Христинин Юрий Николаевич : другие произведения.

На рейде "Ставрополь"

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


  • Аннотация:
    Документально-историческая повесть о достойных удивления приключениях парохода Российского доброфлота "Ставрополь" и его экипажа в пору становления советской власти на Дальнем Востоке.

  Ю. Христинин
  
  НА РЕЙДЕ "СТАВРОПОЛЬ"
  
  
  Вспыхнул маяк на мысе, пронзив вечерний туман.
  "Отдать все рифы на брамселе!" - командовал капитан.
  Первый помощник воскликнул: "Но корабль не выдержит, нет!"
  "Возможно. А может, и выдержит", - был спокойный ответ.
  
  Роберт Стивенсон
  
  От автора
  
  Трудно сказать, была ли бы написана эта книжка о необычных приключениях парохода Российского добровольного флота "Ставрополь", но случилось несколько лет назад одно событие. Тогда в город Ставрополь прибыла делегация моряков с одного из лучших в Азовском морском пароходстве теплохода "Ставрополь". Возглавил ее Борис Васильевич Быковский - первый помощник капитана. Он-то и рассказал о плавающем "тезке" орденоносного степного города.
  Где только не побывал теплоход - в Индии и Индонезии, на Кубе и в Египте, в Тунисе и Алжире, Марокко и Нигерии, Камеруне и Турции, Сирии и Испании... А в самом начале своей биографии "Ставрополь" побывал... на морском дне. Строили его в Германии. Но фашисты развязали войну, и недостроенное судно было затоплено в Балтийском море. Только после второй мировой войны его подняли с небольшой глубины поляки и достроили, назвав "Гдыня". А в 1953 году судно было приобретено нашей страной и получило название "Ставрополь": на флоте по традиции имена отживших свой век судов передаются новым как бы в наследство.
  - Такая история произошла и с нашим судном, - рассказывал помощник капитана, - его назвали в честь того "Ставрополя", первопроходца Севера, маленького и немощного, но сумевшего так много сделать за свою довольно долгую морскую жизнь. Жаль только, что мы о нем практически ничего не знаем, даже снимка не имеем ни в московских и ленинградских музеях, ни в архивах. А судно было по-настоящему героическое: принимало участие в спасении экспедиции Амундсена, доставляло первых советских колонистов на остров Врангеля, сражалось с белыми бандами в Охотске. Но подробности неизвестны. А как бы хотелось узнать об этом стареньком пароходе побольше!
  С тех пор и не дает покоя история старого парохода. Из всевозможных литературных источников удалось узнать, что своим появлением на свет первый "Ставрополь" обязан известному полярному путешественнику Георгию Седову. Откликаясь на его призыв о создании флота для плавания к покрытому мраком легенд Колымскому краю, ставропольские "граждане и мещане" приняли участие в сборе средств на строительство судов.
  Сбор этот шел по всей России, и было объявлено, что суда получат имена городов, которые внесут в казну достаточно средств. Так появился Российский добровольный флот, в составе которого плавали суда "Москва", "Киев", "Петербург", "Кишинев"... Суммы, внесенной жителями крохотного губернского городка, тоже хватило для того, чтобы построить судно.
  И представители Доброфлота не замедлили приобрести в Норвегии два однотипных парохода - "Проспер" и "Котик". Первый переименовали в честь края, который предполагалось изучить, - "Колыма", а второй - "Ставрополь". Более того: даже команда второго судна больше чем наполовину была укомплектована моряками, уроженцами Ставропольской губернии, служившими ранее на других судах. Словом, новый пароход оказался не просто "тезкой", но и самым настоящим "земляком" города Ставрополя.
  На этом практически и кончалось, что удалось узнать из старых книг и газет. Пришлось писать запросы о все музеи страны - от самых больших московских до самых маленьких, созданных при пароходствах: не знают ли чего о пароходе? Ответы приходили неутешительные...
  А ведь должны же где-то храниться документы парохода, его судовые журналы? Только через два года удалось узнать, что журналы эти попали каким-то образом не по адресу - в ...Центральный архив народного хозяйства СССР. Читались эти журналы словно какой-то увлекательный роман: есть, оказывается, чем похвалиться маленькому пароходику!
  Но записи - только половина дела. Хотелось найти и снимки, которых нигде в музеях не было, живых людей, помнящих пароход. Пришлось обратиться за помощью к людям со страниц девяти самых крупных газет Сибири и Дальнего Востока, Ставрополья и Севера нашей Родины.
  И вот тогда пошли письма, из которых удалось узнать немало интересного. Писали отовсюду: рабочие Владивостокского морского порта, капитаны дальнего плавания, сотрудники далеких полярных станций, школьники с мыса Шмидта... Больше двадцати фотографических снимков принесла почта, каждому из которых, что называется, цены нет.
  Отыскался в Москве и старейший из полярников нашей страны, которому было з восемьдесят - Александр Павлович Бочек. В двадцатых годах он плавал на "Ставрополе" помощником капитана.
  Так постепенно, шаг за шагом, и накапливался материал для этого документального рассказа.
  
  Побег
  
  Майский вечер выдался на удивление теплым и прозрачным. С тихим ласковым рокотом накатывались на прибрежные камни короткие, казавшиеся в полумраке черными, океанские волны, а воздух над Приморским бульваром был настоен на запахе свежей листвы и еще не распустившихся цветочных почек.
  Боцман парохода "Ставрополь" Иван Москаленко чувствовал себя по-настоящему счастливым. И не только потому, что впервые в жизни облачился сегодня в почти новый, купленный по случаю бостоновый костюм в модную мелкую клетку, хотя и это тоже было событием вовсе не таким уж маловажным.
  Всем своим видом, подходя к заветной лавочке мелкого купчика Берендеева, боцман стремился показать, что ему вовсе не впервой одеваться по-царски.
  Но Ксюша, красавица Ксюша, дочка Берендеева, выпорхнув из отцовской лавочки, остановилась перед ним и всплеснула от изумления руками:
  - Иван!..
  Он смущенно прикусил губу и, что всегда делал в подобных случаях, подкрутил пальцами щегольской правый ус кверху:
  - Чего ты, Ксюш?
  - Костюм на тебе какой, Ванечка! - она схватил его под руку, на мгновение прижавшись к локтю лицом. И Москаленко вдруг ощутил сквозь бостон в клеточку тепло ее лица, такого милого и дорогого, с лукавыми серыми глазами и слегка вздернутым носиком.
  Ксюша нравилась боцману "Ставрополя". Нравилась ее манера улыбаться, чуточку опустив книзу уголки тонких губ, нравились ее длинные русые волосы, собранные в тугую косу.
  Сейчас она шла рядом, и он был счастлив.
  - Когда я еще только училась в гимназии, я страшно хотела побыстрее стать взрослой, - щебетала Ксюша, держа боцмана под руку. - Ты знаешь почему?
  - Откуда ж, - добродушно улыбнулся он. - Ты мне не говорила.
  - И не скажу, - она звонко захохотала. - Не скажу, а то смеяться будешь.
  - Не буду, Ксюш, - просительно пообещал он. - Ты уж скажи...
  - Ладно, - смилостивилась она, - смейся, коли тебе угодно. Мне очень хотелось вот так вот пройти по бульвару с самым настоящим моряком. С таким как ты, к примеру, морским волком. И еще хотелось, чтобы я ему нравилась. Я нравлюсь морскому волку?
  Она преградила ему дорогу и спросила уже без тени улыбки в голосе.
  - Нравлюсь ведь? Ну, нравлюсь?
  Ее тонкие трепетные губы были совсем рядом, и они, губы эти, улыбались ему, Ивану Москаленко, самому обыкновенному российскому матросу. И что только нашла в нем эта очаровательная и образованная девушка?!
  Он сам не понял, как получилось, но вдруг припал к этим губам, жадно стараясь впитать в себя их чувственную неудержимую молодость. Ксюша отстранилась не сразу.
  - Какой же ты, право... - с ласковым укором сказала она. Но он все равно почувствовал себя виноватым и опустил голову. Наверное, уши боцмана в это время горели ничуть не менее ярко, чем кормовые пароходные огни.
  - Какой же я? - только и спросил он, тяжело вздохнув.
  Она рассмеялась и вновь, как ни в чем не бывало, подхватив его под руку, ответила с улыбкой:
  - Колючий, вот ты какой! Усы у тебя, как иголки у ежика. Я ошиблась: ты никакой не волк, ты - морской ежик... А помнишь, как мы познакомились?
  Она сжала его пальцы своими - тонкими и хрупкими:
  - Помнишь, да? Я ехала в трамвае, а ты вошел на остановке. И так важно сказал: "Соблаговолите, барышня, ножку с прохода убрать, а то наступить могу ненароком..."А потом, конечно же, наступил все-таки. Как медведь, до сих пор болит... Пожалел бы, что ли!
  Они шли по бульвару молча. Но она вновь первой нарушила молчание:
  - Знаешь, Ванюша, я боюсь. Боюсь, сейчас вдруг проснусь и узнаю, что ничего этого на самом деле не было. Не было тебя, не было этого вечера. Но зато есть в России какая-то революция, убивают друг друга русские люди. Оттого постоянный страх в душе, постоянная тревога... Это ужасно, Ванюша! Сегодня я видела на станции: опять оттуда эшелон с ранеными казаками пришел... Видимо, фронт неспокоен, нас теснят... Боже, неужели революция эта доберется и сюда, к нам? Неужели она помешает всему в жизни и нашему с тобой счастью тоже? Ой, посмотри!
  Она остановилась вновь.
  - Какой-то митинг, Ванюша. Давай, послушаем, а? - И, не дожидаясь ответа, потащила его к собравшейся у здания общества вспомоществования бедным ученикам довольно значительной толпе.
  В последнее время митинги во Владивостоке были явлением достаточно частым, проводились, что называется, по поводу и без повода, и потому последовал Москаленко за Ксюшей без особой охоты. Какой-то господин в мягкой велюровой шляпе "пирожком" проповедовал, взобравшись на мусорный ящик.
  - Россия во мраке, господа, в беспросветном и безнадежном мраке коммунии! - голосил он высоким и довольно неприятным для слуха фальцетом. - Отныне каждый из нас должен отдать себе отчет в самом главном: Родина-мать потеряна для всех нас навеки. И если мы не предпримем самых решительных мер... Весь мир, все цивилизованное человечество с надеждой смотрит сейчас сюда, на Дальний Восток. Потому что мы - оплот подлинной свободы, настоящая твердыня русского духа. Мы с вами - лучшие сыны и дочери нашей залитой кровью многострадальной Отчизны. Наконец, господа, создано правительство нашей новой Дальневосточной Республики. Его возглавили известные и уважаемые люди - господа братья Меркуловы. И в этом факте мы, истинные патриоты российские, видим гарантию того, что наступлении коммунии с запада будет остановлено, а время большевиков - время сочтенное. Отсюда пойдут на красных славные части господина барона Унгерна, господина полковника Казагранди и других верных сынов матери-Родины. Пробил последний час большевизма, господа! И мы с вами - его могильщики!..
  - Опять какие-то политические новости, - капризно улыбнулась Ксюша. - Я ведь совсем не разбираюсь в политике... Да и не женское это дело, верно? Подумаешь, невидаль: какую-то республику создали... Вань, а Вань, - она тронула его за рукав и округлила глаза: - А правда, что у большевиков все общее? И жены общие, и спят они под большущим одеялом? Правда, Вань?
  Он не нашелся, что ответить, только пожал с усмешкой плечами: дескать, и как только люди в подобные вещи могут верить?
  Но она ущипнула его за руку:
  - Почему вы не отвечаете своей даме, о нелюбезный и неразговорчивый кавалер мой? - грозно сдвинув брови к переносице, трагическим тоном спросила Ксюша. - Дама может и даже обязана на вас обидеться...
  - Я ведь не согласен с тобой, Ксюш, - пробормотал "кавалер". - Ты большевиков совсем не знаешь...
  - Сколь приятно узнать, что вы, сударь мой, придерживаетесь иного мнения! Может быть, вы и вовсе большевик, господин морской волк? - рассмеялась Ксюша. - Признайтесь уж, вам за это ничего не будет. И даже больше - если жены у большевиков не обобществлены, то я против них ничего не имею. Впрочем, говорят еще, что вся эта самая эмансипация - выдумка некрасивых и непривлекательных женщин. Мне лично она, слава богу, не потребна. Верно ведь, Вань?
  Боцман, сраженный только что услышанным не ведомым ему словом, совсем смутился: нет, не пара они, совсем-совсем не пара. И надо бы, как человеку более или менее порядочному, найти в себе силы, чтобы прекратить эти встречи с девушкой. Они - случайность и начались, если честно, если честно признаться, тоже по чистой случайности. Тогда в трамвае к Ксюше прицепился какой-то подгулявший казак в черных штанах с широкими красными лампасами. И некому было за девушку заступиться, но оказался рядом Москаленко да швырнул на ближайшей остановке того казака вместе с его штанами и лампасами прямо с набережной в море. Только булькнуло, между прочим! С тех вот самых пор и приходит Иван чуть не каждый вечер к маленькой лавочке Берендеева.
  Сам старик - Фрол Прокопыч - смотрит на их частые встречи сквозь пальцы: не жених же матрос, а Ксюша пусть позабавится, дивчина она не глупая, лишнего себе не позволит.
  В конце бульвара они опустились на притаившуюся под сенью деревьев скамеечку. Ксюша нагнулась, сорвала травинку и сосредоточенно принялась ее рассматривать. Иван остро почувствовал необходимость чем-то заполнить паузу. Он вздохнул, судорожно глотнул воздух.
  - Вот чего, - сказал, выдавливая из себя слова. -Может, мы того... Не пара я тебе, словом... Неграмотный я ведь, Ксюш...
  Она не услышала и не поняла его.
  - Красиво как вокруг. Вань! - А потом спохватилась. - Ну и что, коли неграмотный? Научишься, невелика премудрость. Нашел, право, о чем горевать!
  Они посидели несколько минут молча, вдыхая напоенный морской влагой воздух, слушая доносившийся сюда равномерно-тревожные приглушенные вздохи моря. И вдруг где-то в кустах, совсем неподалеку, грохнул револьверный выстрел. За первым - второй, третий, а там выстрелы слились в какой-то тарабарский сплошной треск, будто кто-то по соседству с неудержимой скоростью вращал детскую трещотку, только каких-то гигантских размеров.
  На тропинку выскочил из кустов человек среднего роста, одетый в черную матросскую блузу. Лица его не различить - довольно темно. На мгновение он остановился и, оглядевшись, быстро побежал в сторону причала.
  - Держи! Держи его, проклятого! - неслось сзади. - Хватай его!
  Топоча сапогами, на ту тропинку выскочило несколько казаков и толстый офицер с лицом бурачного цвета и револьвером в руке.
  - Красный где? - задыхаясь, обратился он к Ивану. - Куда побежал? Отвечай быстрей, служба!
  - Туда, - махнул рукой Москаленко в сторону центра города. - Только что, минуты не минуло...
  Преследователи рванули в указанном направлении, возобновив свои истошные крики:
  - Держи! Держи его! Хватай!!!
  И сразу же почти все стихло.
  - Зачем же ты сказал людям неправду, Вань? - строго спросила девушка. - Ты обманул их, а они ведь ловят преступника.
  Иван внимательно посмотрел на нее:
  - Жалко ведь человека, Ксюш, - пояснил. - Может, он и не виноват вовсе.
  Боцман ожидал возражений, но девушка с неожиданной легкостью разделила его мнение:
  - Может, конечно. Сейчас все может. Скоро мы уже вовсе не будем отличать красных от белых - и те, и другие, по-моему, самые настоящие разбойники. Вчера в папину лавку зачем-то зашел офицер. Пожилой, представительный такой, в хороших погонах. Набрал товару бог знает сколько. А когда папа протянул руку за деньгами, засмеялся и сказал: "После взятия Москвы, господин торговец, я заплачу вам в двойном размере. А пока запомните, что все мы должны идти на какие-то жертвы ради нашей победы". Какой мерзкий человек, не правда ли? Скажи, Вань... А вот это новое правительство, о котором говорил тот, на митинге... Как ты думаешь, оно и вправду... Москву возьмет?
  - А ты как думаешь, Ксюш?
  Она сдвинула к переносице брови и сосредоточенно задумалась.
  - Нет, Вань, наверное, не возьмет. Очень уж далеко отсюда Москва, вон сколько тысяч верст наберется! Не дойти, наверное.
  Стрелки часов приближались к одиннадцати. Позже этого часа строгий Фрол Прокопыч не разрешал Ксюше ходить по неспокойным улицам города, забитым до отказа в любое время суток трезвым и пьяным бесшабашным воинством. Да и самому Москаленко тоже надо было спешить на пароход, стоящий на рейде.
  Они расстались со словами, которые всегда и везде говорят влюбленные в подобных случаях:
  - До завтра, Вань!
  - До завтра, Ксюш...
  В темноте он ощутил на себе ее пристальный взгляд.
  - Что ты, Ксюш?
  - Я? - она вздохнула. - Мне... понимаешь ли, мне почему-то показалось сейчас, что мы с тобой больше не увидимся. Впрочем, не обращай внимания, это просто какой-то бред. Но я все равно боюсь: вдруг что-то случится...
  Она смотрела на него, наверное, и не ожидая ответа. А он не находил для ответа слов и только вздыхал - один раз, второй...
  - Боже мой! - засмеялась Ксюша. - Тебе бы с твоими вздохами играть бедных любовников в провинциальном театре, а ты почему-то плаваешь по морям. Может быть, господин морской ежик, вам есть смысл сменить профессию?
  Хлопнула калитка, и исчезла легкая фигурка девушки, оставив после себя только тонкий запах каких-то не известных Ивану духов. Он жадно вдохнул этот волнующий запах и зашагал скоро и решительно в порт. По дороге на минуту остановился - свернул "козью ножку": ее на ходу курить всего удобнее. С наслаждением затянулся доброй высушенной махоркой - одно удовольствие! Перед самым возвращением на судно пришлось сделать крюк - заглянуть к одному старинному знакомцу на Приморском бульваре - сказать ему об облавах в городе.
  - Сегодня Гаврилов еле-еле от беляков ускользнул, - развел руками Москаленко. - Если так пойдет дальше, могут наши им в лапы попасться. Ты предупреди, Васильевич, кого следует...
  Бывший кочегар с "Колымы" внимательно посмотрел на запоздалого гостя:
  - Спасибо, что предупредил, - с чувством в голосе сказал он. - И хорошо, что зашел: передай Шмидту решение комитета. Белые собираются снять команды с ваших доброфлотовских судов. Надо не допустить этого, ни в коем случае не допустить! Уходите из порта. Ремонтируйтесь, переждите, но здесь оставаться нельзя. Ненадежными вас считают, так что подумайте!
  - Ну что ж, подумаем, до встречи!..
  Дежурную шлюпку с дремавшим в ней стриженым матросом-штафиркой нашел без труда:
  - Давай, братишка, дуй к "Ставрополю"!
  - Гуляки проклятые, - беззлобно заворчал штафирка, вставляя весла в уключины. - Спать не дают до самого утра.
  - Спать, братишка, вредно, - рассудительно подтрунил над ним боцман. - Особливо, когда вахту несешь. А вообще-то ты давай свою зарядку живее поделывай. А то до утра на судно не попаду с таким шибким ходом.
  Матрос, поплевав на ладони, энергично налег на весла, и они понеслись в северную часть бухты - наиболее удобную и совершенно закрытую от ветров часть Золотого Рога. К пароходу подошли с левого борта. Отозвавшись на окрик вахтенного, Москаленко легко взбежал по трапу наверх. И остановился, удивленный. Повсюду - в капитанской каюте, в кубрике, на мостике - горел свет. Не спит никто, что ли? Не поверив своим глазам, глянул на часы: половина первого, давно пора бы уже и угомониться.
  Стараясь не шуметь, осторожно приоткрыл дверь кубрика. И увидел: все матросы сидят на своих койках, все одеты, все внимательно слушают. А в центре кубрика перед ними стоит сам капитан Генрих Иванович Грюнфильд. Рядом с ним - его второй помощник Август Оттович Шмидт и председатель судового комитета кочегар Корж. Лица у всех напряженные, сразу видно, что расстроенные. Заметив вошедшего Москаленко, Генрих Иванович обернулся в его сторону.
  - Итак, - сказал он негромким усталым голосом, - я подвожу итоги всему мною сказанному. Как вам известно, по возвращении из последнего рейса к устью реки Колымы с товарами для наших факторий мы без дела стоим уже несколько месяцев в порту приписки. Какое здесь, во Владивостоке, положение - вы видите и сами. Не хочу строить каких-либо опрометчивых прогнозов, но положение создается весьма и весьма серьезное... Вчера вновь сформированное правительство господ Меркуловых прислало нам, как и многим другим командам транспортных судов, ультиматум. Нам предлагается с рассветом оставить судно и всем до единого влиться в ряды армии, идти на фронт. Лично я - вне политики. Но я моряк, и мне больно и трудно будет расставаться с нашим пароходом. Поэтому я принял решение посоветоваться с командой, с вами. Я - капитан. Но сегодня спрашиваете не вы меня, а я вас. И вопрос мой очень прост: что делать?
  Долго и тяжело молчали моряки. А потом слова попросил Корж, человек преклонных лет, пользующийся у всей команды непререкаемым авторитетом.
  - Мое мнение таково, Генрих Иванович, - неторопливо начал он, повернувши свое смуглое, прокопченное в судовой "преисподней" лицо, - не знаю, конечно, понравятся ли вам мои слова. Но не сказать никак нельзя. Не может быть сейчас людей, стоящих вне политики. Нынче вопрос, братишки, ставится оченно даже просто: либо они - нас, либо мы - их. Буржуев я в виду имею. И не к лицу нам за ихнее грязное дело в окопах гнить да кровь свою ведрами проливать. Тем более воевать против большевиков... А кто такие эти самые большевики, я вас спрашиваю? Такие же люди, как мы. Только они еще не только себе, но и нам счастья хотят... Поэтому предлагаю голосовать резолюцию: идти в армию к белякам команда "Ставрополя" отказывается!
  - В ультиматуме сказано: в случае отказа команда будет разоружена и арестована, затем предана суду военного трибунала, - вмешался в разговор прямо с порога только что вошедший первый помощник капитана Копкевич. - Думаю, господа, что о подобных вещах забывать нам ни в коей мере не следует. Повиноваться власти - это священный долг моряка.
  - Плевать на ихние ультиматумы! - отозвался Корж. - Мало чего той власти захочется! А у нас должна бы иметься соя голова на плечах.
  - Потом как бы кровью плевать не пришлось, - иронически сказал Копкевич. - Или изображать вяленую треску меж двух столбов с перекладиной. Сейчас, господа, эти вопросы решаются быстро и очень даже просто.
  - Все равно плевать!
  Долго спорили матросы. И вдруг из-за стола встал Шмидт. Невысокого роста, плотный, с аристократическими флотскими усиками и чахоточным цветом лица, он повернулся к капитану:
  - Генрих Иванович, что у на с углем и продовольствием?
  - Как положено, - вскинул брови Грюнфильд, - запас пятидесяти процентов от полной нормы. А в чем, собственно, дело?
  Спросил, да так и не договорил до конца вопроса, с ужасом прочитав ответ на него в сухих и холодных зеленых глазах помощника.
  Капитан встал со стула:
  - Август Оттович!.. Неужели вы - серьезно!? Нет, конечно, скажите, что ваша мысль - не более, чем простая шутка...
  - Сейчас, Генрих Иванович, - перебил его тихо, но довольно решительно Шмидт, - сейчас нам с вами, как и всем присутствующим, не до шуток. Сейчас, доложу я вам, впору слезы лить, а не веселиться. Взгляните: до рассвета недалеко, а что будет на рассвете - вы не хуже моего знаете. Вот я и выношу на рассмотрение команды предложение - уйти из Владивостока. В Японии у нас есть невыбранные фонды продовольствия и угля. Остальное - приложится...
  - Уйти!? Но, позвольте, господин Шмидт... Куда уйти-то? Не на Колыму же нам возвращаться... Ваше предложение безрассудно.
  - Не на Колыму, конечно, Генрих Иванович, - возразил Шмидт, не глядя на него. - Идти нам надо в Китай. Конкретно предлагаю порт Чифу. Он поспокойнее Сингапура или Гонконга. Там и переждем тревожное время. Я лично уверен, что скоро красные будут во Владивостоке: почти вся Россия сейчас принадлежит им. И пароход наш, следовательно, тоже должен принадлежать им. Думаю, что китайские власти даже окажут нам посильную помощь. Я точно знаю, к примеру, что Совет народных комиссаров Красной России обратился к властям Северного и Южного Китая с предложением установить дружественные отношения. Согласитесь: китайцам нужно быть лишенными здравого смысла, чтобы отвергнуть подобное предложение. Вот почему я предлагаю всем присутствующим решиться на этот шаг и незамедлительно следовать в Чифу.
  Сел Шимдт, в волнении дернув себя за рыжеватую бородку клинышком, а в кубрике еще долго никто не решался нарушить мертвую тишину.
  "Как же так? - в ужасе подумалось боцману. - Что же это происходит на белом свете? Какой такой Чифу? Ведь завтра... да нет, сегодня уже договорились встретиться... Какие китайцы!?"
  - А что? - неожиданно для всех широко улыбнулся Корж, обнажив желтые прокуренные, но на удивление крепкие для его лет зубы. - Я думаю, что тут есть к чему прислушаться, над чем умом пораскинуть. Как считаете, братишки? Мне сдается, помощник капитана говорит дело...
  Потом долго стоял невообразимый шум.
  В четыре часа тридцать пять минут утра проголосовали. Корж подсчитал голоса.
  - Двадцать четыре за, - объявил он, постучав зачем-то куцым обломком карандаша по столу. - Против - двое... Жаль, господин капитан, что вы так и не разделили мнение большинства. Да и первый помощник ваш с вами во мнении разойтись, видно, побаивается. Впрочем, - Корж ядовито улыбнулся, - впрочем, господин Копкевич это делает, надо полагать, единственно из соображений преклонения перед флотской дисциплиной.
  - Ваше решение опрометчиво, - сдержанно сказал Грюнфильд. - С тех пор, как на наших судах появились матросские комитеты, я подчиняюсь воле большинства. И, конечно, не покину судно, иначе вы могли бы назвать меня плохим капитаном. Но предупреждаю: решение ваше считаю авантюристским и не берусь отвечать за его далеко идущие последствия. Кроме того, в заливе патрулируют два японских миноносца. Нам вряд ли удастся уйти с рейда незамеченными.
  - Мне кажется, что нужно идти прямо на них, - посоветовал Шмидт. - Тогда у военных просто-напросто не возникает сомнения в законности нашей акции. Если же сразу принять к зюйд-весту, дело может обернуться табаком...
  В пять часов сорок восемь минут утра, подняв пары, "Ставрополь" на полном ходу покинул северный рейд, никого не поставив в известность о своих намерениях, ни у кого не спрашивая особого дозволения. Пройдя буквально в полумиле от одного из патрулирующих миноносцев, он, как и предполагал Шмидт, не вызвал никаких подозрений: с них не поступило даже запросов о целях выхода транспорта.
  Стоя неподалеку от рулевого, вращавшего за пальчатые рукоятки колесо штурвала, Москаленко с тоской смотрел на хмурые лица товарищей: вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Вот тебе и свидания возле берендеевской лавочки! Вот тебе и каша с маслом!
  Мимо прошел на капитанский мостик хмурый, застегнутый на все пуговицы и крючки Шмидт: наступило его время нести вахту. Москаленко обратил внимание: под глазами у помощника - синие круги, и пощипывает бородку - волнуется, значит, не меньше других.
  - Ход? - спрашивает он через переговорное устройство. - Восемь? Маловато. Нас во Владивостоке скоро хватятся. Прибавить до десяти узлов. Полный вперед!
  На пределе всех своих стареньких возможностей уходил "Ставрополь" из бухты Золотой Рог вперед, к неведомым и далеким японским берегам, навстречу неизвестности и риску.
  - Живы будем - не помрем! - рассудительно говорил матросам трюмной команды предсудкома Корж. - Нет смысла нам наниматься на службу к буржуям. Придет время - своему народу послужим. И пусть нас их благородия с пути истинного не сбивают. Сами с усами!
  И, словно в доказательство истинности сказанного, Корж жестоко щипал себя за огромного размера рыжие и жесткие, словно проволока, усы.
  И не знал в ту минуту никто на борту взбунтовавшегося парохода, что китайские власти давно отвергли добрососедское предложение СНК РСФСР, на которое ссылался Шмидт. Как видно, они не побоялись все-таки поступить вопреки рассудку и здравому смыслу...
  
  Нет следов в океане
  
  В Хакодате "Ставрополь" встретил постоянно проживающий там агент Доброфлота Федоров. Он, лихо взбежав по трапу, по-дружески поздоровался с Грюнфильдом:
  - Куда на сей раз путь держите, господа вечные скитальцы? - весело спросил Федоров. - Неужели опять в Колыму? В России пожар, а вас от него, наверное, во льды тянет?
  И, не дожидаясь ответа, деловито извлек из кармана потрепанную записную книжку:
  - Кроме угля и солонины, что еще брать будете? Картофель, зелень? Берите, пока есть, и, самое главное, пока еще что-то дают: времена нынче больно уж смутные, того и гляди - закроют наши счета в японских банках. Сам не знаю, как уж тогда на родную Тамбовщину доберусь.
  Он невесело засмеялся и тряхнул уже довольно седой гривастой головой:
  - Думаю, что совсем скоро парижское правление Доброфлота закроет к чертовой бабушке мою контору: о каком исследовании Севера может идти речь, если в нашей собственной стране какое-то обледенение, мрак и хаос. Впрочем, господа, куда бы вы не следовали, я желаю вам счастья во имя великой и непоколебимой России. Уйдем мы - придут другие. Не знаю - будут они большевиками или монархистами. Важно, что они всегда будут русскими людьми. А для меня это - самое главное, клянусь вам, господа.
  В те далекие годы все русские суда, следующие на север, непременно заходили в японский порт Хакодате. Здесь Доброфлот имел свое отделение для закупки продуктов, особенно овощей, которые стоили в Японии гораздо дешевле, нежели на Дальнем Востоке. И хотя вот уже почти три года правление банка Доброфлота не перечисляло сюда ни копейки денег, средства в распоряжении Федорова имелись, и весьма значительные.
  Доверху загрузив угольные ямы, набрав свежей воды, приняв две тонны картофеля, "Ставрополь", не теряя ни единой минуты, снова вышел в море, взяв курс к берегам Китая.
  Грюнфильд постоянно опасался погони, а потомуто и дело, не надеясь на дозорного, сам оглядывал горизонт сквозь окуляры мощного морского бинокля.
  - Всыплют же нам по казенной части под самую завязку, коли поймают, - сказал он как-то оказавшемуся рядом Копкевичу. - Ох, батенька мой, как всыплют!
  Тем временем в кабинете вновь назначенного председателя правления Доброфлота капитана первого ранга Терентьева сидел его подчиненный - исправляющий должность начальника контрольной службы транспортных судов капитан второго ранга Рузских.
  - Лихо же начинается, Алексей Алексеевич, - сердито говорил, прохаживаясь взад-вперед по кабинету Терентьев. - Гениально начинается! Из-под самого вашего носа удирает бог весть куда такой внушительный сухогруз, как "Ставрополь". А вслед за ним, и опять же в самом неизвестном направлении, исчезает "Кишинев"! проходят мимо ваших эскадренных ротозеев и словно растворяются в море! Где эти суда, я вас спрашиваю?
  Рузских вздохнул и постарался придать своему лицу выражение как можно более скорбное:
  - Что делать, Владимир Васильевич...
  - Вы мне, господин хороший, рожи не стройте! - вспылил вдруг Терентьев. - И подобных вопросов не задавайте. Вы передо мной за этих двух бегунов головой ответите. Крепко ответите, скажу я вам! Должен заметить, что его превосходительство господин премьер-министр очень и очень нами недоволен... И союзники, кстати говоря, тоже не проявляют по этому поводу никакой радости.
  Терентьев опустился в кресло, усталым движением руки стер пот с широкого красивого лба. И, уже совсем тихо, подавив неожиданный взрыв, добавил почти примирительным тоном:
  - Разведке дано указание расследовать все обстоятельства, связанные с побегом судов, установить порт назначения "Кишинева" и "Ставрополя". А уж если они, не приведи господь, дадут на последний вопрос точный ответ, от нас с вами потребуют самых решительных и самых эффективных действий. Мне лично ясно только одно: на север они не пойдут. Значит, либо Сингапур, либо Гонконг... либо Чифу. Скорее всего - именно Чифу! В других портах длительные стоянки русским судам категорически запрещены. А Чифу - так себе, захолустье... Значит...
  Капитан первого ранга снова встал и подошел к окну. Повернувшись спиной к собеседнику, он рассуждал уже сам с собой:
  - Да, конечно, Чифу. Сингапур - дело совершенно ненадежное, англичане не позволят у себя под носом заниматься подобными вещами. Месяца на два-три продуктов хватит. А вот без воды, без угля что они намерены делать? Народ, привычный к северу, привык и к свежей воде, от тухлой у них же мгновенно мор начнется. Не будет зелени - пойдет цинга. Не совсем понятна вся эта история...
  Он снова опустился в охнувшее под ним массивное кресло, сверлящим взглядом серых водянистых глаз уставился на собеседника. И закончил совершенно неожиданно:
  - Одним словом, господин Рузских, собирайтесь-ка вы без лишнего промедления в путь-дорожку. В качестве частного лица, разумеется. Катите в Чифу в роли эдакого российского миллионщика, приглядывающего в связи с революцией на родине местечко потише для жизни в дальнейшем. А чтоб было вам побольше доверия, возьмите с собой и дочку - молодежи полезно, знаете, по свету поездить, коловращение людей посмотреть, себя показать... В расходах вас ограничивать не хочу, но прошу употребить деньги так, чтобы обеспечить возвращение судов. Не стесняйтесь, давайте взятки портовикам - они им откажут в продовольствии и воде, а вам за это только спасибо скажут. Китайцев-чиновников я знаю, они на взятки падки, все за звонкую монету сделают. Уверен: если вы развернетесь там как следует, не пройдет и трех месяцев, как оба беглеца придут к нам с повинной. Вот тогда уж мы голов этих хитромудрых господ жалеть не будем!
  Терентьев распахнул окно, вдохнул во всю силу легких влажный и солоноватый морской ветер. И с силой швырнул на пол синий карандаш, который держал в руке:
  - Какая же все-таки это досада, Алексей Алексеевич! Какая досада для нас с вами, что суда, пересекая моря и океаны, не оставляют за собой никаких следов!
  
