Аннотация: Текст выложен не до конца. Вторая книга цикла. Продолжение Пепла (Псов).
Исход племён длился до середины зимы.
Бросали всё: поля, дома, пожитки, бросали амбары, полные зерна, скот, железо. Кто бы мог унести это через горы? Детей несли, стариков и немного еды, чтобы до той стороны хватило, а там - как духи рассудят.
Никто зверем или птицей не оборачивался, нельзя было силы тратить, хотя многие и рвались в небо от нетерпения и безрассудства. Эрлиг запретил всем. И его послушались. Любое слово Тура почиталось твёрже закона: в тяжком пути люди взрастили в себе повиновение, доверившись одному лишь человеку, вручив ему себя без остатка, с кровью и помыслами, с биением живых сердец. Страха не осталось. Его вытеснила вера, без неё дорога по камням и кручам сгубила бы всех.
Ингерд всё лето и осень провел в лесу. Хлынувшая с Белого моря непогода извела урожай, выстудила землю и отступила, опять вернулось тепло. Но Волк слишком хорошо видел корни этой беды, чтобы понимать: обречена Махагава и то пора её последнего отчаянного цветения. А посему надо было подумать, чем своих кормить, ведь за просто так, сдавшись, умирать он не хотел. Не теперь, когда с ним Волчица, когда с гибелью Рунара притихли алчные бёрквы. К духам смерти Ингерд попривык, точно к цепным псам: здесь они, кружат рядом, незримые, а цепь крепка, не подпускает. И хоть душу и тело на куски не рвут, но и не уходят, мечутся, нет-нет да обвеют лицо ледяным дыханием.
Ингерд не знал, как уходили племена, все ли подались через горы или кто задержался. Он зверя бил, чтобы на зиму хватило мяса, чтобы одёжи из шкур нашить, а ещё надо было подновить избу да наготовить дров. Некогда тут ушедших считать. Вяжгир, натерпевшись страху от приключившихся бед, мало-помалу перестал стыдиться своих уродств, тоже впрягся в работу, уже и сам не замечал, что в разговоре не отворачивается, не закрывается. И впрягся так, словно ещё две жизни ему отпустили, словно родился заново да тогда, когда нужен более всего. Вот и не до уродств тут, не до себя. Во всём Ингерду помогал и Кьяре, про дикоросы свои не забывал, собирал, сушил, в порошки перетирал, мази готовил, настойки, пока было из чего. Присматривал за ульями позади избушки, да и домовой, строптивый, своенравный и злопамятный, только его и слушал. Никому в бездействии не лежалось, а как оно дальше будет - не ведали.
Лето отгорало жарким костром, и верилось, что следующее будет не хуже. Ближайшие соседи, Выдры и Мыши, несказанно радовались, поглядывая, как пустеют становища Росомах и Барсов, уже мнили себя хозяевами их земель. Бегите, бегите! - смеялись они им вслед. - Да не возвращайтесь, не пустим! Ингерд лишь головой качал, дивясь их безрассудству и жадности, при встрече пытался увещевать, забыв обиды, говорил, что гибнет земля, безвозвратно. А Годархи и Стигвичи беспечно отмахивались, дескать, нынешнюю зиму на старых запасах проживём, а там и новый урожай подоспеет.
Асгамиры молчали, пусть и настороженно, с оглядкой, но Мыши и Выдры чуяли за спиной их безмолвное присутствие и от него на порядок смелели. Чего страшиться, коли Вепри с места не двигаются, в горы не бегут? Так незачем, выходит, и бежать! И Боргвы радовались, что Лисы с глаз долой, а Туархам в спину плевались и называли предателями. Но те всегда были себе на уме и никого не слушали, кроме своих вождей, молча со своих мест снялись, Эрлиг принял их, и они ушли.
До первого снега Ингерд морил себя заботами, лишь бы не сдаться в плен тяжким думам, и дальше бы морил, покуда хватило бы веку, да пожаловал по мёрзлой опавшей листве к ним эриль Харгейд.
