Аннотация: говорят, что война - это конец одиночества, для меня она - начало одиночества.
1. Имя, фамилия.
Theodore Stephen Nott/Теодор Стивен Нотт
сокращения: Тео, Дор; не переносимые имена: Одди.
2. Возраст.
дата рождения: 15. 05. 1980 год
возраст: 16 лет
3. Курс|факультет.
курс: 6 курс
факультет: Слизерин
4. Характер.
- В одной книге я прочитала, что солнце пожирает в человеке все, даже душу, и тело становится сверкающим, легким, но внутри пустым.
- Об этом ты и мечтаешь?
- Да, мне надоело носить в себе душу.
Соприкасаясь с темой, глубокой и непроизвольно наводящий паршивые глотки смеха, все в округе отдает бездушием некоторое различие в нем только собственное бездействие. В этой части его логики, он одушевленный, совсем, еще не запятнанный новой дальней верой, он верит в силу своей души. Как бы глупо не звучало отделяя ее от понятия "разумность", ему ведомо что это нелепо проповедовать такими вещами в современном мире, но он исключительно говорит о своей душе, ведь о других знает, мало и не так заинтересован в их личности, как в разбирательстве своего существа, с точки зрения высшей идиллии. В круге своих действий, он отошел от мира вовсе, не видя его и не ощущая более, стал легким и совокупности со временем своих грез. Живет только там в окровавленных снах киселя, выпивая новые дозы свидетельства. Построен свой мир, не проникающий в пределы логики, детский, но свой кривой, с монотонностью меланхолии, в ребяческом уме была та сила действительно зрелого разума чтобы воссоздать себе отдельные окна и видеть весь мир яркими цветами, расписывать для себя все глубоко иначе, не досягая до вакуума стеной платформы где еще кружиться как снег фарфоровая кукла - балерина. Легкомысленный по своему спокойствию, без тяжелых и бренных созданий мрачных и забитых. Он выглядит приметной целевой остаточностью, для тех тел которые он зовет с придыханием какой-то тайны "ободранные", бесполезное детское название, дразнилка с еще неосознанной иронией. Чисто наивный, готовый поверить сразу, недоговаривая факты по обычной мере сползания вниз по наклонной невинной крайности которая частично идет во вред. Но носить в себе определение души, является больным спонсором, увядая, она не может насытиться чрезмерно, надевая самые миловидные тракты своих понятий. Он рассказывает воодушевлено. Не без особой доли мировоззрения, говоря с верой, слепой и дрейфующий дремой с нотами закрытиями. Безвыходно являясь натурой грубо увлеченной в процессах которые взаимодействуют между собой в сочетание практические и приятные вещи его трогают, вроде поэзии или прочего, он внимательный слушатель, так как находится в плену этой частности, любя когда ему читают или говорят неторопливо как в рассказе который имеет свое местечко в его теплом странном мраморе вечных прохлад. Плодовитые идеи чужих его не интересуют настолько утончено как сами эти личности, он их не понимает, но вкушает с улыбкой искренне притворной, натянутый, ведь сквозь все века истории становится ясно что такие личности умеют посвящать себя только идеи, не мыслям и благам, только вечному тлену что несут в своем теле и так же умирают с ней частью праха. Он дескать крайне эгоистичен, так простодушно, но все таки, требует внимания лично себе, от того-то и обижается ранимыми речами таких персон, они вне его времени, он вне их умов. Прикрепляя к этому и чистую ребяческую ревность, свежею, злостную и эмоциональную он пойдет на крайности, на хитрости, чтобы завлечь к себе обратно, любые ходы, брезгливые и нарочные с ядом каждой жажды присутствия по мимо мерцания пустого одиночества. Он мог быть одинок, форма этого одиночества просто, неясные символы мира, он не понимает, по его это совсем его не касается, больше того когда все видят так, он по другому, и не изрекая этого в слух ему досадно. Томленья душевных пророчеств ему далеки, он не израненный детством сопляк, напротив он им выращенный на протяжение своего малого возраста, возвышая в нем истинную именно детскую жестокость, откровенную и заранее загубленную внутреннем состояние опьянения от взрыва такой смеси отходов. Это то существо которое сидя под окном, может пережить там свой крах, падать стремительно в темноту, которую так боится, погружаться с головой, и дуреть по сущему. Словно