Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Опавшие листья ... последние листья ... палая листва ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   ТАТЬЯНА ХРУЦКАЯ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ... ПОСЛЕДНИЕ ЛИСТЬЯ... ПАЛАЯ ЛИСТВА...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
   2014 год
  
  
  
  
   ЧЕМ СТАРЕЕ ДЕРЕВО, ТЕМ БОЛЬШЕ ПАДАЕТ С НЕГО ЛИСТЬЕВ...
  
   "Все мы творцы в той мере, в какой наша душа
   принимает участие в сотворении мира"
  
   ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ (1856 - 1919) "ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ"
  
   Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: "коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения".
  
   Теперь, эти "сочинения"... Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы "держу её в руке", как бы историю я сам сотворил, - с таким же чувством уроднения и полного постижения...
  
   К земным утехам нет участья,
   и взор в грядущее глядит...
  
   Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва - где "я не могу"; где "я могу" - нет молитвы.
  
   Общество, окружающие убавляют душу, а не прибавляют.
  
   "Прибавляет" только теснейшая и редкая симпатия, "душа в душу" и "один ум". Таковых находишь одну-две за всю жизнь. В них душа расцветает.
   И ищи её. А толпы бегай или осторожно обходи её.
  
   О чём писать? Всё написано давно...
  
   Я был рождён созерцателем, а не действователем.
  
   Я пришёл в мир, чтобы видеть, а не совершить.
  
   Что же я скажу Богу о том, что Он послал меня увидеть?
   Скажу ли, что мир, Им сотворённый, прекрасен?
   Нет.
   Что же я скажу?
  
   Мы так избалованы книгами, нет - так завалены книгами...
   Нужна вовсе не "великая литература", а великая, прекрасная и полезная жизнь...
  
   Может быть, мы живём в великом окончании литературы...
  
   Не понимаю, почему я особенно не люблю Толстого, Соловьёва и Рачинского. Не люблю их мысли, не люблю их жизни, не люблю самой души...
   Я мог ими всеми тремя любоваться (и любовался), ценить их деятельность (и ценил), но никогда их почему-то не мог любить...
   Любить можно то или - того, о ком сердце болит. О всех трёх не было никакой причины "душе болеть", и от этого я их не любил.
  
   Сословная страшная разница; другой мир, "другая кожа", "другая шкура". Но нельзя ничего понять, если припишешь зависти (было бы слишком просто): тут именно непонимание в смысле невозможности усвоения. "Весь мир другой: его, и - мой"...
  
   История... Как всё страшно и безжалостно устроено...
  
   Писательство есть Рок. Писательство есть fatum. Писательство есть несчастие... и, может быть, только от этого писателей нельзя судить страшным судом... Строгим-то их всё-таки следует судить...
  
   Он верно упрекает меня в "эгоизме". Конечно - это есть. И даже именно от этого я и писал (пишу) "Уед.": писал (пишу) в глубокой тоске как-нибудь разорвать кольцо уединения... Это именно кольцо, надетое с рождения...
  
   Вывороченные шпалы. Шашки. Песок. Камень. Рытвины.
   - Что это - ремонт мостовой?
   - Нет, это "Сочинения Розанова". И по железным рельсам несётся уверенно трамвай.
  
   Много есть прекрасного в России...
  
   Господа писатели идут "поздравлять" всюду, где поставлена сёмга на стол.
   Бедные писатели. Я боюсь, правительство когда-нибудь догадается вместо "всех свобод" поставить густые ряды столов с "беломорскою сёмгою". "Большинство голосов" придёт, придёт "равное, тайное, всеобщее голосование". Откушают. Поблагодарят. И я не знаю, удобно ли будет после "благодарности" требовать чего-нибудь... Великая ставка свободы в России зависит от многих причин и ещё от одной маленькой: улова сёмги в Белом море...
  
   Наш Иван Павлович врождённый священник, но не посвящается. Много заботы. И пока остаётся учителем семинарии...
  
   Взяли зятя в семью...
  
   Мёд и розы...
   И в розе - младенец.
   "Бог послал", - говорит мир.
   "Нет, - говорят старцы-законники, - от лукавого".
   Но мир уже перестал им верить...
  
   Как же я мог умереть не так и не там, где наша мамочка. И я стал опять православным...
  
   Одни молоды, и им нужно веселье, другие стары, и им нужен покой, девушкам - замужество, замужним - "вторая молодость"... И все толкаются, и вечный шум.
  
   Жизнь происходит от "неустойчивых равновесий". Если бы равновесия везде были устойчивы, не было бы и жизни.
   Но неустойчивое равновесие - тревога, "неудобно мне", опасность. Мир вечно тревожен, и тем живёт...
  
   Но "где же набраться Шекспиров" и неужели от этого другим не "жить"?..
   Как много во мне умерщвляющего.
   И опять - пустыня.
   Всякому нужно жить... Не я ли говорил, что "есть идея и волоса" (по Платону), идея - "ничего", даже - отрицательного и порока. Бог меряет не вёрстами только, но и миллиметрами, и "миллиметр" ровно так же нужен, как и "верста". И все - живут... Ну, и пусть. Моё дело любоваться, а не ненавидеть...
  
   - Один - и никого!..
  
   Рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом или желаемом, а на другом и своём...
  
   Имей всегда сосредоточенное устремление, не гляди по сторонам. Это не значит - будь слеп. Глазами, пожалуй, гляди везде: но душой никогда не смотри на многое, а на одно.
  
   А всё-таки тоскуешь по известности, по признанности, твёрдости...
  
   Счастливую и великую родину любить не велика вещь. Мы её должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа, наконец, даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжёт и вся запуталась в грехе, - мы не должны отходить от неё...
  
   Как я отношусь к молодому поколению?
   Никак. Не думаю.
   Думаю только изредка. Но всегда мне его жаль. Сироты.
  
   Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого).
  
   Литература (печать) прищемила у человека самолюбие. Все стали бояться её: все стали ждать от неё... "Эти мошенники, однако, раздают монтионовские премии". И вот откуда выросла её сила.
  
   "Короленко первый в литераторах своего времени" (после Толстого), Герцен - аристократ и миллионер, граф Толстой есть именно "граф", а князь Кропоткин был "князь", и, наконец, что Сибиряков имеет золотые прииски - это демократия при всём "социализме" отлично помнит, учтиво в присутствии всего этого держит себя, и отлично учитывает. Учитывает не только как выгоду, но и как честь. Вообще в социализме лакей не устраним, но только очень старательно прикрыт...
  
   Самоубийства - эра самоубийств...
  
   Есть дар слушания голосов и дар видения лиц. Ими проникаем в душу человека.
   Не всякий умеет слушать человека. Иной слушает слова, понимает их связь и связно на них отвечает. Но он не уловил "подголосков", теней звука "под голосом", а в них-то, и притом в них одних, говорила душа.
   Голос нужно слушать и в чтении. Поэтому не всякий "читающий Пушкина" имеет что-нибудь общее с Пушкиным, а лишь кто вслушивается в голос говорящего Пушкина, угадывает интонацию, какая была у живого. Кто "живого Пушкина не слушает" в перелистываемых страницах, тот как бы всё равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительного с ним, "такого же образования и таланта, как он, и писавшего на те же темы", - но не самого его.
   Отсюда так чужды и глухи "академические" издания Пушкина, заваленные горою "примечаний", а у Венгерова - ещё аляповатых картин и всякого учёного базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загромождённый. Исчезла - в самом виде и внешней форме издания - главная черта его образа и души: изумительная краткость во всём и простота. И, конечно, лучшие издания и даже единственные, которые можно держать в руке без отвращения, - старые издания его, на толстоватой бумаге, каждое стихотворение с новой страницы (изд. Жуковского)...
   В таком издании мы можем достигнуть как бы слушания Пушкина...
   Нельзя не быть удивлённым, до какой степени теперь "издатели классиков" не имеют ничего связывающего с издаваемыми поэтами или прозаиками...
  
   Душа озябла... Страшно, когда наступает озноб души...
  
   И это кончает разговоры с ним. Расстаюсь с ним вечным расставанием...
  
   Позитивизм - философский мавзолей над умирающим человечеством...
  
   Осень - и ничего нет. Как страшно это "нет". Как страшна осень...
  
   Тяжёлым утюгом гладит человека Бог.
   И расправляет душевные морщины.
   Вот откуда говорят: бойся Бога и не греши.
  
   На "том свете" мы будем немыми. И восторг переполнит наши души. Восторг всегда нем.
  
   Русский "мечтатель" и существует для разговоров. Для чего же он существует? Не для дела же?
  
   Почти не встречается еврея, который не обладал бы каким-нибудь талантом; но не ищите среди них гения. Ведь Спиноза, которым все хвалятся, был подражателем Декарта. А гений не подражаем и не подражает.
   Одно и другое - талант и не более чем талант - вытекает из их связи с Божеством. "По связи этой" никто не лишён некоторой талантливости как отдалённого или как теснейшего отсвета Божества. Но, с другой стороны, всё и принадлежит Богу. Евреи и сильны своим Богом и обессилены им...
   "Ширь" и "удаль", и - еврей: несовместимы. Они все "ходят по цепочке" перед Богом. И эта цепочка охраняет их, но и ограничивает.
  
   Привязанность, память, благодарность...
   Все в него влюблены; всё он имеет; что пожелает - есть. Чего же ему пожелать? По естественной психологии - счастья людям, счастья всем. Когда мы "в празднике", когда нам удалась "любовь" - как мы раздаём счастье вокруг, не считая - кому, не считая - сколько. Поэтому психология "урождённого" есть естественно доброта...
  
   Да не воображайте, что вы "нравственнее" меня. Вы и не нравственны, и не безнравственны. Вы просто сделанные вещи. Магазин сделанных вещей...
  
   Он охоч был рыбу ловить... Сама она была охоча до грибов. И для грибов повязывала голову платочком по-крестьянски. В 10 часов утра уже возвращается с полной корзиной белых... Никогда не скажет "места"...
  
   Раз на взморье шёл дождь... Вижу под зонтом стоит фигура. Стоит и смотрит в море...
   - Это мой отец. Приехал погостить из Вятки. Никогда моря не видал. Ужасно любит воду. И как увидит море, не может оторваться. Тоже священник. 74 года.
  
   Он был "профессором богословия" в высшем (техническом) заведении Петербурга. На лекции к нему ни один человек не приходил, и он был милостив к студентам и тоже сам не ходил. Одно жалованье, честь и квартира. Это так понравилось, что его пригласили на курсы (женские). Он и на курсах читал, т.е. получал жалованье.
   Дача у него была тысяч на десять - т.е. с "местом". Великолепный сад. Ягоды. Два дома, в одном "сам", другой сдавал...
   "Чем в Риме быть вторым - предпочитаю быть в деревне первым"...
  
   (Об А.С. Суворине - в мае 1912 года)... Если бы он сказал слово, мысль, желание - завтра это было бы услышано всею Россиею. И на слово все оглянулись бы, приняли во внимание. Но он три года не произносит уже никаких слов. 78 лет...
   Весь он был молод и всегда молод; и теперь, умирая, он был так же молод и естествен, как всегда.
   Пододвинув блокнот, он написал:
   - Я ведь только балуюсь, лечась. А я знаю, что скоро умру.
   И мы все умрём. А пока... - произносим слова, пишем, "стараемся"...
   Он умирает без боли, и вид его совершенно спокойный...
   Трогательное и прекрасное в нём явилось тогда, когда, как средневековый рыцарь, он завязал в узелок свою "известность" и "любимость", отнёс её в часовенку на дороге и, помолясь перед образами, - вышел вон с новым чувством. "Я должен жить не для своего имени, а для имени России". И он жил так...
  
   Русские, как известно, во всё умеют воплощаться.
  
   Несу литературу как гроб мой, несу литературу как печаль мою, несу литературу как отвращение моё.
  
   "Слишком заволокло всё Русью. Дайте прорезь в небе". В самом деле, "тоска по иностранному" не есть ли продукт чрезмерного давления огромности земли своей, и даже цивилизации, "всего" - на маленькую душу каждого...
  
   Вся натура его - ползучая. Он ползёт, как корни дерева в земле...
  
   Они те же дети: только чванливые, и уже за 40 лет...
  
   Центр - жизнь, материк её... А писатели - золотые рыбки или - плотва, играющие около берега его. Не "передвигать" же материк в зависимости от движения хвостов золотых рыбок...
  
   Чего хотел, тем и захлебнулся. Когда наша простая Русь полюбила его простою и светлою любовью за "Войну и мир", - он сказал: "Мало. Хочу быть Буддой и Шопенгауэром"...
  
   Слава - не только величие: слава - именно начало падения величия...
   Смотрите на церкви, на царства и царей...
  
   Да, он знает все языки, владеет всеми ритмами и, так сказать, не имеет в матерьяле сопротивлений для пера, мысли и воображения: по сим качествам он кажется бесконечным.
   Но душа? Её нет у него: это - вешалка, на которую повешены платья индийские, мексиканские, египетские, русские, испанские... Весь этот торжественный парад мундиров проходит перед читателем, и он думает: "какое богатство". А на самом деле под всем этим - просто гвоздь железный, выделки кузнеца Иванова, простой, грубый и элементарный.
   Его совесть? Об этом не поднимай вопроса...
  
   Техника, присоединившись к душе, дала ей всемогущество. Но она же её и раздавила. Получилась "техническая душа", лишь с механизмом творчества, а без вдохновения творчества...
  
   Грусть - моя вечная гостья. И как я люблю эту гостью... Но что я описываю: разве есть слова? Она бесконечна. Грусть - это бесконечность!
   Она приходит вечером, в сумерки, неслышно, незаметно. Она уже "тут", когда думаешь, что её нет, теперь она, не возражая, не оспаривая, примешивает ко всему, что вы думаете, свой налёт: и этот "налёт" - бесконечен.
   Грусть - это упрёк, жалоба и недостаточность. Я думаю, она к человеку подошла в тот вечерний час, когда Адам "вкусил" и был изгнан из рая. С этого времени она всегда недалеко от него. Всегда "где-то тут": но показывается в вечерние часы...
  
   Суть "нашего времени" - что оно всё обращается в шаблон, схему и фразу. Поговорили великие мужи...
  
   Будь крепок любви - и Бог тебя благословит.
   Ибо любовь - корень жизни. А Бог есть жизнь.
  
   Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила.
   Вот последнее и боишься потерять... Боишься потерять нечто единственное и чего не повторится. Повторится и лучшее, а не такое. А хочется "такого"...
  
   Приехала назад вся померкшая...
  
   Всё же именно любовь меня не обманывала. Обманулся в вере, в цивилизации, в литературе. В людях вообще. Но те два человека, которые меня любили, - я в них не обманулся, никогда. И не то, чтобы мне было хорошо от любви их, вовсе нет: но жажда видеть идеальное, правдивое - вечна в человеке. В двух этих привязанных к себе людях я и увидел правду, на которой не было "ущерба луны", - и на светозарном лице их я вообще не подметил ни одной моральной "морщины".
   Если бы я сам был таков - моя жизнь была бы полна, и я был бы совершенно счастлив, без конституции, без литературы и без красивого лица.
   Видеть лучшее, самое прекрасное, и знать, что оно к тебе привязано, - это участь богов. И дважды в жизни... я имел это "подобие божественной жизни".
  
   Все женские заведения готовят в удачном случае монахинь, в неудачном проституток. "Жена" и "мать" в голову не приходят...
  
   Может быть, народ наш и плох, но он - наш народ, и это решает всё.
   От "своего" куда уйти? Вне "своего" - чужое. Самым этим словом решается всё. Попробуйте пожить "на чужой стороне", попробуйте жить "с чужими людьми". "Лучше есть краюшку хлеба у себя дома, чем пироги - из чужих рук"...
  
   Больше любви, больше любви. Я задыхаюсь в холоде. У, как везде холодно...
  
   Смерти я совершенно не могу перенести. Не странно ли прожить жизнь так, как бы её и не существовало. Самое обыкновенное и самое постоянное. Между тем я так относился к ней, как бы никто и ничто не должен был умереть. Как бы смерти не было. Самое обыкновенное, самое "всегда": и этого я не видал. Конечно, я её видел: но значит, я не смотрел на умирающих. И не значит ли это, что я их и не любил. Вот "дурной человек во мне", дурной и страшный. В этот момент как я ненавижу себя, как враждебен себе...
  
   Собственно, непосредственно слит с церковью я никогда не был (в детстве, юношей, зрелым)... Я всегда был зрителем в ней, стоятелем - хотящим помолиться, но не и уже молящимся; оценщиком; во мне было много любования (в зрелые годы) на церковь... Но это совсем не то... Таким образом, и тут я был "иностранец", как в политике, увы, как - во всём.
   Эта-то страшная пустыня и томит меня: что я нигде не "свой"; что на земле нет места, где я бы почувствовал: "моё", "мне данное", "врождённое".
   И вся жизнь моя есть поиски: "где же моё"... Только в... мне мелькнуло "моё". Это что-то "в судьбе", "в звёздах", т.е. встреча и связанность. Тут - живое; и - идеальное, которое живо... Связь эта - провиденциальна. Что-то Бог мне тут "указал", к чему-то "привёл"...
  
   - Поди погулять, хороший воздух".
   - Зачем я пойду к "хорошему воздуху", когда "хороший воздух" сам ко мне идёт. На то и ветерок, чтобы человеку не беспокоиться.
  
   - Когда жизнь перестаёт быть милою, для чего же жить?
   - Ты впадёшь в большой грех, если умрёшь сам...
  
   У кокоток - и развитие кокоток, и начитанность кокоток, и религия кокоток, и всё. Маленькое животное, имеющее маленький корм. Но литератор, но литература, унижающиеся до этого...
  
   Любовь подобна жажде. Она есть жаждание души тела (т.е. души, коей проявлением служит тело). Любовь всегда - к тому, чего "особенно недостаёт мне", жаждущему.
   Любовь есть томление; она томит; и убивает, когда не удовлетворена.
   Поэтому-то любовь, насыщаясь, всегда возрождает. Любовь есть возрождение.
   Любовь есть взаимное пожирание. Поглощение. Любовь - это всегда обмен - души-тела. Поэтому, когда нечему обмениваться, любовь погасает, и она всегда погасает по одной причине: исчерпанности матерьяла для обмена, остановке обмена, сытости взаимной, сходства-тождества когда-то любивших и разных.
   Зубцы (разница) перетираются, сглаживаются, не зацепляют друг друга. И "вал" останавливается, "работа" остановилась: потому что исчезла машина, как стройность и гармония "противоположностей".
   Эта любовь, естественно умершая, никогда не возродится...
   Отсюда, раньше её полного окончания, вспыхивают измены, как последняя надежда любви: ничто так не отдаляет (творит разницу) любящих, как измена которого-нибудь. Последний ещё не стёршийся зубец нарастает, и с ним зацепливается противолежащий зубчик. Движение опять возможно, есть, - сколько-нибудь. Измена есть, таким образом, самоисцеление любви, "починка" любви, "заплата" на изношенное и ветхое. Очень нередко "надтреснутая" любовь разгорается от измены ещё возможным для неё пламенем и образует сносное счастье до конца жизни. Тогда как без "измены" любовники или семья равнодушно бы отпали, отвалились, развалились; умерли окончательно...
  
   Почтмейстер, заглядывавший в частные письма ("Ревизор"), был хорошего литературного вкуса человек.
   Раз, лет 25 назад, я пошёл случайно на чердак. Старый чемодан. Поднял крышку - и увидел, что он до краёв набит (в конвертах) старыми письмами...
   Читая... я бывал поражён красками народного говора, народной души, народного мировоззрения и быта. И думал: "Да это - литература, прекраснейшая литература".
   Письма писателей вообще скучны, бесцветны. Они, как скупые, "цветочки" приберегают для печати, и все письма их - полинявшие, тусклые, без "говора". Их бы и печатать не стоило. Но корреспонденция частных людей истинно замечательна.
   Каждый век (в частных письмах) говорит своим языком. Каждое сословие. Каждый человек.
   Вместо "ерунды в повестях" выбросить бы из журналов эту новейшую беллетристику и вместо неё... Ну - печатать дело: науку, рассуждения, философию.
   Но иногда, а впрочем, в отдельных книгах, вот воспроизвести чемодан старых писем... "Зачитался бы с задумчивостью" иной читатель...
  
   Смотрит, думает и кушает...
  
   Замечательное выражение: "вкусовая гамма" (что после чего есть)...
  
   "Такт есть ум сердца". Как это деликатно и тонко...
  
   "Да, он не может читать лекций. И вообще - ничего не может. У нас его и вообще таких гонят в шею. В Оксфорде его оставляют. Он копается в книгах. Он ищет, находит, нюхает. Он - призванный учёный, учёный по вдохновению, а не по диплому. И молодым людям из элементарной школы и почти что с улицы полезно видеть около себя эту постоянную фигуру сгорбленного над книгами человека, которая их учит больше, чем лекции молодого, блестящего говоруна".
   Ведь это - канон для университетов, о котором не догадался ни один из русских министров просвещения...
  
   Есть несвоевременные слова...
  
   Национальность для каждой нации есть рок её, судьба её... Судьба в её силе...
   "От Судьбы не уйдёшь": и из "оков народа" тоже не уйдёшь...
  
   Как я чувствую родных? Никак. Отца не видел и поэтому совершенно и никак его не чувствую и никогда о нём не думаю ("вспоминать" естественно не могу о том, чего нет в памяти). Но и маму я только, "когда уже всё кончилось", почувствовал каким-то больным чувством, при жизни же её не почувствовал и не любил; и мы, дети, до того были нелепы и ничего не понимали, то раз хотели жаловаться на неё в полицию. Только когда всё кончилось, и я стал приходить в возраст, а главное - когда сам почувствовал первые боли (биография), я "вызвал тень её из гроба" и страшно с ней связался. Тёмненькая, маленькая, "из дворянского рода Шишкиных" (очень гордилась) - всегда раздражённая, всегда печальная, какая-то измученная, ужасно измученная (я потом только догадался), в сущности, ужасно много работавшая, и последние года два больная. Правда, она с нами ни о чём не беседовала и не играла: но до этого ли ей было, во-первых; а во-вторых, она физически видела нашу от неё отчуждённость и почти вражду; и естественно "бросила разговаривать" с "такими дураками". Только потом (из писем к Коле) я увидел или, лучше сказать, узнал, что она постоянно о нас думала и заботилась, а только "не разговаривала с дураками", потому что они "ничего не понимали". И мы, конечно, "ничего не понимали" со своей "полицией". И потом эта память: её молитвы ночью (без огня) и толстый "акафистник"...
   И весь дом был какой-то - у!-у!-у! - тёмный и злой. И мы все были несчастны. Но что "были несчастны" - я понял потом. Тогда же хотелось только "на всех сердиться"...
   До встречи с домом "бабушки" (откуда взял вторую жену) я вообще не видел в жизни гармонии, благообразия, доброты. Мир для меня был не Космос, а Безобразие, и, в отчаянные минуты, просто Дыра. Мне совершенно было непонятно, зачем все живут, и зачем я живу, что такое и зачем вообще жизнь? - такая проклятая, тупая и совершенно никому не нужная. Думать, думать и думать (философствовать, "О понимании") - этого всегда хотелось, это "летело": но что творится, в области действия или вообще "жизни", - хаос, мучение и проклятие.
   И вдруг я встретил этот домик в 4 окошечка, подле Введения (церковь, Елец), где было всё благородно.
   В первый раз в жизни я увидал благородных людей и благородную жизнь.
   И жизнь очень бедна, и люди очень бедны. Но никакой тоски, черни, даже жалоб не было. Было что-то "благословенное" в самом доме, в деревянных его стенах, в окошечке в сенях...
   И никто вообще никто никого не обижал в этом благословенном доме. Тут не было совсем "сердитости", без которой я не помню ни одного русского дома. Тут тоже не было никакого завидования, "почему другой живёт лучше", "почему он счастливее нас", - как это опять-таки решительно во всяком русском доме.
   Я был удивлён. Моя "новая философия", уже не "понимания", а "жизни", - началась с великого удивления...
   Моя же новая "философия" жизни началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления: как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого - счастлива; как люди могут во всём нуждаться... и жить благородно и счастливо, жить с тяжёлыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми по тому одному, что они ни против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны.
   Ни внучка 7-ми лет, ни молодая женщина 27 лет, её мать, ни мать её - бабушка, лет 55.
   И я всё полюбил. Устал писать. Но с этого и началась моя новая жизнь...
  
   Может быть, даже и нет идеи бессмертия души, но есть чувство бессмертия души, и проистекает оно из любви. Я оттого отвергал или "не интересовался" бессмертием души, что мало любил свою мамочку; жалел её - но это другое, чем любовь, или не совсем то... Если бы я её свежее, горячее любил, если бы мне больнее и страшнее было, что "её нет", то вот и "бессмертие души", "вечная жизнь", "загробное существование"... Так из великой космологической тоски при разлуке и смерти - получается, что "за гробом встретимся". Это как "вода течёт", "огонь жжёт" и "хлеб сытит": так "душа не умирает" в смерти тела, а лишь раздирается с телом и отделяется от тела. Почему это должно быть так - нельзя доказать, а видим просто всё, и знаем все, что - есть. К числу этих вечных "есть", на которых мир держится, принадлежит и вечность "я", моего "горя", моей "радости". Идея эта, или, вернее, связывающее нас всех живущих чувство, до того благородна, возвышенна, нежна, что что же такое перед нею "Госуд. Дума", или "Ленская забастовка", или лошадиное "предлагаю всем встать" (при известии о смерти)... А между тем эту идею и это чувство отвергает наш мир. Не хочет и не знает её, смеётся над нею. Не значит ли это, что "наш мир" (и его понятия) есть что-то до такой степени преходящее и зыбкое, до такой степени никому не нужное - не нужное следующему же за нами поколению, - что даже страшно подумать...
  
   Верьте, люди, в нежные идеи. Бросьте железо: оно - паутина. Истинное железо - слёзы, вздохи и тоска. Истинное, что никогда не разрушится - одно благородное. Им и живите...
  
   Мой идеал - тихое, благородное, чистое. Как я далёк от него.
   Когда так осознаёшь себя, думаешь: как же трудна литература! Поистине, тот только "писатель", кто чист душою и прожил честную жизнь. Сделаться писателем - совершенно невозможно. Нужно родиться и "удалась бы биография".
   Чистый - вот Пушкин... В чём же тут тайна? В необыкновенной полноте пушкинского духа. У меня дух вовсе не полный.
   Какой я весь судорожный и - жалкий. Какой-то весь растрёпанный... И сам себя растрепал, и "укатали горки". Когда это сознаёшь (т.е. ничтожество), чувствуешь себя несчастным.
   Вообще полезно заглядывать в прежние сочинения (я - никогда). Вдруг узнаёшь меру себе... Грустно и страшно. Вот когда почувствуешь своё бессилие в литературе, вдруг начинаешь уважать литературу: "как это трудно! Я не могу!" Где "я не могу" - удивление и затем восхищение (что другой мог). У меня это редкий гость, редчайший.
  
   Есть ведь и маленькие писатели, но совершенно чистые. Как они счастливы!
  
   Памятники не удаются у русских... потому что единственный нормальный памятник - часовня, и в ней неугасимая лампада...
  
   Всё-таки русская литература как-то несравненно колоритна. Какие характеры, какое чудачество. Какая милая чепуха. Не вернусь ли я когда-нибудь к любви литературы? Пока ненавижу...
  
   Чему и, собственно, враждебен в литературе?
   Тому же, чему враждебен в человеке: самодовольству...
  
   Ведь в средних веках не писали для публики, потому что прежде всего не издавали. И средневековая литература, во многих отношениях, была прекрасна, сильна, трогательна и глубоко плодоносна в своей невидности. Новая литература до известной степени погибла в своей излишней видности; и после изобретения книгопечатания вообще никто не умел и не был в силах преодолеть Гуттенберга.
   Моя почти таинственная действительная уединённость смогла бы. Страхов мне говорил: "Представляйте всегда читателя, и пишите, чтобы ему было совершенно ясно". Но сколько я ни усиливался представлять читателя, никогда не мог его вообразить. Ни одно читательское лицо мне не воображалось, ни один оценивающий ум не вырисовывался. И я всегда писал один, в сущности - для себя...
   Поразительное впечатление уже напечатанного: - "Не моё"... Когда в Рел.-ф. обществе читали мои доклады (по рукописи и при слушателях перед глазами), - я бывал до того подавлен, раздавлен, что ничего не слышал (от стыда).
   В противность этому смятению перед рукописью (чтением её), к печатному я был совершенно равнодушен, что бы там ни было сказано, хорошо, дурно, позорно, смешно; сколько бы ни ругали впечатление - "точно это не меня вовсе, а другого ругают"...
   Тут... та тайна (граничащая с безумием), что я сам с собою говорю: настолько постоянно внимательно и страстно, что вообще кроме этого ничего не слышу...
   "Господь надымил мною в мире"... Может быть...
  
   Не выходите, девушки, замуж ни за писателей, ни за учёных. И писательство, и учёность - эгоизм. И вы не получите "друга", хотя бы он и звал себя Другом. Выходите за обыкновенного человека, чиновника, конторщика, купца, лучше бы всего за ремесленника. Нет ничего святее ремесла. И такой будет вам другом.
  
   Каждый в жизни переживает свою "Страстную Неделю". Это - верно.
  
   Рождаемость не есть ли тоже выговариваемость себя миру...
  
   Молчаливые люди и не литературные народы и не имеют других слов к миру, как через детей...
  
   Редко в жизни встретишь любовь и действительную связанность: и имя его, и дух, и судьба - да будут благословенны; и дай Бог здоровья им...
  
   Что это, неужели я буду "читаем"?..
  
   Что, однако, для себя я хотел бы во влиянии?
   Психологичности. Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, - и рассыпчатости, разрыхлённости их собственной души (т.е. у читателя). На "образ мыслей" я нисколько не хотел бы влиять; "на убеждения" - даже "и не подумаю". Тут моё глубокое "всё равно". Я сам "убеждения" менял, как перчатки, и гораздо больше интересовался калошами (крепки ли), чем убеждениями (своими и чужими)...
  
   С умом - интересно; это - само собою. Но почему-то не привлекает и не восхищает (совсем другая категория).
   Чем же нас тянет Бог? Явно - не умом, не "премудростью". Чем же? Любованье моё всегда было на душу. Вот тут я смотрел и "забывался" (как при музыке)... Душа - обворожительна (совсем другая категория). Тогда не тянет ли Бог мира "обворожительностью"? Во всяком случае, Он тянет душою, а не мудростью. Бог = душа мира, а - не мировой разум (совсем разница)...
  
   Сколько праздношатающихся интеллигентов "болты болтают"...
  
   Русский ленивец нюхает воздух, не пахнет ли где "оппозицией". И, найдя таковую, немедленно пристаёт к ней и тогда уже окончательно успокаивается, найдя оправдание себе в мире, найдя смысл свой, найдя, в сущности, себе "Царство Небесное". Как же в России не быть оппозиции, если она таким образом всех успокаивает и разрешает тысячи и миллионы личных проблем.
   "Так" было бы неловко существовать; но "так" с оппозицией - есть житейское comme il faut...
  
   Нравились ли мне женщины как тела, телом?.. Вот "та" и "эта" около плеча?
   Да, именно - "около плеча", но и только. Всегда хотелось пощипать (никогда не щипал). С детства. Всегда любовался, щёки, шея. Более всего грудь.
   Но, отвернувшись, даже минуты не помнил.
   Помнил всегда дух и в нём страдание (это годы помнил о минутно виденном).
  
   Хищное ("хищная женщина") меня даже не занимало. В самом теле я любил доброту его. Пожалуй - добротность его.
  
   Волновали и притягивали, скорее же очаровывали - груди и беременный живот. Я постоянно хотел видеть весь мир беременным...
   - Как расцветают молодые матери! Как вырабатывается их характер, душа! Замужество - как второе рождение, как поправка к первому рождению! Где не доделали родители, доделывает муж. Он довершает девушку, и просто - тем, что он - муж...
  
   Это было поистине чудесно, и чудо сделал "обыкновенный путь". Женщина, сколько-нибудь с умом, выравнивает кривизны мужа, незаметно ведёт его в супружестве к идеалу, к лучшему. Ведёт его в могущественных говорах и ласках ночью. "Ну! Ну!" - и всё "помаленьку!" к лучшему, к норме...
  
   Я никогда не догадывался, не искал, не подглядывал, не соображал. Эти обыкновеннейшие способности совершенно исключены из моего существа.
   Но меня вдруг поражало что-нибудь. Мысль или предмет... "Поражённый", я выпучивал глаза: и смотрел на эту мысль, предмет - иногда годы.
   В отношении к предметам, мыслям... у меня была зачарованность. И не будет ошибкой сказать, что я вообще прожил жизнь в каком-то очаровании.
   Она была и очень счастлива и очень грустна...
  
   В сущности, я ни в чём не изменился с Костромы (лет 13). То же равнодушие к "хорошо" и "дурно". Те же поступки по мотиву "любопытно" и "хочется". Та же, пожалуй, холодность или скорей безучастие к окружающему. Та же почти постоянная грусть, откуда-то текущая печаль, которая только ищет "зацепки" или "повода", чтобы перейти в страшную внутреннюю боль, до слёз... Та же нежность, только ищущая "зацепки".
   Основное, пожалуй, моё отношение к миру есть нежность и грусть...
   Мне печально, что всё несовершенно: но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания, а что самим вещам как-то нехорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно", это есть постоянное моё страдание за всю жизнь. Через это "больно" проходит нежность. Вещи мне кажутся какими-то обиженными, какими-то сиротами, кто-то их мало любит, кто-то их мало ценит...
  
   - Как мне не нравится, что ты всё это записываешь. Это должны знать ты и я. А чтобы рынок это знал - не хорошо...
  
