Пурпурно–рубиновый, косой крест с иглами шипов, как живой забился в агонии.
Вобравший в себя неприкаянные людские души, он затрепетал на слабеньком, чуть поднявшимся дуновение полуденного ветра.
Испуганной осиротевшей птицей, потерявшей птенцов, заполоскались две кровавые полоски, вышитые киноварной нитью на двуязычном стяге.
На испачканной гарью сражения, бывшей когда-то ослепительно белоснежной, шелковой материи полотна.
Расправляя истёрзанные крылья, непокорный штандарт испанской гвардии, взвился в бездонные майские небеса, по воодушевляющему приказу капитан–генерала отважного герцога Альбукерка.
Презрев к дьяволу и чёрту, неоднократные предложения о сдачи в плен, галантных французов, на весьма выгодных и достойных короля условиях: всем раненым гвардейцам помощь лекаря, оставаться при оружии и флаге, далее после недели плена — роспуск по домам.
Естественно, кто пожелает вернуться в Испанию.
А кто, дескать, захочет, может оставаться служить во благо Франции и трона нового, недавно родившегося короля Людовика XIV де Бурбона, по будущему прозвищу современников — Король Солнце. Но выбирая общим решением терции, гордую смерть на поле боя.
… — Поднять штандарт! — дрогнувшим воплем отчаяния из последних сил завопил, захлебываясь истекающей кровью от ранений, сидевший на грубом деревянном помосте, умирающий герцог.
После очередной кровавой схватки, прибравшей навечно новую жатву павших воинов, с обеих сторон.
Молодой, совсем безусый юноша, копейщик прытко подхватил с земли отложённый стяг на момент очередной атаки конницы французского дворянства.
Раздвинув изрядно поредевшие линии шеренг испанцев, бравирую напоказ он, юнец–пикинёр, выскочил впёред из общего строя гвардейцев, упирая высокое древко флага в землю.
Да вдобавок задорно выкрикивали в спины отступающим французам, обидные для этой национальности ругательства.
Зефир дыхания воздуха, бог весть откуда-то возникнув, освежал во время минутной передышки, изнуренные лица и усталые тела третьей, да уже не третьей центральной, а самой последней терции, окружённой со всех сторон бесчисленными французами.
Что осталась от пяти полков терций испанской гвардии.
Да от самой армии тоже совсем ничего не осталось.
Все были убиты, или захвачены в плен, а в лучшем случае разбежались по близлежащим полям и селеньям, возле неприметного захолустного городка, под названием Рокруа.
Вошедшим в Историю, как место «испанской мясорубки».
После которой королевская Испания, навсегда потеряла военное могущество на арене Европы.
Потому на наблюдательном помосте, сделанном для командира терции, сейчас находился и командовал уцелевшей горсткой испанцев, подраненный капитан–генерал.
Средневековое Лето обещало быть жарким, несмотря ни на происходившие битвы в нынешний век.
Ему — «Verano»: повелителю солнца, не до человеческих страданий и жертв, принесённых богу войны Марсу.
Как желто–пустынная Святая Земля иудеев, обильно политая человеческой кровью во имя разных богов.
Только почему она церковно святая?
Может наоборот, проклятая всеми подряд, если на ней творились всякие бесчинства.
Денёк уходящей весны, выдался на славу жарким и потным.
Вместе с горнилом дневного сражения, длившегося много часов подряд с самого туманного утра.
Видно люди никак не могли согреться от долгой зимней спячки, поднимая раз за разом, как кузнечные молоты, обмакнутые в кровь смертоносные жала клинков.
И для многих рыскающих по раскинутой земной тверди и едва шевелящихся муравьев–человечков с отрубленной лапкой, если смотреть с высоты восходящего солнца — этот день стал последним в их жизни.
… Я тяжело, не веря, что до сих пор остаюсь живой, с ознобом и до свиста в легких, вдыхал в себя жизненно свежую субстанцию воздуха. Опираясь ладонями на навершие длинноклинкового меча–бастарда, счастливого для меня полутораручника.
Такое оружие можно назвать переходной ступенью между одноручными и двуручными мечами, нечто среднее.
Потому так прозвали внушительный клинок.
Кое-как стоял, бесполезно стараясь унять дрожь в ослабевших коленях и руках. Предплечья и ноги гудели от дикого перенапряжения, спина под одеждой промокла от липкого пота.
Голова раскалывалась на части, сломанные ребра ломило от боли, уши заложило от близкого свиста и звончайшего лязга боевого железа.
Давно потерял счёт внезапным наскокам французской кавалерии и пеших рыцарей, на ощетинившиеся сталью, каре терции.
Французы, похоже, намеревались неуклонно взять нас тактикой измора и усталостью.
«Бастард» зажатый до побеления на костяшках ладонях, в последнюю, то есть в крайнюю, схватку, только что спас мне жизнь.
… Конный рыцарь лягушатников, из знати голубых кровей, весь в перьях и сверкающих на солнце латах с головы до ног, подскакал к месту одиночного побоища поближе, дабы сберечь силы, спешился с коня, громыхая железом и сталью.
Все из нашего войска были давно мертвы, или взяты в плен.
А вилланы — трусливые крестьяне, кое-как рекрутированные из деревень, разбежались по кустам, спасая позорные шкуры. Последняя терция, вместе с моей ротой, закалённых в боях ветеранов гвардейцев, осталась только одна на всём поле сражения, изрядно поредев к полудню.
Подобно стальному танку, рыцарь заревел рыком дизельного движка во всю луженую глотку.
Веером закрутил над головой шипастый люцернхаммер с гирьками.
Благо латник здоров, примерно как небольшая ходячая гора.
Страшное оружие молот, между прочим, если попадет эдакой штукой — то без шансов.
А наши огнестрельные аркебузы с мушкетами, давно валялись под ногами без дела, за отсутствием пороховых зарядов.
Шаг–два–три: рыцарь, идущий напролом, быстро сократил дистанцию боя до передней к нему шеренги строя.
В щепки разнося бесполезные, против грозного молота, гизармы и глефы.
Тотчас вклинившись почти в середину каре, размолотив за несколько секунд с десяток бойцов: часть первой и второй, да уже считай третьей линии.
И захрустели сухим хрустом испанские изломанные кости, под ужасным молотом.
Забрызгала кровь карминными струйками из перебитых тел.
Разлетались мозги сгустками ошметок из раскроенных черепов, во все стороны.
Повернувшись на голоса, краем глаза ухватил это действо, ведущее к мгновенному поражению.
Сразу уразумев, что нас тут же сомнут со всех атакуемых сторон, пешие французы рубаки, через спину бросил стоящему позади соратнику:
— Прикрой здесь!
«Эх, Джоник–Джоник!» — по привычке помянул черта, в очередной раз отмахнулся от рыцаря, тыкающего длинным мечом, и кинулся в самую гущу смертельной заварушки.
— Держать строй, салабоны! — По пути озверело выкрикивая, в пылу боя на рефлексах вспоминая чеченские будни.
В руках только одноручный фальчион, на плечах кожаный нагрудник со стальными полосами наплечника, спасающий от лёгких порезов. Да и тот сделался непригодным, почти превратившись в рваные, висевшие на мне, лохмотья.
Тут бы точно не помешал армейский бронежилет.
Вот совсем рядом свистопляска святого Витта: пока добирался, молот со свистом ковал и ковал всё новые жертвы.
Бездушный механизм рыцаря с люцернхаммером работал безостановочно, как конвейер смерти в Дахау.
Опустошая пространство, место «наковальни» вокруг себя.
Остались он и я. Нет больше никого из стоящих на ногах рядом с бессмертным берсерком!
Озверевший и вкусивший крови, точно он новообращённый зверь медведь, кровожадный берсерк, вошедший в транс Молоха смерти.
И снова только уповал на безмозглую Фортуну, которая, как известно, в любой момент могла повернуться задом.
Вихрь от гирьки, приклёпанной цепью к боковинам болванки молота, ожидаемо взлохматил волосы на макушке.
Загодя предвидя первую атаку, пригнулся в неуклюжей стойке.
Да повсюду на земле обетованной, лежали свежие трупы собратьев по оружию.
Как ни прискорбно говорить, но они мешали адекватно реагировать в поединке и передвигаться.
Взгляд никак не мог сосредоточиться на действиях противника.
Он то и дело скользил по павшим телам, с трудом узнавая изуродованных, близко знакомых бойцов, ставшими моими амигос посмертно.
Там навзничь Гарсия лежит, я опознал его по зеленому кушаку.
Вон, раскинув руки, упокоился здоровяк Гонсало, со снесенной головой.
Чуть не наступил на Игнасио, далее месивом лежали вповалку Рамирес, почти мой тезка — Рикардо, Педро…
Спаси бог, почти все гвардейцы ветераны полегли здесь.
Жуткое зрелище.
Сливающаяся в одно круговое целое, траектория молота непредсказуемо изменилась.
Со звонким щелчком сломался фальчион на обломки, выставленный вперед в поисках защиты, вышибленный встречным ударом молота.
Да, тут без вариантов.
Если бы фальчион чудом не сломался — то всё равно гирьки захлестнули лезвие с рукояткой, и по инерции движения молота вырвали бы его из руки.
Разбросались обречённым веером обломки клинка по сторонам, оставляя полностью безоружным.
«Чёрт! Да когда же он устанет махать!» — отрешенно наблюдал за неутомимо приближающейся смертью.
Следующий оборот длиннорукого молота будет по мне!
Сразу в уме наглядно представляя картинку:
Замедленно молот приближается к голове.
Гирьки, железные шишки, вращаются в полете.
Колючка шипа молота остро входит в мозг, сломав височную кость.
Боли не должно быть, ведь кора мозга не чувствительна к боли, там нет болевых рецепторов, чем пользуются нейрохирурги.
Симптомы активации височного мозга, можно увидеть на пике молитвы, когда люди упиваются духовной трансцендентностью.
Их можно наблюдать в религиозном возрождении, когда звуки эмоциональных гимнов вызывают слезы и улыбки.
Где бы ни разваливался Мир, ни умирали любимые, появляются эти паттерны. Всякая известная терапия, уступает Опыту Бога, но только он бывает один раз в жизни.
С помощью единственной вспышки в височной доле, люди за считанные доли секунды, находят опору и смысл.
Вместе с ней приходят истинная уверенность и ощущение божьей избранности. Сколько людей умерло, продолжая улыбаться, на полях сражения и в битвах, в ожидании вспышки электрической активности нейронов.
Болванка молота размозживает черепную коробку, превращая её в невесть что. Радость ухода из бытия. Мрак. И дальше ничего.
Больше ничего не привиделось, точнее не успел.
Что-то невидимое, разжатой пружиной толкнуло в спину, заставляя немедля действовать.
Кувырок влево, где просторней: на разрыв дистанции.
Но остроносый сабатон попал под ребра, жёстко обрывая движение на половине пути, и вбил в землю остановив дыхание.
Наверняка, обеспечивая переломы нескольких рёбер грудной клетки.
Рыцарь–берсерк, с удвоенной силой, обрадовано заревел.
Ладонь, бессознательно сама по себе отдельно от тела, шарилась по земле, и легла на что-то объемное и холодное, похожее на рукоять.
Дёрнув «это» к себе, ощутил внутренним видением, что в руке тяжелый меч: просто видеть уже было поздно.
Молот устремился в незащищенную голову.
Приподняв меч за рукоять, махнул им.
Хотя бы попытаться сбить молот в сторону.
С грохотом, издав неимоверный звон и оглушив, молот врезался во что-то железное, валяющееся на земле рядом с головой.
Железной штукой оказался, сбитый с головы, чей-то шлем кабассет.
Превратившись в смятую железную лепешку.
Получилось! Оглушение пройдет, главное пока жив, да боли в рёбрах пока не ощущалась. Адреналин боя — лучший наркотик.
Рыцарь, вслед за молотом, принужденно нагнулся.
Я кое-как задышал, через силу превозмогая боль в лёгких, дыхание немного выровнялось.
Теперь моя очередь, уж не обессудь месье за это.
Фух! Двойной удар ногами по корпусу, из положения лежа, тоже не шутки. Удар не пробил тело и корпус, но отбросил в бок латника, вместе с молотом, приводя его в чувство.
А то он почуял безнаказанность.
Зато я встал с колен, сначала с земли, затем на ноги.
Берсерк непонимающе стоял, не зная, как это произошло.
Потом он очнулся, вознеся молот вверх, ринулся навстречу.
Но я стоял наготове.
Мечи возле гарды, в локоть не затачивают!
Потому, перехватив левой рукой за тупое лезвие клинка: встретил ручку падающего молота.
Искры, звон стали — столкнувшегося металла друг с другом.
Кое-как удерживая молот двумя руками, крутанул рукоять с гардой.
Сталь клинка заскользила по ручке молота, освобождаясь от слишком плотного сцепления.
Раньше немного имел честь фехтовать на спадоне или эспадоне, похожим на полутораручник, в толедской школе фехтования.
Там узнал некоторые хитрые приёмчики.
Вот и пригодилось. Но всё потом.
Вывел рукоять вверх и вбок, резкий удар тычком навершием клинка в забрало мосье.
Чёткий удар ещё больше отрезвил его, откидывая назад.
Теперь мы на равных, и я даже в более выгодном положении.
Рыцарь оторопел. Обречённо, уже устав, и не так стремительно закрутил молот над собой.
Вот уж хрен вам!
Чуть прыгнул вперед и наискось, да сколько я прыгал за этот денёк, рубанул по ближней ноге латника.
Сталь наколенника не спасла ногу, она не сдержала удар и раскололась.
Пропуская клинок до мяса мышцы.
Брызнула кровь, рыцарь осел, хрипя какое-то ругательство на «парле-франсе».
Чувствуя конец, он попытался бросить молот в меня.
Но не успел.
Остро заточенное острие глубоко, упершись в металл шлема, вошло в пробел забрала, продолжая мою комбинацию колющего удара.
Мерзко чавкнуло, даже я это почувствовал, вытаскивая клинок из забрала.
Туша рыцаря погромыхивая люцернхаммером, медленно повалилась оземь, постепенно затихая.
Иди к черту, месье! Всё кончено.
И заняло не больше нескольких секунд.
Гвардейцы, кто стал свободен, запоздало кинулись на подмогу.
Но помощь не потребовалась.
… Теперь стоял, припав к «бастарду», учащенно дыша.
Сзади кто-то грубо толкнул в сторону, выбегая вперед за вольную линию шеренги. Может кричали посторониться, но я же говорю: уши заложило, как после натуральной контузии.
Это вылетел молодой пикинёр, с флагом терции наперевес.
Его после первых стычек с конницей, поставили специально из-за младого возраста, служить вроде адъютанта при герцоге Альбукерке.
Хотя бы так, может, выживет или поживет чуть дольше.
Он лихо воздел штандарт вверх.
Стяг с крестом гордо встрепенулся на ветру, развеваясь во всю длину.
«Эх, молодость, молодость...» — укоризненно подумал, да только не стал одергивать юнца молокососа, недавно отнятого от мамкиной юбки.
И как таких в армии набрали?!
Или видимо, юнец из бывших мочильеро оказался.
Нынешних сынов полка, появившихся на свет в большом количестве, в связи с войнами.
Да что теперь делать, если всё равно смерть с косой близка, и вплотную подходит к носу. Неслышно ступая, подошел полковник, граф Виландия.
Ставшей номинальным командиром терции, старшие командиры погибли раньше. Молча, да я не слышал толком его, ободряюще похлопав по моему плечу, встал рядом, с незамутненной горечью смотря вдаль Мира.
Виландия — к тому же он оказался тем самым Черным Сталкером.
Моя главная цель и миссия в этом времени.
— Что сталкер Риккардо, не пришло, значит, Время идти домой, «назад» в Зону?— глухо спрашивая, то ли говоря утвердительно вслух, едва шевеля губами.
Но смысл обращения понял.
Рано или поздно, время настанет возвращения. Обязательно.
Уже скоро. Не позднее данного вечера.
В такт общим мыслям, в голове промелькнули ускоренным видеорядом события последних дней и недель.
Но кто я такой, что означает: пора домой?
Я поведаю вам все. О, благодарные слушатели.
Расскажу обо всем, не скрывая, благо выдалось свободное время:
Как, небрежной волею судьбы, оказался здесь на поле битвы.
Как нашел затерявшегося Сталкера.
Как выживал на дуэлях. Но обо всем по порядку.
Начнём почти с самого начала: на моём пути в Толедо, второй столице средневековой Испании.
Я обернулся назад, обводя взглядом наше понурое войско.
Ещё одну атаку нам не выстоять.
Покажите мне того, кто останется сегодня живым из полка?!
Мало кто остался стоять целым, в силах держать оружие в твердых руках. Почти никого. Из трех тысяч накануне в терции, в обречённом строю, всего не больше половины роты.
Замолк навечно герцог Альбукерка, наконец испустив дух на поле брани, успокоясь на командирском помосте.
В дрожащей от слёз, до рези в глазах дали, в круговом расположение походных лагерей неприятеля, заплескались бесчисленно–многие, белые прямоугольные кресты, предвестниками будущей победы, на ультрамариновых флагах.
Ветер, как изменчивая Виктория, подло сбежал в сторону сакральных изображений флёр–де–лисов, так называемых королевских лилий Франции, обрамлявших кресты.
Ветер Вечного Времени.
Начало мая 1643 от рождества христово.
* * *
Незаметно подкрадывался к завершению майский финал весны.
Велением природных богов, так случилось, что быть ныне весне ранней. Но засушливой, маловодной и особенно безветренной, в наступившем погодном сезоне.
Колючая пыль просохшей земли недружелюбной дороги, от которой едко першило в горле, взметённая тысячами людских ног и подковами копыт лошадей кавалерии, густой взвесью клубилась над нескончаемыми фалангами испанской армии.
Пылила многотысячная колонна, пешая и кавалерийская, по узкой горной дороге, протоптанной предками меж низеньких альпийских горочек, кое-где покрытых не растаявшими снежными шапками.
Пылил медленный войсковой обоз, перекатываясь на скрипучих колесницах и повозках, набитых нехитрым войсковым провиантом до отказа.
С упитанными вороватыми обозниками, меркантильными распутными маркитантками, мальчишками–мочильеро.
Как правило, они оставались без родителей и отчего дома.
В ту злосчастную пору по всей Европе, волнами прокатывались бесчисленные войны, прозванные хронистами периодом Тридцатилетней войны. Игры престолов огнем и мечом, выжигали людское население.
Всю Европу трепало в лихорадке, как при моровой чуме.
Погибали ни за что миллионы безвинных людей.
Умирали представители старых династий, рождались на свет новые короли и кронпринцы — единоличные наследники престолов. Заключались выгодные королевские браки и военные тройственные союзы.
Сходились вновь Объединения и Лиги.
Одновременно распадались Республики и Конфедерации.
На глазах рушился, и стоял на головах весь Мир.
Чехи протестанты, воевали против Католической Лиги, потом датчане и шведы бились с ними. Затем чехи против шведов.
И так по замкнутому кругу. Под конец локальных войн, сами католики из Лиги передрались между собой. То есть: Испания, Англия, и Франция.
Папа римский Урбан 7, устал всех враждующих королей мирить и ушел на смиренный покой.
А сменивший его на посту Папа Иннокентий 10, напротив, хотел воевать! И постоянно требовал на аудиенциях, человеческой крови и жертв. Поэтому он даже предпринял самолично военный поход против маленького княжества Кастро в Италии, которое принадлежало семье Фарнезе. Город был захвачен, жилые дома и церкви в нём разрушены.
А земля, на которой он находился, присоединена к папским владениям.
И это святой человек, викарий самого Христа! Ну да бог ему судья.
Посему тысячи беспризорных пацанов, в пылу мальчишеской военной романтики, сбегали в армию, где прислуживали носильщиками оруженосцами для офицеров или помощниками лекарей.
Принести–подать, что-либо из аптечек на поле баталий: бинты, свежей воды. Потом иди отсюда, не мешай большим дядям играться во взрослые игры.
Пылили требушеты и пушки мортиры, ведомые на лошадиной тяге, еле плетущиеся позади в арьергарде.
Пылевое облако стояло мутным столбом, по одной капли песчинок, оседая на головы и щетинистые лица измученных людей многодневными переходами. По предательски выдавая путь на Север, к очередному покорению упрямой загадочной Фландрии, населенной фламандцами, проповедующей протестантство.
… Я оглушительно чихнул, снова пугая коня подо мной, да так что он заржал, становясь на задние копыта, невольно тормозя маршевый строй. Чёртова пыль, от неё не спасало ничего!
Даже смоченный драгоценной водой из походной фляжки, подшейный платок, повязанный на манер палестинских авраамитов.
Да хоть бы ветерок задул на время, да снёс бы пылищу немного в сторону. Что за напасть такая?
Который день воздух ни разу не шелохнулся, как назло.
Закон подлости: то сезон проливных дождей, то дышать невозможно окаянной пылью. В сотый раз проклял всё подряд на свете: безветрие, поход, начальство, судьбу окаянную.
Снова по кругу полетели паршивые мысли.
Мельчайшие частицы пыли сушили губы, скрипели гадской мукой, досаждая натянутым нервам, забивались в рот и нос.
И не вырваться никуда из общей колонны, куда-нибудь в сторону: не имеем права такого на всякие вольности: командир — пример для подражания.
Сегодняшний день походил на прошедший день, ни капли не отличаясь.
Да и неделю назад. Всё такое же: пыль да поход.
Только в кино так красиво рыцари скачут на конях со знаменами.
На самом деле, всё буднично происходит.
Вот идет колонна армии, допустим в 20–40 тысяч голов.
Пешие гадят, рыцари тоже, лошади в три зада, и прочее, и прочее.
Сколько только навоза остаётся после завоевательных походов, никто не задумывался из диванных историков.
А зря! Такоё амбре стоит, что хоть вообще не дыши.
Это не морская, свежая амброзия при бризе, которой можно дышать полной грудью и не надышаться.
Тут вспомнился с чувством сожаления, раздольный морской переход из Барселоны в Геную, в морской порт на севере Пиреней.
То бишь Италии, королевского союзника Испании.
Сами итальянцы тоже присоединились к нам, хорошо пополнив совместную армию.
Под командованием итальянского графа Винсента.
А вчера между нами на вечернем бивуаке под бочковое винишко, когда языки развязались, говорили втихомолку: что вскоре присоединяться немцы нордлинги. Имперский корпус генерала Бека, под началом которого находилось пять тысяч сабель–штыков с небольшим лишком.
Весьма грозная сила, усиленная германской дисциплинированностью и педантизмом. Да много чего болтали.
Ау, где вражеские шпиёны лазутчики?
Трепались о том, что возможно повернем на Францию.
Она сейчас, как никогда ослабла, со смертью старого короля, дележа власти и короны. Ведь что твориться в головах высоких военачальников невозможно предугадать. Сегодня одно на уме, завтра другое. Большая политика, одно слово. И что я тут забыл, спрашивается?! Без меня, то есть без нас, надеюсь, обошлись бы.
Вот немцы есть на это дело, повоевать.
Как работать на однообразной работе.
А всё упрямый Виландия, будь он неладен, как попугай затвердил тогда в жарком споре: «Долг и честь, честь и долг. Надо помочь современникам, негоже нам неприметно исчезнуть из нынешнего бытия».
Пришлось выступать в поход вместе с ним.
Куда теперь его одного отпускать? Никак нельзя.
Время у нас на исходе, чтобы оставаться здесь, а тут эта напасть.
С досадой, свалившейся на мою голову за все прегрешения, стегнул бедную конягу, понуждая выпрыгнуть из строя когорты на обочину старого тракта, пуская слегка в бег поразмяться.
Нарушая все правила марша.
На то они и правила, чтобы их нарушать.
Да и мне не помешало бы тоже размяться, а то спина затекла и всё остальное, ведь сутками сижу в седле.
Пыльный туман полудня, разрезался несколькими десятками ударов стремительно сверкавший скьявоной в руке.
Имитируя кавалерийский, сабельный бой в седле с предполагаемым противником. Вытянутая скьявона из ножен приторочена к седлу специально, на случай импровизированных конных атак, или разведок на собачьем бегу. Одноручный, удобный клинок подобен кавалерийскому палашу, но имеет защитную гарду, в виде корзины, хорошо защищавшей кисть руки.
Существует ещё меч скьявонеска — такое же оружие, только у неё хитрая гарда, в форме «S» сделана.
Чтобы зацепом выламывать клинок противника.
При себе также болталась на плечевой перевязи в ножнах, та самая памятная рапира. Как полагается по дворянскому этикету, всем порядочным испанским офицерам.
Только рапирой, не больно нанесешь урон в бою многочисленной армии. Здесь не романтическое кино аля »три мушкетера», где помахивая шпагой–прутиком и шляпой в перьях, гоняться за какой-то юбкой.
Тут серьёзные дела творятся не на жизнь, а на смерть.
Потому выбор пал на скьявону. Мое любимое оружие, но дорогое, сделанное на заказ у толедского оружейника.
Но оно этого стоило: сталь клинка пружинила, изгибаясь в разные стороны, подобно образцу турецких сабель, ятаганов.
Соскочил с подпруги на землю, в пешем порядке произвел пару десятков атак и репостов. Стало полегче на душе и в теле.
Да ещё сон тут накануне приснился чудной:
Снилась Анна, будто давно женатый на ней, родился второй сын накануне, работаю на приличной работе.
В общем, проживаю жизнь обычного человека.
Да, чего только не померещиться неспокойной ночью под открытым небом. Хотя мог, разумеется, прожить именно так.
Завести домашнего кота или кошку, воспитывать детишек, с женщиной по имени Анна, делить разлуки и радости от встреч быстрых, и так мимолетных.
И где «там» на земле, опять всегда весна.
Мечты, мечты. Ибо некому теперь оставить завещание о наследстве, и отписывать его потомкам и родственникам.
Конечно, по уму надо было так сделать в своё время, (именно в своём времени). Да, но так верная примета к смерти.
Я помахал челом (головой) отгоняя дурные предчувствия.
Что теперь делать, и мог сделать:
Если Воины принадлежат к воинскому ордену предикторов, привязки эгрегору, которые встраивают энергоинформационные или внешние импланты–«структуры», всегда диктующие свои условия.
Под их влияние неотвратимо попал граф Виландия, мой визави и протеже.
Только поздно проводить обряд очищения: всё как будет и произойдёт, так и случиться.
Как бы то ни было, неугомонные дни с ночами медленно шли, то бежали бегом, подгоняемые ветром — Ветром Времени.
Так и этот пыльный денек подошел к завершению, угасая сполохом оранжевого заката.
Хотя оставались на вечер неотложные дела.
Проблем море и задач, которые сваливаются на мою «большую и здоровую» голову с каждой минутой. Чем кормить воинов?
Тут картошки нет вдоволь, на всю солдатскую братву, её только по праздникам готовили.
Только обозники интенданты жировали, да жрали от пуза.
Приходилось изворачиваться.
Воду брали из случайного ручья, или горный снег топили.
Но сегодня повезло: ручей с чистой водой оказался возле лагеря.
А ещё бы гречихи надыбать у обозников, для каши незадачливому ротному кулинару, а то ведь зашибут невзначай его с голодухи. Холстяной мешочек крупы, да с ложкой насыпав до ушков у старого каптенармуса, (прапора по нашему), я припёр его до разведенного костра с подвешенным казаном.
Понятно, что не казан, немного упрощаю на словах.
Один хрен, большая закопчённая кастрюля над огнём, как ни назовите. Лишь бы брюхо набить, под дармовое винцо на походном привале.
Ещё вопрос: картошку надо сварить на ужин с обедом, или пойманного беспризорного теленка обжарить на вертеле под горячую кашу?
Хотя лучший кусочек мясной вырезки доставался мне всегда, выражая душевное отношение, как к батяне комбату.
Может, как чувствовали испанцы, своего в доску воина от души. Начальнику не следует быть накоротке с подчинёнными.
Это усвоил из той «жизни».
Полковой терции штандарт, весь стал грязным от оседавшей пыли. Приказал знамя ополоснуть в проточной воде найденного ручейка.
А как иначе — для поднятия воинского духа.
Я знал наперед из учебника школьной истории, что вся катавасия добром не кончится.
Только как теперь остановить запущенный маховик войны.
С трудом заглушая горькую вину перед местными поселянами,
за причиненные бесчинства, затеянной войной.
В свою очередь, я как мог, урезонивал полковых хлопцев словом и делом, махая скьявоной перед носом горе–мародёров, растаскивающих в разные стороны нажитое чужоё добро.
И зарубил на горячем скаку, пару тел ослушавшихся горемык, которые насиловали молодых селянок.
Драконовские меры нужны всегда, никак иначе без них не обойтись.
Пример налицо, из родной истории, как воевал батька вольный Махно: тут можно грабить, а тут нельзя, ни в коем случае.
Вот жизнь пошла: души наши переломаны, перекручены навек вокруг, плавленой сталью.
Не поется здесь, и не дышится.
А где дышать? Такой запах, не приведи господь.
И господь видит всё, так не покинь нас сейчас!
А что ёще делать остается? Только молится ему.
Тут хочешь, не хочешь, а станешь агностиком.
Тьфу, то есть наоборот, законченным католиком.
Конечно, всё напускное, моя богобоязненность.
У меня хватало с избытком во что верить: Россия, «Зона», Индия. Теперь вот Испания с королями, тут выругался матом.
Как ёще снять раздражение: интрига на интриге, и плетутся со всех сторон. А тут хоть война.
Тут понятно, кто пред тобой стоит: враг, или приятель.
Легче, как посмотреть на людей. Или сволочь или человек.
Хотя как посмотреть, тоже не легче от этого становится на душе.
В ночных диспутах с Виландией, немало копий сломано словесных. Бередящих неустроенною душу разговорах: как устроено в мире, что приходиться изворачиваться изо всех сил, чтобы сохранить шаткое Равновесие.
В очередной раз не нарушить баланс сил между «серыми», «белыми», и «черными». Которые прибыли с другой галактики, вроде осуществляя пригляд за нами, неразумными «хомо сапиенс».
От него научился нескольким практикам, работать со временем.
Хотя как тут скажешь, что такое есть Хронос.
Еврей Эйнштейн унёс тайну в могилу с собой, высунув язык с портрета, оставляя формулу «эм/си на квадрат чего-то там».
Есть ещё безвременье. Это когда есть несколько вариантов.
Человек находиться в коме долгого сна. Или в поиске творчества.
Или клиент Сабуровой дачи, хотя тут ради справедливости надо наречь её «Григорьевская дача».
По имени которого названа психбольница.
Там главврач–психиатр сам загремел в узилище под конец дней.
То ли болезнь Бехтерева, то ли Альцгеймера нашлась, скоротечно прогрессирующая. Ирония судьбы, оказаться потом на одной кушетке с психом–наполеоном.
Да, незавидная участь.
Перед смертью не надышишься вдоволь, не напишешься никогда, что есть на душе.
Тот сон привиделся недавно, где я один на одинокой планете. Может это было давно, миллион лет задолго до всего зарождения всех цивилизаций. До динозавров и библейских потопов.
Такое знание, которое некому оставить.
Да всё равно, кому это нужно, кроме самого себя.
Знание, оно ведь как, или какое: передаётся от души в душу.
И никак иначе. Если такого нет, тогда мы расходимся и идем гулять в разные стороны, как ни прозаично говорятся слова.
Быстро отужинал, и в романтическом настроении осматривался с пригорка, каменного придатка горы, где Суворов пройдёт через сто лет потопной лавиной российской армии.
Может ему послание оставить?
У дороги ковыли стоят, прямо как в России, закричали журавли в небе стаями.
Да нет, не журавли, обознался малость, скучая по матушке родине.
Большие птицы альпийские, может чёрные грифы, летели в высоте, карканьем предвещая ветряную бурю с грозой.
Встать бы, да полететь во всю ширь расправленных крыльев.
Зачесался нос, видно к не добру, в который раз.
Как назло заметил, что прискакал к моему штабу, так сказать, где кучковался офицерский состав роты, взмыленный нарочный от испанских «енералов–графьёв».
Пришлось спуститься к офицерам, да читать с помощью подоспевшего Виландии, центральное указание высокой ставки, при свете поднесенного факела.
Ознакомленный приказ гласил: ночью разведать впереди дорожку для войска, как там ожидается в будущем.
Вот что-что, а про будущее, уверен на все сто процентов, что оно будет хреновое, у всех нас.
Хотя есть возможность отличиться снова, как тогда случилось на море, при абордаже (куда же без меня), и глотнуть досыта свежего воздуха.
Но на первом месте, конечно, разведка, остальное потом.
Не зря нос чесался, ладно успел поесть стоя, не особо присаживаясь за офицерский «стол». Одному да втроём соваться в разведку не резон, надо бы отобрать с пяток не совсем смекалистых ребятишек.
Тех, которых не жаль оставить в пасти льва, образно говоря, в случае чего.
Такие есть всегда в полку. Родина ждёт героев, а… ну вы поняли.
Так, с этим решим немного позднее, сейчас подумаем над подготовкой к заданию.
По привычке, терцию называю полком по аналогии с современным полком. По сути, что есть терция?
Её численность колеблется от двух, до пяти тысяч человек.
Разделенных на роты, разного предназначения. Есть роты кавалерии, пикинёров, стрелков аркебузиров, смешанные роты. В роте от ста, и доходило до двести–триста человек. При разных военных действиях.
Всё неодинаково по уставному стандарту. Также каждая терция наименовывалась по округам, где они формировались: Кастильская, Арагонская, Сардинская, Каталонская и другие.
Или по имени своего командира.
Есть немало тонкостей по тактике, стратегии терции.
Как упомянул, терция разделялась на отдельные роты.
В каждой роте есть небольшой штаб из одиннадцати человек: капитан и его помощник заместитель, младший офицер, сержант, отдельный знаменосец, также три музыканта (трубивших то наступление, то отбой по надобности), фуражир–повар, воинский капеллан для отпевание павших и служения мессы, даже один брадобрей.
Чтобы бойцы не сильно обрастали бородами и щетинами.
Рота подразделялась на взводы под руководством опытных ветеранов.
Взвод подразделялся на отделения тоже под руководством ветерана воина.
Так как, я по найденным бумагам числился в чине капитана, мне в начале похода в подчинение дали роту гвардейцев, где сплошь почти одни ветераны. Как сейчас бы сказали, элитная рота.
Хотели, конечно, всучить больше рот или ртов, но я отказался наотрез. Лишняя головная боль, и ничего хорошего.
Я не карьерист какой-нибудь гнаться за чинами.
Вдруг что случится, потом разжалование.
Да временно нахождение в этом времени.
А граф Виландия командовал соседней ротой, в нашей терции, так что мы находились почти всегда рядом.
Стемнело, да так что хоть глаз выколи, если отойдешь от огня кострищ.
Световой день короток весной. Задумавшись, обо всём сразу что нахлынуло, ноги сами понесли к стоянке лошадей, там оказался возле своего коня. Погладил по умной морде, по-хозяйски потрепал холку, на ощупь пробежал рукой по конской сбруе, проверяя её перед вылазкой.
Подтянул где нужно подпругу и супонь, подправил посадку седла.
Потом дал фуража, пожевать верному товарищу для настроя, чтобы не скучал на привязи.
Сделал обыденные дела, подошел к одному из десятка солдатских костров, моих подобревших после ужина ветеранов вперемешку с молодыми и неопытными, салабонами, по-русски говоря.
Солдаты, признав меня, вразнобой загалдели, добродушно приглашая к огню:
— Сеньор капитан, садитесь к нам, возле огонька.
— Здорово, сеньоры гвардейцы! Осталось чем горло промочить?
— Оно, конечно есть, можно найти баклажку винца, ежели не брезгуете дешевым пойлом,— прогудел хрипатый мужик, видать из старых служак солдатской школы.
— Ничего, нам в самый раз будет.
Вот так, в ответ немногословно приветствуя и общаясь, совсем не чураясь, присел рядом с ними, незаметно присмотрелся к резким очертаниям грубых солдатских лиц, подрагивающих при натуральном свете горевшего огня.
Ночных лиц оказалось много, больше десяти.
Да накладывалась иллюзия ночи, когда предметы двоятся в нечётком свете. Изображения лиц, они ведь при отблесках костра преображаются: есть похожие друг на друга, есть непохожие.
Но у каждого лица особенная судьба. С линией жизни, страстями, пороками, всем остальным, что делает нас человеками, а не киборгами из плоти.
Как ни крути словами, а надо выбирать кого-то из них.
Почему-то накатило чувство близкой опасности в разведке.
Хотя вроде обычное дело: выдвинутся вперёд на десяток лье, исследовать местность и можно возвращаться назад в лагерь.
Тут бывалый воин поднес мягкую флягу с вином, сделанную из дублёной кожи, вместимости литра на три.
В знак благодарности кивнул головой ему.
Машинально потряс, судя по бульканью, там оставалась почти больше половины жидкости.
Ладно, нам хватит, не напиваться же перед делом.
Так, для разговора, сделать пару глотков.
Интересная фляга, отметил про себя, нержавеющих ещё не придумали делать: полость кожаная с оттиснутыми узорами, обмётанная по краям тесьмой для привязки к седлу.
Горлышко твердое, сделано из древесины, закрытое фигурной деревянной пробкой на веревке, чтобы пробку было удобнее вытаскивать, и не потерялась вдруг она.
«Умели же делать!» — подивился старинному предмету.
Что ж, отведаем солдатского питья. С этой мыслью выдернул притертую пробку. Подняв баклагу к верху, приложился, жадно глотая напиток. Вино отдавало кислятиной, почти забродившие на дневной жаре, но всё-таки крепкое и доброе. Пить можно, для приличия не морща рожу. Приходилось хуже пить пойло.
