Хруцкая Татьяна Васильевна : другие произведения.

Свобода воспоминаний ... встреча воспоминаний ...

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Татьяна Хруцкая
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   СВОБОДА ВОСПОМИНАНИЙ...
  
   ВСТРЕЧА ВОСПОМИНАНИЙ...
  
  
  
  
  
  
  
  
   "В конце концов, неважно, чего я достиг в жизни, -
   важно, что я каждую минуту жил..."
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Санкт-Петербург
  
   2016 год
  
   "Какая чудесная вещь - свобода воспоминаний!
   Какая прелесть в том, что они появляются, как им угодно"...
  
   Юрий Олеша (1899 - 1960) "НИ ДНЯ БЕЗ СТРОЧКИ"
  
   Книга возникла в результате убеждения автора, что он должен писать... Хоть и не умеет писать так, как пишут остальные...
  
   Однажды я как-то по-особенному прислушался к старинному изречению о том, что ни одного дня не может быть у писателя без того, чтобы не написать хоть строчку. Я решил начать придерживаться этого правила и тут же написал эту первую "строчку". Получился небольшой и, как мне показалось, вполне законченный отрывок. Произошло это и на следующий день, и дальше день за днём я стал писать эти "строчки".
   Мне кажется, что единственное произведение, которое я могу написать как значительное, нужное людям, - книгу о моей собственной жизни...
  
   В прошлом году распространился слух, что я написал автобиографический роман...
  
   Что же, очевидно, хотят, что бы именно я написал, если верят в слух, если сами распространяют. Может быть, нужно написать, если этого хотят современники? Причём просто подсказывают форму - автобиографический роман...
   Попробовать?..
  
   Я сейчас выскажу мысль, которая покажется, по крайней мере, глупой, но я прошу меня понять.
   Современные прозаические вещи могут иметь соответствующую современной психике ценность только тогда, когда они написаны в один присест. Размышление или воспоминание в двадцать или тридцать строк - максимально в сто, скажем, строк - это и есть современный роман.
   Эпопея не представляется мне не только нужной, но вообще возможной.
   Больше книги читаются сейчас в перерывах - в метро, даже на его эскалаторах, - для чего тогда книге быть большой? Я не могу себе представить долгого читателя - на весь вечер. Во-первых, миллионы телевизоров, во-вторых, надо прочесть газеты. И так далее...
   Вот я уже не просто пишу, как писал первые страницы, а сочиняю. Это началось в тот же момент, когда я подумал, что, в конце концов, из записей этих может получиться книга. Я уже правлю, пишу одно и то же...
   Надо обязательно написать что-либо целиком, закончить. Может быть, о...
   Пусть я пишу отрывки, не заканчивая, но я всё же пишу! Всё же эта какая-то литература - возможно, и единственная в своём смысле: может быть, такой психологический тип, как я, и в такое историческое время, как сейчас, иначе и не может писать - и если пишет, и до известной степени умеет писать, то пусть пишет хотя бы и так.
   Некоторым может показаться, что я в этих отрывках гоняюсь за какой-то индивидуалистической ерундой, как-то хочу выпятить себя, своё отношение к миру. Это не так. Я хочу, чтобы у нас писали хорошо. И у меня есть надежда, что я могу кое-как помочь в этом отношении. О, ни в коем случае эта книга не является выпадом против кого бы то ни было!..
  
   Главное свойство моей души - нетерпение. Я вспоминаю, что всю мою жизнь я испытываю мешавшую мне жить заботу именно о том, что вот что-то надо сделать и тогда я буду жить спокойно. Эта забота рядилась в разные личины: то я предполагал, что это "что-то" - это роман, который надо написать, то это хорошая квартира, то очередное получение паспорта, то примирение с кем-либо, - на самом же деле это важное, что надо было преодолеть, чтобы жить спокойно, была сама жизнь. Таким образом, можно свести это к парадоксу, что самым трудным, что было в жизни, была сама жизнь - подождите, вот умру, и тогда уж буду жить...
  
   Между тем, я всегда был оптимистом и очень любил жизнь. Я до сих пор помню то наслаждение, которое я испытывал, вдыхая запах...
  
   Ничего не должно погибать из написанного... Много отрывков, картин, набросков, мыслей и красок. Нужно сохранять всё. Это и есть книга...
  
   Иногда приходит в голову мысль, что, возможно, страх смерти есть не что иное, как воспоминание о страхе рождения. В самом деле было мгновение, когда я, раздирая в крике рот, отделился от какого-то пласта и всунулся в неведомую мне среду, выпал на чью-то ладонь... Разве это не было страшно?..
  
   Всё более убеждаюсь, что эти записи ничего не стоят.
   Я болен; у меня болезнь фразы: она вдруг на третьем или четвёртом звене провисает... Я почти конкретно вижу это выгнувшееся книзу брюхо.
   Может быть, мне диктовать?
   Мне хочется, чтобы фраза бежала, а не сочинялась так, когда следующая её часть как бы отскакивает от предыдущей...
  
   Если начинать писать книгу о своей жизни, то следовало бы первую главу посвятить тому удивительному обстоятельству, что я не был всё время одинаковым, а менялся в размерах. Даже не мешало бы вспомнить и о том, что меня вообще не было.
   Я иногда думаю о некоем дне, когда некая девушка направлялась на свидание с неким молодым человеком... Оттого что они в этот день направлялись друг к другу навстречу, произошло то, что в мире появился я.
   А если бы свидание не состоялось? Должен был бы я всё же появиться от другой пары людей? Именно я?..
  
   Я, естественно, не помню, как я родился, момента рождения... Нас не покидает удивление по поводу того, что мы не помним этого момента...
  
   Что именно первое воспоминание? Вероятно то, что мы принимаем за первое воспоминание, уже далеко не первое. Первые воспоминания остались в памяти, может быть, в виде тех кошмаров, которые посещают нас иногда среди глубокого ночного сна, когда мы просыпаемся в ужасе и ничего не можем вспомнить из того, что происходит с нами, хотя сердце так сильно и так быстро бьётся, что, очевидно, ужасное происходило с нами ещё в этой секунде, в которой мы успели проснуться. Не может быть, чтобы эти первые восприятия мира не были нестрашными. Первые моменты самостоятельного дыхания, первые ощущения собственного веса, первые зрительные, слуховые и осязательные ощущения... Мозг мой уже работал, работали, очевидно, и органы памяти, и не может быть, чтобы в памяти об этих первых моментах ничего не осталось; очевидно, осталось в очень шатком виде, в виде осколков, не имеющих формы, не являющихся картинами, а некими... я даже не могу определить... некими продолжающимися в глубине сознания воплями...
  
   Удивительна работа воспоминания. Мы вспоминаем нечто по совершенно не известной нам причине. Скажите себе: "вот сейчас я вспомню что-нибудь из детства". Закройте глаза и скажите это. Вспомнится нечто совершенно непредвиденное вами. Участие воли здесь исключено. Картина зажигается, включённая какими-то инженерами позади вашего сознания...
  
   Одно из крепко засевших в нас желаний есть желание припомнить первое наше впечатление о мире, в котором мы начали жить. Я постоянно делаю усилия в этом смысле...
  
   Не раз появляется у меня в воспоминаниях револьвер... Мужчине всегда в некоторой степени свойственно желание попетушиться, а тут под рукой такая штучка, как револьвер, почему же не схватить его, если для этого нужно только открыть ночной столик?..
  
   Отцу нельзя пить. Об этом известно клубменам и другим знакомым, известно родственникам, тёще, тёткам. Считается, что в трезвом виде папа обаятельнейший, милейший, прелестный человек, но стоит ему выпить, и он превращается в зверя...
  
   Чем таинственней, чем ближе к первой любви становилась жизнь моей души, тем явственней проступало сходство с матерью. Чем убеждённей чувствовал я, что стою у волшебного порога какого-то иного существования, связанного с женщиной, тем дольше задерживались на моём лице нос, губы, очи именно матери.
   И затем, вступив в жизнь, я не представлял себя иначе, чем похожим на мать...
  
   По старому стилю я родился 19 февраля - как раз в тот день, в который праздновалось в царской России освобождение крестьян. Я видел нечто торжественное в этом совпадении; во всяком случае, приятно было думать, что в день твоего рождения висят флаги и устраивается иллюминация...
   С утра я получал подарки... Помню подаренные мне кем-то... золотые пять рублей... пять рублей были в то время очень большой суммой. Её можно было положить как основу для самого яркого мечтания - купить велосипед, поехать за границу... не помню судьбы этой суммы. Кажется, её одолжили у меня взрослые и не отдали...
  
   Конечно, запах хвои - это навеки, и мягкие иголки её тоже. Хвоя имела право засорять паркет, она накоплялась во всё большем и большем количестве, в углу, под ёлкой, пересыпалась в другие комнаты, смешивалась со стеклом украшений, которые, в конце концов, тоже валились на пол, похожие на длинные слёзы, и кончалось всё тем, что елку уносили из дому, взвалив на плечи, как тушу...
  
   После Катаева, Пастернака, мало что можно добавить к описаниям ёлки, рождества...
  
   Вероятно, это и была первая любовь. Мне хотелось подражать этой маленькой девочке... Мне было, я думаю, пять лет...
  
   Сумерки, но мы, дети, ещё на улице... Мы сами по себе - дети...
  
   Однажды, когда я был маленьким мальчиком, легши спать, я вдруг услышал совсем близко от себя какой-то звук - глухой, но очень чёткий, одинаково повторяющийся. Я стал теребить одеяло, простыню, убеждённый, что из складок выпадет, может быть, жук или какая-нибудь игрушка, машинка. Я заглянул под подушку - ничего не обнаружилось. Я лёг, звук опять дал о себе знать. Вдруг он исчез, вдруг опять стал раздаваться... И вдруг, как будто извне, пришло понимание, что это я слышу звук моего сердца...
  
   Сегодня, 30 июля 1955 года, я начинаю писать историю моего времени. Когда оно началось, моё время? Если я родился в 1899 году, то, значит... в России уже был основан Художественный театр, в расцвете славы был Чехов, на престоле сидел недавно коронованный Николай Второй... Что было в технике?.. Итак, моё время началось примерно в дни, когда появилась мина, и появился пулемёт... Цусима, Чемульпо - вот слова, которые я слышу в детстве...
   Вот начало истории моего времени. Для меня оно пока что называется Мукден, Ляоян - называется "а папу не возьмут на войну?"...
  
   В пасмурный летний день - и тем более летний, что он был пасмурный, когда зелень прямо-таки красовалась на сером фоне, - мы с бабушкой стояли в парке над панорамой порта и распростёртого до горизонта моря и смотрели на то интересное и новое для нас, что происходило в порту...
  
   Я был сыном акцизного чиновника, и семья наша была мелкобуржуазная, так что мятеж броненосца "Потёмкина" воспринимался мною, как некий чудовищный акт. И, когда броненосец "Потёмкин" подошёл к Одессе и стал на её рейде, все в семье, в том числе и я, были охвачены страхом...
   "Потёмкин" для нашей семьи - взбунтовавшийся броненосец, против царя, и хоть мы поляки, но мы за царя, который, в конце концов, даст Польше автономию...
   Я его увидел с бульвара - он стоял вдали, белый, изящный, с несколькими длинными трубами... Море было синее, летнее, белизна броненосца была молочная... Это было летом, я смотрел с бульвара, где стоит памятник Пушкину, где цвели в ту пору красные цветы африканской канны на клумбах, шипевших под струями поливальщиков.
   Мне было тогда шесть лет. Я хочу себе дать отчёт в том, что я тогда понимал и чувствовал. Я, конечно, не понимал, почему на броненосце произошёл мятеж. Я знал, правда, что этот мятеж против царя. Чувствовал я... страх. То, что происходило в городе, называлось беспорядками. Слова "революция" не было...
   Дома - страх, разговоры почти шёпотом...
  
   Убитый матрос лежит в порту. Это грозит нам бедствиями. Это было жарким летом, когда цвели каштаны и продавались вишни. И меня послали за вишнями как раз в тот час, когда "Потёмкин" дважды выстрелил по городу... Он метил в городской театр, где заседал военный совет под председательством генерала Каульбарса...
  
   Село жило своей жизнью. Оно, может быть, и не знало, что Одесса осаждена...
  
   А потом зато вечер! О, вечер был такой чудесный!..
  
   Они посадили меня на молодого жеребца с дурным характером... Мальчишки хотели, чтобы я упал, чтобы лошадь сбросила меня, понеся, и чтобы я просто убился насмерть... Как-то мне удалось сойти... Мальчики хохотали, мне было стыдно - я был не воин, не мужчина, трус, мыслитель, добряк, старик, дерьмо... Вот тогда, в этот закатный час в степи под Вознесенском, и определился навсегда мой характер...
  
   Приходят в голову лиловые цветы - маленькие лиловые кипарисы, спускавшиеся по откосу вниз к лугу...
  
   Я слышал звук взрыва бомбы, которую бросил анархист в кафе в Одессе, в 1905 году...
   Всё спутано в воспоминаниях о той эпохе. Городовой зарубил саблей офицера в театре. Хоронят офицера с венками, на которых надпись: "За что?"
   Убили пристава Панасюка. Идёт дождь. Погром. Сперва весть о нём. Весть ползёт. Погром, погром...
   Велят вешать, если за дверью христиане, икону на двери...
  
   Золотое детство! Уж такое ли оно было золотое? А близость к ещё недавнему небытию? А беззащитность перед корью, скарлатиной? А необходимость учиться, ходить в гимназию, знать уроки? А кашель, к которому все прислушивались? А отвращение к некоторым видам пищи, которые как раз и нужно было есть?..
  
   Я был сын того, кого называли барином, и кому городовой отдавал честь. Правда, отец был бедный человек, тем не менее, барин. Мне нельзя было играть с детьми не нашего, как тогда говорили, круга - с мальчишками...
  
   Мы были в Крыму, мы были в Крыму! Там на веранде художник... Там белел в лунном свете дворец Воронцова в Алупке с как бы утирающими морды мраморными львами, на которых меня сажали верхом...
   Мы были в Крыму! Мы были в Крыму!..
  
   Очевидно, во мне всегда было желание творить самому, всё изобрести самому...
  
   Глаз у меня остался целым, и я забываю радоваться каждый день, что у меня два глаза с радужными оболочками, со зрачками, у которых меняется диаметр вплоть до размеров солнца, с ресницами, которые ведут совершенно не зависящую от меня жизнь, иногда, может быть, разговаривают, простираясь над моими глазами, как ветви, и иногда кажутся мне снизу простирающимися, как ветви надо мной...
  
   Эти записи - всё это попытки восстановить жизнь. Хочется до безумия восстановить её чувственно. Я стою на чердаке, почти поджигаемом солнцем, перед двумя мальчиками, которые заставляют меня, совсем маленького мальчика, повторять за ними какие-то слова матерной ругани. Я повторяю, но они требуют всё повторять и повторять. При этом они хохочут...
  
   Она смеялась, потому что я был мальчик, а она девочка и между нами появился стыд. Стыд был другом, а не врагом. Со стыдом было приятно быть вдвоём. Он многое рассказывал, многое делал такое, что, пожалуй, он был наиболее милым другом в те годы...
  
   Когда я был маленьким, во дворы приходили довольно часто китайцы, продававшие шёлк. Эти китайцы были ещё с косами. Традиционный тех времён наряд китайца, состоящий из синих шаровар, синей же кофты, загнутых чёрных туфель - и коса! Она была чёрная, блестящая, твёрдая, как бы с большой затратой труда вылепленная из смолы. Китаец был красив, прищурен, мужествен, несмотря на косу, - возможно, даже тем более мужествен, что именно с косой: какая-то странная, сказочная мужественность!..
  
   Всё в этот день происходило среди падающих листьев... Они неслись на нас из голубого неба, цепляясь за подоконники и меняя направление
   Бабушка с её поэтической душой понимала всю красоту происходящего. Как грустно вдруг становилось видеть её лицо...
  
   Бабушка занята своим делом... А я перелистываю книгу, в которой я иногда вижу изображения, озадачивающие меня до дрожи. Я не умею читать, тем не менее, знаю, что вот покрытые чёрными знаками пространства - это для чтения, это, я знаю, страницы, буквы, и это читают... Книга эта - приложение к "Ниве", вышедшее в тот год, когда заканчивалось столетие, нечто вроде сборника исторических материалов, подводящих итоги столетия. Она так и называлась - "Девятнадцатый век"...
  
   Когда я отмечаю своё неумение писать, то я имею в виду составление фразы. Мне очень трудно написать фразу одним, так сказать, махом, в особенности, если фраза создаётся для определения каких-либо отвлечённых понятий. Она вдруг обламывается, и я повисаю, держась, скажем, за какой-либо кусок придаточного предложения...
   Я успокаиваю себя тем, что я, мол, поляк, и русский язык всё же чужой для меня, не родной... Возможно, что причина именно в этом.
   Я помню, как отец однажды пожелал проверить мои успехи в чтении по-русски...
   Боясь, как бы в гневе не ударить меня, отец прекращает экзамен, я плачу. Я был ещё маленький поляк, и мне было трудно повернуть в себе на новый лад то, что я воспринял с кровью...
  
   Книга называлась "Пушкин". Я ещё не умею читать, я ещё не знаю, что значит - поэт, стихи, сочинение, писатель, дуэль, смерть; это Пушкин - вот всё, что я знаю...
  
   Это был книжный магазин, причём в соседней комнате помещалась маленькая библиотека польских книг, которые выдавались на дом. Книги были польские, хозяин магазина и библиотеки - поляк, его жена - полька, продававшиеся в магазине картинки - польские, всё было польское, даже запах, чем-то похожий на запах костёла, возвышавшегося рядом с магазином, здесь, на Екатерининской улице...
  
   Однажды мои родители, побывав в театре, вернулись под очень сильным впечатлением от спектакля. Они всё принимались рассказывать мне, что же именно они видели... Данте Алигьери... "Божественная комедия"...
  
   Папа, который был библиотекарем Коммерческого собрания, разрешал мне забираться с ногами в кресло - в это удивительное кожаное оливкового цвета кресло, о котором говорила вся Одесса, - и читать, что я захочу и сколько захочу.
   А бывало, он ещё заказывал для меня мороженое!
   С ногами в кресле, глотая мороженое, я читал Куприна. Я читал "Морскую болезнь". Я не понимал тайн этого рассказа, так как был невинен, но роскошь жизни постигалась мною особенно полно только потому, что я с несомненностью ощущал неизбежность постижения мною, в конце концов, ещё некоей тайны, о которой говорили книги... и горы заката за окном - о, целые горы заката!..
  
   Ещё мальчиком, при переходе из одного класса в следующий, я получил в качестве награды книгу, которая называлась "Чудо-богатырь Суворов". Это была толстая дорогая книга в хорошем, красивом переплёте, почти шёлковом... Она мне очень понравилась, эта книга...
  
   Приближается Пасха... Мы - католики, так что это не совсем наша Пасха; наша Пасха в Варшаве, в Париже, в Риме. Тем не менее, у нас есть костёл, и восковая кровь на челе Христа, и то нарушение, как порядка дня, так и порядка души, которые свойственны великому празднику. Однако хозяева положения, конечно, православные. У них колокола, у них разноцветные яйца, у них христосование...
  
   Итак, я совершенно утратил способность писать. Писательство как писание подряд, как бег строчек одна за другой становится для меня недоступным. Я сочиняю отдельные строчки. Это возможно, когда человек пишет стихи - проза, статья, драма так не могут быть создаваемы... Словом, или надо развязать, как говорится, комплекс, или надо кончать дело...
  
   Мне скорее хотелось стать взрослым...
  
   Неся продолговатую картонную коробку, группа быстро шла по гравию. По тому, как они размахивали руками, как быстро переставляли ноги, как говорили разными голосами, чувствовалось, что совесть у них нечиста, что это - жулики...
   Итак, кукла разыгрывалась... Пять копеек - это много. За пять копеек можно было купить большую порцию мороженого в вафлях - кружок, который хватало есть надолго; стакан хлебного кваса стоил, например, две копейки...
  
   Вспоминаю я, как вышли мы в море на яхте "Увлечение"... Как при нашем возвращении горела вдали огнями Одесса...
  
   Тот мир был совсем иной...
  
   Одесса... И я хотел пройти по жизни назад, как это удалось в своё время Марселю Прусту. С чего он начитает? Не помню... С чего бы начал я? Память всё возвращает меня к тому дню ранней осени... Может быть, и начать с этого?
   Всё это, честно говоря, я пишу всё же как литератор, а не как человек, который зовёт что-то обратно. Что? Жизнь?..
  
   Мне кажется, что я поглупел. Что же, возможно - склероз. Однако творческие мысли о будущей пьесе в порядке. Поглупение в том, что уже давно не приходят мне в голову мысли необычного, высшего порядка. Да и были ли они когда-либо мыслями именно такого порядка? Если представить себе поток мыслей Гегеля или Фрейда, то моё мышление, как разговор в метро по поводу того, "как мне доехать туда-то или туда-то", не выше...
  
   Надо писать повесть о душе, которая брошена в мир, в ужас и хочет оптимизма, о самом себе, начиная опять-таки с первого прихода в гимназию...
  
   Русскому языку и арифметике меня учила бабушка. Вспоминая об этом сейчас, я не могу понять, почему обстоятельства сложились так, что в семье, где были мать и отец, занятия со мной в связи с предполагавшимся моим поступлением в приготовительный класс гимназии были поручены именно бабушке, старой женщине, да ещё польке и не совсем грамотной в русской речи, путавшей русские ударения. Я переписывал из книги, писал диктовку, учился четырём правилам арифметики... Держать вступительный экзамен в приготовительный класс одесской Ришельевской гимназии привела меня бабушка. Помню, как мы стояли во дворе под деревьями, с которых падали листья. Они плавали в воздухе, эти жёлто-красные осенние листья, проплывая мимо нас...
   Бабушка привела не литератора, а маленького мальчика. Он не видел всего того, что вспоминает сейчас литератор. Может быть, этого всего и не было!.. Нет, всё же это видел мальчик - литератор только вспоминает теперь и привлекает из других воспоминаний, а видел именно тот самый мальчик, которого привела бабушка. Значит, она всё же привела литератора, поэта, хоть ещё и совсем маленького. И в самом деле, где же грань? Где же он начал видеть? Где же он был просто мальчиком, а потом вдруг стал поэтом?..
   Сейчас мне не совсем понятно, почему, собственно, потребовалось вмешательство бабушки: ведь я был достаточно взрослым мальчиком - мало того, ещё и мальчиком со всеми качествами, присущими возрасту: например, страстью к бродяжничеству! По всей вероятности, бабушка была послана, так сказать, для отчёта...
  
   Ничто не изменит моего убеждения в том, что во время экзамена в приготовительный класс гимназии, почти роняя мел из пальцев, когда я уже готов был согласиться со вставшей передо мной во всём своём ужасе судьбой, что я экзамена не выдержал, так как решить задачи не могу, - что тогда совершилось чудо - я ведь задачу решил!..
  
   Когда я начал учиться в гимназии, мне было лет одиннадцать. Всего одиннадцать лет отделяли меня от моего несуществования в мире, и уже я...
   Я не думал о том, что можно быть каким-нибудь другим, кроме того, кем я был. Если мне хотелось быть взрослым, то я не думал о физических изменениях, а только о тех возможностях, которые даны взрослому, - не готовить уроки, есть сколько хочешь пирожных. Я был человек, просто человек, не зная о себе, что я маленький, что только недавно явился в мир, что расту, узнаю, постигаю и тому подобное. Именно - я был просто человек...
  
   Болезни всё время вились возле нас, гимназистов... Я не могу восстановить в памяти, когда именно я болел корью... Тогда берегли во время этой болезни глаза заболевшего, закрывали днём ставни...
   Безусловно, эти сумерки относились уже к весне... Хоть и ранняя, но уже весна, уже плыли в небе гигантские льдины облаков, уже светились там голубые проруби...
  
   Я думал, что после окончания гимназии я куплю велосипед и совершу на нём поездку по Европе. Первая война ещё не начиналась, ещё всё было очень старинно...
   Я не купил велосипеда и не совершил путешествия по Европе. Горел Верден, Реймский собор, в котором в своё время бракосочеталась с французским королём дочь Ярослава Мудрого. Появились первые танки, и впервые аэропланы стали сбрасывать бомбы. Однако в музеях по-прежнему висели необыкновенные картины, прекрасные, как деревья на закате. Во сне я иногда вижу своё пребывание в Европе, которого никогда не было. Чаще всего мне снится Краков... Я ещё люблю вспоминать. Я мало что знаю о жизни...
  
   Какое ёмкое явление - век! В нём успевают вместиться много поколений, событий, изменений лица культуры.
   Лев Толстой, видевший зарю Некрасова, Тургенева, Достоевского, прожив восемьдесят два года, уже жил в эпоху, когда появились кинематограф и авиация... Он был современником русско-японской войны!.. Он в Севастополе решавший для себя вопрос, кланяться перед ядрами или нет...
   Я помню день смерти Толстого. Большая перемена в гимназии... И вдруг чей-то голос в коридоре:
   - Умер Толстой!..
   И в мою жизнь уже много вместилось! Например, день смерти Толстого и, например, тот день, вчера, когда я увидел девушку, читавшую "Анну Каренину" на эскалаторе метро, привыкшую к технике, скользящую, не глядя, рукой по бегущему поручню, не боящуюся оступиться при переходе с эскалатора на твёрдую почву...
  
   Могу сказать, что великая техника возникла на моих глазах.
   Именно так: её ещё не было в мире, когда я был мальчиком... Чувствовалось приближение чего-то. Появилось электрическое освещение. Это было чудо...
   Когда я хочу отчётливо почувствовать, что произошло с техникой, я говорю - останавливаю своё внимание на том обстоятельстве, что я, родившийся через семьдесят девять лет после смерти Наполеона - то есть между этим событием и моим рождением стоит всего один лишь старик - живу в современности, где один из создателей кибернетики говорит, что принципиально возможна передача человека по телеграфу. Я, например, с отчётливостью помню появление первых электрических лампочек... Я помню толпы соседей, приходивших к нам из других квартир смотреть, как горит электрическая лампа... Это был новый, невиданный свет! Это было то, что называли тогда малознакомым, удивительным, малопонятным словом - электричество!..
   Я помню себя стоящим в толпе на Греческой улице в Одессе и ожидающим, как и вся толпа, появления перед нами вагона трамвая, только сегодня впервые начавшего у нас функционировать...
   - Легоде.
   Это был директор бельгийской компании, соорудившей эту первую трамвайную линию в Одессе...
  
   Лихорадочное трепетание мысли, вот-вот готовой открыть тайну полёта машины тяжелее воздуха... Она никак не открывалась, эта тайна. Машины не поднимались в воздух, вызывая насмешки репортёров. Я искренне сочувствовал этим осмеянным людям - первым конструкторам авиации, поджарым, худым, в кепках с пуговицей на макушке, в свитерах и с торчавшими из карманов кожаных штанов гаечными ключами...
   Вдруг разнеслось известие, что машина, сооружённая некими братьями Райт, поднялась-таки в воздух и пролетела порядочное расстояние. Братья были американцы... Они демонстрировали свои полёты в Париже, и я помню фотографию, на которой их машина огибала Эйфелеву башню. Она не только летала, она могла огибать: это была управляемая машина.
   Больше всего привлекал моё внимание павильон авиации. Привлекал внимание! Околдовывал меня! Лишал дара речи! Не отпускал меня!.. Это были так называемые аэропланы, привезённые из Европы на выставку в Одессу...
  
   Не было, конечно, тогда и радио. И телевизора, конечно!..
  
   Первый прыгун с парашютом прыгал прямо над городом, не страшась всяких возможных опасностей...
  
   Затем - Макс Линдер. Трудно вам передать, как был знаменит Макс Линдер! Духи, папиросы, галстуки, ботики, покрой, причёски, манеры назывались его именем... Это был маленький, изящный, вертлявый молодой человек, хорошенький, черноглазый, с тоненькими усиками, которого мы всегда видели одетым с иголочки. Цилиндр Макса Линдера! Как много он занимал внимания тогда... Он покончил с собой одновременно со своей молодой женой. Чаплин называет его учителем... Его имя было широко известно. Оно стало нарицательным. Быть Макс Линдером значило быть франтом...
  
   Сегодня сокращённо, в художественных образах я видел во сне всю свою жизнь...
  
   Я до поразительной отчётливости помню наполненное закатным солнцем парадное, площадку, загибающийся марш лестницы, дверь. И как раз запомнилось, что в эти мгновения я думал о моей жизни, словом, как и теперь, думаю! С тех пор прошло более сорока лет, но ощущение, скажу, такое, как будто прошло всего лишь полчаса. Я думал в этом парадном о том, что быть человеком трудно. Мне только лет десять - и я уже встревожен!..
  
   Бабушка уже в третий раз будит меня...
   Однако нужно вставать всё же. И я встаю. В комнате ещё ночь... Я моюсь ледяной зимней водой под краном...
   Какие-то гудки вдали, от которых делается печально, настолько печально, что печаль эта кажется непоправимой. А тут ещё нужно идти в гимназию!
   После стакана чая становится легче... Как крепко спят за белой дверью папа и мама!..
   Кто я? Тот, на кого я смотрю в ещё тёмное, как вода, зеркало, не отвечает. Там лицо, в зеркале нечто удивительное - лицо с двумя... С чем - с двумя? Что это, глаза? Почему их два - а смотрит на меня кто-то один, я? С чем сравнить глаза? Они молчат и смотрят. Молчат, а кажется, что говорят. Что это?..
   Есть папа и мама, есть бабушка, есть и сестра... Есть день, который уже стоит на всех улицах, в переулках, даже в парадных, когда я выхожу из дому - белый, грязноватый день в ноябре, исчерченный ветками, но чем-то приятный. Не тем ли, что на афише нарисован клоун и что он - суббота, оканчивающаяся цирком?
   Маршрут был неизменно один и тот же...
  
