Читающая элита
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Татьяна Хруцкая
Ч И Т А Ю Щ А Я Э Л И Т А
Санкт-Петербург
2013 год
"Напрасно читать, если чтение не влияет
на вашу жизнь, ваши поступки, мысли".
"Чтение и ученье - вечное питание мысли,
её бесконечное развитие!"
"Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного - не ведению, а пониманию".
"Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всём, многое читал, не обегая педантичности и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, со страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти её исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски, и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, что потом искра этого огня светится в её глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в её сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из её слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говорённого, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно её жизни.
Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда ещё в жизни не бывал он поглощён так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжёлые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из её изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, вулканической работой духа своей подруги!" (И.А.Гончаров "Обломов").
Екатерина Романовна ДАШКОВА (17 марта 1743 г.- 4 января 1810 г.) "ЗАПИСКИ"
Я родилась в 1743 г. в Петербурге. Императрица Елизавета уже вернулась к тому времени из Москвы, где она венчалась на царство. Она держала меня у купели, а моим крёстным отцом был великий князь, впоследствии император
Пётр III.
Я имела несчастье потерять мать на втором году жизни и только впоследствии узнала от её друзей и людей, хорошо знавших её и вспоминавших о ней с восхищением и благодарностью, насколько она была добродетельна, чувствительна и великодушна. Когда меня постигло это несчастье, я находилась у своей бабушки с материнской стороны, в одном из её богатых имений и оставалась у неё до четырёхлетнего возраста, когда её с трудом удалось убедить привезти меня в Петербург с целью дать мне надлежащее воспитание, а не то, которое я могла получить из рук добродушной старушки-бабушки. Спустя несколько месяцев, канцлер, старший брат моего отца, вовсе изъял меня из тёплых объятий моей доброй бабушки и стал воспитывать меня со своей единственной дочерью, впоследствии графиней Строгановой. Общая комната, одни и те же учителя, даже платья из одного и того же куска материи - всё должно было бы сделать из нас два совершенно одинаковых существа; между тем трудно было найти людей более различных во всех обстоятельствах жизни.
Мой отец, граф Воронцов Роман Илларионович, младший брат канцлера, был молод, любил жизнь, вследствие чего мало занимался нами, своими детьми, и был очень рад, когда мой дядя, из дружбы к нему и из чувства благодарности к моей покойной матери, взялся за моё воспитание. Мои две старшие сестры находились под покровительством императрицы и, будучи ещё в детском возрасте назначены фрейлинами, жили при дворе. В родительском доме оставался только мой старший брат, Александр.
Мой дядя не жалел денег на учителей, и мы - по своему времени - получили превосходное образование: мы говорили на четырёх языках, хорошо танцевали, умели рисовать, у нас были изысканные и любезные манеры, и потому не мудрено было, что мы слыли за отлично воспитанных девиц. Но что же было сделано для развития нашего ума и сердца? Ровно ничего. Дядя был слишком занят, и у него не хватало на это времени, а у тётки не было к тому ни способностей, ни призвания: её характер представлял из себя странное сочетание гордости с необыкновенной чувствительностью и мягкостью сердца.
С раннего детства я жаждала любви окружающих меня людей и хотела заинтересовать собой моих близких, но когда, в возрасте тринадцати лет, мне стало казаться, что мечта моя не осуществляется, мною овладело чувство одиночества.
Глубокая меланхолия, размышления над собой и над близкими мне людьми, изменили мой живой, весёлый и даже насмешливый ум. Я стала прилежной, серьёзной, говорила мало, всегда обдуманно. Я отдалась чтению. Любимыми моими авторами были Бейль, Монтескье, Вольтер и Буало. Я начала осознавать, что одиночество не всегда бывает тягостно, и силилась приобрести все преимущества, даруемые мужеством, твёрдостью и душевным спокойствием. Я была довольна и покойна, только когда погружалась в чтение или занималась музыкой, развлекавшей и умилявшей меня; когда же я выходила из своей комнаты, я всегда грустила; иногда я просиживала за чтением целые ночи напролёт... Ум мой зрел и укреплялся.
Никогда драгоценное ожерелье не доставляло мне больше наслаждения, чем книги; все мои карманные деньги уходили на покупку книг. Иностранные артисты, литераторы и министры всевозможных иностранных дворов, находившиеся в Петербурге и посещавшие постоянно моего дядю, должны были платить дань моей безжалостной любознательности. Я расспрашивала их об их странах, законах, образах правления; я сравнивала их страны с моей родиной, и во мне пробудилось горячее желание путешествовать; но я думала, что у меня никогда не хватит на это мужества, и полагала, что моя чувствительность и раздражительность моих нервов не вынесут бремени болезненных ощущений, уязвлённого самолюбия и глубокой печали любящего свою Родину сердца. Я думала, что достигла уже всего, и если бы кто-нибудь мог бы тогда предсказать мне страдания, ожидавшие меня, я бы положила конец своему существованию: у меня уже появлялось предчувствие, предсказывавшее мне, что я буду несчастна.
Великий князь, впоследствии император Пётр III, и великая княгиня, справедливо названная Екатериной Великой, приехали к нам провести вечер и поужинать. Иностранцы обрисовали меня ей с большим пристрастием; она была убеждена, что я всё своё время посвящаю чтению и занятиям, что и привлекло мне её уважение, оказавшее столь большое влияние на всю мою жизнь и вознёсшее меня на такой пьедестал, о котором я никогда не смела и мечтать.
