Чернов был родом из Ташкента, с худым хитроватым лицом, но сильный, Выносливый парень. По специальности был мотористом и на нашу лодку попал случайно. Лодка в ремонте, вот и тарались туда спихнуть всех неугодных матросов с действующих лодок, так уже повелось на флоте. Парень веселый, общительный и в своем роде рекордсмен, имел за плечами сто сорок суток гауптвахты за два года службы. Конечно, все он отсидеть на "губе" не мог, гарнизон во Владивостоке большой, и часто губышники не проходили туда по конкурсу. Моряка собирали, с вещмешком, увозили на гауптвахту и привозили обратно: или чего- то не хватало в вещмешке, или не было мест на губе. Был и другой вариант, чисто флотский. Виновного везли с вещами и со спиртом, а спирта на любой лодке всегда хватало, по-простому - "шило", да еще в придачу с таранькой- соленой рыбой.
Безотказный вариант был, виновный назад не возвращался. А чтобы добавить срок, везли еще, так и учили тех, кто сильно допек командиров.
Чернов долго не продержался и на нашей лодке без залетов. Хочу напомнить, что на лодке экипаж жил только в море, остальное время не берегу в кубрике, кроме лодочной вахты.
Где набрался Чернов с друзьями, возвращаясь с лодки, неизвестно. Но настроение у них было прекрасное, и в ленинской комнате они устроили танцы. Громко играл магнитофон, иногда подыгрывала гитара, кружилась одна пара, и Чернов с баночкой, по-простому - со стулом, пары ему не хватило. Собрались любопытные, кто просматривал журналы, кто наблюдал за Черновым. Тот был неотразим: глаза его были прикрыты, голова клонилась в сторону чуть, руки нежно обнимали "любимую", он был весь во власти танца. Никто не осуждал танцующих моряков, можно понять всегда человека, оторванного от дома, от семьи, от любимой. И потому никто не заметил, как вошел лейтенант Фокин, непосредственный начальник Чернова и молча наблюдал за происходящим. Заметили - и замерли танцующие, и только Чернов оставался во власти танца и все продолжал кружиться, ничего не замечая. "Чернов, это твое последнее танго", - сказал лейтенант Фокин и вышел с ленинской комнаты.
Утром провожали Чернова на губу, при полной амуниции, "с шилом" и с таранькой. Невесело подшучивали моряки, знали начальника гауптвахты: горилла, а не человек, от одной улыбки его хотелось исчезнуть-раствориться, в землю зарыться. Маска, а не лицо - выдыхала... "Я не слышу запаха паленой резины", - и полсотни губышников шли так, как на параде не пройдет и рота кремлевской охраны.
- Дворник, почему бревна на плацу? - ревел начальник гауптвахты - прапорщик по званию, но попробуй, назови его так, с губы не вылезешь, это точно.
- Это не бревна, это спичка, - лепетал губышник, - спичка, товарищ мичман.
- Это не спичка, это пять суток "ДБ", - добавки, парировал прапорщик.
Говорили, что он мог заставить подметать плац ломом: "Мне не нужно, чтобы плац был чистый, мне нужно, чтоб ты... скажу проще, замучился".
И не было такого караула, который, меняясь, не оставил бы одного человека на гауптвахте сидеть.
Многие обещали ему при встрече припомнить все, дьявол был, не человек, а все же... Получил он свое, в Москве, в командировке. Тронули его за плечо, повернулся - удар; когда очнулся, никого не было. Только и сказал: "Наверное, свой парень, флотский, чувствуется наш удар". Вот и получается, что у каждого есть в жизни свое последнее танго.