Слышите? Ветер играет свинг на тромбонах ржавых труб.
Видите? Клубы пара плетут остролистые виньетки ар-нуво, завитки и вензеля югендштиля?
Чувствуете? Холод пробирает до костей, прозрачными пальцами тянется к сердцу?
Это Санкт-Винтербург, столица кайзерства.
Город, чьи газовые фонари не справляются с наступающим мраком. В его стылом воздухе дрожат и расплываются стройные силуэты небоскребов. Китовые туши цепеллинов величаво плывут в тучах, клубящихся над ним. Черный и бурый снег засыпает его.
Я - тот, кто вдыхает в город жизнь. Здесь, среди полыхающей геенны бесчисленных очагов, повелеваю ордами чумазых истопников. Я Хранитель Пара, начальник котельной, оптимизатор стим-систем.
Я знаю много историй. Эта - про девочку с пломбирным сердцем.
Редкие черные снежинки кружат над мшистыми надгробиями и склепами кладбища Битлджус-энд.
Он приходит сюда нечасто - раз в год, в начале весны. Вглядывается в буквы, острые засечки готического шрифта, выбитые на граните. Мраморный ангел смотрит на него слепо и безучастно.
Сквозь кружево голых ветвей кладбище просматривается до края, до высокой ажурной ограды. За ней Венерино Поле, район ночлежек, квартал забвения, прямой путь из него - сюда, через ограду, в квартал вечного покоя.
На эмалевом медальоне, вделанном в гранит - портрет, точная копия с дагерротипического снимка. Никакого сходства.
Он закрывает глаза и видит ее, какой запомнил - девочка с пронзительными кошачьими глазами цвета аметиста, со светлыми косами и озорной челкой.
Он называл ее Льдинкой.
Попирая тростью брусчатку, он покидает кладбище. В пижонском пальто с меховым воротом, в котелке набекрень и золоченом респираторе - ожившая картинка из журнала мод. Ловит стимтакси и возвращается в свой мир.
"Бездна З.С" - побывав в этом арт-кафе однажды, непременно захочется вернуться. Место, где вершатся судьбы. Где начинаются и заканчиваются истории.
Его зовут Кирстен фон Лемерсье, он коллекционирует ядовитых змей и татуированных блондинок с наивными личиками. Это арт-кафе принадлежит ему.
Тут все и началось.
У него была репутация человека с обширными связями. Тот, кто может достать все, что угодно.
- Вас ввели в заблуждение, - сказал он худому парню, смотревшему по-собачьи. - Обратились не по адресу.
Доктор Альгида не поверил. Источник у него был самый надежный.
Он был молод и очень худ, с оттопыренными ушами и в очках с двойными стеклами. Навороченный дыхательный фильтр, без которого обитатели Верхних Ярусов не рискуют посещать Нижние, ярмом болтался на цыплячьей шее. Волосы подстрижены ежиком, и хотя он был ровесником Лемерсье, щетина серебрилась в неоновых бликах "Бездны З.С" ранней сединой.
- Послушайте, мне просто необходим фрозилит, - повторил он. - Ведь вы можете достать! Цена не имеет...
Лемерсье прервал его жестом.
Посоветовал ему, если он так интересуется мороженым, связаться с дирекцией комбината "Тессье-Эшпул". Посоветовал заказать их сливочный пломбир. Или санд-аламутский шербет. Все это есть в меню. А у него нет времени на глупости.
Он неприятно улыбнулся уголком рта. Кивнул кому-то, стоящему у входа в зал. Краем глаза доктор увидел, как массивный силуэт отлепился от стены, двинулся между столиков, сквозь табачный дым, смех и звон бокалов.
Лемерсье поглядывал на доктора сверху вниз, заломив тонкую бровь.
Альгида понял, что ошибся. Напоследок хватаясь за спасательный круг, прошелестел:
- Я от мистера Кальмаха!