  Плохое знамение
  
  Через сутки после выхода из Хакодате барометр начал стремительно падать: верный признакприближающейся непогоды. И точно: уже к вечерувторого дня поднялось довольно сильное волнение, с норд-веста подул крепкий ветер. Часа через три бутылочно-зеленые волны начали перехлестывать палубу, и тогда всем казалось: вот-вот не выдержит пароход! Иногда он попадал корпусом на гребни двух высоких водяных глыб, превращаясь в своего рода мост между двумя солеными горами. И сердце у капитана невольно сжималось: выдержит ли, не развалится ли корпус от этого страшного испытания на прочность? Но "Ставрополь" выдерживал, и команда мало-помалу успокоилась, обретя уверенность в своих действиях.
  - Бог, братцы, не выдаст - свинья не съест, - пошутил, высунувшись из камбуза, буфетчик Михаил Матвеев. - А коли не съест, то вот вам мое буфетное слово: сами вы свинью съедите. Мы с коком вас сегодня такими свиными колбасками накормим - пальчики оближешь!
  Но шутка буфетчика утонула в реве разбушевавшейся стихии.
  Дело близилось к вечеру, когда ко всем прочим бедам прибавилась гроза: молнии сновали буквально по верхушкам мачт. К штурвалу пришлось добавить еще двоих рулевых - работа здесь становилась каторжной.
  Генрих Иванович не покинул в течение всей бури капитанского мостика ни на минуту. Он то и дело пытался поднести к глазам ставший давно бесполезным пляшущий в руках бинокль: видимость - нулевая. Даже сигнальный огонь на клотике - и тот с мостика был почти незаметен. Одни только вспышки молнии вырывали на секунду-другую участки моря с пенящейся зеленой водой.
  - Боги, кажется, на нас разгневались, - капитан наклонился к самому уху стоящего рядом Августа Оттовича, - и когда только господин Нептун прекратит эту проклятую круговерть?
  Он не закончил фразу: Шмидт крепко вцепился в рукав реглана:
  - Что это, Генрих Иванович?
  Грюнфильд перевел взор в сторону протянутой руки второго помощника. И тотчас вспышка молнии осветила картину, от которой дрожь пробежала по телу бывалого моряка: кабельтовых в пяти-шести от "Ставрополя"моталось на волнах крохотное рыболовецкое суденышко с разодранным треугольным - латинским - парусом. Суденышко уже взяло бортом воду, и два стоящих в нем человека в немой мольбе простирали к "Ставрополю" руки.
  Одновременно с капитаном картину эту заметили и рулевые, и все, кто находился на палубе: стон ужаса вырвался словно из одной груди.
  Молния блеснула снова, снова озарив место еще одной морской трагедии.
  - Право, на борт! - скомандовал Грюнфильд. - Машина, полный вперед!
  Он сказал это только для того, чтобы хоть что-нибудь сделать: моряк с многолетним стажем прекрасно понимал всю безнадежность любых попыток, направленных на спасение обреченных. И точно: когда молния осветила участок океана в третий раз - на волнах уже не было ничего, только, кажется, пляска их на месте беды была вдесятеро веселее прежнего.
  Грюнфельд обратился к Шмидту, и тот даже в темноте различил необычную бледность на лице капитана.
  - Дурное знамение, Август Оттович, - с сердитой дрожью в голосе сказал он. - Очень дурное. Не принесет нам этот переход ничего хорошего, поверьте совести.
  Он сразу же, однако, взял себя в руки, добавив с виноватой улыбкой:
  - Если вы позволите, я спущусь на минуту к себе, переоденусь. Вымок до нитки! - и, не дожидаясь ответа, торопливо отвернулся от помощника.
  ...Словно желая искупить свою невольную вину перед людьми, природа скоро утихомирилась, и в оставшиеся сутки перехода море напоминало собою скорее спящего ягненка, нежели разгневанного льва. Пришлось даже с помощью помпы подать на палубу забортную воду и устроить массовое купание команды: жара была нестерпимой. Розовый столбик спирта в термометре подскочил так высоко, что грозил разорвать свою стеклянную колбу-тюрьму.
  - Ау вас, оказывается, тут тоже тепло, - стирая пот с красного лица, сказал, выглядывая из камбуза, кок Иван Гусак. - А я думаю: вдруг кто замерз - полезайте ко мне греться...
  И он со вздохом вновь отправился к своим медным бачкам и сияющим, словно лицо счастливого именинника, сковородкам...
  Ранним утром 4 июня 1921 года показался залив Печжили - акватория порта Чифу. Скоро с палубы был уже хорошо виден город. Небольшой и залитый солнцем, он был словно на ладони. И город, и форт на высоком холме многие из членов команды парохода видели не впервые. Но сейчас каждый смотрел на них по-особенному - с надеждой и тревогой, с каким-то невысказанным тайным вопросом.
  Уже через час с небольшим "Ставрополь"принял на борт с кормового трапа китайского лоцмана, а еще через полтора часа отдал якорь на втором рейде.
  Командный состав парохода облачился в новые кителя, матросы тщательно побрились - такова сила традиции. И только судовой механик Михаил Иванович Рощин по-прежнему разгуливал в измазанном кителе с продранными локтями.
  Рощин был в некотором роде достопримечательностью "Ставрополя". Начинал он еще на парусниках юнгой и, состарившись в море, знал все судовое хозяйство в совершенстве, стал, как о нем говорили, корабельным дедом. Будучи человеком добрым и отзывчивым, он пользовался всеобщей любовью команды, которая называла его странным именем Паете. Приняв судно, Грюнфильд долго не мог понять происхождения этого сверхоригинального прозвища и принужден был обратиться за разъяснениями к Копкевичу.
  - Когда Рощин хочет сказать "понимаете", - пояснил первый помощник, - он глотает начало и середину слова, и у него выходит не "понимаете", а "паете". "Паете" е это у него - речевой сорняк.
  И вот сейчас добрейший Михаил Иванович беззаботно "светил" на палубе своим допотопным форменным кителем.
  - Дорогой мой, нехорошо получается, - попытался было усовестить его капитан. - С минуты на минуту портовые власти прибудут, вы же, извиняюсь, в таком затрапезном виде пребываете...
  "Дед" в ответ только улыбнулся:
  - Да ведь мне с ними, паете, трапезу не делить, Генрих Иванович, - это уж ваше дело, дело начальства. А я как их завижу, сразу в машинное отделение и уберусь. Ну их, этих визитеров, к лешему! Мне в машинном, паете, удобнее, климат там для меня привычней...
  Грюнфильд устало махнул рукой:
  - Ладно уж, Михаил Иванович, к топкам или к машинам ступай, бог тебя простит!
  Между тем на воде вокруг "Ставрополя" возникло что-то наподобие плавающего базара. Сотни крохотных джонок, заполненных самыми различными товарами, окружили пароход. Наверное, взгляни кто на эту картину сверху, и показалось бы ему: сидит посреди растревоженного черного муравейника огромный черный кот - "Ставрополь".
  - Нашалник! Нашалник! Купы, нашалник! - неслось со всех сторон, со всех джонок.
  Наиболее нетерпеливые продавцы швыряли на палубу образцы своего товара, и какой-то перезрелый помидор угодил как раз в белый парадный китель Копкевича, который даже взвыл от подобного неуважения.
  - У, чертово отродье! - погрозил он кулаком всем джонкам одновременно, не имея возможности установить конкретно личность своего "благодетеля". - Чтоб вам всем провалиться в преисподнюю. Чтоб вам!.. - и тут он не сдержался: добавил нечто куда более крепкое и соленое, нежели простое упоминание имени бога морей. Вслед за этим Копкевич отправился к себе в каюту - переодеваться.
  Как ни странно, среди кишащих сплошным роем джонок долго почему-то не появлялся катер с представителем портовой администрации. Он прибыл только около пяти вечера, и толстый китаец - помощник коменданта порта - долго кланялся и по-английски извинялся перед "нашалниками".
  - Сегодня пришло много судов, - говорил он, - и было очень, очень много всякой работы.
  Китаец жаловался на обилие всяких занятий и как бы вскользь добавил:
  - Сами понимаете, начальник, платят мало, платят плохо, службу требуют, а платят мало, плохо. Китай - страна бедная, тут не всем платят хорошо. Многим платят плохо...
  Мгновенно и хорошо поняв слишком уж прозрачный намек, Грюнфельд велел погрузить на катер к китайцу заранее приготовленные на этот случай дары: штуку зеленого сукна и ящик спичек, оставшихся еще от последнего колымского рейса.
  Помощник коменданта, увидев это, сделался еще вежливей и приятней. Он, конечно же, совсем не это имел в виду, но если господа русские начальники столь великодушны, чтобы оказать посильную помощь бедному человеку, то... Кстати говоря, его зовут Цзян. Именно так называют его друзья, и он хочет, чтобы русские тоже называли его так. Чем он, в свою очередь, может быть полезен славному экипажу замечательного парохода, о котором так много слышал?
  Генрих Иванович пояснил, что ему нужна надежная якорная стоянка на довольно длительный срок. Нужно разрешение на связь с берегом и разрешение на право производить свободные закупки необходимого продовольствия.
  - "Ставрополю" требуется кое-какой ремонт, - слукавил капитан, - поэтому мы предполагаем пробыть здесь никак не меньше трех месяцев.
  - Какой же ремонт? - изумленно вскинул брови китаец. - У нас нет дока! Мы не Гонконг, начальник, мы не ведем ремонтные работы...
  - Я благодарен вам за беспокойство, - снова слукавил Грюнфильд. - но мы обойдемся своими силами. Главное, сделайте то, о чем мы только что имели честь вас попросить. И поверьте, друг мой, мы сумеем по достоинству отблагодарить такого честного и добросовестного человека, как вы...
  Услышав последнюю фразу, китаец, казалось, мгновенно переломился пополам: его поклоны и изъявления благодарности хлынули неудержимым и бесконечным потоком. Минут пять, если не больше, все окружающие вообще не видели его лица, а только круглую войлочную шапочку на голове.
  - Цзян сделает все, - заверил он, покидая "Ставрополь", - пусть только русские начальники подождут денек-другой, а потом они увидят, как все будет сделано.
  Когда катер с помощником коменданта отвалил от борта, Грюнфильд засмеялся с чувством облегчения:
  - Как вам нравится этот честный взяточник? Кажется, у нас нет никаких оснований для беспокойства.
  И только угрюмый Копкевич счел своим долгом сбить настроение капитану:
  - Не будем слишком оптимистичны, - сказал он. - Не забывайте о том, где находитесь. И... о знамении в Японском море!
  
  Гость из России
  
  По странному совпадению обстоятельств, именно в этот же день, 4 июня 1921 года, в Чифу прибыл богатый дальневосточный промышленник Алексей Алексеевич Лаврентьев с дочерью Викторией. Остановился он в самом фешенебельном отеле города - "Кантоне". Перед тем, как выбрать апартаменты, долго листал книгу со списками проживающих:
  - Я не хотел бы жить рядом с людьми, имеющими сомнительные репутации, - пояснил он портье. - Извините, но я придерживаюсь в своей жизни самых строгих правил.
  Наконец после долгих колебаний он все-таки изъявил готовность занять сорок шестой номер, рядом с номером мистера Гэмфри Гопкинса - представителя одной из крупнейших торговых фирм Великобритании.
  Номер состоял из четырех комнат, одна из которых по размерам оказалась довольно-таки значительной. Ее Лаврентьев определил как приемную. Самую светлую и уютную комнату отдал дочери, напротив - взял себе. После двух часов перетаскивания и перестановки мебели в соответствии со вкусом нового жильца слуги, наконец, вздохнули облегченно: гость явно выдохся. Сейчас, само собою разумеется, как водится в подобных случаях, он заляжет спать и при этом не забудет потребовать тишины в коридорах.
  Но, на удивление, гость укладываться в постель явно не торопился. Уже через пятнадцать минут, оставив дочь в полном одиночестве и даже не позаботившись об обеде, он вышел из своих апартаментов и поинтересовался у гостиничного служащего дорогой в порт.
  Там именно его и видел сменившийся после дежурства портье.
  - Странный человек этот русский начальник, - рассказывал он потом приглушенным голосом своим сослуживцам, - как бы даже свихнувшийся. Взобрался на холмик и долго-долго осматривал в бинокль стоящие на рейде корабли. Будто бы у нас в городе и окрестностях больше и посмотреть не на что!
  Вернувшись около шести вечера в отель, Лаврентьев счел своим долгом немедленно нанести визит вежливости оказавшемуся у себя мистеру Гопкинсу - человеку, как выяснилось, хоть и штатскому, но имеющему большой вес и влияние среди военных как английской миссии, так и китайских. По тому, сколь подобострастно слушали его советы китайские офицеры, можно было принять Гопкинса за генерала или, в крайнем случае, полковника, но никак не за представителя иностранных деловых кругов.
  Лаврентьев, великолепно говоривший по-английски, с некоторым даже оксфордским акцентом, и несмотря на несколько великоватый нос и маленькие глазки, оказался человеком в общем и целом весьма и весьма приятным. Настолько приятным, что уже на десятой минуте разговора мистер Гопкинс распахнул полированную дверцу передвижного бара и достал оттуда бутылку виски:
  - Выпьем за знакомство? Виски очень хорошо!
  Неторопливо попивая обжигающий напиток, гость рассказал англичанину, что он - крупный промышленник из России, имеющий мыловаренные и текстильные производства в Торжке и Омске, а также занимающийся в некоторых размерах производством гвоздей - как простых, так и ковочных.
  - К сожалению, мистер Гопкинс, Россия.. - он развел с тяжким вздохом руками, показывая одновременно всем выражением своего лица собственное отношение ко всему происходящему у него на родине. - К счастью, в свое время я сумел поместить значительную часть своего состояния в Северокитайский банк, филиал которого имеется и здесь, в Чифу. И вот, принужденный сейчас, на склоне лет, покинуть дорогую и горячо любимую родину, ищу я места, где можно приклонить голову. Может быть, - кто знает! - именно в этом приморском городке суждено мне найти мое последнее успокоение...
  Говорил Лаврентьев несколько возвышенно и высокопарно, но, под впечатлением момента и выпитого виски, мистер Гопкинс свое согласие с каждым услышанным словом подтверждал неизменно кивком маленькой плешивой головы на длинной и сморщенной, словно у индюка, шее.
  - О, йес, - говорил он. - Йес, да, конечно! Что делается с Россией! Она - словно конь, поднявшийся на дыбы на самом краю пропасти! А большевизм надо уничтожить в собственном гнезде. Его надо выжигать, как раковую опухоль - каленым железом. Вот почему, дорогой мистер Лаврентьев, мое правительство не жалеет средств и сил, дабы задушить гидру в младенчестве. Иначе плохо будет, как говорят у вас, русских, дурной пример заразителен. Думаю, что все умные правители и государства должны объединить свои усилия против коммунизма. Это великая война, и мы обязаны, если хотим жить, выиграть ее...
  Лаврентьев вздохнул еще тяжелее:
  - Мне, как истинному патриоту, обидно и стыдно за свою родину, мистер Гопкинс. Но еще обиднее видеть, как кое-где поддерживают и привечают цареубийц. Поверьте, что не далее двух часов назад, гуляя по набережной, я увидел стоящее на рейде русское судно "Ставрополь". Еще несколько дней назад во Владивостоке я слышал ужасную историю о том, что его команда изменила богу и правительству господ Меркуловых. Образно выражаясь, это же просто-напросто гражданский вариант "Потемкина"!
  От удивления и неожиданности Гопкинс позабыл даже не только кивнуть головой, но и выпить поднесенное ко рту виски:
  - Как, мистер Лаврентьев? Здесь "Потемкин"?! - глаза его сделались совсем круглыми.
  - Не совсем, конечно, то, о чем вы изволили подумать, мистер Гопкинс, но почти то же. "Ставрополь", отказавшись подчиниться законным властям, бежал несколько дней назад из Владивостока. Его команда, видите ли, хочет служить только большевикам... И здешние власти принимают этих красных с распростертыми объятьями. Чувствую сердцем: дадут они мятежникам и воду, и продовольствие, и уголь... А те потом отсюда через Суэц да прямиком в Питер и дернут...
  Гопкинс встал и, вытянув шею, захлопал себя по карманам брюк, отчего вдруг снова сделался похожим на большого рассерженного индюка:
  - Куда же подевался этот проклятый блокнот? - раздраженно бросил он. - Ну, уж нет, мистер Лаврентьев! Этот номер тут у господ большевиков не прорежет! Я сейчас же позвоню в английскую военную миссию... У меня найдутся знакомые, которые смогут положить конец этому безобразию! Надо изолировать этот пароход от берега, изолировать как можно быстрее и намертво. Как вы сказали, он называется?
  - "Ставрополь", мистер Гопкинс.
  - Интересное название! По-гречески, если не ошибаюсь, это означает "город креста"? у вас в России и вправду есть такой город? И там действительно на людях есть крест? Хоть какой-нибудь, хоть самый плохонький? А если да, то почему нет этого креста на моряках этого парохода?
  Довольный каламбуром, Гопкинс улыбнулся длинными серо-синими полосками губ.
  - Поверьте, мистер Лаврентьев, западные державы не только делали и делают, но и сделают впредь все для многострадального русского народа. Мы будем помогать ему всеми нашими силами и средствами! Уверяю: победа в конце концов будет на нашей стороне. Виктория ожидает нас и только нас!..
  - Истину изволите говорить, - склонил голову Лаврентьев. - Так позвольте и мне поднять сей скромный тост за все только что вами сказанное и пригласить вас к себе в гости. Признаюсь, сам я - лицо от политики далекое. Но и мне очень хотелось бы помешать этим типам с парохода. Сделать-то, в сущности, надо немного: лишить их пищи, воды да угля, и они сами вернутся восвояси с повинной... Уж если есть такая у вас воля - оказать России посильную поддержку в этом деле, скажу вам прямо и честно: за мною не станет, я за расходами не постою! Мы, русские, умеем ценить верную и честную дружбу...
  Гопкинс отхлебнул глоток виски, прищурился, посмотрел остаток на свет. И самым спокойным, самым будничным тоном ответил:
  - Вот и хорошо, мистер Лаврентьев, что нас с вами заинтересовали одни и те же вещи. Деловые люди быстро узнают друг друга. И я вижу, что вас в Чифу интересует не только и не столько возможность провести остаток своих дней с помощью филиала Северокитайского банка. Судно это тоже интересует вас в значительной степени, и я готов оказать вам посильную помощь. А насчет расходов... это уж само собою разумееется. На свете ничего не делается бесплатно, и я лично в вашей благодарности не сомневался ни одной минуты. Мы ведь - люди цивилизованные.
  И Гопкинс как-то по-индюшиному рассмеялся.
  
  Подарок
  
  Уже двое суток прошло со дня первого визита услужливого Цзяна на борт"Ставрополя". Несмотря на столь твердо данное обещание, он не приезжал. Да и вообще, казалось, о русском пароходе все начисто забыли: даже джонки с самодеятельными мелкими торговцами - и те не показывались у борта, словно в воду канули.
  На завтрак истосковавшейся по свежей пище команде удалось все-таки купить у одного китайца немного рыбы. Китаец был низенький, в коротких старых штанах, в соломенной, порванной во многих местах конической шляпе. Получив свои несколько юаней, он долго кланялся, прижимая деньги к голой груди, обтянутой смуглой сухой кожей, из-под которой выпирали ребра.
  Видимо, он был совсем бедняком - даже джонки - и той у него не было. В море он выходил просто на большом плоту, связанном веревками, из неструганых бревен. В углу плота Москаленко доглядел огороженный досками и засыпанный землей участок примерно в полтора квадратных метра. На участке этом что-то зеленело: не то лук, не то чеснок. Матросы, как и боцман, очень заинтересовались этим клочком земли. Решились потревожитьвопросом Копкевича, который не раз бывал в Чифу и Гонконге и даже немного говорил по-китайски.
  - Это же у него огород такой, - с кривой усмешкой пояснил первый помощник, - видите, лук посадил. Дело в том, что у многих китайцев в портовых городах вообще нет никакого жилья, кроме таких вот плотов. На нем он и в море ходит, на нем в будочке спит, на нем и огород выращивает. А вон, видите, еще земля в одном местечке насыпана? Так там ничего не растет, на той земле он огонь разводит и похлебку себе варит. Нищий, одним словом, человек!
  Копкевич снова повторил последние слова и, полюбовавшись немного произведенным на слушателей эффектом, степенно удалился к себе в каюту. А Ивану почему-то стало до смерти жаль этого маленького человечка, у которого ничего, даже порядочного огорода, не было.
  - Эй! - крикнул он. - Поди сюда!
  Пошарив в карманах, нашел монету в десять юаней: - Лови, приятель! Не поминай лихом русских матросов!
  Китаец подхватил монету на лету и снова, прижав к груди ладони, что-то залопотал. А к нему вдруг со всех сторон потянулись смоленые матросские ладони:
  - Бери, дружище, бери, не стесняйся! От чистой души же!
  А кто-то протянул пачку табаку:
  - Кури, эдакий-такой узкоглазый!..
  Китаец, вертясь волчком посреди плота, приседал на цыпочки перед каждым очередным своим благодетелем. А потом вдруг выпрямился и ударил себя по ребрам на груди:
  - Бинь!
  - Зовут его так, видно, - заулыбались понимающие матросы. - Бинь... Это же по-нашему Боря! Будешь Боря, лады?
  Китаец заулыбался и с трудом повторил непонятное слово:
  - Борья...
  - О, поладили! - засмеялись матросы. - Молодец, Боря!
  Мало-помалу Боря осмелел, сел, подогнув под себя ноги, и принялся что-то рассказывать, поминутно кивая головой и вздыхая. Никто, конечно, ничего не понял, и лишь Рощин счел своим долгом разъяснить:
  - Несладкая у этого парня жизнь, паете...
  Только-только проводили скромного и ободранного гостя, как к правому борту подошла шестивесельная шлюпка. Из нее тяжело выкарабкалась уже знакомая всем увесистая фигура Цзяна, сопровождаемая каким-то офицером китайской таможенной службы. Офицер, казалось, был накачан воздухом:так гордо, не сгибаясь, держал он свою ушастую голову.
  - Чинь-чинь, - приветствовал всех Цзян, - здравствуйте, господа!
  Офицер в знак приветствия уперся глазами в палубу.
  Копкевич, стоя рядом с капитаном, поморщился:
  - Экий важный господин, - негромко сказал он. - Знаете ли, Генрих Иванович, у самих китайцев есть на это счет одна крайне интересная поговорка.
  - Какая же? - механически поинтересовался Грюнфильд.
  - "Из хорошего железа гвозди не делают, хороших людей в офицеры не отдают".
  Генрих Иванович сдержанно улыбнулся и шагнул навстречу гостям:
  - Рад вас видеть, господа, в добром здравии. Надеюсь, что все наши проблемы определенно разрешились, а все наши просьбы вами удовлетворены?
  - О да! - поклонился Цзян. - Никаких проблем, начальник, для вас более не существует. Итак...
  Он достал маленькую записную книжечку и почти торжественно развернул ее, открыв на нужной странице.
  - Итак, господа. Вам запрещается: поддерживать какие-либо контакты с берегом, получать установленным порядком воду и продовольствие, сдавать почту, покидать рейд с целью самовольного захвата наиболее удобной якорной стоянки...
  Китаец выпалил все это единым духом прямо в удивленные глаза капитана.
  - Но... - начал было Генрих Иванович.
  - ...кроме того, вам запрещается всякое обжалование настоящего решения портовых властей - оно утверждено самим губернатором...
  Неожиданные гости давно уже покинули борт, а капитан все еще стоял прямо посреди палубы в некоем подобии шока.
  - Ничего, Генрих Иванович, - пытался было утешить его Шмидт, - бог поможет, не пропадем и без их помощи.
  И, словно в подтверждение сказанных помощником слов, у кормы вновь раздался плеск весел, подплыл неизвестный китаец, вежливо поздоровавшийся на ломаном английском языке. В шлюпке у него лежали две связанные свиньи и несколько ящиков с овощами и свежей зеленью.
  - Вам просили передать вот это, - вежливо сказал китаец. - Все, что вы видите, и, кроме того, письмо.
  Грюнфильд принял письмо в оригинальном фирменном конверте отеля "Кантон" с целлулоидным окошечком впереди, сломал печать.
  - Ничего не понимаю! - он протянул письмо Шмидту.
  На листе бумаги значилось: "Уважаемые и дорогие мои соотечественники! Наслышавшись от портовых валастей о том неприятном положении, в котором вы пребываете в настоящее время, посылаю вам свой скромный подарок в надежде, что он придется вам всем по вкусу. Очень прошу принять с искренними уверениями в моем глубоком к вам уважении. Вам соотечественник Алексей Лаврентьев".
  К письму был а приложена пахнущая свежей типографской краской визитная карточка с указанием рода занятий хозяина - "промышленник и финансист", адреса его проживания - "Чифу, центр, отель "Кантон", а также номер телефона - 27.
  Пока китайца, доставившего подарок, угощали прямо на палубе смирновской водкой, которую он пил с величайшей радостью и удовлетворением, Генрих Иванович счел своим долгом написать несколько слов неведомо откуда взявшемуся благодетелю.
  "Уважаемый г-н Лаврентьев! - писал он. - Примите самую сердечную благодарность за столь приятный и неожиданный для команды "Ставрополя" подарок. Надеюсь, что вы выберете при случае удобное для вас время, чтобы наведаться к нам на борт, ибо сами мы, к сожалению, пока лишены иной возможности поблагодарить вас лично. Наше судно, действительно, находится сейчас не в самом завидном положении, и тем дороже для каждого из нас участие и помощь всякого истинно русского гражданина. Остаюсь в ожидании Г. Грюнфильд, капитан".
  Вечером на судне был подлинный пир: свежая свинина заменила собой всем изрядно поднадоевшую солонину.
  Этому событию предшествовала довольно-таки значительная работа доброй половины экипажа: ведь нужно было заколоть свиней и разделать их как положено. А положено было осмолить щетинку свежей соломкой, спустить кровь на кровяные колбаски, изготовить из печени ливерные, засолить в ящик сало... На судне все это было довольно сложной проблемой, тем более что Рощин категорически запретил смолить заколотых боцманом хрюшек на палубе.
  - Пожара нам, паете, для полного счастья не хватает, - ворчал он.
  Выход нашел снова оказавшийся у юорта"Ставрополя"Бинь. Он насыпал на свой плот толстый слой земли, привез соломы. Туши осмолили метрах в сорока от парохода, прямо на плоту. Все очень хвалили "Борю" за находчивость, и он этому очень и очень радовался.
  - Интересно, - сказал за ужином Шмидт, - что это все-таки за человек? Я имею в виду господина Лаврентьева.
  - Не все ли нам равно, - вполголоса ответил ему Грюнфильд. - Главное, что он расположен к нам и искренне захотел помочь нашей беде в меру своих возможностей. Поверьте мне, что сам по себе этот факт - лучшая из рекомендаций, которые нам следует принимать во внимание.
  Несмотря на столь великолепный стол, настроение у всех было все-таки отвратительное. Особенно невесел был сам капитан: предстоящие трудности беспокоили его уже сейчас.
  - Говоря по совести, - признался он Копкевичу, - я не вижу пока выхода из создавшегося положения. Мы уже сейчас пьем тухлую воду. А что же будет через несколько дней? Мы уже сейчас сидим на богопротивной солонине, консервах и никудышных квашеньях. Что же будет через два-три месяца? Уверяю, что на подарках господина Лаврентьева мы с вами далеко не уедем.
  Копкевич мрачно кивнул головой:
  - Я разделяю ваше мнение, господин капитан, - ответил он. - Полностью разделяю.
  
  Званый гость
  
  Алексей Алексеевич Лаврентьев, получив приглашение капитана пожаловать на борт "Ставрополя", собирался долго и тщательно.
  Он подробно поговорил с дочерью о том, как нужно ей вести себя в обществе моряков, закончив свою речь несколько даже напыщенно:
  - Пойми, Виктория, - сказал он, - мы с тобой будем находиться в стане врагов. Отчизна доверила нам великую миссию по спасению большого судна со сланым историческим прошлым. Я не только не скрываю этого от тебя. Я рассчитываю на твою помощь в своем деле. Давай же мы окажемся достойными оказанного нам доверия!
  