Я смело могу утверждать, что кроме меня и великой княгини в то время не было женщин, занимавшихся серьёзным чтением. Мы почувствовали взаимное влечение друг к другу, а очарование, исходившее от неё, в особенности когда она хотела привлечь к себе кого-нибудь, было слишком могущественно, чтобы подросток, которому не было и пятнадцати лет, мог ему противиться, и я навсегда отдала ей своё сердце; однако она имела в нём сильного соперника в лице князя Дашкова, с которым я была обручена; но вскоре и он проникся моим образом мыслей, и между ними исчезло всякое соперничество. Великая княгиня осыпала меня своими милостями и пленила меня своим разговором. Возвышенность её мыслей, знания, которыми она обладала, запечатлели её образ в моём сердце и в моём уме. Этот длинный вечер, в течение которого она говорила почти исключительно со мной одной, промелькнул для меня как одна минута. Он и стал первоначальной причиной многих событий.
Наша свадьба была отпразднована... Передо мной открылся новый мир, новая жизнь, которая меня пугала тем более, что она ничем не походила на всё то, к чему я привыкла... На следующий год я родила дочь. В обществе моего клавесина и моей библиотеки время для меня быстро летит.
25 декабря, в день рождества Христова, мы имели несчастье потерять императрицу Елизавету. Гвардейские полки присягнули новому императору
Петру III.
Фельдмаршал Разумовский, человек беспечный, с которым государь обходился очень дружелюбно, несмотря на это, не мог не видеть его полной неспособности управлять империей и опасностей, которым она подвергалась. Граф Разумовский любил свою родину, насколько ему это позволяли его апатия и лень. Он командовал Измайловским полком, где пользовался всеобщей любовью; представлялось чрезвычайно важным иметь его на нашей стороне, но всем нам казалось почти невозможным склонить его на это. Он был чрезвычайно богат, имел все чины и ордена, ненавидел какую бы то ни было деятельность и содрогнулся бы от ужаса, если бы его посвятили в заговор, в котором он должен был бы играть одну из главных ролей. Однако я не отступила перед этими трудностями.
Тем временем я вела образ жизни, который должен был дурно отозваться на моём здоровье; я так же часто, как и раньше, посещала родных. В почтовые дни я писала длиннейшие письма моему мужу и плакала о разлуке с ним. Остальные дни недели, за исключением немногих часов сна, я была поглощена выработкой своего плана и чтением всех книг, трактовавших о революциях в различных частях света.
Между Петербургом и Красным Кабаком на протяжении десяти вёрст простирались сплошные болота и густые леса; кто-то посоветовал Петру III раздать их. Большинство богатых вельмож, осушив их, превратили в прелестные дачные места; один участок был отдан одному из ораниенбаумских голштинцев, но тот испугался расходов и предоставил правительству отдать его кому угодно. Мой отец пожелал, чтобы я его взяла; тщетно я объясняла ему, что не могу им заняться, так как денег у меня вовсе не было; он настоял на своём и обещал мне выстроить маленький деревянный домик.
Я исполнила желание отца, твёрдо решившись, однако, не предпринимать ничего, что могло бы стеснить моего мужа в денежном отношении; кроме расходов на скромный стол для меня, моей дочери и для прислуги, я ничего не тратила, так как носила ещё платья моего приданого. В то время в Петербурге проживало около сотни крепостных моего мужа, которые каждый год приходили на заработки; из преданности и благодарности за своё благосостояние, они предложили мне, что поработают четыре дня, чтобы выкопать канавы, и затем будут в праздничные дни поочерёдно продолжать работы. Они работали с таким усердием, что вскоре более высокая часть земли обсушилась и была готова под постройку дома и служб. Мне пришла в голову мысль не называть пока это первое моё имение и в случае удачи революции дать ему имя того святого, чья память будет чтиться в этот день.
Я часто встречалась с князем Репниным у княгини Куракиной. Он меня понял совершенно и увидел, что мною руководили строгие принципы и восторженный патриотизм, а не личные интересы и мечты о возвеличении моей семьи... После ухода князя Репнина я более не ложилась спать и принялась раздумывать над различными проектами касательно завершения переворота, предложенными нашими заговорщиками. Но всё это были только предположения, и определённого плана ещё не было, хотя мы и согласились единодушно совершить революцию, когда его величество и войска будут собираться в поход в Данию. Я решила открыться графу Панину при первом моём свидании с ним. Он стоял за соблюдение законности и за содействие Сената.
- Конечно, это было бы прекрасно, - ответила я, - но время не терпит. Я согласна с Вами, что императрица не имеет прав на престол, и по закону следовало бы провозгласить императором её сына, а государыню объявить регентшей до его совершеннолетия; но Вы должны принять во внимание, что из ста человек девяносто девять понимают низложение государя только в смысле полного переворота.
Я через день ездила в своё имение, или, скорей, на моё болото, чтобы в одиночестве записать некоторые мои мысли, представляющиеся мне не вполне ясными. Эти постоянные поездки убедили всех, что я была поглощена исключительно украшением и обработкой своей земли.