   Дерибасовская была главной улицей Одессы, лучше других отделанная и с лучшими магазинами. Я почти всегда спешил, боясь опоздать... Путь был обставлен ритуалами, пронизан суевериями, заклятиями...
  
   Я не имел ни малейшего представления о том, как создаются стихи. Я был гимназист - стихи мы учили наизусть: Пушкина, Лермонтова, Плещеева, басни Крылова, Дмитриева, силлабические стихи Кантемира, стихи Майкова...
  
   Когда я был гимназистом, фамилия Маяковский была мне уже известна, но не как фамилия поэта, а как страшное слово - это была фамилия очень строгого преподавателя. Он преподавал историю. Обычно грозой гимназии бывали преподаватели латинского языка. Это понятно. Латынь - это предмет, требующий ежедневного, неукоснительного изучения, требующий ни на мгновение не исчезающего внимания... Стоит не сообразить, куда вдвинут хотя бы ничтожнейший шурупчик из этого языка-машины, как вся машина в скором времени рушится, погребая под собой несчастного школьника. Отсюда и страх перед латинистами. История как раз предмет, если можно так выразиться, длительный, льющийся, обходящийся без того, чтобы внимание было постоянно напряжённым. И, тем не менее, преподаватель, которого звали Илья Лукич Маяковский, вселял в нас тот ни с чем не сравнимый гимназический страх, который имеет свойство, уже будучи понятным, всё ещё жить в нас и проявляться, например, во сне, когда мы уже далеко ушли от гимназического возраста...
  
   Стояло лето во весь рост трав, цветов, деревьев. Тень тополя летела на меня, как дирижабль...
  
   Война. Один окончил гимназию досрочно, стал офицером, нёс в Одессе караульную службу. Вдруг узнаём мы, что он застрелился во время дежурства - выстрелил себе в рот. Потом белогвардейщина. Протопопов погиб на Дону за власть помещиков и капиталистов...
  
   Из всех красок самая красивая - кармин. И название её прекрасное и цвет...
  
   Меня сейчас интересует только одно - научиться писать много и свободно...
  
   Врубель! Разумеется, мы, сидевшие в классе, мало разбирались в именах современных нам художников; о Врубеле говорил учитель рисования, выделявший среди нас Милеева именно как последователя Врубеля. В этом альянсе учителя с учеником было нечто раздражающее... Он серьёзно верил, что он гений... Я этого Милеева видел уже во времена, когда гимназия осталась далеко позади. Он был отёчный, надутый, больной, дающий классический тип непризнанного человека...
  
   Серёжа Протопопов был некрасивый той чарующей некрасотой, которая и выдаёт гения...
  
   Серёжа Тодорович был одним из красивейших в классе... Он был нежно глуп...
  
   У Гришки была собственная комната. Нас встретил беспорядок в этой комнате - я сказал бы, жёлтый, деревянный, не мучительный, а скорее привлекательный беспорядок...
  
   Когда я только поступил в гимназию и совсем маленьким мальчиком, хоть и в форме, ходил по коридорам, дивясь на взрослых гимназистов, вдруг стало известно, что как раз один из старшеклассников покончил с собой, застрелившись из револьвера. Каково было понять это? Во всяком случае акт воспринимался с внутренним уважением... Почему застрелился - не помню...
  
   Уже в более позднем возрасте один из моих товарищей, поняв, что он заболел сифилисом, пал при всех, в общем, циниках, на колени и молился, прося Бога о чуде - исцелении... Великий корифей-венеролог не признал язвы за сифилитическую, дав понять при этом, что некоторые врачи наживаются даже и тут - на этом страхе, порой обходящемся в смерть...
  
   Я стал писать по-русски - на языке, на котором писал Пушкин...
  
   Одесские богачи. Я не видел ни одного из них. Я только слышал их имена... Это были банкиры, хлебные экспортёры, тёмные, преступные...
  
   Меня никогда не интересовала экономика. Всё моё существование в экономике выражалось в том, что я покупал в булочной хлеб, в магазине обуви - ботинки, в театральной кассе - билеты...
  
   Это были очень вкусные штучки, вроде, я сказал бы, огурчиков из теста. Именно так: гофрированные тестяные огурчики... Но с чем можно сравнить это тесто? Ведь это не было тесто, как в пирожке, - мягкое, белое, ватно-тянущееся... Нет, оно было, во-первых, зернистое, во-вторых, жирное и, кроме того, что сочилось жиром, это жир был ещё и сладкий. Называлось это - чибрики... Чибрик посыпался сахарной пудрой...
   Кондитерская помещалась при выходе из двора костёла... В ней продавались маленькие, узкие пирожные на польский манер с плотно склеенными сладостью дощечками теста. Пирожное стоило три копейки, но только для учащихся, для остальных - четыре. Туда шли после уроков со всех сторон гимназисты и гимназистки...
  
   Они знали, что мы курили. Этого нельзя было не знать: синий дым прямо-таки валил из дверей уборной! У меня осталось тягостное впечатление от этой уборной. Я учился курить, не желая этого, наоборот, желая быть тихоней, послушным...
  
   Обязательно заканчивать. Начнём с короткого, чтобы легче закончить...
  
   Надо сказать, что понятие красивого мужчины или женщины сильно изменилось с тех пор, как родители мои были молоды... В эпоху, когда мои родители были молоды, существовала эстетика хорошеньких мужчин. Сестра, уже принадлежавшая к новому поколению, чувствовала, что красота в ином.
   Самыми красивыми мужчинами представляются мне декабристы, русские аристократы, влюблённые в Наполеона и дравшиеся с ним на поле Бородина...
  
   На завтрак мне давали пять копеек. Это мало, но не так уж мало, поскольку на эту сумму можно было купить, скажем, бублик, яблоко и стакан чаю. Или котлету, на которую уходила, впрочем, вся сумма. Котлета, правда, была хорошая, пухлая, между двумя кружками белого хлеба, хорошо пачкавшимися жиром котлеты... Стакан чаю стоил копейку. Всё-таки стакан горячего, сладкого чаю!..
   И вот чаще всего я не тратил своих пяти копеек на завтрак. Я их откладывал, чтобы к концу недели иметь тридцать копеек, к тем тридцати копейкам ещё с большим трудом добывались двадцать, и в субботу я шёл в цирк, купив билет, который для гимназистов стоил пятьдесят копеек...
   В тот вечер должен был выступать в цирке чудо-мальчик. Что должен был делать чудо-мальчик, в афише сказано не было. Просто извещалось, что выступит чудо-мальчик, и всё. Я сам был мальчик, и существование какого-то чудо-мальчика вывело меня из равновесия. Я сам был, чёрт возьми, чудо-мальчик. В самом деле, я то и дело слышал о том, какой я способный и какой я умный... Стоит вспомнить, как горды мы в юности... Пожалуй, гордость - одно из главных переживаний юности...
  
   Я хорошо учился, был, как определяли взрослые, умным мальчиком, но в те детские, вернее уже отроческие, годы никаких предвестий о том, что я буду писателем, я в себе не слышал. Мне хотелось стать циркачом, и именно прыгуном. Уметь делать сальто-мортале было предметом моих мечтаний...
   Может быть, эта мечта уметь делать сальто-мортале и была во мне первым движением художника, первым проявлением того, что моё внимание направлено в сторону вымысла, в сторону создания нового, необычного, в сторону яркости, красоты...
  
   Футбол только начинался. Считалось, что это детская забава. Взрослые не посещали футбольных матчей. Только изредка можно было увидеть какого-нибудь господина с зонтиком, и без того уже известного всему городу оригинала.
   Трибун не было. Какие там трибуны! Само поле не было оборудованным, могло оказаться горбатым, поросшим среди травы полевыми цветами.
   По бокам стояли скамьи без спинок, просто обыкновенные деревянные, плоские скамьи. Большинство зрителей стояли или, особенно по ту сторону ворот, сидели. И что за зрители! Повторяю, мальчики, подростки...
   Мои взрослые не понимали, что это, собственно, такое - футбол, на который я уходил каждую субботу и каждое воскресенье. Играют в мяч... Ногами? Как это - ногами? Игра эта представлялась зрителям неэстетической, почти хулиганством: мало ли что придёт в голову плохим ученикам, уличным мальчишкам! Напрасно мы пускаем Юру на футбол...
  
   Эти мои записи имеют ту для меня пользу, что всё же учат меня владению фразой. И вообще они приучают меня писать, от чего был очень далёк когда-то. Сесть за стол, взяться за перо было бы мне очень трудно - о, почти невозможно, как из бодрствования, не заснув, шагнуть в сновидение!..
  
   Я хочу только вспомнить, как стоял Гриша Богемский в белой одежде "спортинга", позируя для фотографии перед матчем... Самое удивительное...
   И подумать только: этот человек с неспортсменской наружностью - такой замечательный спортсмен! Уже помимо того, что он чемпион бега на сто метров, чемпион прыжков в высоту и прыжков с шестом, он ещё на футбольном поле совершает то, что сделалось легендой, и не только в Одессе - в Петербурге, в Швеции, в Норвегии! Во-первых, бег, во-вторых, удар, в-третьих - умение водить... О, это было одним из самых захватывающих зрелищ моего детства...
   И странно, пока Петя наводит на него коробочку своего аппарата, он стоит с видом просто какого-нибудь репетитора... Нет! Нет-нет, приглядись, дурак! Что же, разве ты не видишь необыкновенного изящества его облика, его лёгкости, его - секунда! - и он сейчас побежит, и всё поле побежит за ним, публика, флаги, облака, жизнь!
   Такой игры я впоследствии не видел. Я не говорю о качестве, о результативности - я говорю о стиле. Это был, говоря парадоксально, не бегущий форвард, а стелющийся. В самом деле, если смотреть на поле как на картину, а не как на действие, то мы видим бегущих футболистов, фигурки в основном с прямыми торсами - именно так: при быстром движении ног, при некоей колесообразности этого движения торс футболиста остаётся выпрямленным. Богемский бежал - лёжа. Может быть, этот стиль в своё время повторил единственно Григорий Федотов, столь поразивший своих первых зрителей...
   Мы идём, пять или шесть подростков, - идём на футбол...
  
   Одна из особенностей молодости - это, конечно, убеждённость в том, что ты бессмертен, и не в каком-нибудь нереальном, отвлечённом смысле, а буквально: никогда не умрёшь!
   Безусловно, я никогда не умру, думал я в молодости. Пока я стану взрослым, пока пройдут годы, что-нибудь изобретут, что не даст людям умирать...
  
   Классическую музыку я впервые узнал уже в зрелые годы. Понял её, полюбил ещё позже. Что же было музыкой до этого? Знал и любил всё же Шопена. В основном музыкой были известные концертные вальсы, опереточная музыка, марши, танго, танцы типа краковяк и всё остальное, что играли в садах и на граммофонных пластинках.
   В садах играли военные духовые оркестры. В детстве было даже не столько интересно слушать, сколько смотреть, как играют: как движется оркестр, как дирижирует молодой щуплый капельмейстер. Они играли в так называемых ротондах...
  
   Как было приятно в эпоху первой любви, выйдя на поляну перед дачей, увидеть вдруг девочку в другом платье - не в том платье, в котором привык её видеть, а в другом, новом, как видно, только что сшитом... Это появление возлюбленной в новом платье усиливало любовь чуть не до сердцебиения, чуть не до стона. Страшно было даже приближаться к ней, и она, тоже восхищённая собой, оставалась стоять недалеко от чёрного дерева, с отчётливо видимыми издали локонами...
  
   Иногда думаешь, как коротка жизнь. Это неправда, я живу долго. Как, например, далёк тот день, когда я, выйдя на бульвар, шёл вдоль ребра его, нависшего над портом, вглядываясь в серое море, в панораму порта и ища следов того, что произошло ночью. Этой ночью турецкий броненосец ворвался в порт и, открыв стрельбу, потопил нашу канонерскую лодку, а также повредил французское коммерческое судно. 1915 год? Вот как давно это было, первая империалистическая война!..
  
   Утро было серое, впереди был гимназический, полный тревоги день, впереди была жизнь, полная дней жизнь...
  
   Я шёл... Дорога рассекала степь от моих стоп до горизонта. Вблизи дороги стояли полевые цветы самых разнообразных размеров, формы, окраски - колокольчики голубые, розовые, жёлтые, какие-то вытянутые кверху лиловые колбаски, целые горсти синих крохотных венчиков, ромашки с жёлтыми подушками... Всё это жгуче благоухало почти ничем - воздухом? Далью? Небом?
   В воздухе стояли и даже как бы летали задним ходом стрекозы. Трепет синих стеклянных крыльев, собственно, и был воздухом степи...
  
   Так как это произошло по пути на бульвар, расположенный над морем, то всех нас, участвовавших во встрече, охватывало пустое, чистое, голубое пространство. Сперва шли по направлению к морю только мы двое - я и Катаев; поскольку мы куда-то направлялись, то не очень уж смотрели на пространство вокруг... И вдруг подошёл третий. Тут и обнаружилось, сколько вокруг нас троих голубизны и пустоты.
   - Познакомься, Юра, - сказал Катаев и затем добавил, характеризуя меня тому, с кем знакомил: - Это тот поэт, о котором я вам говорил.
   Имени того, кому он представил, он назвать не осмелился; я и так должен был постигнуть, кто это.
   Тот протянул мне руку. Я подумал, что это старик, злой старик; рука, подумал я, жёсткая, злая. На нём была шапочка, каких я никогда не видел, - из серого коленкора. Да, он был также и с тростью! Он стоял спиной к морю, к свету и был поэтому хоть и среди голубизны, но силуэтом, - и поскольку силуэт, то бородка, видимая мне в профиль, была такая же, как и ручка трости: твёрдая, загнутая, злая.
   Этот старик ещё прожил много лет - целую жизнь! Написал много прекрасных страниц, получил из рук шведского короля награду за то, что писал. И недавно этот старик умер - Иван Бунин...
  
   Шенгели говорил мне как-то, что он хотел бы жить на маяке. Ну что ж, это неплохая фантазия!.. Я не был на маяке, я только видел, как он горит. Мало сказать видел - вся молодость прошла под вращение этого гигантского то рубина, то изумруда. Он зажигался вдали... Боже мой, сколько красок можно подыскать здесь, описывая такое чудо, как маяк, - такую древнюю штуку, такого давнего гостя поэзии, истории, философии...
   Шенгели вообще удаются всякие, так сказать, морские береговые размышления - это потому, что их питают у него воспоминания юности. Он жил в Керчи. Говорил мне, что по происхождению он цыган. Очень талантливый человек...
  
   Это было в Одессе, в ясный весенний вечер, когда мне было восемнадцать лет, когда выступал Северянин - само стихотворение, сама строфа.
   Правда, я был тогда очень молод; правда, это было весной в Одессе... Эти два обстоятельства, разумеется, немало способствовали усилению прелести того, что разыгралось передо мной. Заря жизни, одесская весна - с сиренью, с тюльпанами - и вдруг на фоне этого вы попадаете на поэзо-концерт Игоря Северянина - поэта, написавшего о редко встречающемся на берегу моря городском экипаже...
  
   Я шёл навстречу потоку, так что несколько раз я отскакивал от бегущих на меня. Был голубой одесский день с кое-каким золотом - деревьев? Куполов?
   Поток движется на меня - по тротуару и по мостовой, и главное в потоке - автомобиль, в котором стоит во весь рост довольно высокая фигура, но облезлая фигура, перетянутая через туловище по диагонали красной лентой с огромными на ней белыми облупившимися, как стена кухни, буквами. Ещё не вижу, что написано, ещё не вижу, ещё не вижу - и вот вижу! Министр-социалист!
   Это прибытие в Одессу Керенского...
  
   Я познакомился с Максимилианом Волошиным в Одессе. В Одессе были немцы (нет, память изменяет мне), французы, сменившие немцев, потерпевших поражение и занятых уже собственной революцией. Ещё некоторое время - и в Одессу приедет Григорьев. Максимилиан Волошин бежит в Крым...
   Волошин был упитанного сложения, с большой рыжеволосой головой, не то напоминавшей чалму, не то нечто для сидения, словом, вызывавшей какие-то турецкие ассоциации. Однако он был в пенсне. Читал он стихи превосходно, это была столичная штучка...
  
   Из Одессы уходят оккупанты...
  
   Всё в тумане прошлого. Однако фигура поэта-символиста возвышается в этом тумане довольно рельефно. С рыжей кудлатой бородой и кудлатой же головой. Кому он сочувствовал? Чего он хотел для родины? Тогда он не отвечал на эти вопросы. Он ответил позже, когда, умирая в советском Крыму, завещал поставить вместо надгробия скамью на двоих - небольшую скамью, на которой могли бы объясняться в любви юноша и девушка...
  
   В город вступали части под командованием атамана Григорьева. Хоть он и назывался атаманом, он теперь был военачальником красных, организованным, подчинившимся приказам из центра. Он говорил о себе, что он выбил стул из-под Пуанкаре, так как уход французских войск из Одессы под натиском его отрядов привёл к смене во Франции министерства...
  
   Семья наша материально разрушилась, отец не служил, потому что той службы, которую он исполнял прежде, не было, не играл в карты, потому что клубы уже давно существовали лихорадочно, то закрываясь, то открываясь...
  
   Уже почти не о чем писать. Я, конечно, мог бы писать романы с действующими лицами, как писал Лев Толстой или Гончаров, который, кстати говоря, прорывался уже в неписание, но мне делать это было бы уныло.
   Время тлеть...
  
   Ко мне, как мне помнится, пришёл Эдуард Багрицкий, и был полуморозный день с розовыми окнами... И мы читали стихи...
  
   Я не допускал мысли о собственной смерти. Казалось невозможным, что защита семьи - мамы, бабушки, - самого вечера вокруг стола окажется бессильной перед её вторжением. Первая смерть, которую я увидел вблизи, была смерть бандита, упавшего под пулями на улице. Это была медленная, сильная, шумная смерть, собственно - умирание... Ярко светило солнце, шла, толпилась толпа. Кончалась его единственная, один раз данная ему жизнь, на миллионы, на сотни миллионов, на миллионы миллионов лет, жизнь. Я помню эту вздымающуюся гору груди, этот целый мир, эту целую самостоятельную гигантскую вселенную, может быть, больше нашей, больше всех миллионов - уже потому, может быть, больше, что она отдельная, самостоятельная...
  
   Кто же я? кто? Этот вопрос надо разрешить, ответить на него. Какое моё миросозерцание? В юности я был дикарь...
   Я тогда был верующим. Когда бабушка, ожидалось, должна была умереть от воспаления лёгких, я падал на колени и просил Бога не допустить этого. Была весна, ранняя весна, близилась Пасха, уже поздно темнело, и ещё при голубоватом дне зажигались не слишком яркие огни той эпохи...
  
   Александр Михайлович Дерибас был уважаемым человеком в Одессе - знаток города, его истории, старожил и, кроме того, ещё и директор Публичной библиотеки. Это был высокий старик, с белой длинной бородой и губами, складывающимися при разговоре так, что видно было его происхождение: француз.
   Однажды мы, молодые поэты, пригласили его выступить на вечере, который мы посвятили Бодлеру...
  
   Как известно, Багрицкий начинал в Одессе. Я был моложе его - не столько годами, сколько, скажем, тем, что его стихи уже много раз печатались, я напечатал одно-два... Однако он полюбил меня, и мы дружили...
   Я писал под Игоря Северянина, манерно, глупо-изысканно...
   Однажды мы остановились перед подошедшей к нам группой поэтов, они тоже ходили по городу. Город был южный, и по нему приятно было ходить. Мы были молодые, была весна, и мы ходили по городу. Итак, к Багрицкому (я не в счёт, именно - к Багрицкому) подошла почти вся группа одесских поэтов. Представьте себе пустоту площади с виднеющимися кое-где жёлтыми язычками тюльпанов, и в этой пустоте - вернее, на её фоне, имея позади себя на некотором расстоянии развевающееся пламя тюльпанов, стоит человек пять молодых людей и девушек. Они стоят во весь рост, узкие, красивые, причём лица девушек до половины затенены шляпами, и в этой тени светятся глаза... Представьте себе это и ещё подумайте о том, что эти молодые люди и девушки пишут великолепные стихи. Было чему запомниться на всю жизнь? Было чему!..
  
   И вот мы в университетской аудитории... Она набита битком... Я не помню подробностей, однако мне запомнилось не то чтобы презрительное, но какое-то надменное выражение лица профессора. Он, привыкший говорить со студентами о Мильтоне, Гомере, Данте, Байроне, вынужден был в эти минуты видеть перед собой не более как одесских мальчиков - просто одесситов, которые, видите ли, тоже взялись за писание стихов... И где-то ещё скребли кошки этого буржуазного профессора по той причине, что молодые поэты, сиявшие перед ним, были на стороне революции - с матросней, с кавалеристами с буденовках, с чекистами...
   - Байрон....
   И следовало что-нибудь о Байроне против нас.
   - Непревзойдённый Данте...
   И что-нибудь против нас о Данте.
   - Сонеты Петрарки...
   - Сонеты Петрарки? - переспросил Багрицкий. - А хотите, я напишу сонет сразу, начисто?..
   Это было невежливо по отношению к известному профессору, но в ту эпоху великой переоценки ценностей кто там следил за тем, что вежливо, а что невежливо...
   Сонет - это стихотворение, написанное с соблюдением особой, довольно трудной формы. Оно состоит из двух четверостиший и двух трёхстиший - всего четырнадцать строк. Рифмующиеся звуки первого четверостишия должны повториться и во втором. В трёхстишиях рифмы хоть и не повторяются, но расставляются в определённом порядке. Дело даже не в рифмах, дело в содержании стихотворения - оно должно соответствовать такому распределению мыслей: в первом четверостишии тезис, во втором антитезис, в двух трёхстишиях вывод, положение, которое хочет доказать поэт...
   - Теперь дайте мне тему.
   - Камень...
   - Хорошо, камень!
   И атлет пошёл на арену...
   Сонет, написанный по всей форме, был закончен скорее, чем в пять минут...
  
   Подумать только, я родился через семьдесят девять лет после смерти Наполеона! И после того, как я родился... в каких-нибудь сорок лет развилась великая техника, изменившая мир до возможности определить его как новую планету...
  
   Одно из самых дорогих для меня воспоминаний моей жизни - это моя работа в "Гудке". Тут соединилось всё: и моя молодость, и молодость моей Советской Родины, и молодость нашей прессы, нашей журналистики...
  
   Она стала удивительной, грандиозной, эта жизнь! Новая, совершенная техника, новый быт. И новые люди!.. Светлые жилые дома, школы, столовые. И великолепные лица людей - в окошках локомотивов, у станков, у чертёжных столов, в сиянии торжественных вечеров и в копоти будней. И делается радостно при мысли о том, что и ты был вместе со всеми в начале славного пути, что и ты шёл вместе с теми, кто прокладывал дорогу к этим сегодняшним дням...
  
   Вскоре после того как я приехал в Москву, однажды осенним вечером, гуляя с Катаевым по Москве и поднимаясь по Рождественскому бульвару мимо монастыря, мы увидели, что навстречу нам спускается мимо Рождественского монастыря высокий, широко шагающий человек в полупальто, меховой шапке и с тростью.
   - Маяковский... Смотри, смотри, Маяковский...
   Предполагалась некогда экранизация "Отцов и детей". Ставить должен был В.Э. Мейерхольд. Я спросил его, кого он собирается пригласить на роль Базарова. Он ответил:
   - Маяковского.
   Я видел фильмы раннего кино, в которых играет Маяковский... Лицо молодого Маяковского - грустное, страстное, вызывающее бесконечную жалость, лицо сильного и страждущего человека.
   Впервые я увидел Маяковского в Харькове, во время выступления его в театре с чтением недавно написанной им поэмы "150 000 000". Мы с Валентином Катаевым сидели в ложе и с неистовым любопытством ждали выхода на сцену того, чьё выступление только что возвестил председатель...
   Он поразил тем, что оказался очень рослым, поразил тем, что из-под чела его смотрели необыкновенной силы и красоты глаза... Но это вышел, в общем, обычного советского вида, несколько усталый человек... Тотчас же стало понятным, что это человек хоть и знаменитый поэт, но выше сейчас не пожинать лавры, а работать. Позже я увижу Маяковского во время его выступления в Москве в Политехническом музее - и тогда образ именно работающего человека ещё усилится: он будет снимать на эстраде пиджак и засучивать рукава.
   Необходимо, чтобы читатель понял характер славы Маяковского. И теперь есть у нас известные писатели, известные артисты, известные деятели в разных областях. Но слава Маяковского была именно легендарной. Что я подразумеваю под этим определением? То и дело вспоминают о человеке, наперебой с другими хотят сказать и своё... Причём даже не о деятельности его - о нём самом!
   - Я вчера видел Маяковского, и он...
   - А знаете, Маяковский...
   - Маяковский, говорят...
   Вот что такое легендарная слава. Она была у Есенина. По всей вероятности, если основываться на свидетельствах современников, легендарным в такой же степени был Шаляпин. И уж, безусловно, вся страна, да и весь мир смотрели вслед Максиму Горькому...
   Эта легендарность присуща самой личности. Может быть, она рождается от наружности? Скорее всего, рождается она в том случае, если в прошлом героя совершалось нечто поражающее умы. Горький пресекал эту славу ("Что я вам - балерина?")... Что ж, и никто из тех, кого я назвал, не заботился о ней специально, она сама шла за ними. Кстати, и Маяковский никогда не кривлялся, не позировал...
   Появление его фигуры - на каком пороге она ни появилась бы - было сенсационным, несло радость, вызывало жгучий интерес, как раскрытие занавеса в каком-то удивительном театре. Фигура - высотой до верхнего косяка двери, в шляпе, с тростью.
   Я был молод в дни, когда познакомился с Маяковским, однако любое любовное свидание я мог забыть, не пойти на него, если знал, что час этот проведу с Маяковским.
   Общение с ним чрезвычайно льстило самолюбию.
   По всей видимости, он знал об этом, но своим влиянием на людей - вернее, той силой впечатления, которое он производил на них, - он распоряжался с огромной тонкостью, осторожно, деликатно, всегда держа наготове юмор, чтобы в случае чего тотчас же, во имя хорошего самочувствия партнёра снизить именно себя. Это был, как все выдающиеся личности, добрый человек.
   Он с удовольствием, когда к этому представлялся повод, говорил о своей матери.
   Помню, какая-то группа стоит на перекрёстке. Жаркий день, блестит рядом солнце на поверхности автомобиля. Это автомобиль Маяковского - малолитражный "Шевроле"...
   Маяковский пил мало, главным образом вино того сорта, которое теперь называется "Советским шампанским", а в те годы называлось шампанским "Абрау-Дюрсо"...
   Хотя пил мало, но я слышал от него, что любит быть подвыпивши, под хмельком. Однако это никак не был пьющий человек. Помню вазы с крюшоном. Вот крюшон действительно пользовался его любовью, но это сладкая штука, скорее прохладительная, чем алкогольная, с апельсиновыми корками, с яблоками, как в компоте...
   В его книгах, я бы сказал, раскрывается целый театр метафор. От булок, у которых "загибаются грифы скрипок", до моста, в котором он увидел "позвонок культуры"...
   Я был влюблён в Маяковского...
   Он был очень строг со мной, как и со всеми, высказывал своё мнение о моих вещах, если они ему не нравились, не золотя пилюли:
   - Читал ваш рассказ. Никогда подобной скуки не читал!
   Но и хвалил. Как радостно было, когда он хвалил!..
   Он очень любовно, очень по-товарищески относился к тем, кто был с ним заодно в литературных взглядах, вкусах. Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен с единомышленниками, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения - из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких ему по духу людей - чрезвычайно украшала его образ...
   Удивительно, что этот поэт, начинавший как футурист, писавший в общем для немногих, после Октябрьской революции так страстно стал рваться к массам, к читательской толще. Почти постоянно он был в разъездах, выступал в разных городах страны, на заводах, в университетах, в военных частях. Он не мог жить без этого общения с массами, оно радовало его, воодушевляло. Молодило...
   На эстраде он был великолепен. Уже не говоря о замечательных стихах и замечательном их чтении, само общение его с публикой захватывало. Блестящее остроумие реплик на наскоки тех или иных слушателей, неожиданные замечания, вызывающие бурю аплодисментов, мощные высказывания о поэзии, вызывавшие тишину в аудитории, - всё это было единственно, неповторимо, впечатляло в высшей степени, заставляло дивиться таланту этого человека, его интеллекту, темпераменту...
   Я помню разодравшее сердце чувство осиротения, которое испытал я, когда мне сказали, что час тому назад Маяковского не стало...
   Маяковский не был, как известно, членом партии, но он был всей душой коммунистом. Когда он читал стихи, направленные против врагов новой жизни страны - против всякого рода врагов, от Чемберлена до бюрократа или взяточника - в его руках, казалось, сверкал меч...
  
   Вот так бы и назвать эту книжку:
   Слова, слова, слова.
   Думаю, значит - существую...
  
   Когда я приехал в Москву, чтобы жить в ней - чтобы начать в ней фактически жить, - слава Есенина была в расцвете. В литературных кругах, в которых вращался и я, всё время говорили о нём - о его стихах, о его красоте, о том, как вчера был одет, с кем его теперь видят, о его скандалах, даже о его славе. Враждебных нот я не слышал в этих разговорах, наоборот, чувствовалось, что Есенина любят. Это было вскоре после того, как закончился его роман с Айседорой Дункан. Он побывал с ней в Америке, вернулся - и вот теперь говорили, что этот роман закончен. Вернувшись из Америки, он напечатал в "Известиях" впечатления о Нью-Йорке, назвав их "Железный Миргород"...
  
