Станция Ива, 1961 год. Зима солдатиков в карауле за носы пощипывает морозцем. Я назначен зам. начальника караула, а начальник — молодой, только что прибывший в часть, лейтенант. После развода, зашел я к нему в маленькую неуютную комнатку. Впрочем, зайти в туда следовало потому хотя бы, что там было жарко натоплено. Потирая друг о друга окоченевшие руки, я сел против лейтенанта на табурет. Мы перекинулись несколькими фразами, смолкли, думая каждый о своем. Меня сильно клонило в сон, и я, глядя куда — то в пол, напрягал все силы, чтоб не заснуть, а лейтенант Панов, совсем еще мальчишка, с длинными, пушистыми ресницами, как у девицы, поигрывал пистолетом, подбрасывая его в воздух. Вдруг — выстрел. Я даже не успел испугаться. Я даже не успел испугаться, только вздрогнул от резкого звука. Внезапно табурет подо мной затрещал, и я рухнул на пол — шальная пуля перебила ножку табурета в сантиметре от моей ноги.
Панов поменялся в лице, страшно побелел:
— Ты живой? — спросил он беззвучно, одними посеревшими губами.
Я молча кивнул. На меня вдруг навалился ужас, сдавил горло — не вздохнуть, не охнуть нельзя. И почему-то вспомнилась мне осень, когда мы с мальчишками, сминая босыми ногами шуршащие, как куча фантиков, листья, собирали грибы в большие плетеные корзины. И я резал и резал под самый корень черные грузди, смахивая грязным загорелым пальцем хвоинки с их упругих шляпок...
Я снова увидел лицо лейтенанта, совсем еще пацаненка, перепуганного до смерти, с дрожащими бескровными губами, заглянул в его глаза, распахнутые в немом ужасе, выпрямился и натянуто улыбнулся:
— Я пойду спрошу, слышал ли кто из наших выстрел...
Солдатики так хотели спасть, что постоянно подремывали. Выстрела не слышал никто. Больше я никогда видел Панова, и никогда больше не вспоминались мне осенние черные грузди так ярко, так близко, как после того выстрела...
Незабываемое отчество
Я командир отделенья. Заполняю какие — то списки для участия в соревнованиях по гонке на шлюпках. Регистрировать участников следует, указав год рождения, Ф.И.О. Имена и фамилии я знал, а поскольку все мы были одного призыва, год рожденья я тоже знал, а вот отчество запомнить, я нужным не считал, и, спрашивая его за какой-нибудь «бумажной надобностью», тут же забывал.
И вот однажды, мой товарищ Коля Михаленя на вопрос мой:
— Отчество?
Ответил:
— Не скажу!
— Почему это? — искренне удивился я.
— Я тебе уже сто раз говорил, вспоминай. И вообще, Аристотель говорил, что раз забываешь имя, значит, пренебрежительно относишься к его хозяину...
— Так я же не имя спросил, а отчество — протестовал я.
— А это в СССР одно и тоже — невозмутимо заявил Михаленя.
Как я не бился с ним, отчества так и не узнал. Пришлось идти к старшине, брать прошлые списки и искать в них отчество упрямого товарища. От старшины получил я выговор, что «солдат разбаловал».
Сорок лет прошло, многих я позабыл, но по сей день помню — Михаленя Николай Валерьевич.
Устрашение неустрашимого
1961 год. Выборг. Наш полк отправляют на Байконур, дабы произвели мы там боевой пуск ракеты. Байконур — огромная песочница. Песок, который всюду: в постелях, в обуви, в ушах, в местах, которые людям обычно не показывают. Барханы, меняющие свои волнообразные очертанья, напоминают медлительное, желтое горячее море. Солнце, от которого красные, обгоревшие щеки наши шелушатся. Горячий ветер сушит кожу, делая ее тонкой и болезненной. От ветра и песчинок, попадающих в глаза, постоянно наворачиваются слезы. Саксаулы как будто парят в раскаленном, постоянно колышущемся воздухе. Мы, жители средней полосы России, оказались в непривычных условиях обитания. Кроме того, в солдатиках сидел необъяснимый, интуитивный страх перед пустынными гадами. Мы панически боялись, что укусят нас какие-нибудь фаланги, скорпионы, даже черепах боялись.
Был у нас рядовой Шабранский. Ширина его плеч равнялась холодильнику в горизонтальном положении, каждый кулак спорил размером с трехлитровым чайником, а тяжестью — с молотом. Это был самый здоровый мужик, которого я когда-либо встречал, но каждый день Шабранский начинал со вздохов и причитаний:
— Ох-хо-хох! Здоровьишко пошатнулось, ох-хо-хох!
Хотя в каком месте оно у него пошатнулось, — мы так никогда и не узнали.
Будучи такой махиной, Шабранский никого и ничего не боялся, за исключеньем пустынных обитателей, и потому для каждого из нас, напугать его, было делом чести. Но надежды устрашить неустрашимого Геркулеса таяли, когда клал он свою огромную руку тебе на плечо и легким похлопываньем сажал в песочек.
Служил у нас киргиз Ашим. Шабранский вел с ним дружбу, которая заключалась главным образом в шутках над киргизом.
— Ашимка, быдло ты наше... — говорил ласково здоровяк.
— Чито такая за быдла? — спрашивал маленький, щупленький Ашим. плохо знающий русский язык.
— Быдло, Ашимка, это хороший человек означает — честно врал Шабранский, а Ашимка, заподозривший в словах его неладное, со всех ног бежал ко мне.
— Фуфулат! — кричал он, подбегая, коверкая мою фамилию Фефилатьев — Фуфулат, а чито такая за быдла?
— Это, Ашим, рабочая скотина — говорил я, не зная, почему задает мне киргиз этот вопрос.
— А! — орал Ашим, и багровея, мчался за шутливо улепетывающим от него Шабранским — Зарэжу за быдла!
Так проходили наши солдатские будни, полные шуток соленых, как пот, которым мы обливались под жарким, пустынным солнцем.
Работали мы в одной одежде, а на обед переодевались в другую. Перед тем как в столовую идти, обязательно мылись. И вот как-то, когда Шабранский, фыркая под прохладными струями душа, совершал предобеденное омовенье, Ашим сунул в нагрудный карман его гимнастерки черепашку брюшком к груди. Жалуясь на «пошатнувшееся здоровьишко», Шабранский, помывшись, надел гимнастерку и тем самым потревожил притихшую было черепашку. Пленница кармана зашевелила маленькими, крепенькими лапками. Шабранский страшно побелел.
—У-а-го-о-о! — вырвалось откуда-то из нутра его.
Выпучив глаза, одним движеньем могучей руки своей, Шабранский сорвал с себя гимнастерку, разворотил палатку и выскочил на волю. Ашим, единственный, кто знал в точности, что же именно так напугало Геркулеса, прыснул, а остальные, поняв, в чем шутка, тоже хохотали от души. Шабранский, смекнувший, что отомстил ему киргиз за «быдла», потрясая кулаками-чайниками, кинулся к Ашиму с воплем:
— Ну, Ашимка, ну догоню!
После этого случая Шабранский на «здоровьишко» больше не жаловался, и Ашимку, ставшего всеобщим героем после устрашенья неустрашимого, быдлом больше не обзывал. Впрочем, даже шутки Шабранского над Ашимкой были добрыми. Нет среди нас ни русских, ни киргизов, ни казахов. Вокруг нас — Советский Союз и все мы, — советские люди.