Не закрывая горлышко, передал флягу близ сидящему бойцу, дабы пустить её по кругу, по-братски.
Потом прислушался к незамысловатой болтовне мужиков, представляя что они сидят на деревенской завалинки, разговаривая о том, о сём.
Хмель вина понемногу стал кружить голову.
Фляжка, обошедшая кружок солдат, вернулась обратно, с остатками хмеля. Если немного промотать назад, то получиться — То и получиться.
Туман воспоминаний, стал явью, приходившей в кошмарных снах.
В этих видениях, она снова присниться мне, там девочка просит не дергать за красный проводок, тоненьким голоском погубленного детства.
Если бы девочка знала, что значит — сойти с ума, она бы, наверное, испугалась. Или не испугалась.
***
Отряд «воронов» перебросили из Ханкалы (ключевая база после второй чеченской) в Москву, на грузовом самолете ИЛ–76.
Сказали, так надо. Москва, район «Дубровки, Мельникова,7».
Мы же не знали, что так там серьезно.
Группа Бараева объявила теракт на всю Россию.
Нам никто ни сказал, что там будут дети, женщины, и театральное представление. «Вороны» одели спецкомплект антирадиационный зашиты, с полным «фаршем».
Я ещё с таким настроем пришел — никто из Наших не умрет, то есть россиян. Переговоры ни к чему не привели.
Начался штурм. Нам приказали, мы делали:
Есть приказ — мы исполняли. Штурм начался.
Штурм так штурм, нам не привыкать, отряд «воронов» и не такие задачи делал.
Операцию «дубровка» кто-то считает провальной, из-за количества жертв.
Так получилось. Как происходил штурм, как описать на словах.
Работа такая у нас. В руках «Вал», в подсумке гранаты всякие.
Просто идешь и всё. Как крадёшься. Зашли в театр. А там уже все сонные лежат. Предварительно туда запустили газ усыпляющий из спецмашин. Никак ни разберешь, кто лежит, потеряв сознание: то ли «гр» то ли «чехи».
— Тридцатый. Что видишь?— голос раздается в запотевшем гермошлеме.
— Да ни хрена не видать.
— Всё чисто.
— Иду на второй этаж,— отзываюсь отрывками.
Тридцатый это я. Такой позывной дали при сработки, со спецназом «альфы». Другие бойцы пошли по другому ярусу театра.
А я по этому этажу, двигаюсь на «галерку».
Натыкаясь на бездыханное тельце девочки в кофте оранжевой.
Сообщаю:
— Здесь вроде «двухсотый» лежит.
— Осмотри, тридцатый.
— Как скажешь, Первый.
— Есть осмотр. Приступаю…
БА! Вот так сюрприз предновогодний! (дело было в октябре)
Если по-простому говорить, то на теле девочки под кофтой, находился «пояс шахида» с разноцветными проводками, спрятанными вглубь паркетного пола. Тик–так, тик–так.
Гулко в мозгах и тихо изнутри, отсчитывал время цифровой секундомер, запущенный злой рукой террора, стремясь к полноценному нулю, когда все циферки установятся на отметке 0,000. Время моей жизни, всех людей, которые «там».
— Первый! Здесь бомба, она тикает.
— Ты охренел! Тридцатый, думай! Думай твоёж ты мать…
Мат ещё раздавался в динамиках шлема.
Только я загодя уже начал думать над сложившимся положением дел: «Девочку можно спасти, ещё стучит пульс — это плюс.
Разминировать сейчас на месте — это минус…»
Рука сама собой потянулась за наспинными бокорезами, специально приготовленными для таких случаев.
Теперь выбор: красный или синий, синий или красный.
Синий! Так синий. Есть. Я откусил клещами синий проводок на разрыв цепи, что приводило к деактивацию взрыва.
Уже мне потом объяснили спецы взрывотехники из «конторы»
Девочка умерла из-за… Пока я там возился с бомбой.
Её можно было спасти, вынести на свежий воздух, да медпомощи стояло немеряно вокруг. Дальше не помню, что творилось.
Было желание, выпустить весь рожок из «вала» в рожи жирных радующихся чиновников, дающих интервью в телекамеры.
Или в самого себя. Последствие газа, такое неадекватное поведение.
Отстегнув ненужный гермошлем, отбросил его в сторону, оставаясь в натянутой полумаске.
Палец потянулся к курку автомата.
Тут будто оса укусила в затылок.
Дальше не помню. Усыпили.
Да, наверное всех, кто непосредственно участвовал в операции «дубровка»
Я не спрашивал, не положено.
А если. Страшно подумать «что если».
Груз ответственности, тяжел для психики человека, с двух сторон. После подал окончательный рапорт на увольнение «по собственному». Пускай другие герои спасают Мир.
Смешно говорить, но испанцы даже не догадываются о событиях моего времени.
— Эй, эй, капитан, вы что уснули?— ненавязчиво кто-то потрепал по плечу, отряхивая от прошлого.
В моих крепко держащих руках, находилась фляга всё время.
Автоматически выпил глоток остатков вина, возвращаясь к положению здесь. Передал пустую флягу бывалому.
Ответы на вопросы сами пришли из воспоминаний.
Смысла нет, сейчас выступать: темнота как у негра, в том самом заповедном месте. До того, как получил приказ, я с Виландией перекинулся мыслями, как лучше исполнить его.
Неприятельские части могли вполне, где-нибудь находиться рядом с нами.
Он мне посоветовал пойти на вылазку, чуть позднее, ближе к туманному утру. Идея показалось мне здравой, я согласился с графом. Почему нет: отдых небольшой не помешает, может луна выйдет перед рассветом, всё будет светлее.
Мы же не кошки видеть в темноте, а фонарей тактических нет. Да я не бог выбирать: кто должен умереть сейчас, кому жить долгие лета. Пусть само Провидение решает за меня.
Как вариант течения событий, предложу бойцам пойти в разведку добровольно. Всё просто: есть меч (автомат), есть рука держащая его, есть друзья сотоварищи за плечом, которые не предадут в трудную минуту. Как обычно на войне. Вернемся. Когда нибудь, да вернемся, с войны.
Встал во весь рост, провозгласил здравицу за короля, или как там делали сталинские замполиты, поднимая людей из окопов, на верную смерть:
— Сеньоры гвардейцы, настало время отличиться…
Запершило вдруг, закашлялось, в горле костью застряло продолжение речи: «Во имя короля».
Да какого короля, если им надо жизнь отдать, из-за какой-то дури!
Тут подоспел бывалый, с новой баклагой, полной крепкого вина:
— Извольте промочить горло, ежели пересохло так у сеньора.
С достоинством, но что мне это стоило внутри, пришлось глотнуть открытого вина из фляги.
Тут я опьянел немного, то бишь конкретно. Оставалось только обняться и петь «ой мороз, мороз», что делать совсем не рекомендуется в негласных законах городского офиса. Но так как я пребывал вне офиса, мне было абсолютно наплевать на этот офис, и забить полный болт, на его выдуманные офисные правила.
— Ах, о чём это я речь вел? Нужны добровольцы пойти со мной в разведку,— одним словом выпалил, что есть на душе. За костром, одобрительно загудели нестройным хором:
— Да капитан, иду! Я пойду тоже! Возьмите меня!
Желающих оказалось гораздо больше, чем предполагал.
Да все, кто сидел за костром. И снова как выбрать, кто из них достоин смерти. Помогла игра в длинную и короткую спичку, то есть в соломинку, за неимением спичек.
В итоге, кое-как отобрал бойцов пригодных для разведки.
А пока, можно снова с Виландией побеседовать, сразиться в словесном турнире. Не нарушать же нашу традицию перед сном.
Ах да, пока есть время можно поведать вам, как повстречался с Виландией, со многими другими злоключениями.
Наверно, самый час сделать отступление чуть назад в прошлое.
Нелегкий путь проделал до сего дня, неминуемой смерти вопреки.
Смерти Вопреки.
* * *
Я выехал из поместья будничным утром, едва восход солнца робко позолотил верхушки крючковатых деревьев, крыши домов низеньких строений. Собранные вещи во вьючной сумке коня накануне, неслышным голосом весь вечер звали в дорогу, предвещая множество будущих приключений.
Ни с кем не прощаясь, покинул дом ставшим приютом, даже не оставляя прощальной записки.
Только взял с собой самое необходимое, для предположительно короткого путешествия, выбирая направление на юг.
Оружие неотлучно висело при мне, деньги на вынужденные дорожные траты, — золотишко в монетах, — лежали немного позвякивая в припрятанном кошеле.
Я направлялся по делам поиска цели в Толедо.
Выглядели тогда мои действия и хождения, странным образом: поскакал сюда, сходил туда, сделал то и то.
Подобно игровому квесту, только реальней во много раз.
Хотя действия столь были необходимы для будущего существования в этом мире. Свиделся с мнимыми родственниками, плюс прошла неделя учебы фехтованию стиля «дестреза», узнавание всего остального: языка, обычаев, политической обстановки, истории королевства.
Но теперь держал путь строго на юг, не отвлекаясь на всякие мелочи.
Потом, часа через два, предстояло поворачивать коня на запад, придерживаясь гражданского тракта. Некоторую опасность представляли шальные разбойники, вольно расплодившиеся в лесах во время военного лихолетья. Тут и там шныряли банды из оставшихся без постоянной работы наёмников–кондотьеров, нападающих на торговые обозы. «Бандито, бандельеро» — говоря по-испански. Здешние джентльмены охотники за удачей, птицей цвета ультрамарин. Придуманная птица удачи водится лишь в небе высоком, оттуда цвет поднебесный.
Судя по рассказам небылицам местных крестьян.
Но не будем отвлекаться на неё.
Прощаться с домочадцами не стал, не люблю затяжных прощаний, и так на душе остался легкий осадок грусти, когда покинул гостеприимный дом. Не спеша понукая конягу, сначала выехал из полусонной деревни.
Ускоряя скаковой бег, постепенно набирал разгон, и пустил в конце деревни, расходившегося коня во весь опор.
В дороге думалось о многом, между походными делами.
Полуденным днём, дабы немного спрямить извилистую дорогу, которая уходила явно в боковую сторону, выделывая большой крюк, решил свернуть в дикие поля.
Так двигался с отдыхом до вечера, корректируя направление по солнцу. Но с наступившим закатом, солнце зашло за горизонт, оставив меня одного в безлюдном лесу на опушке.
Тут дошло, что малость заблудился.
Компаса, часов, и подробной карты местности с собой не было.
По часам можно тоже ориентироваться по солнцу.
Точность метода невелика, но всё лучше, чем без ничего.
Имелся только старый набросок, на пергаменте нарисованный от руки Педро.
Он похож на карту, обозначая приблизительно направление главных дорог и местечки больших селений.
С несколькими уточнениями, сделанными чернилами, со слов того же незабвенного Педро.
Да, почти на ощупь, приходилось путешествовать. Но ничего, был бы язык, дорогу можно спросить, у кого-нибудь кто попадется в пути. Земля ведь круглая, как шарик.
Так нам говорят «яйцеголовые».
Судя по ихней теории, куда-нибудь да выйдешь в конце пути.
Вот люди, всему ведь верят:
«Во, деревня! Он же памятник! Кто ж его посадит?!»
Если Земля круглая, это легко проверяется опытным путем.
Берется промышленный лазер, и над стоячей водой замеряется погрешности кривизны планеты, если они есть, конечно. Хотя такой опыт давно проведён доктором Самуэлем Роуботам.
Но по теории круглой Земли, такого не может быть, из-за градусов кривизны поверхности.
Как говаривал мыслитель Сократ: «Я знаю, что ничего не знаю».
Что тогда судить и думать об обычных людях, об их научных суждениях.
Бог с ней, с Землей. Да будь она хоть параллепипед, есть у меня насущные дела важнее эмпирических споров.
Теперь получается, что на дорогу не вышел в итоге.
Когда скакал, никаких деревень не оказывалось поблизости.
Нет ни одного огонька, не видать в каком-нибудь захудалом сарайчике.
Что ж, будем ночевать одни в лесу под открытым небом.
Благо на дворе стоит не зима, да дождя не намечается, на месте определяя погоду по ясному небу.
Но на случай дождя пришлось бы рубить шалаш.
Хотя почему ночевать одни? Вокруг пролетали с ветки на ветку птички, скакали зверушки от зайцев и бурундучков до летяг белок. Ночная жизнь в лесу кипела кишмя с горкой.
Не обращая особого внимания на это безобразие, спрыгнул с коня, занялся обустройством вынужденной стоянки.
Лошадь в стойло временное, на привязь к дереву.
Не отходя далеко в темноте от случайной стоянки, поднатаскал сухих дровишек. Нарубил веток подручной навахой, под спальное ложе, чтобы от земли не тянуло земляным холодом.
Выкопал приямок под небольшой костерок, потом разведенный с помощью комплекта огнива.
Камня кремния и кресало, выкованного у местного кузнеца в поместье. Спичек и зажигалок ещё не придумали.
Поужинал куриной ножкой, подогретой на добытом огне с краюхой хлеба. Вот весь походный ужин.
Подкинул топливо в костер, накрылся кожаным плащом, специально приспособленный как современная плащ–палатка, для таких ночевок. Тепло от костра и от плаща быстро усыпили.
Слышал сквозь дрему разные звуки леса: усталое фырканье коня спавшего стоя, шорохи листьев под лапками мышек, уханье совы.
А ночью неожиданно проснулся от странной, желтой вспышки в многострадальном небе.
Вокруг осветилось как ясным днем, или от долгого разряда мощной молнии. Густой воздух заколыхался, затрясся с толчками земли.
Но приближающейся грозы поблизости не наблюдалось.
Что творилось спросонья, стало пока непонятным на продолжительное время.
Вроде ракет атомных и лазеров не изобрели.
Долго не мог найти внятного объяснения этому событию
Потом как длинно объяснял Виландия: для нынешнего Времени происходили большие перемены.
Всякая власть держится на магии, и будет пытаться её монополизировать. Точно так же, как любое другое знание, потока энергоинформации: в науке, истории, искусстве, моде, архитектуре.
Любой метод влияния на сознание масс, является магическим инструментом контроля народов. Примеры вы сами знаете: египтяне, инки, ацтеки, эллины, вплоть до сих дней.
Верховные жрецы серого Круга вместе с адептами церквей проводили коллективный ритуал магии, над древним артефактом Ковчегом Гавриила.
В противовес этому светлые силы архитекторов, защищаясь от влияния магии «серых», начали чистку планеты.
Тут я переспросил Виландию, не понимая его оговорку:
«Может, ковчег Завета?»
Граф отмахнулся и продолжил, но потом кое-что поведал об истории артефакта:
«По преданиям, архангел Гавриил принёс на Землю, и упокоил артефакт в виде ларца невиданной силы, вначале в пещере Хира. Потом Мохаммед перенёс его под основание храмового склепа Большой Мечети, построенной в Мекке. Архангел оставил строгий наказ в виде «Наставлений», пророку Мохаммеду.
Откуда следует, что Ковчег не должен извлекаться наружу, ни в коем случае, до приближения конца света, то есть Армагеддона.
Только использовать как запасной вариант, спасения человечества в грядущей битве Светлых и Темных.
Но верховный Круг решил пренебречь запретом, тайно собравшись в склепе, попытавшись воздействовать на артефакт в свою пользу.
Хранители Ковчега не допустили этого, аннигилировали, то есть сожгли на атомы всех иерофантов (верховных жрецов), кто там находился, во время проведения техногенного ритуала.
Поэтому произошел выплеск колоссальной магии, отголоском докатившись до Испании…»
В некоторых местах произошло отключение порталов, которые отворили верховные иерархи, черные маги инквизиции и королевства. Порталы были не столько закрыты, сколько временно деактивированы.
По всей планете проведена чистка от «серого тумана», обволакивающий плёнкой, принуждающий людей к бессмысленному насилию. Завершилось расслоение, то есть закрытие проходов, в других случаях — слияние временных мерностей.
Активировались духи природы, особенно погоды: ветров, воды.
Проснулись стихиали, элементали и хранители местности, в основном драконы и фениксы, находившиеся доселе в спячке, либо не имевшие доступа к полноценной «работе».
Да многие вещи, совершенно непонятные мне.
Я уж не стал спрашивать, откуда он знает обо всём.
Хотя знающий, на то и есть Знающий.
Только в отрывочном сне, после загадочной вспышки, запомнилось, как пришел леший. Так он причудился в моём русском понятие представителя природных духов. Может и был, тот самый испанский феникс. Сначала он подкатил с угрозами, типа я нахожусь на его земле без спроса, да костер зажёг из личного леса.
Потом как я с ним побеседовал по душам, вроде расстались с миром.
Восставший из ночи восход, пробудил из чуткой дрёмы, отгоняя ночное наваждение.
Хотя было ли это только наваждением? Да неважно.
Пора продолжать путь, по полям и долям, не выходя на большую дорогу. Да чего мне бояться, если сам черт не брат, а с фениксом на короткой ноге общаюсь.
Что и делал. Затоптал, окончательно, едва тлеющие угли с ночи.
Отвязал коня, мою одну двигательную лошадиную силу.
Подрагивая от утренней свежести, смотал плащ во вьючные сумки, вскарабкался в седло, погнал дальше, протирая на чуть быстром скаку слипшиеся глаза от сна.
Ещё подсчитывая в уме, сколько проделал расстояния, в первый день перехода. От старого поместья до ворот самого Толедо было где-то 250–300 километров. Двигались мы, то есть с конём, с небольшой скоростью примерно 10–15 км. в час. Всего часов двенадцать, с перекурами отдыхами. По несложным подсчетам выходить, чуть меньше ста км проскакали. Переводя на лье, (лье равен 4500 метров) то получим 22 лье с половиной. Если бы постоянно двигался по ровной дороге, да без продолжительного отдыха, то можно сделать 150 км за день. Значит, доберемся дня за три точно. Если не за два, выпрямляя извилистую дорогу, да если обойтись без приключений. Всё просто, тут не надо быть математиком с высшим образованием.
Всё «если», да «ка бы»: планировать будущее — дело неблагодарное.
Поёживаясь на ветру от утреннего обдувающего холодка, надвинул поглубже на лоб шляпу. Её все мужики тогда носили по здешней моде. Эх, сейчас бы горячего кофе стаканчик, а на обед горячий бульончик с лапшой. Мечты, мечты. Видно здорово я замерз ночью, да проголодался. Хотя, что значит еда–питание для человека?
Если на пальцах объяснять, такой пример из жизни.
Допустим, машину плохим бензином заправить — то движок забарахлит и сломается. Нормальное топливо залить в бак — то отлично заведётся и поедет в путь.
По начальному сотворению свыше, тело как машина.
Оно топливом считает энергию получаемую «сверху», а не еду, и всякую вкусную жратву.
Питание это так, для проформы — масло смазочное для двигателя. Будет плохое масло, всё вообще разрушиться.
Но нормальной пищи мало в современном мире.
И психосоматика, недавно привитая человечеству, кривая.
Вот кто приучил людей, каждый день есть по 3–4 раза в день, да ещё с перекусами? По замыслу Творца, ранний человек был создан без лимфосистемы.
Но потом в связи с перестройкой Мира, человеку было искусственно «вшито» на генетическом уровне внутренний паразитарный имплант.
Читаем сказания из библии, как там сказано между строчек:
Адам с Евой, первые люди, жили в раю Эдема, питались только нектаром амброзии, но потом они сорвали яблоко, открыли ящик Пандоры.
Бог разгневался и изгнал первых людей на Землю.
«И в поте лица твоего, будешь добывать хлеб насущный, доколе не вернешься в землю, из который ты взят. Ибо прах ты, и в прах возвратишься».
И прочее, и прочие события. То есть, если перевести на понятный язык, первые люди на планете, были немного другие, отличные от нас нынешних. Поэтому ещё прямые потомки Адама, жили куда больше нас на свете. Святой праотец Мафусаил, от которого пошла ветвь евреев, прожил 969 лет.
Сын его Ламех, жил ровно 777 лет.
Отец Мафусаила, Енох коптил свет 345 лет, пока его живым не забрали боги «наверх».
Внук Мафусаила, библейский Ной дожил до 950 годов.
Индийский мудрец Агастьяр, также прожил немало столетий, совершая немыслимые подвиги, наравне с богами.
Почти тысячелетие жили тогда пра-пра-пра-прадеды, если короче пращуры, на Земле. Потом всё изменилось.
Не экология виновата в долгожительстве, как считают «британские» ученые. Все наши калории из еды, уходят только на поддержание в тонусе внедрённой лимфосистемы.
Так что все логично сделано «присматривающими» за нами.
Как верно, однако, говорят фитоняшки: нервный стресс — это первый признак старения.
Кроме этого надо правильно дух тела содержать.
Потому, при здоровом питании, не у всех тело чинится начинает, от болезней связанных с излишним весом и перееданием.
Тоже Виландия просветил немного. Но всё потом.
Так мы скакали до полудня в моих мечтах о еде, по полям и лужайкам. То перебираясь через ручейки с неглубокими речками вброд, с плёсками воды брызгающих из-под копыт.
Как угадывал брод? Так вода там чистая, чище слезы девственницы.
Всё шло как обычно в пути, и тут произошло…
Конь скакнул по склону покатого пригорка берега речки, выбираясь наверх. Я почувствовал, что проваливаюсь в пустоту: седло исчезло, натянутые поводья обмякли, превратившись в верёвочки из теста. Напоследок успевая заметить, что сама окружающая обстановка Мира: лес, трава, небо, сам воздух — в мгновение ока зашевелилась, поплыла мерцающей рябью, превращая реальность в плохую картинку монитора испорченного телевизора.
Тут я погрузился в мёртвую тьму безвременья.
Почти с небольшой задержкой, выныривая на поверхность ощущений ирреальности происходящего.
Материализуясь в пространстве знакомого помещения, до оскомины в зубах. Конечно, я узнал это место, известное мне с раннего детства.
Моя детская комната в квартире, где рос при родителях.
Недоумевая, пытался осмыслить происходящее действо.
«Почему так случилось? Что произошло, в конце концов?» — звучали мысли в мозгу.
Вдруг послышались громкие голоса извне, коробки стен комнаты, обклеенной старыми обоями. Я узнал их, с трудом внимая голосам.
Они знакомые по прошлым жизням, звучащим из Чернобыльской Зоны. Примерно как в ситуации, когда пациент в наркозе, при роковой операции, нечто называемое душой, выходит из тела и отстраненно наблюдает за врачами сверху. Врачи судорожно мечутся, чтобы спасти жизнь больного, бросая отрывистые реплики между собой, что предпринять.
Почти такое же у меня состояние.
Один озабоченный голос Креста, другой взволнованный Хозяина:
— Включай! Быстро включай вручную системную перезагрузку, после немедленно авторизируйся! Иначе он «там» останется навсегда и умрет!
— Как он там? Сколько у него осталось времени, чтобы выбраться «назад»?
Я понял что «Он» это я, речь идет обо мне.
Спрашивающий голос был Креста.
— Шансов мало, долго не протянет. «Там» где он оказался — нет жизни. Нет кислорода, только вакуум. Кислород для дыхания, что остался только в нём самом. Есть только минута, максимум две,— Хозяин.
Вот черт! Тут я сам неожиданно ощутил, что с каждой секундой моего времени становится тяжело дышать, как при острой нехватки воздуха. Я мог ходить по герметичной комнате, передвигаться, трогать вещи, но за пределы выйти не мог. Предчувствуя, что за стенами, окнами — нет «ничего». С ужасом заметался по комнате, лихорадочно ища какой-то выход, задерживая дыхание жизни, экономя кислород.
Выхода не было, всё оказалось стойко–непроницаемым для «извне».
«Замуровали, демоны!» — вспомнилась шутка из фильма не к месту.
Потом успокоился, больше не дёргаясь по сторонам, смиряясь с неизбежностью кончиной бытия.
«Надо бы найти бумагу с карандашом, написать посмертную записку что ли!» — пробежала спокойная мысль, да что толку, кто её станет читать.
Снова голоса, сверху меня или сбоку: непонятно.
— Как он «туда» попал? — спросил Крест.
— Энергия вырубилась полностью, при взрыве дверей бункера. Системный сервер отключился. С задержкой включился резервный генератор. Но загруженная программа компьютера «перемещателя» без авторизации пользователя, дала сбой, автоматически вынося его в никуда. Произошёл самопроизвольный «выброс».
То есть, само его подсознание рефлекторно дало команду: переместиться в безопасное место. Он выбрал такое место, место матрицы,— обеспокоенно объяснял Хозяин.
Хм, я не подозревал, что у Хозяина присутствуют человеческие эмоции присущие людям.
— Как остальные?
— Остальные в порядке, пока,— выделил голос, слово «пока»
— Он сможет выбраться из матрицы?— спросил Крест
— Не знаю, всё решит его подсознание. Выбор всегда есть.
— А он нас слышит? Надо сказать ему что стряслось! — Крест.
— Может быть, пробуй,— Хозяин.
— Джон, Джоник, ты нас слышишь?!
«Да слышу, слышу!» — автоматически, как будто они меня видят, утвердительно качнул головой, слыша издалека родной голос Креста:
— Тут такое дело. Ты только держись там. Спецназ силовиков «Зоны» приступил к штурму бункера лаборатории Х-16. Буду пытаться задержать их на входе, насколько это будет возможно.
Ты поторопись там с миссией. Всё, я ухожу. Прощай друг...
С горечью стукнул кулаком об замкнутую навек стену, не чувствуя боли, узнавая неутешительное положение из услышанной информации.
Снова теряю настоящего друга, а я тут сижу в клетке, бессильный помочь им.
Дела, ох такие дела, там в моём времени, разыгрались не на шутку.
Наступало удушье, жёстко перехватывая горло, как при медленном задыхание стянувшей шею петлёй.
Поздновато мужаться, надо готовиться к смерти.
Скучно и обыденно так помирать.
Как говорят старые люди, повидавшие на своём веку многое: «Одному и топиться грех».
Потемнело в глазах, готовых вылезти из глазных впадин.
Бессильно прислонился головой к проему двери, обитой старым дерматином. Слегка повеяло сладковато–свежим воздухом, из-под косяка двери, или только кажется…
Что запомнилось заключительным аккордом, — снаружи возник скрипучий голос–мысль Хозяина: «Постой сталкер, «отступник» тоже пойдет с тобой, сам не лез впереди его…»
… Сознание долго приходило в норму, возвращая медленно к реальности. Головная боль ломила мозги.
В висках неравномерно, через раз, кувалдой пробивал в венозных синусах головы, импульсами ток крови.
В глазах плыло разными частями наслоения света, почти как в приобретённой трихромазии.
Стадия дальтонизма, нарушение цветного зрения, когда невозможно различать некоторые оттенки светопередачи.
Мысленно ощупывая себя через терзающую боль, обнаружил: что нахожусь лёжа по грудь в обмывающих меня прохладных водах, мирно текущей речки. Через которую переправились и уже выходили на берег. Точнее, мы вышли из речки, но я снова очутился в ней.
Недавно или давно, трудно понять травмированными мозгами.
Расфокусированным зрением кое-как увидел коня.
Тот как ни в чем ни бывало, лениво жевал травку возле берега.
Наверно я при «выбросе», безвольным куском мяса упал с седла в речку. Тут ощутил, что воды отнюдь не прохладные, а чертовски холодные.
Сколько времени пролежал в ней, принимая речную ванну?
Видимо долго, и надо выбираться отсюда.
Но ничего: теперь будет всё нормально, успокаивал себя.
Ничего, что головная боль — восстановимся через практику «Зеркало Изиды». Склеимся и полечимся.
Ничего, что весь мокрый до нитки и замёрз, до стучания зубами и дрожания конечностей — разведём огнь и согреемся, да посушим одежду.
Ничего, что реальность не подлинная — главное пока верить, что всё
по-настоящему здесь.
Повезло, что вернулся назад в это время и место.
Да надо бы останавливать бессмысленный внутренний диалог, вносящий заморочки в жизни, мешающий нормальной работе мозга, чтобы восстановить сознание.
Выделить только один «маячок» на главном процессе.
Конечно, я помнил до «выброса» что у меня есть задание, то есть своя задница находиться где-то в кресле, и всё временно.
Но теперь это чувство больше обострилось, не давая застрять с головой в этой реальности.
Ничего, скоро должно появиться на пути местечко Консуэгра, расположенное на тракте, там передохнем по дороге.
В поселение, можно будет остановиться перед последним рывком, почистить основательно пёрышки.
Дорога ведь любит меня, а значит не оставит одного в беде.
Театр: Игры Кошек и Волков.
* * *
В театральное здание «Колизея», битком набилось множество разношерстного народу, в час начала представления, драматургической пьесы. Выгодно делая антрепренёру, владельцу театра, законный аншлаг.
Приносящий ему успех, славу, известность, немного хлеба насущного, в виде денежной прибыли.
Сего дня, как раз предстоял премьерный показ повой постановки.
Втиснулось много разной публики всех мастей, в полной мере желая волшебного зрелища, чтобы вкусить духовной пищи:
От плодовитых нищих горожан с ароматами немытого тела, что не продохнуть и не встать.
До напыщенных придворных вельмож, рядом с утончёнными дамами высшего света разодетых в пышные платья, затянутых в тугие корсеты. Вполне демократично, в духе свободных нравов.
Но дух здесь в закрытом пространстве точно стоял, хоть топор вешай.
Дабы отвлечься от обыденности бытия, народ валом валил, скупая билеты в толчее зазывающих в театр уличных глашатаев.
Что нужно толпе, для полного счастья? Хлеба и зрелищ, желательно того и этого побольше.
И толпа, тебя на руках будет носить и боготворить.
Ещё в античности Юлий Цезарь усвоил простую формулу власти.
Тоже понимая такую формулу, бездушный институт католической церкви вместе с аппаратом святой инквизиции, малу– помалу разрешил устраивать для людских сборищ, шуточные балаганы на площадях и дворах (корралах).
Потому все известные в Испании авторы пьес, того времени, были так или иначе, служителями инквизиции или принадлежали к церковному культу. Строгое указание «дать зрелищ» шло с верхов власти, королевской и церковной.
А шуточные балаганы выросли в серьёзные театральные выступления и заведения.
Скоро, через полвека, ворвётся на театральные сцены, широко шагнет и высоко прыгнет, новое искусство — балет.
Становясь добрым соседом театра.
Поэтому иногда, пьесы совмещались с балетной подтанцовкой.
Конечно, это заведение не столичный мадридский театр «Коррал дел Принсипе», или лондонский «Глобус».
Но тоже на уровне, здесь творил и воплощал пьесы испанский драматург, подобно легендарному Шекспиру, уроженец Мадрида Лопе де Вега, в бытность работающим клерком инквизиции.
А зачинателем театра в Испании, разумеется, считается Лопе де Руэда: драматург, антрепренёр, режиссёр и первый актёр труппы. Автор нескольких известных комедий.
Одни Лопе, в театре оказывались. Тенденция, однако.
… Я действовал локтями и корпусом как шестом на плоту, отталкиваясь то с одной, то с другой стороны берега плотного людского болота, продираясь сквозь толпу зевак поближе к подмосткам.
Надо было тоже повесить на грудь мешочек с благовониями вместе со снадобьем для отпугивания всякой живности из насекомых, как советовали бывалые люди, то есть торгаши билетами, перед посещением театрального храма музы Мельпомены.
Одновременно борясь с жаждой плотнее зажать нос, или с пожеланием утратить навек обоняние.
Некоторые сеньоры маргинального образца, горячо чертыхаясь скороговоркой, посылали меня лесом, из-за того, что я кому-нибудь наступил на ногу в спешке, или толкнул чересчур грубо под ребра: «Как ты смеешь, болван, толкать меня!»
Или произносят с пафосом высшей богемы: «Тебе здесь не место, деревенщина!»
В те минуты, много о себе узнал хороших вещей.
Вид, надо признать, у меня довольно затрапезный, совсем не праздничный.
Весь наряд состоял из той одежды, что была до этого и ещё раньше.
Как говориться, с корабля на бал. Вот у меня такая же история.
Не успел прикупить модных обновок, которые нынче в испанских
трендах–брендах сезона.
Встречались мутные типы с поволокой в тусклых глазах, заранее укуренные в хлам опиумным кальяном.
Они, недоумевая, оборачивались, косились недобро, намекая на то, что кто-то ищет больших проблем в жизни.
В отместку, рискуя сзади от них, получить подлый удар навахой в печень. А как иначе?
Тут простые и суровые нравы. Можно спокойно через контролеров проходить с личным оружием, — никакого досмотра.
Только показывай входной билет, стоивший пару грошей, и проходи по местам.
Так и сделал на общем входе: показал билет и прошел внутрь обители муз, с неразлучными клинками.
Почему муз, а не музы?
В театре ведь на самом деле работает не одна только Мельпомена.
Тут живая музыка маленького оркестра для сопровождения действа пьесы, живопись мастеров художников, представляемая искусно нарисованными декорациями.
Отдельные люди, крепко поддавши вина, радостно ухмыляясь во весь рот с выбитыми зубами, приглашали угоститься и выпить с ними в буфете, правда, за мой счет, за удачную премьеру пьесы. Понятно: им лишь бы повод был, да надраться в стельку до кабацкой драки, на халяву.
Но зачем я очутился в столь экстравагантном месте?
Как вы помните, я уговорился встретиться в городском театре с герцогиней Ребеккой, то есть с Анной.
Так как театр был один на весь Толедо, то выискивать по всем заведениям, и выбирать где её искать, особо не пришлось.
Потому спеша её увидеть, как вошел в партер, так на ходу сыпал на обиженную публику, извинениями и «пардонами».
Нет времени на всякие церемонии, с поклонами и реверансами.
Устройство театрального помещения, внутреннего убранство, немного поразили, эммм, как бы это выразить.
Стоит пары слов немного описать его:
Здание театра прямоугольное, немалого размера, как с хороший торговый центр. Вместимостью, если брать на широкий глазок: то от трехсот до семьсот зрителей. Семьсот, самый максимум конечно.
Если все скамьи в партере убрать, да уплотнить вип–места.
Но триста, а точнее, все полтысячи посетителей, никак не меньше, сейчас помещались в театре под крышей.
Ладно хоть окна открыты для вентиляции воздуха.
В отличие от шекспировского театра, то бишь лондонского «Глобуса», где не было полной крыши над головами простой публики. Она была только по бокам сооружения, похожего на открытый амфитеатр древнего Рима.
Напротив, толедский «Колизей», правильное название которого «El Coliseo», имеет сплошную крышу, поэтому для доступа света, в стенах здания проделаны громадных размеров окна.
Кстати, тот же мадридский хваленый «дел Принсипе» был сначала сделан без крыши, под открытым небом.
Лишь потом на этом месте в 1869 году, было построено капитальное здание театра, под названием «Эспаньол».
Южное солнце даёт хорошее освещение, поэтому света из окон достаточно, в отличие от того же «глобуса», где в британском климате серый туман с хмурыми дождями.
А крыша в свою очередь поддерживается парой десятков дорических столбов. Высокими резными колоннами, украшенными верхними капителями из белого мрамора.
По расположению мест по бокам помещения в три яруса длинных галерей идут ложи знати, с удобными креслами красиво обитые натуральной кожей. С небольшими столиками, уставленными всякими винами и яствами, для перекуса во время антракта, устраивая вроде фуршета.
Не знаю почему, но одна из галерей, предназначалась исключительно для женщин. То есть именуется «дамской галёркой», об этом позднее. Театральная сцена, не особо выдаваясь вперёд, располагается напротив входа.
А после входа находится партер, места которого заполнены полностью до сцены. Возле сценических подмостков сидячие места на скамьях со спинками, а около входа публика стоит, что не протолкнутся.
Да с предстоящим аншлагом показа, половина скамей в партере убрали, дабы вместить больше зрителей.
Руководствуясь видимо правилом: в тесноте, да не в обиде.
Отсюда получается толчея, вонь, гвалт и полная неразбериха.
Устав от долгого ожидания начала представления, человеческое многоголосие зрителей понемногу сливается в неясный гул.
Потому я немного сглупил, сдуру затесавшись в толпу простолюдинов, купив сразу билет в партере, думая по-современному, что это элитные места, а галёрка где-то там вдали, как у нас принято, места для смертных.
Откуда знал, что заведено здесь наоборот?
Ведь я не завсегдатай посещений разных театров, и не театрал заядлый ни разу по жизни. Если в школе, классом ходили на детские спектакли в городской Дом Культуры.
Там тоже имелся театральный зал мест на сто.
С занавесом, софитами, сценой, акустикой: оборудовано всем, чем положено в больших театрах.
Хоть назад возвращайся на вход к билетёрам, чтобы поменять билет.
Что и сделал, с великим трудом.
Но как назло, выбора не оказалось. Все вип–места на галёрках были выкуплены, или заняты сливками общества.
Ведь поспел к театральному входу, только ко второму звонку, то есть предпоследнему.
Тогда после принятия вынужденной речной ванны в одежде, посушился над разведённым костром.
Как запланировал к вечеру, нашел по дороге, местечко Консуэгра.
Оно оказалось деревней, с небольшой крепостью на высоком холме, в окружения построек в виде круглых башен из камня.
С огромными лопастями. Как потом стало понятно, ветряные мельницы.
А крепость, или замок называется «Castillo de la Muela», что в переводе означает — замок мельничного жернова.
Что логично, ведь в мельнице имеются жернова, и сами мельницы стоят.
В деревушке отыскал постоялый двор с корчмой и спальными номерами. В одном из них завалился спать.
Ранним утром разбудил толстый хозяйский кот.
