Аннотация: Пролог, которого не должно было быть...
Летний дворец
Окрестности Люмьеры, Флория, 819 г. от Разрыва
Колодец шептал.
Голоса под водой были приглушенными, и, кажется, она одна разбирала их язык. Брид Дифеннер остановилась послушать, что они ей скажут. Колодец, глубокий, темный, смутно пугающий, стоял в закутке - гулком и светлом, из-за светлых камней стен - дворике, куда выходили задние двери дворцовых кухонь. Голосистые кухарки сейчас намертво замолчали, глядели, не смея сделать шаг.
Принц пошел за ней к колодцу, хоть ему наверняка говорили - не ходи никуда с тетей Брижид. Брижи-ид - произносят они на модный лад, манерно вытягивая последний слог. Или оглушают последнюю букву - выходит Брижит.
Брид - ее единственное правильное имя. Единственное, от которого ее не тошнит, не переворачивает внутри.
Тристан побрел с ней покорно, честно улыбаясь. Весь он был такой - ласковый, улыбчивый, няньки нарадоваться не могли.
Только она одна видела. Темное, проклятое - в глубине этой доверчивой душонки. Он и сам не знает еще, она одна слышит - клацают волчьи зубы, брызжет кровь, из него ли это растет или придет со стороны, знает лишь Разорванный, но оно уже там.
Оба они. И этот, и старший. Она говорила, говорила, чуть язык в кровь не стерла - но ее давно уж не слушают.
В Люмьере солнечный свет, застревая меж домов, становился белесо-серым, а стоило отъехать хоть немного от города - и солнце золотилось, как ему положено, на макушках деревьев, на ровных квадратах пашен, на белоснежных колоннах садовой беседки. Кэнтан Дифеннер устраивался в беседке с утра - поднимался он в последнее время рано - наблюдал, как растворяется постепенно густо-розовый на белоснежных перилах.
Сидел в спокойствии, почти никого не принимал; так живут государственные люди, удалившись от двора и от лиха подальше - то ли ссылка, то ли добровольное затворничество.
Кэнтан не жалел о сделанном. Ему казалось кристально ясным, что Держава нападет на Саравию. Если не для того, чтобы пришить еще лоскут к безразмерному остландскому одеялу - так для того, чтоб заставить Флорию вступить в войну, к которой она не готова. Притом - затей они драку сейчас, остальные тут же налетят и дорвут куски, которыми побрезгует Держава.
- Отчего же вы в таком случае трусите? - язвительно спрашивала королева. - Отчего скрываетесь от народных настроений, коли все сделали правильно?
Кэнтан мог бы сказать ей, что от народных настроений увез прежде всего ее и мальчиков, но лень было ввязываться в спор.
Он бродил по утренним аллеям с бумагами, в которые не хватало мужества заглянуть, и внезапно понял, что давно уже не слышит голоса Тристана за деревьями. Невовремя обмершее сердце заставило пойти искать ребенка. Тогда только он заметил, что и Брид нет. Сын его, беззаботный принц, гулял по прекрасному саду - и Кэнтан успел несколько раз проклясть себя за то, что не приставил к нему хорошей охраны. О старшем позаботился, а Тристана забыл. А Брид всегда умела убегать от своих стражей. В детстве он ее за это уважал.
- Брид... Сестрица...
Нельзя, чтоб голос задрожал. Она верит ему, но срывающемуся голосу верить не станет.
- Брид, что вы делаете?
Тристан топтался маленькими ножками по склизкому краю колодца. Неловко и старательно улыбался: мол, это всего лишь игра, но уголки губ уже начинали нехорошо кривиться. Он был крепким малышом, но Брид, как это бывает, безумие придавало сил.
- Послушайте, братец, - этот ее рассудочный тон, от которого он скоро лишится рассудка. - Я пытаюсь вам помочь. Не мешайте мне.