   В Харькове? Да-да, в Харькове. Кто-то мне сказал:
   - Вот это Мандельштам.
   По безлюдному отрезку улицы двигались навстречу мне две фигуры - мужская и женская. Мужская была неестественно расширившаяся от шубы явно не по росту, да ещё и не в зимний день. На пути меж массивом шубы и высоким пиком меховой же шапки светлел крошечный камушек лица... Мандельштам был брит, беззуб, старообразен, но царственной наружности. Голова у него была всегда запрокинута, руки всегда завершали или начинали какой-то непрактический, не житейского порядка жест.
   Я хотел бы написать о Мандельштаме целое исследование, портрет...
   Мандельштам для нас, одесситов, был, прежде всего, петербургский поэт...
  
   Анны Ахматовой настоящая фамилия - Горенко. Она родилась под Одессой, на хуторе Нерубайском... Мне приятно думать, что мы из одного края с ней. Её рисовал Альтман. Горбоносая, худая. О ней писал Мандельштам: о её голосе, что он "души расковывает недра"... Я считаю её одним из талантливых поэтов в русском созвездии 20-го века. Когда я был гимназистом, она уже пользовалась славой...
  
   Я замечаю, что многие умнее меня, творящие не слишком большое, даже совсем не творящие, а просто склонные размышлять...
  
   Очень удивительно, без берегов и каких бы то ни было отталкиваний от чего бы то ни было говорил Гайдар. Он меня любил и высоко ставил...
  
   Я видел Станиславского несколько раз а жизни. В первый раз тогда, когда Московский Художественный театр справлял, по всей вероятности, своё тридцатилетие. Я написал тогда пьесу "Три толстяка", которая была принята Художественным театром, и поэтому в качестве автора я присутствовал на этом юбилее - как на торжественном спектакле, так и на банкете. На спектакле, когда читались театру приветственные адресы, Станиславский и Немирович стояли очень близко, вернее - купно, каждый старался не стать впереди другого. Они немного топтались на месте, старание не стать впереди другого было заметно, и иногда поэтому получалось если не нелепо, то, во всяком случае, комично...
  
   За изображением системы Станиславского - постоянная и грустная мысль автора-актёра о том, что спектакль всегда хуже самой драмы. Великие актёры, понимал Станиславский, умели уничтожать это превосходство драмы, но можно ли удовлетвориться такими частными, одиночными случаями? И он взялся за осуществление поразительного замысла: дать всем актёрам возможность достигнуть уровня великих...
  
   В Средней Азии особенно оценили меня за строчку, в которой сказано, что девушка стояла на расстоянии шёпота от молодого человека. Это неплохо - на расстоянии шёпота!..
  
   Однажды мы сидели с Валентином Катаевым в ложе ещё не перестроенного, старого театра Вахтангова и смотрели мою пьесу "Заговор чувств"...
  
   У меня есть убеждение, что я написал книгу ("Зависть"), которая будет жить века. У меня сохранился её черновик, написанный мною от руки. От этих листков исходит эманация изящества. Вот как я говорю о себе!..
  
   Читал "Белеет парус одинокий". Хорошо. Катаев пишет лучше меня. Он написал много. Я только отрывочки, набор метафор. О гиацинтах и у него. Бледная, но сильная стрела гиацинта. Неплохо...
  
   На чёрной стреле разъезжались ноги, низко летела ледяная крупа, я бежал против ветра, бежал потому, что против ветра меня гнал ещё какой-то ветер.
   Какая большая предстоит работа, какая большая занятость!..
  
   (Сюжет.) Учитель пения (Цветков) страстно мечтал о том, как бы прочесть всей школе какую-нибудь трагедию Шекспира. По его мнению, никто из этой молодёжи не знаком с Шекспиром. (Одна сказала, что видела в Москве "Коварство и любовь". Цветков. Вот видишь, это как раз Шиллер!)...
   Основная мысль пьесы: каждый может ознакомиться с Шекспиром, важно самому быть героем...
   В дальнейшем - гитлеровские войска в этом маленьком городке, война. И то, что происходит с Тоней. Происходит героическое, показывающее её самоё как лицо из Шекспира, шекспировскую героиню. Это - её "доклад о Шекспире"...
   Тут возможно следующее. В той же самой школе, которая наполовину разрушена, поселились фашисты. Какой-нибудь пожилой, обрюзглый фельдфебель из штурмовиков любит цветы (разводил их у себя на родине). Он спрашивает Тоню, оказавшуюся в саду школы в ходе развития действия:
   - А что здесь цветёт весной?
   - А не всё ли вам равно? - спрашивает Тоня. - Ведь весной вас всё равно здесь не будет!
   Оскорблённый фельдфебель велит повесить Тоню; и её вешают.
   И вот среди немецких солдат исподволь слагается легенда о советской девочке, сказавшей такие гордые и красивые слова в лицо страшному фельдфебелю... Эта легенда полна уважения к девочке и народного сочувствия к ней. (Противопоставить фашиствующим командирам солдатскую массу.)
   Соединением, расположившимся в этом районе, командует полубезумный офицер (его тема - мировое господство германской расы). Ему становится известно, что образ гордой школьницы потряс его солдат, что слагается легенда... Это бесит его, и однажды, ворвавшись в трактир, где как раз полупьяные и испуганные солдаты рассказывали эту легенду, он велит сопровождающим его автоматчикам открыть по солдатам огонь. И они гибнут...
   У командира гостит его друг по Берлину, знаменитый фашистский драматург (зовут Ганс Кафка), посланный Гитлером на войну, чтобы написать "эпопею о гибели России". Он в разговоре с командиром о русской культуре, истории, о русских сказаниях приводит легенду о граде Китеже.
   Командир, почти хватаясь за пистолет, кричит в исступлении:
   - Это ты сам придумал, сам! Врёшь! Врёшь! Они не могут создавать ничего прекрасного! Врёшь!..
  
   В дальнейшем надо стараться вести эти записи всё же так, чтобы получалось нечто законченное...
  
   Все мои высокого порядка связи с людьми стали в ту эпоху, из-за моего образа жизни, падать...
  
   Когда с человеком случается инфаркт, его настолько нельзя беспокоить, что одежду не снимают с него, а тут же разрезают. Возможно, что людям следовало бы время от времени прибегать к подобному абсолютному отдыху, к абсолютной неподвижности.
   Организм сам подсказывает человеку, как поступить. Просто человек так подвластен условностям, что ему неловко было бы предпринять какое-либо лечение, не похожее на общепринятые...
   Кстати, о том, что организм сам подсказывает. Как раз Зощенко держится противоположного мнения. Он говорит, что организм хоть и может подсказать, но для него самого существуют неясности. И, скорее, организм из желания помочь вам может его погубить. Так, если вам не очень хочется идти в дом, в который вы всё же идёте, то организм может распорядиться так, что вы на лестнице умрёте от удара...
   Зощенко очень щедрый человек, из тех благотворителей, которые помогают именно тайно - как называл это Лев Толстой, делают добро без адреса. Без адреса в том смысле, что не оставляют как раз своего адреса...
   Это грустный человек, человек, чаще всего повторяющий фразу Ницше о "жалкой жизни, жалких удовольствиях"...
  
   Умирающего Мусоргского привезли в больницу, где мог лечиться только определённый круг военных. Его не хотели принять, кто-то помог, и композитора положили под именем чьего-то денщика. Так он и умер под чужим именем.
   Набил оскомину тот факт, что Моцарт был похоронен в могиле для нищих. Так и любое известие о том, что тот или иной гений в области искусства умер в нищете, уже не удивляет нас - наоборот, кажется в порядке вещей. Рембрандт, Бетховен, Эдгар По, Верлен, Ван Гог, многие и многие. Странно, гений тотчас же вступает в разлад с имущественной стороной жизни. Почему? По всей вероятности, одержимость ни на секунду не отпускает ни души, ни ума художника - у него нет свободных, так сказать, фибр души, которые он поставил бы на службу житейскому...
  
   Шопен действует на нас как-то особенно. Безусловно, вызывает то, что называется сладкой грустью. Безусловно, он возвращает мысли к картинам молодости - нам, старым, а молодых, вероятно, настраивает на мысли о любви, которая не сулит счастья.
   Подумать, он умер всего тридцати семи лет, а сколько создал мелодий! Они вьются в нашем слухе, как живые, иной жизни, существа.
   Большинству людей он известен как автор похоронного марша... Идёшь в толпе по чёрно-белому снегу ранней весны, и он на огромных ластах движется, покрывая нас, это марш, это гигантское рыдание, вырвавшееся сто лет, больше, тому назад из узкой груди молодого человека...
  
   Эта книга даже с сюжетом, и очень интересным. Человек жил и дожил до старости. Вот этот сюжет. Сюжет интересный, даже фантастический. В самом деле, в том, чтобы дожить до старости, есть фантастика. Я вовсе не острю. Ведь я мог и не дожить, не правда ли? Но я дожил...
   Что я видел в своей жизни? Начну с того, что я видел только что...
  
   С достоверностью можно утверждать, что подавляющее большинство людей не уделяет какого-либо особого внимания небу. Часто ли вы видите человека, который, подняв голову, смотрит на звёзды? Или бывало ли с вами так, чтобы в то время, когда вы сами смотрели на звёзды, кто-либо подошёл к вам и, догадавшись, какой звездой вы именно восхищаетесь, разделил с вами восхищение?..
   Может быть, книга эта, которую я сейчас пишу, есть не что иное, как рассказ о том, как я всё собирался попасть когда-либо в обсерваторию...
  
   Из всех надстроек раньше всего появилось художество, внимание к красоте, умение её создавать и ей служить. Ещё Гомер сравнивает убранные волосы с гиацинтом, и, пожалуй, так специально и завивали свои волосы греческие дамы - гиацинтообразно...
  
   Ведь и проложить дороги было чудом соображения и техники! Дорог не было. Овраги, грязь, волнистость почвы - груды камней, вместо прямого пути извилины, сделанные природой, заросли, - вот по какому пути двигались люди. Даже греки с их государственным устройством и искусством... Появившиеся дороги римлян были таким могущественным изобретением, что они сохранились до сих пор...
  
   Хочу ли я славы? Нет. Хотелось бы не славы, а путешествия по миру...
  
   Видел вчера в "Новостях дня" иностранную хронику...
   И тут кадр заполнился почти во всю свою величину двумя фигурами - быка и матадора! У меня от страха и восторга стало стучать сердце...
   Ну и ответил бы мне на это Маяковский, который, видя бой быков, жалеет, что к рогам быка не прикреплён пулемёт, который стрелял бы по зрителям!..
  
   Всю жизнь взгляд устремлялся в закат. Трудно представить себе что-нибудь более притягательное для взгляда, чем именно эта стена великого пожара...
  
   В старости есть некий театр. Безусловно, мне что-то показывают. Ведь я мог бы и не дожить до старости! Мне скажут, что я также мог бы не дожить и до любого года. Верно, но любой год в молодости и зрелых годах мало чем отличается от другого года, от целых десятков лет... А старость - это совсем ново, резко ново. И я это вижу! Отсюда ощущение, что тебе что-то показывают, что ты в театре...
  
   Существовало мнение (в 19-ом веке), что паук умеет ходить по воздуху. Это верно, нить, которую он прядёт, незаметна в воздухе, и, кажется, он прямо-таки шагает в пустом пространстве. Что это - паук? Что это за удивительная машина?.. И из машины этой тянется вырабатываемая ею нить!.. Иногда видишь весом в несколько тонн муху, повисшую на паутине. Да-да, именно в несколько тонн, если представить себе все масштабы драмы, увеличенными до наших размеров. Синее в серебре тяжкое тело мухи висит в непонятных для нас путах... Как же они крепки, если в дни, когда они ещё только прядутся, мы их не видим - только вдруг что-то блеснёт!..
  
   Вот и жара. Солнце заходит в абсолютной тишине и неподвижности света, некий штиль небесного океана...
   Как я постарел! Как страшно я постарел за эти последние несколько месяцев! Что со мной будет? Сегодня ел черешню без обычного ощущения упоения... А прежде хотелось...
  
   Я, кажется, становлюсь графоманом. Ура! В последнее время что-то стало происходить с моим почерком - то я писал одним, то другим... Затем присоединился факт, ещё более расшатавший и без того расшатанную технику писания - и бросил курить. Тут уж совсем разладилась связь между головой и рукой. Казалось, навсегда утрачено то чудо - владение скорописью! Оттого, что я писал, не куря, тяжко стучало сердце... Какая мука!.. Доходило до того, что я писал в день не больше одной фразы. Одна фраза, которая преследовала меня именно тем, что она - только одна, что она короткая, что она родилась не в творческих, а в физических муках... Это был бред, это было разговаривание с самим собой, мука, жара - некурение и утрата владения письмом...
  
   Что за колдовство всё-таки! Почему, когда я пишу для себя, пишу легко и хорошо - когда для печати, мусолю, вымучиваю?..
  
   Каждый век рассматривает себя как стоящего на вершине!..
  
   Когда Кеплер предложил издателю своё астрономическое сочинение и тот отказался, последовала реплика Кеплера, которую стоит приводить всегда, когда она вспомнится.
   - Я могу подождать читателя ещё сто лет, - так примерно сказал Кеплер, - если сам Господь ждал зрителя шесть тысяч лет...
  
   Золотая полка - это та, которая заводится исключительно для любимых книг. Я давно мечтаю об этом - завести золотую полку. В мечтах мне рисуется именно полка - никак не шкаф, а именно одна полка, один, если можно так выразиться, этаж шкафа...
  
   Парадоксально, но наиболее замечательные книги, которые мы в течение жизни постоянно перечитываем, забываются, не удерживаются в памяти. Казалось бы, должно быть наоборот: книга, произведшая на нас впечатление да ещё читанная не однажды, должна была бы запомниться во всех подробностях. Нет, этого не происходит. Разумеется, мы знаем, о чём в основном идёт в этой книге речь, но как раз подробности для нас неожиданны, новы - не только подробности, но и целые куски общей конструкции. Безусловно, так: замечательную книгу мы читаем каждый раз как бы заново, и в этом удивительная судьба авторов замечательных книг: они не ушли, не умерли, они сидят за своими письменными столами или стоят за конторками, они вне времени...
  
   Шелли говорит, что удивительное свойство греков состоит в том, что они всё превращали в красоту - преступление, убийство, неверие, любое дурное свойство или деяние. И это правда - в мифах всё прекрасно!..
   Тут напрашивается мысль, что искусство, - если художник всё превращает в красоту, - где-то в глубине безнравственно... А, может быть, вводя страдание в область красоты, художник тем самым платит страдающему за его муки какой-то высшей ценой?..
  
   (О Данте.) Сперва о нём знаешь только то, что знают все: автор "Божественной комедии", умер в изгнании - на паперти в Равенне, любовь к Беатриче: "Горек чужой хлеб, и круты чужие лестницы". Ну и, конечно, с детства не покидает воображения фигурка в красном с зубчатыми краями капюшоне, спускающаяся по кругам воронки...
   И вот, собравшись с духом, вы начинаете читать, прочитываете, и перед вами - чудо! Вы никогда не думали, не допускали, что это так превосходно, так ни с чем не сравнимо. Вас обманывали, когда говорили вам, что это скучно. Скучно? Боже мой, здесь целый пожар фантазии!
   Уже не говоря о точной и нежной поэзии, о грустных фразах, об удивительных эпитетах...
   Будем помнить: Данте спускается в ад живой - не в качестве тени, а именно живой, таким же человеком, каким был у порога ада, на земле. Все остальные - тени, Данте - человек...
   Какая мощь подлинности!
   Неудивительно, что, встречая Данте на улицах Флоренции, прохожие отшатывались в священном страхе:
   - О, Боже мой, он был в аду!..
   Мне бы хотелось приблизить этого великого автора к русскому читателю. Конечно, не только из желания оказать ему исключительно, так сказать, информационную услугу, сделать его более образованным, взялся бы я за эту задачу, - ещё хочется поделиться с ним тем прекрасным, которое сейчас у меня на руках... Что может быть более радостного, чем делиться прекрасным!
   Рай по Данте - это лес. Переход от чистилища к раю незаметен. Вдруг становится светлей и безопасней. Изображён ручей, почти река, которая бежит среди леса...
   В аду, по Данте, находятся не только грешники - в нём заключены также и те, кто не близок к Христу в силу, если можно так выразиться, исторической несовременности: черти древности, например.
   Также и младенцы, не успевшие принять крещение, находятся в аду. Но только тот ад невинных - не тот ад, в котором находятся грешники. Это особое место в аду, город Лим, место вечных сумерек, унылого покоя. В этом городе Лиме помещает Данте также и великих поэтов древности...
  
   Я рад, что моё восхищение автором "Божественной комедии" разделяет такой великолепный писатель, как Оскар Уальд.
   Правда, великолепный писатель!.. Он сочинил "Портрет Дориана Грея" - о плохом человеке, который неизменяемо оставался молод, в то время как его изображение на портрете превращалось в старика, тем более страшного, что оригинал был плохим человеком, совершал преступления...
  
   Опять похолодание, северный ветер, тучи, вернее - то, что совершенно точно называется облачностью. Эти не по сезону перемены действуют на психику с такой силой, что, проснувшись в такое внезапно оказывающееся холодным и пасмурным утро, вдруг с раздирающей грустью начинаешь думать о жизни, подводить итоги, ничего не ждёшь. Такое сильное действие, как если бы вдруг постарел на десять лет. И вдруг в облачности маленький голубой просвет, и кажется... Нет, ещё ничего не кажется, ещё нет просвета!..
  
   Плохо дело, если ошибки даже в главных словах, которые всё время видишь у себя, так сказать, в мозгу...
  
   Он мудрец, Монтень. Странно читать эти тонкие рассуждения в книге, написанной в шестнадцатом веке! Впрочем, я поддаюсь здесь обманчивому впечатлению, что качество человеческого ума улучшается в прямой зависимости от увеличения календарного счёта...
   Очевидно, развивается только ум, касающийся овладения материальным миром, - техника, наука. Ум, касающийся овладения самим собой, не изменяется...
   Монтень приводит примеры, когда люди перед лицом смерти с ничем не поколебимым самообладанием дают распоряжения о том, как поступить с их телом... Приводятся также примеры, когда тщательно составляется ритуал собственных похорон...
   Как страшно сказал Монтень о том, что если вы прожили год и видели смену времён - зимы, весны, лета, осени, - то вы уже всё видели! Ничего нового вы уже не увидите!..
   Это похоже на то, как говорил Ильф: "Идёмте, здесь больше уже ничего не покажут"...
   Между прочим, мне уже, кажется, ничего не покажут...
   Стоит обратить внимание на то, что Монтень, кроме всего, ещё и поэтический критик. То и дело встречающиеся у него цитаты из римских и греческих поэтов свидетельствуют не о схоластической начитанности, не о желании автора отдать дань увлечению именно классицизмом, а о том, что автор искренне любит поэзию. Он её и оценивает с исключительной тонкостью!
   Вот бы и мне написать такую статью, в которой мотивированно, а значит, и увлекательно для читателя нашли бы место цитаты из русских поэтов - не одна, не две, а целая река цитат!..
  
   Сколько ещё хотелось бы привести подобных цитат! Нет ничего приятней, чем делиться с кем-либо красотой, чем указывать читателю на те или иные красоты, которые он по неопытности, да, наконец, просто по незаинтересованности может и не заметить...
  
   Меня вот иногда тянет сделать примерно то же - найти повод, чтобы привести ряд замечательных русских строчек. Обратить на них внимание всех. Я это не забываю сделать, где только представляется возможность. И сейчас сделаю это.
  
   Попробуем от руки... Кстати говоря, и в эпоху, когда писал Гоголь, нет, пожалуй, позже - в эпоху Герцена... можно было услышать обсуждение, кто чем пишет. Один говорил, что пишет, конечно, стальным пером! Другой: "Что вы, что вы! Я только гусиным! Разве можно что-нибудь написать стальным?" Словом, подобно тому, как теперь обсуждают - рукой или на машинке. Как будто это важно! "Разве пишут рукой? - спросил Микеланджело. - Пишут головой!"...
   Совершенно не важно, разумеется, чем пишешь. Ведь можно и диктовать! А когда из уст великого человека вылетают какие-либо образы, ведь он их не пишет, они - в воздухе!
   Правда, иногда ощущаешь связь между рукой и головой, когда перед тобой белеет страница...
  
   Я знал нескольких графологов... Очень многие заказывали графологу определить их характер по почерку... Кое-что из этого искусства я начал постигать... Приглядитесь к почерку...
  
   Первая пишущая машинка... Тогда это называлось только одним именем - Ремингтон...
   У Льва Толстого в Ясной Поляне одна из комнат так и называлась - ремингтонная. Там печатались на машинке "Воскресение", "Хаджи Мурат", "Живой труп", "Дьявол" и многое другое...
   Что-то не помнится, чтобы появление пишущей машинки в какой-то степени было предсказано, как это бывает с другими чудесами в этом роде. Также, пожалуй, не было предсказано и появление кинематографа. С кинематографом тоже связано имя Толстого. Он относился к изобретениям с одобрением...
   Подумать только, что я мог бы увидеть и живого Толстого. Почти все мои сверстники его видели. Одна дама рассказывала, как однажды... они с мамой ехали в трамвае, и об одном сидевшем впереди старике мама прошептала, что это Толстой... Вдруг старик встал, чтобы выйти из трамвая. И дама говорит:
   - Пока он шёл к выходу, весь трамвай стоял...
  
   Стоя написать рассказа нельзя. А я ведь чаще всего пишу стоя. Впрочем, Гоголь писал именно стоя за конторкой...
   Как они, Гоголь, Пушкин, заслонили собой почти всех, кто писал одновременно! Того же Анненкова, Аксаковых, ещё многих, которые заслонены для меня и до сих пор... Боже мой, Герцена!..
   Герцен писал великолепно... Из книг, посвящённых образу собственной жизни, самая лучшая "Былое и думы". Какая удивительная книга написана на русском языке!.. Великие фигуры Пушкина, Лермонтова, Гоголя заслонили от нас целый ряд писателей тех времён...
  
   Как теперь читают "Войну и мир"? Мы, я помню, постепенно приходили к этому сроку - по лестнице возраста: "Тебе нужно прочесть "Войну и мир", - говорил кто-то. Я прочёл её в эпоху первой любви. Хотелось, чтобы девушка, которую я любил - вся в лунном свете (о, можно было отдельно взять в руки волос её локона и отдельно лёгший на него луч!), - хотелось, чтобы она "не изменила" мне, как Наташа "изменила" Андрею. Она как раз изменила!..
  
   Прочитав записки Шаховского о первых днях в Москве после того, как оттуда ушёл Наполеон, чувствуешь, что чего-то недосказал Толстой, не передал каких-то особенностей того года, тех дней, того стиля...
  
   Как некоторые высокие достижения техники или медицины определяются словом "чудо", так могут быть определены тем же словом и высшие достижения литературы; таким образом, можем мы говорить и о чудесах литературы...
   Стоило бы подобрать сотню таких чудес. Зачем? Чтобы показать людям, как умели думать и видеть другие люди. Зачем это показывать? Чтобы и те, кто не умеют так думать и видеть, всё же уважали себя в эту минуту, понимая, что поскольку они тоже люди, что они способны на многое...
  
   (Тургенев.) Какая вершина художественности "Живые мощи"! Что за рассказ! Весь в том колорите солнца, смешанного с темнотой помещения, который и есть - лето; весь в описаниях летних вещей и обстоятельств - мёда, ос, лучей, лесных животных...
  
   Чехов восторгается тем, как изобразил Тургенев конец Базарова...
   - Аркадий, не говори красиво!
   Это было сказано впервые... Повторенное тысячи раз и повторяемое до сих пор, это было сказано тогда... впервые...
  
   Мы ещё не умеем читать, но эту книгу уже держим в руках... Пушкин...
  
   За фигурами Пушкина и Лермонтова скрыт Фет...
   Какие замечательные фамилии в пьесах Островского...
  
   Гончаров... От "Фрегата Паллады" у меня осталось упоительное впечатление отличной литературы, юмора, искусства...
   Гоголь для всей группы (Некрасов, Тургенев, Панаев) почти патриарх. Между тем ему нет сорока...
   Как сильна наша литература...
  
   Шелер-Михайлов... Бойко написано, но ни следа очарования, магии. Свадьбы, векселя, интриги, вдовьи слёзы, прожигающие жизнь сынки... И вдруг, перейдя к одной из очередных страниц, я почувствовал, как строчки тают перед моими глазами, как исчезает страница, исчезает книга, исчезает комната, и я вижу только то, что изображает автор. Я почти сам...
  
   Колоссальная разница между рядовым и великим писателем!..
  
   В дневниках, задуманных специально для того, чтобы из них получилось нечто такое, что будет вскоре печататься и представит для читателя интерес, есть что-то глуповатое...
  
   Достоевский "Идиот"... Основная линия обработки им человеческих характеров - это линия, проходящая по чувству самолюбия. Он не представляет себе более значительной силы в душе человека, чем самолюбие. Это личное, мучившее его качество он внёс в человека вообще, да ещё и в человека - героя его произведений...
  
   Мне кажется, что так правильней: решить всё с ходу, на свежий глаз, непосредственно, доверившись собственной фантазии...
  
   Мне часто приходит в голову мысль о том, что неплохо было бы пересказать на особом листе - верней, листов понадобится несколько - все те сюжеты литературных произведений, которые поразили меня. Надо, в конце концов, это сделать!..
  
   Юмор разлит по мировой литературе, начиная от древних писателей...
   Как сила воображения, как сила анализа, как умение называть вещи по-иному, бросать краски, так же свойственно великим писателям чувство юмора. Серьёзный Бальзак, серьёзный Золя, патетический Гюго, страшный Эдгар По блистают, когда хотят, юмором.
   Не будем говорить о Диккенсе, о Чехове, о Гоголе - этих гениев юмора...
   Марк Твен мил миру юмором - поистине бессмертным... Это ему принадлежит, пожалуй, одна из самых смешных фраз, прозвучавших когда-либо. Когда вдруг пресса стала распространять неверные известия, что он умер, он сообщил в прессе же: "Слухи о моей смерти несколько преувеличены".
   Марк Твен - не юмористический писатель, а крупнейшее явление в мировой литературе, один из светочей её, так как он бросил свой гений на службу человеку, на укрепление его веры в себя, на помощь тому, чтобы душа человека развивалось в сторону справедливости, добра и красоты...
  
   Пьеса - в стихах, и, как это всегда бывает при стихотворных переводах, переводчика в ней много!..
  
   Гофман... Кто он был, это безумный человек, единственный в своём роде писатель в мировой литературе, со вскинутыми бровями, с загнутыми книзу тонким носом, с волосами, навсегда поднявшимися дыбом? Есть сведения, что когда он писал, то так боялся того, что изображал, что просил жену сидеть с ним рядом...
   Гофман необычайно повлиял на литературу. Между прочим, на Пушкина, Гоголя, Достоевского. У Герцена есть восторженная статья о нём. Он появился ни на кого не похожим. Он не только фантаст, но полон жанром, бытом, подлинностью. Иногда он путается. Говорят, что он писал пьяным. Музыка царит в его произведениях... Гофман разноцветен, калейдоскопичен...
  
   Эдгар По... Он был всю жизнь моим любимым писателем. И как грустно, что я не доложил ему о своей любви. Мне не посчастливилось сделать это, хотя, кроме первого посещения Москвы (когда он разговаривал с В.И.Лениным), он посетил её также в 1934 году. Но я тогда был в Одессе...
   Рассказ о разладе между чистыми устремлениями юности и последующим попаданием, что ли, в плен житейской суете, заставляющей терять эту чистоту... "Зелёная калитка", мне кажется, могла бы оказаться среди рассказов, которые отбирал для "Круга чтения" автор "Записок маркера"...
  
   Осмыслить рождавшуюся в мире великую технику и писать о ней взялся именно поэт! От этого фантастические романы Уэллса стоят перед нами как некие мифы новой эпохи, мифы о машине и человеке...
  
   Обычно в противовес чересчур уж сильному возвеличению Уэллса выдвигают Жюля Верна: ведь именно тот первым заговорил в литературе о технике! Может быть, это и так, но куда, скажем, капитану Немо до Невидимки! Жульверновский герой - схема, уэллсовский - живой человек...
  
   Это скромный человек, бывший о себе как о писателе не слишком высокого мнения... В одном разговоре Уэллс сказал, что гений - это именно Горький.
   - А у меня всего лишь хорошо организованный мозг...
  
   Одними из последних слов Мирабо были слова о том, что Солнце - если оно не сам Бог, то, во всяком случае, его двоюродный брат...
  
   Случилось со мной что-то или ничего не случилось? Мне не хочется видеть зрелища, которые даётся мне возможность увидеть, - новые, ещё не виданные мною зрелища: так я не пошёл на новую оперу... Так я не рвусь на международные футбольные матчи. Так я не пошёл на выставку Пикассо.
   Очевидно, что-то случилось. Что? Постарение? Возможно. Иногда мне кажется, что это исчезновение интереса к новому, отказ воспринимать это новое происходит оттого, что я заинтересован сейчас только в том, чтобы создавать собственные вещи...
   Какой был интерес ко всему, когда я был молод и только начинал свою литературную деятельность...
   Кино "Уран" на Сретенке, мимо которого я сейчас прохожу с полным равнодушием, даже не глядя на него...
  
   Юноша ошеломлён красотой мира... Наступает закат... Вот солнце уже скрылось... Что происходит? Происходит то, что мальчик говорит окружающим:
   - Не бойтесь, оно вернётся!
   Вот что за писатель Грин! Его недооценили. Он был отнесён к символистам, между тем всё, что он писал, было исполнено веры именно в силу, в возможности человека...
   Наличие в русской литературе такого писателя, как Грин, феноменально...
   В последние годы своей жизни Грин жил в Старом Крыму, недалеко от Феодосии...
  
   Хочется писать лёгкое, а не трудное. Трудное - это когда пишешь, думая о том, что кто-то прочтёт. Ветка синтаксиса, вернее - розга синтаксиса всё время грозит тебе. А писать легко - это писать так, когда пишешь, что приходит в голову, как по существу, так и грамматически...
  