Видимо он открыл незапертую дверь, по-свойски забрался на постель, принялся тереться об меня и мурчать, подставляя рыжую морду с длинными усищами.
Как бы говоря: «Пора вставать сеньор, нас ждут великие дела».
С котом я подружился во время вечернего ужина, заказывая по традиции кувшин вина и утиную грудку в фасолевом рагу.
Почему по традиции вина?
Да не было в обиходе питания: ни чая, ни кофе.
Кофе в Испании появится только через лет через десять.
Чай в Европе займёт место, лишь в начале 18 века.
А запивать еду надо, вот приходится наравне со всеми употреблять вино. Дымчатый кот с опаской подошёл к моему столу, стал тереться об ноги, громко мяукая, желая высказать какие-то претензии.
Пришлось задобрить его, изредка бросая на пол утиные косточки.
Удовлетворённый котище пожирал их с хрустом, размалывая зубами, ни разу не подавившись. Вина он не пил, наверное, поэтому кот довольствовался косточками с моего стола.
Погладив кота, пришлось вставать и приняться за дела грешные.
Кот важно поднял хвост, и с чувством исполненного долга, солидно покачиваясь на ходу, отправился тоже по кошачьим делам.
Может ловить мышей на мельницах, может искать себе пару, может ещё что-то.
А я, подкрепившись с утра чем бог послал, точнее что трактирщик поставил на стол, отправился в дорогу, с приподнятым настроением.
До Толедо оставалось примерно полста километров.
Ближе к полудню подъезжал к мосту Алькантаре.
И там основательно задержался.
Пробки на дорогах случились нынче, как не смешно звучит такое оправдание. Точнее, образовавшийся затор, возле въездных ворот Алькантаре из телег, карет, повозок, прочих колесниц.
Пробка заняла всю длину прилегающего одноимённого моста Алькантаре (пуэнте де Алькантаре).
Видимой причиной затора было то, что ворота сделаны узкими, такой ширины, что в него может въехать одновременно только один гужевой транспорт, в одну сторону.
Понятное дело, что находились желающие выехать из города.
Да ещё взимание пошлины, за въезд, за товары, прочая лабудень. Ругань, ссоры, торги за уменьшение платы.
И всем ехать надо.
Поэтому всё не так быстро происходило, как хотелось бы.
Отстоял очередь, проезд на юг был перекрыт из-за траурной процессии, пришлось объезжать с севера, полностью огороженный каменными стенами, район Алькасара. Где расположен королевский замок, так сказать независимый городок в городе.
И там снова пробка!
На внутренних городских воротах Солнца (пуэрте дел Сол).
Час пик, чтоб их. Да ворота тоже узкие, как игольное ушко, через которых бедуинский верблюд не проскочит!
Зато бесплатный осмотр достопримечательностей города.
Когда увижу такое.
Что говорить — красота.
Во время вынужденного простоя, спешился с коня, стал ходить вокруг, смотреть по сторонам, подслушивать сплетни и байки стоявшего разночинного народа.
Так вот, ворота ведут на площадь, также именуемая по названию
ворот — «плаза дел Сол».
Сложенные из неровных камней, массивные ворота прорезаны глубоким входным проемом, крытым крестовым сводом.
Вход въезда обрамлен подковообразной аркой, над которой возвышается другая арка.
Она «слепая», то есть как заделанная, с повышенной кривизной с грациозным абрисом, опирающаяся на стройные колонетки — тонкие колонны.
Вверху две полосы тонко профилированной «слепой» аркатуры, из переплетающихся между собой арок подковообразных внизу, многолопастных наверху.
Сложная система, арки на арке, короче говоря.
Интересная постройка, умели же строить тогда!
Ворота фланкируются (блокируются) двумя башнями: квадратной каменной башней, примыкающей к городской стене, с парой оконных проемов.
И полукруглой башней с другой стороны, украшенной вольгангами. Это типа балкончиков. Вверху ворот проходит терраса с зубцами в человеческий рост, увенчанными пирамидами. Там прогуливалась парочка караульных стражников кирасиров.
Над входной аркой помещён каменный барельеф, в виде большого медальона с сюжетом. На нем изображены две женские фигурки, несущие на блюде отрубленную голову.
Согласно, краем уха услышанной байке: некий кавалер и бабник, главный альгвазил Толедо Фернан Гонсалес, стал домогаться и грязно оскорбил двух юных девушек толедок.
Случай дошел до ушей короля, и Фердинанд Святой, приказал обезглавить «преступника», а его голову на золотом блюде отдать оскорбленным девушкам.
Весьма поучительная история.
Таковы нравы были незабвенные.
Потом пробка рассосалась, поспрашивал адрес театра у горожан, и направился туда.
Театр расположен в ста метрах от храма Сан Висенте, как заведено у испанцев, на площади плаза де Сан Висенте.
На этой плазе, скоро добравшись до места, увидел огромное здание с вывеской «Эл Колизео».
Вот так, если вкратце описывать, очутился в театре.
А дополнительные билеты в галерку продавались внутри, возле самих лестниц на ярусы. Там находились ещё одни сборщики платы за вип–места, по цене в несколько раз больше партерных билетов. В зависимости от качества репертуара, известности драматурга.
Болтливый контролёр, оставшись без дела, выдал такую информацию, про женскую галерку, тоже рассказал в ответ на расспросы, как найти в театре одну женщину.
Оказывается, по правилам церковной морали: молодые особы, без пары, целомудренные девушки и женщины, рассаживаются отдельно от всех похотливых зрителей, в специальную галерку.
И билетер даже кивком головы показал, примерно, в каком районе сидят эти представительницы.
Поиск Анны, теперь значительно упрощался.
Выходило, что не зря возвращался.
Отсюда почти невозможно друг друга заметить, потому решил продвигаться ближе, к той самой стороне галёрки.
Зрителей там пореже толпилось, что облегчало задачу.
Подойдя ближе, не особо толкаясь, к входу на ярусы, увидел второго билетера, вместе с двумя людьми в одинаковой форме гвардейской стражи.
Понятно, охрана. Потом узнал, для чего она пригождалась.
Порядок в театре поддерживался двумя альгвазилами на каждой стороне, гвардейцами вроде испанских полицейских, в которых часто бывала надобность, ибо многие пытались проникнуть в театр бесплатно.
Иные маргиналы из сеньоров, пытались проникнуть в «галерею для женщин». Порой, заведенные зрители из партера оскорбляли матом, нападали с кулаками и ножами на актеров труппы театра, якобы в чём-то провинившихся перед ними.
Опасная профессия у лицедеев была, в те времена не столь отдалённые. Иногда посетители заводили между собой ссоры, драки и дуэли, доходившие до смертельного кровопролития, тут же превращая выдуманные актёрские действия на сцене, в жизненную дуэльную схватку на гладиаторской арене.
Видимо немало кровушки пролилось на театральных подмостках.
Не только нервы и пот актёров окропляли её.
Только стал думать, как привлечь внимание Анны, или пройти наверх, тут знакомый, еле слышимый в шуме публики, окрик сверху галерок привлёк внимание:
— Амигос! Риккардо!
Повернув голову, я узнал случайного друга, встреченного на испанской дороге. Кричать ему не стал, лишь приветственно помахал шляпой, и знаками показал, что пройти дальше наверх не смогу.
— Сей момент спущусь! — уловил ответ, от амиго Андреса де Барсия.
Так специально сделано в театре, что звук идеально идет сверху вниз. Для лучшей звуковой акустики, чтобы лучше слышали зрители, которые внизу. Раньше ведь не было усилителей, микрофонов с колонками.
Ладно, стоим на месте, ждём идальго, озираясь по сторонам, взглядом ищу Анну. Тут снова окрик, только поближе раздался:
— Эй, Риккардо, идальго! Здорово, сеньор земляк. Как там поместье ваше поживает?
На сей раз прямо со сцены, где подготавливались к началу первого акта лицедеи. Да, вот это ангажемент: то никого из знакомых, то сразу несколько. Какой-то актёр из труппы в сценическом костюме короля, разумеется, мне лично незнакомый, обрадовано махал рукой, радуясь что встретил земляка с родины, а может даже товарища по детским забавам. Чтобы не разрушать легенду, пришлось через силу улыбнутся, якобы тоже нахожусь на седьмом небе от счастья.
Театральный колокол ударил третий заключительный звонок, публика стала постепенно затихать, превращая гул какофонии в тишину, где слышно только дыхание сотен людей.
Кстати: традиция звонить троекратно в колокол или в современный звонок перед началом первого акта, появилась с театрального представления, где колокол впервые зазвучал во время исполнения труппой Уильяма Шекспира, в сценах с отплытием корабля.
Когда в качестве декорации на сцене «Глобуса» поднялись макеты парусов, и зазвонила корабельная рында.
Конферанс провозгласил громогласно:
«Первый акт — начинается!»
И степенно удалился, куда-то вбок сцены. Заменяя ведущего, выскочили на сцену, как черти из табакерки, артисты с артистками стали произносить по очереди слова вступления:
… Не забудь, Рикардо! Драма стала зеркалом, в котором предстают пред нашим взором:
Обрадованный до глубины души, что снова видит меня живым и здоровым, Андрес сбежал по лестницам ярусов галерки вниз, раздвинул охрану с билетером, без этикетов сразу заключая меня в объятия.
Да что тут, я сам был рад встретить знакомое лицо среди множества других, в ответ сдержанно похлопывая Андреса по плечам.
— Да что мы тут стоим, пойдем наверх. Там расскажешь, что делал.
А я тебя, там кое-кому представлю,— пригласил идальго.
— Этот достопочтенный монсеньор пройдёт со мной,— грозно предупреждая, обратился Андрес к страже, к трём церберам на отделяющем переходе, где ясно видно отличия благородной крови от касты черни.
Да в любом обществе, если приглядеться, будет видна делимая грань: где обитают власть имущие, где находятся простые смертные.
Действие на сцене: красивая девушка, кокетливо обмахиваясь веером, читала монолог Цинтии, светской куртизанки по роли, обращаясь к Рикардо.
Моему тёзки, верного слуги у герцога Ферранского.
Как понял отрывками, из происходящего на сцене.
— Вам, Рикардо, я не верю, хоть назад дней тридцать только, не дивилась бы нисколько, постучись он в эти двери.
Ибо с юных лет он жил, так бесчинно и беспутно, что почти ежеминутно к сплетням поводом служил. Избегая связи прочной, в брак вступать он опасался, и наследником считался сын его — о стыд! — побочный…
Ведомый Андерсом стал подниматься по лестнице на ярус — и тут началось.
Подогретые вином и опиумом зрители из партера, хотя какие это зрители, стали выкрикивать одновременно, как по команде:
«Муэрде! Гоньба! Дерьмо! Позор!»
Начали освистывать, и под конец полностью заведённая толпа, стала бросаться овощами в артистов, доставая из пухлых карманов, заранее приготовленную закусь.
Актеры сбивались с реплик роли, но продолжали играть, почти не обращая внимания на град предметов.
Стойкие, видно попались, совсем как герои пьесы.
Но самые отмороженные театральные хулиганы, ринулись вперед, расталкивая все передние ряды, опрокидывая скамьи, сшибая обычных зрителей наземь.
Это я уже сверху наблюдал со второго этажа галёрки, не слыша, что твердит под ухом идальго, забрасывая меня вопросами.
Некоторые фанаты добрались почти до высокого края сцены.
Трусливые альгвазилы, как родные менты, робко пытались пресечь массовый беспорядок.
Но их плотно зажали по углам зала, пособники хулиганов, не давая подойти к сцене, угрожая длинными ножами.
Хреновое дело, подумал, решая, что делать:
Если фанатам удастся залезть на сцену, то будет драка, потом срыв спектакля, общая паника, затем свалка, и начнется массовая давка всех подряд. Где все всех будут давить насмерть: кто упадет под ноги неуправляемой толпе, больше не встанет.
А выход из театра, всего лишь один!
Тут не один труп будет, гораздо больше.
Зная по опыту дежурства на стадионе, в составе ментовского заграждения.
В разгар начавшихся беспорядков, после памятного футбольного матча. Тогда выходов было много, силовиков нагнали будь здоров, а без жертв не обошлось.
Да встречи с Анной облом выйдет тогда. Тут долго думать нельзя.
— Ты со мной?— бросил на бегу Андресу.
Определяясь как поступить, на ходу скинул плащ со шляпой.
Перелез через перила ложи, спрыгивая на боковой край сцены. Подмостки сцены прилегали к бокам галёрки.
Благо невысоко прыгать вниз. И вовремя.
Обкуренные громилы полезли, подставляя друг другу плечи, на сцену как тараканы изо всех щелей!
Эти посетители партера (mosqueteros) «стрелки–мушкетёры», как их прозывали, являлись недисциплинированной, тревожной и властной частью публики испанского театра.
От них зависит успех или провал пьесы.
Ими руководит один, или несколько вожаков толпы, подавая остальным сигнал к аплодисментам, свисткам и броскам овощей.
Как писали газетчики того времени, существовал сапожник, который много лет был теневым диктатором мадридских театров.
Поэтому авторы пьес, не желая провала, ходили к нему на поклон перед представлением. Давали деньги, ублажали по-всякому.
Такая зависимость от вкуса грубейшей части публики, объясняется обычаем испанских драматургов, обращаться к публике в заключительных строках пьесы, с просьбой о снисхождении к актёрам.
Даже Лопе де Вега и Кальдерон, не пренебрегали этим хитрым приемом обольщения публики.
Но сейчас не до изучения нравов в театрах.
Смягчая падение на сцену, мягко группируясь, перекатился к первому хулигану.
Первый так первый.
Помятые артисты к этой секунде, попрятались сзади сцены, по углам.
Сразу решил для себя, что будем драться, без клинков и ножей.
Для начала попробовать применить испытанную временем, борьбу
айки–дзюцу.
Что сказать о ней: техника традиционной борьбы самурая против самурая.
Японского рыцаря в доспехах, против рыцаря в доспехах.
То, что на фанатах не было доспехов, конечно, облегчало схватку.
По привычке, средневековых хулиганов, называл про себя фанатами.
К первому фанату — «коте гаэси».
Бросок с переворотом, если получается.
Если не получается, то ломается кисть.
С выкручиванием кисти противника наружу.
Поймал метнувшийся кулак около кисти в захват.
Закрутил в движение, вокруг себя: сначала в одну, затем в другую сторону, используя его силу движения заодно.
Выкрутил кисть, помогая немного бедром, и бросил назад в партер.
Первый — пошел! Как заведено, там, у десантников.
Теперь второй на очереди. На него «иккё» хватит.
Первая техника удержания противника, если получается.
Если нет, то опять же, перелом руки в локте.
Применяется рычаг с выпрямлением руки, как бы вовнутрь.
В борцовском танце захват кисти. Выкручивание назад за спину.
Только удержание не провёл, нагнул его раком и дедовским пинком сбросил вниз.
Партер соскучился по вам, синьор помидор!
А до партера со сцены, больше двух метров.
Нормально лететь так ему.
Как дети малые, ей–богу.
Идальго Андрес, вслед за мной ворвавшись на сцену ураганом, спеша помочь, тоже крушил всех подряд, разбрасывая по углам дворовых забияк. Вроде справляемся, подумал, преждевременно радуясь победе.
На сцену, рывками подтягиваясь, залезал поднимаясь наверх, здоровый гигант. Размером как боксёр Кличко, для наглядности.
Мда, как мать рожает таких! Лучше не знать и забыть.
Циклоп, только с двумя глазами, неумело размахнулся, показывая правый боксерский джеб.
Хорошо, что он не силён в боксе, как его двойник с Украины.
Уворачиваться времени нет — пригнулся ниже.
Тут я попал! То есть попала моя шея, в борцовский замок на удушение, вминая кадык внутрь. Как же, расслабился по полной программе от победы.
Все мои приемы борьбы оказались бессильны.
Отдал шею и всё, уже поражение, это если на спортивном ринге.
А тут бой без правил, до полной смерти.
Скосив глаз, шею повернуть нет возможности, увидел, что Андрес плотно занят с другим громилой, не на шутку сойдясь с ним на кулаках.
Правая рука тоже угодила в стальные клещи.
До клинка уже не дотянуться никак.
Незамедлительно пошла асфиксия.
Да, трагическая смерть на сцене, подумал о себе, в третьем лице.
Сразу же придумав для самого себя заголовки газет.
Внезапно стальной замок разжался, я выскользнул ужом наземь.
С трудом веря в спасение, увидел позади наглухо оглушенного здоровяка, высокого элегантного мужчину, раздетого до шелковой рубашки.
Тот, весело подмигивая мне, помахал рукой.
Только в его руке находилась массивная трость, видимо не простая, а с секретом, залитая внутри чем-то тяжелым.
Циклоп, почувствовав, что победы ему не видать как своих ушей, сгорбившись и потирая ушибленную башку, с обиженным видом слез с подмостков. Да все фанаты лежали на сцене, или попрыгали в обратно партер. То ли сами, то ли с нашей подачи.
Сцена очистилась быстро, от всякого дерьма.
Негаданный спаситель, улыбаясь подал руку, помогая встать с колен.
Ведь ослаб здорово, без воздуха.
Разминая шею, покрутил головой.
На сцену выпорхнула актриска, исполняющая роль куртизанки.
Радостно щебеча, она пригласила нас всех за кулисы.
Как с трудом понял, тяжело переводя дыхание.
Что ж, пойдём за кулисы театра, раз приглашают, давно мечтал там побывать. Не торчать же на сцене вечно, вбирая воздух ртом как рыбы на суше. А побитых, поверженных фанатов, под улюлюканье публики, уводили из зала осмелевшие альгвазилы.
А что? Ещё одно дано бесплатное представление для публики.
В заднюю каморку театра, служившей общей гримерной, набились все артисты труппы, вдобавок вместе с нами, где было без продыху вольного воздуха.
После театральной драки, вышел конферанс и объявил внезапный антракт, из-за сложившихся обстоятельств.
Ко мне протиснулся новый знакомый, здорово помогший в драке с «кличко». Да что там говорит, спасший жизнь и шею от стального захвата.
Сквозь разорванный рукав расшитой рубахи у него в горячке боя, распахнутой на мгновение в движении, мельком считалась надпись или тату с названием «s.t.a.l.k.e.r», на левом предплечье.
Ого! У меня была почти точно такая же на предплечье, наколотая в начальное время, когда я был «первоходом».
Старатель–кольщик оставшись без дела, наколол татуху, за бутылку водки в Баре. Была, потому что она осталась на «старом» теле. Значит, тоже меченый «Зоной»?
Но маловероятно, точнее невозможно. Если это не тот самый Черный Сталкер.
— Позвольте представиться: граф Виландия, к вашим услугам, — спаситель доброжелательно протянул правую ладонь для знакомства.
Машинально, продолжал пялиться на его левую руку, с порванным рукавом. Теряясь в догадках — что это было?
Почудилось, или померещилось?
Мало ли почему: от асфиксии, от всех треволнений.
Что только не привидится в такой ситуации.
Вспоминая отрывок, что рассказывала Анна в прошлой встрече:
«… примета того человека: у него будет на левом предплечье, клеймо в виде татуировки со словом «s.t.a.l.k.e.r», вечная отметина сделанная самой Зоной».
Граф поймал мой упорный взгляд, убирая протянутую руку, долго висящую в воздухе. И плотнее запахнул рваный рукав, ладонью оставшейся без ответа.
Недоумённо, спаситель повернулся спиной, огорчённо удаляясь в сторону выхода из гримёрки, ни с кем не прощаясь и не говоря больше ни слова.
«Подождите граф…!» — но вопросительный возглас не успев, запоздало застрял в горле.
Вот досада! Раздался другой громкий возглас:
— Слушай Риккардо, помоги замять большую паузу,— с другого угла гримёрки неожиданно уставился на меня знакомый из труппы,— ведь ты неплохо исполнял куплеты стихотворные. Помнишь, как мы с тобой играли роли по молодости.
А мы пока подумаем, что делать без актёра.
Ключевой артист, игравший роль Рикардо, был сильно побит, поставлен синяк во всю рожу, и выступать ему дальше не очень приятно. Вот блин, что делать!
— Ну ладно,— нехотя согласился, давая себя уговорить.
Не пропадать же спектаклю, в самом деле.
И встречи с Анной, надеясь, что она увидит меня на сцене.
Да где она сама, куда пропала?!
Конферансье объявил мой выход.
Раздвинул плотный занавес, вышел на помост театра, как взбираясь по ступенькам на эшафот с гильотиной...
Сцена, куда ты выходишь, что-то сказать огромному сборищу народа. Тысяча глаз смотрят на тебя, надеясь, что ты, сделаешь чудо. Но что я мог сделать? Именно для них?
Не зная, как поступить, на ум пришел легендарный монолог Гамлета.
И то частями. Но деваться некуда. Вынул рапиру для сценического образа, какой актёр во мне пропадает, стал произносить на память, что пришло в голову.
Читал строки с уважением к Шекспиру, потому требуя уважения от всех остальных присутствующих в зале:
… Быть или не быть, вот в чём вопрос.
Достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними? Умереть… Забыться…
Запнулся, так как не знал продолжения текста Гамлета.
Повисла гробовая тишина в зале, что слышно полет комара.
Тут голос змеиный раздался, шипя во всю округу здания:
— Да он мошенник и шарлатан!
И снова нагрянула могильная тишина.
Суфлёр тетра, сообразил что делать, начал тихо подсказывать текст. Поздно. Всё поздно для меня, текст суфлёра и зыбкая встреча, моя миссия. Осталось только повторять вслед за подсказками:
…Покончить с ними? Умереть… Забыться…
И знать, что этим обрываешь цепь
Сердечных мук и тысячи лишений,
Присущих телу. Это ли не цель желанная?
Скончаться. Сном забыться.
Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.
Тяжелой поступью, в ритм моим словам бессмертного монолога, откуда-то сверху с галерки, спускался дон Девело.
И потом, поднимаясь на сцену, показушно обвёл руками пространство театра. Совсем к месту, по-театральному, он обратился к зрителям:
— Тут божий суд рассудит нас! Кто прав, кто виноват! — И стоявший напротив, дон Девело кинул мне в рот перчатку с руки.
Неосознанно, поймал перчатку, летевшую в лицо.
— Вызов принят! Бог и Вы, уважаемая публика: свидетели тому и судьи,— дон Девело торжествующе поднял руки вверх, разыгрывая свой сценарий спектакля.
— Сюда иди! — вперяясь без чинов словом, подозвал его, стоя напротив личного врага, со старыми счётами.
Дон вразвалку подошел, вот мы стоим и дышим друг другу в лицо.
— Я тебя убью,— говорю ему, совсем как в дешевых боевиках.
Эх, да когда уже всё закончится?!
Наверно никогда: Джоник сюда, Джоник туда.
Да пошли они все, кто командует нами.
Хотя всего-то требуется, пройти по земле боком.
Дон злобно ухмыляется, видимо готовя какую-то западню.
Ладно, пока сыграем по его правилам:
— Где и когда?— я был готов сразиться тотчас и прямо на месте!
— Нет, не здесь же, на глазах у всех устраивать нашу маленькую дуэль. И потом — зачем осквернять кровью священную сцену театра. Жду вас завтра к полудню, да хотя бы в школе фехтования Гарсии. Найдешь сам, или подсказать?
Я знаю, что это возможная смерть для Риккардо, для меня.
Ведь я не бессмертный. Как приду в то место, там наверняка случится «карусель», как предупреждал маэстро Пепе.
И всё равно даю соглашение:
— Я приду. Обязательно,— ладонью пришпилив донскую перчатку к плечу недруга. — А сейчас уходи прочь!
Мне надо доиграть свою роль до конца.
— Позволяю, играй пока. Только приходи непременно, там встретимся… В последний раз,— загадочно усмехнулся дон Девело, убирая перчатку с плеча, зловеще уходя прочь со сцены.
Вежливей надо быть с людьми, вежливей и проще.
Казнил сам себя через секунду, за то, что потерял самообладание, привитое со времен Зоны и Индии.
Зря я так с ним. Кто я есть на самом деле?
Я ведь не бог, чтобы отделять зерна от плевел, добро отличать от зла.
«…Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра.
Ты прочь гони соблазны, усвой закон негласный,
Иди, мой друг, всегда иди дорогою добра..»
Ага, как же, всегда так поступаю. Хотя это есть не очень хорошо.
Добро и зло — шаблоны, искусственно вшитые нам под кожу, теми, кто на самом деле управляет толпами масс.
Народу надо занять мозги, наподобие этих понятий, чтобы не думал больше ни о чём другом.
Вшитые шаблоны есть только у человека.
У Миров нет никаких шаблонов, добра или зла, черное и белое.
На ум пришел случай из юности.
Нередко случается: выходишь летним утром на улицу.
Видишь перед собой огромный, куда-то спешащий мир, полный ненаглядных обещаний, надежд, и растворенного в небе счастья. Вдруг мелькает в голове мысль, спрессованная в доли секунды, или идея фикс: сделать мир лучше, произвести что-то хорошее.
Так и я, летним утром, созерцательно сидел на одинокой автобусной остановке, на далёком отшибе поселка, возле речного пляжа. На том пляже загорал и поплавал в реке, с самого утра.
Вода как парное молоко, и это правда, в ней было теплее чем на суше. Теперь возвращался в поселок, где проводил летний отдых.
Понятное дело, там по хозяйству помочь дедушке с бабушкой, дрова наколоть, тимуровцы не требовались.
Вся подсобная работа по дому лежала на мне.
Скамья остановки, рядом густой лес, тёмно–серебристая лента асфальта, исчезающая вдали за горизонтом.
Точно такая была в детстве, когда вместе со мной маленьким, рано утром ехали в машине.
Я сидел на задних сиденьях, на коленях у бабушки, всё равно смотрел вперед, на бесконечную дорогу. Она, то взмывала вверх, то падала вниз, как змея укутывая серпантином всё вокруг.
Было мне весело: ведь впереди целая жизнь, и ещё целый день.
В машине, в старом «москвиче», играла музыка из радиоприёмника. Потом музыка кончилась, объявили новости.
Диктор из радио прокашлялся и произнес: « Сегодня в Москве, скончался Владимир Высоцкий…»
Потом пошли новости про олимпиаду.
Шофёр машины горько сказал: «Вот и конец дороги».
Потом выключил радио. Остаток дороги мы провели в тишине.
Только я не понимал, что же такое случилось, зачем горевать.
Но сейчас я сидел на остановке, снова смотрел на асфальтовую дорогу, которая исчезает в вечности… дорогу в никуда, опаленную утренними лучами солнца, и где-то там, в пути нас скоро настигнет смерть. Простая смерть, с неслышной косой.
Неожиданно послышались голоса издалека. Да нет, не с неба.
Голоса обычные и вполне человеческие. Вскоре увидел пару фигурок людей, идущих по обочине дороги, громко переговаривающихся друг с другом. Местные взрослые, побывавшие в армии, парни из поселка.
Я к ним не лез, не переступал границы, и они меня не задевали.
Просто здоровкался при случае.
Парни приближались ближе, всё яснее слышался их пьяный разговор.
— Да меня Светка застукала, когда я Наташку шпилил раком. Ну ты знаешь её, конкретно. Сам ведь её пялил, тоже после дискотеки.
— Ну а ты чего? ширы- пыры, восемь дыры.
— А чё я? Отмазы не прокатили. Типо я не я, и тёлка не моя.
Тут парни засмеялись, сами угорая над своими шутками.
— И чё теперь?
— Ну а чё. Светка сказала, что я свободен, мля как его, а вспомнил, как ветер. Вот, так братан…
Тут в диалог аборигенов, вмешался его величество Случай.
Как-то сбоку, там прямая тропинка вела, чуть немного дальше, из-за остановки, появились две девичьи фигурки, в шортах и бикини.
Я их не знал, видимо как я, они приезжали из города на лето.
Одна светленькая, другая чуть темнее, с мокрыми от воды волосами.
Тоже видать купаться ходили. Да, устроили тут дефиле–стриптиз, передвигая стройными ножками по дороге.
Естественно, бухие парни узрев добычу, старались её неумолимо настигнуть,
— Эй, девчонки. Слышь, а я свободен сейчас. Давай знакомится, поплаваем, позанимаемся чем-нибудь? В натуре.
— И что, прямо сразу в лес позовёшь? — отозвалась дерзкая блондинка, прибавляя шагу с подругой.
Но как тут убежишь от них?
— А чего время даром терять? А ну стоять!
Девушки, поравнявшись со мной, с мольбой посмотрели на меня.
Я отвел глаза. Так получилось. Парни, догнали девушек, не тратя слов, не обращая на меня внимания, (хотя из них кто-то сказал: «третьим будешь?»), подхватили их под плечики и поволокли в лесок. Тут же проезжал мотоцикл, он остановился на остановке, подбирая меня. Я сел на сиденье и уехал оттуда.
Не знаю, что дальше там произошло.
Но, разумеется, девушек в лесу принудили к сексу.
А что я мог сделать? Мораль сей истории, к чему веду.
Раньше я был пофигистом и стрессоустойчивым, как сейчас выражаются. Наверно со временем, с течением жизни всё обострилось. Все чувства.
Это плохо, как сказал бы учитель отшельник.
А это уже серьёзный признак.
Кто я есть? Тот же убийца.
Ни чем, не отличаясь от тех парней.
Убивал на войне? Убивал. Сажал невиновных? Сажал.
Если вскрывать нарывы на душе, там столько гноя вылезет, что мама не горюй.
Кто-то скажет, что жизнь такая выпала, или судьба.
Как бы не очень такие оправдания.
Конечно, есть небольшой ключик к сознанию.
Кто поумней поймет: «Подставь шёку ещё раз, тому, кто бьет тебя». Ну да, библейская истина. Так и есть.
К примеру: у меня ни к вам, ни к кому либо еще, нет никакого интереса. Потому и претензий быть не может, априори.
То, что представляется внешней реальностью, и то, что прикидывается внутренним миром, самим тобой — не должно вызывать никаких личных чувств.
Это не собственное. Всё это ни к чему.
Оно может причинить только боль.
Если всё это ненавидеть, испытаешь ещё большую боль.
Такого следует избегать.
То есть, если брать тот случай с девчонками, — Я ни в чём не виноват. Ни перед кем. Нет белого, нет черного.
Если бы вмешался в конфликт, то даже локально это бы ничего не изменило. Не сейчас, так в другой раз, глупые девчонки попались бы в лапы озабоченных мужиков.
Понятно, что вам ничего не понятно.
Никто никого не вытащит из «болота», кроме себя самого.
Если так получилось что-то нехорошее всё-таки, то…
Да что говорить, стираешь из памяти друга, или брата, или другого родственника. Которые не нужны больше в жизни.
Жизнь ведь не просто сталкивает с людьми.
А с какой-то целью. Как объяснить — не знаю.
Только если оставлять маяки для ключевых моментов для проживания определенного опыта. Личного.
Все что проговаривается — один раз.
Поэтому по поводу контекстов текста, через меня проговаривается один раз — это реальность.
А вы что, не видите сами, виртуальные вшитые шаблоны?
Они повсюду вокруг нас.
Заходишь в магазин, берешь пиво и сигареты, расплачиваешься картой, простым кусочком пластика.
Вставляешь карту в кассовый терминал, набираешь код, несколько циферок определяющих жизнь.
И всё. Как бы деньги сняты, переведены в магазин.
Только где они деньги? И какие?
Где они сейчас, в каком виде хранятся? В виде простых цифр?!
В банковском сейфе? Это простой пример.
Очнитесь! Вы уже живете в виртуальном мире.
И проснетесь, хотя навряд ли, в мире населенном живыми роботами.
Часто бывает во сне, в трансе, в медитации: чувствуется что поймал ниточку, вот нащупал ключик, чуть–чуть осталось, до разгадки всех главных вопросов и тайн, бытия человечества.
Ан нет! Нельзя! Выходить за барьер, или человеческий вольер.
У человека остается после просветления на миг, туманное вспоминание, что в голову приходила очень важная мысль, но сразу же забылась, теперь её не вернуть никогда обратно.
Современные люди постоянно гонятся за галлюцинациями–шаблонами, которые возникают у них в голове. Но по какой-то причине они охотятся за ними не внутри мозговой жидкости, где эти шаблоны возникают, а по реальному физическому миру, на который шаблоны накладываются.
А потом, когда аллюзии внезапно рассеиваются, человек останавливается, говорит сам себе: «Ой, мама, а что это было? Где я, почему я, как теперь поступить?»
Такое регулярно происходит не только с людьми, но и с целыми цивилизациями.
Жить среди иллюзий шаблонов для человека так же естественно стало, как для кузнечика сидеть в зелёной траве, который из детской песенки.
Стоп. Хватит. Сеанс психоанализа закончился.
Тут в голове щёлкнуло, время закрутилось снова, вовлекая в обычный ритм существования, нахождения на сцене театра.
Почему закрутилось, а не пошло или зашагало?
Крутящийся момент имеют частицы времени, в нахождение торсионного поля планеты, если объяснять коротко.
Толпа зрителей ликовала, восхищённо хлопая в награду россыпями аплодисментов.
Ещё бы! Только что, на сцене вновь развивалась реальная история, кому предстояло жить, а кому умереть на дуэли.
Надо собраться, как император Нерон, спаливший Рим.
На пепелище старого города построившего новый вавилонский Рим, тот вечный город в камне.
Знал ли он, что так получиться? Конечно, знал, предвидя такое.
Снова преподал нам, наглядный урок жизни.
«Он еще дышал, когда ворвался римский центурион и, зажав плащом его рану, сделал вид, будто хочет ему помочь.
Он только мог ответить: «Поздно!»
— И: «Вот она, верность!» — с этими словами испустил дух». Светоний, хронист древнего Рима.
Немного выдуманный диалог.
«Душа убитого Нерона отправляется в небеса. Там спрашивают:
— Ты зачем так жил? Не по-человечески.
— Зачем, почему… Да чтобы все помнили моё имя в веках….»
Лучше сжечь дотла всё старое! Как надежду, бабу–ягу, которая умирает последней, суча лапками в ступе.
На этом месте построить нечто новое, лучшее, что можно представить.
В уши ворвался гул окриков публики театра о продолжения выступления. Что ж, и вам будет «счастье».
Встав в позу, (а вы про какую подумали) позу актерскую, продолжил читать гамлетовский монолог, давая отмашку суфлёру, то ли пинок по роже, то ли условный стук сапог по полу сцены:
В моём случае, кивнул голове суфлера высунувшейся из скворечника:
— Какие сны в том смертном сне приснятся,
Когда покров земного чувства снят?
Вот в чем разгадка. Вот что удлиняет
Несчастьям нашим жизнь на столько лет.
Не знал, не думал до сих пор, что выступать так тяжко.
Лучше бы вагон с мукой разгрузил вручную.
Кто говорил там: »Ораторствовать — не мешки ворочать».
Попробуй, выступи на людях, погляжу на тебя.
С меня пот лил градом, от ответственности за слова, произносимые со сцены. Вдумайтесь в строки:
— Кряхтя, под ношей жизненной плестись,
Когда бы неизвестность после смерти,
Боязнь страны, откуда ни один
Не возвращался, не склоняла воли
Мириться лучше со знакомым злом,
Чем бегством к незнакомому стремиться!
Двоякое чувство, словно писал Шекспир тексты находясь среди нас. Вроде он там, и вроде здесь. Актуально, называется.
Опуская всё остальное, пришлось потом играть маленькую пьеску.
Под конец выступления я серьёзно думал, что надо переквалифицироваться в трубадура.
Играть, так играть до конца.
И мы сыграли на бис неоднократно, пьеску из жизни.
Под звон бокалов струящегося вина по-настоящему, и лязга стали шпаг, фехтуя понарошку.
Рикардо (главный герой) подъехал к театру, на черно–белом коне.
Даже не на «мерседесе»!
— Нелегкий путь проделал я, моей смерти вопреки, но хитростям нет пределов, для тех, кто, увы, дураки... — молвит герой.
— И тут любимую увидел, — герой.
— Но сейчас твоим бредням покончено будет, — злодей достает шпагу и пронзает мою любимую. (по игровой роли)
Герой дерётся бутафорским клинком на дуэли, где убивает злодея.
— Им новые чаянья вручат, и новые веры дадут, и тем, кто дает — не наскучит, и те кто берет — не сдадут, — многозначительно говорит мой герой…
Как сами, понимаете, тут стало не до Анны.
Овации, цветы, а не капуста, летели на сцену.
Каждый, всякий раз, вызывая у меня взрыв, бурю эмоций.
Но где же ты, Анна?! Что с ней случилось?
Навстречу сделанный мой шаг, остался без ответа.
Брошенным камнем глас, вызывая круги по «воде», вопрос без ответа: «Ты где, и как?» И может на беду, я жду все ответы.
Что сказать о театре? На сцене когда выступаешь, обостряются все чувства, вместе с присущим куражом, как во время острого, неизбежного поединка со смертью.
Дуэль — карусель.
«Моя звезда всегда со мной
Моя звезда горит внутри…» В. Бутусов.
* * *
… — Очнись испанец, наконец. Какая мечта у тебя?
«А белый лебедь на пруду, качает павшую листву…» — лейтмотивом играла старая мелодия.
— Проснись. Есть святое и твоя мечта?
Мелодия шансона сменилась тревожным ускоренным ритмом, заиграла короткая как жизнь, турецкая мелодия «истаменэ».
Про то, как сильно болит башка (голова) у кого-то мена (мужчины).
Как почти у меня, в самом деле, взрывая мне последний мозг.
Привязалось ведь непутевое.
— Да пробудись, говори ответ!
