|
Мастерскую Иван Прокофьич устроил в мансарде прадедова дома.
Дом был старый. Прадед в последние годы жизни слегка подзапустил его, и внутри надолго поселился кисловатый запах сырости. Мансарда же продувалась четырьмя ветрами - по числу окон, резавших крышу несимметричными, кустарно оформленными проемами.
Как только светало, в мастерскую приходили солнечные лучи. Сначала нежно-розовые, робкие, они заглядывали в восточное окно; днём щедро лились через окно южное, подсвечивая пылинки и золотя потускневшее от времени дерево стен. Уползали только на закате, оставляя благородно-малиновые отблески на западном стекле. Даже в пасмурные дни мансарда казалась наполненной светом.
Иван Прокофьич, однако, предпочитал творить по ночам.
Особенно он ценил ночи безлунные, звёздные. Обычно поздним вечером, выпив перед тем чаю с сушками, он поднимался по певучей деревянной лестнице. Каждая ступенька тут поскрипывала по-особенному, и Иван Прокофьич с удовольствием прислушивался к тихой нестройной гамме. Это была прелюдия к работе, и тем хороша.
В мансарде Иван Прокофьич не включал электричества. В темноте, чуть разбавленной лишь звёздным светом, почти наощупь он подходил к одному из окошек, и - замирал, вглядываясь куда-то за пределы стекла. Иногда мог так стоять часами, лишь чуть наклоняя голову то к правому, то к левому плечу. Иногда - хмурился, злился, начинал притопывать ногой нетерпеливо; переходил к другому окошку, а порой и к следующему; переминался, ступал вперёд-назад, ворчал недовольно под нос. Бывало, начинал странный разговор непонятно с кем, командовал - то ли кому-то, а может, себе самому: "Крупнее возьми! Вон ту приблизить... Ещё! Левее, левее... Держать масштаб... Эх! Упустил! Вернуть... вот так..."
И только потом, насмотревшись вдосталь, становился к мольберту. Верхнего света так и не зажигал, включал лишь небольшую лампу-рефлектор на смешной ухватистой прищепке.
Это всё было странно. Впрочем, Ивана Прокофьича многие считали странным, и в первую очередь - его коллеги-художники.
Иван Прокофьич не называл себя художником. Он писал картины, но очень редко продавал их: ему было жалко. "Ведь не поняли, - бурчал он иной раз, вернув с выставки очередной шедевр и разворачивая его лицом к стене. - Никто, никто. Ни один не заметил. А купят. Повесят в столовой, будут жевать и разглядывать, для улучшения пищеварения".
Иван Прокофьич немного лукавил. Он все-таки выставлял картины - и, наверное, ему хотелось, чтобы кто-то понял. Чтобы купили не потому, что попало в тренд или подошло к интерьеру, а потому, что легло к сердцу. Разбудило что-то спящее, разбередило забытое, поманило несбывшимся.
Таким покупателям Иван Прокофьич был готов отдавать полотна бесплатно. Но такие находились нечасто.
На картинах Ивана Прокофьича бушевали неземные пейзажи. Выкатывались из-за горизонта неведомые красные планеты, нависая над зрителем смутным ощущением угрозы. Осыпался, утекая в вечность, песок с голубых барханов под небом семи лун. Тянулись к холодному нездешнему солнцу невиданных раскрасок и форм цветы. Распускался взрывами сверхновых космос. Голодное чёрное пространство манило и пугало глубиной. Не было там человека; но и человек угадывался, проявлялось его присутствие в мелких, незаметных с первого взгляда деталях - в смазанном следе на песке, в очертаниях вроде бы случайной россыпи камней. В перчатке, оброненной и скрытой выпрямившейся фиолетовой травой, в отблеске зеркального крыла, взрезающего черноту против всех законов композиции. В женском лице, что едва мерещилось сквозь бушующую пляску протуберанцев.
Жил Иван Прокофьич бобылем - так уж вышло, что ни жены, ни детей к своим сорока с гаком годам не завёл. Не сложилось. Служил в тихой конторе на окраине города; зарплату имел скромную, но краски и кисти она покупать позволяла. На работу ездил на велосипеде - благо недалеко, дом оказался нынче в ближнем пригороде, хотя когда-то - при прадеде - ставился в местечке совершенно глухом.
Вот этот город, надвигающийся, наползающий на дом - неторопливо, но с неизбежностью лавины - с недавних пор стал для Ивана Прокофьича непреходящей головной болью. Уже ходили слухи, что кто-то на окрестных хуторках получил уведомление о сносе; говорили, где-то в этих местах будут строить новую дорогу и многоуровневую развязку к ней, а вокруг - как полагается - заправки, супермаркеты, парковки... Там и микрорайоны начнут расти, как грибы... Иван Прокофьич ждал, вздыхал и боялся.
А потом страшное случилось. Уведомление о сносе пришло.
Поскольку жилец в доме был один, предложили "однушку" в новом спальном районе. Но это, впрочем, представлялось Ивану Прокофьичу неважным - сколько комнат. Писать картины где-то ещё, кроме мансарды, он не сможет точно. А значит, надо бороться.
И Иван Прокофьич стал бороться.
Он потерял счёт учреждениям, в которых побывал в качестве просителя. На работе коллеги подсобили - посоветовали адвоката для консультаций, энергичную даму неопределённого возраста, весьма сведущую в подобных вопросах. Пообщавшись с адвокатом, Иван Прокофьич пошёл по второму кругу.