таки за один вечер настала зима и унесла его дождливое солнечное течение. С пустыми глазами он воскреснет снова, завтра, когда-нибудь еще, те же оранжевые глаза бесстыдно яркие нальются новым вдохновеньем. Повышенной все таки осеней листвою в шелесте его страниц исписанных возрождением либеральных устоев в неразборчивом сочинение, о теме которая заблудилась в таких потемках как его ум. Он по действительности слишком любит блуждать, где-нибудь, с кем-нибудь, не ища по сути дела совсем ничего. Забегая вперед он предугадывает намеренья своего вольного нрава, забывает иногда есть, пить и спать, все еще учтиво мечтая когда придет его утро, то гладкое завтра. Он ведь заснул на окне, обняв подушку, его зрачки впитали рассвет. Способен в один момент захотеть, рыскать вокруг, как подбитое зрелище, внюхиваться в запах бессмысленных призраков, будет ясно он ищет себе могилу. Он точно знает, он не против жизни, однако же испытывая временами забойное желание смерти, он не понимая и не помня себя мчится ее разведывать, призывать со скорбью, молодые годы уходят прочь, а он все еще такой же самоубийца как и мальчишка с соседнего двора, прыткий, но без должной дани трагедиям и комедии в лике этой полноты усталости. С пыльной сердечностью, прибавляется к нему и то что он сущий ребенок, только сопляк, не способный к точных и жестоким отношениям, к взрослым выгодам и деяниям, ему нужны только его виды внимания, не чьи более. Четки и бусы на подоконнике, жалобные завывания кошек, это гулкая атмосфера в его сердечных ритмах, причина невзгоды, ее называют болезнью, самой процветающий и страшной, его болезнью, исключительно его. Ей нет по сути названия. Просто молча и улыбаясь так же искренне, радостно, но по своему чертя там обреченность в каждой мягкой линии мимики, он не говорит не слова, поправляет гольфы, и ходит весь день по улицам, по одним и тем же кругам, читая в брошюрах о сценарии нового немого кино, оно было черно-белым. Лежит по вечерам на подоконнике, не выпивая чай или не слушая свои обычные светские протесты о его требование к себе чрезвычайности, наблюдая стекло с его чуткими видами замораживать время и делать все серым. Смотрится в зеркало около часа, подобно говоря с ним на этом языке внешности, отражения в его зрачках играет мелкое бешенство в бессилии. Лежит часами, днями, просто так, смотря в потолок, тогда кажется его мечты меняются, крепко браня все вокруг, тогда его опорой и душой являются сырые стены. А выходя из болезни, более тощим и утомленным, в нем наблюдается больше энергии и веселости чем всегда, он скачет и тискает свои игрушки, говоря все подряд с не на что не наводящими вопросами, чуть ли не о бесконечности, проходит показалось вот почти бесследно, но минутами он еще утыкает взгляд в стены, близкая улыбка производит впечатление ужаса, он походит на старую и нарисованную. Возымев собственную науку, ту бесплодную, и неточную он ею делится, но делая важный вид, крайне по секрету, с меньшим откровением чем обычно, забывая все и записывая уже новое на карточку своего визита, память не подводит даром. Ладит со всеми просто так, не напористо виснув на них, и выведывая у них немного слов про запас, его интересует почти все что может предложить в изложение, однако же когда его игнорирует ему это быстро наскучивает и он не имея терпения, и желания, уходит с примечанием о том что вскоре придет опять, эта черта не в пору, она не является корыстной или дескать наглой, простой интерес в который многие мало верят, потому что все таки улыбается он хитро. И подумывается что смекнул, лукавый, что-то лишнее. Врет нелепо и сразу видно что врет, но по генам своей паршивой матери он все таки продолжает врать до конца, пока ему открыто не скажут, ему обидно, не видит своей ошибки. Ненавидеть как таковой не научился, да и ненужно ему, в покорной своей сущности он не привык делать пакости все тем кто ему неприятен, а такие бывают, те кто излучают темноту, с костлявыми пальцами подтягиваясь к нему все ближе, таких он боится. Не скрывая эмоций, он открытое и заябло жизненное создание. Что впрочем не прибавляет ему таки прилежного ума, делая все сразу, а потом думая, при первом то впечатление о всей его рассудительности, подходит линия замешательства, когда