Лемерсье нахмурился. Небрежно махнул перчаткой. Массивный силуэт, за приближением которого Альгида следил краем глаза, растворился. Рассеялся, как морок.
- Много! Мне нужно... Две, возможно даже три. Нет, точно три!
- Пинты? - снова улыбнулся Лемерсье. В отличие от первой, почти настоящая улыбка.
- Бочки, - выдохнул Альгида. - Нужно три бочки.
Улыбка Лемерсье погасла.
Фрозилит разработала военная корпорация "К & К". Ни Альгида, ни Лемерсье не должны были знать о его существовании. Никто не должен был знать о нем до часа Х, когда кайзеровские ВВС, донеся его до Санд-Аламута в брюхах дирижаблей, на крыльях трипланов, превратили бы песчаную сандинскую пустыню - в пустыню ледяную.
Куратором проекта был барон фон Мовенпик, вице-адмирал. Супруга его который год носила траур по погибшему в песках сыну, командиру паротанка. Дочка - тонкая, бледная до прозрачности девочка - трех лет от роду подхватила Замза-вирус.
Говорили, что его напустили на город подпольщики. Что его занесли при помощи выращенных в аламутских лабораториях крыс или диверсантов-смертников. Будто его распыляли с рейсовых дирижаблей и подкладывали в шаверму, которой торговали на Нижних разносчики-сандинцы.
Говорили, он растет медленно, разъедая организм изнутри, и обнаружить его можно только на поздних стадиях, что делает любое лечение бессмысленным. Что он особенно опасен для детей младше десяти.
Впрочем, все знают - без крыс-диверсантов и отравленной шавермы, Винтербург - место, в котором вероятность дожить до шестидесяти примерно такая же, как собрать флэш рояль на флопе с двумя картами одномастного бродвея.
В свои пятнадцать она выглядела женщиной. Длинные ноги, осиная талия, зрелый абрис груди... Без тщательной сдержанности сверстниц, примерзающих к зеркалу, приглаживая выбившуюся прядь - она была из непосед, что не страшатся перепачканных чернилами пальцев, от беготни расцветившего щеки румянца, поцарапанного кошкой локтя. Пленяла грацией на льду катка и на лаковом паркете бальных залов. По ней сохли прыщавые гимназисты и лощеные отцовские адъютанты.
По прогнозам врачей, ей оставалось от силы месяца четыре.
Мовенпик стоял перед панорамным окном министерского кабинета. Смотрел на хороводы черного снега за стеклом. Мусолил в веснушчатых старческих руках прочитанный документ, относящийся к его Проекту, с кучей цифр и кодовых обозначений: "...усилить концентрацию вещества Х в эссенции Медок, форсировав опыты с материалом Барбариска..."
Он понял, что это последний Шанс. Для его дочки. Для него и для баронессы.
Альгида не мог отказать Мовенпику. Мистер Кальмах был вынужден помочь Альгиде. Лемерсье был немного должен Кальмаху.
Он не всегда был владельцем арт-кафе. В прежней жизни были блеск и роскошь Верхних Ярусов, яркие пуговицы и витые погоны, опечатанные грифом папки и пряный запах риска. Лемерсье предпочел бы забыть это, утопить в зеленом огне, облизывающем сахарный кубик в витой ложечке, занесенной над бокалом изумрудного "Зимнего Безмолвия". Но не мог отказаться от данного слова.
Мовенпик решил спасти дочку при помощи фрозилита. Любому парню из тех, что, как Альгида, носили на петлицах змею, обвитую вокруг чаши, было ясно - это совершенно Безумный План.
- Именно поэтому, - сказал Альгида. - Может сработать!
У них с Лемерсье оказалось много общего. Выяснили это, перейдя с коньяка на анисовую.
