Крики разлетаются в небе, выцветшем и пожелтевшем от вечного солнца. Поднявшаяся пыль залепляет домам глаза. Летит бычий пузырь, сотни ног топчут, мнут, взбивают улицы. Знойный воздух пахнет потом и страстью, и кажется, что все возможно Аристократы из Больших домов бегут рядом со слугами, в мыслях и в сердцах у них одно - джостра, и горло забито одинаковой пылью.
Главы семей на балконах потягивают вино и смотрят, как игроки взвивают ногами их молодость, ставшую прахом.
Гудящий, растревоженный город наполняется враждующими цветами, и девицы, непокорно сверкая глазами из-под темных платков, высматривают из окон Дженнаро Канелла. Дженнаро - старший сын, хотя, становясь кальчиста, он перестает быть кому-либо сыном. Джостра делает его глухим и слепым от страсти, и счастливым, как не смогла бы ни одна из девиц с яркими миндальными глазами.
В полупустом особняке, зовущемся Каза Санти, не спят двое. Возрастом они едва ли старше тех, кто теперь запивает джостру вином с пряностями и дешево разменивает оставшуюся после игры страсть. Против окна вырисовывается чуть гнутый, крючковатый силуэт молодого Санти. Он глядит на улицу сквозь погасшие вместе с с солнцем витражи. Его советник загоняет в лузы три шара и, не распрямляясь, говорит:
- Вы бы отошли от окна, Горацио.
Тот приподнимает худые плечи:
- Джостра...
Советник Ласло джостре не доверяет. Но молчит, присматриваясь к следующему шару. Бильярд старый, весь побитый. Если долго слушать, можно различить отзвуки ударов шара о шар, оставшиеся от давних игр, когда Каза Санти был полон людей и славен.
- Монтефьоре выиграют, - говорит Санти. - У них Мике Монтефьоре, и если есть боги, то он играет, как один из них.
Советник не отвечает. А следовало бы - хотя бы голосом разбить тревогу.
- Лучше, пожалуй, только Дженнаро Канелла. Говорят, он запросто может в одиночку довести кальчо от Северных ворот к южным. Ты играл в детстве в кальчо, Немезио?
- Нет, - говорит советник.
- Ведь не войны он хочет, в самом деле? - Санти оборачивается, сунув руки в карманы, отчего фигура его делается еще более сгорбленной.
Нет, не войны, мог бы сказать Ласло. Воевать ему здесь не с кем.
- Если человека затопчут насмерть во время джостры, что это за повод?
- Господи распятый, - рычит Санти. - Я послал парня с предложением дружбы. Дружбы, вампирью твою матушку в душу!
Дружба, думает советник. Сероватый порошок, засыпанный в перстень, теперь называется дружбой. Не думает же его синьор, что Ласло не знает, для кого делал этот порошок в подвале дома Санти, забранном под лабораторию. Он предупреждал - одумайтесь, осторожно ли?
Есть вещи, которые не делаются. Нельзя убивать первого советника Дона. Даже если никто не узнает, что он был отравлен. В Читтальмаре просто так не умирают. Если под ногой у Канелла провалится половица, его люди найдут тех, кто настилал пол.
И найдут быстро.
Ласло смотрит, как горбит спину его синьор, как по-детски он хмурится. Продолжает перебирать, словно четки, возможные ошибки. Разве не пошли на поклон к Дону, едва высадившись в городе? Или советника его обошли вниманием? Разве не привели ему корабль кагора, не заверили в вечной дружбе, не вели себя почтительно и тихо?
А ошибки не было. Одна их вина в том, что осмелились приехать в город. В перекроенную, перерисованную Читту, где нет больше места семье Санти. Ласло не скажет такого синьору, зачем? Это тяжело - знать, что собственный город тебя не помнит. Он предложил только - отчего бы не уехать, не укрыться на время в далеких от Читты владениях. У Санти есть земля; на родине Ласло землей дорожат, от добра бы и искать не стали. Но синьор упрям.