виднеется что это только лишь мальчик, ребенок и все, а не крупный предприниматель и нахальная порицательность сбора манер. За содеянные проступки раскаивается, но точно так же выговаривая себе что сделает это снова, такие вещи его не заботят так лично, как забранные приобретения у более старших. Он не имеет кумиров, не фанатичный проповедник, не восхищается совсем никем, даже мечтами его творения, он только парит, не прикасаясь к земле, дает с закрытыми глазами, томно. Принятие "санитаров" в свое сообщество, подразумевающие его потребности, это лишнее, если он легко всех подпускает к себе то остальные не часто подпускают его, питая какой-то страх перед ним, ища в улыбке ублюдский оскал лестных огней, пляшущих вокруг своего дьявола. Не так, крайне не верно, ощущая перед какой-то бездонной глушью в нем страхи, они вырисовывают его как притворюшку, который играется и говорит без умолку, а сам уже щеголяет потертыми костями, как прогнутый позвоночник возникая то сбоку, то сзади, лукавый. Он подыгрывает им, встречаются случаи когда ему кажется что они правы, и опоенный новой гадкой детской жестокостью, он выводит все по серьезному. Но резко перестает, однако же улыбка та же радостная, читая, невинность мира в строчках стихов державы. Душа никогда не мечтает о возвращение на землю, его мир, без прочерков и употребления чего-то большего и меньшего.
Все это только яд змеиный.
Закончив с глубоко вымышленным миром его внутренностей. Имеется хобби, жесткое и его удовлетворяющие как таковое. Вульгарность, чистая игра маниакальных очертаний которые кривят все лица, он есть еще и то, что пробирается близко с шепотом и числами. Просачивается на теле, и виснет без должных поводов. Вульгарность, кокетливость и почти что изысканность, о которой он много говорит, но в свое обладание ею чисто противится верить. Он врет чуть красочнее, но по сути вещей так же нелепо, такой же наивный. Просто более опасно выглядящий в таком свете огненных флажков, как его рисуют "санитары". Ими он называет потрясенных, и потушенных жизненной целостностью существ, которые и по предметам типов примечают свое личное отстранение от него. Воспринимают как должное, щелкать около него зубами, сверкая бледными глазами и долго проницательно вникая в его среду обитания, не понимая ее законов вовсе. Как и он реального мира. Буквально прикрываясь леской такой тугой натяжки, производится впервые за долгое время оплошность, он все таки мал, да при всех его напущенных качествах, он сформировался как нечто более отдельное от шаблона, поведения детей, хоть и закреплен на его базе. Во многом противореча себе когда идет все во вред, удаляется в одиночество, брошенное и слепое. Походя на те сырые стенки. Жидкие глаза как азот на кефир, вредничать он любит, частично просто из-за прихоти. Будучи все таки собакой, с рождения обделенной преданностью, он признает что ему не хватает этой частности, он не чувствует ее. Разве есть ли те к кому он хотел навсегда привязаться, не на время обожания, не до того как кончится жизнь. А гораздо дольше. Тут и вопросы, бывает ли такая любовь на всю жизнь, или любовь на которую не хватит жизни? Фанатичная верность? Под собачьей присягой, он бы дал, соврал конечно, но дал. Без ведомого лукавства и намека на хитрость ему бы не удалось оставаться в завязке с душой и той больницей где хранится его исписанная ручкой фантазия. Помешался мир, а он остался таким же. Едкие замечания следуют из его рта, мало по мало, умерено как и сарказм о котором он ранее не подозревал, это частично, когда гены матери как грязной вороны въедаются ему в мозг. Забавно таки, утри благородны, но глупы и их отстреливают по сезонам, почти всегда, а вороны помойные, заразные и мерзкие, хитрые, а в них стреляют реже. То создание которое может на самом то деле просто убить, узнавая получше свою "жертву", а потом просто убивая, вспоминая с веселостью о ее рассказах. Он мог бы быть и таким, полностью бездушным не смотря на наличие его этой самой души. Стоит заметить что слишком часто находится под воздействием своей так называемой науки, только лишь его науки, основы неясны, а то и вовсе беспочвенны совсем. Тогда ведет себя строго в почти что-то взрослой выдержке, как настоящий преподаватель своего дела.