Во время войны Альгида вместо френча носил белый халат с прожженной полой и вязаную безрукавку, вместо сапог - домашние тапочки с помпоном. Месяцами не видел дневного света. Иногда переливал из одной колбы в другую что-то, что теоретически должно прожечь земную кору до ядра.
Лемерсье вместо френча носил исцарапанную терновником кожанку, вместо пикельхаубе - мятую шляпу со следами каймановых зубов на полях. Месяцами жарился на чужом солнце. Иногда в свете масляной лампы видел иероглифы, которые описывали что-то, что теоретически должно прожечь земную кору до ядра.
Перейдя с анисовой на кедровую, выяснили, что в целом, это были веселые деньки.
Лемерсье с приятелями спиртное достать было трудно, зато они цистернами пили кипяченную болотную воду с щепоткой кофейного порошка. Иногда, сбившись в круг, голося и потрясая пачками ассигнаций, устраивали бои ядовитых сколопендр с кличками вроде Барбариска или Медок.
Альгида с приятелями гнал из гнилых мерзлых яблок самогон в таре с армейскими маркировками. Подпив его, они сбивались в круг, голося и потрясая пачками ассигнаций, устраивали забеги подопытных хомяков с кличками вроде Медок или Барбариска.
"Кстати-кстати", оживился Альгида, пока Лемерсье разливал, "Вы знаете, что одной капли яда сколопендры Медка хватило бы, чтобы прикончить пятьдесят хомяков Барбарисок?"
Альгида знал об этом не понаслышке. Протягивая рюмку, Лемерсье сказал, что почтет за честь ассистировать ему в предстоящем Проекте.
Какая она была? Неприметная среди прочих гимназисток - коричневые платьица, кружевные передники, белые гольфы и аккуратные марлевые повязки на курносых носиках. Хорошая девочка с Верхних Ярусов. Шаловливая беспечная жизнь, короткая и яркая, как бег искристого огонька по бикфордову шнуру. Она умирала.
У них был ящик с меткой "Мин. Спец. Исслед.", забитый пергаментными свитками, исписанными выцветшей вязью. Кое-что Лемерсье смог разобрать, не заглядывая в словарь, по старой памяти.
Это было сродни работам легендарных аламутских бальзамировщиков. Или салимбергских алхимиков, которых жгли на кострах на берегу Вены в эпоху Второй Доминанты. Древние проклятья. Нетленные тела умерших тысячу лет назад царей. Зловещие духи горных пещер и затерянных в пустыне пирамид. Все это входило в сферу их интересов. Все это они пустили в дело.
И три бочки фрозилита, одной темной холодной ночью перекочевавшие из Венских доков в подвальную лабораторию (размещалась в соседнем квартале, Альгида сказал: "хочешь спрятать дерево - прячь его в лесу", Лемерсье мрачно кивнул в ответ, затягиваясь сигаретой: "хочешь спрятать негра - прячь его в снегу").
Однажды ночью в подвале раздалась истерическая трель телефона. Лишь один человек знал номер. Альгида поднес к уху слуховой рожок, зная, что услышит с того конца провода. "Портовая, триста два бис... Соединяю" сказала барышня скучным голосом.
"Все кончено" проскрипел Мовенпик. Следом послышались дикие лающие звуки. Вице-адмирал, сжегший в бою пятнадцать цеппелинов, а в ходе высадки в Хизерграме истребивший кассетными снарядами двухтысячный сандинский гарнизон, плакал.
Стимтакси петляло по темным улочкам, расплескивая потоки грязи и талого снега, тарахтя и чихая движком, выплевывая в ночное небо клочья пара. Мимо маслянисто-черной Вены, по пустому Венскому проспекту, по Литейному-штрит, мимо неоновых огней бара "Паргон", вверх и дальше, под полосатый шлагбаум КПП кайзеровских гренадер, по извилистой, обсаженной морозоустойчивыми пальмами (толщиной с хороший паровой котел) невыносимо длинной Милкилэнд-драйв - на Верхние Ярусы...
