Аннотация: ...Исходя из всего вышеизложенного, рискну предположить: все разговоры о парадигме - этом выкидыше лженауки - они суть не более, чем надувание щёк теми, кому их щёки заменяют мозги.
Я всегда стараюсь (и, надеюсь, это у меня
получается удачно) быть материалистом и
рационалистом. То бишь представителем того взгляда
на положение дел, что наука есть модель, максимально
точно — насколько сие возможно на данный момент
— отражающая реальность, факты. В том числе,
разумеется, и сами факты отражения данной реальности,
то есть сами способы добывания или построения
отражений, моделей, соответствующих реальности.
Недавно со мной провёл беседу один человек,
сторонник доктрины так называемой "парадигмы" науки
(то есть "образа", "образца" науки, её "стиля").
Убедившись, что я являюсь конченым материалистом,
узнав, что критерием научности, на мой
материалистический взгляд, является максимально
точное соответствие действительности, этот человек
сразу же с глубоким прискорбием выразил искреннее
сожаление по поводу моих материалистических
заблуждений и рационалистической наивности.
Дабы раскрыть мне глаза на истинное положение дел с
вопросом, что представляют собой наука и научность,
человек прочитал мне короткую, но содержательную
лекцию.
Суть которой такова: моя уверенность в
непогрешимости, в абсолютной правильности моего
понимания, что есть наука — она не уникальна.
Ибо такая же твердолобая уверенность в своей
правоте в этом вопросе имелась не только у меня.
Точно такая же непоколебимая уверенность в
правильности своего понимания того, что есть наука
и каковы её основы, была присуща ещё и каждому,
например, античному философу, и всякому
постантичному мистику, и любому средневековому
схоласту, и всем гуманистам эпохи Возрождения.
Вот только в отличие от меня, современного материалиста,
все перечисленные люди имели по поводу того, что такое
наука и какова её главная задача, мнения, совершенно
непохожие на моё: например, схоласты понимали под
наукой познание божественного; некоторые античные
философы — поиски предустановленного совершенства
и т.д. Одни из этих людей образцом научности
считали некритичные перепевы сочинений Аристотеля, другие
— методы теологии, апелляции к текстам Библии и её
толкователей, а все вместе — презрение к
эксперименту.
"Как можно заметить, — веско произнёс мой собеседник,
— всякая эпоха имеет собственное представление о
науке, то есть свою особую парадигму науки. Как можно
заметить, — продолжил он, — эта парадигма с
течением времени меняется.
А потому нет никаких гарантий, что со временем и
материалистическое представление о науке, то есть её
материалистическая парадигма, не окажется заменённой
новым, более своевременным подходом. Который его
носители будут отстаивать, понятно, с такой же, как
и любой современный материалист, безапелляционностью.
Сожалею, — посетовал мой собеседник, грустно
глядя куда-то поверх моей головы,
— но материалисты частенько бывают излишне
самоуверенными и неоправданно упрямыми. Руководимые
непомерной гордыней, они, увы, игнорируют новейшие
достижения научной мысли. Их косные,
внеисторические представления мешают им осознать
суетность и мимолётность их теорий. Материалистам,
дабы не выглядеть посмешищем в глазах специалистов,
нужно приобрести побольше скромности, терпимости и
сомнений — последние чрезвычайно полезны тому,
кто мнит себя познающим субъектом".
Эта проведённая со мной беседа сразу же меня убедила.
Убедила в том, что у моего собеседника имеются серьёзные
проблемы с ясностью мышления. В пользу чего у меня есть
по крайней мере два соображения.
Первое из этих соображений заключается в следующем. Мой
собеседник, сторонник концепции этих своих "парадигм",
потратил силы на то, чтобы рассказать мне о предметах,
очень слабо связанных с тем, что подразумевают под
наукой и научностью все нормально, все рационально
мыслящие люди.