Обвинение в нарушении Торговой Грамоты можно было бы оспорить в суде. Ласло бы за это взялся. Но Канелла счел это за личное оскорбление, а он - Первый Советник Дона. За оскорбление семьи Дона в суд не таскают.
И от корзины с селедкой, что нашли у ворот, идет запах тухлой рыбы. Предупреждение. Дань вежливости семье Санти. Другого бы и предупреждать не стали. В следующий раз селедке отрежут голову.
Последний Санти снова поворачивается к окну. Ласло возвращается к бильярду, чтобы загнать оставшийся шар. Они слышат шаги одновременно, и одновременно хватаются за шпаги. Но это только слуги. Лица у них темны, как круги под глазами их господина.
- Где вы его нашли? - спрашивает Горацио.
- В канаве, - виновато говорит один.
- Его затоптали, - кивает синьор. - Во время джостры. Какая нелепая смерть.
Ласло смотрит в сторону, чтобы Горацио не прочел в его глазах: "Я же говорил".
Из-за окна несется пьяно:
Нас похоронят в горах у моря,
Прощай, красотка, прощай навеки,
Нас похоронят в горах у моря,
Под сенью диких белых роз...
-Положите меня в гроб! - волнуется советник. - Теперь нам действительно нужно уходить из города. Пока игра не кончилась.
Санти упирается:
- Мои братья гибли не за это. Я больше свой дом не оставлю.
Дом теперь - полтора человека. Отец, как многие, не выбрался из Фальконе, братья ушли в горы, да там и остались - под белой розой нашли покой... Слуги Санти - пираты, с которыми ходил за моря, советник - драго, прихваченный из Пристенья заодно с кагором.
С этим вот - противостоять Канелле?
И тянуться-то бесполезно. Но, может, с его сыном было бы проще договориться.
Ходят слухи, что кальчиста Дженнаро не слишком жалует отца. Ходят слухи, что наследником семьи станет тот, кого носит под сердцем молодая жена Канелла. В Читтальмаре надо уметь прислушиваться.
- Похороните его с почестями, - приказывает Горацио Санти своим людям. - Он был хорошим матросом и верным слугой.
Потом все уходят, и Санти беспокойно ступает по клетчатым плитам. Советник протягивает ему набитую трубку. Вот и кончился табак, привезенный из-за моря. А Санти до сих пор шагает, как матрос, едва сошедший с корабля. Осторожно, будто под ним качается земля. Неуверенно.
- Мой отец, - спокойные облачка дыма поднимаются к потолку, - был хорошим кальчиста. Он говорил, что против Канелла надо продержаться первые полчаса. Если за это время не дал себя свалить и не подпустил их к "городу" - потом можешь победить.
Ласло допивает красную взвесь в бокале и с размаху ставит его на стол.
- Пойду пройдусь.
Санти не хочет знать, что пьет его советник, и зачем сдалось ему ночью бродить по городу. Знает - но не хочет.
- Поосторожнее, - упреждает он. - Как бы и тебя не затоптали.
Ласло забирает из рук слуги плащ и вылетает в ночь.
Те, кто играет против них, играют не в кальчо, а в бильярд. Уж это его синьор должен понимать.
Сплетни и слухи полнят тишину Читты, будто перешептывание листвы и перекатывание моря. Впитываются за день, как солнце, в серо-желтый камень стен. Ласло умеет прислушиваться; и ему рассказывают, что в город вернулся кровник Канелла.
Младший - и последний - Маттерацци прибыл с Илла- Триста, и глупо было бы спрашивать, зачем; с Илла-Триста все приезжают с одной целью. Марио Маттерации жив благодаря неписаному закону чести. Онеста велит воюющим семьям оставлять в живых мальчиков младше двенадцати лет. Мало кто теперь ей следует - что за интерес сеять собственную смерть? Но Канелла, убивший отца Марио, считал себя Хорошим человеком.
Старший Маттерацци не поехал на праздник к Капо, откуда главы семей не вернулись, он удержал свой дом и уберег семью после Фальконской резни. Но не смог справиться с Канелла. И сын его оказался теперь в Читте, как многие младшие сыновья - подвязать чужие концы, взыскать чужой долг.