Дело его было швах.
Иван Прокофьич не состоял в Союзе художников, так что необходимость мастерской подтвердить документально никак не мог. Дом, построенный на рубеже прошлого века, исторической ценностью не обладал и памятником старины не являлся. Была одно время надежда, что признают его ценностью архитектурной, памятником деревянного зодчества... Не выгорело.
Как-то в вестибюле одного из учреждений повстречал Иван Прокофьич краснощёкого чиновника, у которого уже пару раз бывал в кабинете.
- Вопрос ваш сложный, неоднозначный, - поведал чиновник, властно взяв художника под локоток и отведя в сторонку. - Мы понимаем - творческая личность, тут надо решать не с кондачка, тут важен индивидуальный подход. Но и вы поймите - есть генеральный план. По плану участок ваш уходит под территорию парковки; вам кажется, небось, не такая уж важная вещь - парковка? Но план! Можно бы и подвинуть чутка, но протолкнуть даже такое незначительное изменение в плане...
Чиновник продолжал говорить, речь его текла гладко, без запинки, а руки тем временем достали из кармашка крошечный отрывной блокнот с золотым обрезом и блестящий автоматический карандашик, вывели на пустой страничке некое число и, продемонстрировав это число Ивану Прокофьичу, снова блокнотик спрятали.
- Рад встрече, - кивнул краснощёкий на прощание и удалился, оставив Ивана Прокофьича в постыдном состоянии растерянности.
Иван Прокофьич думал несколько дней. Потом решил - на всякий случай - посоветоваться ещё разок с адвокатом.
- Ну вы прямо инопланетянин какой-то, - сказала ему адвокат. - Конечно, надо платить. Поднапрягитесь, найдите деньги. Сохраните свою недвижимость, потом вокруг вырастет инфраструктура, дом ваш поднимется в цене. Захотите - продадите, отобьёте бабки, купите жильё по своему вкусу.
Сумма была не заоблачной, такие деньги Иван Прокофьич при большом желании достать мог. Продать все картины подчистую в одну из галерей - они давно интересовались. Если не хватит - одолжить, тоже найдётся у кого. Авось, наскребётся.
Непонятно Ивану Прокофьичу было другое. Если так жизненно важно, чтобы на месте его дома выросла парковка, то что может решить его невеликая, прямо скажем, сумма? А если не так уж и важно - тогда почему дом хотят сносить? Почему, если парковку так легко подвинуть, нельзя было сделать это изначально? Не мотать ему нервы, не трогать дом?
Потом Иван Прокофьич подумал, что с самого начала этой истории не написал ни одной картины.
Поразмышлял, как будет жить на границе с парковкой перед большим супермаркетом.
Представил себя со свёрточком в руках идущим в кабинет краснощёкого.
И ещё вспомнил Иван Прокофьич то мерзкое, тоскливое чувство, что охватывало его всякий раз в начальственных кабинетах - будто растворялся он, не слишком удачливый художник и просто человек; оставалась тень, нет, не тень даже, некое ничтожное слюдяное существо, сквозь которое спокойно и уверенно смотрели люди иные, оптимально встроенные в систему. Или это сама система смотрела, не видя, сквозь него глазами своих мониторов?
Той ночью Иван Прокофьич не спал. Но и не работал - он просто перебирал картины. Под залежами пейзажей космических нашел старые, уже забытые, земные - те, что вдохновляли его в молодости. Потом пошли портреты юной женщины с остреньким носиком и серыми, распахнутыми миру глазами. Портретов оказалось неожиданно много; Иван Прокофьич отложил их в сторонку.
Утром он вызвал машину и грузчиков. Он паковал картины, бережно оборачивая их бумагой; трое хамоватых мужиков носили, грузили, увозили его жизнь. Это заняло почти весь день. Галерея всё же сделает свой бизнес.
Вечер выдался ясным, и ночь обещала быть звёздной; тонюсенький серпик молодого месяца только начал проявляться на сизом небосводе. Иван Прокофьич вышел во двор и некоторое время просто стоял, вдыхая сырой прохладный воздух. Запела запоздалая птица в кустах черёмухи; художник вздрогнул, глянул туда - не видать смелой птахи в наползающих кисельных сумерках. Иван Прокофьич пожал плечами и вернулся в дом.
Внутри он сразу поднялся в опустевшую мансарду, постоял по очереди у каждого окна, ожидая, пока сгустится мрак. Дольше всего светлело закатное окно; наконец, погасло и оно.
Иван Прокофьич отдал команду.
Дом содрогнулся - впервые за последнюю сотню лет. Потянулся, расправляя элероны, моргнул, прикрывая окна прозрачными пузырями силовых щитов. Замурлыкала, пробуждаясь от долгой спячки, энергоцентраль. Дом потянулся еще раз, с кряхтением, постанывая, выпростал из земли дюзы.
Смелая птаха, так и оставшаяся ночевать в черёмухе, могла бы удивиться, увидев, как нечто, почитаемое ею незыблемым, поднимается ввысь, быстро превращаясь в ещё одну яркую точку меж звёзд. Но что за дело птахе до летающих домов, а уж тем более до звёзд? Никакого дела. Своих, птичьих проблем хватает.
|
|