   Я замечаю, что сейчас избегаю изложения каких-либо зародившихся во мне серьёзных мыслей: как видно, опасаюсь, что не получится. Может быть, просто устал. Начал читать...
  
   Умер Томас Манн. Их была мощная поросль, роща - с десяток дубов, один в один: Уэллс, Киплинг, Анатоль Франс, Бернард Шоу, Горький, Метерлинк, Манн. Вот и он умер, последний из великих писателей...
  
   Я не люблю Бернарда Шоу. Всё наоборот, кривляние, фокусы. Что бы он там ни проповедовал, по чему бы ни бил, мне всё равно. Есть только одно ценное для меня качество у писателя: он - художник, вдохновенный художник. Герцен тоже проповедовал и бил, но для этого ему не нужно было фокусничать и говорить наоборот: он действовал, как художник.
  
   Уальд мне гораздо милее Шоу. Даже не то слово - милее! Он неизмеримо выше. Без Уальда мировая литература была бы беднее, без Шоу она осталась бы такой же, как и была.
   Я уж не говорю о великом Уэллсе!
   Живого Шоу я видел. Это было в Москве, в 1931 году, на приёме, устроенном в его честь Госиздатом...
  
   Карел Чапек - великолепный писатель, высокое достижение чешской нации. Он рано умер... Писатель одним из первых обратил внимание на машину - художественное внимание... На машину и её значение в жизни человека - на машину как на явление философское, историческое, нравственное... Чапек был передовым художником эпохи, этот одарённейший славянин... Когда Марсель Пруст искал утраченное время, оглядываясь назад, томясь, грустя, любя его, это утраченное время, Чапек следил за временем, идущим вперёд, вглядывался в него и увидел, что главное в этом времени - взаимоотношение человека и машины... Произведения Чапека пронизывает юмор здоровый, грубый, румяный - юмор сына славянской культуры... Иногда он очень тонок, изыскан... Ему ведомы все тайны мастерства, он на уровне мировых писателей - этот Карел Чапек, наш брат по корням языка, высокий ум и талант, высокая душа которого всегда принадлежали угнетённым...
  
   Художественная сила Хемингуэя исключительна...
   Жутью веет от такой картины, что она именно современна и возникла, в общем, из процветающего в Америке чудовищного явления - гангстеризма. Как художник, Хемингуэй, изображая эту картину, проявляет поистине мощь...
   Хемингуэй с чрезвычайной неприязнью относится к богатым... Показная культурность, признание одной лишь силы денег, разрушенная чувственность, холод сердца - вот какими чертами наделяет Хемингуэй тех, кому в мире, где "не имеют", удалось "иметь"...
   Это очень яркий документ, характеризующий Хемингуэя, именно как человека, ненавидящего богатых, власть имущих...
   Несомненно, Хемингуэй с его критикой богатых, с его любовью от всего сердца к бедным, с его органическим непризнанием расизма является одним из передовых писателей Америки. Писательская манера Хемингуэя единственна в своём роде... Диапазон Хемингуэя весьма широк. Хемингуэй в состоянии задеть любые струны души читателя. Да, вызвать слёзы... Вызвать жалость, нежность к хорошим людям, сочувствие им Хемингуэй считает для себя необходимым.
   Когда хочешь определить, где корни творчества Хемингуэя, на ум не приходит ни английская, ни французская, ни американская литература. Вспоминаешь именно русских писателей: Тургенева, Чехова и Льва Толстого. В особенности Лев Толстой был его вдохновителем. Уже само стремление Хемингуэя разрушить литературные каноны стоит в какой-то зависимости от творчества автора "Войны и мира", выступившего среди крепких литературных традиций с новой формой, для которой так и не нашли определения, назвав облегчённо эпопеей...
   Большой писатель не подражает, но где-то на дне того или иного произведения писателя, внимательно относившегося при начале своей деятельности к кому-либо из уже ушедших писателей, всегда увидишь свет того, ушедшего... Если сказать точнее, то этот свет - любовь Хемингуэя к Толстому...
  
   Это, разумеется, беглые, поверхностные заметки... Да и как ни пиши, но если пишешь о таком явлении силы мысли и силы воображения, какое представляет собой крупный художник, то всё равно останешься дилетантом...
  
   Я никогда не занимался рыбной ловлей. Вероятно, это очень интересно. Можно представить себе, как приятно после города, труда и ссор вдохнуть запах реки... Рыбную ловлю описал Хемингуэй без всяких прикрас, минута за минутой, жест за жестом, предмет за предметом, мысль за мыслью. Потом у него любовь к рыбной ловле, смешавшись с грустью о невозвратности молодости, превратилась в повесть о ловле гигантской рыбы. В Одессе ловили рыбу не в реке, а в море...
  
   Нужно ли такое обилие красок, как у Бунина?.. Они просто подавляют, от них становится тягостно... Сила прозы не в красках...
   Бунин пишет о том, что когда встречал пятидесятилетнего человека, то перед тобой было даже как бы страшное существо. Теперь он сам уже в этом возрасте...
   Я встретил его тогда в Одессе на Екатерининской в году... 1915-м! То есть тогда ему было сорок лет. Позже, когда на собрании артистов, писателей, поэтов он стучал на нас, молодых, палкой и уж, безусловно, казался злым стариком, ему было всего лишь сорок два года. Но ведь он и действительно был тогда стариком! И мало того: именно злым, костяным стариком - дедом!
   Надо ли писать, как Бунин? Зачем такое количество красок?
   Он пессимист, злой, мрачный писатель...
   Даже Чехов с его пессимизмом верил в то, что через двести лет "жизнь будет прекрасной". У Бунина нет никакой веры. Тоска по ушедшей молодости, по поводу угасания чувственности... Собственный страх смерти, зависть к молодым и богатым, какое-то даже лакейство. Умение точно описать действительно поразительное... Читал великолепные вещи Бунина... Краски удивительно точны. Таких красок, из которых ни одна не заставляет переспросить себя, задуматься о её точности, бесконечное количество...
   Иван Бунин из мелкопоместных, обедневших, на краю разорения помещиков. Эпоха уже с декадентами, Блоком, Врубелем, "Миром искусства" и вскоре с войной. Восторженные воспоминания об охоте...
   У Чехова красок, по крайней мере, в сто раз меньше. Почему? Он не мог их увидеть? Или не считал возможным называть? В рассказе "Тина" от героини пахнет сладким запахом жасмина, и всё, а рассказ невероятно ярок. Чехов, между прочим, неким образом модернизировал анималистические краски: он может сказать, например, о мусоре, сдуваемом ветром с мостовой, что этот мусор улетал так быстро, как будто ему было стыдно за себя, и он хотел поскорее скрыться. Образных выражений такого порядка у Бунина уже не встретишь ни одного. Чехов гораздо сильнее Бунина. Почему?..
  
   Все суждения, которые я слышу из уст любителей живописи, кажутся для меня всегда новыми, я перед ними мал, смотрю снизу вверх, это всегда для меня новое, которое нужно знать, - я всегда в школе, когда я разговариваю со знатоками о живописи. Ничего подобного я не испытываю, когда я разговариваю о литературе или когда читаю о ней. Пусть даже это будет мнение великих писателей - Льва Толстого, Пушкина и т.д. Тут для меня нового нет, я это всё знаю и сам - тут я не в школе, а если и в школе, то среди учителей.
   Кого же я люблю из художников? И на это не могу ответить... Я знаю кое-что о живописи, но не могу судить о ней...
  
   Екатерина Вторая предсказала возвышение и цезаризм Бонапарта. Вставала в шесть часов утра, сразу же садилась к столику писать. Пишущая женщина, привычка, любовь к писанию, графомания. Любимое блюдо - свинина с кислой капустой...
  
   Когда читаешь "Дневник" Делакруа, прямо-таки чувствуешь рядом движения физического тела. Это не дневник, а сама восстановленная заклятиями ума жизнь... Это сильный ум, причём рассуждающий о вопросах нравственности, жизни и смерти, а не только об искусстве...
  
   Я постарел, мне не очень хочется писать. Есть ли ещё во мне сила, способная рождать метафоры? Иногда хочется проверить себя в этой области...
   Нет, я не умею и не хочу писать...
   Писать можно начиная ни с чего... Всё, что написано, - интересно, если человеку есть что сказать, если человек что-то когда-либо заметил...
  
   Тепло, мокро. Это похоже на апрель, но только нет того полёта, который охватывает тебя в апреле, нет внезапного появления в небе голубизны, нет ледка, тающего как сахар...
  
   Мне всегда казалась доказанной неделимость мира в отношении искусства. В разных концах мира одно и то же приходит в голову...
  
   Сегодня во второй половине дня началась весна...
  
   Илья Сельвинский великолепно описал тигра. Морда тигра у него и "золотая", и "закатная", и "жаркая", и "усатая как солнце"... Он говорит о тигре, что он за лето выгорел "в оранжевый", что он "расписан чернью", что он "по золоту сед", что он спускался "по горам" "драконом, покинувшим храм" и "хребтом повторяя горный хребет". Описывая, как идёт тигр, Сельвинский говорит, что он шёл "рябясь от ветра, ленивый, как знамя"; шёл "военным шагом" - "всё плечо выдвигая вперёд"... Это блистательно, в силу Данте... Вот чёрт возьми! Здороваешься, разговариваешь с человеком, не оценивая, что этому человеку приходят такие мысли...
  
   Самый красивый из земных звуков, которые я слышал, это рыканье льва!.. Что это? Как будто взрыв - во всяком случае, есть затухающий раскат... Хочется назвать этот звук пороховым...
  
   Мне никто не объяснил, почему бабочки летят на свет - бабочки и весь этот зеленоватый балет, который пляшет возле лампы летом, все эти длинные танцовщицы. Я открываю окно во всю ширь, чтобы они хоть случайно вылетели, я тушу лампу... Я жду пять минут - уже как будто нет их в комнате... Куда там! Зажигаю лампу, и опять вокруг лампы хоровод сильфид, равномерно приподнимающийся и опускающийся, точно они соединены невидимым обручем, - иногда постукивающий по стеклу абажура... Почему это так? Что этот свет для них?..
  
   Что это такое всё же - моё появление в мире, моё существование в нём и необходимость из него уйти?
   Подумать, в миллионах лет и пространств существует хрусталик и моей жизни.
   Кроме меня, живут разнообразнейшие живые создания. Например, тот жучок... И ему дана жизнь - та же жизнь, что и мне, именно та же, потому что вряд ли существуют иные формы жизни, кроме единственной - жизни в смысле ощущения "я живу"...
  
   Древний мир восхищался павлином. На него смотрели цари, царицы, полководцы, сенаторы. Сейчас он потерял своё значение как украшение жизни. Впрочем, в Европе его роль и сейчас исполняет лебедь. Павлин мне и меньше нравится, чем лебедь; моя европейская, более северная душа чурается павлина, с которым ей как-то жарко; какая-то мигрень души появляется, когда видишь павлина. Павлин - это восток...
   Лебедь, уплывающий в зеленоватый полумрак, где тина и ива, таинствен; павлин стоит среди солнца, ясный, покорный, жёсткий, как власть деспота...
  
   Только что я думал о том, как красив Кремль, и это размышление о прекрасном выключило меня из повседневности...
   - Скажите, пожалуйста, где здесь Третьяковская галерея?..
   Это включило меня в повседневность. Я понял, что передо мной обыкновенный советский человек, который был солдатом, а теперь трудится. У него свободный день, и он хочет посетить Третьяковскую галерею. Я указал ему на видневшуюся в глубине переулка кирпичную ограду. Он поблагодарил и направился в переулок. Тут же группа детей... пошла вслед за солдатом... Теперь и они знали, где Третьяковская галерея...
   Целый отряд советского народа идёт в "Третьяковку" - и в любой день...
   Это была необыкновенная повседневность, наша советская повседневность с золотым Кремлём, с людьми войны и труда, с прекрасным искусством и с дымами строительства - голубыми, румяными и радужными...
  
   Как радует то обстоятельство, что появляется всё больше и больше фотографов-любителей. С аппаратом на груди, или на боку, или в руках вы можете сейчас увидеть и подростка, и солидного рабочего, и полковника. Пожалуй, даже в воскресенье почти все идущие тебе навстречу поблёскивают на тебя черным и блестящим, как жук, глазком объектива. Почему это обстоятельство радует? Потому, что оно говорит о том, что всё большее количество советских людей приобщается к миру красоты, науки, к художеству, к точным знаниям. Человек, занимающийся фотографией, - и оптик, и геометр, и художник.
   Но ни один из фотолюбителей, снимая, вероятно, не думает о том, какой богатый материал для истории представят его снимки через много, много лет. В них, этих снимках, будущий историк увидит, как изменилось лицо великой страны социализма.
   Путь же фотолюбители работают много, стараясь работать хорошо, разнообразно, запечатлевая людей, их быт, их труд, их путь к светлому будущему среди событий, среди природы, среди их великой истории...
  
   Я помню время, когда в Москве снег укладывали в сугробы на краях тротуаров, и в них отражалось солнце. Тогда на нём зажигались искры - пунцовые, зелёные, жёлтые. Ночью их обливал лунный свет...
  
   С моей эспланады виден купол неба в алмазном блеске зимы. Серп луны, чуть пониже - звезда... Неужели, старея, становишься более спокойным? Кто заботится об этом?..
  
   Очень тёплый декабрь - на нуле. Я, вообще говоря, люблю тот период года, когда дни уменьшаются. Вид города, уже проснувшегося, но в темноте и огнях - очарователен. На часах - девятый час, но за окнами ночь, хотя уже и встрепенувшаяся - с маленькими светящимися абажурами в далёких окнах... Чувствуешь себя в эти ночные утра моложе, бодрее, деловитей...
  
   Помню, однако, как меня учили определять по часам время. Большая стрелка казалась более дружелюбной; та, маленькая, не заигрывала со мной, ушедшая в себя, упорная и знающая своё дело...
   Часы остались примерно такими же, какими они были и триста лет тому назад... Впрочем, появление ручных часов было революцией... Правда, какое чудо эти башенные часы! Посмотрите на часы Спасской башни. Кажется, что кто-то плывёт в лодке, взмахивая золотыми вёслами...
  
   Пасхальный стол украшался гиацинтами - на длинных стеблях в подпорках. Гиацинты были розовые и лиловатые, с цветами, похожими на лодки, целая кавалькада лодок, спускающихся сверху вниз к вазону. Целая кавалькада розовых или лиловатых лодок, спускающихся по спирали вниз, огибая по спирали стебель...
  
   О том, что убит Киров, я узнал утром в Одессе, в Лондонской гостинице...
  
   Очевидно, время есть величина непостоянная. Очевидно, оно движется, то ускоряясь, то более медленно. Иногда, по всей вероятности, двадцать лет протекают скорей, чем один день. Во всяком случае, я заметил с совершенной отчётливостью, что ранние утренние часы движутся скорее, чем наступающие после одиннадцати-двенадцати часов. Я однажды сел за стол в шесть часов и, встав, на мой взгляд, через час, увидел, что на часах уже двенадцать. То есть я просидел за столом шесть часов, совершенно этого не почувствовав. А в течение шести часов не утренних, а наступающих во второй половине дня, и обедают, и отдыхают, и одеваются к приходу гостей, и ждут гостей...
   Как бы там ни было - прошло двадцать лет. Это было вчера!..
  
   Сегодня (27 апреля 1954 года) хоронили Лидию Сейфуллину...
   Да будет благословенным её успокоение! Мне кажется, что она любила меня как писателя, понимала. В последние годы я не встречался с ней на жизненном пути. Почему-то иногда я думал о ней, как о существе уже погибшем, замученном алкоголем и неразрешающимися страстями. Нет, эта встреча во дворе Союза сказала мне, что я ошибаюсь: она явилась мне никак не погибшей - наоборот, как сказал я, молодой! Как синева сегодня, проглянула мне молодость души сквозь старую, порванную куклу тела. Так и ушла она для меня навсегда - весело сверкнув на меня серпом молодого взгляда, как бы резавшим в эту минуту всё дурное, что иногда вырастает между людьми...
  
   Надо помнить, что смерть - это не наказание, не казнь. У меня развилось как раз такое отношение к смерти: она - наказание.
   А может быть, так оно и есть? Тогда за что? Тогда и рождение - наказание со своим, ещё более трудно объяснимым "за что?"...
  
   И тут же, посередине проспекта Горького, в машине, как в огромной лакированной комнате, прокатил Катаев... Кажется, он пишет сейчас лучше всех - тот самый Катаев, к которому однажды гимназистом я принёс свои стихи в весенний ясный-ясный, с полумесяцем сбоку вечер. Ему очень понравились мои стихи, он просил читать ещё и ещё, одобрительно ржал. Потом читал свои, казавшиеся мне верхом совершенства. И верно, в них было много щемящей лирики... Кажется, мы оба были ещё гимназисты, а принимал он меня в просторной пустоватой квартире, где жил вдовый его отец с его братом - печальная, без быта, квартира, где не заведует женщина. Он провожал меня по длинной, почти загородной Пироговской улице, потом вдоль Куликового поля, и нам открывались какие-то горизонты, и нам обоим было радостно и приятно...
  
   Год - очень короткая единица, очень короткая - взмах ресниц... Несколько миллионов взмахов ресниц... Может быть, это всё и не так далеко в конце концов!..
  
   Межпланетные путешествия... Поскольку человеческой жизни далеко не будет хватать при самых больших скоростях на то, чтобы достигнуть даже и не слишком отдалённых звёзд, то придётся направляться в путь, так сказать, поколениями - один долетит до Луны, скажем, там осядет, произведёт поколение; кто-то из этих, родившихся на Луне, полетит выше; будут рождаться поколения для путешествий и на промежуточных между планетами и звёздами специально построенных станциях... Так всё выше и дальше во Вселенную будет распространяться человеческий род, уже в очень давних поколениях потерявший связь с Землёй. Это очень торжественно, красиво и безысходно!..
  
   В этом году съели вишни и черешни без меня...
  
   Известный режиссёр Алексей Дикий... Когда я с ним познакомился коротко, я чувствовал, что это человек, считающийся только со своей душой, человек, живущий по собственным законам. Эти законы совпали с законами истинной человечности, истинного понимания добра и зла. Он был дьявольски талантлив. Юмор, вкус. И доброта. Доброта, чувство товарищества. Некоторые проявления его душевных качеств доходили до античного характера. Великолепный мужчина, красавец, остроумный, тонко-тонко понимающий корни жизни...
  
   Нет для меня счастливей минут, чем те, которые переживаю я, когда в воскресенье утром вхожу в кондитерскую покупать торт... Как всегда, я возьму земляничный торт...
  
   Всегда бывает в январе несколько дней, похожих на весну - собственно, не то чтобы похожих на весну, а таких дней, которые вдруг приводят тебе на память облик весны...
  
   Август, ночь августа, ещё полной грудью вздыхают деревья - всё прекрасно вокруг, прекрасно!.. Я иду по бульвару... Разом подняв с десяток ветвей, указывает мне путь дерево, всё говорит мне о том, что я молод, здоров...
   Очередь дошла до меня... Я положил повестку и воинский билет...
   - Товарищ Олеша...
   Он сказал, что я снят с учёта и теперь не военнообязанный.
   Так окончились мои отношения с Красной Армией, зарождение которой я видел собственными глазами...
  
   Плохая весна. Серо, без дуновения.
   Умер Альберт Эйнштейн... Никто из нас, нормально-культурных людей, не знает, что собственно сделал Эйнштейн. Когда я входил в силу молодости и призвания, как раз в центре внимания была теория относительности. Показывали даже маленький фильм (советский), который, предполагалось, объяснит эту теорию популярно. Он ничего не объяснил - во всяком случае, мне... Эйнштейн предупредил, что нельзя шутить с расщеплением материи...
  
   Мне было тогда лет десять...
   - Мальчик! - кричат неизвестно кому, и я тоже оглядываюсь. Оглянусь ли теперь, когда закричат: "Старик!"...
   - Старик! Эй, старик!
   Нет, это не я, не может быть...
   - Старик! Вот дурак - не оглядывается! Ведь это же я, смерть!..
  
   Когда-то я загримировался стариком, и юная женщина, которая меня любила (юного же!), ужаснулась:
   - Боже, какой ты страшный!
   Теперь я постоянно в этом гриме. Впрочем, Суворов стар - урод ли? Весь в голубом, в звездах орденов, с двумя белоснежными вихрами...
  
   Я знаю два определения неизменности Вселенной - художественных, доступных любому воображению: одно принадлежит Паскалю, другое - Эдгару По. Паскаль сказал, что Вселенная - это такой круг, центр которого везде, а окружность нигде. Как это гениально! Стало быть, всё вместе - Земля, Солнце, Сириус и те планеты, которых мы не видим, и всё гигантское пространство между телами - сливается в одну точку, в которую нужно вонзить ножку циркуля, чтобы описать этот круг.
   Эдгар По предлагает для представления о беспредельности Вселенной вообразить себе молнию, летящую по одному из тех математически крошечных отрезков прямой, из которых составляют окружность Вселенной - подобно тому, как из отрезков прямой составлена и любая окружность.
   Эта молния, летящая со скоростью молнии по отрезку прямой, будет лететь по прямой, говорит Эдгар По, будет лететь по прямой вечно!
   Великий математик, видим мы, был поэтом; великий поэт - математиком!..
  
   Бессмысленное ожидание пропуска или паспорта в страну, которая существует не в пространстве, а во времени, - в прошлое, в молодость... Трудно отказаться от того, чтобы ожидать, трудно поверить, что страна, куда хочется отправиться, уже переключена из пространства во время...
  
   Пятьдесят лет Шолохову. Я однажды разговаривал с молодым человеком в кепке со смеющимися глазами где-то на лестнице "Националя", не зная, кто этот молодой человек. Только потом сообразил, что это Шолохов. Очевидно, скромный, вежливый. Он отозвался о моих критических отрывках с похвалой - причём в интервью, так что во всеуслышание...
  
   Сегодня наконец-то впервые в жизни я увидел комету. В 1910 году, когда к Земле приблизилась комета Галлея, мне было десять лет... Мама и папа привезли меня вместе с моей тоже ещё далеко не взрослой сестрой на Николаевский бульвар в Одессе, и там, где уже собралось много народу, я старался увидеть комету, которую потом вспоминали Горький и Блок. Я ничего не увидел, кроме обычного, наполненного звёздами купола летнего неба. Помню оживлённые голоса собравшихся на бульваре людей, помню сладкий запах вина, исходивший из уст мамы, которая перед тем была вместе с папой и ещё целой компанией в ресторане, но не помню, чтобы я видел комету...
  
   Я старожил, и я не помню такого жаркого сентября...
  
   В связи с тем, что вечером объявили по радио о прохождении искусственного спутника над Москвой завтра утром в шестом часу, я лёг, не раздеваясь и заказав себе проснуться в четыре часа. Я проснулся в пять. Сперва даже трудно было представить себе, как это можно сейчас встать и выйти на улицу. Однако встал и вскоре был на улице... Я увидел идущих навстречу мне нескольких мужчин, оживлённо разговаривавших, и понял, что я опоздал... Так и оказалось...
  
   Как всё меняется! Как всё меняется! Совсем другие сейчас голоса дикторов...
  
   Сегодня в "Правде" траурное извещение о смерти Фёдора Гладкова... Он был приличный человек, не стяжатель, не хищник. "Цемент" написан несколько декадентски, однако это первая вещь о советском труде. Впоследствии он стал писать хорошо, твёрдо. Он был умён, ядовит, всегда интеллектуально раздражён...
  
   Жаль молодости, как можно пожалеть, что не увидишь милых, красивых, весёлых, хохочущих друзей - целой толпы мужчин и женщин, которые исчезли вместе с молодостью... Они ещё живы, но никто из них уже не то, что был тогда, уже не блестят их волосы, глаза; уже не острят мужчины, не толпятся у телефона в маленьких салонах ресторанов, вызывая девушек. Может быть, ничего уже не хотят.
   Одно из ощущений старения - это то ощущение, когда не чувствуешь в себе ростков будущего. Они всегда чувствовались; то один, то другой вырастали, начинали давать цвет, запах. Теперь их совсем нет. Во мне исчезло будущее!..
  
   Несмотря на то, что я стар, я ни на мгновение не допускаю того, что я умру. Может быть, и не умру?..
  
   Я думаю сейчас о Льве Толстом. Он постоянно размышлял о смерти...
  
   Умер Александр Вертинский... Он пел... стихотворения, положенные на музыку... Он пел о городе - о том его образе, который интересовал богему: об изломанных отношениях между мужчиной и женщиной, о пороке, о преданности наркотикам... Он отдавал дань моде, отражал те настроения, которые влияли в ту эпоху даже на таких серьёзных деятелей искусства, как Александр Блок, Алексей Толстой, Маяковский. Безусловно, Вертинский уже тогда показал себя очень талантливым человеком. Успех у публики он имел огромный. Затем Вертинский оказался в эмиграции - жил в Париже и Шанхае, оставаясь артистом в прежнем своём жанре исполнителя стихотворений-песенок. Но теперь он пел о покинутой родине, о тоске по ней. Он принадлежал к тем эмигрантам, которые жили мечтой о возвращении, которых волновал образ изменившейся, ставшей другой и, как они понимали, более прекрасной родины. Младший по рангу, он всё же стоял в ряду таких эмигрантов, как Рахманинов, тот же Алексей Толстой, позже Шаляпин и Иван Бунин. Теперь темой Вертинского стало слово "домой"...
   Александр Вертинский вернулся на Родину, стал советским артистом, стремясь к тому, чтобы соединить свой жанр с современными советскими темами. Успех и у советского зрителя он имел большой. Он стал работать в качестве артиста кино...
   Я долго равнял жизнь по жизни Вертинского. Он казался мне образцом личности, действующей в искусстве, - поэт, странно поющий свои стихи, весь в словах и образах горькой любви, ни на кого не похожий, небывалый, вызывающий зависть... Он был для меня явлением искусства, характер которого я не могу определить, но которое для меня милее других, странного, фантастического, - искусства...
  
   Я вошёл в садик с мыслью, что он продолжение сновидения. Нет, просто тишина, утро, неподвижность белых и алых головок среди травы и над травой... Как можно не заговорить с цветами, когда ты один? "Всё ли будет хорошо?"...
  
   - Не сновидения, а самое настоящее проникновение в материальный мир прошлого.
   - А будущего?
   - Из чего же я могу создать будущее? Прошлое оставило отблески, их можно уловить, сконцентрировать, а будущее...
   - Будущее ещё на солнце!
   Он всё возвращался к теме света. Материальный мир создан светом. Называйте это, как хотите - квантами, атомами, - но это свет, это солнце.
   - Всё создано солнцем?
   - Конечно!..
  
   Начинал вдруг слышаться отдалённый не то где-то в саду, не то в лодке смех.
   - Кто-то вспоминает свою молодость...
  
   Необыкновенно медленно, как никогда на моей памяти, разворачивается в этом году весна. То зелёное, что виднеется сегодня между домами, из-за домов, ещё далеко не то, что называется первой зеленью. Его ещё нет, этого зелёного, оно скорее угадывается. Не слышно запаха, характерного для этих дней... Может быть, впрочем, мир не устанавливает со мною контакта? Может быть, с годами теряется возможность этого контакта?..
   Надо выбраться за город. Поеду на какую-нибудь станцию, сойду и буду стоять. Установится ли контакт?.. Когда-то я, впервые после перерыва оказавшись за городом, взбежал на невысокий холм и упал, чувствуя восторг, в траву лицом... плакал от сознания близости к земле, разговаривал с землёй...
  
   Ходишь по городу... Сентябрь, но чисто, спокойно, жарко... И, как ни ходишь, не принимает тебя мир. Я всю жизнь куда-то шёл. Ничего, думал, приду. Куда? В Париж? В Венецию? В Краков? Нет, в закат. Вот и теперь иду, уже понимая, что в закат прийти нельзя. Очевидно, это была мечта о бессмертии...
  
   Может быть, если бы не было эффекта заката, вся история была бы иной. Кто-то правильно сказал мне, что человечество изобрело бы что-нибудь другое - лишь бы мучиться...
  
   Нет ничего прекрасней кустов шиповника! Помните ли вы их, милый читатель?.. Многие и многие проходят мимо множества чудесных вещей...
  
   Как мы редко останавливаем внимание на мире!..
  
   Что же и в самом деле самое прекрасное из того, что я видел на земле?..
   Деревья... Я помню сосну на каком-то холме, пронёсшемся мимо меня в окне вагона... Она была освещена закатом... Я запомнил на всю жизнь это дерево...
   Берёза действительно очень красивое дерево...
  
   Я очень часто ухожу очень далеко, один. И, тем не менее, связь моя с некоей станцией не нарушается. Значит, я сам в себе живу? Как же так? Неужели я ношу в себе весь заряд жизни? Неужели весь провод во мне? И весь аккумулятор? Это я - вся моя жизнь? Этого не может быть. Очевидно, при каждом моём шаге с тех пор, как я явился в мир, мною заведует внешняя сила, очевидно, солнце, которое всё время держит меня на проводе, на шнуре, и движет мною, и является моей вечно заряжающей станцией...
  
   Что же это - солнце? Ничего не было в моей человеческой жизни, что обходилось бы без участия солнца как фактического, так и скрытого, как реального, так и метафорического. Что бы я ни делал, куда бы я ни шёл, во сне ли, бодрствуя, в темноте, юным, старым, - я всегда был на кончике луча...
  
   Надо написать книгу о прощании с миром...
  
  
   Сергей Есин "БЕГ В ОБРАТНУЮ СТОРОНУ, или ЭСХАТОЛОГИЯ"
  
   "Различается индивидуальная эсхатология,
   то есть учение о загробной жизни
   единичной человеческой души,
   и всемирная эсхатология,
   то есть учение о цели Космоса и Истории
   и их конце".
  
   Жизнь - сон? А может быть, сон - это жизнь?..
   Берег жизни? Берег смерти?..
  