Марио оставил мать на острове, в спокойной тени на Кладбище всех забытых, уже века принимающего в себя остатки разгромленных семей. Сестра, чтоб успокоить умирающую, вышла замуж за помещика из островных. Марио постоял у могилы, потискал в руках берет. Пошел прочь и понял, что на ходу насвистывает "Прощай, красотка".
В тот же вечер он уехал с острова.
Марио почти не помнит Читтальмаре, забыл ее покатые, горбящиеся улочки промеж узких стен. Он идет по нагретым, серым с розовым отливом булыжникам и ощущает, как толчками возвращаются воспоминания. Надутый бычий пузырь попадает ему под ноги. Он не сразу решается ударить по нему, а потом бросается в джостру с яростью, которую вез в Читту вовсе не для этого. В тот день Палаччо играли против Канелла, и под вой толпы Марио ставит подножку сыну своего врага, и валит его наземь, и отбирает у него кальчо.
Онеста не дозволяет выходить из джостры, пока игра не закончена. Онеста много чего не дозволяет. Марио выбили пару зубов, едва не сломали руку. Ему не нужно то, что нужно многим - выставиться перед одной из семей, чтоб заметили, чтоб взяли в "свои". У него своя семья, а до Канелла кальчо не добросишь - он смотрит за игрой из неприступных стен, из-за спин сабриери. Маттерацци наигрался. Он выбирается вон, ближе к прочным стенам, ограничивающим безумие. И видит, как в горячке игры швыряют наземь какого-то мальчишку. Он падает, как птенец, подбитый камнем - беспомощно, и никто из герольдов не думает трубить.
Стадо ничего не видящих за джострой игроков затоптало бы и не заметило. Марио в последний момент хватает юношу, втаскивает, едва не оторвав руку, на высокое щербатое крыльцо. Отдышавшись, тот говорит:
- Раньше в джостру играли головами врагов. Мне синьор так сказал.
Он в красном и черном. "Вот бы я сыграл головой твоего синьора!" - подумал Марио.
- Чем же мне вам отплатить?
- Хорошие люди платы не просят, - говорит Марио. - Рад, что оказал тебе услугу.
В джостру не убивают. Даже Черроне не берут заказов, а если берут, то исполняют лишь после того, как последний кальчо закатится в " город ". В это время не оправдают даже вендетту. В Чезарии мало святого, и джостру берегут.
Вечером Маттерацци сидит в темном углу траттории. Ласло за ближним столом заказывает еще кагора.
В прохладном каменном полумраке появляется девушка. Волосы укутаны темным платком. одна из тех, кто выискивает предлоги, чтоб во всепрощающей суете улиц увидеться со своим кальчиста и сыграть свою джостру. Такое время - все позволено. "Матушка, разрешите к исповеди..." Но с такими глазами не ходят на исповедь; такими губами не припадают к ногам Распятого Бога.
Юный Маттерацци красив маслянистой, почти непристойной красотой. Он смотрит на девушку, та - на него. Ласло следит за линией их взглядов; намечается неплохая траектория для удара. Он понимает, что прав, когда Маттерацци подзывает слугу, и тот объясняет, кто она. Нареченная сына Канелла.
Все это он знает, Ласло, и ту резкую зависть, что бьет Маттерацци под дых; даже не зависть - инстинктивное чувство, что мир поделен неправильно.
В игорном доме бильярд огромен, стоит на четырех выгнутых ногах.
- Поди к нам, выпей! Поди, расскажи про кальчо!
Но Дженнаро подходит к бильярду . Он думал, что сможет растрясти не отпускающее возбуждение, выбивая из улиц пыль. Но не тут-то было, его все еще трясет, и сердце то и дело подскакивает к горлу. Когда он смеется, люди оборачиваются.
Он должен был умереть сегодня ночью, и теперь ему хочется играть.
- Партию, синьор? - подходит Ласло.
- Эй, Дженнаро, не играй с ним! Он колдун, драго, он шулер, у него не выиграешь.