— Мечта… Она такая недосягаемая, как звезда… а, ну да, про это, мечта моя... жить возле Испании, на пустынном острове Доне ла Вито, где всегда Лето. С котом Маргом, где мог бы писать иногда для мира.
— А кто спрашивает? кто спрашивает? кто спрашивает?
Я проснулся, не попадая в ритм вставания, желая подняться после кошмарных вопросов и музыки, немного очухаться, осмотреться по сторонам. Прояснить — где и что.
Тело раскачивалось, то ли от сотрясения, то ли от вина, в разные стороны, не подчиняясь воле усилия чего-нибудь делать. Пробуждение оказалось нелегким делом.
Голова болела, как обычно при таких делах.
Готовая треснуть, расколоться напополам.
Вспомнил: жена так будила иногда, когда под утро пьяный приходил.
Здорово мы нахерачились с Андресом вчера в таверне.
На славу погудели. Как в сорок пятом, под Сталинградом.
Караоке, одним словом. Ладно не стриптиз.
Посмотрел себе вниз, стянув опоясанную тряпку.
Труселей не было. Значит всё-таки стриптиз был в таверне.
Да, конкретно накидались вином.
А может трусы снял где-то здесь.
Так вот: я, и одновременно мой герой, те же яйца только в профиль, приподнялся, оторвав пятую точку с великим трудом от мятой постели. Просто забей. На что забить? Задал сам себе вопрос.
Тут же возник ответ с вопросом,
— Ты сегодня в полдень дерёшься на дуэли,— сообщил непонятный внутренний голос.
Вот! Черт! Со вздохом, — да пошло оно всё!— повалился обратно на постель.
— А–а –а… — пытался спрятаться от нависших проблем, закутываясь во что-то подобие теплого пледа, из пушистого меха.
Дал бы мне кто-нибудь шанс умереть и не вставать!
Назойливый голос как назло не спал, чутко держа ухо рявкнул:
— А ну встать, солдат! Тревога, по форме 02!
Голосом ротного старшины.
Нулевая форма — когда полностью голый.
Ноль 1— трусы и голый торс.
Ноль 2— штаны с черно–белым тельником «воронов».
Да ёжкин кот, когда всё закончится.
Дайте поспать! Хрен там, сон никак, ни в какую не шел обратно в голову.
— Есть кофе, хотя бы здесь?— спросил у этого блядского голоса, чтобы он отвязался и успокоился, как моя чистая и безгрешная совесть. Преувеличение, конечно, но зато она не грызет постоянно по утрам с похмелья.
Рассчитывая, на спокойную тёплую ванну с шоколадным какао.
— Я тебе не совесть. На кухню иди вниз, сержант,— кратко ответил непонятный глас.— Умойся. Приведи себя в порядок.
Да прогресс, поднялся с кровати и уже сержант.
Таким макаром мы до полковника дойдём.
— Тогда кто ты?— задал вопрос.
Обескураживающий ответ был один:
— Сам головой думай.
Ладно, сам так сам.
Напялил измазанную вином рубашку, потом куртку–безрукавку, вместе с труселями и штанами вдетыми в раструбы сапогов, в смятой форме найденными возле постельного алькова.
Пошел бродить по дому, придерживаясь курса на кухню.
Как понял, конечно, ночевал у Андреса дома.
Немного прояснилось в голове, и давно забытое вспомнилось, как было тогда:
Во время ментальной практики, учитель вошел в меня.
Разумеется мысленно. Помню, долго он потом плевался.
Понятное дело, что он там мог увидеть, в моих недалёких мозгах.
Одну болотную серость, без всякой структуры.
Тут моё восприятие сместилось в другое измерение.
Смотрел так, чтобы увидеть энергию, по приказу учителя: приложить к зрению «энергетическое» усилие.
Я и приложил, как освоил уроки.
Картинка та же, тот же ашрам и учитель, но изменилась.
В ней появилась дополнительная глубина.
Видимые предметы и старый монах приобрели оболочки ауры.
Светятся разным светом, одновременно излучая и поглощая пучки энергий. Учитель сидя наклонился, протягивая неестественно длинные, светящиеся руки, кладёт мне что-то прямо в голову, сквозь черепные кости.
А вы думали? Легче лёгкого, влезть в голову другому человеку. Конечно, он подселил и оставил где-то в мозгах, блядского двойника–голоса.
Говорившего на чистейшем русском слоге, подражая голосам жены и старшине. На память, или на всякий случай.
Просто я зол на двойника, толком не придя в себя.
А как меня пробудить и заставить двигаться?! Только так.
То-то всё знакомое. За голосом ведь, не скроешь намерения.
Похоже тот «всякий» случай настал, или время «ч».
Как он смог, монах, так хитро устроить?
Да запросто. Почти у каждого человека есть духи–подселенцы.
А то два, и три, полученные вместе с «подарками».
Либо от инферналов, либо от сущностей, либо от эгрегоров, да много от кого.
Такая реальность духов–подселенцов, и наша с вами тоже.
Если они смирные, то молчат до поры до времени, никак не проявляясь, вампирят по-тихому энергию.
Или дурные, тут всё грустно, заражая жертву безумием.
Ладно, с этим понятно. Что дальше делаем?
— Может забить на всё? — осторожно спросил двойника, проснувшийся нечаянно подарочек монаха.— И похмелиться холодным кавальдосом из винного погребка
— Деструктивно. Нет времени. Пора, пора… — уверенно ответил внутренний голос.
— Блин, ну ты зануда! — пожаловался в самого себя.
Эх, жизнь пошла, везде контроль и ещё раз контроль.
Никакой личной жизни, даже здесь! Головняк, одним словом.
— А который час сейчас?— поинтересовался, так на всякий случай.
— Поздно уже, и самое время,— уклончиво ответил двойник с акцентом монаха.
— Ладно, пошли,— согласился нехотя, с неугомонным помощником.
Теперь двоим нескучно, можно поговорить о чем-нибудь, по пути на пресловутую кухню.
Каждый сам по себе — и в то же время мы вместе.
Оказывается, «мы» ничуть не хуже, чем просто «я» или даже
«Я — Подселенец». Как он оказался, наконец, в башке–голове.
И что, стало быть, делать с этим.
Помещение, вроде кухни, скоро нашлось, там стоял большой чан с водой. Набрал подходящим черпаком воду, над подобием раковины облился зачерпнутой водой. Потом ещё раз, и ещё раз, после расплескивая воду в дрожащих ладонях, залил водицу в сухое горло, с жадностью выпивая до капли. Между утренними делами, вопрошая головного двойника:
— Ты вот скажи, как появляется мысль, идея, не знаю ещё что- нибудь: решение как делать... откуда всё это берётся в мозгу? Сам мозг мясное желе с жидкостью. Откуда там могут рождаться мысли?!
— Мысль — микроэлектрический нейро–импульс в синапсах.
Мозг приёмо–передающее устройство, между «землей и небом», говоря по-вашему. При поступлении запроса–ответа, в мозгу, вырабатывается нейро–импульс, он дает толчок всему.
Потом поднялся снова по лестнице на второй этаж роскошного дома.
— Тогда расскажи про себя.
— А что про меня? Я такой же, как все подселенцы.
Они, то есть мы, подселенцы, ваши добровольные помощники, представляем собой: потерянные, подаренные, отвергнутые элементы Монады, или куски той Души, которой они собираются служить с таким рвением и с извращённым пониманием этого.
Они стремятся к интеграции с мозгом, но понимают это так, что большая Родительская часть Души должна подстроиться под них, а не наоборот, то есть они под неё.
Здесь происходит проверка на «вшивость» Родительской части Души, её личные уроки. Она её пройдёт, или нет.
В зависимости от того, насколько она обладает морально– волевыми качествами и осознанностью мозга. Всегда существует вероятность минус обратить в плюс. Таким образом, учитель отдал вам часть своей Родительской Души, то есть меня.
— Да, сложно как-то устроено, давай ещё раз потом поговорим на трезвую голову.
Лестница. Коридор. Поворот вбок, дверь.
Тыкнулся в неё, небрежно открывая.
Время — дьявольский механизм: время закрутилось, время остановилось.
— А здесь, я здесь за что? Эй, двойник, ответь! Ты куда спрятался, сукин сын?
Печально затикали маятники часов затихая ритмом, умолкли тревожные барабаны в голове, привязавшегося мотивчика «истаменэ». Как сравнить такое состояние: время утекает сквозь пальцы ладоней, как песок, в песочных часах.
Там в комнате, не издавая никакого звука, ни шороха, ни звука, ни пьяного сопения, — лежал мой амигос Андрес, лицом вниз на мягком ковре, словно тоже не мог очнуться от вчерашнего отрывного веселья.
Только одетый, в белой рубашке, на которой расплывались пятна красные.
То ли от вина. То ли от... Да ну! Боясь страшной догадки, даже не стал подходить к неподвижному телу, покоящему на влажном, с подтёками кровавого морса, багровом ковре.
Вот хрень! Отдыхал! А я?! Что тогда я?
Да нет. Нет. Нет!
Не мог, я так сделать с другом во время пьянки, да и после.
Я спал как убитый, фигурально выражаясь.
— Тогда кто?— спросил двойника, может он что-то помнил из вчерашнего? Думай, думай двойник.
Безмолвная душа Андреса ещё должна быть здесь.
Можно заглянуть в священный «третий глаз», узнать, что произошло недавно. Тут понял, двойник не поможет: он тоже спал в мозгах мертвым сном.
Так не бывает, в чём моя вина? В том, что снова встретил друга?
Около дверного входа садясь на корточки.
Слишком это было, так сказать, нереально.
Пропажа Анны, теперь мертвый Андрес.
Ты зачем так делаешь жизнь со мной, ответь?
Всех отбираешь у меня, кто стал дорог. Так не бывает.
М–м–м… Вырвало на ковровый пол, желтой желчью, меня привычного ко всему. Стало полегче, сразу протрезвев.
А где все слуги при доме?
Не могли же они все испариться.
Подсаженный в мозги двойник, вёл как джи–пи–эс навигатор по необъятному логову.
Сравнимый с особняками бизнесменов воришек, или слуг–халдеев народа. Дом, который должен быть у каждого человека, а не бетонная клетка в несколько метров.
Зайдя в другую комнату, увидел, что дворовые слуги, точнее пару слуг, тоже уснули вечным сном. Здесь я точно не виноват.
По логике вещей, я не мог их всех переубивать.
— Да виновен,— приговорил, именно приговорил, к такому выводу двойник. — Из тебя, всё случилось.
— Не шути так, один вот дошутился,— мысленно ответил двойнику.
Задорнов был такой на свете. Как-то заменил пьяного в дупель президента на одну новогоднюю ночь.
Всё шутил над религией и над всем подряд.
Потом придавило каменной плитой, неподъемной ношей ответственности, то есть неизлечимой болезнью.
Испугался он перед кончиной: покаялся и принял христианство.
С отпеванием, соборованием. А ведь такой человек был.
Странно и необъяснимо.
Надо будет спросить кота, при случае. Зачем он так сделал.
Понятно, что надавили и обломали ему крутые рога.
— Ну и дурак, дурак, ду–рак… — как застрявшая пластинка затвердил двойник.
Сломался подселенец двойник, твою мать, теперь он не помощник. Надо собрать всё, что осталось внутри души, и ещё немного, без сухого остатка.
Как тогда в молодости: Возвращался домой вечером с тренировки.
В дорогу, увязался новенький парень из секции.
Я его не знал раньше, он сегодня отзанимался, оказалось, по пути нам по городу. Ладно, идём. Впереди район местных шакалов.
— Может обойдем?— говорю попутчику.
— Да нет, здесь короче.
(Только короткий путь, не всегда короткий. Мудрость ротного старшины.)
Дальше идём. Темнеет рано осенью.
Как знал, ходил этим путём раньше, лежат впереди главные ворота локации школы, с забором из сетки рабицы.
Есть проходная калитка, сделанная в проёме трехметрового забора.
Днем и ранним вечером она открыта, а ночами закрывается под замок, ночным сторожем школы.
На территории школы, спортплощадка с баскетбольными корзинами для мячей. Там мечется группа парней.
Мы вошли в ворота, проходим мимо, тут они схватились в шуточной свалке за мяч. Вдруг нечаянный попутчик, без всяких предисловий бросается к ним и ввязывается в кутерьму.
Но не шутку, пиная всех ногами от души, претворяя теорию в практику боя.
На тренировках, ведь учебные спарринги.
Я ничего не понял, да его проблемы!
Пусть что хочет — то и творит, я ему не папа, не мама, чтобы указывать. Мирно протискиваюсь бочком среди дерущихся.
К заветному выходу, понимая, что его одного укатают в асфальт катком, как пить дать.
Сам виноват: в одну харю против шестерых попёр.
Было бы за что. А так, дурью маяться. Зачем?
И вот засада — на калитке висел замок!
Блядский, ржавый замок, преграждающий мой ранний путь к жизни.
Что делать? Хоть в горло ори — никто не поможет.
Тут спортплощадка, тут все орут с утра до ночи, кому не лень.
Что теперь должен помирать здесь из-за какого-то придурка?!
Что, что? — полез на забор, сматывать удочки
Обернулся назад, уже висел на ограде, а ихний Главный умный такой, смотрит на меня, пальцем тычет, показывает то на меня, то на попутчика, и говорит громко:
— Ты с ним? Если с ним, спускайся. А нет — мы его закопаем потом.
Попутчика уже укатали: двое держат его под руки, третий бьет как бойцовскую грушу, от всей дури, не понарошку.
Я поверил, глядя в честные глаза Главного, что так и будет.
Ситуэйшен, если по-научному, это дилемма.
Когда не знаешь что выбрать.
Ну спущусь к ним — они же меня искалечат, как минимум.
Только круги по лунной воде, от брошенного камешка.
Кто он мне? Да никто! Просто попутчик!
А только сам погибай, а товарища выручай.
Твою мать, я спустился с забора. Бери меня тепленьким:
— Ну и что? Вот я.
— Лады, становись в пару со своим. Будете драться по очереди, каруселью.
— Как это?
— Со всеми нами подряд. Или ты не проходил посвящение в пацана?
Нас поставили друг против друга.
Меня с избитым попутчиком, против пары здоровых парней, под два метра ростом, кулаками–ботинками такого же размера.
Да после первой двойки парней лёг в асфальт, не дожидаясь второй пары. Ну а что, попутчик был готовый, а мне приходилось отмахиваться от двоих.
Долго потом отлеживался, затягивая раны на теле и лице.
Переломана челюсть, выбиты зубы, отбиты ребра, почки: те ещё подарочки. Про попутчика больше не слышал никогда.
Может помер, после этого случая, может потом ещё на кого-то нарвался по своей дури. Не знаю. До нового года, считай, почти не вставал с дивана. Преувеличиваю немного. Конечно, вставал, на улицу выходил чуть подышать.
В больничку не пошел, там уколами заколют всего, а толку ноль. Также лежать на кровати больничной, в палате–комнате.
Хреновый новый год выдался.
Точно! Кровать и комната!
Надо осмотреть комнату и остальное там.
Потому снова вернулся наверх к бездыханному Андресу.
В комнате всё перевёрнуто вверх дном, будто стадо слонов побывало, устроив здесь брачные игрища.
Осторожно, чтобы не поскользнутся на крови и рвоте, стал осматриваться и заглядывать под предметы.
Вот стол, искалеченный кем-то, заглянем, что ли под него.
Под переломанной ножкой стола, аккуратно и тихо лежала перчатка. Измазанная алой кровью Андреса.
Знакомая, очень знакомая, перчатка дона Девело.
— Теперь ты готов драться? — тихонько, где-то за ухом спросил проснувшийся двойник.
— Наверное... да нет, точно готов.
А жизнь, она такая сука.
Вот вы думаете, это вас некий гр. Н ударил кулаком?
Да нет, это вас ударила сама Жизнь, в системе внешнего мира.
Мир подвижный, потому так он проверяет нас на прочность.
Как объяснить? Не знаю. Потом, если выживу там.
«Если буду нужен — позови, мой амигос. Я у тебя в долгу…» — так тогда он сказал во время попойки.
Я тогда не понял — зачем он в долгу.
Теперь стало понятно.
А друг? Что такое друг? Да неважно теперь стало.
Школа Гарсия.
Давай. Стреляй.
Не сложно.
Поторопи финал.
Твой тихий ангел в ножны
Упрячет свой кинжал.
Смотри, уже к восходу — стремятся журавли.
Твой ангел ждет свободу,
Прощай. И с ним лети...
* * *
Над Толедо вставало солнце.
Над далекой тартарской Россией, тоже где-то там вставало солнце.
И над всей Испанией вставало не ленивое солнце.
Потому что настало утро. Будущее стало настоящим.
Было утро, а потом настал день полудня назначенной дуэли, когда приплёлся по найденному адресу, где располагалась школа Гарсия.
Прессованные в цельный монолит, тусклые каменные сочленения давних стен, дрожащих под тяжестью лет, помнивших ещё вестготов, медленно надвигались, одновременно вырисовываясь перед нами, с замолчавшим подселенцем, в реальности прошлого — и в памяти из снов.
Две визуальные картинки наслаивались одна на другую, незаметно дополняясь деталями, почти полностью совмещаясь.
Всемогущее время, тщетно стараясь точить античные стены, напрасно обломало себе клыки. Но не утихомирилось.
Ведь окончательное слово всегда остаётся за ним, за временем.
Неказистое помещение, сравнимое со спортзалом захудалой школы в провинции.
Развалюха–развалюхой, сложенная из обтесанных каменных блоков.
С маленькими окошками, как бойницы в старой крепости.
Наверное, она когда-то служила для такой цели, выступая как сторожевой бастион при городской черте.
Только Толедо со временем разросся, а бастион стал не нужен.
Переоборудовал его новый владелец, под школу фехтования.
Не об этом разговор, просто чтобы имели представление, что упомянутая школа, как общий клуб в деревне, а не презентабельный фитнесс–центр с зеркалами во всю стену.
Зал снаружи, имел вид невзрачный, как сарай для людского скота, для последующей жертвенной бойни, чистилища дуэлей.
Происходивших во славу молчаливых богов на вершине языческого зиккурата, только отчасти похожего на оборонительный бастион.
На крутом холме выросшим, подобно изъеденному от старости корню зуба, да с древней каменной лестницей, оградой из одной перилы, для поддержки руками, чтобы не свалится кубарем вниз с лестничной горки.
Здесь отвесные ступени, навернешься и шею запросто сломаешь, не глядя под ноги.
Поднимался по лестнице, придерживаясь за железку ограды, бряцая концом рапиры. .
Отыскал в доме Андреса тогда свои клинки.
Что найдешь, а что потеряешь. Никогда не знаешь.
Один смуглый и чернявый парняга, облокотившись на перилу, спросил на лестнице, с ленцой,
— Деньги есть? Поделись сеньор?! Голова болит, а на вино не хватает.
— А иди … ! — послал в Перу. Государство такое.
— Мочу выпей, может поможет,— дал ещё бесплатный совет.
Идём дальше, по отвесным, да скользким ступенькам древнего зиккурата.
Ещё один наглого вида кучерявый мучачос, развалился на ступенях, преграждая путь:
— А закурить? Найдется табачок?
— Не найдется. Дай пройти, муэрде!
На высокое дерево залезть легко, а как слазить?
Только падать — будь что будет, как в детстве, в кровь, обдирая руки и коленки.
На самом верху ступеней стоял, кто бы вы думали? Сам дон Девело:
— Ба! Какие люди к нам пожаловали!— расплылся в притворной ухмылке. Почти как родственник братский! Только не брат ты мне.
— Держи тварь!— поднимаясь, сразу без преамбул швырнул ему перчатку со следами крови. — Ты обронил там.
— Ошибся ты, я не терял. Для тебя хотели оставить, чтоб не забыл.
Да не я убил твоего друга. Послушай, как дело было: ночью я послал к тебе пару верных учеников, с этой перчаткой и письмом от некой особы. А тут твой приятель вылез, как мне рассказали потом, и начал выступать. Слово за слово, пошло–поехало, сам знаешь, как оно бывает в таких делах. Потом и слуг им пришлось кончить. Прости, но так вышло,— горячо оправдывался дон.
— Где письмо?
— Письмо болваны потеряли. Я же наказывал, придуркам, просто передать, поверь. Вот что мне сделать, чтоб ты поверил?!
— Они здесь, эти уроды?
— Да, они здесь. Только я не стану сообщать, кто они.
Хочешь отомстить — дерись со всеми.
Нехорошо он так выговорился, только ничего это не изменит в судьбе:
— Зачем время зря терять, да стоять на пороге, приступим, для чего я вызван.
Итак, мы вошли в школу.
Внутри находились ученики, — только ученики ли, — наверно тоже добровольные участники нашей дуэли.
Среди них убийцы Андреса.
Те, двое ассасинов, стоявшие наружу, тоже зашли вслед за нами, отрезая путь назад.
Бойцовский зальчик, к которому давно привык в юности.
Только здесь матов нет. Маты это не маты, которые ругань, а ковры борцовские, толстые в несколько слоев поролона.
Лишь пол деревянный — хороший и ровный, как новый паркет не скрипучий.
По стенам развешано, — на стойках висело, — разнообразное оружие: клинки шпаг, эстоки, мечи, сабли, эспадоны, карабеллы.
Вместе с диковинными гербами, прибитыми к поверху стен, обделанной глиняной штукатуркой. Дон, зло ухмыляясь, заявил:
— Я расскажу, что было написано в том письме, но у меня условие: сдай своё оружие, чтобы быть в равных условиях.
Возьмёшь с этой стойки, что подойдёт, остальные клинки не готовы к дуэли.
— Как пожелаешь, — проговорил, скидывая перевязь с рапирой, около стены со стойкой–подставкой.
Так он зря сказал, да только ничего это уже не изменит.
Что такое смерть от клинка?
Один миг, даже быстрее, чем выдернуть зуб под наркозом.
Я жаждал её всем сердцем. Как там учил испанский маэстро Пепе.
Рубишь и всё, больше не думаешь ни о чем.
Просто «Пустота». Стойка раз. Стойка два. И больше ничего.
Так бывает при «разговоре Стали».
Мелкое и суетное, послушно пятится в сторону.
Всё незначительное, потому способное оторвать от сути, отметается шальным вихрем свершающегося боя.
Сознание, память о прошлом, оценка настоящего, мечты о будущем — этого больше нет, а есть нечто сокровенное, вздымающееся из глубин подобно четырехглавому демону Ваала.
Тот «демон» способен на многое: решать не раздумывая, поступать по своему не сомневаясь в поступках, дышать вихрем сиюминутной жизни полной грудью.
Возможно, такой демон есть тоже часть души человека.
Каких можно дел наделать с одной саблей, вам и не снилось никогда.
Я немного научился работать клинками у старого маэстро Пепе.
По наитию, он обучил владеть сабельными клинками, некоторым приёмам боя, так называемого волчьего стиля, предугадывая возможную подлость от дона.
Так вот, при фланкировании, клинки разгоняются до такой скорости, что ты сам их не видишь практически, только чувствуешь внутренним зрением.
А если клинок чуть короче и баланс у него хороший, то можно тренировочный горшок глиняный, простейшей передней верхней «восьмеркой», рассечь буквой «Х», за доли секунды.
Когда клинок сольётся в один сверкающий сталью веер.
Да так что, одновременно горшок осыплется ровными черепками.
Восьмерка — комплекс круговых рубящих ударов.
Фланкировка — та же восьмёрка, только с перебросом клинка из одной руки в другую. Немного похожа на филиппинскую технику «экскрима де кампо». Борьба на ротанговых палках.
А в Европе, фланкировка называется «мулине» от производного слова «мельница».
Выдернул подвернувшийся под руку, чуть изогнутый немного изломом, клинок тальвара из стойки.
Индийскую саблю с короткой перекладиной, вместо гарды.
Как она сюда попала? Бог весть. Может быть с моряками на кораблях Колумба. Маэстро рассказывал для моего кругозора, про такой клинок всякие легенды, типа это оружие богов.
Признак тальвара — дискообразное навершие.
По преданиям, индийские боги Шива, Брахма, Вишну, Индра и прочие олицетворявшие добро, использовали эти клинки в борьбе с демонами ракшасами, стоявшими за зло.
Махнул туда — сюда. Прокрутил пару оборотов фланкировкой.
Вроде нормально сбалансировано.
Клинок с емланью (утолщением) для баланса, черен костяной (рукоять) по руке подогнался.
Он как влитой в ладонь сел.
Играем! Нам пойдет и такой. Мы не боги, конечно.
Но то, что клинок родом с Индии, немного вселяло надежду.
Как тогда меня предупреждал наказом монах учитель:
«Ты всё делай в жизни, только дурь не кури, не штырься, всё это хрень, всё в голове». Тут он постучал по своей голове наглядно.
А дон, точно укрученный до нельзя, и закрученный допингом. Видно принял сейчас что-то перед схваткой, пока я осматривал оружие. Зрачки расширенные, тихая речь бессвязна, ни о чем:
— Шарлатан, слушай, там в письме, было написано про какую-то Ребекку. Что её удерживают в плену, требуют выкуп, или ещё что-то…
— Что?! Повтори! Что ещё было написано, говори!
— Признаться, толком не помню, извини, не до этого было. Это всё. Начинаем?
Я утвердительно покачал головой, выбирая свой угол, свою сторону бойцовского круга дуэли.
На середину зала вышел дон и объявил якобы правила бойни:
— Нет правил, нет времени, бой со всеми до конца… — бормотал дон вполголоса. Но движения, так и оставались резкими и мгновенными, как у расслабленной кошки, когтистой лапой ловящей муху на лету.
От монаха знал, что под воздействием веществ можно входить в такое состояние боевого транса.
Ускоряя–сжигая время внутри себя, замедляя внешнее время.
И наоборот. Об этом, как всегда, потом.
— Сука, кто первый?! — природный адреналин играл тоже у меня в крови. Эхо разнеслось по небольшому залу.
Вышел первый соперник, всего насчитывалось с доном семеро бойцов, стоявших по периметру зала.
До сих пор, у любого из нас, была возможность выбора.
Выбора пути, выбора между жизнью и смертью — другое дело, какой ценой?! Ценой чести — выбора того, или иного поступка.
Вариантов боя первому сопернику предоставил только два: разорвать дистанцию и войти под руку, или сразу сократить и войти.
Но он ничего не успел. Сейчас скажут, еще есть уход с линии атаки.
С какой линии?! Не успеет, никак.
Если только он не бог Шива.
В пешем строю, буду по диагонали бить, и на возврат стойки в "восьмерку", сразу с доворотом кисти, выходом на следующий удар.
Звук эха от моего возгласа ещё не утих, а первого, кто кинулся ко мне со шпагой, разрубил в капусту.
В кровавую капусту, кто не понял.
Вы видали, как крошат капусту, по осени.
Да ни хрена вы не видали. Без шанса, «нихт шансе».
Только взлетела кровь струйками, с ошмётками отрубленного мяса. Человеческого мяса.
Мясник? Да, сегодня так, и больше никак.
Да, меня тоже штырело, не на шутку и не по-детски адреналином.
Понятно, что нечестно, вышло с первым. А они со мной как?
Дон махнул рукой, посылая на смерть остальных гладиаторов.
Да то надо большими словами высечь, чтобы запомнили:
«Я знаю пароль, я вижу ориентир…»
Да тоже знаю код. Он где-то здесь, прямо под рукой.
Только не «любовь» спасет мир. Тогда кто? Или что?
Думай, думай. Веди незримую беседу с собеседником.
Сталь, перехлёстывается со сталью, снова и снова.
Всё вытиснилось из разума: убивать — не убивать, жить — или не жить.
Блистающая Сталь острая, как бритва.
Неужели Гайдар не заметил этого, когда писал »Школу»?
Кто не помнит, там по сюжету, один человек рассказывает Гайдару.
Как ему офицер рубил голову шашкой, потом он остался живой, воюя за красную революцию.
Или шашка была совсем тупая, что маловероятно.
С какой стороны не подступись, сделай удар по шеи…
Не отрубишь, так истечёшь кровью, там кругом головные вены с артериями. Так что, это миф по любому.
Гайдар, тот писатель детский, дед того Гайдара, который Россию развалил. Помню, в детстве мамка с папкой, меня попрекали.
Носом тыкали: «А вот Гайдар, в твои годы, командовал полком!»
Было стыдно, как же, такие дела творил в юношеские года пацан–большевик.
… — Что?! Так мы живем, аргументируй. Ах, нет. Тогда слушай.
Одинокую бабушку, увидел сидящую возле подъезда.
Я подошел ближе, она узнала меня. Летом кот Марг, и её кошка Маня, всегда бегали рядом. Так познакомились, как все кошатники. Да ещё живём в одном подъезде.
Бабушка сидела без сил, отдыхая на скамейке, притащенной с мусорки:
— Тут твой кот бегает по улице.
— Я знаю, сам отпустил, пусть пока бегает. Как делишки? Как здоровье?— открыл стальную дверь домофона.
Старушка засобиралась, пошла вслед за мной,
— Нормально, милок.
Да, всё у них нормально. Пока «скорая» наготове ждёт.
Да конечно. Не вопрос. По дороге, спросил что такое »счастье».
Она, то ли не знала, то ли скрывала военную тайну.
Ведь от неё веет мудростью веков.
При кротком взгляде на ту осень, на тихую пору увядания человеческой женщины, щемило сердце, а к горлу подступал горький комок, не знаю, почему так.
Но она только в ответ спросила:
— Тебе сколько лет?
— Мне за сорок.
— А мне восьмой десяток пошел.
Потом замолчали, как ни в чем не бывало. Конечно, тяжелые сумки донёс. Прямо до двери квартиры.
Не выпрашивая, не умоляя о благодарности. Донёс и донёс.
Бабушка, как все бабушки. Ещё спросил напоследок: «Неужели и я такой буду такой потом в старости, если доживу».
Бабуля ничего не ответила, и закрыла дверь за собой.
Кто знает, кто знает: будешь ли ты помирать молодым и глупым, или старым немощем, но мудрым.
Душно и муторно на душе.
Если всё зря, то зачем?
Всё это. Кто за этим стоит?
Вопрос, задаваемый в течение всех жизней. Знание, не–знание.
И что такое. Оно растворенное в воздухе. Дышишь — дыши.
Бьешь — бей. Рубишь — руби.
Можно сказать, оно, знание, в самих нас, мы не знаем об этом.
Если принять то, что если человек является большой сборкой системных кодов, созданных когда-то Творцом Мира: виртуальных программ управления и служебных управляющих программ.
Отсюда будет понятно многие выражения: «бьёшь другого, бьёшь себя», или «жизнь ударила».
Если попроще, то, как в поединке бывает, к примеру: Я — система, со всем набором программ от Мира, у соперника тоже в багаже всё это имеется.
Побеждает на ринге тот, кто лучше, скажем, адаптирован под эти программы.
Или как в жизни — делаешь что-то неправильное и непорядочное, а оно потом, сразу или через время, обязательно вылезет боком.
Или стоит попробовать, как тогда сделал да Винчи, с непонятной картиной «мона лиза». Если мозг воспринимает виртуальную реальность, то можно дописать картину, влияя на заготовку написанную кистью, своими мыслями.
Дополняя реальность. Почему нет?
Снова «беседа» идёт.
Молниеносный, для человеческого разума, разговор Стали.
Всё меньше и меньше осталось «говоривших» со смертью.
Один, и ещё дон.
Другие предпочли легкую смерть, умереть здоровым и молодым.
Закрутил в бешеном ритме, набирая скорость, саблю с мудрёными подкрутами, исполняя с ней высший пилотаж на автомате.
Знание, как делать, оно снова приходит из ниоткуда.
… Мах от низа к верху, выводя клинок на среднюю атаку.
Поворот, ударом по горизонтали.
Клинок описывает круг передо мной.
Опрокидывание острия клинка вниз, локтем вверх.
Подкрут, черен сабли выскальзывает из ладони и клинок повисает в воздухе потеряв вес, как прирученная собачка крутясь возле ладони. Перехват клинка на пальце возле крестовины, нежно зажав клинок между двумя пальцами: большим и указательным.
Клинок по инерции летит вверх за голову, хват ладонью за перекладину.
Подкрут на верхнюю атаку, с перехватом за черен, поворот и...
И удар. Страшный силы, он разрубает всё на короткой траектории.
Что попадется на пути, не щадя ничего на свете, если он не бог громодержиц Индра.
Арбуз, так арбуз. Горшок, так горшок. Дерево, так дерево.
Руку, так руку. Шею, так шею.
Сама комбинация удара, доли секунды занимает.
В два раза меньше, чем сказать: «ра–азз».
Только говоривший собеседник вряд ли уже что-то сможет сказать, с разрубленной шеей, даже водки не сможет отхлебнуть.
Остался дон.
Снова пошла беседа стального железа, а мы в этом разговоре только посредники.
Вновь пришло из «Пустоты».
Что если рассматривать планету Земля, не как ад, концлагерь для души, а как элитную спецшколу для воспитания, быстрой прокачки необходимых качеств.
Да, школа жесткая, с прилагающимися атрибутами проживания.
С армейской «дедовщиной», с конфликтами, с кровавыми войнами, ссорами, выживанием в социуме.
Конечно, не имея в виду фехтовальную школу Гарсия.
Просто Школа.
А может кузня. Масштабная кузня, выковывая из нас Блистающие клинки души. Переплавляя всё ненужное в одно целое и вечное, насыщенное пылающим светом, в кузнечной печи звезды Солнца.
Как клинок на века, из самой лучшей стали, который никогда не заржавеет и не состарится.
И где «там», после перехода к смерти, земную душу встретят с великими почестями, будут поклоняться ей как равному богам божеству, все мириады внеземных душ, слетевшихся со всего Мироздания. Провожая пастись на лучших цветущих лугах, какие только можно представить, в небесном существование души.
Может в этом и есть смысл жизни?
А иначе какой резон, день за днём страдать и тащить лямку бытия.
Во всем должно быть зарыто логичное зерно, хоть какое-нибудь объяснение. Ведь всё не так просто устроено в Мире.
… После последнего рубящего удара тальвар со звоном разлетелся на части, не выдержав нагрузки схватки.
Но мы остались одни с доном, и никто не сможет нам помешать, чтобы упрекнуть меня в чём-то.
И я перекатился, к своей перевязи с рапирой с дагой…
***
… Когда он стоял пронзённый рапирой в грудь, я положил ладонь на лезвие даги, из груди дона ручейком текла теплая кровь.
Изо рта пошел пар, выдыхая остатки умирающей души.
Пробегая в памяти последние минуты жизни на земле.
Время вновь приостановилось, жизнь рассечена мерцающим полукругом клинка, всё скрыто туманной пеленой полусна и полного безразличия к смерти.
… Дон махнул рукой, посылая на смерть остальных гладиаторов.
Протяни ладонь руки над пространством, пощупай костюм, костюм старого паяца.
Принюхайся — да куда оно всё денется, каким пропадом пропадет, даже если ты заснешь мертвым сном навеки веков, под толщей земли?!
Нервы… нервы ни к черту, сделались такими негодными, со всеми передрягами судьбы.
Итак, первый пал, как говорил ранее, изрубленный в капусту.
Два сеньора, быстро за ноги его оттащили к стене, чтобы не мешался под ногами мертвый труп, убиенного раба католика божьего.
Каждый день умирают люди. Кто-то по доброй воле режет вены, лезет в петлю и глотает таблетки, кто-то от старости, кто-то в драках, перестрелках, дуэлях. Что тогда ждёт цивилизацию в недалеком будущем, если мы сами друг друга истребляем, да изобрели ракеты и бомбы, приспособив их для убийства.
Не учимся мы на чужих ошибках!
Ведь были же на планете атланты, лемурийцы, гиперборейцы.
Где они сейчас? Прах, и прахом вернешься ты снова.
Так живут все. Выживая, продолжая дальше со-существание животных.
Матерь богов, зачем ты со мной так?!
Я не такой как все.
И я не хочу таким быть, как все!
Один против всех, и выше неба. Самого неба.
Быть как все — не приемлемый путь–движение и развитие.
Очень тормозной и мутный, как барахтанье в болотной жиже.
Тогда что же делать? Стиснуть зубы в немом крике.
Убивать, ждать и терпеть. Пока.
Ничего, скоро я доберусь до того, кто всё затеял.
А здесь? Приходиться вновь выживать, чтобы…
Тогда делать что-то, а не сидеть на ровном месте голой задницей на муравейнике.
Так, кто же я?! Если смогу изменить, хотя бы что-нибудь в этом мире!
Заждавшаяся от долгого заточения сталь клинка тальвара, жаждала «разговора». Нетерпеливо вымахивая из-за спины, набирала мощь, приготавливаясь к атаке.
Чтобы обрушиться... чем, каждый додумает, мне не до этого, надо «разговаривать».
Можно ли остановить, повернуть вспять время?
Можно, всё можно — как говаривал учитель монах.
Только зачем это делать?
Если свершилось и записано в скрижалях судьбы.
Так будет не интересно, как читая наспех, однажды прочитанную книгу. Потому что, сам Человек, и есть по себе темпоральное Время и Пространство, именно поэтому Творец поначалу не хотел выпускать человека из божьего рая.
Что мы все знаем друг о друге? Много. В то же время — ничего.
Что ж такое. Ведь были люди, как люди.
И что случилось, в один момент так измениться.
Снова далекий день.
***
… Жизнь... Она проносится за окошком машины, вместе с шагами, стуча каблучками куда-то спешащей ладной девушки блондинки с сумочкой в ручках.
Проносится старушкой прихрамывающей на одну ногу. С палочкой, опираясь при маленьких шагах.
