Юноша вскрывает письмо. Его пальцы нетерпеливо ломают печать, скользя ногтями по сургучу - пальцы влюбленного, открывающего собственный надушенный приговор. Он недоверчиво улыбается - так реагируют на новость, слишком серьезную, чтобы мозг постиг эту серьезность мгновенно. Рассеянно комкает письмо здоровой рукой, кладет его в карман куртки.
- Значит, ответа не будет?
Кровь течет по его левой ладони, медленно капает на траву.Вороне жаль его. Но хороших вестей она не носит.
День желтеет и тает, топленым маслом стекает по небу. Пока она долетает до города, вечер темнеет. Ветер, любитель драм, развлекается, из реквизита тонких тростниковых трубок выбрал самую тоскливую, пугает печные трубы, и те завывают в тревоге. Ворона знает все его песни,она подхватывает ветер в крылья и летит домой. Даст Всадник - это ее последний полет.
В детстве Мира мечтала летать. Можно ухмыльнуться, вспомнив об этом - если бы вороны ухмылялись. Ребенком она представляла, каким красивым, кукольно-кондитерским с вышины кажется город - словно огромный слоеный торт с синей морской подливой. Как свободно, должно быть - лететь над волнами. Но теперь она видит только темноту. На берегу кладбищенскими огоньками мелькают фонари нофражеров, запоздавшие суда стремятся к ним, как мотыльки к огню, и так же бесславно разбиваются.
Сегодня огней будет больше. Люди разводят костры - будто Всадника, как муху, можно отогнать дымом. Потом город засядет по домам, закроется на засовы, и оставит костры гореть одиноко, всполыхивая от порывов ветра.
Девятая ночь девятой луны. Время Тихого Всадника - последнего из старых богов. Нынешние церковники окрестили ее ночью Предательства - от лиха подальше.
- Предательство свершилось, - говорит человек в сутане на крыльце храма Святого Чезаре. И, повернувшись спиной, с грохотом закрывает двери.
Еще бы ему не свершиться. Ночь Всадника - единственная, когда спадают все покровы, и за колдовство лучшего из магов не дадут и ломаного чентиоре. Некому было прикрыть святого Чезаре, поставить щит между ним и теми, кто ждал его у крыльца. Даже отворот от кинжалов и стрел, без которого ни один глава семьи не выйдет на улицу, слетел вмиг, как платье со шлюхи.
'Дай обнять тебя, мой Дон...' А стражи замешкались. Или не мешкали. Чего проще: толчок в спину, и Чезаре поскальзывается на ступеньке, и летит в объятия своего советника.
Предательство свершилось, и в эту ночь Господь не хочет иметь с Читтальмаре ничего общего. Пусть старые боги занимаются городом, пусть Тихий Всадник спокойно ездит по дорогам. Сегодня все смертны - и Дон, и его маги.
Подлетая к дому советника Ласло, ворона описывает лишний круг: из дверей выходит Ренцо Тони. Вышагивает, будто, стукни он каблуком чуть сильнее, по камням рассыплются драгоценные камни; будто, тряхни он головой, в воздухе завертится золотая пыль. Он богат, и с годами становится богаче, но городом ему не править.
Советник не закрыл ставен, он курит коччу у окна и меланхолично глядит на распускающиеся костры. По комнате идет пронзительно-свежий, светло-зеленый запах.
- Знаешь, - говорит он, когда ворона садится на подоконник, - это время всегда напоминает мне чуму. Темень, костры и мертвяки. И страх.
- Что за мертвяки?
Дым коччи скрывает колдовство. Но магия угасла вместе с солнцем, и Ласло вроде бы незачем курить. Он глубоко затягивается :
- Какие-нибудь найдутся... Видела закат сегодня?
Обычный, бледноватый предосенний закат.
- Я думала, ты не знаешься с Тони, - удивляется ворона.
- Ренцо Тони так не думает, - ровно говорит Ласло.
- Что он предлагал тебе?
- Сменить Дона.
- У семьи Тони плохие времена, коли они обращаются к тебе.
Или, напротив - время слишком подходящее. Сегодня Ночь Всадника, и не одна Мира желает освободиться.
Немезио бьет трубкой о подоконник; вдоль ее изгибистого коричневого бока бежит трещина.