Я довольно часто получала известия от императрицы; она была здорова и покойна; впрочем, ей не о чем было тревожиться, так как она, как и мы все, не подозревала, что развязка так близка. Пётр III усиливал отвращение, которое к нему питали, и вызывал всеобщее глубокое презрение к себе своими законодательными мерами.
Дела оставались в таком положении вплоть до 27 июня, являющегося днём, навсегда памятным для России и исполненным трепета и радости для заговорщиков, так как их мечты наконец осуществились; за несколько часов до переворота никто из нас не знал, когда и чем кончатся наши планы; в этот день был разрублен гордиев узел, завязанный невежеством, несогласием мнений насчёт самых элементарных условий готовящегося великого события, и невидимая рука провидения привела в исполнение нестройный план, составленный людьми, не подходящими друг к другу, недостойными друг друга, не понимающими друг друга и связанными только одной мечтой, служившей отголоском желания всего общества. Они именно только мечтали о перевороте, боясь углубляться и разбирать собственные мысли, и не составили ясного и определённого проекта. Если бы все главари переворота имели мужество сознаться, какое громадное значение для его успеха имели случайные события, им пришлось бы сойти с очень высокого пьедестала. О себе я должна сказать, что, угадав - быть может, раньше всех - возможность низвергнуть с престола монарха, совершенно неспособного править, я много над этим думала, насколько восемнадцатилетняя головка вообще способна размышлять, но, сознаюсь, ни моё изучение подобных примеров в истории, ни моё воображение, ни размышления никогда не дали бы тех результатов, к которым привёл арест Пасека как государственного преступника.
- Теперь не время думать об испуге императрицы, - воскликнула я, - лучше, чтобы её привезли сюда в обмороке и без чувств, чем, оставив в Петергофе, подвергать её риску быть несчастной всю жизнь или взойти вместе с нами на эшафот. Скажите же вашему брату, чтобы он карьером скакал в Петергоф и немедленно привёз императрицу, пока Пётр III не прислал её сюда, последовав разумным советам, или сам не приехал в Петербург и не разрушил навсегда того, что, кажется, само провидение устроило для спасения России и императрицы.
После его ухода я погрузилась в самые грустные размышления, и моё воображение рисовало мне мрачные картины.
В шесть часов утра я приказала горничной приготовить мне парадное платье. Узнав, что её величество приехала в Измайловский полк, единогласно провозгласивший её императрицей, затем отправилась в Казанский собор, куда собрались все гвардейские и армейские полки, чтобы принести ей присягу, я поехала в Зимний дворец, куда должна была прибыть и императрица.
Перо моё бессильно описать, как я до неё добралась; все войска, находившиеся в Петербурге, присоединившись к гвардии, окружали дворец, запрудив площадь и все прилегающие улицы. Я вышла из кареты и хотела пешком пройти через площадь; но я была узнана несколькими солдатами и офицерами, и народ меня понёс через площадь высоко над головами. Меня называли самыми лестными именами, обращались ко мне с умилёнными, трогательными словами и провожали меня благословениями и пожеланиями счастья вплоть до приёмной императрицы. Платье моё было помято, причёска растрепалась, но своим кипучим воображением я видела в беспорядке моей одежды только лишнее доказательство моего триумфа; не имея времени привести в порядок свой туалет, я предстала в таком виде перед императрицей.
Мы бросились друг другу в объятья. "Слава Богу! Слава Богу!" - могли мы только проговорить... Мы должны были, наскоро пообедав, отправиться в Петергоф во главе войск. Императрица должна была одеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое.
По всей вероятности, Петру III были уже известны бегство императрицы из Петергофа и события, совершившиеся в Петербурге.
Императрица отдала приказания, необходимые для охраны столицы, мы сели на коней и поехали во главе двенадцатитысячного войска, не считая добровольцев, с каждой минутой увеличивавшихся в числе.
Вследствие того что войска были на ногах уже более двенадцати часов, мы сделали трёхчасовой привал в десяти верстах от города, в Красном Кабаке. Мы сами нуждались в отдыхе. Я почти не спала последние две недели... Но мы не могли уснуть, и её величество начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опубликованию по нашем возвращении в город; мы сообщали друг другу и наши опасения, которые, однако, отныне уступили нашим надеждам.
Действительно, Пётр III обнаружил большую нерешительность и не последовал совету фельдмаршала Миниха, который был при нём... Он принуждён был отправить генерала Измайлова к императрице с весьма покорными заявлениями и с предложением, что он откажется от престола. Императрица отослала Измайлова к государю, прося его убедить Петра III сдаться, чтобы предупредить неисчислимые бедствия, которые в противном случае нельзя будет предотвратить; она обязалась устроить ему приятную жизнь в каком-нибудь выбранном им самим дворце, в отдалении от Петербурга, и исполнять по мере возможности все его желания. Однако довольно об этом несчастном государе, которого судьба поставила на пьедестал, не соответствовавший его натуре. Он не был зол, но ограниченность его ума, воспитание и естественные наклонности выработали из него хорошего прусского капрала, а не государя великой империи.