Болтали: король любит свою Брид не так, как следует. Чего только не придумают. Но он в самом деле любил ее не так, как следовало. Так уж повелось, с раннего детства, все ее крики - ему в плечо, все кошмары задушены его одеялом. Он один знал, как справляться с ее головной болью, лишь его голос мог пробиться сквозь остальные ее голоса.
"Отец мой король, сестре просто нездоровится..."
"Отец мой король, с Брид все хорошо, на балу ей стало душно, вот и все..."
"Отец мой король..."
Сам теперь отец.
Это он виноват; с самого детства знал, что с Брид что-то не так, но она была настолько его сестрой, что любые странности казались естественно присущими ей - как светло-зеленые глаза чуть навыкате. Лягушечка... Из него вышел не слишком хороший сын, судя по разговорам - никудышный правитель... а уж какой муж - то вовсе опустим.
Но зато он был лучшим на свете братом - Брид повторяла это столько раз, что он поверил.
Она держала Тристана за пояс. Если отпустит... Кэнтан почти услышал, как булькают в колодце голоса.
- Не слушайте их, Брид. Мы же знаем, они обманывают. Они никому не хотят добра
Тристан захныкал.
- Брид, - сказал он, - вы уроните Тритри. Прошу, снимите его оттуда.
Двинулся к ней - но она встрепенулась, выставила перед собой руку. Ребенок покачнулся.
- Ш-ш, - сказала Брид. Брат сейчас раздражал ее; из-за него она не могла как следует расслышать голоса. А советами их лучше было не пренебрегать.
Впрочем, главное она знала и без голосов. Вот он придет потом и горло перегрызет, и она будет права.
Безумие какое-то, уж точно. У Кэнтана Дифеннера под началом все королевство, но перед колодцем он стоит совсем один.
Впрочем, нет; один из его гвардейцев - Жоффре, кажется - обошел кухни, выбежал с черного хода и осторожно, неслышно ступая, подходил к колодцу.
- Лягушечка, - беспомощно позвал король.
- Кто-то из них, - сказала она раздельно. - Придет за вами. В вашу спальню. Придет рано или поздно.
Она почувствовала Жоффре за спиной, когда тот был уже совсем близко. Обернулась резко, вдруг лишившись и того немногого цвета, что оставался на лице. И обеими руками толкнула Тристана. Сердце Кэнтана чуть не улетело в колодец вслед за сыном. Но кинувшийся вперед Жоффре успел ухватить Тристана за курточку, рвануть на себя; в запоздалом страхе стиснул мальчика так сильно, что тот вскрикнул.
Титул ему, подумал Кэнтан. Маршалом сделаю.
Брид переводила взгляд с короля на его гвардейца; в чистых глазах - недоумение человека, которого предали. А потом она как-то очень жалко сползла на землю и зарыдала - немолодая женщина с лицом, тронутым безумием, будто оспой.
- Ну как я-то вам могу давать советы, сир, - сказал Жоффре. Он шагал вслед за королем по сверкающей чистым песком дорожке сада. Будто ничего не было. Да и не было; уж во всяком случае, упоминать о случившемся никому не позволят.
- Можешь, - жестко сказал король, - потому что я у тебя спрашиваю.
Все знали: с королем лучше не разговаривать о его сестре. Если сунул руку в огонь, что удивляться ожогу?
- Это же не монастырь Разорванного. Это там женщин запирают навечно и бреют им головы.... Приют святой Данны - тихое место, хорошее... Вашей сестре там было бы спокойнее.
- Я не смогу разлучить ее с Роанной. - Кэнтан казался спокойным, но спокойствие это было стеклянным. Весь двор знал его привычку менять настроение легко, как ящерица хвост. Знающие в астрологии люди говорили, что этой чертой характера он обязан покровительствующим звездам.
- А если девочка унаследовала недуг от матери,- ему следовало бы учиться дипломатии, если уж решил вести задушевные беседы с правителем. - Вы будете воспитывать ее вместе с принцами?
- Ты медик, Жоффре? - оборвал король.