   Неумолчный шум в душе...
  
   Только горе открывает нам великое и святое. До горя - прекрасное, доброе, даже большое. Но никогда именно великого, именно святого.
  
   Мы рождаемся для любви. И насколько мы не исполнили любви, мы томимся на свете. И насколько мы не исполнили любви, мы будем наказаны на том свете...
  
   Всегда в мире был наблюдателем, а не участником.
   Отсюда такое томление.
  
   Есть люди, которые, как мостик, существуют только для того, чтобы по нему перебегали другие. И бегут, бегут: никто не оглянется, не взглянет под ноги. А мостик служит и этому, и другому, и третьему поколению.
   Так была наша бабушка...
  
   Талант у писателя невольно съедает жизнь его. Съедает счастье, съедает всё. Талант - рок. Какой-то опьяняющий рок...
  
   Боль мира победила радость мира... И мечтается вернуться к радости...
  
   Без веры в себя нельзя быть сильным. Но эта вера в себя развивает в человеке нескромность. Не отсюда ли то противное в том, что я иногда нахожу у себя?..
  
   - Понимаете? Радикалу говорили об Японии хорошо, пока Япония, нуждавшаяся в них (т.е. в разодрании единства духа в воюющей с нею стране), платила им деньги. И в словах посла японского был тон хозяина этого дела. Да, русская печать и общество, не стой у них поперёк горла "правительство", разорвали бы на клоки Россию и роздали бы эти клоки соседям даже и не за деньги, а просто за "рюмочку" похвалы. И вот отчего без нерешимости и колебания нужно прямо становиться на сторону "бездарного правительства", которое всё-таки одно только всё охраняет и бережёт. Которое ещё одно только не подло и не пропито в России...
  
   Будь верен человеку, и Бог ничто тебе не поставит в неверность.
   Будь верен в дружбе и верен в любви: остальных заповедей можешь и не исполнять...
  
   Вырастание - отхождение. И именно - от родителей. Дети - сучья на стволе: но разве сук с каждым днём не отдаляется от ствола - своим "зелёненьким", своим "кончиком", прикасаясь к стволу только бездумным основанием. В этом "зелёном" и в "кончике", в листочках сука - его мысль, сердце, душа. Так же и люди, дети, так - в семье. Судьба. Рок. Плачь или не плачь - а не переменишь...
  
   Так мы с мамочкой и останемся вдвоём, и никого нам больше не нужно...
  
   Не понимаю, почему меня так ненавидят в литературе. Сам себе я кажусь "очень милым человеком"...
  
   Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против всякого зла, всякого негодяйства, всякого злодеяния: и в конце времён злодеи разорвут мир.
   Заметьте, что уже теперь теснится, осмеивается, пренебрежительно оскорбляется всё доброе, простое, спокойное, попросту добродетельное. Он зарезал 80-летнюю бабку и её 8-летнюю внучку. Все молчат. "Не интересно". Вдруг резчика "мещанин в чуйке" ("Преступление и наказание") полоснул по морде. Все вскакивают: "он оскорбил лицо человеческое, он "совершил некультурный акт".
   Та что собственно (погибнет) не от сострадательности, а от лжесострадательности... В каком-то изломе этого... Цивилизации гибнут от извращения основных добродетелей, стержневых, "на роду написанных", на которых "всё тесто взошло"... В Греции это был ум, в Риме - "господствую", и у христиан - любовь. "Гуманность" (общества и литературы) и есть ледяная любовь...
   Смотрите: ледяная сосулька играет на зимнем солнце и кажется алмазом.
   Вот от этих "алмазов" и погибнет всё...
  
   Души в вас нет, господа: и не выходит литературы...
  
   Я не хочу истины, я хочу покоя.
   Совсем подбираюсь к могиле. Только одна мысль - о смерти...
  
   Мой совет читателям: проверять врача по книгам...
  
   - Ну, что же, придёт и вам старость, и так же будете одиноки.
   Неинтересны и одиноки. И издадите стон, и никто не услышит.
   И постучите клюкой в чужую дверь, и дверь вам не откроется.
  
   Да они славные. Но всё лежат. (Вообще русские).
  
   Государство есть сила. Это - его главное. Поэтому единственная порочность государства - это его слабость. "Слабое государство"... "Слабое государство" не есть уже государство, а просто нет...
  
   Интересно, что думают ребятишки о своём "папе"...
  
   Тайна писательства в кончиках пальцев, а тайна оратора в его кончике языка...
  
   Чиновничество оттого ничего и не задумывает, ничего не предпринимает, ничего нового не начинает, и даже всё "запрещает", что оно "рассчитано на маленьких"...
  
  
  
  
   Еврей всегда начинает с услуг и услужливости и кончает властью и господством...
   Оттого в первой фазе он неуловим и неустраним. Что вы сделаете, когда вам просто "оказывают услугу"? А во второй фазе никто уже не может с ним справиться. "Вода затопила всё".
   И гибнут страны, народы...
  
   Умер Суворин: но кругом его - дела его, дух его, "всё" его. Так же шумит типография, и шумит газета, и вот-вот кажется "сходить бы с корректурой наверх" (в кабинет, "к самому"). А нет его. "Нет" - и как будто "есть". Это между "нет" и "есть" колебание - какое-то страшное. Что-то страшное тут...
  
   Цивилизация не на улицах, цивилизация в сердце. Т.е. её корень...
  
   К 57 годам я достиг свободы книгопечатания. Свобода печати состоит в том, если книги окупают стоимость своего издания. До "Итал. впечатл." всё было в убыток, и издавать значило разоряться. Конечно, я не имел "свободы пера" и "свободы духа" и вообще никакой свободы.
   Но теперь я свободно показываю кулак. Книжки мои - не знаю, через кого, как - быстро раскупаются сейчас по выходе в нескольких сотнях экземпляров и в течение 2-х лет (срок типографских счетов, по условию) окупают сполна всё.
   И теперь мне "читателя" не нужно и "мнения" не нужно. Я печатаю, что хочу - душа моя свободна...
  
   Бог мой, Вечность моя: отчего Ты дал столько печали мне?..
  
   Без телесной приятности нет и духовной дружбы. Тело есть начало духа. Корень духа. А дух есть запах тела...
  
   Удивительная по уму и вкусу женщина. Оказывается, не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всём сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы.
   Загаженность литературы, её оголтело-радикальный характер, её кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных.
   Душа погибает: что же тут тело.
   И она взялась за душу...
  
   Как дух - западничество ничто. Оно не имеет содержания.
   Но нельзя забывать практики, практического ведения дел, всего этого "жидовства" и "американизма" в жизни, которые почти целиком нужно предоставить западникам, ибо они это одни умеют в России. И конституция, и сапог. Не славянофилы же будут основывать "Судо-сберегательную кассу" и первый "Русский банк". А он тоже нужен...
  
   Вовсе не университеты вырастили настоящего русского человека, а добрые безграмотные няни...
  
   Студенту вообще ни до чего другого, кроме себя, нет дела...
   "Честная молодёжь" вообще далеко идёт...
  
   Русский болтун везде болтается. "Русский болтун" ещё не учтённая политиками сила. Между тем она главная в родной истории.
   С ней ничего не могут поделать - и никто не может. Он начинает революции и замышляет реакцию. Он созывает рабочих, послал в первую Думу кадетов. Вдруг Россия оказалась не церковной, не царской, не крестьянской, - и не выпивочной, не ухарской: а в белых перчатках и с книжкой "Вестника Европы" под мышкой. Это необыкновенное и почти вселенское чудо совершил просто русский болтун.
   Русь молчалива и застенчива, и говорить почти что не умеет: на этом просторе и разгулялся русский болтун...
  
   В либерализме есть некоторые удобства, без которых трёт плечо. Школ будет много и мне будет куда отдать сына. И в либеральной школе моего сына не выпорют, а научат легко и хорошо. Сам захвораю: позову просвещённого доктора, который болезнь сердца не смешает с заворотом кишок... Таким образом, "прогресс" и "либерализм" есть английский чемодан, в котором "всё положено" и "всё удобно", и который предпочтительно возьмёт в дорогу и не либерал.
   Либерал красивее издаст "Войну и мир". Но либерал никогда не напишет "Войны и мира": и здесь его граница. Либерал "к услугам", но не душа. Душа - именно не либерал, а энтузиазм, вера. Душа - безумие, огонь.
   Душа - воин; а ходит пусть "он в сапогах", сшитых либералом. На либерализм мы должны оглядываться, и придерживать его надо рукою, как носовой платок. Платок, конечно, нужен: но кто же на него "Богу молится"...
   "Русь - раздолье, всего - есть". Конечно, над всем Царь... И пустыни. И степи. Ледовитый океан и Индийский океан... И прекрасный княжий Совет... и внизу - голытьба Максима Горького. И всё прекрасно и полно, как в "Подводном Царстве" у Садко.
   Но эта воля и свобода - "пожалуйста, без газет": ибо сведётся к управству редакторишек и писателишек...
  
   Вся Русь печальна. "Всё русское печально", и тут только разведёшь руками, - тоже по-русски...
  
   Грубы люди, ужасающе грубы, - и даже по этому одному или главным образом по этому - и боль в жизни, столько боли...
  
   Болит душа о себе, болит о мире, болит о прошлом, будущее... "и не взглянул бы на него"...
  
   У Мережковского есть замечательный афоризм: "пошлО то, что пОшло"... Нельзя было никогда предполагать, чтобы он оделся в этот афоризм. Но судьба сломила его. Что же такое писатель без читателей?..
   В нём есть много грусти; но поразительно, что самая грусть его - холодная...
   Я думаю, из писателей, писавших в России, было мало принявших в душу столько печали...
  
   Ведь у нас решительно на 5 лодырничающих приходится только 1 труженик...
  
   Болит ли Бог о нас? Есть ли у Бога боль по человеке? Есть ли у Бога вообще боль: как по свойствам бытия Божия?..
  
   "Нет ничего в уме, чего бы не было раньше в ощущениях"...
  
   Жизнь души и течение ощущений, конечно, соприкасаются, отталкиваются, противодействуют друг другу, совпадают, текут параллельно: но лишь в некоторой части. На самом деле жизнь души имеет другое русло, своё самостоятельное, а, самое главное, - имеет другой исток, другой себе толчок.
   Откуда же?
   От Бога и рождения.
  
   Несовпадение внутренней и внешней жизни, конечно, знает каждый в себе: но в конце концов с очень ранних лет (13-ти, 14-ти) у меня это несовпадение было до того разительно и тягостно часто, а "служебно" и "работно" - глубоко вредно и разрушительно), что я бывал в постоянном удивлении этому явлению (степени этого явления)...
  
   Самая почва "нашего времени" испорчена, отравлена. И всякий дурной корень она жадно хватает и произращает из него обильнейшие плоды. А добрый корень умерщвляет.
  
   Страшна пустота жизни. О, как она ужасна...
  
   Потому что не стало головы, разума и Бога...
  
   То знание ценно, которое острой иголкой прочертило по душе. Вялые знания - бесценны...
  
   ...иногда кажется, что во мне происходит разложение литературы, самого существа её. И, может быть, это есть моё мировое "амплуа". Тут и моя (особая) мораль, и имморальность. И вообще мои дефекты и качества. Иначе, нельзя понять. Я ввёл в литературу самое мелочное, мимолётное, невидимые движения души, паутинки быта. Но вообразить, что это было возможно потому, что "я захотел", никак нельзя. Сущность гораздо глубже, гораздо лучше, но и гораздо страшнее (для меня): безгранично страшно и грустно. Конечно, не бывало ещё примера, и повторение его немыслимо в мироздании, чтобы в тот самый миг, как слёзы текут и душа разрывается - я почувствовал неошибающимся ухом слушателя, что они текут литературно, музыкально, "хоть записывай"; и ведь только потому я записывал. Это так чудовищно, что Нерон бы позавидовал; и "простимо" лишь потому, что фатум. Да и простимо ли?.. но оставим грехи; таким образом явно во мне есть какое-то завершение литературы, литературности, её существа, - как потребности отразить и выразить. Больше что же ещё выражать? Паутины, вздохи, последнее уловимое. О, фантазировать, творить ещё можно, но ведь суть литературы не в вымысле же, а в потребности сказать сердце. И вот с этой точки я кончаю и кончил. И у меня мелькает странное чувство, что я последний писатель, с которым литература вообще прекратится, кроме хлама, который тоже прекратится скоро. Люди станут просто жить, считая смешным и ненужным, и отвратительным литераторствовать. От этого, может быть, у меня и сознание какого-то "последнего несчастья", сливающегося в моём чувстве с "я". "Я" это ужасно, гадко, огромно, трагично последней трагедией: ибо в нём как-то диалектически "разломилось и исчезло" колоссальное тысячелетнее "я" литературы...
   Это частное моё чувство. И как тяжело с ним жить...
  
   "Да и что мы можем знать с нашей черепушкой?" (мозгом, разумом, черепом)...
  
   Есть люди, которые рождаются "ладно" и которые рождаются "не ладно". Я рождён "не ладно": и от этого такая странная, колючая биография, но довольно любопытная...
  
   "Не ладно" рождённый человек всегда чувствует себя "не в своём месте": вот, именно, как я всегда чувствовал себя.
   Противоположность - бабушка. И её благородная жизнь. Вот кто родился... "ладно". И в бедности, ничтожестве положения - какой непрерывный свет от неё. И польза. От меня, я думаю, никакой "пользы". От меня - "смута"...
  
   Работа и страдание - вот вся моя жизнь. И утешение - что я видел заботу "друга" около себя. Нет: что я видел "друга" в самом себе. "Портретное" превосходило "работное". Она ещё более меня страдала и ещё больше работала...
  
   "Кожа" есть у всякого, у всех, но только она не одинаковая. У писателей, таких великодушных и готовых "умереть за человека" (человечество), вы попробуйте задеть их авторство, сказав: "Плохо пишите, господа, и скучно вас читать", - и они с вас кожу сдерут. Филантропы, кажется, очень не любят "отчёта о деньгах". Что касается "духовного лица", то оно, конечно, "всё в благодати"; но вы затроньте его со стороны "рубля" и наград - к празднику - "палицей", крестом или камилавкой: и "лицо" начнёт так ругаться, как бы русские никогда не были крещены при Владимире...
  
   Ну, а у тебя, Василий Васильевич, где кожа?
   Сейчас не приходит на ум, но, конечно, - есть...
  
   Прелесть манер и поведения - всегда, врождённое. Этому нельзя научить и выучиться. "В моей походке - душа". К сожалению, у меня, кажется, преотвратительная походка...
  
   Я никогда не умел себе представить читателя. Знал - читают. И как будто не читают и "не читают", "не читает ни один человек" - живее и действительнее, чем что читают многие.
   И тороплюсь издавать. Считаю деньги. Значит, знаю, что "читают": но момент, что-то перестроилось перед глазами, перед мыслью, и - "не читают" и "ничего вообще нет"...
  
   Любить - значит "не могу без тебя быть", "мне тяжело без тебя", "везде скучно, где не ты".
   Это внешнее описание, но самое точное.
   Любовь вовсе не огонь, любовь - воздух. Без неё - нет дыхания, а при ней "дышится легко"...
  
   Печальны и запутанны наши общественные и исторические дела...
   "Прогресс наш" совершился при "непременном требовании" - чтобы были убраны "с глаз долой" все люди с задумчивостью, пытливостью, с оглядкой на себя и обстоятельства. С старой любовью к старой родине...
   Если бы стотысячная, пожалуй, даже миллионная толпа "читающих" теперь людей в России с таким же вниманием, жаром, страстью прочитала и продумала из страницы в страницу, ... задумалась бы над каждым их рассуждением и каждым художественным штрихом, - как это она сделала с каждой страницею..., то общество наше выросло бы уже теперь в страшно серьёзную величину. Ибо даже без всякого школьного учения, ... просто "передумать" только ... значит стать как бы Сократом по уму...
   Вся Греция и Рим питались только литературою: школ, в нашем смысле, вовсе не было! И как возросли. Литература собственно есть естественная школа народа, и она может быть единственною и достаточною школою...
  
   В нём совершенно не было певческого, музыкального начала. Душа его была совершенно без музыки.
   И в то же время он был весь шум, гам. Но без нот, без темпов и мелодии.
   Базар. Целый базар в одном человеке. Вот - ... Оттого так много написал: но ни над одной страницей не впадёт в задумчивость читатель, не заплачет девушка. Не заплачет, не замечтается и даже не вздохнёт. Как это бедно. Он и богач, и бедняк...
  
   До XIX-го века газет почти не было, а была только литература. К концу XIX-го века газеты заняли господствующее положение в печати, а литература - почти исчезла...
  
   И сущность XIX-го века заключается в оставлении Богом человека...
  
   Хороши делают чемоданы англичане, а у нас хороши народные пословицы...
  
   Только то чтение удовлетворительно, когда книга переживается. Читать "для удовольствия" не стоит. И даже для "пользы" едва ли стоит. Больше пользы приобретёшь "на ногах" - просто живя, делая...
  
   Пушкин... я его ел. Уже знаешь страницу, сцену: и перечтёшь вновь; но это - еда. Вошло в меня, бежит в крови, освежает мозг; чистит душу от грехов... Так же велико, оглушительно и религиозно. Такая же правда...
  
   Слабохарактерность - главнейший источник неправдивости. Первая (неодолимая) неправда - из боязни обидеть другого.
   И вот почему Бог не церемонится с человеком. Мы все церемонимся друг с другом, и все лжём...
  
   Вещи - стареют! Как это страшно! Как страшна старость! Как она и, однако, радостна - ибо из "старости"-то всё и юнее, из "старости" возникает "юность"... Юная Реформация - из постаревшего католицизма, юное христианство - из постаревшего язычества, юная... новая жизнь... Оглянитесь-ка на прошлое и вдумайтесь в корень жизни. С великих измен начинаются великие возрождения... К новому влечёт душа...
  
   "Мы же в руках Божиих и делаем то, что Он вложил нам"...
  
   - Ну, Варя. Сажусь писать.
   - Бог благословит!
   И большим крестом клала три православных пальца на лоб, грудь и плечи.
   И выходило лучше. Выходило весело (хорошо на душе)...
  
   В грусти человек - естественный христианин. В счастье человек - естественный язычник...
  
   В "облегчи! Избави! Спаси!" - в муке человечества есть что-то более важное, чёрное, глубокое, может быть, и страшное, и зловещее, но, несомненно, и более глубокое, чем во всех радостях...
  
   А кто разгадал тайну слёз? Одни при всяческих несчастиях не плачут. Другие плачут и при не очень больших. Женская душа вся на слезах стоит. Женская душа - другая, чем мужская ("мужланы"). Что же это такое, мир слёз? Женский - отчасти, и - страдания, тоже отчасти. Да, это категория вечная. И христианство - вечно...
  
   Ужасное сплетение понятий. Как мир запутан. Какой это неразглядимый колодезь...
  
   - Как вы молоды! Вы помолодели, и лицо у вас лучше, чем прежде, - чем я его знал много лет.
   - Мне 57.
   - Теперь вы в фокусе, и это признак, что вам остаётся ещё много жить.
   - Почему "фокус" лица, "фокус" жизни?
   - Как же!.. Сколько есть "автопортретов"...
   Он говорил, и я догадывался о его мысли, что биография человека и лицо его - его физика и вместе дух - имеют фокус, до которого всё идет, расширяясь и вырастая, а после которого всё идёт, умаляясь и умирая; и что этот фокус то приходится на молодые годы - и тогда человек не долго проживёт; то - лет на 40, и тогда он проживёт нормально; то на позже - даже за 50: и тогда он проживёт очень долго. "Жизнь" в горку и с горки. И естественно - в ней есть кульминационный пункт. Но это - не "вообще", а имеет выражение себя в серии меняющихся лиц человека, из которых только об одном лице можно сказать, что тут и в эти свои годы он... "достиг себя".
   Как удивительно! Нигде не читал, не слышал. Конечно, это магия, магическое постижение вещей...
  
   Кто не знал горя, не знает и религии...
  
   Живи в богатстве так просто и целомудренно, заботливо и трудолюбиво, как бы ты был беден...
  
   Есть люди до того робкие, что не смеют сойти со стула, на котором сел. Таков...
  
   Что-то было глухое, слепое, что даже без имени... И все чувствовали - нет дела. И некуда приложить силу, добро, порыв. Теперь всё только ждёт работы и приложения силы...
  
   Что же делать, если Дарвин "субъективно чувствовал" происхождение своё от шимпанзе: он так и писал...
  
   Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим...
  
   В каждом органе ощущения, кроме его "я знаю" (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть ещё - "хочу". Органы суть не только органы чувств, но ещё и - хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру, алкание мира; органами не связывается только с миром человек, но органами он входит (врезается) в мир, уродняется ему. Органами он "съедает мир", как через органы - "мир съедает человека". Съедает - ибо властно входит в него...
   Человек входит в мир. Но и мир входит в человека.
   Эти "двери" - зрение, вкус, обоняние, осязание, слух...
  
   Кто не любит человека в радости его - не любит и ни в чём...
  
   Кто не любит радости человека - не любит и самого человека...
  
   "Встань, спящий"... Я бы взял другое заглавие: "Пробудись, бессовестный"...
  
   До тех пор, пока вы не подчинитесь школе и покорно дадите ей переделать себя в негодного никуда человека, до тех пор вас никуда не пустят, никуда не примут, не дадут никакого места и не допустят ни до какой работы...
  
   Несмотря на важность проституции, однако, в каком-то отношении, мне не ясном, - они суть действительно "погибшие создания", как бы погаснувшие души. И суть действительно - "небытие"; "не существуют", а только кажется, что они - "есть"...
  
   - Нет, я замечал, что когда девушка теряет девство (без замужества), то она теряет и всё. Она делается дурною...
   - Ведь они никогда не выйдут замуж: непонятно, почему они или почему вообще такие не бросят своё девство кому попало, - и, вообще всё равно, кто возьмёт?..
   - Они... питаются от своего девства. Да, оно не нарушено и, кажется, не нарушится. Но сказать, чтобы оно было им и не нужно - нельзя: оно им не только нужно, но и необходимо. Они живут им, и именно - его целостью. Это - богатство, которое не тратится, но которое их обеспечивает. Обеспечивает что? Их душу, их талант, их покой и свежесть.
   - Есть девство - и они трудятся, выставляют работы, дружатся, знакомятся, читают, размышляют.
   - Не будет девства - и всё разрушится. Так что хотя они и призваны к девству, и никакой мужчина им не воспользуется, но это не обозначает, что их девственность есть ничто - есть не существующая для мира вещь. Для "мира"-то оно не существует, хотя как их талант и для мира существует; но как телесная нетронутость и целость - оно существует и для них самих.
   Замечательно глубоко... Вот источник, по-видимому, непонятно-жестоких наказаний, присуждаемых насилователям.
   "Кроме замужества - совокупление есть гибель. Обществу оно безвредно: но оно губит субъекта, лицо"...
  
   ... "дорого назначаете цену книгам". Но это преднамеренно: книга - не дешёвка, не разврат, не пойло, которое заманивает "опустившегося человека", не дева из цирка, которая соблазняет дешевизною.
   Книгу нужно уважать: и первый этого знак - готовность дорого заплатить...
   Мои книги - лекарство, а лекарство вообще стоит дороже водки. И приготовление - сложнее, и вещества (душа, мозг) положены более ценные...
  
   Сила евреев в их липкости. Пальцы их - точно с клеем. "И не оторвёшь".
   Всё к ним прилипает, и они ко всему прилипают. "Нация с клеем"...
  
   Я чувствую, что метафизически не связан с детьми, а только с "другом"...
   И, следовательно, связь через рождение ещё не вхлёстывает в себя метафизику.
   С детьми нет какой-то "связующей тайны". Я им нужен - но это эмпирия. На них часто любуюсь - и это тоже эмпирия. Нет загадки и нет боли, которые есть между мною и другом. Она-то одна и образует метафизическую связь.
   Если она умрёт - моя душа умрёт. Всё будет только волочиться. Пожалуй, писать буду (для денег, "ежедневное содержание"), но это всё равно: меня не будет.
   "Букет" исчезнет из вина, и останется одна вода. Вот "моя Варя"...
  
   Вообще она не могла вникнуть ни в какие хитрости и ни в какие глупости (мелочи): слушая их ухом, она не прилежала к ним умом...
   Вообще твёрдость суждения и поступка - в ней постоянны. Никакой каши и мямленья, нерешительности и колебания. И никогда "сразу", "с азарту", "вдруг". Самое колебание всегда продолжалось 2 - 3 дня, и она ужасно в них работала умом и всей натурой...
  
   А годы проходят, все лучшие годы...
  
   Всех смерть отца согнала с нагретого, тёплого родного гнезда! Грустно, грустно, как раздумаешься...
  
   "Все люди находятся в глубочайшем мраке"... Неужели все и везде?.. Слушай, дорогой Вася: показать людям истину я не способен и не считаю себя таким гениальным и великим человеком; слагаю всю честь на тебя. Скажи мне, милый, что такое вообще истина? Я ещё раз повторяю, что ты страдаешь болезненными припадками, и "тысячи мыслей, тысяча вопросов" (особенно таких отвлечённых и метафизических) доведут тебя, пожалуй, до того, что ум за разум зайдёт, и вместо того, чтобы показать человечеству истину - тебя самого станут показывать любопытным как сумасшедшего. Не сердись на меня, Вася, за резкие выражения. Ты действительно "мечтатель"; но, по-моему, уж лучше "искать успокоения в думах" более рациональных...
   Я переменился. Смерть отца на меня сильно подействовала, и я, пожалуй, согласен, что "несчастья исправляют человека"...
   Тебе ещё только кажется, что - бедность и "заедающая среда" не составляет неодолимых препятствий...
   Ты с своими философскими размышлениями зашёл слишком далеко... Ты становишься чуть ли не педантом, метишь в мои менторы-покровители...
   Книг нет! Ужасные слова, не правда ли? Другой раз я света не вижу от тоски и скуки, от мучительных дрязг и мелочей семейных...
  
   Прости меня, товарищ Вася, и верь, что, как бы далеко меня ни забросила лиходейка судьба, как бы долго я не писал тебе, - я всегда-всегда буду помнить о той беззаветно-искренней дружбе, о тех весёлых днях и вечерах, когда мы толковали с тобой о том, о сём, почти свято веровали в нашу будущность, строили всевозможные планы... Куда это девалось?..
  
   Люди опять начинают казаться тебе "копошащимися" червяками и собственное твоё "я" чуть-чуть не разлетается мыльным пузырём. Не подумай, милый Вася, что я смеюсь над тобой, но мне, честное слово, самому до крайности жалко тебя и горько за состояние твоего духа... Как выйти из этой беды-печали? Ты пробовал развлечься - ну, и сознайся, ведь тогда не находили на тебя такие мрачные и скверные думы, такие минуты тоски и разочарования, как теперь? Да? Так слушай же, Вася, - неужели нельзя тебе как-нибудь соединить развлечения с умной, рабочей жизнью, твоё прелестное веселье с серьёзными занятиями? Я говорю - прелестное веселье, потому что знакомство с умной, образованной девушкой, вечерние разговоры, беседы, да ещё сходство характеров, - да это просто великолепие!..
   Да мало ли чем можно забыться. Неужто ты, Вася, так пресыщен жизнью и так сильна твоя тоска?..
  
   Ты спрашиваешь, Вася, что я поделываю? О, мой дорогой друг и приятель, лучше бы тебе и не спрашивать! Ты ужаснёшься всем безобразиям, какие творил твой закадыка, начиная с Рождества и кончая... чёрт знает, когда кончу. Ты ведь знаешь, что я почти 5 месяцев просидел дома, занятый приготовлениями к экзамену и больной глазами; а как сдал все эти разные испытания благополучно - и пошла писать! С цепи сорвался! Знакомых много, дела нет, развлечься хочется, скучно, а тут приспели бешеные святки - немудрено, как хочешь, Вася, что я свихнулся... Теперь буря стала утихать, но всё я ещё часто хожу по гостям и нередко ворочаюсь домой "так поздно, что - ей-Богу - очень рано!..". Рядом со всеми этими оргиями, которые тоже надоедают, я читаю Костомарова и Шлоссера, Мордовцева и Тьерри, Соловьёва и проч. Прочёл недавно всего Геттнера, который достал из пригимназической библиотеки...
  
   Отвращение, отвращение от людей... от самого состава человека... Боже! С какой бесконечной любви к нему я начинал (гимназия, университет)...
   Отчего это? Неужели это правда...
  
   Боже Вечный, стой около меня. Никогда от меня не отходи...
  
   Какого бы влияния я хотел писательством? Унежить душу.
   - А "убеждения"... Ровно наплевать...
   Благородный ли я писатель?
   Конечно, я не написал бы ни одной статьи (для денег - да), т.е. не написал бы "от души", если бы не был в этом уверен...
  
   - Принесли и положили на стол диссертацию профессора: определить, из скольких немецких лоскутков она сшита?..
  
   Лучшее в моей литературной деятельности - что десять человек кормились около неё. Это определённое и твёрдое.
   А мысли?
   Что же такое мысли...
   Мысли бывают разные...
  
   Люди, которые никуда не торопятся - это и есть Божьи люди.
   Люди, которые не задаются никакою целью, - тоже Божьи люди...
  
   Успех в доброте и доброта в успехе...
  
   Он был всегда ясен, прост и в высшей степени натурален. Никогда не замечал в нём малейшей черты позы, рисовки, "занятости собою", - черты почти всеобщие у журналистов. Никогда - "развалившийся в креслах" (самодовольство), что для писателя почти Царство Небесное. Писатель вечно лакомится около своего самолюбия. (Судьба и личность старика Суворина).
  
   Все писатели - рабы своего читателя...
  
   В вечной тревоге ума о каком-то неблагополучии (мамочкина психология)...
  
   Литературная память самая холодная. На тех немногих "литературных похоронах", на которых я бывал (и никогда не любил), меня поражало, до чего идущим за гробом - никакого дела нет до лежащего умершего. Разговоры. "Свои дела". И у "выдающихся" заботливая дума, что он скажет на могиле. Неужто эти "сказыватели" пойдут за моим гробом. Бррр...
   То ли дело у простецов: жалость, слёзы, всё...
  
   Церковь - безмолвна. Церковь не печатна... Зачем слово церкви? Слово её - в литургии, в молитвах. Эти великие сокровища, сокровища церковного слова, уже созданы (ещё до книгопечатания) и есть и всегда к пользованию. "Проповеди" едва ли нужны. Разве два-три слова и никогда больше пяти минут речи. Церковь должна быть безмолвна и деятельна.
   Разве поцеловать больного, напутствуемого не дело? Это и дело, и слово. Поцелуй заменяет слово, поцелуй тем богаче слова - что, как музыка, он бесконечнее и неопределённее слова. Провёл рукой по волосам. Кающегося и изнеможенного обнял бы. Вот "слово" церкви. Зачем говорить? Говорят пусть литераторы...
  
   Герцен напустил целую реку фраз в Россию, воображая, что это "политика" и "история"...
  
   Осени поздней цветы запоздалые...
  
   Политическая свобода и гражданское достоинство есть именно у консерваторов, а у "оппозиции" есть только лакейская озлобленность и мука "о своём ужасном положении"...
  
   - Не учитесь, господа. Ну их к чёрту. Шалите, играйте. Собирайте цветы, влюбляйтесь. Только любите своих родителей и уважайте попов (ходите потихоньку в церковь). На экзаменах "списывайте" - в удовлетворение министерской ненасытности. В 20 лет, когда уже будете, конечно, женаты, начинайте полегоньку читать, и читайте всё больше и больше, до самой смерти. Тогда она настанет поздно, и старость ваша будет мудрая...
   ...а то вас с детства делают старичками, а в старости предложат жениться. "Ибо уже так мудр, что можешь теперь воспитывать детей", которых теперь родить не можешь. Вы им скажите, взрослым:
   - Нет, папаша: я буду за книгами и бумагой, за письменным столом и делами сидеть - под старость. Ибо будет ум "вершить дела". А теперь я - глупенький - побегу в поле, нарву цветов и отнесу их девочке...
  
   Теряя девственность, девушка теряет своё определение... Потеря "девственности", в самом деле, есть "падение". И эмпирически с этого времени девушка обыкновенно "падает" и "падает". "Падает" в должности. "Падает" в труде. Падает "дома"...
   (Вообще должен бы быть в законе определён срок - пока девушка "обязана ждать"... Закон должен, например, сказать: "После 30 лет сохранение девства не обязательно, и материнство не несёт никакого порицания, а ребёнок - законен")...
  
   Сейте разумное, доброе, вечное,
   Сейте. Спасибо вам скажет сердечное
   Русский народ...
  
   Всё-таки бытовая Русь мне более всего дорога, мила, интимно близка и сочувственна.
   Все бы любились. Все бы женились. Все бы растили деточек.
   Немного бы их учили, не утомляя, и потом тоже женили. "Внуки должны быть готовы, когда родители ещё цветут" - мой канон...
  
