Мальчик в лохмотьях зябко ежится и продолжает взбираться по крутой лестнице на последний этаж, чтобы оттуда выбраться на крышу. Потому что с лестницы его как пить дать выгонят, а на крышу никто не ходит давно, так как ключ есть только у противного пьющего дядьки с последнего этажа, обращаться к которому никто не рискует. Последнего желающего поболтать дядька спустил с лестницы, отмазавшись потом, мол я не я и вообще невменяем был. Белочку словил, никаких разговорчивых соседей в глаза не видел. А ключ от крыши мальчик у него уже давно спер, вот только нужды перебираться на новое место до сих пор не было. В подвале прошлого дома было сухо и тепло, а еще сердобольные дамочки кормили иногда. Только вот подвал затопило, и пришлось перебираться на запасное место. Крыша, конечно, не такая уютная, но пока лето, - жарко и сухо - а там он какой-нибудь другой подвал найдет. Или даже целый заброшенный дом, или, может, заболеет, и в больнице добрая медсестра подольше разрешит задержаться. Но это потом, а пока надо обустроиться на крыше и найти где-нибудь новые ботинки, а то от этих одна подошва полустершаяся и осталась.
  Заржавелый замок поддается тяжело, а железная решетка, ведущая к двери, очень громко скрипит, грозясь привлечь лишнее внимание. Наконец замок поддается, и мальчик проскальзывает к двери, вешая его обратно так, чтобы не было видно того, что он не защелкнут. Сама дверь на крышу отпирается без проблем, и мальчик выходит под палящие лучи летнего солнца, аккуратно закрывая дверь. Он скидывает плотную куртку и потертую дырявую шляпу, оставаясь в засаленной рубашке на пару размеров больше и длинных вельветовых брюках, подпоясанных толстой веревкой. Потом он проверяет заначку, спрятанную в теньке под козырьком и прикрытую толстым слоем брезента. Все оказывается на месте, и мальчик облегченно вздыхает - до этого места еще не добрались. Он привык, обосновываясь где-то, оставлять несколько путей отхода и запасных баз с простенькой заначкой из сухарей, воды и, если повезет свиснуть что-нибудь стоящее и долго портящееся, копченостей и конфет. Еще могло быть немного денег, но воровать деньги мальчик не любил, да и в магазины его редко пускали. Обычно он воровал на рынках или в небольших палатках у зазевавшихся продавцов, и самым большим его уловом был огромный арбуз, который он едва дотащил до тогдашнего убежища. Он ел его несколько дней, пока от водянистой сладкой мякоти не стало тошнить, но все равно очень гордился тем, что смог свиснуть такую махину, и не желал признавать бесполезность этой затеи.
  В нынешнем схроне лежат несколько пачек сухарей, две высохшие буханки и маленький кулек шоколадных конфет. Воды нет, зато стоит трехлитровая банка, наполовину заполненная грязной дождевой водой. Мальчик подозрительно нюхает воду и фыркает. Потом тянется до хруста костей и отправляется прочь с крыши. Сейчас почти самый разгар выходного дня, народу на рынке должно быть много.
  Он возвращается к вечеру, заворачивается в брезент по привычке, хотя воздух жаркий и влажный, и спит до самого утра, когда наглый голубь приземляется ему прямо на голову. Мальчик ошарашено вскакивает и озирается. Голуби обступили его со всех сторон, они громко курлыкают и хлопают крыльями, неотступно приближаясь. Мальчик фыркает и садится на жесткий пол, уляпанный черно-белым голубиным пометом.
  - Что? - он запускает пальцы в спутанные волосы. - Считаете, что я должен заплатить за аренду?
  Голуби громко курлыкают, вызывая нервный смешок, и бросаются врассыпную. Шум от них стоит ужасный: от курлыканья и хлопанья десятков крыльев закладывает уши. Один особенно наглый экземпляр с белыми перьями в хвосте умудряется подлететь к схрону и вытащить оттуда открытый пакет с сухарями. Остальные тут же налетают, раздирая добычу, и поднимают такой гвалт, что мальчику приходится срочно сваливать, не забыв прихватить остатки бесценной еды.
  - Ну и черт с вами! - кричит он. - Но чтобы до послезавтра ко мне не приставали, паршивцы!
  Мальчик часто думает о том, что было бы неплохо уметь летать. Тогда он смог бы добираться везде гораздо удобнее, да и, налетев сверху, гораздо удобнее тырить еду. Еще он смог бы улететь куда-нибудь далеко-далеко, где обязательно нашелся бы кто-нибудь, кто согласился бы взять его себе. Даже если ему пришлось бы облететь весь мир, он бы полетел не раздумывая, ведь неопределенное где-то там всегда кажется нам гораздо более привлекательным, чем тривиальное здесь.