Рационально мыслящие люди — эх,
повторюсь-ка я для верности —
подразумевают под наукой модель, представляющую собой
массив особых сведений. Особенность оных сведений
заключается в том, что от всех прочих сведений они
отличаются жёсткой привязанностью к реальности. То
есть сии сведения отобраны по критерию наиточнейшего
— из возможных — соответствия данной
реальности. Реальность же, как известно, единственна
и в своих сущностных чертах — неизменна. А потому
жёстко привязанная к этой реальности, соответствующая
ей, "копирующая" её модель тоже единственна и
неизменна в своих основных параметрах.
Конечно, идеально точного соответствия между
реальностью и её моделью достичь нельзя
принципиально. Но тот факт, что нельзя добиться
соответствия именно идеального, идеально
полного, вовсе не означает, что нельзя достичь
соответствия сколь угодно близкого к полному. И
вот этого соответствия, пусть и неполного, но всё
же достаточно близкого к идеалу, нам, людям, обычно
за глаза хватает, чтобы опередить подавляющее
большинство других живых существ в приспособлении
себя к окружающему миру — прежде всего, за
счёт наиболее правильной ориентации в этом мире.
Однако мой собеседник и иже с ним подобные
вещи напрочь игнорируют и толкуют о том, что
когда-то, видите ли, словом
"наука" какие-то люди называли
свои горячо обожаемые доктрины и связанные с
этими доктринами занятия. А затем мой
собеседник, неявно предполагая, что процесс
выбора образца, образцового понимания науки
никогда не остановится, берётся уверять, что
когда-нибудькакие-то
новые люди опять станут называть тем же самым
словом "наука" ещё какие-нибудь
доктрины и занятия — но только на сей раз
уже, допустим, не горячо обожаемые, а безумно
любимые.
Ну так и что с того? Какое всё это имеет отношение к
науке в нормальном, в материалистическом понимании?
Что, вообще, заставляет моего собеседника считать, что
те странноватые люди, о которых он упоминал — то
есть разные там схоласты, мистики и проч.
— действительно занимались наукой? Какие
признаки, какие черты роднят этих странноватых людей с
настоящими учёными? По-видимому, одно лишь
название. Которое эти странноватые люди сначала
самонадеянно присвоили, а потом ещё и убедили в
его обоснованности очень многих не шибко просвещённых
граждан.
Что же за факторы способствовали данному убеждению?
Какие атрибуты деятелей науки были продемонстрированы
не шибко просвещённым гражданам в качестве
доказательства, что перед их, граждан, мысленным
взором прошли шеренги действительных учёных?
А только такие атрибуты, которые, с одной стороны,
являются совершенно поверхностными, но, с другой
стороны, хорошо при этом бросаются в глаза (как,
впрочем, и вообще всё поверхностное). То есть это
такие атрибуты, как, например, обладание высокими
званиями и должностями, облачённость в определённый
костюм, владение латынью или иным внушающим
почтение жаргоном, наличие толсто изданных трудов,
пребывание в стенах соответствующих заведений,
восторги современников и т.д.
Но разве это правильно — ориентироваться на
подобного рода чисто поверхностную атрибутику?
Ведь, выходит, стоит какому-нибудь путанику
возомнить, что он рассуждает с самых что ни на есть
научных позиций о самом, как ему кажется, реальном
предмете; потом найти себе единомышленников —
естественно, таких же путаников, как и он сам; затем
сколотить из них группировку и назвать её
погромче, с употреблением слов типа "академия",
"университет", "высший", "международный",
"королевский", "глобальный" и т.д.;
затем наприсваивать себе и своим сообщникам
высокие титулы и звания, а потом ещё для
верности сшить себе и сообщникам маскарадные
костюмы, состоящие, положим, из живописно
ниспадающей хламиды, или, допустим, золотой
мантии и квадратной шапочки с кисточкой —
и что же получается: этот наш путаник в результате
всех описанных действий станет уже иметь дело с
настоящей наукой?