Нет, не медик, не советник, и не министр; и не со мной тебе следует разговаривать - но это я, Гнилой побери, удержал твоего сына, которого она хотела бросить в колодец.
- Вот и ее величество так говорит. Ее величество возненавидела мою бедную сестру с первой минуты...
Жоффре мялся, но осмелился все-таки:
- Или же она просто беспокоится за детей, мой государь...
- Матери способны на многое, когда оберегают своих детей - ты это пытаешься мне сказать?
- Может быть, вашей сестре будет в приюте безопаснее.
Король замолчал, зашагал быстрее, и вдруг - остановился резко, как лошадь перед препятствием.
- Ты полагаешь, будто я не понимаю, что такое - сумасшедшая во дворце?
Жоффре полагал, что король начал понимать только сейчас. Может быть, не так плохо было до поры до времени иметь сумасшедшую сестру. Чтоб оттягивала на себя сплетни, ее выходки - более зрелищны, чем действия правителя... Может быть, и не большее безумство, но - хорошо заметное безумство.
Но детей она раньше не трогала.
- Пожалуй, - сказал король будто бы самому себе - да, наверное, сам себе и говорил, - я мог бы отослать их туда на время... Девочке будет покойнее там расти, а потом я всегда смогу забрать ее ко двору...
Вот в чем дело; участь Брид уже решена, а Кэнтану нужно было в последний раз поспорить с собственной совестью.
Что ж, должно быть, почетно - стать ненадолго совестью короля.
Уезжая, Брид была почти спокойна; лишь изредка на нее накатывало возбуждение, и она бегала по коридорам, подобрав юбки, кричала непонятное; вытаскивала вещи, уже уложенные в сундук, доводя служанок до отчаяния. Тристан и его брат оба были злы на отца. Они по очереди тискали светленькую кузину Роанну; в умильной детской преданности клялись, что приедут ночью на лошадях и ее похитят. Девочка внимала, тараща на братцев огромные зеленые глаза.
Незадолго до отъезда лето испортилось, и с неба веяло такой безнадежностью, что никто и не надеялся, что тепло вернется. Уже садясь в карету, под взглядом сумрачного Жоффре, которому досталось провожать сестру короля до приюта, Брид подбежала к брату, обняла за шею. А он не мог унять страх, преодолеть в себе то неосознанное отвращение, которое он только теперь ощутил - отвращение, что люди испытывают к душевнобольным. Брид стиснула его за плечи, прижалась, зашептала:
- Это правда, у него ясные глаза, но в них видно смерть, что бы он ни задумал, остановите его, сейчас, пока не стало поздно... - она выплеснула на него этот поток слов, опасливо завертела вокруг головой, прижала губы к уху Кэнтана: - Берегись, берегись сыновей, их обоих, ты слушаешь астрологов, лучше б ты меня послушал... Я уеду - кто тебя сбережет?
Кэнтан не знал еще, что через несколько лет на охоте его младшего сына укусит оборотень. Ни того, что старший сын, наследник, не в силах дождаться смерти отца, решит ее ускорить. Он ничего еще не знал, но предчувствовал, и от этого предчувствия душа его была серой и слякотной, как дорога, по которой увозили его сестру.
Замок Рампар
Авера, Флория, 841 г. от Разрыва
Ребенок плакал.
С самого рождения он плакал часто, громко и безнадежно. Не своевольно, доводя свои маленькие нужды до общего сведения единственным и безотказным способом, а так, будто заранее знал, что никому до этих нужд и дела нет.
Иногда Лучо казалось, что от плача в замке некуда укрыться, что он будет преследовать его всегда, как проклятых преследуют стоны умерших.
Но ребенок был коварным существом.
Стоило Лучо дойти до детской и, шуганув бесполезную няньку, поднять малыша на руки, как раздражение проходило, сменяясь щемящим чувством, за которое Лучо было стыдно. На руках отца мальчик замолкал. В его глазах время, казалось, замирало. Лучо сажал его на колени, стягивал чепчик, ворошил на голове тонкие, влажно пахнущие рыжие волосы. Глупо - но больше всего, наверное, он любил малыша за то, что тот родился рыжим.