   Частенько в газетах мне приходилось читать: такой-то утопился, такой-то застрелился, та-то отравилась, оставляя перед смертью записку: "Есть нечего", "Нечем было жить". И прочитавши про какое-либо самоубийство, я думал: "Неправда, не может быть, чтобы человеку, который имеет руки и желает работать, нечем было жить; тут не что иное, как оправдание перед кем-то в своей преждевременной кончине". Я думал, что такой человек имеет какую-то душевную драму, и, не в силах её пережить, - он лишает себя жизни. Записка? - записка открывает лишь часть, малую часть его душевной драмы; простое совпадение обстоятельств.
   И так думая, я приходил к такому выводу: человек, если он может и желает работать, всегда может отыскать для себя труд и прокормить себя, и никогда не решится, исключительно из-за этого, лишить себя жизни. И я это ещё увереннее говорил про холостого человека.
   Но мне, совершенно неожиданно для меня, пришлось прийти к обратному заключению. И не при помощи каких-либо умозаключений, а просто испытывая это поневоле на себе...
   Я техник, окончил курс низшего механико-технологического училища, где учился первым учеником...
   Но где бы я ни просил, соглашаясь вперёд на какое угодно жалованье, мне всегда отказывали. "У нас полный комплект служащих". "Все места заняты"...
   Все работы и службы уже заняты евреями или немцами; всё практическое - расхватано ими. "Русского человека - просто никуда не пускают" - аксиома улиц, контор, торговли. "Иди - на Хитров рынок, иди - в хулиганы, иди - в революцию; вот в ней прикармливают, и - тоже инородцы и из-за границы. Прикармливают по простейшему мотиву: - "прочь с дороги, конкуренты"...
   В России с голоду никто не умирал, а я показывать пример не буду...
   Правда, есть ещё другие выходы: или идти просить милостыню, или пойти служить мальчиком на посылках; но то и другое я сделать не хочу, потому что не могу.
   Я хочу жить! Я хочу работать! Я могу работать! У меня свежие силы. Но что же мне делать, когда получаю такой ответ: "Все места заняты!" Что?
   "Полный комплект служащих. Нам больше не надо". Тут кипит жизнь! Тут идёт работа! А я? - Я лишний...
   А время летит. Придёт час, и одним человеком меньше станет. Такова жизнь! Всему научили меня, - не то, так другое могу делать; а главному: как жить? Как приспособиться к жизни? - и забыли научить. Фонарей в дорогу много надавали, а спичек не дали; потухли фонарики один за другим: вот и заблудился! И темно! Темно!
   Если прибавить к этому письму мой адрес, то я боюсь, что вы подумаете, что я хочу порисоваться, - или, что ещё хуже, вы можете подумать, что я прошу помощи: и я решил послать вам письмо без адреса и фамилии. Так будет лучше!!
   СПБ, октября 11 дня 1911 г.
  
   Какое страшное письмо. Усилия мои предупредить несчастие - письмо в газете к анониму - прийти ко мне, уже, вероятно, опоздало...
  
   Толстой удивляет. Достоевский трогает...
  
   "В груду истории должен быть положен везде свой камешек". И Г-ъ усердно положил "свой"...
  
   Вот в этом официально-торжественном, в принудительном "патриотизме" - всё дело...
   Чувство Родины - должно быть строго, сдержанно в словах, не речисто, не болтливо, не "размахивая руками" и не выбегая вперёд (чтобы показаться).
   Чувство Родины должно быть великим горячим молчанием...
  
   Да, верно Христово, что "не от плоти и крови" родиться нужно, а от "духа": я собственно "родился вновь" и в сущности просто "родился" - уже 35-ти лет - в Ельце, около теперешней жены моей, её матери 55-ти лет и внучки 7 лет. И собственно "Рудневы-Бутягины" (вдова - дочь) были настоящими моими "родителями", родителями души моей.
   Помню, на камне, мы обменялись крестами...
   И вошла в меня её душа, мягкая, нежная, отзывчивая; в неё же стала таинственно входить моя (до встречи) душа, суровая и осуждающая, критикующая и гневная.
   Она всё суровела, делалась строже - к порокам, недостаткам, к самым слабостям. Я же "прощал" всё. Но я "прощал" тем счастьем, какое она принесла мне, а она суровела теми терниями, занозами, горечами, какие, увы, я принёс ей...
  
   Революции основаны на энтузиазме, царства - на терпении...
   Революции исходят из молодого "я". Царства - из покорности судьбе...
  
   Он был прекрасный человек. И прекрасный с детства. Любимое дитя любимых родителей...
  
   Организм индивидуума поразительно гармонизует, "созвучит", организму человечества...
  
   Но он не угадал моего интимного. Это - боль; какая-то беспредметная, беспричинная и почти непрерывная. Мне кажется, это самое поразительное, по крайней мере - необъяснимое. Мне кажется, с болью я родился...
  
   В минуту, как я остался один, я опять - от мысли о своём теперь одиночестве - разразился такими рыданиями, длившимися едва ли менее Ґ часа, от которых ни я и никто не мог меня остановить. Это было что-то судорожное и проникнутое такой горечью и отчаянием, как я не помню, - состояние души было до такой степени страшное, чёрное - точно вот имело цвет в самом деле, - как не умею выразить... Это были мистические слёзы - иначе не умею выразить; думаю, это определение совершенно верно. Состояние было до того тяжёлое, что ещё бы утяжелить - и уже нельзя жить...
  
   Все мои пороки мокрые. Огненного ни одного. Ни честолюбие, ни властолюбие, ни зависть не жгли мне душу...
  
   Книга должна быть дорога. Книга не кабак, не водка и не гулящая девушка на улице.
   Книга беседует. Книга наставляет. Книга рассказывает.
   Книга должна быть дорога.
   Она не должна быть навязчива, она должна быть целомудренна.
   Она ни за кем не бегает, никому не предлагает себя. Она лежит и даже "не ожидает себе покупателя", а просто лежит.
   Книгу нужно уметь находить; её надо отыскивать; и, найдя, - беречь, хранить.
   Книг не надо "давать читать". Книга, которую "давали читать" - развратница. Она нечто потеряла от духа своего, от невинности и чистоты своей...
  
   Иногда кажется, что я преодолею всю литературу.
   И не оттого, что силён. Но "Господь со мною". Это так. Так. Так.
  
   Неужели же не только судьба, но и Бог мне говорит: "Выйди, выйди, тебе и тут места нет"? где же "место"? неужели я без "места" в мире? Между тем, несмотря на слабости и дурное, я чувствую - никакого "каинства" во мне, никакого "демонства", я - самый обыкновенный человек, простой человек, я чувствую - что хороший человек.
   Умереть без "места", жить без "места": нет, главное - всё это без малейшего желания борьбы...
  
   Желание моё умереть - уйти в лес, далеко, далеко. И помолиться и умереть. Никому ничего не сказав... (глуб. ночью)...
  
   Страшно, когда наступает озноб души... Душа зябнет...
  
   Всё-таки я умру в полном, в полном недоумении. В религиозном недоумении...
  
   Ума и далёкого зрения, как и меткого слова (в письмах) у него "как Бог дай всякому", и особенно привлекательно его благородство и бескорыстие: но все эти качества заволакиваются туманом неопределённых поступков, тихо сказанных слов; какого-то "шуршания бытия", а не скакания бытия. Но он "рыцарь честный", честный и старый (по чекану) в нашей низменной журналистике...
  
   Что такое литературная душа?
   Это Гамлет.
   Это холод и пустота...
  
   Мне не было бы так страшно, ни так печально, если бы не ужасы ясновидения. Но я живу как "в Провидении": потому что за годы, за очень долгие годы, - всё будущее было открыто ей в каких-то вещих тревогах...
  
   Бог послал меня с даром слова и ничего другого ещё не дал. Вот отчего я так несчастен...
  
   Душа моя как расплетающаяся нить. Даже не льняная, а бумажная. Вся "разлезается", и ничего ею укрепить нельзя...
  
   Я вышел из мерзости запустения, и так и надо определять меня: "выходец из мерзости запустения". Какая нелюдимость. Вражда ко всем людям. Нас не знали даже соседи, как не знали и мы соседей... Все нас дичились, и мы дичились всех. Мы все были в ссоре... Все "бродили", а не жили; и ни у кого не было сознания, что что-нибудь должно делать. Вообще слово "должно" было исключено из самого обихода, и никогда я его не слыхал до 14 лет, когда хоть услышал - "ты должен выучить урок" (и сейчас возненавидел "должен"). Все проводили дни (ибо "жили" даже нельзя сказать) по "как бы легче" и "как бы изловчиться". Только теперь (57 лет) я думаю, что Коля был прав, оставшись только 3 дня, и уехал молча и никогда не отвечал ни на какие письма. Он оценил глазом, образованием и опытом взрослого человека, что тут всё мертво, хотя и шевелится, и дышит и воскресить ничего нельзя, а можно только утонуть возле этого, в связи с этим, распутывая это...
  
   Что такое "писатель"?
   Брошенные дети, забытая жена, и тщеславие, тщеславие...
   Интересная фигура...
  
   Живут пассивною жизнью (после страдания), когда активная невозможна.
   Вот отчего нужно уважать старость: что она бывает "после страдания".
   Этого нам в гимназии в голову не приходило...
  
   Основание моей привязанности - нравственное. Хотя мне всё нравилось в её теле, в фигуре... но это было то, что только не мешало развиться нравственной любви...
  
   Всё погибло... Погибла жизнь. Погиб самый смысл её. Не усмотрел...
  
   ... выберите молитвенника за Землю Русскую. Не ищите (выбирая) мудрого, не ищите учёного. Вовсе не нужно хитрого и лукавого. А слушайте, чья молитва горячее, - и чтобы доносил он к Богу скорби и напасти горькой земли нашей, и молился о ранах и нёс тяготы её...
  
   К Богу меня нечего было "приводить": со 2-го курса университета не то чтобы я чувствовал Его, но чувство присутствия около себя Его - никогда меня не оставляло, не прерывалось хоть бы на час. Я был "полон Богом" - и это всегда.
   Но к Христу нужно было "привести"...
  
   Томится душа. Томится страшным томлением. Утро моё без света. Ночь моя без сна...
  
   И всегда - тоска, точно завтра начнётся светопреставление...
  
   Вся жизнь моя была тяжела. Свнутри грехи. Извне несчастия. Одно утешение было в писательстве. Вот отчего я постоянно писал...
  
   Теперь всё кончилось. "Подгребаю угольки", как в истопившейся печке. Скоро "закрывать трубу"...
  
   У меня было религиозное высокомерие. Я "оценивал" Церковь, как постороннее себе, и не чувствовал нужды её себе, потому что был "с Богом"...
   "Я не церковник, но я религиозный человек".
   Но пришло время "приложиться к отцам". Уйти "в мать землю". И чувство церкви пробудилось.
   Церковь - это "все мы"; церковь - "я со всеми". И "мы все с Богом".
   В отличие от высокомерной "религиозности" - "церковное" чувство смиренно, просто, народно, общечеловечно...
  
   Философы, да и то не все, говорили о Боге; о "бессмертии души" учил Платон. Ещё некоторые. Церковь не "учила", не "говорила", а повелевала и верить в Бога, и питаться от бессмертия души. Она одна. Она всегда. Непременно. Без колебания.
   Она несла это Имя, эту Веру, это Знамя без колебания, с времён древних, и донесла до наших времён. О сомневающемся она говорила: "Ты - не мой"...
   "Сумма учений Церкви" неизмерима сравнительно с Платоновой системой. И так всё хлебно, так всё просто. Она подойдёт к роженице. Она подходит к гробу. Это нужно. Вот "нужного"-то и не сумел добавить к своим идеям Платон...
  
   Скоро кончатся мои дни... О, как не нужны они мне. Не "тяжело это время", но каждый час тяжёл...
  
   Всё больше и больше думаю о церкви. Чаще и чаще. Нужна она мне стала. Прежде любовался, восхищался, соображал. Оценивал пользу. Это совсем другое. Нужна мне - с этого начинается всё. До этого, в сущности, и не было ничего...
  
   Церковь основывается на "нужно". Это совсем не культурное воздействие. Не "просвещение народа". Все эти категории пройдут. "Просвещение" можно взять у нигилистов, "культурное воздействие" дадут и жиды.
   Мне нужно: вот камень, на котором утверждается церковь...
  
   Простим им... Простим и оставим. Всё-таки "с Рюрика" они молятся за нас. Хладно, небрежно: а всё-таки им велели сказывать эти слова.
   Останемся при "всё-таки". Мир так мал, так скорбен, положение человека так ужасно, что ограничим себя и удовольствуемся "всё-таки"...
   И всё-таки" Серафим Саровский и Амвросий Оптинский был из них. Всё-таки не из "литераторов"...
   У литераторов нет "всё-таки". У литераторов - бахвальство...
  
   Так одни цветы увядают, другие расцветают... Теперь же можно и самому "закрыть трубу". Но нет мужества...
  
   О леность мою разбивался всякий наскок.
   И классическая гимназия Толстого, и десять заповедей. И "как следует держать себя". Всё увязло в моей бесформенности (как охотник в болоте)...
  
   Чем печатать такую ерунду, то лучше вовсе ничего не печатать...
   Люди станут свободны от "пишущей братии" - и, может быть, тогда выучатся танцевать, устраивать рауты, полюбят музыку, полюбят обедню, будут опять любить свято и чистосердечно. Будут счастливы и серьёзны...
  
   Так идите же, идите, гуще идите... Идите и затопляйте всё. Ваш час пришёл. Располагайтесь и празднуйте. В празднике вашем великие залоги. Все скажут: "Как дымно. Откуда горечь воздуха. И тошнота. И позыв на низ".
   Да мимо меня идёт литература.
   Нет, это ошибка, что я стал литератором.
   Да мимо идёт.
   Оловянная литература. Оловянные люди её пишут. Для оловянных читателей она существует...
   Конечно, из умных её никто не читает. И я. А остальное - к чёрту...
  
   "Читаю "Опавшие листья" с жадностью день и ночь. Местами - с внутренним трепетанием. Так всё важно и значительно..."
  
   Тишина лечит душу...
  
   Но если тишина относится к "концу всего", как сон к смерти, то неужели смерть окончательное излечение?
   Что мы знаем о смерти?
   О, если бы что-нибудь знали!..
  
   Вселенная ест шествование.
   И когда замолкнут шаги - мир кончится...
  
   И теперь уже молчание есть вечерняя заря мира...
  
   В конце всех вещей - Бог.
   И в начале вещей Бог.
   Он всё.
   Корень всего...
  
   Общественная роль в политике начнётся только с момента, когда общество поклонится Государю и скажет:
   - Ты первенец Земли Русской, а мы - десятые и сотые. Но и сотые, и десятые имеют свой час, свой урок, свою задачу, свою судьбу, своё указание от Бога. Иди и да будут благословенны пути твои. Но и ты, оглядясь на своих деток - благослови тоже наши шаги.
   Вот путь Розанова, а не Желябова...
  
   Главное зло мира, которого никто не умел победить и никто его не умел избежать: злая воля, злое желание, злая, злобная страсть. Дело не в ошибках: поправить всякие ошибки ничего не значит; в истории и даже в мире, в сложении его, в корнях его лежит и всему присуща злая, безобразная воля: Каин, Диавол, Люцифер. Вот с чем не могли справиться народы и разбивались целые цивилизации...
  
   - Эта женщина свободна. У неё нет мужа, и можешь ухаживать.
   - Этот человек свободен. Он без должности.
   - Я свободен, не занят.
   От "свободы" все бегут: работник - к занятости, человек - к должности, женщина - к мужу. Всякий - к чему-нибудь.
   Всё лучше свободы,... хуже "свободы" вообще ничего нет, и она нужна хулигану, лоботрясу и сутенёру...
   Надо стремиться не к свободе, а к гармонии, порядку и работе. Можно рваться: к героизму - без Бога, к святости - в Боге...
  
   Смерть не страшна тому, кто верит в бессмертие.
   Но как ему поверить?
   Христос указал верить.
   Но как я поверю Христу!
   Значит, главное в испуге моём - неверие в Христа.
   И мука моя оттого, что я далёк от Христа.
   Кто меня приведёт к Христу?
   Церковь вела, но я не шёл.
  
   От всего ушёл и никуда не пришёл. (О себе).
  
   Из всех роскошеств мира она любила одну чистоплотность...
  
   ...Так моя жизнь, как я вижу, загибается к ужасному страданию совести. Я всегда был относительно её беззаботен, думая, что "её нет", что "живу как хочу". Просто - ничего о ней не думал. Тогда она была приставлена (если есть "путь", а я вижу, что он есть) в виде "друга", на которого я оглядывался и им любовался, но по нему не поступал.
   И вот эта мука: друг гибнет на моих глазах и, в сущности, по моей вине. Мне дано видеть каждый час её страданий, и этих часов уже три года. И когда "совесть" отойдёт от меня: оставшись без "совести", я увижу всю пучину черноты, в которой жил и в которую, собственно, шёл. Это ужасно...
  
   И развалилось всё. В проклятиях, отчаянии. Отчего? Не было гармонии. Где? В доме. Так "в доме, а не - "в обществе", до которого ни нам не дотянуться, ни ему до нас не дотянуться...
  
   Он точно кисточкой рисует свои добродетели. И так как узор красив, то он и продолжает быть добродетельным.
   Но это не доброта.
   Доброта болеет. Доброта делает. Доброта не оглядывается. Доброта не ищет "себя" и "своего" в поступке: она видит внутри поступка своего только лицо того, кому нужен поступок.
   Доброта не творит милостыни, доброта творит братское дело. Мы все братья, и богатые, и нищие, и знатные, и простые. Ибо завтра богатый может потерять богатство и знатный очутиться в тюрьме...
  
   Без веры в себя нельзя быть сильным. Но вера в себя разливается в человеке нескромностью. Уладить это противоречие - одна из труднейших задач жизни и личности...
  
   У социал-демократа одна тоска: кому бы угвоздиться на содержание. Старая барыня, широко популярный писатель, "нуждающийся в поддержке молодёжи", певец - всё годится. Не знаю, какую угрозу правительству составляют эти господа...
  
   И она меня пожалела как сироту. И я пожалел её как сироту... Оба мы были поруганы, унижены. Вот вся наша любовь...
  
   Человека достойный памятник только один - земляная могила и деревянный крест. Золотой же памятник можно поставить только над собакою...
  
   Старые, милые бабушки - берегите правду русскую. Берегите, её некому больше беречь...
  
   Вот для таких старушек, как эта..., я и пишу свою литературу. А юных читателей мне совсем не нужно. Я сам старик (57 лет) и хочу быть со стариками.
  
   Средний возраст человека, от 30 (даже от 24-х) лет до 45-ти, я называю физическим. Тут всё понятно, рационально. Идёт работа. Идёт служба. "День за днём", "оглянуться некогда".
   Механика. В которой не вспоминают и не предчувствуют.
   Никогда не имел интереса к этому возрасту и не любил людей этого возраста.
   Но я имел безумную влюблённость в стариков и детей. Это - метафизический возраст. Он полон интереса и значительности...
  
   Университет - клубок, а нити его протягиваются во всю Россию...
  
   Больше всего приходит мыслей в конке. Конку трясёт, меня трясёт, мозг трясётся, и из мозга вытрясаются мысли...
  
   Едва ли он знает географию в пределе второго класса гимназии, но подаёт в печати государственные советы, как управлять Россией. Удивительно талантлива русская натура...
  
   Плодите священное семя, а то весь народ задичал...
  
   Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь...
  
   Благодари каждый миг бытия и каждый миг бытия увековечивай...
  
   Смысл - не в Вечном; смысл - в Мгновениях. Мгновения-то и вечны, а Вечное - только "обстановка" для них. Квартира для жильца. Мгновение - жилец, мгновение - "я", Солнце...
  
  
   ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ "ПОСЛЕДНИЕ ЛИСТЬЯ"
  
   "Последние листья" (1916 - 1917) - впечатляющий свод эссе-дневниковых записей, составленный знаменитым отечественным писателем-философом Василием Васильевичем Розановым (1856 - 1919) и являющийся своего рода логическим продолжением двух ранее изданных "Опавших листьев" (1913 - 1915).
  
   "Есть цветы, которые благоухают только ночью"...
   В результате - прекрасный младенец, которого никто не "ждал", не "хотел" и в эти часы (минуты) малейшее о нём думал. "Откуда-то взялся" и поистине "спал с небеси". Потому что ведь как же иначе: о нём не молили, его не просили. "Сам взялся"...
   Тёмное всемирное сознание говорит; "Младенец дан как дар любящим", любящие "награждены младенцем". Их любовь "получила награду".
   Это - она-то? Во тьме?..
   В чём же дело? Боже, в чём?..
  
   Я не хотел бы читателя, который меня "уважает". И который думал бы, что я талант (да я и не талант). Нет, нет, не этого, другого.
   Я хочу любви.
   Пусть он не соглашается ни с одной моей мыслью ("всё равно"). Думает, что я постоянно ошибаюсь. Что я враль (даже). Но он для меня не существует вовсе, если он меня безумно не любит.
   Не думает только о Розанове. В каждом шаге своём. В каждый час свой.
   Не советуется мысленно со мною: "Я поступлю так, как поступил бы Розанов". Я поступлю так, что Розанов, взглянув бы, сказал - да".
   Как это возможно?
   Я для этого и отрёкся с самого же начала от "всякого образа мыслей", чтобы это было возможно! (т.е. я оставляю читателю всевозможные образы мыслей). Меня - нет. В сущности. Я только - веяние. К вечной нежности, ласке, снисходительности, прощению. К любви...
  
   И вы все летите, друзья, ко всяким своим целям, и поистине я не отрицаю ни монархии, ни республики, ни семьи, ни монашества, - не отрицаю, но и не утверждаю: ибо вы никогда не должны быть связаны...
  
   Все люди "не по дороге друг другу". И нечего притворяться.
   Всякий идёт к своей Судьбе. Все люди - соло...
  
   Первая любовь есть любовь лица, индивидуальная, романтическая, христианская, западная, европейская. Она родила моногамию.
   Вторая любовь есть любовь существ, животная, "стад человеческих". Она была на Востоке и сложилась сама собою в полигамию.
   Как человек есть вообще смешанное существо, то и на Востоке полигамия вечно прорезается лучами личной любви (особенно интересно читать "Шехеразаду"). Наоборот, у европейцев моногамия подпольно вечно переходит в полигамию...
  
   Богатство вообще есть средство к существованию: и человек, который "живёт", а не "средствует", естественным образом никогда не выберет "целью" жизни заготовление "средств к ней".
   Поэтому "буржуи" и "буржуазия" есть совершенно неестественное существование человека и ненатуральный фазис истории.
   Его и не было. Например - в средние века. Не было в Риме, у греков. В Халдее не было.
   Его нигде не было, кроме нашего века. Воистину отвратительного века.
   XIX век есть классический век буржуазии и, может быть, с ним она кончится.
   Как она пришла? Откуда пришла? Её принесли евреи: и недаром их держали в "гетто", отделении от прочих. Вырвавшись из гетто - они разнесли с собою этот странный, дикий вид существования, который заключается в "заготовлении средств к существованию".
   Это - странная, специфически буржуазная нация. Нация, где все буржуа, в которой уже рождаются буржуями...
   Есть между золотом, деньгами и евреями что-то урождённо-родственное. Они все "золотые", "в золоте", золочёные...
   Евреи заразили нас буржуазиею, будем верить - временно. Нам это просто не надо. Не интересно. Нам интересны миннезингеры, поэзия, "всемирное тяготение".
   Буржуазный фазис уродства должен пройти.
   Замечательно, что, заразив буржуазией, евреи заразили Европу и социализмом. Естественно и само собою: потому что социализм есть только увенчание и завершение буржуазии. То исключительное и, в сущности, редкое явление, что "некоторые люди озабочены не самою жизнью, а добыванием средств к жизни", становится "в самую душу цивилизации", и она становится совершенно сумасшедшим спортом добывания средств к жизни - для чего, чёрт знает. "Скорее, скорее, хлеба, машин, яиц, хлопка, везите, перевозите, обрабатывайте, ситцы, сахар, яйца, льна, срубайте леса, переделывайте в дрова, переделывайте в паркет, скорее! Скорее! Скорее!"
   - Безголовое чудовище: да зачем тебе всё это надо?
   Но чудовище давно уже "безголовое" и кричит:
   "Скорее, скорее!.. Телефон, машины... Культура, вперёд, движемся, летим!"...
   Поразительно, что благородная, великодушная и впечатлительная Европа заразилась таким скудным идеалом. Заразилась провалом всех идеалов и постановкой на месте их денежного мешка: ей, в сущности, не нужного.
   Что значит воображение.
   "Теория экономического материализма"... "Все явления истории объясняются экономическими состояниями, экономическими явлениями, экономическими процессами". Это не нужно опровергать, это нужно лечить...
   Человечество вернётся к нормальной европейской жизни.
   С песней и сказкой.
   С бедностью и трудом.
   С молитвой, подвигом. И не помышляя быть богатым...
  
   Господи, что мы знаем? Мы всё приноравливаем к своим понятиям. Но ведь не имея сами "омовения", мы явно ничего не понимаем в Святое Святых...
  
   О, муки сердца, муки ада...
   О, смерть желанная - приди.
   Я жду тебя, моя отрада,
   Как странник ждёт конца пути -
  
   Сочинил я в 5 - 6 классе гимназии и твердил дальше, до университета. В чём же дело было, и почему я чувствовал себя так несчастным?
   Прежде всего я ненавидел брата, который вытащил меня из Костромы, но имел неосторожность (в 3 кл. гимназии) подать мне 2 пальца и раз написал; "Ты всё просишь денег (на карандаши и перья), но как ты сам учишься?" Ненавидел Кострому, которая ни в чём не была виновата, кроме того что "стояла на р. Костроме" (география). Потом ненавидел всех своих учителей, которые правда были плохи, но ведь и я был плохим учеником.
   В чём же дело? Отчего "ненавижу"?
   Да я ненавидел, оттого что был несчастен. И несчастен был оттого, что ненавидел. Этого мне в голову не приходило. И понял лишь в Ельце, когда, заглянув "в глубокий колодезь дома Рудневых - Бутягиных" - полюбил их всех. И полюбя - почувствовал неудержимую, буйную радость: и в тот же момент стал счастлив.
   Я отчётливо помню, что тогда мне всё хотелось смеяться (до этого - никогда), я готов был сесть и в стуколку, и в преферанс, ну, и пуще всего - поехать бы с милой... куда угодно, но с милой.
   С грациозной, тихой или чуть-чуть слышно резвой девушкой (впрочем, она была вдова. Всё равно). Она мне нравилась. И стал весь мир нравиться.
   Так вот. Секрет в любви...
  
   Злоба всегда течёт из худа. Злоба, гнев, отчаяние и наконец желание умереть. "Худо" умирает худою смертью, а добру принадлежит вечная жизнь, и оно входит в вечную радость...
  
   Но, однако, я хочу печататься. Не знаю, что делать...
  
   Вот что, господа: не спорьте с радикалами.
   Я спорил. Ничего не вышло. Вы ещё слабее меня (читатели).
   А - трудитесь, трудитесь, трудитесь.
   Ещё трудитесь. Ещё, ещё.
   Опустите голову, - ниже. Молчите. Работайте. Для нашей России. В торговле, в ремесле. В хозяйстве, доме.
   Работайте, работайте, работайте.
   Флирту не предавайтесь. Не пейте.
   И все работайте.
   Труд победит. Труд всё победит. И если мы будем трудящиеся - мы победим и без слов...
  
   Господи. Я не вижу Тебя. Я не знаю Тебя. Но я люблю только Тебя...
  
   Говорили о Гоголе, обсуждали разные стороны его, и у него мелькнули две вещи:
   - Всякая вещь существует постольку, поскольку её кто-нибудь любит. И "вещи, которой совершенно никто не любит", - её и "нет".
   Поразительно, универсальный закон.
   Только он сказал ещё лучше: что "чья-нибудь любовь к вещи" вызывает к бытию самую "вещь", что, так сказать, вещи рождаются из "любви", какой-то априорной и предмирной. Но это у него было с теплом и дыханием, не как схема.
   Удивительно, целая космогония...
  
   Когда родители "расходятся" и даже точно "холодеют друг к другу, или дети узнают, что они "изменяют друг другу" - то обычно они и весь мир вовсе не понимают того, что происходит в детях: в них утрачивается основание к своему бытию, они буквально "теряют почву под ногами", "повисают в воздухе": потому что рождены-то они из любви.
   Бытие их вдруг становится пустым, ненаполненным.
   Пустой мир.
   Пустой человек.
   Пустое рождение...
   - Я не живу. Мне нечем жить. Собственно, я живу без прав: потому что ведь родители-то мои не любят друг друга. И, следовательно, они и не "папаша" и "мамаша", а - никто мне...
   О, родители, родители: любите друг друга.
   Тяжело - и любите.
   Горько - и всё-таки любите. Скучно: и однако любите...
  
   Основной тон Библии и "фокус бытия", из коего на все вещи в ней льётся свет, откуда идёт всему объяснение, оправдание, прощение, обвинение: это - родительский.
   Она написана об родителях, для родителей и почти хочется сказать написана или дана каким-то Космическим Родителем...
   Дети там только рождаются, но не играют никакой роли...
   Наоборот: родители, жёны, любовницы, блудницы... Это "мы"...
   Все - совокупляются. Беспрерывно совокупляются, "взрослая жизнь". "В этом возрасте вообще главным образом совокупляются".
   И Библия не безнравственна... Но она действительно написана не для детей, не для гимназистов, и "учебной Библии" собственно не может быть.
   Как детей не подводят к кровати рождающей матери.
   Ни - когда родители совокупляются.
   У нас же Библию все хотят применить "к закону Божию"...
  
   Почему я воображаю, что мир должен быть остроумен, талантлив? Мир должен "плодиться и множиться", а это к остроумию не относится...
   Из человечества громадное большинство, из 10 000 - 9999 имеют задачею - "дать от себя детей", и только 1 - дать сверх сего "кое-что"...
   Вообще золота очень мало, оно очень редко. История идёт "краешком", "возле болотца". Она собственно не "идёт", а тащится...
   Мы все ищем в ней игры, блеска, остроумия. Почему ищем? История должна "быть" и даже не обязана собственно "идти". Нужно, чтобы все "продолжалось" и даже не продолжалось, а чтобы можно было всегда сказать о человечестве: "а оно всё-таки есть".
   "Есть". И Бог сказал: "Плодитесь и множитесь", не прибавив ничего о прогрессе...
  
   - Что Бог ни делает - всё к лучшему...
  
   ...для некоторых половой акт не связуем с любовью, совершенно от неё отделён и сладок или "не очень", а - совершенно самостоятелен...
  
   - Так вы продали отечество своё?
   - Что делать. Нема денег.
   - Но вам отец оставил миллионы?
   - Четыре. На всех.
   - Ну?
   - Но когда он умирал, у "нас всех" было уже более трёх миллионов долга. Под "надежду на будущее" - брали. И не торговались о процентах.
   - Но ведь "отечество"?..
   - Что же такое "отечество". "Нема денег" - хуже. Тут нет дыхания. Почти нет кровообращения. "Зарывай в могилу". А как же я зароюсь", если ещё жажду бл. и е...?
   - Да, "зарыться" нельзя.
   - Вы понимаете? И мамаша тоже сказала: тебе ещё "зарываться" рано. Надо как-нибудь иначе. И - продали...
  
   - Что делать. Судьба. Но зато вы были самым талантливым сыном своего отца.
  
   Кого не манили в юности голубые небеса и далёкая незакатная звёздочка...
  
   - Ах, какое блаженство...
  
   Естественное или, вернее, справедливое отношение к цветку и есть вдыхание его запаха. Какое же другое? Не мять же его руками. От этого он портится. Это его губит. Это его безобразит...
   Цветок есть лицо растения. А плод - ум его...
  
   Что же, день ли открывает истину вещей?
   Ночь ли открывает истину вещей?
   Весь Запад решил:
   - День.
   Восток ничего не ответил и таинственно улыбнулся.
  
   Прошли века.
  
   И из Вифлиемской ночи воссиял свет миру...
  
   А те базары - Рим, Греция - прошли...
  
   Да, нанюхался я цветов из Елисейских полей.
   Колокольчики мои,
   Цветики земные,
   Что стоите там и сям...
  
   Да. Сыт. Хорошо. И спокойно засыпаешь потом. Сон "после этого", пожалуй, самое лучшее... И глубокое здоровье назавтра и в ближайшие дни.
   Поистине, - благословенно спокойным благословением. Но это кружево понятий и неуловимой мечты, эта смесь возможного и невозможного, явное Небо, мглистый запах, вздохи и нескончаемая благодарность, эта любовь к человеку, наполняющая ноздри и все поры души...
  
   Всемирный флирт. Господи, зачем Ты меня создал таким?
   Забота, чтобы фельетон прошёл. Молитва к Богу.
   Господи, как я живу? Зачем живу?..
  
   Я так утомлён, что поневоле выскочишь в любовь. Моя любовь всегда была "сквозь щёлочку", и "выскочил". Самодовольства и покоя в ней я не знал...
  
   - Да она до того безобразна, что кому же может понравиться?..
   - Ну, разве мужчине лицо нужно?..
  
   Кстати, этих (у живописцев-иллюстраторов вроде Густава Доре) двух "красавиц" я представляю себе а-громадными телицами, с ручищами, с ножищами, с брюхом, готовым родить и зачать целый полк воинов; а лицо, вероятно, - грубое, мужицкое.
   "Нам с лица не воду пить,
   И с корявой можно жить".
   Дело брака - дело ночное, и уже так Господь устроил, что "ночью лица не видно". "Не разбирай особенно и не чихай, а делай то, что тебе указано Мною"...
   И делают. Все люди делают. И солдаты с нашею кухаркою.
   Любовь... да, это кружево, туман. И песенка, и кокетство. Но раздвиньте туман и внутри его окажется очень просто: самец...
  
   "Где закон, там и преступление". Манит. Как не нарушить, если "запрещено". Адам-то и Ева? Может быть, люди пребыли бы невинными, если бы не специальное указание. "Указал" - "поманил". Ах, Господи! Что тут толковать. "Всякое дыхание да хвалит Господа".
  
