Я не могу, по многим причинам, относиться объективно к творчеству Марты Шарлай. Может быть, поэтому я, передумав много по поводу ее творчества, никогда не выкладывала это на бумагу. С другой стороны, я вообще не критик, и анализ мой, который и не анализ вовсе, как я это прекрасно сознаю, будет выглядеть бедно. Но все же мне хотелось попробовать...
Произведения Марты Шарлай можно читать и по первому слою - хотя и первый ее слой доступен не каждому. Восхищаться можно просто языком - тем самым, который в современной прозе начинают считать незначащей деталью - по сравнению с захватывающими детективными линиями и хрусткими гламурными подробностями. Сложный синтаксис, ритм - иногда рубленый, иногда затягивающий, богатый, объемный язык - и, несмотря на ледяную четкость описаний в некоторых из рассказов, - ощущение чуть "сонной" атмосферы, когда не понимаешь, в каком именно ты мире.
Если рассматривать по отдельности сюжеты и героев произведений, это займет не одну рецензию. Однако же я имела возможность следить за творчеством МШ в течение довольно долгого времени, и мне кажется, что в ее вещах можно проследить одну основную тему. Меняя ипостаси - сбрасывая каждый рассказ с себя, как змея шкуру, - МШ, как ее герои, остается в непрестанном поиске. Это больше, чем поиск героя или способа, хотя включает в себя и то и другое, - это поиск творческого космоса.
Не открою Америку, сказав, что этот поиск ведется по преимуществу внутри себя. Внутри - но и в окружающем мире; точнее, в-себе-в-окружающем-мире. М.Ш. ищет то пограничное - измененное - состояние, в котором возможно создание, творение, именно поэтому изображенные миры так непрочны, отвечают на прикосновения извне.
В произведениях МШ очень часто звучит тема места. Город ее, даже если даются намеки на его прообраз, слишком идеален, слишком невозможен для прообраза - потому и возникшие ниоткуда улицы, и образы, появляющиеся зачастую там, где быть их не должно, бьющие по нервам, как памятник-ребенок с отбитой головой в Долинах Олимпа. Именно "не должно быть" - ибо автор показывает нам, что в своем
городе может все, рамки же существуют лишь для тех, кто привязан к реальному пространству. Однако речь идет не о банальном противопоставлении реального пространства идеальному - творческому, а скорее о расширении его границ, когда герой - который в этих попытках часто представляет автора - нащупает именно в нем, в реальном пространстве, страну "Нет-и-не будет" и этим самым раздвинет его рамки.
Уникально описание процесса ловли героя - как автор забрасывает удочку, боясь прикоснуться, как проявляются неожиданные, хоть явно ожидаемые, детали в облике героя. Героине в этот момент все равно, в каком она мире. Когда приходит идея, две реальности совмещаются путем наложения. Ясности для читателя такое наложение не привносит, но это и не цель произведения... Как хирург, МШ осторожно взрезает скальпелем, чтобы не задеть важных органов, и показывает, как живет, как происходит процесс создания.
И хотя пространство не абстрактно - даже в наиболее оторванных от реальности, абсурдистских произведениях, как Уныние лечится розами, - оно испещрено деталями, образами (прогулка Ира) - но и реально никогда не бывает полностью; эти детали и образы в равной степени оказываются как плодом вымысла автора, так и подлинными, недвижимыми реалиями. Это тот космос, который питает творчество. Посему и доминантный глагол здесь - гулять, нагуливать. Ноа - само вдохновение - бродит по городу, касается его - физически, тактильно - взаимодействуя.
Кыся из "программного", по моему мнению, Гуляла кошка по проспекту, Дора в Найти героя - именно нагуливают, приносят, "заразившись" из внешнего мира, немного ими измененного. Приносят, воссоздает из деталей, в которых атмосфера жизни, "сиюмомента" по выражению автора.
И тем не менее это место - всегда "другое" место, а кошка гуляет одна - творческая сущность может растечься по городу, где нет действительно ненавистной якобы-реальности - той, которую навязывают.
Что такое вообще кошка в произведениях МШ? С ее девятью жизнями, девятью - разными - ипостасями, это призрак автора - его присутствие там, где автора быть не должно. Присутствие ненавязчивое, ибо кошачье. Но кошка также и проводник между мирами; той "кухней" и этой.
О Новой кухне нужно сказать особо, поскольку она едва ли не напрямую отвечает на вопрос о том, где должен творить писатель.
Новая квартира лучше другой, предыдущей. Малым. Необходимым. Кухня: небольшой прямоугольный стол и угловой жёсткий диван на три - максимум - персоны. Ей вполне годится - вряд ли она кого-нибудь пригласит.
Огороженное пространство, куда остальным нет доступа. Новая кухня позволяет проникновение из внешнего мира во внутренний, совмещение двух реальностей - необходимое условие для творения. И характерная деталь - запах жасмина, написанный не-Героиней, но для нее.