С возрастом ребенок стал плакать реже, но ударялся в слезы, стоило ему споткнуться или уронить игрушку. А спотыкался он часто и ходил плохо, с трудом держась на рахитичных ножках.
Вот и теперь тихий скулеж издалека оглашал коридоры. Лучо до сих пор не привык к тому, как они пусты. Казалось, они стали длиннее - идешь и идешь по гулкому клетчатому полу, бесконечно - и эхо густеет, и тени собираются в углах, как пыль, которую некому вымести.
Дверь была закрыта. Лучо приник к ней, пытаясь расслышать хоть что-то: дыхание, всхлипы... Ничего. И дам своих она прогнала, и никого рядом.
Он постучал. Позвал.
- Роанна!
Сзади выползали тени, глядели в спину.
- Ро, маленький, открой...
Да, раздраженно сказал он теням, да, я выпил. Я, можно даже сказать, пьян в дугу, да.
Надо же чем-то залить собственную глупость.
Сказать Пиппо - если вздумаешь прижать в углу служанку, хоть позаботься, чтоб жена не увидела. Чтоб не быть идиотом, как твой отец.
- Роанна! - он заколотил в дверь.
Он сумел бы ее утешить. Ведь всегда умел - раньше.
С самого начала они были неправы. Не его руками прикасаться к такой, как она. Все равно, что дать сорванцу фарфоровую куклу - обязательно разобъет.
Фарфоровая, хрупкая, ненастоящая Роанна. Гвидо пел им ту дурацкую балладу про влюбленных, и она плакала, и он готов был убить и Гвидо, и тех влюбленных, хоть сам ни лешего не смыслил в песне.
- Ро. Я дурак. Я ублюдок. Это знают все в замке. Открой дверь, пожалуйста.
Им следовало остаться в Галансе. Это потом все пошло наперекосяк. После Корвальу. После ребенка.
Может быть, она и была ненастоящей. Прекрасное видение, бред раненого в битве, и сейчас там, за дверью - никого. Как в той старой легенде про рыцаря и деву-голубя. Открытое окно и несколько белых перышек на полу.
Служаночка - та была простой, как ткань ее собственного фартука, она не заслужила его ненависти, а он ненавидел - и ее, и себя - когда задирал ее подол, за то, что вынужден это делать, за то, как это банально и нечестно.
Но есть же, в конце концов, пределы.
Если б только Ро ему открыла. Он хотел опуститься перед ней на колени, уткнуться лицом в юбки, почувствовать прохладную ладонь на щеке. Щеки горели. Сколько ж он выпил.
Он ведь ничего подобного не хотел. Но он отмоется. Как отец говорил: любые грехи смываются кровью. Он уже достаточно мылся в крови. Лучо де Рампар, бесстрашный ветеран Корвальу, властитель Аверы - больше над ней властвовать некому. И поглядите теперь - не он ли это стоит, будто попрошайка, у закрытой двери, и в чем виноват? - взял на стороне то, чего дома ему пожалели...
- Роанна! - взревел.
И ударил в дверь плечом. Ничего, еще не такие преграды брал.
Дверь подалась. Он ударил снова - и в фейерверке из разлетевшихся щепок влетел в спальню Роанна стояла в углу, обхватив себя руками - и Лучо понял, каким кажется ей - каким он и был сейчас- пьяным, страшным.
- Ро, - ступил к ней, а она отпрянула. Сделал еще шаг - э-э, как может занести! Схватился за вовремя подвернувшийся стул:
- Ро. Ну что ты. Голубка...маленькая...
Она отвернулась. И сказала:
- Подите прочь.
Лучо, не боявшийся бойцов Да Косты, теперь испугался - ее спины, ее замкнутого молчания. Пытался бормотать что-то в свое оправдание, но ее плечи не шелохнулись. Только вдруг - Роанна схватилась за голову и сказала голосом, натянутым от усталости:
- Ах, Боже мой, он опять плачет. Что я не так сделала? Должно быть, я что-то не так сделала. Он все время плачет.