Сын Канелла щурится. Человек, пришедший его убить, тоже носил синее и черное.
- Святая М-мать, вы еще здесь - не очень трезво удивляется Дженнаро, - Неужто ваш господин думает, что отец спустит ему ту оплошность с кораблями? Зря. Мой отец - опасный человек. Очень опасный.
- Вы знаете, о чем говорите, - Ласло сжимает губы, щурит глаза, глядит на бильярдный стол, как на поле битвы. Кий скользит в пальцах, два шара обреченно соскальзывают в лузы.
Дженнаро это раздражает пуще.
- А правду говорят, что вы ублюдок, синьор?
- А правду говорят, что вас скоро объявят ублюдком?
Шары раскатываются по сукну. Вокруг стола образуется пустота.
Кто-то шепчет:
- Не надо, Дженнаро, тебе завтра играть, не надо...
Младший Канелла взрывается смехом.
- Ну да, - говорит он, отсмеявшись, - вы-то понимаете в чистоте крови, не так ли? Уж это - правда, драго? Постойте; мой удар.
"Ошибаешься".
- А вы думаете, кровь ублюдка отличается на вкус от крови Хорошего человека?
- Вам лучше знать. Хотя... У многих ли Хороших вы сосали... кровь? Или только у вашего синьора?
Он пьян и расстроен, и не успевает среагировать. Ласло оказывается рядом и вонзает клыки в его шею. Чужая кровь ударяет в голову, на бледные щеки бросается румянец, пальцы впиваются в колет на плече Дженнаро.
Это длится несколько секунд; больше нельзя, и советник заставляет себя оторваться.
Он отходит в сторону. Облизывает губы, сосредоточенно глядя вглубь себя, будто прислушиваясь ко вкусу вина. И, хотя в ушах шумит, понимает, что никогда еще не слышал в Читтальмаре такой тишины.
- Теперь я знаю, что за кровь у Хороших людей, - говорит Ласло. - Неплохая... Но не слишком отличается от любой другой.
Дженнаро Канелла стоит на подкосившихся ногах, вцепившись в бильярд. За воротник стекает тонкая струйка крови. Он внимательно смотрит на драго.
"Э, нет, - думает Ласло. - Нельзя. Джостра".
В конце концов тот выпрямляется и стирает с шеи кровь - будто случайную помаду.
- Не стоит попрекать людей их происхождением, если не хотите, чтоб это происхождение сказалось на вас, - тихо говорит Ласло.
- Что ж, иногда не грех принять совет и от чужого советника, - отвечает протрезвевший Дженнаро. - Забудем. Вернемся к партии. Я хочу отыграться.
- Лучше бы ты укусил старшего Канелла, - говорит утром Санти.
- С радостью, - вздыхает Ласло, - и сколько времени понадобилось бы магу их семьи, чтоб понять, кто это сделал? Или в Читте много таких, как я?
- Тогда и сточил бы клыки, - говорит Санти.- Неприлично.
- Скажите мне, - спрашивает вдруг Ласло, - кого вы хотели просить о дружбе? Отца или сына?
Пьетро встречает Марио где-то в завязанных морским узлом грязных улочках у порта. Тот выходит из траттории, не зная, где будет ночевать.
- Ты здесь зачем?
- Слушай, - говорит слуга, - я Пьетро из дома Канелла.
- Я знаю, откуда ты, - говорит Марио, - иди к своему господину.
- Я из дома Канелла, - говорит слуга, - и я сегодня сопровождал моего синьора. Он ходил к Черроне. Он дал им денег и назвал имя: Маттерацци. Вот то, что тебе нужно знать, и пусть в твоей семье не говорят, что я не отдаю долгов.
Юноша разворачивается, спешит обратно, в южную ночь, которая смыкается на человеке быстро, как разверзстая земля.
- Пьетро! - кричит Марио во внезапном приступе раскаяния.
Но юный слуга не оглядывается. Пьетро - еще на той зыбкой грани между детством, и тем полным равнодушием, которое зовется взрослостью Честь жжет грудь, как лихорадка, и не дает сидеть спокойно.
