Хромов Евгений Викторович : другие произведения.

Моя Борьба

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "Моя Борьба" - социально-психологическая антиутопия; слепок пороков общества и всего современного мира. Новелла даёт повод задуматься над такими, казалось бы, просто вопросами: "Кто есть я в этом мире?", "Что есть этот мир для меня?". И пережить вместе с главным героем, внезапно поставившими перед собой эти вопросы, его внутреннюю борьбу.
  Предисловие. Предсмертная записка.
  
  Memento mori!
  Рано или поздно в жизни каждого человека приходит осознание того, что он не вечен, и смерть может настичь его абсолютно в любой момент. Где угодно: будь то катание на лыжах в горах, прогулка в парке или даже во время принятия душа. Вариантов много - исход один. Тогда человек начинает постепенно подготавливаться к неминуемому с целью увековечить себя и после смерти. Честно говоря, тут вариантов не меньше - каждый выбирает нужный для себя путь в зависимости от жизненных ценностей: те, кому важнее семейный очаг и дети - создают семью и растят детей, желая (иногда подсознательно) отобразить частичку себя в будущем поколении; у кого в приоритете бизнес - создать коммерческий проект, который бы пережил их самих; научные деятели мечтают войти в историю, проведя важные исследования или выведя какую-нибудь фундаментальную теорию; люди искусства - сотворить большой труд и тем самым зажечь искру в миллионах других людей... Даже примитивная установка надгробия - ничто иное как один из способов продлить свою жизнь, отлив себя в граните или мраморе. Довольно эгоистичное занятие, но ничего с человеческим естеством не поделаешь.
  
  Как бы я этому тоже не противился, было бы бесчестно врать, во-первых, себе, во-вторых, читателю, что эта книга не является одним из этапов подготовки к неминуемому. Напротив, я её позиционирую как некую "предсмертную записку". На случай, если после "возвращения в вечность" останется недосказанность, чего бы мне не хотелось. Однако, я не хочу выделиться из серой массы данным шагом. В век, когда каждый является автором одной, двух, а то и десяти книг (порой, не имеющих никакой смысловой нагрузки) - я не внесу ничего нового тем, что ради моего "творения" будут срублены несколько деревьев, которые могли принести больше пользы семейству белок, устроивших в них себе жилище. Предупреждаю, что в ней не будет взрывов и перестрелок, любовных страстей и описаний постельных сцен - всего того, что нравится среднестатистическому потребителю. Конечно, автор должен уметь развлечь своего читателя, но тут "зрелищ" не будет, только хлеб. Повторюсь, я не пытаюсь выделиться этим, а уж тем более массово зазывать всех прочесть эту книгу. Напротив, я стану одним из первых писателей, который открыто заявляет: "Если не хотите - не стоит насильно заставлять себя читать эту книгу!".
  Займитесь лучше некоторыми подготовками в своей жизни, займитесь, наконец, самой жизнью!
  
  P.S. Тех, кто же прочёл предисловие - "первую и вместе с тем последнюю вещь в книге", как писал Михаил Лермонтов, а затем собирается взяться и за саму книжицу, я бы хотел поблагодарить. Ведь, как бы не скрывал свои эмоции за напускным спокойствием, для меня важен этот труд. Мысли, описанные в нём, волновали меня на протяжении всей жизни и будут, уверен, волновать и после до самого конца (сколько бы ни было мне отведено). Этот поток сознания, как бы пафосно это не звучало, я пытался каждый день на протяжении большого количества времени оформить на листах в виде уже осмысленных фраз. Получилось это или нет - решать уже не мне.
  Надеюсь, эти мысли взбудоражат и ваши умы. Спасибо!
  
  
  Глава 1. Конец начала.
  Он покорно упал на подушку и в тишине смотрел в пустой потолок. Но через минуту, резко откинув её в противоположный угол палаты, положил свою голову на пустой матрас и сомкнул глаза.
  ...
  Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, все же это мешает. Теперь, наконец, можешь удовлетвориться результатом... Фух, чувствую себя скульптором, срывающим покрывало с собственной работы. Ну, что же? Нет, не всматривайся в мелкие изъяны своего тела. Подними голову выше и очень внимательно, как никогда в жизни, всмотрись себе в глаза. Будто ныряешь в самого себя; проплывая через детские воспоминания, юношеские мечты, переживания среднего возраста - ну, что же видишь теперь? Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?!
  ...
  Раздался протяжный звук, напоминающий вой сирены. Пациент палаты, числившийся под номером 100524, спешно вскочил с постели, почёсываясь по-собачьи, словно в попытке сбросить паразита, терзающего его. Мужчина, раздирая кожу за ухом, пытался остановить всё еще не прекращавшийся вой. Наконец, когда звук сирены стих, пациент, тяжело дыша, сел на кровать. Свесив ноги, он принялся бережно поглаживать своё тело, которое ещё недавно раздирали. К его уху прикреплялся небольшой бочоночек в виде клипсы. Это был микронаушник, который вживлялся в саму мочку - именно он и являлся причиной раздражающего рёва. За ухом находилась остальная часть конструкции - главная система, передающая звук вибраций на кость. В привычные часы устройство могло быть источником и приятных, успокаивающих мелодий, а также оно транслировало курс лечения. Но ровно в семь утра, подобным образом, наушник будил всех пациентов психиатрического хосписа.
  Бочоночек, поторапливая мужчину, издал еще один короткий персональный гудок. Номер 100524 соскочил босыми ногами на кафельную плитку, которой был обложен пол палаты, и начал спешно переодеваться. Он стянул с себя синюю мешковатую рубашку, белые штаны и переоделся в точно такой же комплект одежды. Нестиранный "наряд" пациент положил на привычное место - небольшую тумбочку, откуда его и должен был забрать на чистку технический персонал. Переодевшись, пациент номер 100524 вновь безмятежно сел на кровать и начал разглядывать себя. Это был уже не молодой мужчина на вид: на голове кое-где виднелись седые пряди, у глаз красовались тёмно-синие круги, а лоб был изрыт глубокими бороздами. На первый взгляд ему можно было смело дать 30-35 лет, хотя мужчине, судя по данным в медицинской карте, было всего 22. Свесив ноги с кровати, он беспорядочно теребил икры, как будто не веря, что это его собственное тело. Приподняв больничную рубашку, пациент начал новый "ритуал" - поглаживал и пощипывал обрюзгший живот. Раньше это был поджарый высокого роста парень крепкого телосложения; сейчас на больничной койке сидел совершенно другой человек - погрузневший, с небольшим крысиным пузцом и при этом до безобразия худыми ногами. Но наиболее уродливым казался его взгляд - уставший и рассеянный; прежний огонёк, вызов и уверенность в глазах полностью исчезли, не оставив следа.
  До завтрака, на который вели пациентов в 7:45, оставалось около тридцати минут, поэтому номер 100524 достал из тумбочки длинную записную книжку, карандаш и принялся писать. Каждый "обитатель" больницы обязан был ежедневно вести дневник, где бы записывал собственные мысли, сведения о самочувствии - изливать на бумагу всё, что находилось в голове. По мнению врачей клиники, данное занятие служило отличной тренировкой для мозга. Во время того как больные находились на завтраке, записи изымались и подлежали проверке малой врачебной комиссией.
  
  "Последние две ночи снятся кошмары. Ужасно болит голова, словно её сдавливает повязка. Временами, после приёма таблеток, забываю, что происходило вчера, не говоря уже о более ранних днях. Благо, в эти часы я забываю и о головной боли..." - он остановился на этих словах, как бы задумываясь, что можно было бы написать ещё о своем состоянии. Но вместо длительных размышлений, раскашлявшись, мужчина повалился вместе с записной книжкой на живот и пару раз странно дёрнулся. Этот "приступ" закончился также быстро, как и начался, что даже врач по ту сторону камер не предал этому особого значения. Вслед за этим, больной, придерживая руками живот, сорвался в маленькую туалетную комнатку, примыкавшую вплотную к палате. Уже скрывшись с поля зрения камер, он, выхватив из-под больничной робы ручку и пару тройку вырванных листков, принялся взволнованно записывать. Подобная писанина была отголоском его прошлой жизни; частью чего-то очень далёкого, к чему, казалось, он не прикасался сотни лет:
  
  "Поверить не могу, что всю свою жизнь являлся лишь инструментом в чьих-то руках. Своеобразным молотком, который может, как созидать, так и разрушать всё на своём пути (последнее получалось всё же лучше). Когда же этот инструмент стал не нужен - его выкинули.
  Теперь я - здоровый человек, должен находиться до конца своей жизни (в чём я точно уверен) среди сумасшедших; под контролем врачей, больше походящих на досмотрщиков.
  Не верю каждому их лживому слову и каждой лживой бумажке, в которой говорится, что я психически ненормален, о всех вещах, которые повесили на меня, но при этом я их не совершал; о том, что должен быть изолированным от общества. Не верю, потому что прекрасно понимаю с чем это связанно - с моей прежней работой. Я слишком много знаю!
  Во имя "строящегося государства, на ранних стадиях нуждавшегося опоре", как мне говорили, я сжёг десятки домов политических изменников и предателей. Я представляю опасность всей этой системе той информацией, которая содержится у меня в голове, поэтому меня держат тут, словно в тюрьме и никогда не выпустят. Мне упорно, твёрдым голосом внушают, что я психически болен. Несмотря на то, что с каждым разом эти разговоры звучат всё более и более убедительно, я не собираюсь так просто отступать. Ищу в себе силы, чтобы доказать (хотя бы себе), что здоров. Норманн Ньюман.
  P.S. Уверен, что когда они найдут это письмо (а они рано или поздно найдут), меня закормят тонной лекарств, после чего я забуду и собственное имя", - номер 100524 закончил показавшееся ему столь важное письмо, он свернул бумагу вдвое и решил спрятать её на первое время у себя под рубахой. Неиспользованный лист был припрятан за мусорную урночку, которая, как и все предметы в больнице, была прикреплена к полу.
  
  Часы показывали 7:45 и ровно, когда стрелка подошла к этой цифре, дверь автоматически открылась и в палату вошёл огромного размера медбрат, числившийся одним из помощников главного врача. Великан молча указал рукой на дверь, и Норманн Ньюман, пошатываясь, проследовал по серому освещённому коридору в столовую. Вскоре, преодолев узкий коридор, по бокам которого с обеих сторон были расположены двери других палат, Норманн и один из помощников главного врача вошли в больничную столовую. Она представляла собой продолговатую огромную комнату. Пожалуй, самую большую в хосписе. Стены её были гладко выкрашены, как и вся больница, в серый цвет, что придавало столовой некоторую мрачность. Весь остальной интерьер также был выполнен в тёмных цветах. Окон не имелось. Комната освещалась только за счёт небольших плафонных ламп на потолке, которые, стоит отдать им должное, несмотря на небольшой размер, добротно освещали пространство. По всей площади были натыканы двухместные обеденные столики, четырёхпалой ножкой крепившиеся к полу. Сделано это было, скорее всего, на случай, если вдруг одному из пациентов взбредёт в голову дебоширить и он захочет перевернуть стол. В конце продолговатой комнаты стояла раздаточная стойка с небольшим "островком" на углу, где стопкой лежали такие же серые подносы. Слегка подтолкнув Норманна, помощник главврача и сам последовал за ним, по пути потирая короткий белый "ёжик" на голове. Подойдя к стойке Ньюман, как и в тот день, когда он попал в больницу, обратил внимание на небольшую табличку "Огромный выбор". С тех пор она не сдвинулась ни на дюйм и независимо от меню табличка никогда не менялась. Несмотря на надпись "Огромный выбор", рацион для каждого был определён - порции подписывались в соответствии с номерами больных. Ни ассортимента, ни выбора не было.
  
  Пронумерован был и каждый стол в столовой. За Норманном строго числился столик недалеко от двери под номером два. Каждое место было закреплено за определённым пациентом. Несмотря на то, что некоторые больные прибывали, а некоторые убывали в процессе завтрака, за каждым столом всегда сидели по два человека - пациент и его лечащий врач, записывавший каждое мельчайшее изменение в поведении больного (вплоть до того, какой рукой пациент будет держать ложку). Единственным, постоянно свободным местом, оставался стол номер один. За время пребывания в психиатрической лечебнице Норманн ни разу не видел, чтобы появился тот самый загадочный пациент или какой-нибудь врач и занял бы это место. Несмотря на то, что Норманн не редко задавался вопросом: "Что будет, если пересесть за другой, единственный свободный столик?", дальше мыслей его действия не заходили и это табу сильнее крепчало в голове с каждым разом.
  