Ингерд у очага латал валенки суровой ниткой, Кьяра сновала по избе, Вяжгир в уголку на лавке порошки тёр. Волков не было, на охоту подались. Тихо в доме, редкий разговор, улыбки редкие, а всё равно душевно, по-обжитому, если смерть - так без надрыву, смирились. Лучина, и та не трещала, спокойно отживала своё. А всё же нет-нет да вскинет голову Ингерд, словно позвал кто, и тогда глаза у него загорались, ноздри трепетали, а Кьяра замирала, тревожно вглядываясь в мужа, и знахарь переставал шуршать травами, оба знали: не на месте душа у Волка, не домашний он, не прирученный. Доколе хватит привязи, на которую сам себя посадил?
За окном листья зашуршали под чужими шагами, и знахарь вскочил, чашку с колен опрокинул, рассыпал порошки. Рука Ингерда сама собой скользнула к ножу, что всегда держал при себе, но Вяжгир упреждающе зыркнул на него, потом на Кьяру - не шути, девка! - знал, что Волчица не хуже Волка железом размахивать умеет. И стук в дверь, Кьяра вздрогнула, неужто бёрквы шалят? Вяжгир тенью метнулся к порогу, засов отодвинул, не спросясь, кто там, отступил:
- А и заходи, эриль Харгейд! - громко позвал.
И точно, является перед ними белоликий эриль, смеётся:
- Как ты меня учуял, Вяжгир? И шаг обыкновенный, и голоса не подавал, неужели звери-птицы донесли?
Вяжгир поклонился и ответил просто:
- Сам не знаю, не ведаю, а только разум вещает и сердце вторит: эриль это, не сомневайся.
Харгейд остановился в дверях. Поглядел на всех. Давно не виделись, с тех самых пор, как за Лес ведунов повоевали. Вроде год прошёл, а душа говорит: века минули. Эриль человека запросто по глазам читал, через них душа-то смотрит. Вот Ингерд - глядит далеко, знает много, а потерялся, прошлое видит, а куда вперёд - всё туманом скрыто. Живёт он тем, что сейчас, все силы отдает дню насущному. И боится.
Эриль распознал этот страх, надёжно схороненный, но там, под спудом, криком кричащий. Волку было что терять, и это делало его слабым, уязвимым, слепым. Терзалась страхом и Кьяра и тоже скрывалась, не желая быть мужу в тягость. Лишь Вяжгир не таился, ему самому легче было от того, что не прятался: жил в силу полную, но доживал. Знахарь себе немного отмерил и тем был вполне доволен.
- Ну, братцы, отужинали иль меня ждали? - нарочито серьёзно спросил эриль Харгейд.
Кьяра спохватилась, стала собирать на стол, и знахарь засуетился, побежал в погреб за разносолами, еды хоть и мало, но эрилю последнее бы отдал. Ингерд молча обметал заплатку, знал ведь, что эриль явился не просто так, не мимоходом, но спрашивать не спрашивал, добрых вестей давно никто не ждал, а плохие услышать всегда успеется.
Эриль ел мало, как воробей, и Волк впервые глянул на него будто на чужого, только теперь встреченного: и старый уже, и костлявый, руки прозрачные, и чего храбрится-хорохорится?.. Если бы не волосы, по-прежнему густые да крепкие, счёл бы его Ингерд ходячим мертвецом, который за жизнь цепляется не пойми какой силой. Вот как сдал эриль, подкосила его гибель Зачарованного леса, смерть ведунов, многие из которых были его учениками и братьями. Кто уцелел, тот уходил следом за Эрлигом. Уходил и эриль Харгейд.
- Завернул я к вам попрощаться, - сказал эриль, и у Кьяры задрожали губы. - За хлеб-за соль спасибо, дорога меня ждёт неблизкая, шагать долго.
- Удивил, - буркнул Ингерд, - а то мы не ведали, что не задержишься. Когда идёшь-то?
- А вот сейчас и иду, - ответил эриль, бережно собирая крошки со стола. - Откладывать более нельзя.
- Да куда на ночь глядя?! - горестно воскликнула Кьяра. - Год ждал, утра не дождался!