Случился приступ, и ничем не помог весь штат умников в белых халатах, астрологов и целителей в расшитых звездами мантиях и оранжевых тогах, который Мовенпик держал на жаловании в необъятных апартаментах. Занимал два этажа Брэдбери-билдинг, соединенных спиральными мраморными лестницами. Вместе с традиционным для аристократов зимним садом имелись даже бассейн и зал для лаун-тенниса.
Они увезли ее на адмиральском стимходе - бронированная махина с прилепленным к лобовому бумажками, украшенными печатями и гербами, запрещающими досмотр и задержку. За рулем - Лемерсье, закусив губу, не снимая котелка и перчаток, поминутно жмурясь и встряхиваясь, чтобы не заснуть. В салоне - Альгида, с дугой фонендоскопа в ушах, с потухшей сигарой в зубах, пальцами на ее пульсе. Рядом Мовенпик, в гражданских шляпе, пенсне и пальто, вместо убранного перьями пикельхаубе и бобровой шинели - похожий на престарелого бухгалтера. Смотрел на нее, с хрипом втягивал воздух.
Они рассчитывали, что в запасе еще месяц. Но действовать пришлось срочно, в темпе форс-мажора. За ночь проделали весь цикл. От растирания мандрагоровым настоем и обертывания в простыни, пропитанные маслом из мертвоголовки - до вакуумной термообработки. Ревела печь, дребезжал пароотвод, сложная химическая реакция вершилась в цепочке соединенных реторт и колб, плясали воздушные пузырьки, пенилась фосфоресцирующая жидкость, нашатырь и аммиак щекотали ноздри, в горелках трепетали лепестки голубого пламени...
Когда процесс завершился, Альгида, не дыша, поднял покрытую изморозью стеклянную крышку саркофага. Приложил к бледным губам зеркальце - подернулось белесой дымкой.
- Дышит, - прошептал Лемерсье.
Чудо свершилось.
Она походила на фарфоровую куклу - изумительно красивая, неподвижная, такая далекая и царственная.
Лемерсье стал называть ее Льдинкой.
Дальше закрутилось, как в кафешантанной пьеске.
Мовенпика, в день, когда он собирался забрать дочку домой, арестовала контрразведка. За шпионаж в пользу Санд-Аламута и подготовку военного переворота.
С баронессой, не снявшей траура по сыну, оплакивающей судьбу дочери, ища утешения у сандинских гадалок и бродячих чародеев, наводнивших дом, при известии об аресте мужа, сделался припадок. Вместо покоев в Брэдбери-Билдинг ее новой квартирой сделался госпиталь Сенобитского Братства.
Мистер Кальмах, не теряя времени, навострил лыжи через границу. Вместе с ним оборвались ниточки к Проекту.
Льдинка осталась у спасителей.
Женщина-ребенок, она ловила черный снег узкими ладонями, и он не таял в них.
Она росла как в сказке, не по дням, а по часам.
Лемерсье поселил ее в своей мансарде. В одной половине - серпентарий, его коллекция змей. Из второй он сутки выгребал напоминания о втором увлечении - перемазанные помадой окурки, забытые чулки, пустые бутылки из-под мартини и пустые конфетные коробки. Переселившись на кушетку в кабинете "Бездны", присматривать за Льдинкой оставил толстую мрачную домработницу фрау Дранг. На нее можно было положиться. Она была не женщина, а сухопутный дредноут. Единственный, кому доверяла, был Альгида. Души не чаяла фрау в "вежливом и образованном юноше". В нем видела ясный знак, что Лемерсье встал на путь исправления.
Альгида на служебном пароциклете возил Льдинку до женской гимназии на площади Гарция Маркица - вместо прежнего элитного пансиона на Верхних. Одноклассницы шушукались за ее спиной, классная дама осуждающе смотрела поверх пенсне.
Льдинке было все равно.