  Наконец, сев за свой стол с порцией еды, Ньюмана посетила необычайная грусть, которую он никогда, наверное, не чувствовал. Кротко оглядевшись по сторонам, Норманн наблюдал множество людей, уставившихся каждый в свою тарелку и жадно поглощавших пищу. Мужчина не мог поверить, что находится среди "трупов", которых не интересует ничего, кроме удовлетворения животных нужд: поесть и поспать. Больные, синхронно зачёрпывая ложками, поглощали калорийную субстанцию, отдалённо напоминавшую жирную перловую кашу, а то, что находилось вне зоны тарелки, их совершенно не интересовало. Ни почему их никогда не отпускают на прогулку; ни к чему висит табличка "Огромный выбор"; ни зачем каждый шаг, вплоть до простейших действий - забрать собственную пронумерованную порцию или обернуться, контролировался и записывался помощниками главного врача. Ничего кроме ужасной на вид, но вполне съедобной каши и сна на больничной койке с огрубевшими плотно набитыми подушками. В его голове пронеслись одновременно две мысли - два плана действий: первый - вскочить на стол и, как революционер - герой романов, призвать людей одуматься, показать им мир (вернее, его маленькую часть) своими глазами, а дальше уже будь что будет. Но вскоре идея вершить революции в больнице показалась ему совершенно безумной, и он предпочёл второй вариант - не отвлекать сумасшедших от их сумасшествия. За философскими рассуждениями он не заметил, как полностью опустошил тарелку.
  Возвращаясь по коридору к своей палате, от размышлений опустив голову, Норманн, наконец, понял, что его действительно необычайно огорчило. Не то, что он находился среди формально умерших людей, а то, что и сам стал таким же трупом. Плюхнувшись на кровать, мужчина откинул на пол грубую подушку и, положив руку под голову, уснул, вспоминая свою прошлую жизнь.
  ...
  Перед ним раскинулся широкий берег, в некоторых местах аккуратно застланный редким травяным ковром, уходившим далеко в горизонт. По левую руку виднелись небольшие зелёные холмы, охваченные сплошным туманом, а по правую - безграничное море. То там, то здесь, из-под зелёного ковра выбивались одинокие маки, бесстрашно высунув свои алые головки навстречу ветру. Всё Ньюману в этом пейзаже напоминало детство: дышащие "полной грудью" растения, лазурная гладь моря, густой, как кисель, туман. Только во сне мужчина мог прикоснуться к настоящей жизни - своему раннему детству. Только так он был свободен и телом, и душой.
  Каждый валун, "загоравший" у океана, был с точностью воссоздан в этой картине его мозгом. Пляж, ранее забитый детьми и рыбаками, спускавшими свои небольшие судёнышки на воду, как и в последние свои дни, был пустым. Норманн вспомнил, что в юности (даже в дождь) мог бродить тут часами, вглядываясь вдаль. Он собрался было пойти в сторону холмов, но в том месте, где каменная дорожка сходилась с солнцем, заметил девушку, играющую в бадминтон. Её лёгкое коричневое в белый горох платье грациозно развивалось по ветру, когда она подбрасывала сама себе воланчик для очередного удара. В голове Ньюмана пробежали смутные мысли, и он сразу же зашагал на встречу с солнцем. Каждый шаг длился словно вечность.
  Приблизившись к особе на расстояние нескольких ярдов, Норманн, вскинув руки, прокричал:
  - Софи, сестрёнка! - только услышав эти слова, девушка, словно пушинка, полетела ему в объятья. Через несколько минут они, опустившись, сели на небольшое покрывальце, лежавшее на песке. Взяв нежно девушку за руку, Норманн произнёс:
  - Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, - в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав платья Софи, он увидел синяки по всей по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.
  - Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл? - девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку. - Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы? - Норманн даже не заметил, как в его руке появился небольшой нож. Девушка быстрым движением перехватила лезвие рукой. По её белому миниатюрному предплечью тонкой струйкой стекала алая кровь. Норманн в страхе сделал шаг назад, но оступившись, полетел всем телом на песок. Последним, что он увидел перед падением, стал благодарный и полный любви взгляд Софи.
  
  Голубые глаза внимательно смотрели на Норманна. Поняв, что кошмар уже прошёл, он спохватился. Пот крупными каплями выступил на лбу мужчины. Дневной сон явно не пошёл на пользу. Он осознавал, что не спит, но столь знакомые глаза перед ним говорили об обратном. Напротив сидел некто точно в такой же больничной робе. Внешность его была непримечательна. Из общего фона неприглядного человека выделялись лишь небесно-голубые, как осколки неба, глаза. "Точно такие же были у Софи. О Господи, сестрёнка, как же мы вместе были счастливы!..", - прошептал Норманн, слегка обхватив себя за голову. Его оппонент, либо не расслышав произнесённых слов, либо сделав вид, продолжал молча покачиваться на стуле. После нескольких минут молчания, решившись, Норманн протянул руку:
  - Норманн Ньюман, сэр. Для друзей просто "Ном", - произнёс он и задумался. Ведь, по сути, у него никогда и не было настоящих друзей; ввиду профессии, а также необщительности (отличающей его от сверстников ещё в детстве) он так и не обзавёлся друзьями. Однако, полностью необщительным парня нельзя было назвать. Он неплохо ладил и с людьми на работе, и с соседями. Хотя, когда его ночью из собственного дома вывозили в эту больницу, от одного из соседей Ньюман услышал реплику в стиле: "Будь у него друзья, может, нормальным бы остался". Несмотря на то, что слова были произнесены в довольно грубой форме, порой, он соглашался с этой мыслью.
  Собеседник с улыбкой на лице учтиво пожал руку. В палате снова воцарилась тишина. Ньюман хотел было заговорить, но не знал с чего начать. Может, поговорить о литературе? Так он в жизни ни разу книгу в руки не взял, хоть желание и было. Даже если бы напрягся, ни одного книжного героя бы и не вспомнил. Самой творческой работой в его жизни было сочинить за других пару прощальных записок. Он как-то нелепо ещё раз начал разговор:
  - Точно не помню, когда меня "они" поймали. Придумали диагноз и стали держать тут, но примерно это было...
  - "Они" не держат насильно тут тебя, как и никого другого. Всё делается добровольно, во благо больных и во благо здоровых, что находятся по ту сторону здания и могут своим трудом отдавать дань государству, - спокойно прервал его мужчина напротив.
  - Тебя здесь тоже держат по доброй воле?
  - Да, - и в ответ собеседник утвердительно кивнул.
  - А как же камеры по всей больнице, микронаушники, вещающие каждую ночь, якобы, курс лечения, автоматически закрывающиеся двери, все эти медпрепараты, тщательный контроль врачей? Я знаю, что за мной следят и следят в особенности, - Норманна было уже не остановить.
  - Весь мир - плод нашего больного воображения, - Ньюмана слегка даже передёрнуло от этих слов, которые, ему казалось, он слышал уже не в первый раз, - Если хочешь, то ты - лишь простой инструмент в этой системе, который уже изрядно прохудился и его отправили на длительный ремонт. Никто бы не стал вести тщательную слежку за простым "инструментом". Тебе хочется думать, что полностью здоров. Хочется думать, что находишься тут потому, что представляешь опасность действующему политическому режиму. Хотя отлично, Норманн, понимаешь, что это не так и идти против системы - значит изменять здравому смыслу, ведь ты и есть часть этой системы. Что делают с молотком, который больше не забивает гвоздей? - Ньюмана поразила речь его таинственного собеседника. Ведь втайне от самого себя он думал точно также. До точных мелочей, включая аналогию с молотком.
  - Те данные, которыми я завладел в ходе работы в Комитете по борьбе с инакомыслием, могли бы нанести серьёзный вред власти. Поэтому, в один момент они внезапно захотели от меня избавиться.
  - Тебе просто сейчас так хочется думать, Норманн. Вспомни, какими трудами строилось государство и сколько времени формировалось современное общество, а теперь посмотри фактам в лицо - эта информация способна нанести хоть какой-то "вред власти"? Да и к тому же, ты прекрасно знал, что тут окажешься - это произошло не случайно, - философские мысли, а также размеренный темп, с которым говорил мужчина, натолкнули Ньюмана на воспоминание о сказке Ганса Кристиана Андерсена "Новый наряд короля", которую ему читали в детстве. Это умозаключение пришлось ему по душе, что он может поддержать интеллектуальную беседу.
  - Вспомни сказку "Новый наряд короля" Андерсена, где мошенники ввели в заблуждение власть, а после она ввела в заблуждение свой народ. И основной смысл сказки был далеко не в том, что король ходил голым, а что глаза всем раскрыл на действительность маленький ребёнок. Понимаешь?
  - И что же? В сказке народ и так знал, что король расхаживает полностью обнажённым, но не разговаривали об этом, чтобы не сеять смуту в государстве. Большинство решило не подрывать общественные устои и это было верным решением, ведь большинство не может ошибаться, - от этих слов кровь вскипела в жилах Норманна Ньюмана. Он подорвался и начал бормотать что-то нечленораздельное. Тот идеализм, который скрывался всю жизнь в этом жалком теле, вдруг восстал против чужого здравого материализма. Будь он несколько более начитан, вероятно, смог бы парировать каким-то контраргументом, но дело дошло только до пары ругательств, обращённых в никуда, тем самым объявив фактическое поражение.
  В это время в палату вошёл санитар. Стрелка часов, вмонтированных в проём над дверью, показывала 13:45, а это означало время обеда. Ньюман пулей вылетел коридор в предвкушении нового спора, из которого он намеревался выйти победителем у своего нового собеседника.
  