5. Внешность.
Противоречивое сочетание годов с применением открытой школьной формы с подпиской на какой -то нрав интеллекта, но не стоит воспринимать такое внешние воздействие в серьезности, или в страхе, ведь с самого начала это закрепилось, как просто игра воображения. Это вульгарная, приметливая по -своему умению привлекать к своей персоне внимание, подвижная и эластичная персона. По своим привычкам местами принимает резкие и острые позы вывода тела, извиваясь под глазами, с прищуренными в игре глазами, или подпрыгивая через скакалку запевая песни четкой и правильной постановкой голоса. Это радуга с серостью в своем приобретение, но она бывает только после дождя. Он всегда имел своеобразное строение, по причинам не известным весьма худ, чуть хуже, чем простая поджарость, не высокого роста, не крупный, длинный и узкий по всем параметрам. Бока впалые и втянутые. Живот зауженный, затянутый вверх. Узкая спина, не широкая грудная клетка, узкие бедра, плавный переход к каждой конечности по отдельной схеме. Прекрасная и отработанная осанка с походкой кокетливой девченки. Гибкое, обволакивающее чужую плоть тело, строение на подобие змеи с этой пластичной грацией, о которой особо таки не скажешь видя какое -либо представление об этом в точности. Предвзятое изобилие аккуратных жестов и стишков в движениях о которых можно прочитать по сводкам о убийцах. Нечто юркое и шустрое, чувствительное к каждой клеточке своего истинного тела. Прыгучее и активное на возможности не ограниченные простыми забавами с трупами серых забитых когтями мышей. Увесистое примечание во всем этом разве, что некая отличность строения от привычно человеческого, более доступное и удобное в использование, но все -таки с некоторыми неизменными вещами. На талии имеется, затянутый вплотную к животу пояс, широкий черного цвета, сделанный из кожи, с серебряной пряжкой с изображением лица Ленина. Умеренный зад. Его запах схож с обонянием бензина и ацетона. Без других видимых очертаний такой совокупности. Длинные, налитые жизнью, жилистые и в меру тонкие ноги в переборке земли с ехидством под стать школьной дамочке с высшем образованием. На правой руке четыре шрама выжженных сигаретой собственноручно. На ногах натянуты атласные, длинные, урегулированные красные гольфы с неясными надписями на латыни, на правом гольфе на самом верху "затяжки" прикреплен значок серого цвета с изображением 1256. Пальцы по своей длинные вышли за стандарты, извилистые, щуплые и холодные, с намеком на костлявость. Почти тупые, крепкие ногти. Этим ядом, о котором пишут в книгах, действую и на тело, в частых соприкосновениях с землей, металлами, гвоздями и крысами, возможно переносят заразу, вредную не только для окружающих, но и для себя, смеясь крича "столбняк". Несколько острые плечи, вздернуты вниз, в расслабленном положение. На правом плече вырисована нечетким видом шрам в относительном сходстве со стрекозой. Острые и выпирающие локти, с несколькими рубцами, почти затянувшимися. Шея длинная, стандартного объема, на ней затянут длинный и весьма широкий галстук, цвета американского флага, имеется "зажим" в виде серебряного черепа, сзади этой вещицы надпись - "by the eyes of god" с английского - "глазами бога". Под этой чертой "абстракции" немного вылезает ярко красный ошейник с рисунками вроде карандаша в частности изображается Иисус и его распятие в перевернутом виде, подобно "антихрист" с подпиской цветной зеленой ручкой - "Данте". Эта принадлежность - галстук под стать ему, в самый размер, не длиннее положенного и не короче, с определением самой подходящей кандидатуры. Глаза всегда внимательны, излучают невинный взгляд, зрачок весьма узкий как змеиный обычного цвета, черного и искрящегося оттенка коричневого, при этом редко расширяется, имеют безумно ярко оранжевый цвет. Его внимание приковано к каждому и к всему в общей массе, это те все пожирающие глаза которые имеют свою наивность, но тем не менее прожигают изнутри, стараясь добраться до сердца, впрочем это не мешает ему выглядеть любознательным ребенком. Жирно и точно подведены черным цветом, не смотря на это веки имеют красный цвет, бледный. Губы тонкие, иссиня-черного цвета, углы чуть загнуты вверх. Чаще всего миловидная улыбка с приправой обычного ребяческого голоса, с нотами жизнерадостности, временами изменчиво мягкий, без эмоций, шипящий как звук из уст гадюки, смех с приправой истерики или мрачный гул в чужих ушах. Зубы белые плотно сжатые друг к другу, стандартной длинны и размера. Темно серое небо. Язык грязно-серый с примесью черно-красного, в общей массе что-то вроде блекло черно-красноватого, длинный к концы более сужающийся.