   Я всю жизнь прожил с людьми мне глубоко ненужными. А интересовался - издали... Что вышло бы из дружбы с Чеховым? Он ясно (в письме) звал меня, подзывал. На письмо, очень милое, я не ответил. Даже свинство. Почему? Рок. Я чувствовал, что он значителен. И не любил сближаться с значительными...
   Так я не виделся и с Леонтьевым (звал в Оптину) и с Толстым, к которому поехать со Страховым было так естественно и просто, - виделся одни сутки.
   За жар (необыкновенный) его речи я почти полюбил его. И мог бы влюбиться (или возненавидеть)...
   Величия я за всю жизнь ни разу не видал. Странно... И, может быть, страшно.
   Почему? Смиримся на том, что это рок.
   Задворочки. Закоулочки. Моя - пассия. Любил ли я это? Так себе. Но вот вывод: не видя большого интереса вокруг себя, не видя "башен" - я всю жизнь просмотрел на себя самого. Вышла дьявольски субъективная биография, с интересом только к своему "носу". Это ничтожно. Да. Но в "носе" тоже открываются миры...
  
   Противная. Противная, противная моя жизнь. Добровольский (секретарь редакции) недаром называл меня "дьячком". И ещё называл "обсосом" (косточку ягоды обсосали и выплюнули). Очень похоже. Что-то дьячковское есть во мне. Но поповское - о, нет! Я мотаюсь "около службы Божией". Подаю кадило и ковыряю в носу. Вот моя профессия. Шляюсь к вечеру по задворкам, "куда ноги занесут". С безразличием. Потом - усну.
   Я, в сущности, вечно в мечте. Я прожил потому такую дикую жизнь, что мне было "всё равно как жить". Мне бы "свернуться калачиком, притвориться спящим и помечтать".
   Ко всему прочему, безусловно, ко всему прочему, я был равнодушен.
   И вот тут развёртывается мой "нос". "Нос - Мир". Царства, история. Тоска, величие. О, много величия: как я любил с гимназичества звёзды. Я уходил в звёзды. Странствовал между звёздами. Часто я не верил, что есть земля. О людях - "совершенно невероятно" (что есть, живут). И женщина... Нет её и есть она. Эта женщина уже - мир...
   Я был, в сущности, вечно волнующийся человек, и ленив был ради того, чтобы мне ничто не мешало. Чему "не мешало"? Моим особым волнениям и закону этих волнений.
   Текут миры, звёзды, царства! О, пусть не мешают реальные царства моему этому особенному царству (не любовь политики). Это - прекрасное царство, благое царство, где всё благословенно, и тихо, и умиротворено.
   Вот моя "суббота". Но она была у меня ей-ей семь дней...
   И я любил эту женщину и, следовательно, любил весь мир. Я весь мир любил, всегда. И горе его, и радость его, и жизнь его. Я ничего не отрицал в мире. Я - наименее отрицающий из всех рождённых человек.
   Только распрю, злобу и боль я отрицал...
  
   Всё это влечёт, поскольку скрыто. А поскольку открыто - вовсе не влечёт...
  
   Хвост (половой орган должен быть закрыт), ночь (половое соединение должно быть сокрыто), начало цивилизации - одежда. Голые люди не начнут, не начинали цивилизаций: невозможно. Цивилизация началась с тряпочки над половым органом. До этого - дикость, первобытность, лес. Первый застыдившийся и положил камень в основу истории.
   Вот отчего пугаются люди публичного разврата; но именно - публичного, названного, увиденного...
   "Открытое - совершенно не влечёт". Люди и мир стараются сохранить то, чем живут люди и мир. Что их утешает, радует, веселит. Что есть "вино жизни".
   "Раскупоренное" - портится, киснет, безвкусно, ненужно.
   "Закупоренное" - о, хорошо закупоренное, - проливает жизнь во всех. Румянец, смехи, счастье. "Какое блаженство!" "Блаженство" все и стараются сохранить; т.е. "ни гу-гу"...
   Сохраним тайну мира, с коей живём. И без коей мир так был бы томителен, скучен, неинтересен, что человек, конечно, не захотел бы жить. Ни человек, ни животные...
   Мир боится наступления чудовищной минуты, когда "опустится" и "более не встанет"... Это... "светопреставление". "Конец мира"... и Вечная ночь...
  
   В проститутках есть что-то странное...
   Мужчины (все вообще) невообразимо презирают проституток. "Последняя тварь", которую "я купил на время", - для "непотребства". Это взгляд полиции и мужчин. Однако несомненно (из походки), что у проституток есть совершенно другое ощущение о себе...
   Между ними есть совершенно красавицы, "не уступающие никому на балу", между 22 и 17 годами, прекрасно одетые... Я всмотрелся в лица: смелое, энергичное, умное лицо, - и положительно прекрасное. Свежее, юное. Ни тени следа порока. "Сколько" - "10 р." - "Так дорого?" - "По случаю войны. Теперь жизнь очень дорога".
   Стеснения, стыда или чего-нибудь подобного - ни одной капли.
   При такой красоте явно они "могли бы надеяться на замужество". Но не хотят. Тут, правда, есть "скучно замужество. Хлопоты около детей. Надо угождать мужу". Но это - лишь одна половина и не главная. Главная в том, что они явно любят проституцию. Любят это разнообразие всё новых мужчин, и нового в каждом обращении с собой. Ну и, может быть, "подробности". Я не знаю. Но они явно любят проституцию и отдаются ей со страстью, по крайней мере, эти первые годы, вот от 17 до 22, потом идут тише, ровнее. Но тоже совершенно явно без всякого утомления, без усталости...
   Вообще правдивость и простота проституток - изумительная... Но вернусь к гордому виду. Днём и ранним вечером - проститутка сама грязь. Валяется в кровати, и кровать смятая, и она вся измятая. Обед, жратва и вся гадость. "Нет виду. Ничего". Но вот 7-й час вечера... Зажигается лампа. Туалетное зеркало. И "Маргарита приготовляется к выходу". Теперь она уже не та. Шпилькой, разогревая её внутри лампы, она делает маленькую подвивку в волосах. Теперь она зорка, остра, с "клювом": и выщипывает всякую некрасоту у себя, и делает выпуклою всякую красоту. "Я хочу нравиться". - Ведь темно? - "Даже если бы ночь, мгла, я хочу быть хороша на этот час, потому что это - час мой!"
   Странно и страшно. Это "её час", в самом деле. В ходе, почти беге её по Невскому, навстречу волн мужских, есть это задыхание. "Это - мой час. Для этого я и пришла в мир". Никакого стыда...
   - Фу, проклятая профессионалка (мужской взгляд).
   Под этим сверху давящим взглядом мужчин в ней бьётся совершенно другое сознание:
   - Что бы вы делали? Куда бы пошли без нас? Ведь мы вам нужны? Периодически - каждому. Вы - герои. Прекрасные. Молодые. Даже если пожилые - ничего. Мы вам нужны, и без нас вам нельзя обойтись. Ну, берите же, выбирайте, по вкусу, видите - сколько. Высокие, маленькие, белокурые, чёрные, всех лет, возрастов. Полные, худенькие. Мы вам готовы бесконечно служить, мы исполним всё, что вы выдумаете. Берите... И дайте только то немногое, что обеспечивало бы нашу плохонькую жизнь... и не думайте о нашей старости, о болезнях, будьте веселы, беззаботны, купите вина, ну - пива, и, пожалуйста, не задумывайтесь, а наслаждайтесь, только наслаждайтесь. Потому что если не скучно, а с наслаждением: то ответно - мы восторженно наслаждаемся вами сами. Я вспоминаю слова старика Суворина, когда-то меня поразившие: "Вы представить не можете, до какой степени много замужних дам, которые потихоньку от мужей тайно предаются проституции". Да вспоминаю рассказ той полумонахини ("отдыхала в монастыре")... Инженерша. Муж её уехал на Японскую войну. Она осталась в Петербурге... Была ли у неё нужда? Странно спрашивать. Явно, она любила самое дело...
   "Вы можете встретить на Невском учительниц, гувернанток, чиновниц, дочерей семейств, замужних женщин, - если пойдёте от 6-ти часов и до 8-ми. До вечернего чая (с мужем, с родителями) они как будто гуляют или ушли к знакомым. На самом деле - они проституируют". Очевидно, - страсть, огонь. Что страшно: "очевидно, вкуснее, чем с мужем"...
   Очевидно, что к проституции есть страсть, огонь. Мы-то, мужчины, знаем ту свою сторону, что 3-4 минуты, "с кем бы то ни происходило, дают величайшее ощущение. "За что же нибудь платятся деньги", - знаем мы, платящие. Но нам не приходит на ум, что "другая сторона" то же испытывает. Если же так: то какая-нибудь случайность и, наконец, вообще жизнь, "случайно сложившаяся", - замужество без особой любви, дети "без особенной ласки родителей", - труд где-нибудь в конторе, на почте, в департаменте, "естественно скучный", натолкнут девушку или женщину на мысль, что "я могу пережить 2-3 минуты сумасшедше-блаженные, если выйду вечером на улицу". Мысль так коротка, мысль довольно естественна. "Ведь в XIX веке жизнь вообще только рациональна". "Ждать жениха-то 10 лет?" "Да и самые даже красивые замуж не выходят". "Какой же вопрос?" "Вопроса", действительно, очень мало остаётся...
   Нельзя скрыть, что в семье совокупление составляет центр жизни. "Без него ничего нет, не началась самая семья. Нет рода, поколений". "Прочего им не нужно"...
   Вообще есть специализация. Многие женщины и жёны любят особенно "кухню", "хозяйство", "хлопоты около обеда"... Есть "женщины - театралки"... "Такова моя профессия и мой вкус"...
  
   Никто решительно, особенно из нас мужчин, никто и ни один не подозревает, что для девушки эти 21 - 23 года исполнены глубокого, трагического, нестерпимого волнения... Мужчина и в 43 года делает "предложение" без смущения получить отказ. Он и в 50 лет ещё "жених", и от него зависит "взять жену"... Но девушка... Девушка знает что "если не в 21 - 23 года, то - никогда", иначе как "по случаю" и "необыкновенности"...
   У "него затмится ум и он примет на себя чёртову корягу канонического брака "обязательств": 1) содержать её, 2) кормить, 3) делать платья, 4) шить башмаки, 5) кормить и воспитывать детей её, 6) терпеть, если она заведёт и любовника или уйдёт к любовнику, 7) выносить всяческий её невозможный характер, 8) выносить её как театралку, 9) как книжницу и фарисейку... Словом если он не превратится от любви в осла и не женится на ней...
   Тогда она - похоронена. В сущности и космологически - похоронена...
   - Что же вы со мною сделали, что без всякой моей вины поставили меня несчастнее и хуже собаки и коровы...
  
   Как странно всё. Как странно оборачиваются вещи при большом к ним внимании...
  
   Господи, Ты несёшь меня, куда - не знаю. И не хочу знать. Мне хорошо с Тобой, Господи. А ведь я часто бранюсь с Тобой. Сержусь. Но я только Тебя и люблю...
  
   Истина, конечно, ... до конца от самого начала: в "альфе" вещей - Бог и Сатана. Но в омеге вещей - Христос и Антихрист...
  
   Господи, нужно что-нибудь одно: или предпочитать Божественное, или предпочитать человеческое...
  
   От некрасивости все подходят ко мне без страха: и вдруг находят нежность - чего так страшно недостаёт в мире сём жутком и склочном.
   Я всех люблю. Действительно всех люблю. Без притворства...
  
   Голос... Она мне написала: "Голос Ваш нежный, приятный; обаятельный"... Отвратительно, что я не умею читать лекций. Я бы "взял своё". Образовал бы "свою партию". Я знаю этот интимный свой голос, которому невольно покоряются; точнее - быстро ко мне привязываются и совершенно доверяют...
  
   В себе я: угрюмый, печальный. Не знающий, что делать. "Близко к отчаянному положение". На людях, при лампе - "чай пью". Обман ли это? Не очень. Решительно я не лгал им и при них. Никогда. Всегда: "полная реальность". А не говорил всего. Таким образом, в моей "полной реальности" ничего не было не так, ничего не лежало фальшиво. Но ведь во всех вещах есть освещённые части и неосвещённые: "освещённое было истинно так", а об неосвещённой я не рассказывал.
   "По ту сторону занавески" перешла только мамочка. О, она и сама не знала, что "перешла"; и никто не знал, дети, никто. Это моя таинственная боль, слившаяся с её болью воединое. И притом она была потаённая.
   Прочие люди проходили мимо меня. Эта пошла на меня. И мы соединились, слились. Но она и сама не знает этого. За всю жизнь я, в сущности, её одну любил. Как? - не могу объяснить. "Я ничего не понимаю". Только боль, боль, боль...
  
   Метафизика живёт не потому, что людям "хочется", а потому, что сама душа метафизична. Метафизика - жажда. И поистине она не иссохнет. Это - голод души. Если бы человек всё "до кончика" узнал, он подошёл бы к стене (ведения) и сказал: "Там что-то есть" (за стеною). Если бы перед ним всё осветили, он сел бы и сказал: "Я буду ждать".
   Человек беспределен. Самая суть его - беспредельность. И выражением этого служит метафизика.
   "Всё ясно". Тогда он скажет: "Ну, так я хочу неясного".
   Напротив, всё темно. Тогда он орёт: "Я жажду света".
   У человека есть жажда "другого". Бессознательно. И из неё родилась метафизика.
   "Хочу заглянуть за край". "Хочу дойти до конца". "Умру. Но я хочу знать, что будет после смерти". "Нельзя знать? Тогда я постараюсь увидеть во сне, сочинить, отгадать, сказать об этом стихотворение".
   Да. Вот стихи ещё. Они тоже метафизичны. Стихи и дар сложить их - оттуда же, откуда метафизика.
   Человек говорит. Казалось бы, довольно. "Скажи всё, что нужно". Вдруг он запел. Это - метафизика, метафизичность...
   Но отчего человек хочет "другого"? Отчего "тем, что есть", человек никогда не бывает удовлетворён?..
  
   С наукой случилось то, что поистине никогда нельзя было ожидать; чего случиться собственно не могло, если бы не особые обстоятельства... Университеты и высшие специальные заведения. В каждом университете около 100 профессоров, часто - больше, и даже гораздо больше (Москва). Каждый профессор "родит из себя" одного-двух учеников, т.е. предлагает университету "оставить его для приготовления к кафедре". Это - будущие профессора. И вот каждый из них стоит перед необходимостью написать диссертацию. Казалось бы хорошо: но всё это по заказу и непременно, и в определённый срок, в 2-3 года. Таким образом выпячивается огромный угол вперёд: наука по заказу, никак из существа её не вытекающий...
   По-видимому, здесь будут книги, нимало неинтересные самим авторам. Книги приблизительно "о ни о чём" и в которых есть "ум", ... но ум лишь кажущийся, со стороны формы, но на самом деле и в действительности не будет совершенно ничего умного, интересного, живого, занимательного; никакого "волшебства", которое... содержалось в науке и составляло также душу в ней от Пифагора до Ньютона и Паскаля, до Ломоносова, К. Тимирязева и Н. Данилевского.
   Но расти книги будут совершенно неудержимо: должность, чин, служебное положение и оклад жалованья. Маленький. Но "всё-таки".
   Они будут расти, как квартиры в городе, который заселяется... И во всех - нет духа, мысли, ничего. Собственно - переплёт и бумага. И - "что-то напечатано".
   Что "напечатано"?
   Не спрашивай. Спрашивай: "Почему напечатано". Потому что он намерен занять должность...
   Нет, видимость книги - есть. Есть всё-таки страницы и на страницах буквы. Наконец - строки и страницы имеют решительно вид умного, пусть формально: идёт рассуждение, чередуются доказательства. Просто - ужасно: потому что мысли-то нет, во всей книге её нет, и она не нужна даже автору, не говоря о каком-нибудь читателе.
   Как же она составлена?
   Без веры, без вдохновения...
   "Любимый профессор" прочитывает его диссертацию, убеждается, что тот знает всю "литературу предмета", т.е. ему знакомы решительно все книги и тоже диссертации, написанные об этом же, что никакого явного вздора в его диссертации не содержится: и тогда представляет совету университета о "допущении его к защите диссертации"...
   Всё великое море собственно гуманистических наук, наук о человеке, об обществе, о морали, о религии, о церкви, о Боге, об искусстве, об эстетике и т.п., совершенно исчезло: оставив переплёт и внутри зачем-то исписанную, т.е. испорченную, бумагу... Странно. Ужасно. И вполне истинно...
  
   - Чтобы постигнуть вещь, надо сперва полюбить её. Постигнуть умом можно, только предварительно постигнув сердцем...
   - Истина открывается только любви...
  
   ...как там хотите, но раньше "прикосновения" - ничего не произошло. Есть дружба, симпатия, многолетнее знакомство. Доверие. Уважение. Но всё сухо. Нет клейкости и вязкости. "Душа не одна". И вот тайное касание. "Ах! Ах!" Нега. Истома... И лицо уже в улыбке. Огонь прошёл. Расплавил. И две души стали одною!
   - Я верна тебе!
   - И я тебе верю.
   Ещё только прикоснулись, "ничего и не было". Теперь они станут искать уединения. Леса, ночи. Чтобы закончить, что "началось". И кончат. Теперь они муж и жена...
  
   Какие ужасы, когда Содом раскалывает семью (или лесбиянство).
   Члены семьи сами не понимают, почему они ссорятся. Нет гармонии, согласия, мира. Ищут причин, не находят. Нет "разумных оснований". И в последние моменты семья уже совершенно распалась...
   Дело выражается в том, что, например, один из сыновей мягче, женственнее, деликатнее своих братьев. "Краше всех". И вот он, именно он, и раскалывает всю грубоватую семью, всю элементарную семью, - но без него "дружную" бы и "ладную". Те - рабочие, он - художник. "Немножко играет на гитаре". Ничего особенного. Но он "лучше всех" и смотрит "из дому".
   Его ценят, зовут, ловят. Ищут в службу, ищут в дружбу. Как не уйти? Он к дому равнодушен. Он к дому всегда равнодушен. И уходит - неодолимо, оставляя стариков, сирот. Уходит "в своё счастье"...
  
   С мужем она уже устала... И вот я наблюдаю - вообще, - что самые счастливые жёны и которые мужьям никогда не изменяют, - смотрят тем не менее на постороннего свежее, чем на мужа...
  
   Старшим в церкви следовало бы подумать: что ж это за закон и откуда так на Руси пошло, что перестали люди вовсе жениться. Все по б... разошлись. Офицеры, студенты, разные брошенные жёнами - те кухарками обходятся. Вдовые попы - кухарками же. Куда же теперь девок девать?..
  
   С тех пор как у Мечникова я прочёл знаменитую фразу, что "хотя детородные органы созревают ранее всего остального организма, тем не менее, это отнюдь не свидетельствует о том, чтобы при зрелости детородных органов юноша или девушка была и в самом деле способна к браку", я стал обращать внимание на эту сторону...
  
   Самая любовь моя к мамочке, несмотря на решительно ноуменальный её характер, тем не менее, не есть и никогда не было "влюблением", а - восхищением, уважением, (позднее) жалостью. Но это совсем не "любовь - ушиб" (влюбление). Я без мамочки не могу жить. Тяжело жить. Скучно жить. "Не понимаю, как без неё жить". Но это не то, что "не могу отвести глаз". Она уезжала в гости, и я с удовольствием проводил время и без неё. Это - привязанность и дружба. Преданность. Но не "любовь" в собственном смысле...
  
   Сердиться вечно нельзя. Иначе бы задохлись люди от злобы. И земля сделалась бы кипящим адом... Вот пролетела птичка. Вон там вырос цветок. Разве это не хорошо. А если "хорошо", то зачем же сердиться.
   Ты в мире не один. Возложи печаль свою на цветы. Возложи печаль свою на птиц. Возложи печаль свою на обед. Покушай и усни. Господь с тобой...
  
   Что всего слаще человеку? Вы думаете: "мысль"? "Пришла идея в голову"? - Как бы не так. Много было бы тогда счастливых людей. Самое простое и ясное: почесать то место, которое чешется...
  
   Не думай, что "что-нибудь" не изменится, если ты подумал. Мир полон. И нет в нём пустоты. И ты не можешь подумать "в пустое". Вот отчего существует телепатия. Ты "подумал": а уж он, о ком ты "подумал", хотя был бы в другой губернии, почувствовал, что ты "подумал". И думает о тебе. И Бог думает, когда мы о Нём "думаем". И деревья не остаются безгрешны, когда мимо их проходит грешный. И "всё" знает о "всём". И всё "болит" через "боль" всего...
  
   Со всеми нами под старость делается склероз мозга. И хоть печально признать "зависимость духа от материи", но что делать - приходится...
  
   До 50-45 лет мне это на ум не приходило. И поразительно и странно, как мы мало знаем о мире...
  
   Господи. Как страшно жить. Господи, как тяжело жить...
  
   "В дом вошла судьба". И ещё никто не знает, чёрная она или светлая. Не знает и трепещет...
  
   Всё, что принадлежит минуте - принадлежит и вечности. Смеет разве вечность зачеркнуть минуты? Зачеркнуть своё питание? Свои зёрна? Ни - ни - ни...
  
   - Будет, господа, то, что - будет. А что не будет - того и не будет... Настанет - сколько вы ни боритесь - то именно единственное, что уже теперь собственно настало, а только мы его не видим. Но протекут часы, дни, недели, месяцы и годы, а можно думать - даже и века: и развернётся "та будущая лента кинематографа, которая уже теперь лежит в клубочке". "И мы увидим то, что увидим". Вполне страшно. Вполне необыкновенно. Вполне причина помолиться и сказать:
   - Ты всё держишь, Вседержитель, в Твоих руках. Но пощади меня, сироту...
  
   С "талантами" надо разобраться. Таланты бывают не "какие-нибудь", а "к чему-нибудь". Таланты суть собственно скрытые внутренние влечения, предрасположения. Талант - "зерно" в нас, через которое будет "расти наша жизнь". Отсюда можно сказать, что "каждый человек растёт своим талантом", т.е. двигается, находит должность, находит ремесло.
   Великая должность управления заключается в том, чтобы поставить людей в гармонию с их талантами. Не требовать от птицы плавания, а от рыбы летания. А пустить рыбу в воду, а птицу в воздух...
  
   У наших детей решительно нет таланта "сестринского". Все ссорятся, но положительно велик "талант подруг": к подругам они до того привязываются, до того им верны, хороши с ними, деликатны, ежеминутно оживлены, что удивительно.
   Также у всех их решительно нет таланта "к родителям"... У меня нет "таланта к детям"... У мамы великий талант "к мужу", но таланта к детям тоже нет: она не находит с ними, о чём говорить. Она о них заботится, но это - другое: нужно входить в душу, связываться с душою.
  
   "Талант к правлению", "талант к службе" обычно противоположен "таланту к семье". Иван Ильич, собственно, имел талант "к службе" и "компанейский" и лишён был таланта семьи. И жена и дочь были ему чужие; и когда он стал умирать, то и увидал, что около него "никто не стоит", а все дожидаются пенсию. Но он ведь и "заработал" действительно только пенсию, а семьи он не заработал и не зарабатывал никогда, просто "женясь" и просто "плодя детей"... Это заслуга небольшая. Нужно воспитать детей и полюбить их, нужно "сформировать жену"...
   У Стивы Облонского определённый талант детей, негодность к службе и исключительный талант компанейский. Это чрезвычайно важный талант, и "без таких не живёт общество". Так что Степан Аркадьевич вовсе не пустой человек, а нужный, гармоничный и целесообразный. "К жене" у него нет таланта, но пропорционально велик "к женщинам", и нельзя сказать, чтобы этого не было тоже нужно...
   "Волокитства", "ухаживания" и даже "успех" во всём этом решительно необходимы, так как без этого общество решительно закисло бы, стало неподвижно...
  
   - Вы попивайте и с девицами - того, только не забывайте всё-таки родителей. Вы для них - солнышко. Согрейте их...
   Всем обязаны тебе, старый отец наш. А только уж ты прости нас, что мы зажили по-новому, по-своему...
  
   Чиновник съел всё вдохновение на Руси... Чиновник дьявол...
  
   Добро, как вода, - просто и пресно. И как вода - всеобще и необходимо...
  
   Ах, эти розы, эти розы - они хорошо пахнут. Но не одни розы - и левкои. И резеда. И горошек. "Душистый горошек"...
  
   ... да я и не отрицаю, что эти патриоты все сплошь... взяточники и проч.... Но вот мой вопрос: из вас, порядочных господ, почему же никто не пошёл в патриоты? Ведь тогда патриотизм-то бы скрасился... Было бы немного получше. Понадёжнее было бы...
  
   Гоголь, Грибоедов, Фон-Визин, Чаадаев, Радищев, Декабристы. Шестидесятые годы. Все звёзды. Положительно все звёзды. Весь ум, талант Руси.
   "Душа Руси" - левая.
   Святые Руси - в могилах.
   Образа... да, но они из золота и металла. Правда, есть чудотворные.
   И - правительство... Без народа...
  
   Нефть, которую 50 лет выкачивают иностранцы и не могут выкачать и осветили ею всю Россию и Ґ Европы: всего этого Толстой и Лермонтов просто не заметили. Воистину не знали и воистину не интересовались.
   Для русских самое неинтересное место в мире - это Россия. И самая скучная вещь - русская история и русская держава...
   И в смысле искусства, и мастерства, наконец переходящего в истину, в правду, русская литература есть первая в мире. Перед "туфлёй Обломова" вся философия Фауста меркнет.
   И мы читаем. Задыхаемся и читаем. О мелких людях, о мелких сплетнях. И наконец, выпускаем из рук книгу...
   - Но ведь это же всё чепуха!!!
  
   В эпоху Пушкина литература трепетала интересом к России...
  
   Россия знаменита щедростью, благотворительностью. И что же? Мне кажется, - то же, что в литературе: русские забыли, что у них есть Россия, как писатели забыли, что было "покорение Кавказа"... Смирена Польша. Взята Польша. Что был "Ермак Тимофеевич и покорение Сибири"...
  
   Писатели... вытаращивают глаза: мы ни о чём этом не слыхали...
  
   Я думаю, что не кто-нибудь, не некоторые, даже не "очень многие", но целое общество русское... в медленных перерождениях и всё под влиянием литературы - выродилось буквально до "сюжетов" Пинкертона, - до тех, с кем борется "этот всеми порядочными людьми уважаемый сыщик", и совершенно слилось с убийцами и ворами, прямо потакая воровству, "если оно аристократично"... Политическое воспитание 70-80-х годов перевоспитало всё общество. Ведь всё общество имело единственным предметом чтения апологию убийц и убийства, ведь вся литература была обращена в дифирамб им и в дифирамб "единовременного ограбления всех" (социальная революция), с её резьнёю, кровью и ужасом... И вот это общество... и попробуйте-ка его обратно преобразовать в человека...
  
   Чем легкомысленнее - тем либеральнее. Такое уж правило. Легкомыслие иногда осложняется учёностью, талантом, остроумием. Блеском - слишком часто. Но если в зерне лежит легкомыслие, то все эти таланты склоняются к либерализму. Что такое легкомыслие? Человек без тяжести на спине. Без страдания. Без вкуса к религии и к государству...
  
   Нет команды. (Суть России)...
  
   Эпоха "великих реформ" была в сердцевине и зерне всего - грабежом России. Тут сыграли роль министры финансов, железнодорожники и начавшие выдвигаться евреи. Россию вовсе не обновили реформы: она была по-прежнему убита, забита и забыта.
   Нужно ли нам переделываться в Германию? Можно сказать, - мечта всех русских, от правительства до соц. демократа.
   Нет. Тогда зачем Русь? "Две Германии". Но удвоений в истории не бывает.
   Судьба Руси - черепаха: с жёстким, крепким черепом наружу.
   И "нежным, вкусным мясцом" внутри...
   Труженик войны - пахарь и воин. Тихий, кроткий, исполнительный, послушный. Без страха смерти, весёлый и в ранах. Вы думаете - нет?..
   Зверями-немцами мы никогда не станем.
   Эта твёрдость Христова воина и есть сбережение Руси. В целости; больше нам не надо...
   И Лермонтов, и Пушкин, и Кольцов, и Тютчев...
   Внутри Русь должна быть пылко самостоятельна, только-только "без права войны с Русью"...
   Прогуливают, прогуливают русские Россию. Ещё не прогуляли, но и прогуливали, и прогуливают. Мы все живём "за счёт России". А послужить России - гордость не позволяет...
  
   Неудачная страна. Неудачна всякая страна, если она не умеет пользоваться у себя "удачными людьми". Видеть их, находить их.
   Сколько я видел на веку своём удивительных русских людей, с душою нежною и отзывчивою, с глубоким умом и любивших Россию... И в то время как русские министры "не находят людей" и гимназии и университеты переполнены учителями и воспитателями юношества, которые, "не ухмыльнувшись", не могут выговорить слово "Россия", - эти люди удивительного ума и сердца умирали с голода на улице...
   Видел людей именно по любви к России - прямо удивительных... Что же они все? Да, ничего. Топтали тротуары...
  
   Его мысль побродить по Руси, постранствовать и записать все случаи, "где открывается величие и красота души", стать Далем добродетели - не удивительная ли это мысль... И его речь задумчивая, "как бы он не видит вас", его гордость, но тайная, аристократизм всей натуры, какая-то музыка вкусов и "выбора" вещей и людей: всё это какого из него делало "воспитателя студентов", "инспектора гимназии"...
  
   И эти социал-демократы кричат: "У нас нет людей".
   - Только я. Тайный советник...
   - С этими-то "тайными советниками" Россия и проваливается...
  
   Поразительно. Если взять современное общество, всех этих "клубистов", спортсменов, журналистов: то в них... Это совершенно новая порода людей, какой-то порядочной сволочи, для которой... потребовался новый "незаконный" день творения, восьмой день...
  
   Господи, избавь русских глупости!..
   Ибо, если он будет избавлен от глупости - он станет первым народом в мире...
  
   Я хочу быть ангелом Руси...
  
   Евреи или догадались, или им было "открыто", что половое объединение - самое могущественное из всех: и они объединились... через могущественный обрядовый физиологизм. И лица их зарумянились, в глазах появился блеск, и они любовно взглянули друг на друга.... Как не смотрят "едино-националисты", "едино-духовные", "едино-дружные" даже и, наконец, "едино-верные". Никто. Один Израиль. И "сим победиша". Вся история его в двух словах...
  
   Стеариновая свечка меня изумила. Кто их выделывает? Немцы, евреи.
   И Русь бедна на всю "стеариновую торговлю", которая в руках нерусских.
   Ибо немцы перевели "стеариновую торговлю" через банки за границу: куда под старость поехали и сами.
   Эта операция именовалась в русской печати "приглашением иностранных капиталов в Россию для пробуждения творческих сил страны" - и везде в печати покровительствовалась параллельно покровительству Ницше, Шопенгауэра, Бергсона и Трейхмюллера.
   Так процветала Русь и всё восходила в силу.
   Министры радовались, и подданные радовались.
   Министры богатели, а подданные беднели...
  
   Вот что, однако, евреи, помните: что всё святое отойдёт от вас и перейдёт к нам.
   Будет вторая линия пророков, которая опять восстанет на вас: но её вы уже не изобьёте. И она восстанет именно за нас, за Русь, тогда "доедаемую".
   Вас они спросят: как вы могли убить народ кроткий и ничего вам не сделавший, - изнурить, обобрать, споить, развратить, растлить и убить.
   Это спросят ваши же вас. Ибо между вами на 1000 ротшильдов, Поляковых и грузенбергов будет рождаться один всё-таки с правдою и справедливостью.
   Будут рождаться, которых вы не купите.
   Мы не умеем теперь ни говорить, ни делать, ни доказывать. Вы нас задавили, как "угнетённая нация", и задавили именно через то, что об вас как "униженных" нельзя подымать голоса и ничего писать. В этом положении мы не умеем найтись: - "Меня обирает страдалец: и так как он страдалец, то я не сопротивляюсь, ибо тогда прибавлю ему к страданию ещё страдание". Он, очистив карманы, втыкает мне в сердце нож и убегает.
   Суть юдаизма и Европы.
   Жертва с воткнутым ножом - Франция. Та "богатая Франция", в которой собственно богаты 500 000 евреев, но уже чертовски богаты, и у которой занимает Россия деньги: но она собственно занимает их не у французов, а у евреев-французов. Итак, эта занимающая Россия - жертва, к которой приближается нож. И вы, конечно, зарежете нас, как зарезали Францию. Но Франция износилась, и о ней не поют даже панихид.
   О России запоют и панихиду, ибо она 1000-летний ребёнок, а детей нельзя бить.
   И запоют - эта 1/1000 ваших: и вот это будет минута конца Израиля...
  
   Да, у евреев есть государство. Это кровь их. "Единственное Отечество", которое они защищают. О, как защищают!..
   Как же еврей "не имеет Отечества". Он слишком его имеет. Его "отечество" вся земля, которую всю евреи поклялись наполнить собою, да и Бог обещал усыпать планету "еврейским песком" ("будете как песок в пустыне").
   Именно "в пустыне". "Необрезанных Мне не надо". Ужасы истории...
  
   Мысль моя, - пожалуй, основная или одна из основных для "всего Розанова", - состоит в том, что Россия и русские призваны выразить вечность и высшесть "частного начала" в человеке и человечестве, что они не по судьбе, а по идеалу и желанию останутся вечным "удельным княжеством" Божиим на земле, вечным "уездом" в политической системе царства, вечно "на вторых ролях" в духовном мире, философии, сознавая, чувствуя и исповедуя, что "Высшее" - Богу, у Бога, что там "Бог сидит" и заглядывать сюда человеку не только не должно, но и опасно, грешно, страшно.
   Бог - велик.
   А мы - маленькие. И пусть это будет (останется вечно)...
  