Пусть бы тебя затоптали во время джостры, Пьетро. Разве ты не знаешь законов, разве не знаешь, где находят тех, кто предал семью? На задних ступенях города, с кровавым платком на шее и грузом золотых монет на груди - на похороны.
Маттерацци остается давиться разочарованием. Кем он вообразил себя? Маледетто в черной маске из легенд, перед которым расступались стены, когда он шел мстить обидчикам? Но стены Каза Канелла плотно сомкнуты, а джостра скоро кончится. Он просто не успеет.
Он не боится грешить - если слова Пьетро верны, он умрет мучеником. И та, кого он прижимает к горячей каменной стене посреди выбеленного солнцем двора, оазиса пустоты и тишины, хотя выверни за угол - и тут же шум и безумие - тоже грешит без страха. Она нареченная Дженнаро и знает, как говорят в Читте - муж бережет дом, жена бережет его честь. Но вокруг - охватившая улицы страсть, но - никто не узнает, но - матушка отпустила и до вечера не хватится. Ведь не одна она такая, после праздника сколько их - тихих, укутанных в платки теней пойдет обивать пороги у травников с Виа Поционе.
Такое время - все позволено.
Ничего толком у них и не выходит, пара краденых поцелуев, трогательная родинка у нее на правой груди. Марио торопится, ему хочется вторгнуться на территорию Канелла, он дергает одежды слишком сильно. Трещит рубашка, летит на землю крестик на разорванной цепочке. Девушка вдруг столбенеет: крестик подарил Дженнаро. Она раскаивается в излишнем откровении на этой внезапной исповеди; хватает крестик, прижимает рубашку на груди. Исчезает. Улица гремит: еще один день джостры заканчивается. Выиграли Канелла.
Как же он зол. На них на всех.
Маттерацци решается и выныривает в беснующиеся улицы.
Дженнаро в красном и черном неторопливо ступает по гудящим от джостры булыжникам Читтальмаре. Так хорошо прогуливаться по своему городу хозяйским шагом, давя каблуками брошенные с балконов цветы. Он забыл уже, что его хотели убить; он помнит только, что выиграл и завтра - последний день джостры.
- Синьор, - его окликает некто, чье лицо он уже видел в угаре кальчо. Юноша в камзоле, цвета которого следовало бы знать, но он не знает.
- Синьор, я хочу поговорить.
Дженнаро чуть отстает от своих друзей.
- Вы знаете, кто я? - юноша смотрит на него в упор.- Я Марио Маттерацци, и ваш отец убил моего.
Вот что это за цвета. Маттерацци. Что ж, его дело уже решено, а разговаривать с мертвыми - только кликать беду. Дженнаро пытается пройти мимо, но парень хватает его за рукав. Веселье теперь обтекает их, не задевая.
- Ваша невеста, синьор, видно, тоже не узнала моих цветов. Или ей наплевать на дрязги семей? По крайней мере, мне кажется, она одинаково благосклонна к нам обоим...
- Что вы несете, сударь? - они стоят теперь совсем близко.
- Ваша невеста любит кальчо, - зло выдыхает Маттерацци, - только играет она по-другому. Спросите, отчего порвался крестик, который вы подарили. Спросите, в какую церковь она ходила днем!
Теперь уже Дженнаро хватает его за плечи, сталкивает с дороги. Рука уже нащупала кинжал - он в последний миг вспоминает, что нельзя. Он шипит:
- Возьмите свои слова назад.
- И не подумаю, - веселится Маттерацци. - У нее такая аппетитная родинка на груди... вам она хоть показывала? Неудобно, что она так любит кальчиста, правда? Почти весь город играет в кальчо...
Дженнаро удерживает его, за плечи прижимая к стене, но понимает, что вот-вот не удержит; и слов, которые вырываются у Маттерации, не втиснуть обратно в глотку, еще миг - и все услышат...
Он бьет, изо всей силы, и вся Читта смотрит, и даже балконы недоуменно молчат.
