Аннотация: Жуткие истории про питерскую хтонь. Умершие блокадники охотятся за вывесками булочных и нападают на дома. Кто наведет порядок в Петербурге?
Всё началось с того что какой-то идиот додумался вывесить на брандмауэре у Обводного световую рекламу нарезного батона. Маркетинг беспощаден и зол к людям, и без того заслуживших всяческого ада по грехам своим. Но то ведь после смерти, отчего ещё и в этой жизни мучиться надобно?
Реклама ударила в стену дома, который тут же зажмурился и уполз своим сознанием на чердак, до глубины души оскорблённый таким хамоватым отношением к своему собственному боку. Он стоял во дворе, развернувшись глухим торцом к каналу, и никогда ему не светили рекламные вывески.
До того досадного происшествия, важничая, он частенько спрашивал у соседей, мол-де, что там у тебя, в подвале-то? Ап-птека? Оч-чки? Маг-газин? Дознавшись, медленно хвалился тем, что коммуналку на третьем расселили и теперь там живёт некто неизвестный. Один. Соседние дома завистливо вздыхали, потому что нет ничего противнее, когда у тебя внутри натоптаны грязные полы в "магазин 24 часа" с обдолбанным армянином за прилавком.
Дом немного заикался. Во время войны рядом бубухнула бомба или ещё чего, разнеся к чёртям собачьим склад дровяной, он недалёче стоял, два дня потом кругом всё горело. С той поры дом-старик заговариваться и начал.
Раньше-то терпимее как-то было, дом быта в доме или даже парикмахерская, давали ощущение присутствия людей, но не перегружали пространство суетливым копошением коммерции. А теперь стало "невынос-симо", как частенько свистел дом своими старыми вентиляционными шахтами.
Людей - что чаек, да все такие же: жадные, крикливые, гомонящие... носятся-носятся, а толку нет. Потому-то, дома стали ценить малонаселённые квартиры, тишину и ночное безмолвие безлюдных промзон.
Роскошью стало находиться в глубине двора, окнами на мусорку. Дома Московского проспекта на Фрунзенской, говорят, уже лет 30 молчат, протестуют против машин, метро, или ещё чего-то, революционный дух у них не выветрился. Старики с Обводного смеялись над ними, уж эти-то имперские реакционеры и не такое видали! Столько, что и вспоминать было лень.
Район никогда не был престижным, в основном, сплошные производства да дровяники, при царской власти где-то тут баржи разгружали: уголь, привозной кирпич, лес строевой... много чего везли, а оттуда на подводах уже по городу. Да и вода с Обводного была почище, будто бы поглубже шла что ли, водовозы отсюда брали на развозку по зиме-то, прачки всякие шатались. Чего рассказывать, ну, было и было.
Теперь-то уж конечно, да-а! Лиговский, мать его итить, всё испохабил своею прямой просекой чуть ли не до кудыкиной горы. И днём, и ночью туда-сюда шаландаются... Потому-то дворики и начали цениться между домами, так-то оно спокойнее жить. А тут вот добрались рекламщики и до старика-заики. Его ещё немец-архитектор строил до февральской революции, вроде бы как дом для рабочих ткацкой фабрики, ну, а может для красильщиков, никто сейчас и не вспомнит.
Когда ему бок-то нарезным батоном подсветило, с загадочной надписью "ТХПО" поверх всего безобразия, он три дня в себя приходил, терпел молча, надеясь, что уберут, но на четвёртый ему стало худо. Бедолага слыхал про хлебушков, но в глаза никогда их не видел.
Откуда ему? Они же постоянно вертелись возле вывесок "хлеб", "булочная", "пекарня", "свежая выпечка", а у них окрест отродясь такой ерунды не было, места-то страшненькие, что греха таить.
Так вот хлебушками дома звали померших с блокадной голодухи людей, те, ни за грошик сгинув в пику своего патриотического подъёма и радикального безбожия, как-то подзадержались в городе, болтаясь то там, то сям своими бесплотными душами. Тянулись на запах выпеченного хлеба или просто шли на вывески.
Очень их дома не любили, потому что души эти, что приставучие мухи лезли и лезли внутрь, селясь в подвалах, кладовках, коммунальных квартирах и чердачных каморах, тонули в ароматах пирожных буше, и сходили с ума от непрекращающегося голода, изредка перерождаясь в нечто новое и трудноопределимое.
Иногда, домам удавалось стряхнуть со стены вывеску, выдавив крепежи из сырой штукатурки стен, но ненадолго. Их быстро вешали назад - булочные стали популярным бизнесом, народ, что живой, что мёртвый, валом валил за круасанами и вчерашними пирожками.