   С Богом торопиться не надо. Бог Сам придёт, когда нужно будет. Когда нужно будет спасти людей или когда Он Сам захочет показаться людям.
   Что вы малодушничаете? Смотрите на Небо? Ждёте знамений?
   "Покажи нам Себя"...
   Живите одни. Бог придёт, когда нужно будет. Пусть одни верят. Другие не верят о чём тоска, смущение? Верят ли дети в Бога? Они не знают Его Имени...
   Но сосут соску матери. И молоко не оскудевает, и рот их всё чавкает. Бог больше любит человеков, чем человеки думают: "как Бог любит их". Это богословы наплели околесины, что Он кого любит - того наказует".
   Нет, смерть идёт от кого-то, не от Бога. От Бога не хочу смерти и Бог смерти не дал... Есть "Что-то", вне Бога; не Богом сотворённое. Что-то было, есть, что и Его объемлет. Это "Что объемлет" - к чёрту, с тех пор как Бог одолел это сотворением. Но Он не окончательно одолел, и есть тьма. В тьму не ходите. С тьмою не будьте. И не ужасайтесь её особенно, ибо ей принадлежат миги...
  
   - Всё-таки люди не без добра...
  
   Всё великое - из Незаметное. "Что может быть меньше горчишного зерна: и из него вырастает дерево"...
  
   Египетская улыбка есть сущность всего, - и его самого, и всей его цивилизации. Можно назвать улыбкой истории... Суть улыбки этой заключается в том, что она льётся из лица, - не губы улыбаются, а лицо улыбается, "в свете"...
  
   "Первое место" - оно страшное. Оно названо в книгах ПРЕСТОЛ.
   И сидеть на нём - одному Богу.
   Люди попаляются, приближаясь к нему. И гибнут. Погибли персы, греки, царство Александра Македонского, Рим. Царство Наполеона и "французские идеи". Теперь, я убеждён, погибнет Германия.
   Но все рвутся вперёд. Тайным образом именно - к ПРЕСТОЛУ. И сожигаются.
   "Не стремиться вперёд" свойственно двум: раку и русским. Рак так устроен. А у русских есть классическая лень. Лень - охрана Руси. Это-то и есть её тайный омофор. Пока Русь ленива - она не заблудится и не погибнет. "Ну его к чёрту - торопиться"...
  
   Всякая нация живёт умственными "центрами" и волевыми центрами. Некоторым могущественным "хочу" и некоторым могущественным "понимаю".
   Увы, Россия, кажется, не имеет таких центров. И вот отчего у нас всё разваливается. Мы, собственно, художники и живём по "мне нравится" и "это прелестно"...
  
   Вот что, русский человек: вращайся около своей оси. Той, на которую ты насажен рождением. На которую насажен Провидением. Где у тебя "Судьба". Не рассеивайся. Сосредотачивайся. Думай о "своём" и "себе"...
  
   Русский человек слишком тёплый человек... И живи им, Русь... "Наша костромская баба вкуснее Афродит"...
   Каждый народ живёт до тех пор, пока не истощилось в нём благородство.
   Благородство это - не громкое, не в речах, не в битвах. А молчаливое, про себя, ни в чём не выраженное, косноязычное.
   Потому-то, добрый мой читатель, вот что тебе надо сохранять. При этом благородстве ты не только себя сохраняешь, а сохраняешь всё своё отечество.
   Как, почему: я не знаю. Но чувствую, что Бог покидает ту страну, народ, в котором уже ни одного благородного человека более не осталось. Тогда "приходят враги и истребляют его". Но этих врагов "допустил Бог"...
  
   Нация ленивая естественно переходит в трудообладание другой нации...
   Люди без идеалов внутри переходят в хулиганство...
  
   Россия - страна, где все соскочили со своей оси. И пытаются вскочить на чужую ось, иногда - на несколько чужих осей. И расквашивают нос, и делают нашу бедную Россию безобразной и несчастной. Следы и последствие 200 лет "подражательной цивилизации"...
  
   Царство Русское не должно походить на Римскую Скуку или на мещанские французские департаменты, или на грубую пошлость Соединённых "Штатов". Всё это мерзость перед Господом. Царство Русское должно быть домовитым, со сказочками, с песенками, с легендами...
  
   Что же такое Россия, и особенно - что такое русская литература в отношении России?
   Россия - это правда Русское Царство, потому что от... и до... она сделана Царскою заботою и солдатским трудом и крестьянским и поповским долготерпением. И это что-то достойное и великое. Это самостоятельное и сильное, и "ни у кого совета и указания не спрашивает". Потому что стоит на своих ногах.
   Литература же есть как бы великолепный "кавказский кинжал", с чернью и с серебром. Но которым "никого не зарубишь", и он носится собственно для украшения и на балах.
   И ещё "великолепный кавказский шёлк для Тамары", нежный, как кисея и блеск. Но холодный. Ни окутаться, ни одеться. "Но Тамара в шёлке, и ударяет в свой тамбурин и пляшет красивый танец".
   Только всё это не нужно. Всё это не имеет цены и значения. И от всего этого никому ни тепло, ни холодно...
  
   В Царе есть кусочек Провидения. Этого кусочка бойся. Вот почему Царю надлежит повиноваться. Допуская к повиновению себя - он и нас, обыкновенных, приобщает к мировой роли.
   Царствование Царя трагично. И - всякого Царя. Это сплошь - великое и ответственное. Ничего нет труднее "должности Царя". Это - пост, на котором невозможно не трепетать. И как он ждёт, когда... и градоначальник, и один министр, и другой, и одиннадцатый говорит:
   - Всё обстоит благополучно...
   И пройдёт всего 24 часа, когда он опять спрашивает:
   - Благополучно ли?
   И не успокаивается, пока и одиннадцатый подтвердит: "Благополучно"...
  
   Народ всё простит царю, но не простит одной обыкновенности, вульгарности, повседневности...
  
   Голова Государства. Приставленная к совершенно безгосударственному телу.
   В сущности, все азиатские страны безгосударственны. Начало государственности лежит в Европе и присуще только Европе...
  
   Я думаю, что царь непременно вернётся, что без царя не выживет Россия, задохнётся. И даже - не нужно, чтобы она была без царя...
  
   Гребите, выгребайте. Волны тяжелы - но вы гребите. И если в деле вашем положена истина, если оно к благу человеческому, то Бог вас защитит...
  
   Утолщай "вчера", чтобы было толще "завтра"...
  
   - Не мешай, либерал, нашему серьёзному делу: Охране Отечества...
  
   И всякая вошь тоже продолжала отрицать Россию...
  
   Идею реформы соединяют с ломкой и как с предварением этой ломки - с враждою... Нужна не ломка, а дополнение. Нужно не обеднение, а обогащение...
  
   Народ волнуется. Но народ всегда волнуется, и на это не надо обращать особенного внимания. Недовольных много. Но и Бог создал землю не для одного удовольствия...
  
   Ты не противоречь другим. Ты навевай на них другие сны...
  
   Есть в мире какое-то недоразумение, которое, может быть, неясно и самому Богу. В сотворении его "что-то такое произошло", что было неожиданно и для Бога. И отсюда, собственно, иррационализм, мистика и неясность. Мир -гармоничен, и это - "конечно". Мудр, благ и красота - и это Божие. "Но хищные питаются травоядными" - и это уж не Божие...
   Что такое произошло - этого от начала мира никто не знает, и этого не знает и не понимает Сам Бог. Бороться или победить - это тоже бессилен Сам Бог...
  
   Без монастыря в душе невозможна никакая сила. Это и для полководца (Суворов, деревня, история воспитания) верно, и для поэта. Не говоря о мыслителе.
   Человечество погибает в толпе, толпою и от толпы.
   Отсюда не ложны им все современные системы воспитания: ибо во всех есть "урок" и "класс", "товарищи" и "учителя", тогда как человек может воспитываться только когда он один.
   В сущности, каждый из нас воспитывается от звезды, дерева и ночи.
   От сада, леса, тайны Неба. От пустыни...
   От сокровеннейшего, чем всё это: что он ОДИН.
   Тогда из него подымаются леса, дерева, сады, небеса. Потому что человек божествен и всемирен.
   "Урок", "класс"?.. Это - педагогический клуб. Может ли что вырасти в клубе?
   Клуб - пустыня... Суета. О, она теперь могущественнее всего. Но подождите. Суета умрёт через суету...
  
   Самый основной смысл "пришествия Розанова в мир" (ибо всякий человек рождается для своего смысла и со своим особым смыслом) заключается в перемене для христианской эры понятия "добро" и "зло". Именно в открытии, что "рождение не есть зло, и христианство не имело права так сказать".
   В этом одном и только.
   Христианство здесь опёрлось на антропологический (и библейский) факт стыда: что лишь животные не стыдятся открыто совокупляться (многие и "стесняются", "не хотят"), человек же и все вообще люди - стыдятся. "Человек же мудр, а животные - глупы"; "человек нравствен, а животные и суть животные": ergo, "разум и мораль в человеке осуждают совокупление, бегут от него, скрывают его".
   Но существуют браки - открыто. Всемирно человеческий институт. И брак - "начало совокуплений", которых, значит, никто не осуждает, а только нельзя их видеть, нельзя смотреть. Но это говорит о тайне и инстинкте тайны, а не об осуждении. Совсем другое дело...
   Христианский мир не то чтобы требовал тайны и соглашался на тайну, - нет: он нравственно осуждал совокупление и учил, что только дары благодати, принесённые на землю Христом и переданные Им церкви, могут "очистить грязь совокупления и примирить с ним совесть супругов-родителей". Всё это кратко выражается в формуле: "девство всё-таки выше брака". "Да это и всемирно так: у буддистов всё-таки есть монастыри".
   "Перерешать" это очень поздно: за 2000 лет столько девушек и столько рождённых ими младенцев было убито...
   "Признание деторождения лишь после совершения некоторых в своём роде очистительных жертв" (венчания)..."
  
   Когда рождается младенец, то с ним рождается и жизнь, и смерть. И около колыбельки тенью стоит и гроб, в том самом отдалении, как это будет. Уходом, гигиеною, благоразумием, "хорошим поведением за всю жизнь" - лишь немногим, немногими годами, в пределах десятилетия и меньше ещё, - ему удастся удлинить жизнь. Не говорю о случайностях, как война, рана, "убили", "утонул", случай. Но вообще, - гробик уже вон он, стоит", вблизи или недалеко. "40 лет" ничего не значат в абсолютном смысле, а значат лишь "для него" и "тебя". "40 лет" - очень старо, если "ему прожить 47 лет", и совсем молодо в том, кому "прожить 80". А "прожить 47" или "80" уже "на роду написано". Важно не "40" и "30", а важна "четвертушка жизни", "половина жизни", "7/8 жизни". И "стар" или "молод" относится к "7/8" или "четвертушке", а не к цифре вовсе лет...
   "Умирает не тот, кто созрел (т.е. стар), а кто доспел", т.е. в ком судьба внутренне завершилась, кончилась. Он "скончался", потому что чем он родился, - кончилось".
  
   Есть мировое добро. Это - благостность, это мудрость. Нежность, внимание.
   И есть мировое зло: ненависть, завидование. Ты можешь стать и на одну сторону, и на другую. Быть белым или чёрным. Только знай: хочешь или не хочешь, ты будешь работать в белую или чёрную сторону. Ангел или диавол. Рыцарь белый или рыцарь чёрный.
   Мир кончится. И легко ли тебе будет, если он будет кончаться в чёрную сторону?
   Итак, добрый друг: соработай добру...
  
   Все споры церквей - глупость. Да и споры религий даже - глупость.
   Православие - хорошая православному вера. А раз хорошо ему - значит, и истинна. С ленцой. Не торопится. Тиха. Беззаботлива. Умильна.
   Как русские.
   Но для волнующегося и горячего католика она уже не будет истинною. Даже покажется ложью и даже будет действительно ложью, если б он её принял. И жался бы в ней. И всё было бы "не по нему". Какая же это вера, если "не по нему".
   Господь сотворил каждому "по его". Каждому по своему.
   Так и лютеранину. Там всё разумно и основательно. Потому что немец разумен и основателен.
   Суть не в разницах, а в единстве. Что каждый любит в меру любви своей. Для каждой души Бог определил меру глубины её и меру широты её. И спрашивает "с этой широты" и "с этой глубины".
   А не с "глубины вообще". Ибо будем скромны и сознаемся, что всяческие человеческие глубины для Бога мелки.
   Бог берёт каждого человека "с его места" и знает о "месте его". И глубин не перемешивает, и людей не перемешивает.
   И вот все перед Господом. И говорят:
   - Вот я Тебе принёс...
   Но придёт русский час: и, может быть, Бог скажет ...
   Дело не в спорах, а в том, что мы все любим Бога. И нет религии, которая не извелась бы из любви к Богу. Как в цветах: нет чёрного цвета нигде. В религии белы - или "в рисунках". А когда так, - когда ни единой нет без любви к Богу: как ради этой полоски любви к Богу мы скажем о всей об ней: "Это нехорошая вера". Нет, брат мой, хорошая...
  
   Церковь католическая есть именно церковь испано-французско-итальянская, церковь греческая есть церковь константинопольско-афонская и церковь русская ест церковь киевско-суздальско-московско-петербургская, как церковь лютеранская есть берлинско-геттингентская... И напрасны и безумны попытки связать их, т.е. связать вообще всё христианство теперешнее с Ветхим Заветом, с тайною Христа... "Тайны Востока" никак не уложились в "секреты Запада"... И мы не то чтобы падаем "на два колена", а лежим плашмя и не опираемся ни на одно колено.
   "Христианская история" есть самостоятельное европейское явление, лишь "ещё" связывающее себя и с Евангелием, и с Ветхим Заветом...
  
   Суть-то в том, что душа наша запуталась, что ум наш запутался. Что человек несчастен и недоумевающ. Один беден, другой богат, и оба умирают... Как же при этом несчастии толковать, "чья вера лучше"...
  
   Величие церкви - в её "общем", в её "всём". В её "уставах", требованиях, в её "строгих очах"...
  
   Сущность Православия заключается даже не в Евангелии, даже не в Иисусе Христе, и не в Библии. А она заключается в Самом Православии, где и слова Евангелия, и Ветхозаветия содержатся только в мелькании. Только как прекрасные, величественные, вечные афоризмы, - как далёкие пирамиды где-то на горизонте. Египта я не видел, но Египет должен быть для моего спокойствия.
   Важность не в Евангелии, а в том, что мы в Него верим...
   Православие "довлеет самому себе". Суть вот в чём. Сперва в Греции, а потом во всей России, "на всём Востоке и у нас", от времён древних и до сих пор трудился длинный сонм старцев:
   Они искали правды, искали, искали...
   Может быть, во многом ошибались. Не в том дело. А в том, что все они имели "строгие очи" и на себя и на всё вокруг.
   Что они в мире видели какую-то "Державу", скорее созерцаемую, нежели действительную "Державу" тоже где-то на горизонте, вроде Египта.
   У них в очах были какие-то "пирамиды", тоже - вещие, лишь духовные.
   "Одно царство прошло, другое царство прошло. Надо держаться".
   Человек бренен. Хочет удовольствий, слаб. Но как "послабнет", всё погибнет. А земле нельзя оставаться пустой. "Без царства нельзя".
   И вот старцы, в длинном-то ряде, установили некую "Державу", тоже больше мысленную, чем действительную.
   Установили "порядок вещей", буквально как "Бог сотворил мир". Но Бог сотворил мир вещественный, а "старцы" мало-помалу, преемственными усилиями, сотворили "мир духовный".
   И принесли его на Русь. И держат. Теперь уже только держат и удерживают. И в этом таинственном "мире духовном", "от старцев идущем", и заключается всё. А не в Евангелии и не в Писании.
   Дело в том, что "старцы"-то эти глубоко верили в себя, но не в самолюбие своё, а в истину свою, в правду свою: и из них каждый по времени своему был глубоко прав. Они "рекли" (думали - по Писанию), и в голосе была страшная твёрдость и уверенность, что "это - лучшее" и "спасёт людей".
   В мире один Спаситель, а в Православии сонмы "спасителей", ибо все старцы в точности думали о вечном спасении, об одном Спасении, только о спасении души и жизни...
   Ничем нельзя опровергнуть страшной серьёзности старцев за всё время бытия их. То есть, за 2000 лет. Ну, а "2000 лет серьёзности" - это чего-нибудь стоит...
   Впечатление осталось. Впечатление-то есть: и я испуган, и буду всю жизнь жить по её серьёзным вещаниям, а не по солёному остроумию собравшихся гостей.
   "Что-то серьёзное прошло в мире"... Серьёзное нужное. Чем-то серьёзным держится мир. Он держится не солёным, не остроумным, не Боккаччо и Вольтером... Всё это пустяки...
   Когда я умираю, мне нужно не "доказательства", а чтобы кто-нибудь серьёзный держал меня за руку.
   И моя душа "серьёзным-то" в этот миг прилипается к "серьёзному" в его душе.
   И я, умирая, говорю: "Вот, что мне нужно было всю жизнь, но чего я не видел".
   Вот и "мощи" объясняются. Русский народ бережёт и ходит поклоняться, ходит приложиться и поцеловать останки этих исключительных людей, видевших где-то "в воздухах" эту незримую Державу и спустивших её к нам на землю и, поистине, установивших Русскую Державу, - ибо без них ей не продышать ста лет...
   Дело в колоссальном двухтысячном преемстве с Единою Верою, Единым Упованием, что человек легкомыслен и празднен, любит погулять и повеселиться, между тем как Мир и Задача Человека на Земле столь серьёзна.
   И вот мы имеем из веков дарованную нам даром Серьёзность. Это - Церковь. И ничто её не разрушит... И в этом Всё...
  
   Молитва - "я молю Бога". А разве "я молю" останется без ответа у Бога? Он не царь и не князь. Не вельможа и не русский.
   Он поднимает меня с земли: - и вот моя вера...
  
   Тот, кто молится, - сам достоин молитвы...
  
   Господи, отчего я так люблю Тебя, но часто и сержусь. Зачем Ты сотворил хищных... Господи. Зачем это? Или неужели и над Тобою была Тёмная Необходимость? В необходимости я. Но Ты?
   Как темно в мире. Господи, зачем тьма, а не один свет... Зачем же душно в Твоём мире?..
  
   В конце концов, ум рождается из добродетели.
   И сила, настоящая сила, рождается тоже из добродетели...
  
   "Добро", "добрый поступок", "добрая (благожелательная) мысль" - такой же "атом" "жизни всех", как "атом" физических тел. И его подобным же образом нельзя, глупо и вредно отрицать. Без "доброго поступка" жизнь всех развалится. Не держа перед собою мысленно "доброго поступка", нельзя построить систему государства, общества, экономики. "Добрый поступок" есть истинный "столп", из которого не только практически, но и умозрительно строится всё в обществе.
   Отсюда "святой" - как "столп общества": ибо он есть вечный хранитель "атомов" общества и даже новый родитель их. И мысль - что и жизнь должна быть построена на "святых", на "святцах". И, наконец, отсюда же: что наша слабая и грешная русская жизнь есть всё же высшая на земле, ибо у одних русских есть глубокая вера и убеждение, что "жизнь должна быть построена на святых"...
  
   Слово - бессилие.
   Слово не сила. А молчание.
   Слово - кто не может сделать...
  
   И на меня летят "опавшие листья" с моих читателей. Что им моё "я"? Никогда не виденный человек, и с которым по дальности расстояния (городок Нальчик, на Кавказе) он никогда не увидится.
   И сколько отрады они несут мне. За что? А я думал разве "за что", даря "кому-то", безвестному, с себя "опавшие листья"? Ибо я дал не публике, а "кому-то вон там".
   Так взаимно.
   И как рад я, чувствуя, как коснулся лица листок с чужого далёкого древа. И они дали мне жизнь, эти чужие листья. Чужие? Нет свои. Свои.
   Они вошли в мою душу. Поистине, это зёрна. В моей душе они не лежат, а растут...
  
   Вот два листа...
  
   "Как понятна мне грусть "Уединённого", близка печаль по опавшим листьям... Их далеко разносит вьюга, кружа над мёрзлою землёй, навек отделит друг от друга, засыпав снежной пеленой"...
   Холодно ей жилось... Однажды в тёмную осеннюю ночь пришла ко мне грусть как внезапное предчувствие грядущих несчастий - мне было 5 лет. С тех пор она часто навещала меня, пока не стала постоянным спутником моей жизни. Полюбила Розанова - он чувствует грустных, понимает тоскующих, разделяет нашу печаль...
   Кто-то вносил огонь жизни в нас и не определил продолжительности его горения - есть ли право гасить его?.."...
  
   "Как хороши эти ваши страницы. Хорошо - всё, всё - сначала... Разволновалась я. Так понятно и хорошо всё, что Вы рассказали... Правда... не всякая душа - рынок. Василий Васильевич, дорогой мой, ведь 9/10 ничего, ничего, ну ничего не понимают! Знаете, как о Вас говорят? "Это тот Розанов, что против евреев?" Или - "это тот, что в Новом Времени?"
   Нужно громадное мужество, чтоб писать, как Вы, ведь это большая обнажённость, чем Достоевский".
  
   Есть люди, которые всю жизнь учатся, "лекции" и всё, - и у них самое элементарное отношение к книге. Элементарное отношение к самомалейшему рассуждению, к стихотворению, к книге - которую начали читать. А 12 лет школы за спиною. И есть "ученье работы", и уже почти начинают сами читать лекции.
   Какое-то врождённое непредрасположение к книге, неприуготовленность к книге.
   Отсюда я заключаю, что "книга родилась в мир" совсем особо, что это "новое чего-то рождение в мире" и далеко не все способны к книге. Что есть люди, "врождённо к ней неспособные" - и такие, сколько бы ни учились, ни читали, ни старались, к ним "книга" так же не идёт, как к корове "горб верблюда"... В спорах, в критике, в журналах - это сплошь и рядом...
  
   Зерно выпадает... Самое зерно выпадает и уже выпало из литературы....
   Пустая, пустая, пустая. Как ужасно. О, как ужасно это опустение литературы. Бедные Карамзин и Димитриев, и Жуковский; с такой надеждой начинавшие.
   Теперь жива только библиография...
  
   Прежде я писал "на темы", из нужды и "так себе". В написанном не было абсолютной необходимости. Именно необходимости не было, и это самое главное...
  
   Рубят мои мысли одна другую. Что за несчастие. Другие спорят с другими, я - вечно с собой. И как не сочиться крови...
  
   Что-то налетало на меня... И я записывал...
  
   Цветочный одеколон. Есть же такая милая вещь. Это - моя философия. Она вся сделана из запаха цветов и звона солнечных лучей...
  
   Отрицание - это моё положение, а не душа. Моя душа - вечное утверждение. "В мире со всеми", "в ладу со всем". Никогда ещё такого "ладного" человека не рождалось...
  
   Я передал часть жизни моей... не читателю даже, а "в воздух", "в пространство". Но с помощью техники книгопечатания эта "часть души моей" вошла в читателя. Многие поморщились, оттолкнули, не услышали... Но некоторые поняли, услышали. И их души стали "маткою" для "семени моего". Я родил, и в них родится...
  
   ... потенциал бесконечности... (о себе)...
  
   Я весь вылился в литературу. И "кроме" ничего не осталось.
   Ни отец, ни муж, ни гражданин. Да хоть человек ли? Так, что-то такое, мотающееся возле...
   Это - я, лицо (скорее безликость). А литература - это необходимость...
  
   Я сам себя потерял в мире...
  
   Так не все ли мы живём мигами? Сто лет лжи и минута правды. И ею спасёмся...
  
   Если бы я не писал, то сошёл бы с ума...
  
   Ещё бы хотелось написать, но не знаю, что писать...
  
   Сижу и плачу, сижу и плачу как о совершенно ненужном и о всём мною написанном (классифицирую отзывы - по годам - печать обо мне)...
  
   Слова, слова, слова. Как устал. Где же конец мой?..
  
   Вот и я вхожу в состояние старичка...
   О, старость, как ты грустна. Как ты страшна...
  
   Так как у меня склероз мозга, то я поставил условием летнего отдыха "молчание"...
  
   Я сам чувствую, что в "Опавших листьях" есть что-то наркотическое. Что их нельзя читать много. Становится удушливо. "Читателю душно". И оттого что он "хочет сам жить".
   Это хорошо. Потому что читателю, конечно, надо "самому жить". Читатель, в сущности, выше писателя. Уже потому, что их так много, а я один...
   "Сочинения мои замешаны на семени". Это глубокая и истинная правда. В каждый отрывок вошла концентрация моей души. Не то, что душа "пролетела" и "сказала", а "сгустилась" и упала "каплей". И капли эти густые, смолистые, в которых "вязнешь"...
   И всё это слишком густо, и всё это слишком вязко и неудобно для читателя. Это я сам чувствую...
   Что же читателю "жить по Розанову", "думать по Розанову". Это слишком, - и по правде, этого я не хотел и не хочу.
   Дело в том, что капли-то мои "капают сами собой"... Нечто страшное тут действительно заключается в том, что душа моя страшно сгущена, что "точно я жил всю жизнь для того, чтобы сказать это слово"...
  
   Эту ночь мне представилась странная мысль: что, может быть, всё моё отношение, - всё и за всю жизнь, - к России - не верно. Я на все лады, во все времена её рассматривал с гражданской стороны, под гражданским углом. У меня был трагический глаз... Во мне было что-то пожирающее своё отечество. В тайне вещей я его ненавидел и - за отсутствие добродетели...
  
   Но если ошибка: то как до 62-го года прожить в ошибке?!!
  
   О, Богини Судьбы! Как вы смеётесь над человеком.
  
  
   ГАБРИЭЛЬ ГАРСИА МАРКЕС "ПАЛАЯ ЛИСТВА"
  
   Об одиночестве, смерти, любви и прочей жизни...
  
   Вдруг точно вихрь взвился посреди селения - налетела банановая компания, неся палую листву. Листва была взбаламученная, буйная - человеческий и вещественный сор чужих мест, облётки гражданской войны, которая, отдаляясь, казалась всё более неправдоподобной. Листва сыпалась неумолимо. Она всё заражала смрадом толпы, смрадом кожных выделений и потаённой смерти. Менее чем за год она завалила селение мусором бесчисленных бедствий, усеяла улицы своим смешанным хламом. И этот хлам под ударами шального, порывистого ветра стремительно сметался в кучи, обособлялся и наконец превратился в улочку с рекой на одном конце и огороженным кладбищем на другом, в особый, сбродный посёлок, состоявший из отбросов других селений.
   Вперемешку с человеческим сором, вовлечённые в его мощную заверть, там осели остатки бакалейных лавок, больниц, злачных мест, электростанций; отрепья одиноких женщин и мужчин, что наматывали уздечку мула на коновязь гостиницы, привозя с собой из поклажи один только деревянный чемодан или узелок с бельём, а через несколько месяцев имели собственный дом, двух наложниц и воинское звание, которое им задолжали, ибо они поздно вступили в войну.
   Даже отребье унылой любви больших городов попало к нам в заверти листьев и настроило деревянных лачуг; сперва это был закоулок, где полкровати служило мрачным приютом на ночь, потом шумная улица тайных притонов, потом целая деревня терпимости внутри самого селения.
   Среди этой кутерьмы, этой бури незнакомых улиц, палаток на проезжей дороге, мужчин, переодевавшихся на улице, женщин, сидевших с раскрытыми зонтиками на чемоданах, и мулов - мулов, брошенных в конюшне гостиницы и подыхавших с голоду, мы, первые поселенцы, были последними, мы были чужеземцами, выскочками.
   Приехав после войны в Макондо и оценив тучность его земли, мы не сомневались, что когда-нибудь сюда хлынет опаль, но не рассчитали её силы. И потому, когда мы почувствовали надвижение лавины, нам оставалось лишь... терпеливо ждать, чтобы новоприбывшие нас признали. Но вот раздался первый свисток поезда. Опаль взметнулась ему навстречу, но утратила в полёте силу, слиплась и отяжелела; и тогда она претерпела естественный процесс гниения и соединилась с частицами земли. (Макондо, 1909 год)
  
   Первый раз в жизни я увидел мертвеца...
  
   Наверное, один только мой отец испытывал к нему симпатию, необъяснимую симпатию, благодаря которой он не сгниёт теперь в своих четырёх стенах...
  
   Хоронить человека, который, как все надеялись, должен был обратиться в прах в собственном логове. К тому же люди не просто надеялись, они приготовились к этому исходу, надеялись с чистым сердцем, без угрызений совести и даже предвкушали, как в один прекрасный день по селению поползёт благоухание его трупа, и никто не взволнуется, не встревожится и не возмутится - все обрадуются, что пришёл вожделенный час, и будут желать, чтобы тошнотворный смрад мертвечины продержался как можно дольше, пока не насытятся даже сокровенные тайники озлобления.
   И вот мы лишим Макондо долгожданного удовольствия. У меня такое чувство, будто в известной мере сама наша решимость породит в сердцах людей вместо уныния и разочарования уверенность, что это не поражение, а всего лишь отсрочка...
  
   Дряхлая, цепляющаяся за жизнь жалкими корнями повседневности, шипит: "Всё это козни дьявола"...
  
   Она несёт в себе ликование плоти, когда-то наполнявшее и Агеду, но обратившееся у неё в тяжкий религиозный недуг, который и заставляет её сказать: "Всё бы ты каталась в постели, как свинья в навозе"...
  
   Если бы двадцать пять лет назад к моему отцу неведомо откуда не явился с рекомендательным письмом этот человек и не остался у нас... я спокойно сидела бы сейчас дома. Но моя кара была мне написана на роду... На рассвете доктор повесился...
  
   Истомлённый духотой, бесконечным мгновением, которое никак не проходит, я будто слышу, как кто-то мне говорит; "Так будешь лежать и ты. Лежать в гробу... Тебе нет ещё и одиннадцати лет, но настанет день, и тебя отдадут на съедение... в закрытом гробу"...
  
   - Поглядим на наш дом из окна, хочешь?
   Я гляжу на Макондо, и мне кажется, будто я вернулся из дальнего странствия. Вижу наш поблекший, ветхий дом в прохладе деревьев, среди приветливой свежей зелени...
  
   - Пока не появится запах, мы не можем удостоверить его смерть...
   - Вы прекрасно знаете, что он умер...
   - Верно, но, в конце концов, я только чиновник. Единственно законный документ - свидетельство о смерти, подписанное врачом...
  
   Я понимаю, что он отупел не столько от водки, сколько от трусости...
  
   Мне ясно, что он разделяет ненависть... Это чувство растравлялось десять лет с той бурной ночи...
   С той поры... ненависть росла, расползалась, обращалась в повальную болезнь, которая до конца его жизни не даст передышки..., дабы... не смолк приговор, выкрикнутый в ту ночь и осуждавший его сгнить в этих четырёх стенах...
   Они хотят лишь насладиться трупным запахом из-за дверей...
  
   - Я не позволю хоронить в освящённой земле человека, который повесился, шестьдесят лет прожив в безверии. Господь одобрит и вас, если вы воздержитесь от поступка, являющего собой не дело милосердия, а грех строптивости...
   - Хоронить мёртвых, по Писанию, есть дело милосердия...
   - Да, но в данном случае совершить его подобает не нам, а санитарной службе...
  
   Мы втроём несём тяжкое бремя происшедшего...
  
   Я осматриваю комнату, полагая, что он мог оставить что-нибудь, что объяснило бы его решение... Полно набросанных в беспорядке бумаг...
   У него были крепкие зубы, все свои...
  
   Люди вносят гроб и опускают туда покойника... Кладу в гроб вещи...
   После этого делаю людям знак закрывать гроб. Думаю: "Вот он снова отправляется в странствие. Самое естественное для него - взять в последний путь те же вещи, что и в предпоследний. Во всяком случае, нет ничего естественнее...
   Половина третьего 12 сентября 1928 года. В 1903 году примерно в то же время он впервые сел на наш стол...
  
   Как мне ни отвратительно обращаться таким образом с умершим, издеваться над беззащитным телом, тревожить человека, который наконец-то угомонился в своей бренной оболочке, как ни противно моим принципам вытаскивать из гроба мертвеца, обретшего заслуженный покой, я велел бы... единственно ради того, чтобы узнать, как далеко способен зайти этот господин. Но это невозможно...
   - Не забудьте, нам неизвестно, давно ли он умер... Ответственность на мне...
   - А как вы узнали, что этот человек ночью повесился?..
  
   - Полковник, мне хотелось бы переговорить с вами с глазу на глаз... Это дело мы могли бы уладить по-иному...
   - Сколько?
   И он становится совсем другим человеком...
  
   Я не мешала её блуждать в закоулках прошлого, погружаться в него с томительно-радостной грустью, от которой она при свете горевшей на прилавке лампы выглядела намного дурнее и старше, чем в тот день, когда явилась в церковь в шляпе и туфлях на высоком каблуке. Было очевидно, что её снедает желание вспоминать. И пока она вспоминала, я не могла отделаться от впечатления, что последние годы она пребывала застывшей в одном неизменном, вневременном возрасте и только сейчас воспоминаниями сдвинула с мёртвой точки своё личное время и начала с большим запозданием стареть.
   Прямая и сумрачная, рассказывала она о пышном феодальном блеске нашей семьи в последние годы прошлого века перед большой войной. Она вспоминала мою мать...
   Как раз в те дни я так тосковала по матери и воображением беспрестанно к ней обращалась...
   Она рассказывала о скитаниях моих родителей во время войны, о тягостном странствии, которое закончилось обоснованием в Макондо. Родители бежали от случайностей войны и искали спокойный цветущий уголок, где могли бы осесть... Макондо было для моих родителей обетованной землёй, миром и благоденствием. Здесь нашли они подходящее место и заложили дом, который через несколько лет стал усадьбой...
   Мать имела необычные понятия о милосердии и человечности и считала, что Богу одинаково угодна защита... и человека, и бессловесной твари. Всюду они возили за собой обременительный и странный груз: чемоданы с одеждой людей, умерших ещё до их собственного рождения... сундуки с кухонной утварью, давно вышедшей из употребления...
   Она вспоминала с грустью...
   В новорожденную деревушку Макондо прибыла в конце прошлого века разорённая семья, ещё цеплявшаяся за остатки былого великолепия, выбитая войной из привычной жизненной колеи...
   Быть может, в душе моего отца и шевелился червь сомнения, но всё же наперекор ветрам и течениям он решил бросить здесь якорь. Он ждал лишь, чтобы мать родила этого ребёнка...
   Раньше я никогда не была с ней близка, но в тот вечер, после внезапного и искреннего порыва откровенности, почувствовала, что мы связаны узами более прочными, чем узы крови...
  