Но в таком случае в доктрине парадигм —
доктрине, утверждающей, что парадигмы подвержены
изменению, — имеется один существенный изъян.
А именно — противоречие с практикой:
парадигма науки, выходит, никогда и не менялась.
Потому что организации, созданные по только что
описанному принципу и исповедующие вышеуказанные
традиционные (напомню, что этим традициям уже
тысячи лет) взгляды на научность — то есть
всякие там "Астральные Академии", "Институты
Джуны", "Международные Христианские Университеты",
"Институты марксизма-ленинизма",
всевозможные духовные академии, медресе,
семинарии, восьминарии и т.д. —
кучами существуют и нарождаются (и, правда,
изредка исчезают) прямо сегодня, прямо на наших
глазах. То есть они вовсе не остались в прошлом
— как подразумевает доктрина "смены
парадигм".
Итак, мы с моим собеседником толкуем об очень разных
предметах: я утверждаю, что наука — это то, что
соответствует реальности, единственной и стабильной.
Не бывает такого, чтобы появилась ещё одна
реальность; не бывает и такого, чтобы реальность
развалилась или заменилась на принципиально иную.
Напомню ещё раз: я толкую о науке как о том, что
жёстко привязано к реальности.
Мой же собеседник — если как следует
разобраться в его высказываниях — выдвигает
совершенно иное толкование науки. Он утверждает,
что наука — это просто такая штука, которую
некие люди считают наукой.
То, что её, эту штуку, посчитали и назвали
наукой — и есть её основной и самый
характерный признак. Уже само это её
название, выходит, и является доказательством
того, что она и впрямь наука.
Таким образом, в данном определении науки
всё привязано к мнению, к произволу неких
раздающих названия людей. Но ведь в отличие от
единственной реальности и, соответственно, в
отличие от единственной правильно отражающей
её модели, людское мнение переменчиво и
множественно.
Сегодня люди посчитают и назовут наукой одно,
завтра — совсем другое, послезавтра —
третье. И каждый раз это, выходит, будет правильно.
Каждый раз это, значит, будет истинно. Истин,
получается, станет много-много. По
одному и тому же поводу. Дважды два, следовательно,
окажется равно и четырём, и миллиону, и трамваю в
час пик, и просто самому абсурду.
В понимании науки и критерия научности у меня главное
— реальность: из неё-то всё и
вытекает. У моего же собеседника-парадигматика
главное — это людское мнение. Мнение и реальность
— это два очень разных, несливающихся феномена. И
при некотором мысленном усилии их можно было бы
различить.
Однако моему собеседнику произвести это
различение никак не удаётся. Почему? Видимо,
потому, что есть всё-таки одна
штуковина, в которой оба наших с ним разных понимания
науки пересекаются, совмещаются, как бы "сливаются".
Отчего представление об этой штуковине размазывается,
делается расплывчатым. Сия штуковина —
современная наука.
Для современной науки, для современной системы знаний
о реальности — в том числе и знаний о том, как
сами эти знания получать — с одной стороны,
характерны соответствие действительности и верные,
реалистичные подходы. Именно эти черты и делают
современную науку собственно наукой.
Но, с другой стороны, то, что она является наукой —
обязательно есть ещё и чьё-то мнение.
Так вот для любителей парадигм важен, существенен
только этот последний факт — кстати,
действительно, непреложный. Его-то
парадигматики и берут за отправную точку в
рассуждениях.
И в силу перечисленных причин получается следующее:
когда парадигматик спрашивает материалиста: "Вы
согласны с тем, что то, чем вы занимаетесь —
это наука?" и затем слышит от покладистого, от не
желающего тратить время на уточнения и на
препирательства материалиста ответ: "Да, я с этим
согласен", — то парадигматик начинает
торжествовать. Ему кажется, что материалист
согласен ещё и с самим парадигматическим
пониманием науки. То есть с тем пониманием, в
котором главное — мнение.
