Когда солнечные лучи, проникнув через яркую весеннюю листву, легли теплыми пятнами под его сапоги, он услышал шум битвы.
Добротные бежские сапоги давно потеряли свой вид на каменистых пыльных дорогах Долин, но каким-то чудом до сих пор не развалились. А ведь и бегать им приходилось, и по скалам карабкаться, и двери вышибать, да и с человеческим телом соприкасались они часто, и всегда не ласково. Хозяин сапог знал редкое искусство боя ногами, да и просто наподдать под зад нерадивому солдату не брезговал.
Когда циновка хвои сменилась мягким ковром луговой травы, с опушки леса он увидел дым над деревней и ускорил шаг. Кулаки сжались, сжались и губы, придавая и без того каменному, лишенному эмоций лицу сходство с ликом статуи. Солнце, равнодушное к тому, куда падают его лучи, осветило выступившую из тени деревьев плотную, но подвижную фигуру, широкие плечи, широкую талию с едва наметившимся животом, широкие короткие колонны ног, бычью шею и широкий, выдающий человека жесткого и уверенного подбородок на широком каменном лице. Мало что в нем не было широким, даже короткий листовидный меч на поясе был ему под стать. Широко расставленные глаза под кустистыми бровями смотрели вперед и чуть вниз. Не сулили эти глаза ничего хорошего тому, кто попадется на пути обладателя сапог.
Когда гвозди на подошве бежских сапог застучали по камню деревенской улицы, почти все крики уже стихли. Вокруг него перекатывался в душноватом воздухе поздней весны довольный шум победителей, радостный и немного суетливый. Лишь где-то на другом конце деревни слышался звериный рев. Широкий хозяин сапог, однако, узнал в этом реве человеческий голос и ускорил шаг.
Пару раз ему на пути попадались расслабленные победой воины - кто с мешком на плече, кто с бабой на веревке. Но стоило им разглядеть выражение его лица, и даже самые смелые спешили убраться с его дороги, ибо ничего хорошего не сулили им глаза на каменном лице. Только на подходе ко двору, где все еще рычали дурным голосом, попался ему наконец кто-то храбрый, точнее - пьяный.
Казалось, ничего не происходило. Он шел тем путем, который наметил себе, глядя вперед и чуть вниз, а на пути этом стоял, покачиваясь, громадного роста солдат с алебардой, в давно нечищеной кольчуге и столь же давно немытых волосах. В свободной руке солдат держал бурдюк, из которого пил, запрокинув голову. Вино текло в глотку, по щекам, по шее, по кольчуге... Когда он проходил мимо солдата, его короткая толстая рука сделала широкое движение, и солдат, издав хриплое бульканье, повалился на мощеную камнем улицу.
Иптакен вошел во двор.
Во дворе, небольшом и ухоженном, старуха в темном выцветшем платье размахивала ухватом над телом молодого парня и ревела, как медведь, на троих горцев-бородачей с топорами. Те стояли чуть в стороне, ожидая, пока бабка выдохнется.
Однако же выдыхаться старуха не спешила. Глаза ее горели бешеным огнем, резкие движения рук хоть и выдавали, ясное дело, полное неумение сражаться, однако и привычку в обращении с ухватом показывали. Словом, троица совершенно правильно не рисковала почем зря, да и жажду крови свою утолить они, судя по трупу под ногами старухи и еще нескольким по всему остальному двору, успели вполне.
Появление Иптакена горцев смутило мало. Не боялись горцы обитателей низин, неважно сколь грозных. Уважать - да, случалось, что и уважали. Иптакена в дружине каждый уважал, а кто не хотел уважать, те уважали крепкие его кулаки.
К старухе он приближаться не стал, замер в десятке шагов, внимательно ее разглядывая. Не такой уж она была и старой, как казалась на первый взгляд. Просто пожилая женщина, страшная на вид, худая, как жердь, искаженная горем; но не старая.
Стоял и смотрел на нее Иптакен, ожидая, что будет. Молчал, искоса поглядывал на горцев, вполуха прислушивался к доносившимся с улицы стонам и проклятьям пьяного солдата, который начинал приходить в себя. Женщина упорно не желала успокаиваться, ухват в ее руках дергался из стороны в сторону, нацеливаясь то на горцев, то на Иптакена, то на какой-то шум в соседнем дворе.
Сын, подумал Иптакен. Нет сомнений, это ее сын. Мертвый.
-Братик?
Самообладание чуть не покинуло его при звуке этого плаксивого голоса. "Братик, мать твою".
-Помолчи, Сеуф.
-Братик, почему ты злой? Разве мы плохо сделали? Никто не ушел; все, кто остался жив, взяты. Так, как ты приказывал.
"Я не приказывал вам убивать всех через одного, кретины!"
Но он промолчал. Мысли свои выскажет он потом. Всем им вместе, а некоторым - лично и от души.
-Помолчи.
Странно, но Сеуф послушался и даже убрался со двора вон. Женщина проводила его движением ухвата, замерла, пока он не скрылся за сараем. Иптакен понял, что лучшего момента может и не дождаться.
Широкое тело его, с плотно прилегающей к нему тяжелой кольчугой, совершило легкое танцевальное движение, рука, похожая на молот, змеей метнулась вперед и изящно выдернула из рук женщины ухват. Не успела она сделать и шагу, как Иптакен оказался рядом с ней, обернулся и встал, глядя уже не на женщину, а на горцев, ухват же держал, как стражник алебарду.
-Его никто больше не тронет, женщина. Я буду его охранять.
И движение ее рук, направленное к широкой шее Иптакена, остановилось. Еще одна заминка, он не замедлил воспользоваться и ею.
-Твоего сына больше нет. Твоего единственного сына.
Заминка затянулась. В глазах женщины угасал огонь, а под ним проступало свежее еще, нетронутое слезами горе.