   Это лишь его профессиональное свойство, он ведь кинорежиссёр, и строительный материал его искусства - это человеческое лицо... Лица в картотеках в актёрских отделах киностудий, лица живых кино- и театральных актёров, лица почти всей виденной им мировой живописи, лица их жизни, которые, отсвечивая в его сознании с эскалатора в метро, в уличной толпе и на телевизионном экране, врезаны в его память. Он даже и представить себе не может, сколькими лицами он заряжен... Он помнит ещё множество лиц из снов...
  
   Бывают ли действительно сны наяву?..
  
   Пусть писатели ведут свои дневники... Твои дни - в твоих кинолентах...
   Покопайся в причинно-следственных связях. С чего начался такой нестерпимый зуд к бумаге?..
   А не очень ли фрейдистская точка зрения, что и своими неудачами, как и комплексами, мы обязаны собственным родителям? Но лечение комплексов - это их самопознание. Значит, эти главы - страницы истории болезни? Невротик пишет исповедь, обвинительное заключение и самопознание... В страданиях последних месяцев, в этих пёстрых тетрадках рукописных обид наше будущее. Некая режиссёрская экспликация ожидаемого шедевра, где лишь один сценарист, один режиссёр и уже заранее известен исполнитель главной роли. Наши покойники и наши страдания нам не дадут пропасть...
  
   Где же истина? Может быть, она равна упорству искателя? И почему, когда устают и предают близкие - продолжают свой розыск чужие?.. Значит, действительно, воздаётся не по силе, а по вере. Но ведь он-то, Сумаедов, не верил! Правда для него была цепью совпадающих случайностей. Но звонок раздался... Эта случайность не совпадает со всеми другими...
  
   Почему ты не отпускаешь меня? Почему с возрастом я так часто стал думать о тебе? Почему с каждым днём в моих воспоминаниях всё явственнее и моложе твоё лицо? Мы же ещё при твоей жизни молча, не обсуждая ничего, всё простили друг другу? Или у меня нет права прощать тебя? Разве быть великодушными имеют право только мёртвые? Так будь великодушен! Пощади!..
  
   У молодых и старых кровь одного пронзительно-алого цвета. Боже мой, как нелепо! Да, конечно, можно утешать себя: семьдесят пять лет и столько диковинного прошло перед сетчаткой твоих глаз. Вроде и в родных детях ты был счастлив. Мы теперь двое с любимой сестричкой понесём твою кровь, генетический код твоего духа и физических привычек через эту жизнь. Понесём, понесём, папочка. То есть теперь уже Павлик понесёт, внучек, милый, уже два года отсидевший за наркотики балбес. Прорежется ли в его будущей деятельности твоё активное, революционное начало? Но может быть, лучше, что ты не дожил до ответственных решений моей сводной сестрички, твоей родной дочки?..
  
   Вот так приходится компоновать кинокадр, над которым потом заплачут миллионы. Его надо самому прожить. Проиграть на собственной шкуре. А потом, когда-нибудь, в фильме режиссёра всплывёт эдакий седовласый респектабельный сын... Как по-разному можно интерпретировать один и тот же поступок! Но истина, она всегда неожиданнее и коварнее любых предположений...
  
   Эти прогулки были ещё нужны и для того, чтобы не остаться один на один со своими мыслями...
  
   Вот когда припечёт, тогда и взываешь к совести... Когда привычная жизнь соскользнула со знакомых рельсов, тогда ищешь опору у корней, чистишь душу, бичуешь, в надежде опять превратить её в верный и надёжный инструмент. А с чего ты, собственно, зарабатываешь денежки? С души, с собственного сердечка, которое умеет колотиться в резонанс с элитарным и неэлитарным зрителем...
  
   О, счастливые классики, творящие на вечной, общечеловеческой основе...
  
   Но что же мешало уничтожить эти письма совсем?..
  
   Стоп! Может быть, в этом есть фатальная предопределённость в сегодняшнем трагическом пике его биографии? Указующий перст? Запасной вариант для судьбы? Ах, как к этому надо прислушаться!..
  
   "Биография страны"... Не с этой ли "Биографии", удачно скрученной для телевидения, началась его собственная творческая режиссёрская история?..
  
   И хотя... любопытство его было удовлетворено - нетленная "малая родина" навеки "законсервирована" в пожарозастрахованных архивах, предчувствие осталось: должен произойти ещё один виток сюжета, "малая родина" ещё раз прокрутится в его творческой биографии, а может быть, и выручит жителя большого мира?..
  
   О, слава тебе, жизнь, любая, лишь бы существовать, дышать и вновь подняться...
  
   Но провидение всё же с детства водило его за руку...
  
   Почему до сих пор так невинна и молода душа? Почему до сих пор хочется, чтобы кто-нибудь заслонил, уберёг, огородил от напора жизни? Мама. Что в этом слове?..
  
   Как же в одном сердце сосуществуют любовь и ненависть? Как уживаются они в нём?..
  
   Но иногда этого среднестатистического барашка охватывала звериная тоска. Таким чувствовал он себя ненужным и неприкаянным, таким изгоем и отщепенцем, что хотелось снять со своего юного рыльца так хорошо и уверенно сработанную маску... и прорыдать давно вызревшую в душе волчью песню...
   Ему хочется быть как все. Может быть, даже и не отец ему нужен, не мужское организующее начало, не авторитет и защита, не объект любви и преклонения, а чтобы, как у большинства... Тоска по отцу или тоска по другому отцу?
   Как же сейчас, с дистанции прожитых лет, может он определить тот нелепый поступок с мнимым отцовством, который произошёл тогда, в школьном детстве? Одиночество или честолюбие? Тоска, глубинность внутреннего одиночества без надежд на её разрешение или стремление взять реванш перед своими сверстниками? Реванш воображаемый.
   Всё случилось довольно внезапно... Но вот до сих пор, и как явственно, остался его портрет в нежных ячейках памяти того пацана... Так мальчик сразу получал моральную фору, защиту, за его одинокой фигуркой... сразу вставало сильное мужское плечо, человек, который не даст в обиду, вытрет слёзы... К клубку обид и психических комплексов прибавлялся маленький прагматический смысл. Театральный эффект отсвечивал в повседневную мальчишескую жизнь...
  
   А отчего бы и нет? Психологическому оправданию подвергается почти любая жизненная коллизия...
  
   Ах, как полубеспризорнику хочется побыть капризным поздним ребёнком в обеспеченной семье!..
  
   Если бы из памяти, из психологии "изъять постыдное. Насколько легче и приятнее стала бы жизнь. Ну а художник?.. За всё мы платим двойную цену. И за покаяние, и за раскаяние...
  
   Тот шаловливый поступок детства никакого ощутимого результата не принёс... Но вот ощущения оказались незабываемыми. Они стали раздражителем, постоянно шевелящим и возбуждающим психику. А результаты работы психики? Действие. Что же именно оказалось самым впечатляющим и незабываемым? "Чувство дистанции", вылившееся потом в комплексе навыков и действий по организации и художественному воссозданию действительности. А как же это называется? Искусством режиссуры...
  
   Прощайте, страхи, вечная боязнь, как бы чего не вышло. Прощай, постоянная готовность... почувствовать, встретить и отразить опасность. Он может ответить на любые вопросы... И тогда лети в жизнь, расправляй крылья и чувствуй себя повелителем. Не правда ли, сознаёт себя хозяином, проходя по жизни, простой советский человек? Это тогда...
  
   Вот потом было плохо. С годами. Когда один вынужденный обман защиты наслаивался на другой. Когда через несколько лет после этой игры... нравственная работа вошла в привычку и когда нравственный инстинкт начал предъявлять свои права. Почему самая ранняя юность началась с самообмана и обмана? Зачем и кому была нужна эта себялюбивая ложь? Может быть, ложь лежит в истоках его характера? А потом пришёл и стыд, тайный, а потому особенно жгучий, как тайный грех. Но к этому времени поводов для стыда оказалось больше. Технология греха - от одного к многим.
   Позже, когда бывший мальчик бессонными ночами перебирал некоторые свои поступки, у него краснели щёки и плечи. Он чувствовал это по приливам крови...
  
   Сытая фантазия на уровне прислуги: стать господами! Энергия этого стыда вполне могла бы осветить маленькую зальцу. Так забывается ли такое?..
  
   Или хорошо, или ничего. Это о мёртвых. Разве у живых, у разумных, у всё помнящих могло быть иначе? Мои дорогие покойники, мне кажется, что в моей жизни вы теперь играете ещё большую роль, чем когда имели смеющиеся рты, животы, голоса. Я до сих пор пользуюсь вашими советами и вашим опытом. Так, может быть, всё же не исчезает душа? Её нерастворимый осадок, основа летают где-нибудь в эфире невидимыми бабочками сгустков энергии, и каждая душа - эдакое закрученное в восьмёрку и излучающее благоухание электрополе. Или это электрические невидимые электроленты, которые плывут в эфире, словно водоросли в океане. Потому-то я всё чаще ловлю себя на споре с вами, в поворотах своей судьбы и жизни всё чаще усматриваю вашу волю. А если быть определённее, резче? Хорошо: почему до сих пор я не всё вам могу простить и в своих неудачах виню и вас?..
  
   Да, допускаю: твоя жизнь закончена, моя - проиграна, допускаю, выявление всех причин и следствий имеет для нас теперь чисто академическое значение...
  
   Но в постановке вопроса уже брезжит некий ответ. Значит, его надо сформулировать и запомнить. Из чужих жизней извлечь мудрость, чтобы следующие, идущие за нами, не наделали ошибок... Господи, куда ни посмотришь, везде...
  
   Так, может, вообще жизнь - свалка порушенных судеб? И всё это, кажется, называется историей?..
  
   Обвинений будет ещё много - испорченной карьеры и не реализованной до конца судьбы...
  
   Но тогда же, когда спала первая эйфория, что он, как все, что он в общем гурте, возник в душе Сумаедова стыд от своей готовности к вопросу, от того, что судьба пометила его вторым сортом. Ну за что?..
  
   Тогда же худшие опасения Сумаедова подтвердились. Как же он поддался надежде и легкомысленному желанию! Ему бы сразу на заманчивое предложение ответить: "нет". но разве не живёт каждый несбыточной надеждой? Разве в любом сердце не найдётся уголочек для простенького "авось"? Разве искоренимо ожидание справедливости?..
  
   Он мог на повороте обойти судьбу. Он знал, что честь, совесть, достоинство - это не просто слова, это компоненты его творчества. Этим надо быть вооружённым всерьёз. Как честный человек, он долго думал, прислушивался к своим чувствам...
  
   Но так хочется быть со всеми в мире. Так хочется в гармонии и приязни держать душу. Без подозрения, с улыбкой встречать каждое лицо...
  
   Умрёт отец, не выплывет после безжалостного ножа, и прощай: к чему тогда их распри, внутренние сомнения, взаимные обвинения, семейные тайны - всё исчезнет, всё это окажется никому не нужным. Но с его смертью опрокинется последний редут, отделяющий его от смерти. Дальше по логике смены поколений будет его очередь. Он следующий. Смерть на него наводит, беря на мушку, дуло...
  
   Разве единожды удивлялся он тому, как тесно увязан с этим миром человек? Стал бы он писать эти записки-исповедь?..
  
   Привет, привет, не обращай на случившееся внимания, всё перемелется, главное - работа. Он не давал Сумаедову вставить слово в собственную, взвешенную, как у дипломатов, трескотню. Не было диалога. И значит, не было, с точки зрения постороннего наблюдателя, и нового руководства, компромата...
  
   И тут он встретился с взглядом Коробкова. Того подвело вечное любопытство пишущего человека к новизне человеческого состояния - а вдруг пригодится?..
   Поэтому на следующий день и позвонил... Маленькая суетливая душа. Впрочем, душа не без таланта. Мимикриста...
  
   "Учитель, воспитай ученика, чтобы было у кого потом учиться"...
  
   Мастер не может украсть идею у подмастерья. Кто поверит в это? Да и была ли кража? Навеяло сюжетец, блеснувший в учебной работе Мальчонки, мотив был прояснён и развит старшим товарищем...
  
   Мальчонка уже тогда заканчивал институт и в недрах институтской учебной киностудии снял свой первый коротенький фильм. Так, лёгонькую кинозарисовочку о женщине, пробивающей себе путь в столице. Эдакой хваткой и современной девице. Жизнь торопится, летит, и надо скорее ощутить, взять, добыть в собственность, давай, давай!
   Таким ли был и сам автор, Мальчонка? Портрет или автопортрет? А может быть, художник должен быть с нахрапом, с норовистой стрункой?..
  
   А привлекла Сумаедова в картине та поразительная социальность, ощущение времени, его основных, бродильных типов, которые Мальчонка чувствовал, как собака свежий след. Среди эстетствующей публики это не всегда ценится, но он-то знает: здесь одно из драгоценнейших качеств настоящего художника. Оно трудновоспитуемо, потому что обычно врождённо. Как чувствительность к цвету или музыкальный слух: природу можно подправить, подразвить, но не воссоздать заново. Это уже другая природа. С запахом синтетики...
  
   Нечего так рваться в гении. Пока их список не требует продолжения. Чтобы попасть в гении, надо потопать, научиться подавать стул режиссёру и подносить от машины до перрона его чемодан.
   Стоит ли вспоминать состоявшийся после фильма разговор? Стоит, стоит, излечение без кризиса не может быть полным. Мальчонка оказался крепким турнирным бойцом и хорошо держал удар. А какая реакция!..
  
   Новая работа - как выбор невесты. Когда за спиной репутация, а впереди остаётся так мало сил и времени, возникает особая осмотрительность. Каждый фильм может быть последним...
  
   Более надёжного сообщника, чем соучастник, нет. Подельник в случае чего отмажет, выручит, загородит широкой спиной...
  
   Несчастия и крушения уравнивают людей. Для развратного лакея разорившийся барин уже тоже лакей... Когда Сумаедов отворил дверь квартиры, то навстречу ему шагнул не бывший подёнщик и интерпретатор ворованных замыслов, а его брат, псевдоинтеллигент, ровня!.. Сцена игралась с большим воодушевлением. Один деятель искусств пришёл в трудную минуту к другому, чтобы подбодрить и разделить с ним печаль...
  
   Лавочник от искусства, не желающий уступать свою доходную жилу? Ситуация стандартная и человек стандартный.
   - Вы зря принимаете всё так близко к сердцу...
   - Сердцу не прикажешь...
   - Как это всё несправедливо...
   Ещё побаловались сбалансированными колодными фейерверками.
   - Что вы собираетесь снимать? Ничего так не лечит, как работа. Да вам никто и не позволит долго быть в простое.
   А разве у него нет замысла? Разве художник может не иметь замысла? Разве несчастья не лучший стимул для работы? Во дворцах ли создавались крупные произведения? В мансардах. В сытости ли и в довольстве?..
   Это, так сказать, демократический налог на его должность художественного руководителя. В конце концов, такое бывает на общем собрании лишь единожды в пять лет. Один раз в пять лет можно стерпеть, ведь потом всё опять пойдёт по-старому. Пусть экстремисты выговорятся, а потом он ими же будет руководить. Налог на удовольствие платить, конечно, не хочется, но таков порядок. Он, естественно, выплатит этот налог, чтобы опять работать, загоняя себя, как лошадь, но теперь уж держитесь и вы, милые! Заплатите за своё громкое велеречивое торжество сполна, звонкой и полновесной монетой... Око за око... Но впереди была ещё привычная и знакомая "демократическая процедура".
   В конечном счёте, любые самые обидные слова - это лишь слова. Он отчётливо тогда, в фойе, когда рыхлое сердце бежало отчаянный марафон, он отчётливо тогда понял, что ещё пару оплеух ему придётся и необходимо пережить, роскошная прелюдная процедура готовила их. Речь Мальчонки, конечно, взбудоражила общественность, обиженные и озлобленные неудачники ещё покричат, помитингуют и помашут руками, но разве вокруг только его враги, только недоумки, завистники и "следующее завистливое поколение"? Мало ли он, Сумаедов, в жизни делал и хорошего? Помогал, жалел, оставлял возле себя, чтобы грелись, людей откровенно средних способностей, миловал отдельные поступки. Люди есть люди, и на подошвах у всех грязь. Он жил сам и давал жить другим. Разве оставят теперь его эти люди, его тайная гвардия? Они себе не враги, они понимают: где он, там хоть и крикливая, суматошная, не предсказуемая, но привычная, в хорошем смысле слова, рутинная жизнь. Они все понимают, что лучше с ним доживать их маленькие творческие жизненки, чем остаться один на один с волчьим аппетитом молодых и голодных.
   Разве он, Сумаедов, требует, чтобы все до единого его любили? Он понимает, что не всем по душе его так называемые творческие и административные методы. Со всеми не наздравствуешься, всем мил одинаково не будешь. Ну и пусть голосуют себе в соответствии с духом времени и собственными симпатиями! Пусть вычёркивают из списков, пишут на избирательных бюллетенях гадости, всё это, даже цифры "против" в конце концов, забываются довольно быстро. Распоясавшаяся горстка демагогов и диссидентов! Пусть побалуются, посамоутверждаются. Поиграют в демократию, а потом всё пойдёт в соответствии с привычной процедурой. Каждый раз находится какой-нибудь исступлённый критикан...
  
   Он думал, что всё сможет перенести, но тогда он не всё знал. Воистину - судьбы наши лежат в тумане. Он справился тогда и с собственным сердцем, и с нервами, и с психикой. С собственной психикой...
   Разве по утрам он делал зарядку и бегал трусцой по тихим улочкам, чтобы прожить до ста лет? Нет. Чтобы суметь пережить вот такие мгновенья, которые творческий путь преподносит художнику...
  
   Но он ещё не знал, что судьба готовит ему сюрприз...
  
   После "сюрприза" ему... пришлось пережить новое крушение. Не много ли для одного кинорежиссёра? В первую минуту он подумал, что вот оно, рухнуло всё...
   Какая удивительная жизнестойкость у человеческой психики. Какие мощные предохранители, замечательные сблокированные схемы и надёжнейшие аварийные реле стоят на этом "приборе", выполненном слепой природой. Очень надёжные стражи у хрупкого и капризного тела... И всё же и здесь бывают срывы. Неконтролируемые токи, как селевые бури, смывают предохранительные контуры, и обнажённая, сорвавшаяся с фундаментов душа, начинает крушить, иногда подталкивая на самоуничтожение, мучить и мять нежную, розовую плоть.
   Тогда после "сюрприза" волна такого отчаяния залила сердце, что казалось, ему, Сумаедову, не выгрести, сердце сдаст, клетки мозга, разбрасывая вокруг себя электрические звёзды, сгорят. Не было больше смысла жить и терпеть. Что такое жизнь, только ли форма существования белковых тел или ещё и трагическое мучение клетки? Да и была ли у него в организме к этому времени хоть одна молекула, которая не вопила от боли? Он тогда даже удивился, почему он выдержал, почему не рухнул на него, как меч ангела, карающий инфаркт, не оглушил, лишая разума и памяти, разъедающий живой мозг кровоточащий инсульт? Чего было больше - страдания и муки или отчаяния? Ненависти или уязвлённого самолюбия? Всё рухнуло после подсчётов и подведения итогов. Сальдо оказалось не в его пользу, привычно действующая машина голосования вдруг дала невиданные сбои. Корневые пласты пород сдвинулись. Это было похоже на геологическую катастрофу, в которой гибло живое, уютно за время ленивой эволюции устроившееся. Ему стало ясно: биография знаменитого кинорежиссёра Дениса Сумаедова окажется незаконченной, надежды на будущее не сбудутся, творческий путь не завершится. О, путь художника, на который тратится вся жизнь, и который не существует без завершающего штриха!..
  
   Боль... схватила сердце! Всё. Благодатная, всё зачёркивающая и возвышающая смерть. Может быть, действительно от жизни можно устать? Может быть, действительно лучше сломаться, чем продолжать мучения? Сможет ли он со всем этим справиться? Эквивалентна ли жизнь мучению жить? Дальше лишь спуск, тьма. Так прощай, огромный белый свет. В конце концов, мы все лишь временные жильцы, платящие своими делами аренду текущих дней. И индивидуальная жизнь в масштабах человечества лишь миг... Укол боли - и свободен! А сколько будет разговоров, трёпки чужих нервов, склок и приказов: затравили, сжевали талантливого человека! Сколько народа примажется к его смерти и ею разделается с собственными врагами. Смертью смерть поправ. В его, Сумаедова, похоронах будет и его месть, в пышности, в дешёвых декорациях этих похорон будет заискивание перед ним, мёртвым, искупление. Собственной смертью он надругается над завистниками и врагами. Но стоят ли все казённые мраморы и самые торжественные некрологи одного грана, золотника, отпущенного для жизни?..
  
   Боже мой, есть луг, небо, море и солнце. Так, может быть, от этих воспоминаний и отпустило, пронесло? Путешествие по узкому, сужающемуся коридору, похоже, отменяется. Жив... Твой мозг выделяет свой главный физиологический секрет - мысль... И уже тут же этот повеселевший, будто проснувшийся мозг напридумывал и предложил тысячу вариантов, как и в этих обстоятельствах существовать и быть счастливым... Будто музыка заиграла в душе...
  
   Поле его искусства - вот плацдарм его мести. Сердце - только в твоих глубинах, только в твоих обидах импульс для творчества... Ничего у художника в судьбе не даётся даром. Может быть, в этом падении его взлёт. Взлетим!..
  
   Жизнь продолжалась. И зразу же перед глазами Сумаедова возникли: эпизод из будущей картины, видение, кадр...
  
   Мама... В душе мы... верны своей первой любви и привязанности к лону и груди, взрастивших нас!..
  
   Часы... А за стеклом - бился механизм. Это было так же увлекательно, как если бы видеть через стеклянное окошко устройство души или как бьётся сердце...
  
   В то время он, Сумаедов, придавал этой сцене смысло-организующее фильм начало. Тонкая рука... пейзаж... ровный... ровный бег коней... судьба и тонкие бронзовые зубчики, терпеливо перемалывающие и превращающие былое в воспоминания, в бывшее, в миражи, в просвечивающиеся одну за другой картинки... Сейчас бы всё это он сделал по-другому, но ведь в искусстве с мудростью уходит и свежесть...
  
   О, если бы можно было так распределить свою жизнь...
   Один раз - это был летний день, полный света... света было так много...
  
   Ещё одним источником сокровенных знаний - знаний ли, скорее ощущений? - была стопка открыток, хранившихся в том же трельяже...
   Сколько вечеров потратил он, разглядывая эти картонные номиналы далёких отношений!.. Далёкая жизнь поднималась не в своих вершинах понимания искусства, человеческой любви и сострадания, а в самой своей непосредственной обывательской усреднённости... Как живучи оказываются простенькие символы "возвышенных чувств" и какие крепкие и длинные корни...
   Ну что ж, значит, и тогда жизнь была наполнена своими подробностями и любопытными приметами!..
  
   И среди этих... фотографических карточек - мама. Что-то в ней было разительное. Предчувствие ли ранних катастроф или особая пристальная серьёзность, с которой она вглядывалась в этот коварный божий мир?..
   В этих фотографических карточках тоже проглядывалась своя зависимость. Годы, словно слои археологических отложений, проявили свой неповторимый норов... Но молодость - она всегда и во всём молодость... Бьётся всё то же неукротимое сердце и желания. Глаза и жилки на висках заливает горячая кровь и туманят несбывшиеся мечты...
   Сколько знаний о жизни и простом механизме её стремлений приобрёл он, разглядывая эти бравые лица и расшифровывая истинный текст примитивных фраз на обороте фотографических карточек. Сколько печали...
  
   Это уже наше время. Инженер тогда был специалистом, фигурой, компетентным распорядителем, начальником. Техник - мастером, распорядителем, начальником, фигурой. И обязательно фигурой самостоятельной, знающей, умеющей, ответственной. Училище готовило не просто техников, не среднее звено, а вторых после инженеров лиц...
  
   Это, конечно, удача, что люди ставят на письмах даты... И на открытках тоже стоят даты, год их изготовления...
  
   Смелые каллиграфические завитки начинают говорить о тайных желаниях...
  
   Миф, придуманный романтическим воображением? А что там говорят открытки, воспоминания... справки... и другие материалы к биографии родных и близких? Здесь есть маленький намёк: расслоение одной ... семьи на богатых и бедных. Бедные пустились в поиски социальной справедливости, потому что есть намёки, будто когда-то при разделе имущества и капиталов после смерти родителя один брат обманул другого, Каин и Авель... Власть денег, власть тьмы...
  
   Интересно другое - как произошло приручение, как удалось... А всё ясно: упорство и ещё раз упорство. С каким терпением и последовательностью, без единого пропуска, на каждый праздник поступали поздравления...
  
   Во все времена ведь считалось, что сила взгляда имеет магнетическую, некую оккультно-ритуальную силу, которая не исчезает бесследно, передаётся на расстоянии и на расстоянии способна заставить сильнее забиться чужое сердце. Так, может быть, фотографическая карточка способна консервировать взгляд, материализовать и нести его через европейско-российскую географию, волынские поля, чересполосицу фронтов, ад артиллерийских канонад и ипритовых атак, способных, казалось, разрушить, уничтожить и растерзать всё живое и отравить, лишив жизни, даже полуволшебное, полумистическое начало влюблённого взгляда и духа...
  
   Как быстро в принципе мужает человек! Или обстоятельства его торопят?..
   Он цепко вглядывался в эти молодые лица на фотографиях...
   Как быстро в принципе и гниёт человек. Как мало нужно, чтобы разрушить... разодрать эту поразительную гидросистему, выкованную тысячелетиями. Достаточно повредить одну из трубочек, по которым идёт животворная жидкость - кровь или разрубить один из главных проводов, нерв, питающих импульсами отдельные жизненно необходимые телу агрегаты. Почему так несовершенен по сравнению с гигантским слоном или с панцирнокрытой черепахой человек? Всего десять сантиметров легкопроникаемой плоти отделяет основной мотор - сердце.
  
   Так сколько же металла потребовалось, чтобы извести этот цвет юношества, эту стопочку фотографий, волшебную проекцию живых, предназначенную живое превратить в проекцию воспоминаний, в отпечаток теней... О, проклятый гений человеческой пытливости и прогресса!..
  
   Есть ли предвосхищение у человеческой судьбы?..
  
   Какую удивительную эволюцию претерпело лицо молоденького героя! Скромненькая физиономия оказалась лишь подмалёвком, на котором решительная кисть начертала иное выражение. Трезвой, но победительной мощи. Где только будущий техник черпал силы? Откуда такая решительность? Как твёрдо сжаты губы...
  
   Отец, мама, дядя...
   У них у всех были хорошие и простые лица...
   Им всем было тогда чуть больше тридцати лет. Но разве он в свои тридцать был так самостоятелен, обладал такой полнотой власти, был так уверен в своих оценках, которые у них распространялись на жизнь других людей, даже на жизнь близких!..
  
   И всё же за жизнь мы не имеем дел с одним человеком!.. Это черноволосый, чуть покачивающий плечами от переизбытка силы красавец - и дрожащий старичок. Неужели это один и тот же человек?..
  
   Мальчик многое успевал увидеть и запомнить. Но разве он запоминал? Он просто видел, а виденное запоминалось, потому что тогда всё было впервые. А может быть, всё так запало в память, потому что тогда было счастье, которое он, ещё не понимая, что это такое, чувствовал, потому что тогда была гармония, и его детский мозг не различал в поступках взрослых скрытых или враждебных друг другу мотивов...
  
   Но что он помнит ещё? Весёлые, раскрасневшиеся мужские лица, споры и размахивание руками, стучание кулаком по столу. И ещё он помнит мать...
   Боже мой, значит, и за этим столом... проходила линия классовых битв...
   Значит, всеми ими руководила классовая нетерпимость, поиск правды и справедливости. Значит, справедливость толкнула к ненависти, и не было смеющихся лиц, дружеского похлопывания по плечу, совместных трапез, работы?.. О, это вечное заблуждение взрослых, что дети ничего не понимают...
  
   Но это всё лишь экспозиция, одна-две крошечные жизненные картинки, развёрнутые в длинную череду слов, мимолётности, выхваченные из пасти медленно пожирающего всё былое молоха времени...
  
   Искусство оттого и вечно, что материал нестоек. И движение памяти, как первая акция искусства, начало бессмертия...
  
   Ведь помнятся не только интерьеры и пейзажи - именно скорее интерьеры и пейзажи оставляют пленительный гарнир этих воспоминаний, - острее всего впечатываются в матрицу сознания атрибуты человеческих отношений: жесты, слова. Поступок - вот царь воспоминаний...
  
   - Сына я тебе не отдам!..
   - А чему ты можешь сына научить?.. Сын многому научится, живя с тобой и твоими прихлебателями? Пить водку ты его научишь. Предавать его научишь. Григорий был твоим другом...
   - Мне тоже кое-что известно... Я знаю, почему ты его защищаешь.
   - Я защищаю твою молодость и твоё прошлое.
   - Мы с ним разошлись в оценках классовой борьбы...
  
   Сначала было слово, потом жест, потом удар. Быть может, если бы мама тогда ушла от отца, всё же собралась, уехала, ему бы не пришлось так рано стать сиротой. Была бы родная рука или знание, что эта рука есть, существует во Вселенной, может погладить по голове и подоткнуть под спящего одеяло. Но слово было произнесено... Он закричал и потерял сознание, и уже потом впервые пришёл к нему кошмар, который сопровождает его теперь всю жизнь...
   В ту ночь он впервые закричал от ночного ужаса...
  
   - Не правда ли, друзья познаются в трудную минуту, и я пришёл напомнить, что вам пора начинать работать...
  