Вот только говорила она не с Лучо, а с кем-то за окном. А когда он обнял ее, оттолкнула:
- От вас разит. Убирайтесь.
И он поджал хвост и убрался.
Лучо ворвался в детскую, сгреб малыша с медвежьей шкуры у камина:
- И кто тут воет, как Печальная дама? На кого смерть призываешь, Пиппо?
- Он с утра сам не свой, Ваша Светлость, - сказала нянька. - Как бы снова горячки не случилось...
Смотрела она с откровенным, обнаженным любопытством, которое старики, как глухоту, с возрастом скрывают все меньше. Рампар - никто ничего не говорит, но все все знают.
Он займется сыном. Он не станет думать о том, что произошло.
- Вот как скачут местальцы, - он легонько подбрасывал Пиппо на коленях, одной рукой удерживая под мышки. - Вот как скачут сальванцы!
Стыд и сознание собственной глупости проедали душу. Дурень ты, Лучо, отец все правильно говорил, было у него три сына умных, а четвертый...
Пиппо веселился несмело, будто не знал, имеет ли вообще право на смех.Чувствовал, наверное - что-то не так. Сполз с отцовых коленей, встал, покачиваясь, ухватившись за большие пальцы Лучо восторгало и пугало то, с какой уверенностью малыш за него цепляется - маленький комок доверия.
- Мама болеет?
На секунду Лучо стало страшно, он увидел Пиппо таким, каким видели его няньки - и, может быть, собственная мать, - подменышем, пришедшим из неизвестных холмов, эльфом с колдовскими глазами, которые прочитают и вывернут душу.
Потом до него дошло - наверняка это говорила Пиппо нянька, объясняя, отчего мать так редко заглядывает в детскую.
Роанна часто жаловалась на плач. Жаловалась и тогда, когда ребенка не было слышно. Лекарь мямлил что-то про материнскую грусть и отводил глаза. Лучо всякий раз вспоминал, как исступленно и жутко она кричала во время родов, и у него не хватало сил настаивать.
Лучо посадил сына обратно на медвежью шкуру.
Он выпил, но явно недостаточно.
Сон был дурным, тяжелым, и проснулся Лучо оттого, что во рту пересохло, а в животе крутило. За окном брезжило серое; такая же муть, что и у него в голове. Лучо сперва схватил кувшин, и пил до шума в ушах. Потому и не сразу понял, что внизу, во дворе, тоже стоит шум. Он и внимания бы не обратил. Сидел в поту, согнувшись на стуле, пытаясь унять тошноту, когда верный Дюрок пришел сказать, что Роанна бросилась с башни.
Ночь просветлела, воздух был пробирающе-холодным, каким бывает перед самой зарей. Слуги, из тех, кому приходилось просыпаться до свету, столпились под башней. Кто-то прибежал с факелом, хотя и так все было видно.
Лучо шагнул вперед. Они расступились, и он увидел Роанну - раскинув руки, она обнимала землю.
Нянька рассказывала паническим шепотом:
- Пришла, как твой призрак, говорит: почему он плачет? А он спал себе, горюшко мое, я и говорю - причудилось вам, матушка, а она мне - нет, не причудилось, на руки взяла, я говорю - куда...
- Хоть с собой не потащила, спасибо, уберегла Данна...
- Боги круга, да что ж это...
- Ро, - тихо позвал Лучо. Ро, что за глупости они говорят?
За голосами проявлялся плач. Жалкий, назойливый. А ведь ребенок знал. Знал, что так будет.
- Уймите его! - сказал Лучо. - Да уймите же его, кто-нибудь!
Во дворе настала внезапная тишь. Все замолчали, с опаской глядя на своего герцога.
Но ребенок от отцовского окрика разрыдался лишь с большей тоской.
