Аннотация: Сказка не для детей о хрупком балансе и грани между человеком и зверем.
Потом говорили, что волки просто ушли из этих мест.
Нельзя сказать, что их было особо много. Окрестные леса не кишели ими, хлева не страдали от постоянных разорительных набегов, а заснувший пастух разве что очень редко недосчитывался одной или двух овец. Но все же ясными лунными ночами порой в кристально чистом воздухе разносился отдаленный волчий вой, а те смельчаки, что решались на ночные прогулки вдали от сел, не всегда после того возвращались целыми и невредимыми.
В целом же, относительно друг друга, люди и волки придерживались одного простого правила: не приближаться.
Уклад, сложившийся поколениями, отлично работал до одного прекрасного момента.
Как-то раз один охотник из селения отправился в леса, где до того он расставил силки. За плечом охотника висел его верный лук, а об бедро при каждом шаге колчан отбивал веселый ритм. Окрестные леса охотник знал как свой собственный дом, а потому, вышагивая по звериной тропке, он насвистывал легкий мотивчик. Ловушек было всего четыре. В одни из первых трех попался крупный заяц, который теперь, лежа в сумке охотника, приятно оттягивал лямки. Настроение у того было просто прекрасным, и его не слишком беспокоило, улыбнулась ли удача в четвертый раз.
Он в третий раз начал насвистывать припев своей незамысловатой песенки, когда услышал шорох сбоку от тропы. Охотник замедлил шаг и натянул тетиву. Быть может, удастся пристрелить еще одного зайца или даже, кто знает, лису...
Я никогда не слышал этой истории. Хотя, она могла произойти и вчера, и неделю или даже год назад. Достаточно того, чтобы произошла она не более чем в одном часу хода от человеческого жилья - и я бы никогда не узнал о ней.
Моя жизнь не была излишне примечательной. В легендах сироты, в детстве покинутые обоими родителями, со временем оказываются наследными принцами или женятся на принцессах, которые, презрев сословия, влюбляются в них без памяти и промедления. Признаться, я никогда не любил сказки.
Своих родителей я не знал, но знал точно, кем они были: парой крестьян, в виду сложившихся обстоятельств почившей еще до того, как первые робкие мысли стали роиться в моей младенческой голове. Меня растила тетка, у которой таких, как я, был целый выводок, так что внимания, оказываемого мне, хватало лишь на то, чтобы я не умер с голоду и понимал человеческую речь. По мере взросления ее родные дети все более отдалялись от меня, отказывая в игре, а то и вовсе игнорируя мое существование. Нет, они не били и не оскорбляли меня, но всем видом демонстрировали, что для них я чужой.
Я вырос нелюдимым, лелея взращенную внутри меня судьбой мысль, что я не нужен людям, а люди не нужны мне.
Достигнув возраста, в котором каждый из моих названных братьев уже нашел себе жену или кого-то, кого мог бы назвать ею в скором времени, я простился с домом. Сказав, что отправляюсь на заработки в город (чем, стоит упомянуть, немало обрадовал тех, кто кормил лишний рот все эти годы), я ушел из поселения, а, как только село скрылось за поворотом, свернул с дороги и углубился в леса.
Несколько дней я бродил с единой целью: оставить как можно дальше за спиной все села и дороги. Я спал в покинутых зверьем берлогах или на голой земле, питался корнями и травами. Я уже начал задумываться о том, что ожидает меня зимой, которая приближалась с каждым днем, когда наткнулся на заброшенное жилище. Землянка лесника или отшельника (или злой ведьмы, если вы верите в сказки) была покинута, похоже, задолго до моего рождения, но, срубленная на века, едва ли покосилась за все это время. Убедившись, что от ближайших людских поселений или дорог меня отделяет не менее пары дней пути, я решил остаться в землянке на одну зиму.
Но после, когда сошел снег, я понял, что привязался к этому скромному дому, по мере сил приведенному мною в порядок за холодные месяцы.
Я не считал и не считаю, сколько я жил здесь, но зима еще несколько раз сковывала своим белым колдовством мир за пределами моего нового дома, каждый раз отступая перед свирепым натиском весны. Сначала я пытался ставить ловушки на мелкую живность, в изобилии водившуюся поблизости, или даже сделать лук, но ни то, ни другое мне не удалось, и я оставил эту затею. Тем паче, что в годных в пищу растениях или грибах тоже не было недостатка. Благодаря тому со временем животные перестали видеть во мне угрозу, осмелели и подходили ближе. Не испытывая тяги к взаимодействиям с людьми, я совершенно неожиданно для себя осознал, что молчаливое общество белок и зайцев, вскоре согласившихся брать еду с моих рук, не доставляет мне сравнимого беспокойства.