  Виктория склонила голову, отягощенную толстой русой косой:
  - Я постараюсь, папенька, я все понимаю.
  В этот момент она показалась вдруг Алексею Алексеевичу до боли похожей на мать-покойницу. И он не выдержал: привстав в кресле, привлек дочь к себе и поцеловал в висок с часто пульсирующей тонкой голубой жилкой.
  - Все будет хорошо, дитя мое, - грустно сказал он. - Ты уж не сердись на отца за то, что втягивает он тебя в дела подобного неженского рода. Но что же делать - время такое, разбираться нам с тобой не приходится...
  В порту за несколько центов они наняли бедного китайца с джонкой.
  - К дальнему рейду! - распорядился Лаврентьев. - И побыстрее! Там стоит пароход "Ставрополь".
  Он не был уверен в том, что голодранец-китаец понял его слова. Но, на удивление, тот безошибочно выбрал из всего громадного скопления судов именно черный, похожий на гигантского кита корпус "Ставрополя".
  - Битте, - сказал китаец. - Пожалюсто, мистер!
  Завидев подошедшую джонку, с борта спустили трап, а встретил гостей, как принято в особых торжественных случаях, сам капитан в белом кителе с золотыми доброфлотовскими нашивками на рукаве.
  Грюнфильд крепко пожал руку Лаврентьеву:
  - Господин Лаврентьев, я чрезвычайно рад видеть в этих неприветливых и далеких от нашей родины краях своего соотечественника, верного сына России.
  Поцеловал руку непринужденно присевшей в ответ Виктории:
  - Сударыня, я счастлив случаю, доставившему мне столь приятное знакомство с вами. Позвольте представить моих помощников - господ Копкевича и Шмидта...
  После краткой церемонии представления Генрих Иванович, на правах хозяина, сделал широкой жест рукой:
  - Я думаю, что судно мы с вами посмотрим потом. А сейчас милости прошу пожаловать ко мне в каюту, посидим, побеседуем, подкрепимся, чем бог послал. Мы здесь потихоньку, признаться, начинаем отвыкать от всех других лиц, кроме своих собственных. И вы своим визитом, дорогие гости, доставили нам величайшее удовольствие.
  За столом не без помощи бутылки коньяка разговорились довольно быстро. Стояла жара, и, с разрешения Виктории, мужчины сняли кители. Только педант Копкевич лишь расстегнул крючки тугого воротника, бросая косые взгляды на гостя.
  - Приехал я сюда, понимая, что надобно устраивать жизнь в тишине и спокойствии, - разоткровенничался Алексей Алексеевич. - Надоело, знаете ли, все время закрывать ставнями окна и вздрагивать каждый раз, когда за окном гремит случайный выстрел... Положение сейчас в России, между нами говоря, таково, что могут в любой момент за здорово живешь пристрелить прямо на улице, и никто из убийц искать просто-напросто не будет. А я, знаете ли, не хочу, чтобы моя единственная девочка сталась сиротой...
  - Мне кажется, - вмешался в разговор Шмидт, - что вы очень и очень скоро начнете скучать по России. Поверьте, кому-кому, а нам, морякам, ностальгия, эта болезнь тоски по родным краям, очень даже хорошо знакома.
  - О, нет! - улыбнулся Лаврентьев. - Я, господа, этой болезни не подвержен. Кстати, - он вдруг резко переменил тему беседы. - Я слышал, что вы увели пароход из Владивостока, чтобы не сдавать его Меркуловым. Скажу прямо: в душе я одобряю ваш поступок - какой, к чертовой матери, из нечесаного купчины премьер-министр? Но вот относительно разумности... Вы, если я не ошибаюсь, намерены сдать судно большевикам?
  Увидев молчаливый утвердительный кивок Шмидта, Лаврентьев вскочил и пару раз прошелся по крохотной каюте взад-вперед:
  - Но, господа, рано или поздно большевики потерпят крах! Неужели вам импонирует мысль о том, что вы будете повешены на одной виселице с ними? Простите меня за прямоту, но...
  Грюнфильд, явно недовольный наметившимся направлением разговора, попытался разрядить возникшее напряжение шуткой:
  - Отчасти вы правы, Алексей Алексеевич. Приходиться надеяться только на то, что большевики рухнут уже тогда, когда нас с вами н свете не будет... А вообще-то мы находимся сейчас между Сциллой и Харибдой. Но лавируем, как видите!
  - Я уверен, - упрямо крутнул головой Лаврентьев, - что вам придется вернуться во Владивосток. Я слышал от весьма и весьма компетентных людей, что вам не будут отпускать здесь ни угля, ни продовольствия, ни даже воды. Как будете жить без всего этого?
  И тут вдруг встрепенулся до сих пор хранивший тяжелое молчание Копкевич. Он снова застегнул только что расстегнутые крючки на воротнике кителя и, равнодушно глядя в иллюминатор, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:
  - Если господа позволят, я расскажу им от котенке. Не притчу, а самую чистую и святую правду.
  - Простите?! - изумился Лаврентьев.
  - О котенке, - хмуро, как, впрочем, всегда, подтвердил свои слова Копкевич. - Я не оговорился, господа. Я видел этого самого котенка на одной китайской шхуне с год тому назад. Я ходил тогда на "Колыме", и судьба уже забрасывала меня в Печжили, так что в этих местах нахожусь не впервые. Так вот: пригласил меня капитан этой шхуны к себе в гости. Между прочим, у него очень интересное имя - его зовут Роберт Бернс...
  - Восхитительно! - захлопала в ладоши Виктория. - Он, конечно же, тоже пишет стихи?
  - Нет, сударыня, - едва заметно улыбнувшись, ответил помощник капитана. - Он терпеть не может стихов вообще, и я подозреваю, что он никогда не слышивал о своем знаменитом однофамильце. Он сам англичанин, а командует китайской шхуной. Известно ведь, что нет на свете моряков хуже китайцев. Их правительство сознает это и берет капитанами на свои суда только иностранцев. Но мы несколько отвлеклись... Так вот, у этого самого Бернса на борту я и увидел котенка. Худой такой, ободранный, еле лапы волочит. "А ну его! - отвечает мне Бернс. - Я вообще-то давал команду, чтобы кормили, но так уж китайцы устроены: никогда не бросят куска кошке или собаке. Привыкли постоянно голодать сами, поэтому и традиция у них такая выработалась". Китайцы слышали наш разговор, головами даже закивали, языками защелкали. "Чуфан, - говорят, - надо!" Кормить, значит, надо. Ну, думаю, поняли они, что к чему. Так и ушел я тогда со шхуны "Мари Аз". А вот вчера снова увидел ее на рейде по соседству с нами. Вспомнил Бернса, как он там!? И решил смотаться к нему. Жив, оказался, вполне здоров и счастлив. С распростертыми объятиями меня встретил: "Мистер Копкевич, как тесен мир под луной и солнцем!.." И опять увидел я у него на палубе ободранного и захудалого кота - того самого, год назад бывшего котенком. Словом, не буду вас утомлять, но повторилась прошлогодняя история слово в слово. Опять китайцы головами кивали: "Чуфан, чуфан надо!" Забрал я, короче говоря, этого несчастного кота на "Ставрополь". Матросы его сразу же Васькой прозвали. Паете ему из какх-то секретных запасов сухого молока навел даже. Посмотрите, через неделю раскормят так, что шерсть блестеть будет. Ходит по палубе, мурлычет...
  - О, - вздохнул Лаврентьев, - щедрость русских не присуща другим народам мира - это чисто национальная черта. Но, в сущности, с какой целью вы поведали нам эту историю, господин Копкевич? Где мораль, которой я пока что не вижу?
  - И напрасно не видите! - усмехнулся помощник. - Я рассказал вам эту историю, господин Лаврентьев, к тому, что сейчас все мы, здесь с вами находящиеся, как раз и напоминаем того самого подыхающего котенка. Но ведь дело-то это временное. Кто знает, как повернутся колеса на колеснице Фортуны? Не исключено ведь, что по прошествии времени и у нас шерсть на боках залоснится? Как сейчас у вас, к примеру?
  Лаврентьев косо усмехнулся.
  - Ну уж что касается вас, - с едва заметным раздражением в голосе ответил он, - то вы, господа, напоминаете мне совсем другого кота. С вашего позволения, я расскажу вам о случае, коему сам был свидетелем. Происходило это в Москве, года три назад, весною. Проходя по Тверскому, заметил я толпу людей у трамвайной линии. Ну, разумеется, тоже полюбопытствовал, подошел. И увидел, господа, странное зрелище, в кое не поверил бы, не окажись его очевидцем! Искусанная собаками, ободранная, еле волочащая лапы кошка сидела на рельсе и смотрела на приближающийся трамвай. А тот - ближе, ближе... Кто-то не выдержал - выхватил кошку из-под самых колес. А она посмотрела на своего спасителя странными глазами, да и снова ползком, ползком - да на тот же рельс, дожидаться следующего трамвая. И тогда я понял: это же самоубийство на наших глазах свершается! Вы понимаете меня, господа, - самоубийство!
  - Ну, - спросил Копкевич небрежно, - и свершилось?
  - свершилось, господа, - трагическим голосом ответил гость, - свершилось...
  Наступило неловкое молчание, которое вновь рискнул нарушить тот же Копкевич.
  - Кстати, Генрих Иванович, - по-деловому обратился он к капитану. - Суточную норму воды я сегодня сократил до одного литра на человека. Боюсь, что скорое нам придется налаживать перегонку морской воды - иного выхода не вижу. Барометр держится высоко, дождей, видимо, не предвидится.
  Он встал и, сдержанно поклонившись замолкшим и погрустневшим гостям, непривычно для них сутулясь, вышел из капитанской каюты.
  На палубе в окружении матросов Копкевич увидел старого знакомого - китайца Биня, прозванного Борей.
  Матросы, завидев помощника, расступились, и Копкевич остался лицом к лицу с гостем. Впрочем, "лицом к лицу" - это не совсем верно: китаец был почти на две головы ниже русского. Он испуганно смотрел на важного господина в белоснежном кителе, ожидая, наверное, от него какой-нибудь пакости. Но, к его удивлению, помощник капитана повернулся сначала к боцману:
  - У нас в трюме есть спички?
  - Ящиков тридцать наберется, - неуверенно ответил Москаленко. - Но, конечно, посчитать можно.
  - Вот и посчитайте, - распорядился Копкевич. - И обязательно доложите мне.
  Он повернулся к гостю и, призвав на помощь все свои познания в китайском языке, мешая его с английскими словами и фразами, сказал:
  - Воды, Боря, надо... Ветер... Понимаешь, вода? Ты нам - бочку воды. Мы тебе - коробок спичек. Вода - спички. Спички - вода. Понимаешь, Боря?
  Для вящей убедительности он извлек из кармана коробок серных спичек:
  - Я тебе спички, вот эти. А ты мне - бочку воды. Понимаешь?
  Ровно через час, провожая с левого борта Лаврентьева, Грюнфильд с удивлением увидел, что с правого ведется активная погрузка пустых бочек из-под воды в утлые китайские джонки: Бинь сразу же нашел себе несколько добровольных помощников, желающих получить в награду за свой труд столь дефицитные спички.
  Грюнфильд хотел было поинтересоваться причинами погрузки, но, заметив в непосредственной близости долговязую фигуру Копкевича, молча спустился к себе: первый помощник самолюбив, может обидеться из-за пустяка, усмотреть в этом пустяке подрыв авторитета или ущемление его власти...
  А к вечеру на "Ставрополь" начали поступать бочки со свежей родниковой - подумать только! - водой. Матросы пили ее, словно это была не самая обыкновенная вода, а лучшее из вин, боясь расплескать хоть каплю. Москаленко, свято соблюдая договор, протягивал за каждую бочку китайцам коробок спичек:
  - Получай, браток, - приговаривал он при этом. - Заслужил, черт короткохвостый! Давай и дальше в том же духе!
  Бинь же, к удивлению, спичек брать вдруг не захотел: пояснил, что помогал русским не за награду, а просто потому, что они хорошие люди. Паете всучил ему два коробка едва ли не силой. Китайцы же были буквально вне себя от восторга: коробка спичек - большая ценность, за нее на берегу можно купить двух гусей. Последнее сообщение заинтересовало предприимчивого Копкевича еще больше.
  - За каждого гуся будем давать коробку, - пообещал он. - Но нам нужно много-много гусей. Сдулаешь, Боря? Понимаешь меня?
  Бинь быстро-быстро закивал головой: ему очень нравился русский начальник, который относился к нему, к Биню, почти как к равному. Он показал Копкевичу десять пальцев и сказал:
  - Свинь. Литлсвинь..
  - Идет! - сразу сообразив, что речь идет о поросятах, хлопнул китайца по плечу Копкевич. - И маленьких свиней тоже купим. Дадим по десять коробок за штуку, не обманем!
  Через несколько дней на палубе пришлось оборудовать два огороженных досками загона - в одном гоготали около полусотни живых гусей, в другом резвились, довольно похрюкивая, четырнадцать поросят в возрасте от пяти до семи месяцев.
  Грюнфильд пытался было поблагодарить Копкевича за старание, но тот только удивленно поднял кверху мохнатые брови:
  - Еще неизвестно, - сердито сказал он, - еще неизвестно, у кого шерсть будет лосниться - у нас или у этого прохвоста Лаврентьева.
  - Право же, мой друг, - возразил с досадой капитан, - вы несправедливы к этому человеку. Он не сделал нам ничего, кроме добра. Почему вы вечно пытаетесь судить о людях с первого взгляда? Откуда у вас эта привычка?
  - Подождите, - угрюмо пообещал Копкевич, - он нам еще и кроме добра что-нибудь сделает! Нюхом чую, Генрих Иванович, нюхом!
  - Но он даже согласился помочь нам добыть посредника для закупки картофеля и свежей рыбы, - улыбнулся, пытаясь смягчить разговор, Грюнфильд. - И сделал это, я подчеркиваю, совершенно бескорыстно. Может быть, на сей раз нюх несколько подводит вас?
  Копкевич скривил губу в столь хорошо все на судне знакомой презрительной усмешке:
  - Ай-ай, какого благодетеля бог послал! - сказал он, ехидно глядя в глаза капитану. - Только боюсь, как бы его картошка не встала у нас с вами, господин капитан, поперек глотки. Знаете, не внушает мне его физиономия ни малейшего доверия. Ни малейшего! Впрочем, - Копкевич снизил голос, - впрочем, это дело не столько мое, сколько ваше, Генрих Иванович. Нравится он вам - и пусть с богом нравится...
  И он, ссутулив плечи, пошел к борту, за которым вновь послышалось гусиное гоготание.
  
  Вечером в кубрике
  
  Август Оттович Шмидтбыл самым молодым среди командного состава "Ставрополя". Он обладал негромким, мягким голосом, имел обходительные, мягкие манеры. Он был единственным, кто неизменно обращался к матросам на "вы", не добавляя при этом принятого во всем Доброфлоте слова "братец". И команда платила за все это второму помощнику капитана самой откровенной и чистой любовью.
  Иногда по вечерам Шмидт заходил в матросский кубрик, там случалось нечто вроде маленького праздника. Дело в том, что Шмидт являл сам по себе нечто вроде ходячей энциклопедии. Он мог часами говорить о самых неожиданных вещах - будь то история китайской национальной одежды или сокровища, покоящиеся на дне мирового океана. Рассказывал он ярко, интересно, и слушали его, что называется, раскрыв рты, в гробовой тишине.
  Вот и сегодня вечером, налюбовавшись вдоволь развеселой игрой касаток в гаснущем море, матросы с наступлением прохлады мало-помалу собрались в кубрике, а москаленко позвал Шмидта.
  Слово за слово - и разговор задел вдруг интересную тему о знаменитом "Летучем голландце".
  Мнения мгновенно разделились: одни безоговорочно верили в существование кораблей-призраков, другие - нет.
  - Как же так нет! - возмущенно восклицал кочегар Животовский. - Как нет, если я сам два года назад видел голландца у мыса Доброй Надежды! На самом рассвете прошел мимо нас, по самому правому борту. Небольшой из себя, весь с оборванными черными парусами, без единого человека команды. Это он был, голландец, - даже перекрестился Животовский, - кому же еще?
  - Август Отович, - попросил боцман, - рассказали бы нам, а?
  - Расскажу, конечно, - просто ответил Шмидт. - Коли хотите, слушайте...
  Он закурил трубку и негромко начал:
  - Доложу я вам, что моряки давно заметили одно очень интересное явление. Крайне редко, но все-таки случалось так, что пропавшее судно вдруг появлялось снова. Иногда оно объявлялось на океанских просторах совершенно разбитым, со скелетами матросов в каютах. Помню, в детстве видел картинку: стоит, прислонившись к мачте, скелет в капитанской фуражке, а во рту у него трубка торчит. Но мою, между прочим, очень похожа... Так вот: такие корабли люди и называли призраками. Самый знаменитый из них - американский барк "Фанни Уолстон". Тридцать лет назад, во время рейса из Канады с грузом леса, он дал капитальную течь у мыса Хаттерас. Команда покинула в шлюпках уже тонущий барк и с трудом добралась до берега. Судно списали, хозяева получили за него огромную страховку. И вдруг разразился скандал: через полгода один капитан сообщил в управление порта Бостон, что в восьмистах милях от американского побережья встретил судно, название которого было "Фанни Уолстон". Пока газеты и официальные морские чиновники терялись в догадках, верить или не верить сообщению, - барк увидели в водах Саргассова моря. Потом, несмотря на специально организованные поиски, в течение двух лет о нем ничего не было слышно. А на четвертый год он вдруг объявился у самого входа в порт Нью-Джерси, создав существенную угрозу для судоходства. Пришлось несколькими выстрелами с канонерками затопить "Фанни". Подсчитано: за четыре года странствий без команды барк прошел не меньше десяти тысяч морских миль! А объяснение этому явлению простое: "Фанни", как и другие корабли-призраки, просто-напросто избежало гибели - в силу каких-то причин течь закрылась, судно осталось на плаву. И пошло по воле ветра и волн путешествовать по белому свету. Увидит его кто-нибудь, и тотчас рождается легенда... Думаю, что и вы, Животовский, видели подобное брошенное людьми судно. Конечно же, ничего удивительного, а тем более сверхъестественного в этом нет.
  - В этом ничего удивительного, точно, нет! - раздался от входа веселый голос радиотелеграфиста Владимира Целярицкого. Оказывается, он вошел уже несколько минут назад, но, не желая оказаться замеченным, скромно стоял у порога.
  - А вот в том, о чем я вам хочу сказать, - продолжал он, - кое-что удивительное, на мой взгляд, найдется. Удалось, Август Оттович, перехватить текст радиограммы, в которой речь идет и о летучем голландце, и о нас с вами одновременно...
  - Интересно, - поднял брови Шмидт, ожидая пояснений. - Интересно будет узнать, что между нами общего.
  - Вы помните "Кишинев"? Тот самый, который стоял во Владивостоке рядом с нами? Так вот: он, оказывается, тоже дал деру от господ Меркуловых! Что тот голландец - был и не стало... Господа в ярости, считают, что он идет на соединение с нами. Такая досада, что в Доброфлоте нет связи между судами. Вот бы покалялякали с кишиневцами!
  Возгласы удивления и недоверия слились в один мощный всплеск шума.
  - Заливаешь, Цедярицкий! - убежденно сказал Москаленко. - С него, братцы, станется...
  Вместо ответа радист протянул Шмидту сложенный вдвое небольшой лист бумаги. "Его превосходительству господину адмиралу Старку, - прочитал вслух Август Оттович. - Настоящим доношу, что пароход Российского добровольного флота "Кишинев" покинул рейд Владивостока, уйдя в неизвестном направлении. Предполагается, что он возьмет курсом Чифу для соединения с ранее бежавшим "Ставрополем". Убедительно прошу оказать возможное содействие в перехвате беглого судна, дабы объединение это стало невозможным. Суда должны быть возвращены по принадлежности их законным хозяевам. Дальмормин, подписал Семенов..."
  - К иностранщине на поклон пошло наше с вами морское министерство, - Шмидт аккуратно сложил листок снова. - Просят, чтобы его английской превосходительство адмирал Старк помог нас назад воротить... Плохо, однако, нам придется, если он и вправду пришлет за нами гонцов на паре крейсеров. Да нам и одного-то, честно говоря, с лихвой достаточно... Словом, надо думать, срочно принимать какие-то меры.
  Он повернулся к Целярицкому:
  - А вы, Владимир Иванович, просто гениальный радиотелеграфист. Виртуоз, Моцарт своего дела! Кстати, несколько минут ситуации не меняют, а я очень хотел попросить вас рассказать о колымском походе девятнадцатого года. Помните, вы тогда встречались с людьми из экспедиции Амундсена? Слышать-то я слышал много, но сам в том походе не участвовал. Вы уж расскажите, Владимир Иванович...
  Целярицкий уселся поудобнее.
  - Ладно, - сказал он. - Его превосходительство британский адмирал и вправду подождать может. Так вот, было это, значит, в конце октября девятнадцатого года...
  Голос Целярицкого был негромкий, надтреснутый. Но рассказывал он столь интересно, что все оказавшиеся в кубрике вдруг почувствовали себя прямыми участниками событий, уже ставших достоянием истории. А события те были, и точно, достойными всяческой памяти...
  
  Старая история
  
  "Ставрополь" возвращался из очередного рейса к устью реки Колымы. После довольно беспорядочного трехсуточного блуждания вдоль кромки проточных припайных льдов капитан Грюнфильд понял: как ни печально, но зимовать придется в море. Отдалялись на долгие месяцы свидания с родными и близкими, куда-то за горизонт времени отодвигалось возвращение во Владивосток. Но обстоятельства есть обстоятельства. Вот почему, собрав команду, капитан коротко проинформировал ее о создавшейся обстановке.
  - На зимовку попытаемся стать неподалеку от мыса Северного, там есть одна очень подходящая для этой цели бухта. Если нам удастся в нее войти, пароход будет в общем и целом независим от ледовой обстановки в океане, от ветра и погоды. Места эти населены чукчами. Народ темный, но довольно сердечный и по-своему гостеприимный. Так что мы вполне можем рассчитывать на меновую торговлю с ними. По крайней мере, голодать или питаться одной солониной нам не придется...
  С мнением капитана все согласились молча, без возражений. Только один Вася Иваницкий - маленький конопатый матросик - тяжко-претяжко вздохнул: во Владивостоке у него осталась молодая жена, с которой и прожил-то он всего месяц перед рейсом. И вот...
  - Терпи, казак, - рассмеялся боцман Иван Москаленко, - атаманом непременно будешь. А может, и капитаном даже!
  Москаленко сочувствующе подмигнул матросику и отправился к капитану за получением инструкций по организации зимовки.
  Через сутки "Ставрополь" бросил якорь в бухте острова Идлидля, у самой кромки припая. А еще через два дня открытая вода позади парохода оделась в прочный белый панцирь - "Ставрополь" оказался зажатым во льду, словно крохотная доисторическая мушка в сияющем куске янтаря.
  Тщательно проверив все пароходное хозяйство, отревизовав угольные ямы, капитан приказал погасить топки. Он прекрасно понимал, что именно означает его приказ, но никакого другого выхода просто-напросто не было: черный уголь в таких случаях приобретает цену желтого золота. Постепенно температура в кубрике и каютах упала до минус восьми градусов по Цельсию. Понимая, что жить в подобных условиях в общем-то невозможно, капитан принял решение нанести "визит вежливости" береговым чукчам, или, по местному выражению, чавчу. Прихватив с собой в качестве подношения хозяевам острова несколько коробок с патронами и с десяток курительных деревянных трубок, они отправились по льду к берегу острова...
  Поселение чавчу оказалось совсем недалеко, закрытое от холодных ветров склоном высокой голой горы. Убогий вид имело это стойбище! Десятка два яранг, чем-то напоминавших гигантские меховые шапки, лежащие прямо на продрогшей земле, чадили небо тонкими вырывающимися через отверстия в крышах струями сизого дыма. Яранги были почему-то разного размера - одни больше, другие меньше, третьи и совсем крохотные. Боцман не замедлил отметить это интересное, на его взгляд, явление:
  - Тю, как-то чудно получается!
  - Ничего чудного, - возразил капитан. - Все те же законы развития человеческого общества, что и в цивилизованной среде: кто богат - у того и яранга большая, а кто победнее - тот себе подобной роскоши позволить не может.
  - Ишь ты! - причмокнул боцман. - А мы, Генрих Иванович, в какую ярангу пойдем?
  - В самую большую для начала. К начальству пойдем.
  Миновав упряжку дружно залаявших на моряков собак, они приподняли полы яранги:
  - Можно, хозяин?
  Никто не ответил, и капитан переступил порог без особого приглашения. Вокруг тлеющего дымного костра сидели до десятка мужчин и женщин в одинаковой одежде из меховых шкур. Было темно, жарко и дымно. Свет глиняного жирника вырывал из этой темноты только лица людей - сухие и изможденные.
  - Здравствуйте, - сказал Грюнфильд. - Принимаете гостей?
  Никто из сидящих не выразил по поводу визита моряков ровно никакого удивления: наверное, они уже давно обратили внимание на подошедший к берегу пароход и ждали гостей.
  После короткого молчания навстречу пришельцам поднялся седой согбенный старик и, вежливо поклонившись, указал на место мгновенно образовавшееся среди раздвинувшихся людей.
  - Моя налод лада тебе, лусскийматлоса, - сказал старик, медленно подбирая русские слова. - Моя слушай тебя холошо, моя очень твоя слушай!
  Грюнфильд медленно, чтобы старик разобрал смысл сказанного, начал говорить о положении, в которое попал "Ставрополь". Пояснив, что русские моряки замерзают, что им нечего есть, он предложил чукчам имеющиеся в трюмах парохода на подобный случай товары - спички, патроны, металлические ножи, мыло, сукно. И, конечно же, порох и огненную воду - водку...
  Старик выслушал капитана, не прерывая. Потом понимающе улыбнулся и кивнул в знак согласия головой:
  - Моя твоя понимай, лусскийматлоса! Твоя получит за товал лисица, много песец.
  Поняв, что старик договаривается с ним о торговле на принципах обмена, капитан отрицательно мотнул головой:
  - Нет, я прошу взамен у вас совсем другого. Я хочу, чтобы вы разместили моих людей в своих ярангах. На одну только зиму. Иначе нам будет очень и очень плохо. Вы понимаете меня?
  Долго молчал старик. Уже догорел костер, а он все молчал и молчал. Капитан и боцман тоже молчали, никак не решаясь торопить старика с ответом. Наконец чукча поднял голову, взял в морщинистые руки глиняную грубую трубку:
  - Пусть твоя матлоса живут у чавчу. Пусть твоя матлоса не обижай чавчу.
  Заверив старика, что матросы будут вести себя самым подобающим образом, капитан роздал окружающим патроны и трубки и, попрощавшись, отправился на пароход.
  На борту "Ставрополя" решено было установить суточную вахту из шести человек, а команду расквартировать среди чукчей. На берег с шумом и шутками отправились 15 "новоселов". Капитан предупредил особо: вести себя по отношению к местному населению корректно, частных обменных операций ни под каким видом не производить, ничего лишнего с собой на берег не брать...
  С помощью старика - человека в стойбище, как видно, весьма уважаемого - всех довольно быстро распределили по ярангам, в каждую семью по одному человеку. Новые жилища матросов, несмотря на их кажущийся примитивизм, довольно неплохо сохраняли тепло, конечно, если внутри горел костер. Огонь в очаге день и ночь поддерживали женщины, сменяя одна другую. Они же заготавливали ягель и олений навоз, которые служили здесь, на Идлидле, основным топливом.
  Боцман Москаленко попал на постой в одну из самых маленьких яранг, в которой жили двое мужчин и три женщины. Раньше, как выяснилось, и мужчин было трое, но месяц назад одного из них задрал белый медведь. Таким образом, его жена осталась вдовой.
  - Твоя может блать ее в жены, - милостиво сказал старик. - Твоя не жалей будет.
  Под дружный общий смех матросов Иван сердечно поблагодарил за неожиданное предложение, но отказался от него.
  - Какомэй! Моя не понимай твоя, - с досадой ответил, выслушав его, старик. - Она будет холошо делай кушать, очень холошо.
  И он удалился с видом человека, добрый поступок которого оказался не понятым окружающими...
  Прошло три недели. Каждый предыдущий день был похож на день последующий, словно два новеньких медных пятака. Матросы ходили на судно отстаивать вахты, возвращались, помогали женщинам заготавливать ягель, готовить пищу. Радиотелеграфист Целярицкий на самодельных проволочных шампурах изготовил очень недурной шашлык из оленьих языков. Удовольствию и восхищению чукчей не было при этом предела. Они лакомились невиданным доныне блюдом, закрыв совсем узкие щелочки прямых глаз:
  - Вай, вай, как холошо! Много холошо!
  А больше, пожалуй, ничего интересного не было.
  К исходу четвертой недели завертела метель, и все попрятались в свои яранги, только олени да собаки остались на улице.
  Усевшись у огня, Москаленко, опять, в который раз, обратил внимание: чукчанка Рану сидит рядом с ним. Она сняла свой причудливый головной убор, рассыпала по плечам длинные, черные, словно антрацит, волосы. Он незаметно скосил глаза и вдруг почувствовал - красивая женщина сидит с ним рядом! А она, словно угадав его мысли, только улыбнулась краешками тонких бронзово-алых губ: сам, дескать, виноват, что не взял меня в жены.
  Неожиданно за пологом залаяли собаки, послышался какой-то шум. Мужчины, а за ними и Москаленко, поспешно оделись и вышли на улицу. Из самой метели навстречу им шагал плотно закутанный снегом человек. Что-то неразборчиво сказав, он свалился на руки подоспевших матросов...
  Пришельцу, появившемуся в стойбище столь неожиданным и даже таинственным образом, было очень и очень плохо. Его знобило, он все время что-то выкрикивал в горячечном бреду. Но ни одно из его слов не было понято окружающими. Чукчи предложили было позвать шамана, но помощник капитана "Ставрополя" Алексеев решительно этому воспротивился:
  - Обойдемся как-нибудь без помощи духов!
  Тогда человека уложили в двойной мешок из оленьих шкур, но он все равно, не приходя в сознание, стучал зубами от холода.
  Пяну - так звали старейшину - посмотрел по сторонам. И, ничего не поясняя, величественно кивнул двум оказавшимся рядом женщинам. Те, нимало не смущаясь, быстро разделись догола, обнажив смуглые, покрытые замысловатой татуировкой молодые тела, и забрались в мешок, тесно прижавшись к больному. Через час-полтора он согрелся, бред прекратился: женщины, как видно, сыграли роль живой грелки.
  - Вот так медицина! - засмеялся Алексеев. - Полезное с приятным, как говорится!
  - Моя знай, что делай! - гордо сказал старик. - Моя всегда делай так, если злой дух холода входит в чавчу.
  Кроме всего прочего, Пяну распорядился привести к яранге молодого олешка. Он взял в руки большую чашу и сам подошел к олешку с ножом в руках. Через несколько минут, вернувшись в ярангу, он протянул Москаленко чашу с дымящейся оленьей кровью:
  - Пусть твоя болной человек выпьет все! До самый дно! Моя знай, что делай...
  Несмотря на некоторое сомнение, высказанное Алексеевым, Москаленко все же начал вливать еще горячую кровь в плотно сжатые губы больного. Через несколько минут по телу его прошла дрожь, он сделал судорожный глоток и, под общий вздох облегчения, открыл глаза. Обвел взглядом склонившихся над ним людей, сморщил лоб, будто пытался что-то припомнить. Потом, с трудом высвободив из мешка руку, попробовал поднять ее, указывая направление:
  - Амундсен... Амундсен...
  Силы вновь покинули его, он снова потерял сознание.
  Собравшись вместе, Грюнфильд, Алексеев, Москаленко, Рощин и Целярицкий обсуждали происшедшее. Еще будучи во Владивостоке, они слышали о том, что покоритель Южного полюса Руаль Амундсен решил предпринять попытку, вмерзнув в лед своим судном "Мод", продрейфовать через Северный полюс.
  - Видимо, у норвежца что-то случилось. - Скорее всего, этот человек пришел к нам с "Мод", - высказал предположение Алексеев.
  - Пожалуй, так оно и есть, - согласился Генрих Иванович. - Наверное, Амундсен попал в какую-то беду и послал его, чтобы найти в океане людей, землю. Во всяком случае, не подлежит сомнению только одно: одинокие путешественники посреди льдов и торосов ни с того ни с сего не появляются...
  Еще через сутки больной окончательно пришел в себя. Чукчи еще раз напоили его горячей оленьей кровью, и он окреп настолько, что смог говорить. Гость действительно оказался матросом с "Мод". Затертое льдами судно дрейфовало на северо-запад, никаких надеж пройти через широту Северного полюса у Амундсена больше не оставалось. Зато появились болезни, кончались припасы. И Амундсен, посылая своего человека к берегу, дал ему указание найти способ снестись по радио с Америкой: американцы в этом случае смогут сообщить в Норвегию весть о бедственном положении судна, попросить выслать в помощь экспедиции аэроплан.
  Норвежский матрос с надеждой смотрел сейчас на матросов "Ставрополя". Он, конечно же, рассчитывал на судовую радиостанцию русских. И, конечно же, ничего не знал о том, что топки парохода давно погашены и вычищены. А это значило, что нет на борту "Ставрополя" энергии, нет, стало быть, связи с Большой землей.
  ...Существует старое поверье: настоящим моряком не может быть человек с нечистой совестью. Море требует от людей немало сил и достоинств, не прощая им ни единой слабости. Вот почему вечером в яранге Грюнфильда собрались едва ли не все свободные от вахты члены команды "Ставрополя". Решался вопрос о способах оказания помощи попавшему в беду судну норвежского путешественника. Уже благополучно выкурили целый коробок табаку, но сколько-нибудь стоящей мысли в голову никому не приходило. О том, чтобы поднять пары - не могло быть и речи: каждый пуд угля находился на строгом учете, его было в обрез на обратный путь только-только до Петропавловска.
  - Что же все-таки делать? - в который раз Генрих Иванович обводил взглядом лица товарищей. - Не можем ведь мы сознаться гостю в своем бессилии...
  А в последнем, кстати говоря, не было бы ровно ничего зазорного: "Ставрополь" и сам находился в крайне незавидном положении, сам, по хорошим временам, нуждался в помощи со стороны. Можно, наверное, взять да и просто-напросто пояснить норвежцу: так, мол, дорогой наш человек, и так: связи с Америкой при всем своем желании установить не сможем...
  - Выход? - капитан поднимался и снова устало опускался на разостланные в яранге теплые оленьи шкуры. - Я твердо знаю, что какой-то выход непременно есть.
  Как истинный моряк-полярник, Грюнфильд с юношеских лет усвоил одну простую и одновременно сложную истину: безвыходных положений на свете не бывает. Но они, положения эти, обязательно появляются, как только человек теряет волю и опускает руки.
  И, как ни удивительно, и на сей раз выход тоже был найден. Правда, не тотчас, а почти сутки спустя. К капитану по собственной инициативе подошел Целярицкий и молча протянул ему исчерченный карандашом лист бумаги. Генрих Иванович взглянул на него, ненадолго задумался, а потом лицо его посветлело.
  - Молодец, братец! - восторженно воскликнул он. - Исполнено не хуже, чем в императорском театре! И сколько же, по-твоему, понадобится людей, чтобы оперативно смонтировать сию установку?
  Радист неопределенно пожал плечами:
  - Человек десять-двенадцать, никак не больше.
  - А по времени?
  - Пары дней, полагаю, хватит...
  В тот же день со "Ставрополя" сняли рулевое колесо и динамо-машину. С помощью хитроумной системы, состоящей из вала и передаточного механизма, прямо на льду соорудили установку, которой кто-то мгновенно дал название чертовой машины. С помощью кабеля ее соединили с радиорубкой парохода, и Алексеев, дабы поддержать состояние всеобщей приподнятости, торжественно перерезал ножницами "ленту", протянутую у колеса:
  - Прошу почтеннейшую публику ознакомиться с удивительными последними достижениями современной отечественной техники!
  Несмотря на то, что роль ленточки выполнял самый обыкновенный телефонный провод, а на улице стоял сорокаградусный мороз, раздались дружные аплодисменты.
  - К штурвалу! - торжественно скомандовал Алексеев. - Даешь энергию на нужды Норвегии.
  Чтобы обеспечить необходимое напряжение, по подсчетам Рощина, предстояло вертеть этот самый штурвал не менее двадцати пяти оборотов в минуту. Дело это оказалось далеко не таким уж простым и легким: буквально через десять минут от первой смены матросов повалил пар, и они сбросили полушубки на лед. Но зато восторгам не было конца, когда появившийся у борта парохода радист поднял обе руки кверху: аппаратура заработала.
  Сутки прошли в тревогах: радисту никак не удавалось установить связь с континентом. Несмотря на все его старания, эфир упорно безмолвствовал.
  - Так мы долго не протянем, - тяжко вздыхал Грюнфильд. - Подобная физкультура команде скоро окажется не по силам...
  Но, как иногда случается в жизни, помощь пришла совершенно неожиданно, и оттуда, откуда ее никто не ожидал. Вернувшиеся с охоты мужчины стойбища, столпившиеся вокруг машины, долго и восторженно щелкали языками, глядя на горящую контрольную электрическую лампочку. Крутят колесо матросы - горит удивительная штуковина, перестают крутить - гаснет.
  Наконец, из их толпы вперед, к чертовой машине шагнул какой-то парень. Он нерешительно протянул руку к колесу, робко посмотрел на Алексеева. Тот только безнадежно махнул рукой:
  - Ладно уж, покрути немножко, коли тебе и вправду так хочется...
  Чукча ухватился за рукоятки и с таким усердием завертел колесо, что лампочка, под общий гул зрителей, загорелась ярче прежнего.
  - Началник! - истошно завопил, рванувшись вперед, еще один из охотников. - Началник! Моя тоже будет клути колесо! Позволь, началник?!
  Словом, чертова машина с этого момента больше не знала ни минуты роздыха: чукчи, сменяя друг друга, не отходили от нее ни на шаг. Сам этот нехитрый производственный процесс, как видно, доставлял им огромное и неподдельное удовольствие, а усердие их только утроилось, когда расчувствовавшийся капитан приказал выдать каждому из охотников по стакану огненной воды. Водка вдохновила чукчей, как вдохновляют аплодисменты не слишком избалованного ими артиста.
  - У-э-э-эх! - пронзительно взвизгнул один из работников, и все остальные, дружно подхватив клич, снова направились было к машине. Алексееву стоило немалого труда умерить их трудовой пыл:
  - Сейчас не надо, други мои! - пояснил он умоляющим голосом. - Сейчас надо спать, по ярангам идти. Отдохнем немного, опять крутить будем. Потом поработаем, други мои!
  Но даже целая неделя усилий не принесла команде ничего нового: связи с Большой землей по-прежнему не было, а надежд установить ее оставалось все меньше и меньше... Единственное, что обрадовало всех, - услышанная по радио весть об установлении Советской власти в Анадыре. Обсуждали ее на все лады, судили, рядили и комментировали каждый по-своему. Конец дебатам положило еще одно, не менее сенсационное и удивительное происшествие: в стойбище пришли двое моряков с "Мод". Гансен и Вистинг - так звали норвежцев - были посланы Амундсеном на поиски возможно зимующих в Арктике судов. После встречи и беседы с ними капитан только головою вертел от изумления:
  - Понимаете ли вы, какая это удивительная вещь! - в который уже раз говорил он своему старшему помощнику. - Этот знаменитый норвежец, как видно, и вправду родился в рубашке. Он ведь решил найти иголку в стоге сена, да еще и среди темной полярной ночи. И нашел! Можете представить себе подобное чудо - он нашел эту самую иголку!
  ...После полумесяца бесплодных попыток установить связь с американским побережьем капитан Грюнфильд полностью осознал всю их безнадежность.
  Снова собрался в его вместительной яранге "военный совет", снова начались мучительные поиски выхода. Ясно было только одно: норвежцам нужно пробираться в Анадырь. Только оттуда, используя мощную береговую станцию, можно будет перекинуть радиомост на Аляску. Но как это сделать?
  Решено было купить у чукчей две собачьи упряжки: одну - для путешественников, вторую загрузить провиантом и кормом для собак.
  - Думаю, что хорошие деньги помогут уговорить чукчей дать норвежцам и проводника, - сказал Алексеев, - да вот только беда: в нынешнее тревожное время они, несмотря на отсталость, признают только золото. У норвежцев его нет вовсе, а у нас - кот наплакал. Но лично у меня два золотых червонца наберется...
  - В чем же дело, давайте сбросимся! - воскликнул Москаленко. - Бог с ним, с тем золотом, речь о судьбах человеческих идет. Я вот сам, к примеру, семь золотых припрятал. Но ничего, дело наживное, потом еще подсоберу. Давайте, Генрих Иванович, я сам с матросами поговорю.
  Вечером Пяну, внимательно выслушав просьбу команды "Ставрополя", задумчиво и долго смотрел на положенную у его ног небольшую кучку золотых и серебряных монет. Потом неожиданно спросил, повернувшись к Алексееву:
  - Твоя блат есть?
  - Он, видимо, интересуется, имеешь ли ты брата, - попытался расшифровать странный вопрос капитан. - Зачем ему это?
  И Грюнфильд сам ответил за помощника:
  - Имеет он брата, Пяну. Старше его лет на пять.
  - Твоя тоже белеет с блата золотой за доблый дело?
  - Ну уж! - возмутился Алексеев от одного подобного предположения. - Еще чего старик выдумал! Разве с брата за услугу деньги берут?
  Пяну снисходительно улыбнулся и, кивнув понимающе головой, отодвинул осторожно деньги от себя подальше. Потом встал и торжественно произнес:
  - Чавчу и лусский, - он ткнул морщинистой рукой в грудь сначала себя, а потом Алексеева, - и есть блатья. Моя - твоя блат, твоя - моя блат! Моя не белеет от блат деньги. Моя дает блата собак, дает налты, дает еда, дает пловодник. А золото моя не белеет...
  Алексеев порывисто сделал шаг вперед и обнял старика, который был на две головы ниже его самого:
  - Спасибо тебе, брат! Огромнейшее спасибо!
  И все чукчи, как завороженные, смотрели на эту необычную сцену. Никогда еще ни один белый не обнимал ни одного чукчу, не целовал его, не называл своим братом!
  ...Провожали маленькую экспедицию торжественно, с троекратным ружейным залпом.
  - Бог вам в помощь, друзья, - сказал на прощание краткую речь Грюнфильд. - Думаю, что придет время - еще встретимся. У русских говорят: мир тесен...
  Исчезли в мгновение ока в снежном тумане быстрые собачьи упряжки, затихли вдали звонкие крики проводников. И, смахнув с ресниц налипший снег, капитан повернулся к Алексееву:
  - Скоро уж и подвижка льда, надо полагать, начнется. Весною вовсю пахнет. Надо бы нам начинать готовиться в обратный путь.
  "Мы честно выполнили поставленную перед нами задачу, - записал тогда капитан в рейсовом отчете. - Думаю, что, если не сейчас, то впоследствии не только команда, но и морские власти Норвегии будут признательно их российским коллегам за оказанную "Мод" бескорыстную помощь, более коей сделать мы уже не в силах".
  