- Я хотел бы знать, за кого меня принимают в этом треклятом городе!
Трубка падает на пол, недокуренная трава рассыпается на ковре. Немезио смотрит обессиленно. Советник стареет; раньше он не позволял себе злости. Что же посулил ему Ренцо Тони, чтоб так разгневать?
Ворона начинает обращаться. Меняться. Дрогнув, сминается птичье тело, расплываются контуры. Болезненное чувство растянутости доставляет ей удовольствие; будто разгибаешься после тяжелой работы, распрямляешь колени.
Тоненькая девушка в черном смотрит в зеркало. Ее будто рисовал один из тех художников, которые очерчивают свои рисунки тонкой кистью - поверх наляпанного цвета. Настолько четкой она выглядит - и одновременно мягкой. Светящейся.
- Зачем ты вообще его впустил? - говорит девушка. - Зачем - к себе в дом?
Маг поддевает носком туфли черенок трубки на полу.
- Хотел знать, кто его натравил, - говорит Ласло. В голосе его нервные скользящие нотки. - Милый городок. Стоит повернуться спиной, как все шесть семей зарычат и набросятся. Хорошо, у Горацио нет привычки показывать им спину.
Мира тихонько кладет руки ему на плечи. Куда лучше, чем цепляться когтями. Он хватает ее за запястья, смотрит недобро:
- Ну да. Это же твоя ночь. Вся твоя. Чем собираешься заняться?
Мира находит ему другую трубку. Она знает, почему Ласло так беспокоен. Советник родился далеко отсюда, но местные традиции знает хорошо. Вот уже девять лет как Горацио Санти избран Доном Читтальмаре.
- Что, эти твои, - девушка кивает на каминную полку, - уже освободились?
Он смеется:
- Как обычно. С визгом, проклятиями и затекшими ногами. Знаешь, когда-то я думал, эти фигурки украсят мою старость. Я их копил.
Могло быть и хуже. Она стояла бы, замерев, на камине, вместе с рисованными статуэтками других, кто был недостаточно ласков с Первым советником. Но их он, по крайней мере, каждый год отпускает. А необратимые заклятья обрекают на вечность. Вот и теперь - Мира перевоплощается лишь на ночь, а утром опять станет птицей.
Завтра уйдет жара, откровенная и беспощадная. Осень зашвырнет на каменные мостовые несколько разведчиков - сухих листьев и начнет медленную осаду города. Завтра в Читтальмаре, может быть, появится новый Дон. Такова традиция. Мало кто из правителей переживает ночь Всадника на девятый год. Предыдущий Дон, Аньелли, не пережил - говорят, умер от старости. Тот, кто был до Аньелли, скончался от болезни, рассказывают - дурной. Бывало и проще: яд или арбалетный белт. Будто сам Чезаре, который правил лишь девять лет, следит с неба, чтоб никто не пересидел его в кресле Дона.
Оттого в Каза Санти - чуткий свет, внимательное молчание, и слуги не спят - словно всенощное бдение. Жена и дочери отправлены с глаз подальше, и семьи предварительно раскормлены, как свиньи перед зимними праздниками. Сыновья Дона ходят из залы в залу, с детской беспощадной серьезностью на похожих лицах. Молчаливые сабриери стерегут площадь перед домом. И добраться до Санти нелегко, даже размахивая, как флагом, именем его советника. Хорошо, Дон узнает ее: видел несколько раз у Немезио.
- Я Мира, помните меня? Мой Дон, я должна вам что-то сказать.
- А, - говорит он. - Фамильяр. Пустите ее. У тебя послание?
- Сегодня я не ношу посланий.
Горацио тоже начинает стареть; Немезио раздобрел, а этот все также худ; года распрямили его вместо того, чтобы скрючить, кажется, что он снова растет.
Мира садится в кресло у камина. Вытягивает ноги, наслаждаясь теплом от огня на лодыжках.
- Я должна предупредить вас, Дон Санти... Мой хозяин... Немезио принимал у себя Ренцо Тони.
Дон моргает; видно, ему донесли уже о несвоевременном госте советника. Тем легче.
- Ренцо предлагал ему сменить Дона.
Лицо Санти теряет всякую мимику, застывает в ожидании.
- Ну? Что он ответил?