- Как бы не пришлось потом искать отца вашего ребенка по всей Читтальмаре, - кашляет Маттерацци. - Впрочем, у вас в семье это традиция...
Маттерацци бросает Дженнаро самое ходовое из чезарских оскорблений, вслепую, вовсе не надеясь попасть. И сам удивляется, когда глаза Дженнаро сужаются до щелок, и в этих щелках - только пышащая злом пустота, как у демонов на страшных гравюрах.
А потом что-то происходит, и даже обрамляющие толпу сабриери сразу не понимают. Понимает только Маттерацци; он заваливается на ступеньки безымянного крыльца, держась за живот, и из его груди толчками выходит смех.
Маттерацци запрокидывает голову, прислонившись к стене, и смотрит на человека, отдавшего ему долг, пока муть не заволакивает зрачки.
Кто-то в толпе кричит, поверив наконец в реальность окровавленной даги в руке Дженнаро. Глядя на дагу, ностальгически облизывается советник Ласло.
Будь это кто другой - не ждали бы суда, тут же и положили бы - того, кто посмел омрачить игру. Но с сыном Первого советника так не обходятся, затеяли суд, хотя чего там судить.
В джостру не убивают, будь ты хоть Доном.
Чезария - хорошая страна. Хоть и блестит невозможной своей позолотой, но на деле откровенна, как дешевый бардак, где девчонки не кутаются в атлас и не изображают невинность. Впрочем, Ласло из всей Чезарии и знает только Читтальмаре. В отличие от отца, который и страну успел повидать, и прошел со своими кораблями почти все Пристенье. Он не оставил сыну фамилии, зато оставил тоску по полуродине.
Мальчишкой Ласло хватался за любую работу в порту, воняющем рыбой и помойкой, под вечным ветром Пристенья. Ждал, как бедняжка из сказки, капитана, который придет за ним на богатом корабле и увезет в Чезарию. Но он никогда не поверил бы, что капитан этот в самом деле - будет.
Ласло жил в Читте недолго, но успел наслушаться местных бардов и понять, что поют они всегда об одном. О Дольче Капо, который - один из всех - вдруг захотел править городами. О резне на обеде, куда Капо созвал глав всех семей Чезарии. О младших наследниках, которых по тайным тропкам переправляли в соседнюю Флорию, чтобы хоть до них не добрались. И, конечно, о тех, кто разбирал оружие и уходил в горы:
И спросят люди, чья там могила,
Прощай красотка, прощай навеки
И спросят люди, чья там могила,
Кто крепко спит под той горой...
Интересно, будут они когда-нибудь складывать песни о том, как Читту восстанавливали по кусочкам? Как возвращались из изгнания, заходя в город с опаской, будто в холодную воду? Как пробирались обратно из Флории выросшие без отцов дети и поселялись в домах-призраках? Будут ли петь о нем и его синьоре?
Советник Ласло кидает певцу монетку, проходит мимо - в сторону нависающего над городом Каза Канелла.
Дом Канелла тяжелый и темный, и хозяин такой же. Наверное, был бы красавцем, если бы черты его лица не были слеплены так грубо.
- Чем обязан?
Немезио Ласло не смог бы сказать, что делает здесь; он не знал, зачем Санти пришла блажь забрать его с собой; не понимал, с чего его назначили советником. Да, у него есть яды и проклятия, и Восточная Академия за спиной - и все.
Единственное, что я умею хорошо, думал Ласло, это пить вашу кровь.
- Синьор Канелла, - он ощущает себя неверующим, невесть как занесенным в храм. - Позвольте... Я здесь не как советник дома Санти. Я пришел, потому что... - глубокий вздох, глаза долу, - Ваш сын ни в чем не виноват, синьор Канелла. Если и нужно в этой ужасной истории искать виновного, им буду я.
- Ты? - говорит Канелла брезгливо-удивленным тоном.
"И твою кровь я выпью в первую очередь".
- Это долгая история.
Тот снисходительно шевелит пальцами руки - будто спрут двигает щупальцами. Кличет слугу:
- Принеси нам выпить.