  ***
  
  Как зачарованные слушали матросы удивительный рассказ радиотелеграфиста.
  - Да, - вздохнул во время одной из пауз Рощин, - вон она, паете, как закончилась эта история.
  И, конечно, ни Рощин, ни сам Целярицкий не могли даже предполагать тогда, что придет время, минут годы, и история эта получит свое продолжение. Какое именно?
  В книге В. Г. Гниловского"Занимательное краеведение" есть несколько строк, рассказывающих об этом. Вот они.
  "В 1928 году в девятый раз "Ставрополь" отправился в колымский рейс и прошел мимо места своей исторической стоянки. А годом раньше Амундсен посетил Владивосток, чтобы еще раз выразить свою благодарность морякам "Ставрополя". На владивостокском вокзале к Амундсену подошел советский моряк и заговорил с ним по-английски. Моряк был не кто иной, как тот самый радист со "Ставрополя", который в памятную зимовку в Ледовитом океане сконструировал знаменитое колесо для связи с Америкой.
  - Помните ли вы "Ставрополь" и русских моряков, оказавших вам помощь в 1919 году, и что передал вам тогда о колесе капитан Вистинг?
  Амундсен, вспомнив о случае с колесом, обрадованно заулыбался и ответил, что Вистинг ему все рассказал.
  - Я очень рад, - сказа в заключение Амундсен, - что мне лично удалось встретить и поблагодарить в вашем лице экипаж "Ставрополя", оказавшего мне неоценимые услуги в 1919 году.
  Амундсен на прощанье крепко пожал руку моряку. Ни советский радист, ни великий норвежец не знали, что это была их последняя встреча. Через год Руал Амундсен погиб при поисках полярной экспедиции Нобиля...
  Так было потом. Но тогда в тесном кубрике "Ставрополя" никто об этом ничего не знал, да и знать не мог.
  
  ***
  Некоторое время после рассказа Целярицкого все молчали. А потом вдруг кто-то сказал, поглядев на притихшего Москаленко:
  - Да, боцман, мы тебя человеком считали. А ты... такую невесту упустил!
  - Все он правильно рассказал, Володька-то. А вот насчет невесты, этой самой Рану, и меня тоже - приврал, черт этакий!
  - Вот те крест святой! - под общий хохот торжественно перекрестился Целярицкий. - Чем хотите, братишки, поклянусь: все так и было...
  
  Снова Цзян
  
  Прибывший на джонке полуголый китаец доставил с берега записку из управления портом, в которой сообщалось о том, что завтра поутру на борт пожалует с визитом уже хорошо знакомый команде Цзян. Капитан, ознакомившись с этой вестью, вызвал к себе кока Корчагина:
  - Вот что, Владимир Васильевич, - сказал он, - большой гость в нашу сторону движется. В другое время руки бы ему не подал, но в нашем положении друзей выбирать не приходится. Не мешало был сообразить на завтрак что-нибудь более или менее китайское, из риса, к примеру. Несколько килограммов у нас найдется? Вдруг, того и гляди, китаец растрогается да что-нибудь хорошее для нас сделает, какое-нибудь послабление в режиме. Кстати, как идет торговля с лодками?
  - Слава богу, Генрих Иванович, пока ничего, чтоб не сглазить. Спичек у нас с Колымы осталось много, с голоду, если так и дальше пойдет, помереть не должны...
  На ужин команде выдали подгоревшую овсяную кашу со свининой.
  - Корчагин занят, - пояснил буфетчик Матвеев. - Ему сейчас не до вашей поганой каши. Китайцу завтрак готовит. Всю ночь, говорит, будет работать.
  И не зря старался Корчагин. Когда утром жирного Цзяна усадили за стол, перед участниками завтрака появились какие-то поистине сказочные блюда! К отварному рису было подано восемь самых удивительных и непохожих друг на друга соусов. Особенно хорош был один из них под названием "кэрри". На его приготовление кок убухал все более чем скромные наличные запасы гвоздики, красного перца, мускатного ореха и кардамона.
  Цзян восторженно щурил глаза, делаясь от этого похожим на большого домашнего кота, которого сытно накормили, а теперь в придачу ласково гладят по спине. От ложки он отказался, достал из кармана предусмотрительно привезенные с собой палочки.
  - Вери гуд! - громко хвалил он произведения Корчагина. - Ошень, ошенькарашо!
  Но главное свое внимание, надо сказать, китаец уделил все-таки не еде, а поданной к столу в пузатом и потном большом хрустальном графине водке. Он то и дело подливал смирновскую в свою рюмку и пил с видимым наслаждением, довольно быстро хмелея. Захмелев, Цзян попытался "по-отечески" выговорить капитану за незаконные торговые связи с местным населением, но, начав, быстро забыл о своих намерениях, едва лишь ему самому было преподнесено несколько коробок спичек, завернутых в папиросную бумагу.
  - Сейчас комендант порта уехал в Цзинань по делам, - сказал он неожиданно, - и пробудет там очень долго. В главным в Чифу остался я! И я разрешаю русским начальникам один раз в неделю, в воскресенье, съезжать на берег. Только в городе надо вести себя очень и очень хорошо! Понимаете меня?
  - Завтра как раз воскресенье, - великодушно добавил Цзян. - Вы можете съехать хоть всей командой, а я дам команду в гостиницу на берегу, чтобы вас приняли и разместили как следует!
  Трудно сказать, какую радость испытали моряки при этих словах чиновника. Для того, кто долго плавает, нет большего наслаждения, чем снова ощутить, после долгих недель и месяцев, проведенных в море, под ногами твердую и надежную почву вместо зыбкой палубы.
  Грюнфильд с чувством пожал руку китайцу, тепло поблагодарил его. А чиновник делался с каждой минутой все щедрее и щедрее.
  - Я пришлю к вам к шести вечера свой катер, - пообещал он. - Вы сможете наведать в клуб моряков, выпить виски, побаловаться с хорошенькими девочками. Там найдут их на все вкусы - от японок до русских. Весело и совсем недорого! - расхохотался Цзян, наполнив рюмку вновь. - вам не придется жаловаться на наших красавиц, господа русские моряки!
  ...Матросы не успели еще извлечь из своих сундучков парадные форменки, как на борт "Ставрополя" явился еще один гость - это был Лаврентьев. Свежевыбритый, пахнущий одеколоном, он обнял капитана.
  - Рад видеть вас сегодня в добром здравии и хорошем настроении, - просто сказал он. - Вижу, что с питанием у вас дела несколько наладились. Китайцы за спички, самосад и водку отдадут не только что украденного поросенка, но даже и папу с мамой в придачу.
  Алексей Алексеевич засмеялся, довольный своей осведомленностью.
  - Что верно, то, пожалуй, верно, - согласился капитан. - С мясом и водой у нас сейчас полный порядок. Вот с овощами - беда, по-прежнему нет, а китайцы не привозят. Команду кормим бульонами даже без картошки.
  - А ведь я как раз и приехал, чтобы оказать вам небольшое содействие именно в этом вопросе, - заулыбался Лаврентьев. - Помните, мы ведь как-то на эту тему уже говорили, и я пообещал вам подыскать посредника на предмет закупки овощей? Так вот: я его нашел. Но... есть ли у вас деньги, господа?
  - С деньгами плохо, - признался откровенно Грюнфильд. - В рублях около тысячи, а в долларах и фунтах - почти совсем ничего. Юаней же, как говорится, и вообще кот наплакал.
  - Давайте же мне поскорее эти ваши доллары, юани и фунты, - решительно сказал гость. - Все давайте. В таком случае завтра вы получите на них картофель и зелень. Посредник, скажу вам правду, ждет меня уже сейчас на берегу.
  Скромно выслушав благодарность капитана и положив в карман деньги, гость достал блокнот и вырвал из него листок бумаги.
  - Позвольте написать расписку, - сказал он. Но Грюнфильд остановил его.
  - К чему эти условности, Алексей Алексеевич? - вздохнул он. - Наша с вами дружба стоит намного дороже всех этих юаней и долларов, и я не допускаю даже мысли, что вы можете употребить их без пользы для нас. Да и, кроме всего прочего, что мы сможем сделать и в худшем случае с вашей распиской? Ровным счетом ничего. Само небо послало вас нам, дорогой Алексей Алексеевич!
  Лаврентьев молча наклонил седую голову, как наклоняет ее человек, принимающий давно заслуженную им благодарность...
  После его отъезда ликование на судне приняло поистине всеобщий размах. По поручению Копкевича боцман составил список желающих съехать завтра на берег. Оказалось: желают все до единого!
  - Придется все-таки человек шесть-семь оставить, - сказал капитан Шмидту. - Для порядка, конечно, для проформы, никак не более. Вы сами-то, Август Оттович, поедете?
  - Как вы, не знаю, - неторопливо ответил второй помощник. - А я, Генрих Иванович, не поеду.
  - Почему же, дорогой мой? - изумился от всего сердца Грюнфильд. - Столько времени без суши и не поедете. Я - капитан, мне положено остаться на борту. А вы бы могли немножко развлечься.
  - Нет, Генрих Иванович, - упрямо тряхнул головой Шмидт, - и не уговаривайте, не поеду. Уж больно, доложу я вам, не понравился мне разговор с этим самым Цзяном. С чего это он нам такую честь оказывает? Откуда любовь такая?
  - Право же, Август Оттович, - досадливо поморщился капитан, - вы с Копкевичем во всех и всюду видите нечто подозрительное! Просто-напросто водка развязала китайцу язык, и он решил как-то нас облагодетельствовать. Ежели вы твердо решили не съезжать на берег, то тогда оставайтесь за старшего, а я с удовольствием проведу вечер в клубе моряков.
  - Хорошо, - кивнул согласно Шмидт. - Только я попрошу оставить на борту не менее дюжины матросов.
  Грюнфильд удивленно посмотрел на него:
  - Уверяю вас, Август Оттович, что подобная мера предосторожности совершенно излишняя. Впрочем, береженого бог бережет. Будь по-вашему...
  
  Тревожная ночь
  
  Ночь с субботы на воскресенье выдалась на редкость тихой и очаровательной. Абсолютный штиль успокоил море, сделав его ласковым и приветливым. Угомонились на берегу голосистые, шумливые китайцы, прижались к причалам яркие джонки.
  Многие матросы приспособились на своих сундучках писать письма родным и близким в Россию, которые надеялись завтра в городе сдать на почту. Первое в жизни письмо написал домой, в Одессу, печатными буквами кочегар Кожемякин: от нечего делать кто-то выучил его читать и писать. Целярицкий устроил для матросов нечто вроде историко-географического кружка, а Шмидт в свободное время занимался с ними корабельной теорией.
  Запечатал в серый конверт свое послание во Владивосток и Иван Москаленко. Откинул назад голову, и невольно задумался. Вспомнился вдруг с поражающей отчетливостью Приморский бульвар, вспомнилась красивая девушка Ксюша, которой он говорит"До завтра!". И она отвечает ему: "До завтра, Вань!.." Как же давно все это было, четыре с лишним месяца назад! Он долго еще колебался, а потом все-таки решился: выпросил у радиотелеграфиста листок красивой глянцевитой бумаги. Тот удивленно уставил глаза на боцмана:
  - У тебя же, кроме матери, писать больше некому.
  - Да так, - смутился Москаленко, - есть еще одно дело. Человеку одному, понимаешь, черкнуть хочу...
  Боцман смущенно закашлялся и поспешно вышел из радиорубки: любопытный какой радист этот!
  Закрыв огромной ладонью листок от глаз любопытных, он надписал на конверте адрес:
  "Во Владивосток
  в лавкуФрола Прокопыча Берендеева
  его дочери Ксане в собственные руки".
  И вдруг чернильница, стоявшая на крышке матросского сундучка, подпрыгнула, перевернулась в воздухе и покатилась вниз, щедро заливая фиолетовым своим содержимым и только что надписанный конверт, и почти новую белую холщовую робу автора несостоявшегося письма. Все в кубрике мгновенно вскочили на ноги: корпус судна дрожал, словно его лихорадило, и кренился поочередно на оба борта. "Штиль ведь на море, - мелькнуло в голове боцмана, - что за диво такое!"
  Но особенно раздумывать было некогда: на палубе раздались тревожные голоса, все, словно горох из прорванного мешка, враз выбежали наверх. Еще пять минут назад совершенно спокойная вода за бортом кипела словно в котле. На горизонте, недавно темном, мерцала тревожным заревом какая-то светлая полоска, все время меняющаяся в размерах.
  На ходу застегивая китель, на мостик взбежал капитан:
  - Всем по местам!
  Обратился к Копкевичу:
  - Не везет нам, да и только. Кажется, моретрясение. С рейда нам не уйти - машины застопорены, топки погашены. Якоря, полагаю, поднимать не следует, иначе может выбросить на берег. Будем надеяться, что, на наше с вами счастье, новых толчков не последует.
  Но еще два, правда, не таких сильных, толчка морякам все-таки пришлось пережить. Сдерживаемое якорными цепями судно, то проваливалось по самые верхушки мачт между исполинскими волнами, то вздымалось на их гребнях словно щепка. Но мало-помалу море успокоилось, таинственная полоска на горизонте погасла.Грюнфильд, облегченно вздохнув, сразу же ушел к себе в каюту, а Шмидт, видя явственный испуг на многих лицах, спустился в кубрик к матросам - рассказать об этом удивительном природном явлении.
  Но, едва только он начал говорить о землетрясениях и моретрясениях, у него вдруг объявился "содокладчик" в лице конопатого кочегара второго класса Тимофея Шимко.
  - Это что! - пренебрежительно воскликнул он, подняв маленькие круглые глаза к потолку. - Я лично и не такое диво дивное видел, братишки. Сегодня так, пустяки, и бояться было нечего.
  - Ишь ты, храбрец какой выискался! - раздался иронический голос. - Тебе там, окромя твоего антрацита, ничего просто не видно. Ты и море-то, надо понимать, нечасто видишь!
  Кочегар обиженно шмыгнул носом:
  - И вовсе не в энтом дело, - ответил он деловито. - А вот только в восьмом году служил я действительную на крейсере "Цесаревич" нашего Российского военного флота. Мы тогда в самый раз в Италию ходили. И там, в Мессинском проливе, такое же вот безобразие и приключилось. Так город ихний, Мессина называется, за минуту развалило! Наша эскадра, значит, в полном своем составе - линкор "Слава", мы да еще крейсера "Богатырь" и "Адмирал Макаров" - туды сразу. Сам я людей откапывал из земли. Потянешь за ногу, ан глядь - а нога-то того...
  - Чего "того"?
  - Того самого. Без человека-то нога! Сама по себе нога-то...
  Глаза у кочегара округлились еще больше:
  - Денно и нощно работали, братишки. Вот те крест, не вру. Много людей откопали, и живых тоже много. Но мертвых больше. Раз во сто покойников больше было, чем живых.
  - Заливает, - решительно вмешался в разговор кочегар Стороженко. -Я его, братцы, хорошо знаю. Он любит поперед себя иногда тюльку прогнать! Нашли, право слово, кого слушать-то! Пущай уж лучше Август Оттович нам все по правде расскажет.
  Но Шмидт и сам с нескрываемым интересом слушал сумбурный рассказ Шимко.
  - Погодите, право, - обратился он к матросам. - И ничего, доложу я вам, Тимофей поперед себя не гонит. Коли он служил в девятьсот восьмом году на "Цесаревиче", то каждое его слово - чистая правда. "Цесаревич", "Слава", "Адмирал Макаров" и "Богатырь" тогда действительно помогали несколько дней итальянцам в ликвидации последствий землетрясения. За сорок секунд не стало города Мессины, из двух тысяч уцелело всего около трех десятков домов. И на помощь горожанам пришли наши моряки. Они работали, точно, день и ночь, как самые настоящие герои, как могут работать россияне!
  Он встал и с чувством пожал кочегару руку:
  - Не знал, что вы с "Цесаревича". Примите по этому поводу мои искренние поздравления и восхищение.
  Стороженко, всего минуту назад столь агрессивно нападавший на своего коллегу, хлопнул теперь его по плечу:
  - Вот так дело! Я ведь знал, что ты с "Цесаревича". А что такой герой, извини, Тимофей, не думал. Ну-ка, друг, закури!
  И он сунул в руки кочегару огромную фанерную табакерку.
  Вдохновленный общим признанием, Шимко вдруг раскрыл сундучок и достал с самого дна бережно сложенную вчетверо газету.
  - Вот, - торжествующе сказал он. - В этой самой газете про нас написано!
  Михаил Иванович нацепил на нос очки.
  - Да ведь тут, паете, ничего не понять нельзя. Не по-нашему написано.
  Шмидт взял газету в руки:
  - Это "Эль Джорно", неаполитанская газета за 20 декабря 1908 года.
  Он читал вслух, запинаясь и останавливаясь, а потом переводил.
  - Писательница Матильда Серао рассказывает тут обо всем... Сначала о землетрясении пишет. А потом... пишет, - что "появились неведомые люди, в глазах их светилось сострадание и сочувствие. Эти люди пришли с моря... Они были моряками: офицерами и простыми матросами, сынами иного народа, детьми иной земли. И они были первыми, кто пришел на помощь страдающей Мессине. Спасая заживо погребенных, эти люди так боялись причинить им боль, что разбирали камни не кирками, а руками, сдирая с них кожу, обагряя камни своей кровью..."
  Довольно скоро о моретрясении забыли, начали говорить о другом, и Шмидт по пути к себе постучал в капитанскую каюту.
  - Не спите, Генрих Иванович?
  - Нет, заходите, ради всего святого.
  С минуту посидели молча. Потом капитан встал, вынул из настенного шкафчика бутылку "Мадеры", разлил по рюмкам:
  - Давайте за то, что мы здесь уже пережили. Если бы толчки оказались посильней - беда нам с погашенными топками. Ну, с богом!
  Выпив, снова молчали.
  - Так вы завтра на берег едете? - поинтересовался Шмидт на прощание.
  - Решил съездить, Август Оттович, коли уж вы на судне остаетесь. Побудьте, батенька, сами за старшего. А в следующий раз - ваш черед, я останусь.
  Шмидт молча кивнул и, натянув на самые глаза потрепанную фуражку, ступил на порог.
  
  На берегу
  
  Едва только моряки "Ставрополя" сошли на берег, навстречу им быстрыми шагами направился человек в белом безрукавом костюме и тропическом пробковом шлеме.
  - Смотрите, Генрих Иванович, - Копкевич тихо тронул капитана за рукав, - никак сам Лаврентьев нас встречать изволит?
  Человек, подойдя поближе, и вправду оказался Лаврентьевым. Сердечно раскланявшись со всеми и осведомившись о здоровье, он скороговоркой доложил Грюнфильду:
  - Деньги на овощи переданы посреднику, все будет в полном порядке. Узнав о том, что вам разрешен выход в город, я решил предложить вам свои услуги в качестве гида. Матросы могут идти в гостиницу, места я заказал. А вас, господа, приглашаю совершить небольшую прогулку по городу. Я уже кое-что узнал здесь, и вполне могу поделиться этими знаниями с вами. Чифу - совсем крохотный, и вы быстро его запомните. А вечером нас ждет к себе наш общий друг Цзян. Вы ведь не пробовали еще настоящего китайского обеда? Нет? О, тогда все складывается как нельзя более великолепно. Но... - он окинул присутствующих быстрым взглядом. - Но почему вас так мало, господа? А где господин Шмидт? Или остальные приедут вторым рейсом?
  - Остальных вместе с Августом Оттовичем мы оставили для охраны судна, - пояснил Грюнфильд. - На всякий, как говорится, случай...
  - О, господа, ведь это совершенно излишняя предосторожность! - воскликнул, даже переменившись от огорчения в лице, Лаврентьев. - Давайте пошлем за ними катер. Поверьте совести: китайские морские пираты - это всего лишь выдумка богатых на фантазии моряков! Я очень советую привезти на берег хотя бы еще десяток матросов, мы ведь можем из-за пустых подозрений и ненужных предосторожностей лишить их прекрасного отдыха. А силы людей - вещь очень и очень ценная. Я... - Лаврентьев суетился, не договаривал предложения до конца и почему-то умоляюще смотрел в глаза капитану. - Я думаю, что морякам надо съехать на берег, - закончил он тихо.
  На помощь заколебавшемуся было Грюнфильду, довольно бесцеремонно перебив не в меру словоохотливого соотечественника, пришел Копкевич.
  - Это не вы наших матросов лишаете удовольствия, - безапелляционно заявил он, - это мы их лишаем, Алексей Алексеевич. И мы делаем это данной нам властью без каких-либо угрызений совести. Так что всякие разговоры на подобную тему считаю излишними.
  Грюнфильд сконфуженно и как-то виновато улыбнулся:
  - Вы уж не сердитесь, Алексей Алексеевич. Мой помощник - человек прямолинейный.
  Лаврентьев было нахмурил сердито брови, но сдержался - вновь на лице его появилась вежливая улыбка, хотя гладко выбритые щеки и покрылись красными пятнами.
  - Вы совершенно правы, господа, - сказал он. - А я напротив: сунулся явно не в свое дело, за что и получил вполне заслуженный щелчок по носу. Но, честное слово, я не сержусь за него на господина Копкевича!
  И он повел их по узкой улочке к центральной части города, мимо возвышающегося среди безалаберных некрасивых построек довольного стройного двухэтажного особняка.
  - Комендатура, что ли? - спросил Грюнфильд, но тотчас осекся и конфузливо замолчал, углядев сидящих прямо на подоконниках размалеванных полуодетых девиц с кислыми минами на лицах. Они с явным интересом и нескрываемой надеждой смотрели на приближающихся русских.
  - О, - засмеялся Лаврентьев, - вы, милостивый государь, почти угадали! Это, конечно, комендатура, но несколько иного рода. Я бы сказал, комендатура нравов... Здесь, действительно, как и положено, отмечаются все прибывающие в порт матросы. Сейчас у девушек - отдых: жара, как видите, несусветная. А вот к вечеру, как только матросики налижутся по кабакам, так и повалят сюда, словно мухи на мед. Манящий свет красного фонаря, знаете ли, со всех концов городка заметен. Но пока - сами понимаете...
  Грюнфильду ничего не оставалось, как только удовлетворенно кивнуть головой. И, желая сменить тему разговора, он указал на выходящего из дверей тощего как спичка пошатывающегося китайца.
  - Кстати, о кабаках, господин Лаврентьев, - сказал он. - Может быть, мы заглянем туда, откуда только что вышел сей красавец? Пить очень уж хочется. По бокалу холодного шампанского, полагаю, нам нисколько не может помешать, а?
  И снова Лаврентьев улыбнулся:
  - Я вновь вынужден вас разочаровать, господин капитан. Это не чайхана, а курильня, в которой туземцы курят опий. Вы, разумеется, об этом наслышаны. Но, честно говоря, я бы советовал вам заглянуть сюда хотя бы на минуту...
  Моряки прошли под мрачными сводами длинного коридора в довольно просторную невысокую комнату, битком набитую лежащими прямо на полу людьми, в основном мужчинами. Все они были страшно худы, с высохшими и сморщенными, как смятый пергамент, лицами. Трудно было определить их возраст - все они, казалось, приближались годам к семидесяти. Несколько женщин, оказавшихся в этом вертепе, возлежали в самых неприличных позах, от чего казались еще более омерзительными, чем представители "сильной" половины человечества.
  - Почему здесь одни только старики? - поинтересовался вполголоса капитан. - Почему, Алексей Алексеевич?
  Он старался вдыхать струившийся по комнате сладковатый дым, выдыхаемый курильщиками.
  - Ну почему же? - несколько принужденно рассмеялся Лаврентьев. - Я бы лично рекомендовал вам, господа, причаститься. Говорят, ни с чем не сравнимое удовольствие. Приказать?
  - Опиум уничтожает возрастные признаки человека, - словно не слыша последних слов Лаврентьева, хмуро вступил Копкевич. - Опиум столь сильно влияет на организм курильщика, что тот очень скоро теряет всякий аппетит, и начинается практически его медленная смерть от истощения. Многие из тех, кого вы видите, еще не достигли и тридцатилетнего возраста, но они ничем не отличаются от стариков... С каждым днем они курят все чаще и больше, грудь их впадает, и в конце концов они умирают от отравления.
  - Ну, - снова засмеялся Лаврентьев, - не так уж страшен черт, как нам его малюют! Вы видите, как все просто: для курения опиума китайцы имеют четыре прибора. Первый из них - трубка на манер кальяна с чрезвычайно узким наконечником, в который и вставляется столбик опиума... Утверждают, что курильщики испытывают необыкновенное блаженство...
  - Но, говорят, - прервал на этот раз рассказчика механик Рощин, - говорят, паете, что от курения опия отвыкнуть невозможно?
  - Мне рассказывали, - не дал раскрыть рта Лаврентьеву Копкевич, - что существует метод одного китайского ученого. Желающего излечиться сажают в железную клетку с тольстыми прутьями. Постепенно уменьшая дозу опия, ему дают для поддержки жизненных сил кофе. Затем опий перестают давать, и начинается самое страшное. Человек мучается, рыдает, умоляя дать ему трубку. Наконец он приходит в бешенство: начинает грызть решетку зубами, биться об нее головой, часто ломает руки или ноги. Но зато потом наступает выздоровление: через месяц наркомана выпускают из клетки, и он, как правило, уже больше никогда не берет в руки опия.
  Грюнфильд буквально за руки потащил своих собеседников к выходу из курильни.
  - Это же омерзительно! - в волнении говорил он. - Это же - низшая ступень возможного падения человека. Это ужасно!
  Побродив по городу и осмотрев на склоне горы сохранившиеся от древних времен кельи буддийских лам, Лаврентьев, Грюнфильд и Копкевич направились к дому помощника коменданта порта. Он оказался одноэтажным и узким, но зато никак не менее сорока метров длины.
  - Не дом, а поезд какой-то, - пошутил Лаврентьев. - У него из комнаты в комнату переходишь, как из вагона в вагон.
  Хозяин встретил гостей прямо на пороге и с распростертыми объятьями. Долго и церемонно здоровались, терлись щеками друг о друга, но все-таки Копкевич и тут не выдержал - проворчал вполголоса во время всей этот церемонии несколько соленых и выразительных русских слов.
  - Что это с вами? - удивился Лаврентьев.
  - До чего же богопротивная рожа! - бормотал помощник капитана. - Сам ведь нас не пускал на берег, голодом хотел уморить, а теперь - пожалуйста! - лучшим другом прикидывается. Ух!
  И Копкевич еще раз, теперь уже "для облегчения души", выругался.
  Прежде чем пройти за стол, Цзян представил гостям свою жену, о которой по городу ходили слухи как о редкой красавице. Глянув на нее, Грюнфильд глазам своим не поверил: в "красавице" было никак не больше тридцати вершков роста. И если ростом этим она напоминала десятилетнюю девочку, то уж комплекция... До чего бывали крестьянки толсты в станицах под Пятигорском, где Грюнфильд провел свое детство, но чтобы до такой степени... В талии очаровательная супруга китайского чиновника напоминала слоненка средней упитанности! Передвигалась она по комнате еле-еле, осторожно ступая на какие-то слишком маленькие, словно у младенца, ноги. Потом, воспользовавшись кратким отсутствием Цзяна, Копкевич пояснил:
  - Вы уж виду не подавайте, Генрих Иванович. Туземцы они и есть туземцы, хоть и мнять себя помазанниками божьими, детьми поднебесной империи. Это у них такое понятие: чем женщина ниже ростом и толще - тем она красивее.
  - Да, но ведь ноги... Что у нее с ногами? - прошептал капитан. - Ведь она несомненно больна!
  - Ничем она не больна, - буркнул Копкевич. - Здоровее нас с вами, наверное. Целый день только и делает, что на подушках лежит. А на ноги ей еще в детстве надевали специальную обувь, которая сдерживает рост ступни. Вот в результате всего этого и получилась подобного рода "красавица".
  "Красавица", как только дело дошло до стола, немедленно удалилась: по местным обычаям женщина не имеет права сидеть за одним столом с мужчинами и тем более - участвовать в пиршестве.
  Пятеро обедающих чинно расселись за большим круглым столом орехового дерева и принялись за еду. Вместо вилок подали палочки, о которых русские, конечно, слышали и раньше. Есть ими, как оказалось, вполне можно: все блюда были заранее нарезаны и сложены так, что палочки оказывались не хуже вилок, хотя к этому все-таки нужно было привыкнуть. Плохо только, что все эти лакомства - вареные вкрутую яйца, желе, бобы, фрукты - приходилось брать из одной тарелки. Гости ели акульи плавники, креветок, нечто даже совсем непонятное - слизистое, внешне напоминавшее гусениц.
  Рощин, впервые попавший за такой стол, растерянно смотрел на столь необычные разносолы, но, поймав на себе грозный взгляд капитана, все-таки решился кое-что есть. Потом подали какое-то отварное, удивительно белое мясо, очень приятное на вкус. Оно было нарезано ломтиками и неуловимо напоминала что-то среднее между куропаткой и рябчиком. Рощин, навалившись на мясо, съел его довольно много: все-таки почти европейский стол! Но тут на него с ядовитой ухмылкой уставился Копкевич:
  - Я смотрю, отварный болотные гадюки пришлись нашему стармеху по душе?
  Цзян так и не понял, почему русский моряк столь стремительно вылетел из-за стола и опрометью бросился к порогу...
  - Сейчас вернется, - под общий смех русских сказал Копкевич, - это со всеми бывает поначалу, потом привыкают. Я вот ем за обще щеки, и хоть бы что.
  Минут через пять, неловко извиняясь и краснея, старший механик вновь занял свое место за столом. Подали дымящуюся паром горячую рисовую водку.
  - Пожалуйста, - счел своим долгом предупредить гостей Лаврентьев, - пожалуйста, пейте не по-русски, залпом, а маленькими глотками. И если можно, хочу предложить тост...
  Он перешел на русский язык:
  - За нашу новую и скорую встречу с любимой и дорогой родиной!
  Все отпили из рюмок по глотку - больше не осилили. И тогда Лаврентьев достал из кармана пиджака сложенную вчетверо бумагу:
  - Я уже присмотрел себе домик для покупки, но, наверное, не судьба мне в нем обитать. Сегодня я получил письмо от одного своего родственника, полковника Пазухина, из Манчьжурии.
  Он небрежно бросил письмо в самый центр стола, и снова заговорил по-английски, чтобы было понятно и хозяину:
  - Большевики вовсю убегают с Дальнего Востока. Судя по всему, Дальреспублика Меркуловых - государство, которое останется нашим прочным оплотом. Кроме того, говорят, что сам Ленин дал команду прекратить завоевание Дальнего Востока за ненадобностью. Вот, господа, почитайте, - он ткнул пальцем в отчеркнутое красным место в письме. - "Полагаю, дорогой мой шурин, что настала пора тебе возвратиться во Владивосток и приняться за свои коммерческие дела. Ныне твоим негоциям со стороны большевиков ровным счетом ничего не угрожает! Большевики заняты подавлением крестьянского восстания в Тамбовской губернии, во главе которого стоит народный вождь Антонов. И, кроме того, они, кажется, поняли, что и мы не по их зубам орешек. Дальреспублика навсегда останется свободной территорией великой и столь горячо любимой нами матушки-России!"
  За столом воцарилось напряженное молчание, которое, минуту спустя, однако, нарушил Копкевич:
  - Решили, господин Лаврентьев, воротиться на родину? - с непонятной насмешкой в голосе поинтересовался он. - Благое дело предпринять изволите?
  Лаврентьев встал, поставил осторожно перед собой на стол чашку с водкой. И сказал торжественно и сурово:
  - Мы с вами, господа, здесь уже основательно засиделись. Настало время принимать окончательное решение, которое одно и сможет предопределить всю нашу дальнейшую жизнь. Не скрою, я считал дальневосточное дело горелым, а карту нашу - битой; большевики казались мне без пяти минут победителями. И я счел за благо покинуть родину, уехать сюда, чтобы сохранить средства, дабы не ходить по свету, не христарадничать с протянутой рукой на старости лет. Но теперь все изменилось, - он вынул из того же кармана сложенную газету. - Вот что сообщает об этом лондонская вечерка. Читаю: "Дальневосточная республика Меркуловых - несокрушимый бастион подлинной демократии. Ленин отказывается от завоевания Дальнего Востока. В Москве на днях жителями поймана и съедена последняя крыса!" Насчет крысы, конечно, британцы перегнули, но все остальное не вызывает сомнений. Я возвращаюсь. А вот у вас, господа, положеньице... - он задумался, замолк и опустился на стул. - У вас получается нехорошо. Скорее всего, вам придется в ближайшее время возвращаться к тем самым людям, от которых вы убежали... Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не пойдете, конечно, хотя бы потому, что не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать московской крысятинки. Да, положеньице...
  За столом вновь воцарилась долгая пауза в разговоре. Оба моряка были, что называется, ошарашены всем только что услышанным. Судьба "Ставрополя", и без того постоянно беспокоившая Грюнфильда, теперь казалась ему еще более туманной.
  Конец обеда, по вполне понятным причинам, оказался несколько скомканным. Снова подали уже знакомую русским подогретую рисовую водку. И снова больше чем по глотку осилить гостям не удалось.
  - Может быть, нам уже пора ко мне в гостиницу? - по-русски спросил Лаврентьев. - Я заказал вам, господа, отличные номера по соседству со своим.
  - Нет уж, дорогой Алексей Алексеевич! - тяжко вздохнул капитан. - Вы уж как себе хотите, а нам нужно вернуться на судно. И так надолго оставить пришлось, негоже это, совсем негоже...
  Лаврентьев долго уговаривал моряков последовать его доброму совету и остаться на берегу или хотя бы закатиться прямо сейчас в добрый ресторан с женской прислугой, похлебать кислых российских щей с расстегайчиками, побаловаться и хорошенько выпить.
  - К полуночи, господа, вы и вернетесь на столь милое вашему сердцу судно. Куда так торопиться, право!
  Грюнфильд однако заупрямился.
  - Нет, нет и нет, Алексей Алексеевич! - решительно и даже без вздоха на сей раз отрубил он. - Дело это решенное, а женская прислуга и расстегаи от нас никуда не денутся. Сейчас же мне необходимо быть там, на борту.
  Лодка уже отчаливала от берега, кода Лаврентьев, надеясь, наверное, на русский "авось", прокричал ей вослед:
  - А может, Генрих Иванович, все-таки останетесь?
  - Нет, - отозвался Грюнфильд, стараясь в быстро сгущающихся потемках не потерять из виду дальний контур "Ставрополя". Лучше скажите мне, сколько сейчас времени: самому без спичек не видно.
  - Без четверти девять, Генрих Иванович... Счастливого пути!
  - Спасибо, - устало отозвался Грюнфильд, нисколько не стараясь перекрыть голосом шум прибоя.
  