Проносится вместе с прохожими, идущих мимо машины по делам.
Солнечней день, мартовской весны.
Я сижу в патрульной спецмашине.
Рядом Мишаня Валунов на водительском месте, бывший десантник. Он обливается каплями пота, под тяжелым бронежилетом, одетым поверх бушлата.
Под ней тельняшка неуставная, и не по форме, но ему прощается.
Поминутно оглаживает морщинистый от складок кожи, коротко стриженый затылок.
Тоже так делаю, поглядывая в боковое зеркальце.
Мы оба стриженые, по предписанию внутренней службы.
Жарко и солнечно, просто стоим, сидим, ждём, греемся на весеннем солнышке. Что мы здесь забыли? Не знаю.
Нам передали, мы и стоим на условленном месте.
Иногда среди ментов разыгрываются учебные тревоги.
Отрабатывание взаимодействие силовых служб, в случае чего.
Учебные задержания ваххабитов, злодеев и прочих.
Кто-то сидит на нефтяной «трубе», а кто-то отрабатывает деньги налогоплательщиков ожиданием в машине.
Ждать, тоже надо уметь. Треск по стационарной рации, которая в машине, пустые разговоры с напарником по смене.
Как и кто провел выходные, о женах сварливых, о семье.
Переброс одиночными словами.
Да и зачем? Если мы оба знаем что всё суета сует в мирной жизни, где уже нет войны.
Если всё понятно без слов друг о друге.
Хорошо, когда так. Меньше слов, дешевле телеграмма.
Нет, не курим. Не место, и не время.
Музыку тоже нельзя слушать.
А вдруг проверяющий смотрит на нас из-за угла и записывает.
Мы, как сторожевые псы, только немного умные, ждем приказа «взять» из воздушного эфира.
А пока сидим, ждём на перекрестке дорог, как звери, запёртые в стальной клетке.
Как нечаянно проснувшаяся муха, которая нещадно бьется о ветровое стекло. Теперь нас стало трое. Вместе с мухой.
Миша, собрался её смахнуть, а потом бросил это занятие.
Пусть живет, вместе с нами. Лень, лень даже пошевелиться.
Так разморило на теплом пригреве.
«… А может свалить в Америку?
Куда-нибудь в райскую Калифорнию.
За американской мечтой. Где все богаты и счастливы.
Ну и на хрена там нужен?! Что я там забыл — там такой же асфальт как здесь, и душные мегаполисы.
Мир маленький, и большой одновременно.
Если на самолете, можно за полдня переместиться в другой конец света.
Повезло мне с напарником, как «даниле багрову».
Вроде понимаем друг друга, а вроде и нет, общаясь на разных языках.
А может, бог как я, шлепаю тапком неразумного котенка, чтобы он не гадил везде подряд.
Почему так? Когда бьёшь, умнеют на глазах, и кошки и люди.
Неужели только через задний ум всё усваивается?
Патроны загоняется в рожок автомата, щёлк и щёлк.
Вставая на места, как грибы масляные маслята.
Зачем таскать тяжелые подсумки с патронами, когда на дворе не война…»
Много мыслей проносилось, не задерживаясь в голове, улетучиваясь как лёгкие облака в небе.
Я же говорю, приходилось мало стрелять на гражданке.
Цинично говорить об этом.
Зато каждый патрон — одна чья-то жизнь. Оборванная жизнь.
Стараешься не думать о таком, ведь мы же гончие псы, на царской службе опричники. Нам не положено думать.
Как объяснить, не знаю.
Если уходит твоя жена, рожает от другого мужчины.
Просто стреляй. Ствол табельного «пм» к виску. И стреляй. В упор.
Как тогда сделал тот молодой и дурной парень, зарезав себя, жену и любовника. Правда, ребенка не тронул.
То есть, сначала зарезал жену и любовника.
Потом он бегал по району, а мы ловили убивца.
Когда почти поймали. Он нож к горлу и всё.
Горло перерезал сам себе.
Лови! Ветер в поле. Да, море крови, вытекает из человека.
Никогда не думал, что оно так бывает. Зачем? Зачем? Зачем?
Правда, не знаю. Так случилось, ничего не изменить.
Всё можно исправить, кроме смерти.
Всех потом в гробы, накрывая черной вуалью, ребенка в детдом.
Вот и доигрались Ромео и Джульетта.
Такой финал шекспировской драмы из жизни.
Чего-то только не происходит в реальной жизни.
Насмотришься на такое, сам готов к суициду.
Иногда кажется что я живу как Булгаков.
В долг, одолженной жизнью, взятой у кого-то напрокат.
Пока не допишу — не умру, так предсказал хранитель, обитающий где-то на небесах.
Так оно, или не так, всё решит время.
Что было дальше в машине?
А дальше не помню, рутина обычная.
Поймали фальшивого злодея, потом протоколы на пьяных, тревожные вызова, утром сдали оружие, напились с напарником. Назло всем. Назло женам, назло начальству. Как всегда.
И я старался стереть эти страницы из моей жизни, из моей памяти.
Я возьму Сам. Что нужно. От жизни.
Как в юности, посылал всех подальше, никого не слушая.
Предпочтя учёбу в художественном училище, годам в ПТУ.
Мне как бы давали подачки, бросая с барского стола объедки, потому так вышло. Вышло и вышло. Слова и слова.
Что значат слова — они бесполезны и не нужны, когда есть движения, они точно не обманут.
Но без слов не обойтись сейчас.
Стреляй. Давай. Просто стреляй!
Алмаз не алмаз. Хотя как скажешь. На зоне, одно лишнее, произнесённое слово стоит жизни. Не понаслышке знал об этом.
И увидишь смерть в глаза в глаза, когда протыкают печень.
Там в ПТУ, тоже смотрел в глаза смерти.
Как-то раз, совсем без старших, нашу группу послали на уборку капусты, в заброшенный совхоз.
Стояла осень, холодало и зябко подмораживало.
Но мы работали даже.
А потом все забили большой болт на всё. Нашли анашу.
Нашли вино с самогоном, весело было.
Только потом, группа не досчиталась одного пацана.
Потом выяснилось. Несколько парней отморозков из группы, принуждали его к мужеложескому сексу.
Тот пацан упрямился, ухитрился и вырвался.
Потом убежал в ночь, в легкой курточке.
А ночи были на редкость морозными, той осенью.
Через пять дней нашли его, возле деревни.
То есть труп. Замерзший труп.
Конечно, потом менты допрашивали всех.
Я не сдал. И не сказал, кто это был или были.
Время прошло много. Они тоже сейчас покойники.
Сколько же времени прошло с того дня? Неделя? Месяц? Год? Столетие?... Не помню.
Давно, даже кажется в другой жизни. А может не было, замёрзшего пацана. Не было!?
Конечно, эта смерть тоже висит на мне тяжким грузом.
Ведь если… да что если. Значит, должно было случиться то, что случилось, привычная жизнь должна была вывернуться наизнанку.
Так с ним бы умер, закатали б в асфальт деревенский.
Или я на его месте, мог бы оказаться вполне.
Мне повезло в тот момент.
Против толпы не попрешь, как против ветра ссать.
Тогда я был молодым щенком. Не зная, куда приткнутся.
Что мог сделать?! Если был, такой же как все.
Обкуренный и напоенный дешевым вином.
Как все. Просто стреляй. Куда?
Да без разницы. Лишь бы заткнуть червоточину совести.
Потому случилась тогда война в Чечне.
Все одногруппники, случившийся наш призыв, полегли там.
Наверно, искупая вину. Перед ним. Замерзшим парнем.
Не знаю. Такая жизнь и финал. Скоро мой будет тоже.
Боюсь ли я смерти? Смерть как смерть. Все умирают.
Когда-нибудь.
Боюсь не успеть, что-то не сделать, не успеть в жизни.
Жизнь короткая, на самом деле. Промежуток, когда палец касается курка, плавно его нажимает.
Вот это и есть жизнь, когда она вся проносится перед глазами в один момент.
Куда вы курлыкающие птицы несётесь в небесной выси, рассекая громадным клином хмурое тёмно-свинцовое полотнище небосклона, исчезая за призрачной линией горизонта — расскажите немножко об этом?!
Наверно, я тоже стану сильной птицей, в полёте вольно расправившей крылья над неприкаянным миром.
Над Планетой, которая никогда не была моим родным домом.
Моим горьким приютом, ставшим на отрезок времени, всего лишь.
Нет моего здесь ничего, на планете по имени Земля.
***
… Пока те двое оттаскивали первого порубленного, волоча труп по полу, оставлявший после себя алые потёки крови, трое бойцов дуэлянтов не дожидаясь перерыва, полукругом бросились на меня. Один посередине, другие по бокам.
Один, это нормально. Два, более-менее.
А вот трое, уже плохо, очень плохо для защищающегося одиночки. Если они все одновременно ударят по вообразимому кругу–шару, согласно учению ворчуна Пепе.
Что ж, посмотрим, как вы господа бога своего католического любите!
Нацеленные клинки, радостно запели, приветствую меня ритуальным свистом. Традиция есть традиция, установленная предками, не нам её нарушать и менять.
И три разных клинка, брызжа искрами стального железа, скрестились в том месте, где только что было, — не могло не быть, — плечо проклятого «испанца».
Только один клинок эстока тончайшим острием, пресекая все лишние нити раздумий, ещё тянувшиеся во мне, лизнул мою одежду, расцарапывая кожу плеча, жадным стальным языком.
Стремясь одержать победу в «разговоре», любой ценой.
Но мой клинок настороже сверкающей луной описал радужный круг, которым на мгновение стало лезвие чуть изогнутого тальвара.
Выкручивая сбивом, обратной «девяткой», чужой клинок далеко в сторону.
Поворот корпуса в бок.
И сабля ударом уходит за спину, прокалывая воздух, сталью клинка прикрывая другое плечо.
Новый поворот в другой бок, отпуская клинок в сторону, зацепив в траектории столь жадный эсток.
Но так долго не выстоять! Надо рвать дистанцию «разговора».
Слова и слова, что значат они сейчас, как объяснять нелинейность и объемность — они пыль под ногами.
Важны только движения, они не обманут, не подведут в нужный миг.
Слова ничего не значили, в невербальном «разговоре».
И жизнь ничего не значила, да что она стоит сейчас!
Меньше ломаного гроша.
Честь и бесчестье, смелость и трусость не значили ничего.
Единственное, что имело значение в этом проклятом мире, что стоило дороже всего на свете, дороже той самой дорожной пыли под сапогами — расстояние до угла зала.
До угла, до которого, надо вырваться из полукольца бойцов, докатиться упрямым мячиком до него.
Ещё успеть погрузиться в «не здесь» и в «не сейчас», как окунуться в бесконечную пропасть, в разверзающуюся бездну под клинком богов Ганга тальвара, в кровавую рану Мироздания.
Называемой сейчас Школой Гарсия.
Проход, кувырок на угол наискось.
Вот я в стойке на месте, и не в здесь/и/сейчас.
А где-то «Там», невообразимо далеко отсюда, присутствуя словно Индра, одновременно в разных слоях реальности.
И «там» и здесь, в бойцовском зале школы.
С мелкими людишками, мелочными вопросами в «разговоре» со мной.
Точно прям волшебный клинок приткнулся ко мне, немного удивился этому состоянию.
… Чуть с небольшим замахом вывел саблю из нижнего «чёрта» с прокрутом, на «восьмерку» с оттяжкой перед собой, блокируя чужие клинки. Подрез, отбив. Подрез, отбив.
Раскидывая чужие клинки в разные плоскости.
После блокировок ритм, конечно, сбился.
Сила, скорость потерялись.
Но они и не нужны уже.
Сабельный бой скоротечен.
Новый замах, сабля ушла наверх, чуть выше моей головы.
Последний оборот вокруг ладони послушного клинка, хлестко выпуская его на хищную свободу.
Шаг выпадом вперед, навстречу смерти и Настоящему.
Выходя на атаку сверху вниз, на стоявших без защиты «говоривших» со смертью.
И когда моя ладонь, наконец, нащупала в свистящем воздухе то, что было единственно необходимым для нее — я завизжал страшно и радостно, убивая двоих сразу… ласково блестящей сталью укусив в их жалкие шейки.
Будущее стало Настоящим, и одновременно Прошлым.
А я всё купался и купался, в брызгах стального водопада, алого от крови.
И ужасен был мой смех, словно точно вселился грозный бог–громодержиц.
А кровь, — это вода для богов, которую они пьют, принимая в качестве жертвы, утоляя неистребимую жажду.
Бог стал моим вторым «Я», в тело которого воплотился.
Смертельно распорол живот, и бок двоим проигравшим в споре.
Только их было некому оттаскивать в стороны.
Зажимая разрубленный бок, другой придерживая кишки, они сами поползли к стенам, где вскоре затихли навеки.
Как подобает испанцам, гордо принимая честную смерть, надо отдать должное им.
Время сошло с ума, и остановилось, глядя на меня, тоже сходившего с ума от пьяного вида крови и мяса.
Рубиновая кровь, струящаяся из костюмов старых паяцев, похожая на старое красное вино, смешивалась с моей винной кровью, проступая через разодранную рубашку.
Я тоже получил несколько некритичных уколов в корпус, и неглубоких порезов на руках.
Но не чувствовал боли. Пока не чувствовал.
Пока в венах не исчезнет наркотик адреналина, выбросов придатка мозга.
Скрежетнули сапоги подковками по гладкому полу, рывком разогнулись мощные ноги, посылая дона в воздух с неотвратимостью взбесившейся судьбы.
Желтой змеёй тальвар, обвился вокруг клинка одиночного собеседника.
Странная штука, память «хомо сапиенса».
Почему человек начинает осознавать себя как некую личность, привыкая к «собственному Я» только с 5–6 детских лет? Когда уже большая часть нейронов головного мозга отомрёт за ненадобностью.
А что я? Я из того поколения потерянных людей 90–х.
Прощай оружие! А ля гер, ком а ля гер!
Как один сказал офицер бывалый: «Война идёт не только на земле, а где-то там». Тут он витиевато покрутил над головой.
А я понял — война идёт у нас в головах, и ещё «где-то там».
Выше будут только звёзды. Да не те звёзды, что на плечах штабного генерала. А совсем другие.
… После последнего рубящего удара, тальвар со звоном разлетелся на части, не выдержав нагрузки бешеной схватки.
Ставший бесполезным обломок клинка, наугад кидаю в сторону дона.
Будущее стало Настоящим, через мгновение — станет Прошлым.
Время для последнего «разговора» с доном у нас будет.
Или уже настало.
Оно есть изначально, началось, сдвинулось с места, тяжело дыша адским перегаром смертного тлена.
Закрутилось, высунув длиннущий язык, свисающий до бренной земли.
Дон хищно улыбнулся, не давая мне, безоружному опомнится, начал атаку фехтовальной «фразой».
Уклоняясь, перекатом ушёл вниз и в сторону, к скинутой возле стены перевязи с клинками.
Чёрт, не успел!
Один выпад с ударом из «фразы», всё-таки достиг цели, когда подбирал перевязь, стоя на коленях.
Клинок дона эсток, плашмя хлестнул по спине, заодно дырявя снова израненное плечо.
Тут дон заодно провернул остриё клинка, взрезая плоть, превращая плечо в кровавое месиво.
А, вот дьявол!! Я чуть не взревел дурным воем от боли!
Как же больно, чёрт возьми. Но кричать и выть не смог.
Упоение боем постепенно проходило, возвращая к реальности.
Правым плечом не пошевелить теперь, оно как отрезано, и отнялось напрочь! Просто забей на всё, ложись и помирай без боя.
Что делать — снова кувырок на левое плечо, сшибая стойки, вдоль стены, перекатываясь по липкому полу.
Уходя от последующего выпада.
Как встать?
Подьём на ноги в стойку, прогибом–разгибом не выйдет теперь из положения лёжа. Там руки целые нужны, желательно две.
Вспомнил и, — делая на ходу, — хитрый приёмчик из капоэйры.
Круговой мах правой ногой до растяжки, полулёжа на полу.
Резкий возврат, снова чуть назад.
Небольшой возврат той же ногой, а левой ногой одновременно вверх до противовеса, переворачивая ослабевшее тело.
Опираясь шеей об пол и одной рукой для поддержки, придерживая перевязь онемевшей рукой через боль.
Махи ногами каруселью — используя инерцию и физику движений, да ещё подцепить ногу дона, если удастся, закручиваясь вокруг оси, вставая на ноги без рук. Почти без рук.
Получилось кое-как, и тяжело выполнять подьём, но всё равно оказался стоящим на ногах, бессильно повисшей плетью правой руки. Обречённость положения, придала сил, взятых откуда-то из резерва организма.
Но дон, знавший меня по прошлой схватке, предусмотрительно отскочил назад, с интересом наблюдая за мной: какую ещё новую штуку отмочу?
Что ж — перевязь под недвижимую правую руку между корпусом, дабы вытащить клинки из тугих ножен.
Скрип зубами от боли и клинки на свободе.
Дагу в голенище левого сапога.
Рапиру в руку. В левую руку, как тогда, при первом поединке с доном.
Какая закономерность, всё же выходит.
Слова... Слова, а там вуаль чёрная мне, не за горами.
И будто сполох холодного пламени пронесся над всем Миром, заключённого в тесную клетку школы Гарсия.
Перечеркивая его грозовым разрядом молнии крест–накрест!— нет никакой Испании!
Нет больше школы никакой!
Она превратилась в поле битвы, чего-то иного, нечеловеческого.
Но нет больше возникающих видений богов, нет насильно вытягиваемой памяти снов, а есть бесстрастный и железный клинок ещё в живой руке, ждущее «разговора» продолжение твоего «Я» на острие клинка.
Выше неба, самого неба только. И выше только звёзды.
… Эх жаль, рапиру не закрутить как саблю.
Да спереди дона не взять напролом, не мой уровень ещё без привычной руки остался.
Если я правша, а не амбидекстер.
Значит надо каким-то образом оказаться у него сзади спины, или на худой конец с боку. Перелететь бы, только вот крыльев ещё нет летать, выжатый весь как лимон во фреш шейкером.
Придётся снова выдумывать уловку.
В голове пробегало множество идей, но так или иначе, они не подходили в данный момент. А дон не спешил нападать, желая полностью насладиться торжеством победы.
Злорадно улыбаясь, он по-змеиному кружил вокруг меня, небрежно тыкая клинком, играя со мной как кошка с мышкой:
— И что же ты сделаешь? Смотри, я даже выброшу свой кинжал.
Буду, как ты драться с одной рукой.
Дон отшвырнул дагу из руки.
Надо пробовать что-нибудь, зачем тянуть время.
И я решился; делаем рондат, или колесо без рук, если получиться, без разбега и с места. Под левую руку.
Рапиру перебрасываем на хват, за середину клинка, где не остро заточено. Ведь рапира наполовину затачивается в отличие шпаги, а эсток полностью как палаш–тесак, или сабля.
Выпад правой ногой.
Замах вниз рукой, левой. Не опираясь о землю.
Сам корпус крутим тоже вниз, с болтающейся правой рукой.
Мах левой ногой вверх.
Опорной ногой толчок вверх и вперед, для пролета дистанции.
Дон не успевал среагировать.
И он это тоже понял, судя по его расширившимся глазам, от удивления и бессилия, что снова попался на финт.
Его левый бок стал абсолютно не защищён.
На что и рассчитывал.
Он инстинктивно довернул корпус рукой с эстоком, пытаясь парировать.
Но поздно. И ничего не исправить.
Я не стал рапиру перехватывать, вонзил в плоть, держа клинок ладонью за уплощённую сталь, затем вдавливая своим телом глубже, опёршись на рукоять.
Вгоняя клинок всё дальше и глубже с каждым рывком.
Дон с каждым моим рывком странно кряхтел, словно желал кашлянуть, и не мог.
Всё, острие рапиры упёрлось во что-то твёрдое.
Дон не мог кричать, как и я только что, стоя на коленях.
Голосовые связки парализуются от боли, горло перехватывается, как стальной петлёй. Ты не можешь дышать, не можешь говорить и кричать. Только сипеть и кряхтеть.
Поэтому так. Дон лишь открывал рот, и всё.
И стал смотреть на меня, пристально и долго.
Я наклонился, рывком выдернул дагу из голенища, на всякий случай, может добить придётся.
Когда он стоял пронзенный рапирой в грудь, почти насквозь, я положил ладонь на лезвие даги, из груди дона ручейком текла тёплая кровь.
Из открытого рта пошел пар, выдыхая остатки умирающей души…
Мы встретились клинками взглядов, продолжая немой «разговор», в другом измерении.
Где нет реальных мечей и тальваров.
Дон неотрывно смотрел на меня, завораживая предсмертной искренностью, притягивая взор словно магнитом.
Я невольно потянулся взглядом вперед, к нему, стараясь понять, что он чувствует сейчас.
Каково оно, здесь/и/сейчас ему?
В тот же миг, испытывая на себе, как подселенская тварь дона, на дне черного как ночь взгляда, неслышно и неукротимо зовет меня к себе.
Как она лениво выползает из склепа глазниц, выходит из оболочки умирающего паяца, сама движется ко мне.
Цепко хватаясь за липкую ниточку, протянувшуюся между нашими Душами. Вот она внутри меня, глубоко где-то в мозгах копошится, ищет, вынюхивает что-то, стараясь взять под контроль всё — что успеет взять.
Сбежать стонущего корабля, успеть перейти в новый костюм старого паяца.
Тут ожил в мозгу мой–свой, родной подселенец.
Двум хищникам в одной норе не приспособится, никак не ужиться.
Поэтому один кто-то должен умереть из них, или сбежать с позором, из моей головы. И черная тварь подселенца дона, не выдерживая, бежит в страхе от жёлтого комочка, который взрывается светом.
Как от сосуда наполненного чистым солнцем Индии, прячась за дрогнувшими веками испускающего душу дона Девело, стремясь скрыться, исчезнуть от света, не быть…
Никогда не быть.
Будущее стало Настоящим, а затем Прошлым…
И прошлое стало Настоящим, а будущее Новым будущим.
Возвращая в мою безбашенную молодость, где была война и смерть.
«Стреляй! Давай! Что же ты медлишь, солдат?! Какого хрена?!
Чего же ты боишься?
Если отмерянный срок жизни вышел уже давным–давно.
Там вечный покой, умиротворение ждёт тебя.
Как хочешь сам, всё будет, что зачаруешься, да так что рай рядом не стоял. Умирай!
Да умри, наконец, дождись завершающего финала, и попрощайся.
Ты сможешь, принять это как надо, как подобает великому воину.
Без слёз и истерики, человеческий дурачок…»
Так шептало всё вокруг, ставшему в одночасье совсем одиноким, беспомощному человечку, истекающему кровью, лежащим на полу, окрашенным новой краской в красно–бордовый цвет.
Громко шептали остывшие трупы убитых, и клинки замертво сжатые в холодной руке. О твёрдом желании смерти.
— А-а-а!!! — я закричал, что были силы во весь голос, сорванным криком на высокой ноте.
Отчаявшись, найти во всей Вселенной, позвать бога–хранителя как тогда в бою, желая уйти от наваждения, оставленного мёртвым доном.
Невзначай вспомнил давний сон, где рука с клинком нависла над Миром в детской колыбели. Может быть, это значит — видеть Будущее?! Не знаю. Нет. Или знаю. Нет, не знаю.
Это оказалось совсем не так.
Будущее, оно словно висит на тонком волоске, где от касания клинка меняется реальность.
Совсем не похоже на Сон. Кровь не вода, вода не кровь.
А что тогда есть на самом деле?
Если для богов и людей всё одинаково и едино, как пить дать воды путнику в пустыне.
Дать пить! Это выход, жертва богам, моя кровь.
Пусть пьёт. Досыта, моей крови. Пока не напьется, ведь ему, как богу, как путнику, тоже надо напиться допьяна.
И пусть пьет. Как колу. Или ан колу (The Uncola).
Колу для кузнеца Николы, который никогда не увидит, а может и увидит, деревянного остро–заточенного кола, для своей толстой задницы. Всё может быть в этом мире.
Стреляли русские танки в столичной Москве? Было дело, стреляли.
Годов эдак двадцать с небольшим назад. Всего-то.
Мир крепко зажмурился, словно стряхивая соринку–песчинку, мелкого человечка попавшую ему в глаз.
Снова открылся Глаз Мира, или всевидящее Око.
Как тогда во время видений в аномалии «Черного Болота».
Свободные Творцы тут не нужны.
Чтобы был ты как все, под одну гребёнку.
Не задавать лишних вопросов, главное в этом Мире?
Да что главное тогда?
Просто забей большой болт на такой Мир, на всё остальное.
Да, я злюсь: на себя, на беспомощное тело, да на всех подряд кто рядом. Что делать, если я такой же, как все остальные в толпе.
Как все...
Но я не такой как все, вы все ошибаетесь снова.
Я подтянул к себе выпавший клинок дона, приложил его плашмя Сталью к истекающей кровью ране.
Холодной пиявкой клинок присосался, испивая животворящую красную влагу. Жить, а не гнить под обломками, под развалинами, или в окопе полным дерьма. Или здесь остаться в школе Гарсия, с кучей холодных трупов недавно остывших.
Живешь — живи. Всё просто. Тут нет никаких теорий.
Ночью кот Марг приходит ко мне.
Проверяет, как устроился на постели.
Потом ложиться рядом, мурлычит тихо–тихо.
Будто хочет сказать важное. Не знаю. Я не понимаю их язык.
После «беседы» кот уходит, на любимые лёжки.
Пусть уходит, я не держу. Мне не жалко. У них тоже своя жизнь.
Кто любит и ждёт, обязательно дождется. Разлука не надолго.
И придёт домой счастье. За горами, за равниной.
Только сейчас нет дома у меня.
Наверно. Не знаю. Что такое любовь.
Забылось, занесло песками–барханами.
Я тоже любил когда-то.
Может быть. Не знаю. Может нет, а может да.
Судьба выбрала нас, наше поколение.
Сука–судьба, только для чего так избранных мучить.
Святый боже, святый крепкий, да помилуй нас, если ты есть на небе.
Реальность, что же ты делаешь со мной, и с нами?
Перекидывая то в одну, то другую ветвь реальности.
Только зачем? Тогда я хочу перейти снова в свою реальность
Где всё привычно и обжито.
Я хочу обратно, в родную реальность!
Верните домой! Так, что ли, выразиться.
Почему помню? Это всё, и не стерто из памяти.
Реальность, как и мир, многомерны.
Только наш физический мозг, отказывается в это верить.
А мудрое подсознание, само подсказывает выход.
Так и так. Типа не обращай внимания.
По маленьким, да по маленьким штришкам, и можно заметить, как меняется слой реальности.
Меняющий реальность. Как маленький божок.
Или не так — Вершитель реальности, меняющий очертания мира.
Мне нравиться, хоть так, не в аду же гореть всё время за прегрешения.
… Боль… она вернулась, возвращая меня назад из полузабытья.
Сотнями, тысячами, миллионами иголок впившихся в истёрзанное плечо. Наверно, это хорошо.
Если ощущаешь боль, значит пока живой.
Теперь надо встать на ноги, и идти. Трудно это или легко?
Не знаю. Кому как.
Идущему Впереди всегда так приходиться, — Идти, продолжая путь к цели. А если нет цели? Пропала она, исчезла как утренний туман?
Тогда надо придумать новую, искусственную цель.
Искусственная цель — цель без цели, или самоцель.
Да любую цель, только ради того, чтобы она была.
И бежать к ней, словно находишься на запоздалой пробежке.
***
… Оставшийся в гордом и мёртвом одиночестве, человек прилегший на полу, точно устав от жизни и судьбы, с коротким мечом, прижатым к кровоточащему плечу, неожиданно заскрёб пальцами по полу, будто лежа на песке, собирал в горсть ладони крупинки живой жизни.
Задергал ногами в судорогах агонии, неумолимо уходившей жизни, вытекающей водой–кровью на песок пустыни смерти.
Зашевелился со стонами, отряхиваясь от временного привала, сделанного в долгом походе.
И встал, точно восставший из ниоткуда, опираясь на стену.
… Кое-как очнулся из беспамятства, с трудом зашевелился, пытаясь сначала приподняться на колени.
Морок прошел, сгинул как не бывал, оставив после себя невиданную слабость.
Да потеря крови влияла, сколько уже вытекло из меня?
На нетвердых ногах, придерживаясь за крутую гору стенки школы Гарсия, как перебравший, сильно пьяный альпинист, побрёл до выхода. Распахнул дверь зала наружу.
За ней стоял граф Виландия.
Тот, случайный помощник, исчезнувший внезапно с театра.
Я упал прямо на него бессильно, не успевая никак удивиться его факту присутствия здесь.
Как должно так быть: стоять и дожидаться за дверью — меня или мой труп.
— Пойдём отсюда. Там тебе ждут.
Я не сопротивлялся, позволяя подхватить себя под мышки, и взвалить кулём на спину жилистого графа.
Скончавшийся дон, получается, был человеком неплохим при жизни. Наверное, так зараза воздействовала на него: воплощая все мыслимые пороки, желая убийств, крови, насилия, обмана, подлости.
Все мы хорошие, когда появляемся на свет в операционной роддома, начиная жизнь с чистого листа.
Убийцами не рождаются. Заранее неизвестно, кто кем станет.
Сознание человека: убийцы или святого — мозг с программами, которые записывает прожитая жизнь на него, в память мозга.
Конечно, детство влияет, какой потом подселенец встретиться на пути.
Или так: мозг это форма, а содержание мозга — прожитая жизнь в памяти.
Кто чем наполнить форму, тот будет являться таким по жизни, в обществе, в социуме. Таким и умрёт.
Как умер я, чтобы потом очнуться через забвение болезни.
Форма и содержание. Содержание и форма.
И что важней: содержание или форма?
Сама Цель или Движение к ней? Наверно, это разные понятия.
Объединённые, как инь–янь, в одну систему координат.
В разных обстоятельствах, всё будет по-разному.
Где-то важней встанет цель, а после перемены условий станет движение.
А что тогда есть время? В каком времени мы живём?
Для чего сделана мера времена.
Если есть натуральный ритм времени: день–ночь, зима–лето.
Ведь для счастливых, нет понятия Времени.
Спустя некоторое время небо над Испанией, вспыхнуло дикой молнией, вслед за ней горизонт земли глухо зарычал, словно там, за очень далёкими землями, пробуждался от долгого сна невиданный зверь. С большой буквы Зверь. Очень плохой Зверь.
И очень голодный, от долгого Сна.
Обряд Перехода.
Я пришел дать вам Волю и Свет.
Я знаю, откуда пришли мы.
У меня с собой ключи.
И я не забыл.
И знаю, куда мы идём.
* * *
Я лежал и спал. Спал и лежал всё время.
Приходя в привычную норму после всего.
Только Время вязкой паутиной, навязчивой пеленой в детской колыбели, обволакивало болезненное тело, заставляя корёжиться мозг от странной боли в голове.
Видимо мерзкий паук времени, плетёт там кокон, паутинку за паутинкой.
С одной стороны, успокаивая и мягко убаюкивая, от насущных задач, которые ожидали очереди, освобождая от данных обязательств.
Видения, со звуками музыки приходили снова, оживали в голове, как только закрывал глаза.
Вселенская музыка небесных сфер, похожая на заупокойный Реквием, она проникала через поры кожи, заставляя меня дышать, цепляться за ниточку жизни.
Качая моё «я», на незримых звуковых вибрациях.
На Волнах безбрежного океана музыки, живущего в маленькой душе человека.
Если океан состоит из множества капель воды, то также в одной капли воды живёт целый океан.
Зачем искать где-то и в ком-то Бога, другие Вселенные за другими морями?
Если Бог (Творец) и так есть внутри нас.
Последний заказ Моцарту — реквием, — сделан неизвестным.
А кем: мы не узнаем никогда.
По легенде, заказчиком был странный австрийский граф.
Он тоже был композитором, но из-за наложенного заклятья потерял дар творить музыку. Поэтому он всюду ездил и скупал произведения у малоизвестных сочинителей, выдавал потом за свои.
Так было дело с Моцартом, только почему-то граф распространил реквием под настоящим именем создателя.
После нескольких лет, от смерти Моцарта.
Больше от него не осталось ничего.
Ни нормальной могилы, ни дворца, ни памятников.
Только музыка, записи, обрывки партитур, и всё.
Растворился полностью в божественной музыке, сохранённой на многие века. Сам реквием длиться недолго Времени.
В котором умещается вся жизнь людская.
От родов и до смерти. Тогда что такое время?
И где мы живем, в каком времени. Что такое время?
Человек в двадцать лет, после аварии, зашёл или ввели в
кому–летаргию. Там пролежал двадцать лет.
Потом он вдруг очнулся, тем же юношей.
А потом вдруг постарел, стал как все, в том возрасте.
Сравнялся, со всеми, кто в его поколение.
Время исчезающее, снова проявляющее… время.
Даже одна секунда времени, прожитая с любимой, покажется вечностью. Надо помнить, что так было, отпустить навсегда.
Потом снова забылся в нескончаемых видениях.
***
… — Хавайте. Хавайте.
— Да быстрей уже хавайте, хлопцы!
Впереди всех перед парадным построением нёсся, юркий адъютант шнурок холеного полковника. Полковника–карьериста из штабных крыс. На которого все смотрели с ненавистью.
И которому приспичило начать наступление, чтобы получить новый орден. Именно сейчас, в морозную погоду.
Только ему не нужно лезть под огонь, он останется в обустроенном блиндаже, с полевой женой.
— Хавайте сто грамм спирта боевых,— кричал тот юнец безусый и шустрый. Выскочил политрук, начал речь толкать, для вдохновления на героизм и подвиги:
— Победоносная. Героическая. Советская армия, скоро перейдет в наступление по всему фронту корпуса. И нам предстоит, товарищи бойцы, для успеха операции, произвести разведку боем. Выявить огневые укрепления врага.
Потом вышел свежевыбритый полковник, скомандовал зычно:
— Залечь всем в окоп полностью.
Вся рота послушно как немые рабы, погрузилась по грудь в морозную стылую жижу земли с растаявшим снегом, узкого и глубокого окопа. Я тоже. Я как все. Ты кто есть?
Сборка из мясного желе и груды костей.
Вот и всё. Бог простил и отпустил загодя все грехи.
Можно в воду, можно под огонь, да хоть в ад или в рай на небе.
Я тоже опустился в грязную холоднющюю жижу.
Если мы окунемся, то всё, — мы трупы. Живые трупы.
Не убьют, так замёрзнем.
А нам уже всё равно, что ожидает нас впереди.
Проси, не знаю чего.
Да только никто не даст этого, призрачной надежды на жизнь.
Кто выжил тогда? Я не знаю. Умер тот солдат, а может я, в прошлой жизни. Только зачем сейчас умирать.
***
Приподнялся на подушке и спросил графа, сидящего у моей постели:
— Что такое Время?
Виландия, сам не знал ответа на мой вопрос, когда пришел проведать меня. Отшутился, зачем оно тебе? Лежишь и лежи себе.
Всё просто. А я просто тоже задаю вопросы, если Паук Времени у меня в голове веретеном плетет паутину.
Вопросы ни о чем. И гораздо серьезней.
Люди обрастут шерстью, полюса изменяться.
Знания снова станут запретными.
Память... она сотрётся. Даже моя.
Останется только в сказаниях вроде Гомера.
Что-то плохо у меня с головой последнее время твориться, и с памятью.
Записывать надо, только уже не знаю, как это делается.
Надо снова самому себе напомнить, пока не забыл, как я очутился здесь и своё имя вспомнить:
«… Я лежу в госпитале испанском. Виландия, приволок на себе.
Я сопротивлялся по дороге. Говорю ему: «Брось меня».
А он ни в какую, упёртый, как все аборигены здесь.
Так притащил в госпиталь, типа нашей санчасти, где эти свинопасы работают. Живодеры! Дохтур называется?!
Так на живую рану зашили!
Без всякой анестезии. Что сказать. Больно, ё-моё.
Дохтура, почему-то все хотят зарезать. И я хотел, потом передумал.
Дохтур он один, а нас много таких подраненных, там лежит.
Да пускай лечит, изучает нас, человечков. А так, вроде всё норм…»
***
Шли дни, и шло время, заживляя мою рану.
Только голова становилась с каждым ушедшим днём, пустой и легкой.
Как воздушный шарик, паривший в небе без всякого груза и мыслей.
Виландия, потом меня выписал скоро. Говорит:
— Хватит, належался. Пора брат работать, и отрабатывать.
Так я попал к папе–падре, в один странный дом, и очень большой. Монастырь называется. Работать работу.
Нам это знакомо почему-то. Память какая-то, мышечная что ли.
Двор там подмести, мешки принести, да всяко что скажут, большие сыновья папы–падре.
Которые тоже в черных одеждах ходят.
Вечером они всей толпой стоят в одном зале и что-то поют, так красиво, аж заслушаешься до влаги из глаз. Месса вечерняя.
Да только хреновая у них медицина, даже больничный лист не дают на руки. Всё молчком, да молчком норовят пройти мимо, да рукой машут с пальцами.
Падл.., нехорошие люди. Но тут ругаться ни–ни.
Только ночью, когда никто не видит, и все остальные сыны падре спят. Мне можно, папа–падре разрешил.
Говорит: «Вспоминай, как тебя звать?»
А я ни в какую, хоть убей не помню. Как Иван, родства не помнящий.
Так ему и сказал: »Зови пока Иваном».
Папа–падре удивлённо покачал головой, поцокал языком, потом привыкнув, выговорил: «Ќи-Ван».
Ладно: Ќиван так Ќиван.
Сейчас помню только, как мужик чудной меня на спине нес. И всё.