  Сразу после приёма пищи, Норманн вспомнил часть своего письма, когда к нему принесли пластиковый стаканчик с таблетками, в котором красовалось ещё несколько новых пилюль. Принять эти таблетки означало пропасть на продолжительное время; исчезнуть во тьме, пока случай снова не даст день просветления. Вдохнув жизнь снова, вернее её отголоски, он был не готов к этому шагу, поэтому решил пойти на хитрость. Улучив момент, Норманн аккуратно спрятал меж пальцев обе таблетки, выпив лишь воду. Оказавшись в палате, он, прикрыв глаза, обессилено упал на пустую кровать. Так проходили все его дни: ночные кошмары, завтрак, утренние кошмары, обед, дневные кошмары, ужин, ночные кошмары... В принципе, Норманн и не мог мечтать о лучшем. Однако у него теперь был сосед, с которым он мог хотя бы поговорить в свободное от всего этого время.
  ...
  Новый сон оказался более коротким и менее ярким, чем предыдущий.
  Ночь. На небе только начали появляться первые звёзды. Ньюман стоял в защитном костюме угольного цвета, полностью освещённый тёплым светом. В стекле его каски отражался большой пожар - горел невзрачный домишко очередного диссидента. Обыденное дело в годы, когда государство только начинало строиться. На улице в такой поздний час было очень тихо и безлюдно, поэтому хорошо различался каждый звук потрескивания балок, которые облизывали языки пламени. Он с некоторым религиозным трепетом смотрел на огонь. Так себя чувствует каждое живое существо, что-нибудь разрушая, а у людей это чувство даже было гипертрофированно Создателем. С самых ранних пор, он, ещё будучи маленьким ребёнком, стремился к разрушению, ломая самое дорогое что у него было в этом возрасте - игрушки.
  Внезапно, тихую, в некотором смысле, даже умиротворяющую картину, прерывал протяжный крик. Входные двери распахнулись и из охваченного пожаром дома выскочил сильно обгоревший человек. Норманн откинул в сторону специальную газовую горелку, спешно стянул с себя защитную каску и побежал к мужчине. Оказывать любую помощь диссиденту было запретным делом: военных, членов Комитета по борьбе с инакомыслием, партийцев за это ждал расстрел; простых граждан приговаривали к лагерным работам и он это знал не хуже других. В пару прыжков Ньюман преодолел расстояние до обгоревшего человека. Тот, упав, без движения продолжал лежать на животе. Перевернув его на спину, Норманн в ужасе отскочил в сторону. В обгоревшем до безобразия трупе он узнал себя.
  ...
  - Весь мир, как я уже и говорил, плод нашего больного воображения. Созидая, что-либо, мы думаем, что станем частичкой вечного, разрушая - напротив, освобождаемся от него. Но на самом деле всё менее романтично - это система жизни, заложенная в человеке с самого рождения. Одних она побуждает творить, хотя они прекрасно понимают - ничто не вечно; других побуждает разрушать, хотя они понимают, что не разрушат мир до основания. Система жизни, - этими словами сосед Ньюмана по палате закончил свой диалог со стеной, так как его "собеседник" не отвечал, он повернулся к Норманну. Сам Норманн, не отошедший от кошмара, вытирая пот со лба, был погружён в очередную мысль, тесно связанную с его сном, со всей его жизнью...
  - Нет, это не так, - начал было он, но был тут же прерван на полуслове.
  - Ты загнан в угол и, прежде всего, самим собой. Отрицаешь собственные ошибки, отрицаешь себя самого. Работая в Комитете по борьбе с инакомыслием ты прекрасно понимал на что идёшь и делал это осознанно.
  - Пропаганда...
  - Отрицая, Ньюман, ты разрушаешь самого себя - ты был частью этой пропаганды. Активным сторонником с самого начала революции, строительства первых баррикад, первых захватов административных зданий и банков. Только имея такой послужной список можно стать членом КПБИ.
  - Но сейчас я против этого режима.
  - Пропаганда изменилась, людям стали надиктовывать совершенно новые идеи, а так как их концепция оказалась схожей с той информацией, что ты получал в детстве - ты охотно принял эти идеи. Не хочешь ли сказать, что отвергнуть идеологию партии стало личным решением и тебя к этому никто не подталкивал?
  - Нет, - выкрикнул Норманн и заёрзал, сидя на постели. Врать он никогда не умел, его всегда выдавала чрезмерная суетливость в такие моменты. Это заметил и его собеседник. Улыбнувшись, он отвернулся и снова принялся философствовать со стеной, как ни в чём не бывало. Ньюман, погружённый в собственные мысли, уже этого не слышал. Он вспомнил, как помог бежать одному писателю, чьё творчество члены Литературного Товарищества на одном из своих закрытых собраний постановили "предать забвению". В данном случае "забвению" предавали не только книги, но и самого автора. Согласно закону "О свободе в искусстве": "Призванием деятеля искусства, зарегистрированного в едином республиканском творческом реестре, является занять и патриотически воодушевить аудиторию" и государство тщательно заботилось о том, чтобы недостойная информация не могла навредить гражданам. Тогда писатель-диссидент объяснил Ньюману, что ныне "занять" - обозначает писать развлекательный материал, не имеющий смысловой нагрузки, а "патриотически воодушевить" - замалчивать проблемы собственного государства. После этого разговора все сомнения в голове Норманна образовали слабое, но мнение, а вдруг "большинство всё же может ошибаться"? За этим он просидел весь оставшийся день, вечер и даже не заметил, как ложась спать, из наушника снова донёсся успокаивающий голос врача, начавшего оздоравливающую терапию.
  ...
  Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, все же это мешает. Теперь, наконец, можешь удовлетвориться результатом... Фух, чувствую себя скульптором, срывающим покрывало с собственной работы. Ну, что же? Нет, не всматривайся в мелкие изъяны своего тела. Подними голову выше и очень внимательно, как никогда в жизни, всмотрись себе в глаза. Будто ныряешь в самого себя; проплывая через детские воспоминания, юношеские мечты, переживания среднего возраста - ну, что же видишь теперь? Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?!
  Глава 2. Государство. Надзор. Единство. Вера.
  Чёрные тучи полностью заволокли небо. Дождь успокаивающе барабанил по оконному стеклу. Всю эту умиротворяющую идиллию, порой, прерывали яркие вспышки молний и раскаты грома, но потом всё снова возвращалось в привычное русло. Норманн сидел на полу, подогнув ноги под себя. На его руках смирно сидели два котёнка: чёрный и белый. У обоих на спине (от шеи и практически до самого хвоста) красовались проплешины, которые были вызваны сильными ожогами. В кресле напротив, в такой же позе, сидела Софи и внимательно смотрела в экран большого телевизора, занимавшего пол стены. То, что раньше считалось роскошью, сейчас находилось в половине домов страны, а у второй половины такие устройства занимали и всю стену целиком. По центральному каналу шла экономическая передача, где зачитывался отчёт: сколько государство построило домов типа "Алюм" за последний месяц и сколько сэкономило на этом средств.
  Норманн решил прервать молчание:
  - Знаешь, они врут. Нагло врут.
  - Что ты такое говоришь? - забеспокоилась Софи. Её голубые глаза быстро забегали по комнате.
  - На счёт домов. Я случайно подслушал один разговор. В общем, деньги, которые предназначались для постройки пяти модульных домов, положили себе в карман глава Министерства строительства вместе с моим начальником, - подумав, добавил Норманн, - Так как поступая на работу в КПБИ, я присягал государству, то решил написать по этому поводу анонимную жалобу с просьбой о проверке. Я даже не думал о повышении в должности, которое в таких случаях обычно полагается тому, кто "настучит". На другой день вернул мне анонимку, подкрепив странным нравоучительным разговором. Мол, мир стоит на трёх слонах, один из которых - коррупция. Люди представляют собой черепаху, держащую этих слонов - они постоянно стремятся к обогащению любыми путями и не нужно идти против человеческой сущности... надменный рыжий козёл! - центральный телеканал закончил показ новостей рассказом о разработке сверхмощного оружия, способного за несколько секунд уничтожить всю планету и переключился на развлекательное шоу, которыми, кстати, было забито 95% эфирного времени. Мысли Норманна снова автоматически перетекли в воспоминания о писателе-диссиденте, взывавшем к тому, что новое поколение уже отбросило все нравственные критерии, желая создать абсолютное оружие - вершить самому жизнь и смерть.
  - Ладно, успокойся. Давай я лучше расскажу тебе, о том, что недавно познакомилась с одним парнем. Я тебе хотела его представить. Думаю, он тебе точно понравится.
  - Посмотрим, - слегка улыбнулся Норманн.
  - Он обещал, что скоро приедет.
  Гроза прошла, но дождь в разы усилился и лил, словно из ведра. На лестничной площадке послышались шаги. Раздался звонок в дверь. Софи спешно выбежала из комнаты открыть входную дверь. В квартиру зашёл мужчина в чёрном намокшем пальто, со слегка порванной полой. Он нежно приобнял Софи, разгладил свои намокшие рыжие волосы и вошёл в квартиру.
  ...
  - Допустим, наш мир стоит на трёх слонах, которых держит на своей спине огромная черепаха. Если это так, то сейчас мы живём в век, где каждого из этих слонов убили ради какой-то дорогой, но бесполезной безделушки, сделанной из слоновой кости. А черепаший суп сейчас потребляет в каком-то изысканном заведении буржуа. Почему современное общество делится на потребителей, которые, смешиваясь в единую толпу, пережёвывают всё, что им засунут в рот и тех, кто ради личной выгоды готовы наплевать на всё и производить этот самый продукт? - Норманн со времени подъёма с постели смотрелся довольно бодро и охотно лез на дискуссионное поприще. Он яростно размахивал руками и было не понятно, что вызывало такую вспышку гнева: обсуждаемая тема или длительный перерыв в принятии лекарств.
  - Явление "общества потребления" существовало на протяжении всей истории человечества. Это заложено в человеке ещё от животных, нужда которых - пища, спаривание и общность. Люди в эволюционном развитии не далеко ушли от них, а "потребление" как раз удовлетворяет эти нужды. Плюс, оно объединяет людей в некую субкультуру, что делает потребление масштабнее и осмысленней. Это естественно. Технический прогресс с годами изменил это явление на более систематизированное, - сосед Ньюмана по палате был напротив спокоен и говорил так непринуждённо, будто просто читал заранее заготовленные фразы.
  - Я не считаю, что "это естественно". Действующая система давит на человека, заставляя работать вдвое больше, чтобы вдвое больше потреблять. Если система не работает в полной мере, то её нужно разрушить и строить заново.
  - Фактически ты сейчас призываешь разрушить рынок труда, но данные действия ни к чему не приведут - это безумие. Если ограничить человека в питании и при этом лишить желания питаться лучше - не является ли это рабством, против которого, Норманн, ты выступаешь? Подрыв системы не разрушил бы её, а лишь вернул к прежним примитивным истокам.
  - Человек отошёл от животного уже тем, что у него есть не только нужды, но и духовные потребности. Я призываю к тому, чтобы люди боролись за право быть людьми, а не животными. Боролись против навязывания животных нужд через СМИ. Боролись против рабства потребления.
  - Эта "борьба" с государством, которую ты упомянул, ни к чему абсолютно не приведёт - порыв гнева, не более. Государство - это огромная живая система, могущественней и прекрасней которой нет ничего. Разрушить её невозможно, а попытаться - означает лишь ослабить. Мы должны понимать: быть рабом этой системы - почётно. И чем влиятельней, работоспособней становиться она - тем более почётно прислуживать ей.
  - Но зачем тогда дана жизнь, если ты кладёшь её на жертвенный алтарь? Зачем нужна свобода, которую не готов защищать? Зачем нужны ноги, если ты не можешь ходить? - на этот раз последнее слово осталось за Норманном. Казалось, ему готовы были уже ответить на заданные вопросы, но на часах уже было 7:45 и Норманн спешно последовал за недавно прибывшим санитаром в столовую. Ноги его быстро несли по освещённому серому коридору. Ощущался некий прилив сил и состояние эйфории.
  
  Мысли о борьбе за свои естественные права сильно воодушевили его. Поэтому, войдя в столовую, Ньюман решил воплотить свои революционные идеи хотя бы в малом, распрощавшись с формальным табу, связанным с пронумерованными порциями и столами. Бережно взяв точно такую же по содержанию, но с другим номером порцию, Норманн сразу же хотел её поставить обратно, но сдержался и понёс еду к столу под номером "один". Несмотря на все его домыслы, ничего не произошло, в ответ доктор лишь на скорую руку что-то записал в свой блокнот и последовал за ним. Наконец сев, Норманн почувствовал облегчение. Вольготно развалившись на стуле, он погрузился в мир своих мыслей. Про себя он любил их сравнивать с разноцветными бумажками-напоминаниями, которые развешивали на холодильнике. Мыслей становилось порой настолько много, что они просто засоряли его голову, как и эти листики, из-за большого скопления которых не проглядывался сам холодильник. Это были и революционные идеи, и воспоминания из молодости, и обрывки снов, и заметки в записной книжке... "Стоп!" - промелькнуло у него в голове, я даже забыл сегодня записать собственные мысли... ну и к чёрту! Внезапно его размышления прервал пациент под номером 100420, который уже закончил свой завтрак и направлялся в сторону двери.
  Походка больного больше напоминала ковыляние раненного животного, который вот-вот испустит дух. Пациент еле передвигал ноги; врач, поддерживая за руку, практически волок его на себе. Проходя мимо первого стола, больной бросил на Норманна мимолётный взгляд. Казалось, что в тусклых безжизненных глазах появилась искра, но это всё длилось лишь доли секунды и нельзя было точно сказать, узнал ли пациент номер 100420 Ньюмана или нет.
  Зато Норманн безошибочно узнал в этом человеке очень известного ранее, но сейчас ставшего пустым местом - обычным больным, учёного-нейробиолога Артура Кейна. Ньюман сам участвовал в его задержании. Правда, в отличие от многих подобных случаев с поимкой диссидентов, Кейна не было приказано ликвидировать, а нужно было вместе со всеми личными вещами доставить в здание Комитета по борьбе с инакомыслием лично к Начальнику. А дом по стандартной схеме предать огню. Когда Норманн входил к нему в жильё при задержании, он удивился тому, что везде стояла гробовая тишина и то, что все жалюзи на окнах были поставлены в режим "закрыто". Повсюду аккуратными стопочками лежали разные журналы, учебные пособия, книги по психологии, нейробиологии, истории... так что это было довольно просто изъять.
  