6. Биография.
День рождения. 15 мая. Вечером без особых свидетелей, запутавшись в плед красно-черно-зеленого цвета с остатком запаха ванили после ухода какого-то незнакомого, и одна единственная подарочная упаковка, подарили гольфы, красные, школьные. Приятные воспоминания по своему душевные. Но более он все -таки не станет отмечать этот праздник. Выпив стакан ничейного надменного производства. Не имея при этом вообще никаких желаний. Кроме усердно сидеть на подоконнике и разглядывать, как ходят другие. По потемкам коридоров она бродит, тыча свой застарелый нос куда попало, родная тетка все -таки, как никак, разговоры по ее мнению лишнее, и вот ее один подарок, как правило досуга, некоторая степень заботы. В ее не молодые годы потеряв детей, ей стало жизненно необходимо на кого-то сваливать свою толченую привязанность, а ему необходим был тот, кто будет это делать. Со старой закалкой, по своему, но не без участия родной крови в жилах. Странные вещи бывают полезны, она все -таки являлась крайне алчной и зажиточной, при этом имея свое изысканное дамское обаяние, которым она пользовалась везде. Немного завышенную самооценку и любовь к своей необъяснимой привычке смотреть на часы, когда с ней разговаривали, не отводя от них зрачков, она закладывала в этом жесте нечто глубокое. Ему уделяли комнату, она позволила ему в первый день себе выбрать любую, тонко намекая, что на самую большую лучше ему и не рассчитывать, к ее удивлению он покачал головой, ему и не нужно было столько пространственного времени. Она не присматривала за ним четко, он мог уходить и приходить когда вздумается, без ее ведома или без поводов и причин, от своего желания. Она вздыхала, этим он напоминал ей мать, вечно блуждающий по дворам, а в итогах ничего ценного. Разумеется это он нарекал ее теткой, по данным у его матери не было сестер, лишь двоюродные и далекие, это была одна из них, та кому его мать, которую вся семья нарекала с презрением "ворона", на вопрос почему, отвечали кратко, мол гадина большая. Слово таки семья можно расценивать по разному, называя так остатки это колонии, тетку, ее сестер, двух, и какого-то дальнего дяди, о котором они слышали вскользь. А вот другие две тетки, питали к нему разносторонние чувства, одна его обожала, и усматривала в нем черту здравомыслия, может и в будущем, но все -таки, улыбаясь сладко. Вторая на него не реагировала совсем, ей была противна и его мать, и отец, который, как она говорила уже умер под колесами машины, а вот на счет сожительства матери на этой планете никто не сомневался, говорили, что выживет, такое всегда выживает. По таким сводкам у него складывалось впечатление, что они либо недоговаривают, или примечают слишком едко, что выглядит это не так торжественно искренне, как кажется. На счет матери сомнений не было никаких, все ее просто презирали, ненавидели и видно было, что отношений между собой они никаких не имеют. Он тогда почти не сформированный по принятию фактов, и создания своего мировоззрения видел все в палитре недоступных им красок. И впрочем тогда же он увидел в них вовсе страх, сплошь вокруг.