А до этого нет, просто нет. Не знаю. Болел, наверное чем-то.
Вот и царапины, какие-то на плече.
Царапины чешутся невыносимо, особенно по ночам.
Но нельзя так делать. Папа–падре сказал, если так буду делать, то все руки обрастут лохматой шерстью.
А я боюсь обрасти шерстью, как мой друг кот.
С котом подружился местным, он тоже здесь живет.
А больше не с кем дружить.
Все сторонятся меня, как больного, или чумного.
Он мышек ловит здоровых и страшных, с большими зубами и хвостами.
Потом мне носит в тесную каморку, где проживаю отдельно.
Поскребется и заходит с мышкой. Чтобы я тоже поел, как следует.
Только я не ем мышек сейчас, невкусные они.
Пробовал поначалу — не понравилось.
Мне другая еда подходит, которую все сыны папы–падре кушают.
Только делаю вид, что кушаю мышек, чтобы он не обиделся на меня. Потом выбрасываю в мусор, когда убираюсь.
Да вдвоём нескучно ночами просиживать в темноте.
Странный кот, всё песни поёт на своём языке удивительном.
Вроде для других слышится «мур–мур», а для меня как звуки, которые складываются в картинку в цветах разных.
Которая, как прям взаправдашняя выглядит.
Умный кот, какое-то название мудрёное выдумал для
неё — телепатическая визуализация.
Откуда он всё знает? Я вот даже не знаю. Не помню.
А может знал, давно–давно, в другой жизни.
У него даже имя есть личное, которое он знает и помнит — Мардук.
А не Гарсик, как его все сыны падре пшикают постоянно, да пнуть норовят под хвост.
Да сказки рассказывает, небылицы сказывает всё свободное время, когда мы не заняты: я работой, а он по делам где-то ходит всюду. Про себя, про свою планету, потом про другие земли чудные и далёкие, откуда они все взялись здесь.
Кот всё говорил и говорит без умолку, найдя во мне благодарного слушателя, только я не слушал его.
Да и зачем, теперь мне.
Всё равно странно всё, непонятно для меня с диковинными названиями.
И существа похожие на людей превращались там в ящериц, или крокодилов, когда они спали вдвоём: самка и самец.
Память... Я произнес по буквам нараспев эти странные звуки по малым частям — «па–мя–ть».
И всё — всё забуду, или вспомню. Амназия правага..., а нет, не так, сейчас вспомню: амнезия прогрессирующая.
Вот. Так что ли главный дохтур–живодер сказал, когда смотрел на меня, как-то странно в глазах со стёклышками, как будто хотел ещё что-то спросить.
«…И был в длинных красноцветных одеждах, всадник на белом коне. Страшен был в гневе…»
Не знаю. Не помню я ничего дальше.
Кот учил меня, и я слушал его иногда.
В каменную клетку как-то раз посадили меня за провинность мелкую, в наказание. Карцер, называется наказание, на неделю.
Кушать не давали, на свет дневной выходить не пускали.
Совсем взаперти за засовом сижу. А за что?
Я даже не понял, что я такого сделал?!
Приехал в гости к моему папе–падре, какой-то другой папа–падре.
Только недобрый он совсем и старше.
Всё глядит из-под бровей черных и шипит всё время на всех, через бороду белую. Я попался ему на глаза, поклонился даже, как научил папа–падре, а он шипит недовольно,— целуй мол.
И руку суёт прям под нос. Вот ещё!
Какие-то ручки слюнявить, уже обмусоленные слюнями кем-то до меня. Сроду не слюнявил рук, меня даже папа–падре так не заставляет делать.
Я и послал его, отказался короче.
А он меня палкой по спине шарахнул, да со всей мочи, что есть у старика.
Но мочи у него будь здоров оказалось, да палка тяжёлая наверно помогла ему в этом.
Знатная была палка, вся в узорах и в украшениях белых.
Почему была? Да потому что вырвал я её из злой руки старика, да об колено, тоже со всей мочи — хрясь.
Только не мочи, а дури.
Так из одной палки стало сразу две, только маленьких.
А старик не обрадовался этому ничуть.
Наоборот, стал ногами топать, бороду рвать на части, и кричать во всю мочь дурной голосины: «Посох, посох Папы..!»
И я уже совсем ничего не стал понимать: какой папа, зачем моему
папе–падре посох–палка?
У меня уже есть ведь папа–падре, а двоих пап не бывает, это я знаю точно. Прибежали сыны, увели меня от злого старика потом, и закрыли под замок, ничего толком не объясняя.
Только твердили, наказание карцер.
И вот сижу долго–долго, потом слышу, а слух у меня хороший стал, только глаза от света отвыкать стали.
Темно тут, как у негра в одном месте. И лампочки нет, которая сама по себе горит, а свечек не дают с огнем.
Боятся, думают, сожгусь сам. Слышу, как что-то шуршит внизу стены, я туда, пощупать рукой, что за дела там.
А там вроде норки маленькой, потом ухом к ней приник.
Слышу «мур–мур» знакомый. Мардук ползет! Нашел ведь дорогу ко мне, мохнатый, усатый–полосатый дружок!
Норку расковырял от камешков всяких попавших, он и пролез кое-как в темницу. Вот я обрадовался. И он тоже, тоже видно не с кем поговорить. Такие вот дела. Потом надоело мне сидеть всё без света.
Ломился в дверь, да бесполезно, с крепкими засовами она сделана.
Бил кулаком об стену и ничего. Только руку разбил в кровь.
Но ведь стены в реальности пластичны, мягче масла — Мардук сказал по секрету на ухо.
А кот всё твердил мне, — ты сможешь сломать, ты сможешь, ты всё сможешь...
Ладонь метнулась к стене, от самого сердца желая разбить её на кусочки, на обломки, на крошки, на атомы.
И всё. Нет больше стены, проник лучик света в клетку.
От стены отвалился огромный валун. Достаточный, чтоб я смог пролезть наружу, на свет с воздухом.
Много не надо, что-то я совсем тонким стал, сидя в чертовом карцере. Кот был прав, я смог так сделать.
Вылез тогда на свет вольный.
Ночь была, когда надышался вволю, пошел к себе в старую каморку.
И спать лег свободным. Потом за мной поутру приходили сыны папы–падре, хотели освободить, злой старик уехал к этому времени. Смотрят, а меня там нет, пустая клетка.
Удивились они сильно, стали искать.
Да я сам вышел к ним, когда выспался, не стал прятаться.
Сначала сытно накормили всякой едой вкусной, а потом снова работать заставили. Да налаживать ту стену, которую сломал кулаком.
Ничего, надо так надо.
Потом заделал кое-как прореху в стене.
Так шли день за ночью, с обычной работой, только вот кот куда-то пропал.
Не хватало мне болтовни с котом, скучно совсем стало без него.
Однажды, после карцера, где-то в темном чулане большого дома, нашел непонятную железяку.
Длинной и тяжёлой, она оказалась.
Выволок её потом на свет, где оконце в сарае.
Красивая штука, острая по бокам и в конце, я ажно палец порезал до красной царапины, и блестящая светлым блеском.
С надписями извилистыми посредине, где ясно блистает отсверк.
Долго смотрел на чудесную вещь, позабыв обо всём на свете, о скучной работе, о том, что надо обратно возвращаться к вечерней службе.
Потом взялся за плавный конечик, к руке который подходит, где пальцы ещё, забыл, как называется.
Тут как молнией стукнуло всеми картинками подряд снова.
«… И был всадник на коне... Страшен в гневе ужасном... Взвился конь как бешеный, и начал подковами бить о Землю…
Где ударит копытом конь буйный, там озеро станет, где всадник длинной палкой своей огненной ударит, там ещё больше как тысяча озер становилось…»
Всполохнуло перед глазами видениями, разбегающиеся во все стороны. Хочу отбросить странную штуку от себя, а она как будто вросла в меня полностью, превратившись вместе со мной в одно целое, и не отпускает от себя.
Вдруг увидел себя со стороны.
Точнее голову, её внутренности с извилинами и двумя большими крыльями как у бабочек.
А вот посередине крыльев бабочки, было какое-то яйцо оплетенное паутиной, как делает паук.
Только паучок делает это снаружи, я-то знаю, такой паучок в моей каморке живет в уголке, а у меня хитрый паук сплёл внутри головы своё паучье яйцо.
И оглушительный голос снаружи мне сказал вдруг, я испугался малек и воздух испортил громко: «Тут твоя болезнь. Убей её! Так надо». Убедительно так, что нельзя даже подумать ослушаться, и послать как того злого старика.
Надо, так надо, я послушался голоса, и делал, как он мне велит.
Сначала взял «силу» из чудной железяки, пышущую огненным жаром.
Направил её туда меж крыльев, где сидело проклятое яйцо, попросив её об этом.
«Сила» тоже окутало, завертело яйцо прямо в себя, красным одеялом.
Яйцо пропало, растворилось в покрове.
Я вспомнил... всё вернулось назад.
Вспомнил себя, осознавая кто я есть, и зачем…
Потом припомнил, как было, стало в прошлом и настоящем.
Сначала наступило чувство облегчения и легкости, а потом снова нахлынуло, навалились тяжким грузом проблемы.
Даже не знаю, что бы выбрал: остаться непомнящим
дурачком–дворником, или с памятью и разумом.
Не знаю, если был бы выбор такой снова.
Души, всех кого я знал, мельком показали образами: и дона тоже, она в каком-то болоте была подвешена за черные веревки из тины и водорослей.
И Андреса видел, точнее картинку его потерявшийся души, мечущийся в непонимание смерти и знания.
От боли, желания жить ещё долго и счастливо.
Неуспокоенная душа, не находила покоя там, после смерти.
Так бывает, когда внезапно обрывается нить судьбы, а человек духовно не готов к переходу туда.
Надо помочь ей, не остаться в безвременье.
Придётся провести обряд «Перехода», ведь он был моим другом.
И я косвенно причастен к его случайной смерти.
Для Перехода в другой слой реальности, для нас только эфемерной.
Чтобы душа туда перешла спокойно, без всяких привязок к различным эгрегорам, надо её очистить, всё лишнее сдать — вернуть обратно.
Вроде как ломбард. Родился — взял, а когда умер, уже вернуть надо с процентами. На словах, конечно, кажется просто, а только высшие шаманы–знающие могут этим заняться путешествием в мире мёртвых. Разбиранием и собиранием заново частиц души, трансформируя её в Духа.
Душа остаётся привязанной потом к эгрегору навечно.
Если воплотиться на свет, то она потеряет прошлый Опыт жизней. А это плохо, не Помнить Себя.
Дети, некоторые, маленькие помнят ещё сначала прошлые воплощения. А потом забывают.
Есть, конечно, практики «перехода» ещё на Земле.
И шаманские, в Африке Вуду.
Много чего есть для этого ритуала, сделанного за много тысячелетий человечества.
В Тибете, в Непале: там тело рубят на части, отдают грифам, читают мантры в трансе ламы.
В Индии: там обряд проводят специальные жрецы, поклоняющиеся культу смерти — «агхори» называются.
Труп кладется на дрова по всей длине тела, потом поджигается, жрец–агхори потребляет гашиш, или другой наркотик, какой есть под рукой. Входит в транс, временно покидая свое тело, мантры читает при этом, так он провожает умершую душу в правильное место.
Не спеша горит костер, сжигая бренное тело, а агхори всё это время провожает и провожает покойную душу.
Индия… странная страна в этом плане.
Там вообще мало кто трупы закапывает в землю, ложут в могилу.
В основном, сжигают на кострах, или в крематории, если по- современному.
Или в воду без заморочек, кто рядом живет на берегах реки Ганга. Там рыбы съедят мертвяка, или утки дикие.
Да много всякого такого: едят, варят потом… уфф.
Ладно, увлёкся, пока речь не об Индии.
Я тоже провожатый во время обряда, проводник до нужного места, и потом выныриваю на «поверхность».
Задание осложнялось тем, что душа Андреса уже была там давно, поэтому её надо было освобождать, сначала от всей «слизи» налипшей в безвременье.
Да в первый раз на практике буду пробовать, ведь до этого не приходилось «провожать».
С учителем пробовал тренировочно «нырять», под его контролем.
Он голосом ввёл меня в погружение, потом мы встретились «там». На пороге потоптались, да обратно вернулись.
Зато теперь есть мой «помощник», могущественный меч, наделённый невиданной силой.
Если что, он подскажет и поможет в пути.
Не стал откладывать дело в долгий ящик. Зачем?
Итак, сколько пробыл здесь в беспамятстве, месяц, два, или год?
Пора. Пора заняться делами. Как там надо начинать?
Надо припомнить. Сначала облететь южный крест, потом северный крест. Или это в конце, не помню. Память ещё не совсем восстановилась.
Ладно, там по ходу пьесы разберёмся.
Главное «занырнуть», и поглубже. Затем посетить, провести заблудшую душу через три города.
Город мертвых, город вечности, и город живых.
В реальности, на физическом плане, есть такие города, ведь что внизу, то и вверху. Например, Луксор, в Египте. Он стоит на берегах Нила.
«Город живых» на правом берегу и «Город мертвых» находится на левом.
В «Городе мертвых» находится Фиванский некрополь с Долиной царей, Долиной цариц, погребальными храмами Рамессеум, царицы Хатшепсут, а также гробницы, и Колоссы царя Мемнона
Мертвые там покоятся, поэтому так прозвали ту часть Луксора.
На правом берегу, жилые дома, курорты гостиницы, и там пока живые живут.
Ну а город вечности, «вечный город» — Рим.
А начинать когда-то всё равно надо, чем раньше, тем лучше.
Всё равно нервы ни к черту, и пальцы дрожат от предстоящего совершения. А туда надо «нырять» без всякой тени сомнения себя, иначе…
Лучше не думать, что случиться с моим «я», если пойдет иначе.
И положиться на подсознание, оно само разберется в затруднение как поступать.
Так, чертим стандартную символику, для усиления.
Пару зажжённых свечей по бокам, благо они оказались под рукой.
На всякий случай.
Вроде всё. Жертвы, и кровь черного петуха ни к чему. И так сойдет.
Главное что в голове, а остальное, костыли или фетиш.
Осознать себя, не как сборку желе и груду костей, а нечто большее.
Выйти за пределы пространства. Остановить время.
Ощутить другую реальность.
Я сел в свободную позу медитации, внутри символов, начертанных кусочком известняка.
Меч осторожно взял за холодное, оно оказалось даже ледяным, и морозное лезвие двумя ладонями и положил на колени.
Аккуратно досчитал до десяти. Для полного расслабления.
Потом долгая цифровая спираль «безначалия».
Для входа в начальный транс, точнее, для перестройки сознания.
Вроде «понесло» в нужное русло.
Не сбавляя темпа погружения, положил ладони на рукоять живого клинка. Именно, живого.
Тогда, при начальном знакомстве, когда меч меня исцелил, я спросил тот голос — кто он такой.
Как я говорил ранее, имеете полное Право Спрашивать — кто такой.
Право, дарованное Творца Демиурга, человеку.
А та сущность, кто бы она ни была, должна отвечать.
Таков Порядок и Закон.
Надо это усвоить на уровне подсознательных инстинктов.
Чтобы в экстремальной ситуации «Там», не испугаться по полной программе.
Снова испугав меня до.., вы поняли. Да тут всякий бы испугался.
— Иштен Кардъя, — голос снова повторил, уже тихо и мягче, видно поняв мой испуг.— Что означает Меч Бога Войны. Я вижу тебя насквозь, ты человек войны и воин по призванию.
С предназначеньем для Мира. Потому я тебе помог восстановиться, и помогу ещё раз, если позовешь. Но только один раз.
Так сказал Голос меча.
Что уж теперь отступать, используем меч до конца.
Решительно, мысленно воззвал к душе клинка:
— Иштен Кардъя, Я призываю Тебя, и твою «Силу»!
Правильно говоря «сила», это энергия Ци.
Меч послушно ожил, нагреваясь энергией, передавая её.
Энергия Ци перешла в меня, накатывающей волной океанского прибоя ударила в мозг, захватывая вместе собой нескончаемым потоком куда-то, где нет никаких границ бытия.
***
… Я очутился в непонятном месте, странном и непривычном для обычной реальности. А так место, как место, вполне земное.
Начал осматриваться, немного обвыкаясь к Нави.
Это территория большой, нет, очень огромной железнодорожной станции.
Вроде стоит день, тепло и сухо, только небо неземное.
И безлюдно совсем на бетонном перроне.
Полотна жд путей, на которых стоят составы поездов из разных вагонов.
Старинные теплушки, контейнеровозы, грузовые, и круглые цистерны.
Они тянуться вдаль, до самого горизонта, где ничего не разобрать зрением.
Начнем, хотя «это» давно началось, с первой моей мысли об обряде.
«… Всё, что созвучно нашей Высшей Истине, остается с нами всегда.
Мы не можем потерять то, что действительно принадлежит нам.
И мы сейчас начинаем процесс сдачи всего того, что нам не принадлежит...»
Безлюдно, да не совсем, как оказалось.
Я вдруг замечаю, что сзади плавно подходят две девушки–тётки, пошло виляя бедрами. Одна блондинка, другая черненькая. Да кому я говорю, разумеется, это сущности–демоницы, принявшие человеческий образ для меня.
Хотя принятые ими образы, те ещё: страшные, как моя жизнь!
Но страха не было, чего бояться пока.
— Ну что, пойдем?— обратилась светлая тётка.
Я равнодушно пожал плечами: пойдем.
Спрашивать, не стал, это не важные птицы тут в табели о рангах:
— Лилит и Ламия,— Голос, душа меча шепнула в ухо подсказкой.
— Они приставлены к тебе, как свидетели и наблюдатели за законом и порядком.
— А что у тебя за спиной? Да никак сам Кардъя с тобой?!— прицепилась Ламия, черненькая демоница.
Обернув шею назад, и правда, увидел за спиной рукоять меча в ножнах притороченный:
— Да так, помощник мой, вдруг пригодиться.
Видно, неосознанно «забрал» меч с собой из земной реальности, в эту. Сущности поплыли, едва касаясь твёрдой бетонки ножками, я за ними.
Они залетели на пустую платформу в составе ближней теплушки, тоже запрыгнул, почти перелетев большое расстояние, как при отсутствии гравитации. Состав плавно тронулся, покатил в темнеющую даль.
Передняя платформа, спереди нас, нагружена пирамидой длинных и толстых бревён.
Прямо из-под брёвен вылезли, объявились на свет, несколько мужичков–лесовичков, в старых ермолках и бородках колышком, как на подбор, только цветом разные в нарядах.
Ругаться стали на нас, кулачками грозить, да спрыгнули потом с поезда на ходу, помахивая хвостиками.
Бесы, простые бесенята. Мелочь пузатая, с первого уровня.
Ничего, у нас дела тут небольшие, в вашем королевстве.
Старая теплушка мягко катила по рельсам, без привычного перестука колёс, и мы выехали уже давно из огромной станции.
Демоницы стояли по бокам платформы, смотря куда-то по сторонам, изредка меняя внешность, расплываясь в очертаниях и вновь собираясь в одно целое.
Сначала тоже бездумно смотрел, потом решил заняться делами.
То есть стать светлой высокой сущностью, отличной от всех, стоять прямо и гордо перед обитателями тонкого плана, а иначе можно слиться со всеми и «залипнуть» до конца.
Только как сделать?
Нужны хотя бы дрова и спички.
Я уже захлопал по карманам армейского комбинезона, одетого на себя, материализованного по привычке.
Вот я деревня! Не нужны для него натуральные дрова!
Топливом для костра служат ненужные мысли, желания, всякая грязь, всё лишнее, фальшивое, всё прошлое.
И сейчас, бросал в костер, в обновляющее пламя, то, что мне больше не нужно.
Брал–доставал из себя, и бросал туда не только ветхие пожитки, но и отношения, которые не дают больше поддержки, старые виртуальные установки с целями, въевшиеся привычки и самоограничения.
Ведь уникальная возможность по-настоящему вычистить кладовые моей жизни и личности.
Складывал в костер кучу устаревших мыслей, философий, духовных практик, системы верований, страхи, сомнения, компромиссы и так далее.
На полу платформы возникло нечто, превращенное в поленья дровишек, березовых почему-то.
А для поджога, тут легче. Представляем луч солнца наверху.
Тянемся кверху, выше самого неба, ловим там огненный Луч Света и притягиваем его к основанию платформы.
Теперь укореняем луч Света в Земной Звезде, в самом центре планеты, чтобы мой костёр горел как следует.
И костер будет исключительно ярким и жарким, по всем проявлениям чистки.
Луч света возник над дровами, показавшись из пустоты, притянулся к середке костра, поджигая его.
Костер мигом занялся, не обращая внимания на бешеный ветер, от несущегося поезда над бездной. Получилось.
Демоницы с каким-то интересом смотрели за мной, но не вмешивались.
Потом под нами сделалось море, а состав катил по волнам.
Неожиданно поезд птицей взмыл в небо, снова ехали как по очень высокому мосту протянутым в воздухе.
Я осторожно наклонился за бортик, и увидел землю, морской берег с заливом с высоты соколиного полета.
Далеко внизу копошились какие-то точки. Игрушечные домишки, лодочки, ниточки дорог, травинки зелени лесов прилепленных возле холмика скалистой горы.
Строения, башенки, купола, вышки: как целый город, только маленький.
Одна часть пейзажа темная, а другая с частью залива, красиво освещена солнечным светом, наступающего заката.
Так реально и здорово, что захотелось нырнуть, окунуться в теплые воды освещённого залива.
— Город живых, — шепнул голос.
А костёр всё горел с искрами, как настоящий чадил, с дымком.
Не сдуваясь от стремительной скорости состава.
Да ветра не чувствовалось, наверное вакуум.
Вот я дубина, тут нет воздуха! А как же дышу и живу?
Да я уже не человек, а тоже как все — сущность.
Надо бы ещё топливо бросить в костерок, пока он не погас.
И снова. Складывал в костер то, что требует завершения.
Обязательства перед семьей, нерешенные проблемы с близкими.
Всё, что мешало окончательно слиться с Высшей Реальностью.
В огонь костра, бросал влюбленности, которые разбили сердце, и сердца, которые разбил сам.
Разочарования, сердечную тоску, безответную любовь, предательства и, укоренившиеся из-за этого, чувство одиночества, эмоции — всё в костер.
Старую боль, спрятанную в душе.
Я прощал всех тех, кто когда-либо ранил мою душу.
Ворох старых, болезненных эмоций, с чувством глубокой благодарности за всё, чему они меня научили, поместил в центр костра. И, что важнее всего, я прощал себя.
Душа очищалась, скоро будет готова к активации Единой Монады.
А потом настала очередь самого себя, очищения Огнем.
Я шагнул без колебаний прямо на разгоревшийся в человеческий рост, костёр.
И я ощутил, как огонь дотронулся до моей самой глубинной сути.
Превращая меня в «ничто», с человеческой оболочкой.
НИЧТО — ЭТО БОЛЬШЕ ЧЕМ НЕЧТО.
Вот теперь я готов.
С уверенностью, одним скачком, бросился с платформы адского поезда вниз, в зияющую пустоту.
Повторяя прыжок Веры. Зажмурив, однако, глаза.
Крепко–крепко, перед прыжком в неизвестность.
Я отыщу твою душу, даже если мне придется для этого перевернуть вверх дном всё запредельное, сделаю всё как надо, Андрес.
Ты слышишь?! Ты только подожди ещё чуть-чуть.
А потом открыл глаза, да будь что будет.
Куда-то замедленно падал, то ли вниз, или вверх.
Вокруг тёмная пустота, ещё не добрался до места столкновения.
И видел по пути паденья…
Отлетали безгрешные детские души в небо синее наверху.
Яркими комочками, озарило ребячьей зарницей, небосвод мирозданья. Много их потом стало, так много, что всё «запредельное», засияло светлее солнца. Детскую душу сразу видно, она чище и светлее.
Чем взрослее души, тем они тусклые и тёмные.
Видно снова происходит недоброе.
Или уже произошло, ничего не исправить.
Не исправить никак людей. Всё виноватых, ищут потом.
Попы набегут, спасители от церкви, станут молиться скорбно, да панихиды похоронные отчитывать.
Только без них, сразу приберёт святые детские души бог Демиург к себе, не оставит без пригляду. Они нужны Ему, для небесного проекта, звездные души. Когда у холодных звёзд появляется душа погибшего детки.
Многие души выбирают Землю последней эманацией–испытанием перед возвращением Домой. Ведь Земля, не наш родной Дом.
Много душ, там пересеклись, которые ранее встречались в других Мирах. А мирозданье одно на всех.
Как победа одна, как смерть одна на всех.
А ведь зачем сейчас умирать им? И войны вроде нет.
Так хочется крикнуть в голос убегающим светлячкам вдогонку в бессмертие — я тоже с вами!
Только вот нельзя мне с вами туда, не пришло мое время.
Страшно им… наверно уже нет. Было страшно, перед смертью.
А здесь уже нет.
Мне тоже было не по себе, перед «нырянием».
Потом я переместился в помещение.
Вроде фабрики, теплицы, для цыплят. Только больше.
Инкубатор, где выращивают, зародыши. Человеческие зародыши.
Они лежат в специальных кюветах.
Под постоянным обогревом и желтым искусственным светом.
Я работаю там, уже давно. Сортирую, раскладываю, отбраковываю. Одна рутина. Никакой романтики, никакого отпуска.
Есть начальница. Она указывает, что и как делать.
Приходят проверяющие всякие, время от времени, для контроля.
Вот сейчас тоже одна пришло, проверяющая.
Она знакомая моей начальницы.
Так между беседой и разговорами, а мы все стояли в главном зале на входе, проверяющая расширилась, руки удлинились настолько, что она сумела ловко выцепить большенького зародыша из середки инкубатора.
Я знаю, сам иногда подаю для проверки зародышей начальнице.
Проверяющая ещё раз пару встряхнула зародыша, выпрямляя его и тщательно прощупала.
Осталась довольна результатом, она показала картинку: взрослая особь лежала неподвижно на каталке.
— Скоро вылупится. Этого для меня оставь. Я тут обещала одной хорошей приятельнице «оттуда», подобрать для неё хороший зародыш.
— Ладно. Раз вы за неё ручаетесь,— мы хором ответили.— А сколько ей лет, по земному времени?
— Я точно не помню, вроде 40 или 45. Может 60. Да Сириус его знает. Лень переводит земное на космик. А что?
— Так это же поздно, там, иметь зародыша в таком возрасте, — ответила начальница.
— Ничего, она справится, поэтому и прошу о маленькой услуге.
— Мы всё сделаем, — заверила заведующая.
Проверяющая, повернулась к выходу.
Удовлетворённо хлопая хвостом, она покинула наш инкубатор.
Инкубатор под вывеской на языке рептилоидов...
Падение ощутимо замедлилось, плавный спуск, наконец, подходил к концу. Вот он нижний мир, самый нижний, какой есть.
Извернулся, подбирая место, куда бы приземлиться удобней.
Всё равно упал на болото, в зловонную жижу.
Смрадно и чадно оказалось здесь. Жёлтым дымком курились топкие кочки, испуская вонючий газ, приторный до тошноты.
Ощерились черепным провалом потревоженные проклятые, сосланные души грешников. Вот и дон среди них, затянутый в тину. Почти, по шею.
— Знакомый!— выкрикнул он, глотая склизкую жижицу через оскал черепа. — Что, Андреса ищешь?
— Да, его. А что?
— Помоги мне выбраться, а я отведу тебя к нему.
— Не верю я тебе, зачем ты мне будешь помогать? И что взамен?
— Хочешь, пойду, а хочешь — нет. Мне наплевать. Я уже мертвец. Вытащи меня отсюда!
Болото, оно тоже начало действовать на меня, веселящим газом, для сущностей Нави. Чтобы не ходили тут лишние посетители.
Ещё чуть-чуть и я сам тут начну ползать по болотным кочкам.
Собирать цветочки, целовать лягушек и признаваться им в любви.
Почему он не действовал на дона? Не знаю.
Может быть, что он был мертвый. А я ещё нет.
Огромной теневой глыбой надвинулась исчадье ада, в обличье огромной и мерзкой жабы. Слюни капали из зловонной пасти, длинный язык трепетал, предвкушая сладкий десерт.
Да тут бесполезно спрашивать, у самой низшей сущности.
Съесть, не подавиться, и фамилии не спросит:
«Как тебя, мол, звали друг, там, в другом измерении…»
Из-за спины вытащил меч, пришло твое время, Иштен Кардъя.
Меч богов. Давай выручай. Клинок не подвел. Осветился пламенем, сосудом содержащий истинный свет, сталью плеская на тьму.
Гниду разорвало на куски, и всякой мерзости раскинувшейся по сторонам.
Только едва успел отскочить в сторонку.
Ещё два взмаха мечом, — конечности дона освобождённо уцепились за мою руку. Вытащил его из болота, пусть ведёт пока, там видно будет.
И мы снова шли бок об бок, ступая по какой-то тропинке.
Мертвый и живой, пока живой. Скованные одной целью.
Как братья по оружию, с того света.
Я ведь, только я, убил его, и мы дрались насмерть недавно.
Просто мне повезло, а ему нет.
И мы снова идём, здесь в Нави, как и не бывало всего.
Как там говориться в другой жизни встретимся.
Вот — и встретились. Только он мёртвый, а я нет.
Может дать ему ещё шанс? Человека определяют поступки.
Поступки в обществе. Мгновения любви обществом, подаренные подонку, даже маньяку и мерзавцу, изгою из рода человеческого, придают смысл его жизни.
Даже не так, Жизни после смерти. Что ж, да будет так.
Ведь чего хочу я, того хочет Бог. Или наоборот.
Да всё взаимосвязано, так или иначе.
Быть может, зачтётся, что вытаскивал дона снова и снова из болота.
В которое, не следует попадать после смерти.
Почему так происходит всегда, как обычно?
Человек так устроен странно, его сознание.
Что даже здесь, в Нави, оболочка мертвой души дона, кажется человеком.
Мне так удобно. Даже сказать, удобно–смотримой.
В реальности тоже так происходит.
Идёт прохожий, смотрит, творится какая-то пакость, а он включает зрение удобно–смотримое, и всё норм.
Как будто ничего не происходит.
Так вот, о чём я. Как попадают сюда.
Как дон, например. Следуя правилу — жизнь не предотвращает, а только наказывает. В отместку, потом, за всё содеянное на своём веку.
Дон вёл и вел меня, ориентируясь по каким-то приметам.
Где мы, куда бредем?
Не знаю, наверно, приблизительно куда-то на восток от Эдема.
Где нет времени, нет пространства, нет реальности.
Только болотная субстанция, бесконечно хлюпающая под ногами.
Хлябь внизу, а сверху тоже сыпало дождевой, водяной пылью.
Наверное, сюда и есть водосток нечистот всяких, со всей «беспредельной».
Где-то шли и шли, не чувствуя ритма времени.
Где-то бежали, спасаясь от жутковато рычащих чудищ, проснувшихся от нашего появления.
Мечом светлой силы, отпугивая внезапно появляющихся мерзкого вида сущностей
Где-то перепрыгивали с разбегу, особо топкие места.
Можно было перемещаться на большие расстояния, как бы телепортируясь. А что толку: оно пропорционально увеличивается.
Если будешь на космической скорости пролетать, то так же будет тебе расстояние сверх космическое. Такое же время и затраты.
Хотя время застыло здесь на отметке вечности, превратившегося мертвого безвременья в черной дыре.
Лучше уж дедовским способом, где потише, да подальше.
Так мы наматывали, отмерянное нам, положенное расстояние, в движение по спирали вокруг «Оси».
То ли вверх, то ли вниз.
Тут всё относительно, главное движение, действия к Цели.
А всё остальное неважно: получиться, так получиться; нет, так нет.
Опять же правило: Если яйцо разбивается силой извне, жизнь прекращается. Если яйцо разбивается силой изнутри, жизнь начинается.
Все великое всегда начинается изнутри. Поэтому так.
А мы есть сила изнутри. Ходим внутри и долбим по яйцу.
Хорошо, наверно, ангелам, сидеть на крыше запредельного мира, и тереться мохнатым крылом, друг о друга.
А нам приходится слоняться здесь в самом низу.
Я и говорю, идём на север от Эдема.
Короткий путь, не самый близкий.
И вот мы идём дорогою добра и счастья, по «беспредельному» бездорожью. Потянуло издалека откуда-то сухим жаром и светом.
Почуялось знойное марево, почудилось ли?
Или повеяло чем-то горячим. Может мираж какой привиделся, да нет, в самом деле, болото кончилось, предстала пустыня.
Теперь дон будет водить меня по пустыне, как мессия евреев.
Только он молчал всю дорогу, лишь изредка отвечал односложно, соглашаясь со мной: «да босс, да мессир».
Скучно так, даже не поспоришь с ним, о чём-нибудь, по какому-либо вопросу. Про Время размышлял по дороге, что ещё делать в скитаниях по низшему миру. О времени, мере, объёме времени. Почему так устроено. Допустим: нет времени, нет пространства, нет объема и меры, — нет Ничего. Ведь я нахожусь в «беспредельном безвременье».
Логично? Логично. А что тогда есть?! Что есть тогда «я» и все остальное. Оно же всё равно есть.
Мой спутник дон, моя Цель «обряда»? Как с этим бороться.
— Иштен Кардъя, есть ответы? Подскажи, — спросил меч.
— Все ответы в тебе,— отголоском донеслось.— Просто слушай...
Снова мы бредём по пескам, надеясь на авось, что выйдем куда- нибудь.
Ради чего, ради идиотских принципов дружбы, которые всегда остались там. Не знаю. Мы идём, устраивая проверку мира и себя на прочность.
Наверно так надо, если больше ничего не осталось.
Так мы шли по пескам и барханам, в жаре и в молчание, скатываясь со склонов обжигающего песка.
Ветер смеялся подлыми издёвками нам в лицо, закидывая водоворотом песка, а мы продирались сквозь песчаные вихри сухого ветра самума.
Что есть такое песок и болото «здесь»?
Песок утекал через пальцы обратно в нагретый песок, неотрывно соединяясь с другими частичками.
Желтые крошки бытия, белые капли бытия, а еще, говорят, бывают чёрные, и красные. Восприятие реальности одним
мозгом–приемником, между явью и сном.
А восприятие реальности человеком может меняться.
Вдруг дон заорал. Да так громко, что я чуть не оглох от крика:
— Что орешь, как поп на аналое. Что там?
— Там, там… — дон указывал рукой.
Да я уже сам узрел. Там был город, несомненно, город в пустыне.
У меня аж слезы потекли, наконец-то добрались.
Так бывает, когда идешь и идешь к цели, а она вот.
И всё — оказывается, пришли.
Помыться хотел, да вволю воды напиться.
Мог, конечно, и воду сделать.
Да слишком много »ци» уйдет, а мне ещё наверх «выныривать».
Ага, гравицапы не нужны, и скрипач не нужен. Скрипач это дон, только нужен он мне сейчас.
Лучше помучаться. Бог терпел, и нам велел.
Как трава, стелющая под копытами коня вольного, так и мы, как трава должны терпеть.
Как там говорил: город живых, потом снова город.
То ли мертвых, то ли вечности.
Да неважно теперь, дойдём, там разберемся.
В начале улицы, между домами, посередине стоял кот, не обращая никого внимания на всех, умывал лапу.
Обрисованный силуэт кота, между сном и сном, он показался мне знакомым. Кот сильно помотал головой, встряхиваясь от чего-то, звеня золотым ошейником. Может здоровался так, с долгого расставания, не приучен он лапу подавать.
Потом посмотрел на меня внимательно, прижмурив покрасневшие глазки, как будто стесняясь, своего появления.
— А ты зачем здесь? Ты что, умер?— удивился немного.
— Может умер. Не знаю. Тесно там стало, потом камнями завалило, воздуха не стало,— лаконично отвечал Мардук, между объяснением сосредоточенно, как будто от этого зависела чья-та жизнь, ловко почесывался как живой, наверно фантомно, по привычке земной.
Того и гляди, за мышкой погонится, если почует добычу.
— Почему так, ведь у тебя, кошачий рай есть там?— поразился, что снова вижу настоящего Мардука, а не его копию.
— Да ничего, ведь ты позвал, я пришёл,— рассказывал кот, он умно помаргивал, пряча от меня глаза с краснотцой виновато.
Звал может, как сейчас поймёшь, что было.
Кот тогда внезапно исчез, пропал, как не бывало его на свете, из монастыря. Я искал, спрашивал у всех монахов и падре, да бесполезны были поиски.
Мардук разумно снова покачал головой, понимая и прощая меня за всё.
Наверное, он тоже сейчас как отец падре, отпускает мои грехи.
Кот настороженно прядал ушками, зажмуривался временами, наверно от непривычного света здесь.
Потом запел громко–громко и мелодично, замурлыкал распевно небесную мелодию души, разгоняя печаль, о своей удачной смерти, и как ему хорошо Здесь, среди друзей и родичей кошачьего племени.
Возникла из ниоткуда, или слетела с ветки огромного дерева, взбивая воздух крыльями, — воздух ли, — на плечо приземлилась птица, в образе небольшого разноцветного попугайчика.
— А ты кто такой ещё?
Попугай прокаркал, или проговорил, смешно коверкая слова:
— Го–ша, Го–ша ум–ный.
Узнал теперь, был такой «Гоша». Только он в жизни был, в короткой жизни птичьей, серый и потертый, а здесь прямо павлин, весь в красках переливается, в пёрышках блестящих.
Его заодно, что ли позвал?