Въезд наш в Петербург невозможно описать. Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас; кто не мог выйти - смотрел из окон. Звон колоколов, священники в облачении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неописуемое впечатление. Я была счастлива, что революция завершилась без пролития и капли крови; желание поскорей увидеть моего отца, дядю и дочь, множество чувств, обуревавших меня, неимоверное физическое напряжение, которое я испытала в восемнадцать лет при моём слабом здоровье и необычайной впечатлительности, - всё это повергало меня в лихорадку, которая не позволяла мне ни видеть, ни слышать, ни тем более наблюдать происходившее вокруг меня.
- Простите мне, ваше величество, то, что я вам сейчас скажу. Отныне вы вступаете в такое время, когда, независимо от вас, правда не будет доходить до ваших ушей. Умоляю вас, не жалуйте мне этого ордена; как украшению я не придаю ему никакой цены; если же вы хотите вознаградить меня им за мои заслуги, то я должна сказать, что, какими бы ничтожными они ни являлись по мнению некоторых лиц, в моих глазах им нет цены, и за них нельзя ничем вознаградить, так как меня никогда нельзя было и впредь нельзя будет купить никакими почестями и наградами.
Доставьте счастье моей родине и сохраните добрые чувства ко мне - тогда я буду совсем счастлива.
Петербургский двор был очень интересен в это время. Появилось множество лиц, выдвинутых переворотом, возвращённых из ссылки, куда они были отправлены ещё во времена императрицы Анны, регентства Бирона и царствования Елизаветы. Они были вызваны ещё Петром III и возвращались постепенно из более или менее отдалённых мест, так что каждый день их появлялось несколько человек. Это были живые иллюстрации прежних времён, приобретшие особый интерес пережитыми ими превратностями судьбы и знавшие множество кабинетных и дворцовых тайн. Наконец вернулся и бывший канцлер, знаменитый граф Бестужев. Сама императрица представила нас друг другу, и у неё вырвалась фраза, которую Орловы охотно затушевали бы, если бы это было возможно:
- Вот княгиня Дашкова! Кто бы мог подумать, что я буду обязана царским венцом молодой дочери графа Романа Воронцова!
Эта картина, поражая быстрыми появлениями новых лиц и их противоположностями, заставляла меня размышлять и укрепляла мой ум.
Её Величество уехала в Москву на коронацию в сентябре. Я ехала с ней в карете, мой муж также был в её свите. По дороге во всех городах и сёлах, население проявляло такую восторженную радость, что императрица не могла не остаться ею довольной. Не въезжая в Москву, государыня остановилась в поместье графа Разумовского, куда собрались все должностные лица Москвы и масса приглашённых. После обеда императрица позвала меня и мужа в отдельную комнату и тут осторожно объявила мне о смерти моего сына Михаила.
22 сентября - день коронации. При выходе из церкви её величество села на трон; тут же я была назначена статс-дамой. В продолжение нескольких недель шли беспрерывные празднества.
12 мая 1763 года я родила сына Павла. Императрица и великий князь крестили моего сына.
Моих принципов не понимали, а высокое положение при дворе неминуемо сопряжено с горестями и неприятностями. Я слишком много сделала для императрицы и во вред собственным интересам, чтобы не стать мишенью для злобы и клеветы. Григорий Орлов, самонадеянный вследствие своего невежества и предприимчивый вследствие того, что не умел измерить глубину и обширность замыслов, которые он думал легко исполнить с помощью своего скудного ума. Меня всё это повергло в печаль.
Все иностранные кабинеты, завидуя значению, какое приобрела Россия в царствование просвещенной и деятельной государыни, пользовались всяким самым ничтожным поводом для возведения клеветы на императрицу.
Мой муж, совершая усиленные переходы, невзирая на сильную лихорадку, наконец, пал жертвой рвения, которое он приложил к исполнению воли императрицы. Мне сообщили самую ужасную для меня катастрофу, я узнала о смерти моего мужа.
Меня долгое время оставляли в неведении относительно расстроенного материального положения, в котором муж оставил меня и детей.
Если бы мне сказали до моего замужества, что я, воспитанная в роскоши и расточительности, сумею в течение нескольких лет (несмотря на свой двадцатилетний возраст) лишать себя всего и носить самую скромную одежду, я бы этому не поверила.
В 1768 г. я тщетно просила разрешения поехать за границу: я надеялась, что перемена климата и путешествие благотворно подействуют на моих детей. Как дворянка, я имела на это полное право, но, как кавалерственная дама, я обязана была испросить на то позволение императрицы. Мой план удался.
Наконец я уехала. Я предприняла своё путешествие главным образом с целью осмотреть разные города и остановиться на том из них, где я могла бы воспитать детей, зная, что лесть челяди, баловство родных и отсутствие в России образованных людей не позволят мне дать моим детям дома хорошее воспитание и образование. В декабре я отправилась в Ригу... Берлин... Англия... Франция... Швейцария...
Просвещение ведёт к свободе; свобода же без просвещения породила бы только анархию и беспорядок. Когда низшие классы моих соотечественников будут просвещены, тогда они будут достойны свободы, так как они тогда только сумеют воспользоваться ею без ущерба для своих сограждан и не разрушая порядка и отношений, неизбежных при всяком образе правления.
Дидро:
- Какая Вы удивительная женщина! Вы переворачиваете вверх дном идеи, которые я питал и которыми дорожил целых двадцать лет!
