Из хмари выступала высокая крона, закачались резные широкие листья. Хватательные щупы лежали покойно. Поскрипывали стеблями пасти-ловушки, усеянные шипами и усиками. Облепленные слизью капитанский мостик, такелаж и лесенки вокруг ствола... "Дриада" спала.
Дальше в тумане угадывался мост. Держали его третий месяц. Вылазки германцев унесли четверых, с толковейшим поручиком Шумицыным. А командование задерживало провиант и присылало студентов. А наши, говорят, уже под Будапештом...
За спиной возились, переругиваясь, Кучай с Лапчиным. Там зудело по-комариному и чмокало по-болотному...
Вернувшись в палатку, Хромской выставил четверть спирту; обменялись крашеными яйцами, поели круто посоленных картошек. Кучай, разомлев, мучал тальянку: "ездит мой цвиточик на компосте, ай нас уже заждались на погосте-е... а мы не мужики и не солдаты, дендротехи мы навозами богаты-ы"... Лапчин угрюмо подпевал. Студент возился в углу с радио.
Хромской царапал заржавленным пером:
"Ангел мой! Поспешность расставания не позволила сказать самого важного. Вот уж третий месяц от вас нет писем, а между тем..."
Перо скрипнуло, расплылась клякса.
Пробормотал: "Тр-ранда". Устыдился.
А следом за рекой бухнуло, загрохотало. Гаубицы...
Озверелые глазищи Кучая, хмурый Лапчинский взгляд, блеск очков Самолукова... Не растерянность и смятение - азарт и ожидание.
- Началось! - Хромскому стало весело. - С Богом, братцы!
- Вывози, родная! - Кучай выставил большой палец. - Мы растём!
- Мы растём! - хором ответили все.
Поспешно натянули брезентовые комбинезоны, портупеи, марлевые респираторы и гогглы... Вошли в туман, плечом к плечу, и уже не было никакой тоски и отчужденности. Рядом были товарищи, и "Дриада" пробуждалась...
А забытый в палатке приемник, треща, доносил далекое:
"...взятия Будапешта... премьер-министр Мичурин... высшее наше призвание... изменить мир, сделать его лучшим..."