   На деньги позарился, да уж какие там деньги, хотя опыт и жизненная практика показывают: никакие деньги не бывают лишними... А когда возникло первое дуновение, первое порхание нечистого слова "плагиат"... Он обомлел: близость этих двух сочинений, близость обоих сценариев так бросалась в глаза, так была очевидна, что ему стало страшно. Всё зашаталось, это была потеря репутации, это было шушуканье, разговоры, намёки, это был стыд. Близость оказалась не только тематической, но и стилевой. Тот поленился даже переписать отдельные сцены. Он сразу же бросился к Коробкову. Но тот уже был готов к этой атаке. Да, он не рассчитал, да, он промахнулся, да, ему не надо было читать сценарий Мальчонки, он оказался под обаянием чужого стиля, он натура восприимчивая...
   - Да как же ты смел втянуть и меня в такое...
   - А почему бы вам... не взять на работу и Мальчонку. Если он автор только одной картины - вы дали ему "шанс", попробовали, а теперь констатируете, что мнение о таланте молодых преувеличено. Наша с вами картина к этому времени отшумит, о ней уже все позабудут. Или к тому времени, когда он этот свой фильм выпустит, он станет классикой, а о классике, как о покойнике, ничего, кроме хорошего.
   - Но ведь до этого случая я его в объединение не брал, отказывал. Будут разговоры.
   - Разговоры к делу не пришьёшь. Но есть и вторая причина, по которой вам выгодно Мальчонку взять. Если он делает хороший фильм, то автоматически он ваш ученик, вы создатель школы, способствуете приходу в кино свежих сил. В первом случае нельзя плохо говорить о благодетеле, а во втором - о мастере, об учителе.
   Разве тогда Сумаедову не было стыдно проворачивать всю эту комбинацию? Но именно тогда он впервые ощутил, какое освобождение наступает после маленького компромисса. Он взял к себе в объединение Мальчонку, и сразу же исчезли чувство страха, неловкости, предощущение позора. А есть ли другое значение у слова "компромисс"? Может быть, это просто умение делать себе хорошо?..
  
   - Так ты говоришь, что мне надо продолжать работать?.. А зачем? Художнику иногда важно остаться на уровне сделанного. Абзац в энциклопедии мне обеспечен, стоит ли суетиться дальше? Мои молодые коллеги совершенно верно подметили, что последние десять лет я ставлю фильмы, которые ниже моих возможностей и хуже моего классического "Отблески судьбы". Значит, я больше таких фильмов делать не буду. Молодые ценители искусства будут счастливы.
   Фразочка о молодых ценителях искусства была не так проста. Коробков... с молодёжью не работал, она его не принимала. А мастеров старшего поколения, которым были интересны железные конструкции Коробкова, на которые они ваяли свой многослойный запас наблюдения, было не так уж много...
  
   Интересно, что Коробков хочет продать, что у него в портфеле? Какую байку он украл, сложил, стачал с помощью помощников или без помощников, а лишь собственными быстрыми руками? Строчку-то в энциклопедии, может быть, вы и заработали, высокочтимый метр, но настоящее искусство так мало прогнозируется. Может быть, главные удачи впереди? Поднять кверху лапы и сдаться прожорливой молодёжи не задача. Может быть, стоит сменить репертуар?..
  
   - Мы ведь профессионалы. А это означает, что мы обязаны не только хорошо делать дело, но и то, что дело должно нас кормить. Строчку в энциклопедии вы, наверное, действительно, мэтр, заработали, и денег, возможно, у вас хватит на всю оставшуюся жизнь. Но ведь профессия даёт нам ещё массу возможностей, и, значит, вы предаёте не только профессию, но и себя, способность дореализоваться и право получать новые острые впечатления...
  
   Положение разъяснилось. Словечко "впечатление" приоткрыло завесу над далеко идущими планами сценариста... Политическое шоу - эдакий политический детектив, действие которого происходит во многих странах мира. В центре его - исторический деятель, дипломат и миротворец, жизнь которого из истории проецируется в наши дни. История одного, намёки на другого...
  
   Коробков, значит, решил устроить себе путешествие вокруг земного шара за счёт кинематографических денежек. Сама по себе идея эта, быть может, и не так плоха, ибо путешествия, как известно, продлевают жизнь, но при чём здесь он, Сумаедов? Разве он когда-нибудь свяжется с таким предприятием? Конечно, искусство служит народу, времени, а кино, как государственное искусство, - ещё и государству, его идее, но здесь требуется послужить лицам. Не слишком ли? Или Коробков считает, что, убитый и сражённый, он бросится, возьмётся за любую конъюнктурную идею? Да и в служении лицам есть свои особенности. Служение есть иногда сопротивление их честолюбивым амбициям. Сколько раз слишком сладкая реклама унижала, а порой и изничтожала человека в глазах общественного мнения?
   Если бы так называемые общественные и государственные деятели представляли себе, сколько блага в сопротивляющейся силе художника! Сколько репутаций для истории сохранено их несговорчивостью и как быстро, словно в вазах цветы, опадают после смерти этих мнимых героев ангажированные апокрифы их деяний...
  
   Значит, Коробков намыслил киношку на историко-революционную тему, красочный путеводитель по местам жизни и деятельности одного замечательного героя... Умеют же люди выламывать из истории самые лакомые кусочки...
  
   - Ох, ох, какие уж здесь в моём возрасте "впечатления"!... Наш удел катиться дальше, вниз... Так какую киношку ты предполагаешь закрутить?..
   - Конкретного, уже окончательно сформулированного предложения у меня нет... Я просто подумал, что вам с вашим колоссальным опытом и знаниями было бы интересно участвовать в создании крупной кинематографической фрески, широкого многосерийного валютного полотна...
  
   Почему такая страсть у современных деятелей искусства снимать, писать, собирать материал, рисовать, лепить и читать лекции за рубежом? Почему бывший босоногий подпасок с Украины охотнее поёт где-нибудь в Барселоне или Южной Америке, нежели в Одессе, Донецке и даже Большом театре? Неужто только милый сердцу ширпотреб с весёлыми импортными наклейками влечёт отзывчивое сердце художника? Но ведь главные события жизни всё же вершатся и проходят дома. Здесь возникает репутация, накапливается умение. Для человека высшее и необходимейшее признание - в своём профессиональном кругу и в кругу семьи, а не где-нибудь в культурных центрах третьего мира. Но сколько же раз он, Сумаедов, видел, как талантливые люди бросали интересные замыслы, выхоженные идеи, откладывали на неопределённый срок съёмки картин, которые, получись, - будто и замыслы и картины не стареют! - могли составить и славу, и имя творцу, и по первому валютному зову ехали снимать слонов, обезьян в Кению или русскую экзотику в павильоны Чиничита. По средним коммерческим сценариям, ехали не на экскурсии, а на месяцы в жаркий или непривычный климат, в атмосферу жизни и обитания, для которых у них не было ни врождённых привычек, ни биологического природного иммунитета. А может быть, он слишком плохо думает о своих товарищах и коллегах? Может быть, их толкает на эти безрассудные поездки чувство риска, которое всегда свойственно художнику, стремление испытать себя в других условиях, наконец. Обычное человеческое любопытство и желание доказать своему либеральному отечеству: и мы не лыком шиты... просвещённые Европы и проснувшиеся после насилий колониализма Африки интересуются... И всё же стыдновато бывает видеть, как коллеги берутся за любые подряды, если в условия игры входит три-четыре зарубежные командировки...
  
   - А что вы всё же имеете в виду под словами "новые острые впечатления"?..
   Определённо эти киносценаристы, эти плохо пишущие литераторы, которые силой нахрапа пробились в кино, но не смогли всё же войти в настоящую серьёзную литературу, эти знаменитые мэтры раскадровок очень не любят таких простеньких вопросов. Их удел и стихия - полунамёки, плетение словесных кружев, движение по касательной, ассоциации, невысказанные предложения, затемнение смысла, молчаливый сговор...
   Какие выдаёт плюхи о преемственности поколений, о долге перед историей, об обязанности искусства, и кинематографа в частности, высвечивать тёмные и затхлые углы истории. Пора его немножко, говоруна, сбить с изящного полёта. Мягко, деликатно, но врезать, чтобы не забывался... Коробков не таков, чтобы прийти в гости лишь с одной идеей. Как у настоящего торговца вразнос щепетильным товаром, у него многовариантный бизнес. Пошевелим запасы?..
  
   Образно выражаясь, отделение "фильм на экспорт" временно прекратило свою работу... "фильм для внутреннего пользования"... Если нельзя что-нибудь ввезти, то нельзя ли что-нибудь вывезти?..
  
   Бойкое перо Коробкова способно поднять на недосягаемую высоту любую тему!..
  
   Небольшая лисья головка сценариста с ласковым, умильным выражением лица вмещала, тем не менее, в себе немыслимый запас тем, образов и сюжетов. Какое-то сюжетохранилище. Она, видимо, так была устроена, что могла скомпоновать всё из вся. Из трагедии Медеи - актуальную историю матери-алкоголички, в алкогольном забытьи порешившей своих детей; из "Короля Лира" - сценарий кинопособия о принудительном размене жилплощади в случае невозможности совместного проживания; из "Горя от ума" - трагедию интеллигентного диссидента, работающего с ксероксом и копирующей техникой. А уж современные сюжеты "большой" и "малой" литературы горели у него... Раз, два - и из трёх чужих сюжетов возникал... сценарий "оригинальный", причём первооснова - два каких-то рассказика начинающих авторов, заявка сценариста-дебютанта и диалог из не идущей на сцене пьесы третьего молокососа. Первооснова эта исчезала, искусно растворялась в верняковом, усреднённом, но таком нужном и лелеянном в кино вареве...
  
   На этот раз Коробков был неподражаем. Идея его была остроумна и в духе времени агрессивна. Высвечивать тёмные углы, так высвечивать. И не просто, а с подходящим политическим подтекстом. Чтобы отблески из тёмных углов истории светили и в наши уголки...
  
   Какая удивительная всё же у Коробкова страсть к соавторству с кем бы то ни было! От кого бы ни поживиться! Но ведь он, Сумаедов, достаточно пожил в искусстве, чтобы суметь отшелушить первое эмоциональное впечатление от "заявочного материала". Подлинное от мнимого, своё от забытого или полузабытого, но чужого...
   Лихач!
   Откуда такое удивительное небрежение к интеллектуальной собственности? Люди отдают друг другу долг в двадцать копеек и спокойно, без малейшего угрызения совести, воруют идеи, сюжеты, образы. Да, конечно, не списывают впрямую, приспосабливают, интерпретируют. Публиковать раньше означало ещё и впервые сообщить публично. Но попробуйте в компании литераторов изложить сюжет пьесы или романа, а в киномире сценарий или изобразительное решение образа, не успеете дойти до собственного дома, как уже бойкие перья и ушлые кинокамеры начнут писать свои вензеля по вашим следам... А где же тогда интеллектуальная гигиена художника? Да и можно ли ощущать себя художником, творцом новых реальностей, зная, что по сути ты жулик?..
  
   Когда человек бросался на амбразуру пулемёта, это что: честолюбие, нравственность, этика, мораль или нарушение правила?..
  
   Основной закон живого: сохранить свой вид, себя. Или по-другому: война есть война, но и здесь почти любая ситуация оставляет некий шанс, если не возможность выбора, то возможность не противиться счастливому случаю...
  
   Бросающийся на амбразуру на этот микрошанс надеяться не может... Но его поступок сдвинул фундамент, стал камешком, который вызвал лавину...
  
   Чрезвычайно интересно устроено человеческое сознание. Сколько людей бьётся над изучением его тайн и сколько веков! Но каждый раз, когда приоткрывается очередная магическая завеса, за ней возникают три другие...
  
   А сколько феноменов и загадок таит в себе этот удивительный и коварный орган - мозг. Ну, например, почему человек никогда не думает только над одной проблемой? Даже в минуты самой высокой сосредоточенности не может намертво зафиксироваться на одной идее? Тут же в сознании появляется, всплывает и другая. И вот уже две мысли, как лодки во время гонок по реке, идут параллельно друг другу. А часто в гонках этих принимает участие лодка и третья. Флотилия...
  
   Ах, сценарист, сценарист, инженер человеческих душ. В водопроводчики ты при этих душах и то не годишься!..
  
   Взглянем подробнее? Разве это кабинет для вдумчивой и серьёзной работы?..
  
   Разве его письменный стол из драгоценной "карелки" с бронзой и инкрустациями, это стол для работы? За него и сесть страшно. Да это музейный столик для показухи, для дамского претенциозного будуара. Можно ли сосредоточиться в этом царстве раритетов и антиквариата?.. Книги в шкафах? Он никогда их уже не прочтёт, последние двадцать лет он совсем почти ничего не читает. А ведь всё время присовокупляет, растит эту широковещательную книжную выставку собственной интеллектуальности. Интеллектуальные декорации. Это не кабинет... артиста или художника, это лишь интерьер, некий символ, долженствующий всем сообщать, что сие помещение есть храм, где витает муза, башня, в которой творит, работает, готовится к новым свершениям большой артист и большой художник. Да, да, открывал ли он когда-нибудь эти скупленные у букинистов за большие деньги сочинения классиков и реформаторов театра? Перелистывал ли тома знаменитейших русских и зарубежных писателей? Как и все, он читал всю жизнь лишь несколько книг, да перчил их современной модной периодикой...
   Какой дурной тон, будто находишься в квартире у директора комиссионного магазина, желающего прослыть интеллектуалом. Интерьер не для того, чтобы в нём жить и работать...
  
   Интерьер, созданный для демонстрации идеи о собственной утончённости, величия и гениальности...
  
   А надо ли это было кому-нибудь внушать? Разве он сам не знает себе цену? Не верит в себя? Поверив в своё предназначение, разве всю жизнь он не раздувал уголёк собственного дара? Но сколько времени было потрачено на суету и показуху! Что-то сломалось в его судьбе...
  
   Себя тоже важно уметь как следует оценить. Истинную дать товарную цену...
  
   Это известный сценарист, которого он неоднократно видел витийствующим по телевизору! Сценарист что-то занятное высказывает об историческом прогрессе. Вслушаемся. Какая удивительная галантерейная смесь из детской энциклопедии и предисловий к философскому словарю. В мешанину подпущено, кажется, Ключевского, немножко Карамзина и немножко, для запаха, Соловьева. И это предлагается ставить в кино?..
  
   И всё же не посторонние, а, как свидетельствует Библия, домашние - вот главные наши враги...
  
   Как всё-таки неадекватна актёрская маска внутреннему состоянию. И в это время Сумаедов витал в своих мыслях. Судьба, жизнь, работа, счастье, предательство...
  
   Время на размышление, собственные мечтания и мысли закончились...
  
   В шестьдесят лет некогда особенно выжидать, вербовать новых союзников и отыскивать нетореные дороги. Надо воевать с тем войском, которое имеется...
  
   Кино дело непростое. Здесь всем что-то надо. Хотя Сумаедов понимает, что коней на переправе не меняют, но ведь когда едут в дальний путь, берут не только сменных коней, но и запасное колесо. Он уже знает, что он хочет, волна, предшествующая удаче, уже прошла, и отсигналила душе...
   Да... надо жить, а жить - значит снимать. Надо держаться на плаву, пока окончательно не вызреет его главный, покаянный жизненный труд... Рубцами на сердце создаём мы своё искусство. А много возраста - много и рубцов...
  
   Не всегда, правда, в искусстве родные стены помогают, как и родные души, но победу надо искать там, где проиграл... Чего рядиться в маскарад веков, в английские или итальянские моды средневековья. Место действия - наши дни, здесь круче всего накипает на сердце...
  
   В этом фильме о лимитчице было попадание. В образе энергичной бабёнки была социальная точность. Лимитчица разбила всю кинопублику на два лагеря: одна половина увидела в ней врага, в её нахрапистой тенденции - угрозу, которая способна снести их интеллигентный и обязательный мир, а для других это был идеал, образец, героиня, с которой надо было делать жизнь. Только так, утверждали они, и можно пробиться. Этический остаток, который Сумаедов долго искал в картине, эти зрители не принимали: какая там совесть, какая нравственность! Слова всё это, придумка, иллюзии. А реальность - надо есть, пить, одеваться, иметь бабки и почёт от окружающих...
  
   Господи, как же они не догадались раньше! Чего ждали, чего искали, если самый волнующий тип эпохи здесь, рядом, под боком. Мальчонка! Он самый! Правдолюбец, правдоискатель. Символ бурного времени. Вот он тот, который один за всех. Живой, непридуманный...
  
   - Так, может быть?!..
   - Может быть... Здесь есть тема, в характере нашего героя есть современная и, наверное, очень симпатичная черта...
  
   Интересно устроен мир. А может быть, он устроен так для таких ловких ребят, как Коробков?.. Во всём этом было очень современное, новейшее извращение...
  
   Современный человек живёт в каком-то безысходном рабстве от прилагаемых обстоятельств. Молох дела поглотил его вместе с личной жизнью... Существуют страсти, наверное, ещё встречаются даже самоубийства из-за любви, существуют нежность к детям, тоска, ярость, но всё это после восьмичасового рабочего дня. На одного затравленного собственными лирическими чувствами, ревностью, подозрением, изменой приходится десяток, которые вешаются или травятся из-за несправедливого начальника или коррумпированного распределения жилой площади. Дело, профессиональная занятость, работа - вот настоящая жизнь, истинная любовь, страсти, "среда обитания" современного человека. А разве он, Сумаедов, больше всего на свете не любит своего дела?..
  
   Его личная жизнь? Его семья? Нет, здесь видимость семьи. И для известной общественной деятельницы, и для знаменитого кинорежиссёра так удобнее. Драгоценнейший тридцатилетний сын Павлик звонит, только когда ему что-нибудь нужно... Существовала дедова библиотека из нечитанных, но вовремя закупленных и поднявшихся в цене книг. Отец - в качестве резерва, отец всегда готов откупиться. Это уже после того, как Павлик прошёл все наркотические больницы, отбыл свои, то ли за торговлю, то ли за использование наркотиков, два года...
   Вот такие семейные итоги...
  
   Сумаедов и Коробков долго сидят и "прорабатывают" профессию своего будущего героя, придумывают имя, фамилию. Эдакая первая инвентаризация. Дело это сложное, тонкое... Фундамент вообще дело серьёзное... Профессия, биография должны дать возможность наиболее выгодно и органично проявить характер героя. Они не должны мешать ни самому герою, ни создателям фильма. Надо попытаться сказать много, но чтобы зрителю всё было по возможности ясно, однако ничего лишнего, чтобы не загнать в тупик себя, сводя потом концы с концами...
   Так же сложно, как новорождённому, придумать герою своё имя. Оно должно находиться в некоем соответствии с профессией, средой, поступками, сюжетом, сюжетом будущей картины. Имя должно быть простым, но не примитивным, запоминаться, но огласовкой не напоминать имена других персонажей. У героя не может быть, если это герой не сатирический, имени Аристарх, а у молодой девушки, занимающейся интеллигентной деятельностью, имени Фёкла. Но и имена Кирилл и Ирина тоже поднадоели до изумления. Искусство не терпит банального. Человек быстро ко всему привыкает, но, с другой стороны, сам человек неисчерпаем. Новизна даёт ему возможность взглянуть на себя, отыскать в себе новые качества. Лишь псевдоискусство, так называемая масскультура... лишь эта подделка под культуру играет знакомыми и привычными символами. Может быть, потому так нравятся обывателям приключенческие фильмы со свободно прогнозируемым сюжетом. Ему есть возможность проявить свою проницательность. Человек с именем Альберт или Игорь в таких фильмах всегда будут негодяями. А дамочки, прозываемые Эллами и Эльвирами, продадут Родину...
  
   За окнами давно темно... Чуть поблёскивают позолоченные корешки энциклопедий, словарей и стёкла книжных шкафов...
  
   Кто он, их главный герой будущего фильма? Журналист? Писатель? - Конечно, им обоим хочется переместить действие куда-нибудь на металлоёмкие производства: печи, краны, рельсы, пневмомолоты, ухающие, как филины в ночи, вагранки, пламя - выразительна вся эта заводская жизнь, живописна до умопомрачения, но эту область оба знают плохо, в основном через программу "Время", и оба чувствуют, что для задуманной работы им лучше не выходить из привычного круга. Художники, дизайнеры, архитекторы, учёные, на худой конец, педагоги высшей школы...
   Коробков чертит на листках схемы, рисует, как полководец на картах, стрелы, ставит скобки и значки. Возникает скелет будущего сценария, его леса. Кто кого любит, кто кому изменяет, кто кого подсиживает и кто за кого...
   Кинодраматургия - это алгебра, жестокий, как при самолётостроении, расчёт. Слово, сказанное в первом эпизоде, должно быть отыграно в последующем. Гармонии место остаётся лишь между этими значками...
  
   - А не сделать ли нам главным героем артиста балета?..
  
   Он, Сумаедов, отлично понимает, что такое возраст, смирился. Утром с каждым днём всё труднее "завести" себя для работы на целый день. Уже брошено курево, раз в неделю баня, зарядка, бег трусцой, дорогостоящий массаж. Он же ведь ещё и актёр, надо поддерживать внешний вид. В исключительных случаях он позволяет себе рюмку, старается пораньше, в режиме, лечь спать. И всё же по утрам безразличие и усталость, как раковые клетки в здоровую ткань, всё чаще вторгаются в желания, всё исчерпаемее физиологическая радость от жизни. Он уже и забыл, когда собственное тело не напоминало бы о себе... Сколько же накопилось за десятки лет на стенках аорт, вен, сосудов! Как же устала живая ткань каждый день потреблять, а потом выбрасывать соли, шлаки, накипь жизни. Сколько отложений набилось между позвонками и в суставах. Какие гроздья холестериновых бляшек нависли, сужая проходы на стенках сосудов...
  
   Ну, бог с ним, с гибкостью членов, с подвижностью в быту, с неутомимостью в прежних желаниях. Но ведь думаться стало хуже. Мозг, как старая мясорубка, долго прокручивает данные, прежде чем выдать первые варианты. Как раньше, в двадцать, тридцать лет, мозг больше не "щёлкает" решения, вспышками не возникают с прежней поразительной быстротой озарения. Сердце уже меньше созвучно чужим эмоциям. Черствеет на глазах сердце. Возникшие творческие идеи боязливее, укладываются они медленнее, без прежнего размаха. А откуда тогда боязнь? Время рубки сплеча, пан или пропал, безвозвратно закончилось. Он подолгу обмозговывает, обдумывает, не доверяя импровизации, детали, прикидывает, чтобы во время решающей сборки всё безукоризненно подошло. Экономит силы, их мало...
  
   Это всё так. Но это и не так. Как старая боевая лошадь, услышавшая звук полковой трубы, он, Сумаедов, готов отозваться на любой импульс искусства. На любой, который посылает судьба во всём, что касается его дела, его музы, здесь всё происходит мгновенно, по молодому порядку. Мгновенно разгорается воображение, включается фантазия, конкретизируется в образах ощущение. Как, оказывается, молод тот таинственный орган, то отделение души и мозга, которые заведуют совершенно никчёмной областью человеческой жизни, называемой искусством. Как молод, оказывается, до глубокой старости человек в своём чувствовании!..
  
   Может быть, герой не танцовщик, а балетмейстер? Человек, сочиняющий танцы на готовую музыку. Он формулирует в танце то, что не может сформулировать в жизни, на собрании, во время худсоветов и препирательств высокопоставленных балетных самолюбий...
  
   Уланова, Семёнова, Лепешинская, Плисецкая, Васильев, Лиепа...
  
   Но есть и облегчённый, более примитивный ход: маленький пожилой балетный артист, который мечтает станцевать крошечную сольную партию. И наступает последний год, когда он эту роль может станцевать, он стареет, надвигается ранняя балетная пенсия. И вот интриги вокруг этой роли. Сшибка самолюбий. А всё очень просто: реализуется ли до конца человеческая жизнь или не реализуется? Маленькая уступка, маленькая роль может дать человеку ощущение завершённости его дела, ощущение счастья. А нет - катастрофа, смерть, самоубийство, жизнь прошла зря...
  
   Главное - не растерять! Каждый из этих вариантов надо теперь держать в памяти. Любой может понадобиться, любой - сокровище. О каждом надо молчать, молчать в своей профессиональной среде, - украдут...
  
   - А что если нам... героя превратить в героиню. Ножки, пачки, туфельки, любовь, цветы.
   - Это банально...
   - Хорошо. Всё оставим по-старому. Предлагаю такую схему...
  
   Разве в молодости мы когда-нибудь размышляем над понятием "родная кровь"? Взгляды на родню весьма прагматичны: мы допускаем, что родные должны нас любить, позволяем, чтобы они нас любили. Может быть, даже нисходим до того, что пользуемся этой любовью...
   Но почему же сейчас, под старость, когда санки, набирая скорость, стремглав летят с горы, всё чаще оглядываемся по сторонам, с надеждой отыскивая и вглядываясь в родные лица? Ищем фамильные черты, которые молодость понесёт дальше?.. Или всё это боязнь последнего порога? Тайная надежда, что в миг потери желаний и воли, когда жизнь, недоумевая, остановится у порога, в этот мучительный до самозабвенья миг твоя немеющая рука нащупает, встретит ободряющую и тёплую родственную руку?
   Почему к концу жизни так занимают нас лица и душевные свойства остающихся? Всерьёз мы надеемся на долгую память, на собеседование живых с нашими затухающими в эфире, как усталые радиоволны, душами? Но смогут ли эти души, лишённые чётких обликов, эти тени минувшего задавать свои вопросы? Остаётся ли эта прерогатива у мёртвых, как у живых - слушать минувшее?
   Когда мы, живые, собеседуем с дорогими покойниками, воскрешаем в памяти их облик и похожую на шелест речь, когда по нашему желанию они приходят к нам в подробностях своих жизненных обстоятельств, то кто кого взывает и взыскует? Имеют ли и они возможность инициативы? Могут ли и они, как мы их, вопрошать? Или всё это баловство памяти, отражающей затонувшее в омуте? Одно воспоминание в другом, а значит, лишь миражи, повороты калейдоскопа, создающие иллюзию вопросов и бесконечности любви и жизни. Несёт ли с собой человек свои грехи или придумывает их и боится своей болезни?
   Разве только у мёртвых есть грехи перед живыми?..
  
   Роль личности в истории... А слово "личность" казалось синонимичным слову "человек". Личностью надо было ещё становиться, а уже потом осмысливать понятие...
  
   С интеллектуальными запросами времени надо было шагать вровень, прогресс - двигатель торговли даже в такой специфической области коммерции, как распродажа начинающегося таланта. Но он, Сумаедов, тогда жил почти реальными надеждами на удачную комиссионную продажу плакатно-вдумчивого взгляда и умения, как свои, говорить чужие слова... Похоже, ему светила роль. В эпоху малокартинья каждая ролишка сулила начало пути и будущую карьеру...
  
   Чудовищная вещь - профессия актёра. Она сродни самой первой человеческой профессии. Независимо от твоего настроения, самочувствия, жизненных обстоятельств, как говорится, давай план. Но молодой актёр в период предангажемента - это ад. Надо быть естественным, но нравиться, заниматься своими делами, быть органичным, но всё время знать, что с тебя не сводят взгляда. Надо быть самим собой, но постоянно помнить, на какой репертуар тебя присматривают, в каком именно амплуа видит тебя их величество режиссёр. Но сколько в кино зависит ещё и от модных, симпатичных и крикливых молодых женщин: помощников режиссёров по актёрам, по реквизиту, вторых режиссёров, от ассистентов и помощников. Их мнения, слова, амбиции идут впереди молодого актёра по ступеням первых актёрских просмотров фото- и кинопроб. Как осторожно надо вести себя с ними, как лавировать, контактировать, заискивать, казаться влюблённым, независимым, уверенным в себе, ищущим поддержки и помощи, казаться опытным, начинающим, верящим в свою звезду, надеющимся только на милые женские руки и женское внимание, быть всё умеющим, прислушиваться к совету, являться, быть, казаться, имитировать и знать.
   И всё это растянуто во времени, в постоянных колебаниях, в угрозах, что найдётся более выигрышный конкурент, в постоянных нервах, зависти сокурсников, выкраивании часов для съёмок, проб, репетиций в уплотнённом студенческом дне, в ответах по телефону чужим голосом, во вранье, компромиссах, в зализывании ран, в схватках и драках с недоброжелателями, в добывании денег, сдаче зачётов, экзаменов и сессий. И всё это с надеждой, что того и гляди выскочишь из этой круговерти, выплывешь на чистое пространство, а там впереди простор и - ветер в твои паруса...
  
   Может быть, он, Сумаедов, этический феномен, и вкусить сыновьего чувства ему не дано? И вообще, он из рода Каинов, и дорогая семейная идея ему не по плечу? Ну, а как оно рождается, это семейное чувство? В ненависти к человеку, лишившего его нормального детства, импульса, который родители дают детям, в конце концов, в ненависти к человеку, лишившему его, Сумаедова, матери? Достаточно аргументировано для неприязни. Но разве сегодня тысячи сыновей не ненавидят своих запойных и любострастных отцов? Разве тысячи детей не проклинают своих матерей, оставивших их в детприёмниках или в родильных домах? То-то. Универсальность сыновьего почтения и сыновьего признательного чувства - лишь в Библии... Любовь - это правда, и ничего более. А если её нет, значит, нет ничего...
  
   В тётке была закалка старой, не осуществившейся до конца интеллигенции: она верила всему написанному, а ещё пуще, когда текст был от лица учреждения, значит, государства...
  
   Всё-таки очень доброму, не желающему никому зла и очень порядочному человеку масть иногда идёт в руку. Господь простирает над ним свою охраняющую длань. Да и самой тёте Тосе, как понял Сумаедов позднее, было нужно очень немногое. У неё, как у любой интеллигентки, были недорогостоящие радости: новая книжка, журнальчик, редко киношка, ещё реже театр... Всё... Она и в голоде, и в холоде жила и была счастлива...
   В бодрости, в заботах тётка умела, как птичка, жить и радоваться божьему свету, но мысль о племяннике сидела в её сознании как роковая - постоянно. И всё это усугублялось, что воспитывала она своего приёмыша, как сама говорила, без мужской руки. Как бы с девочкой поступать, она бы сообразила, а вот мужской психологии добрейшая тётя Тося не ведала. Мужчин она боялась. Сумаедов уже потом думал, что в этом была завышенная требовательность к людям, страх перед вторжением в мир нравственной чистоты пришельца из мира мужского, да и просто какая-то физиологическая боязнь. Мужской мир был для неё, никогда не бывшей замужем, притягателен и враждебен...
  