Всё мне нравилось в Дидро, даже его горячность. Его искренность, неизменная дружба, проницательный и глубокий ум, внимание и уважение, которые он мне всегда оказывал, привязали меня к нему на всю жизнь. Я оплакивала его смерть и до последнего дня моей жизни буду жалеть о нём.
В назначенный день я отправилась к Вольтеру...
Я вернулась в Россию... выдала свою дочь замуж за бригадира Щербинина. Вследствие дурного обращения с ним его родителей у него сложился меланхолический, но кроткий характер, и я надеялась, что он даст моей дочери тихую и мирную жизнь. Она физически развилась неправильно и имела недостаток в строении тела, вследствие чего вряд ли могла рассчитывать, что более молодой и весёлый муж станет её любить и баловать. Меня побудило к этому браку и моё намерение пробыть за границей девять, может быть, даже десять лет для образования сына. Конечно, я мечтала о лучшем браке для моей дочери, но и этот брак представлял то огромное преимущество, что дочь моя могла оставаться со мной, и я имела возможность оберегать её молодость. Отец Щербинина охотно согласился отпустить своего сына, тем более, что я объявила, что ему не придётся делать никаких расходов, так как процентов с капитала моей дочери хватит на содержание их обоих при совместной жизни со мной. К сожалению, этот брак причинил мне немало огорчений, помимо сплетен и клеветы, которые я могла презирать, твёрдо сознавая чистоту своих намерений и будучи уверена в том, что я хорошая мать.
Я попросила у её величества разрешения поехать за границу, чтобы дать моему сыну классическое и высшее образование. Мне это было разрешено чрезвычайно холодно, так как императрица не любила, когда я уезжала из России.
Гродно... Вильно... Варшава... Берлин... Лондон... Брюссель...Гаага... Рим...
Это был самый спокойный и счастливый период, выпавший мне на долю в этом мире. Я привыкла к физическим страданиям, и так как жила вне себя, т.е. только для других и любовью к детям, я способна была смеяться и шутить во время сильных приступов боли.
Я была всецело поглощена стремлением дать моему сыну самое лучшее образование и воспитание; незначительность средств моих детей и собственная бедность меня не огорчали: в Шотландии жизнь недорога, и, соблюдая порядок и экономию, я могла вполне свободно содержать наш дом.
В мае 1779 г. мой сын выдержал публичный экзамен в университете. Собрание было очень многолюдно, и его блестящие ответы по всем отраслям науки вызвали шумные аплодисменты аудитории. Он получил первую учёную степень; моё счастье может быть понято и оценено только матерью. Таким образом закончились мои обязанности и функции наставницы, и в начале июня мы уехали в Ирландию. Дни мои текли спокойно и радостно, не оставляя желать ничего лучшего. Я нашла в Дублине отличного учителя танцев, недавно вернувшегося из Парижа, и он два раза в неделю обучал моего сына.
- Трудно представить себе более красивого юношу, чем князь Дашков.
Его красота немало беспокоила меня впоследствии и была источником огорчений и тревоги для меня.
Версаль. Королева ожидала меня. Мы непринуждённо болтали. Она говорила с моими детьми о танцах, в которых, как она слышала, они были особенно искусны, и прибавила, что, к её большому сожалению, ей вскоре придётся лишить себя этого удовольствия.
- Почему же? - спросила я королеву.
- К сожалению, во Франции нельзя танцевать после двадцати пяти лет.
Я, как настоящая простушка, забыв пристрастие королевы к картам, возразила, что следует танцевать, пока ноги не отказываются служить, и что танцы гораздо полезнее и естественнее азартных игр.
Пиза. На берегу моря я наняла отличный дом. Нам отпускали из герцогской и публичной библиотеки и из разных монастырей все книги, какие я только хотела. Я установила целую систему чтения в хронологическом порядке и по предметам чтения. В восемь часов утра, после завтрака, мы с детьми отправлялись в самую большую комнату на северной стороне дома. В одиннадцать часов мы закрывали ставни и читали поочерёдно вслух до четырёх часов. В пять часов мы обедали. После обеда мы ещё занимались чтением один час; тогда уже наставало время, когда можно было, не задыхаясь от жары, открывать окна и гулять вдоль канала. Смею сказать, что в эти девять недель на наших чтениях мой сын прочёл столько книг, что для прочтения их любому молодому человеку понадобился бы целый год, и что чтение это производилось по такой строгой системе, что он вынес из него несомненную пользу.
Вена. За столом князь всё время говорил о России и, заговорив о Петре I, сказал, что русские ему всем обязаны, так как он создал Россию и русских.
Я отрицала это и высказала мнение, что эту репутацию создали Петру I иностранные писатели, так как он вызвал некоторых из них в Россию, и они из тщеславия величали его создателем России, считая и себя его сотрудниками в деле возрождения России. Задолго до рождения Петра I русские покорили Казанское, Астраханское и Сибирское царства. Самый воинственный народ, именующийся Золотой Ордой (вследствие того что у них было много золота), был побеждён русскими, когда предки Петра I ещё не были призваны царствовать. В монастырях хранятся великолепные картины, относящиеся ещё к тому отдалённому времени. Наши историки оставили больше документов, чем вся остальная Европа, взятая вместе. Ещё четыреста лет тому назад Батыем были разорены церкви, покрытые мозаикой.