- Я не могу сказать. Это колдовство. Я... не могу, я просто не выговорю.
Разве вы не помните, Дон?
'Не мог найти лучшего фамильяра, чем болтливая ворона...'
'За кого вы меня принимаете, синьор? Она никогда не скажет ничего, что может нам повредить. На ней запрет. Упадет мертвой раньше, чем откроет... клюв'.
'Эти твои северные штучки. Мы не в Драгокраине, советник.'
'Она так беспокоит вас? Богп. Хотите, я просто сверну ей шею?'
Но ведь то, что сказала Мира, не может повредить Ласло. Кто, из всей Читты, усомнится в ответе, который он дал людям Ренцо? Кто - кроме Дона, который должен теперь рассмеяться: плохи же дела у семьи Тони...
Но у Горацио нет привычки поворачиваться спиной. Он не смеется. Шагает вперед; не удержав равновесия, ударяется коленом о низкий столик. Острыми пальцами цепляет девушку за подбородок:
Ворона знает, о чем он думает. 'Позволь обнять тебя, мой Дон'. Никто не предаст так хорошо и верно, как собственный советник.
- Зачем ты пришла, чего ты хочешь?
Свободы, Всадник возьми, неужели непонятно?
- Справедливости, - слово звучит пусто, но Дон этой пустоты не слышит. В Читтальмаре люди слишком мало доверяют друг другу. Хотя вот Чезаре - доверял. Оттого и признан святым.
Мира не фамильяр. Она Посланник. В этом ее свобода - горько-соленая свобода, которой она наглоталась до кашля. Все слышали эти легенды; наполовину им верят, наполовину - нет. Волшебная птица, которой можно доверить любое письмо. Она обязательно доставит его кому нужно - но позвать ее можно всего три раза, и в уплату она требует кусок вашей плоти. Если она скажет Немезио, что до отвращения наелась сырого мяса, он засмеется. Мира не принадлежит Ласло. Она возвращается к нему, потому что больше некуда возвращаться. И потому, что в присутствии мага может принимать прежний облик. Ненадолго, на пару минут - только, чтоб почувствовать, чего лишена.
Если некого позвать,- зовите Миру. Она разносит заговоры, предсмертные письма, секретные депеши, любовные отказы. Тайны никто не узнает. Кроме советника Ласло, разумеется. И его Дона.
После гибели Душана она думала - теперь маг ее отпустит.
- Это необратимое заклятье, - сказал Ласло. - Прости, девочка. Я был глупым школяром.
Когда-то - в самые первые дни - ей это даже льстило. Мира вспоминала, и выискивала в воспоминаниях черный, дурной взгляд Немезио, обращенный на Душана, и зло шепчущие губы, когда они сказали, что обручились. 'Я ведь ничего не обещала тебе, Немезио'. Это была ее победа. Фраза, которую обычно говорят мужчины, направленная против него, как вырванное из рук оружие.
Никто так не умеет превращать победы в поражения, как ее хозяин.
Оказалось - то был лишь эксперимент. Неудавшийся. И Мира - жертва заевшего намертво колдовства, как другие, кого она иногда встречает - обрывки ненависти, гонимые ветром по небу, как мусор по дороге. Отголоски чей-то ярости, давно уж позабытой, чьей-то давно пережеванной обиды.
Но теперь она освободится. Понадобились годы, чтобы отыскать то заклятье. Годы, но все же куда меньше, чем обещанная вечность. Два правителя сменились в Читтальмаре, пока она глядела через плечо Ласло на Советах; пока перебирала клювом тяжелые, пыльные страницы в библиотеках. И все же нашла. Маг, видно, не думал, что она узнает. Иногда кажется, будто он черпает заклинания из воздуха, будто они сами сплетаются для него из тростникового свиста ветра, и фолианты Совета, пропитанные мудростью - только лишний груз, плавящийся воск на крыльях. Но Мира, как та восьмая жена, нашла наконец ключ от тайной дверки. И за ней -собственную отрубленную голову.
Метаморфоза Бишопа, одно из так называемых 'необратимых любовных заклятий', обычно их действие кончается лишь со смертью любящего...'
Похоже на Немезио - выкопать откуда-то старую сказку, о которой никто и не думает иначе как о легенде. Девушка-ястреб, возлюбленный-волк. И старый мерзкий колдун, который не дает двоим соединиться. С Душаном Немезио возиться не захотел. А тот не стал бы таскать на плече ворону только за то, что она его нареченная.