   Туманные грёзы и фантазии...
  
   Но разве справиться ему было "со здравым смыслом"...
  
   Бедная старая дама, которой легче через всё пройти, чем быть в несогласии с самой собой!..
  
   - Денис, ты должен написать письмо отцу...
   Для будущего актёра и кинорежиссёра это был двойной непомерный труд: во-первых, в то время написание любых букв было сопряжено у него с немыслимыми трудностями, а, во-вторых, сама конструкция письма, сложности формулирования мысли по-иному, отличному от устной речи принципу были почти непреодолимы... Это был саботаж не по принципиальным мотивам - от неумения, от незнания, как взяться... мальчик ещё не знал, что собственные, не из букваря, не из учебника, мысли можно уложить на бумагу. Мальчик ещё ничего не знал о счастье владения словом, о пленительном диалоге через километры и даже годы...
  
   Разве кто-нибудь может определить тайны неприязни? Как она рождается, из чего возникает, откуда начинает бить чёрная подпочвенная вода? Так ли верен принцип любить только за достоинства и ненавидеть за недостатки? Может быть, мы любим только любящих и скрытую неприязнь чувствуем лучше, чем тренированные собаки наркотики? Может ли возникнуть у мальчика мстительность к отцу, которого он, по сути дела, не знал? Могла ли возникнуть целая система отторжения, скрытая от всех?.. Но доблестные законы физики и диалектики учат нас: ничего не возникает из ничего. Здравый обывательский смысл формулирует это по-другому: нет дыма без огня... Этот мстительный дымок давно щекочет его обоняние, его ноздри. Не всосал ли он ненависть к собственному отцу с молоком матери? Хорошо, не ненависть, но неприязнь-то у матери была? Где эти документы, подтверждающие семейные тайны? Их нет. Но художник должен верить своей интуиции... И здесь он, Сумаедов, перед лицом эфемерного понятия, которое называется "истина", и другого, такого же зыбкого, которое называется "правда", но без которых нет в этом мире ни настоящей жизни, ни настоящего искусства, перед лицом его единственной, и наверное последней, после этой встряски, возможности воспрянуть и под конец жизни в искусстве что-нибудь сделать значительное, здесь он должен сказать: неприязнь была...
  
   Почему так быстро хозяева приобретают в несчастьях лакейскую психологию?..
  
   Его судьба под влиянием обстоятельств и вечного желания взрослых "сделать как лучше", сосчитать наверняка, вымерить, - будто судьбу можно вымерить и сосчитать? - судьба входит в слишком крутой вираж, на верхней точке которого его, Сумаедова, может снести на обочину, в кустарник, в кювет, на жадных до катастроф и происшествий зрителей...
  
   Это были неповторимые, угодные Богу слёзы сиротства, потому что в их первопричине лежало веление судьбы, творившей свою несправедливость по отношению к невинному. Ну почему меня? Почему наказан клеймом сомнительной биографии именно он, Сумаедов? В основе, в первопричине этих слёз лежала ещё жертвенная детская мстительность, возмездие, похожее на лепетание. Потому что в этом возрасте мстить за обиды можно было лишь одним, традиционным, известным в жизни и в литературе, способом: "Вот умру, буду лежать в гробу молодой и красивый, тогда помучаетесь, что не жалели меня! Потерзаетесь, что были ко мне несправедливы. Кто будет теперь лелеять и хранить вашу старость?"...
  
   - Какой ты настырный, Денис. Неискренний. Твоему отцу виднее, как с тобой поступить. Страдальцы - они всё знают, им провидение дано, а ты - в рыдания...
  
   Из будущего кинорежиссёра брызгало недоброжелательство...
  
   В этой подчёркнутой обыденности была та вежливость, тот дипломатический холод, который существует между не воюющими, но недружественными державами...
  
   Этот чужой... мужик... претендует на отцовство? Претендует на любовь к своему сыну, к нему? Но ведь, значит, рассчитывает на сыновью помощь, поддержку. Не слишком ли это высокая плата за удовольствие, полученное с его матерью? Значит, ещё и капитал приобрести!..
  
   Маленькая речь неожиданному пришельцу была готова:
   "Слушайте, милый дядя, называющий меня сыночком. Возможно даже, вы действительно мой папочка и ваши неповторимые черты, как кошмар, я вижу в себе, и даже более того, полагаю, что буду носить их всю жизнь. Что делать! Но мы столько лет были в разлуке! В детстве я не успел полюбить вас и почувствовать вашу заботу. Так стоит ли нам возобновлять знакомство и родственные отношения?.. Я не чувствую зова крови..."
  
   Почтительное щебетание глупышки-сестрёнки, нежной дурочки, восторженной капризули, ничего не знающей о жизни и не желающей разбираться в её хитросплетениях... Что за счастливый характер - так легко уходящий от ответственности... На карнавале жизни они оба оказались квалифицированными участниками... Девочка, собирающаяся в третий раз выйти замуж! Эдакая искательница...
  
   Каких иногда нечеловеческих мук стоит поступить по совести. Какую бездну роскошных альтернатив предлагает сознание. Как завидует он людям с безошибочным инстинктом совести...
  
   Но сейчас не до фрейдизма и психоанализа. Психоанализ и фрейдизм вянут перед карьерой, службой и общественными возможностями. Чувствами жил век прошлый!..
  
   У девки всё в руках горит. Может, поэтому так и модны на Западе русские жёны! Всё высшего качества, функционально...
  
   Братик, конечно, уже всё знает... Слухи просочились, так называемое высшее общество, бомонд, даже в такой огромной столице весьма ограниченно, все как-то друг у друга на виду... Выяснилось, что сестрёнка собирается сочетаться законным браком, узами Гименея, с неким чиновником и, видимо, небедным... Господин этот старше сестрёнки лет на двадцать... И к сожалению, сестрёнка вроде бы уже целый год находится в поле обаяния господина, чья молодость на последнем излёте. Ох, этот столь модный пробный брак! Судя по всему, проба закончилась...
  
   - А неизвестно ли, каким образом моя шкодливая сестрёнка задружилась с представителем, так сказать, свободного мира?
   - Отчего же неизвестно. Известно всё очень хорошо. Ваша сестрёнка преподавала этому зарубежному любителю свежей листвы русский язык, и вот так всё закрутилось...
  
   Абсолютно прав классик: "Ученье - вот чума..." Если бы не настойчивость в стремлении дать сестрёнке высшее образование, ему, Сумаедову не пришлось бы... вести с ней уклончивые разговоры...
  
   О, Харон, господин и проводник мёртвых! Позволь обернуться, поговорить мне с моими родными тенями. Сними печать с их уст!.. Дай с этого живого берега вопросить их опыт, их зоркость, проницающую время и дни...
  
   Почему мы, живые, не можем получить последнего рокового и исчерпывающего знания?.. И значит, лишь собственную бесплотную душу я вопрошаю? Но как же получить искомый и безошибочный вариант? Как поступить наверняка, не повредить своим близким, не искривить дороги их судеб, не съехать на обочину и не свернуть, не углубиться в просёлок? Можно ли определить, правильно поступил тогда отец, так неукротимо взнуздавший судьбу дочки: во что бы то ни стало - в иняз!..
  
   О, заросшие, неухоженные кладбища!..
  
   Как медленно и монотонно тащится у того жизнь...
  
   Если говорить по совести, то только приличия заставляли его, Сумаедова, долгие годы поддерживать отношения с отцом. Сыновий долг, он ведь базируется на долге отеческом. Отдают ведь, по сути, только то, что было взято. Но видимо, так хотелось ему, чтобы не пресеклось древо, в будущее, в бессмертие закинуть своё семя, свой, хоть и истончившийся в генетических переливах, облик, образ, свою манеру думать. Вот и выхаживал, лелеял. А он сам, Сумаедов-младший? У него братско-родительские чувства вызрели позже. Причины здесь тоже ясны. С возрастом всё отчётливее чувствуешь одиночество, всё больше хочется опереться на ближних, иллюзии становятся ближе и дороже. Выясняется даже, что привязанность и любовь - не совсем пустые звуки, не только фигуры, потребные в литературе и искусстве. Выдумка художников и поэтов оказывается реальностью, и даже не совсем безобидной...
  
   Сын за отца, конечно, не отвечает, но отец в определении будущего сына, тем не менее, во внимание принимался...
  
   - Ты мужик, ты всё равно пробьёшься, а если я умру, кому она без образования будет нужна?..
  
   Но интеллигенция на то и интеллигенция, чтоб отступать и сдаваться под флагом победы, щадя или делая вид, что щадя, собственное самолюбие...
   Не мытьём, так катаньем...
  
   В природе творческого человека есть ещё и некий момент самовнушения. Разжигая себя, он выходит на такую святую веру в то, о чём говорит, что в этот момент совершенно реальные картины встают перед его внутренним взором. Подлинные и определённые до того, что он и себя видит как действующее лицо в нафантазируемой ситуации или пейзаже...
  
   Но в природе творческого человека есть ещё и некий душевный холодок, который позволяет ему жить в двух плоскостях сразу. В нереальном, противоречащем логике внутреннем мире и одновременно в сфере своих собственных, конкретных, а часто и не очень возвышенных интересов...
  
   О, высокое искусство интеллигентской ретирады!..
  
   Итак - в прошлое!.. "За мной, читатель!"...
  
   А есть ли вообще так называемое настоящее? Даже наши вины - это обиды прошлого. В настоящем только поступки. И то, что мы называем счастливое будущее, лишь гармония между былым и нынешним, из которого и рождается грядущее...
  
   "Всё опять повторится сначала" - относилось не только к эстафете поколений, не надо было забывать про генетику, о болезнях в этих поколениях...
  
   После рождения Зойки в этом грубом лагернике проявились удивительные способности. Сумаедова всегда удивляло, что его отец, когда-то, худо-бедно, общественный деятель, полностью перестал интересоваться чем-либо, кроме собственных и семейных дел. Отбили ему интерес, что ли, к политике? С другой стороны, разве сам Сумаедов не оказался навеки испуганным происшедшим с ним в юности? Значит, оба они - продукт времени? Или продукт случившегося с ними? Продукт неизжитого страха? Один боится уже случившегося, а другой того, что случилось с первым. Но ведь он, Сумаедов-младщий, всё же занимается самым политизированным из искусств. Недаром оно важнейшее. А может быть, и занимается на уровне домашнего хозяйства, как отец?..
  
   - В общем, мы с тобой, сестрёнка, всё-таки на этом свете самые близкие люди, и ты не должна меня стесняться. Твои интересы и твоё спокойствие мне ближе всего. Тебе сейчас сложно, всё-таки ты собираешься выходить замуж в третий раз. Я ведь понимаю, что это не из-за развратной натуры, а из-за обстоятельств...
   Он говорит о её первом муже - журналисте, что он парень был ничего, но что можно ждать от человека с гибкой психологией? Вот поэтому они и расстались. Он говорит, что и второй её муж, киноактёр, тоже был парень и видный, и весёлый, но на какой собственный интеллект можно рассчитывать, если парень привык, как свои, произносить чужие слова? И правильно, что сестричка выгнала этого человека, меняющего мысли, как змея кожу. И он, Сумаедов, надеется, что теперь-то уж его сестричка-вострушка, вооружённая опытом и драгоценными знаниями, возьмёт во вздыхатели, сберегателя её красоты и женственности, возьмёт в истопники своего семейного очага или - что моднее нынче - камина, не какую-нибудь интеллигентную свистульку, порхуна и себялюбивого сказителя, не щелкопёра или лицедея, а человека основательного, с подходом к жизни грамотным, долгоприцельным, мужика, труженика в какой-нибудь перспективной отрасли быстро развивающегося народного хозяйства...
   Лишь бы тебя любили, детишек хотели, в доме должно не Кафками и Маркесами пахнуть, а щами да пелёнками. Будь он, этот твой красавец, даже слесарем или шофёром - обтешем, выучим, если потребуется, доведём до высших кондиций...Лишь бы человек был хороший...
  
   За время этого монолога сестричка, видимо, кое-что поняла, а если и не поняла, то догадалась, всё-таки происходили от одного, не такого ух простого, корня. Одному генетика поздоровее досталась, а другой - многохитрый опыт...
  
   Сумаедов ожидал импульса, внутреннего движения, которое захватит намертво душу художника, искал сюжет и тему. Это совсем не простое время безтемья. Очень уж здесь свободен художник, очень уж, в предчувствии следа, готов на всякие авантюры...
  
   Воистину, то, что происходит в жизни, нельзя втиснуть в кино. Всё, что случилось дальше, для кино показалось бы слишком сказочным и неправдоподобным...
  
   Как интересно, не правда ли, законы чужой страны обогащают наши представления о справедливости в стране собственной?..
  
   Сначала он даже не понял, кто с ним говорит! Разве мало ненормальных почитателей и киноманов, полуненормальных почитателей таланта режиссёра: день, ночь, полночь они звонят, ломая сон, личную жизнь, сосредоточенную работу своего кумира. У Сумаедова даже выработалась осторожная манера начала всех телефонных разговоров...
  
   Память - определённо довольно беспорядочно набитый склад, но кто утверждает, что престарелый кладовщик хотя бы смутно не помнит, где и что у него лежит да, да, и интуиция, и опыт здесь имеют не последнее значение. Надо лишь найти ниточку, хотя бы смутное воспоминание...
   Да, она, оказывается, жива, и её жизнь в сцеплении обстоятельств и судеб немыслимым образом соприкоснулась с его судьбой...
  
   Никто не забыт, ничто, значит, не забыто, и каждому воздастся по его труду и страданиям!..
  
   О, Горацио, сколько, оказывается, занятного в этом мире, что и в страшном сне не могло присниться всем нашим мудрецам!..
  
   Господи, как же всё-таки велика сопротивляемость человеческой психики. В любом электроприборе давно бы сгорели все предохранители!..
  
   По его тогдашним меркам - старуха. По сегодняшним прикидкам - крупная женщина лет сорока пяти, ещё полная чувств, чувственности и желаний...
  
   Надо тщательно наблюдать, как говорит их прославленный мастер в институте, коли наблюдения сами пришли в руки.
  
   Искусство - это всего-навсего нанесение лёгкого слоя жизни на подручные материалы, графики температуры, которые вывешиваются на спинках кроватей, где и расположилась больная жизнь...
  
   О возникновении сыновьего чувства. А может быть, оно родилось, когда...
   "Зов крови" возник позже из маленьких чёрточек самоанализа. В один прекрасный день он, Сумаедов-младший, заметил: а его самоуверенность, нахрапистость, стремление резко, с хрустом, сломать шею конкуренту, откуда это? Да от папочки!..
  
   Крепко въелись привычки юности...
  
   Тогда он, Сумаедов, не мог понять сладости возвращения в прошлые годы. Это пришло к нему позже. А может быть, сладость эта и возникает, когда есть что вспоминать?..
  
   Но почему же он, Сумаедов, всё ходит вокруг этого сюжета, вокруг этого послевоенного гостиничного интерьера? Ответа здесь, конечно, два: зудит в тебе, голубчик, раненая совесть, - это с одной стороны. А другой - как зверь, чувствующий приваду, бродит он вокруг собственной биографии, собираясь взять с неё дань. А чем же ещё подпитывать искусство, как не собственной кровушкой? Самые точные и действенные мотивы таятся в этом материале. Он, Сумаедов, всё более и более убеждается в том, что его личные, касающиеся только его истории, могут оказаться нужны не только ему одному. А значит?..
  
   Во-первых... Спецпродукты, спецрадости и спецудовольствия...
  
   А с другой стороны... Лётчик распространял вокруг себя абсолютное моральное здоровье. Как солнце распространяет вокруг себя свет и тепло...
  
   Хочешь не хочешь, а кое-какие формулы навсегда вошли в сознание:
  
   "Два чувства дивно близки нам,
   В них обретает сердце пищу:
   Любовь к родному пепелищу,
   Любовь к отеческим гробам.
   На них основано от века,
   По воле Бога самого
   Самостоянье человека,
   Залог величия его..."
  
   Классика - обильна, а Лена старательна и любопытна...
  
   Итак, панорама пока закончена. Это ясная, рисующая время и быт той загадочной эпохи картинка, как ядрышко, сидит в первооснове, в "литературном сценарии". А что его составляет? Воспоминания, размышления, фантазии...
   Но - учит наука - фантазии всегда опираются на реальность свершений. И мысль, ушедшая в сторону, может быть забыта только сумасшедшим. В конечном счёте, разве художник всю жизнь не эксплуатирует лишь несколько излюбленных моментов? Излюбленных ли?..
  
   Вот что значит наигранная и хорошо отрепетированная роль! Только привычка и автоматизм позволяют доиграть её в любом состоянии духа...
  
   Как их соединить, эти две жизни, новую и старую? Как-то он не отдал себе отчёта, какая из этих жизней ему милее: новая или старая? Одну он всей душой недолюбливал, она оскорбляла его, делала человеком второго сорта, но он уже к ней приспособился, а другую не знал, страшился, какая она, не потребует ли она от него качеств, которых нет в его молодой, разъятой на части душе. Как проскользнуть ему, одинокому пловцу, между двумя этими, стремящимися по узкому фарватеру, махинами плотов? Извечный мотив: нашим и вашим...
  
   В нём не было ни воспоминаний о прошлом, ни сожалений, ни интереса к кому-нибудь. Пожалуй, существовала только сегодняшняя грубая конъюнктура.
   У сына с институтом всё, кажется, хорошо - это ему приятно. Он будет хорошим артистом? В его время больше ценился инженер. Но коли артистов показывают в кино и дают ордена, то и ладно...
  
   Мы люди маленькие, лишь бы дожить, додержаться, мы в политику не суёмся. Нас один раз потрясли: это запомнилось на всю оставшуюся жизнь...
  
   О, жалкая суть человеческой плоти, держащая на своём греховном стебле бессмертную душу...
  
   Но ведь по миру ведёт нас рука Божья, хорошо, назовём это случаем. Но только безумец считает, что случай случаен...
  
   В картинных галереях посетители с особым, пристальным вниманием обычно заглядываются на живопись, которая постарше, подревнее. А может быть, картина полируется не только годами, но и взглядами смотрящих на неё людей. Так и тогда - дистанция ещё слишком мала, - впереди расстилалась жизнь, а позади - трудности... Сумаедов решил пройтись по старому городу. "Мне всё здесь на память приводит былое". Но как-то это не находило особого отклика в его душе... Нашёлся "отчий дом"... Он думал, что сердце у него воспарит, душа расправит крылья, но ничего этого не произошло...
  
   Каждый человек имеет право рассчитывать на чудо. И чудом было, что...
   Чудо же заключалось в том, что, несмотря на стойкое отвращение к мёртвым, окаменевшим формам музейной жизни, он, Сумаедов, всё же преодолел себя, поднялся по ступеням на высокое крыльцо, отворил дверь...
  
   Да, она может признаться, что приехала вслед за любимым человеком. Безответная любовь - очень серьёзный стимул в жизни...
  
   Он уже входил в тот в искусстве вес, когда непредосудительно и не кажется невежливым затянувшееся молчание. Мэтр созерцает. А сердце билось...
  
   Ожидал ли он, Сумаедов, переходя от стенда к стенду, сюрприза, предчувствовал ли потрясение? Судьба вела его уже с того самого момента, когда он решился приехать в этот город... Мама! Забыл ли он её, но в пределах ли человеческой логики и психологии забыть мать?.. Всё помнит, он ничего не забыл!..
  
   И ещё одна мысль возникла у него в минуты тех ночных ожиданий: как же темнота растягивает, удлиняет время...
  
   Ну а ему-то до всего этого какое дело?! У него своё предназначение в жизни, и надо проскочить среди дней так, чтобы не зацепиться за их грубую оболочку. Дело ли художника быть борцом? Жизнь давно мудро придумала разделение труда. Священник, солдат, повар, ткач...
   Это элементарная истина, художник всегда связан с властями предержащими. А как иначе?..
  
   С кем он, Сумаедов, только выходящий на свою собственную дорогу, должен сражаться? Мышь должна восстать и победить гору? Но это только вода точит камень. Человеческой жизни не хватит, чтобы на этой каменной глыбе оставить даже заметный след. Нет, он не боец. У него свой, отличный от других дар, который надо хранить и лелеять...
  
   Но ох уж это поколение, идущее к своей цели, минуя мелкие препоны из досужей вежливости, словесных формул и подобного смешного ребячества. Всю эту мишуру им заменяет моральный инстинкт, словесно выраженный в недлинном пассаже: "Так считаю необходимым". Он, Сумаедов, по её лицу видит, что коли она всё высчитала и ждала его в музее, коли она провела эту многозначительную экскурсию, то, значит, считает необходимым что-то ему сообщить. Он догадывается, что любое избыточное знание, предоставленное ему, не будет для него благом... А так ли нужен нервный дополнительный фон при работе художника над новым произведением!..
  
   - Так, значит, вы ничего не хотите узнать о своих родителях? И вот я смотрю на вас, заглядываю вам в глаза, а вы меня совсем не узнаёте? Или не желаете узнавать? А ведь, может быть, я, как никто воздействовала на нынешнюю вашу жизнь. Ну, вспомните...
   Они говорили...И в какой-то момент он, Сумаедов, понял, что ему надо уйти от своего сиюминутного торопливого прагматизма, не торопиться во имя маленьких дел или отдыха. К его сегодняшнему, заказному парадному фильму эти воспоминания отношения не имеют, но здесь - сокровенные, кроветворные знания о жизни, мудрость избыточная и грустная, без которой невозможно продвижение дальше. Он вспомнил...
  
   Память, если её подворошить, держит, оказывается, в своих первых рядах много...
  
   Как ему нравится путешествовать, если бы путешествовать всю жизнь!..
  
   Полученные разным путём знания сошлись воистину, сначала было слово...
  
   Чай удивительно прочищает сознание...
  
   Широко известно, что женщины более живучи и выносливы, чем мужчины. Они терпеливее к страданиям и неудобствам...
  
   Иные времена, иные нравы, иная закалка...
  
   Кольцо - дело святое...
  
   Молодость, она всегда, конечно, самонадеянна...
  
   Через просто прошедшее, давно прошедшее вплываем в довольно тревожное настоящее...
  
   Кино как искусство тем и велико, что свободно обращается со временем, возвращая его, удлиняя, укорачивая и даже вспоминая будущее. Разве исследование прошедшего не есть забота о будущем?..
  
   Есть особая грация, с которой молодые женщины даже намыливают мылом тряпицу, чтобы очистить от жира тарелку. А грация, с которой они шинкуют лук, мешают и пробуют, облизывая ложку, кипящую кашу! Как удивительно эстетична жизнь во всех её проявлениях! Удаётся ли эти кружева эстетики донести до экрана, до зрителя? Ощущает ли зритель тот трепет и удивление, с которым в жизни встречается художник?..
  
   Если время, постоянно уплотняясь, сцепляется, как булат своими слоями, то, значит, всё это невозвратимо? Подробности человеческой мысли и жизнь, соединяясь молекулами с другими слоями, дают новую, нерасщепляемую субстанцию... Где бессмертная душа, из каких атомов, выловленных в атмосфере, можно заново реконструировать эту думающую, страдающую и производящую себе подобных машину? Но разве человеческий ум может примириться со своей гибелью, разве согласится, что даже следа может не остаться от многолетнего пребывания индивида на земле!..
  
   Какой неожиданной, немыслимой красотой отсвечивают новые вещи в детском сознании!..
  
   "Значит, получается так... Так получается. Муж утверждает одно, а жена другое. А где же библейский завет: жена, отлепись от своих близких и родных..."
  
   Но на что же тогда опираться человеку, если стирается грань между его бытием, историческим бытием и воображением? И всё же, и всё же, тени и блики собственного сознания - вот единственный бакен на фарватере жизни и воспоминаний...
  
   Сон - жизнь или жизнь - сон?..
  
   Из какого праха создаёт свои картины художник?..
  
   Подтексты вроде бы обнажены...
  
   Всё во благо! Всё уплывает в недра воронки, переплавляясь в золото вечности. Художник должен жить распахнутым к несчастьям... Судьба ворожит творчеству... Искусство всегда над жизнью, но питается, как ни странно, оно её навозом...
  
   В мире больше молодых, чем старых... Мир внезапно помолодел. Смена вех. На встречу с жизнью пришли розовощёкие ситуации и проблемы...
  
   - О закате говорить в твоём случае рано... Тебе не следует так хаять свой возраст. Это, можно сказать, расцвет мужчины и мужества...
  
   - Более того... Твоя сестрёнка собирается выйти замуж не только за человека, который годится ей в отцы, но и за иностранца.
   - А, купля-продажа?.. Вполне в духе сегодняшнего рационального времени и даже, кажется, твоего передового институтского курса. У вас там... милые девочки вместе с иностранным языком впитывали в себя и страсть к натурализации...
   - А если это любовь?..
  
   Оказывается, любовь! Очень ладненько юрист-международник объяснил все юридические задачи для братца-папочки. Против любви не попрёшь! Дело за малым: только поставить подпись на бланке. Ни к чему не обязывающую подпись, подмахнуть, время свободное, все ездят туда и обратно, переезжают... Боже мой, мы, кажется, всерьёз роднимся с аристократами. По мужу - с элитой европейской аристократии, по брату - с элитой духовной жизни, по отцу - с элитой ГУЛАГа. Волшебный коктейль генетического переизбытка. Что же за роскошное потомство может вызреть на так разнообразно взрыхлённой почве... Временное затмение или мозговая травма?..
  
   - В нашем роду как-то не принято было торговать сокровенным!..
  
   Она была тогда чуть старше, чем сейчас её дочь. И тоже с большим упорством добивалась себе мужа. И тоже мезальянс. Приехавшая до войны из деревни в город девочка-домработница, ставшая впоследствии дворником, и бывший окружной начальник. Тоже тянулась к феодальной аристократии. Но разве не была самоотверженна?.. В её финале, так же как и у дочки, было это могучее, всепобеждающее forte...
  
   - Да какого тебе рожна надо? Какое ты ищешь счастье?
   - Я хочу, чтобы посуду у меня мыла кухарка или посудомоечная машина...
  
   В конце концов, сокровенное есть у нас у всех...
  
   Под флагом - сама истина и сама справедливость...
  
   Старые и давно взрослые люди, жизнь которых фактически уже закончилась!..
  
   И вот эти пожилые люди не понимают, что именно сейчас для него, Сумаедова-младшего, самое толчковое, импульсное время, когда он закладывает фундамент светлого и разумного своего будущего, не понимают этого, копошатся со своими мелкими эгоистическими интересами и тем самым выталкивают его из жизни и карьеры, они не понимают, что в молодости главное - темп...
   Правда, у него тогда же мелькнула мысль, что Сумаедов-младший получит некоторые преимущества перед своими сверстниками как сын реабилитированного, как страдалец, а значит, как некий избыточный жизнезнатец...
  
   Мысли всегда сумбурно цепляются одна за другую, когда душа находится на границе от сна к бодрствованию.
   Ему снился сон и предчувствие катастрофы в изысканной гармонии сновидения...
  
   Механический бильярд... Боже мой, как это всё напоминает судьбу художника. Кто рассчитывает силу посыла, и чья рука ставит препятствия? Кто может знать, сумеет ли шарик отскочить от стойки стальных воротцев, чтобы пронестись в узкую, ведущую к выигрышу цель, чтобы его непредсказуемое движение совпало с вектором победы. Сколь большой дозой осмотрительности и безрассудства питается эта победа? Как определить их доли? Где тот компьютер, который сосчитает выигрыш, творящийся из поражений? Всё это судьба, закрытая мистическим покрывалом, ведать или не ведать которую одинаково опасно и страшно наперёд. Когда взлетят, когда опадут сумасшедшие качели? Стоит ли без уверенности и гарантии заранее продать душу дьяволу за выигрыш, за победный звон колокольчика или сохранить душевное целомудрие и отдаться случаю, уповая на апокриф о руке дающего, о праведнике, которого ведёт провидение? Но почему же это лукавое провидение так часто приводило к цели и выигрышу в судьбе и искусстве строптивцев, игроков и моральных уродов? Как не проиграть в этой игре? Игра - жизнь или жизнь - игра? И можно всё же открыть и автоматически основать правила рулетки?..
  
   - "О любви не говори, о ней всё сказано". Правильно?
   - А я, братик, любовь вспомнила по другому поводу. Просто любовь хочет материализоваться. Я выхожу замуж и уезжаю с мужем.
   - Выходи, уезжай.
   Ну а может быть, она права? Человек сам должен выбирать и свою любовь, и свою долю. Может быть, то, что в обиходе называют любовью к родине, к родному пепелищу, к дорогим отеческим гробам, милому поколению сегодняшних искательниц неведомо?..
  
   Чего же больше, трагического или смешного в нашей быстро мелькающей жизни?..
  
   Нет у этого молодого парня, когда жизнь у сверстников кипит, нет сочувствия к бедности и старости, нет терпения возиться со смрадной одеждой...
  
   Жизнь, питающаяся искусством, выше искусства, потому что есть её проявления, которые искусству неподвластны? Или искусство ещё несовершенно? И будут в будущем изобретены такие его виды, которые станут воссоздавать непосредственно духовные переживания и комплексно передавать их потребителю...
  
   Кстати, о родительских связях и положении говорило и то, что Клавдия закончила киноведческий факультет и была уже на первом курсе аспирантуры - разве мог на этот факультет попасть кто-нибудь без дедушки или бабушки. Для такой разбитной девицы, как она, Клавдия выбрала тему своей диссертации довольно точно: "Влияние кинообраза на формирование этических связей у школьника". Точно выбранная цель, по которой она бьёт уже почти тридцать лет.
   Как возникает взаимная симпатия и тяготение? Иногда эта взаимная симпатия возникает, когда...
  