  Покушение
  
  Поздно ночью Августа Оттовича Шмидта сменил на вахте старший механик Рощин.Немного подгулявший Михаил Иванович, старательно выслушав напутствия второго помощника, не удержался от лирического излияния:
  - Ночь-то какая, паете, даже не хочется входить в каюту. Меня, паете, всегда удивляли ночь в этих широтах. Неожиданно они приходят, ну прямо как первая любовь. Вы обратили внимание: звезды здесь напоминают цветы жасмина в волосах цыганки?
  Смутившись, Михаил Иванович замолк. И у Шмидта как-то не повернулся язык высказать уже готовую сорваться шутку о том, что старик, видимо, не так уж плохо разбирается в цыганских прическах.
  Наступившая неловкая пауза заставила их внимательно прислушаться к царящей вокруг тишине. И оба мгновенно повернулись друг к другу: на корме слышался едва уловимый, но отчетливый шум.
  - Я, паете, взгляну сбегаю, Август Оттович, - механик надвинул решительным движением фуражку на лоб. - Не извольте беспокоиться.
  Он быстрыми шагами удалился, а через несколько секунд раздался его короткий громкий крик, и снова все смолкло. Не ожидая сигнала тревоги, на корму уже спешили матросы: туда же, покинув мостик, бросился и Шмидт. Три черные фигуры, метавшиеся у запасных канатных бухт, были схвачены и в мгновение ока связаны. Целярицкий притащил электрический фонарь, и глазам матросов предстали три низкорослых китайца, которых крепко-накрепко держали дюжие российские матросы. Шмидт обратил внимание: во все время этой молниеносной операции никто, включая и самих пойманных, не проронил ни единого слова. В свете фонаря он увидел лежащего на палубе Рощина. Бросившись первым делом к нему, он выхватил из кармана спички - осветить залитое кровью лицо. Но на плечо помощника опустилась рука боцмана:
  - Не надо, Август Оттович! Не зажигайте, а то, неровен час, сгорим к чертовой матери.
  Он ткнул пальцем в каната, а потом поднес его к самому носу помощника капитана: остро запахло керосином...
  Китайцев, связав, поставили к мачте и принялись с помощью фонаря осматривать корму. Все канаты и палуба вокруг них были щедро политы керосином, два бидона из-под которого валялись здесь же, в нескольких шагах от борта. Одной искры было достаточно, чтобы на "Ставрополе" начался большой пожар, погасить который оказалось бы делом весьма затруднительным.
  - Очевидная попытка поджога, - задумчиво протянул Шмидт, - плохо было бы наше с вами дело...
  Прибежавший фельдшер привел в себя Михаила Ивановича, начал бинтовать голову, и помощник бросился к стармеху:
  - Бога ради, что они с вами сделали?
  Пострадавшего унесли в изолятор, а Шмидт велел посветить за борт - там оказалась небольшая шлюпка, привязанная к якорному канату.
  - Спалить, значит, нас хотели? - хмуро спрашивал, ни к кому особенно не обращаясь, кочегар Погорелов. - Вон как делишки-то повернулись... Не выйдет, голубки! - он обернулся к сгрудившимся в темную серую кучу матросам: - А давайте-ка, хлопцы, отправим их за борт. Пусть поглядят, как там на дне крабы зимуют!
  И тотчас, грозно зашумев на разные голоса, людская масса двинулась к мачте. Угадав ее намерение, все трое китайцев что-то пронзительно закричали на своем языке.
  - На дно их, проклятых! - раздались в толпе голоса. - Рыбки спасибо за прокорм скажут! Туда их, братишки!
  Шмидт бросился наперерез наступавшим матросам.
  - Не сметь! - крикнул он почему-то сорвавшимся на визгливый фальцет голосом. - Приказываю не трогать!
  Руки, уже потянувшиеся к пленникам, неохотно опустились, толпа остановилась в ожидании, в котором явственно читался невысказанный вопрос.
  - Мы не дикари с острова Борнео, а российские матросы, - подавляя волнение, громко сказал Шмидт. - Мы не будем устраивать самосуд. Эти люди схвачены на месте преступления, они пытались уничтожить судно, принадлежащее другой державе. Они преступники. Но они все-таки люди и потому имеют право на суд, на разбирательство. Мы завтра же передадим их местным властям, пусть они будут осуждены по законам своей страны. А пока... пока развяжите им руки. Боцман!
  - Здесь я, - отозвался Москаленко.
  - Всех отведите в карцер. Охрану не менее двух человек с оружием. И смотреть в оба!
  В карманах китайцев, кроме спичек, ничего не нашли. А спички, между прочим, оказались из запасов самого "Ставрополя"...
  - Ну, - толкнул Москаленко того, который был чуть повыше своих сообщников. - Потопали в карцер, ваше узкоглазие. Ужо там и ручки ваши развяжем, - раз начальство приказывает. А с утречка вызовем вашу полицию - и будьте тогда здоровы! Они вам покажут кузькину мать!
  Очутившись в карцере и увидев троих подошедших с карабинами в руках матросов, китайцы, не сговариваясь, бросились перед боцманом на колени и принялись самым натуральным образом с воем и причитаниями облизывать его массивные кирзовые ботинки.
  - Тьфу, сволочи! - выругался Москаленко. - Гляди, братишки, шкодить умеют, а на расправу вон как жидковаты. Не по-нашему у них получается. Пошли отседова, ну их к дьяволу!
  В сутолоке никто не заметил отсутствия капитана и первого помощника. Вернувшись с берега, они еще долго оставались в каюте капитана и теперь появились вместе. Грюнфильд с каким-то растерянным выражением на лице выслушал доклад Шмидта о случившемся происшествии. Стоявший позади капитана Копкевич выразительно хмыкал во время доклада и даже два раза иронически шмыгнул носом. И капитан, никак не комментируя событие, вдруг повернулся к нему:
  - Сколько сегодня на термометре?
  - Точно не знаю, - недоуменно ответил первый помощник, - но полагаю, что никак не меньше сорока пяти Цельсия.
  - Так где же вы, батенька мой, при такой жаре простуду схватили? - с нескрываемой злостью спросил Грюнфильд. И вновь обратив лицо ко второму помощнику, отчеканил:
  - Арестованных не забудьте накормить. Организуйте смыв керосина с палубы. Курение на борту до утра и окончательного выяснения обстановки запретить.
  И быстрыми шагами удалился в каюту. Шмидт, сощурив глаза, посмотрел ему вслед: от капитана несло спиртным, и он, казалось, даже не слишком твердо держался на ногах. Никогда прежде не видел Шмидт Грюнфильда в подобном состоянии. "Боже правый, как сдал капитан!" - горестно подумал он.
  
  Пора сомнений
  
  Время шло, и стало заметнее, что китайские власти делают все возможное, дабы лишить экипаж "Ставрополя" малейших контактов с берегом.
  Как-то, когда под борт русского парохода пытались подойти джонки с местными торговцами, посреди залива объявился юркий полицейский катер, и с него раздался строгий окрик.
  Но иногда китайцам все-таки удавалось подогнать ту или иную утлую посудинку к трапу, и тогда моряки за остатки денег покупали какие-нибудь продукты.
  А однажды вечером Бинь вдруг пригнал целую "эскадру" плотов с птицей и зеленью. Вышедший на палубу Шмидт стал было отказываться, ссылаясь на то, что платить ему за все это добро уже нечем. Но Бинь, проявивший за последние месяцы удивительные лингвистические способности, только улыбался:
  - Моя знает, у вас нету юань. Моя взял гусь все фанза. Китайса сама давай и говоли: "Лусскиобизай нет правда, нет холосо"...
  Взволнованный Шмидт быстро вытер платком повлажневшие глаза, даже хмурый Копкевич улыбнулся Биню и потрепал его по плечу.
  - Как мало надо людям, чтобы жить в мире, - сказал он, ни к кому не обращаясь. - Можно же относиться друг к другу с любовью, с уважением хотя бы. Так нет же - воюют, грызутся, словно волки, словно вепри кровожадные. Вам не кажется, Август Оттович? Даже в нашей бедной стране: большевики и кадеты, всякие эсеры и монархисты... Не слишком ли много для одной многострадальной России?
  Шмидт молча наклонил голову и тут же вспомнил, как спасали их от голодной смерти чукчи, сами голодные.
  - Да, - ответил он, - кажется, конечно. Вот только не живут в мире, люди-то. А в нашей стране совершается сейчас великий поворот к братству, к жизни, к свету и счастью. Жаль только, что понимают это не все.
  - Вы что же, - Копкевич снова нахмурился, - считаете, что Совдепия добьется победы и на Дальнем Востоке?
  - А вы считаете иначе? - искренне удивился Шмидт. - Тогда позвольте вас спросить: на кой же ляд мы с вами здесь торчим?
  - Надежда юношей питает, - буркнул Копкевич. - Она, знаете ли, изменчива всегда. А мы ведь уже далеко не юноши. А ну как ничего у нас с этим делом не выйдет? Вот и скажут тогда: "А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!". А мне не хочется быть Ляпкиным-Тяпкиным и подставлять свою голову под плаху за идеалы, которых я не разделяю. Скажу вам больше, - первый помощник перешел на шепот. - Сегодня я слышал, что дела барона Унгерна в Монголии идут более чем славно. Он принял их веру, и весь Восток его поддерживает. В нем я нисколько не сомневаюсь. Он пообещал им создать великое желтое государство. Помяните мое слово: еще один Чингисхан появился...
  - Ничего у него не выйдет, у вашего Чингисхана, - твердо и зло вдруг ответил Шмидт. - А коли боитесь... Вон он - берег! Лаврентьев обрадуется. Волков бояться - в лес не ходить!
  Тут только обратили они внимание на все еще стоящего на палубе Биня. Он не мог разобрать быстрой русской речи и, тем более, понять причину спора русских начальников.
  - Что есть? - спросил он с убогим видом, ежась от ночного холода в своем рваном одеянии. - Гусь плохой? Бинь сказал не так?
  Копкевич махнул рукой:
  - Все так, приятель. Все так. Пойдем-ка ко мне, я тебе старый китель свой презентую, смотреть же на тебя холодно.
  Счастью Биня, казалось, не было предела: китель Копкевича оказался ему несколько великоват, но зато как смотрелся он на китайце, белый с золотыми нашивками на рукавах!
  - Бинь есть богатый, - заторопился он. - Бинь может взять жена!
  - А что, - насторожился Август Оттович. - У тебя разве жены нет?
  - Бинь нет ничего, - сказал китаец с улыбкой. - Нет юань, нет ничего.
  Бинь довольным видом ощупывал китель, доходивший ему почти что до колен, и лицо его, маленькое и сморщенное, светилось подлинным счастьем.
  "Да, и в самом деле, как мало нужно человеку для счастья!" - с горечью подумал Шмидт, спускаясь к себе в каюту. Там его уже поджидали несколько матросов - пришли учиться грамоте. И он, остановившись перед ними, вдруг сказал:
  - А вы, товарищи, не сомневайтесь. Пройдет смутное время - и какое бытие вокруг наступит! Пусть другие сомневаются! А вы - не надо. Только... только занятий сегодня не будет. Не сердитесь.
  И он ушел, торопливо хлопнув дверью: почему-то до боли хотелось побыть одному. А матросы, удивленные странным, с их точки зрения, поведением второго помощника, остались в некотором оцепении.
  Кто-то даже щелкнул слегка пальцами по горлу:
  - А не того... не выпивши ли Восьмой?
  "Восьмым месяцем" моряки иногда называли Шмидта за его удивительное имя - Август.
  - Ну, глупости, возразили говорившему. - В рот не берет...
  Между тем вести с Дальнего Востока поступали и правда неутешительные: похоже было, что Унгерн действительно набирает силу, толкуя о походе на Иркутск и Читу и даже отпуская кое-где туманные намеки насчет самой Москвы.
  И как-то вечером уже капитан пригласил к себе второго помощника. Попросил сесть, налил вина из "представительских" запасов - для встречи всякого рода гостей.
  - Вот что, Август Оттович, - несколько смущенно сказал он. - не находите ли вы, что наше пребывание в Чифу... ну, как вам это сказать? Несколько затягивается, что ли? Вы были инициатором ухода из Владивостока, матросики вас уважают, любят. Не находите ли вы возможным... м-м-м... несколько воспользоваться этим уважением и этой любовью? Ведь они вас даже в свой судовой комитет выбрали...
  - Я вас не понимаю, Генрих Иванович, - признался Шмидт. - Совсем не понимаю.
  - Ах, батенька мой! Какой же вы, право. Не пришел ли момент, когда надо поговорить с командой о возвращении? Вас послушают, вы у них в чести, доверием пользуетесь. Пошли, в самом деле, к родным пенатам. А повинную голову, как известно, меч не сечет...
  - Нет уж, Генрих Иванович, - Шмидт поднялся со стула. - Для меня пенаты, о которых вы изволите говорить, вовсе не родные. Так что я к ним не пойду и вам не советую. Для вашего, подчеркиваю, блага и для блага вверенных вам людей.
  Капитан встал, левая щека у него подергивалась:
  - как хотите, милостивый государь. Но позвольте заметить, что вы еще слишком молоды, чтобы давать подобного рода советы!
  Шмидт повернулся к выходу, бросив через плечо негромкое:
  - Извините.
  Но на следующий день он исподволь начал прощупывать настроение моряков, и результатом остался доволен: все на своем стояли крепко, о возвращении во Владивосток никто и слышать не хотел.
  И Шмидт, мгновенно повеселев, успокоился. Сомнений в правоте принятого решения не было.
  Даже сообщенная Грюнфильдом весть о том, что ему вне очереди придется сегодня стоять "собачью вахту" - начиная с четырех утра, - не сбила его радушного настроения. Обычно вахта эта не пользуется у моряков популярностью: прежний вахтенный почти засыпает, новый еще спит. И не случайно мировая статистика по сию пору свидетельствует: большинство несчастных случаев в море происходит именно в часы "собачьих вахт", в предрассветное время. К тому же весь следующий день человек чувствует себя разбитым и усталым. Но что представляет собой какая-то вахта, пусть даже самая трудная, по сравнению с тем, что Шмидт узнал сегодня! И потому он взбежал на мостик с улыбкой. Рулевой, про себя отметив эту улыбку, подумал: "Чудак. Ей-богу, чудак!"
  ...В те дни произошло и еще одно событие, которое во многом определило судьбу парохода и его команды.
  Началось все с болезни Грюнфильда. Сославшись на сильную головную боль, капитан не вышел даже на авральную уборку, поручив исполнение своих обязанностей Копкевичу. Тот хмуро кивнул головой и, надвинув фуражку на самые глаза, направился к кубрику. Трудно сказать, почему именно он решил начать в тот день свою деятельность с такого прозаического и нелюбимого на флоте дела, как досмотр матросских сундучков. Обычно процедуру эту старались делать в присутствии самих матросов, предварительно оповещая их о ней. На сей раз все получилось совершенно иначе. Уже через несколько минут Копкевич вновь появился на верхней палубе, причем фуражка его едва-едва удерживалась на затылке. Он прошагал к капитанской каюте и решительно постучал. Грюнфильд открыл дверь: он и в самом деле выглядел крайне плохо.
  - Я же просил, - слабым голосом сказал капитан. - У меня мигрень!
  - Мигрень на сей раз, как видно, придется отменить, - усмехнулся первый помощник и бросил на стол небольшую довольно потрепанную книжку. - Вот, лучше полюбуйтесь...
  - Что? Что... это? - спросил Грюнфильд, хотя уже и сам видел, какая именно книга лежала перед ним. - Откуда?!
  - Это, Генрих Иванович, с вашего позволения, работа господина Ленина "Богатство и нищета в деревне", изданная Ставропольским комитетом социал-демократов, - негромко и почти торжественно сказал Копкевич. - Из сундука кочегара Кожемякина. Вот что творится на нашем с вами, с позволения сказать, судне!
  Округлившимися глазами Грюнфильд посмотрел на Копкевича.
  - Кожемякина в карцер! - торопливо, словно боясь, что ему не дадут закончить фразу, сказал он. - А вам приказываю провести строжайшее дознание. Раньше в меня был только судовой матросский комитет, а теперь, кажется, завелись и большевики?
  - Кажется, - кивнул первый помощник. - И я бы на вашем месте прямо поинтересовался об этом у господина Шмидта...
  - Август Оттович, - спросил через несколько минут приглашенного в капитанскую каюту второго помощника Грюнфильд. - Я хочу, чтобы вы ответили мне честно, ничего не скрывая... Мы вдали от родины, неизвестно, какую участь готовит нам судьба. Но я хочу знать, с кем имею дело. Вы большевик?
  Шмидт с тонкой улыбкой окинул его с головы до ног, и почти такую же улыбку капитан увидел на губах Копкевича.
  - С вашего позволения, - ответил Шмидт. - С одна тысяча девятьсот семнадцатого года. В Одессе вступил.
  Капитан кивнул с видом, словно бы ответ этот не был для него неожиданным:
  - Что ж, будь по-вашему. В конце концов, это - ваше личное дело. Но... кроме вас, на судне есть еще... лица, состоящие с вами в одной политической партии?
  - Есть, - снова ответил помощник.
  - Я так и думал, - вмешался в разговор Копкевич. - И боюсь, что факт, о котором только что сообщил нам господин Шмидт, может иметь пагубные последствия для состояния дисциплины на судне.
  Капитан тихо опустился в кресло, и в этот самый миг дверь распахнулась. Сама по себе, без стука. На пороге стояла группа матросов, которых возглавлял Корж. Лица их были суровы и выражали какую-то непонятную Грюнфильду решимость.
  - В чем дело, господа? - вскочил он. - Извольте немедленно убраться! - лицо капитана покрылось красными пятнами, левая щека заплясала в нервном тике.
  Но предсудкома шагнул вперед:
  - Не торопитесь, гражданин капитан. Мы к вам от общества, а не сами по себе. Так вот, судовой комитет постановил отменить решение об аресте Кожемякина. Пршли, чтобы поставить вас об этом в известность.
  С минуту по обе стороны порога длилось напряженное молчание. А потом, покраснев сильнее прежнего, Грюнфильд ответил:
  - Ясно, господа. Отменили, так отменили, вам виднее. А теперь, - он обернулся к стоящим за спиной, - а теперь я очень прошу всех оставить меня одного. Надеюсь, на это я еще пока имею право?
  
  Капитан Грюнфильд
  
  Тщательно прикрыв и заперев на защелку за собой дверь каюты, Генрих Иванович расстегнул крючки на вороте кителя и как был, в парадном мундире и обуви, повалился на узкую привинченную к полу матросскую кровать: нервы сдали. Уткнувшись лицом в подушку, он, словно зверь, попавший по собственной глупости в ловушку, зарычал от бессильной ярости. Потом, повернувшись на бок, с силой ударил кулаком в переборку и с удивлением заметил выступившую на суставах пальцев кровь: боли от удара он не почувствовал.
  Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: "А вот у вас, господа, положеньице... У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!.."
  Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше - о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.
  Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской - их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова -
  "Колониальные товары".
  На самом же деле ничего "колониального" в лавочке не было и в помине - пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена - мать Генриха - отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы:
  "И. и Г. Грюнфильды и К⁰".
  Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки ГеркаГрюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном "Ставрополя".
  Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.
  Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.
  - Не знаю, Генрих, - смеялся он, - не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!
  В те далекие годы Герка - так звали его станичные мальчишки - вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на "Наварине". Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.
  Когда отец приехал в Белую Мечеть забирать его в очередной раз, дядя почему-то с грустью осмотрел на брата, похлопав племянника по плечу:
  - Придется нам с тобой, дорогой Иоганн, других преемников своему делу поискать. Не будет он ни торговцем, ни врачевателем.
  - Кем же он будет? - удивился отец.
  И Христиан очень серьезно и даже отчасти торжественно ответил брату:
  - Помяни мое слово, брат Иоганн! Генрих не будет никем на свете, он будет только моряком!
  Из окна дядюшкиного дома была видна заросшая лебедой центральная станичная площадь, три молодых тополя возле здания школы. И они, казалось, кивали в тот момент не под ветром, а по согласию с дядюшкиными словами.
  Так и случилось. Он стал не только и не просто моряком, но полноправным хозяином одного из лучших судов Российского добровольного флота. Он считался хорошим капитаном, да и сам, признаться, считал себя таковым. И всегда знал: капитан головой отвечает за судно и за жизни тех, кто на нем находится. Гибнет судно - капитан гибнет вместе с ним, он обязан погибнуть вместе с ним, гордо и прямо стоя на мостике. На то он и капитан. И пусть не будет рая на том свете, пусть не будет вечного успокоения души тому капитану, который осмелится покинуть в беде своих людей, свое судно, который выше их поставит свою собственную никчемную жизнь...
  Поднявшись с постели, Грюнфильд до самого рассвета, часа три, метался по тесной каюте от одной переборки к другой. Он понимал: именно сегодня он обязан принять решение, которое должно определить дальнейшую судьбу "Ставрополя" и его экипажа. Разговор с Лаврентьевым, известие об утверждении белых на Дальнем Востоке, большевики на судне, - все это подействовало на него самым угнетающих образом. К тому же он давно обратил внимание на то, что портовая полиция начала без всякого стеснения регулярно заворачивать к берегу джонки китайцев, пытавшихся, как и раньше, доставлять на борт "Ставрополя" провизию и воду в обмен на спички и мыло. Вчера он умышленно не стал говорить об этом Цзяну: хотелось убедиться самому в неправомерности действий местных властей по отношению к русским.
  Сейчас все это переросло в абсолютную уверенность в том, что их намерены заморить голодом, уничтожить физически. Китайцы, видимо, начали всерьез опасаться конфликта с меркуловцами - те могли предъявить счет, в связи со своим упрочением, за оказанный, хоть и невольно, приют русскому мятежному судну.
  За надраенным до желтого блеска кольцом иллюминатора уже давно серело, а капитан все ходил от переборки к переборке, не в силах принять никакого окончательного решения. Он понимал: нельзя сегодня показываться на люди, не имея своего твердого мнения о вчерашних событиях. И зачем только пошел он на поводу у команды, зачем снялся несколько месяцев назад с владивостокского рейда? Мысль о том, что, как явствовало из перехваченной радиограммы, примеру "Ставрополя" последовал "Кишинев", не только не облегчала страданий, но, наоборот, усугубляла их. Генрих Иванович понимал: не сделай подобной глупости в свое время он - ее не сделали бы и другие. Значит, именно он поставил под удар не только себя и свой экипаж, но и капитана и экипаж еще одного парохода Доброфлота.
  Застонав на своей койке словно от приступа острой зубной боли, Грюнфильд повернулся на спину, закрыл глаза. И вдруг у него мелькнула мысль ясная и простая, как дважды два - четыре. Несмотря на всю ее тягость, Генрих Иванович даже вздохнул от облегчения: да, это был единственно возможный выход из создавшегося положения! Он один во всем виновен, ему одному и отвечать за свои действия. Надо поднимать пары, сниматься с якоря и все-таки возвращаться во Владивосток с покаянием, взяв на себя вину за побег. Повинную голову меч не сечет. Ну, а коли и отсечет, то и тут сомневаться не приходится: капитан - единоначальник на судне, команда просто выполнила его указания. Ценою одной его жизни есть еще возможность спасти десятки жизней других людей... Вот он, единственно возможный выход!
  Грюнфильд встал, застегнул крючки воротника: уже утро. Взглянул в зеркало: подчиненные не должны видеть и следа растерянности на лице начальника, иначе они просто перестанут ему доверять. Остановившись перед порогом каюты, он набрал полную грудь воздуха и собрался уже выйти на палубу, как произошло нечто, совершенно не входившее в его планы. В дверь сильно застучали, и, услышав торопливый ответ капитана, голос подвахтенного Якобсона с нескрываемым ликованьем прокричал:
  - Генрих Иванович! Скорее к нам!
  - Да что еще случилось? - побледнел было Грюнфильд, появившись перед матросом.
  - На рейд "Кишинев" пришел! - прокричал Якобсон. - Уже и якорь, черти полосатые, отдали! Смотрите, смотрите же!
  Генрих Иванович, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах и ничего не ответив гонцу, поднялся на мостик.
  