-Они всех убили, - обронила она.
-Сколько их было? - Иптакен почувствовал, как напряглись все его мышцы, но чудовищным напряжением воли заставлял себя не двигаться с места.
-Трое, - все тем же еще бесстрастным голосом сообщила она. - И муж мой, лекарь, вон, на крыльце лежит. И внучка зарубили малого, Висти...
Вот внучка Висти Иптакену для полного счастья и не хватало. Он понял, что железный стержень, которым было его самообладание, куда-то подевался, и ему не хватает лишь самой малости, чтобы сорваться.
И бежать, бежать, бежать...
-Кто сможет отомстить за них, мать? - спросил он севшим голосом. Он уже слышал мысленно тот единственный ответ, который и будет последней каплей.
Только бы успеть. Только бы не подвели ноги, только бы не подвернулся каблук добротного бежского сапога.
-Старшенький мой отомстит. Уж отомстит так отомстит, он у герцога в Беже в городской страже служит. Всем им отомстит. Суров он у меня, настоящий воин.
Сдерживаемое до того дыхание со свистом вырвалось из широкой напряженной груди Иптакена.
-Все еще служит? - вспомнил он внезапно. Вспомнил женщину, вспомнил и деревню. Сына ее вспомнил.
Женщина обернулась и внимательно оглядела его.
-Постой-ка, а ты еще кто такой?
-Старший я у них, - устало ответил Иптакен и обернулся к горцам, молча наблюдавшим за всей этой сценкой. - Прикончите ее.
-Прикончите вы меня когда-нибудь, сволочи! Ну что за проклятье мне послано на голову? - сокрушался вдребезги пьяный Иптакен тем же вечером, сидя у костра в лесу. - Одни идиоты кругом! Вообще ни о чем не думают, ну вообще.
Редко когда позволял он себе напиться, как свинья, но тут не выдержал. Как обычно, единственным свидетелем его состояния был Сеуф. В этом-то Иптакен мог довериться своему сводному брату. Не потому, что никому не расскажет. Расскажет, да еще и приукрасит. Просто не верит никто в вольной дружине Иптакена сеуфову трепу. Так что может болтать Сеуф себе на здоровье - разве что насмешек соберет сверх обычного.
Сеуф молчал, что дотоле за ним водилось редко, и Иптакен волен был невозбранно поносить всех и вся кругом. Он и поносил, с солью и с перцем, плюясь ядом и просто плюясь, да глотал вино, что охотно лилось в его луженую глотку, топя пережитый сегодня страх.
По приказу Иптакена в деревне перерезали всех уцелевших, но внимательно, тщательно выспрашивая о родственниках. Те из вольных дружинников, что были с Иптакеном не один год, уже видели такое и не удивлялись. Остальные, ясное дело, не понимали, зачем все это, особенно же пришлые, кто не с гор и не из Долин.
Вырезали всех. Порядок у них оказался с родственниками, к счастью.
По совести, один недотепа Сеуф и понял всю суть происходящего. Оттого и молчал, наверное. Тоже испугался.
Неудачи Иптакена начались полтора года назад, когда его небольшая шайка увеличилась до размеров действительно вольной дружины, подобной той, что водил в прежние времена по Долинам Рыжий Сольф. Редко когда случалось, чтобы появлялась в Долинах вольная дружина, и не существовала она долго. Но бывало, бывало. Как правило, виной тому была смерть очередного сильного властителя, которому удавалось на какое-то время удержать в повиновении низинные земли. Когда властитель отправлялся на тот свет, потомки часто не удерживали его власть, и после нескольких сражений в Долины опять приходил мир. Однако же воины освобождались и искали себе занятие.
Дружину Рыжего Сольфа после его смерти перебили бежские копейщики. Зажали в узком ущелье и истребили до единого. Иптакен чувствовал, что и сейчас бежский герцог может заинтересоваться появлением в подвластных ему землях разбойничьего войска. А потому старался быть предельно осторожен.
Но как же ему тут сохранить осторожность, когда вроде бы и вышколенные им в суровой муштре воины такое творят? Далась им эта деревня...
Хотя и их можно понять. Стосковались они по "настоящему делу", засиделись в укромных местах, по лесам да ущельям. Вроде и не бедствовали, однако и радости особой не испытывали от такой жизни. Забыли, что по многим тюрьма плачет, а то и кол, да и у местных на большинство из разбойников зуб-другой найдется. Впрочем, лихой люд быстро о таких опасностях забывает. Не осторожностью живет, наглостью.
По трезвом размышлении, не раз приходил Иптакен к мысли найти себе гнездо. После смерти лорда Гэллоуэя власти в Долинах особой не было, войско же его полегло при обороне замка старого лорда от сыновей Гэллоуэя, да и у самих сыновей армия была изрядно потрепана. Многие из уцелевших в той битве ходили теперь в дружине Иптакена, Гэллоуэев же почти и не осталось. Можно было искать гнездо и брать власть над Долинами. Можно.
Но опасался осесть на одном месте Иптакен. Не находил он себе удобного гнезда. Искал, однако, неустанно. Что, как не поиски, могли быть причиной его постоянных метаний по стране, покинуть которую он не мог?
Вдобавок к прочим причинам, это была, как ни крути, его родная земля. Странная, знакомая и чужая одновременно, но родина. Не хотел Иптакен больше никуда идти, благо находился по свету в службу свою бежскому герцогу изрядно.
-Сеуф, подай карту, - потребовал он невнятным голосом. Пока брат рылся в походном мешке, Иптакен попробовал раскурить трубку, но безуспешно - табак опять отсырел, и тлеть отказывался.
Куда бы податься теперь, после сегодняшней резни? Иптакен ответа пока не знал, все произошло слишком неожиданно. Голова его хорошо выдавала решения, когда действовать надо было быстро, но терзалась сомнениями всякий раз, когда он получал долгожданную передышку.
