Говорят, когда-то для этих дел в городе были дворники, ражие дядьки с лопатами, кряжистые, рыжебородые, у каждого бляха и фартук.
Но то раньше...
Теперь же, окромя оголтелой оттепели, и некому расчистить сугробы, высятся они огромными кучами, и грязно-серая снежная каша уныло чвакает под ногами.
И вот мы имеем февраль, гриппозная сырость повисла в воздухе, по улице с кислой миной одинокий бредёт человек.
Человек этот - поэт Крынкин, поэту не пишется.
День, второй, третий... за всё время ни строчки, дело - дрянь.
Но нежданно подули ветра, задышали грядущим мартом, небо из тускло-свинцового стало сияюще-голубым и потекли снега, и дни, которые обычно заканчивались вечерами, вдруг стали длиться и длиться, и у многих после работы спонтанно возникла мысль:
- Не пройтись ли?
И все пошли.
Город мгновенно ожил, наполнился безмятежными физиономиями, улыбками, взглядами, распахнутыми пальто и цокающими каблуками, среди этого ошарашенного первым теплом многолюдства направлялась домой и Ольга Бузько, студентка.
Стройные ножки её в колготках телесного цвета ступали по асфальтам подиумной походкой, медных оттенков волосы и модельная внешность обращали на себя внимание.
Взоры мужчин - и Крынкина в том числе - безошибочно выделяли девушку из пешеходных толп. Глаза большинства из них при этом немедленно маслились, а сердца охватывало томление... некое неясное ощущение... - смятение, что ли? - чувство, которому не придумано имени, но означает оно только одно: Весна!
Что до Крынкина, то в душе у поэта гремел набат.
Метафоры, рифмы бурлили...
Крынкин решительно ускорил шаг и двинул в кафе, в модное, чуть ли не культовое заведение в центре,
- из тех, где заражённые сплином молодые люди с зевотой потягивают виски, а холёные дамы с неизлечимой скукой в лице брезгливо ковыряют вилками салаты из рукколы -
Крынкин уселся за столик, достал из кармана пальто блокнот, открыл его на чистой странице.
Взгляд поэта горел, губы его шевелились: поэзия прилипла, как банный лист, не только к нему, но и к студентке Бузько, - Оленька вся в эпитетах... обвалялась, будто в муке, - прекрасная, обворожительная, непревзойдённая.
... из имеющихся вариантов, вне всяких сомнений, я выбрал бы "обворожительная", но неожиданная мысль внезапно выбила меня из колеи.
"Подожди. О чём я пишу? Что за бред? Какая ещё обворожительная, к чертям собачьим? Да так я и до пятидесяти оттенков серого докачусь. Легко!".
Я задумался.
Вокруг громыхала обстановка дешёвой закусочной, - пивом, пиццей и взрывами хохота скрашивала досуг учащаяся молодёжь, жизнерадостные пролетарии энергично сдвигали рюмки:
- Ну, будем!
Передо мной лежал раскрытый блокнот.
Я сидел над ним, будто квочка на яйцах... заботливый, как инкубатор... крак! крак! вылупливаются из яичек птенцы мыслей, - синеватые, дрожащие: "Нет, нет, так не пойдёт, без социальной темы рассказа не будет".
Не колеблясь, перевернул я исписанный лист и в два счёта набросал канву новой истории.
Он:
"... когда я встретился с ней, она была живой и подвижной, чернявой смешливой девчонкой, а когда расстались - седовласой старухой...
И хотя между этими событиями прошло всего пять минут, эти пять минут она запомнит надолго, - может быть, навсегда.
Я рвал одежды с неё и насиловал девичье тело..."
Она:
"... хотелось бы, чтобы его убили, - ведь такое бывает...
Пускай у него отберут кошелёк в переулке, а после пырнут ножом.
Или лучше машина чтоб сбила, - вон их сколько туда-сюда ездит... ладно, почта и хлебовозка, эти по делам, но ведь есть же мажоры, беспутная молодёжь, гоняет на иномарках впустую..."