Лемерсье пытался узнать, заботит ли ее хоть что-нибудь? Скучает ли по родителям? Хоть что-нибудь про ее интересы? Что происходит в ее хорошенькой головке?
Она почти не говорила. Боялись, что лишилась памяти, что рассудок помутился, что это рецидив Замза-вируса, который, если верить тестам, был побежден. Или побочный эффект их нестандартного, но успешного лечения? Или нечто наследственное, от баронессы, теперешним поведением пугавшей даже санитаров Сенобитского Братства, много чего повидавших.
Льдинка молчала и улыбалась бледными губами, примеряя наряды, которые Альгида и Лемерсье покупали ей - приходя в женские ателье, на пару роясь в кружевах и шелках, споря до хрипоты и чувствуя себя немного извращенцами под озадаченными взглядами продавщиц.
Она попробовала фирменный салат Лемерсье, "сырно-яично-чесночно-крабопалковую сенсацию". Съела полную тарелку. В следующий раз он переборщил с красным перцем, но прежде чем успел предупредить - она попросила добавки.
Льдинка была необычная девочка. Не такая, как все. Кожа у нее была белой, как снег. Тот, настоящий снег, оставшийся только в песнях, которые распевают пьяницы в кабаках. Или на картинах Цвейфлюга и Густавсона, чудом избежавших огнеметов во времена Смуты и Санд-Аламутского Приоритета, чьи подлинники, по слухам, обретались на Верхних. Или в толстых романах, которые перестали читать, когда жизнь переплюнула крутизной сюжета самую безумную и талантливую беллетристику.
У Льдинки были глаза цвета аметиста и светло-русые косы. И ни кровинки в нежной до прозрачности коже. Она росла не по дням, а по часам.
Однажды, из окошка стимтакси, пыхтящего по Кляйнес-мир, Лемерсье увидел доктора, спускающегося по ступеням Церкви Святого Гибсона.
- Замаливал грешки? - спросил он при встрече.
Альгида оторвался от стакана бурбона. У него были воспаленные красные глаза. Казалось, не спал недели две.
- Смотрел фрески. Ее же расписывал этот...Пол де Фелиппо.
- Там не настоящий де Фелиппо. Подлинники есть у моего знакомого, на Верхних. Если тебе интересно.
- Очень интересно, - Альгида жадно приложился к стакану.
Доктор начал регулярно накачиваться в "Бездне З.С" до полного бесчувствия. Потом перестал приходить.
Лемерсье решил проведать его. Поднявшись по ступеням многоэтажки (лифт не работал и уже на двенадцатом этаже пообещал себе бросить курить), на вершине которой квартировал Альгида, нашел его карточку, пришпиленную над одним из десятка звонков.
Открыла ему крупная женщина в белом халате, напомнившая Лемерсье прошлую осень, когда он устраивал в "Бездне" шоу женщин-борцов в надувном бассейне, полном соуса чили.
В спальне Альгиды он увидел иссушенный скелет, обтянутый желтой кожей. Утопающая в подушке, укрытая компрессом, голова с серебристым ежиком волос казалась непропорционально огромной по сравнению с костлявым телом в пропотевшей пижаме. Запавшие глаза поблескивали в полумраке. Альгида оскалился, став похож на одну из тех мумий, чьи дагерротипы они рассматривали, осуществляя Проект.
- Это наказание, - бормотал он. - Это мне наказание такое, понимаешь? Каждому воздастся, как Гибсон говорил... И бешеные вихри песчаные понесутся, до блеска вычищая скверной полные, зловонные закоулки черепа твоего, и волны ударят о брег, волны тонкого воя высокого, что есть глас высший, небесных камертонов глас, что пройдет сквозь глазницы твои и расширится, разрастется окрест блистающим искристым кристаллом...