Мстить местные не станут, хотя родичей у них в других деревнях небольшой долины хватает. Сложно отомстить вольной дружине, да и не склонны жители низин к ответному кровопролитию. Словно чуют что-то.
А ведь чуют. В суевериях как низинного, так и горного народа Иптакен часто встречал отголоски того знания, которым обладал сам. Простые люди страшились кровопролития, война была уделом благородных и пришлых. Пришлых не любили, благородных боялись, но особой ненависти не испытывали. Тяжела была доля властителей в Долинах, и крестьянские поговорки знали это лучше самих крестьян. Соседей обычно тоже не любили, но воевать - нет, не было такого. А если когда и было, то вынес народ свой урок из необдуманного кровопролития. Вынес - и молчит, живет в страхе и дрожит по ночам, будто проклят этот народ.
Может, и проклят.
"Я проклят, народ проклят, сама земля Долин проклята". Когда-то такие рассуждения были для Иптакена пустым словоизлиянием, ворчаньем солдатским. Чем дальше, тем больше он убеждался, что в громких словах этих есть что-то и от истины.
Сеуф подал ему свернутую в рулон карту, Иптакен неуклюже развернул ее перед собой так, чтобы свет от костра падал на поистершиеся линии чернил на тонко выделанной коже. Быстро пробежав по знакомому рисунку, отыскал место, где они находились.
"Локоть" - как называли его в Долинах. Здесь один из притоков Левого Исбора сворачивал почти под прямым углом, и горные отроги по обе стороны делали тот же поворот. Оттого и прозвали небольшую долину на юго-западе Локтем. Одно из немногих укрытий, где Иптакен мог чувствовать себя спокойно.
Дальше, в нескольких днях пути на восток, локтевой приток впадал в Левый Исбор. Там было одно из самых опасных для него мест, но Иптакен еще осенью позаботился о том, чтобы миновать его благополучно. Сейчас ему нужен был выход с зимних стоянок, и Локоть годился для этого куда лучше, чем горы, куда путь ему строго-настрого заказан.
Вот по ту сторону Левого Исбора начиналась уже и сама Большая Долина, место по большей части безопасное, но бедное укреплениями и укрытиями. Там дружине придется постоянно перемещаться, чтобы не привлекать внимания бежских властей разорением какой-то одной местности, которое могло бы навести на мысль о действиях единой дружины. Иптакен же привык работать так, чтобы никто не мог сопоставить его появления в разных местах. Оттого часто доверял командование в бою некоторым из своих наиболее доверенных людей, каждый из которых имел свое грозное имя в Долинах. Сам же показывался редко.
В это лето ему надо будет серьезно подумать о налаживании связей с Бежем. Если хочет Иптакен стать графом Долин - а другого способа спать спокойно он так и не смог придумать, - то надо готовить для этого почву в герцогской столице, ибо только в воле герцога утвердить его во владении страной. И для начала надо позаботиться о собственном незаконном происхождении.
Нетрезвый взгляд его раз за разом возвращался к устью Локтя. Всякий раз, когда этот взгляд останавливался на скалах, замыкающих собой северный отрог, которые картограф изобразил с большой точностью, пробирала Иптакена дрожь. И вставали перед ним скалы в лунном свете, и слышал он пронзительный вой, возвещающий о приближении смерти, и хотелось ему бежать без оглядки. Случалось порой, что и бежал Иптакен, вскакивал среди ночи и бежал, куда глаза глядят...
Бежал, преследуемый воем. Больше ничего, только вой, все ближе и ближе. Скалы по левую руку не давали сбиться с пути, серебристые прожилки лунного света вырывали из склонов скал мельчайшие очертания уступов, а из густой тени леса - кочки и листья колючего кустарника. Иптакен бежал, молча, страшно несся вперед, к берегу, хотя знал, что молчанье его ничем не спасет. Хищник, идущий по его следу, не нуждается в звуке, чтобы найти жертву. Даже и в запахе не нуждается - жертву он чует как-то иначе. Но чует всегда и везде.
Он пересек прогалину, успев обернуться на мелькнувшие в просвете деревьев скалы, словно укрытые тонкой серебристой вуалью. Скалы оставались слева, значит, он пока не сбился с пути. Серебряные Нити - так, кажется, зовутся они. Понятно теперь, лунной ночью, почему.
Вой за спиной прогнал рой мурашек по его спине, ноги сами собой ускорили бег.
Долгое время, пока он несся по влажной низине, полной густых запахов и тихих ночных шорохов, вой не тревожил его. Сапоги вязко чавкали в топкой почве, дыхание с хрипом вырывалось изо рта. А вокруг него была ночь, тягучая, завораживающая, норовящая остановить бликами на глянцевой листве, потоками мягкого лунного света, что касались мшистых стволов деревьев, неясными образами, в тех потоках мелькавшими.
Он бежал, тяжело, неуклюже, медленно - но бежал. Он слишком хорошо помнил серебристые прожилки на холодной скале, и не обманывала его мягкость лунного света. Он бежал, не веря в обнявшую его сказку ночного леса - как не верил и в вой. Он уже знал - просто знал, что все это не сон. А низина все не кончалась и не кончалась, то и дело бросая ему на пути участки густого подлеска, оплетая его ветвями, хватая за ноги грязью, маня запахами и шорохами, что и в самом черством человеке отыщут романтика и удержат, остановят, не отпустят...
-Черт! Ты рехнулся, служивый?!
Мужичок. Простой себе лесной мужичок, в бесформенной меховой шапке и овчине, мелкий и нетрезвый. С удочкой.
-Беги, - шепнул он, смахнув мужика с дороги.
-Куда? - охренел тот, валясь с треском в кусты.