Попугай тоже запел по-птичьему, поддакивая, подпевая коту, вознося хвалу, нет — не богам, а счастливой смерти.
Давно это было, в прошлом. Прикупил сыну в зоомагазине, волнистого попугайчика на день рождения.
Видать с самого начала подсунули больную птичку.
Иногда только он приходил в себя, и весело чирикал.
Всё остальное время, тихо нахохлившись, попугай сидел на жердочке, даже ничего не клевал.
Больше месяца мучился, бедняга.
И такая боль стояла в его птичьих глазках, что сложно передать словами, как по-человечески умоляя меня о смерти, как о снисхождение.
Мы надеялись, что он выстоит, болезнь его пройдет сама собой.
Конечно, не досмотрел я, надо было свезти его к ветеринару, да денег не было.
Развязка наступила неожиданно. Стукнули сильные морозы, отопление толком не было, если радиаторы были, то холодные и не прогревались.
Он замерз, околел, не выдержав холода.
Потух огонёк жизни, угас потушенной свечкой, сбитой нечаянным сквозняком общей судьбы.
Шаги... Послышались за спиной.
Я обернулся — трудно узнаваемая тень брата, пришла на свидание нежданное, негаданное.
Брат младший, тоже умер, ушёл рано из жизни из-за пьянки, отравившись газом в пьяном угаре, не дожив до тридцати лет.
Молодым был, и старым уже не станет никогда.
Наверно тоже не досмотрел, как всегда. Как всегда…
Вот и свиделись ещё раз.
На похоронах ведь даже не был у него.
Брат изменился до неузнаваемости. Почему-то постарел внешне и вытянулся, оброс прядями волос седыми, да бородой кучерявой.
— Здравствуй брат.
— Как ты здесь?
Только брат молчал, взглядом, вбок безумно уткнувшись остекленевшими глазами, точно не признавая меня, родного брата. Потом заговорил, не обращаясь ни к кому, а для того чтобы просто слушали:
— Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и всё то, что она оживляет...
— Призываю в свидетели месяц, когда он нарождается, и зарю, когда она начинает алеть… призываю!
— Эй, свидетели: имейте в виду, в следующий раз напьюсь до того волшебного состояния, когда сны шарахаются от перегара на сто поприщ!
— Имейте… в виду… я славно напьюсь, да так, что всем тошно будет…
Потом он исчез, растворился из вида, точно приведение.
Шаги. Послышались за спиной. Ты оборачиваешься: и никого.
Одни только шаркающие шаги. Без родной тени.
Пустые шаги вокруг тебя, слышные нетрезвой походкой: шлёп–шарк, шарк–шлеп.
— Призываю в свидетели серые сумерки, и ночь, и всё то, что она оживляет… — повторяя за братом, бормочешь ты пьяный бред, лишь бы заглушить проклятые шаги брата, лишь бы не слышать шарканья стертых подошв ступней.
Никогда ни слышать, не видеть.
Да как ему помочь, если у него даже кокон души неустойчивый?
Что же ты брат, наделал?!
Есть такие слова, что начинают звучать между сном и явью.
Лепет недавно родившегося младенца; крики страсти, вопли влюбленных.
Старческое бормотанье в мутной дрёме перед кончиной во сне; гнусаво пришепетывает мелкий плут цыганёнок.
Взахлеб, навзрыд плачет женщина, выталкивая из себя комки отчаянья…
«Да чтоб вас всех!! — надрываешься ты, не слыша собственного голоса, ощущая лишь боль, жгучую боль где-то там, где должно находиться сердце, да в горле, если оно тоже есть у живой сущности.
— Да заткнитесь же! Онемейте навеки вечные!
— Я клянусь: я всем языки вырву!... всем… всем…!»
Призраки, и шаркающие шаги, испуганно разбегаются, чтобы из потаённых углов осторожно тыкать в тебя пальцами.
Лишь дон в сторонке тихо улыбается кривой ухмылкой:
— Что получил своё, чёртов шарлатан. Ведь ты тоже не такой уж и белый и пушистый, каким хочешь казаться.
И не такой безгрешный ты, чёртов амигос испанец.
— Ибо воистину, человек всегда оказывается в проигрыше, — отвечают фантомы хором, уходя навсегда.
Стойте! Куда же вы?! Эти призраки душ, и сказочные места во снах, обещания счастья и мира.
— Всегда? — спрашиваешь ты у них.
— Нет, правда? — переспрашиваешь ты у них.
— Постойте! — и они, повинуясь, останавливаются на полпути.
— И прощайте…
Есть такая жизнь, что начинается между навью и навью.
Наверно, я снова провинился, на сей раз перед попугаем, и виноват в его смерти. Да перед всеми, чего уж юлить.
Да когда же это закончится.
Не знаю, наверно только с моим личным переходом. Сюда.
Что уж теперь, идёмте с нами, искать дорогу проводницу к цели.
И мы снова шли. По бесконечной, самой длинной, словно сама жизнь, улице Города Мертвых: я, дон, кот Мардук с Гошей.
Душа дона. Души кота и попугая, и моя душа, не пойми чего.
То ли живая, то ли совсем без искорки жизни.
На пути к цели. У всех цель была разная.
Наверно, это тоже не важно.
С небольшим попугаем, сидящим на левом плече, вышагивая как заправский пират, да с пушистым котом, верным псом идущим рядом со мной, по одной–единственной улице Города.
Огненная птица–солнце весело подмигивала нам с небосвода «беспредельной», щедро обрушивая на Город слепящий жар перьев.
Я размышлял по дороге о странностях Города Мёртвых: создавалось впечатление, что не сущности идут по улицам и переулкам, а Город водит оболочки людских душ сам по себе, играя в сложную игру с непредсказуемым результатом.
Город Мёртвых прозван так, потому что здесь нет никого, ни живых, ни мёртвых. Здесь нет никого. Пустой город.
По пути встретился маленький проточный фонтан.
Пришлось остановиться, причаститься водой, водицей падающей сверху вниз.
В горсть ладоней набрал воды, — хрустальных колокольчиков, —что совсем недавно заигрывали со сквозняками в горах, ветрами в полях.
Они обрываются крупными каплями стеклянных зеркал, стекая вниз не задерживаясь в ладонях, остаётся лишь вытереть сухой ладонью лоб лица. Совсем не утоляя животной жажды питья.
Как песок истекал сквозь пальцы в пустыне, не давалась вода, видно не для питья она здесь.
— Конечно, — успокаивающе нашептывает ветер в уши. — Ты прав: они коварны, они лживы, они…
— Замолчи! Ты тоже врешь! Никому нельзя верить! — закричал, не чувствуя Правды. И только гулкое эхо от крика расходится по пустынной улице: » ... Ить, ить, ить…»
Я! Только один Я здесь, остальных нет, они — словно мираж.
Прошлое скрыл ночной мрак, черной зеленкой, где пахло всеми мокрыми дождливыми кровавыми войнами, а Будущее рассмеялось с отчетливым привкусом Безумия.
И час безумия нынешний, стал всем Временем сразу: от Сотворения, до гибели Мира.
Мира по имени Риккардо де Радо, и Мира Джоника.
Напротив фонтана оказалась площадь старинная.
Старая площадь, вымощенная булыжником, высокие башни и величественные строения храмов, обступали её.
Сначала прошли под аркой площадных ворот, и очутились внутри.
Внутри кузни. Обычной кузни с мехами и наковальней, где бородачи кузнецы куют железо и сталь, выделывая из них лошадиные подковы, кухонную утварь, ножи и оружие.
Был и кузнец, рыжебородый здоровяк, в нагруднике кожаном, при этой кузни, где всё пышало жаром металла и взметалось искрами под гремучими ударами молота.
Огромный Кузнец скакал и прыгал по кузне мелким воробышком, между мехами и наковальней, возбужденно вертя в руках какую-то большую железяку с нашлепкой. Привычка у него такая?
Волнение? Или все сразу?!
Небось, не каждый день к нему в Кузню сущности захаживают!
Я пригляделся — и окаменел на месте: Кузнец вертел в пальчиках изрядный стальной костыль, который от Кузнецовой ласки мялся хлебным мякишем, глиной податливой, от прикосновений принимая новую Форму.
— Бог металла — Гуфест. Таков мой выковывающий родитель, сотворивший меня,— тихо восхищаясь, с благовением шепнул меч за спиной, ощущая работу в запредельной кузне.
Но пора снова собираться в путь по улице.
Тут ничего нет для нас.
Нет среди нас «железного дровосека» из королевства мудрого Гудвина, которому нужно стальное сердце.
Нам нужна только Цель и ответы, простые ответы на вопросы.
Пора было сунуть голову в пасть льва. И мы снова побрели дальше.
Где-то за площадью обнаружился переулок.
За проулком сразу виднелось летнее поле, огромный луг зелёный от высокой сочной травы.
На невысокой копне из накошенной травы, вблизи проулка, сидел человек.
Обычный мужик из деревни, смахивающий на сельского пастуха.
Наверно, все представляют образ такого пастуха.
Во рту цигарка давно потухшая, на плечи наброшен кургузый пиджак, без определенного цвета.
На голове жухлая кепка, в кирзачах стоптанных от бесконечных хождений за приданым стадом. Человек, или образ его, безмятежно сидел спиной к нам, делал что-то самозабвенно, занятый полностью творчеством.
Мы подошли ближе, затаив дыхание, а попугай даже спрятал голову под крыло. И стало видно, Мужик–пастух занимался плетением.
Берёт в руки, стебли травы из-под себя, складывает, заворачивает и вяжет мудрёно. Как в детском стишке: ручки, ножки, огуречик, появился человечек.
Простой плетёный человечек.
Мужик, — только мужик ли, — Плетущий полюбовался на произведение рук, глубоко вдохнул и выдохнул, на поднятую плетёную куклу из трав. Кукла зашевелилась, инициированная дыханием, затрепыхалась ручками и ножками.
Человек, — человек ли, — Вязальщик Небес бережно поставил маленькое плетёное чудо на землю.
Чудо, сделанное из травы, медленно, неуверенно сделало шажок, потом второй, потом третий.
И вот идёт по между травью, переваливаясь с ноги на ногу, как трехлетний карапуз, держась за руку мамы по пути в детсад.
После десятого шага, кукла выросла в два раза.
Снова шаг, и рост в ширину и высоту.
Приглядевшись, я увидел что далеко, по бескрайнему полю, уже бредут такие же плетёные человечки.
Много их было, идущих кукол, только не замечал их ранее.
Куклы Дети, мальчики и девчонки, превращались по дороге, большого роста мужчин и женщин.
И этот новый малыш, вырастая с каждым сделанным шагом послушной поступью, чем-то оживленный, шел за ними, повторяя всё тот же путь за ними.
Зрелище завораживало красотой естественности творения, и вызывало жуть одновременно. Столько травяных пугал и человечьих страшил, я не видел никогда в жизни.
Мы все оказались заворожённые чудом, обычным чудом: сотворился, ожил, и пошёл, как будто, так и надо.
— Это Яхве Плетущий, в данный момент за работой,— сообщил буднично Иштен Кардъя, как ни в чём ни бывало, и ничего такого сверх естественного не происходит.— А так у него много Имён во всех Мирах — Вдыхающий Жизнь, Сатр Смотрящий на Вечность, да много, всех не упомнишь.
У вас в библии он, — «я есть тот, кто Я есть», или если ещё проще, то Господь…
Тут я немного ошалел, мягко выражаясь.
Вот блин, сам Господь, значит! На Самого нарвались!
За что боролись, на то и напоролись! Во попали! Как куры в ощип, да в суп. Не зря попугай голову спрятал.
— Вижу, вижу вас. Две души не отсюда. Другая душа отсюда, да не совсем. Последняя: живой человек в другом теле, да с другой эпохи, странник по Нави, принявший форму сущности Духа на время.
Или не только на время? Мда, сложный случай, — характеризуя нас, уточнил, словно сомневаясь в себе, переспросил Вдыхающий Жизнь, оборачиваясь к нам лицом удивительно знакомым.
Обычным лицом, и не страшным совсем.
По-человечески с добрым ликом, немного усталым.
Нос с небольшой горбинкой, в запавших глазных орбитах играет немая усмешка, лоб изборожден мелкими морщинками.
Вязальщик улыбнулся и почесал себе переносицу.
Я тоже улыбнулся в ответ, тоже почесал себе нос.
Утолять зуд приятно: почти как утолять любопытство — что будет дальше в продолжении. А думать о том, что мы с Плетущим Яхве изрядно чем-то неуловимо похожи? Думать об этом не хотелось совсем. Ну его в баню.
— Да не бойся ты, садись путник рядом,— пригласил Вязальщик, как я его нарёк про себя, немного подвинувшись на копне мягкой травы. Да и сяду! Чего уж тут, раз так — садись так садись.
Мне ли бога учить, как правильно выражаться.
Я и сел по-простому близ бога, с удовольствием распрямляя ноги, конечности оболочки. Помолчали.
Кот Мардук, принюхиваясь к чему-то, тоже подошел к нам.
Заскулил жалобно, застонал долгим стоном точно как человек, и припал к сапогу Господа.
Так и замер мраморным сфинксом, рабским слугой.
— Хороший кот, хороший,— проговорил Яхве Плетущий, ласково потрепал кота по холке.— И птичка у тебя хорошая. Дай мне её сюда.
Попугай покорно слетел с моего плеча, и приземлился приручённый на выставленную ладонь Вязальщика.
— Я ведь тоже, когда-то, начинал вот с них,— Творец радостно и с ностальгией, рассматривал попугая, как взрослый мужик, случайно нашедший в углу чердака, свою забытую детскую игрушку, вспоминая при этом счастливое детство.
Снова помолчали, да об чём говорить, всё из головы вылетело, улетучилось.
Тёмная фигура дона стояла вдалеке, не смея приближаться, чувствуя себя муравьишком.
Да все, наверно, ощущали себя так, пред очами мудрого Творца.
Они выдавали в нём нечто: две космические звезды, уменьшенные неземной силой и вставленные в глазницы, отдающие внеземным жаром света изнутри.
— Это хорошо, что они все с тобой. И этот тоже, как его, дон, пусть идёт с тобой, так надо. Значит, Ответы всё ищешь? — начал разговор Вдыхающий Жизнь. — Что, Ты хочешь знать? Спрашивай, Я отвечу. Если правильно поймёшь подсказки к Ответам. Или Увидишь…
Мардук навострил уши, прислушиваясь к неторопливой беседе.
Потом видел сон глазами (сознанием) кота.
Здесь и сейчас стало возможно всё, что угодно.
… Джоник из-под ладони глянул на солнце, клонившееся к закату.
Багровый диск вот–вот должен утонуть в складках зиккурата «Монолита».
Именно в эту минуту он, сталкер из Зоны, путник и бродяга, упрямая игрушка рока судьбы, должен будет войти в шершавый сумрак внеземной пирамиды, которая поглотит его.
Что произойдет дальше?
Эта мысль ушла, улетела, избежав рождения, даже не думая вором прокрасться в сердце — ибо, как известно, Творец миров поместил истинный разум в сердце человека, откуда свет его подымается в голову.
Сталкер тихо улыбнулся собственным размышлениям.
Он просто устал, смертельно устал, от безнадежной Войны с Судьбой.
А после чаши базы «Юпитера», доверху полной человеческой крови, вслед произошедшей бойни с бойцами Борова, эта судьба — его собственная судьба! — уже не слишком волновала Джоника.
Он сделает должное, совершит предназначенное, каким бы оно не оказалось — и да поможет ему тот, у кого так много Имён.
В глазах мало–помалу темнело, и Джоник не осознавал, что виной тому — не зубчатый горизонт, обнесённый бетонным Периметром, чье чрево поглощало солнечный чернобыльский диск.
Веки сталкера, отяжелев от грёз, налипших на ресницы, смыкались стальными дверями бункера.
Закрывались, закрывались… пока самовольно не скрыли от господина и раба своего, угасающий день.
А потом под веками вспыхнуло другое солнце, начиная показ нового видения.
Половина поднебесного свода забрызгано кровью.
Багровый диск светила яростно рвал в клочья тучи, темные, как пролитые писарем чернила.
Края обрывков мрака небесного, сверкали серебряной сталью молний — и люди, казалось, старались не отстать от солнца и залить кровью половину Земли.
Он проиграл. Час пробил; и значит — пора.
Пора уходить. Он и так прожил лишний кусок чужой, заёмной одолженной жизни.
Или всё же своей? Последним, что увидел сталкер — стало Солнце.
Бог по имени Сурья, сиял над правым плечом Вечного Путника в небе. Или нет, не солнце. Почудилось в предсмертном видение.
А может в небе, усмехаясь, скалила острые зубы змеиная голова богини Иштар! Богиня денег, всех денег в мире.
Воплощение Златой Овцы смеялось надо мной.
Или всё-таки Сурья там сиял, над правым плечом того, у кого так много Имён в Мирах. Потом была темнота. А потом снова свет…
***
… — Вставай. Пойдём со мной,— позвал Яхве.— А спутников оставь здесь. Я сам пригляжу за ними.
Было всё равно…
Потом огляделся, где очутился.
Свет закатного солнца, медленной патокой тёк в крохотное оконце под потолком. Пылинки вековой пыли танцевали в луче, вертясь и подпрыгивая заблудшими душами в поисках божественного откровения и ответов.
Человек подумал, что свет не видывал напыщенного сравнения, да и тьма, пожалуй, тоже не видывала. Мысль оказалась слишком длинной, чтобы додумывать до конца.
В углу стоял небольшой алтарь, похожий на черный мрамор Монолита.
Чуть дальше, у самой стены, притулился идол человеческого облика, из серого песчаного камня, но на идола смотреть не стал.
Он знал, что идолопоклонничество — грех.
Только не помнил, что такое грех, и плохо ли это.
Он не помнил ничего из жизни: ни имён, ни снов.
Ни прошлого, ни будущего.
Путник потер пальцем шершавый сланец стены, лизнул палец, сплюнув горькую крошку, присел на корточки.
Был узелок ещё с собой в руках.
Узелок он положил перед собой на пол.
Он его сейчас не интересовал, до наступления голода.
Зато сбоку на алтаре, обнаружился длинный сверток, и любопытство вспыхнуло в человеке.
Это приятно: хотеть узнать и иметь возможность узнать, что будет дальше в продолжение.
Съесть лепешку — тоже приятно, но не так. Меньше.
Шелковый платок развернулся сам собой.
Там, в скользких объятиях шелка, прятался пенал.
Добротный пенал из мореного орешника, сплошь расписанный мельчайшей вязью, ветками и цветами. Серебряная цепочка приковывала к пеналу чернильницу, сделанную из желтой бронзы.
А внутри орехового футляра мирно лежали два очиненных пера и бронзовый ножичек, маленький такой.
Человек встал и подошел к дверям.
Ему захотелось уйти, но двери оказались заперты снаружи.
У порога, свернутое втрое, валялось одеяло из колючей верблюжьей шерсти; поверх одеяла ждали своего часа огниво и пучок лучин.
И передумал уходить. Он только стукнул кулаком в дверь.
Тихий протест, от которого смешно щипало в носу, а на душе становилось тепло.
И вернулся к пеналу. Чернильница сухо пустовала.
Огляделся: раз есть пенал, значит, должно быть что-то…
Нашел. На алтаре оказалась ещё книга.
Огромный фолиант в кожаном переплете, с застежками из тусклого металла, похожего на серебро. Рядом вдруг появился яшмовый флакон с притёртой пробкой. Путник взял флакон; с трудом выдернул пробку, получив в ответ короткий визг.
Внутри, в полой ёмкости, плескались чернила — и это было правильно.
Перелить часть их в чернильницу оказалось делом совсем простым.
Человек даже почти не испачкался, только одежду немного облил, но одеяние его не интересовало.
Его интересовала книга на алтаре.
Первая страница была непорочно чистой. Как вторая и третья…
Путник макнул пером в чернильницу, подумал и опустил перо в пустоту. Зачем? И так красиво.
Он подпер рукой подбородок и задумался.
О белых страницах и черных чернилах.
Думать о них было неприятно, а не думать — плохо.
Наверное, это и есть грех.
Видимо, его положено запирать в одиночестве, чтобы человек мог спокойно поразмыслить о важном, наедине с пером, бумагой и тишиной. Наедине. А потом надо будет съесть лепешки из узелка.
— Нравится? — спросили из-за спины из темноты.
Путник молча кивнул головой.
— Ну–ну, — сказали из-за спины, но уже гораздо ближе. — Ты писатель?
— Нет, — с уверенностью сказал путник, но потом ему захотелось узнать, что такое писатель, да постеснялся спросить.
— И я — нет, — чужое дыхание жарко коснулось волос на затылке. — Но у меня есть крепкое вино и немного зелени. А у тебя что имеется?
— Пить вино нехорошо, — назидательным тоном сообщил путник, удивляясь собственным словам. — Ибо сказано в писании:
«Вино превращает человека в похотливого пса, и в грязную свинью».
— Тем, кого превращает, запретно. Только запретный плод сладок, — покладисто согласилось чужое дыхание.— А тем, кого не превращает — дозволено. Да со мной можно.
Довод показался вполне разумным. Путник обернулся, увидел рядом с собой худого человека из темноты, чуть больше средних лет, вид которого показался чрезвычайно знакомым.
— У меня есть лепешки, — сказал путник, осторожно вытирая перо от чернил тряпицей, найденной за пазухой, пряча перо обратно в пенал.
— Кажется, сейчас посмотрю.
В узелке, кроме лепешек, обнаружился ещё сыр: скользкий, он плакал солеными слезами, скорбя о собственной участи.
Последним явился кусок вяленого мяса, сплошь покрытый коростой красного перца.
Человек из темноты, тем временем рылся в углу, где раньше стоял человеческий идол.
Только идол исчез, почему-то, как не бывало его совсем здесь в углу.
А он извлёк кувшин, оплетённый сеткой из сухих лоз.
Встряхнул его, насладившись бульканьем жидкости, потом полез за зеленью.
— Тебя как зовут? — спросил человек из темноты, нюхая пучок базилика.
— Меня? Не помню, точнее не знаю.
— Неправильно так, понимаешь. Ладно, давай вместе подумаем.
Ведь ты пришёл сюда, и снова идёшь, так?
Последняя реплика подсказала Ответ.
— Да. Тогда получается, меня зовут Идущий, — сказал путник.
— А меня — Сатр Смотрящий на Вечность, — ничуть не удивившись, сказал человек из темноты. — Слушай, а базилик то совсем свежий… ишь, пахнет! К нему бы баранинк с перчиком, с черемшой.
И кинул в рот фиолетовый листок.
— Вот, — Идущий махнул вяленой плетью.— Вот баранинка.
И мысль о баранинке, которую можно съесть под вино, которое одним запретно, а другим — разрешено, показалась Идущему приятнее всего на свете.
— … Ещё по одной?
— Наливай!
— А ответы?!
— Чей черед, Сатр? Я тебя спрашиваю: чей черед?! Гость, значит, через раз спрашивает, а хозяин — через два?!
— Ты, гость, ври, да не завирайся! Хозяин черед знает! Я тебе уже отвечал. Отвечал, или как?!
— Н-нет, ты меня не торопи! Раз Смотрящий, значит, смотри, жди и не выкобенивайся! П-понял?
— П-понял! Жду и не выкобениваюсь!
— А теперь скажи: обиделся?
— Ты не юли, ты отвечай: обиделся?
— Отвечаю: да. Убил бы, только некогда.
— Правильно! Если б ты не обиделся, я б тебя слушать не стал! Ни словечка! Бродим по миру тенями бесплотными, бродим по крови, которую пролили. Слушай, Сатр, скажи мне лучше; кого больше ты любишь — праведников или виноватых? Ну скажи: кого?!
— Ты украл чужой вопрос, Идущий.
— Знаю! А откуда знаю, не знаю! Будущего не существует! Совсем! Ты мне веришь?
— Верю.
— А задницам?
— И задницам верю. Особенно голым. И особенно женским… а Ты принадлежишь мне?
— Да. Может.
— Так отвечай, как мужик. Так, принадлежишь или нет?— настырно спрашивал Сатр Смотрящий на Вечность.
— Да пошел ты! Ещё будет меня спрашивать какой-то пастух. Просто иди нахрен… Я сам возьму, что мне надо.
Где пенал? Где пенал, я тебя спрашиваю?! Мне необходимо это записать в твоей книге: будущего не существует! Заглавными буквами!
Где … а-а, вот он! А где книга?!
— Перед тобой,— ровно ответил Сатр.
Тёмная Тень протекла сквозь пространство, — тень ли, или очертания сущности, — тоже проступили через идол и шагнули сюда. Приобретая размеры грациозного кота.
А вот и Кот пришел на огонёк погреться.
— Как его имя?— спросил путник.
— А ты разве не помнишь? О нём тоже стоит написать,— заметил Сатр.
— Да напишу! Ей-богу, напишу. И не только об этом. Сука, где перо и чернила, я хочу написать! Только я не писатель совсем.
Не знаю, как писать. И всё равно напишу! Ей-богу, напишу! Вот: «Буд… будущего не существует!...»
Путник уверенно взял перо в ладонь, и простым движением окунул перо в чернильницу.
И застыл онемело с пером, не касаясь листа.
Чернильные буквы, вязью заговоривших слов, сами проступали на листе бумаге, предначертав его судьбу и всех людей.
Из будущего, только меняющегося.
«… Человеческая фигурка, облачённая в потертый комбинезон, медленно, но уверенно, двигалась по извилистой, только ей понятной траектории. Насколько хватало обзора, вокруг простилалась запустело неровно выжженная земля, усеянная редким кустарником, с острыми как бритва шипами.
Лишь вдалеке, одиноко темнело ржавое пятно низкорослого леса. Изредка вспыхивали яркие огоньки по пути движения одиночки.
Иногда внезапно возникал, закручиваясь столбом, вихрь жаркого спрессованного воздуха. Низкое чернобыльское солнце, пекло и жарило как никогда раньше. Утомляющий пейзаж — одновременно из миров фантастических и марсианских…»
Опьянение вином, пропало, оплыло весенним снегом под солнцем.
Неистовые сквозняки Времени продули сознание насквозь.
Сейчас путник мог только стоять и смотреть, как на белизне книжной страницы, проявляется новый текст.
Аз, веды, буки… штрихи, точки, завитки закорючек. Всё как обычно.
«… Я медленно приходил в себя. Глухо поминая вслух всех чертей, всех богов, и старика, в том числе, но с благодарностью!
Медальон затих, превратившись, казалось, в безобидное украшение, ведь не подозревал про необычные свойства. Отдалившись от аномалии, сел на землю. Выдрал с усилием, кусок подкладки комбеза, принялся перевязывать рану на руке. Но силы и энергия неизбежно уходили.
От навалившейся перегрузки, мозг зависал. Сознание неодолимо отключалось, не было больше сил противиться погружению в черную пучину безмолвия. Услышав громкий крик из нежданно проснувшейся памяти, подобный воплю отчаяния: « Джо–ник …!»
Потом он писал, или читал, всё дальше и дальше.
Время за чтением вращалось незаметно.
Когда он захлопнул написанную книгу жизни, и обернулся кругом — то Сатра, «минутой» ранее выяснявшего черед дружеской дискуссии, рядом не было. Кота тоже не было.
Ушли, значит. Ну и... сам разберусь, не маленький, чай.
Лишь в углу молчал застывший на время, идол из серого камня, но на идола смотреть не стал, потому что идолопоклонничество — это грех.
— Не складывается жизнь… — путник сложил Перо Ангелов, с ножичком в пенал, плотно закупорил чернильницу и положил обратно на алтарь. — Нет, не складывается…
«Какая жизнь? — беззвучно спросили из угла. — Какая, приятель — та или эта? Или другая?»
— Неприкаянный, как перекати-поле, носит ветром, и куда ни занесет, везде одно и то же! И сверху и снизу...
«Ты сказал! — плясали пылинки вечности в луче зари рассвета, и молчал теперь алтарь с книгой в кожаном переплете.
— Ты сказал, дружище… Ты…»
Может и я. Не знаю.
Путник продолжал улыбаться своим мыслям.
Время ничего не значит.
Пространство ничего не значит. Нет его совсем.
Если здесь есть ничтожный раб Творца по имени Идущий Впереди, то почему бы и не стоять где-то Тартарии, откуда стоит бежать, не дожидаясь каких-то монголов? — и царь Иван Грозный вполне мог родиться вчера или завтра.
Это пыль. Это прах, и домыслы несведущих.
Истинно то, что происходит с тобой.
Но истинно и другое: то, что происходит с остальными людьми и нелюдьми.
А искать меж первым и вторым скрытые соответствия…
Полноте, уважаемые господа! И пляска исступленного меча в раже боя, говорит сердцу больше, нежели выводы ученых.
Прошлого и будущего не существует. Совсем. Путник не врет.
Он действительно не знает.
И что такое жизнь, на самом деле.
Допустим, взять мою домашнюю кошку.
Она забрюхатела. Теперь сидит и смотрит на меня зелеными глазами изумрудов. И что она думает?
А думает она о том, как бы произвести потомство, всем назло.
Назло мне, назло другим кошкам, да назло всей жизни.
Понятно дело, что это инстинкт продолжения рода.
Только она не думает о том, что котят можно утилизировать
Может ей всё равно, что потом станет в будущем.
Или думает своим умишком, да ничего поделать не может, ибо.
Ибо Я есть хозяин и бог для неё. Можно сделать и так, а можно и так.
Или ещё по-другому.
Осталось только бродить по улицам городов, как суфийский дервиш под забытые звуки чангира бродячего музыканта, всматриваться и определять людей по пристальному взгляду кто есть кто, лишь предугадывая их судьбу.
Ведь будущего не существует.
Путник не врет. Он действительно не знает.
Если стал себя спрашивать в последнее, то есть крайнее время — кто я, на самом деле. Постоянно и каждую минуту, тыкая «в себя» пальцем, спрашивая личную сущность.
Во время утренней пробежки, ходьбы по инстанциям, работая работу, питья кофе в кафешке — да не важно чего.
Непрерывно вопрос — кто я тогда.
Путник не врет. Он действительно Не Знает.
Не–знание, оно ведь тоже Знание. Только по своему.
Иной раз кажется, что лучше не знать всего.
Мозг не выдерживает вселенского не–знания.
Если я так с кошкой поступаю, то также с людьми происходит.
Допустим, залетела девушка подруга.
Но ты молод, на свете столько перспектив открыты.
И вот ты тоже стоишь на распутье и думаешь — как поступить?
Может аборт… может бросить… может то и другое вместе.
А только Путник не врет. Он действительно Не Знает.
Есть только бродячий музыкант чангир, и звуки издаваемые им в цыганской жизни.
Но истинно и другое: то, что происходит с остальными людьми и нелюдьми.
Я подошел к двери, стал колотить в неё кулаком, чтобы выпустили отсюда. Но Дверь отворилась, сама.
И я вышел. Из двери донеслось:
— Иди Идущий, и не оглядывайся назад. Ты понял?
Да понял, куда уж понятней. Всё вперед и вперед двигаем, а иначе никак. Кота только жалко оставлять здесь, но раз так надо, пусть остаётся. Только не я вышел из Двери, старый «я» умер там после пьянки с Сатром.
Вышел новый Я, обновлённой версии.
Да, дерьмово. И да, хреново.
Всё-таки может лучше, чем совсем ничего.
Странно и необычно, познавать мир с чистого листа, який младенец
Просто надо «маячки» оставлять. Для собственного проживания.
А иначе можно не вернуться назад. Заблудившись во тьме.
Пойду за Андресом, за его душой.
Мне можно, мне теперь всё можно. Даже без кота.
Оно так лучше, кот только мешаться будет. Странная штука жизнь.
Иной раз кажется, что она дерьмо полное, и ад кромешный
А потом глянешь как бы со стороны: да нет, вроде норм всё устроено. Показалось. Или нет, не показалось.
Вот так и живем: между, между метаниями.
Караван будет идти, даже после смерти, несмотря на эту мелкую неурядицу.
Душа появляется, рождается на свет вместе с новым телом.
Она бесполая. Изначально. Лишь потом возникает ДНК, в крови резвиться резус–фактор. Обретая законченную форму Творения.
«Бог был моей первой мыслью, разум — второй, человек — третьей и последней. Субъект божества — разум, а субъект разума — человек». Как оно? Такая формула бытия.
Философ был, наряду с Кантом, в 19 веке.
Феербах, назывался.
Иной раз полезно заглянуть в прошлое. Там жили люди не дураки, а может умнее нас нынешних, увязших полностью в матричной системе.
«Я зайду…» — пообещал покойному брату. Только ли пообещал... Не знаю. А может соврал, как всегда, ведь никогда не зайду к нему на могилку. Хотя кто знает и ведает.
Один лишь Сатр Смотрящий на Вечность.
Потому так. Будущего не существует, оно делается здесь и сейчас.
Прошлое стало будущем. А будущее через миг стало настоящим.
Наоборот, да. Колесо времени покатилось, и откатилось назад.
Карма ли, сансара ли, называйте как угодно.
Только Господь наказывает праведников.
Почему-то. Не любит он их.
Таков Ответ на мой вопрос.
Да ещё видел одну душу, показали для наглядного примера, писателем оказался в той жизни.
Плакался он: «Как же, как же так? Почему я здесь, за что?!
Ведь я не грешил никогда!»
Скулил тот писатель мелким щенком, одетый в любимую цветастую рубашку, которую носил перед смертью.
Всё разглагольствовал он раньше по ТВ, всех замучил трепотнёй ни о чём. Что он один–единственный на свете, нет такого больше таланта, и не будет никогда на свете белом.
… я собирал полные стадионы.
И я тоже, неполные, правда. Просто театр.
… у меня книги есть.
У меня тоже. Правда, не начертанные пока, тем «пером ангелов».
А умереть за написанные слова ты готов?!
Только он жопу жмёт и боится до сих пор всего на том свете, спрятавшись за словами, как за ширмой.
А про сиськи... Ты знаешь, что такое сиськи? Тогда что мне взять с тебя? Старого пердуна, возомнившего себя новым пророком Исаией.
Да и с меня. Лень, да всё лень делать.
Так куда же мы снова идём, Идущий? На восток от Эдема, как всегда? Туда, где райские гурии поют, сладкоголосые нимфы… спрашивал сам себя.
И что делать мне? А ведь, так и манят сиськами и наготой неприкрытой.
Но у нас дела, одёрнул строго себя, нам к воротам с куполом, которые ограждали что-то непонятное и зловещее.
Сгустившейся чернотой «оно» скопилось там, за недостижимыми преградами. Манило необъяснимостью, притягивало как магнитом к себе, словно стальную иголку на компасе.
— Как знаешь. Но смотри, если что, я не смогу тебе помочь в полной мере своих возможностей.
— Прости Иштен, но так надо, что мне идти туда. Таков мой Выбор.
Возле ворот стоял могучим изваянием, охраняя верным цепным псом, подземный цербер Нави, блюдя порядок.
Сущность с пёсьей головой, египетская смесь человека с огромной собакой, похожей на мастифа.
Порядок, так порядок и Закон.
Придётся «спрашивать» тогда.
— Именем Закона, Я спрашиваю тебя, стерегущий дверь в иные миры: как твоё Имя?
— Я Кербер,— покорно ответил пёсьеглавый сторож из «беспредельной».
— Где Душа Андреса? Отвечать мне, именем Закона, — пригрозил сущности.
— Да. Пока там.
— Пропусти меня туда, за дверь.
— Ты хочешь, правда, умереть? Ты один? Или Вас четверо? Если ты прыгнешь один раз, то будет и второй прыжок, или третий — и ты умрёшь навсегда в Яви. Только пропуск на одного туда, через портал абсолютной черноты, — навязчиво доставал вопросами загадками псовый привратник закрытых ворот.
— Да мне по барабану! Открывай чёртовы закрома!— вскричал, потрясая мечом.— Дай увидеть Андреса!
— Он занят на ристалище ритуала жертвоприношения. Ты тоже хочешь поучаствовать?
У-у-мм… как всё достало. И здесь, и там!
— Открывай, пёс собачий! Я согласен на ристалище, ваше грёбаное,— потом добавил.— Именем Закона.
— Договор подписан, ваше-ство сущность с Яви, — бесстрастно сообщил привратник.— Проходи-те.
Ворота открылись. Пришлось войти.
Стучитесь, да откроются вам все двери.
Кербер поинтересовался ещё, закрывая ворота:
— Как проходить портал, знаешь-те?
Вот засада! Тут, оказывается, знать надо, «как».
Да я же новичок в этом деле. Откуда мне знать такие вещи?
— Ладно, так и быть, дам тебе начальный инструктаж,— сжалился надо мной, охранный псоглавец двери в бездну.
— Слушай и запоминай, повторять не стану. Чёрная дыра там, не твоя Личная черная дыра. Она всеобщая.
Там, комплексы объектов, чьи функции намного сложнее, чем утилизация и трансформация энергии и информации.
Вкратце, если сможешь понять: «чёрная дыра» один большой комплекс связанно топологически объектов разветвлённой структуры, примерно как ваше метро в Яви.
Только созданное, не для «простых смертных» сущностей, как сам понимаешь. Только для высшего уровня.
Если сможешь не заблудиться — то выйдешь туда, куда пожелал.
В противном случае, Матрица сознания Духа и энерго–структуры сущности, претерпевают необратимые изменения.
Потому возвращение в исходный Мир, с гарантией целостности не может быть возможным. На этом всё. Моё дело предупредить. Остальное, сам осознавай, путник по Нави, — лаконично закончил монолог привратник:
— Или Идущий, так ведь твоё Имя?
— Да, так и есть. Дал имя, сам знаешь кто.