Сиделка объяснила, что бред продолжается четвертые сутки. Врачи пока не смогли установить причину. Господа из Департамента приходили, задавали вопросы. А он... Ну, вы сами видите, от него сейчас разве добьешься чего? Лучше не беспокоить, дайте ему отдохнуть, приходите завтра.
Впервые ему самому пришлось забирать из гимназии Льдинку. Дорогой она сказала:
- Хочу попробовать поиграть на сцене. На фортепиано, у тебя в кафе. Перед живой публикой, понимаешь? Я думаю, у меня получится.
- Ты не говорила, что умеешь играть.
- Ты и не спрашивал.
Играла она здорово. В самом движении ее тонких рук просматривались - и рваный ритм Брауна и тонкие нюансы Эрнандеса, под конец - молодецкая удаль и удвоенный темп песенки про мастер-пилота Макферсона.
С недавних пор "Бездне" не хватало аккомпаниатора. Был один парень, скрипач, чертовски талантливый. Но такой уж это город, Винтербург - жрет собственных детей пачками.
Очень быстро она стала звездочкой "Бездны З.С". Льдинка нравилась всем. Нравилась персоналу - вышибалам, барменам, официанткам, артистам, танцовщицам, карликам-жонглерам. Нравилась посетителям - застенчивым неграм из госпела, работягам, котельникам, чиновникам и клеркам, художникам и литераторам, даже печально знаменитым цеппелиньщикам - безумной аристократии.
Все ее любили - молчаливую девочку с глазами цвета аметиста.
Льдинка всем дарила улыбку бледных губ, благосклонные взгляды из-под томно прикрытых ресниц. В ее поведении девичья наивность и непосредственность так причудливо перемешаны были с дурманящим, открыто зовущим женским началом, что Лемерсье стал отводить взгляд при их случайных разговорах.
Ее лицо было загадочно своей открытостью - даря все и сразу, она на самом деле не давала ничего.
Лемерсье предпочитал не думать об этом. Нырял прочь от ненужных мыслей в свою стихию - в "Бездну З.С", где грохот хлопушки сливается с пиликаньем скрипки, звон разбитого стекла со сладостью поцелуя, жар девичьего бедра с хлопком оплеухи, острая горганзола с пряным мускатом...
Оказался не готов к такому. Это было что-то новенькое. Он пребывал в растерянности.
Когда понял, что не в силах бороться с собой, решил выложить перед ней все карты.
Перед этим порядочно нализался. Напоследок. Ведь, если по итогам беседы она скажет "да" - со всей этой гребаторией придется завязать, начнется другая жизнь. Если скажет "нет" - заранее решил не переживать. Пропустить еще пару "Зимнего безмолвия", подняться в кабинет, застегнуться на все пуговицы и разрядить в висок "браунинг".
Лемерсье подсел за столик, где она потягивала через соломинку банановый шейк в перерыве между выступлениями:
- Послушай, Льдинка, я подумал тут... не стоит ли тебе немного притормозить, а? Весь этот ежедневный карнавал - я знаю, как это цепляет. Это сродни наркотику, но черт побери, дорогуша... Ведь ты еще, в сущности, совсем девочка...
Он подумал, какая прекрасная улыбка, и как жаль, что она так редко мне улыбается...
Потом до него дошел смысл сказанного:
- Благодаря Альгиде я уже не девочка, - улыбалась она, обдирая ногтями бумажные полоски с зонтика в банановом шейке. - Я женщина. Мы прожили вместе месяц. Странно, что фрау Дранг тебе не доложила.
Он у нее и не спрашивал. Фрау так нравился Альгида - приличный и образованный юноша!
Лемерсье молчал, перекатывая пальцами незажженную сигарету. Достал золоченую зажигалку, щелкнул ей, затянулся, выпустил в потолок струю дыма. Все, что так долго репетировал, и что комком в горле застряло при первых ее словах... Он выдохнул все это - в заклеенный осколками зеркал и блестками, в закопченный фейерверками и сигаретным дымом потолок своего арт-кафе.