  Черная смерть
  
  Едва только Грюнфильд отдал команду спустить шлюпку, чтобы немедленно нанести визит своему старинному приятелю, капитану "Кишинева" Генриху МартыновичуГросбергу, как раздался голос вахтенного:
  - На "Кишиневе" сигнальщик!
  Генрих Иванович поднес к глазам бинокль: сигнальщик на корме "Кишинева", подняв кверху вытянутые руки с флажками, описывал ими широкие полуокружности: "Внимание!", "Внимание!". А затем начал быстро передавать с помощью семафорной азбуки какое-то длинное сообщение. Из букв складывались слоги, из слогов - слова, из слов - предложения. И их страшный смысл капитан "Ставрополя" даже не осознал сразу до конца.
  "На борту - вспышка легочной чумы, - передавал сигнальщик. - После смерти пассажира-китайца, следовавшего с нами после долгой стоянки из Хакодате, умерло еще девять матросов и механик. Просим до окончания карантина не поддерживать с нами никаких непосредственных контактов. Подписал Гросберг".
  Опустив бинокль, Генрих Иванович долго стоял в оцепенении. Сначала ему показалось, что он как-то не так прочитал переданное, но, увидев перед собой перекошенное от ужаса лицо вахтенного, понял: нет, все прочитано верно. И тогда, побледнев, он понял: во всем, что происходит сними, - злой рок судьбы, перст божий. Их, ослушников, поправших свой долг перед Россией-матерью, карает сама жизнь. И карает жестоко, безжалостно, бьет больно, наотмашь. Генрих Иванович был старым моряком, и слышал много раз, что означает на судне это страшное слово - "чума". Но столкнуться с черной смертью так близко... Нет, этого ему никогда раньше не приходилось, и ы мыслях не было увидеть ее столь близко!
  "Кишинев" тем временем окружили, а потом, словно по щучьему веленью, мгновенно отхлынули от него прочь китайские джонки. А потом им на смену, тяжело чихая двигателем, направился большой и неуклюжий катер санитарной службы.
  - И как это они не боятся туда идти? - спросил Грюнфильд, обращаясь к пустому месту вокруг. Но пустота ответила голосом второго помощника:
  - Вы то-то слишком взволнованы, Генрих Иванович! Чума не так страшна, как это нам кажется. Существует так называемая хафкинская предохранительная прививка. Ее делают всем тем, кто имеет соприкосновение с пораженными болезнью. Кстати говоря, в прошлом году лично мне ее делали, и даже дважды. Так что я вполне могу сгонять на "Кишинев". С вашего позволения, конечно.
  - Ни в коем случае! - резко и торопливо возразил Грюнфильд. - Только этого удовольствия нам еще недоставало!
  - Но, господин капитан, прививка эта, доложу я вам, готовится медиками из убитой культуры чумных бацилл. Она абсолютно надежна.
  Бледное доселе лицо капитана покрылось красными пятнами гнева. Оно как-то странно задергалось, и он крикнул вибрирующим голосом так, что даже матросы снизу начали оглядываться на мостик:
  - Извольте! Извольте молчать, милостивый государь! И! потрудитесь больше не предлагать мне подобных глупостей! Чтобы у меня сей же час!.. Соберите совещание.
  Он быстро сбежал вниз по трапу и скрылся в своей каюте.
  - Подвахтенный, - как ни в чем не бывало распорядился Шмидт. - Первого помощника, механика, председателя судкома и боцмана - к капитану немедленно.
  ...Когда все вошли, Грюнфильд уже сумел взять себя в руки. Он, окинув взглядом собравшихся, начал негромко, но с некоторой долей торжественности в голосе:
  - Я пригласил вас, господа, с той целью, чтобы сообщить вам, что не спал всю минувшую ночь. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста, без нужды бессонницей я пока не страдаю. Но судьба нашего парохода и людей приводит меня в трепет и лишает сна!
  Капитан говорил долго, стараясь как можно убедительнее и аргументированнее изложить свои сомнения и трудности, которые, взятые вместе, должны привести и приведут команду "Ставрополя" к неминуемой гибели.
  - А посему, - голос капитана зазвенел, - а посему, господа, я принял решение поднять незамедлительно пары и воротиться во Владивосток, - закончил он. -Как капитан гарантирую всем вам вполне благополучное возвращение. И заявляю, опять же как капитан, что всю меру ответственности за наш опрометчивый и, скажем прямо, достаточно неразумный шаг я принимаю на одного только себя. Я не намерен прятаться за спинами других во время ответа и смею надеяться, что это само по себе смягчит участь всех остальных членов экипажа. Я кончил.
  Наступила долгая, напряженная тишина. Все понимали: в случае окончательного упрочения на Дальнем Востоке меркуловщины рассчитывать им ровным счетом не на что. "Как проверить, как уточнить сообщение, полученное Лаврентьевым? - мучительно соображал Шмидт. - Неужели же все в нем - правда?! Нужно развеять у матросов малейшие сомнения по этому поводу... Но как?"
  - У нас нет никаких оснований не доверять господину Лаврентьеву, - тихо сказал Грюнфильд, буквально прочитав мысли своего второго помощника. - Этот человек всегда относился и относится к нам с открытым сердцем! Отчасти ему мы обязаны самим фактом своего существования до сих пор. Одним словом, - он окинул взглядом всех сидящих снова, - хватит отмалчиваться. Прошу высказываться. Первый помощник!
  Копкевич встал. На гладко выбритом, как всегда, лице его не было и тени колебания.
  - Я не хотел бы напоминать своим коллегам о том, что капитан - бог на судне, и его приказы обсуждению не подлежат, - твердо сказал он. - Но, уж коли сей бог считает необходимым знать по данному поводу мое мнение, отвечу. Я согласен с каждым словом, которое произнес сейчас господин Грюнфильд. Думаю, что даже господа большевики согласятся с ними. Заявляю также, что ответственность вместе с капитаном должны разделить и его помощники. Первый из них - я.
  Копкевич сел, и Генрих Иванович не удержался - подойдя к нему, крепко пожал руку.
  - Достойный мой друг, но не надо лишних жертв! - взволнованно сказал он.
  Теперь все взгляды устремились на Шмидта - его черед, черед второго помощника. Он встал - невысокий, собранный, несколько даже щеголеватый. И заговорил непривычно громко, резко отделяя одну фразу от другой.
  - Я не боюсь ответственности, господа Грюнфильд и Копкевич, - выдохнул он. - Совсем не боюсь. Но все же возвращение во Владивосток считаю шагом куда более безрассудным, нежели побег из него. Нет сомнения, что всех нас после этого немедленно вздернут для устрашения других на главной площади. Но главное, доложу я вам, даже не в этом. Главное заключается в том, что белой гвардии все равно не устоять на Дальнем Востоке, не закрепиться. А касательно решения Ленина - это вздор чистейшей воды, господа! Не таков человек Ленин, чтобы останавливаться на полпути, не дойдя шага до цели. Я лично твердо убежден в этом. Ленин и его партия устоят под любыми ветрами истории. И напрасно радуется кое-кто, что "народный вождь" Антонов разбойничает на Тамбовщине. Говорю вам твердо, со всей ответственностью: сей "антонов огонь" будет скоро погашен. Победа большевиков неизбежна! А коли это так, то все прошедшие и даже предстоящие трудности кажутся мне не такими уж и страшными. Голод? Что ж, голодает вся Россия, и мы с вами как-нибудь не умрем. Провокации, попытка поджога? Будем бдительны! Эскадра его превосходительства адмирала Старка? Но ведь не станут же благовоспитанные англичане стрелять из орудий в безоружное невоенное судно!
  Август Оттович на мгновение смолк, а затем так же резко закончил:
  - Я за то, чтобы оставаться в Чифу и дальше. Судно должно быть передано после стольких страданий и мытарств российскому народу, а не выродкам российским. Таково мое мнение, господа!
  - Ну, а это уж, батенька мой, откровенная глупость, дозвольте вам сообщить! - взорвался капитан. - Да-с, милостивый государь, глупость, да еще какая!
  - Давайте решим вопрос голосованием, - совершенно спокойно сказал Копкевич. - Коли ныне капитанского приказа недостаточно, коли демократия уже не дает покоя неким лицам и на флоте, давайте голосовать. Нас шестеро, поэтому без мнения боцмана предлагаю обойтись. Итак?
  Руки поднялись: оказалось две и три. Против мнения капитана голосовало большинство...
  Вечером председатель судового комитета Корж собрал общее собрание. Неторопливо доложил обстановку, выслушал мнения. И когда приступили к голосованию, Грюнфильд с ужасом увидел нечто совершенно необъяснимое: его мнение во всей команде раздели только его первый помощник! Да и тот, скорее всего, поступил так, руководствуясь привычкой к дисциплине и строгими соображениями субординации... Люди не верят ему как капитану! Не верят все - от второго помощника до буфетчика! И разве имеет он моральное право командовать ими при таких обстоятельствах? Сентиментальная немецкая душа Грюнфильда рыдала и металась в груди. Жизнь казалась ему в этот момент если не оконченной вовсе, то, во всяком случае, утратившей всякий смысл. Ссутулив плечи, он молча, вышел из кубрика.
  Около полуночи Генрих Иванович постучал в дверь каюты второго помощника:
  - Позвольте войти, Август Оттович?
  - Конечно, - встал из-за стола что-то писавший в толстой клеенчатой тетради Шмидт. - О чем, речь, господин капитан?
  - А речь пойдет вот о чем, - сухо, подчеркнуто официально произнес Грюнфильд. - Мы с господином Копкевичем только что приняли решение съехать на берег. Совсем.
  - Ну, право же...
  - Я вынужден с горечью сложить с себя обязанности капитана "Ставрополя", а господин Копкевич - обязанности моего первого помощника. Не могут командовать судном лица, коим отказано обществом в доверии. Да-с, поскольку в результате принятого нами решения вы остаетесь в данный момент старшим на судне, соблаговолите отдать распоряжение об отправлении нас и нашего скромного багажа на берег. Это наше твердое решение.
  - Признаюсь вам, Август Оттович, - сказал Грюнфильд, - что данное решение принято по моему решительному настоянию. Капитан колебался, но это колебание ничем не оправдано. Раз вы не хотите вернуться на родину, нас с вами более не по пути. Слушком уж попахивает ваше поведением откровенным большевизмом. А он для меня дурно пахнет. Понимаете, дурно пахнет!
  Они стояли друг против друга, не первый день вместе ходившие по морям люди. Усталые, с мешками под потемневшими глазами, с проснувшейся вдруг ненавистью смотрели один на другого.
  - Воля ваша, Генрих Иванович, - вздохнул, наконец, Шмидт. - Вы не дети, уговаривать вас не считаю долгом. Погодите минуту, я сейчас дам указания о спуске трапа. Не забудьте деньги и ценности, если таковые у вас имеются.
  - Не извольте беспокоиться, господин... господин капитан! - отрезал с нескрываемой иронией в голосе Грюнфильд. - Назад к вам проситься не будем. Прошу вас не беспокоиться и проводами себя не утруждать!
  Он вышел, сердито хлопнув дверью.
  Наутро команде предстояло еще только узнать об этих событиях. Шмидт попросил Коржа вновь собрать команду в полном составе, только на сей раз наверху: вопрос о назначении нового капитана он предложил рассмотреть коллективно.
  Его избрали единогласно, никаких других предложений не было.
  
  На чужбине
  
  Выйдя на набережную, Грюнфильд и Копкевич остановились, молча, и даже с каким-то нескрываемым интересом разглядывая друг друга.
  - Поздравляю, Генрих Иванович! - ехидно нарушил тишину Копкевич. - Так сказать, жребий брошен, залив Печжили перейден!
  Бывший капитан хмыкнул носом и, подхватив в обе руки объемистые чемоданы, сказал:
  - Пойдемте-ка, друг мой, лучше в гостиницу. Да-с. Ночь на дворе, неровен час - уплывут от нас в руки людей половчее наши с вами драгоценности. Здесь ведь, как и в России, в воровском народце, как я слыхивал, нет недостатка.
  Они без всякого труда сняли два небольших, расположенных рядом номера в "Кантоне". Потом без лишних разговоров распили большую бутылку настоящей французской "Мадеры", неизвестно какими путями попавшую в подвал к услужливому китайцу-хозяину. Так же молча улеглись спать в свои узкие и жесткие койки и, открыв глаза, принялись сосредоточенно разглядывать потолки. Каждый, конечно, при этом думал о своем...
  Копкевичу вспомнилась оставшаяся во Владивостоке семья, сын-малец Димка. Как-то они там? Как ни верти, что ни говори, а война все-таки окончилась...
  Генрих Иванович ворочался с боку на бок и тоже никак не мог избавиться от переживаний. Сначала он думал об оставленном судне, о подлости команды и, в особенности своего второго помощника. Неужели же Шмидту так хотелось стать капитаном, что он во имя этого желания готов обречь на верную гибель десятки совершенно невинных людей?
  А несколько позднее на смену этим мыслям пришли другие... Вспомнились вдруг годы учебы, далекие и близкие переходы. У него никогда не было семьи. Почему? Трудно даже ответить, почему именно так случилось. Вспомнилась почему-то старая история пятнадцатилетней давности. Тогда они, трое молодых и симпатичных капитанских помощников, сошли на берег во Владивостоке.
  - Господа! - восторженно сказал один из них. - Пойдемте, господа, вместе со мной в гости. Прекрасную женщину здесь знать имею счастье! Не женщина даже, а просто Королева Марго, императрица и владычица вселенной.
  Уговаривать долго не пришлось, и вскорости вся компания, набрав вдоволь шампанского, ввалилась в небольшой домик на тихой и зеленой Корабельной улице. Хозяйка и впрямь была очаровательна. Появившись было на пороге в легком халатике, почти не прикрывавшем ее удивительно стройные загорелые ноги, она несколько смутилась:
  - Входите же, входите, пожалуйста, в комнаты, господа! Я сейчас, через минутку.
  И вернулась через короткое время совершенно преображенная и прекрасная - в строгом, но так идущем ей беленьком платьице, оставлявшем открытыми руки. Грюнфильд увидел ее кожу: гладкую и бархатистую, ослепительно светлую, без всяких родинок.
  - Ну, господа! - улыбнулась она, обнаружив при этом удивительно белые ровные зубы. - Ну, уважаемые господа, садитесь же к столу, бога ради! Позвольте мне в нарушение общепринятого этикета представиться для начала самой: меня зовут Мария Сергеевна.
  В тот незабываемый вечер они-таки славно, весьма славно посидели! Крепко выпили, даже хором исполнили песни. Особенно часто пели "Среди долины ровныя", а самый пьяный из троих - Степан Мигашкин - не пел, ибо при первых же словах песни начинал навзрыд плакать и причитать:
  - Ах, господа, как все это верно в песне сказано! И моя жизнь тоже напоминает мне одинокий дуб, стоящий во чистом и пустом поле государства Российского! Ах, господа, господа!
  Мария Сергеевна тоже подпевала им звонким и чистым, как горный хрусталь, голосом. А он, Грюнфильд, не отрываясь, смотрел на нее, на мерно вздымающуюся под тонкой тканью высокую грудь. И ему почему-то страшно не хотелось уходить.
  Наконец около полуночи все-таки затеялись расходиться. Хозяйка позволила каждому поцеловать ей руку с перламутровыми зеркалами ногтей. А потом, улучив удобный момент, отвела на секунду Грюнфильда в сторону.
  - Генрих, - тихо и как-то даже печально сказала она. - Не сердитесь на старую женщину, мой мальчик... Но, понимаете ли, вы очень понравились мне. Приходите.
  - Ах, - вспыхнул от счастья Грюнфильд, - сочту за честь... за великую честь... я..
  - Вы не поняли меня, - она нетерпеливо сдвинула к переносице брови. - Приходите не при случае, а.. сейчас приходите. Проводите ваших глупых пьяных друзей и немедленно возвращайтесь. Я буду ждать вас.
  Вся кровь, которая была в тот момент в его теле, вдруг ударила в голову. От неслыханного и неожиданного счастья он даже не помнил, где, как, при каких обстоятельствах он рассталсяс двумя товарищами.
  Вернувшись к домику, тихонько постучал. Дверь мгновенно отворилась, и она... Она бросилась ему на шею и осыпала лицо поцелуями:
  - Генрих, вы пришли! Боже мой, как я вам рада!
  А потом вдруг тело ее сразу обмякло и потяжелело. Он едва успел подхватить ее, чуть не упавшую прямо на пороге. Подняв на руки и дрожа всем телом, он внес ее в темную переднюю комнату.
  - Простите меня, - бормотала она, блуждая трепетными руками по его лицу. - Пойдем, пойдем же скорее! Как хорошо, что сегодня я отпустила слуг... Я хочу, чтобы вы были со мною...
  С тех пор он бывал у нее не однажды. Бывал и каждый раз поражался: какой все-таки удивительной, какой неизбывной силой может наполнить сердце мужчины любовь женщины! Она говорила ему:"Ты - самый сильный, самый красивый!" И он, внимая ее словам, чувствовал себя Геркулесом и Аполлоном одновременно. Ему хотелось открыть новую землю и назвать ее именем, убить невиданное чудище и принести его к ногам Марии Сергеевны: "Это вам, моя любовь!"
  И еще он не преставал удивляться: как это она, такая великолепная и красивая, любит его, за что она его любит? Боже, а как он сам любил Марию Сергеевну!
  Иногда ночами, когда она доверчиво засыпала рядом, он потихоньку открывал глаза и подолгу смотрел на нее, слушал ее дыхание, с каждым разом находя предмет своей страсти все более и более великолепным.
  И наконец, не выдержав, припадал с поцелуями к ее пухлым полуоткрытым во сне губам. А она улыбалась, пробудившись, и негромким счастливым голосом говорила:
  - Мой, ты - мой... Понимаешь, мой!.. Ты знаешь - я страшная собственница, я не могу ни с кем и ничем делиться... Что мое - то мое... И я никому тебя не уступлю! Ах, милый, как же я буду жить без тебя? Неужели придет день, когда ты покинешь меня?
  И наслаждалась его бурными ласками и клятвами в вечной верности, самыми страшными клятвами, которые только приходили в его взбалмошную голову.
  Конец наступил совершенно неожиданно. Судно его уходило в плавание, и Грюнфильд пришел проститься с Марией Сергеевной. Надев парадный мундир и щедро наодеколонившись, он проникновенно посмотрел в самую глубину бездонных серых глаз, утонуть в которых куда проще, чем во всех морях и океанах планеты, вместе взятых.
  - Я хочу, Мария Сергеевна, чтобы вы стали моей женой, - переходя почему-то на "вы", выдохнул он и сам испугался собственных слов.
  Она посмотрела на него несколько удивленно, опустилась в раздумье на стул. А потом вдруг улыбнулась:
  - Но... но ведь я несколько даже... ведь я же лет на семь старше тебя, Генрих. Ты говоришь это вполне серьезно?
  - Да, дорогая моя Мария Сергеевна! - воскликнул он. - Предупреждаю: я не могу жить без вас! Будьте моей женой, и я всю жизнь буду вашим вечным рабом...
  - Но, - она снова улыбнулась. - Но, дорогой мой, разве ты не знаешь, что я замужем? Мой муж - уважаемый в городе человек, с известными связями и средствами, капитан второго ранга. Сейчас он находится в плавании, но скоро вернется. Я как раз хотела сегодня предупредить тебя, что нам придется на время прекратить наши милые встречи. Фамилия моего мужа...
  И она назвала одну хорошо известную Грюнфильду фамилию отважного офицера, героя Цусимского сражения.
  Генрих почувствовал, как, глухо булькнув раза два или три, у него в груди остановилось сердце.
  - Вы - хороший юноша, Генрих, и, не скрою, очень нравитесь мне, - тоже перейдя на официально-торжественное "вы", ответила Мария Сергеевна, взяв его похолодевшую руку в свою. - Вот вы вернетесь из похода, к тому времени мужа вновь не будет дома, и все, если хотите, будет по-старому. Все мои ночи опять будут вашими, мой милый! А пока не хмурьтесь и поцелуйте меня.
  С тех пор он выбросил из головы всякие мысли о возможности жениться, ибо твердо уверовал: женщины лгут даже в любви. Встречая после долго отсутствия мужа, они нередко задерживают его на пороге затяжными и страстными поцелуями только для того, чтобы дать тем самым время благополучно улизнуть с черного хода любовнику. Зачем же ему, Грюнфильду, подобная участь? Он моряк. А море и женщины - вещи, как видно, несовместимые.
  Еще с час поворочавшись в неуютной и жесткой гостиничной постели, Грюнфильд неожиданно для самого себя встал и, закурив, вышел на улицу подышать воздухом. Стояла глухая ночь, было темно и душно. И под ослепительными звездами на земле только один единственный огонек нарушал нерастворимый мрак ночи, красный фонарь в самом шикарном здании городка, метрах в трехстах от "Кантона". Генрих Иванович докурил, жадно сделав несколько долгих затяжек, и, вздохнув полной грудью, решительно зашагал в сторону позвавшего огня...
  
  Два капитана
  
  Только через девятнадцать дней с борта "Кишинева" поступил сигнал о том, что вспышка болезни кончилась и там ожидают представителя "Ставрополя". Шмидт решил отправиться сам. Море волновалось, и путь на шестивесельной шлюпке занял без малого два часа.
  Капитан "Кишинева"Гросберг встретил гостя с распростертыми объятьями.
  - Рад видеть вас, дорогой друг, - просто сказал Генрих Мартынович. - Давайте обменяемся нашими бедами, да заодно и подумаем о том, что же нам с ними делать дальше. Только - чур! - ваше слово первое.
  Август Оттович не стал возражать старшему и довольно связно и подробно изложил все приключения "Ставрополя" вплоть до попытки поджога, которую удалось предотвратить едва ли не по чистой случайности, вплоть до бегства с борта капитана и его первого помощника. Гросберг долго хмурил белесые редкие брови. Потом сказал:
  - Сбежали, дорогой мой, и черт с ними, жалеть не о чем. Вы молодцы, что пошли прямо сюда. А вот нам пришлось все это время проводить в Хакодате и Гонконге. Впрочем, там было ничуть не лучше... А ка вы поступили с задержанными китайцами-поджигателями?
  - Пока никак, - признался Шмидт. - Я направил уже несколько дней назад с матросом бумагу о случившемся в полицию порта, но за ними никто не приехал. Приходится кормить и их, хотя, признаться, меня это не особенно радует.
  Капитан "Кишинева" сочувственно кивнул головой:
  - Китайцы себе на уме. Но ничего, держите эту братию, не исключено, что они нам с вами еще пригодятся. А как здоровье Рощина?
  - Плохо, - вздохнул Шмидт. - Ударили они его, проломили череп. В себя приходит временами, а то все бредит, говорит что-то непонятное. Жаль старика.
  А потом Гросберг начал рассказывать, в свою очередь, о злоключениях "Кишинева". Рассказ его произвел на Шмидта впечатление угнетающее. Как и "Ставрополю", китайские власти запретили "Кишиневу" подходить к пирсу, отказав во всякой помощи и поддержке. Они даже не давали капитану разрешения свезти на берег и похоронить там трупы погибших во время перехода от болезни людей. Брезгливо тыча пальцем в просмоленные брезентовые мешки с трупами, смоченными в растворе карболки, китайский карантинный инспектор твердил по-русски одно и то же:
  - Топка на "Кишинев" не погашен! Сожги труп топка!
  Пришлось ответить на это "предложение" не только категорическим отказом, но и еще пригрозить, что в случае затяжки погибшие будут похоронены по старому морскому обычаю.
  Поняв, что русские и впрямь могут сбросить своих заразных покойников в воды залива и тем самым сделать их опасными для других людей, чиновники все-таки выделили место для братской могилы на берегу. Могилу вырыли пять с половиной метров глубиною, а гробы на целый метр засыпали сначала хлоркой, а уж затем - землей и каменьями.
  В воде и провизии "Кишинев" тоже получил полнейший отказ - со вчерашнего вечера пришлось установить норму расхода - литр на человека в сутки.
  - Вы богаче нас, - невесело рассмеялся Шмидт. - У нас уже по семьсот граммов всего приходится. И наш любимый господин Лаврентьев что-то носа не кажет, и его доверенное лицо картофель тоже не везет. Но в нашем положении пока, что называется, остается только одно - жить, ждать да надеяться...
  Гросберг усмехнулся:
  - Что верно, то верно. Но я вот еще каким соображением хочу с вами поделиться. Во время похорон я обратил внимание на небольшой ручей, который протекал неподалеку от матросской братской могилы. Что если мы, пока еще не начались дожди, снарядим ночью за водой некое подобие десанта? Бочки три-четыре по темноте там вполне можно набрать, я думаю. Только дорога туда плоха - все время в гору. Ну да что и говорить, труд окупится утолением жажды.
  Шмидт тяжело задумался - риск всегда остается риском. И не хотелось, ой как не хотелось, без самой крайней нужды подставлять под дамоклов меч китайского правосудия ни в чем не повинные буйные матросские головы! Но другого выхода из создавшейся ситуации и точно не было.
  Они порешили: этой же ночью "Кишинев" снарядит первую экспедицию за водой. А "Ставрополь", в свой черед, для пополнения рядов поредевшей команды, передаст Гросбергу двух матросов.
  - И вот еще что, батенька мой, - Генрих Мартынович крепко сжал губы, - хочу договориться с вами по одному поводу.
  - По какому именно? - полюбопытствовал Шмидт. - Нет ничего на свете проще советов.
  - Я не шучу, Август Оттович. Из вашего рассказа я прекрасно понял, что оба мы, вне всякого сомнения, пропадем, если будем каждый дудеть в свою собственную дудку, действовать раздельно. Вот почему считаю, что один из нас должен быть здесь старшим, адмиралом, так сказать. И этим старшим я предлагаю назначить вас. Обещаю неукоснительно и беспрекословно выполнять ваши указания и распоряжения. Гарантирую, что для команды "Кишинева" они всегда, при любых обстоятельствах, будут обозначать то же самое, что и мои собственные.
  - Неудобно как-то, - пожал плечами Шмидт. - И по возрасту, и по опыту - право за вами. Да и потом... что-то слишком уж стремительная карьера - за несколько дней из вторых помощников прямиком в адмиралы.
  - Я ведь здесь совсем недавно, мой дорогой новоиспеченный адмирал, - с мягкой улыбкой возразил Гросберг. - А за вашими плечами - довольно значительный и существенный опыт пережитого. Он и поможет нам выпутаться из данного незавидного положения. Кроме того, кризис у нас может возникнуть незамедлительно.
  По возвращении на "Ставрополь", Август Оттович узнал неприятную новость: умер Михаил Иванович.
  - Перед тем как преставиться, - хмуро сообщил Москаленко, - в себя пришел. "Хорошо, - говорит, - что я пошел тогда на шум посмотреть, а не Август Оттович. - Не приведи господь, его бы разбойнички прибили, на кого тогда пароход остался бы? Так потеря невелика, кроме меня еще два механика есть". Попрощался и отошел. Нам долго жить приказал...
  Шмидт тяжело вздохнул и, испросив разрешение властей, дал указание похоронить Рощина на берегу, невдалеке от могилы матросов "Кишинева". У скромного земляного холмика поставили обыкновенный деревянный крест, на котором написали просто: "Здесь похоронен российский моряк Михаил Рощин".
  
  Люди русские
  
  Утро наступившего дня принесло капитанам и командам обоих судов, стоявших на рейде под флагами Российского доброфлота, до чрезвычайности неприятный сюрприз. Всего в полутора-двух милях от них обоих на равном расстоянии стоял русский эскадренный миноносец под меркуловским флагом. Шмидт без труда разглядел в бинокль его название - "Магнит", снующих на палубе русских и англичан, старшего офицера на мостике.
  - Ой, чует моя душа, что гонец сей прибежал за нами, - невесело пошутил он, обернувшись к боцману. - Вот что, Ванюша, давайте-ка мы, не теряя ни минуты времени, начнем поднимать пары.
  Москаленко удивленно пошевелил бровями, но ничего не спросил и отправился в машинное отделение - надо было выполнять приказание.
  Тем временем от борта "Магнита" отвалила шестивесельная шлюпка, которая, зарываясь глубоко носом в теплые волны, быстро понеслась в сторону "Ставрополя". Через полчаса по штормтрапу взбежал молоденький мичман, оказавшийся англичанином:
  - Где капитан?
  Гость и хозяин без всяких признаков радости и взаимного расположения обменялись рукопожатиями. Затем зашли в каюту и, по старой морской традиции, не приступа пока к делу, пропустили по стаканчику "Мадеры".
  - Мне очень бы не хотелось огорчать вас, господин капитан, - несколько витиевато, но зато слишком даже уверенно начал мичман, - но в этом смысле возложенная на меня миссия налагает на ее непосредственного исполнителя некоторое неудобство. Впрочем, как вам, разумеется известно, мое правительство находится в весьма и весьма натянутых отношениях с русским большевистским правительством. Дело дошло до открытого вооруженного конфликта. Вы же своим побегом из Владивостока вольно или невольно, но заняли в этой исторической борьбе сторону большевиков. А посему, - мичман сделал длительную впечатляющую паузу, - а посему мне приказано передать вам в собственные руки ультиматум королевского и русского законного командования, согласно которому оба судна должны следовать за "Магнитом" во Владивосток, где суда ваши будут возвращены их законным хозяевам. Прошу вас обратить особое внимание на тот факт, что всякого рода сопротивление в данном конкретном случае является, как вы сами понимаете, просто смешным.
  О, конечно же, Шмидт прекрасно понимал это! Еще бы: вооруженный эскадренный миноносец против двух безоружных мирных сухогрузов!
  - К сожалению, - сухо ответил он, не выражая никак своего отношения к явно подготовленной и отрепетированной речи англичанина, - к моему глубокому сожалению, мы не сможем выполнить ваши условия ранее завтрашнего утра. Топки у нас, как вы, конечно же, изволите видеть, погашены, а для поднятия паров, как я понимаю, необходимо все-таки время.
  - Мы подождем до утра, господин капитан, - довольно вежливо согласился англичанин. - Какое конкретно время для снятия с якорей вы сможете обозначить как наиболее подходящее для вас?
  - Ну, скажем, - несколько замялся Шмидт, - к примеру... Завтра в девять тридцать утра...
  - О'кей, - не раздумывая бросил мичман. - Так я и доложу своему командиру. Прошу вас дать необходимые указания, если только вы имеете на это определенные юридические права, и господину капитану "Кишинева". Если же таких прав у вас нет, то мы поставим его в известность о вашем решении сами.
  - Не надо, - махнул рукой Шмидт, - не стоит беспокоиться, господин мичман. Я как раз имею такие права. И сейчас же после вашего отъезда направлю капитану Гросбергу соответствующие инструкции и указания.
  - О'кей! - обрадовался мичман. - У вас, русских, есть замечательная пословица: "Баба с возу - кобыле легче". Я воевал недавно в Архангельске и там услышал эту пословицу... Позвольте пожелать вам всяческих благ и откланяться. Позвольте заверить, что мне было приятно найти в вашем лице умного человека, способного правильно оценить обстановку, в которой он находится.
  - У меня сейчас несколько матросов на берегу, - сказал Шмидт. - Я прошу вашего разрешения послать за ними катер.
  - О'кей, господин капитан! Но посылать или не посылать катер - это ваше внутренне дело. Мы, англичане, уважаем самостоятельность других народов.
  - Оно и видно, - мрачно заметил Шмидт. Но англичанин сделал вид или вправду не обратил внимания на тон капитана и скрытую ядовитую иронию его слов. Он как ни в чем не бывало пожал Шмидту руку:
  - Значит, завтра в девять тридцать снимаемся. Прошу быть готовыми.
  Выпроводив столь неприятного гостя, Август Оттович заперся в своей каюте и долго сидел там один. Лишь около трех часов пополудни он вышел на палубу, хмурый, какой-то сгорбленный, с осунувшимся лицом и отеками под глазами.
  Еще через несколько минут от "Ставрополя" отвалили две шлюпки: одна взяла курс к "Кишиневу", другая - к берегу.
  Шмидт проводил их взглядом и снова вознамерился уйти к себе в каюту. Однако, отвернувшись от поручня, он даже вздрогнул от неожиданности: плотным молчаливым кольцом стояли вокруг него так неслышно подошедшие матросы, вся команда.
  - Август Оттович, - Корж смотрел ему прямо в глаза своими серыми немигающими глазами. - Мы сдаваться не можем и права не имеем. Мы ведь - люди русские.
  - Что же это, Август Оттович, - одними губами спросил Москаленко. - Столько мы с вами пережили, и вот... Пусть они лучше здесь нас всех перебьют, чем там, дома, на площади болтаться да воронье собою кормить!
  Он не договорил, проглотив слюну и с нею вместе застрявший в горле комок. Шмидт обвел всех взглядом - лица у людей усталые, встревоженные. Кажется, на все готовы, лишь бы конец страданиям. А они вон как - пусть лучше перебьют...
  Он, едва сдерживая слезы, достал торопливым движением из кармана платок: дескать, соринка случайно в глаз попала, комашка шаловливая залетела. И только потом ответил:
  - Не переживайте, друзья мои! Не из того мы с вами теста сделаны, как о том англичане думают. Раз уж мы так решили, то будем стоять на своем до самого конца. Что-нибудь придумаем. А что именно - не скажу сейчас, увидите позднее. Пока же прошу всех переодеться в чистую одежду, приготовить вещи: в случае неудачи нашей с вами задумки, возможно, придется съехать на берег.
  - И оставить"Ставрополь" этим паразитам? - возмутился Животовский. - Ведь это, Август Оттович...
  - Ох и нетерпеливый же народ, эти самые кочегары! - вдруг совершенно спокойно улыбнулся капитан. - Кстати, почему вы, Животовский, в данный момент на палубе прохлаждаетесь? Разве не было команды поднимать пары? А ну-ка, живо марш в свою преисподнюю!
  И он, отстранив рукой стоящего на пути матроса, поднялся на мостик:
  - Поднять якорь!
  Заверещала натужно лебедка, и у него невольно вырвалось восклицание:
  - Потише же, бога ради! Все дело испортим.
  С наступлением темноты черной призрачной тенью "Ставрополь" двинулся с места. Только, ко всеобщему удивлению, курс был принят не в открытое море, а наоборот - к берегу, на внутренний рейд...
  Утром на борт почти одновременно прибыли сразу два гостя: уже знакомый капитану вчерашний мичман с "Магнита" и китайский офицер из береговой охраны.
  - Что все это значит, господин капитан?! - дружно накинулись они прямо на палубе на спокойного и гладко выбритого Шмидта. - Почему оба ваших судна подошли без разрешения властей к берегу да еще развернулись параллельно ему? Это неслыханное самоуправство, господин капитан!
  - Вы же закрыли своими коробками доступ в порт! - пылал гневом китаец. - В нашей акватории это недопустимо!
  - Вы нарушили условия ультиматума! - горячился, подпрыгивая от волнения на одном месте, англичанин. - И я говорю вполне официально, что вы ответите за эти фокусы в полной мере!
  - Спокойно, господа, спокойно! - сделав рукой приветливый жест и добродушно улыбнувшись, ответил Шмидт. - Вы, я вижу, не имеете желания спуститься ко мне в каюту и предпочитаете говорить о делах на свежем воздухе? Великолепное решение!Гусаренко, принесите-ка нам сюда стулья!.. Не угодно ли господам выпить русской водки? Коньяк или бренди для столь дорогих гостей у меня тоже найдутся.
  - Перестаньте паясничать! Вы еще находите в себе мужество смеяться над нами! - покраснел от возмущения мичман. - Позвольте напомнить вам, что я все-таки офицер королевского военного флота и не позволю...
  - Не хотите пить - как хотите, - перебил его Шмидт. - Насильно, как видно, и вправду мил не будешь. А что касается моего смеха, то я позволю себе в этой части не разделить вашего мнения, господа, хотя вы и мои гости. Это вы смеетесь, даже больше того, издеваетесь над нами, безоружными и беззащитными. И поэтому, господа вам придется сейчас выслушать наш ультиматум. Если в течение суток, начиная отсчет с этого часа, "Магнит" не покинет Чифу, мы вынуждены будем применить самые крайние меры.
  - Интересно! - хмыкнул англичанин. - Интересно, какие же именно меры? Надеюсь, вы не устроите на китайский манер спектакля самосожжения на набережной? Или объявите голодовку? Говорят, в России подобные методы борьбы в большом ходу. Или вы выставите против нас красную эскадру?
  - Эскадры у меня нет, и вы это прекрасно знаете, - Шмидт чувствовал, как в нем закипает злость. - Но, если наше условие не будет принято, я велю открыть кингстоны и затопить "Ставрополь" и "Кишинев" прямо здесь, на этом самом месте. Вы знаете, что я сдержу свое слово...
  Он с нескрываемым удовольствием увидел, как округлились от ужаса глаза китайца-береговика.
  - Вы, кажется, с ума сошли! - воскликнул он. - Это же сатанинский план!
  - Я в своем уме, господа! - почти торжественно заявил Шмидт. - Вы знаете, кажется, русских довольно неплохо и должны понять, что я не шучу. Команды наших судов готовы повторить известный вам героический подвиг "Варяга". Мы пойдем на это не задумываясь, с чистым сердцем. Что это будет означать для вас - думайте сами. Доложу я вам только, что порт ваш будет выведен из строя минимум на год - раньше поднять суда вы не сможете. И вам, - капитан повернулся к китайцу, - и вам придется благодарить за это господ, коих вы так трогательно и нежно любите. И отвечать перед начальством, конечно, тоже придется...
  Он с минуту помолчал, любуясь произведенным эффектом, а потом добавил:
  - Таковы условия нашего ультиматума, господа. Обстрелять меня ни с берега, ни с моря, не повредив портовые сооружения или другие суда, как видите, просто невозможно. При выборе места для стоянки я постарался учесть такую возможность. Итак, сверим часы, как говорится! Сейчас семь сорок утра. Ровно в семь сорок через сутки я дам команду об открытии кингстонов. А пока прошу вас покинуть судно, ибо ваше присутствие на нем неприятно и мне, и всей остальной команде.
  Шлюпки были еще совсем недалеко, как в немой тишине, наступившей на палубе, вдруг раздался громовой хохот Животовского. Он буквально закатывался, сгибаясь в три погибели и похлопывая при этом зачем-то себя по бокам.
  - Вот это да, так уж да, Август Оттович! - наконец вымолвил он между двумя приступами смеха. - Вот это мы им дулю под самый нос сунули! Они, конечно же, нисколько не сомневаются, что мы свое слово сдержим. А вывести из строя порт - это же все равно, что ограбить саму казну великой поднебесной империи. Не сомневайтесь: теперь уж нас сами китайцы возьмут под свою защиту. Они всю береговую артиллерию на этого разбойника "Магнита" нацелят, а только нас с вами в обиду ему не дадут. Вот увидите - утром этого гада на рейде не будет видно!
  Август Оттович усмехнулся и притворно строго сдвинул брови к переносице:
  - Почему вы не в преисподней? - спросил он Животовского. - А ну, ступайте к себе немедленно! Сколько раз повторять приказание?
  Утром "Магнита" на рейде не оказалось...
  И только теперь Шмидт получил, наконец, возможность обстоятельно допросить задержанных китайцев-поджигателей. Он поступил очень просто: оставив двоих в качестве заложников, с третьим съехал на берег.
  - Если не покажешь, где живет тот, кто вас нанял для поджога, - коротко пояснил он, - остальных расстреляем. Если вдруг от меня убежишь - с ними сделаем то же самое.
  Китаец положил руку ко лбу и так низко наклонил голову, что стал виден кончик его засаленной жидкой косички.
  На берегу он уверенно повел Шмидта по хорошо знакомой дороге к гостинице "Кантон". Остановился, указал рукой на окна второго этажа - то были окна Лавреньтева. Август Оттович брезгливо поморщился: он уже догадывался о том, что хлебосол и патриот Лаврентьев - вовсе не такой уж добрый дядюшка, как это казалось Грюнфильду. И вот оно - подтверждение.
  Он подошел к дежурному портье, поинтересовался, дома ли господин Лаврентьев.
  - Они уехали еще несколько дней назад, - ответил портье, почтительно поднявшись со стула. - И ничего о себе не оставили. Так что помочь вам, господин, ничем не могу.
  И это для Шмидта не оказалось божьим откровением.
  Он повернулся к дрожащему как осиновый лист китайцу, который продолжал стоять рядом:
  - Ступай, брат! Ты, как видно, ни при чем, коли весь белый свет кишит подлецами. Улизнул твой хозяин, как только понял, что номер его не прорезал. Деньги вот только наши, обидно, прихватил... Иди, чего ты на меня уставился? А друзей твоих тоже отпустим, ты не волнуйся. Сегодня же и отпустим. Пусть судьями для вас совесть будет, коли ваши соотечественники ими быть не желают...
  Оставшись один, Август Оттович устало побрел по набережной по тому самому маршруту, который определяется словами "куда глаза глядят". Мысли в голове его роились тяжелые, безрадостные. И, чтобы хоть немного развлечься и успокоиться, он не сразу сел в шлюпку, а остановился у причала, облокотясь о поручень.
  Внизу под его ногами тихо плескалась вода. Почему-то подумалось: точно так же плещется она сейчас и во Владивостоке. Суждено ли им, покинувшим родные берега уже около года назад, снова увидеть их? Настроение у людей на судне упадническое. Сегодня утром, проходя вдоль левого борта, он заметил матроса, который подозрительно быстро отвернул от него лицо.
  - Что с вами, Словецкий? - окликнул его Шмидт.
  Тот повернулся, и, к немалому своему удивлению, капитан заметил на его глазах слезы.
  - Да что это с вами? - растерянно переспросил август Оттович.
  - Ничего, - виновато и со вздохом ответил матрос. - Ничего, только... домой очень хочется...
  Из дверей находившегося почти рядом матросского клуба вывалилась чем-то показавшаяся Шмидту знакомой фигура. Она споткнулась при этом о порог и, едва сумев восстановить равновесие, крепко по-русски выругалась. Август Оттович узнал Грюнфильда.
  Пошатываясь, он подошел к парапету, остановился совсем неподалеку от своего бывшего второго помощника. Август Оттович хотел было окликнуть его, но Грюнфильд, тупо глядя на воду, бормотал что-то совершенно невразумительное: он был мертвецки пьян.
  Это была их последняя встреча. Через несколько лет только Шмидт узнал, что Грюнфильд открыл в Чифу небольшую аптечку, единственным сотрудником которой стал мальчишка-китаец. Торговля лекарствами давала возможность бывшему капитану "Ставрополя" кое-как сводить концы с концами. Но потом запои Грюнфильда стали повторяться чаще и чаще, аптека закрылась, и о дальнейшей судьбе ее хозяина ничего не известно.
  ...Вернувшись на судно, Шмидт прошел в кубрик. Там шел разговор о том, почему именно китайцы так сразу поверили в возможность самозатопления русскими их собственных судов.
  - "Варяг" еще у всех в памяти живет, - устало пояснил капитан, - потому и поверили. - и тут же, верный своей характеристике "ходячей энциклопедии", добавил:
  - Кстати, знаете ли вы, что первые в истории не пожелали сдаться врагу и затопили свой корабль в сражении у Оливы еще в 1627 году шведы? Тогда они воевали с Польшей. Полякам удалось надежно взять на абордаж судно "Солен", что по-нашему обозначает "Солнце". И тогда его боцман взорвал крюйт-камеру вместе с запасами пороха. До сих пор лежит "Солен" где-нибудь на дне Балтики.
  Матросы понимающе закивали головами: решительный, дескать, был человек шведский боцман, что надо парень.
  - Но ничего. Наверное, англичане с китайцами поняли, что и наш боцман ничуть не хуже шведского, - пошутил Шмидт. - Верно я говорю, Москаленко?
  - А что ж, - под общий смех решительно ответил Иван. - Мы, между всем прочим, тоже не лыком шиты. Коли надо было бы - и мы свое дело сделать сумели бы не хуже шведа. А вот там и пусть бы попробовали они столько железа со дна морского поднять. И через триста лет, как тот самый "Солен", наверное, все тут бы оно и лежало!
  