Хлебушки, медленные и вялые, слабые и голодные, не всегда могли юрко проникнуть в закрывающуюся дверку, подолгу стояли у оконных витрин, или даже начинали облизывать стекло, отчего дома начинали брезгливо кривиться, потеть, и обрастать чёрной плесенью. Очень им было отвратительно касание холодных лапок и липкое нутрецо, желавшее прикипеть к их вымученному уюту. Никто не любит приблудившихся подкидышей, тем более - петербургские дома с лепниной и вензелями.
Старикан с Обводного, вечно грязный, пыльный и охристо-желтяной последние лет пятьдесят думал, что ничего-то ему уже и не страшно в мире горнем, окромя внеплановой протечки канализации или пожара какого-нибудь, да тут-то и попал как кур в ощип.
Пришли к нему, откуда и не ждали, ажно с трёх окрестных кладбищ потянулись, хлеб на стене в три этажа, это ж где такое диво видано? Моментально весточка разнеслась - хлеб, хлебище, батонобог явился не иначе. Шептали друг-другу, что Спаситель в миру, плотью своею облёк целый дом, чтобы всем хватило для посмертного причастия. Идиотов-то и среди померших хватает, и среди живых. Мало ли у кого какие выдумки в головах бродят?
Кликушествовать стали хлебушки, какие-то бредни друг-другу шептать, собираться возле дома к темноте, чтобы хоть поглядеть на эдакое чудо. На первый и второй день ещё ничего, но на третий - валом повалили.
Шли как на парад, как на майскую демонстрацию и как на субботник одновременно. Дом содрогнулся, когда к началу четвёртого вечера рядом толклись уж не десяток изумлённых тощеньких душ, а кабы не с полтысячи.
Впрочем, у страха глаза велики, поди угадай, сколько их там было, - голодных коммуняк, внезапно уверовавших в святую силу причастия, и сейчас не счесть, а уж среди мёртвых-то и подавно.
Окрестные дома, едва успевшие осознать причину столпотворения, стушевались, принакрылись тенями и погасили окна через одно, лишь бы и им не перепало. Да вот только чего?
Никто же не понимал, чего нужно этим хлебушкам. Посмотреть пришли? Молиться? Что им надо? Даже дома сознавали, что световой батон есть нельзя, ни тепла с него, ни запаха, чего им тут стоять? Хотели было через переговорщика пообщаться, мусорный бак изъявил желание, порадовавшись счастью быть нужным, но не успели до темноты.
Зажегся батон, и толпа зачарованно загудела своими слабыми голосочками загадочное "уррра-а-а!".
- Эй, дед! Штурмом немчуру брать будут! По старой-то памяти, - как-то злорадно рявкнул трёхэтажный соседушка слева. Неказистый, он от начала своей жизни завидовал высокому и жёлтому. Его-то самого уж раз двадцать красили, да каждый раз всё гаже и гаже.
- Тиип-пун теб-бе на пог-ганый яз-зык! - у старика с испуга проступил немецкий акцент. И он зябко поёжился на сыром ветру от бередившего душу страха.
- Да что им надо-то хоть?
- Да поглазеют и уйдут, чего паникуете?
Соседи как-то невнятно переговаривались, пытаясь успокоить сами себя, а хлебушки тем временем как-то чересчур бодро организовывались, сбираясь в бесплотную кучу на берегу канала, и явно чего-то планируя.
Батон сиял как звезда-полынь. Большой, овальный, с тремя иссечёнными полосами посередине, посередь на брандмауэрном боку, он был ярким и жёлтым, далеко светясь своей наглой электрической яркостью.
Дома прислушались. Среди хлебушков явно кто-то вещал, до них долетали обрывки фраз: "замученные голодом, господь наказал нас...", "но милость его велика... явил тело своё", "батон - хлеб христов!", "нарезной, видите, стигматы это...", "ТХПО - откровение"
Какая-то полоумная старуха, явно богоборчески подкованная, решила избавить себя от тяжкой доли праздного и голодного шатания, и внезапно стала пророчествовать, объясняя малограмотным сей символ своим скрипучим голосочком.
Ей вторили хоры согласных. Не соглашаться было в общем-то не с чем. До страшного суда ещё жить и жить, а тут это вот, попытка-не пытка, как говорится. Почему бы и не попробовать избавить себя от горькой чаши посмертных страданий?
- Сожрут они тебя, дед! Блокадникам все равно кого! - трёхэтажный не унимался.
Старик скорбно молчал, решив принять смерть с достоинством, а окрестные соседи в колоссальном изумлении потрясённо замерли в драматичном ожидании, как умеют только старые дома и испуганные коровы.