И тут, куда ближе, чем раньше, вновь исторгся вой. Высокий, злобный...
Мужичок подпрыгнул, словно ужаленный, отбросил удочку и со всех ног ломанул через подлесок. Больше они не встретились.
Вой больше не утихал. Он бежал и бежал, на втором дыхании, на третьем, на сто пятом. Бежал, не видя, куда, не зная, куда, забыв обо всем, что. Бежал.
И сам не заметил, как вылетел на берег реки, на песчаный пляж, посеребренный луной. Как ворвался в чуть теплую ночную воду, подняв рябь и брызги. Как остановился по грудь в этой воде, осознав, что поздно - преследователь тоже на берегу, уже не торопится, и ему осталось одно - решить, какая смерть ему краше: утонуть в тяжелой кольчуге и сапогах, либо же обернуться лицом к неведомому ужасу.
Не то вода освежила его, не то совсем страх потерял - обернулся Иптакен.
И увидел женщину. В длинном, скорбном платье стояла она у самой кромки воды. Смотрела на него, но не было ужаса в ее взгляде. Грусть там была.
-Вернись, сынок, - тихо произнесла она.
Даже голос ее был обычным, человеческим. Ничего в ней не было такого, что могло связать ее с рвущим ночь воем, преследовавшим его последний час. Ничего.
-Ты мне не мать! - хрипло каркнул Иптакен, сжав кулаки.
-Мать, - возразила она.
И не нашел он, что сказать. Ведь говорила она вовсе не голосом его давно покойной матери, что позволило бы ему углядеть обман. Голос бы ее собственным, незнакомым, но человеческим, со своими интонациями. Голос, который можно потом вспомнить, услышав еще раз.
Не было сейчас для Иптакена никакого "потом". Он чувствовал себя в ловушке, думал, что чудовище играет с ним, подманивает забавы ради.
-Подойди - и возьми меня, если хочешь! - рявкнул он, потянувшись к подолу кольчуги.
И вот тогда он услышал вой. Услышал его в полную силу.
Стоял и слушал, не смея шевельнуться, не в силах отвести взгляда от горящих ненавистью глаз на еще не старом, с благородными чертами лице. И слушал его долго, думая, что сойдет с ума рано или поздно, глядя в глаза ужаса, слыша крик его, почти чувствуя дыхание его...
Когда забрезжил рассвет, вой стал стихать. Когда взошло солнце, оно перестало выть, только все еще пылали ненавистью глаза. Когда Иптакен, с трудом шевельнув руками, взялся наконец за подол кольчуги, она протянула к нему руку зовущим движением, но уже как-то вяло, без надежды на то, что он отзовется.
-Устала я, сынок, - услышал он тихий шепот, пронзающий душу даже сильнее многочасового воя.
Но и шепот перенес Иптакен. Потянул кольчугу вверх.
Когда кольчуга с глухим бульканьем ушла на дно, Иптакен увидел немолодую леди, медленно уходящую прочь. Он быстро, насколько мог, стянул сапоги тоже и бросился в воду, широкими гребками приближая противоположный берег.
Берег Локтя расстилался лугом, нежным ковром высокой травы, в котором змеилась старая, еще помнящая кладку времен империи дорога. Над дорогой поднималась пыль, взбитая сапогами, сандалиями и босыми ногами вольной дружины. Над дорогой витали смех и брань, нудная проповедь и яростный спор, отрывистые команды и протяжные жалобы. Дружина шла на летние угодья, и вчерашняя резня здорово пошла на пользу настроению разбойников, совсем осатаневших за долгую тоскливую зиму. Не то Иптакен.
Зимой он был спокоен, мог строить планы и наслаждаться уверенной безопасностью завтрашнего утра. Сейчас же каждый шаг нес его к неизвестности, которая губит любые тщательные заготовки. Неизвестность страшила его больше, чем берег Левого Исбора, что приближался с каждым шагом его пропитанных пылью многих дорог сапог.
Он и в самом деле многого не знал. Четкие факты, знание которых составляло когда-то жизнь солдата, сменились в последние годы предположениями, гипотезами, скупыми и неточными выводами из слухов и легенд - и предчувствиями. Предчувствия тяготили больше всего иного, ибо норовили порой оправдываться. Иптакен начал узнавать ощущение беспричинного ужаса, прежде ему незнакомого. И случалось, что ощущение это оказывалось правдивым, и вновь он слышал все тот же леденящий кровь вой.
Странно, другие тоже слышали вой, тоже испытывали ужас, но редко когда этот вой был обращен к ним. В дружине Иптакена, ясное дело, ходили отъявленные головорезы, но как-то получалось, что их никто не преследовал. А если и преследовал, то исчезали они незаметно для остальных. Вой же в большинстве случаев адресовался именно Иптакену и, боги милосердные, как же много было мест, где он его слышал.
Полстраны, наверное. Причем знать бы, что вот тут ему опасно, а в другом месте - нет. Как часто он этого не знал. Как часто с трудом оставался жив. Научился уходить от погони, да. Был профессионалом-солдатом, стал опытной жертвой.
Вот ведь странный человек - Иптакен. Знал, что опасно. Знал, что смертельно опасно. Однако вот он - идет навстречу ночному ужасу, идет смело и уверенно. И ведь нельзя сказать, что не боится. Боится до усрачки. Слишком ярка в памяти та ночь и берег Левого Исбора, что все ближе и ближе. Однако идет, и останавливаться не хочет, и назад, в уютное укрытие возвратиться - нет желания. Не сидится ему на месте. Отвык.
А с чем идет? Со знанием завтрашнего дня? Нет, сюрпризом ему будет завтрашний день, как новая наложница для бежского герцога. Но только герцог в большинстве случаев уверен, что наложница его подушкой не придушит...