  - Я учёный, не мешайте мне работать, - судорожно сжимая челюсть, процедил Кейн, когда Норманн попытался накинуть на него электрошоковые наручники. Во второй раз, Артур моментально извернулся и крепко вцепился ему в шею руками. Причиной этому послужило то, что его посмели оторвать от мысли, которую он к тому же не успел оформить на бумаге. Норманну с трудом удалось вырваться из этих объятий и заковать его в наручники. Всю дорогу Кейн не переставая, твердил одну и ту же фразу: "Я учёный, не мешайте мне работать".
  
  Артур Кейн всю свою жизнь пытался избегать социума, но, несмотря на это, люди его интересовали большего всего. Кейн целиком ушёл в изучение человеческого мозга и социальной психологии, написал несколько научных трудов, но, как он уверял, так и не познал человеческой сущности. В третьей своей книге "Теория естественной деградации", Кейн собирался поставить жирную точку в изучениях, рассказав миру о том, что в истории случился переломный момент и человечество начало деградировать. В одной из своих глав он задел тему вины режима, вины системы в том, что человек перестал творить, а стал потреблять... Этого было достаточно. Артур Кейн стал последним официально "погибшим, в ходе возгорания дома, причину которого не удалось установить". Позднее СМИ перестали освещать такие случаи, а люди - концентрировать на этом внимание. На смену новостям пришла ещё одна развлекательная программа. Народу не стоит переживать - есть специально обученные люди, которые будут переживать за вас.
  
  Норманн резко вскочил с места и подбежал к пациенту номер 100420, который был уже у двери. Он начал дёргать мужчину за плечи, крича "Вспомни, кто ты такой!". Но тот лишь испуганно смотрел пустыми глазами, не понимая, что происходит, как смотрят быки за минуту до того как их забьют на мясо. Норманну не верилось, что довольно крепкий человек, который чуть не удушил за то, что его просто оторвали от работы, оказался живым трупом. Беспомощность Кейна обратила Норманна в гнев и он понял, что пришло время той борьбы, к которой он призывал. Один из врачей крепко схватил Норманна сзади и начал оттаскивать от больного. Из последних сил лягнув санитара в ногу, у него получилось высвободиться. Внезапно по ушам ударил сильный вой сирены. Поняв причину, Норманн резко сорвал с мочки наушник. По шее тонкой струйкой потекла кровь.
  Он схватил поднос для еды со стола и побежал было к выходу, но заметил, что в двери появилось ещё несколько огромных людей в медицинских халатах. Норманну не оставалось ничего, как отступить и забиться в угол. Он лихорадочно вжался в стену, крепко держа в руках пластиковый поднос. Никто не решался сделать первый шаг. Норманн смотрел на крепких санитаров исподлобья, не собираясь опускать "грозное оружие". Он весь сжался; страх и злость вперемешку читались в его глазах, как у загнанной собаки. Решившись, Норманн кинул в санитаров подносом и, воспользовавшись паузой, хорошим ударом кулака приложился одному из них в лицо. В плотном кольце врачей оказалась брешь. Благодаря этому, Ньюман вырвался и метнулся к двери. Он резко почувствовал лёгкое жжение и покалывание в руке. По всему организму - сначала в пальцах, затем в груди, ногах, стало быстро распространяться приятное тепло. Тело внезапно ощутило облегчение. Захотелось спать...
  ...
  Вся жизнь проносится перед тобой в такие моменты: спокойное детство, шальная юность, заботы среднего возраста. В данном случае Ньюману вспомнились события, так или иначе связанные с его профессией, ради которой он совершал дела, не свойственные своей природе. В то время Норманн относился к происходящему более хладнокровно.
  "Всё во имя вождя и партии - ничего против вождя и партии" и "Сильный пожирает слабого" - его мировоззрение целиком заключалось в двух цитатах. Сейчас, когда Ньюман осознал, что сам столкнулся с ситуацией, где он оказался жертвой, а не хищником, философия отступила на второе место, уступив гневу, граничащему с простым животным страхом.
  В юном возрасте, начитавшись приключенческих романов (кстати, практически все из которых вскоре были запрещены как "экстремистская литература"), герои которых безрассудно шли вперёд на врага с мыслью об Отечестве, задумал связать свою жизнь с военной службой. Мечты о том, что о нём напишут "... командуя армией, совершил героический поступок", а не "Пациент номер 100524 проявил внезапную агрессию по отношению к пациенту 100420", тешат любого мальчишку. Норманн не был исключением.
  Революция стала огромным толчком к исполнению его мечты. В те время все разговоры сходились к обсуждению доблести людей, стоящих на баррикадах. Решение взять оружие в руки было принято даже без раздумий. Этим "ходом" он планировал убить сразу двух зайцев: приблизиться к желаемой работе и обеспечить всем необходимым маленькую сестру, оставшуюся после смерти родителей на его руках.
  Однако, даже после того как у власти официально утвердилась партия, заслуги Норманна ничего не значили перед фактом - он никому не нужен. Закон, утверждённый вождём, прямо говорил, что в военное руководство может быть принят лишь бесполый человек, являющийся членом военной семьи. Новоявленное государство, боясь возможной ещё одной революции, хотело полностью расчистить военные структуры для своих людей, поэтому по карьерной лестнице мог подняться лишь член военной "семьи". "Семьей" это было назвать трудно (сам термин "семья" был упразднён), ведь бесполые дети взращивались в специальных интернатах, где объединённые в коммуны с малых лет постигали азы военной муштры. Учёные считали, что это предаст армии неуязвимость, как у древнегреческих воинов. В остальном такой жёсткий гендерный отбор не проводился, хотя на должность и предпочитали бесполого человека мужчинам и женщинам. Чтобы стать обычным рядовым солдатом необходимо было лишь пройти процедуру обязательного чипования. В перспективе власти хотели ввести поголовную чипизацию населения. Была запущенна огромная кампания по пропагандированию этой идеи, которая, по их мнению, служила для повышения безопасности граждан, удобства и отказа от бумажных средств идентификации. Однако у правительства не нашлось на это достаточно средств, и дело отложили в долгий ящик.
  Несмотря на то, что с военной службой Ньюману не повезло, его на второй месяц после окончания революции с таким послужным списком охотно взяли в Комитет по борьбе с инакомыслием, который тогда только учредили. Так в КПБИ Норманн проработал чуть больше двух лет.
  Глава 3. Торг.
  Норманн, укутанный в одеяло, лежал на койке, глядя в сероватый потолок своей новой комнаты, куда его перевели после инцидента в столовой. Это была палата интенсивной терапии, где больные психиатрического хосписа отходили несколько дней, а после чего возвращались обратно на свою койку. Планировкой они абсолютно не отличались, но Ньюман понял, что находится в совершенно другой комнате потому, что рядом не было его безымянного собеседника, к которому он порядком привык за эти дни.
  Время тянулось очень медленно. Норманн, едва отлежавшись, изрядно заскучал и захотел чем-нибудь заняться. Однако, в равной мере, он и не хотел вставать с кровати, где ему было достаточно комфортно. Внутри него, помимо физиологических процессов, происходил моральный торг - своеобразная борьба за жизнь в таком простом вопросе - движение или койка?
  По тоненькой трубке в вену текла "спасительная жидкость", которая вызывала лёгкое желание сна. Норманн же пытался всячески препятствовать этому желанию. В его голове возникало тысячи мыслей, которые он никак не мог обуздать. Но одна единственные мысль была более "необузданной", чем все остальные. Что если его мир и впрямь лишь иллюзия, спроектированная его же мозгом. Ведь Норманн, даже подсознательно, пытался увести себя от этой горькой реальности - сберечь себя, оградить зоной комфорта. Так происходило всю жизнь, в которой он врал себе о том, что есть общество, которое нуждается в нём; то, что его идеалам должен кто-то следовать и кто-то их должен уважать... А что, если он и впрямь безумен?
  Чтобы как-то сохранить эту мысль, Норманн потянулся к своей записной книге, которую вместе с ним уже перенесли в новую временную палату. Но прежде Ньюман решил описать своё состояние здоровья, хоть и понимал, что врачи его знают не хуже (если не лучше), чем он сам.
  
  Карандаш упорно не хотел держаться в руке. Норовил выпасть, выскользнуть из вспотевших пальцев. Последний оставшийся друг намеревался предать, оставив Норманна наедине с собственными мыслями. Мыслями, которым так давно не верят врачи этой высокотехнологичной клиники.
  
  "Беспокоит лёгкая головная боль, а также неприятные ощущения в желудке из-за чего подташнивает. Припухла мочка правого уха, больно притронуться. По всему организму чувствуется слабость. Всё время хочется спать".
  
  Написав это, Ньюман всерьёз задумался, имеет ли смысл вообще вести тайный дневник, ведь эти мысли, скорее всего, как и он сам, не покинут предела больницы. Да и к тому же, кому будут интересны мысли простого работяги, прожившего в целом скучную жизнь. Норманн понимал, что даже одной строчки с упоминанием о нём - слишком много. Не говоря уже о дневнике; Ньюман был слишком среднестатистический. Определённо, о его жизни никогда не напишут новеллу или роман.
  
  Через небольшой промежуток времени, Норманн, не скрываясь, на виду у камер, расположенных по углам палаты, спокойно оторвал несколько листков из своего больничного блокнота. Снова взявшись за ручку, он приступил к личным записям:
  
  "Любой человек, независимо от возраста, социального статуса и личных убеждений, старается обезопасить себя от внешнего мира. Страх гонит человека в мир иллюзий, страх остаться с собой настоящим наедине. И этот мир скрывает человека от реальности, как защитный хитиновый панцирь некоторых насекомых. Я не могу сказать, что это - плохо, но не могу и сказать, что хорошо всю жизнь бегать от себя же самого. Человек возвёл в культ самосохранение и безопасность - это проявляется во всех аспектах жизни. Человек ради собственной безопасности готов преодолеть большее расстояние, чем птица, отправляясь в сезонный перелёт. Только птица проходит весь этот путь, чтобы продолжить движение дальше - продолжить жизнь, а человек - попросту разлагаться со всеми удобствами".
  
  Написав эту, как показалось, глубокую мысль, Норманну вспомнилось местечко, в котором ему пришлось провести раннее детство. Описанный на листке процесс ему показался точь-в-точь похожим на течение жизни в этом провинциальном городке. Нью-Коал был расположен недалеко от угольного разреза, производящего (на момент рождения Ньюмана) 500 тысяч тонн угля в год. И понятно, что вся жизнь граждан Нью-Коала была связана с углём. Они дышали дымом заводов, перерабатывающих уголь; они ступали ногами по переработанному углю, когда шли на работу; они пили рыжего цвета воду, загрязнённую этим самым переработанным углём.
  Когда мальчику исполнялось восемь лет, ему дарили красный защитный костюм с чёрными штанами, и он отправлялся в разрез добывать для государства "чёрное золото". Девочкам официально разрешалось работать с девяти лет.
  Смену ознаменовывал протяжный гудок, который, как казалось Норманну, звучал у него в памяти и сейчас.
  
  Вой сирены всё возрастал и возрастал. Схватившись за голову, крепко зажав ладонями уши, он хотел, чтобы ненавистный звук прекратился. Картинки из детства проносились всё быстрее и быстрее. Норманн до покраснения сжал руками свой череп. Его голова, казалось, не выдержав нагрузки, вскоре лопнет, как переспелый арбуз. Однако, вой сирены стих. Поводом сигнала являлся всего лишь принесённый завтрак. На часах было 7:45. Тщательно пережёвывая комки в молочной пшённой каше, Ньюман попытался вспомнить ещё что-нибудь из своего раннего отрезка жизни.
  