Хлебушки отрядили добровольца. Пионер Коля Рябушкин отправился к дому, не мигая глядя на светящийся батон.
Вороны, специально не спавшие, чтобы поглядеть на эдакий солдаут, ворочали головами, выбирая глаз, которым смотреть было получше.
В спину Коле неслось негромкое "веруй, отрок, веруй!" и какие-то всхлипывания. Пионер шёл гордо и смело, торжественное предвкушение прикосновения к святому таинству обуревало его, захватив его жалкую и голодную душеньку без остатка.
Подойдя к дому, он, примерившись и запрокинув голову вверх, полез по стене.
- Эх-х, мал-чик! С-слез-зь! - дом зашипел так явственно, что кое-кто из жильцов даже выглянул в окно.
- Больно-о-о, уйди-и! - дом завывал ветром в бывших печных трубах.
Соседей перекосило от отвращения, поскрипывая железной кровлей они гнусили соболезнования, им даже и представлять было отвратительно это касание холодных и липких лапок, а уж что на самом деле чувствовал дом-старик, по которому ползла душа пионера, тайком изгадившего при жизни три иконостаса, и представить страшно.
Тот ведь развлекался тем, что влезал через чердаки и битые окна брошенных церквей, искал сваленные по углам большие иконы и ножичком своим перочинным тыкал в тёмные лики, выковыривая глаза и рисуя улыбки, счищая краску до белого левкаса. Вокруг одного Спаса в силах он нацарапал нечто столь неприличное, что стороживший церкву доброволец из бывших прихожан, увидев безобразие на утро, там же и помер, не выдержав по военному слабосилью подступившего инфаркта.
За здорово живёшь, землю после смерти топтать не будешь, на всё есть своя причина. И у Коленьки она была.
Пионер лез к батону, а на подступах к брандмауэру уже тёрлись новые хлебушки. Дом, поняв, что ему должно претерпеть насилие над собой, будучи беззащитным и практически обездвиженным стариком, решил не сдаваться без боя, и, собравшись с силами, стал трясти свой бок, осыпая штукатурку из мелких трещин. Медленный озноб давался ему тяжело, он пытался, да ведь по колено уже в землю врос, он сроднился с нею и держался крепко, где ему было сбросить с себя это всё? Не было бедному мочушки.
Как только мальчик дополз до световой границы батона, он опасливо потрогал стену лапкой, и только потом, аккуратно втянувшись головою в луч, лизнул стену. Дом ахнул, а хлебушек Коля завопил:
- Чую кровь!!! Христова!
Толпа рванула к стене, добровольцы снизу шустро полезли вверх. Вороны одобрительно закаркали, ветер стих, а старик-дом, чувствуя по штукатурке полизывания холодного и липкого Колиного язычка, завыл:
- Мер-рзко-о-о-о! Га-адо-оость!
Дома похолодели от творящегося бесчинства, даже трехэтажный отвернулся, будучи не в силах смотреть на муки своего старого соседа.
Тот гундосил неразборчивые ругательства, медленно теряя сознание от творимой с ним скверны.
Штукатурен тот дом был один только раз, при постройке, известь для него замешивали в огромных творильных ямах на другом берегу Обводного, как раз там, где теперь стоит зиккурат "Энергетические системы". Известь гасили по три года в засыпных ямах, бросая в них при замесе теста кровь с бойни, падаль и требуху. На века строили, умели люди-то раньше. На лепнину известку гасили ещё дольше, выбирая пережог как можно тщательнее, ту известь мешали с яичными белками, заставляя извозчьих детей, постоянно мельтешащих возле каретного двора, цедить белки через плетёные лыковые лукошки по многу часов.
Дом оштукатурили известью, творённой на падшей лошади и свиной крови, до того хороша вышла штукатурка, что за всю жизнь свою дала только одну трещину, да и то, из-за того, что дом издолбили внутри, когда тянули каналюгу, вот эту-то нечистую кровь Коля и почуял. Да где ему, дурачку, было знать, что такое истинное святое причастие и кровь Христова?
Сотни хлебушков, хлюпая слюной, лизали стену дома, облепив её как жадные навозные мухи, световой батон светил на них холодно и равнодушно, а луна офонарев, зависла посреди мутноватых небес, затянутых жиденьким туманом. Старик жалобно гудел, вороны вставляли своё насмешливое "кар" в паузах, а все окрестные переулки требовали озвучивать происходящее у соседних домов, страшась этого сатанинского концерта, наставшего столь внезапно.