- В сущности, Льдинка, мне плевать.
- Рада, что ты понял. Опасалась, что начнешь читать нотации, как гребаный пароведник в гребаной стиминарии.
"Сказать честно, девочка моя", подумал Лемерсье, щелчком пальцев подзывая официантку, "минуту назад я собирался сделать тебе предложение".
Но, промолчав, только улыбнулся уголком рта.
- Делай, как считаешь нужным, - сказал он. - Всегда надо делать выбор. Надо решаться. И если проигрываешь - решаться снова. Ты хорошая девочка. А всегда побеждать невозможно. Смотри, не расшиби себе башку.
- Я хочу стать актрисой, Кирстен, - ответила она, болтая соломинкой в банановом шейке. - Думаю, у меня получится.
Лифт в доме Альгиды опять не работал.
Лемерсье это не расстроило - он не спешил.
Поднимался по стертым ступеням, насвистывая, руки за спину, иногда чувствуя бедром хищную угловатость "браунинга" в кармане.
Санитары спускались ему навстречу, неся прикрытое простыней тело. Он распластался по стене, рискуя перепачкать побелкой пальто, давая им дорогу.
Замыкала траурную процессию сиделка, похожая на женщину-борца. Они поздоровались, как старые приятели.
"Бедный доктор", сокрушалась сиделка. "Подцепил, видать, какую-то дрянь в своей лаборатории. Черт их знает, чем они там занимаются!"
Лемерсье вдумчиво покивал. Стал спускаться по ступеням в обратном направлении.
Спускаться было легче.
Потом наступила весна. Даже в Винтербург, город черного снега, приходит весна.
Тучи прорезают редкие солнечные лучи, играют на зеркальных стенах небоскребов, на антрацитовой глади реки Вены, на серебристых боках цеппелинов, на медных манометрах и рычагах стимтакси, на стеклах гогглов и намордниках респираторов.
Однажды на рассвете Лемерсье проснулся оттого, что за пыльным окном мансарды щелкал соловей. А ведь казалось, их истребили еще до войны.
Зазеленели сады. На кладбище Битлджус-энд, на утесах Милкилэнд-драйв, на крытых террасах Брэдбери-билдинг, в саду психиатрической клиники Баркер Асилум.
На смену черному снегу пришел серый пасмурный дождь.
Про судьбу Льдинки он узнавал теперь из газет. Начала с роли второго плана в постановке Эдвина Вида "Вариант Икс с Проклятых Островов" - макабрические пляски, скелетоподобный грим, дурацкие костюмы ящеров и лохмотья массовки, жонглирование факелами на ходулях... Там ее заметил Биртон. Потерял голову. Специально для нее написал "Невесту Смерти". Пьеса имела оглушительный успех. В свете софитов, в магниевых вспышках репортеров, на винном ворсе ковровой дорожки засияла новая винтербургская звезда. Льдинка - так она называла себя. Так писали на афишах и в восторженных газетных рецензиях. "Льдинка", повторяли завистливым шепотом, с восхищенным придыханием, с обожанием и снисходительными усмешками. Следующей вехой стало участие в постановке Биртоновского "Печального мима с руками-циркулями". Здесь ее партнером стал Джин Доппель, любимец домохозяек и гимназисток, пожилых аристократок и жен миллионщиков.
Лемерсье никогда не читал столько газет, как той весной. От этого чтения многое в голове прояснялось почище, чем от опротивевшего "Зимнего безмолвия". Он, впрочем, продолжал пить. Как больной - лекарство. В отведенное время, с зыбкой надеждой выкинуть всю эту чертовщину из головы.
Он понял, как ему повезло. Как с первой прокрутки барабана отхватить три вишенки на пневмослоте "Однорукий истопник".