В ноутбуке: / Её встревожил запах жасмина, которого здесь не было.
Странный запах - признак проникновения в другой мир - напоминает о людях, подверженных припадкам, которые перед самым приступом начинают слышать несуществующий запах. Ибо автор, как нам демонстрирует МШ, настолько же мало способен контролировать процесс создания, как больной - свой приступ. Более того, если мы проследим за героем МШ, мы заметим, что у нее человек творческий перманентно находится в гармонии с собой и своим даром, только когда болен. Это ясно продемонстрировано в одном из последних произведений - Зеркала, - где автор этой болезненностью наделяет мужчину.
Герой - а чаще героиня МШ - это практически всегда не человеческое существо, но творческая сущность, l'essence, искусственно втиснутая в оболочку человека - женщины. Но женщина, такая, какой ее привыкли видеть окружающие, сама по себе значения не имеет. Ибо, освобождаясь от творческой сущности, тут же распадется. Сама героиня это понимает (осознает себя и свою творческую задачу), окружающий мир - нет. Отсюда - конфликт между ожиданиями, предъявленными к оболочке (жене, любовнице, подруге), и невозможность ответа на эти ожидания, более того - неосознаваемость их героиней - ведь "что может сказать губке королевский сын?"
И больной вопрос - поиск связи, поиск совместности. Что есть человек, живущий, творящий рядом с тобой (или задевающий твою жизнь, как в Экслибрисе). Ведь для таких людей нормальность - согласование себя с собой, но не с другими.
Ассоль в одноименной повести требует от своих партнеров невозможного - чтобы те разделяли ее пространство, все были "больными" - творящими людьми. Но проблема в том, что даже для людей, могущих творить - как Прозов в Гуляла кошка по проспекту, - творческий космос не равняется пространству героини (и здесь читай: автора), т. к. для них грань между реальным и ими созданным/создаваемым, довольно четкая, тогда как у героини - Кыси - такая грань отсутствует за ненадобностью.
Это уже глубокая и неизлечимая стадия творчества - именно здесь настоящее творение и начинается. Потеряв эти границы (четко однокоренные с ограниченностью), человек впускает в себя большее, чем он сам. Уместно ли говорить здесь о Боге? Скажем о даре... Оттого "успешная писательница" - едва не ругательство, ибо успешный - это тот, кто совмещает идеальный космос с навязанной реальностью, подделывает его - а это есть преступление.
Но в то же время человек творящий проклят своим даром, поскольку остальные не в силах подняться - или углубиться - на их стадию творчества, которая по сути - стадия болезни. Что причиняет особые страдания, когда тот, кто рядом, тоже не лишен таланта - но цена за то, чтобы талант проявился полностью, - полный отказ от нормальности в общепринятом смысле слова. Не только не все готовы на это пойти; не все элементарно на это способны. Если Юлия пытается перейти грань вслед за Кысей, то Прозов лишен даже возможности попытаться. Не Кыся беспощадна - творчество беспощадно.
Потому и "женскость" прозы МШ - это женскость весьма необычного плана. Это прежде всего надломленность - изломленность, на-предельность - проявляющаяся так ярко лишь в женской натуре. Вторая же ее сторона - более относящаяся к полу сексуальному - это "вампирская" суть героинь Шарлай. Они являются "пожирательницами мужчин", но не в банально-гламурном понимании женских журналов. "Пожирание" осуществляется в метафизическом плане, хоть на каком-то уровне оно и неотделимо от обще-женского, сексуального - но всегда связано с привлечением, "выносом" партнера в тот самый идеальный космос; извлечением его essence, смешиванием с essence героини для получения значимой для героини составной - вдохновения.
Героини МШ - Кыся, Ассоль, Фелица - страшны в своей абсолютной наивности. Они действительно не ведают, не замечают, что творят с повседневностью - и с повседневными людьми, ибо повседневность для них не существует. Для своего космоса они берут из повседневности лишь то, что может быть "переработано". Они могут стать для партнера глотком свежего воздуха, но чаще всего являются лишь символом того, что партнеру недоступно. И партнер (как, без сомнения, читатель) начинает сомневаться в их полностью человеческой природе:
А Кыся? Она словно оборотень - то её видишь, то нет.
Это вполне логично; Кыся скрывается в своем пространстве, на своей новой кухне, в собственном городе - и на это время человеческое в ней утрачивается. Даже манера писать, которой МШ наделяет своих героев, - не-человеческая: кошка лапой, жук каракулями. И в последней своей вещи -- Die Uebung fuer F. K - написанной в стиле "новой" МШ, строгим, выверенным языком, испытавшим, как кажется, влияние современной немецкой прозы - вопрос о преображении автора доведен до крайности.
Нужно полностью вывалиться из своего человеческого образа - преобразование человека в жука - дословное "из кожи вон выйти", оставить высохший муляж, в который превращается "земное" тело человека не-творящего, чтобы опять получить способность создавать; чтобы получить, по словам автора, "разбег в беспредельность".