Оделся. Тетка наказала, чтобы пришел без синяков как всегда. Без побитого живота и желанием поскорее уйти от мира сего, в свои сны, так как устал, не давая совершено никакой информации на счет происходящего. Зацепил пузатые пуговицы кошелька, джинсового с вырезкой скелета, черным цветом, отправили таки за дверь прогуляться туда и обратно. Сказали чтобы не говорил с незнакомцами, не вешался на них как всегда, чтобы не увязался за кем попало, чтобы пришел домой вовремя. Стали ограничителями его свободы сводки не менее 10 часов. В 10 должен быть в домашнем расположение. Так как тетка уж стара стала, чтобы с ним проходить большие дистанции. Главным образом они старались искоренить вульгарность, и саму наивность, поговаривая, что ненароком напоминает им мать, да тетка говорила, что каждый кто на нее походит ужасен по своему предназначению, другие же просто молчали, вторая тетка улыбалась и говорила, что не на кого не похож, таких в семье еще не было, а третий вообще было все равно, она курила в форточку, пробегая темно карими глазами по его оранжевым. В частности когда говорится "они", так это все тетки по его, все три, они жили теперь таки вместе, каждый со своим особым отношением, его тянуло более всего к третий, может и потому, что говорили словно та подходит под его мать, только менее мерзкая особа, просто своя собственная, привыкшая говорить не сколько много, сколько со смыслом, чтила только свою философию, остальных не слушала, и тетка на ухо шептала, что мать и этого не имеет. Именно так на протяжение его зрелого детства, когда он уже точно слушал их разговоры вечером за столом на кухне, они еще сильнее внушали какая была его мать, что он уже и привык видеть ее именно "вороной", а не средством своего рождения. О отце и вовсе не говорили, только морщили носы и повторяли, что его уже сбила машина или собаки разорвали. Что он уже начал закатывать глаза, любили он обсуждать всех при нем, будь то его родители, или сосед, который слушал только музыку 70-х годов, и выговаривал букву "в" достаточно нечетко. Выходя за пределы двери, он словно терялся, уходил гулять надолго, приходил побитый, но всегда как и ранее улыбался. И сегодня все так же, кошелька при себе не было, на что третья тетка только грозно сощурила глаза, тетка же просто таки по своей прямолинейности тосковала по деньгам, а не по уже незнаемо каким слоям синяков на его теле. Вторая же засуетилась и весь вечер сидела с ним на подоконнике, рассказывая ему свое, мечтали они вдвоем часто, вторая являлась самой младшей. Тетка же старшей. Третья средней, что ее выводило из себя по грубому выставляя на показ что она только - середина. С недели на неделю, тетка завела свое, стала спрашивать почему он выглядит так примечательно и ярко, он затягивая галстук игнорировал ее просьбы убрать с себя все то чем он дышал в этой жизни. Он обижался и ставил пальцы на лопатки, покачнув бедрами, лицо его становилось сморщенным и надутым, когда глаза, как две маленькие точки мерцали с другого конца комнаты. Не секрет долго злится тетка не умела, и говорить свое ей становилось все ленивее, если раньше не него влияли слова о ее возрасте, и что она так не доживет до следующего день рожденья, то теперь он был настырным. И был таким же ослепительно ярким, на что монотонности сливались на него синяками.