Такого вина они с Горацио не пробовали. Чего только не пили. Перебивающую дыхание дрянь из-за моря, которой торговцы уже на берегу подбирали имя. Переслаженные дешевые ликеры со склизким вкусом яичного желтка; их подносили переслаженные дешевые девушки в торопливо познаваемых городах. И саравскую вСдицу, и драгокраинский кагор. Но такого вина, богато-красного, светящегося, что, едва раскупоренное, выдыхало роскошь - нет, такого они с сеньором не открывали.
Ласло садится на край обитого бархатом стула. Говорит вполголоса, глядя в свой бокал:
- Я укусил вашего сына.
- Слышал, - сердится Канелла. - Что за история...
- Мы оба были пьяны, - вздыхает Ласло, - ваш сын назвал меня ублюдком и... и оскорбил моего сеньора... и я не стерпел.
- Не стерпел! - Канелла почти смеется. - Такие теперь советники в Больших домах - не терпят. Куда катится Читта?
- Вас ведь никогда не кусали, сеньор Канелла? - бесцветно спрашивает Ласло. - Вы не знаете, какое действие на человека оказывает укус.
- Нет. Не знаю.
- Укушенный находится будто бы в дурмане, вроде того, что дает любовное зелье.
Глаза Канелла светлеют - вспыхивает уже погашенная надежда. Значит, ложны слухи, что ходят по Читтальмаре. Первый советник любит сына.
- Это проходит через несколько дней, но - Дженнаро не повезло. Он все еще был под действием укуса, когда сцепился с Маттерацци. Его нельзя судить, так написано... Как нельзя судить человека под приворотом или другим колдовством, это почти - то же самое...
- И ты что же, скажешь на суде, что укусил его?
Ласло кивает.
- И у тебя есть свидетели?
- Весь игорный дом.
- Что тебе нужно? - резко говорит Канелла.
- Помилуйте. Я не из Хороших, но у меня есть совесть. Что мне просить?
Канелла наклоняется вперед, тишина продавливается под его тяжелым взглядом. Наконец он спрашивает:
- Твоя семья знает, что ты здесь?
Советник кивает:
- Синьор Санти вас очень уважает. Поверьте, если и случилось какое-то недоразумение с кораблями, это лишь из-за неопытности. Ему не у кого учиться.
- Выходит, - усмехается Канелла, - твой синьор хочет оказать мне услугу... как друг?
- Вы уважаемый человек, первый советник... Где вы - и где мой синьор. Он бы не осмелился просить вас о дружбе.
- Молодо-зелено... Дом Санти был когда-то Большим домом.
- Раньше все дома были большими, - говорит Ласло.
Канелла скалится. "Ты-то что об этом знаешь, ублюдок-драго?" - читает в оскале Ласло.
- Горацио очень молод, - поднимается Канелла. - Я не Капо Дольче, я не убиваю людей лишь потому, что они мне мешают. И Дженнаро я люблю, хоть он и глупец. Если ты поможешь мне, как обещал, ты станешь самым дорогим моим другом. А другу моего друга разве могу я быть врагом?
Когда слуга выводит его за свободно распахнувшиеся ворота, у Ласло слабеют колени. Он прислоняется к стене, ловит тепло, накрыв ладонями выпуклые шершавые камни.
Его мучит жажда.
Как пес, он приносит обещанную дружбу в зубах и кладет у ног своего синьора.
- Не делай так больше, - мягко укоряет Санти. - Зачем ты пошел туда один? Теперь в городе станут думать, будто я из трусости отдал на откуп собственного советника. Нет, Немезио, так не делаются дела в Читтальмаре.
Ласло молча кивает. Что ж, ему негде было учиться, а Санти - не у кого; разве что у погибшего отца.
- Ты мог и не выйти оттуда, - говорит синьор.
У Ласло спрашивают, кому он служит.
Спрашивают, чтит ли он онесту.
Спрашивают, говорит ли он правду.
Слушают его внимательно. Дон Читтальмаре приходится Дженнаро крестным.