В её голосе слышались отчаяние, и боль, и упрёк. Эриль был ей как отец, он её принёс в становище Туров, пестовал наравне с Эрлигом. Всякий человек боялся эриля Харгейда, Кьяра - любила.
- Дитя моё, - невесело усмехнулся эриль, - там, куда я иду, всё время ночь. Так из чего выбирать-то? И бояться - чего?
Кьяра вздохнула. Наставник прав, Эрлигу нужна помощь, чтобы не сломаться под ношей, которую на себя взвалил. И всё же... Болело сердце. За брата она была спокойна, но в полный рост вставали думы: а мы-то? С нами что будет? Никто бы не решился сказать, а эриль сказал:
- Ну а ты, Ингерд Ветер? Сам что делать думаешь? Дорога тебя ли не манит?
Ингерд как мог спокойно выдержал взгляд колдуна.
- Нет, - ответил. - С чего бы? Эта земля меня крепко держит, да и бёрквы не отпускают. Не примет меня земля новая, зачем я ей такой? Как был меченым, так и останусь. Из чего ж выбирать? - повторил он слова эриля.
- И всё же род свой поднять ты хочешь, - не спрашивая, а утверждая, промолвил старик.
Ингерд склонил голову. Да, он хотел возродить племя Чёрных Волков, более всего хотел, но понимал, что и это ему не под силу: при хорошей еде, вольной воле и тёплом солнышке, может, и сдюжил бы, но не теперь, когда не ведал даже того, сумеет ли Волчицу уберечь, сумеет ли сам в живых остаться. Эриль Харгейд молчал, молчал да и говорит:
А как же не помнить? Сколько дорог с ним отмерил, сколько раз жизнь свою нескладёнышу этому вручал, сколько раз во сне видел порубленный тёмно-зелёный балахон, кровью хлещущий.
- Живой Травник, - сказал эриль, и Волк еле слышно вздохнул. - Выходили его.
- Так что же ты с собой его не взял? - воскликнула Кьяра. - Зачем оставил?
Эриль ответил не сразу. Темнит, не договаривает, - сразу догадался Ингерд, и даже Вяжгир почуял недосказанность, хоть и в глаза никакого Травника никогда не видывал.
- Ведуны, из тех, кто целы остались, не все захотели в новую землю пойти, - сказал наконец эриль. - Вот и Травник остался, я ведь звал его с собой. Он маленько оклемался, встал, своими ногами ходить уже начал. А дальше Леса своего - не сдвинуть, точно прирос. Ты бы сходил за ним, Ветер? Может, тебя послушает и если не за Эрлигом, то хоть за тобой пошёл бы.
Ингерд хмуро вернул взгляд, казался ему в словах колдуна подвох, которого и быть там не должно, и не бывало никогда, а волчье нутро чуяло капкан, да так явно, что пальцы на ногах поджимались, зудело - бежать, бежать!.. Но он, понятное дело, с места не двинулся, ответил хрипло:
- Сделаю, как просишь, поговорю с отроком. А ну как и со мной не пойдёт?
Эриль вдруг легко двинулся на попятную:
- А не пойдёт, оставь как есть. Упрямый он, сила не поможет, да и не решает сила ничего в целом свете, лишь заставляет. Ни к чему это, сам знаешь.
Ингерд не стал спорить, помнил: посулами Травника не возьмёшь, только интересом, ежели отыщешь для него достойный. И потому ещё согласился Волк, что не хотел он Травнику смерти, всё ж таки ни одного из тех, с кем тогда против Хёльмира воевал, хоронить не пришлось. Сокол народ в горы повёл. Эйрик с Оярликом заворачивали попрощаться, обнимались, как братья, и плакали, как дети, не стыдясь. И подались в чужую землю с лёгким сердцем, видя перед собой верную дорогу. А за Одинокого Охотника Ингерд и вовсе был спокоен, верил, что на своих крыльях тот Магранну одолеет, когда захочет, когда настанет час.