  У жителей Нью-Коала было множество проблем, но они старались не замечать того, что не касалось добычи и переработки угля, дружно выходя под гудок маршем красно-чёрных инструментов. Затыкая уши берушами, горстями принимая успокоительные... - средства отвлечения, по сути, были не важны. Главным оставалось только производство угля. . По городу "ходили" и наркотики, на которые правительство закрывало глаза. И так продолжалось где-то до 55-60 лет, когда человек уже не мог держать в руках инструменты, выходил на трудовую пенсию.
  С приходом технологий в Нью-Коале кардинально ничего не изменилось: повысился возраст работоспособности (теперь мальчики и девочки начинали работать с десяти лет), беруши уступили место микронаушникам, транквилизаторы стали более действенными, самые тяжёлые участки работы заняли машины, добыча угля выросла до двадцати млн. тонн в год. Наркотики нередко служили полноценным вечерним досугом вместо просмотра телевизора и заполоняли голову они никак не меньше. По-прежнему, порой, происходят крупные аварии, уносящие жизни десятка людей (во время одной из которых погибли и родители Норманна), но жители Нью-Коала не встают против данного уклада жизни. Более того, никто из них даже не задумывался изменить уже привычную систему, несмотря на то, что она была не справедлива. Их устраивает стабильность в любом виде, даже такая.
  Но стоит ли винить систему, которая уничтожила в этих существах личности в угоду более продолжительного существования? Стоит ли винить людей за то, что они опустили руки также в угоду своего более продолжительного существования? Ведь обе стороны пошли на компромиссы, на торги с самими собой, в угоду взаимовыгодного симбиоза.
  Ньюман хотел было записать эту мысль, однако в размышлениях "отбросил её в дальний угол". В ней не было никакой поучительной морали, пригодившейся бы потомкам или тому, кто найдёт дневник и прочтёт эту мысль. Каждый должен сам отправиться в этот путь. Но рано или поздно ноги того, кто упорно пошёл прокладывать свою дорогу, устанут, и он предпочтёт пожалеть себя, сойдёт на знакомую дорогу и не поползёт дальше на руках. Другой вопрос, сколько этот путь будет продолжаться?
  Ньюман сам не знал (или просто боялся себе признаться), наступил ли такой момент торгов с самим собой. Продолжает ли он ползти, бороться, выживать? Хватит ли ему жизненных сил? Остался ли он тем юношей с горящими глазами, лезущим при каждом внезапно подвернувшемся случае на рожон или стал (уже навсегда) пациентом номер 100524, одним из тысячи сумасшедших в этом заведении? От давящих на сознание мыслей разболелась голова, а также появились неприятные ощущения в желудке.
  
  Норманн крепко сжал веки, и перед ним возникла неизвестная тёмная комната. Она была настолько темна, что нельзя было узнать примерный её размер и заметить выход, но достаточно светла, чтобы можно было узреть её пустоту и удивиться относительной бесконечности. Эта комната являлась неким олицетворением его жизни; этот образ мозг Ньюмана создал с целью дать понять ему самому примерное описание его внутренних переживаний. Куда бы Норманн ни шёл, ни бежал, он оставался всегда в её центре и не находил ни вход, ни выход. Однако, продолжал движение. Точно так же и в его жизни: он не знал, верен ли выбранный жизненный путь, но, тем не менее, пытался следовать этому курсу. И теперь первый раз в жизни он остановился и всерьёз задумался о том, а необходим ли этот непрерывный поиск начала или конца, ведь его могло просто напросто и не быть.
  Тёмная комната пугала своей мрачной таинственностью и, одновременно, вызывала чувство нежного трепета перед чем-то более могущественным, чем он сам - простое смертное существо. Комната же, казалось, существовала всегда, и трудно было представить, что такая темнота могла ютиться где-то помимо этого места. Она была самим синонимом слову "величественность", поэтому так хотелось из самой пустоты, мрака, создать что-то, чтобы стало частью этой комнаты - частью вечности.
  