Все-таки - любовное заклятие. Где же это в тебе, советник? Иногда Немезио напоминает ей сосуд с толстыми стенками - как бы ни булькало и не бесновалось зелье внутри, снаружи он останется молчащим, прохладным. Или любовь не делает его беспомощным, как остальных?
Убить мага она бы, наверное, не смогла. Но если долго сидеть на берегу, в конце концов кто-нибудь вынесет и бросит в море тело твоего врага. Кто-нибудь - пусть и Ренцо Тони.
Мира возвращается домой. Она и забыла, как это долго - если пешком.
- Я думал, ты загуляла.
Ее хозяин готов к выходу. Цепь Ученого совета сияет тускло и угрожающе. Забранные в хвост волосы блестят, лицо напудрено; кажется, и глаза подкрашены. Чем-то он напоминает дьявола из балаганчика. Мира молчит, когда Ласло притаскивает домой мальчишек с площади Святого Брутуса и отпускает их обескровленными. Она вообще теперь чаще молчит. Человеческая речь слишком тяжела для вороньего горла.
- На Совет? - спрашивает девушка.
- Обойдутся без меня сегодня. Я нужен Горацио, он прислал слугу.
Он и не удивится, отчего за ним послали, когда все двери Читты запечатаны страхом. Не почует ничего - до самого конца. 'Подойди ближе, - скажет Дон, - выпей со мной'...
- Им это не понравится.
Он пожимает плечами:
- Что толку собираться сегодня? Сидеть и стучать зубами от страха?
- Ты давно мог бы стать магистром, - говорит Мира.
Мог бы - если б каждое новое заклинание, каждую крупицу золота, перелитого из камня, не выкладывал на блюдечке для своего Дона. В Академии он был умнее всех; умнее Душана уж точно. Ей бы следовало тогда поостеречься, но на его ум она как раз и надеялась. Думала - не станет он с готовностью бросаться в вязкий, тошнотворно-сладкий омут любви, как Душан. Того-то было не остановить.
Магистру Совета, чтобы вернуть молодость, не нужна дорогая пудра и дешевые юнцы. Но что уж теперь...
- Я стал Первым советником Дона, - говорит он. - Чем хуже?
Скоро узнаешь...
Колдун открывает дверь в темноту. Мира хочет, чтоб он обернулся; чтоб смогла она хоть теперь отыскать то, чему с трудом верит - на самом дне его взгляда.
Как же. Дна там нет.
- Возьми плащ, - просит она. - Тебе будет... холодно.
Мира стоит на берегу, волны то бережно ласкают ей ноги, то налетают без предупреждения, грубо обрызгивая. Когда-то, на другом берегу этого моря, они втроем с Душаном и Немезио удрали из Академии, чтоб на пляже покурить коччу. Тогда у нее была впереди жизнь - жизнь, а не бесконечные полеты за куски человеческого мяса.
Море приносит песок ей под ноги и тут же вымывает его, забирает обратно.
Назад в воронье обличье ей не хочется. Но кажется почему-то, что вся оставшаяся жизнь будет вот так же вымывать песок из-под ног. Мира уходит с берега и идет к Каза Санти, почти против воли, как расцарапывают болячку, как расшатывают больной зуб. А потом не идет - бежит. Черная, чуть разбавленная молочно-белым дорога неловко переваливается под ногами. Как же медленно.
В Каза Санти шумно и много света. Что-то случилось.
- Пропустите, - просит она сабриери. - Пропустите. Там мой хозяин...
Два старика на широкой террасе, один держит в объятиях другого, неподвижного. Стражи стоят будто за пределами заколдованного круга, начерченного только для Дона и его советника.
- Немезио, - обесцвеченный голос Санти. - Немезио, так не годится. Слышишь? Не вздумай. Твой Дон тебе запрещает. Или ты теперь меня ослушаешься?
Со стороны они должны смотреться очень смешно.
Высокие манжеты Дона побурели от крови. Он поднимает голову, щурится, будто плохо ее видит:
- Видишь, ворона, ты ошиблась.
Ласло еще жив. Кинжал вошел криво - тот, кто бросал его, метил в Дона.