  Американцы
  
  Прошло четыре месяца. Положение стоявших теперь уже на ближнем рейде русских пароходов нисколько не улучшалось. Наоборот даже: день ото дня оно становилось все более и более тяжелым. Правда, вновь наступило лето, пошли частые проливные дожди. Едва только первые тяжелые капли ударяли о палубу, матросы живо растягивали за узлы огромный брезент, закрепляя его по краям. Воду из него затем вычерпывали ведрами, заполняли ею стоящие всегда наготове бочки. И этот дар природы был подлинным спасением, ибо из пищевых припасов осталась только одна солонина. Кончились даже сухари, а пополнить припасы не представлялось ни малейшей возможности. Портовая полиция не подпускала к отверженным судам никого. И цинга на борту была бы совершенно неизбежной, если б не верность Биня, ухитрявшегося ночами подходить к "Ставрополю" на крохотном ялике, заполненном свежей зеленью. Денег у моряков давно не было, но Бинь, надо сказать, денег и не просил:
  - Китайса по всей фанза собрал...
  Дважды, съезжая на берег, Шмидт пытался нанести визиты по начальству. Сначала он пошел к коменданту, а затем - к его помощнику. Первый не принял русского капитана, сославшись на чрезвычайную загруженность делами. А Цзян, хотя и принял, но сделал вид, что они вообще-то незнакомы, да и знакомыми никогда не были.
  - Сожалею, господин капитан, - лицемерно вздохнул он, - но вы находитесь здесь против нашего желания и вопреки нашей воле. А это значит, что мы не несем в отношении вас ровно никаких обязательств. Ваше судно может покинуть Чифу в любой момент, какой вы только сочтете для себя наиболее удобным. То же самое в полной мере относится и к "Кишиневу". Впрочем, - Цзян понизил голос, - впрочем, я полагаю, что положение ваше может в самом ближайшем будущем и перемениться. Говорят, что большевики начали самые решительные действия на Дальнем Востоке... А сейчас я вынужден откланяться: у меня всего несколько дней назад умерла мать, и я нахожусь по этому случаю в трауре.
  Выразив соболезнование по поводу столь тяжкой утраты, чего по лицу помощника коменданта, однако, заметно не было совсем, и поблагодарив за сообщенную, хоть и туманную весть, Шмидт удалился. Итак, надежда на скорую перемену все-таки имеется.
  А пока... пока приходилось ох как туго! Боцман Москаленко, правда, наладил ловлю рыбы прямо с борта самодельными примитивными удочками. Но, во-первых, рыбы в загрязненной акватории порта было мало. А во-вторых, бычки очень неохотно шли на такую сомнительную приманку, как солонина.
  Судовая радиостанция работала теперь всего один час в сутки, и никаких обнадеживающих вестей прослушивание эфира Целярицким не приносило. Как явствовало из перехваченным радиограмм, во Владивостоке по-прежнему хозяйничали белые. И все чаще и чаще посещали черные мысли Августа Оттовича. Матросам, время от времени съезжавшим на берег, в портовых лавчонках перестали давать в обмен на разные вещи не только рис, но даже табак: ему и самому пришлось расстаться с любимицей - сандаловой трубкой.
  - У нас на судне благодаря стараниям китайских властей теперь создано подлинное царство некурящих! - горько шутил Шмидт. А кочегар Животовский, буквально хворавший от вынужденной разлуки с табаком, заупокойным голосом отвечал:
  - Черти б его забрали, это несчастное царство! По мне лично лучше не есть, чем не курить! Чтоб им!..
  И все-таки не зря говаривал в свое время Грюнфильд, что безвыходных положений практически не бывает.
  Однажды под вечер у причала пришвартовалась шхуна "Нанук" под звездно-полосатым американским флагом. Судно это принадлежало крупному американскому торговцу пушниной и промышленнику Свенсону, оно было хорошо знакомо Шмидту. Еще во время своего первого похода к устью реки Колымы он повстречался с "Нанук" впервые и тогда же познакомился с его капитаном - рыжеволосым и общительным гигантом Гарри Скоттом. Интересно, капитанствует ли он до сих пор?
  Пока Август Оттович предавался размышлениям на заданную тему, от борта шхуны отвалила только что спущенная шлюпка. И вскоре сам Гарри, собственной своей двухметроворостой персоной, облапил Шмидта, так сдавив его в своих медвежьих объятиях, что тому не на шутку показалось: еще секунда - и он потеряет сознание!
  - О, Август, - на русском языке, но с заметным акцентом сказал Скотт, - о, мой старый друг август! Я так рад видеть тебя в добрый здоровье и такой веселый. Да ты теперь, я вижу, еще и стал капитан! Я рад твоей успех, дорогой Август. Пойдем твой каюта, мы будем есть, много пить и держать разговор.
  И он с ловкостью фокусника вдруг вытряхнул из рукава своего белого кителя огромную бутылку отличнейшего шотладского виски:
  - Ловкий рука - и нет мошенник! Давай будем пить сначала этот скромный один сосуд, а потом посмотрим, какой будет настроение! Пойдем же каюта.
  В общем и целом Скотт был честный и добрый малый. Он удивленно посмотрел на нарезанную тонкими ломтиками солонину, поданную в качестве закуски:
  - О, Август, - вздохнул он. - Ты есть настоящий аскет. Но я есть гурман. Где артишок, где есть мой любимый поросенок и хрен?
  - Поросенок с хреном остался хрюкать во Владивостоке, - с улыбкой ответил Шмидт на предъявленную ему претензию. - Да и вообще, честно признаться, мне сейчас и без хрена не сладко, не до поросенка...
  - Почему нет до поросенка? - чистосердечно изумился Скотт. - Почему нет хрен? Говори мне, пожалуйста, скоро говори!
  И вдруг неожиданно для самого себя Шмидт выложил единым духом изумленному американцу всю одиссею "Ставрополя" - от ее начала до сегодняшнего дня.
  - Вот теперь приходится нам тут без поросят, одной дождевой водицей обходиться, - закончил он. - Зубы, как говорят, положили на полку, ноги на диван...
  Гари долго молчал, покуривал трубку. А потом вдруг сразу просветлел лицом, как человек, принявший какое-то определенное решение: ведь принять решение - одно из сложнейших дел в жизни.
  - Мы помогает тебе, друг Август! - решительно сказал он. - Мы даем тебе мука, сахар, жир от медведь, мало картошки. Пошли своих на "Нанук"!
  Он весело подмигнул и с чрезвычайно довольным видом откинулся на спинку дивана:
  - И еще виски мой дает. Твой лично!
  - Но ведь, - Шмидт посмотрел на него с нескрываемым удивлением, - наши страны... в некотором роде у них весьма натянутые отношения... И твой поступок может быть истолкован соответствующими американскими властями печальным для тебя самого образом. Тебя могут крепко наказать за помощь нам...
  Гарри снова наполнил стакан, залпом осушил его и брезгливо, словно была это какая-то сивуха, а не шотландский добрый виски, поморщился:
  - Наказат, наказат... Наши страны еще будут как браты, придет такой время. А мой команда помнит морской дружба, не выдаст. Разве один раз ты не помог мне в такой случай?
  - Да что вспоминать! - смущенно воскликнул Шмидт. Он живо представил себе ту далекую встречу близ устья Колымы, заросших бородами, терпевших бедствие американцев. Русские моряки помогли тогда удержать на плаву и подремонтировать поврежденную льдами шхуну.
  - Ты думал, - американец снова наполнил стакан, - ты думал, что ты хороший, а Скотт плохой, да?
  - Я вовсе не думал так, Гарри. Я верю в тебя.
  - Вот и хорошо. Посылай свой матрос на "Нанук".
  Весь следующий день матросы "Ставрополя" и "Кишинева" возили к себе припасы с борта американской шхуны. Восемь мешков первосортной муки, три мешка сахару, бочка медвежьего жира, почти полторы тонны картофеля подарили американцы русским. А лично Шмидту Гарри, как и обещал, преподнес ящик того самого шотландского виски:
  - Будешь вспоминать мой, когда делаешь ленч, - пояснил он капитану.
  - Сам-то как будешь? - допытывался Шмидт, приехав в гости к своему американскому коллеге.
  Вместо ответа тот выразительно кивнул головой в сторону берега:
  - Мой закупил товар у китаец. Китаец "Нанук" не смеет отказать, боится мой!
  Шмидт невольно рассмеялся. Уловка Скотта, что и говорить, была по отношению к берегу дьявольской: оттуда американские матросы возили на борт шхуны все то же самое, что отдавали, в свою очередь, русским - муку, сахар, жиры...
  - Ты гениальный капитан, Гарри! - сказал он Скотту в восхищении. - Другого такого капитана нет на всем белом свете!
  Американец прищурил глаза и улыбнулся:
  - Ты не прав, друг Август, - сказал он довольно убежденно, - ты не полный правда сказал.
  - Почему же?
  - Потому. Ты сказал, что я такой есть один. Ты не есть прав в это дело.
  - Но почему же?
  - Нас таких на весь свет есть три-четыре. Ты тоже есть такой...
  Вечером на "Ставрополе" было незапланированное празднество. Духовито запахло забытым свежим хлебом, матросы задымили самым настоящим трубочным американским табаком. А Шмидт распорядился выдать команде по две чарки водки: такое здесь бывало далеко не всегда.
  Когда утром следующего дня "Нанук" уходила из Чифу, на мачтах "Ставрополя" были подняты флаги расцвечивания: "Счастливого пути!". И шхуна немедленно ответила: "Счастливо оставаться!"
  Почему-то Шмидту подумалось: ровно семь лет назад встретились они впервые с этим хорошим парнем - американским капитаном, с его "Нанук". И вот - не заржавела дружба, не потускнела с годами. А что будет с тобой, "Ставрополь", еще через семь лет?..
  
  Через семь лет
  
  Давайте ненадолго оставим наших героев в столь трудном для них положении и мысленно, исполняя желание капитана, перенесемся на семь лет вперед, в те времена, когда "Ставрополь" вновь вернулся к выполнению своей главной задачи - освоению Крайнего Севера государства Российского. Тогда вместо заболевшего Шмидта на него был назначен уже другой капитан - известный морской ас и исследователь окраинных северных морей - Павел Георгиевич Миловзоров. Счастливая случайность сохранила до нашего времени дневниковые записи капитана о навигации 1928 года. Перелистаем же его беспристрастно, этот своеобразный рейсовый отчет, ничего к нему не прибавляя, ничего и не убавляя...
  
  24 июня. Сегодня, наконец нам удалось сняться с якоря и взять курс на японский порт Хакодате. Я пишу "наконец" потому, что предыстория начала нашего плавания довольно-таки сложная. Мы должны были отплыть в восемнадцатый по счету полярный рейс еще 15 июня. К сожалению, в порту были серьезно затянуты ремонтные и погрузочные работы. 23 июня утром, когда все дела наши тяжкие в трюмах и доке с грехом пополам были завершены, я дал команду выйти в открытое море для проверки компасов и хода судна. По возвращении нас еще "немного" догрузили - уже сверхнормативно! - керосином и бензином для "Якутторга".
  И наконец сегодня мы все-таки снялись с якоря окончательно. На борту у меня тридцать девять человек судового экипажа, двадцать взрослых пассажиров и семеро детей. Груза разного в трюмах 312,6 тонны. Кроме того, на палубе 102 тонны машин и топлива. Всего же вес принятого груза составил 1356,7 тонны. Что и говорить, тяжеловато!
  
  26 июня. В 6 часов 45 минут утра прибыли в Хакодате. Японские власти приступили к приемке парохода, и уже через час было дано разрешение на сообщение с берегом. Приняли значительный груз овощей - картофеля и капусты, консервированного мяса. Вечером взяли курс на Петропавловск.
  
  3 июля. Петропавловск встретил нас довольно недурной ясной погодой. Провели быстренько необходимые грузовые операции, приняли воду. Следуем сейчас курсом на Уэлен. Ветры переменные, существенных препятствий ходу не оказывают. А вот волнение - очень сильное. В районе перехода встретили полосы рассеянного легкого льда. Раньше в этих широтах ничего подобного наблюдать мне не приходилось: только чистую воду.
  
  10 июля. Сегодня в пять утра вошли в Ледовитый океан. Много раз приходилось мне входить в его суровые воды, но каждый раз при этом вновь и вновь испытываю волнение. В тот же день встали на якорь у селения. Здесь, в Уэлене, мы выгрузили горючие материалы и приняли на борт два вельбота американского производства и двух пассажиров - работников Дальторга. Запросил сведения о состоянии льдов. Утешительного мало: прошедшая зима была в этих местах на редкость суровой. Прибрежный припай в течение зимы дважды угонялся от берега.
  
  11 июля. Следуем к мысу Северному в сложной ледовой обстановке. При ясной видимости горизонта с вершины мачты повсюду вокруг, куда хватает глаз, видны льды и льды, причем льды торосистые. Во второй половине дня их состояние ухудшилось. В их составе начали встречаться непроходимые ледяные поля. Идем самым малым ходом: боязно, да и рисковать понапрасну не хочется. Вокруг, на нашу беду, еще и туман упал. Рискуем быть увлеченными льдами в дрейф. Самочувствие у меня по этому поводу самое неприятное.
  
  12 июля. В полдень удалось после сложной и тяжелой лавировки выбраться к мысу Онман в прибрежную прогалину. Льды здесь рассеянные, позволяющие продвигаться вперед переменными ходами. Водного пространства от прогалины к северу нами не наблюдается.
  
  13 июля. Итак, затор! До мыса Северного всего пятнадцать миль, а мы уперлись в сплошные непроходимые льды, закрывающие весь горизонт. Дал команду остановиться и ждать улучшения ледовой обстановки. Другого выхода не вижу, да и нет его вовсе.
  
  15 июля. Ура! Подул сильный юго-восточный ветер, во льдах появились прогалины. Двинулись на поиски возможного прохода во льдах.
  
  24 июля. Несколько дней не брался за перо: не было ничего выдающегося. После погрузочно-разгрузочных работ проследовали от мыса Северного к устью реки Колымы, и сейчас бросили якорь вблизи нашего "близнеца" - парохода "Колыма". Он тоже прибыл сюда только что, всего на несколько часов ранее. Спустили на воду катер "Якут" весом в двадцать одну тонну для доставки грузов на берег. Дело это оказалось довольно сложным. После его установки на стапеля, смазанные салом, и последующей отдачи всех найтовов мы стали кренить судно на левый борт, для того, чтобы катер без задержки сполз с палубы. В 21 час довели крен до десяти градусов, начали сталкивание. После нескольких подергиваний с помощью лебедки и домкратов "Якут" все же благополучно соскользнул на воду, не причинив палубе повреждений. При падении за борт катер кормою принял на себя значительное количество воды, но все стекла рулевой рубки, к моему удивлению, оказались целыми.
  
  31 июля. В 2 часа "Ставрополь" прибыл в Нижне-Колымск и встал на два якоря против пристани, заготовленной для грузовых операций. В 9 часов 20 минут на перекате Абросимова... пароход коснулся грунта при двенадцатифутовой глубине. Судно замедлило ход, но не остановилось. В 15 часов 15 минут катер "Якут", разворачиваясь на волне, сильно взял воду на палубу и получил при этом весьма опасную осадку на корму. Это заставило пароход остановиться с целью оказания помощи следующему за ним катеру. В 16 часов 45 минут катер был взят под борт парохода. Для откачивания воды на его борт были направлены с парохода третий механик с несколькими кочегарами, которые вскоре наладили откачку воды из машинного отделения "Якута", а в 17.30 окончили ее вовсе. В 19 часов 15 минут, отгрузив на баржу 10 тонн угля для "Якутторга", отправил ее под буксиром нашего катера к берегу.
  
  13 августа. Итак, дело наше сделано, все грузы на берегу. Нам ничего не остается, как только следовать поскорее обратным путем.
  
  16 августа. Сегодня в 7 часов 30 минут встретили американское парусно-моторное судно "Элизиф", идущее с грузом для "Якутторга" до Нижне-Колымска. Находящийся на борту шхуны ее владелец мистер Свенсон сообщил, что у мыса Сердце-камень он имел непроходимые льды.
  
  27 августа. Уже неделю стоим в непроходимых льдах в районе острова Идлидля, всего в трех милях от берега. Дует сильный северо-западный ветер, все время идет снег. Горизонт закрыт туманом. Начиная с 20 часов 10 минут, испытываем сильный нажим льдов, около борта образовались высокие торосы. Опасаясь гибели судна, я дал команду часть продуктов вынести из кладовых на палубу на случай немедленного выхода экипажа на лед. Установлено постоянное наблюдение за состоянием начавшей проникать в корпус воды. В машинном отделении велел закрыть все дверцы в водонепроницаемых переборках. Положение наше поистине катастрофическое!
  
  27-28 августа. В 3 часа 32 минуты ощутили резкий, но короткий нажим льдов. Носовая часть "Ставрополя" правым бортом легла на стоящую на мели льдину, судно резко увеличило крен на левый борт. Дал команду экипажу разложить аварийный запас продовольствия по сумкам: на оставление судна нам могут остаться по воле природы считанные секунды. Опасаясь возможности потери пользования динамо-машиной, а значит, и возможной потери радиотелеграфной связи, счел долгом принять необходимые меры. В 14 часов, считая гибель судна вполне реальной, я уведомил по телеграфу правление Морфлота, что в случае утраты "Ставрополя" буду пробираться с экипажем к мысу Дежнева. Дал распоряжение экипажу одеться и быть готовыми сойти на лед сразу же после очередного сильного нажима.
  
  29 августа. Снова берусь за записи. Все эти дни непрерывно день и ночь откачивали воду и вздрагивали от малейшего нажима льдов. Команда измучена, я и сам еле держусь на ногах. Но льды совершенно неожиданно отступили, словно пожалели нашего старенького работягу - "Ставрополь". Малым ходом двинулись вперед.
  
  2 сентября. Следуем в бухту Лаврентия, непрерывно поддерживая телеграфную связь со шхуной "Элизиф". С "Колымой" связь случайная, а сейчас ее и вовсе нет. Зато уверенно принимаем береговую станцию Анадыря. Команда после всего пережитого потихоньку воспрянула духом.
  
  11 сентября. Четыре дня простояли из-за жестокого шторма. Приходилось постоянно менять места стоянок. Потеряли, к моему великому горю, второй катер: его сорвало с палубы и тут же раздавило льдами. Сегодня море успокоилось, и мы увидели неподалеку от себя американскую шхуну "Нанук". Она принадлежит тому же хозяину, что и "Элизиф". Ее капитан прибыл к нам и сообщил сведения о состоянии льдов в районе острова Врангеля. Согласно имевшимся у него уведомлениям, поступившим от капитана американского научного судна "Моррисон" господина Бертлета, среди тяжелого льда терпят бедствие две американские шхуны. А положение самой "Нанук" тоже крайне тяжелое. Во время свирепого нажима льдов основные запасы продовольствия, как и у нас, были складированы американцами непосредственно на палубе. Но ветром их скоро снесло на лед, и спасти ни одной консервной банки из них не удалось. Все целиком погибло. Я тотчас же велел отправить половину всего имеющегося у меня запаса муки, жиров и мяса на борт "Нанук". Капитан был очень растроган и хотел заплатить мне шкурками закупленных им песцов и черно-бурых лисиц. Я, разумеется, отказался. Кроме того, мы оказали необходимую помощь "Нанук" имеющимися у нас ремонтными материалами и инструментом.
  
  3 октября. В 17 часов 30 минут снялись с якоря в бухте Лаврентия для следования в Анадырь.
  
  20 октября. Авария! Произошла неожиданная поломка крышки цилиндра высокого давления вследствие обрыва поршневого болта. Судно потеряло управление. Счел необходимым сообщить на борт "Нанук" и "Элизиф", следовавших за нами в Китай, о бедствии. Оба капитана ответили немедленным изменением курса для оказания помощи "Ставрополю".
  
  21 октября. Авральным работам по устранению аварии серьезно мешает сильная качка. Для ее уменьшения велел поставить паруса. Помогло. Палубной команде дал указание изготовить плавучий якорь, который и был готов к четырем часам утра. Но воспользоваться им не пришлось: через час машине был дан малый ход. Снова вошли в связь с американцами, поблагодарили за готовность оказать нам помощь. Они вернулись, выразив свое удовлетворение, на прежние курсы. Идем малым ходом, но идем все-таки вперед!
  
  25 октября. Перед нами - снова Хакодате! Ветер уже основательно пахнет родным Владивостоком, домом, и настроение у матросов по этому поводу самое великолепное.
  
  30 октября. Сегодня в 22 часа 35 минут прибыли во Владивосток. Еще один ледовый рейс завершен нашим судном вполне успешно.
  
  ...Перефразируя известную поговорку, скажем, что гора с горой, и точно не сходятся, а вот пароход с пароходом - всегда сойдутся. Так спустя семь лет после полной трагизма и горя стоянки "Ставрополя" в Чифу его команде представился случай отблагодарить команду шхуны "Нанук", ответив, по замечательной морской традиции, добром на добро.
  
  Неизвестность
  
  На свете нет ничего хуже неизвестности. Потому что, пребывая в ней, человек постепенно теряет веру в собственные силы, а такая потеря практически невосполнима.
  Ежедневно по нескольку раз встречаясь с каждым из небольшой команды "Ставрополя", Шмидт с тревогой замечал, как неумолимо ложится на лица печать опустошенности и какого-то непонятного безразличия к своей собственной судьбе. Напрасно заходил он вечерами в кубрик, пытаясь рассказами о путешествиях и приключениях на море заинтересовать людей, как это всегда бывало прежде. Его слушали, но в конце рассказа, против обыкновения, не задавали больше вопросов, не обсуждали услышанного. У всех в мыслях клином сидел один-единственный вопрос: когда?
  - Когда же? - спрашивали иногда и у капитана. - Когда прогонят беляков с Дальнего Востока?
  И Августу Оттовичу не оставалось ничего другого, как только довольно неопределенно пожимать в ответ плечами:
  - Не знаю, дорогие мои, ничего толком не знаю. Но твердо верю в одно: недолго ждать нам осталось, недолго мучиться.
  Но месяц по-прежнему пролетал за месяцем, и силы людей - физические и нравственные - приближались к пределу допустимого. То и дело среди отдельных членов команды вспыхивали трудно объяснимые ссоры из-за сущих пустяков, на палубе слышались крики, нецензурщина. Последнее, по мнению капитана, на уважающем себя судне было особенно нетерпимым. И поэтому Шмидт вынужден был пойти на крайнюю меру. Собрав весь экипаж наверх, он стал перед строем и произнес веско и коротко:
  - Предупреждаю как капитан. Ругань на борту - исключение в Русском добровольном флоте. У нас же она, к сожалению, становится правилом. Тот, кто отныне станет материться в присутствии товарищей, будет мною с разрешения судового комитета списан на берег. Безобразий на борту не допущу и терпеть их не намерен. Мы - коллектив людей, объединенных в силу сложившихся обстоятельств общей сложной работой и общей ответственностью. Давайте же относиться друг к другу культурно, с приличествующим нашему положению уважением. Вопросы у кого-нибудь есть?
  Ответом ему послужило лишь молчание: вопросов не было. Люди расходились, понурив головы, никак не реагируя на услышанное. У Шмидта тоже на душе скребли кошки, но он понимал: нельзя, ни в коем случае нельзя расслабляться, давать себе хоть малейшие поблажки! Вызвав в каюту радиотелеграфиста и боцмана, капитан, как всегда, сначала поинтересовался у Целярицкого:
  - Что нового?
  Радиотелеграфист молча мотнул головой: как всегда, значит, ничего, эфир безмолвствует. Шмидт отпустил его усталым движением руки. А потом, оставшись вдвоем с Москаленко, обратился к нему на "ты", что бывало крайне редко - только в особых случаях.
  - Понимаешь, Иван, - сказал он. - Положение наше, что и говорить, хуже губернаторского. Аховское положение, можно сказать. Но только все равно надо что-то придумать, чтобы поднять настроение у команды. Ты подумай хорошенько над этим делом, Ваня.
  И Москаленко подумал. Выйдя вечером на палубу, капитан вдруг с удивлением услышал, как на корме чей-то сильный и чистый голос старательно выводит знакомую всем матросскую песню о гибели легендарного "Варяга":
  
  Плещут холодны волны,
  Бьются о берег морской,
  Носятся чайки над морем,
  Крики их полны тоской.
  
  Носятся белые чайки,
  Что-то встревожило их,
  Чу!.. загремели раскаты
  Взрывов далеких, глухих.
  
  Пройдя на корму, он увидел сидящего на канатной бухте Москаленко с гитарой в руках. И, моментально поняв задумку боцмана, капитан уселся рядом с ним и во всю силу своего не ахти какого уж и могучего голоса подхватил:
  
  Там, среди шумного моря,
  Вьется андреевский стяг,
  Бьется с неравною силой
  Гордый красавец "Варяг".
  
  Сбита высокая мачта,
  Броня пробита на нем,
  Борется стойко команда
  С морем, врагом и огнем...
  Прошли считанные мгновения - и вокруг них было уже около двух десятков человек - почти все свободные от вахты.
  - Подхватывай, братишки! - озорно выкрикнул, особенно сердито хватив по струнам застонавшей от такого усердия старенькой гитары, Москаленко. - Давай покрепче!
  И поплыло над водами китайского залива Печжили русское величественное и грозное:
  
  Пенится Желтое море,
  Волны сердито шумят,
  С вражьих морских великанов
  Выстрелы чаще звучат.
  
  Песня ширилась, набирая необыкновенную силу, и, заслышав ее, в изумлении останавливались на берегу застигнутые ею прохожие.
  
  Реже с "Варяга" несется
  К ворогу грозный ответ...
  "Чайки, снесите отчизне
  Русских героев привет.
  
  Миру всему передайте,
  Чайки, печальную весть:
  В битве врагу мы не сдались -
  Пали за русскую честь!
  
  Мы пред врагом не спустили
  Славный андреевский стяг,
  Сами взорвали "Корейца",
  Нами потоплен "Варяг"!
  
  Смолк последний аккорд, матросы молча сгрудились вокруг боцмана. Молчание затягивалось, и Корж, почувствовав это, попросил:
  - Давай, Ванюшка, еще что-нибудь повеселее бы, а?
  Боцман согласно кивнул головой, и вдруг, резко встряхнув гитару, запел снова, на сей раз веселую и раздольную, словно Волга-река, песню:
  
  Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке
  Сизый селезень плывет.
  Ой, да люли, ой, да люли,
  Сизый селезень плывет...
  
  И снова дружно и надежно подхватили песню, и снова долетела она до берега, останавливая прохожих на сей раз уже не грустью своей, но своей бескрайней, беспредельной удалью. Посветлели и лица самих матросов, спряталась усталость. Шмидт смотрел на поющих и невольно думал о том, какая все же великая, неизбывная сила заключена в русской народной песне! И нет рубежей для этой силы, нет никаких границ ее возможностям...
  Прошло еще два месяца. Запасы продовольствия вновь начали таять. Пришлось количество хлеба ограничить ста граммами на человека в сутки. Дождевой воды, собираемой в бочки, хоть и хватало, но она почему-то на удивление быстро протухала и становилась не пригодной к употреблению. И тогда приходилось до следующего дождя урезать норму, нетерпеливо поглядывая на небо: опять беспорядок в небесной канцелярии!
  - Ничего, товарищи матросы, ничего, - утешал Шмидт команду, спускаясь в кубрик. - Конец, чует мое сердце, совсем близок. Гораздо ближе, во всяком случае, чем вы думаете.
  При этом он сделал загадочный вид, и всем казалось: капитан знает что-то такое, о чем даже и не подозревают другие. Но капитан, к собственному великому сожалению, не знал ровно ничего. Как и все, встречая радиотелеграфиста, он безмолвно смотрел на него. А тот в ответ, неизменно молча пожимал плечами...
  А рацион питания между тем сужался и сужался: кончились жиры - пришлось отказаться даже от жареной рыбы. Вареные же бычки, скажем прямо, имели вкус отвратительный, напоминавший случайно попавшее в рот во время купания мыло. Кстати, мыло тоже кончилось, и мылисьс помощью привезенной с берега жирной коричневой глины. Получалось хоть и плохо, но все-таки мылись. Запасы солонины тоже вышли, и заменить ее было, естественно, нечем. Матросы, правда, приноровились постреливать из винтовок чаек, но их мясо было жестким, неприятным на вкус, отдающим несвежей рыбой.
  Вышли и запасы медикаментов, и когда людям случалось болеть, лечить их было нечем. Последнее обстоятельство в условиях крайне нездорового климата особенно беспокоило Шмидта. Он пытался приобрести кое-что из самых необходимых лекарств на берегу, но хозяин единственной аптеки категорически отказал ему, ссылаясь на строжайшее распоряжение властей ничего не предоставлять русским морякам. И капитан, положившись на волю провидения, с ужасом ждал чего-то страшного и неизбежного. Чего именно - он, конечно, не знал. Но предчувствие какой-то близкой и неотвратимой беды ни оставляло его ни на минуту, даже ночью.
  И беда эта пришла опять. Часа в три, он только-только сменился с вахты и прилег отдохнуть, в дверь каюты сильно постучали:
  - Август Оттович, бога ради, скорее... Сендецкий помер!
  Он вскочил на ноги, уставился невидящим взглядом в посеревшее лицо стоящего на пороге боцмана:
  - Как же это?.. Как это так - помер?!
  И, наверное, было в этом его вопросе столько непривычной для капитана растерянности, что Иван счел своим долгом хоть как-то успокоить его:
  - Ничего, Август Оттович, ничего страшного, - забормотал он. - Не холера, не оспа... Просто взял Сендецкий, да и того... помер. Обыкновенно даже очень как-то помер.
  У Сендецкого уже несколько дней была высокая температура, и фельдшер нашел у него воспаление легких. Он сам смотался на берег к врачу-колонисту с просьбой выделить хоть немного необходимых медикаментов. Но тот улыбался сочувственно и отрицательно в ответ на все мольбы и просьбы мотал квадратной безволосой головой:
  - Ноу, мистер, ноу...
  После похорон умершего матроса - уже вторых похорон на "Ставрополе" - настроение у Шмидта упало еще больше. Он опасался самого худшего: какой-нибудь эпидемии на борту. В этом не было бы ничего удивительного: к ослабленным, голодным людям охотно цепляется любая хворь. От плохого питания почти у всех начались острые колики, у самого Шмидта шатались все до одного зубы, началось желудочное кровотечение. По временам он чувствовал, как темнеет вдруг в глазах и силы быстро оставляют его. Тогда, чтобы не потерять сознания, он торопливо удалялся в каюту: если что случится, так не на виду у команды. Там, в каюте, с тяжело бьющимся сердцем падал на постель, чувствуя, как прилипает к покрывшемуся холодным потом телу рубашка.
  Семнадцать месяцев уже прошло со дня побега "Ставрополя" с владивостокского рейда. Будущее многим из команды рисовалось в самых мрачных, самых безвыходных тонах. Но, несмотря на это, Шмидь все-таки чувствовал: ждать, и взаправду, осталось немного. В этом его лишний раз убеждало и то, что в порту ни разу больше не показались меркуловцы, да и вообще всякого рода провокации против русских судов прекратились. Видимо, их недоброжелателям просто-напросто некогда. Видимо, несмотря на упорное молчание эфира, Красная Армия все-таки теснит к океану белые части...
  И Август Оттович с нетерпением ожидал момента, когда войдет к нему в каюту Целярицкий и скажет, сияя улыбкой:
  - Получена ридиограмма! Во Владивостоке установлена Советская власть!
  Вот тогда он, капитан, застегнет на все пуговицы и торжественным голосом отдаст приказание:
  - С якоря сниматься!
  А звонкий голос боцмана подхватит:
  - По ме-е-е-стам сто-о-оять!..
  Поднимет пары "Ставрополь" и возьмет курс к родному дому, дорога к которому оказалась такой трудной и долгой:
  - Полный вперед!
  И такой день действительно наступил. Только весть о нем Шмидту принес вовсе не радиотелеграфист Целярицкий.
  