  Норманн поймал себя на мысли, что не заметил, как от этих соображений перешёл к общению с самим собой. Это ужаснуло его ещё больше - он и впрямь болен. Но что если можно как-то себе помочь, ведь осознание проблемы - первый шаг на пути к её решению? А что если нет?
  Оторвав лист, Норманн написал на одной стороне слово "Смерть", другую же оставил пустой. Подкинув ребром вверх, он ожидал от этой бумажки дальнейшей своей судьбы, как будто это что-то бы и впрямь решило. Лист блокнота, взвившись в воздух, проделал несколько кульбитов и приземлился возле ножки кровати на сероватый (под стать всей атмосфере) пол. Норманн, бросив мимолетный взгляд на листок, уже знал, какой стороной он упал. Медленно отцепив иглу капельницы от своей руки, он направился в туалет. Облегчившись и тщательно умывшись, Норманн последовал прямо к капельнице, которую врачи ещё не успели убрать. Он повертел в руках довольно массивную иглу, которая ещё недавно была у него в вене. Несмотря на то, что Ньюман никогда не ценил по-настоящему жизнь, даже напротив, всячески ею рисковал, считая яркость моментов, лучше долголетия. Однако этот момент он хотел растянуть намного дольше, к примеру, записав что-то, но ничего упорного не лезло в голову. Норманн перевёл снова взгляд на иглу. Такая игла одним резким движением запросто могла бы избавить от земных тягот человека. "Но сама жизнь не является большей тяготой, жизнь не Н. Ньюмана, а пациента 100524?" - подумал он и, отбросив иглу, снова лёг в постель. Капельницу тот час пришёл забрать врач, который принёс с собой также еду и лекарства. Ньюман, повертев в руках пластиковый стаканчик с таблетками, опустошил содержимое, проглатывая их одну за другой. Норманн не стал притрагиваться к еде, ведь понимал, что минут через пятнадцать-двадцать его снова ждёт мир забытья; мир, в котором не нужна будет пища и другие тяготы материального мира. Норманн, откинув подушку, насколько хватило сил - ровно на половину палаты, оставался лежать, уставившись в гладкий потолок своей новой временной комнаты. Листок, приземлившийся у ножки кровати, продолжал странным образом стоять ребром, вопреки всем законам физики.
  Глава 4. "Секта свидетелей здравого смысла".
  Норманн стоял на крыльце одного из домов по Генри Форд Стрит - одного из тех однотипных белых домиков, что строили ещё пять лет назад. Позднее и их признали слишком затратными в производстве, не соответствующими идеологическим стандартам, заменив на не менее невзрачные многоэтажные комплексы - коммуны. Несмотря на то, что сейчас на строительство домов типа "Алюм" наложили запрет (так как на них, якобы, уходило большое количество алюминия, необходимого в военной промышленности), он сам помнил, что было время, когда все государственные СМИ нахваливали эти дома за удобство, мобильность, устойчивость к коррозии.
  По обыкновению, Норманн разблокировал кодовый дверной замок универсальной карточкой, которой государство снабжало всех работников КПБИ для таких целей. Войдя в дом, он сразу увидел кардинальное отличие от остальных жилищ. При входе на стене висел не телеэкран (который находился стандартно в подобных помещениях), а старенькая картина. Норманн засмотрелся на неё, ведь таких вещей он не видел с самой юности, когда антиквариаты и галереи ещё были целы. Вспомнив, для чего пришёл, он повернул в комнату направо. Там располагалась спальня; в ней Норманн также нашёл несколько необычных вещей. На кровати лежал изношенный именной перочинный нож, со слегка обломанным кончиком. Раньше такой имел каждый уважающий себя парнишка. Предназначение второй он даже не знал. Вещь была довольно тяжела и напоминала кусок металла с ручкой.
  Выйдя из спальни, Норманн направился в кухню; писателя по-прежнему нигде не было, поэтому сразу направился в последнюю комнатку - уборную. Зайдя, он тщательно проверил примыкающую к боковым отдушинам стену на наличие различных деформаций, хотя прекрасно понимал, что человеку невозможно было бы поместиться в столь тесном пространстве между двух стенок. Сдвигая зеркало, он услышал кашель за своей спиной.
  - Думаю, Вы ищите меня, - Норманн повернулся и увидел небольшого худощавого человечка с пепельно-пшеничными волосами, гладко зачёсанными на старинный манер. Он стоял по-военному подтянуто и гордо, однако, опираясь на простенькую трость. Несмотря на то, что мужчина был довольно молод (что подтверждала наводка), его лицо, особенно лоб, покрывали глубокие морщины.
  - Вистан Хьюз младший, Вы арестованы Комитетом по борьбе с инакомыслием, Вы обвиняетесь...
  - Да, я понимаю причину. Я почти готов. Разрешите сделать последнее дело, это не займёт и пяти минут, и полностью подчинюсь закону, - Ньюмана поразило спокойствие, звучавшее в голосе мужчины. Обычно, подозреваемые зная, что последует за этими словами дальше, начинали суетиться, реветь и даже нападать на сотрудников КПБИ, при этом осознавая, что у них нет шансов. Люди будут цепляться за жизнь всеми возможными способами, в надежде урвать ещё хотя бы пять минут существования, даже если после этого их будет ждать ещё большая пытка. Норманн утвердительно моргнул. Хьюз, хромая, скрылся в спальне, а через мгновение выбежал с небольшим свёртком.
  - Что там? Оружие?
  - Нет, всего лишь бумажная книга. Я понимаю, что никто не возьмётся в наше время за чтение бумажных книг, когда есть более доступные источники, но это единственный способ увековечить свои мысли, при этом не боясь слежки. Это уже вторая моя книга.
  - Я был ознакомлен с делом, там не было ничего сказано о том, что Вы писали именно книги.
  - Да, знаю. Там, скорее всего, сказано, что я работал сценаристом для Главной государственной киностудии, актёром в мелких передачках. Верно?
  - Верно, - Норманн в подтверждении своих слов едва качнул головой.
  - Сейчас не прославишься благодаря литературе, в классическом понимании этого слова. Ради заработка, общественного признания и других регалий, приходилось немного идти в разрез собственным принципам - издавать различный шлак, который бы понравился всем. Что-то лёгкое, развлекательное, до ужаса тривиальное. Вот критика - это уже другое дело. С неё-то я и начинал свою писательскую карьеру как только зажглись первые огни революции. Я обличал прошлую власть, зарабатывающую на народе; воспевал перемены, которые должны были произойти в обществе - тогда мировая система стремительно менялась, люди тоже пытались тоже что изменить. Каждый помогал "поддерживать этот огонь" как мог: кто-то жертвовал большие суммы денег, кто-то писал статьи и делал агитки...
  - А кто-то в юношеском возрасте взялся за оружие, - дружелюбно добавил Норманн. В ответ Хьюз также по-дружески похлопал его по плечу. Ньюман за время разговора проникся глубоким уважением к этому мужчине, который вместе с ним менял государство к лучшему. Он и не заметил, как оказался с человеком, которого государство обвиняло в идеологической измене, за одним столом в кухне при довольно мирным разговором.
  - Но оказалось, что эта революция ни к чему не привела. Напротив, народ получил то, что не хотел больше всего и против чего боролся.
  - Так по-Вашему революция не должна была свершиться? Я с первых дней был на баррикадах и помню искреннее счастье в горящих жизнью глазах каждого человека, вышедшего поддержать протестное движение, - возмутился Норманн.
  - Нет, революция была вполне оправдана. Я хочу сказать, что революция, которая должна была войти в историю не только тем, что народ сбросил историческое ярмо фактического рабства, но и пошёл против всей системы целиком, чего никогда ещё не происходило, остановилась точно также стремительно, как и началась. Оказалось, народ просто захотел сменить хозяина, плюс - нашлись те, кто помог это организовать. Ещё ни одна революция мира не дошла и никогда не дойдёт до своего логического конца. Всё потому, что в этом виноват сам революционер, который боится сделать чуть больше, пострадать чуть больше, побороться чуть больше, чтобы потом и получить вдвое больше.
  - В смысле?
  - Глядите, мы стремились создать свободное государство, в котором голос народа имел бы столь важный вес, как и голос власти. Государство, в котором не прослушивался бы каждый звонок и не прочитывалось каждое сообщение. Со свободными от политической цензуры СМИ...
  - И не участвовавшее в постоянных локальных войнах в мире, - дополнил Ньюман речь писателя словами из Манифеста о революции.
  - Верно, а что мы получили: единоличная власть, которая максимально отделена от народа, диктатура одной партии, тотальная слежка на каждом шагу, репрессии, разжигание локальных конфликтов. Я так устал от этого, - закончил свою речь Вистан Хьюз, глубоко вздохнув и проведя ладонями по лицу. Чуточку помолчав, он продолжил: - Сегодня по центральному каналу показывали фрагментами производство мясных изделий. Какой путь проходит курица от маленького цыплёнка до откормленного бройлера, от крепкой скорлупы до не менее крепкой магазинной упаковки. Человек полностью систематизировал убийство животных. В этих попытках контролировать смерть он дошёл до совершенства - его теперь не остановить. А теперь представь, что человек припас для существа побольше, половчее, поумнее - для такого же человека? Ты замечал, что рекламы, демонстрирующей всё новые и новые машины для убийств, стало намного больше?
  - Нет, честно говоря.
  - Мне с ранних лет пророчили успешную карьеру; с самого детства я был окружён разговорами о военной славе отца, погибшего на поле боя, которого я помню смутно лишь по фотографиям. Отцовские достижения, вместе с остальной отцовской жизнью, автоматически должны были стать и моими. Но военная муштра всегда вызывала у меня какое-то резкое отторжение.
  - Ежедневно ложусь спать и просыпаюсь под какую-то из передач федерального канала, - оставаясь в своих мыслях, произнёс Норманн.
  - Эх, каждый день... - Вистан Хьюз громко вздохнул, а потом снова резко переключился на воспоминания из своей жизни, - не в моих принципах вершить линчевание. Первый мой материал вышел под псевдонимом "Борец" (уже не помню почему) в мелкой газетёнке, который уже, кстати, не существует; я послал этот фельетон тайком от матери, которая и слушать не хотела о такой моей карьере. В нём я разоблачил местного писаку, который сам создавал лживые новости и сам их опровергал. Позже я подписывался уже своим именем. Я считал, считаю до сих пор и буду считать, что настоящий журналист/писатель должен вершить судьбы народов, а не самому создавать проблемы и с ними бороться. Это опасная и тяжёлая работа - быть честным перед читателями, а прежде всего перед собой. Уверен, за то, что так яростно воюю за свои идеи, я - горе-воин, рано или поздно погибну. Впрочем, так закончить - долг каждого человека этой профессии. Если я доживу до глубокой старости, то пусть все знают, что где-то сдал, соврал или умолчал, отступил назад и в этом случае, молю всё живое на планете, чтобы я умер в забытье и нищете. Так о чём это я? - Хьюз много говорил и порой из-за этого сбивался сам. Однако Норманн поймал себя на мысли, что это грамотный, а главное - искренний человек, и таким людям хотелось верить. Хьюз продолжил:
  - Я так скажу: благодаря всем этим продажным государственными писакам, резким перепадам между запретом информации и её полной доступностью, народ сошёл с ума. Если лет пятьдесят назад человечеством ещё двигали идеи познать себя, отправиться в космос на исследование новых планет или, наконец, закончить изучение мирового океана самой Земли. Сейчас стремление узнать каково это быть в полной мере человеком, окончательно сменилось желанием узнать: "каково быть Богом?". Человек окончательно перестал быть человеком - он разорвался между статической машиной убийств и обезумевшим животным. Выход из всего этого я видел только один: роботов со сбившейся программой ликвидируют, обезумевших животных - усыпляют. Не знаю почему, но эта мысль сразу же вдохновила меня на написание второй в своей, если это можно так назвать, творческой карьере, книги. Около двух лет я не писал ничего серьёзного. Даже уже начал было думать, что на этом жизнь (в настоящем понимании этого слова) можно считать оконченной, что, мол, стал проживать её как всё это потерянное поколение. Но оказалось, писатель внутри живее даже меня самого.
  - Вы думаете, эта книга всё решит, если общество настолько потеряно?
  - По крайней мере, я оставлю в этой книге последнее слово. Литература (в классическом понимании) - умерла, даже можно сказать, что её жестоко убили: коммерция, тяга людей к праздной литературе и потакание авторов всем этим прихотям. И мы больше не увидим её рассветов и закатов, что даже, может быть, к лучшему. Однако, последнее слово не сказано - я верю, что эта книга станет эпитафией на надгробии всего человечества.
  - О чём же она?
  - Рабочее название книги "Секта свидетелей здравого смысла". Это история о моей борьбе, рассказ о жизни революционера, учёного, писателя и политика, живущих в государстве, раздираемом многочисленными проблемами. Несмотря на все невзгоды в стране, они не перестают её любить, как дети не перестают любить свою мать-алкоголичку. Они не дружат, более того даже не знают друг друга, однако, их объединяют общие идеалы и самое важное то, что они ненавидят. Когда настаёт переломный момент, они, все как один, встают на защиту своей страны, жертвуя собой. Их идеалы идут наперекор личным стремлениям - естественным желаниям вкусно кушать и хорошо жить. Это кульминационный момент - настаёт момент выбора, борьба находит отголоски в каждом из этих людей.
  - И что же дальше?
  - Все, кроме политика остались верны своим идеям и предпочли остаться в тени славы, в угоду высшей цели. Но то, что они так долго строили, было разрушено, как карточный домик, который не может попросту продолжать стоять, если вытянуть одну нижнюю карту. В конце каждый из них за свои взгляды был объявлен "сектантом" и погибает в застенках. Политик единственный остаётся живым, но как человек он умирает первым, ведь если нет борьбы - нет и жизни; борьба - её неотъемлемая часть, движущая сила. Оппортунизм сжирает политика изнутри, как сотни клеток меланомы.
  - Не находите, что это слишком трагично для нашего времени? Такое сразу бы запретили, не дожидаясь публикации (если ей вообще суждено состояться)!
  - Да, но жизнь - это не нескончаемый парад безумного веселья, в ней есть место для чего-то трагичного (как депрессия и меланхолия); для чего-то высокого, например, как литература. Писатель должен открывать самые потайные уголки своей души и своего разума (прежде всего себе, а потом уже читателю), чтобы это могло называться "искусством". Но людям, к сожалению, это не нужно. Они обленились читать настоящую литературу, обдумывать мысли и рассуждать.
  - Вы сказали, что люди обленились читать настоящую литературу, и Вы верите в то, что эти люди смогут оценить по достоинству оценить весь этот труд, всю глубину мыслей?
  - Хм, - писатель развёл плечами и кротко улыбнулся. Это было всё, что он смог ответить. Пауза затянулась, чтобы как-то её разрядить, Хьюз закурил.
  - Никак не могу бросить, - всё с той же улыбкой, оправдался он. Тонкие сигареты, которые в многочисленных рекламных роликах курили только дамы, придавали изящности его аристократично худощавым, но в тоже время довольно крепким рукам. Казалось, этот человек сочетал в себе одновременно и мужское упорство с некоторой характерной грубостью, и женскую элегантность.
  - Уверен, сигареты и тот дешёвый порошок, который выдают за кофе, сведут меня в могилу раньше моих идей, - дополнил Хьюз затянувшись. Однако, Норманн не слышал этой шутки, уставившись на сигарету, постепенно увлекаемую огнём в пустоту.
  Внезапно, один из элементов чёрного защитного костюма Ньюмана засветился тёплым голубоватым светом. Норманн нажал на него и в комнате зазвучал слегка картавый мужской голос:
  - Дело решено?
  - Уже заканчиваю, - громко ответил он, перейдя на грубый тон. После чего голубоватый свет исчез.
  - Вами уже интересуются, Мистер Хьюз.
  - Что ж, больше на стану мешать работе доблестного КПБИ. Я готов исчезнуть навсегда, как будто меня и не существовало, только мне нужно сберечь свои мысли, - и, погладив красноватую обложку своей книги, он положил её в небольшую котомку и, прихрамывая, направился к выходу, придерживая этот заплечный мешочек, - Это я решил зарыть в землю.
  - Не дурите, Мистер Хьюз! Вы должны донести свои мысли, а не зарыть их в землю. Однако на время обязаны исчезнуть. Есть такое место, где бы Вы могли укрыться от Всевидящего ока государства?
  - Я побегу на восток к морю, думаю, там меня ждёт спасение у большой воды и места, где всходит солнце, - Вистан Хьюз громко иронично засмеялся, хотя в глазах его читалась непомерная грусть, сравнимая с величиной этого самого моря. Потом, сменив улыбку на серьёзность, он добавил: - Раньше ходили слухи о небольшом контрабандистском порте в той стороне. Оттуда, думаю, будет легче всего перебраться на материковую часть. Главное - это добраться до каменного ущелья, не наткнувшись на патруль, идущий с северных шахтёрских городов типа Нью-Коала. Вершите революцию прежде всего в своих умах, мистер Ньюман, и тогда мир преобразится вокруг, - с этим словами Хьюз, перебросив свою котомку на плечо, ковыляя, выбежал из дома, не дождавшись ответа от Норманна, который как раз собирался сказать, что никакого лагеря контрабандистов более не существует и что это лишь миф, навязанный властями для того, чтобы задерживать беглецов, собирающихся покинуть государство.
  Норманн, на момент переведя дух, заметил, что возле его руки лежит именной перочинный нож Хьюза. Он аккуратно положил его в карман защитного костюма и взялся за выполнение своей непосредственной работы. Спустя пару минут от одного из домов по Генри Форд Стрит клубами тянулся дым, а в электронной картотеке такой человек как Вистан Хьюз уже официально не существовал.
  Глава 5. Начало конца.
  Вытянувшись во весь рост, Норманн лежал на больничной пластинчатой кровати, закинув руки за голову вместо твёрдой подушки. Сама же подушка была бессильно отброшена и лежала неподалёку возле дверцы тумбочки. Уборщики в его отсутствие всегда подбирали и клали её на место, но Норманн, в каком бы расположении духа или состоянии здоровья не находился, не оставлял этой протестной привычки. Его мысли больше не занимали сцены из прошлого с туманными воспоминаниями о людях, которых, как ему самому казалось, он увидел в бреду; абстрактные размышления, перекликавшиеся с его жизнью. Близилось важное мероприятие, которое могло решить судьбу каждого пациента этой клиники - психиатрическая комиссия. В результате обследования в случае положительного итога статус "болен" менялся на "здоров", и человека снова отпускали в здоровый, как и он сам, мир. О таких случаях Ньюман не слышал, вероятно, из-за недостатка общения между пациентами, либо по иной причине. Норманн уже и не помнил, сколько раз обследовался, тщетно доказывая что вменяем, но отлично помнил исход - каждый раз на его бумаги обрушивалась красная печать. Он понимал, что в этот раз ситуация повториться: множество врачей, множество вопросов, множество отговорок и одна красная печать. Но Норманн, как и, скорее всего, каждый пациент этой клиники, смиренно принимали этот исход. Ему казался более правдоподобным сценарий с продолжением нахождения в этих стенах. Да и не видел он уже себя в не их, тут стало всё таким до омерзения привычным.
  В этот раз Ньюман решил сменить тактику ответов и рассказать то, что хотели услышать сами врачи. Но не потому, что хотел покинуть больницу, а так как настолько смерился с этой мыслью, что решил даже не противиться тому, какие врачи будут "вешать" на него проступки - ведь смысла в этом совершенно никакого не могло и быть.
  Его "сосед" по палате сидел на стуле в странной позе с вывернутой рукой в неестественном жесте. Пальцем другой руки настукивая по сероватой алюминиевой спинке один и тот же ритм, напоминавший падение капель о землю.
  Норманн спокойным тоном, с лёгким оттенком иронии, закончил своей фразой повторяющийся звук:
  - Ты волнуешься перед комиссией?
  - Нет, мы тут на добровольной основе и могли бы покинуть это заведение в любой момент, если бы захотели.
  - И как же? - с большим оттенком иронии в голосе спросил Норманн, но даже при этом оставаясь, как и прежде, совершенно спокойным.
  - Ты знаешь, - спокойно ответил сосед, зарубив на корню разговор. Норманна странность ответа удивила, однако, он не подал этому виду. Ньюман, слегка повернувшись на кровати, продолжил эту беседу:
  - За то время, которое мы с тобой тут находимся, признаться, ты стал мне другом, даже лучшим другом, которого у меня никогда не было, а ведь я даже не знаю твоего имени, - сосед промолчал в ответ, но Норманн был уверен, что сказанный комплимент понравился его собеседнику. Ньюману показалось, что он прочёл в этом взгляде некоторую благодарность. Эти голубые глаза напоминали ему сестрёнку. "Ох, если бы я мог увидеть мою Софи ещё раз" - казалось мысли снова замельтешили в голове, но ненадолго. Чтобы как-то отвлечься от всего этого сумбура, он решил записать в блокнот своё состояние, вспомнив, что как минимум день этого не делал:
  
  "Очень сильно устал, как будто ночь, а то и больше не спал. Устали глаза, руки, ноги. Нет сил".
  