"Всё понятно, — смекает парадигматик, —
раз материалист придерживается мнения, что
занимается наукой — а ведь такого же мнения
придерживались и все прежние известные мне учёные
— то, значит, и сам материалист, и его наука
не отличаются ни от прежних учёных, ни от их науки".
Парадигматик в упор не замечает, что материалист своим
ответом хотел выразить совсем другое — а
именно то, что он, материалист, связан с наукой не
потому, что это у него просто такое мнение, а потому,
что он, материалист, работает над получением и над
накоплением особых знаний — знаний о реальности.
В приведённом диалоге материалист и парадигматик
ведут разговор как бы на двух языках: звуки все
одинаковые, но вот их сочетание имеет смысл,
разный для каждого из собеседников.
Парадигматик этого, конечно, не понимает, и ему
кажется, что своим вопросом он напрочь ущучил
материалиста. И потому, вдохновлённый мнимым
успехом, торжествующий парадигматик начинает считать
себя вправе заводить разговор о смене парадигм.
На том только, повторюсь, основании, что разные
лжеучёные типа старинных схоластов, алхимиков и
теологов когда-то тоже считали,
что имеют дело не с химерами, а с самой что ни на
есть реальной наукой.
Спору нет — эти бедолаги, конечно, имели
совершенно одинаковую с настоящим учёным искреннюю
уверенность в оправданности своих занятий. Но разве сие
что-нибудь вообще доказывает? Разве именно
по этой уверенности следует определять тот факт, что
данный человек изучает реальность, а не собственный
бред?
Конечно же, нет, конечно же, никакая и ни чья
уверенность не может служить индикатором научности
занятий.
Потому что точно такая же уверенность в
правильности своих представлений о мире присуща не
только настоящим учёным и не только самозванцам от
науки — она присуща практически вообще всем
людям. Редко ведь случается такое, чтобы уже
сложившийся, взрослый человек вдруг засомневался в
своих основных представлениях о мире — даже
если сии представления и совершенно ложны (например,
базируются на идее бога). Ну а кроме того, человек
просто не всегда склонен признавать правду —
даже наедине с самим собой. Особенно если у него не
хватает ещё и ума, чтобы до этой правды докопаться.
Таким образом, первая проблема с ясностью мышления у
моего собеседника-парадигматика
заключается в том, что он не различает такие,
казалось бы, непохожие штучки, как реальность и мнение.
Второе же моё соображение по поводу недостатка в
ясности мышления у парадигматика заключается в
следующем. В процессе своего говорения незадачливый
парадигматик явно предполагает, что все образцы (как
идеалы, как то, к чему идёт стремление) бывают только
неустойчивыми, только меняющимися в сущностных чертах
— и потому принципиально недостижимыми даже в
наиболее общем виде.
Но на самом деле всё обстоит не так. На самом деле
образцы бывают очень разными. То бишь их можно
чётко разделить на два рода. Образцы первого рода
достаточно устойчивы, неизменны и, соответственно,
более или менее достижимы. Образцы же второго рода,
действительно, все подряд мимолётны, переменчивы,
зависят от преходящих факторов.
Примером образца первого рода является фотография:
это образец для живописи. К правильно копирующему
реальность, к фотографически точному изображению
художники стремились много тысячелетий, пока наконец
после открытия законов перспективы и разработки новых
приёмов живописной техники данный идеал не оказался
практически достигнутым в Италии эпохи Возрождения.
После чего живописное искусство стало загнивать и
хиреть, причём особенно бурно — с
возникновением технических средств копирования.
Примерами же образцов второго рода являются те
идеалы, к которым стремятся молодёжная мода и
биологическая эволюция. Устойчивых, раз и навсегда
заданных образцов у этих феноменов нет и быть не
может — потому что модникам постоянно хочется
отличиться от других людей, от тех же, положим,
своих последователей, и напялить на себя
что-нибудь новенькое, ни на что
известное им ещё не похожее.