- Разве вы не считаете ни во что, что он сблизил Россию с Европой, и что её узнали только со времени Петра I.
- Великая империя, князь, имеющая столь неиссякаемые источники богатства и могущества, как Россия, не нуждается в сближении с кем бы то ни было. Столь грозная масса, как Россия, правильно управляемая, притягивает к себе кого хочет. Если Россия оставалась неизвестной до того времени, о котором вы говорите, ваша светлость, это доказывает - простите меня, князь, - только невежество или легкомыслие европейских стран, игнорировавших столь могущественное государство. В доказательство того, что у меня нет предубеждения против
Петра I, я искренно выскажу вам своё мнение о нём. Он был гениален, деятелен и стремился к совершенству, но он был совершенно невоспитан, и его бурные страсти возобладали над его разумом. Он был вспыльчив, груб, деспотичен и со всеми обращался как с рабами, обязанными всё терпеть; его невежество не позволяло ему видеть, что некоторые реформы, насильственно введённые им, со временем привились бы мирным путём в силу примера и общения с другими нациями. Если бы он не ставил так высоко иностранцев над русскими, он не уничтожил бы бесценный, самобытный характер наших предков. Если бы он не менял так часто законов, изданных даже им самим, он не ослабил бы власть и уважение к законам. Он подорвал основы Уложения своего отца и заменил их деспотическими законами; некоторые из них он сам же отменил. Он почти всецело уничтожил свободу и привилегии дворян и крепостных; у последних он отнял право жалобы в суд на притеснения помещиков. Он ввёл военное управление, самое деспотическое из всех, и, желая заслужить славу создателя, торопил постройку Петербурга весьма деспотическими средствами: тысячи рабочих погибли в этом болоте, и он разорил дворян, заставляя их поставлять крестьян на эти работы и строить себе каменные дома в Петербурге; это было ужасно тяжело. Он построил Адмиралтейство, хотя вода в Неве так мелка, что на этих верфях строят только корпуса судов, которые затем с величайшим трудом и расходами заключают в камели и перетаскивают в Кронштадт, - этого он мог и не делать, зная, что даже большие или сильно нагруженные суда не могут дойти до Петербурга. При Екатерине II город увеличился в четыре раза и украсился великолепными строениями, и всё это совершилось без насилия, поборов и не вызывая неудовольствия.
Я заметила, что мои слова произвели некоторое впечатление на Кауница. Ему, очевидно, хотелось заставить меня ещё говорить, так как он заметил, что монарх, работающий самолично на верфи, представляет великолепное зрелище.
- Я убеждена, что Вы говорите это шутя, - возразила я, - так как сами знаете, что время монарха слишком драгоценно, чтобы тратить его на работы простого мастерового. Пётр I мог привлечь к себе не только плотников и строителей, но и адмиралов. Он пренебрегал своими прямыми обязанностями, работая в Саардаме, чтобы стать плотником и испортить русский язык, примешивая к нему голландские окончания и термины, которыми переполнены его указы и всё, относящееся до морского дела. Ему незачем было посылать дворян изучать ремёсла садовника, кузнеца и т.д.; каждый дворянин с удовольствием уступил бы двух-трёх своих крепостных, чтобы научить их этому делу.
Князь Кауниц переменил тему разговора, чему я была рада, так как не хотела высказывать всего, что лежало у меня на сердце касательно Петра I.
Дрезден. Мы несколько раз посетили картинную галерею; галереи графа Брюля уже не было в Дрездене; она была приобретена Екатериной Великой, которая любила и поощряла искусство и обогатила Россию сокровищами живописи и скульптуры, о которых в России до неё не имели и понятия.
Таким образом закончилось путешествие, которое я имела мужество предпринять для образования моего сына, располагая скудными средствами, и которое довела до конца, сделав немного долгов, которые я легко могла выплатить в несколько лет, живя уединённо в деревне, что я и намеревалась сделать.
Я приехала в Петербург в 1782 году.
Императрица сказала мне очень громким голосом, очевидно желая, чтобы все её слышали:
- Я хочу, чтобы Ваш сын на этот раз обедал, хоть он ещё и не прапорщик, со мной, дабы доказать, что ваши дети будут всегда пользоваться у меня особыми преимуществами в сравнении с другими.
Эти несколько слов глубоко тронули меня и окрылили надеждой.
На следующий день я получила копию с указа, которым мой сын назначался штабс-капитаном гвардии Семёновского полка, что давало ему ранг подполковника. Наша радость была неописуема.
Я поехала к императрице поблагодарить её за производство сына; государыня приняла меня очень милостиво и пригласила меня на спектакль в Эрмитажный театр, куда допускались очень немногие, так как театр был мал, вследствие того, что часть дворца, носившая то же название, была ещё не достроена.
В следующем месяце был бал при дворе по какому-то случаю. Императрица, обойдя всех статс-дам и иностранных министров и поговорив с ними, вернулась ко мне.
- Я бы хотела с вами поговорить, - сказала она.
- Я всегда готова выслушать в.и.в. с величайшим благоговением.
Я своим ушам не поверила, когда императрица предложила мне место директора Академии наук. От удивления я не могла выговорить ни слова, и императрица успела наговорить мне много лестного, думая этим убедить меня принять её предложение.