   Жизнь переменилась, настало благоденствие... но она жила своим лучшим прошлым...
  
   Я попыталась перевести разговор на другую тему...
   Она улыбнулась. Её улыбка была невесёлой и тусклой, как будто не чувство вызвало её, как будто она вынула её из ящика стола, где улыбка хранилась на случай крайней необходимости, но, редко ею пользуясь и оттого позабыв, как это делается. Она употребила её некстати...
  
   Иногда, прислушиваясь, как разрастается смерть в её ногах... она застывала...
   Смерть матери привела отца в отчаяние. Но, как он сам после говорил, оставшись один в доме: "Никто не поверит в честь домашнего очага, где об руку с мужчиной нет законной жены". Вычитав в какой-то книге, что после смерти любимого человека положено сажать жасмин, чтобы вспоминать покойного каждый вечер, он высадил вдоль стены во дворе ряд кустиков и год спустя женился вторично на Аделаиде, мой мачехе...
  
   Она держалась твёрдо, удовлетворённая тем, что покаянием искупает ошибку - ведь она была счастлива и по своей воле отказалась от счастья...
  
   А другое началось через пять лет с того, что, войдя в столовую, где обедал отец, она сказала ему: "Полковник, вас спрашивает в кабинете какой-то приезжий"...
  
   Ветераны вспомнили про его участие в гражданской войне восемьдесят пятого. Он стал полковником в семнадцать лет, был бесстрашен, упрям, воевал против правительства... Упрямец...
  
   Таким-то образом этот человек явился к нам в дом в тот же день и почти в тот же час, что и Упрямец в Макондо. Он - главной дорогой, где никто его не ждал и не имел понятия о его имени и роде занятий, священник - окольной тропой, в то время как на главной дороге его встречали все жители селения...
  
   Я не знал ещё, что в тот день начались события, которые кончаются сегодня...
  
   Я сел на палые листья у тропы и глядел на одинокую ласточку, которая чертила в небе кривую линию...
  
   Он остался жить у нас в доме...
  
   Великолепие стола, застланного новой скатертью и уставленного китайским фарфором, предназначенным исключительно для семейных трапез на Рождество и Новый год, превзошло все мои ожидания.
   Аделаида торжественно восседала во главе стола в бархатном платье...
   С поразительной ясностью помню ту минуту, когда мы вторглись с ним в столовую, и я почувствовал, что слишком по-домашнему одет для стола, какой накрыла Аделаида...
  
   Есть миг, когда истекает время дневного сна. Даже тайная, невидимая, кропотливая работа насекомых замирает точно в это мгновение; движение природы останавливается; вселенная качается на краю хаоса, а женщины... встают, задыхаясь от жары и злости... Потом они усаживаются в своём углу, связывают сон с действительностью и дружно пускаются ткать шепоток, будто шепоток - это необъятная простыня, вытканная сообща всеми женщинами...
   Если бы внутреннее время имело тот же ритм, что и внешнее, мы шли бы сейчас...
   Но всё изменилось. Отец и на этот раз был достаточно убедителен, и его точка зрения восторжествовала...
  
   Она бродит по комнатам... нервная, взвинченная, перебирает хлам своего бесплодного и мучительного вдовства, и осязание подтверждает её, что она не умерла ещё и доживёт до похорон. Она открывает и закрывает двери комнат и ждёт, когда очнутся от послеобеденного сна дедовские часы и одарят её угасающий слух тремя звучными ударами...
  
   - Как вы думаете, случится что-нибудь?..
   - Уверен, по крайней мере, что во многих домах подгорит рис и сбежит молоко...
  
   Гроб закрыт, но я помню лицо покойника. Оно отпечаталось в моей памяти с такой точностью, что, и, глядя на стену, я вижу его...
  
   Я узнаю комнаты по запаху... Нет в доме запаха, который был бы мне незнаком...
   В тот вечер, засыпая, я почувствовал запах, которого нет ни в одной из комнат дома. Сильный, резкий запах, будто встряхнули жасминовый куст... Запах не исчезал, густой, почти осязаемый, перебивавший все другие запахи ночи...
   - Когда вырастешь, узнаешь, что жасмин - это цветок, который выходит.
   Я не понял, но ощутил странную дрожь, будто меня кто-то коснулся...
   - Жасмин - он как покойники, что выходят по ночам из могил...
  
   Вначале он спал до семи...
   Не то чтобы он исхудал, но его лицо выражало теперь не молодцеватую гордость военного, как в первый год, а безволие и усталость человека, который не знает, что станет с ним минуту спустя, да нисколько и не интересуется этим. В семь часов он пил чёрный кофе и возвращался к себе в комнату, равнодушно здороваясь со встречными...
   Теперь он не делал решительно ничего. Часами покачивался в гамаке... И по его худому невыразительному лицу... в нём безошибочно узнавался человек, отказавшийся бороться с обстоятельствами...
   - Надо быть к нему снисходительнее. Он одинок на свете и нуждается в понимании...
  
   - Всё это пройдёт, когда мы привыкнем к опали...
  
   - Давайте выйдем за него замуж!..
  
   - Я прочёл на кофейной гуще вашу судьбу... Сосчитайте семь звёзд, и вы увидите меня во сне...
  
   - Заметь, я никогда не глядел тебе в глаза. Это тайный признак, что мужчина боится, что влюбится...
  
   Несмотря на его очевидные старания скрыть апатию за видимой общительностью и дружелюбием, он оставался в селении чужим, хоть, может быть, и надеялся на обратное. Он жил среди людей, отделённый от них памятью прошлого, тщиться исправить которое было бессмысленно...
  
   В сущности, он переживал запоздалое и бесплодное отрочество и, как подросток, усердствовал в одежде... и, будучи не так уж молод, страдал от отсутствия друга, которому мог бы поверить свои иллюзии и разочарования...
   Пересуды помогли мне осознать его ужасающее мужское одиночество, биологическую ярость, которая, должно быть, мучила его все эти годы одичания и заброшенности.
   Каждый день он ходил в парикмахерскую, одеваясь всё старательнее... Он смахивал на жениха, стеснённого нарядом и благоухающего дешёвыми лосьонами, вечного жениха-неудачника, злополучного любовника, неизменно забывающего букет к первому визиту.
   Таким застали его первые месяцы 1909 года...
  
   Все знали, что дочь... не выйдет замуж, потому что целый год её преследовал дух. Невидимый возлюбленный кидал... мутил... туманил... Напрасны были старания - не помогали ни церковные покровы, ни сложный обряд лечения святой водой, ни священные реликвии, ни заговоры...
  
   Прошло уже четыре года с тех пор, как он покинул наш дом...
  
   Всякий раз, когда я это вспоминаю, я думаю, что Господь послал нам его в наказание... что Бог пожелал дать нам урок осмотрительности и недоверия к людям...
  
   Только с твоим отцом и в таком безалаберном доме, где каждый делает, что ему взбредёт в голову, могла произойти подобная история...
  
   Видно было, что он не только не раскаивается в содеянном, но, напротив, даже гордится им, как будто, противопоставив приличиям и чести дома свою пресловутую терпимость, отзывчивость и вольнодумство и некоторую толику безумия, он спас свою душу.
   - Ты кинул свиньям лучшее, что было в твоих верованиях.
   - Когда-нибудь ты поймёшь и это...
  
   Декабрь нагрянул как непредвиденная весна...
  
   Я не испытывала никаких чувств при мысли о близости свадьбы...
  
   Так мы задумчиво сидели друг против друга... Я вспомнил его жизнь, его одиночество, его мучительный душевный разлад. Вспомнил, с каким угрюмым безразличием он взирает на спектакль бытия. Раньше я считал, что меня привязывают к нему сложные чувства, порой противоречивые и столь же переменчивые, как он сам. Но тут я с полной несомненностью осознал, что сердечно его полюбил. Я угадывал в себе присутствие таинственной силы, с первого момента побудившей меня взять его под защиту, и каждым нервом чувствовал тоску его душной и тёмной комнаты. Он сидел передо мной сумрачный, разбитый, подавленный обстоятельствами. Когда он поднял свои твёрдые и пронзительные глаза, я вдруг ощутил уверенность, что напряжённая пульсация ночи выдала мне тайну его запутанного одиночества...
   - Скажите мне, вы верите в Бога?
   - Первый раз в жизни мне задают этот вопрос.
   - А сами вы задавали его себе?
   - Об этом трудно судить.
   - Но вы не испытываете трепета в такую вот ночь? У вас не возникает чувства, что какой-то человек, выше и больше всех остальных людей, шагает... и всё в изумлении замирает перед его поступью?..
   - Да нет, меня это не тревожит... Но меня тревожит, что кто-то на свете, вот вы, например, может с уверенностью сказать, что знает о существовании человека, идущего в ночи.
   - Мы стараемся спасти душу... В этом разница... Вы не слышите его, потому что вы атеист...
   - Поверьте мне, я не атеист. Дело вот в чём: мысль, что Бог существует, тревожит меня так же, как и мысль, что он не существует, и потому я предпочитаю об этом не размышлять.
   "Это человек, встревоженный Богом"...Мне казалось, что я в центре необъятного скопления пророческих образов...
   Благоухал розмарин... Жасминник посылал нам свой навязчивый аромат, и мы дышали им, потому что... его запах был своего рода продолжением... матери...
   - Мне хотелось бы знать, почему вы меня спросили об этом?
   - Пришло вдруг в голову. Может быть, оттого, что уже семь лет меня снедает желание узнать, что думает такой человек, как вы... А может быть, меня беспокоит ваше одиночество...
   Я вспомнил Макондо, безумие его жителей, которые жгли пачки денег на праздниках, человеческую опаль, метавшуюся без смысла и толка, которая всё презирала, ворочалась в трясине инстинктов и находила в разнузданности желанное наслаждение. Я вспомнил его жизнь до того, как нахлынула опаль, и его жизнь после...
   - Вы никогда не думали жениться?..
   - Вы очень любите свою дочь, не так ли?.. Разумеется. Но вы человек особый. В отличие от других вам нравится все гвозди в своём доме вбивать собственноручно. Я видел, как вы приколачивали дверные петли, хотя у вас служат люди, которые могли бы это сделать за вас. Вам это нравится...
   - Это привычка. Говорят, моя мать была такой же...
   - Очень хорошо. Похвальная привычка. К тому же и счастье, по-моему, наименее дорогостоящее из всех возможных. Вот поэтому у вас такой дом, поэтому вы вырастили такую дочь. Я хочу сказать - прекрасно, должно быть, иметь такую дочь, как ваша...
   - А вы не думали, как было бы хорошо и вам иметь дочь?
   - Мне нет... Мои дети были бы не такие, как ваши...
  
   - Сходите к Упрямцу, и вы убедитесь, что мир не таков, как вы полагаете...
  
   Ошиблись мы оба, и это сходит за общую ошибку - никто не одержал победы и не потерпел поражения. Однако то, что надвигалось следом, было нам неподвластно, как неподвластны ... атмосферные явления, наступающие с роковой неизбежностью...
   Что-то подсказывало мне, что события принимают оборот, повлиять на который я бессилен. В моём доме распоряжался не я; иная таинственная сила направляла ход нашей жизни, а мы были всего лишь послушным и ничтожным её орудием. Всё развивалось с естественной последовательностью, словно во исполнение пророчества...
   Мог бы я воспротивиться его желанию жить с ней как муж с женой? Раньше, наверное, да. Но тогда уже нет, ибо за три месяца перед тем в книге судьбы открылась новая глава...
  
   - Человеку свойственно принимать меры предосторожности... Когда вы рискуете, вы об этом знаете. Если вышла осечка, значит, помешало что-то непредвиденное, над чем вы не властны...
  
   Я испытал неловкость и чувство вины. В тот вечер я понял, увидев, как разрастаются зародыши смерти в его твёрдых жёлтых глазах, что моё поведение эгоистично и что это единственное пятно на своей совести мне придётся тяжко искупать до конца жизни. А у него в душе был мир...
  
   К тому времени банановая компания успела выжать нас и убраться восвояси с отбросами отбросов, что к нам принесла. За ними рассеялась и опаль - последки процветающего Макондо 1915 года. Осталась запустелая деревня с парой нищих жалких лавчонок, населённая озлобленными праздными людьми, которых мучила память о прошлом благоденствии и горечь тоскливого и косного настоящего. В будущем их не ждало ничего, кроме мрачного и грозного дня выборов...
   В конце 1918 года, когда близость выборов навела правительство на мысль о необходимости держать избирателей в постоянном нервном возбуждении...
  
   Мы нашли в доме обломки человека, заброшенно лежавшие в гамаке. На свете нет, наверное, ничего ужаснее человеческих обломков...
   Глядя на него, я думал: "Он похож не на человека, а на труп, у которого ещё не умерли глаза"...
  
   - Как ты располнела...
   - Видно, толстеешь от воспоминаний...
  
   - А я по нём с ума сходила. Клянусь, если б мы познакомились не на отпевании, я отбила бы его у тебя. Но тогда я верила в приметы...
  
   Сегодняшний день у нас в доме был ужасен. Хотя весть о его смерти не застала меня врасплох - я давно этого ждал, я не мог и предположить, что она вызовет в моей семье подобное расстройство...
  
   Мы завели игрушку, и балеринка танцевала под музыку, некогда весёлую, но от долгого молчания приглохшую и щемящее-тоскливую. Она смотрела на танцовщицу и вспоминала. Когда она обернулась ко мне, её взор был затуманен откровенной грустью.
   - Кого ты вспоминаешь?..
  
   Она уничтожает себя. Она мрачна, разбита и часами молится в своей комнате...
  
   - Не можем же мы отрицать, что я обязан ему жизнью...
  
   - Единственное, что можно посоветовать - это приготовить больного к христианской кончине.
   Спальня погрузилась в тишину, нарушаемую лишь размеренным и спокойным шорохом смерти. Этот затаённый шорох всегда слышен в спальнях умирающих, от него резко пахнет человеком...
  
   Меня не покидало убеждение, что все наши действия определяются высшей властью, перебороть которую мы не можем, пытаемся ли противиться ей с напряжением всех сил или же разделяем бесплодный бунт Аделаиды, затворившейся от всех в молитве...
  
   Знаю, что женщины, жадные до зрелища, прилипли к окнам, позабыв, что на огне кипит молоко и пересыхает рис. Но я уверен также, что эта последняя вспышка бунтарства не по силам кучке выжатых и опустошённых людей. Их способность к борьбе подорвана со дня выборов, с того воскресенья, когда они всполошились, настроили планов и были разбиты и остались в убеждении, что сами распоряжаются своими действиями. Но всё это, казалось, было предопределено, устроено, с тем чтобы направить события по пути, который шаг за шагом неотвратимо привёл бы нас к нынешней среде...
  
   Десять лет назад, когда грянуло разорение, коллективные усилия тех, кто стремился выкарабкаться, могли бы восстановить Макондо. Достаточно было выйти на поля, опустошённые банановой компанией, расчистить их от бурьяна и начать всё сначала. Но человеческую опаль приучили быть нетерпеливой, приучили не верить ни в прошлое, ни в будущее. Её приучили жить настоящей минутой и тешить в ней свою ненасытную прожорливость. Немного времени понадобилось нам, чтобы осознать: опаль рассеялась, а без неё восстановление невозможно. Опаль всё принесла нам и всё унесла. А после неё осталось лишь то воскресенье среди обломков процветания и в последнюю ночь Макондо неизменное буйство выборов с четырьмя оплетёнными бутылями водки, выставленными на площадь в распоряжение полиции и охраны...
  
   Вряд ли что-то может случиться...
   Так или иначе, чему быть, того не миновать. Будущее расписано, как в альманахе...
  
   Он приказывает им забить гроб и открыть дверь. Я гляжу, как они берут молоток и гвозди, которые навсегда скроют из виду этого человека, этого бесприютного, безродного скитальца. В последний раз я видел его три года назад... Его голова, лицо были измождены преждевременной дряхлостью. Он только что спас меня от смерти...
   Два дня спустя я спросил его, какой мой долг перед ним, и он ответил: "Вы ничего не должны мне, полковник. Но если вы хотите сделать мне приятное, присыпьте меня землёй, когда я окоченею. Вот единственное, в чём я нуждаюсь, чтобы меня не сожрали стервятники".
   По самому обязательству, которым он связал меня, по манере, с какой его предложил, по ритму его шагов на плиточном полу было заметно, что этот человек начинал умирать уже давно, хотя впереди было целых три года, прежде чем его затянувшаяся, несовершенная смерть осуществится вполне. И она осуществилась сегодня. Я даже думаю, что в верёвке не было надобности, хватило бы лёгкого дуновения, чтобы загасить последнюю искру жизни в его твёрдых жёлтых глазах...
  
   С тех пор всё шло под уклон. Даже энергия моей мачехи с её властным железным характером обратилась в горькую удручённость. Она делается всё замкнутее и молчаливее, и так велико её разочарование, что сегодня она села у перил и сказала; "Не встану с этого места до Страшного Суда"...
  
   Я отворачиваюсь к окну и вижу поодаль, на той стороне улицы, поникшие и пыльные миндали, а за ними в глубине наш дом. Сотрясённый невидимым ветром разрушения, он тоже накануне безмолвной и окончательной гибели. Таково всё Макондо с тех пор, как его выжала банановая кампания. В дома вторгается плющ, улочки зарастают кустарником, стены трескаются... Всё разваливается... Если оседает дверь, ничья заботливая рука её не чинит... Агеда ... поражена тяжким религиозным недугом, а у отца Анхеля, кажется, одно удовольствие - каждый день, объевшись фрикадельками, наслаждаться после обеда тяжестью в желудке...
   Мы связаны с этой землёй памятью о давно умерших...
  
   ТРЕТЬЕ СМИРЕНИЕ... Что-то разладилось в устройстве его крепкого человеческого организма: что-то действовавшее до того нормальным образом - и теперь стучало у него в голове... и это заставляло его вспоминать самые горькие в жизни минуты.
   Он действительно стал трупом и уже чувствовал, как его тело, молодое и поражённое болезнью, заполняет смерть...
   Однажды... он поймёт, что у него больше нет определённой точной формы, и сумеет смириться с тем, что потерял своё совершенное анатомическое устройство двадцатипятилетнего человека и превратился в бесформенную горсть праха, без всяких геометрических очертаний. В библейский прах смерти. Тогда его охватит тоска...
   Последнюю ночь он провёл счастливо, в обществе собственного трупа... Сомнений быть не могло: от него пахло. За ночь мёртвая плоть начала разлагаться. Его организм стал разрушаться и гнить, как тело любого покойника...
   Вдруг страх толкнул его в спину. Страх! Какое глубокое, какое значащее слово! Теперь он был охвачен страхом, физическим, подлинным. Что это означает?..
   Всего несколько минут назад он был счастлив, что умер, потому что считал себя мёртвым. Потому что мёртвый может быть счастливым в своём непоправимом положении...
   Он никогда уже не проснётся...
   Ему захотелось увидеть родственников, прежде чем он начнёт разлагаться, чтобы вид гнилого мяса не вызвал у них отвращения. Соседи в ужасе бросятся от гроба врассыпную, прижимая к носам платки... Нет. не надо такого. Пусть лучше его похоронят. Лучше покончить со всем этим как можно раньше. Он и сам уже хотел отделаться от собственного трупа. Теперь он знал, что действительно умер или, может быть, жив, но так, что это уже ничего не значит для него. Всё равно...
   Он уже так смирился со смертью, что, возможно, от смирения и умер.
  
   ЕВА ВНУТРИ СВОЕЙ КОШКИ... Она вдруг заметила, что красота разрушает её, что красота вызывает физическую боль, будто какая-нибудь опухоль, возможно даже раковая. Она ни на миг не забывала всю тяжесть своего совершенства, которая обрушилась на неё ещё в отрочестве, и от которой она теперь готова была упасть без сил... в усталом смирении дёрнувшись всем телом, словно загнанное животное. Невозможно было дальше тащить такой груз. Надо было избавиться от такого бесполезного признака личности, от части, которая была её именем и которая так сильно выделялась, что стала лишней. Да, надо сбросить свою красоту где-нибудь за углом... Или забыть в гардеробе какого-нибудь второсортного ресторана, как старое ненужное пальто. Она устала везде быть в центре внимания, осаждаемой долгими взглядами мужчин. По ночам, когда бессонница втыкала иголки в веки, ей хотелось быть обычной, ничем не привлекательной женщиной. Ей, заключённой в четырёх стенах комнаты, всё казалось враждебным. В отчаянии она чувствовала, как бессонница проникает под кожу, в мозг, подталкивает лихорадку к корням волос. Будто в её артериях поселились крошечные теплокровные насекомые, которые с приближением утра просыпаются и перебирают подвижными лапками, бегая у неё под кожей... Напрасно она боролась, пытаясь прогнать этих мерзких тварей. Ей это не удавалось. Они были частью её собственного организма. Они жили в ней задолго до её физического существования. Они перешли к ней из сердца её отца, который, мучась, кормил их ночами безутешного одиночества. А может быть, они попали в её артерии через пуповину, связывавшую её с матерью со дня основания мира... Они пришли из далёкого прошлого, и все, кто носил её фамилию, вынуждены были их терпеть и так же, как она, страдали от них, когда до самого рассвета их одолевала бессонница. Именно из-за этих тварей у всех её предков было горькое и грустное выражение лица. Они глядели на неё из ушедшей жизни, со старинных портретов, с выражением одинаково мучительной тоски...
   Лучше уж быть некрасивой и спокойно спать, как все добропорядочные христиане.
   Она проклинала своих предков. Они виноваты в её бессоннице. Они передавали ей эту застывшую совершенную красоту...
   Именно в часы бессонницы вспоминала она о таких неприятных для тонко чувствующего человека вещах... В такие ночи, глядя в темноту широко открытыми изумлёнными глазами, она чувствовала тяжесть мрака, опустившегося на виски... Вокруг неё всё спало. Лёжа в углу, она пыталась разглядеть окружающие предметы, чтобы отвлечь себя от мыслей о сне и своих детских воспоминаниях. Но это всегда кончалось ужасом перед неизвестностью. Каждый раз её мысль, бродя по тёмным закоулкам дома, наталкивалась на страх. И тогда начиналась борьба... Она не могла - нет, никогда не могла - выкинуть из головы этот страх. Горло её сжималось, а надо было терпеть его, этот страх. И всё для того, чтобы жить в огромном старом доме и спать одной, отделённой от остального мира, в своём углу. Мысль её бродила по затхлым тёмным коридорам...
   Но сейчас, по-новому ощутив пространство и время, она немного успокоилась. Она знала, что там, за пределами её мира, всё идёт своим чередом, как и раньше...
   Но как это могло произойти? Как она, красивая женщина, в крови которой обитают насекомые, преследуемая страхом многие ночи, оставила свои бессонные кошмары и оказалась в странном, неведомом мире, где вообще нет измерений? Она вспомнила. В ту ночь - ночь перехода в этот мир...
   Время... о, время!..
   Она призвала на помощь всю свою веру. Почему никак не рассветёт, почему ей сейчас не умереть? Она никогда не думала, что красота может стоить таких жертв...
   Она хотела собраться с силами и не смогла. Страх поглотил её целиком и только возрастал, неотступный, напряжённый, почти ощутимый, будто в комнате был кто-то невидимый, кто не хотел уходить. И больше всего её тревожило: у этого страха не было никакого объяснения, это был страх как таковой, без всяких причин, просто страх...
   Она почувствовала... Это не было похоже... Это было какое-то желание, преобладавшее над всеми прочими, которое она испытывала впервые в жизни. На какой-то миг она забыла о своей красоте, бессоннице и необъяснимом страхе. Она не узнавала себя самоё. Ей вдруг показалось...
   Вот бы встать счастливой от сознания, что ты обыкновенная женщина, и, весело напевая, дойти до кладовой, - весело, как обновлённая женщина, которая только родилась...
   Вдруг мысли её прервались. Она вспомнила, что уже попыталась подняться и что она уже не в своей постели, что тело её исчезло, что нет тринадцати любимых книг и что она - уже не она. Она стала бестелесной и парила в свободном полёте в абсолютной пустоте, летела неизвестно куда... У неё было ощущение... Ей казалось... Она чувствовала себя бестелесной женщиной - как если бы вдруг вошла в высший, непознанный мир невинных душ.
   Ей снова стало страшно. Но не так, как раньше... Она боялась этого чуждого, таинственного и незнакомого нового мира...
   В этой своей новой жизни она совсем одинока и ощущения ей совершенно неподвластны...
   Секунды не прошло - в соответствии с нашими представлениями о времени, - как она совершила этот переход, а она уже стала понемногу понимать законы и размеры нового мира. Вокруг неё кружился абсолютный и окончательный мрак... Тревожное чувство усилилось... Она - в преддверии рая?.. Но нет. почему она должна оказаться в преддверии рая? Разве она умерла? Нет, произошло изменение состояния, обыкновенный переход из материального мира в мир более лёгкий, более удобный, где стираются все измерения.
   Здесь не надо страдать... Её красота растворилась. Теперь, когда всё так просто, она может быть счастлива. Хотя... о! не вполне, потому что сейчас её самое большое желание - съесть апельсин - стало невыполнимым. Это была единственная причина, по которой она хотела вернуться в прежнюю жизнь...
   И тогда она открыла новую закономерность своего мира... Она заполняла весь материальный мир и мир потусторонний. И в то же время её не было нигде. Она снова встревожилась. Она потеряла контроль над собой. Теперь она подчинялась высшей воле, стала бесполезным, нелепым, ненужным существом. Непонятно почему, ей стало грустно. Она почти скучала по своей красоте - красоте, которую по глупости не ценила.
   Внезапно она оживилась. Разве она не слышала, что невинные души могут по своей воле проникать в чужую телесную оболочку? В конце концов, что она потеряет, если попытается? Она стала вспоминать, кто из обитателей дома более всего подошёл бы для этого опыта... Она перебрала в памяти всех... Непреодолимое желание съесть апельсин вместе с любопытством, которое вызывал в ней опыт реинкарнации, вынуждали её действовать как можно скорее. Но не было никого, в кого можно было бы воплотиться. Причина была нешуточной: дом был пуст. Значит, она вынуждена вечно жить отделённой от внешнего мира, в своём мире, где нет никаких измерений, где нельзя съесть апельсин. И всё - по глупости. Уж лучше было бы ещё несколько лет потерпеть эту жестокую красоту, чем исчезнуть навсегда, стать бесполезной... Но было уже поздно.
   Разочарованная, она хотела где-то укрыться, где-нибудь вне вселенной, там, где она могла бы забыть все свои прошлые земные желания. Но что-то властно не позволяло ей сделать это. В неизведанном ею пространстве открылось обещание лучшего будущего. Да, в доме есть некто, в кого можно воплотиться: кошка! Какое-то время она колебалась. Трудно было представить себе, как это можно - стать животным...
   Кто будет главенствовать в этом соединении женщины и кошки? Будет ли главным животный инстинкт, примитивный, низменный, или его заглушит независимая воля женщины?..
   Она станет необычным существом - кошкой, обладающей разумом красивой женщины. Она будет привлекать всеобщее внимание...
   И тут она впервые поняла, что самой главной её добродетелью было тщеславие женщины, поной предрассудков...
  
   ТУВАЛКАИН КУЁТ ЗВЕЗДУ... Пространство и время!.. Не из-за них ли мой страх?.. Пространство и время! Время и пространство...
   "И я, и ты, мы не могём без наркоты"...
   Завтра меня найдут висящим под потолком, словно плод... Я должен быть мёртвым. Вишу, раскачиваясь в воздухе. Уже окоченел. Чёрт побери, да я уже почти сгнил!.. Вдали раздаются голоса, беспокойно зовущие его по имени, голоса, похожие на мамин... Кто-то услышал шум, сбежались соседи... Соседи упорно и решительно хотят вырвать его из лап смерти. Зачем же я был трусом, зачем дурил?! Будь я проклят!..
   Есть слова, что звучат, словно колокол. Что вы говорите? Что я повредился в уме?.. Я безумен? Безумен в пространстве и времени! Время и Пространство...
   Главное, сделать только первый шаг... Победить страх, парализовавший меня...
  
   ДРУГАЯ СТОРОНА СМЕРТИ... Неизвестно почему - он вдруг проснулся, словно от толчка... Он попытался успокоиться и обрести присутствие духа, которого сон лишил его... У него было ощущение, физическая уверенность, что кто-то вошёл в комнату, пока он спал... Сквозь окно пролилось сияние. Какое-то время он лежал неподвижно, стараясь унять нервное напряжение, которое возвращало его к пережитому во сне, и, закрыв глаза, лёжа на спине, пытался восстановить прерванную нить спокойных размышлений... Сильно колотилось сердце... Возможно, ему приснился какой-то странный сон. Должно быть, кошмар. Да нет, ничего особенного не было, никакого повода для такого состояния...
   Некая мысль - так, что он почти не заметил этого, - овладела им, заполнила, охватила всё его существо... мысль о мёртвом брате гвоздём застряла в мозгу и стала центром жизни...
   Он знал, что в гармонии его личности чего-то недостаёт, как недостаёт этого в его обычной, видимой глазу целостности...
  
   ДИАЛОГ С ЗЕРКАЛОМ... Жил некогда человек, который, проспав несколько часов сном праведника, забывшего о заботах и тревогах недавнего рассвета, проснулся, когда солнце было уже высоко, и городской шум наполнял - всю целиком - комнату, дверь в которую была приоткрыта. Опять ему на ум пришла - таково было состояние его духа - неотвязная мысль о смерти, о всеобъемлющем страхе... Однако весёлое солнце, освещавшее сад, переключило его внимание на жизнь более обычную, более земную и, может быть, менее реальную, чем его пугающая внутренняя жизнь. Это был обычный человек, заезженная рабочая скотина...
   Уйдя с головой в мягкую подушку, удобно устроив тело так, чтобы отдыхали все его органы, он ощущал, что у жизни горизонтальный привкус и что эта позиция - самая удобная для его принципов... Если вот так смежить веки, будет происходить огромная экономия жизненных ресурсов, будет полностью исключён органический износ. Его тело, погружённое в глубину снов, могло бы двигаться, жить, развиваться в другие формы существования материи, которыми располагает реальный мир, потому что этого хочет его внутренний мир, яркий мир эмоций, - более того, развиваться в такие формы существования, благодаря которым потребность жить была бы полностью удовлетворена без всякого ущерба для физической оболочки. И тогда куда более лёгкой была бы задача сосуществования с людьми и предметами, причём жить можно так же, как в реальном мире...
   Стоя в ванной комнате в халате, заспанный, растрёпанный и небритый, он бросил недовольный взгляд в зеркало... Усталое лицо, взгляд ещё не проснувшегося человека. Он изменил выражение лица, чтобы на отражение в зеркале стало приятно смотреть, однако зеркало вернуло ему - вопреки желанию - насмешливую мину. Вода. Горячая струя хлынула булькающим потоком, и облако густого белого пара поднялось между ним и зеркалом. И тут, заполнив образовавшийся перерыв быстрыми движениями, удаётся привести к согласию внутреннее время и время внешнее - подвижное, словно ртуть... Когда облако рассеялось, зеркало показало ему другое лицо - лицо, затуманенное физическим удовольствием... Там, напротив себя, он видел лицо, биение пульса, удары собственного сердца этого другого "я", он видел его меняющееся выражение - серьёзность, приветливую и насмешливую одновременно... Он улыбнулся...
  
   ОГОРЧЕНИЕ ДЛЯ ТРОИХ СОМНАМБУЛ... Кто-то сказал нам... что она не сможет привыкнуть к неторопливой жизни, без вкуса и запаха, где самое привлекательное - это жёсткое, будто из камня и извести, одиночество, которое постоянно давит ей на плечи...
   - Я никогда больше не буду улыбаться... "Если бы у нас достало смелости желать ей смерти"... Но мы так любили её безобразную и леденящую душу, подобную жалкому соединению наших скрытых недостатков...
   С тех пор прошло много времени, и мы уже привыкли видеть её сидящей там... Она... уйдя в своё одиночество, и там затерялась, несмотря на то что была нам видна. И потому мы поняли, что она больше никогда не будет улыбаться; она сказала это так уверенно и убеждённо...
   У нас появилась уверенность, что пройдёт немного времени, и мы поймём тогда, что в ней достаточно человеческого, чтобы по собственной воле погасить свою жизнь...
  