Но насколько медленно и упорно воздвигался мной этот храм одиночества, так же скоро в один миг он был разрушен.
Это произошло на самой границе зимы с весной, когда первая все еще не теряла надежды удержать позиции, а вторая копила силы для решающего наступления. Крупных сугробов уже не оставалось, на освещаемых солнцем полянах виднелись участки почвы, напитанной перегноем и талой водой, а по утрам меня будил звон капель, срывающихся с сосулек, намерзших на моей кровле.
Солнце уже село. Я подкидывал поленья в очаг, готовясь отойти ко сну, когда услышал за своей дверью шаги. Их звук целенаправленно приближался к моей хижине, а количество ног, издающих его, было явно меньше четырех. Когда я понял, что шаги не могут принадлежать животным, говоря откровенно, я испугался. В моей душе творилась та же сумятица, что происходит в пыльной гробнице, когда с нее срывают вековую печать, и во тьму проникает первый робкий порыв ветра. Я не знал, что мне делать. Думал даже, не проще ли будет просто покончить с незваным гостем в первую же секунду. Но я не жесток по своей натуре.
Шаги стихли совсем рядом. Мгновение шло за мгновением, вернувшаяся тишина уже не имела былого спокойствия и звенела в моих ушах натянутой струной. Не знаю, сколько времени я просидел, боясь пошевелиться (по ощущениям, не менее нескольких дней), пока в костре не треснула головешка. Этот звук заставил меня единовременно облиться ледяным потом, приготовиться испустить дух и прийти в себя.
Шаги за дверью я слышал абсолютно точно, в том я был уверен. А потому, вооружившись толстой палкой, которой до того шевелил угли, я приоткрыл дверь.
Никто не выскочил, дабы огреть меня по голове, стрела не вонзилась мне в сердце. Я все еще однозначно был жив и даже не ранен, а меня все так же обступал ночной лес. Лишь в нескольких шагах от двери виднелось темное пятно, которого не должно было здесь быть. Оно не шевелилось, я наблюдал за ним, отсчитывая гулкие удары сердца, а после - осторожно приблизился.
Вытянув руки в сторону моего дома, на поляне лежал человек. Он был без сознания, покрыт "гусиной кожей", слишком легко одетый для еще не отступивших холодов. Но я видел, как слабое дыхание шевелит его грудь. Он был жив.
В тот миг я подумал, что нет разницы между животными и людьми. Все они дышат, едят, пьют воду, живут по своим не всегда понятным законам. Все они живы, и жизнь каждого в тот миг показалось мне священной. Преисполненный стыда за свои первые мысли об убийстве незваного гостя, я подхватил его (к слову, оказавшегося удивительно легким) на руки и отнес в свою хижину.
В тепле, при свете костра мне удалось увидеть, что человек был женщиной. Она не была ребенком, но и старухой назвать ее было нельзя. Признаться, не видя людей столько времени, я не слишком поднаторел в определении их возраста на глаз.
Мне бы следовало снять с нее холодную одежду, но я не стал этого делать: память, сохранившаяся о человеческих законах, больно кольнула меня стыдом при этой мысли.
Признаться, я не слишком силен в обращении с больными людьми. Мне доводилось до того выхаживать зайцев или белок, но только их.
Потому я был рад, когда к рассвету того же дня она открыла глаза. Они были глубокими, глубже, чем все глаза животных, в которые я когда-либо смотрел, и непривычного приятного серого цвета. Я сварил в котелке несколько трав, которыми до того лечил собственные болезни. Она выпила молча, лишь немного скривившись с непривычки. Но мимика ее меня поразила, будучи одной из тех особенностей людей, которые так легко забываются.
Несколько дней она спала, просыпаясь лишь изредка, делая глоток моего отвара и засыпая снова. Я не мешал ей.
Но вскоре она начала говорить. С непривычки показавшийся мне чересчур резким, голос ее, как почудилось мне сначала, разрушил все волшебство момента. Сначала она попросила воды и что-нибудь поесть.
На следующий день она пыталась разговорить меня, а я обнаружил, что ее речь удивительно быстро перестала меня раздражать. Я отвечал ей. Сначала хрипло, односложно, но очень скоро вернул себе навык построения более сложных фраз.