- Нет, ваше величество, - наконец сказала я, - не могу я принять место, совершенно не соответствующее моим способностям. Я не хочу рисковать сделаться всеобщим посмешищем и не оправдать вашего выбора.
Все, имевшие счастье быть близкими к императрице, знают, что она умела быть очаровательной, красноречивой и тонкой, когда хотела привлечь к себе или убедить кого-нибудь. Ей незачем было пускать в ход своё искусство для меня, так как в своей бескорыстной и неизменной любви к ней я готова была слушаться её во всём, что не шло в разрез с моими принципами. Но на этот раз её постигла неудача.
- Ваше величество думаете, что меня знаете, но вы меня не знаете; я нахожу, что какую бы должность вы мне ни дали, она станет почётной с той минуты, как я её займу. Если бы я сделала ошибки вследствие своего незнания, они бы не повлекли за собой серьёзных последствий, между тем как директор Академии наук может совершить только крупные ошибки и тем навлечь нарекания на государя, избравшего его.
Её величество возразила мне, что, вспомнив тех, кто занимал эту должность, я должна буду сознаться, что по своим способностям они стоят много ниже меня. На это я ответила:
- Тем хуже для тех, кто навлекает на себя презрение, принимая совершенно непосильные обязанности.
- Хорошо, - ответила она, - пока довольно об этом; на вас и так все смотрят; что же касается до вашего отказа, я должна вам сказать, что он убеждает меня ещё больше в том, что я не могу сделать лучшего выбора.
На другой день к вечеру я получила письмо от графа Безбородко с приложением копии с указа, уже отправленного в Сенат, которым я назначалась директором Академии наук и упразднялась комиссия, учреждённая с некоторых пор для управления Академией, вследствие жалоб на Домашнева профессоров и всех лиц, служивших в Академии. Смущенная и поражённая, я велела никого не принимать и, расхаживая по гостиной, стала размышлять над беспокойством и хлопотами, которые доставит мне это место.
Меня поздравляли с новой милостью императрицы, выразившейся в назначении меня на столь важный пост; другие же, видя моё грустное лицо, были настолько деликатны, что не смущали меня своими поздравлениями. Но в общем все мне завидовали, тем более что, глядя на моё безыскусственное поведение при дворе, меня считали женщиной весьма посредственной.
На следующий день, в воскресенье, ко мне явились с самого утра все профессора и служащие в Академии.
Я часто присутствовала на лекциях и с удовольствием видела, что ими пользовались для пополнения своего образования дети бедных русских дворян и молодые гвардии унтер-офицеры.
Меня утомляли множество подробностей в управлении Академией, неустанные улучшения и, главным образом, измышление и применение способов для прекращения хищения, проникнувшего в Академию и систематически совершавшегося в течение нескольких лет.
Однажды я гуляла с императрицей в саду в Царском Селе; разговор коснулся красоты и богатства русского языка. Я выразила удивление, что императрица, будучи сама писательницей и любя наш язык, не основала ещё Российской Академии, необходимой нам, так как у нас не было ни установленных правил, ни словарей, вследствие чего нам приходилось употреблять иностранные термины и слова, между тем как соответствующие им русские выражения были гораздо сильнее и ярче.
- Не знаю, как это случилось, - ответила государыня, - так как я уже несколько лет мечтаю об этом и даже сделала насчёт этого некоторые распоряжения.
- А вместе с тем это очень легко сделать, так как за границей есть несколько образцов подобных академий, и надо только выбрать.
- Составьте мне, пожалуйста, программу, - сказала императрица.
- Не лучше ли, - возразила я, - вашему величеству приказать вашему секретарю представить вам план Французской, Берлинской и других академий с примечаниями относительно изменений или урезок применительно к подобной академии в России.
- Я ещё раз прошу вас взять на себя этот труд; тогда я буду уверена, что благодаря вашей деятельности не затянется это дело, которое, к стыду моему, ещё не приведено в исполнение.
- Труд не велик, ваше величество, и я постараюсь его исполнить возможно скорей, но осмеливаюсь ещё раз указать вашему величеству, что любой из ваших секретарей справится с этой задачей лучше меня.
Так как мне не удалось разубедить императрицу, то приходилось повиноваться. Вернувшись вечером к себе, я набросала краткий план учреждения Академии русского языка. Каково было моё удивление, когда мне вернули мой далеко не совершенный набросок, сделанный мною наскоро, с целью доставить удовольствие императрице, утверждённый подписью государыни, как продуманный и окончательный устав; он сопровождался копией с указа, которым государыня назначала меня президентом этой новой Академии. Копия указа была одновременно послана в Сенат, чем императрица как бы показывала, что и слышать не хочет об отказе с моей стороны.
Через два дня я вернулась в Царское Село и тщетно пыталась уговорить императрицу выбрать другого президента. Тогда я сказала ей, что у меня уже готовы и суммы, необходимые на содержание Российской Академии, и что ей придётся только купить для неё дом; она была особенно довольна и удивлена, когда я сказала, что на содержание Академии хватит тех пяти тысяч рублей, которые она выдавала каждый год из своей шкатулки на переводы на русский язык классических авторов.
- Но я всё-таки желала бы, - возразила она, - чтобы эти переводы были сделаны.