Взяли с собой за город. Великолепные виды. Появились в его распоряжение так же беседки, крыльцо и прочие вещи о которых можно было лишь тихонько мечтать. Стенки сырые и подранные, но какие-то холодно знакомые. Пруды. Мостики. Озера. Ему все это нравилось. Он говорил об этом месте часто, когда они приезжали обратно в город, твердил, что тут небо краше, что птицы красивее и ворон совсем не было. Тетки качали головой, ибо вырастили сущего мечтателя и наивнейшее создание, им даже жутковато было думать как он поселится в мире. Мотыльки сгорают от света, бабочкам обрывают крылья и топят. Он же вообще об этом не думал, с тех пор живя в своем мире и видя все по другому. Они препятствовали его новому хобби, разглядывать себя, по мимо тетки, она то о себе мнения была крайне хорошего. Имела высохшие зеленые глаза, по окрасу напоминала листву была рыжей и приятной, как песок со дня на день. Говорила слажено и отрывисто, голос у нее был неприятный, шершавый и глухой. Заимела привычку подергивать носом, сама говорила, что нервное. Вторая небольшого роста, отлично сложена, но казалось хрупкая и легкая, ее глаза были зоркими бегающими в любопытстве туда сюда, он так и не мог разгадать этого цвета чайно-серые или как болотная тина, была же сама по себе бежевая, с сероватым оттенком. Улыбалась нелепо, словно таки и не умея этого делать, по своей мягкости принимая лица сестер когда надо. А вот третья являлась самой из них высокой, вытянутой и сутулой. Темно карие глаза, по окрасу была как легкий дым, с черноватыми отливами или переходами в серый сущей, носила строгие не длинные шарфы черного цвета, завязанных в единый узел, крепкий и практичный, глаза были строгими вечно перебегающими с критикой от одного к другому. С ее словами легко было смирится, она говорила их прикладным тоном, даже тетка и то ежилась иногда под ее взглядом. Курила тонкие сигареты, часто курила. Осталось только посмотреть на себя по сравнению с ними, яркий и с многими чертами всяких, как говорит тетка "висюлек". Спрашивал какие были мать и отец, мать так и описывали цвета вороны, с разными глазами, и с черепом на голове. Удивлялся, но верил, говорили, что родилась и сразу они учили бес какой. Отец сказали был черно-белым, без подробностей, ведь имея ввиду его они переглядывалась старательными взглядами и отводили беседу в другое русло. Задавал вопросы о других родственниках. Сказали сразу, что по их линии некого кроме их и неизведанного дяди не осталось, был раньше дед, который умер от лап его матери. Была их мать сущая смутьянка, которая жизнь закончила неизвестно где, говорят померла на рельсах в темноте не успела отскочить или что-то в этом роде. Отца своего они не знали. Была еще кузина, жила в процветающей Европе, в самой ее сердцевине, была чем-то вроде актрисы, отношений между собой они не имели, разве, что третья к ней на каникулы приезжала во Францию. Был брат кузины, который просто пропал, считают что умер. Об остальных рассказов они воздержались. Об отце совсем ничего не знают, сказали, что у дворняг неясно кто и с кем. Мол дикие вообще. Его крепко интересовала тема семьи, от любопытства, желания знать мать и отца никогда не имел, не испытывая к ним совсем ничего лишнего или большего, чем благоразумное понятие биологии, породили и все тут.
Жил своей жизненной ценой. Одевался так же ярко и пестро. Научился вести знакомства более выгодно для своей безопасности, выведал адреса старых проживаний сестер которые были его тетками, ему крайне любопытно стало, ведь одна из них, вторая была когда-то с мужем, их в общей сложности было два. Впрочем о них он никогда не слышал. Проехал несколько остановок на автобусе, запрокинув лапу на лапу и урегулировав ее на пинке кресла, раздумывал улыбаясь попутчику на втором сидение с лева, тот вечно закрывал глаза книгой, название приемлемое "сто лет одиночества", Маркес, ты любил этого писателя. Более обожал. Тетка сказала, что от матери досталось, ибо она тварь, но всегда была весьма образованной. Наведался к хозяевам адресов, а ничего путного и не нашел. Совсем причем. Сказали, что не жило тут таких с роду, он конечно много мог ожидать, но только не того, что оказывается с одним вторая тетка еще живет, просто с сестрами ходит чтобы домой не возвращаться и остается в квартире так как он о ней не знает. Первый же, который был, умер недавно, загрызли собаки. Он догадывался, что тетки имели свои доходы от чего-то, может от того и мать так яростно поносили чтобы не брать чужое от своих лет, по сравнению с ней они бы оказались точно чистыми. Он не строил таких цепочек размышлений, это очевидно, а он придумал немного иначе. По своему как всегда. Спрашивать не стал.
