Остались товарищи по службе на перроне, а поезд уносил меня всё дальше от них. Уже неразличимы их лица, только виднеются фигуры в черных шинелях, да руки, что застыли в воздухе.
Домой, скорее, домой! - так и билась в голове моей мысль. Не часто выпадает отпуск служивому, а тут такое счастье привалило. Да ещё и свадьба у сестры, а это уже большое событие. Лежал я на второй полке и ворочался, ну как тут уснешь, когда дом так и стоит перед глазами.
Что там творилось в купе - меня мало интересовало, я даже не заметил, что в вагон заползли сумерки, и всё больше сгущаются и мрачнеют.
"Что, морячок, не спишь?" - услышал я голос. Я вздрогнул, и словно всплыл из домашних ведений. У окна сидел пожилой мужчина, на голове лохматая шапка. Мелькающие за окном огни придавали его лицу печальный вид.
"Какой там сон, когда дом так и стоит перед глазами, и никуда не денусь от этого видения - ответил я попутчику. - Ну, тогда, парень, спускайся вниз, вдвоем-то веселее будет грустить". "Странный мужик", - подумал я, но уже завис на руках и опустился возле стола. Когда он вошёл в вагон, я не заметил, скорее всего, недавно, раз ещё в пальто и шапке. Других пассажиров в нашем купе не было. Немного покопавшись в дорожной сумке, он поставил на стол бутылку водки, свёрток с закуской, пластмассовые стаканчики и прочую мелочь.
Я познакомился с Александром Николаевичем, было ему около пятидесяти лет. Крупный подбородок, широкие брови, глубоко посаженные глаза и глубокие морщины на переносице говорили о сильном характере.
Сумерки придавали металлический оттенок его лицу, но что- то было в нём и простое, душевность озаряла его, стоило ему улыбнуться. Видно было, что ему неловко за свою назойливость, и он торопливо пододвинул стаканчик - давай за знакомство. Выпили, он пододвинул мне рябчиков. Ешь, парень, на службе не жалуют буржуйской пищей, там всё, что попроще в ход идёт. Разговора как-то не получалось, у него мысли в одной стороне витают, у меня совершенно в другой. Выпили мы ещё по стаканчику, и он заговорил, глядя в стол: "Значит, домой едешь, а я вот из дома подался".
В вагоне включили свет, и я увидел седеющую голову своего попутчика. Он откинулся на висевшее в углу пальто, и продолжал: "У тебя ещё вся жизнь впереди, и я хочу, что бы ты не повторял моих ошибок, предостеречь тебя от них. Если будешь жениться, то не гонись за молодыми, когда-нибудь ты пожалеешь об этом, - в душе я не верил ему, столько молодых, красивых девчонок вокруг, а я должен на старух бросаться - так получается? - Пусть жена будет старше тебя года на три-четыре, и всё будет хорошо, ты потом в этом убедишься, чем больше разрыв в годах, тем тебе будет лучше жить. Будешь ухоженный и любимый, и старость твоя будет спокойная, не как у меня. Шарф болтался на шее Александра Николаевича, тело подалось вперед, губы обиженно дрожали, точно у мальчишки, незаслуженно обиженного. Мне сейчас пятьдесят пять, а я уже не верю в завтрашний день, я просто боюсь его. Я убегаю от своей любимой жены, и выхода у меня другого нет, по крайней мере, я его не вижу. На тридцать лет я старше своей жены, она у меня красавица, каких мало, добрая, умная, - что ещё надо для счастья? Мне казалось, что я поймал свою жар-птицу. И никто у меня, её не заберёт, никогда в жизни. А вот, видишь, всё бросил, и жену, и дом, и бегу, куда глаза глядят. Женился я поздно, аж в пятьдесят лет. Да и не собирался жениться. А как увидел свою суженную, потерял и покой, и сон, понял, что она моя на всю жизнь, и уже добивался её любви. Как не противились её родители, мы всё же поженились, жили счастливо, на зависть другим, одно плохо: детей не было. Люди предлагали взять ребёнка в детском доме, но мы ещё надеялись иметь своего и не торопились. А вот сейчас я понял, что ничего у меня с Любой не получилось. Всё случилось года три назад, жена в самый женский расцвет вошла, вся горит по ночам от избытка чувств, обнимает меня жарко и шепчет: я тебя ещё хочу милый. А я уже не могу так часто быть с нею, время и камень точит, добралось оно и до меня, наверное. Обидится Люба, отвернётся от меня и плачет тихонько, вот это меня ещё больше убивало, чувствовал я себя ребёнком перед ней в своей беспомощности, а то вдруг таким старым и противным самому себе кажусь, что хоть в омут головой. Да и Любе несладко было, всё валилось из рук, стала, как бы меньше следить за мной, или, может, так казалось мне... Моя двоюродная сестра работала медсестрой, стала она мне уколы
делать, пантокрина. Но долго это продолжаться не могло. Посёлок есть посёлок, и побежала молва по дорожке и дошла до жены, а
может, она сама догадалась. Жить стало ещё хуже. Мы не ругались, скандалов не устраивали, но я чувствовал, что навсегда теряю уверенность в себе, и мы всё дальше отстраняемся, друг от друга, хотя я любил её по-прежнему, а, может, ещё больше. Одним словом, мучение, а не жизнь. Пил я настойку женьшеня, и разное прочее снадобье, и всё больше убеждался, ну, протяну ещё пять лет, а дальше что, она толком не живёт со мной, а мне втрое тяжелей, и твёрдо решил избавить её от мучений. Осталась у меня родня недалеко от Хабаровска, вот туда и еду. Любе оставил и дом, и хозяйство, и всё, что нажили с нею, взял только самое необходимое с собой, а там Бог поможет. Оставил жене записку, чтобы устраивала свою жизнь, если полюбит кого-то, пусть, сходится, и живёт, я помехой никогда не буду.
Покоя мне сейчас надо, а я мучаю себя больше, чем её, и она мучается, на меня глядя. Надо было кому-то разрубить этот узел, и я решился на это, хорошо, хоть детей сиротами не оставили, а может..."
Слёзы текли по щекам Александра Николаевича, я успокаивал его, как мог.
Что я тогда понимал в жизни? Только с годами всё сказанное им и осмыслил.