не сразу - у соседей было время узнать ее, и, конечно, сразу никто не подумал... Вашей сестре не повезло именно потому, что вампирша так долго оттягивала посвящение. Иногда это случается - особенно у женщин, они будто ... дорываются до крови, им все равно уже, на кого нападать. Обычно эта нечисть осторожна, они боятся попасться и никогда не выберут жертвой ребенка. Кроме того, они аккуратны. Такой, уж если выпьет, за собой приберет. А эта была одержимой.
Феликс кивает.
- Потому ее и смогли убить?
- Верно. Нашему брату повезло. Иначе она и по сейчас бы жила в замке со старым князем... и летала кормиться по ночам.
Однажды Феликс обнаружил, что ваза пуста. Цветы отцвели, время ярких багряных листьев кончилось, но можно было принести сестре еловые ветки. Зимой темнеет рано, и ему пришлось нарушить запрет - нарушить гес, как в старых сказках.
Как в сказке, он пошел против запрета и нарвался на нечисть.
После из окутавшего его тумана страха ясно выступали только горящие желтые глаза оборотня, и то, как быстро он понял, что убежать не успеет; схватил палку и попытался заслониться.
А потом оборотень упал. Когда Феликс открыл глаза, над полупревращенной тушей стоял человек в капюшоне. Как-то очень спокойно стоял, будто крестьянин над скошенным сеном.
- Ты и в самом деле собирался драться? - спросил он. Феликс кивнул. Выговорить он ничего не мог, зубы стучали.
Когда он сказал матери, что хочет поехать в школу с братом Георгием, та не спорила. Кажется, она тоже помнила, что Феликс собирался убить чудовище и отомстить за сестру - и одобряла это.
Когда Феликс приезжал на праздники, мать больше не заговаривалась и не вспоминала вслух отца и братьев. Феликса принимала с радостью, не запиралась у него и даже, кажется, не пила вечных своих настоек, пока он гостил дома. Часто принимала генерала Вуйновича и была с ним по-родственному - по-взрослому - мила, хоть генерал все равно обращался с ней, как с хрупким ребенком. Но иногда он замечал у нее на лице странное хитрое выражение, будто бы ей удалось сделать шалость и скрыть от других. И Феликсу все больше казалось, что когда они с Вуйновичем уезжают, мать продолжает жить с Анелькой, отцом и братьями...
В последние каникулы он знал уже, что ни улыбку, ни душевное здоровье матери вернуть не сможет; и даже отомстить той, кто убил Анельку.
Но прервать ее проклятый род - сможет. И - как анджеевец - должен.
- Это точно ее сын? - спросил он у брата Георгия.
- После смерти своей вампирши князь очень быстро женился. Видно, хотел, чтоб все думали, будто мальчик - сын обычной женщины.
- Глупо, - фыркнул Феликс. - Я понимаю еще, отцовство можно скрыть. Но материнство?
- Что не сделаешь, чтоб защитить своего первенца...
Феликс молчал. Потом спросил тихо:
- Я могу?
- Можешь, - сказал брат Георгий. - Ты закончил обучение. Теперь ты можешь сам выбирать своих чудовищ. Только сперва необходимо убедиться, что он и вправду нечисть. Мы не убиваем, не удостоверившись. Убедишься, получишь разрешение - и можешь действовать.
Феликс снова приезжает домой; генерал Вуйнович с еще углубившимся складками вокруг губ всматривается в него серьезно и спрашивает, не хочет ли он теперь пойти по стопам отца и братьев. Сражаться за отечество. И когда генерал сообщает, что хочет взять его с собой в поместье Белта, Феликс, конечно же, говорит "да".