   ПРО ТО, КАК НАТАНАЭЛЬ НАНОСИТ ВИЗИТЫ... Четыре встречных ветра толкались в беспорядочном хороводе на перекрёстке...
   - Вы женаты?
   - Это смотря как...
   - Смотря на что?
   - Смотря на то, что вы понимаете под тем, что такое быть женатым.
   - Я хочу знать, есть ли у вас жена.
   - А, так это другое дело... В таком случае я, конечно, не женат...
   В одном из углов комнатки стоял диван, на котором сидела женщина. Она была одна, но при этом выглядела задумчивой и напряжённой: такое выражение лица бывает у тех, кто ждёт чьего-то появления и готов к этому в любую минуту. Судя по всему, ожидание затянулось; оно наверняка продолжалось с того дня, когда эта женщина поняла, что она женщина; и уж конечно, она ждала дольше, чем тот, кого она ждала. Она не была красавицей; более того, по крайней мере, на первый взгляд в ней не было ничего из того, что обычно описывается как женская красота или хотя бы очарование. Но - вот она сидит спиной к свету и ничего не делает кроме одного: она ждёт. И, увидев её, Натанаэль подумал: если она досиделась в своём ожидании до этого дня, то это неминуемо означает, что ждёт она не кого-то, а именно его, Натанаэля. Его - своего единственного мужчину, которого она ещё никогда не видела...
   Когда Натанаэль поравнялся с окном, она не вышла из прострации и даже не пошевелилась, продолжала сидеть, устремив неподвижный взгляд куда-то в бескрайнее, бездонное небо или же - внутрь себя...
   - Что вам угодно?
   - Мне угодно, чтобы вы вышли за меня замуж...
   Она посмотрела на него прямо, внимательным, изучающим взглядом; Натанаэль почувствовал, что впервые в жизни его рассматривают целиком: как снаружи - с головы до пят, так и изнутри - насквозь, до самой глубины...
   На его лице заиграл лёгкий румянец - следствие какоё-то внутренней опьянённости...
  
   ГЛАЗА ГОЛУБОЙ СОБАКИ... И тогда она посмотрела на меня... Холод подтверждал моё одиночество... Её жизнь была отдана встрече со мной, встрече, которая должна произойти благодаря фразе, известной только нам: "Глаза голубой собаки"... "Я - та, кто приходит каждую ночь в твои сны и говорит тебе: "Глаза голубой собаки"...
   Она подошла к продавцу: "Я всё время вижу во сне человека, который говорит мне: "глаза голубой собаки... Мне необходимо найти человека, который говорит это в моих снах"...
   - Я хочу дотронуться до тебя...
   - Тогда ты всё потеряешь...
   - Пускай. Ведь чтобы вновь найти друг друга, нам надо просто снова уснуть...
   - Тогда ты всё потеряешь... И мы, испуганные, проснёмся неизвестно где...
   - Пусть...
   - Конечно, если мы снова уснём, мы снова найдём друг друга. Но ведь когда ты проснёшься, ты всё забудешь...
  
   ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ ПРИХОДИЛА РОВНО В ШЕСТЬ...
   - Я пришла не в шесть. Я пришла без четверти шесть...
   - Пробило шесть, моя королева, ты вошла, когда пробило шесть...
   - Конечно, то, чем ты занимаешься, - настоящее скотство. Давно пора бы опомниться...
   - Да я давно опомнилась. Но вот до конца убедилась в этом только-только. Мне опротивели мужчины...
   Она сидела подавленная, задумчивая, втянув голову в плечи, и раскачивалась на табурете с каким-то помертвелым лицом, которое золотила преждевременная осенняя дымка увядания.
   - По-моему, надо оставить в покое женщину, которая убила человека, потому что он ей опротивел, после того как она с ним переспала, и не только он, но все, с кем она была в постели...
   - Это бывает, королева... Его вовсе незачем убивать. Просто пошли его куда подальше...
   - Ну а если женщина говорит, что он ей противен, а он вдруг бросает одеваться и снова к ней, и давай её целовать, и... Запомни, я здесь с половины шестого...
  
   НОЧЬ, КОГДА ХОЗЯЙНИЧАЛИ ВЫПИ... Пахло печальными женщинами, они сидели и ждали...
  
   ТОТ, КТО ВОРОШИТ ЭТИ РОЗЫ... Так как было воскресенье и дождь прекратился, я подумал, что неплохо бы отнести букетик роз на мою могилу... Утро выдалось печальным - незаметно и мягко подступила зима, и мне вспомнился холм, на котором жители городка оставляю своих мёртвых...
  
   НАБО - НЕГРИТЁНОК, ЗАСТАВИВШИЙ ЖДАТЬ АНГЕЛОВ...
   - Лучше бы ему было умереть, чем остаться на всю жизнь лишённым разума и будущего...
   - Набо спокоен, и не нужно его тревожить. Он даже не двигается. Однажды он умрёт, и мы узнаем об этом по запаху...
   - Или по еде. Он всегда съедает всё приготовленное для него...
  
   МУЖЧИНА ПРИХОДИТ ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ... Точно такое же волнение, беспокойство она испытывала уже не раз - когда садилась слушать дождь...
   Но потом, уже научившись понимать язык дождя, расшифровывать его бесчисленные, порой самые таинственные звуки, она поняла, что воображаемый гость не придёт никогда, и стала привыкать к тому, чтобы не ждать его. Это решение, принятое в дождливую, ветреную сентябрьскую ночь, пять лет тому назад, было окончательным; погрузившись в размышления о своей жизни, она сказала себе: "Всё, хватит, а не то я так и состарюсь в ожидании"...
   Она научилась погружаться в другие мысли и воспоминания, навеваемые дождём...
   - Нужно, чтобы в буфете всегда стояла бутылка ликёра. Кому-нибудь она может пригодиться.
   - Кому?
   - Нужно быть готовой к тому, что когда-нибудь в дом придёт кто-то, придёт в дождливую, ветреную, холодную ночь...
   С того разговора прошло много лет. И вот тот самый "кто-то", "кто-нибудь", "кто угодно" сидит за столом и наливает ликёр в стакан.
   Но - на этот раз он не спешил выпить. Уже поднимая стакан, он встретился взглядом с нею; их глаза нашли друг друга в темноте, поверх светового облака вокруг лампы; впервые она ощутила теплоту прикосновения его взгляда...
  
   ДЛЯ ПЕРВОЙ ГЛАВЫ... Однажды, ненастной ночью 1911 года, одинокий путник постучал в дверь единственного в деревне постоялого двора...
  
   РАССКАЗЫ ВООБРАЖАЕМОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА...
  
   Первый рассказ воображаемого путешественника... Вот уже долгое время - почти с самого начала путешествия - негритянка созерцает проплывающий за окном пейзаж с какой-то внутренней отстранённостью, граничащей с грустью или даже печалью. Необходимость поездки эта женщина воспринимает со всей серьёзностью. Из всех многочисленных персонажей, следующих вместе с нею, только негритянка действительно путешествует. Остальные... все мы не перемещаемся в пространстве. Мы просто позволяем перемещать себя.
   Некоторые, самые нетерпеливые, пытаются во сне отыскать заветный грот, в котором можно обрести убежище от скуки. Другие просто умерли на то время, пока тянутся долгие часы поездки. Но негритянка, похоже, слишком жадно относится к жизни, чтобы позволить себе упустить хоть какое-то, пусть даже самое малозначительное ощущение. Она путешествует всем своим телом... всем существом негритянки, навеки убеждённой в важности своих ощущений...
   Мало что в мире может сравняться по красоте и пластике со спокойной, знающей себе цену и довольной собой негритянкой...
  
   Второй рассказ воображаемого путешественника... В городке, который мы проехали совсем недавно, несколько музыкантов занимались изготовлением музыки прямо на обочине дороги. В стране, по которой едет сейчас воображаемый путешественник, музыка производится и изготавливается днём, прямо во дворах домов, а по ночам продаётся на городских и деревенских площадях. В общем и целом, это есть не что иное, как ещё один вариант контрабандного дела...
  
   Третий рассказ воображаемого путешественника... Он вышел на последней остановке. Это был странный мрачный человек, которого когда-то, словно молния, поразил стремительный удар мачете, оставивший на его лице тонкий шрам. Этот шрам сделал его навеки серьёзным - и страшен же он был в этой беспросветной серьёзности, полной старых шрамов...
   Тот его крик, несомненно, обозначал смерть. Но умер в нём не весь человек, а лишь его половина, что ещё больше разрывает душу. Погибла половина человека, в которой было место для верных друзей, для затейливых разговоров с женщинами,... даже для хорошего пищеварения при плохом питании. С тем криком погибло всё, что делало его одним из многих. В живых осталось лишь то, что позволяет оставаться в одиночестве даже среди людской толпы. Только эта половина выжила после удара мачете. Половина человека - серьёзного всегда: в любое время и всю жизнь...
  
   Четвёртый рассказ воображаемого путешественника... По возвращении в автобус на очередной остановке обнаружилось, что произошла некоторая перемена мест...
  
   Пятый рассказ воображаемого путешественника... Рядом с негритянкой едет индеец: великолепный экземпляр этого типа людей - полудиких, полуцивилизованных, - которые спускаются с гор, неся на спинах тюки целебных трав, а в головах - тайные рецепты приворотных зелий и секретов страстной любви...
  
   Шестой рассказ воображаемого путешественника... Хозяек пансионов придумал Бальзак. До него не существовало этих угасших, ревматических женщин, которые выходят на порог дома с керосиновой лампой, чтобы встретить припозднившихся постояльцев...
  
   Седьмой рассказ воображаемого путешественника... Этот населённый пункт - слишком велик, слишком громоздок и запутан, чтобы называться деревней. Тем не менее, соседи здесь знают о жизни друг друга намного больше того, что является допустимым, чтобы ответственно заявить, что это - город...
   Ни деревня, ни город...
  
   Восьмой рассказ воображаемого путешественника... Ничто не заставляет человека становиться таким фальшивым, как осознание того факта, что каждое его действие, каждое слово, все его политические воззрения тщательно записываются, чтобы затем оказаться включёнными в какую-нибудь газетную статью...
  
   Девятый рассказ воображаемого путешественника... Нынешняя журналистика по отношению к поэтам бесчеловечно несправедлива и жестока... Речь идет о несправедливости, что вершится в отношении провинциальных поэтов - этих несчастных, забытых, почти безымянных пахарей поэтической нивы и обработчиков грядок лирической сахарной свёклы. Всю жизнь они проводят в творческом порыве, создавая стихи - эту пищу для души, - создавая строки, которые никто никогда не прочтёт. Другим аспектом их творческой активности является составление исковых заявлений в муниципальные суды. Эти заявления, разумеется, принимаются не с большим восторгом, чем их поэзия, но, по крайней мере, могут послужить тому, что справедливость, несмотря на свойственную ей хромоту и неспешность, всё же доберётся - рано или поздно - хоть куда-нибудь.
   - Да, не будь у нас муниципальной структуры правосудия, и литература понесла бы в своих провинциальных рядах невосполнимые потери...
   Похоже, путешествие ввело меня в состояние некоторой умственной лени или же просто оказалось изрядно утомительным...
   В общем, до самого обеда мой гость читал мне свои стихи, в которых можно было встретить всё...
  
   Рассказ десятый: театр в глубинке... По небрежности организаторов премьеры билеты для почётных гостей заготовлены не были. Благодаря этому в ложах и амфитеатре осталось пустое пространство, отведённое для высшего эшелона местной власти, для критиков, для сливок интеллигенции. Единственной привилегией для журналистов оказалось то, что им были зарезервированы места в первом ряду галёрки. Внизу же, в партере, где билет стоил десять песо, восседали те добропорядочные граждане, которых куда больше волнует удобство доставшихся им кресел и свежее весеннее дыхание кондиционеров, чем качество текста или талант актёров. Следовательно, спектакль игрался в основном для галёрки. По многим причинам...
  
   Ещё один рассказ воображаемого путешественника...
   - Святой отец, мне нужно исповедаться...
   - Не нужно торопиться. Мы уже почти приехали...
  
   Самолёты взлетают на рассвете... Именно ей - уроженке Востока, всячески старающейся изобразить из себя дитя Запада, - кто-то сказал: "Самолёты взлетают на рассвете"...
  
   Змеиные хитрости любви... Гороскоп с абсолютной категоричностью предписал мне: "Воспользуйтесь любой возможностью, которая может обернуться любовным приключением". Прочитав эти строки здесь, в вытянутом чреве самолёта, я окинул взглядом круг предполагаемых возможностей. Круг оказался невелик...
   Но вот появилось солнце... Самолёт физически ощутимо вгрызается в воздух этого солнечного утра, и мы, пассажиры, преображаемся, становимся другими: новыми и незнакомыми...
   Внезапно, когда я меньше всего этого ожидал, кто-то сел на соседнее со мной место...
   Мне давно известно: чтобы завести роман с незнакомкой, нужно смешать вежливость (процентов двадцать) и змеиную хитрость (остальные восемьдесят). В этой пропорции всегда можно сохранить собственное достоинство, если, конечно, объект приложения усилий окажется достаточно женственным, чтобы перепутать вежливость с дерзостью, а хитрость с галантностью...
   - Вы - самая интересная женщина из всех, с кем мне довелось встречаться...
   - Правда? И в самом деле?
   И кавалер, подталкиваемый всей макулатурой, проглоченной им за два десятка лет беспрерывного чтения, подталкиваемый также настоятельными рекомендациями гороскопа, подталкиваемый... возможно, самим чёртом...
  
  
   ТОЧКА. С НОВОЙ СТРОКИ... Мы, городские жители, привыкли к металлическому голосу, возвещающему комендантский час... Тогда опускалась на город, окружённый стенами, равнодушная, гнетущая, полная значения тишина. Тишина долгая, суровая, особенная, она проникала в каждый позвонок, в каждую кость человеческого организма, съедая его живые клетки, ломая его прямую осанку. Была бы это добрая, простая и незамысловатая тишина, характерная для менее важных событий, та естественная и непосредственная тишина, что прогуливается по бесчисленным балконам! Но нет, она была не такой. Мы ощущали её как ту глубокую, бесстрастную тишину, что предшествует великим катастрофам...
   Рассвет, в его поэтическом смысле, - пора для нашего поколения почти легендарная. От наших бабушек мы слышали самые фантастические истории об этом забытом кусочке времени... Нам рассказывали о горячем дыхании гераней, пламенеющих под балконом, по которому любовь пробиралась в сновидения юношей. Говорили, что раньше, когда рассвет был реальностью, во дворе было слышно, как сладость растекается по стволам апельсиновых деревьев. А сверчок, бессменный и пунктуальный сверчок, настраивал скрипку так, чтобы вплести в свою мелодию розу серенады.
   Из всего этого в разорённом наследии наших предков мы ничего не нашли. Нам досталось время, лишённое тех тонкостей, что превращали жизнь в поэтическое действо. Нам передали механический, искусственным мир, в котором техника даёт начало новой политике жизни. Комендантский час при таком порядке вещей символизирует упадок...
   В этом материальном мире, где разноцветные рыбки должны уступать дорогу субмаринам, в этой цивилизации пороха и горна - как можно просить нас быть людьми доброй воли?..
  
   ТОТ, КТО СОДЕРЖИТ СОБСТВЕННУЮ ЛАВКУ... Один из моих собратьев по перу пару дней назад рассказывал мне о том, что в городе полным-полно материала, интересного для пишущего человека. По его словам, куда ни кинь взгляд - везде готовые сюжеты для драматурга...
  
   САМАЯ КОРОТКАЯ СКАЗКА... Для сотрудников авиакомпаний дело это, видимо, весьма привычное, но у меня такая ситуация вызвала искренний интерес. Вместе с нами в самолёте совершает путешествие ребёнок...
  
   ПРИВЕДЕНИЯ ЕЗДЯТ НА ВЕЛОСИПЕДЕ... В три часа ночи по улицам города проезжает на велосипеде таинственный человек...
   - Кстати, тот вчерашний велосипедист, которого вы видели, - покойник...
   Мне тут же поведали историю о человеке, который всю жизнь ездил на велосипеде и, быть может благодаря инерции, набранной за сорок лет беспрерывных упражнений, продолжает крутить педали и после смерти. Теперь он является в некотором роде муниципальным приведением. Друг местной богемы и ночных гуляк, он никому не внушает страха и даже придаёт спокойствия и уверенности одиноким женщинам, направляющимся рано утром на первую мессу. Весь городок гордится им: ещё бы - единственный в мире метафизический велосипедист!..
  
   ЧЕЛОВЕЧЕК С ЗОНТИКОМ... У стариков есть дурная привычка - становиться детьми незадолго до того, как умереть, что уж совсем никуда не годится...
  
   НАБРОСОК... Когда они покидали дом, в платяном шкафу остался забытый ребёнок... Прежде чем спуститься по лестнице, ведущей на улицу, она остановилась и задумалась о своей жизни, вычеркнутой из памяти и уничтоженной с последним поворотом ключа в замке...
   "Через пятнадцать или двадцать лет мы вернёмся сюда". А ей было семьдесят восемь лет, и ей претило всё новое - и весёлая музыка, и цветные туфли. Ей всегда нравилось сидеть по многу часов, вспоминая тот день, когда её брат, которого не было в повозке, потому что его похоронили десять лет назад... В то время мать уже умерла...
  
   ГРУСТНЫЙ РАССКАЗИК... По воскресеньям он скучал так мучительно, что решил раздобыть себе невесту. Зашёл в редакцию газеты и подал объявление: "Молодой человек 23 года рост 1.72 единственный недостаток скучает по воскресеньям хотел бы познакомиться с девушкой того же возраста".
   Он прождал три дня. В воскресенье, просидев битых три часа в кафе на углу, разглядывая прохожих, он был уже на грани самоубийства. Но во вторник получил письмо. Писала девушка - сообщала, что она милая и чуткая и считает, что будет для него идеальной женой: она тоже ужасно скучает по воскресеньям.
   Он ответил. В пятницу она снова ему написала и прислала свою фотографию... Он тоже отправил ей фотографию. И вот в пятницу, когда воскресенье уже надвигалось бесконечным кошмаром, они решили встретиться - встретиться именно в воскресенье...
   - Привет!
   - Привет, привет!
   - Давно ждёшь?
   - Не очень. Минут пять, не больше...
   - Пошли?
   - Пошли.
   Они молча прошли несколько кварталов...
   - Ты всегда скучаешь по воскресеньям?
   - Всегда.
   - Какое совпадение! Я тоже.
   - Ну, сегодня хоть славная погодка...
   - Так ведь уже декабрь...
   Они очутились у кинотеатра...
   - Зайдём?
   - Зайдём...
   - Ты любишь сидеть в последнем ряду?
   - Люблю.
   Показывали какую-то модную мелодраму, он упёрся коленями в кресло впереди и тотчас же заснул. Она с четверть часика ещё боролась со сном. Но, в конце концов, зевнув раз десять, свернулась на кресле калачиком и тоже заснула.
  
   ПРОТИВОРЕЧИВЫЕ МЫСЛИ ОБ ОДНОЙ НЕКРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЕ... Она заказала какое-то бредовое мороженое, напичканное химией, из тех, у которых английские названия, будто они опасаются, что люди, знающие только испанский, поймут, чем их, собственно потчуют...
   Официант поставил перед гостьей непристойное по количеству и роскоши блюдо с разноцветным мороженым в виде фруктов...
   Пышное сооружение кулинарного искусства, в котором было столько непотребной роскоши, что оно вызывало омерзение...
  
  
   ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЗАПЕЛ В ВАННОЙ... В понедельник карнавальной недели, после того как в воскресенье уже было испробовано всё, что позволено, всё, что не позволено, и даже кое-что сверх того, - один человек выкинул такое, что озадачило всех его домашних и заставило их всерьёз задуматься о его психическом здоровье. Итак, этот человек запел в ванной...
   - Следует предположить, что в его тело переселилась душа Манолете, - прокомментировала столь необычное поведение племянника незамужняя тётушка - незаменимый персонаж, имеющийся в каждой семье...
   Похоже, что никто... никогда не узнает, какое именно чудесное стечение обстоятельств привело к тому, что мужчина запел в ванной. А дело всё в том, что незамужние тётушки... пребывают в неведении относительно того, что может оказаться в карманах мужчины в понедельник утром после воскресенья - первого дня карнавала.
   Всякий уважающий себя ночной гуляка, проведя очередную бурную ночь, считает своим долгом произвести тщательные... раскопки в своих карманах. В первую очередь на свет извлекается рюмка...
   Но если в понедельник утром, после ночи, в которой было потеряно всё, включая ощущение и понимание реальности, мужчина проводит инвентаризацию содержимого карманов и обнаруживает, что банкнота в двадцать песо каким-то чудом пережила все катастрофы и катаклизмы, - то вполне естественно, объяснимо, логично и даже более чем вероятно, что этот мужчина радостно запоёт в ванной, не обращая внимания на то, что незамужняя тётушка, движимая достойным всяческого уважения беспокойством, поставит под сомнение его психическое здоровье!
  
   БЕЗУМНЫЕ ПОМИНКИ... И даровали ему смерть в качестве милостыни, и уложили в гроб ничком, чтобы он не смог оттуда выбраться хотя бы в течение ближайшего года...
   - Ты обрёл то, что заслужил. Никчёмный, никому не нужный глупец и мот, наконец-то ты умер!..
  
   ИСТОРИЯ О ДВУХ ГЛУПЫХ ВЛЮБЛЁННЫХ, ПРОЧИТАВШИХ СТИХИ БЕРНАРДЕСА... Одно - страстное, непреодолимое - желание было у неё: он должен написать ей поэму...
   - Я хочу, чтобы ты написал мне поэму. Всё. Точка!
   И он принялся читать стихи. С трогательным упорством он погрузился в произведения Франсиско Луиса Бернардеса - с тем, чтобы, по крайней мере, выяснить, не является ли заразной эта патологическая особенность организма, проявляющаяся рано или поздно в физиологической потребности время от времени производить на свет сонет-другой...
  
   РОЯЛЬ... Рояль - это мебель, разряженная во фрак...
   Инструменты, как и люди, находятся на разных ступеньках социальной лестницы. Между примитивным барабанчиком и шарманкой, которую крутит на улицах вся нищая братия и которая способствует эволюции обезьян, лежит разумная социальная дистанция. Первый всё ещё находится в глухом и тёмном веке ритма. В отличие от него, второй (вернее, вторая), как и скрипка в руках слепого, уже идёт обратной дорогой - от цивилизации. Это результат вырождения всех тех экспериментов, которые ставит человек, чтобы исследовать яркую вселенную мелодии.
   Среди самых низов инструментального общества находится аккордеон, потерянный в густом дыму своей вековой богемной жизни и своего беспробудного пьянства. Аккордеон создан для таверны, для беспокойных предместий и толкучки. Это - бродяга, гуляка...
   Аккордеон родился на туманных пристанях. Там он и останется навеки, между ветхими, хиреющими скрипками, что рассказывают другим инструментам о том аристократическом роде, к которому они, по их словам, принадлежали, но - увы! - никто не верит их струнам из кишок бессмысленно убиенных кошек.
   Рояль, в отличие от них, всегда будет относиться к сливкам инструментального общества. Он свой среди шампанского и орхидей, там, где витает двусмысленный запах духов...
  
   ОКТАВИО... Октябрь пробуждает тоску по Лондону, особенно у тех, кто, как мы с вами, никогда в Лондоне не был...
   Мне всегда казалась непостижимой, запутанной связь человека и месяца...
   Друзья у него были. По крайней мере дважды в неделю он встречался с ними и разговаривал. Всё остальное в его жизни было всего лишь средством постижения жизни...
   Когда его изредка спрашивали, чем он занимается, Октавио отвечал: "Да так, остался не у дел"...
   Самым значительным из произнесённого им в жизни оказалась фраза: "Мысль - это путь к самому себе"...
   Два года тому назад, как раз во вторую неделю октября, Октавио, неожиданно осознав, что его жизнь была настолько ничтожной, что он даже не смог совершить никакого преступления, задумался о смысле своего существования. "Всё прекрасно, даже возможно, что я весьма пригож на лицо. И что дальше?" Он задал себе этот вопрос в понедельник. Двумя неделями позже, в последний день октября...
  
   ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ!.. В то утро группа ребят из минского аэроклуба проснулась рано, им предстояло прыгать с парашютом. Это были русские парни, со всех концов России...
   - Прыгайте, когда услышите свой номер. Сосчитайте до десяти и тяните за кольцо. Тяните за кольцо, иначе больше ничего делать уже не придётся...
  
   ИСАБЕЛЬ СМОТРИТ НА ДОЖДЬ В МАКОНДО... Непогода пришла в воскресенье после мессы...
   Но мы даже не заметили, как глубоко дождь проникает в наши чувства. На рассвете в понедельник... наши души уже наполнились дождём доверху. А позже, утром - потекло через край...
   - Похоже, что этот дождь никогда не кончится.
   И я вспомнила месяцы жары. Вспомнила август, нескончаемое оцепенение сиест, когда мы умирали под бременем томительных часов в одежде, облепившей потное тело...
   Я смотрела на мокрые стены... Смотрела на наш маленький сад, впервые пустой, и на куст жасмина у стены сада - память о моей матери. Смотрела на отца...
   Дождь лил весь понедельник, такой же, как накануне. Но потом стало казаться, будто он какой-то другой, потому что в моём сердце происходило теперь что-то иное и очень горькое...
   - Какой тоскливый этот дождь...
   - А, по-моему, не дождь тоскливый. Тоску наводит пустой сад и эти бедные деревья, которым некуда уйти...
   - Похоже, что дождь решил никогда не кончаться...
   После полудня от сырости стало трудно дышать и начало щемить сердце. Свежесть раннего утра быстро превращалась во влажную вязкую духоту... Всё в доме затихло...
   Парализованные, одурманенные дождём, мы покорно и смиренно подчинились буйству стихии...
   Я двигалась без смысла, без цели...
   В полдень ещё только рассветало, а к трём часам пополудни снова наступала ночь, болезненная и ранняя, всё с тем же медленным, монотонным и безжалостным ритмом дождя в патио. Из молчания работников, которые сидели, подобрав ноги, на стульях вдоль стен, покорные и бессильные перед лицом разбушевавшейся стихии, выросли преждевременные сумерки, тихие и скорбные. Именно тогда начали приходить новости с улицы. Никто не приносил их в дом - они приходили сами...
   - Надо молиться...
   На рассвете в четверг запахи пропали, и утратилось ощущение расстояний. Представление о времени, уже нарушенное накануне, потерялось окончательно. Четверга не было - вместо него было нечто физически ощутимое и студенистое, что нужно было раздвинуть руками для того, чтобы пролезть в пятницу. Мужчины и женщины стали неразличимы...
   Дождь наконец кончился и воцарилось безмолвие, глубокая и таинственная тишина, блаженное состояние совершенства, наверно, очень похожее на смерть...
  
   РАССКАЗ НЕ УТОНУВШЕГО В ОТКРЫТОМ МОРЕ... Двадцать второго февраля нам объявили, что скоро мы возвращаемся в Колумбию...
   В тот вечер мы пошли в кино, смотрели "Мятеж на Кайне"... Больше всего нас взволновал шторм, а не события на тральщике... Никто из нас в такой шторм ещё не попадал, поэтому картина шторма больше всего взволновала нас в фильме...
   - А что, если и с нами случится что-нибудь подобное?..
   Я никак не мог отделаться от тревоги и твёрдо решил: как только попаду в Картахену, сразу попрошу отчислить меня из флота. Я не хотел больше подвергать свою жизнь опасности...
   Мне хотелось напиться, чтобы заглушить своё беспокойство...
   24 февраля в три часа утра эскадренный миноносец "Кальдас" вышел из Мобила и взял курс на Картахену. Всех охватила радость в преддверии скорого возвращения...
   Приглашённые смертью... Я думал о морской пучине, о том, что на следующий день мы будем в Мексиканском заливе, а в такое время года это опасное место...
   Последние минуты моего пребывания на борту эсминца...
   - Мы уже в Мексиканском заливе...
   Вокруг были только зелёное море да синее небо...
   Ночь была ясная, и высокое круглое небо густо усеяно звёздами...
   Думаю, что старый моряк, исколесивший весь свет, может по одной только качке корабля определить, в каком море он плывёт. Мой собственный опыт подсказал мне, что мы уже в Карибском море... Качало сильно...
   Начинается пляска... Шторма как такового не было - только волнение. День был совершенно безоблачным, воздух прозрачный, а небо ярко-синее...
   Минута безмолвия... Вот уже час, как корабль глубоко зарывается в волну и опасно ложится на левый борт... Только тогда я окончательно понял, что меня смыло волной...
   Четверо моих товарищей тонут у меня на глазах... Я не мог сообразить, что происходит. Ошеломлённый, я ухватился за один из ящиков и стал отупело разглядывать море. День был очень ясный. Кроме больших волн и разбросанных повсюду ящиков с товарами, ничто не говорило о случившейся трагедии. Вдруг я услышал вблизи чьи-то крики... Я будто проснулся от глубокого сна, длившегося минуту. Я был не один на море...
   Сначала мне казалось, что невозможно выдержать три часа одиночества среди моря...
   Когда я осознал наконец, что меня окутала тьма, что я едва могу разглядеть собственную вытянутую руку, мне показалось, что мне не справиться с охватившим меня отчаянием. Теперь, оставшись во мраке ночи, я понял, что не был столь одиноким в дневные часы. По-настоящему одиноким я почувствовал себя в темноте, на плоту, которого я не видел, а только чувствовал под собой...
   Моя первая ночь в Карибском море... Когда я всё же нашёл малую Медведицу, никуда больше смотреть мне уже не хотелось. Глядя на неё, я чувствовал себя не таким одиноким... Я думал также и о том, что, быть может, кто-то ещё тоже смотрит на Малую Медведицу, и это скрашивало моё одиночество...
   Мне хотелось плакать. Я не заснул ни на минуту и даже не пытался заснуть. С той же надеждой, с какой вечером ожидал увидеть самолёты на горизонте, я всю вторую половину ночи искал огни кораблей...
   Утро было сияющее и тёплое, и теперь, при свете дня, в мягком дуновении ветра я почувствовал, что ещё способен ждать. И я уже не был одиноким человеком на плоту, и в свои двадцать лет я впервые почувствовал себя совершенно счастливым...
   У меня появился спутник... К вечеру прозрачная вода представляет собой красивейшее зрелище. Плот окружают рыбы всех цветов радуги. Там были огромные жёлто-зелёные рыбы, рыбы, украшенные синими и красными полосами, и другие, круглые маленькие рыбёшки. Они сопровождали плот, пока не становилось совсем темно. Иногда, словно сверкнёт металлическая молния, взметнётся струя окровавленной воды, и на поверхности остаются ненадолго куски перекушенной акулой рыбы. И тогда несметное множество более мелких рыб набрасывается на эти объедки.
   Начиналась моя вторая ночь среди моря, ночь голода, жажды и отчаяния. После растаявшей надежды на самолёты я чувствовал себя совершенно покинутым...
  
   Вижу корабль... Я совсем потерял надежду на спасение. Уже четверо суток я ничего не ел и не пил. Трудно было собраться с мыслями - ни о чём не хотелось думать...
   Я был в полном изнеможении. Теперь я уже потерял всякую надежду на спасение, и мне хотелось умереть, но странное дело: при мысли о смерти я тут же вспоминал о грозящей мне реальной опасности, и неизвестно откуда у меня появлялись силы.
   На пятый день я решил, что надо во что бы то ни стало заставить плот изменить направление. Мне взбрело в голову, что, если я буду всё время двигаться по ветру, я непременно приплыву к острову, населённому людоедами...
   Впервые за пять дней одиночества на море мой страх изменил направление: теперь я боялся не столько моря, сколько земли...
   Меня охватила неистовая радость: над плотом летали семь чаек.
   Для голодного моряка, одиноко дрейфующего среди пустыни моря, чайки - весточка надежды... Семь чаек над плотом - верный знак близости земли...
  
   Отчаянные попытки утолить голод... "Не будь жестоким. Видеть чайку для моряка всё равно что видеть землю. Недостойно моряка убивать чаек"...
   Я действительно мог умереть в ту ночь от истощения и отчаяния. Поднялся сильный ветер... Но после полуночи наступила перемена: появилась луна. Она появилась впервые со времени катастрофы. В голубом свете луны море приобретает иной, более призрачный вид... Я был один на дне плота, наедине со своей судьбой. Но почему-то всегда получалось так, что когда надежда и воля к жизни покидали меня, обязательно происходило что-нибудь пробуждающее во мне новую надежду. В ту ночь это был отблеск луны на волнах. Море взыграло, и в каждой волне мне чудились огни кораблей...
   Я делал всё, что мог, чтобы выжить, мне было достаточно самого ничтожного повода, чтобы воспрянуть духом и надеяться, но на шестой день надежда покинула меня. Я был трупом, плывущим на плоту...
  
   Борьба с акулой из-за рыбы... Когда человек на краю гибели, у него всегда срабатывает инстинкт самосохранения... Море было спокойное и тёмное. Солнце не жгло мне кожу, а светило мягко и ласково. Рыбы тоже стали совсем другими. Они с утра сопровождали плот и плавали у самой поверхности. Я видел их совершенно отчётливо, голубых, бурых, красных, самых разных цветов, формы и величины. Плот мой плыл, точно в аквариуме. Владевшее мною отчаяние почему-то уступило место душевному успокоению. У меня было чувство, что всё переменилось, что море и небо перестали быть враждебными и что сопровождающие меня рыбы - мои старые друзья...
  
   Цвет воды меняется... Видя чаек над головой, я забывал о своём одиночестве...
  
   Надежды утрачены... Радость, которую я испытывал последние двенадцать часов, бесследно исчезла за какую-нибудь минуту. Силы покинули меня, и я на всё махнул рукой...
   Наступает момент, когда уже перестаёшь чувствовать боль, когда сознание притупляется и ты теряешь всякое представление о том, что с тобой происходит... Я уже не чувствовал жар солнца на теле, не ощущал ни голода, ни жажды - ничего, кроме состояния полного безразличия к жизни и смерти. Я подумал, что умираю, и мысль эта наполнила меня странной, тёмной надеждой...
   Ужасное видение вновь пробудило во мне страх, и страх придал мне новые силы...
   Я не находил себе места от ярости и отчаяния: умереть оказалось не менее трудным делом, чем выжить. Утром, выбирая между жизнью и смертью, я выбрал смерть - и всё-таки я был жив и держал в руках обломок весла, готовый отстаивать свою жизнь, к которой, казалось, меня уже ничто не привязывало...
   Я... поднёс к губам медальон с Кармелитской Божьей Матерью и стал читать про себя молитву, представляя, как в этот самый час молятся дома. И я почувствовал облегчение, потому что решил, что умираю.
  