— Слушай, Идущий, ведь я тебе помог, так замолви словечко за меня, сам знаешь перед кем.
— Договорились. При встречи замолвлю. Счастливо, тебе тут сторожить.
Распрощавшись с привратником, подошёл чуть ближе, прыгнул вверх и завис перед воронкой жидкого черного асфальта, силой намерения удерживаясь на нулевой границе притяжения.
Наблюдал сначала за происходящим, привыкая к виду, как в неё стягивается всё, что попадает в её поле с различных уровней плотности материи. Захватывало дух, жутко красивое и страшное зрелище, только страха нет уже давно, как я здесь в Нави.
И есть чёткое понимание, что внутри портала «чёрной дыры» есть выход. Что выход — это Выбор, или Путь для Идущего.
Да, проход через черную Тьму, но зато потом в запретный мир Нави. Нет ясности, где выйду, но выйду точно. Наверное.
Ошибался тогда. Оказывается, на самом «низу» Нави, есть ещё низ. Вот он, передо мной.
Короткое Движение вперёд, как перед прыжком «в никуда», и меня подхватила сила, которой нет возможности сопротивляться совсем. Погружаюсь, будь что будет.
Внутри воронки оказалось пространство невообразимых размеров, ещё одна вселенная в Нави, ещё одно «беспредельное», чувствуя себя мелкой песчинкой на дне во всём безмерном океане.
Остаёшься один на один, со всей массой структур.
И только выше самого неба, и самих звезд.
Если возможно это понять, передать человеческим языком.
Полнейший хаос и шальной беспорядок твориться, но и здесь видна некая гармония, выстроенная в завораживающий фрактальный геометрический узор. Безумная карусель из каменных и ледяных глыб, колоссального костяка скелетов драконов, останков космо–кораблей и множество техногенного мусора.
Скомканные, исковерканные, сжатые гигантским прессом остатки планет и цивилизаций, отработанные энергии, не реализованные намерения, мечты их жителей. Ещё были чуть «живые» сущности, выброшенные ненужным сором за ненадобностью из Нави, и «живые» души, омрачённые тёмными желаниями, потерявшиеся и переполненные страхами.
Весь колоссальный галактический замес бурлит кипящим бульоном и сталкивается лбами, вызывая всполохи энергий невероятной красоты и интенсивности. Постепенно вся материя деструктурируется, распадаясь на суб–атомные частицы и фотоны света, вкручиваясь в самый Центр.
Направил Внимание туда, затем увидел в средоточие, где-то там, звездочку Творца. Вот оно!
Выход отсюда, или очередная станция метро, выражаясь языком сторожа.
По интуиции, подсознательно стремлюсь к ней, изо всех сил сквозь вихрь осколков частиц всяких планет.
Близко уже, почти ничего остаётся достичь своей остановки.
Вдруг взрыв сознания моей сущности! Приплыли!
Остановка разборки–сборки матрицы Души.
Как предупреждал тот сторож ворот. Проверка, билетный контроль: предъявите ваш билет, уважаемый пассажир!
— А билета нет! Есть билет только на балет, а на метро то нет!
— Ладно, проходи, не задерживай здесь,— отпускают меня с миром, проверяющие.
И я вылетаю легче самой воздушной пробки через центральное солнце другой, параллельной галактики «беспредельной» Нави, чистым и обновлённым. Уфф! Вроде пронесло.
Тут как матрёшка в матрёшке, а потом ещё матрёшка внутри и ещё.
И так, до бесконечности.
Прав был сторож собачий, запросто можно заблудиться, не зная принципа устройства порталов и дороги.
Осматриваюсь в поисках другого портала–черной дыры и двинул к ней.
В пути осматриваю, изучаю окрестности невероятной «подземки», набираясь опыта.
Составляю на всякий случай карту перемещений, записываю на кристалл сознания.
Черные дыры чистят пространство и сознание, от накопившегося хлама, ментального, астрального, другого мусора.
Своего рода тоже чистка.
Так же являются порталами для перемещения сознания, как и звёзды, но со случайным выходом. Изначально нет чёткой карты переходов, у каждого путника формируется свой план.
В теории, можно выйти куда захочешь, при достаточном опыте прыжков и чёткости намерения.
В центре каждой из них есть Звезда, та, что является трансформатором втягиваемой материи и энергий, перерабатывая их в чистый свет и перво–материю.
Снова пауза перед прыжком, простой шаг намерением в пустую черноту и…
Так и вывалился наружу глобального «метро», на станции.
Всё просто, да не совсем.
Лучше не повторять мои трюки, категорически советую всем будущим путникам по Нави.
Это была точная копия станции метрополитена, замершая в движение, пустынная и замёрзшая ледяным морозом.
Видно сознание так сделало, для упрощения восприятия.
— Эй! Тут есть кто?
Да нет тут никого.
В памяти возникло из той беседы с Сатром.
«… — А ведь ты один, Путник.
— Да как? Наверное, нет. Вокруг города, люди там. Не может быть такого.
— Нет. Ты один на всём свете. И там и здесь. Это всё большая иллюзия, созданная твоим мозгом. Люди, города — просто проекции.
А как же…? и зачем…? захлебываясь вопросами к пьяному Сатру.
Понял и замолчал. Ни к чему это…»
Так устроено: «мы ра бы ра бы не мы».
И кто как поймёт, его личное дело.
Я прочитал — мы рабы, рабы немы. Тогда получается, что мы все немые рабы на воссозданной вновь после катаклизма планете «Земля 2.0», в качестве обслуживающего персонала. Иначе, зачем всё стёрто: странные пустыни, изрытые горы, воронки без воды, впадины–каньоны, потухшие вулканы–терриконы.
— Эй! Есть кто?! — Бесполезно кидал вопросы в одиночество.
Туманом сгущаясь, приобрела нечёткие очертания тень непонятной сущности.
—Ты кто, есть Имя?
Сущность молчала. Наверно Оно немой проводник здесь, гид по седьмому кругу ада.
Ладно, веди давай, раз так, по восьмому слою ада.
Или какой он там по счёту: двадцать восьмому?
Или может нет там ада, но нет и рая тогда.
Раб безъязычный, послушно провел темными коридорами подвалов.
Бойню хотите адскую, так даю. Как всегда.
Что вы ещё хотите от меня?!
Показ на кино, только как ты определяешься по жизни: ты или актер, или главный режиссер своего сценария.
Моё Кино преобразилось из серой реальности.
Вдалеке горят огромные костры, языки всеобьёмливающего пламени, обжигая души попавшие сюда.
А на что я мог надеяться, приоткрывая дверь в иные миры.
В сказку попаду, с объятиями добра домового и лешего?
Да сказок не читал давно.
Смысла нет, или в этом тоже есть смысл, в таких сказках.
Понятно, что плотность, понятно, что уровни, и сущности перешли на другую планировку слоя.
Да только одно и тоже всё, — что там, что здесь.
Теряя ориентацию: «где там и где здесь».
Ранее как говорил — выручают «маячки». Только маячки личные оставлять, а больше никак.
Как оставлять? Знаковые воспоминания, в первую очередь.
У каждого путника по-разному, рецептов тут нет.
Конечно, бесы жарили мясо сущностей, приносимое «оттуда» с Яви.
Был сначала «Афет», а потом появилась «афетика».
Отдельная наука в астрологии, кто не знает.
Изначально пошло от жертвоприношения шумерским богам.
Боги, в смысле, очень высокоразвитые существа, несущие на себе невероятно сильные вибрации Миров.
В те стародавние времена, они могли являться здесь, во всём великолепии, поскольку вибрации нашего мира не были столь сильно понижены, как сейчас.
Только потом жертвовать вошло в привычку у людей.
Сжигать себе подобных и животных, в угоду немым идолам, восславляющих их былое величие.
Афет — Жертва Всесожжения.
«Жертва возносилась в огне кверху в благоухание, приятное Господу…» — писание от Левия.
«Следующие жертвы всесожжения повелены законом:
Ежедневное всесожжение — по агнцу утром и вечером, с жертвой хлебной и возлиянием. Исход, ветхого завета».
Итак далее, по списку, наряду с человеческими жертвами.
Хотя, если подумать, это было и есть язычество.
Ну да, христианство есть язычество, только по-своему сейчас, со своими законами.
Почему нет? В церквях сейчас поклоняются доскам нарисованным, мощам останков, Христу, понтифику.
Раньше идолам Перуна, Велеса, так же мощам и богам.
Что изменилось? Да ничего!
«Смотрящие» поменяли систему координат, выгодную им.
Только жертвы не приносятся сейчас.
Или как посмотреть: локальные войны, природные и
техно катастрофы, цунами.
Они тоже жертвы, новым богам, своего рода.
Хрень собачья, для того кто поумней, в этой реальности.
Даже не стоит говорить про понятия, что такое фашизм и фашины, на самом деле.
А ведь это русские понятия, когда-то были. Вот как исковеркали.
Простой пример. Кока-кола мировой бренд. Сначала из истории.
Напиток создавался как наркотический стимулятор.
В составе был настой из листьев коки, из которой делают порошок кокаин.
После того как выработалась привычка потреблять нарко–напиток во всём мире, то есть подсадили народ, настой коки заменили на химию. И сейчас снова «кока» на высоте, наряду с её вездесущей рекламой. Только, именно сейчас, внедряется новое с «колой».
В сознание масс насаждаются шаблоны поведения в социуме: живи на полную катушку— не думай о смерти, покупай на все деньги и бери кредит, потребляй всё больше и больше.
Развлекайся — не думай о будущем, живи здесь и сейчас.
Но каждый день кто-то умирает, после действий: перемывает пол в офисе, убирает тарелки со стола в кафешке, или подметает двор на улице и раскалывает лёд на ступеньках.
Так бывает. Смерть, часть жизни.
Такова жизнь, на смену умершему дворнику, приходит новый дворник, который снова подметёт старой метлой тот самый двор, и будет колоть лёд на ступенях. И так до бесконечности.
Ведь «дворники», все обычные люди, выживают на самом деле. Только конец один и тот же придет.
Богатым и нищим, знаменитым и неизвестным.
А только потом, в Нави, возникает одна мысль у того умершего дворника — а ведь я не использовал, тот, шанс добиться всего, чтобы оставить заметный след в Истории и в Жизни.
Почему нет, а вдруг они по сути рождения: новые моцарты, шаляпины, репины.
Они, «дворники», просрали свой шанс.
Остается надеяться, что он (дворник) обрёл место вечного покоя между кедров с благородными плодами и ветвистых дубов, между неизвестностью и полным забвением.
Там, где ветер будет сыпать на могилу пригоршни лепестков, а река будет радостно смеяться на перекатах.
Стирая следы ног на асфальте двора, Сатром Смотрящим на Вечность.
Только кому я это всё говорю, наверное, ветру уносящему песок с подошв сапог. Сколько их, эфемерных и забытых следов жизни, засыпал ветер на однообразно–бесконечном веку?
Считай, не считай — собьешься. Да не только следы, а зачастую, иссушенные солнцем тела со стекленеющими глазами, в завершение цепочки зыбких ямок — а ветер давно привык к этому, и равнодушно скользит мимо.
— Что там дальше предстоит? — спросил у замолкнувшего Кардьи.
Клинок вопросительно блеснул сталью: «Я здесь! Чего ты хочешь знать от меня? Ты же сам должен знать об этом…»
А там темнота. Просто темнота. Там, где затаилась Правда, которую мы не захотим узнать до конца.
А тайны?... тайны остаются тайнами, на то они и есть тайны.
Хотя пускай говорят, что одной тайной стало меньше, да нифига подобного.
И вот оно, сумеречное ристалище, где происходили эпичные битвы гигантов атлантов с демонами.
Даже когда одна ошибка, приводит к полному краху жизни, то если удаётся это переломить, то ты боец на всю жизнь.
Вот и проверим такое правило в деле: боец ты, или не очень.
Демоны и навьи, окружили очищенную площадку с песком, с исполинскими столбами по бокам.
Андрес!
Возле такого столба, одиноко маячила фигурка Андреса.
Вот и дело, «обряд перехода», почти сделано, осталось лишь самая малость.
Старые и новые знакомцы из демонического рода.
Они словно с одной формы вылеплены, или взяты с одной фермы: кряжистые титаны, раза в два повыше обычного человека, и бугры мышц страшно выпирают на их мохнатых телах, иногда в самых неожиданных местах.
Но, так или иначе, они были похожи друг на друга раньше, как я помнил.
Здесь же… а Здесь, обитатели демонской Нави были разными.
Кого-то я знал по прошлым воплощениям, про кого-то втихомолку подсказывал Кардъя. И по определению «разные» — еще очень мягкое выражение!
У кого-то, было «семь пядей во лбу», и пяди загибались причудливо бараньими рогами.
Да, именно рогами, самыми настоящими, так что впору было уверовать: перед тобой демон из демонов!
Или родной дядя, самого Сатаны.
Зато дружки «рогача», ростом ему по плечо, были при этом настолько массивны своей статью, что иной слон гляделся рядом с ними изящной лебёдкой. Иные навьи щеголяли розовыми крысиными хвостами, суставчатыми ногами, напоминающими лапки саранчи; а у трех–четырех особей имелись зачатки кожистых крыльев.
У одного демона из задних рядов зрителей, крылья оказались вполне развиты, и он все время подпрыгивал, желая получше рассмотреть гостей, с треском горделиво распахивал свои отростки и зависал над толпой, гнусаво каркая. А вскоре вперед, грубо протолкался демон–горбун, чья шелушащаяся кожа настолько походила на чешую, что заподозрил родство горбуна с мифическими драконидами, чьи костяки видел по пропащей стезе сюда.
Грудастые демоницы Лилит и Ламия,— они тоже присутствовали здесь на ритуале, — приветливо скалили желтые клыки, растягивали до ушей жабьи рты, махали лапами кто — когтистыми, кто — с перепонками, шушукались между собой, масляно подмигивая.
Исполины демоны–самцы одобрительно ворчали, стараясь протолкаться поближе к арене. И в то же время они вели себя осторожней лекаря у ложа опасного больного — как бы ненароком не зашибить непрошенного гостя, не обидеть, не покалечить раньше времени приносимую жертву.
К немалому изумлению, среди толпы разномастных чудищ попадались и обычные навьи, происходившие от сынов Адама, похожие на меня, вроде сущности Иуды.
Впрочем, не было времени, как следует рассмотреть их всех отчётливей.
Толпа навьий возбужденно гудела, общий хор звучал искренней весельем и торжеством момента проведения обряда, неподдельным, благосклонным восторгом праздника «низших», что никак не вязалось с обликом жутких страшил.
Прибыли из далёких «третьих небес» приближённые слуги бога мёртвых — Ямы.
Наряженные в традиционные восточные облачения, они толпились обособленно, чуть позвякивая костяными ожерельями черепов, при учтивом поклоне в приветствие.
Наконец, сущности расступились, вперед вышел плечистый демон–старик, запорошенным снегом седины с головы до ног — поскольку он мохнат неимоверно, даже шерсть на животе заплетал в щегольские косички.
Опирался же косматый на клюку, по величине способную затмить славу небесного посоха ваджры Индры.
«Наверное, это и есть старый демон Оробас», — догадался.
Сотни пар глазниц, зениц, всяких орбит и органов видения уперлись в седого навья глашатая, и он заговорил.
Вполне членораздельно, ладно не по слогам–обрывкам, хотя и с определенным усилием, невербально выражаться, чтобы всеобщее собрание постигли его несвязные мысли, опьянённые страстью времён:
— Слушайте слуги и гости, наших повелителей! Южного царства Ямы, Нави, и Вальхаллы. Восславьте их имена, и мы проведём дарственные ритуалы жертвоприношения нашим предкам, великим богам.
Толпа взволнованно заорала хвалебную песнь богам смерти, поклявшись в верности:
«… Пойте славу Люциферу нашему господу, пойте имени Его, превозносите Шествующего в Преисподней; и имя Ему: Вельзевул, и радуйтесь пред лицем Его. Отец наш Дьявол в Чёрном Своем жилище. Дьявол одиноких вводит в дом, освобождает узников от оков, а непокорные остаются в знойной пустыне…»
Наконец весь ор и шабаш прекратился, седой демонский оратор поднял руку, призывая всех замолкнуть:
— Настал двойной праздник: жертвоприношение и прибытие гостя из Яви, как в стародавние времена, если вы помните о них.
Тогда, могущественные существа из среднего мира, приходили сюда, дабы сразиться и показать нам свою силу. Потом они исчезли, и больше не появлялись, к нашему горю.
Но гость «оттуда» снова объявился в сокровенном месте.
Он не такой великий, как были раньше те воины, да спросим его: что же он желает здесь получить? Отвечай путник, Идущий по пути смерти.
— Я пришел вот за ним,— рукой показывая на Андреса.— И больше мне ничего не надо: ни боя, ни славы.
Ответом был гул разочарования. Оробас вновь поднял кривую, ветвистую конечность, призывая всех умолкнуть:
— Сразись на ристалище! И ты получишь. С одним из нас,— сбивчиво от волнения излагал демон–старик.— Так. Кто? Ты? Ты?
Невпопад тыкая в близ стоящих навий, своим сучком, рукой деревом.
Откуда-то раздался из сборища животный громогласный рёв:
— Я-у-я-у!
— Решено! Именем нашего Закона и Порядка. На ристалище выйдет Идущий, чтобы сразиться, умереть или победить, и его претендент: Бьющий Хвостом, наречённый именем — Аваддон.
Оробас объявил решение, как заправский ведущий на боксёрском ринге: с придыханием, с протяжным «и-и-и-и-и-и»!
Наверно моду такую, перенял у нас, живущих в «среднем мире».
Бьющий Хвостом, ящероподобный монстр огромного размера, вышел на арену, сотрясая весом холодный песок под ногами–копытами, уже облачившись в доспехи и с мечом Ледяной Смерти, мотая головой с шипами, жадно жаждущий крови, он гулко изрекает из нутра:
— Кто он там такой?! — я растерзаю его за миг. Подайте же, мне его трепещущее мясо.
Ладно, если по-хорошему не желаете: пришлось выйти на свою сторону бойцовского круга, где стоял Андрес.
— Я пришёл за тобой, чтобы тебя «провести» куда надо.
— Спасибо, не надеялся встретиться здесь.
— Не бойся, я вытащу нас отсюда,— кратко изъяснялся, с бывшем, или всё же с настоящим, истинным другом.
Времени не было на долгие объяснения и приветствия, что уже сделано — то сделано.
Виноват я в его смерти? Виноват! И что это изменит — воскресит из мёртвых?!
Да нет! Ведь я не господь Яхве Плетущий, теперь нужно помочь, сделать так, чтобы душа Андреса обрела покой.
Для этого надо вытащить меч и одолеть кровососа — какая малость, всего-то.
Безудержная сила «беспредельной» сущности, разлилась в плотном астральном эфире — пей её до самого дна, мечтающий стать посмертным героем, играющий в благородство.
Черпай обеими горстями дармовой подарок, нарезай ломтями и набирай про запас, пользуйся без стеснения! Ну же! Хватай, пока дают добрые демоны! Становись Вершителем реальности на мгновение!
Только замаскированное добро, приводит в ад.
Такие намерения ясно читаются в горящих углях, в хищных глазницах, пастыря стада саранчи демонов Аваддона.
И я понял запоздалым озарением: судьба злодейка, дарит мне прощение, нечаянную возможность взять и сыграть, взять и сыграть по своему, наконец-то самому — что бы я ни выбрал, смерть или плен в Нави!
До каких великих высот вознесусь, и кого из владык теперь устрашусь, если всё на земле, если всё в «беспредельной»… если… всё…
Удар! Мечом Ледяной Смерти, по моему клинку.
Столкновение, звон стали мечей инициированных в разных стихиях, изо Льда и Огня.
Клинки вылетают у нас из рук–конечностей, не выдерживая силы неистового удара.
Скрежещут пластины мгновенно выросшего на мне призрачного доспеха, заковав полностью в латы.
Трещат ребра от сшибающего потрясения оболочек, запирая дыхание в лёгких, как запирают узника в беспросветных казематах.
Оскал демонской морды нависает надо мной ущербной луной геенны льдов Вальхаллы — и я еле-еле успеваю извернуться под массивной тушей.
Кулак, закованный в броню, со звоном впечатывается в самую середину мощного лба.
Аваддон отшатывается, гнусаво, утробно рычит.
Пинком ноги отталкиваю его от себя.
Кардъя! Где ты?! Где?!
Тусклый серый блеск стали на песке, в каких-то двух шагах.
Ноги всё делают за меня сами: остается лишь нагнуться, сомкнуть пальцы на рукояти, моей волей избавленной от невольного заточение в чулане монастыря.
Багровая вспышка превращает сознание в куски парного желе.
Боль… Восемь адских кругов боли, и девятый слой, предназначенный исключительно для упрямцев вроде меня.
Во рту — соленый вкус крови и крошево выбитых зубов.
Встать! Да встать же, старый ты боец, чёртов «испанец»!
Немедленно — потому что время медлить иссякло на весах твоей участи! Ну же?! Демон стоит рядом.
Рукой подать, и кровь, — кровь ли сущности или субстанция похожая на кровь, — но моя кровь стекает по его острым рогатым шипам.
Встать не получается, сколько ни кричи сам на себя.
Затруби сейчас Иерихон в трубу Судного Дня, я всё равно не встану — но это и не нужно.
Вот он, клинок, стальные пальцы латной перчатки плотно обхватили рукоять с костяными накладками. Правая рука с оружием как нарочно отброшена назад: единственный взмах, один сверкающий полукруг — и этому кошмару придет конец!
Ах–ха! Плечо едва не вывернулось из сустава.
Клинок жмётся к песку, наливается грузно и становиться в сотни, в тысячи раз тяжелее свинца, не желая подниматься, мешая рывком сесть и нанести решающий удар.
Меч владык, символ Войны, отказывается рубить своего властителя по праву, демона Войны и Разрушения.
Как отказываются рубить только мечи — коротко и наотрез.
Непомерная тяжесть неверного оружия, распластывает меня по нежному песку ристалища.
— Предатель!!
В ответ с неба рушится издевательское ржание, злорадный смех.
Аваддон заставляет небосвод «беспредельной» содрогнуться в приступе дикого веселья.
Исступление, бешенство, злость, отчаяние: всё вместе слившись воедино, обжигают горло расплавленным оловом:
— Ведь мы похожи, ты и я! — шепчу снова непослушными губами, словно надеясь уговорить упрямого Кардью. — Чего ты хочешь? Запылиться на дворцовых коврах, надуваясь от спеси во время парадов и торжеств?!
Даже покидая ножны по прихоти очередной венценосной куклы, оставаться мясницким ножом?! — ибо никто не ответит тебе честным ударом на удар! Ты кто: ты меч — или кусок дерьма?!
Вспомни сам: «…Не тот ли, кто принес Не мир, а меч, в нас вдунул огнь, который язвит и жжет, и будет жечь наш дух, доколе каждый таинственного слова не постигнет: Отмщенье Мне и Аз воздам за зло...»
«Довольно отдыха, — решает за меня Бьющий Хвостом. — Пора обедать!»
Дрогнула земля под копытами кинувшегося на меня демона — и в ответ странной, пронизывающей дрожью отозвалась рукоять меча, в чью плоть, казалось, намертво вросли сквозь железо перчатки, мои пальцы.
Победный рев исторгся из моей груди, вторя свисту рассекаемого клинком эфира Нави: меч все-таки сделал свой выбор! Выбор между человеком и шипорогим демоном — а значит, нас стало двое!
Нет, не двое: сейчас мы были одним целым!
Иштен крылом натянутой бури, взмыл над косматой тушей — чтобы опуститься.
Истошное, испуганное рычание, влажный хруст.
И прямое лезвие меча, разрубая нагрудный доспех демона, на треть войдя в шею Аваддона, вспыхивает ярче дюжины солнц.
Оно плавится в жаре сущности демона, истончаясь, исходя нестерпимым сиянием — и вот: обожженные пальцы уже не ощущают рукояти.
Раненый демон неистово бьет ногами–копытами, сминая ямами доспех, насилуя моё кричащее тело — но руки уже сомкнулись мертвой хваткой на подрубленной шее сущности Аваддона.
Рывок, проворот, сухой треск ломающихся позвонков и рвущихся сухожилий.
Я встаю.
У ног моих, бьётся в агонии хвостом, обезглавленная туша демона, разрушающего мир войной и насилием.
Разрушение — оно ведь тоже у меня в крови, в моей сущности.
Да сколько чисти не чисти, да всё без толку, душа такой же останется с пороками и страстями, ведь это душа человеческая!
Аваддон мёртв, пока мёртв, и надолго ли?!
Бесценная шерсть демона, легендарное Золотое Руно, поверх разрубленных доспехов, быстро тускнеет, становясь овечьей шкурой, грязной и окровавленной.
Вороньё. Каркают, клубятся рядом чёрной стаей… адские вороны.
А вокруг молча ждут обитатели Нави, властители сопредельных частей Нави. Демоны,— Игратиэль, Кименес, Веррье, Меразина… их много тут…
Демоны–звери, и ни одного хищника.
Казалось, в другом измерение–проекции Нави, в более земном что ли, милые создания Творца Вдыхающего Жизнь: овечки, зверушки, растения — разом скинули свои волчьи шкуры.
Превратившись в обличья ворона, зайца, голубя, верблюда, черепахи.
Лоза и плющ растут из рыхлого песка чистилища арены, цепляясь усами друг за друга, молчаливо уставясь на меня глазницами странных соцветий… и ни одного хищника.
Но я читаю в их зловещем молчании приговор.
Приговор озверевшего, озверевшего в прямом смысле, ада мне, а не Андресу, хотя его тоже отсюда «живым» не выпустят.
Но всё-таки первый шаг навстречу делаю я, закрывая собой Андреса.
— Уходи быстрей в портал. Вот запись траектории передвижений, и меч, он поможет добраться куда нужно! — мгновенно перебрасывая меч и быстрее скорости света транслируя ему записанные на кристалл знания проводника по порталу черной дыры:
— Я задержу их всех! Я смогу!
Как там было в практике, вызывания двойников?
Только это крайняя мера и последняя, призыва двойников, сродни вызову огня артиллерии на себя.
Ничего не проходит даром для психики. Чревато, да всё равно.
— Прости, тебя одного я не брошу,— настырно твердит Андрес, примеряясь к мечу.— Теперь больше нет, не осталось никаких долгов. Ни у тебя, ни у меня.
Вот упрямый испанец! Даже после смерти, они остаются такими же. Миг, два. И всё. Я рас–троился…
Мимо летит знакомый смех «второго», весельчака и удальца по жизни — второй моей сути.
Грустный и весёлый смех и торжествующая песнь «Улыбки Вечности» звучит в его руках, двуручной алебарды, вспыхивающей искрами, не наученной задумываться над тем: рай ли вокруг, ад кромешный или сумеречный край Навьий.
Мимо. Меня.
А чуть в отдалении, наотмашь пластает плотный воздух, плетёт веретено нити судьбы клинок Андреса, вновь прирученного Кардьи, выкованного в огне и в воде богом металла — Гуфестом.
Рассекая мечом цепкие, удушающие объятие Вольного Плюща демона — Африра, одновременно скрежеща по панцирю Черепахи — Гонзаги!
«Если буду нужен — позови мой амигос. Я у тебя в долгу навсегда.
Друг? А что такое друг?... да неважно теперь…»
Андрес прости, я забыл, как ты называл меня там, на пустынной дороге в Толедо. Но всё равно — спасибо!
Оглушительное хлопанье крыльев над головой — и в открытое горло вонзаются кривые когти Голубя — Гзар Дина, символа мира и добродетели!
Обходится великих трудов оторвать от себя прогневленную птицу, больше схожую на огромного горного орла кондора, чем на ангельского голубя.
В ответ, на короткие удары кулаком, пернатый демон Гзар Дина бьёт клювом, метко и страшно, пронизывая зерцало как раз под ключицей, на месте былого шрама.
Мощные клещи когтей, вырывают с помятого доспеха пластину за пластиной.
Неистовое хлопанье крыльев истязает слух и нервы, и я с трудом держусь на ногах, но падать нельзя, ни в коем случае нельзя, а можно лишь раз за разом резко и хлёстко бить в ответ.
Бить, пока есть силы, а потом — ногами втаптывать мерзкую тварь в грязь и в кровавый песок, ломая крылья и слыша внутренним слухом, как хрустят рёбра под каблуком сапога.
Огромная голова Лунного Зайца — Бифронса, не спеша катится по изломанным останкам Голубя.
А верный зверь «первый», по моей второй сути, спешит на помощь Андресу — он, изрубив, наконец, в куски Вольный Плющ, сцепился с двугорбым Наром аль–Гамором, успевая одновременно уворачиваться от упрямой Черепахи.
Гигант Верблюд встаёт на дыбы, машет копытами в разные стороны, пытается достать Андреса зубами, и помощь «первого» весьма кстати.
Я вытираю пот, удивленно ощущая скрежет перчатки о налобник шлема — и вижу другого двойника.
Что ж ты так, веселый «второй», что ж ты так…
Они лежат рядом, вцепившись друг друга и разметав в стороны обрывки Микенской Лозы — Астарты: весельчак «второй» и Фесский Вран. В спине безжизненного гигантского Ворона, похожей на птицу Рох из сказочных легенд, глубоко засела алебарда со сломанным древком — но клюв демона — Велтиса острым кинжалом до середины вошел в левый глаз «второго», выйдя из затылка.
И на губах «второго», замерзает его последняя, прощальная улыбка.
А поодаль, молчаливо стоит древний Тур, демон Ваэль, так и не принимая участия в битве, стоит, печально глядя на убийц и убитых, слезящимися очами.
Голова идёт кругом, взор помрачается, но я успеваю увидеть, как под страшным ударом копыта падает, казалось, незыблемый «первый», прыгучим тигром взметя за миг до смерти на копьё Маэлодрана, упорную Черепаху Гонзагу.
Увидел, что поблизости от них, Андрес радостно и беззаботно, как все истинные испанцы в упоение бойни, будто в последний раз в жизни заносит меч, ударяет сверкающей молнией в оскаленную морду Верблюда аль–Гамора.
Вот и всё, я ухожу. На время. Сам. Отключаясь.
Мимо. Меня. От двойников.
… Щупальцы Спрута — демона Ктулху охватили, обвивая со всех сторон моё тело сущности, приковывая к столбу, что не пошевелиться, не вырваться.
Раздумывая, Андрес медлил, стоя наготове к броску с поднятым копьём Маэлодрана в руке, но не решаясь бросить его в меня, чтобы даровать свободу и смерть.
— Да бросай уже! — крикнул Андресу. — Не промахнись.
Выхода не было, понял это, но, скорее по привычке, от безнадежности и неумения сдаваться, раз за разом повторял бесплодные попытки освободиться, но спрут держал мёртво.
Я почти смирился — но не хотел признаваться, даже самому себе. И, значит, ещё не смирился до конца.
— Вот где славно умереть во славу Танатоса! — шепчет в ухо насмешница память, и горячий шепот обжигает сознание, на миг пробуждая страстное желание удариться наотмашь головой об столб, и уйти навсегда.
Но увы! — этого блаженства выбора смерти сущности не дано, а только застрять на всю вечность.
Вот где славно бы … славно бы умереть и быть похороненным.
И чтоб ветер посыпал на могилу пригоршни цветочных лепестков, а река смеялась на звонких перекатах… хоть жалей — да выбирай, бери и ложись, не дожидаясь отведенного срока!
— Да уходи тогда, прошу, Андрес… Кардъя, помоги ему, ради Творца, обрести покой, «там»,— шепчут мои губы, шепчет мой рот, выталкивая слова «беспредельного» мышления.
И наконец, Андрес решается:
— Прощай, амигос!
Собравшись с духом, отбрасывая ненужное копьё, он втыкает клинок бога Войны в проклятый песок ристалища.
Миг, два. И всё. Мимо. Меня. Андрес пропал вместе с Иштеном.
Прорвав воздух–кисель эфира «беспредельной», они исчезают.
Пламя из солнечного лезвия меча, фонтаном ударяет в песок арены, вихрем торнадо разметав его громадной воронкой по арене.
— Что там дальше предстоит нам теперь? — спросил по привычке, у исчезнувшего Кардьи.
Отсутствовавший Иштен ободряюще мигнул миражом:
«Я снова здесь! Ведь Ты же сам должен узнать об этом…?»
А там темнота. Просто темнота. Там, где затаилась Правда, которую мы не захотим узнать до конца.
— Я вспомнил… — бормочут самому себе, губы в запёкшейся крови в бреду, губы сущности на пороге мира иного. — Эй, ты слышишь, Кардъя?! Слышишь Андрес?! — я вспомнил! Там, там нет тьмы… тьмы, не бойся! Бойся себя, самого себя… понятно вам?
Красота, а красота… зачем она? Здесь, на планете Земля.
Только красоты чего? Сука, жизни этой…??
— Пап, а как это слово пишется через «а» или «о»?
— А ты знал, что когда сова умирает, она выплевывает комочек пуха?
Комочек пуха, наверное, это и есть душа.
Наверно, так дети видят оболочку души.
Душа совы, душа котят утопленных.
Просто, как комочек пуха.
— А когда мы поедем смотреть на снег?
— Скоро, скоро сынок. Там будет снег, очень много–много снега, сколько захочешь…
А потом ничего не стало. Снега нет. Сына нет. Никакого нет.
Один лишь комочек пуха на память.
Часто бывает: вспоминаешь о ком-то, думаешь, что надо дать о себе знать. Садишься и пишешь письмо на листочке бумаги поздней ночью. Только новый адрес почтовый, забываешь всё время. Берёшь телефон, роешься в его памяти, чтобы позвонить и спросить адрес.
А телефон как назло сходит с ума, стихийно долгой очередью пролистывая откуда-то взявшиеся незнакомые, или знакомые, номера, которые прошли через все сроки телефонов, и в моей жизни.
Потом сам по себе смартфон соединяет невпопад с кем-то, и с голосом давно забытого абонента.
— Кто это?
Я извиняюсь за столь поздний звонок, переспрашиваю тоже:
— Извините, а кто это?
Шум, треск, обрывки далеких неразборчивых слов.
Толком ничего не разобрать, из-за плохого соединения.
Долгие паузы: я понимаю, что меня узнали, только сам не могу понять — кто это? Так и остаётся невыясненным.
И вскоре связь звонка обрывается, истратив последние деньги на счёте.
Телефон глючит, нагло ржёт и смеётся в лицо аватарами, сатанинской ухмылкой Аваддона.
В порыве злости, разбиваю его об стену на мелкие части. Наваждение уходит, осыпаясь осколками чёртового аппарата, и я просыпаюсь. Тут ясно понимаешь, что звонить и писать больше некому, да и незачем больше.
Меня подвесили за ноги, вколачивая в икры конечностей стальные крюки для разделки животных, выкачивая мою кровь, откачивая энергии жизни сущности, через шланги–щупальца демона спрута, Ктулху.
Боли, как таковой, не было, от опустошения.
Ничего… и никаких неприятных ощущений, как и надо.
Другие нарывы кровоточат.
И если болит одна заживающая рана, то другие раны, чтобы вы не делали, они всё равно продолжают кровоточить, из вашего тела, или из души.
Или из сущности, в моём случае. Потом после процедуры, отдали в услужение, одному самому мелкому демону из сборища шабаша, слуге Меразина, лжекудеснику без почётного имени.
На унижение чёрной сущности, хотя имя есть, конечно, у оной, моего нынешнего господина — «Гусоин».
Тот, как надувную куклу для взрослых сложил меня пополам, засунул в мешок–клетку, и таскал по всей «беспредельной» Нави в качестве трофея, изредка вытаскивая на потеху населявших «беспредельную» навьям.
Я ему говорил: «Гусоин дай мне немного энергии, и сам буду ходить с тобой, тогда тебе не придется, выбиваясь из сил носить меня».
А он отвечал: «Ага, знаю я тебя, дашь, а ты убежишь».
Да куда я мог убежать от него, без сил и энергии.
Даже теперь не надеясь на перевоплощение, реинкарнацию души.
Сколько времени это продолжается и будет длиться моё заточения?
Не знаю. Наверно целую вечность, до скончания веков. Хочется стряхнуть морок, а не можешь, ведь тут не сон, продолжая влачить жалкое существование не зная чего, полу–сущности что ли.
Только осталось видеть такие видения–воспоминания о прошлой земной жизни.
Главное правило бытия — не делать людям добра, никогда, ибо:
«Благими намерениями, вымощена дорога в ад…»
И в первую очередь, для самого себя, мастериться, вымащивается путь в ад. Только для меня это не иносказательное выражение, а прямое и буквальное.
Чудеса случаются. Иногда.
Иной раз они происходят, когда самый простой человек рискует всем ради сокровенной мечты всей жизни, мечты, которую абсолютно никто не видит, кроме него самого.
Но только не в этот раз поворота судьбы, выпавшей к верху явным проигрышем игральной кости.
* * *
«Знаю, что цель движения — Сути обнаружение,
Форма и содержание — реальности создание.
Точка отсчета времени,
Мерой веков измерена,
По компасу дней проверена,
К цели ведет уверенно.
Кровью посею,
Поля взойдут,
Клоны Творца обличием.
И я осилю свой долгий путь,
С незыблемым безразличием…»
Апрель 2018
***
Примечания.
В реальности есть книга — «Кодекс Серафини», написанная человеком, под диктовку домашним котом.
В исторической реальности, театр «Эль Колизео» находился в городе Севильи.
Использованы:
Монолог Гамлета, в переводе Б. Пастернака.
Отрывки из пьесы Лопе де Вега «Наказание — не мщение».