  Домой
  
  Поздним вечером 1 ноября 1922 года с берега неожиданно прибыл маленький чрезвычайно вежливый китаец. На ломаном английском языке он попросил встречи с капитаном. Низко поклонившись Шмидту, прижал руку к сердцу:
  - Его превосходительство господин комендант порта просит ваше превосходительство принять его превосходительство завтра в десять часов поутру.
  От этих "высокопревосходительств" и просто "превосходительств" Шмидт даже поморщился. Очень хотелось отказать китайцу в просимой аудиенции, ответить поступком на поступок - ведь он в свое время отказался впустить Шмидта в свой дом. Что же понадобилось высокопоставленному гостю на борту русского парохода? Новость была не менее чем сногсшибательной. За всю почти восемнадцатимесячную стоянку в Чифу коменданта порта никто из русских не видел даже в глаза. Говорили: болен, уехал, занят, болен, уехал... И вот - пожалуйста, господин комендант собственной персоной! Только благоволите принять!
  В шесть утра Шмидт объявил приборку палубы, которую вскоре трудолюбивые матросские руки выдраили тугими швабрами до цвета яичного желтка, подкрасили ватерлинию, подновили обводку дымовой трубы.
  И ровно в десять к борту пришвартовался большой катер с гостем. Сам он - невысокий, пожилой и некрасивый китаец с торчащим, словно у беременной женщины, животом довольно проворно вскарабкался по трапу и вяло пожал руку капитану. Говорил он по-английски совершенно свободно, как истинный англичанин.
  - Рад познакомиться с вами, господин капитан. Много о вас слышал, но, к великому моему сожалению, не имел возможности лично познакомиться со столь твердым и решительным человеком. Дела, знаете ли, дела наши вечные и бесконечные, - он вполне естественно развел руками и засмеялся. - Я слышал даже, что вы якобы терпели здесь некоторые неудобства. Если это так, то, поверьте, они не от злого умысла, а просто ввиду имеющей место не только у нас некоторой неорганизованности... Но, смею надеяться, что вы не в обиде на портовые власти, так же как и мы не в обиде на вас. Поверьте, у меня тоже были по поводу ваших двух судов весьма нелицеприятные разговоры с английскими службами. Впрочем, сколько о них, делах наших, говорить можно? Позвольте лучше представить вам мою дорогую супругу, вашу соотечественницу.
  Только теперь Шмидт заметил, что за спиной коменданта стоит симпатичная женщина лет около тридцати, с довольно соблазнительными формами и удивительно русским лицом. Вокруг головы ее была обвита толстая, с руку, ржаная коса, голубые глаза смотрели на него лениво, но все-таки с какой-то затаенной тревогой. Ее взгляд вдруг заставил его вспомнить, что они уже когда-то встречались.
  - Меня зовут Виктория, - женщина протянула ему узкую руку с тонкими длинными пальцами, обтянутую белой лайковой перчаткой. - Я действительно русская. Говорят, что мои предки были в России весьма знаменитыми людьми.
  Шмидт склонил голову, неуклюже шаркнул ногой:
  - Милости прошу, сударыня, - он снова шаркнул, стараясь сделать это в точности так, как тому его учили в корпусе. - Каким ветром занесло вас в Чифу, так далеко от костей ваших знаменитых предков? Не могу избавиться от мысли, что мы свами где-то встречались.
  По расстеленной ковровой дорожке все трое прошли в капитанскую каюту. И когда уселись за стол, начальник порта неожиданно сказал?
  - Знаете ли вы, господин Шмидт, что во Владивостоке установлена власть красных? Большевики вышли со своей Красной Армией к океану.
  Слова эти произвели на капитана такое же впечатление, какое производит удар грома среди ясного дня и чистого неба. Август Оттович не в силах был своей радости, смешанной, впрочем, с некоторой долей недоверия. А что, коли хитрый китаец хочет таким методом выдворить непокорные русские суда в открытое море, прямо в лапы пресловутого адмирала Старка?
  Китаец словно прочитал мысли капитана.
  - Я понимаю, что после всего случившегося вы не можете безоговорочно доверять мне. Это чисто ваше дело, ваше право, на которое я не хочу посягать. Но вот я принес вам сегодняшние газеты, прибывшие из Гонконга. Прочитайте заметку, которая так и называется "Красные во Владивостоке". Думаю, этот номер "Таймс" развеет все ваши сомнения и опасения.
  Быстро пробежав глазами заметку, напечатанную в столь солидной и авторитетной английской газете, Шмидт, наконец, овладел собой.
  - Я признателен вам, господин комендант, за проявленное беспокойство и участие, - сказал он. Затем, повернувшись к супруге чиновника, которая тотчас улыбнулась ему довольно-таки кокетливо, добавил: - И вам, разумеется, тоже, сударыня. Вы и ваш уважаемый супруг принесли довольно приятную и важную для нас весть.
  Она с готовностью кивнула головой:
  - Не стоит благодарности, господин капитан!
  И, снова откровенно кокетливо улыбнувшись, повернулась к иллюминатору, демонстрируя длинную красивую шею. Как и всякая женщина, она, конечно, чувствовала, что производит неплохое впечатление на представителей сильного пола, знала цену своей красоте. И тут-то неожиданно для самого себя Шмидт почувствовал вдруг, как вся его душа в один короткий миг наполнилась чувством неприязни к этой наглой и красивой женщине. Зачем она приехала на пароход? И почему строит из себя перед ним, подданным России, черт знает что такое? Ее подлинная цена не вызывает никаких сомнений: вот она сидит рядом, ее цена, толстая и жирная, щуря и без того узкие, бесцветные глазки. И почему это порой русские женщины готовы выйти замуж даже за ископаемого мамонта, лишь бы только выйти замуж вообще? Шмидт, не в силах совладеть с собою, встал и повернулся к гостю:
  - Не смею больше задерживать вас на борту "Ставрополя", господин комендант!
  Тот кивнул в ответ головой без малейших признаков обиды:
  - Я тоже спешу, господин капитан. Но вот моя жена имеет к вам одну небольшую просьбу, в выполнении которой, я надеюсь, вы ей не откажете.
  Женщина повернулась к капитану:
  - Я хотела бы вас попросить, Август Оттович...
  "Откуда она знает мое имя? - подумалось капитану. - Откуда?!". И вдруг он вспомнил, где и когда видел эту женщину раньше. Конечно, тут никакой ошибки быть не может. Это именно ее представлял ему и другим морякам парохода без малого полтора года назад господин Лаврентьев: "Моя надежда и моя дочь. Не правда ли, красавица? А вот замуж не спешит - у нее в войсках атамана Семенова жених служит. Вот она и ждет своего Анику-воина...". Дождалась, значит! Как сквозь сон до его сознания долетели сказанные ею слова:
  - Я хотела бы попросить вас передать моему брату, проживающему во Владивостоке, небольшой сверток. Но... понимаете ли, я не хочу скрывать, что в нем... в некотором роде... товар, который может очень заинтересовать большевиков. Но ваше благородство... и я надеюсь...
  - Интересно, сударыня, - Шмидт бесцеремонно повернулся спиной к китайцу и заговорил с соотечественницей по-русски. - Интересно, с каких это пор вы обзавелись братцем? Помнится, ваш столь срочно уехавший отсюда батюшка рекомендовал вас нам как свою единственную надежду? Кстати, - его словно прорвало. - Кстати, примите мои поздравления по случаю возвращения к вам вашего Аники-воина, - он кивнул в сторону коменданта, чинно восседающего на диване. - Думаю, что вы добились всего, к чему стремились, не правда ли?
  - Я приношу свои извинения за проступок отца, о котором слышу впервые, - глаза ее блеснули яростью, - но вы прекрасно знаете, что я не отвечаю за его поступки. А Аника-воин... его зарубили шашками красные, столь угодные сердцу господина капитана. Мне же надо на что-то жить, как вы сами понимаете. Или прикажете из-за каких-то глупых национальный предрассудков отправиться на панель? Благодарю покорно, пусть уж я буду продавать себя за деньги только одному этому толстому борову, а не каждому встречному-поперечному!
  Она провела ладонью по лицу:
  - Я спрашиваю еще раз: исполните ли вы мою просьбу?
  - Что в свертке?
  - Немного золота и денег. Брат и его семья голодают!
  - Золото возить я не буду! - отрезал Шмидт. - Нарушать таможенные законы из-за какого-то голодающего типа и его проституирующей сестрицы не намерен, сударыня!
  - Что вы... что вы сказали? Вы же... вы же... - она задохнулась яростью, не в силах сказать больше ни слова.
  - Разрешите пожелать вам всего доброго, сударыня, - Шмидт поочередно слегка поклонился супругам и первым вышел из собственной каюты.
  Они тоже встали и направились вслед за ним к выходу. Но, едва не сбив всех троих с ног, на палубе вырос перед капитаном Целярицкий. Размахивая листком бумаги в руках, он кричал во все горло:
  - Радиограмма, Август Оттович! Радость-то какая! Читайте, вот тут, читайте... "Дальний Восток очищен от белых банд и японцев". Там же! Советская! Наша власть!
  Шмидт отстранил его и проводил гостей до трапа. Китаец холодно пожал ему руку:
  - До свиданья, господин капитан!
  - Прощайте, господин комендант!
  И, повернувшись лицом к стоящей на палубе кучке матросов, громко сказал:
  - Передайте на "Кишинев": поднимать пары. Механикам самым тщательным образом проверить машины. Готовность - шесть тридцать завтрашнего дня!
  В ответ на его слова над водами залива прозвучало русское троекратное:
  - Ура! Ура! Ура!!!
  Однако судьбе было угодно, чтобы на этом не окончились приключения парохода и его многострадальной команды. Еще пришлось пережить им одной довольно большое событие: и грустное, и немножко радостное.
  Поздним вечером к борту подошел небольшой двухвесельный ялик.
  - Кто? - крикнул зычным радостным голосом подвахтенный.
  Из лодки раздался хрипловатый голос:
  - Это ты, Кожемякин? Позови капитана. Я - Копкевич...
  Через минуту он стоял перед Шмидтом, бывший первый помощник, какой-то потускневший и тощий, в полинялой форменной фуражке без нашивок, еще более хмурый, чем его привыкли видеть раньше, давно небритый.
  - Знаю, Август Оттович, что утром вы отсюда уходите. Знаю, что команда меня презирает. Знаю тоже, что в трудный момент, - он перевел дыхание, глотнув слюну, - я бросил вас, словно трусливый заяц, изменил своему делу и долгу. Наказания за то не боюсь и пощады никакой не прошу. Боюсь другого: остаться на старости лет без родины, без своего народа.
  Неожиданно этот суровый неулыбчивый человек всхлипнул и отвернулся, но уже через несколько мгновений, когда он снова повернул лицо к Шмидту, в глазах его не было слез и даже голос не дрожал:
  - Я покорнейше прошу вас, Август Оттович, взять меня с вами во Владивосток. Поймите, лучше любое наказание там, здесь ведь я все равно, непременно умру. И Грюнфильд тоже умрет, хотя, кажется, устраивается он тут не так уж плохо. Я звал его с собой, но он не согласился... Возьмите меня в качестве столь нежелательного для вас пассажира. Очень прошу вас, именем вашей матери заклинаю!
  Он постоял мгновение-другое неподвижно, а потом вдруг неловко опустился на колени:
  - Бога ради, возьмите...
  Шмидт пожал плечами, сказал сухо:
  - Плывите, конечно, чего уж там на колени становиться-то. Боцман укажет вам место в кубрике. Отдельной каюты предоставить, к сожалению, не могу.
  - Спасибо, Август Оттович! - тихо сказал Копкевич, хватая руку Шмидта дрожащими пальцами. - Спасибо огромное. Я, признаться, так боялся...
  И он, ссутуля широкие плечи, пошел по палубе, все более и более окутываясь густой и липкой темнотой, пошел искать боцмана. Но неожиданно, остановившись на мгновение, быстрыми шагами вернулся к Шмидту:
  - Простите, бога ради, Август Оттович, совсем позабыл: тут вот вам письмецо какое-то.
  
  Письмо
  
  Шмидт взял в руки серый, пахнущий незнакомыми крепкими и терпкими духами конверт с чувством некоторого удивления. Откуда, почему, зачем? Распечатав, по старой привычке взглянул первым делом на подпись - "Виктория". Письмо было длинным, написанным на нескольких листах размашистым красивым почерком. Позже, в каюте, он прочитал его раз, другой. И странное чувство осталось в его душе...
  "Мой дорогой, уважаемый господин Шмидт! - писала его неожиданная корреспондентка. - Я даже не знаю толком, для чего, в сущности, я адресую вам эти корявые и, скорее всего, совершенно ненужные вам строки. Честно говоря, я бы и вовсе не написала их, если бы любезный г-н Копкевич не поделился со мной мыслью о своем возвращении на родину. Почему-то - я и сама не пойму, почему именно, я попросила его подождать часок, чтобы иметь возможность написать вам эти слова. Сама не понимаю, зачем только берусь за перо! Я ведь до сих пор помню тот ледяной взгляд с примесью откровенного и ничем не замаскированного презрения, которым Вы столь любезно одарили меня на прощание! Кроме него, взгляда этого, нас с Вами, кажется, ничего не связывало и связывать уже не будет. Написал слово "ничто" и вспомнила - а ведь есть нечто, что связывало нас и чему я в значительной степени обязана Вашему презрению. Это "нечто" - мой отец, хорошо знакомый Вам А. Лаврентьев.
  Теперь, когда мне уже все равно, как повернется моя дальнейшая жизнь, которую я, несмотря на свою относительную молодость, считаю прожитой, мне нечего скрывать от Вас, мой суровый, добровольный судья! И я не скрою: как всякий преступник, хочу заслужить Вашу снисходительность той чистой правдой, которую намерена поведать в этом письме. Итак, начну по порядку...
  Мой отец - вовсе не такой уж богатый русский промышленник и финансист. Вернее, вовсе даже не промышленник и финансист. Он - самый обыкновенный кадровый русский офицер. Сюда, в Чифу, был направлен под чужой фамилией с одной-единственной целью: принять по возможности все меры для скорейшего возвращения вашего парохода с покаянием во Владивосток. И он сделал для этого почти все, что было в человеческих силах! Он с помощью местных властей морил вас голодом, он ограбил вас, забрав под предлогом закупки картофеля ваши последние медные деньги. Сейчас я понимаю: он взял меня с собой только с одной целью - устроиться как можно "легальнее", заслужить в ваших глазах и глазах всех окружающих порядочных людей как можно больше доверия. Сначала мне его миссия казалась даже благородной - вернуть судно домой, в Россию. Я не сразу поняла его подлинное отношение к вам. А когда поняла, пришла в неописуемый ужас, мне стало по-настоящему страшно от всей его подлости и грязи... Произошло это в тот день, когда отец нанимал китайцев, которые должны были поджечь пароход. Я случайно подслушала их разговор и, когда китайцы вышли, зашла к отцу в кабинет. Он назвал меня взбалмошной дурой, институткой и еще какими-то словами, которые приводить здесь вовсе без надобности. А потом ударил меня! В этот же вечер он договорился с кем-то по телефону, что русским разрешают съезд на берег, и он постарается задержать их здесь как можно больше ваших людей. Я не помню, как именно реагировала на эту новость. Кажется, я хотела бежать, чтобы предупредить обо всем. Он снова ударил меня несколько раз по лицу и посадил в своем кабинете под замок. А утром следующего дня из его слов я узнала: поджог не состоялся, нам надо срочно уезжать - он боялся мести. Я плакала и упрекала его, а он торопливо укладывал чемоданы, швыряя в них свои костюмы и мои платья вперемешку, подтяжки и какие-то бумаги... Именно в этот момент к нам и приехал комендант порта, с которым мы уже давно были довольно коротко знакомы. Я замечала, что это чудище неравнодушно ко мне, но радости это мне не доставляло вовсе. А комендант, бывая у нас, постоянно норовил взять меня за руку, вздыхал и при этом плел, плел разную чепуху...
  В тот день, словно вообще не замечая происходящего в нашем доме, он попросил меня выйти на минуту с ним в другую комнату и тут... словом, он сделал мне предложение. Несмотря на весь ужас нашего бытия, мне хотелось рассмеяться ему в глаза, но... я подумала и дала согласие стать его женой! Наверное, за это Вы будете презирать меня еще больше, но поверьте, я не видела никакого другого выхода. Я понимала, что дело отца проиграно, и что между мной и им все и навсегда кончено. В тот китаец... что ж, он обеспечит мне безбедную жизнь. Но каждый раз, ложась с ним в постель, я испытываю чувство омерзения. Сначала думала, все пройдет. Но только не проходит и меня по-прежнему тошнит, едва он прикасается ко мне... Вам никогда не понять, что такие ночи для меня равносильны пытке!
  Но что Вам до меня? Все, что Вы хотели мне сказать, уже сказано жестоко, коротко, но предельно ясно и справедливо. И я признательна вам за это.
  Кстати: тут арестовали какого-то бедного китайца за то, что он возил вам на судно овощи без разрешения властей. Теперь ему грозит суд...
  Скоро вы уйдете из Чифу, и я больше не буду видеть на рейде знакомого силуэта вашего парохода. Хочу просто, чтобы Вы се ж знали: я желаю Вам счастливого пути! От всей души, от всего моего истерзанного сердца - счастливого пути, радостной встречи с Россией! Передайте, если Вас не затруднит, ей, России, хотя бы самую малость - мой привет и мое перед ней покаяние..."
  
  ***
  
  17 ноября 1922 года в 22 часа 40 минут по местному времени на рейд Владивостока прибыл пароход Российского добровольного флота "Ставрополь". Он отдал якоря по соседству с "Кишиневом", прибывшим сюда на несколько часов раньше.
  В 23 часа 10 минут к борту "Ставрополя" подошел катер, с которого поднялся на борт высокий человек в старой, поношенной тужурке из кожи, перехваченной широким солдатским ремнем.
  - Комиссар Вострецов, - коротко представился он Шмидту. - от души поздравляют вас, товарищ капитан, с возвращением в родные воды. Советская власть высоко ценит ваш мужественный поступок!
  В этот момент засвистала давно забытая матросами дудка боцмана Москаленко, созывая всех наверх, на построение.
  - На фл-а-а-а-г! - прозвучала команда. - С-мир-н-а-а-а!..
  И в темноту, на самую вершину мачты пополз алый флаг республики Советов, ставший отныне и навсегда флагом "Ставрополя".
  Шмидт взволнованно смотрел на него, огромный и трепетный, залитый светом прожектора, потом повернулся к Вострецову.
  - "Ставрополь", доложу я вам, находится в полном распоряжении Советской власти, - сказал он. - В полном распоряжении, товарищ комиссар...
  Шмидт особенно выделил голосом еще непривычное для него слово "товарищ".
  - Если можно, - добавил он, - то я бы просил у вас два-три дня для отдыха команды. А сейчас - извините: я должен заняться своими обязанностями, связанными с прибытием судна в порт назначения.
  
  Эпилог
  
  Он почуял неладное еще метров за двести до лавочки Берендеева: не было на месте привычной вывески, а с окон были сорваны зеленые старенькие ставни. Хлопнув дверью, вбежал в лавочку, и в растерянности остановился у порога: все здесь было иначе. Исчез прилавок, надвое рассекавший комнатушку, исчезли полки с товарами. Вместо всего этого на одной из стен висело огромное, потемневшее местами старое зеркало с отбитым углом, а прямо напротив него стояло парикмахерское кожаное кресло, в котором восседал широкоплечий добрый молодец, какой-то Алеша Попович в белой куртке.
  Завидев появившегося на пороге боцмана, молодец лихо вскочил с кресла и бросился к нему навстречу, застрекотав вдруг тоненьким, совершенно несоответствующим его фигуре голоском:
  - Проходите, товарищ, проходите. Оченно хорошо, что заглянули к Василию. Вы думаете, тот Жак, который себя за француза выдает, - француз? Дудки! Он такой же француз, как я новозеландец. Лучше Василия никто не постригет, не побреет. Василий - хороший мастер, старой школы. Диплом-с на парикмахерское искусство из Парижа имею!
  Он, не давая Ивану опомниться или просто сказать хоть слово, пихнул его в кресло:
  - Бриться будем-с?
  И, не дожидаясь ответа, заелозил кисточкой по щекам боцмана.
  - Да подожди ты, - пришел наконец в себя Москаленко. - Ты мне скажи, давно тут поселился, в этом доме? Тут ведь раньше лавка была. Берендеева господина лавка.
  - Была-с, как не быть, - охотно поддакнул дипломированный Василий. - Была да вся вышла. Почитай, за пустяк купил я домишко у господина... у товарища-с Берендеева. Он уезжал в Охотск, чтоб оттуда в Америку податься. "Бери, - говорит, - Василий, мою лавку. Отдам тебе недорого, потому как оченно ты уж человек хороший. А мне тут, - говорит, - опосля смерти моей доченьки жизнь все одно не мила".
  - Опосля... после чего? - боцман встрепенулся и наскочил подбородком на бритву в руках Василия. - Что ты городишь, парень? Какая смерть такая?!
  - Ай, нехорошо получилось, - запричитал парикмахер, схватив в руки пузырек с йодом. - Я не виноват, товарищ, нисколечко не виноват-с. Вы сами такой верткий: прыг - на бритву. Вот и порезались.
  - Да черт с ним, с порезом! - вцепившись в подлокотники кресла, прохрипел Москаленко. - Ты дело говори. Ксюша где?
  - О, - обрадовался парикмахер. - Вы, товарищ, изволили-с знать Ксению Фроловну? И Фрол Прокопыча тоже-с? О, как приятно-с... А я жил тут-с, неподалеку от них, через три дома, угол снимал. А теперь вот, видите, свое дело-с открыл, человеком становлюсь...
  - Слушай ты, человек, - угрожающе прошипел боцман. - Ты о Ксюше говори. Твоя личность меня мало интересует.
  - Да, да, конечно. Кого-с интересует маленький человек-с? Хотя, - затарахтел снова Василий, - личность принародной власти обретает свободу, которой никогда раньше не пользовалась. Да-с!
  Он отскочил - очень своевременно - в сторону и, не смущаясь агрессивным поведением клиента, продолжал:
  - Так это уже, почитай, перед самым рождеством было. Ксения Фроловна изволили пойти в холерный барак - служить сестрой милосердия. Фрол Прокопыч на коленях отговаривали-с... а она затвердила одно: "Папенька, это мой долг-с...". Да только всего недельки две-три и поотдавали-то долг-с. Сами холеркой заразиться сподобились... Ну, а когда-с похоронили, Фрол Прокопыч все в два дни-с распродал, ликвидировал дело-с, а домишко мне уступил.
  - Похоронили где? - глухо спросил Москаленко, вставая с кресла.
  - А я почем знаю-с, - изумился Василий. - Где всех, наверное-с, в холерных ямах... Да куда же вы? Куда же-с?
  Но Иван уже шагал по улице огромными шагами, прямо к порту. Так, с мылом и засохшей кровью на лице, с ощущением страшной, невосполнимой потери в сердце, и поднялся он, никого не замечая вокруг, на борт "Ставрополя"...
  И потом, опершись о поручень, долго и пристально смотрел он в бьющуюся о борт зеленую морскую воду, на поверхности которой плавали клочья серой пены, щепки, клочки какой-то бумаги: это и было то самое мое, которому он посвятил всю свою жизнь.
  Ах, море, море! Оно удивительно и волшебно, как далекая сказка, услышанная однажды в улетевшем на крыльях времени детстве. И, как сказочное див-дивное, обладает оно страшным свойством отнимать у человека его собственное сердце, беря к себе в службу, из которой нет пути, нет выхода. Оно начинает манить к себе своих будущих слуг и рыцарей еще безусыми, чтобы раз и навсегда стать их первой, единственной и последней любовью. В способности совершать это чудо - самая великая тайна моря. И никогда никому не разгадать ее, пока плещут о берега зеленые волны, пока кричат над ними тоскующими голосами белые чайки, пока уходят в дальние дали своими невидимыми голубыми дорогами корабли...
  
  ***
  
  Со времени описанных нами событий прошло много лет - куда более полувека. Но с течением времени события эти не тускнеют в памяти людской, и их место в истории остается по-прежнему почетным. Вот почему хочется, прежде чем поставить последнюю точку, сказать хотя бы несколько слов о дальнейших судьбах наших героев и самого "Ставрополя".
  В архиве Дальневосточного морского пароходства до сих пор бережно хранится "Судовая роль "Ставрополя" - список людей, принимавших участие в китайском походе. В графе "примечания" против многих фамилий видны пометки многолетней давности - "служит на пароходе "Новороссийск", "работает в управлении", "на плавкране в порту", "на буксире "Шатурстрой"... Но против большинства фамилий стоит короткое слово - "умер в 192... году". Видимо, полтора года нечеловеческих испытаний не прошли бесследно для команды "Ставрополя". И сейчас среди живых нет уже, к сожалению, ни одного участника описанных событий.
  А теперь - о людях. Август Оттович Шмидт работал в управлении пароходства вплоть до 50-х годов. Павел Георгиевич Миловзоров водил "Ставрополь" во льды Северного Ледовитого океана больше десятка лет, заслужив на нем орден Красного Знамени. Боцман Москаленко так и остался неженатым почти до самого конца своей жизни. Лишь на склоне лет судьба свела его с тихой и скромной женщиной, с которой, будучи бездетным, и дожил он свой век в далекой от моря и боцманских забот украинской станице.
  А сам пароход верой и правдой служил советскому народу в суровых морях Крайнего Севера, еще трижды оставался на зимовки в Ледовитом океане. В 1932 году "Ставрополь" был передан Тихоокеанскому военно-морскому флоту (тогда он назывался Морскими силами Дальнего Востока) и переоборудованы в минный заградитель. Командиром его стал в ту пору Петр Павлович Михайлов - впоследствии известный советский адмирал.
  Всю Великую Отечественную войну "Ставрополь" (одно время в связи с переименованием города он назывался так же - "Ворошиловск") нес тяжелую службу, очищая от мин моря и океаны нашей Родины. Погиб он, подорвавшись на одной из них, будучи совсем "стариком" уже в мирное время.
  Как уже говорилось, имя "Ставрополя" унаследовал океанский лайнер. А имя капитана Павла Миловзорова ныне начертано на борту нового теплохода-дальневосточника.
  Короче говоря, героическая история русского парохода не окончилась вместе с его возвращением в родные воды. Она продолжалась и далее, а писали и пишут ее вес новые и новые самоотверженные и прекрасные русские люди. Одно из доказательств тому - современный океанский теплоход "Ставрополь".
  За два с лишним десятка лет своего существования он посетил более 130 портов 55 стран мира, перевез сотни тысяч тонн грузов.
  Десять лет подряд, вплоть до передачи в Азовское, теплоход с именем нашего города на борту был флагманом Черноморского пароходства, выполнил ряд важнейших правительственных заданий по доставке грузов в народный Вьетнам, который боролся тогда с американскими агрессорами. Сто восемь рейсов - под крыльями пролетающих на бреющем полете американских самолетов, в постоянном напряжении и опасности -совершили моряки теплохода в героическую страну!
  От тех далеких времен в книге посетителей теплохода сохранилась трогательная и о многом говорящая запись. "Мне исполнилось пятьдесят семь лет, - пишет побывавший на борту вьетнамец. - Но мое сердце полно чувством большой радости, потому что к нам пришел "Ставрополь", пришел снова. Он оказал нам большую помощь в перевозке людей с Юга на Север. Я, простой крестьянин из деревни ВинхБинх уезда ХонгЗань, приветствую вас, дорогие советские товарищи, и принес вам свой скромный подарок - пять кокосов. Большего у меня сейчас, когда идет война, нет. Передайте мой привет вашим людям! Фан ВиньПы".
  
  ***
  
  ...Как жаль, что на морских судах нет спидометров, подобных автомобильным! Глянешь на такой - и сразу видишь, сколько километров торопливых дорог пробежала машина, насколько честно потрудилась она для человека. А теплоход? Десятки лет бороздит он моря и океаны, и почему-то никто даже не пытается подсчитать, сколько же нелегких морских миль оставил он под своим килем. Даже Борис Васильевич Быковский - первый помощник капитана "Ставрополя" и его ветеран - недоуменно пожимает плечами:
  - Кто его знает! Ясно только одно: если сложить все пройденные мили воедино, немало, конечно же, кругосветных путешествий получится!
  И, задумавшись на секунду, добавляет:
  - Знаете, а ведь мы считаем наш теплоход частицей территории краевого центра. И всегда с особым удовольствием отвечаем на расспросы иностранцев о городе, имя которого носит судно. Образно говоря, наш маленький "Ставрополь" - частица большого, настоящего Ставрополя...
  А в большом Ставрополе, между прочим, есть, в свою очередь, частица "Ставрополя" маленького. Не случайно самыми осведомленными о жизни моряков считаются в городе мальчишки и девчонки средней школы Љ13 - члены клуба интернациональной дружбы имени Рихарда Зорге. В их музее можно увидеть немало подарков от моряков. Тут и колючие морские ежи, диковинные рыбы и звезды, яркие кораллы. А рядом - кусок окаменевшей лавы из кратера вулкана Этна, пепел Везувия, камни с улиц древнего Карфагена, щебень Акрополя. У входа в музей укреплена главная гордость ребят - настоящая судовая рында с теплохода!
  Подарили моряки своим друзьям-школьникам и целую библиотеку из книг на иностранных языках. В ней - уникальная, собранная экипажем за несколько лет коллекция брошюр с текстом "Конституции СССР" на английском, французском, итальянском, немецком, арабском и других языках. Смотришь на эти издания и с гордостью еще и еще раз убеждаешься: с каждым днем, с каждым часом растет международный авторитет Советской страны в мире, и никакие потуги сторонников печально знаменитой "холодной войны" не в состоянии повернуть историю к черным дням миновавшего навсегда прошлого...
  Дружба ставропольских школьников с моряками приносит и свои вполне конкретные плоды: все больше ребят в нашем чисто "сухопутном" городе мечтают о море. Самым первым поступил по рекомендации экипажа "Ставрополя" в мореходное училище выпускник школы Анатолий Кузьмичев. Сейчас он - помощник капитана крупного сухогруза Дальневосточного морского пароходства.
  А когда в училище поступал бывший президент КИДа Женя Красношапка, один из членов приемной комиссии с улыбкой сказал:
  - У вас завидные рекомендации, молодой человек! Целый теплоход берет за вас на себя ответственность. Помните об этом!
  Женя уже тоже плавает. Его танкер побывал в Болгарии, на Кубе, в Японии... И уже десятки других мальчишек задерживают свои завороженные взгляды на звонком золоте ранды "Ставрополя".
  Кто знает, может быть, в скором будущем именно они станут четвертым (по счету кораблей) поколением моряков, плавающих на судах с именем нашего города на борту. Может быть... Потому что издалека - из-за синих гор и стремительных рек мечтатели и романтики давно слышат едва уловимый рокот. Остановитесь на минуту, отвлекитесь от своих неотложных дел и вы, прислушайтесь! И если в вашей душе не умерла романтика, если душа открыта добру и встречному ветру дорог, - вы непременно услышите этот рокот.
  Запомните его: это шумит море!
  Оно зовет к себе романтиков и непосед...
  
  1981
  
  Текст по книге: Ю. Христинин На рейде "Ставрополь". - Ставропольское книжное издательство, 1981.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"