   Новая галлюцинация - земля. Моя девятая ночь оказалась самой длинной... Говорят, что умирающие переживают за мгновения всю свою жизнь, - нечто подобное было и со мной в ту последнюю ночь...
   Реальность смешивалась для меня с галлюцинациями...
  
   Возвращение к жизни на незнакомой земле... Я снова увидел землю. До неё было больше километра, зато теперь я уже не сомневался, что это земля, а не мираж. Солнце золотило кроны кокосовых пальм. На берегу не было видно никаких признаков человеческого жилья, но это была земля.
   Не прошло и двадцати минут, как я поплыл, а силы мои почти иссякли. Но я чувствовал, что доплыву. Я плыл спокойно, не поддаваясь эмоциям, сохраняя над ними контроль...
   Под подошвой моих ботинок была твёрдая земля! Испытываешь очень странное ощущение, когда ступаешь на землю после десяти дней дрейфа...
   Страх придал мне силы, и я, превозмогая боль, не щадя ободранных, кровоточащих пальцев, продолжал ползти против волн. Десять минут спустя все пережитые страдания, десяти дневные голод и жажда дали себя знать - и, чуть живой, я упал на твёрдую и тёплую землю и долго лежал, ни о чём не думая, никого не благословляя, даже не радуясь тому, что благодаря воле, надежде, неистребимому желанию жить я наконец нашёл спасение на неведомом тихом берегу.
   Оказавшись на земле, прежде всего ощущаешь тишину...
   Придя в себя, я начал оглядывать всё вокруг. Место казалось диким. Глаза мои инстинктивно искали следы человеческого присутствия, и метрах в двадцати от себя я увидел изгородь из колючей проволоки. Рядом проходила узкая и извилистая дорога со следами копыт... Эти доказательства присутствия человека вызвали во мне безграничную радость. Я уронил голову на песок и стал ждать.
   Понемногу силы возвращались ко мне...
   - Помогите же мне!
   - Что с вами?
   - Я Луис Алехандро Беласко, один из моряков с эсминца "Кальдас", упавших в море 28 февраля...
   Что это за страна?
   - Колумбия.
  
   Шестьсот человек провожают меня в Сан-Хуан... Было очень душно. Я задыхался, окружённый толпой благожелателей...
   Конца моим странствиям всё ещё не было видно. С тех пор как я упал с эсминца, я непрестанно двигался в неизвестном направлении, и в это утро продолжал двигаться, по-прежнему не зная куда, не представляя себе, что со мной собирается сделать эта заботливая толпа...
   Наше путешествие напоминало сельский праздник. Встретить нас вышли все жители этого живописного, овеваемого морским ветром городка...
   - Самолёт ждёт вас. Вы полетите в Картахену и там встретитесь с родными.
  
   Мой героизм заключается только в том, что я не дал себе умереть... Никогда бы я не подумал, что человек может превратиться в героя только потому, что пробыл десять дней на плоту, терпя голод и жажду...
   Когда становишься известным, то прежде всего создаётся впечатление, что днём и ночью всем и каждому хочется, чтобы ты говорил о себе...
   Часовые говорили мне, что понаехало множество репортёров со всех концов страны, чтобы брать у меня интервью и фотографировать меня...
   В мою палату могли входить только мой отец, часовые, врачи и санитары госпиталя. И вот однажды...
   - Это психиатр из Боготы, но мне сдаётся, что он переодетый репортёр...
   До этого я никогда не встречался с репортёрами...
   Когда я приехал в Боготу уже почти совсем выздоровевший, я понял, что в моей жизни произошла важная перемена. Меня встретили на аэродроме с почестями, президент республики поздравил меня с подвигом, представил к награде. Я узнал, что останусь служить во флоте, но буду повышен в звании.
   Кроме того, меня ожидало ещё кое-что, о чём я и не подозревал: предложения торговых фирм. Я был очень доволен своими часами, которые шли точно все десять дней моей одиссеи, но мне не приходило в голову, что это может принести какую-то пользу часовой фирме; тем не менее она вручила мне пятьсот песо и новенькие часы. За то, что я употреблял определённый сорт жевательной резины и подтвердил это в одном объявлении, мне дали тысячу песо, а обувная фабрика, ботинки которой я носил, дала мне за моё заявление две тысячи. За то, что я разрешил передать мою историю по радио, мне дали пять тысяч... Никогда бы не подумал, что прожить десять дней в море без еды и питья окажется таким выгодным делом, но это так: на сегодняшний день я получил уже почти десять тысяч песо. Однако повторить своё приключение я бы не согласился и за миллион...
  
   ПОЛКОВНИКУ НИКТО НЕ ПИШЕТ... Это был крепко свинченный, сухой человек. Но он не походил на тех стариков, которые кажутся заспиртованными, - его глаза были полны жизни...
   Почтовый катер приходил последним. В тревожном ожидании полковник смотрел, как он швартуется. На палубе, привязанный к трубе и прикрытый куском брезента, лежал почтовый мешок. Полковник сразу нашёл его взглядом. Пятнадцать лет ожидания обострили интуицию...
   - Для полковника ничего нет.
   - Я ничего и не ждал... Мне никто не пишет...
   - Какие новости?
   - Неизвестно. Попробуй что-нибудь вычитать между строк, пропущенных цензурой...
   - На выборы никакой надежды...
   - Не будьте наивны, полковник... Мы уже достаточно взрослые, чтобы ожидать мессии...
   В начале восьмого на башне зазвонили колокола киноцензуры. Отец Анхель, получавший по почте аннотированный указатель, пользовался колоколом, чтобы оповещать паству о нравственном уровне фильмов. Жена полковника насчитала двенадцать ударов.
   - Вредна для всех... Уже почти год идут картины, вредные для всех... Мир погряз в разврате...
   Ничего не пишут о ветеранах?
   - Ничего... Раньше хоть печатали списки пенсионеров. А теперь вот уже пять лет не пишут ничего...
   К двенадцати часам женщина обретала свою материальность, свой вес. Когда она лежала в кровати, её словно бы не существовало. Теперь же, двигаясь между горшками с папоротниками и бегониями, она наполняла своим присутствием весь дом...
   Врач пришёл после обеда...
   - Ну как больные, ещё не умерли?
   - Увы, доктор. Я всегда говорил, что ваши часы спешат...
   Когда я почувствую, что мне и в самом деле плохо, я не стану ни на кого рассчитывать. Я сам выброшу себя на помойку...
   Дневное пекло ещё больше воодушевило его жену. Сидя среди бегоний в коридоре, у сундука со старой одеждой, она в который уже раз творила вечное чудо, создавая новые вещи из ничего...
   "Это чудо с преломлением хлебов", - повторял полковник в течение всей следующей недели каждый раз, как садился за стол. Его жена с её удивительной способностью создавать новые вещи из старых, казалось, нашла способ и готовить из ничего...
   - Для европейца Южная Америка - это мужчина с усами, гитарой и револьвером. Они нас не понимают...
   В субботу полковник отправился к своему адвокату...
   - Я же вас предупреждал, что такие дела не решаются в несколько дней... Мои доверенные лица постоянно пишут мне, что не следует терять надежды.
   - И это тянется уже пятнадцать лет... Похоже на сказку про белого бычка...
   - Пятнадцать лет назад было легче. Тогда существовала муниципальная ассоциация ветеранов, в которую входили люди из обеих партий... В единстве - сила.
   - Для меня это не подходит. Все мои товарищи умерли, дожидаясь почты.
   - Закон был принят слишком поздно. Не всем повезло, как вам: в двадцать лет вы были уже полковником. Кроме того, закон не указывал, откуда взять деньги на пенсию, так что правительству пришлось перекраивать бюджет...
   - Мы не просим милостыни. Мы не просим об одолжении. Мы рисковали шкурой, чтобы спасти Республику.
   - Да, это так, полковник. Людская неблагодарность не знает границ...
   - Итак, я пришёл к определённому решению.
   - А именно?
   - Я меняю адвоката.
   - Как вам будет угодно, полковник. Будет так, как вы скажете. Если бы я мог творить чудеса, я бы не жил в этом птичнике...
   - Мой сын работал всю свою жизнь. Мой дом заложен. А закон о пенсиях стал кормушкой для адвокатов...
   - Это ещё на сто лет волокиты...
   - Всё равно. Кто ждёт многого, дождётся и малого...
  
   - Давно бы так, - сказала жена. - Всегда лучше вести свои дела самому.
   - Это никогда не поздно...
  
   - Для хорошего аппетита нет плохой еды...
  
   - Эти таблетки кладут в кофе. Это сахар, но без сахара...
   - Понятно... Как колокольный звон, но без колоколов...
  
   - Да... В жизни такое бывает, что и нарочно не придумаешь...
  
   Полковник понял, что за сорок лет общей жизни, общего голода и общих страданий он не смог до конца узнать свою жену. Наверное, любовь их тоже постарела...
   - Я устала. Мужчины не думают о хозяйстве. Сколько раз я ставила на печку котелок с камнями, чтобы соседи не знали, что мы ничего себе не варим...
   - Это унизительно.
   - Пора кончать со всеми этими увёртками и притворством. Я уже по горло сыта и смирением, и достоинством...
   Двадцать лет ждать журавля в небе, которого тебе обещают после каждых выборов, и в конце концов потерять сына. Вот и всё, чего мы дождались...
   - Мы выполняем свой долг.
   - А эти в сенате двадцать лет выполняли свой, получали по тысяче песо в месяц... Возьми кума Сабаса - у него столько денег, что они не помещаются в его двухэтажном доме. А ведь он пришёл в город бродячим торговцем. Обёртывал вокруг шеи змею и ходил продавал лекарства.
   - Но он умирает от диабета...
   - А ты умираешь от голода. Пойми наконец, что достоинством сыт не будешь...
  
   - На вашем месте, доктор, я прислал бы куму счёт в сто тысяч песо. Тогда он не был бы так занят.
   - Я ему уже предложил сделку на миллион. Лучшее лекарство от диабета - бедность...
   - Спасибо за рецепт. Но я не воспользуюсь им, чтобы избавить вас от несчастья быть богатым...
   Врача задержала в зале жена дона Сабаса. Она попросила лекарства "от этих недомоганий, которые появляются внезапно, и не поймёшь, что с тобой такое"...
  
   - Выгляни в окно... В такое утро хочется сфотографироваться на память...
   Был час необыкновенной, ещё ничем не замутнённой утренней ясности...
  
   Когда протрубил комендантский час, она ещё бормотала молитвы. Полковник хотел погасить лампу, но жена воспротивилась:
   - Не хочу умирать в темноте...
  
   КРУГ ЧТЕНИЯ И ВЛИЯНИЯ...
   - Мне нравятся какие-либо книги не потому, что это - лучшие книги, а по совершенно особым и не всегда легко объяснимым причинам...
   - Когда ты был молод, тебя часто видели читающим Грэма Грина и Хемингуэя...
   - Грэм Грин и Хемингуэй научили меня чисто техническому описанию характеров. И это - лишь оболочка, легко видимая. Для меня действительное влияние и значение какого-либо автора важны только тогда, когда чтение их книг могло изменить меня внутренне, вплоть до взглядов на мир и на жизнь...
   Я решил прочитать все главные романы, написанные от сотворения мира...
   - Все?
   - Все. Начиная с Библии, ведь она является величайшей книгой, в которой описаны и фантастические события. Я бросил всё, в том числе и карьеру юриста, и посвятил всё своё время чтению романов. Чтению и писанию...
  
   СССР: 22 400 000 КВАДРАТНЫХ КИЛОМЕТРА
   БЕЗ ЕДИНОЙ РЕКЛАМЫ КОКА-КОЛЫ...
  
   Этот репортаж - журналистский отчёт Гарсиа Маркеса о его двух недельном пребывании в Москве в 1957 году, на Шестом Всемирном фестивале молодёжи и студентов.
  
   Вдали поблёскивал золотой купол. Мы были в Советском Союзе... Хотя последние делегаты фестиваля проехали здесь неделю назад, станция Чоп всё ещё была украшена картонными голубями, лозунгами мира и дружбы на разных языках и флагами со всего света...
   Вагоны советских поездов - самые комфортабельные в Европе, каждое купе - удобное отделение с двумя постелями, радиоприёмником с одной программой, лампой и вазой для цветов на ночном столике...
   Понятно, почему в Советском Союзе поезда - настоящие отели на колёсах, человеческое воображение с трудом может осмыслить такие необозримые просторы... Из Владивостока - на побережье Тихого океана - по понедельникам отправляется скорый поезд, в Москву он прибывает в воскресенье вечером, преодолев пространство, равное расстоянию от экватора до полюса. Когда на Чукотском полуострове пять часов утра, в районе озера Байкал - полночь, а в Москве ещё семь часов вечера предыдущего дня. Эти детали дают приблизительное представление о распростёршемся на всю свою величину колоссе - Советском Союзе с его 200 миллионами человек, говорящих на 105 языках, бесчисленными национальностями - есть такая, что умещается в одной деревне, двадцать населяют маленькую республику Дагестан, а некоторые даже ещё не определены окончательно, - колоссе, чья территория, равная трём Соединённым Штатам, занимает пол-Европы, треть Азии и в сумме составляет шестую часть земного шара - 22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока-колы.
   Эти расстояния ощущаются сразу, едва пересекаешь границу. Поскольку земля не является частной собственностью, нигде нет заграждений... Кажется, ты путешествуешь в направлении недостижимого горизонта по совершенно особому миру, где всё по своим размерам превышает человеческие пропорции, и нужно полностью изменить представления о нормах, чтобы попытаться понять эту страну...
   За соседним столиком говорили на хорошем испанском языке... Это был один из 32 тысяч испанцев, осиротевших в гражданскую войну и в 1937 году получивших приют в Советском Союзе. Большинство из них обзавелись теперь семьями и детьми, получили образование и работают на советских предприятиях... Два года назад три тысячи испанцев вернулись на родину и с трудом привыкали к тамошней жизни. Квалифицированные рабочие, получающие в СССР самую высокую заработную плату, не могут привыкнуть к испанской системе труда. У некоторых были политические осложнения. Сейчас многие возвращаются в Советский Союз. Наш попутчик тоже возвращался из Мадрида с русской женой и семилетней дочерью, которая, как и он, хорошо говорила на двух языках, и намеревался поселиться здесь окончательно. Хотя он и оставался испанцем по национальности и рассуждает о вечной испанской душе - да и как иначе! - с патриотическим пылом, много более горячим, чем обычный испанец, ему непонятно, как можно жить при режиме Франко...
   В Киеве устроили шумный приём с исполнением гимнов, цветами и знамёнами...
   Две недели, предшествовавшие нашему приезду, поезда с делегатами фестиваля следовали через Киев каждые два часа. Толпа не выказывала признаков утомления. Когда поезд тронулся, мы обнаружили, что на рубашках не хватает пуговиц, и было непросто войти в купе, заваленное цветами, которые бросали через окна. Казалось, мы попали в гости к сумасшедшему народу - даже в энтузиазме и щедрости он терял чувство меры...
   Надо было проявлять сдержанность, чтобы русские с их упорным желанием одарить нас чем-нибудь сами не остались ни с чем. Они дарили всё... Все были охвачены желанием дарить просто из желания дарить. Если кто-нибудь в Москве останавливался купить мороженое, то вынужден был съесть двадцать порций и вдобавок ещё печенье и конфеты. В общественном заведении невозможно было оплатить счёт - он был уже оплачен соседями по столу...
   Я не думаю, что эта чрезмерная и всеобщая щедрость была следствием приказа властей, желавших поразить делегатов... Советское правительство может гордиться дисциплиной и преданностью своего народа...
   Приближение Москвы - это нечто ощутимое, чувствуемое, нарастающее в груди каким-то беспокойством. Непонятно, когда начинается город... У самого горизонта, словно на безоблачной и гладкой поверхности увеличенной фотографии, высилось дворцовое здание Университета...
   За неделю в Москву съехалось 92 тысячи человек, как иностранцев, так и советских туристов. Поезда, которые переместили эту громадную массу, шли бесперебойно. 14 тысяч переводчиков прибыли в установленное время в установленное место с конкретными указаниями, исключавшими путаницу. Каждый иностранец мог быть уверен, что ему будет уделено персональное внимание. Не было недоразумений в обеспечении питанием, медицинским обслуживанием, городским транспортом и зрелищами... Был введён "сухой закон". Каждая делегация имела в распоряжении определённое количество автобусов, пропорционально численности группы - всего 2300. Не было ни пробок, ни опозданий транспорта. Кроме того, каждый делегат имел карточку со своим именем, фонетически записанным по-русски, с указанием национальности и с московским адресом - эта карточка обеспечивала бесплатный проезд на любом виде городского транспорта...
   Всюду был образцовый порядок, поддерживаемый какой-то невидимой силой...
   Чувство титанизма, навык массовой организованности, видимо, составляют важную часть психологии советских людей. В конце концов начинаешь привыкать к этому размаху. Праздничный фейерверк, устроенный для 11 тысяч гостей в Кремлёвском саду, длился два часа. От залпов содрогалась земля...
  
   У меня профессиональный интерес к людям, и думаю, нигде не встретишь людей более интересных, чем в Советском Союзе...
  
   Простота, доброта, искренность людей, ходивших по улицам, не могли быть следствием фестивального распоряжения... Я ни разу не заметил агрессивности. Напротив, осознанно старались, чтобы у нас осталось приятное воспоминание о стране...
   Это не была надоедливая толпа. Они не торопились раскрываться, наблюдали за нами... не решаясь беспокоить. Когда кто-нибудь из делегатов хотел вступить в разговор, он обращался прямо к толпе, ни к кому в отдельности: "Дружба". И тут же на нас накидывались со значками и монетами, в обмен прося автографы и адреса. Это народ, который отчаянно жаждет иметь друзей...
  
   Немного пожив в Москве, любознательный путешественник начинает понимать: чтобы оценить эту действительность, он нуждается в иной, чем у нас, системе измерений. У нас у всех есть элементарные представления о том, что у советских людей не укладывается в голове. И наоборот...
  
   Похоже, верно, что народ не пострадал от режима Сталина - репрессии обрушились на руководящие сферы...
   Советским людям свойственно впадать в экзальтацию при выражении своих чувств. Они выражают радость столь зажигательно... готовы отдать последнюю рубаху и, прощаясь с друзьями, плачут настоящими слезами...
  
   Материалы ХХ съезда - секретные, по утверждению западной прессы, - изучались и обсуждались всей страной. Это одна из черт советского народа - политическая осведомлённость...
  
   Советский народ, который за 40 лет совершил революцию, пережил войну, период восстановления хозяйства и создал искусственный спутник, с полным правом желает лучшей жизни...
   Советский народ с его долготерпением и политической зрелостью уже не наделает глупостей...
   "Должно пройти много времени, прежде чем мы поймём, кем же в действительности был Сталин"...
  
   Если взглянуть объективно, никакая иная мораль не напоминает так христианскую, как советская...
  
   Мы спрашивали многих мужчин, можно ли им иметь любовницу. Ответ был единодушен: "Можно, но при условии, чтобы об этом никто не знал". Супружеская измена - тяжкая и важная причина для развода. Крепость семейных уз охраняется жёстким законодательством. Но конфликты не успевают дойти до суда: женщина, узнав, что её обманывают, доносит на мужа в рабочий совет. "Ему ничего не будет, - говорил нам один столяр, - но товарищи смотрят с презрением на человека, у которого есть возлюбленная". Тот же рабочий признался, что если бы его жена не была невинна, то он не женился бы на ней...
  
   Советские люди особенно подчёркивали, что программу индустриализации в широком масштабе прервала небывалая катастрофа - война. Когда немцы напали на Советский Союз, на Украине процесс индустриализации достиг своего апогея. И туда пришли фашисты. Пока солдаты сдерживали натиск врага, гражданское население, мобилизованное от мала до велика, по частям демонтировало предприятия украинской промышленности. Целые заводы были полностью перевезены в Сибирь, где их поспешно собрали и ускоренным темпом стали выпускать продукцию. Советские люди думают, что то грандиозное перемещение отбросило индустриализацию страны на 20 лет назад.
   Не вызывает сомнения, что цена этого небывалого в истории человечества предприятия была оплачена судьбой одного поколения, участвовавшего сначала в революционных боях, потом в войне и, наконец, в восстановлении экономики...
  
   Поверьте мне, в Советском Союзе нет ни голодных, ни безработных...
   На пресс-конференции... нам сказали, что некоторые руководители заводов зарабатывают меньше, чем определённые категории квалифицированных рабочих, и не только потому, что вкладывают меньше труда, но и потому, что на них лежит меньшая ответственность...
   Производительность труда у женщин выше там, где требуются внимание и терпение...
   В Советском Союзе выросла такая тяжёлая промышленность, которая за 40 лет превратила страну в одну из двух великих держав, но производство предметов потребления отстало...
   Например, мощный ТУ-104 считается выдающимся созданием авиационной мысли - ему запретили приземление в аэропорту Лондона, ибо английские психиатры выразили беспокойство за здоровье местных жителей...
   Другой пример. Один шведский делегат, долгое время в своей стране лечившийся от хронической экземы у самых видных специалистов, будучи в СССР, проконсультировался с дежурным врачом в поликлинике, находящейся рядом с гостиницей. Врач составил ему порошок, и за четыре дня все следы экземы исчезли...
  
   Молодёжь, начинавшая сознательную жизнь в период, когда промышленность уже была создана, восстаёт против контрастов. В университете проводятся публичные диспуты, и перед правительством ставится вопрос о необходимости достигнуть уровня жизни Запада...
  
   ОДИНОЧЕСТВО ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ. Нобелевская лекция...
  
   Нобелевская премия по литературе Габриэлю Гарсиа Маркесу была присуждена в 1982 году.
  
   Освободившись от испанского господства, мы не избавились от безумия...
   Одиннадцать лет назад чилиец Пабло Неруда, один из величайших поэтов современности, почтил эти стены своим выступлением. С тех пор европейцы доброй - а подчас и недоброй - воли с нарастающим напряжением наблюдают за фантастическими событиями в Латинской Америке, в этом беспредельном царстве неистовых мужчин и необыкновенных женщин, чья безграничная стойкость вошла в легенды. Мы не знали ни минуты покоя. Президент, ставший для своего народа Прометеем, погиб, окружённый в горящем дворце, сражаясь один против целой армии; в двух странных авиакатастрофах, причины которых так и не были выяснены, погибли ещё один президент с благородным сердцем и военный-демократ, восстановивший достоинство своего народа. Прогремело пять войн, совершилось семнадцать военных переворотов, пришёл к власти демонический диктатор, осуществивший именем Бога первый латиноамериканский геноцид нового времени. Между тем двадцать миллионов латиноамериканских детей умерли в возрасте до двух лет - больше, чем родилось в Европе с 1970 года. Сто двадцать тысяч человек пропало без вести в результате репрессий - это всё равно как если бы бесследно исчезло всё население города Упсала. Множество арестованных беременных женщин родили в аргентинских тюрьмах, но невозможно установить местонахождение и личность их детей, тайно переданных военными властями на усыновление или в сиротские приюты. Двести тысяч мужчин и женщин континента, пытавшихся изменить существующий порядок, погибли, причём более ста тысяч погибших приходится на три крохотные многострадальные страны Центральной Америки - Никарагуа, Сальвадор и Гватемалу. Случись такое в Соединённых Штатах, этой цифре соответствовал бы один миллион шестьсот тысяч насильственных смертей за четыре года.
   Миллион человек бежало из Чили, страны традиционного гостеприимства, - это десять процентов населения...
  
   Смею думать, что именно эта фантастическая реальность, а не только её литературное изображение, привлекла к себе внимание Шведской академии. Реальность, существующая не на бумаге, а та, что окружает нас и ежедневно, безостановочно сеет среди нас смерть; реальность, питающая неиссякаемый источник творчества, исполненная страдания и красоты, для которой выступающий сейчас перед вами вдали от любимой родины колумбиец - всего-навсего песчинка, отмеченная милостью судьбы. Поэты и нищие, музыканты и пророки, воины и злодеи - все мы, дети этой необузданной реальности, вряд ли нуждаемся в помощи воображения, наоборот, трудность состоит в том, что обычных средств для правдоподобного изображения нашей жизни нам не хватает. В этом, друзья, суть нашего одиночества.
   И если подобная трудность возникает даже перед нами, которым всё это близко, то совершенно естественно, что рациональные умы Европы, завороженные созерцанием собственной культуры, не в силах правильно нас понять. Разумеется, они пытаются подойти к нам со своей меркой, забывая, что каждый приносит в жизни свою жертву, и что мы обретаем себя теми же усилиями и кровью, какими некогда обретали себя они. Если нашу действительность стараются истолковать по чужим шаблонам, мы становимся ещё более непонятными, ещё менее свободными, ещё более одинокими...
  
   Солидарность с нашими устремлениями не избавит нас от одиночества, если не превратится в практическую законную поддержку всех народов, которые мечтают о своём месте под солнцем.
   Латинская Америка не желает и не должна быть бесправной пешкой; хочется верить, что её стремление к независимости и самобытности встретит у Запада понимание. Впрочем, успехи мореплавания, сократившие расстояние между Америкой и Европой, кажется, наоборот, показали, сколь далеки наши культуры друг от друга. Но почему же самобытность охотно признают за нашей литературой и с недоверием отрицают её в наших попытках социальных перемен? Почему социальная справедливость, к которой стремятся передовые европейцы, не может стать целью Латинской Америки, идущей своими путями в совершенно других условиях? Нет, бесконечное насилие и страдания, из которых соткана наша история, - это следствие вековой несправедливости и накопившегося ожесточения, а не заговора, организованного за тысячи миль от нас. А ведь именно так, с наивностью стариков, забывших, как играла их кровь в молодости, думали многие европейские лидеры и философы, как будто бы невозможно обрести иной удел, кроме зависимости от двух всесильных хозяев мира. Таков, друзья мои, масштаб нашего одиночества.
  
   И всё-таки наш ответ на угнетение, грабёж и предательство - жизнь. Ни наводнение, ни чума, ни голод, никакие катаклизмы, ни даже веками сменяющие друг друга войны не способны поколебать неодолимое превосходство жизни над смертью. Превосходство это всё нарастает: количество рождений ежегодно превышает количество смертей на семьдесят четыре миллиона, этих новых жизней хватит, чтобы за год в семь раз увеличить население Нью-Йорка. Большинство родившихся приходится на самые обездоленные страны, включая, конечно, и страны Латинской Америки. И наоборот, самые процветающие страны сумели накопить такую разрушительную мощь, что её достанет, чтобы сто раз уничтожить не только всех людей, но и вообще всё живое на нашей многострадальной планете...
  
   Перед лицом этой чудовищной реальности... мы, сочинители вымыслов, готовые верить во что угодно, вправе поверить и в то, что ещё не поздно заняться созданием утопии... новой прекрасной утопии жизни, где никто не будет решать за других, как им умирать, где воцарится подлинная любовь и станет возможным счастье и где поколения, от рождения осуждённые на сто лет одиночества, раз и навсегда обретут новую земную судьбу.
  
   Литературная деятельность Габриэля Гарсиа Маркеса началась в 1947 году. В тот год в газете был опубликован его рассказ "Третье смирение"... Столичные писатели, не скупясь на похвалы, предрекали дебютанту, девятнадцатилетнему провинциальному юноше, большое будущее.
   Чем он мог ответить на похвалы? Только одним: продолжать писать...
   В ту пору (в конце 40-х - начале 50-х годов) Гарсиа Маркес работал репортёром в различных колумбийских газетах, где опубликовал великое множество самых разнообразных по содержанию статей, заметок, очерков, репортажей и добрую сотню рассказов... Печатали молодого журналиста и прозаика охотно - писал он легко, остроумно, парадоксально. В общем, "фонтанировал", как и полагается молодому гению...
   Он, начиная произведение, всегда должен отталкиваться от какого-либо жизненного впечатления....
  
   Повесть "Палая листва" впервые опубликована в 1955 году. Это - первое художественное произведение Гарсиа Маркеса, вышедшее отдельной книгой...
  
  
   ОБ ОДИНОЧЕСТВЕ, СМЕРТИ, ЛЮБВИ И О ПРОЧЕЙ ЖИЗНИ...
  
   6 марта 1928 года в городке Аракатака в прикарибской зоне Колумбии, в семье телеграфиста Габриэля Элихио Гарсиа, женатого на Луисе Сантьяго Маркес Игуаран родился мальчик Габо.
   Вскоре он был оставлен на попечение деда, отставного полковника Николаса Ракардо Маркеса Мехиа Игуаран, и бабки, Транкилины Игуаран Котес, приходившейся мужу двоюродной сестрой.
  
   Ключевые для писателя понятия и слова: доброта, заблуждения, страдания, сердце... И благодарность людям, помогавшим писателю своими знаниями и своими советами... И главная благодарность - малой, а значит, и необъятной родине...
  
   Первые годы своей жизни он провёл зачарованный окружающей реальной жизнью, казавшейся ему тогда фантастичнее обширного мира его воображения, жадно вбирая в себя не только стоистическую философию деда, ветерана гражданских войн рубежа XIX - XX веков, и побасенки бабки и тёток, но и магию реальной действительности. Дело было не только в конкретном городке, давшем будущему писателю точку отсчёта и послужившем точкой опоры, но и в удивительном мире Карибского средиземноморья...
   На островах Карибского моря (Куба, Ямайка, Гаити), в культуре народов и стран, возникших и обосновавшихся в его прибрежной зоне (Мексика, Никарагуа, Гватемала, Колумбия, Венесуэла), произошла встреча трёх рас, трёх культур: индейской, европейской и африканской, - сплав многих религий и верований, удивительный западно-восточный синтез. Помимо индейцев, потомков испанцев, - начиная с самых первых, попавших из одного Средиземноморья в другое вместе с Колумбом, - и негров, завозимых сюда бесконечным потоком из разных зон Африки, побывали здесь в разное время и обосновались французы, португальцы, голландцы, англичане, арабы. Карибский бассейн стал местом встречи не только трёх рас и трёх цивилизаций, но и чуть ли не одновременным стыком, зачастую трагическим, патриархального общества и менталитета со средневековым, капиталистическим и социалистическим. Стоит ли удивляться, что место этого синтеза стало землёй необузданного, горячечного воображения, землёй химерического и галлюцинирующего одиночества...
  
   "Палая листва", отребье, человеческая гниль...
  
   Насилие и беззакония - питательная среда всеобщей озлобленности, которая постепенно сливалась в единый "хор озлобленных людей"...
  
   Поединок одинокого человека с небытием и кажущейся бессмысленностью человеческого существования...
   Одиночество смерти, одиночество власти, одиночество старости, одиночество неприступности, одиночество творца... Неспособность к теплу и солидарности... У каждого свой путь и своя доля...
  
   Отчуждённость, озлобленность, душевная чёрствость, нравственная гангрена, недоброе сознание, пронизывающее собой всё и вся там, где никто никого не любит... Если не преодолеть этой отчуждённости, рок будет преследовать людей несмотря ни на что, вопреки логике и невзирая на самые неожиданные сочетания чувств, самые восхитительные порывы и самые невиданные дарования...
  
   Мотив времени - реального, текучего и подвижного образа вечности...
  
   Стихия природная... Стихия зла, бушующая в крови людей...
  
   Равнодушие и зло, взаимоотражающиеся и взаимообогащающиеся, оставляют после себя выжженное пространство душ и умов, развращённой и опустошённой жизни...
  
   Чума общества потребления, не только материального, но и политического, ложные ценности, крах иллюзий относительно великих привилегий ХХ века, заставившие забыть трепетный идеализм и благоговение перед любовью...
  
   Жители Мексики, Бразилии, Антильских островов, Колумбии, Венесуэлы, попадая на время или навсегда в Женеву, Рим, Париж, Барселону, Неаполь, Мадрид, обречённые странничеству, реальному или душевному, все они что-то ищут, чего были лишены от природы либо утратили - там, за океаном, или здесь, в мире, столь непохожем на тот. Эти истории с внеевропейскими персонажами, разворачиваются на европейском пространстве, с непредсказуемым концом, зиждутся на противостоянии культур, неоспоримо параллельных и абсолютно различных, как абсолютно недостижима та точка, в которой они намереваются встретиться...
  
   Творчество Гарсиа Маркеса - это рассказ о страстях человеческих (воля к власти, воля к любви, воля к смерти, воля к одиночеству), об их пагубности, их всесилии и красоте...
  
   Настоящей серьёзности человек достигает, только когда умирает...
   Неужели же вся жизнь легкомыслие?
   Вся.
  
   Нужно, чтобы о ком-нибудь болело сердце. Как это ни странно, а без этого пуста жизнь.
  
   "Живите в доме, и не рухнет дом..."
  
   "Прекрасный человек - добрый, благодатный - есть лучшее на земле.
   И поистине мир создан, чтобы увидеть его".
  
   Умей искать уединения...
   Уединение - лучший страж души... Её Ангел Хранитель.
   Из уединения - всё. Из уединения - силы, из уединения - чистота.
   Уединение - "собран дух", это - я опять "целен"...
  
   Пройдёт всё, пройдём мы, пройдут дела наши.
   Любовь?
   Нет.
   Хочется думать.
  
   И будет землица, по которой будут проходить люди.
   Боже: вся земля - великая могила...
  
   Только оканчивая жизнь, видишь, что вся твоя жизнь была поучением, в котором ты был невнимательным учеником...
  
   "Буду в гробу лежать и всё-таки буду работать". Как отчеканено...
   Это - "и в гробу работаю" - вся её личность.
   "Душа ещё жива. Тело умерло"...
  
  
  
   95
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"