  На этих словах Норманн отложил карандаш и захлопнул блокнот. Размышления он записывать не стал и даже не подумал, стоит ли продолжать вести этот дневник, который, казалось, обречён был вместе с ним остаться в стенах этой больницы. Мысли приходили и тут же покидали голову, как разыскивавшие что-то, заблудившиеся люди.
  До завтрака оставался ровно час; пришедший в палату врач объявил, что пришло время комиссии. Норманн, уставившись вперёд, поплёлся по направлению к выходу. Подобная строгость времени до комиссии объяснялась тем, что пациента могли выпустить ещё до приёма пищи, а больной, оставшийся в клинике, не пропустит свой завтрак.
  Комиссия проходила в небольшой комнате, в одном конце которой поперёк стоял длинный стол, а напротив - обыкновенный стул из палаты. За столом сидели тринадцать врачей, которые о чём-то говорили между собой, перебирали бумаги, клали их в красную папку, находившуюся передом главврачом. Как только вошёл Норманн и занял своё место на стуле, вся эта процессия успокоилась и на время в комнате повисла тишина. Прервать её следовало мужчине с зализанными рыжими волосами, сидевшему как раз в центре этого события:
  - Представьтесь.
  - Пациент номер 100524.
  - А Ваше настоящее имя?
  - Норманн Ньюман.
  - Начнём, Норманн. Скажите, Вы знаете, какая сейчас пора года?
  - Нет.
  - Какая ситуация в стране? - продолжал главный врач.
  - Нет.
  - Далее. Вы утверждали, что являетесь сотрудником "Комитета по борьбе с инакомыслием", так ли это?
  - Нет.
  - А почему же, Норманн, попали сюда? Раньше Вы выдвигали две версии: первая - вас подставил товарищ по работе, чтобы получить повышение по службе, - Норманн на момент задумался, вспоминая события того дня.
  ...
  День был жаркий. Воздух был раскалён до предела, как свежеприготовленные тосты, видимо всё шло к дождю, поэтому сняв некоторые атрибуты своего обмундирования: шлемы, перчатки и расстегнув до половины свои полиэстеровые защитные костюмы, Норманн и его напарник по работе Сэм Шай лежали на пышном травяном ковре. Норманн, заложив руку за голову, а Сэм -просто вытянувшись во весь свой гигантский рост, обсуждали свой последний рейд в торговом городке. Хочется сказать, что траву, тем более стелившуюся так пышно, можно было найти лишь у правительственных зданий. А уж тем более маки, парочка которых виднелась из травы. Из-за обострившихся экологических проблем, люди перестали высаживать траву возле своих домов и она со временем стала своеобразным напоминанием о старых-добрых временах.
  Как частенько это бывает, простой разговор о работе сменился разговором о политике и Ньюман решился поделиться своим личным наблюдением с Шаем.
  - Сэм, со временем я понял, жаль только, что так поздно, то, что в мире не существует такого понятия как "свобода слова" или "свобода" вообще.
  - Кхм, - от неожиданности смены темы аж подавился его напарник.
  - Все эти понятия - политическая ложь, придуманная с целью завлечения публики. Человек не свободен уже от природы с самого своего рождения.
  - Знаешь, Ном, - так порой, дабы сократить свою речь, Сэм называл Норманна, - мне кажется, это слишком сложная тема, чтобы прийти к какому-либо решению, да и не нужно это обсуждать.
  - Видишь, ты ведь сейчас избегаешь обсуждать даже вскользь такие темы, что уже сказать о более известных публичных личностях: журналистах или политиках.
  - Не стоит так резко критиковать нашу страну. Недавно по федеральному каналу показывали репортаж о свободе слова в других странах, так вот там вообще полнейший беспредел происходит. Тем более, нашим властям нужно держать порядок в государстве.
  - И это лишь подтверждает тот факт, что свобода слова - иллюзия.
  - Но ты же сейчас свободно говоришь, хотя по-хорошему тебя должны были бы держать в одной из комнат КПБИ, - иронично усмехнулся Сэм.
  - Полной свободы слова никогда не было, нет сейчас и не будет в будущем. Сколько бы лозунгов не выдвигали, что её "не задушишь, не убьёшь" - душат и убивают. И если я сейчас свободно двигаю языком - это вопрос времени. Значит, так кому-то выгодно. Когда станет не выгодно - уберут, - в ответ Сэм Шай ещё раз усмехнулся и разговор снова вернулся в привычное русло.
  ...
  - Это не так.
  - Вторая версия - Вас серьёзно подставил начальник, ибо Вы знали о какой-то крупной его махинации. И в целом ему мешали? - Норманн подвёл глаза на людей из комиссии и снова обратился к своей памяти, к одному из нравоучительных разговоров с Начальником, произошедшем сразу через час после его задержания. Но на этот раз предметом рассуждений стали не сказанные слова главврачом, а он сам. Доктор напоминал ему Начальника рыжими волосами, бледной кожей, тембром голоса и даже немного властной манерой держаться, подсознательно ощущая себя выше других.
  ...
  - Понимаешь, Ньюман, такие люди как ты, лишь разрушают наше общество. И если наша система, наше государство не идеально, то только из-за вас. Весь твой интеллект, или вернее то, что ты считаешь интеллектом - форма психического заболевания, с множественными симптомами, главным из которых является отрешённость от социума. Нужно ли молотку думать, чтобы забивать гвозди?
  - Нет, - ответил после некоторой паузы Норманн.
  - Верно. Так скажи мне, что тебе нужно? От чего ты бежишь? Против чего ты борешься, против всей жизненной системы? Ну же, отвечай, - Норманн снова взял выдержанную паузу, но в этот раз ничего не ответил. - Холодные волны жизненного течения всех настигнут, товарищ Ньюман, как ни беги. Ты бежишь от жизни, от общества, от себя самого, как меленький ребёнок, испугавшийся большого мира и спрятавшийся под кровать - одну из частей этого мира. Вот в чём твоя болезнь - в постоянных попытках оправдать свой юношеский максимализм.
  - Это не правда, я знаю...
  - Но можешь ли доверять этой информации? Можешь ты на сто процентов быть уверенным, что в тебе сейчас не говорит болезнь? - быстро перебил он.
  - Я уверен.
  - Взгляни на себя в зеркало! Внимательней! Ну же, не бойся увидеть за этой одеждой себя настоящего и убери руки от лица, всё же это мешает. Не слишком ли жуткая картина предстала перед тобой?! - Норманн взглянул в зеркало, оттуда на него смотрел понурый, обрюзгший, бледный, уже не молодой мужчина с огромными багровыми синяками под глазами от недосыпания. - А теперь?
  - Не знаю.
  - Вот, весь мир, так тщательно выстроенный тобою мир - лишь часть больного воображения. Наверное, ты до сих пор себя мнишь революционером, борцом, но вся твоя борьба ограничивается стенами комнаты. Мы давно следим за тобой, Ньюман. Не волнуйся, мы, наконец, нашли средство, чтобы вылечить тебя. Норманн, ты станешь вести нормальную жизнь, как и все; постоянный круговорот борьбы уступит место циклу жизни. Потерпи, - мужчина успокаивающе провёл рукой по его голове и, достав небольшой шприц, выдавил полностью его содержимое в тело Норманна.
  ...
  Ньюман совершенно запутался и в этой путанице, разрушилась грань между его Начальником и главврачом, ставших теперь в его сознании одним человеком; грань между двумя не пересекавшимися реальностями, соединившихся в его голове. Он не знал, был ли этот мыслительный процесс правильным, скорее всего, нет. Норманн знал, что могло повлиять на него - собственная болезнь, которую он такое долгое время отрицал, достигшая своего пика. Однако, он ничего не мог с этим поделать.
  - Это тоже не так, - сведя брови, ответил Ньюман.
  - Дальше. А что же всё-таки произошло с Вашей сестрой?
  ...
  Вечерело. Солнце, скрывавшееся весь день за свинцовыми тучами, окончательно пропало в кварталах столицы. Закрывая лицо от порывов ветра, Норманн шёл по направлению к дому Начальника, в который с недавних пор переехала Софи с ребёнком. Ветер вздымал столбы пыли с дорог; вырывал пакет, в котором он нёс подарок новорожденному племяннику - небольшого плюшевого медведя угольного цвета. Порой из этой непроглядной тьмы на случайных прохожих обращался суровый взгляд отцов - основателей государства, изваянных в мраморе. Свет неоновых вывесок у редких торговых магазинов придавал этим истуканам ещё более пугающий вид. Казалось, этот строгий отеческий взгляд вот-вот обрушиться на тебя, глупое дитя, совершившее маленькую провинность.
  Пройдя через охранный пункт и, наконец, войдя дом, он надеялся увидеть мать, незнающую себя от радости, но застал Софи в мрачном расположении духа, уставившуюся в одну точку. Напротив неё на стене располагался огромный экран. В нём, точно также, неподвижно сидел опрятно одетый в старомодный тёмный костюм мужчина, который шёпотом (что было заметно по его мимики) что-то повествовал. Это было одно из тех жизнеутверждающих шоу, где диктор спокойным голосом мотивировал или попросту расслаблял человека. Подобные передачи были популярны и занимали самое лучших эфирное время на телевидении.
  Посмотрев шоу ещё несколько минут, Софи, наконец, сняла наушники-бочоночки из ушей и, повернувшись в сторону двери, позвала нянечку. В комнату вошла невысокая полноватая женщина, обладавшая приятной "домашней" внешностью. Впереди себя она везла богато убранную коляску, в которой лежал малыш, укутанный коричневой в белый горох пелёнкой.
  - Спасибо. Вы можете идти, миссис Кэйт, - сказала Софи, как только нянечка вкатила коляску. Женщина без лишних слов покинула комнату.
  - Помнишь, в детстве у тебя было платье точно такой же расцветки? - обратился к ней Норманн, но в ответ девушка лишь кротко кивнула.
  - Когда выдавалось свободное время, мы с тобой целиком посвящали его игре в бадминтон. Хорошие были дни, - продолжил он, но после того как Софи отмолчалась во второй раз, он, кажется, понял в чём дело, - Работа мамы утомляет, ты сильно устала?
  - Да, есть такое. Хорошо, что бедные времена прошли и мы можем позволить себе нанять служанку.
  - Если что, я всегда могу помочь, - сказал Норманн, вставая с дивана и осторожно беря на руки ребёнка. Из-под этого коричневого в белый горох свёртка на него внимательно смотрел малыш, снизу вверх пробегая по каждому элементу одежды любопытным глазками голубого цвета.
  - Глаза у него твои, как два осколка неба, - проговорил Норманн, укладывая ребёнка обратно в коляску. Софи тепло улыбнулась уголками рта, - а вот волосами в папу пошёл, рыженький такой. Кстати, где он? - подкрепил брат свои слова, указывая на огромный портрет Начальника, наблюдающего за происходящим в комнате со стены напротив двери.
  - Не знаю. Думаю, явится ближе к ночи, а может и нет. Он говорит, что занимается важными государственными делами и часто приходит изрядно выпившим. И приходится верить, что мне ещё остаётся? Я уже устала так жить. - Норманн, присев на диван, заботливо приобнял её.
  Положив голову девушке на колени, как в детстве, они лежали у матери, он тут же вскочил. Её тело было необычайно холодным и крепким, как камень. Софи сидела на краю дивана. Уставившись в одну точку на экране, она напоминала больше мраморную статую, нежели человека. Глубоко взглянув в её голубые глаза, он почувствовал ещё больший холод. Казалось, что в этом организме живо только сердце, которое бешено билось в груди и готово было раскрошить на тысячи кусочков это миниатюрное мраморное изваяние. Взяв нежно сестру за руку, Норманн посмотрел ей прямо в глаза и спросил:
  - Ты случайно не заболела? Софи, ты ужасно выглядишь, - в ответ девушка лишь потупила взгляд в пол. Её прекрасные голубые глаза, которые в обычные дни могли от счастья светиться, как утреннее небо, сейчас потускнели, будто это небо закрыли свинцовые тучи. Откатив рукав её платья, он увидел синяки по всей поверхности руки, многие из которых уже начали терять цвет.
  - Ответь мне, тебя опять обижает этот козёл? - девушка покорно продолжала молчать и только сдавила Норманну ладонь, но в этом жесте было столько теплоты, что тот даже не подумал отнимать руку. - Я обещал, что если твой "любимый" хоть пальцем тебя тронет, он останется без головы?
  