Недавно умерла третья тетка. Как оказалось от курения, не довело до добра, образовался рак или легкие стали слабы с возрастом, в любом случае ее не стало впредь. Собрались. Две оставшиеся тетки, он и приехал далекий дядя, из остальных пришли какие-то знакомые, пару друзей, еще черти кто, и все дружно стали устраивать почтение ее памяти, сидя в кругу и меланхолично говоря о ней, в более прилежном тоне чем обычно. Что же никто и не плакал, кроме второй, которая честно говоря кажется вообще имела в последнее время характер полной истерички. Он не плакал, и не слушал что говорили, просто продумывал куда падала ее сущность, куда улетала душа по вечным стокам меж цветов и черной воды, и так плыла бы вечно. Дядя оказался на редкость неприятным типом, считая себе выше других, это было в видно, его маленькие черные узкие глаза остановились на каждом по очереди, и давая косую усмешку, он говорил, что третья Нэнси, была мало того умной и действительно прилежной дамой, но и единственная ровня ему, по своей интересности он напоминал стол, плоский и все напоказ. Он слушал, в этом не было никакой любви к своим ближнем, просто так почва на которой взросли как посевы. Выходит конечно крайне жалко. Так и не вышло ничего путного.
Уже и неизменно. Сосуществовал один. После тех происшествий, вторая тетка, стала истеричкой, всегда срывалась и буйно прикрывалась оправданиями. Ее приятные и свежие глаза стали, бешеными, загнанными. Она сошла с ума. Она что-то искала и говорила невнятно, никто не спрашивал что произошло, это было по сути вовсе бесполезно. Тетка постаревшими глазами наблюдала за ней, и наказала ему держаться от нее подальше. Не говорить и не подавать реакции на ее присутствие. Так она и проживала в одной комнате квартиры, выходя от туда изредка, иногда он слышал ее истерические вопли и звуки падения чего-то об стену. Она стала неживой, уставшей, дряхлеющей, все время лежала на своем месте и причитала бред, писала на стенах пару слов, кривым почерком. Все свои оставшиеся недели она жила там, в той комнате, уже не говоря, он сидел с ней, вспоминая как они когда-то мечтали. И он точно знал о чем мечтала она. О безумии. О угасающем разуме. Она не могла больше вынести. Она уже не была живой, только манекеном. Смотря в потолок потупленным и полоумным взглядом. Что-то нашло. Он взял подушку с ее кровати, накинув ей на лицо, было не долго, он сжимал зубы в прощальной улыбке, было шипяще внутри, как-то пусто или больно. Ее реакции были слабыми, она не ела давно, и тело ослабело, тощее походящие на скелет. Не долго. Он убрал подушку, смотря уже на бледное лицо, и глаза отведенные в бок, серые. Это было на грани сна. Но в какой-то мере он точно знал, что сделал верно, убрал ее мучения. Убил. Чистые улыбки, он закрыл ее глаза, вникнув в этот страшный серый цвет. Не угаснет сожаленья.
Дальше настала жизнь полная одиночества, и забрав все, что ему было необходимо, стала медленно лицезреть, как не спеша погибает ее верный слуга, первый друг, в котором она так нуждалась. До той поры, пока на его дисплеере не высветилась маленькая цифра с великим знаком: "11". Тот период стал самым неожиданным в существовании всей человеской рассы. Пришло письмо, такое долгожданное и совершенно приятное наслаждение. Крики, вопли, радость. Мимолетные ощущения захватили его полностью, и он неожиданно оказался в незнакомом ранее ему месте. Везде было полно прыщавых мужчин, бестолковых красавиц, умных ботаников, их счастливые родственники, родители, братья, сестры, теты и дяди, даже кто -то из младшего поколения приходил навестить своих знакомых и приятелей. Посмотрев на табличку, он понял, что находится в каком -то "Косом Переулке". Далее были волшебные вещи, такие, как черного оттенка мантия, жадные и злобные учебники по совершенно разнообразным предметам и конечно же необыкновенная палочка. Бузина, совиное перо, 11.3 дюйма, записал мальчик себе на долговечную память на каком -то огрызке -бумаге. Затем пришли ужасающие впечатления; страх, волнение за неответственность. Платформа с номером 9?. Темный поезд, экспресс в алую школу, Хогвартс, новые люди, и какой -то необычный факультет с эмблемой шипящей змеи.
Но во всяком случае, так посмотришь со стороны. А жизнь никак и не проходила.
7. Животные.
имеется простая серого окраса сова, с таким же странным именем, Сова.
8. Артефакты.
волшебная палочка: бузина, совиное перо, 11.3 дюйма.
остальные маг. предметы: нет.