И вот тогда она спросила меня, нравятся ли мне сказки. Я ответил ей, что они слишком уж оторваны от реальности, на что она отреагировала веселым звенящим смехом. Она сказала мне, что не все сказки являются лишь плодом бурного воображения. Что иногда, очень редко, но встречаются истории, записанные с того, что происходило на самом деле. И сказала, что знает одну сказку, которая произошла совсем неподалеку отсюда.
Она начала рассказывать, и сказка ее начиналась словами: "Потом говорили, что волки просто ушли из этих мест"...
Охотник замедлил шаг и натянул тетиву. Быть может, удастся пристрелить еще одного зайца или даже, кто знает, лису...
Но судьба не с ними приготовила ему встречу.
Кустарники раздвинулись, и на дорогу в десятке шагов впереди него вышла волчица. Мех ее был черным и блестящим. В ее взгляде не было страха, соски на ее брюхе набухли от молока, а у ног ее резвились двое волчат. С гордостью волчица смотрела на охотника, лишь только какая-то смутная боль читалась в ее глазах.
Дрогнула рука охотника. Он опустил свое оружие, наблюдая за не таящим угрозы семейством.
Несколько ударов сердца волчица смотрела на охотника, а после, исполненным величия жестом опустив голову и подхватив за шкирку одного из волчат, неспешно скрылась в лесу. Второй из детей суетливо вился промеж ее лап.
Охотник убрал оружие и, исполненный тревоги, поспешил к четвертым силкам. Но волнения его не оправдались: добыча была на месте, однако в тот миг ему стал ясен знак, явившийся на дороге. В ловушке был черный волчонок, точь-в-точь похожий на увиденных им. Волчонок был мертв, но совсем недавно: мухи не вились еще над крошечным тельцем, тепло покинуло его не до конца.
Охотник вернулся домой с хорошей добычей. Все-таки он был охотником, и был не в праве позволять себе милосердие. Однако тупая и едва заметная боль сидела в его сердце, когда он нес в сумке волчонка.
В деревне ему сказали, что это плохой знак. До того никто окрест не пускал волчьей крови. Жители поселения стали сторониться охотника.
Но продлилось это всего десяток дней.
На одиннадцатый день охотник вместе со своей женой отправился к родственникам в соседнюю деревню. Стоит ли говорить, что в соседнем селе они так и не появились. И домой они не вернулись. Но в ту ночь луна, выглянувшая из-за облаков, была самой яркой и крупной, которую видели в этих местах.
А волчий вой, в последний раз проносившийся по селам, был громче и ближе, чем когда-либо до этого.
Но потом говорили, что волки просто ушли из этих мест.
Следующим утром, когда я проснулся, ее уже не было.
Я затоптал очаг, присыпал его землей и аккуратно сложил возле него все заготовленные мною дрова.
Я знал не так много историй, но знал, что истории не расскажут всего. Всегда найдется какая-то упущенная мелочь, не имеющая смысла в контексте сказки, но способная стать важной в правильный момент и для правильного человека.
Я выливаю оставшийся в котелке отвар, подметаю полы, навожу в хижине порядок, в котором я ее и застал. И в тот момент каким-то вторым зрением я будто вижу руки, строящие землянку, укладывающие бревно к бревну, покрывающие корой крышу, затыкающие щели мхом...
Я слышу шум в отдалении. Нечеткий гул, разбивающийся на отдельные звуки.
Я прикрываю дверь, опускаюсь на лежанку и закрываю глаза.
Ни одна сказка не расскажет всех тонкостей и хитросплетений человеческих жизней.
Гул, становясь оглушительным, разбивается о мою дверь, вышибая ее, и я различаю в нем крики и треск факелов. Я молчу и не сопротивляюсь, просто позволяю им тащить себя туда, куда им нужно.
Она не сказала мне лишь одного. Упустила лишь одну деталь истории. У охотника был сын, которого, уходя из деревни, он оставил родственникам.
Они тащат меня, и я рад, что мы удаляемся от землянки. Я лишь надеюсь, что они не слишком натоптали в ней, не разворошили поленницу. Ведь я только что прибрался. Когда охотник забирает добычу, он должен либо вернуть на место силки, либо убрать их.
Когда мои руки привязывают к столбу, стоящему посреди будущего кострища, я слышу их голоса. Разбираю что-то о мертвой девочке, найденной около деревни с перегрызенным горлом. Следы ее крови вели к моей хижине. Я усмехаюсь.
Когда бросают первый факел, я открываю глаза.
Вдалеке меж деревьев я вижу девушку. Ее силуэт плавится от жара, идущего из моего костра. Ее контуры расплываются, и я не уверен, волка или человека я вижу...
...потом говорили, что волки просто ушли из этих мест...