Каза Монтефьоре
Земли Монтефьоре в окрестностях Читтальмаре, Чезария, 853 г. от Разрыва
Качели скрипели.
Простенькие качели - доска на двух веревках, привязанных к толстой, чуть кривой ветке дуба. Ветка и скрипела; и натянутые веревки слегка стонали, когда Ченцо отталкивался ногами от земли - и взлетал все выше. Выше.
Мир вокруг качался, Ченцо отталкивался и нырял в жаркий воздух с застоявшимся ароматом лета, пытаясь хоть как-то растрясти страх. Страх был похож на белое студенистое желе; он поселился в груди и давил на сердце.
Каза Монтефьоре стоял высоко в холмах; это был замок царя горы. С каменной стены, было видно море, все в слепящих блестках, деревни, теснящиеся на склонах холмов, и ровными темными полосами - виноградники.
И тонкая белая лента дороги, по которой проехал к дому дядя Тури. Советник Карризи. Ченцо видел его; видел, что людей с ним мало; и что отца с ним нет.
Отец говорил, что уладит разногласия. Слово "разногласия" было не таким серьезным, как "вражда", и все в доме знали, что отец лжет.
С Ченцо никто не стал бы всерьез говорить о делах. Уж точно - пока ему не исполнится четырнадцать - а до того еще целых два года. Ченцо давно понял: не имеет смысла обижаться, расспрашивать, топать ногой, требуя, чтоб тебя посвятили в семейные секреты. Он учился молчать и не мешать, учился быть незаметным. Трава умеет слушать, ветер умеет слушать; при надобности он становился ветром и травой. Иногда отец брал его прислуживать за столом. Иногда - забывал выгнать его из комнаты, когда говорил с советником.
Вражда - это на самом деле было очень страшно. То, как они уезжали из городского дома - под вечер, торопливо, наспех собравшись - тоже было страшно. Ченцо знал: это связано с именем Дель Сэпиа, с нынешним Доном Читтальмаре и с отцовским местом в Консилье.
- Оскорбление Дона, Гвидо! Зачем было доводить до этого? Зачем - выступать в открытую? Дэль Сэпиа этого ждал. Он к этому готовился.
Дядя Тури не кричал, но говорил очень быстро, свистяще, разбрызгивая слюну. Это тоже было страшно.
Отец положил руку ему на плечо, улыбнулся вроде бы ласково :
- Не надо перечислять мне мои ошибки, Тури. Я знаю их сам.
- О чести семьи вы позаботились, - сказал еще советник. - А о жизни?
Мать лежала в большой спальне, затуманивая воздух вокруг невидимым и хрупким дыханием болезни. Братья и Джино Талья в рощице за домом, кажется, играли в кальчо. Им тоже надо было что-то делать со страхом - какая игра втроем. Ченцо с ними не пошел. От веревок на у него ладонях остались продольные следы.
Накануне Санти сел сам чистить оружие. Все, что было в доме; даже то, которое отец всегда запрещал трогать. Мике помогал ему и молчал, как всегда.
Дядя Тури появился наконец на дорожке, ведущей к дому. С конем он видно, расстался, едва лишь вьехал в ворота, и торопился теперь, широко шагая по мелким желтым камням. На нем был обычный плащ, белый с черным, не гранатовый, и на минуту Ченцо обрадовался. Но дядя Тури и не надел бы траур, возвращаясь из города - не хватало, чтоб пол-Чезарии знало, что у детей Монтефьоре больше нет отца...
Мать вышла навстречу советнику, замерла на крыльце, опершись истончавшей рукой о перила. За ней выбежала Лола, встала рядом, то ли поддерживая мать, то ли цепляясь за нее. Советник замедлил шаг.
Если он заговорит с женщинами, значит, все не так страшно.
Ченцо раскачался сильнее, подлетел почти к самому небу.
Господи, пусть он остановится и поговорит с мамой.
Небо было чистое, ровно-голубое, и его не слышало.
- Тури, брат мой, - сказала мать.