   Как известно, хмель в небольших дозах приносит с собой раскованность... Глазки у Сумаедова заблестели, и разговор запорхал...
   Он вдруг взглянул тревожно на Клавдию, и в этом взгляде были и растерянность ребёнка, и воля мужчины, и боль нереализованных возможностей. Он репетировал. И как талантливый актёр, тщательно запоминал находки. Миллионы кинозрителей потом увидят этот взгляд в фильме, когда революционер-просветитель перед казнью... Сила этой боли и терпения поражала. Как много людей потом навсегда сохранят в своей душе боль этого революционера, и она станет их болью, их пережитым душевным капиталом. Но Клавдия была первым зрителем. И эта довольно развязная девица, повинуясь извечному женскому инстинкту сострадания, протянула руку и погладила Сумаедова по голове.
   Дальше всё было очень и очень тривиально. Они были молоды. Но некоторая неожиданность ситуации заключалась в том, что в свои неполные двадцать лет Сумаедову требовался, как ему казалось, руководитель в процессе, где умение закодировано уже генетически, и он очень надеялся в эти минуты погружения на не только расслабляюще-руководящее действие алкоголя, но и на опытность, которая читалась в раскованных манерах его партнёрши...
  
   Неужели и тогда, в эту скромно-лицемерную эпоху, молодёжь уже разделяла любовь и секс?..
  
   - У меня нет никаких материнских инстинктов...
   - Господи, как же славно, Клавочка, что ты без обиды, у меня ведь тоже с отцовскими инстинктами слабовато, да и жениться мне рано...
   На этом они тогда и расстались...
  
   Но любое семя, даже семя знакомства, высаженное в те дни, обречено на корявые, уродливые всходы...
  
   Он, Сумаедов, женился на беспорочном и супервыездном тесте, у которого не мог быть невыездной зять. А жену, кажется, и собственного сына получил в приданое. Но ведь дьявольское, принося вначале пользу, потом разрушает всё...
  
   Как будто боязнь можно вырвать, как гнилой зуб! Или в несовершенной природе человека эта боязнь - как изначальное основополагающее чувство? Как некий мистический координатор всех других будоражащих чувств. Боязнь переесть, боязнь сказать, боязнь заразиться, боязнь поссориться, боязнь умереть одному - "некому будет подать стакан воды"...
  
   Ничего себе атмосферка в семье, если даже дочки удирают за кордон! И всё же, нет - сердце сжимается не из-за себя, не из-за ответов бюрократического страха, а от тоски за эту пичужку, вертихвостку. Кто придёт ей на помощь, если ей станет плохо? Сама мысль, что нежные карапузы, её детишки, близкие по крови ему, Сумаедову, будут своими детскими ножонками топотать по чужой земле, и родной язык их будет не его, Сумаедова, родным языком - была невыносимой. И только это, должен признаться он сам себе, его тревожит и приводит в бешенство.
  
   Страхи - это его личное дело. Он борется с ними всю жизнь и успешно их врачует. У них, как у природы, есть свои сезоны и времена. Они вырастают, цветут, ликуют, а иногда скукоживаются, свёртываются в коконы на зимовку, они растворяются, превращаются в споры, но ждут, ждут. А тогда?
   Тогда, видимо, был неблагоприятный для них год. Для них всегда неблагоприятно, когда ломается время...
  
   Важнее не то, что ты скажешь, а что подумают, как определят мотивы твоих речей. А может быть, не речи и мотивы определяют человеческую суть, а поступки? Без конца входить в обстоятельства - это трусоватая привычка ума...
  
   Тогда ведь за границей вещи покупались не по принципу "лейбла" и "фирмы", а в соответствии со вкусом и нравом просвещённого путешественника...
  
   Искусство - чистый продукт и не терпит унизительной физиологии...
  
   Совесть, этот атавистический продукт неведомого рудиментарного органа, иногда выуживает из глубины времён и сознания удивительные вещи! Может быть, в отчаянные минуты совесть начинает зудеть? По крайней мере, она может свести с ума, а потом и умертвить, как москиты. А может ли до смерти занудить?..
  
   Только от родных так много можно узнать о себе. Их мстительная память, долго молчавшая, оказывается, всё копит и складывает в чёрный сундук...
  
   Какое богатство лексики, кто бы мог подумать, что так свободно сокровенные дворовые словосочетания циркулируют и в сдержанном языке интеллигенции. И какие глубокие знания о творчестве брата и мотивах этого творчества. Ни один мальчонка на собрании творческих работников родной киностудии в эпоху перестройки не осмелился бы эдакое сказать ему в лицо. Слова "карьерист" и "бездарь" были самыми невинными в ряду глубоких характеристик, которые, как оплеухи, развешивала родная кровушка.
   И всё-таки высшие, кипучие всплески жизни неподвластны искусству. В искусстве всё надо детерминировать и объяснять заранее, в жизни всё уже предопределено предысторией. Дочка-сестрёнка рвала все отношения, потому что потомок древнего аристократического рода, состоящий на дипломатической службе у республики, заканчивал свой срок в стране и уезжал. "Ну, выйдешь за него замуж на полгода позже, приедешь в этот капиталистический Вавилон через шесть месяцев!" - Так и будет мужик в сорок пять лет меня ждать! Он что, пенёк молодой? Такой случай раз в жизни подворачивается!"...
  
   Своя версия об отсутствии у современной прагматической молодёжи любви к родному пепелищу и, соответственно, к отеческим гробам...
  
   "Ты всё время говоришь о своём долге перед отцом быть счастливой. Всё время долг, долг..."
  
   Его несгибаемая сестрёнка плакала. Деточка! Стоит ли этот мир слезы ребёнка? Даже уже не один раз выходившего замуж...
  
   А может быть, это главное свойство и привилегия родного - мучить!..
  
   Родное тепло, родной дух! Да чёрт с ней, если ей так уж приспичило - пускай бродит под чужими каштанами. Пусть дышит чужим воздухом... Но ведь и ему хочется к старости кусочек благопристойного почёта, уважения и духовной стабильности...
  
   На кону жизнь, и три карты ему никто не подскажет. Художник должен быть жесток и всё время обострять свою жизнь, ибо из неё он черпает материал для своего искусства...
  
   Как там сказано у Данте? Девятый, последний круг?! Ну, это слишком энергично определено, но ведь каждый ищет рай и ад в собственной душе. А может быть последний потому, что всему наступает конец, и даже саморастравление совести имеет свои пределы. Наступает момент, когда клетка перестаёт реагировать на раздражение: чувственный, болевой порог перейдён. Шок? Опять очень энергичное выражение. Применительно к ситуации лучше так: фильмы, пьесы и книги кончаются не потому, что исчерпан сюжет, - исчерпана ситуация и определены характеры...
  
   Исповедь одинокой и усталой души... Воистину мёртвые держат за пятки живых!..
  
   Старость всегда довольно активно ведёт своё наступление, и дело её правое - победа за ней. Но чтобы дух этой старушки так противостоял разрушению времени! Чтобы человек так яростно сопротивлялся распаду собственной плоти, на гнилушках и пепле разжигал и разжигал костёр! Значит, дух первичен! Иначе откуда тело брало бы энергию, чтобы выжить и жить?..
  
   День, вместивший знание почти на целую жизнь...
  
   Бедная, погибшая ещё сравнительно молодой, горсть пепла, оставшаяся от мучений, предательств, работы и любви...
  
   Этот брак был так удивителен, ниспослан как бы от Бога, потому что нашлась живая душа, которая взяла на себя обязательства ходить, ухаживать и, коли случится, похоронить уже немолодого родственника...
  
   Он шёл ещё молодой, стройный, красивый, как эпоха...
   "Нас утро встречало прохладой"...
  
   Каждый человек в критических обстоятельствах имеет право побеспокоиться о своей шкуре... Человек смертен и неосторожен...
  
   Он не сможет простить только своего вечного - сначала детского, потом подросткового, отроческого, потом юношеского - страха... Он пробоялся всю жизнь. Он даже боялся в тех случаях, когда был театрально нагл и дерзок. Он осекался, юлил и шёл на компромисс при первом же окрике. В основе его дерзости, как крошечный уголёк под плотным слоем золы, жил маленький и вонючий страх. Сколько вознесённых в душе замыслов не смогло воплотиться или были срезаны его неумением сопротивляться... Он был готов сдаться до битвы. Собственный саморедактор никогда не забывал, чей он сын, и что правда в его анкете, а что невинная, во спасение, ложь. Но ведь во спасение!..
  
   Но ведь есть же счастливые и беззаботные люди, которые хоть и глупость, но говорят свою, не сообразуя со стрелочкой идеологического компаса!..
  
   О, эта лояльность чиновника за счёт художника! О, эта обжигающая новизной много веков мысль, что только он, начальник, - защитник народа, а художник - возмутитель и пасквилянт...
   "А деликатно ли такую тему отдавать человеку, не удовлетворённому (обозлённому, раздражённому, обиженному, несимпатизирующему) режимом? У него ведь что-то с роднёй было не в порядке". А сколько есть других, ещё более изощрённых, но не менее "железных" способов ввести в сомнения, поколебать во мнении большинства кандидатуру, выбросить человека из дела и работы. Поэтому ему всю жизнь и приходилось быть принципиальным лишь до определённой степени, настойчивым до определённой черты, самовыражаться до определённого уровня. До уровня всё знающего и всё понимающего начальника кинопроизводства. А результаты? Всесоюзные. А вот у его несговорчивых коллег - мировые. Ведь он так и не ухватил этой огромной радости - стоять до конца...
  
   После виденного и слышанного за день бессонница обеспечена. Но он никогда не боролся с бессонницей, не пил снотворных таблеток, не считал про себя листву, "слонов", "верблюдов". Бессонница для творческого человека - ниспосланное сверху состояние, предшествующее откровению. Дух, как голубь, нисходит из ночной тьмы. В это время возникают и роятся головокружительные планы и поразительные прозрения. День был полон, его надо осмыслить. И ещё сладкое предчувствие владело им: здесь, в этом ворохе новых, обрушившихся на него знаний, находится отгадка его дальнейшей творческой жизни...
  
   Это так просто в тридцать и сорок лет говорится "следующая картина"; когда заканчивается твой жизненный путь - эта картина может быть последней. Последний фильм - последний шанс в жизни. Картина - итог, она выводит всю совокупность ранее сделанного на новый виток, в новое качество, открывает неожиданные горизонты, поднимает художника иногда так высоко, как не предполагали ранее ни его критики, ни его друзья. Может, это близость конца, истечение творческих сил, заставляла душу перенапрягаться? Агония души? Но!..
  
   Да, да, он чувствует что-то такое. Звук божественной трубы? Откровения античного героя? А проще? Обиды и образы, складывающиеся, наконец, в чёткую последовательность кинорассказа? А может быть, души умерших, тех, кто любил, был проклят и созидал, слетелись в эту роковую ночь, чтобы потребовать от него, как от медиума, выражения их загробной истины и всегда справедливой у мёртвых правды? Новый фильм как акт мести и искупления за всех близких и участников жизни художника. Один - за всех, потому что ему дано оружие и право расплаты.
   Так тряси, тряси себя и свою душу, кающийся художник!..
  
   Мы иногда осознаём, как сами постарели, лишь вглядываясь в осевшие лица близких, которых не видели много лет...
   Старую женщину время превратило в развалину. Но, видимо, человек, как храм, стоит, пока свеча теплится на алтаре... А может быть, именно дух, неукротимость и чувство справедливости не давали телу угаснуть?..
   Ноги всегда сдают у человека первыми...
  
   Он недаром ехал, недаром летел, недаром сорвался с места. Вот оно, сейчас откроется, какое-то главное для него знание о жизни...
  
   "Вы понимаете, что у меня нет времени?" Он понимает, о чём она говорит, в её возрасте "это" может произойти в любой момент, но происходит всё же, когда надо. Судьба обычно даёт людям возможность развязаться с земными делами...
  
   "Это вроде ведовства? Говорят, волшебницы не могут оставить этот мир, не передав свои знания?"
   В жизни диалоги происходят совсем не так, как в пьесах. Смысл возникает скорее между слов, в паузах и восклицаниях. В памяти остаются только отдельные фразы, да и то подправленные собственной редактурой для удобства запоминаний. В ответ он получил приблизительно такую фразу: "Людям моего поколения терминология эта не близка, но, тем не менее, правду на тот свет с собою уносить нельзя, непорядочно. Носителем правды должен быть живой человек"... И он вдруг понял, что эта старушка соединяет в своём сознании правду со справедливостью и даже мстительностью. И, вызывая его сюда, на этот праздник, она делает его наследником сложившейся за много лет ситуации...
  
   - Вам тогда ещё казалось, что в жизни и в искусстве можно было проскользнуть каким-то третьим путём между правдой и ложью...
   - А теперь?
   - У вас остался последний шанс...
   - Какой?
   - Рассказать правду о себе и ваших близких...
  
   И какой же он художник и психолог, если так плохо знает природу женщины...
  
   Разве своё горе он не носит в себе всю сознательную жизнь! Теперь это - лишь новое знание, почти лишённое эмоциональной окраски....
  
   Влюблённая женщина хочет разделаться со своим недругом сокрушительной силой искусства... О, как оказывается ему с ней по пути!..
  
   Банально и скучно, как этот надоевший дождь за окном, решаются начинавшиеся порой замысловато житейские сюжеты... А может быть, эта избыточная, распирающая его полнота долго мучивших и ускользавших от него знаний и означает конец его жизни? Не исчерпываемость сюжета заканчивает кинофильм, повесть или роман, а прохолосты и пробуксовки саморазвивающейся мысли. Может быть, этот день... есть день завершающий!..
   И кто сказал, что последний кусок хлеба - это эквивалент самого дорогого, что один человек может отдать другому? Теперь будут вести, кормить и приносить проценты сыну биографии и ошибки родителей, их слабости и даже любовь...
  
   Он всё время думал: чего больше в этом столь поздно появившемся стремлении узнать домашнюю "тайну": безжалостного, кровосмесительного, принадлежащего искусству, которое всегда кормится личным, или сыновнего, родового, когда в коллизиях родительской жизни усматриваются пророчества собственной судьбы?..
  
   Почему и сквозь слёзы художник может рассматривать хитросплетения собственного сюжета? Что за самосадизм неукротимой натуры! Что за пагубная воля из собственных страданий строить чертоги вымысла! Как реальные человеческие взаимоотношения круто замешивают непредсказуемые и фантастические истории. И всё же истинный творец предчувствует каждый виток самой головокружительной фабулы...
  
   Искусство и будущая картина, ощущение темы всё время вызревали в нём, - это не только подробности собственного настрадавшегося сердца, но и объективные подробности внешнего мира. И вот этот инстинкт творца и опыт человека, всю жизнь ловящего и сводящего воедино импульсы со стороны и свои собственные, заставлял его сейчас тормозить разговор. Иначе не произойдёт полное усвоение тех жизненно важных знаний, тех сведений о себе, о родителях и нравах их времени, которые он хотел бы целиком и сразу, как профессиональный пьяница, выпить, не переводя дыхания; пить, пить и пить, а потом, уже потом прислушиваться, что делает с твоим телом и мозгом этот исторический алкоголь... Выразить действительность - это поставить её во фронт причинно-следственных и логических связей. Может быть, этим искусство и отличается от жизни?..
  
   Сколько старания и изворотливости, искательности и подобострастия проявил этот выкормыш смутного времени, чтобы добыть всего побольше, будто это... своим весом могло перетянуть чашу жизни...
  
   В какой-то момент своей молодой истории он понял, что ему необходимо вступить или хотя бы числиться в доблестных рядах победившей и правящей партии. Но в партии ещё был силён дух личного поручительства, знаний о людях и их социальной среде. Не до седьмого, но хотя бы до третьего колена...
  
   Господи, какой перебор в сюжете! Если бы ему принесли сценарий с такими извивами судеб, поверил ли доблестному сценаристу доблестный режиссёр? Даже самое захудалое литературоведение требует поиска положительных и симпатичных черт в отрицательном герое, а здесь, в какой угол биографии этих удивительных персонажей не бросишь взгляд, везде иронизируют подозрительные призраки...
  
   Художник должен уметь самоограничивать себя в сборе материала. Это процесс бесконечен...
  
   Как скоро начинаем мы, дети, судить взрослых...
  
   Как трудно в кино передать созидательную деятельность человека и как сложно не признаками, а самою этой деятельностью наполнить фильм, создать органический из неё фон роли, которую он собирается сыграть сам...
  
   Но, кажется, формула усложнилась: любовь и долг. Видимо, тогда и было заключено соглашение... Через полтора десятка лет пара друзей произвела взаимный расчёт. Можно даже сказать, серию расчётов, где цена услуги с каждым годом повышалась...
  
   Но вот любила ли отца мать? И всё же дети, рождённые от взаимной любви, наверное, бывают более счастливыми!..
  
   Какая возмутительная и не отвечавшая его, тогда молодого, представлениям о жизни мысль: "Не доверяй друзьям", "Есть вещи, которые мужчина должен хранить сам", "Откровенность - это недостаток"...
  
   Какая боль! Какая боль незабываемой с годами детской обиды! Можно ли простить такое?..
  
   Вот тут и задумаешься над тем "Кто виноват?" Жизнь воистину берёт свой отсчёт от первородного греха...
  
   Но искусство кино очень определённое искусство. Ему вынь да положь: кто же всё-таки виноват? Может многое не знать герой, но всё обязан ведать сценарист, режиссёр и актёр. А так не хочется этого ведовства, хирургии на собственном живом сердце. Так ведь ненароком, при слишком глубоком глотке правды можно похоронить и главного героя...
  
   Но вот уже гремит финальная музыка. Кажется, что-то лирически-задушевное... "На аллеях Центрального парка, в свежих грядках цветёт резеда..." Под эти сентиментальные мелодии свершилось много самого необыкновенного...
  
   "Как же так, растолкуйте вы мне!
   Потому что у нас
   каждый молод сейчас
   В нашей юной прекрасной стране"...
  
   Как переодело, высветив суть и привычки всех, время...
  
   Подтексты вроде бы обнажены...
   ___________________
  
  
   "Он из тех, кого называют "последние магикане". Этуш относится к той плеяде актёров, на которой держался советский кинематограф в золотую его эпоху. Фильмы с его участием мы смотрим и пересматриваем...
   - Ещё в школе, занимаясь в драмкружке, я принял решение идти в актёры. И в итоге поступил в знаменитое Щукинское училище...
   Меня часто спрашивают: почему на Великую Отечественную войну я ушёл добровольцем, хотя у меня, как и у всех студентов Щукинского театрального, была бронь. Попробую объяснить. Понимаете, когда видишь аэростатные ограждения, заклеенные крест-накрест окна, светомаскировку и хмурые, озабоченные лица, как-то меняется психология. И это не ура-патриотизм - всё гораздо сложнее... Как только началась война, мы дежурили в училище, ловили бомбы-зажигалки, которые разбрасывали немецкие самолёты. Потом через две недели нас отправили на три месяца под Вязьму - копать противотанковые рвы, а по возвращении мы продолжили учёбу. Но вернулся я оттуда совсем другим человеком. И, в конце концов, не выдержал. Увидел, что во время чрезвычайно популярного тогда спектакля "Фельдмаршал Кутузов" в зале сидят всего 13 зрителей, и был потрясён. Я понял: стране не до театра. Утром пошёл в военкомат и попросился добровольцем на фронт. Юношеский порыв, о котором я ни разу не пожалел...
   Воспоминаний, связанных с войной, много, они сильные, яркие. Чаще всего вспоминаются бои за Ростов, Азов, Ставрополь, Грозный. Наверное, потому что там я пережил самые страшные дни. Никакой спектакль или фильм не способен передать весь ужас войны. Мы голодали, тащили на себе раненых, ночами без сна выслеживали врага. Сколько раз я должен был на фронте погибнуть, не поддаётся исчислению...
   Какого-то конкретного большого подвига я не совершил, но был ряд поступков, после которых командование меня оценило орденом Красной Звезды. Самое интересное, как я его получал. Орден мне мой подполковник вручал на бегу, во время атаки. Бежит рядом и кричит: "Этуш, вот тебе твой орден, держи, пока меня не убило или тебя"...
   Для меня военные баталии завершились в 1944-м году, когда я демобилизовался в связи с тяжёлым ранением.
   Прекрасно помню, как весной 44-го я, фронтовик-орденоносец, появился в Щукинском училище в пробитой осколками шинели - мне просто нечего больше было надеть. Я ходил в той шинели, в которой меня ранило, даже спал в ней... Свой день рождения в мае 1945 года я не отмечал. Зато на всю жизнь запомнил, как отмечал День Победы в сквере у Большого театра, где собралось множество фронтовиков. Все мы чувствовали себя настоящими героями-победителями. У меня в памяти осталось ощущение удивительно светлого дня, и, наверное, это был единственный раз в жизни, когда я видел настоящее счастье. Счастье - это же нематериальная категория, его не ухватишь руками...
   Свой первый выход на сцену никогда не забуду. По ходу спектакля должны были звучать выстрелы... Мы с партнёрами идём на сцену... и вдруг заряды начинают взрываться. И я, на радость своим товарищам, сразу... залёг - бессознательно, по фронтовой привычке... Коллеги потом долго надо мной подтрунивали: "Ты не забыл, что ты в театре? Здесь тебя "убьют" другим способом!"...
   Киноролей у меня... 30. Каждая - это часть меня. Но это не значит, что люблю их все. Это как женщины: их может быть много, но не все они любимые. Были удачные и не очень... Например, роль Карабаса-Барабаса в "Приключениях Буратино" мне не очень нравилась. От сопливой детворы проходу на улице не было, мамаши мной вместо Бабы-яги неслухов пугали - ну что тут хорошего? А вот стоматолог Шпак из "Ивана Васильевича" - это да!
   В "Кавказской пленнице" я поначалу вообще не хотел сниматься. Когда Гайдай предложил мне сыграть Саахова, я спросил: "Неужели у вас нет для столь омерзительной роли другой кандидатуры?" В ответ услышал, что лучше всего для неё подхожу я. Я подумал-подумал - и... хорошо, что не отказался.
   Моя киношная жизнь была полна приключений...
   ...Как и всякий мужчина, я встречал на своём пути женщин, которых любил, и которые любили меня. И я благодарен им за это. Как бы ни складывались в дальнейшем наши отношения, каждая из них дала мне возможность испытать чувства, без которых жизнь кажется пресной, неполноценной. По прошествии стольких лет твёрдо могу сказать одно: в моей жизни была любовь. Всегда. Ни одной из своих жён я не предлагал: "Хочешь за меня замуж?" Вообще таких слов не говорил! Мы сходились, а потом становилось понятно, стоит ли продолжать отношения, как-то их зафиксировав... Нынешняя моя супруга была моей поклонницей, очень долго приходила ко мне на спектакли. И когда случилась трагедия, умерла моя вторая жена, с которой мы прожили 48 лет, она поддержала меня в трудный час. Она замечательный человек, умница. Моё счастье. Без неё я не смог бы сейчас существовать. Я совершенно не приспособлен к холостой жизни...
   Никакого секрета долголетия у меня нет. Просто живу себе, работаю - и всё! Видимо, я так устроен. Гимнастиками или пробежками не занимался, всегда ленился. Правда, от курения пришлось отказаться. Сейчас много гуляю, слежу за правильным питанием. Вернее, не я слежу, а моя жена. И потом, артист должен работать. Для меня самое лучшее лекарство - это поддержка и любовь зрителей. Зрители - вот смысл моего существования. Когда меня спрашивают: "А сейчас кого хотите сыграть?", я отвечаю: "Да кого дадут - того и хочу сыграть". Пусть молодёжь грезит Гамлетами, Офелиями, Ромео и Джульеттами... А старики играют то, что дают, - и тому рады. Сегодня на сцене родного театра я играю в трёх спектаклях, но по-прежнему мечтаю о новых ролях. А без этого как жить? Невозможно"...
  
   Александр Михайлов - о совести и русской глубинке...
  
   "- В этом году 25 лет, как распался СССР. Вы встретили это время на пике карьеры - входили в десятку самых популярных советских актёров. Много снимались, а потом...
   - Предложений хватало и потом, но всё это были истории, где плоть, кровь, извращения... Рекламу предлагали: когда надо сказать две фразы - и деньги твои. Но я знал, что, если мои зрители понесут трудовые деньги в банк, который им Александр Михайлов с экрана посоветовал, а банк этот лопнет, я себе этого в жизни не прощу.
   Меня самого материальными трудностями не испугать. Мы с мамой жили в землянке в Забайкальском крае. Недоедали... Мама меня одна поднимала: и посудомойкой работала, и на кирпичном заводе, и шпалы на железной дороге укладывала. Вот как можно было не сломаться? А она в восемьдесят с лишним лет петь и плясать могла, на балалайке играла. И не только она, всё её поколение так выживало, страну поднимало. То, что пережила за свою многовековую историю Россия, ни одна страна в мире пережить бы не смогла. А те, кто через губу говорит "эта страна", "эта Россия", для меня друзьями никогда не будут.
   - Вспоминается ваш герой из фильма "Очарованный странник", который говорит: "Люди, люди... вы бы Родине своей, как алтарю, служили!"
   - Моя любимая работа в кино. От ролей советских мужиков пришёл к герою Лескова, где Святая Русь дышит, живёт. У меня в роду с одной стороны дед - казак из белогвардейцев, с другой - дед-красноармеец. И тот и другой дороги...
   - Вы ведь Ивана Грозного играли в Малом театре.
   - Он - одна из самых оболганных фигур в нашей истории. Это был образованнейший человек своего времени, чью легендарную библиотеку ищут до сих пор. Мало кто знает, что при Иване Грозном территория нашей страны увеличилась в 30 раз! Это когда мы приросли Сибирью-матушкой...
   Испытания, которые пережила Россия, Бог даёт только сильным, а мы сильные.
   - Вы говорите о том, что мы - сильные. И это правда. Наша страна разгромила фашизм. В то же время можно услышать, что реальным победителем во второй мировой стали США, и это при том, что мы положили на алтарь Победы 27 миллионов жизней, а Америка - 300 тысяч.
   - В открытом бою Россию не победить. Самый страшный враг для нас - внутренний. Идёт вытеснение русских традиций, русской культуры. Зайдите в любое кафе - вы не услышите ни одной русской мелодии. Нас ослабляют изнутри, заставляя забыть о своих корнях, и мы поддаёмся. Это прежде всего нацелено на молодёжь. А вспомните, сколько сект хлынуло в Россию в 1990-ых годах, пытаясь увести русских людей от Православия. "Свидетели Иеговы" ходили по домам. Мне пришлось их выгонять из собственной квартиры с двустволкой в руках. Подействовало. Не только они, но и другие сектанты обходят наш дом стороной.
   - Вы много ездите по стране с творческими вечерами. Какое впечатление от провинции?
   - Скоро поеду на Алтай, в родное село Миши Евдокимова. Больше десяти лет назад мы, его друзья, пообещали на могиле Миши, что продолжим его дело - спортивно-музыкальный фестиваль. Этот ежегодный праздник в прошлом году собрал 25 тысяч человек с Алтая и соседних областей. Миша построил у себя в деревне стадион, дороги асфальтировал. Всё это на деньги, которые зарабатывал на эстраде. Трактора для сельчан покупал. К нему мужики со всех окрестных деревень ходили, просили выдвигаться в губернаторы: "Сергеич, на тебя надежда! Мы знаем, у тебя совесть есть. Устали от этих чиновников". Евдокимов за год с небольшим сотни ферм поднял. Погиб мужик на взлёте. Когда его тело из Барнаула везли хоронить в родное село Верх-Обское, 170 километров по Чуйскому тракту утопали в цветах. Люди со свечами целыми деревнями выходили на дорогу. Миша за деревню сильно болел. В этом мы с ним были схожи: я же сам до 14 лет в деревне жил. На своих вечерах обязательно читаю стихотворение Николая Мельникова: "Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве..." За это стихотворение его приняли в Союз писателей, потому что встал Сергей Михалков и сказал: "Это стихотворение - уже хрестоматия. Его надо в школе изучать". Увы, не изучают... Но когда я читаю эти строки, чувствую, как откликается народ. У нас ведь остались мужики, которым не то что помогать, им главное не мешать - и они горы свернут. Перестали заваливать нас зарубежными сельхозпродуктами, так Россия в этом году на первое место вышла по экспорту пшеницы. Спасибо за санкции! И дай Бог нашему президенту сил и терпения! Он - созидатель. А революционеров нам больше не надо. Революция - это рёв Люцифера, дьявола. Я - за эволюцию".
  
   "Человек живёт 10 лет - 7 лет до школы и 3 года после пенсии..."
  
   "Хорошо вам, женщинам, поплакали - и напиваться не надо..."
  
   "Когда у вас неприятности, встаньте к ним спиной, и они будут у вас позади"...
  
   "В старости очень важно быть интересным самому себе"...
  
   "Попрощайтесь так, чтобы ваше "до свидания" раскатилось по векам..."
  
   "Область воспоминаний - область тайная и интимная..."
  
   "Тогда верни мне возраст дивный,
   Когда всё было впереди,
   И вереницей беспрерывной
   Теснились песни из груди.
   В тумане мир лежал впервые
   И, чуду радуясь во всём,
   Срывал цветы я полевые,
   Повсюду росшие кругом.
   Когда я нищ был и богат,
   Жив правдой и неправде рад.
   Верни мне дух неукрощённый,
   Дни муки и блаженства дни,
   Жар ненависти, пыл влюблённый,
   Дни юности моей верни!"
  
   Вся наука человечества, все его знания должны стать субъективными - превратиться в воспоминания...
  
   Человек должен суметь развернуть свиток своих мозговых извилин, в которых записано всё, и прочесть всю свою историю изнутри...
  
   Для человечества воспоминание - всё...
  
   Это единственная дверь в бесконечность..."
  
  
  
   82
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"