А все же подготовился к встрече с ночным ужасом Иптакен. Оттого и широк его шаг, широко расправлены плечи, и глаза на широком лице смотрят угрюмо, но твердо.
-Братик, а мы остановимся на привал?
-Остановимся, Сеуф. В полдень.
-Братик, а нельзя ли пораньше? У меня сильно ноги натерты.
-Нельзя, Сеуф. Терпи.
-Нет уж сил дальше терпеть, братик...
Хороша долина Локтя весной. В воздухе повис резкий запах сирени, порой перемежаемый свежей гнилью, что несет легкий ветерок с топкого берега речки. Жужжит постоянно летучая гадость, птички чирикают, опять же. Здорово, одним словом.
И река рядом, а это - самое главное.
И кольчугу легко скинуть в случае чего.
И сапоги вовсе и не жалко, на самом деле...
-Как там наш гость, Сеуф?
-Не знаю, братик. Давно не ходил к нему.
-А ты сходи. Поговори с ним, вином его угости. У тебя есть, я знаю, - Иптакен неожиданно для Сеуфа улыбнулся, чем нагнал на того оторопь.
-Вино? - только и промямлил сводный брат Иптакена.
-Ну да, вино. Потряси свою флягу - найдешь.
-Попробуйте это вино, солдат. Восхитительный сорт, и на редкость удачный для южного Солма урожай.
Голос плыл в воздухе позднего утра, как лирическая баллада. Плыл и сам воздух, отяжелевшим от жары легким сквозняком, плыл над городом, искажая вид. Плыли розы в саду, плыла пышная процессия по улице внизу. Насыщенное южной почвой вино плыло в глотку Иптакена, оставляя на языке непривычный привкус.
Плыли мысли в его голове, плыли на кончике языка слова, собираясь в трудные, неповоротливые вопросы, непривычные и оттого неловкие, как юноша на первом свидании.
Он и был таким юношей. Никогда прежде Иптакен не мог представить себя в обществе человека, подобного Гелону. Тем более не стал бы искать с ним встречи нарочно.
-Какие из женщин вас интересуют, солдат? Простите, вы так и не назвали мне своего имени.
-Я...
-Понимаю. Не говорите. Говорите о женщинах. Или, если позволите, я расскажу вам о них сам. Они столь прекрасны, что я мог бы говорить о них дни и ночи напролет.
Иптакен судорожно глотнул вина. Аромат южного Солма ударил ему в ноздри, пьяня запахом больше самого напитка.
-Итак, кто же из этого бескрайнего сада прелестных растений столь смутил сурового воина, что он обратился за советом к Гелону?
С холма расстилался вид на нижний город, пестрый, как старое одеяло, богатый трущобами и роскошью, жизнью рынков и смертью приютов, строгостью монастырей и бесстыдством борделей. Блеск и богатство, вырастающие из низов, карабкались на холм, прозванный Золотым, где жили толстосумы из простонародья. Название ему дали в противоположность Железной горе, где стоял замок герцога, и где теснились за стенами цитадели особняки знати.
-Вдова! - выпалил вдруг Иптакен, хотя сказать хотел вовсе не то.
-Вдова? - Гелон удивленно качнул фужером.
-Ну, не совсем вдова... - пробормотал Иптакен, мысленно ругая отяжелевший от насыщенного вина и неловкости язык.
-Не совсем вдова? Не понимаю, - Гелон улыбнулся желтыми зубами сквозь жидкие седые усы.
Гелон был в халате и сандалиях, так он и встретил гостя на крытой террасе с видом на его роскошный сад, вовсе своим нарядом не смущаясь. Редкие и тонкие волосы аккуратно обрамляли смуглое, сжатое в маску лицо, на котором постоянно норовили ожить то неприятные бесцветные глаза, то узкий крючковатый нос, то едва прикрытые усами губы, то аккуратно выщипанные брови. На руке у Гелона был перстень с сапфиром, подчеркивавший и достаток, и занятие его - перстень был скорее женским, чем мужским.
-Мать, потерявшая детей, - пояснил наконец Иптакен.
-Как жестока жизнь, - вздохнул Гелон и сделал маленький глоток из своего фужера. - Вы правы, солдат, такая женщина - все равно что вдова, разве что куда более несчастна. Однако принципиальной разницы для нас в них нет, ей всего лишь требуется больше внимания и заботы... я не вижу в этом случае проблемы вообще.
-Почему? - вновь вырвалось у Иптакена. Он начал понимать, что пришел спрашивать об одном, а спрашивает о чем-то совсем другом. Если это можно назвать вопросами.
Ветерок проплыл сквозь террасу, оставляя за собой аромат цветущих роз.
-Вдовы, солдат, не нуждаются в ухаживании. Они ищут утешения, и ищут его, как правило, сами. Вам надо только дать им это утешение.
-Я имел ввиду другое...
-Я знаю, дорогой, что вы имели в виду. Не добивайтесь этой женщины. Просто не отказывайте ей в том, что она просит - а попросит она немногого, - и она будет вашей.
И Иптакен окончательно понял, что спрашивает не о том, и не того человека спрашивает. Старый потаскун, а, вернее, мужчина-шлюха смотрел на женщин с одной-единственной целью. Он был, возможно, хорош в умении этой цели достичь, но вряд ли его знания и богатый опыт подойдут Иптакену.
Ибо не знал, да и не мог знать Гелон, чем отличается женщина от чего-то иного, наделенного внешне всеми признаками женщины, но при этом - чудовища. Возможно, повстречай он то, что встретил месяц назад на берегу Левого Исбора Иптакен, смог бы сказать, в чем разница...
-Разница между нами проста, солдат. Вы, низинные, чести не знаете.
Унфир довольно осклабился на высказанную им самим мысль и прихлебнул из рога. Горцы пили хмельное только из рогов, хотя низинная утварь давно достигла этих диких мест. Вот был у них принцип, и все тут.