Дженнаро застыл посреди зала Консильи, еще не веря удачный конец. Он так и не сказал им, за что набросился на Маттерацци. Читте будет что обсуждать, когда закончится джостра. Может быть, он думает о крестике на порванной цепочке. Может быть, нет.
Та, из-за кого он здесь, вряд ли скоро еще пойдет к исповеди. Сидит в четырех стенах и даже плакать боится при мамках и няньках. Удар должен был достичь и ее; бильярдный стол безжалостен к шарам.
Когда с Дженнаро снимают кандалы, он с проснувшимся интересом смотрит на солнце, расцвеченное витражами. На равнодушного с виду Санти. На советника Ласло - тот щерится в ответ.
Ласло возвращается под самое утро, утолив обе свои жажды. Ночь окутывает свежестью умаявшийся город, все еще в поту и пыли после джостры. Ласло шагает легко, город отдан ему почти в полное владение. Он радуется суеверно, как человек, избежавший заразы, своей свободе от чугунных решеток любви и от абстрактной, по странным законам действующей чести. Темнота дышит ему в лицо морской прохладой и запахом кипарисов. Ласло ощущает себя необычно легким и молодым - он-то думал, что оставил молодость на родине.
Пьетро укутан в темный плащ, голова втянута в узкие плечи, похож на скукожившуюся летучую мышь. Ласло отдает ему деньги:
- Спасибо. Ты оказал синьору Канелле услугу. Семья тебя не забудет.
Тот кивает. Расправляет крылья плаща, ныряет в ночь. Ласло ухмыляется. Парень молод - наслушался сказок о временах, когда в Читте можно было безнаказанно служить двум господам.
Его сеньор тоже не спал; комната полна пряным табачным дымом. Он выглядит довольным. Ласло кажется, будто и от Санти тоже несет ночью и кровью.
Советник с наслаждением падает в кресло. Говорит:
- У Канелла траур.
- Бедный Канелла, не будь он плохо помянут, - потягивается Санти. - Кто бы мог подумать, собственный сын...
- Дженнаро?
Санти откинулся в кресле и дымит в потолок:
- Знаешь, в чем беда Читты? Здесь живут слишком недоверчивые люди. Я послал слугу не к отцу, а к сыну, я ведь действительно искал дружбы... Видно, Дженнаро нашел-таки у него яд. И спросил, откуда. И нет, чтоб удовлетвориться прямым и честным ответом. Решил, может, что мало нажал - и нажал сильнее. Ну и что бедняге оставалось делать? Вот он и брякнул, что послание было от старшего Канелла. Жаль мне парня, Ласло, жаль, хороший был слуга... Грустно, когда собственный отец хочет тебя убить. Кто осудит Дженнаро?
Советник хватается за голову.
- Положите меня в гроб! Вы убрали Канелла!
- Я? Распятый Господь с тобою, разве меня касаются его размолвки с сыном?
- Вы не жалеете моего труда, синьор, - укоряет Ласло, - я так старался уберечь Дженнаро от казни, а теперь его все же повесят.
- За что? - распахивает чистые глаза его синьор. - Нет закона. Джостра кончилась. Это внутри семьи.
И Санти смеется. Советник долго глядит на него и неверяще качает головой; а потом тоже начинает смеяться. Когда они в первый раз высадились здесь на берег, колокол вызванивал: "Дин-дон, дин-дон, вот приехал новый Дон"... Он сказал об этом Санти, но тот не поверил.
- А за Дженнаро я тебе благодарен, - говорит Санти. - Ты и не представляешь. Не думал, что буду с Канелла... дружить семьями. Что ж ему все-таки сказал Маттерацци?
Ласло пожимает плечами. Он думает: не вздумает ли молодой Канелла теперь расторгнуть помолвку? Его синьору давно пора жениться.
И все-таки я был прав, - Горацио Санти встает, отодвигает занавеску, смотрит на утихшую Читту. Он похож на якорь-кошку: тонкий, кривой, зацепится - не оторвешь.
![[]](/img/h/hmelewskaja_i_j/giostra/marble_composite.jpg)