Эволюция же, то есть совокупность процессов
появления и отбора случайных изменений — отбора
в основном через приспособление или же через
неприспособление к природным условиям — тоже
постоянно приводит к такому положению дел, при
котором хорошо приспособившиеся организмы достигают в
освоении окружающей их среды таких успехов, что
начинают уже существенно менять саму эту среду, ставя
тем самым перед собой всё новые и новые задачи. (Это
не распространяясь уже о том, что окружающая среда с
некоторой скоростью меняется ещё и сама по себе
из-за воздействия на неё геологических,
биологических, климатических, космических,
антиэкологических и прочих факторов.)
Конечно, не только нарисованная копиистом картина, но
даже и сама фотография никогда не окажется идеально
точной копией оригинала — на ней всегда будет
немного хромать цветопередача, а у изображения границ
предметов (как определённых цвето- и светопереходов)
всегда будут довольно значительные размеры, то есть
какая-то ширина (в то время как реальные
границы предметов почти не имеют размеров)
и т.д.
Но в целом даже при всём своём несовершенстве
фотография всегда окажется близка к тому, чтобы
являться идеальным образцом. Гипотетическая
идеальная фотография отличается от реальной (и
потому не вполне совершенной) фотографии
улучшением лишь незначительных, несущественных
деталей. А потому две в разной степени совершенные
фотографии в целом выглядят практически одинаково.
Совсем по-другому обстоит дело с образцами моды или
эволюции.
Какое существо достигло в результате эволюции
наибольшей, образцовой приспособленности к жизни,
например, в почве: червь, крот, гриб или бактерия?
На этот вопрос просто невозможно ответить. Потому что все
упомянутые организмы являются соседями по почве уже
миллионы лет, и если между ними и имеется конкуренция, то
она так и не выявила окончательного победителя. То есть
нет единственного — да что уж там единственного
— нет и хоть сколько-нибудь
определённого по своей форме идеального образца
почвенного жителя.
Всё то же самое можно утверждать и о жителях воды:
почти при одних и тех же условиях в воде сосуществуют
тысячи самых разных, непохожих друг на друга и,
главное, постоянно меняющихся форм живого. Равным
образом и человеческая мода никогда не найдёт
своего устойчивого, пригодного на все времена идеального
образца — хотя попытки найти его, пусть даже в
самом схематичном, грубом виде, ведутся постоянно.
К какого же рода образцам относятся критерии научности в
материалистическом их понимании? К образцам первого рода.
В самом деле: точно так же, как живописные изображения в
итоге своей эволюции проходили путь от примитивного
символизма к чертёжеподобности, а затем и ко всё большей
и большей фотографичности — той самой эволюции,
которая закончилась разработкой технологии живописного
копирования — точно так же, повторюсь, и наука в
итоге своей эволюции после тысячелетий поисков и метаний
получила наконец чёткую формулировку своего образцового
признака.
Этот критерий — соответствие действительности, то
есть возможно более точное "копирование" этой
действительности. (Что же касается науки именно как
процесса добычи относительно истинных знаний, то она,
наука, появилась, на мой взгляд, только тогда, когда
был выработан и устойчиво вошёл в оборот комплекс таких
приёмов получения и проверки информации, как, например,
постановка максимально чистых экспериментов, метод
контрольных групп, индуктивное мышление и т.д.)
Да, конечно, это "копирование" никогда не бывает и
никогда не будет идеальным. Но более точные и
менее точные "копии" реальности отличаются друг от
друга не по сути, а лишь в мелких деталях.
Так что вопреки мнению моего
собеседника-парадигматика гарантия того,
что "образ" науки никогда уже больше не поменяется —
она всё же есть. Эта гарантия заключается в неизменности
самой реальности, которой настоящая наука безостановочно
стремится соответствовать. Наука не будет меняться в
своих определяющих чертах потому, что сама и есть
"образ" реальности. Наука — это повторённая
реальность; и повторена она в особых образованиях, в
моделях, более удобных для манипулирования, чем реальные
объекты.