В творящейся вакханалии посреди которой дом-дед стонал на двух языках, проклиная лизавших его штукатурку мучителей, желающих очистить свои грехи поеданием плоти воображаемого Христа, никто не заметил тихий, но явственный скрежет металла об асфальт.
Вороны, первыми призаткнувшись, увидели, как по берегу канала идёт никто иной как сам Жнец. Побоявшись взлетать, чтобы не привлечь внимание великой хтони, птички немедленно загасились, прикидываясь спящими чисто на всякий случай.
Тень большого человека, замотанного в бабий платок и странную одёжу, навроде зипуна или старинного тулупа, медленно брела вдоль перилок набережной, опираясь на серпы, которыми Господь наградил его вместо рук. Такая вот у Жнеца работа - жать души, отправляя их в положенное место, снося им головы с плеч. Если кругом творится кровавая баня, то без него никуда, только он может устроить серпяную мельницу, покромсав своими лезвиями за минуту сотни и сотни бесплотных. Это тебе не старуха с косой, которая визитёрствует по адресам, якшаяясь с каждой душонкой персонально.
Жнеца не видели уже долгие годы, десятилетия даже, а ведь пришёл.
Потом уже, когда всё кончилось, говорили, что он с Пряжки явился, где-то в подвале психушки спал, пока его придурковатые хлебоеды не добудились.
Тихонько ковыляя, он подбирался ближе, не желая распугать свою добычу, даже поднял серпы от асфальта, когда переходил улицу, оставаясь сияюще-черным силуэтом пустоты в свете фонарей. Подкрадывался к облепленному душонками брандмауэру с грацией адовой рыси.
Некоторые хлебушки, уже нализавшись старинной известковой штукатурки до тошноты, вели друг с другом богоугодные неофитские беседы о сакральном значении надписи ТХПО, светящейся над батоном.
Одни говорили, что это непроизносимое имя Божие, вторые спорили, доказывая, что ТХПО это аллюзия на табличку ИНЦИ над распятым Христом... горячились, налицо был грядущий раскол, ересь, разброд и шатания.
Не успели вот только развить свою религиозную мысль.
Жнец, дойдя до жиденьких кусточков, заботливо оплёванных сажавшими их таджиками на удачу и долгую жизнь, махнул серпами, легко оттолкнулся от земли, и прыгнул на стену, пренебрегая земными законами. Обернувшись в полёте в стремительный вихрь алчущих лезвий, сплошной свистящий клубок черноты, наряженный в бабью шаль, оказался прямо посреди светящегося батона, и начал хлестать кругом себя звонкими ударами, неистово полосуя сектантские душонки, иссекая их на части, и осыпая землю под брандмауэром кусками их бесплотных тел, которые тут же оседали, просачиваясь в землю пыльной росой.
Ох и крику же было!
Хлебушки, дождавшись своего страшного суда орали во всю силу своего голодного страха, Дом вопил от триумфа облегчения, окрестные - за компанию... Фонарь напротив, не выдержав напряжения, - погас, только подчеркнув этим светящийся лик пресветлого батона.
Вороны, наблюдая эпическое побивание Жнецом кругом виноватых душ, начали седеть в ту же минуту, захолонувши сердечки эсхатологическим восторгом.
В полминутки все было кончено. Лезвия серпов напились болью и страхом застрявших в миру хлебушков, Жнец, медленно спустившийся на землю, легко качнул чернотой своих старых одежд, и стоял, переводя дух, пока мир вокруг приходил в себя.
Дом-старик, вздохнув тяжело и горько от немочи стыда и пережитого ужаса, сказал ему:
- Спаси бог, herr M;her.
Соседи, заскрипев кровлями, молча и с уважением чествовали мрачную тень, избавившую их от эдакой напасти.
Жнец кивнул им, и, проведя серпом полукруг борозды по земле у стены со светящимся батоном, побрёл куда-то во дворы.
На утро, жильцы дома с возмущением жаловались друг-другу на обсыпавшуюся штукатурку, в одну ночь изрядно поплешивевшую. Неравнодушная гражданка махала руками, тыкая в глубокую царапину, невесть откуда взявшуюся на газоне, а дом, медленно и тяжело дышал, отказываясь разговаривать, пытаясь осознать дикость прошедшей ночи.
Хлебушки, не успевшие пришкандыбать с Волковского кладбища, и смотревшие на побивание своих собратьев с того берега, боялись подойти ближе, да и вообще, старались уж потом не болтать зря о той ночи, только иногда приветствуя друг-друга тихим "ТХПО", похожим на чих или кашель иссохших с голоду горлышек, веруя, что Жнец, уничтоживший прорву душ, всё-таки избавил их от страданий.