Эдвин Вид тлел долго - почти целый месяц. С ним, как и с Альгидой, она пробовала силы, отрабатывала технику, искала свой стиль. Биртон, поговаривали, скинулся с крыши собственного театра. На похороны Джина Доппеля собралось чуть не полгорода.
След Льдинки затерялся на Гостевальдских холмах. Чертоги небожителей, край роскошных вилл за высокими заборами, частных вечеринок и закрытых премьерных показов. Край выцветших афиш и пропыленных будуаров, пропахший гримом и пудрой, шампанским и опиумной настойкой, деньгами и славой.
Льдинка шла вперед и вверх, оставляя за собой иссушенные тела на шелковых простынях, и никто не мог ее остановить. Полиция никогда бы не села на хвост. Один лишь Лемерсье знал, кто она такая, но какого черта? Он не собирался трепать языком.
След затерялся. Газеты перестали писать о ней. Возможно, софитовы и репортерские блицы растопили ее как ледяную статую. Может, все дело в аптечном лаудануме и сандинском гашише. Она будто растворилась - превратилась в пар и черный снег, в который превращается все в этом городе. С паром понеслась навстречу лоснящимся цеппелинам. Со снегом пала на ржавые крыши многоэтажек. Может, все было не так.
Кладбище Битлджус-энд. Лемерсье приходит сюда нечасто. От силы раз в год. Вглядывается в острые засечки готического шрифта на граните. Фамильный склеп рода фон Мовенпиков. Ее фамилия, но ее имени тут не найти. Ангел смотрит с крыши склепа слепо и безучастно. Сквозь кружево голых ветвей кладбище просматривается до окраины, до ажурной ограды. За ней Венерино Поле, район меблирашек и ночлежек, квартал забвения, прямой путь из которого - сюда. В медальоне, вделанном в гранит, портрет на эмали - ее прабабка, а может быть, двоюродная тетка.
Однажды Льдинка сказала ему:
- Прочитала забавную книжку. Веселую и немного злую. Мне понравилось одно место, даже заучила его, послушай...Неправда ли хорошо? "...порой мне казалось, она выточена изо льда. Девушка с рассыпанными по плечам белыми волосами. Не седыми и не пепельными - белыми, как снег. Корсаж платья обнимал осиную талию, обнажал плечи - покатые и неправдоподобно белые, меловые, как у античной статуи, и длинные тонкие руки. Меня заворожили ее русалочьи глаза, которые из-за легкой близорукости никогда не смотрели прямо на вас, а всегда - словно чуть мимо и вскользь. Ее глаза, прикрытые серебристыми, будто заиндевелыми ресницами... Казалось, сердце ее сделано из пломбира. Такое нежное, мягкое. И такое же холодное..."
Едкий пар, удушливый дым, раскаленный жар топок, скрытых под Нижними Ярусами Санкт-Винтербурга, растопил это пломбирное сердце. Превратил в аспидные снежинки, что вьются меж острых шпилей и хищных силуэтов цеппелинов, кружат над ажурными оградами и замшелыми могильными плитами, над барочными фасадами и химерами водостоков.
Слышите? Я слушаю это очень давно. До сих пор не надоело.
Вы спросите, в чем мораль этой истории, Хранитель Пара?
Любовь сладка и хрупка, как фруктовый лед? Слишком банально.
Женщины в чем-то сродни вампирам? Скучно.
Санкт-Винтербург - не лучшее место для счастливого брака? Ну, это так же очевидно, как то, что снег черен, народ - опора кайзера, а Санд-Аламут будет разрушен.
По правде сказать, я и сам не знаю, в чем мораль, дорогие мои.
Но если, будучи в "Бездне З.С", вы спросите владельца заведения: "Господин Лемерсье, случаем не знаете, а что такое любовь?" Заломив тонкую бровь, он молча смерит вас внимательным взглядом прищуренных глаз, улыбнется уголком рта. И поставит на стойку бокал, полный подозрительно шипящего зеленого пойла. За счет заведения.