Иптакен пил из деревянного кубка. Он глотнул водянистого горного эля и отставил кубок в сторону. Дородная жена Унфира с чувством собственного достоинства наполнила его до краев и придвинула гостю обратно.
-Ладно, раз уж мы говорили о Четверке...
-"Раз уж". Вот ты умные слова знаешь, солдат, а сам - дурак дураком, - Унфир разразился ревущим хохотом, сделавшим бы честь и медведю. Сидевшие на лавке у стены дочери горца подхватили его рев противным хихиканьем.
Иптакен слегка прикусил нижнюю губу, стараясь не выходить из себя. Манеру горцев выказывать презрение к жителям Долин по поводу и без повода он знал давно, но редко кому из дикарей удавалось таким образом разозлить его.
Обычно у них просто не хватало на это времени. Сталь иптакенова меча настигала их раньше.
-Четверка обошлась с горцами куда честнее, чем вы того заслуживаете.
На этот раз рев Унфира сопровождался стуком лба горца об стол. Кубок Иптакена запрыгал, как мячик, и опрокинулся, эль потек по столу.
Дородная жена Унфира наполнила его до краев и придвинула к гостю. Унфир поднял голову, в его глазах стояли слезы.
-Хороша шутка, солдат. Потешил, благодарю, - горец радостно улыбался и фыркал одновременно. Лицо его раскраснелось, в бороде блестели слюни.
-Разве это шутка?
-Хы. Ну ты скажешь. Половина матерей кланов до сих пор проклинают Рыжего Сольфа и его "честность".
-Насчет Сольфа - согласен. А граф Сатр?
Скрипнула наружная дверь пятистенного дома. Дочери Унфира, дородные и некрасивые, как их мать, о чем-то зашушукались на своей лавке.
-Этот твой Сатр навязал кланам свою волю. Воля же его была бесчестная, это все знают.
-Но ведь кланы согласились? Разве это добавляет им чести?
-Честь в том, чтобы сохранить клан, солдат. Для этого можно принять и позор. Кланы знали, что позор этот будет недолгим.
-Как это?
-Да вот так. Низинные лорды приходят и уходят, горы же стоят, пока стоит мир.
-Странно, Унфир, но в Долинах считают, что вы, горцы, тоже приходите и уходите, когда появляется гарнизон из ближней крепости.
-Опять ты все путаешь, солдат. Мы приходили на нижние земли, приходим и будем приходить.
Скрипнула и внутренняя дверь, пропуская из сеней неожиданно изящную, даже хрупкую девушку лет семнадцати, не больше. Светлые, почти белые волосы ложились на вязанную шаль, обрамляли лицо с тонкими чертами, васильковыми глазами, с нежным, чуть широковатым ртом. Иптакен аж обомлел на мгновенье. Силой заставил себя отвести от нее взгляд.
Но так и не смог заставить себя не чувствовать ее присутствие. Не ловить ее профиль краем глаза. Не оборачиваться лишний раз к лавке, где она пристроилась с краю, на котором не поместилась бы любая другая дочь Унфира.
Унфир быстро подметил, куда смотрит гость.
-Нравится? Забирай!
-Че-го?
-Забирай, говорю. Уродина. Видеть ее не желаю.
Иптакен вдруг осознал, как сильно его, солдата, перекроил Беж. Проклятая культура герцогского града корчилась в его ушах под словами горца, содрогалась и морщилась на непотребное отношение к собственной дочери.
-Это ведь твоя дочь, горец?
-Че, не веришь? Я и сам не верю. Младшенькая наша, но что-то не в род пошла. Не получилась. Забирай, коли хочешь.
Иптакен понял, что хочет. Хочет, и прямо сейчас. Давно с ним такого не было, хоть и перетрахал он баб изрядно за свою-то службу.
И успел заметить неуловимое движение губ жены Унфира, не то жующее, не то таящее невысказанные слова.
-Я подумаю над твоим предложением, горец.
-Думай, солдат, но недолго. Могу и не отдать. Хоть и худая, но все же нашего рода, не низинное отродье.
В нижнем течении Исбор был широк и полноводен. Река величаво двигалась через холмистую равнину, зеленую и солнечную. Блестела под солнцем ленивая гладь темной воды, казалось, что стоит река, замерла у стен герцогской столицы, как холмы, как виноградники на этих холмах, как хижины работников посреди виноградников, как сами работники на склонах холмов... как деревья, застывшие под знойным солнцем, как стражники, застывшие в тени стен. Иптакен шел по мощеной камнем торговой набережной, пот лился по его груди и спине, кольчуга исходила жаром, словно печь, в сапогах разве что не хлюпало. Встречающиеся среди складов и причалов забегаловки манили тенью навесов, веранд и двориков, манили разомлевшими от жары посетителями и неспешными хозяевами. Сложно было пройти мимо, вообще куда-то идти было тяжело. Да и некуда было идти, если вдуматься. Встреча с альфонсом не принесла желаемого результата, и не знал теперь Иптакен, что ему делать, кого искать. Так что в кабак он все же зашел.
Тень, черное от времени дерево стоек и столов, стертые многими поколениями ног доски пола веранды. Виноград, плетущийся по стойкам, подпирающим черепичную крышу. Вино, опять же, в глиняных кувшинах - далеко не столь ароматное, как пряный напиток южного Солма, а светлое и легкое, как вода. Вместо воды его здесь и пили, вечерами же портовый народ потреблял виноградный самогон, бьющий не только в ноги, но и в голову, однако не оставлявший похмелья у тех, кто был привычен к нему.
Хозяин кабака принес глиняный кувшин с вином и небольшой круг сыра. Спросил, как служба. Иптакен хотел было пожаловаться, но пожал лишь плечами - служба как служба. Хозяин понимающе кивнул и ушел обслуживать других посетителей.