- Они и будут производиться, - ответила я, - ими будут заниматься ученики Академии наук под руководством русских профессоров; таким образом, эти пять тысяч рублей будут применены с пользой; прежде директора никому не давали в них отчёта, и, судя по немногочисленности изданных переводов, они, по всей вероятности, смотрели на них как на свои карманные деньги.
Меня, очевидно, оберегает какой-то гений, который заставляет меня жить вопреки моей воле и всевозможным обстоятельствам. По-видимому, физические страдания не в силах были меня погубить.
У меня сложилось твёрдое убеждение, что коронованные особы не бывают искренни друг с другом; мне даже кажется, что, несмотря на обоюдную любезность и на просвещённый ум, они, в конце концов, становятся в тягость друг другу, так как общение между ними отягчается и усложняется политикой.
Императрица просила меня принять короля на следующий день и задержать его подольше, из чего я заключила, что ей хотелось избавиться от него на несколько часов. Я повиновалась и приняла короля. Наш разговор был весьма интересен. Его величество был очень умён, образован и красноречив, но он обладал и всеми предрассудками, присущими коронованным особам; к тому же он был королём-путешественником, то есть имел совершенно ложные понятия о всём увиденном им за границей, так как подобным знатным путешественникам показывают всё с лучшей стороны, и всё устроено и налажено так, чтобы производить самое лучшее впечатление.
Всё это лето я была в таком грустном настроении, что мной овладевали чёрные мысли, побеждаемые мною только с помощью неба; с той минуты, как я поняла, что покинута своими детьми, жизнь стала для меня тяжёлым бременем, и я безропотно и с радостью отдала бы её первому встречному, который пожелал бы отнять её у меня. В следующем году было ещё хуже...
Мисс Бетс нашла во мне большую перемену и не сумела скрыть свою печаль и изумление по этому случаю. Она была ещё больше поражена, когда я ей рассказала, что за последние два месяца каждый день, вставая, я не знала, дотяну ли я день до конца или покончу с собой. Однако самоубийство по зрелом размышлении показалось мне малодушием и трусостью, и это удержало меня от исполнения моего намерения, хотя я с радостью пошла бы навстречу смерти, если бы получила её из других рук, а не из своих собственных.
Граф упомянул о самоубийстве, как о доказательстве мужества. Я сказала, что много думала над этим вопросом и, обсудив всё, что прочла о нём, пришла к заключению, что, независимо от того что, убивая себя, человек грешит против своего создателя и против общества, этим он ясно доказывает, что к этому малодушному поступку привёл его недостаток мужества и терпения.
Императрица не спускала с меня глаз, и я сказала ей, улыбаясь, что я никогда ничего не предприму ни для ускорения, ни для отдаления своей смерти и что вопреки софизму Ж.-Ж. Руссо, пленившему меня в детстве, я нахожу, что дам более яркое доказательство твёрдости своего характера, если сумею страдать, не прибегая к лекарству, которым не вправе пользоваться. Императрица спросила меня, о каком софизме я говорю и в каком сочинении Руссо он заключается.
- Он говорит в "Новой Элоизе": "напрасно боятся смерти, так как пока мы живём, её нет, а когда она наступает, мы уже не существуем".
- Это очень опасный автор, - ответила государыня, - его стиль увлекает, и горячие молодые головы воспламеняются.
С этого дня императрица пользовалась каждым случаем, чтобы развлечь меня, и эта доброта меня глубоко трогала.
Однажды утром мы остались с ней вдвоём, и она попросила меня написать русскую пьесу для своего театра в Эрмитаже. Я тщетно уверяла её, что у меня не было ни малейшего таланта к подобным произведениям; она настаивала на своём, объясняя своё упорство тем, что на опыте знает, как подобная работа забавляет и занимает автора. Я принуждена была обещать ей, что исполню её желание.
Пьеса была играна в Эрмитаже и впоследствии напечатана.
Под начальством моего брата по таможне служил один молодой человек по фамилии Радищев, он учился в Лейпциге, и мой брат был к нему очень привязан. Однажды в Российской Академии в доказательство того, что у нас было много писателей, не знавших родного языка, мне показали брошюру, написанную Радищевым. Я в тот же вечер сказала брату, что его протеже страдает писательским зудом, хотя ни его стиль, ни мысли не разработаны, и что в его брошюре встречаются даже выражения и мысли, опасные по нашему времени. Человек, существовавший только для еды, питья и сна, мог найти себе панегириста только в том, что снедаем жаждой распространять свои мысли посредством печати, и что этот писательский зуд может побудить Радищева написать впоследствии что-нибудь ещё более предосудительное. Действительно, следующим летом я получила очень печальное письмо от брата, в котором он мне сообщал, что моё пророчество исполнилось; Радищев издал несомненно зажигательное произведение, за что его сослали в Сибирь. Я далека было от мысли радоваться, что мои выводы оказались верными, и меня опечалила судьба Радищева и ещё более горе моего брата, которое, как я знала, не скоро ещё уляжется. Этот инцидент и интриги внушили моему брату отвращение к службе, и он попросил годового отпуска, ссылаясь на расстроенное здоровье, требовавшее покоя и деревенского воздуха. До истечения срока отпуска он подал прошение об отставке и получил её.