Советник наклонился к ее рукам, торопливо целуя.
- Синьора, я буду к вашим услугам через минуту. Мне только нужно сказать пару слов вашему сыну.
И взгляд на Лолу поверх материного плеча: уведи. Убери.
Но Лола сжалась, судорожно прихватила пелерину у горла.
- Лола! - прикрикнула мать. И тут же охнула, ее повело назад, Лола еле успела подхватить:
- О Господи, мама...
Вместе с подбежавшей служанкой они укутали маму шалью, увели, взяв под руки.
Ченцо спрыгнул с качелей. Доска больно ударила его ниже спины, он пролетел несколько шагов вперед и остановился. Так и стоял - на неверных ногах, с кружащейся головой, со слезами, выступившими на глазах от удара.
Дядя Тури разглядел его:
- Ты здесь, мальчик... Хорошо. Пойди, позови мне Сантино.
Ченцо сделал еще несколько шагов вперед, выбираясь из зарослей, и остановился. Лицо советника было пестрым от теней, что бросали на него листья на солнце. Темные, впитавшие горе глаза смотрели спокойно.
- Иди, мальчик, - повторил советник.
Ченцо развернулся и побежал.
Они уже не играли. Оставили полусдутый бычий пузырь в траве и переговаривались - отчего-то приглушенными голосами. Ченцо разозлился на них - ведь наверняка услышали, что кто-то приехал; отчего не идут?
Все трое замерли, когда он вышел к ним.
- Санти, - сказал он. Его безбожно красивый брат стоял, прислонившись к дереву = так легче было изображать скуку. Смотреть ему в глаза Ченцо не мог, и потому смотрел на траву под ногами. - Советник Карризи вернулся из города... и хочет говорить с тобой.
Он услышал судорожный вздох Санти.
Услышал, как Джино ударил кулаком по дереву и выругался.
Мике молчал, как всегда.
- Вы оба - со мной, - бросил Санти и пошел к дому. Мике пожал плечами и двинулся следом. Джино задержался на мгновение:
- Ченцо, малыш, ты посмотри на себя... Белый, как смерть. Пойдем, я хоть вина тебе плесну, пока мать не видит...
- Ты лучше иди с Сантино, - сказал Ченцо.
Тебе теперь его слушаться. Он глава семьи.
Джино понял. Сжал его плечо и исчез.
Ченцо поглядел им вслед. Подошел к груше, у которой только что стоял старший брат. Прижался лбом к теплому стволу. Груша оставалась такой, как обычно. Заплакать у него не вышло.
Окно в отцовском кабинете, как он и ожидал, было открыто. Его могли бы отогнать от окна, но какое было дело охране до младшего сына, что качался рядом на доске, прицепленной к дереву? Не понимает еще мальчишка своего горя - и слава Разорванному...
Взлет. Поднявшийся ветер забирал свою долю слов, но главное было слышно.
... в храме! Это против онесты, против всех законов... Тури, вы должны немедленно пойти к Дону!
Взлет.
... будет война семей!
- Какая война, Санти, - усталый голос советника. - Никому это сейчас не нужно. Они сдали нас ради спокойствия в Читте, и я их понимаю...
Стон веревки.
- Ты пойдешь к Дону доказывать, что не Гвидо напал первым?
- Я? - почти радостный голос Санти. - Я пойду. Я, Гнилой вас забери, пойду!
- Хватит кипятиться. Хочешь выступить против всего города? - это Франко, отцовский капогуардиа.
- А хотя бы! Если весь город стоит за Дель Сэпиа...
Ветер.
- ... сестра и мать, напоминаю. И Ченцо...
- Они же не тронут Ченцо, Разорванный, мальчишке двенадцать...
- Сам-то какой старый, - это Мике, насмешливо.
Вверх. Вниз. Не слишком низко, чтоб не подумали, будто он подслушивает, не слишком высоко, чтоб не пропустить важного.
- ...не позаботились. А я теперь должен...