  Мальчик снова уходит и возвращается только к полудню следующего дня грязный и побитый. Лицо его неприятно опухло и саднит, ноют ребра, а наступать на правую ногу нестерпимо больно. Он устало валится на брезент и вытаскивает побелевшую твердую конфету, крутит в пальцах и отправляет в рот. И только тогда замечает, что не один. На его крыше, помимо стаи курлыкающих соседей, находится человек. Непонятно, мужчина это или женщина, такое странное у него лицо. Человек одет в белую длинную рубашку, похожую на больничную, и больше ни во что. Он болезненно худой и лысый, с землистым цветом лица и темным кругами под глазами. Человек стоит у самого края, перебирая босыми ногами и по-птичьи склонив голову, и смотрит на мальчика в упор. Мальчик ежится от пристального взгляда и хмурится. Ему не нравятся чужаки на его территории.
  - Что, тоже хочешь отобрать у меня еду? - мальчик говорит насмешливо и с вызовом, но человек даже не моргает.
  - Нет, - отвечает он и отворачивается.
  По голосу тоже оказывается непонятна половая принадлежность человека, и мальчик про себя ехидно называет его голубем. Непонятное наглое создание, одним своим присутствием доставляющее неприятности. Мальчик, озираясь на человека-голубя, проверяет схрон, но все оказывается на месте. Он вытаскивает из дальнего угла крошечный кусочек плесневелого сыра, кладет его на сухарь и отправляет в рот, блаженно жмурясь. Никаких посторонних звуков, кроме привычного уже курлыканья не слышно, так что он засыпает, разморенный зноем и усталостью. Травмы ноют, но к такой боли он давно привык, так что она не мешает ему сладко заснуть, привалившись спиной к нагретой на солнцепеке стене.
  Когда мальчик просыпается, уже темнеет. На улице внизу зажигаются первые фонари, окна многоквартирных домов светятся желтой теплотой и сытостью. Голуби разлетелись, однако человек в белой больничной рубашке все еще на крыше. Он ходит туда-сюда то быстро, то медленно, размахивая руками, как крыльями. Босые ноги шлепают по крыше, рубашка развевается от слабого ветерка. В полумраке человек-голубь больше походит на привидение, и если бы мальчик сейчас увидел его впервые - непременно испугался бы.
  - Что ты делаешь? - хрипло со сна спрашивает мальчик, поправляя порванную рубашку, сползающую с плеча.
  - Пытаюсь взлететь, - невозмутимо отвечает человек и продолжает размахивать руками.
  Мальчик злится так, что слышит скрип собственных зубов. Если бы можно было так просто взлететь, его бы давно уже здесь не было!
  - Но у тебя же нет крыльев! - он вскакивает, забыв про больную ногу, и тоже машет руками, только от негодования.
  Человек резко разворачивается и подходит вплотную к опешившему мальчику. Он протягивает вперед длинные тонкие руки с выступающими синюшными венами и трясет ими под самым носом мальчика.
  - Как это нет, - возмущается человек, - вот же они. Вот!
  Он тычет холодными пальцами в щеки мальчика, а тот, обескураженный, не может даже отстраниться. Человек-голубь кричит и машет руками, больничная рубашка его развевается на ветру. Он пятится назад, бубнит что-то под нос, страшно выпучив глаза, и останавливается у самой кромки крыши.
  Мальчик завороженно наблюдает за странными действиями человека и охает, когда тот, перевалившись через низкое ограждение, исчезает. Мальчик кричит и бежит к краю, хватаясь за края сетки и опасно свешиваясь, но не видит внизу ни человека, ни его белоснежной больничной рубашки.
  - Улетел, - шепчет он и понимает, что горячие слезы текут по его лицу. - Улетел! Улетел!!!
  Он кричит и свешивается вниз, хватая руками жаркий летний воздух. Он хохочет, отталкиваясь от ограждения и кружась по темной крыше. Он все кричит и кричит, и плачет громко, навзрыд, и все никак не может остановиться. Он забывает о ноге, о саднящих ребрах, о многочисленных синяках, да и обо всем на свете, кроме этого странного человека-голубя, исчезшего - полетевшего - в темноте.
  Мальчик в лохмотьях падает на колени, хватаясь за железную сетку, и вглядывается вниз. Он смотрит на собственные руки и видит крылья, прекрасные белоснежные крылья. Все очень просто, тот человек по-настоящему был голубем, и он - мальчик - тоже вовсе не мальчик, а такой же голубь. И он также может перевалиться через ограду и полететь туда, где кто-нибудь его примет. Он белоснежный голубь, всего лишь испачкавшийся человеческой грязью, он птица, способная парить в небесах, он - свободен.
  - Если он улетел, - шепчет мальчик, дрожащими руками цепляясь за сетку, - то и я могу. Могу, слышите!
  Голуби от громкого крика разлетаются, впрочем, тут же возвращаясь обратно. Мальчик осторожно перелезает через ограду и замирает, вглядываясь в людей внизу. Поднимает голову к темному небу, мерцающему парой звезд, и улыбается.
  - Могу, - срывается с потрескавшихся губ, - и улечу.