  Далее Норманн уже не помнил, что происходило. Словно некоторые фрагменты воспоминания были затянуты плотным полотном тумана. Норманн помнил, что сорвался, а после уже то, что простояв на остановке и, наконец, сел в транспорт, доезжающий почти до его дома. Он ехал, уткнувшись в окно. Перед глазами проносились столь ненавистные ему государственные рекламные дисплеи, выводящие крупную надпись "Ты и есть система", ставшую негласным девизом государства и жизненным кредо каждого просто рабочего; мелькали огоньки автомобилей, спешивших неведомо куда в едином потоке; небольшими группами сновали люди, идущие с рабочей смены. Из этой серой массы то и дело выделялись тёмные мундиры сотрудников КПБИ. Через стекло, словно глядя в освещённый муравейник, Норманн наблюдал за жизнью страны, появление которой он так рьяно отстаивал. Что, если это и есть сущность его мечты, ставшая явью? И всё это вокруг - воплощение не силы обратного противодействия, как говорил писатель, а лишь его настоящих идеалов, которые он сам же предал спустя годы? Норманна начало тошнить, а голова назойливо заболела. Электротранспорт автоматически затормозил, оказавшись на остановке.
  Вернувшись к себе домой уже под покровом ночи, Норманн спешно сбросил с себя одежду и принялся за поиск бумаги с карандашом. Мысли кружили в голове Ньюмана, словно небрежно подброшенные вверх листики, и ему надо было с кем-то поделиться ими. Казалось, образ Софи - самого дорогого человека в его жизни словно потерял какую-то фундаментальную и сокровенную важность, и поэтому он скорее хотел поделиться своими переживаниями хотя бы с этими бездушными белыми листами бумаги. Первый попавшийся в руки карандаш был сильно затуплен. Чтобы заточить его до пригодного к работе состояния, Норманн достал небольшой ножик из кармана пальто, лежавшего смятым на полу, и принялся точить. Это был тот самый перочинный нож, случайно забытый писателем, а в последствии ставший воспоминанием о "крохотном" человеке, бросившим вызов огромному миру. Что стало с Вистаном Хьюзом? Смирился ли этот человек и разочаровался в борьбе или же он был убит, крепко прижимая к сердцу свой рукописный труд? Ньюман с каждой секундой пропитывался ненавистью к окружаемому миру; государству, уничтожающему своих лучших сыновей; обществу, отдающему их на съедение. Ненависть уже стала для него чем-то обыденным, как и потребление кислорода. Остановить эту разрушающую силу - значило исчезнуть самому. Поэтому пришлось подчиниться этому чувству, ставшему явным фактом. Закончив починку карандаша, он со спокойным видом отразил этот факт на бумаге: "Смерть системе. Если считают меня системой, то я хочу собственной смерти. Смерть системе". Сзади Норманна раздался оглушительный треск, как будто всё, столь ненавистное Ньюману, и впрямь разрушалось на глазах. Откинув карандаш, он оглянулся назад. Деревянная дверь, которая была лично поставлена им из-за недоверия к электронным замкам, была вышиблена из петель и лежала в стороне. Норманн машинально вскочил; в дом вошли несколько человек в чёрных защитных костюмах. Один из них, тот, что был повыше, сняв шлем, выдавил из себя:
  - Норманн Ньюман, Вы арестованы Комитетом по борьбе с инакомыслием. Вы обвиняетесь в деятельности, направленной против государства и общества, а именно: инакомыслие и убийство человека.
  Посмотрев на него Ньюман, процедил:
  - Сэм, объясни, кого я убил? Что вообще происходит?
  - Стойте на месте! Вы обвиняетесь в убийстве собственной сестры Софи Ньюман, найденной мёртвой около 10 минут назад. Был дан приказ доставить Вас в центральное управление КПБИ округа, - добавил Сэм Шай, однако, Норманн уже не слышал этих слов. Он стоял неподвижно, как вкопанный возле своего письменного стола, даже не шевельнувшись, когда ему на шею надевали специальный электрический браслет, и двинулся лишь когда его грубо подтолкнули в спину к сторону выхода из дома.
  ...
  - В деле написано, что Вы "зарезали собственную сестру Софи Ньюман" перочинным ножом; а про "инакомыслие", Норманн, Вы придумали сами - это правда? - продолжил главврач, не дождавшись ответа.
  - Да...
  - Последний вопрос. Вы, Норманн Ньюман, признаёте себя сумасшедшим?
  - Да, - без малейшего колебания ответил он. Врачи, переглянувшись между собой, все как один одобрительно кивнули; главврач, открыв красную папку, записал туда несколько строк. Когда он потянулся к зелёной печати, Норманн не повёл даже глазом. Наконец, отодвинув в сторону печать нужного цвета, он занёс над бумагами красную печать и с щелчком сделал пометку. Также спокойно, как и зашёл, Норманн поднялся и отправился на завтрак с вновь прибывшим санитаром.
  Вернувшись уже к себе в палату, он заметил, что его комната пуста. Ньюман не удивился этому факту. Его таинственный собеседник мог проходить какие-то процедуры или быть до сих пор на комиссии. Норманн решил всё же терпеливо дождаться своего друга, хоть и не знал, что тот скажет при встрече. Он сел на кровать. Прошло обеденное время. Вскоре прошло и время ужина. Норманн прождал его целый день, как оказалось, тщетно. Очень клонило в сон. Спина, нывшая от длительного сидения в одном положении, разболелась ещё больше.
  Во время вечернего обхода пациентов, Ньюман задержал рослого санитара и спросил:
  - Слушайте, возможно, Вы выписали моего друга или перевели его в другой бокс. Могу я, хотя бы, узнать имя человека, который жил всё это время со мной в одной палате?
  Санитар оценивающе посмотрел на Норманна:
  - У Вас одноместная палата, - мужчина в медицинском костюме ушёл.
  Он покорно упал на подушку и в тишине смотрел в пустой потолок. Но через минуту резко откинув её в противоположный угол палаты, положил свою голову на пустой матрас и сомкнул глаза.
  Короткие рассказы. Родина - мать.
  Она проснётся с первым знамением утра - первыми солнечными лучами. Потирая заспанные глаза, наспех заправит постель. И пойдёт на кухню, где поставит на плиту чайник. Пока в нём закипит вода, она успеет также поспешно умыться и почистить зубы. Когда свисток чайника подаст характерный звук, она разольёт кипяток в две одноцветные кружки и разбавит его с кофейным порошком (своим запахом, отдалённо напоминающим запах настоящего кофе). Разогреет суп, приготовленный вчера. Поест сама, а затем накормит ребёнка. Соберётся, подготовит озорного мальчишку: гладко расчешет непослушные рыжие кудри, наденет выглаженную рубашку с брюками.
  В автобусе достанет из рабочей сумки детскую книгу и, поглаживая ребёнка по голове, по дороге прочтёт ему несколько страниц.
  Отработав весь день, наконец, с заходом солнца вернётся домой, держа на руках заснувшего ещё в автобусе ребёнка. Уложит мальчика спать и в гордом одиночестве скупо отужинает. Пойдёт примет душ и задержится на минуту-другую под освежающей струей воды. Включит телевизор и крепко уснёт, сжимая подушку, так и не услышав, как по новостям передадут о поднявшемся уровне жизни.
  Короткие рассказы. Дневник. История одной встречи глазами.
  "Я шёл гладко выбритым и в свежевыглаженном новеньком костюме по одной из центральных улиц. С чувством удовлетворения, я нёс в руках бумаги о собственном назначении на должность начальника одной из главной силовых структур государства. Солнце, чьи лучи отражались в редких лужах, казалось, улыбалось мне. Да что там, весь город улыбался мне - весь этот ненастоящий мир блистал тысячами огней. Но всё это резко померкло, когда я увидел улыбку девушки, шедшей мне навстречу; встретился с ней взглядом и уловил тот единственный живой огонёк в её глазах...
  По канонам литературы я должен бы дать описание внешности этой девушки. Утруждать себя повествованием, какого цвета был накинут на её плечи плащ я не стану. Но к чёрту эти формальности. Единственное, о чём я считаю нужным тут рассказать - это её глаза. Конечно, глаз каждого человека индивидуален; конечно, я выражу банальность, ведь уверен, что абсолютно каждый отметил на бумаге строчкой-другой красоту её глаз. Уверен, этот голубой цвет глаз был ниспослан мне свыше, как символ небесной чистоты. Весть о том, что красота в её простых и доступных формах не исчезала и не исчезнет никогда.
  Она шла (если сказать поэтичней, даже летела) вдоль обочины вольной, что встретишь крайне редко, походкой. Складывалось такое впечатление, что эта девушка была законодателем всей этой весенней красоты среди суровых городских улиц. Не знаю, конечно, отвечала ли она канонам красоты, ведь я сам не отвечаю канонам ценителя, но каждый раз, вырисовывая портрет идеального создания природы в голове, невольно проявляются её черты. Наверное, всё-таки это и есть идеал - воплощение той мудрой красоты, которой нет места в мире зловонной грубости.
  Боюсь, современное общество настолько развращенно, что ассоциации, возникшие в словосочетании "идеальная девушка", разворачиваются в весьма пошлую картину. Постоянное стремление достигнуть пика пошлости?
  Горе тем девушкам, что в погоне за красотой теряют истинное женское обличье. А ещё большее горе мужчинам, которые гонятся за такими девушками - ведь они и являются создателями этого образа гулящих девиц.
  Что касается ЕЁ, то эта девушка - полная противоположность того противного мне образа, описанного выше. И утверждать я это смею, находясь на полной свободе, а не, как может показаться, "в сладостном плену любви" - как сказали бы поэты. Хотя, не влюбиться в эту девушку было бы трудно. Даже самый, казалось, холодный к людям человек будет отогрет лучами, невольно исходящими от неё; обласкан волнами её душевного океана.
  Порой сам себе поражаюсь, что могу слагать такие дифирамбы - странное чувство одновременного стыда и гордости за себя. Но тогда в своих мыслях я зашёл ещё дальше, представляя первый разговор, первую подаренную розу, первенца. Но смогу ли я дать ей что-то большее? Смогу ли я заменить ей саму свободу? Поравнявшись с ней, я прошёл, пожалуй, единственный в жизни раз, опустив свою голову вниз."
  .Короткие рассказы. Супермен.
  "Большинство подростков чувствуют неуверенность в себе, зажимаются, порой даже полностью уходят в себя. Одним из таких был и Сэм. Как сейчас помню, что он любил сидеть в одиночестве, вытянувшись у одного из валунов, читая свой любимый комикс про Супермена, пока вдалеке у моря играли остальные мальчишки. Сэм уже тогда был раза в два больше своих сверстников и, наверное, поэтому они его и не принимали в свою компанию.
  Примерно тогда мы с ним и познакомились. Он и впрямь был сильно зажат и стеснялся своего роста и какой-то "медвежьей" неуклюжести, от чего остальные дразнили Сэма больше, и он наполнялся неуверенностью всё сильнее - замкнутый круг. Единственное, чего у него было не отнять, так это веру в справедливость; желание вершить подвиг. Поэтому, скорее всего, Сэму и нравился Супермен - простой канзасский журналист, снаружи супергерой, борющийся за каждого гражданина своей страны.
  В тот день, когда произошёл случай, о котором я хочу поведать дальше, было жутко ветрено. Свинцовые тучи заполнили небо. Крупные волны грозно набегали, разбиваясь о мелкий ракушник. Погодка так себе, однако, мальчишки не разбегались и играли в воде; некоторые рыбаки тоже не уходили с пляжа, лениво посиживая у своих перевёрнутых лодок. Отдыхал на своём привычном месте и Сэм, почитывая комикс. Но в один момент испуганный крик ребят вернул всех от отдыха к "жизни". Они наперебой друг другу что-то кричали сбежавшимся рыбакам и указывали в сторону моря.
  Все застыли на месте. Признаться, я и сам опешил, ища глазами Сэма, который уже прыгал во всей одежде в воду. Все утихло и только иногда, когда среди колышущихся волн появлялась на поверхности голова Сэма, в толпе начали перешёптываться.
  Наконец, он вышел на берег, волоча на себе одного из ребят. Рыбаки сразу же принялись откачивать парнишку. А "неуверенный" Сэм, победивший в неравной схватке с морской стихией, подобрал свой комикс, который слегка отнесло ветром, и как ни в чём не бывало пошёл домой". Н.Н.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"