- То, что мы с твоим отцом сглупили, мальчик, еще не повод тебе делать глупости.
Вверх.
... вне закона! Ты хоть понимаешь, что это значит?
Ченцо проскреб ногами по земле, останавливая качели. Он понимал. Дядя Тури же ему и рассказывал. Того, кто вне закона, и онеста не всегда защитит. К тому могут придти в дом, убить его детей, убить женщин, а то и похуже с ними сделать. Что такое "похуже", Ченцо пока не знал; братья шептались о таком, но он ничего не понял.
- Вам бы лучше на время уехать, - говорил дядя Тури. - Я отправлюсь к Дону, просить аудиенции, хоть вряд ли он захочет говорить со мной.
- А нам разве не нужно с вами - к Дону? - голос у Мике привычно-шелковый, будто вовсе ничего не произошло.
- Нет, - резко сказал советник.
Вверх. Вниз.
... но на это время вы должны перебраться в безопасное место.
- Не раньше, чем я спущусь в город и вытрясу душу из Дель Сэпиа.
- Санти, ты не понимаешь, что говоришь...
Кто-то стукнул кулаком по столу; громыхнул отброшенный стул.
Ченцо невольно съежился; он не терпел, когда в доме ссорились и кричали.
- Никто не может запретить мне вендетту, и уж точно не вы!
Далеко качели его не унесли.
... прав. Вам нельзя появляться в городе. Даже женщинам, о вас с Мике я молчу...
- А кто похоронит отца, Франко, кто?
Ченцо почувствовал, как лицо его разламывается, будто плотина под натиском волн; он закусил губу изо всех сил, но вода прорвала плотину и хлынула наружу.
Тишина.
Усталый голос брата:
- Мике, скажи Ченцо - хватит там... качаться. Пусть идет в дом.
Он вошел, вытерев лицо рукавом, задержался в дверях. Обычно его сюда не звали, тем более - когда говорили о серьезном. В кабинете всегда было полутемно - даже если окна были распахнуты в солнечный день, как сейчас. Из дальнего угла за входящими следил Святой Чезаре.
Санти стоял у окна - потемневший, взъерошенный и злой. Он один стоял, а они все сидели, и брат оглядывал их, сжав губы - будто под ногами у него был кальчо, и он примеривался, как лучше ударить. Пальцы правой руки он держал согнутыми - чтобы не соскользнул отцовский перстень. Ченцо понял - смерть отца не подавила Санти, а раззадорила; где-то в глубине он даже доволен. И еще понял, что брат умрет - не в далеком и невозможном будущем, как думалось раньше, а вот - сегодня или завтра. И как бы Ченцо ни любил его, это ничего не изменит.
- Ченцо, малыш, - сказал Санти и осекся, поняв, что ничего не надо говорить. Ченцо тоже молчал; он подошел к брату, взял его руку - ту, что с перстнем - и поцеловал. Санти, который не был больше его братом, который перешел в царство взрослых так же резко и непостижимо, как переходят в царство мертвых, только кивнул ему и легонько толкнул к остальным. Мике обнял его; Мике утер слезы, которые, оказывается, все еще текли - а Ченцо и не замечал.
Ченцо забрался с ногами в кресло, но никто не обратил внимания. Оказалось, что, сидя в кабинете, он понимает не больше, чем когда подслушивал под окном. Хотя особая тишина кабинета будто подчеркивала и утяжеляла каждое сказанное слово.
- Ты ведешь себя, как новичок в городе, - говорил дядя Тури. - Дэль Сэпиа только того и ждет: чтобы ты явился к Дону требовать тело... Тебе нужно думать о живых, а не беспокоиться о мертвом.
Ченцо вовсе не был уверен, что брат будет слушать советника. Теперь, когда у него появилось полное право не слушать.
- Уйти и оставить дом, где дети, женщины и слуги? Да вдобавок вы позаботились о маге... Где нам искать другого?
- Среди детей, женщин и слуг им нечего будет искать. А о маге следовало позаботиться гораздо раньше..