Ведь задача науки заключается в том, чтобы улучшить нашу
жизнь, то есть чтобы помочь нам полнее приспособиться к
окружающей среде. Так вот прежде чем совершить
приспособительный акт, целесообразнее всего бывает
проверить: а насколько этот акт реально приспособителен,
то есть действительно ли он наилучший среди всех
остальных возможных и похожих на приспособительные актов?
Произвести подобную проверку не на модели, а на практике,
провести достаточно полный цикл реальных испытаний чаще
всего бывает или слишком накладно, или же просто невозможно.
Потому что реальные объекты в большинстве своём неподъёмны,
неудобны для манипуляции. А кроме того, точно проверить
какую-то ситуацию в реальности, на практике,
то есть в полном объёме — это чаще всего и означает
уже создать данную ситуацию, прожить её.
Модели же позволяют произвести проверку быстро и
экономно — ведь они обычно несравненно более
легки в управлении. И кроме того, если результат
проверки на модели окажется неудачным, то он почти
не повлияет на действительность. Таким образом, здесь
нет той безвозвратности, которая обычно всегда
присутствует в событиях реальной жизни.
Итак, повторяю: мой собеседник-парадигматик в
своих утверждениях о вечной, о нескончаемой смене
парадигм глубоко ошибается — образец науки
не поменяется теперь уже никогда.
Кстати, концепция парадигм ущербна, видимо, и ещё
в одном плане. А именно в том плане, что образец
науки останется неизменным не только в будущем,
— нет, судя по всему, он, этот образец, не
менялся, пожалуй, и в прошлом, не менялся вообще
никогда. Менялись лишь людские ошибки, становясь
в целом всё меньше и меньше.
А собственно научные принципы оставались в своей
основе совершенно неизменными —
увеличивалась лишь "заполненность" науки или
её зачатков этими принципами. Менялась же
именно околонаучная возня, менялись пальцы, из
которых высасывались всё новые и новые
мертворождённые теории — типа той же самой
парадигматической доктрины. И изменения эти шли
почти бессистемно, бестолково, шли без руля и без
ветрил — точь-в-точь как
изменения моды.
Кстати, парадигматики часто употребляют такие
выражения, как "стиль науки", "стиль научного
мышления". А ведь эти выражения — "стиль
науки", "стиль мышления" — даже чисто
этимологически близкородственны словам,
описывающим моду: "стильный", "стилист",
"стиляга", "стилять в босоножках". Мода —
вот, видимо, ближайшая родственница, а точнее,
родительница понятия "парадигма". Учение о
парадигмах — это доктрина, модная именно в
том смысле, что она есть порождение околонаучной
моды.
Вот почему я и думаю, что при употреблении
слова "парадигма" правильнее будет вести речь
всё-таки о парадигмах не наук, а
именно лженаук — собственно, последние,
повторяю, только и менялись, как окраска у
хамелеона, болтались, как хвост в проруби.
"Парадигма науки", "стиль научного мышления" —
всё это пусть и не шибко осмысленные, как можно
видеть, но зато очень звучные, очень торжественные и
внушительные слова. На первый взгляд, сей феномен
— сочетание бессмысленности и в то же время
внушительности — может показаться странным.
Однако на самом-то деле ничего
странного тут нет: интеллектуальная
несостоятельность и творческая импотенция очень
часто сопровождаются (а может быть, просто
компенсируются?) как раз усиленным надутием щёк,
торжественным и выспренним говорением.
Исходя из всего вышеизложенного, рискну предположить:
все разговоры о парадигме — этом выкидыше
лженауки — есть не более чем надувание щёк
теми, кому их щёки заменяют мозги.