Занавески сорваны, скомканы, подложены под голову умирающему. С террасы видны внутренности каминной залы. Четкий смертельный натюрморт на низком столике: два бокала с вином, почти одинаковых на вид, но если присмотреться - чуть-чуть разных, чтоб не ошибиться, не взять чужой. Оба наполнены до краев. Наверное, Горацио Санти долго глядел поверх бокалов на советника. Молчал и дышал с трудом, оттого что на грудь давили воспоминания. Пуды и пуды воспоминаний, как той соли, пережеванной на двоих, проглоченной вместе с морской водой - против вороньего карканья. Против одного слова, даже не слова: молчания.
Вино не тронуто. Дон Санти позволил себе непростительную в Читтальмаре роскошь, сделал то, чего не делал с тех пор, как стал править городом.
Незвестно, зачем его понесло на террасу. Может, хотел задать советнику тот же вопрос, что и вороне - без чужих ушей. Зря. Люди Ренцо Тони не дали бы пропасть такой ночи.
Губы Немезио измазаны кровью; вот откуда бурые следы на манжетах Санти. Но советник Ласло давно сточил клыки. Кровь уже не дает ему молодости - как она вернет ему жизнь? В лучшем случае подарит несколько глотков воздуха.
Подоспевший медикус, не стесняясь, взламывает границы круга, кидается к Ласло, оттеснив Дона. С уверенным видом осматривает рану - темное пятно вокруг воткнувшейся рукоятки небольшое, убийцы не глупы, чтоб метать чистое лезвие, - вливает зелье в полуоткрытый рот, но уверенность его - лишь маска с намалеванной улыбкой, прикрывшая оскаленную гримасу страха. Он остановил бы яд, несущийся по венам, растолкал засыпающее сердце, заживил рану, даже время повернул бы назад - чего не сделаешь для близкого друга Дона Санти. Но целительские чары воскреснут только с восходом.
- Ты это называешь справедливостью, ворона? - вдруг спрашивает Дон Санти.
Пудра и краска осыпались с лица Немезио; он выглядит бледным, нездешним и нестарым. Целитель суетится без дела, каждый бессмысленный пасс - еще один всплеск безнадежности.
- Он не дышит, - говорит Дон Санти. - Ласло, не смей!
Холодная тишина бессолнечной тенью падает на террасу: Всадник пожаловал за добычей.
Взгляды целителя и Миры пересекаются, будто лучи двух фонарей, раскачанных ветром. Они думают об одном и том же - 'поцелуй жизни'...
Кто, кроме нее, имеет право целовать Немезио? Мира закрывает хозяина своим телом, раньше, чем лекарь успевает дотянуться дрожащими руками. Кладет ладони ему на грудь. Есть же у него сердце.
- Фамильяр, - понимающе шепчет кто-то. - Пусть.
Раз. Два. Три. Четыре. Она выдыхает в его запекшиеся губы. Раз. Два. Три. Четыре. До рассвета совсем недолго. Дождаться, чтоб самый первый луч пропорол темноту - и Всадник вздохнет беззвучно, лошадь-скелет ускачет в туман. Раз, два, три, четыре. Выдох. Лучше б она вправду была фамильяром - иногда они вытаскивают хозяев на одной тонкой ниточке связи. Но это единственная нитка, которой у них не было... Раз, два, три, четыре, выдох.
Подвывает целитель, которого под утро люди Санти отблагодарят за услуги, оставив семье деньги на похороны. Сыновья помогают Дону подняться, он стоит чуть в стороне, не отводя от советника невыразимого взгляда. Говорят, если Дон пережил свою девятую Ночь Всадника, он будет править очень долго. А Ренцо Тони не увидит следующего заката.
Кто-то пытается оторвать ее руки, будто приросшие к груди Немезио. Пусть... Все равно уже поздно. Мира чувствует, как наступают знакомые предоборотные судороги. Скоро пальцы станут когтями, а нос - клювом, скоро она вновь обретет крылья...
""Действие кончается лишь со смертью любящего...'
Теперь у нее есть вечность.
Надо же было так попасться.
"Да, Дон Санти; пожалуй, я назову это справедливостью".
![[]](/img/h/hmelewskaja_i_j/metamorph/marble_composite.jpg)