Вино было приятно прохладным, из погреба. Мягкий свежий сыр тоже хорошо пошел, Иптакен и не чуял до этого момента за своей жаждой, как сильно проголодался. Поев, откинулся на спинку грубой работы стула, прикрыл глаза. Хорошо-то как...
-Чего желает миледи на обед? - услышал он краем уха бас кабатчика. Приоткрыл глаз, обернулся, заинтересованный неожиданным для такого места обращением.
-Да полно тебе издеваться-то, - ворчливо отозвалась старуха с распущенными седыми волосами в двух столах от Иптакена. - Вина мне налей, Леонат.
-Как будет угодно миледи, - ухмыльнулся в бороду хозяин забегаловки.
Издевается кабатчик или нет, а выговор у старухи четкий, острый, как иптакенов меч. Так дворяне говорят, не простолюдины.
Она заметила его заинтересованный взгляд раньше, чем он успел его отвести.
-Ну что уставился, служивый? Садись поближе, поболтаем.
Когда-то она определенно была красавицей. Красивой стервой. Сейчас от нее осталась старая стерва, острая на язык, злая, но все еще уверенная в собственных силах.
-Да, поболтаем. А ты что подумал? Стара я уже для того, что ты подумал, - она противно хохотнула. Иптакен почувствовал на себе взгляды не меньше половины посетителей, сжал зубы от злости. Что ж, бывали с ним и такие оказии. Ерунда. Он встал и четко, как на параде, промаршировал к столику "миледи". Сел, наблюдая, как ухмылки сходят с лиц зубоскалов.
-Молодец. Люблю, когда меня не боятся.
-Ты ж небось сама заставляешь от тебя шарахаться, - предположил Иптакен.
-Есть малехо, - согласилась она. - Не люблю слабовольных рохлей.
Кабатчик принес вино, заговорщицки подмигнул Иптакену. Иптакен не понял, что тот имел в виду. Они со старухой выпили, съели на двоих еще полкруга сыра. Иптакен ел руками, старуха - небольшой серебряной вилкой, которую, судя по всему, принесла с собой.
-Женщину ищешь, служивый? - спросила она тоном, словно и так знала ответ.
-Брось, какая женщина в такую жару? Так изнемог уже, что и обнять сил не хватит, - попытался отшутиться Иптакен.
-Не говори ерунды. В жару женщина - самое оно. Тем более что ваш брат времени суток различать не привык.
Иптакен пожал плечами. Может, и ищет. Не знает он, кого ему теперь искать, после неудачи у Гелона.
-Женщину ты, положим, нашел, - продолжала трещать старуха. - Лучшую из тех, кто когда-либо блистал при дворе светлейшего герцога. Правда, удовлетвориться ты такой страхолюдиной вряд ли захочешь, а убеждать тебя в том, что я куда как умелее любой молодухи, у меня настрою нет.
-Шлюха ты, что ли? - вырвалось у Иптакена.
-Эх, вот за что люблю солдат, так это за прямоту и честность, - старуха улыбнулась, потом перегнулась через стол и залепила ему звонкую-презвонкую пощечину.
Они выпили еще. Собеседница Иптакена смотрела куда-то вдаль рассеянным взглядом отдыхающего хищника, готовым в любой момент стать острым, как иптакенов меч. Он внимательно разглядывал ее, уже не смущаясь совершенно.
Никаким благородством черт она не отличалась, да и замашки ее больше подходили именно шлюхе. Однако же в свои годы она прекрасно выглядела и отличалась, судя по всему, завидным здоровьем. Шлюхи же стареют рано, дурнеют и того быстрее.
Потом, одежда. Не блистающая никакой роскошью, она была чистой, без единой латки, и строгой, как наряды благородных дам с Железной горы. Из украшений имела лишь серьги скромного серебра, с небольшими, почти бесцветными бежскими аквамаринами. Иптакену, однако, померещилось, что знакома ему работа ювелира, что эти серьги делал, и дорогой это был ювелир.
Ну и поведение, естественно. Нарочито простонародная речь была правильной, манеры - уверенными, и как-то сомнение брало Иптакена, что старуха вела бы себя иначе и с самим герцогом. Смелость же такая с пустого места не растет, жизнь за ней, опыт внушительный. И еще положение - как в свете, так и в народе.
-Так, женщину ты не ищешь, я уже поняла. Проблема у тебя, солдат, причем проблема-то вовсе не солдатская. Тяжело ее, такую, солдатским умом решать.
-Ты небось мнишь, что проблема на проверку окажется ерундовой?
-Именно! - она вознесла кусочек сыра на вилке, словно салютуя им. - Именно ерундовой. Идиотской, несусветно глупой и выеденного яйца не стоящей.
Утреннее солнце незаметно подменилось вечерним, тени чуть сместились. Летел над рекой тополиный пух, плыл по воде среди мелкого мусора. Блестели над отмелью листья кувшинок, блестели от пота загорелые до бронзы спины грузчиков. Шум порта стал чуть глуше, вторил ему глухим говором город, и вязли в знойном воздухе слова на веранде, ленивые, не желающие никуда уходить, будучи сказанными.
-Ты удивишься.
-Удиви меня, солдат.
Посреди лагеря, разбитого вольной дружиной в тени скал, тут и там врезающихся в узкую долину Локтя, возвышалось удивительное сооружение - клетка на телеге. В клетке сидел юноша с тонкими бледными волосами, кутающийся в изодранный плащ. Левая рука юноши была на перевязи, грязные тряпки давно не менялись и пропитались кровью, а то и чем похуже.
