Первое лицо притягивает внимание к главному герою, обеспечивает фильтрацию всех событий через призму единственного Я - героя. При этом автор словно отступает назад, давая герою овладеть умами читателей. Есть опасность определенной контаминации, взаимопроникновения между автором и героем. Но тогда это признак определенной слабости - либо образа героя, либо самосознания автора. При третьем лице есть, где разгуляться самому автору. Здесь целиком и полностью он может использовать свою собственную призму мировосприятия, а все герои - всего лишь объекты или инструменты его взгляда.

Говоря от собственного лица, автор обычно маскирует субъективность, пытается показать, что его рассуждения носят всеобщий характер, заручается поддержкой авторитетов, фактов, приводит цитаты, дает ссылки. Хотя трудно придумать что-либо более личное, чем такой способ говорения. Здесь присутствует явная атрибуция, что высказанные в данной книге, статье мысли принадлежат такому-то. Получается, что автор истирает свое собственное фактическое Я во имя утверждения на более высоком, более убедительном, уровне.

Каждый автор пытается выйти из расслабленности Я, которое "просто хочет жить" - смотреть телевизор, кататься на велосипеде, гулять, сидеть в кафе, курить трубку, пить чай. Он хочет сказать что-то сверх обыденности своего опыта. Даже если это мемуарист, то кроме изложения доставшейся ему современности, он пытается осмыслить, обобщить эту современность, заставить читателя взглянуть на историю "другими глазами".

Итак, любое повествование - та или иная степень истирания Я. Я самого по себе недостаточно для того, чтобы сказать, передать что-то важное. Я - единично, и необъективно.

Однако чужие Я в произведениях продолжают жить.

Когда мы пишем статьи, мы примеря(ня)ем серьезные маски и говорим: так сказал - Заратустра, Деррида, Делёз, Фуко или Бибихин. И хотя каждый из авторов пытался говорить от общности, мы опять возвращаем их к той же отправной точке - только подчеркиваем беспощадно так и не удавшееся им истирание Я.

В художественном произведении, от какого бы оно ни было написано лица, все равно описывается игра разных Я - "я пошел", "она сделала", "он сказал". Нет выхода из единичности.

У каждого Я есть свои вопросы, которые так и остаются открытыми - всю жизнь, до самой смерти.

Кто Я? - Как крик пролетающей птицы.

Что исчезает из мира, когда пропадает Я?

Своя смерть - такая интуитивно-близкая и одновременно бесконечно-отстраненная в область самого невозможного. Она не возбуждает ужаса как чья-то чужая смерть (вот человек был, и теперь его нет). Наоборот - она возбуждает своего рода любопытство. Своя смерть как полнейшая невозможность небытия "меня" - как такое возможно? И автоматически из попытки снять саму эту невозможность следует предположение - смерть это еще не все, смерть не окончательна, это всего лишь - переход. И с другой стороны - это чужое полное крушение, фиаско мы воспринимаем как нормальное явление - жалко, конечно, но - это же естественно. Наша же собственная смерть - за гранью всякой естественности.

И здесь проходит разрыв - мы так плохо чувствуем Другого, потому что мы слишком близко принимаем себя.

Истирание Я встанет у истоков нового мироощущения, нового писательства, открывающего новые горизонты.

Истирание Я не должно быть чисто формальным писательским ходом, обеспечивающим определенную красивость произведения.

Истирание Я - это словно в математике переход к новым переменным, при котором сингулярность смерти снимается и обнажается общая непрерывность сущего. Из хаоса ощущений должны формироваться связи и напряжения, они должны жить помимо Я - и после Я.

Истирание Я станет отправной точкой - другим началом, при котором умирать уже не страшно.

Истирание Я - это будет день третий. Если он наступит.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"