Я сижу за старым деревянным мольбертом. Рассеянные лучи полуденного солнца, приглушенные тяжелыми плотными шторами из серо-желтой ткани, несмело пробираются в полутемную комнату. Здесь пахнет влажной глиной, сыростью и акварельными красками "Ленинград". Внутри прохладно, хотя на улице месяц август. В углу, возле печки, свалены низкие табуреты с облупившейся на ножках краской, с забрызганными гуашью сидениями. У противоположной стены аккуратно поставлены в ряд мольберты такие же как мой - тяжелые и неуклюжие, исколотые канцелярскими кнопками, с красочными подтеками. Возле освещенной стены поставлены два стола, каждый из них задрапирован пестрыми тканями. На одном из столов чайный сервис, состоящий из побитых чашек и чайника с отколотым носиком. На другом - восковая груша, не раз надкушенная особенно любопытными учениками, и темно-синяя ваза с полевыми цветами и сочными летними травами. В глянцевых бликах на боках вазы отражается вся убогая, но уютная и любимая мной комната и я, сутуло склонившаяся над мольбертом. Рисую...
Я рисую ртутную поверхность морских вод, затихших, набирающихся сил перед яростной бурей. Робкие волны торопливо переносят на своих гребешках известие о надвигающемся шторме валунам, охраняющим покой песчаного берега, а те, словно не желая слышать дурные вести, подставляют свои холодные тела, и неуспевшие опомниться нежные доносчицы с шумным возгласом бьются о твердь камня и, дробясь, опускаются в объятия сестер своих. И только взволнованное шуршание гальки отпевает им литургию. Туманной шалью укутали свои плечи зябнущие горы Кавказа. И нет в этой тишине застывшего мира ни страха, ни спешной паники. И не висят над морем серые облака так низко, как они имеют обыкновение висеть над землей во время грозы. И нет тяжести сдавленного пространства. И не может всего этого быть, потому что две чистые и холодные стихии - вода и воздух - при столкновении не могут породить ни зла, ни отчаяния, ни страшных пыток. Только ледяное молчание...
Я рисую смешную деревенскую девчонку в зеленоватом свете, осторожно проникающем сквозь огромные листы виноградника. Она сидит на лавочке спиной к солнцу, поэтому лицо ее затемнено. Прядки волос выбились из туго заплетенной косы, и лучи солнца, запутавшиеся в кудрях, образуют золотой ореол вокруг ее личика. Девчонка лущит семечки и довольно улыбается во весь рот, к подолу ее платья прицепился репей - вечный спутник детских игр, кожа на коленях содрана и видны на ногах коричневые полосы царапин. Нет, ангелы - это не святые богоподобные создания, а только дети с копной непослушных рыжеватых волос...
Рисую двор в середине весны. Ночь. Первый ливень шлепает огромными каплищами по жестким листьям, по новой траве, по асфальтовой дороге, по жестяному подоконнику. Фонарь ярко светит сквозь мокрую паутину деревьев прямо в глаза, и кажется, будто во всей Вселенной только и есть, что этот сотканный из веток тоннель, в конце которого нестерпимо и влекуще бьет желтый свет...
Рисую тебя. С какой-то почти жадной яростью, злобой. Как резко ложатся штрихи на слегка шершавый лист, как много ненужных линий! И хотелось бы достать из коробки пастель и осторожными легкими движениями набросать твой портрет. Но как назло есть только уголь и сангина, и пальцы так крепко сжимают этот кусочек, что невозможно унять дрожь в руках и прекратить эти порывистые, непроизвольные движения. Сняты грязные глупые линии, и я вижу тебя. В тебе резкость и вспыльчивость, а, значит, не могут иначе двигаться мои руки, и не могут иначе смотреть мои глаза на этот лист...
Рисую... Еще очень многое. И цыганку, тянущую руки к небесам в жутком стремлении танца, и бедняжку, что плетется пьяная в разодранном балахоне по лондонским улицам мимо крикливых витрин и дорогих экипажей в рождественский вечер, и франта, покупающего у нищей цветочницы дешевый букетик, и глухие уютные чащи, где свистят сойки и топочут зайцы, и поднебесные вершины, непокоренные никем. Рисую все, что понимаю или умею понять. Вот только свой портрет написать никак не могу.