Пленник сидел в углу передвижной тюрьмы, уткнув подбородок в колени. Вид имел нездоровый, взгляд - затравленный, руки и ноги в сложенном состоянии все равно казались несуразно длинными. Молод был, хоть немыт и небрит давным-давно. Перед ним стояла фляга с вином, за флягой сидел Сеуф, ухмыляясь своей противненькой ухмылкой. На коленях у Сеуфа лежал кнут, каким стегают лошадей.
-Пей, мальчик. Пей. Угощайся, я сегодня добрый.
Когда-то Иптакен подозревал своего сводного брата в нездоровой страсти к молоденьким мальчикам. Однако со временем выяснил, что тому просто нравится издеваться над слабыми и беззащитными, и различия в поле Сеуф при этом не делал.
Пленник потянулся здоровой рукой к фляге; кнут тут же взвился в воздух, ударил по протянутой руке. Юноша отдернул руку, лицо его перекосилось от боли. Но даже звука не издал.
-Дай ему вина, Сеуф.
-Я разве отказываю, братик? Пусть берет. Ну же, мальчик, возьми эту флягу.
-Дай. Ему. Вина. - усталым голосом резанул Иптакен. Сеуф вздрогнул и поспешно отскочил в сторону:
- Бери, бери, я больше не буду!
Юноша не пошевелился. Иптакен сплюнул в сердцах и сел напротив него на устилавшую дно телеги подгнившую солому.
Хорошо было в лесу, спокойно. Любил Иптакен леса Долин больше любого другого места в мире. Воздух свеж, деревья тень дают, людей мало, охоты же, напротив, в изобилии. Живи-не хочу.
-Все надеешься на герцога, малыш?
-Я тебе не малыш, - привычно буркнул в ответ пленник.
-Малыш, - убежденно повторил Иптакен. - Младший из Гэллоуэйев. Я тебя еще у матери на руках помню.
-Врешь ты все. Не видел ты меня никогда.
Ну вроде разговаривает. Иптакен боялся, что совсем затравили мальчишку его злыдни.
-Видел. Я тогда первый раз на побывку приехал, а старый лорд как раз свой день рождения праздновал. Тебя внесли в зал, лорд всем хвастался, как он, мол, еще в силах детей делать. Хотя заслугу в этом вижу не его, а миледи.
-Жил. Я, малыш, тоже Гэллоуэй. Только мать у меня подкачала происхождением. А так - натурально твой сводный брат.
Пленник недоверчиво уставился на Иптакена бесцветными, словно бежские аквамарины, глазами из-под слегка кустистых бровей.
-Врешь.
-Думай, как знаешь. Мне едино.
Юноша не ответил, отвел взгляд, сердитый и беспокойный. Иптакен сидел и молчал, собираясь с мыслями. Молчать он умел даже лучше, чем мечом орудовать.
Сеуфу надоела эта немая сцена, он поднялся и неуклюже выполз из клетки. Иптакен походя отметил, как поправился его брат за зиму, отпустил неуместное его годам брюшко. Досыта ел в укрытии, на охоту не ходил, пил запоем. Братик...
-Зачем я тебе нужен, ублюдок? Для выкупа?
"Ублюдок" прозвучало нейтрально, по-благородному. Дворяне выше презрения к простолюдинам, так уж привыкли. Так и детей своих воспитывают.
Иптакен вспомнил свое знакомство со старой "миледи" в портовом кабаке Бежа, улыбнулся самыми уголками губ своему воспоминанию. И отвесил сопляку-аристократу звонкую, уверенную пощечину, от которой тот с воплем откатился прочь и затих.
Не убил ли? Да нет, вроде шевелится. Ну и хвала духам.
-Это за "ублюдка", - подражая нейтральным интонациям пленника, пояснил Иптакен. - А нужен ты мне именно для выкупа, парень. Но не так, как ты понимаешь это. Не за тебя выкуп будет, но ты будешь выкупом за меня.
-От кого откупаться собрался? - пробурчал ворох рук, ног и тряпья.
Гордый, однако. Кто ж его такого воспитал? Лорда Гэллоуэя уже на этом свете не было, когда малыш еще пешком под стол ходил. Неужто братья? Да нет, сомнительно. Законные сыновья Гэллоуэя по смерти отца, коего они собственноручно и прикончили, гнездами не обзавелись. Да и не стало их всех скоро, а кто остался жив, скитался, подобно Иптакену, в глуши.
Сейчас уже, почитай, никого и не осталось. Один этот мальчишка, да незаконные сыновья, вроде Иптакена с Сеуфом - вот только кто ж им когда счет вел?
-Увидишь. Вот Локоть минуем, и увидишь.
-В устье долины Локтя молодой лорд Керн встретился с войсками Четверки, - вещал чрезвычайно пьяным голосом Унфир. - И была там великая... битва, в которой кланы дрались на стороне Керна. Враги были многочисленны. Был там... ик... был сам граф Сатр со своими латниками, было множество воинов от лорда Гэллоуэя, чей замок находился рядом... на правом берегу ближнего Исбора. Рыжий Сольф со своей вольной дружиной куда-то исчез, но кланы предупреждали Керна, чтобы опасался он удара в спину... да разве ж вы, низинные, слушаете, когда вам говорят? А?
-Слушаю, Унфир. Рассказывай, что дальше-то было.
Дочки горца давно легли спать, да и дородная жена Унфира на своем табурете клевала носом, и Иптакен опасался, что свалится она. Была глубокая ночь, полная незнакомых его уху горных звуков, проникавших в узкие окошки пятистенного дома.
-Дальше... была битва большая. Воины кланов стояли стеной, даже когда ополчение лорда Керна бежало вверх по Локтю. Не пустили мы латников Сатра в долину, а сам Керн крепко держал крепость свою, что на Серебряных Нитях. Знаешь, где это?
Иптакен знал. Скалы с серебряными прожилками лунного света он забыть никак бы не смог.