За окошком совсем уже стемнело, в конце лета безлунные ночи - хоть глаз коли, и звёзды крупные, ясные, кто их умеет читать - никогда не заплутает. Не боялся эриль в ночь идти, да и было ли что на свете, чего он боялся? Думал Ингерд об этом, и ничего на ум не шло. Потому и провожал спокойно, хоть и знал: больше не свидятся. А о чём жалеть? Оба что могли - сделали, в чем виноватые - на себя взяли, каждый своё. А жалеть о несделанном да о неслучившемся - пустое занятие. И всё же печалилась о разлуке душа, тихонько побаливала, ведь с уходом эриля Махагава лишалась заступничества и последней надежды на чудо.
- Ну, пора мне, - эриль тяжело поднялся с лавки, расправляя под кушаком складки рубахи, принял из рук Кьяры узелок с едой, поклонился.
Кьяра поклонилась в ответ, удерживая слёзы, а Вяжгир и вовсе на колени встал, лбом в пол упёрся и не распрямился до тех пор, пока эриль не шагнул за порог. А после обнялись с Кьярой и долго плакали.
Ингерд вслед за эрилем вышел в темноту.
- Ну, бывай, почтенный эриль, - сказал он ему. - Лёгкой тебе дороги, а на новом месте забот нетяжких.
Эриль в темноте улыбнулся.
- За лёгкую дорогу благодарствую, - ответил, - а про заботы... Сам-то веришь в слова свои, Волк?
Ингерд услышал улыбку в голосе и усмехнулся:
- Да знаю я тебя, всё одно дел себе найдёшь. А всё-таки скажи мне, достопочтенный колдун, что ошибаюсь я и не припас ты мне напоследок подарочка, от которого зубами скрипеть начну? Что-то неспокойно у меня нынче на сердце.
Эриль фыркнул, и не понять было, сердится или веселится белоликий.
- Хвала твоему чутью, Волк. Всегда ему верь, оно не подведёт, коль уже и между моих слов читать можешь. Каков!.. - хмыкнул эриль, но запираться не стал: - Припас подарочек, припас. Да вот разбираться с ним сам будешь, потому как не ведаю я, удачей он тебе обернётся или бедой.
Ингерд в изумлении покачал головой, ответил:
- Ну тогда и я не знаю, говорить ли за него спасибо или лучше промолчать?
- Жив останешься - спасибо скажешь, - отрезал эриль, - а нет, так нет... И про Хёльмира не забывай, он тут ещё дел натворит и за Янову землю тоже возьмётся, не упустит.
- Но зачем?! Зачем ему та земля, неужто этой мало? Это наш с ним спор, из-за тёмного этого колдуна остаюсь я здесь, неужто не сквитаемся?
- Сквитаетесь, - заверил старик. - Вам ещё долго друг на друга охотиться, пока один не одержит верх. Вот почему тебе следом за Эрлигом идти надо.
- Да не могу я. Коли появлюсь там, то и война сразу, нельзя этого. Людям надо пожить, обустроиться, детей поднять, а мы сразу взбунтуем всех, ещё от этих войн не отошедших... Нет, колдун, нельзя, не могу. До каких пор свою вину множить стану?
Эриль вздохнул.
- Упустишь время, Ветер, - предупредил, - после тяжко будет с Хёльмиром тягаться, когда станет он сильнее.
- Верю, найдутся не слабее него, - твёрдо ответил Волк, - а начинать житьё с крови не дам.
"Маэр... - горько сказал сам себе эриль Харгейд. - Ведает ли, что одним своим упрямством судьбу земли на века пишет?.." А вслух произнёс:
- Воля твоя, Ветер. Коли передумаешь, буду тебя ждать. А нет - прощай тогда. И не забудь, не нами сказано: на сломе времён легенды оживают.
- Не забуду, - ответил Ингерд. - Прощай.
Эриль взял посох, который дожидался, прислонённый к перильцам, спустился с крыльца и пошёл по тропинке. Самого не видно, а только редкие искры в волосах недолго поиграли из темноты и погасли.
Ингерд не давал тоске подступиться, не позволял ей брать над собой верх, и похуже времена случались - выбирался. Он вернулся в избу, скинул сапоги и лёг, не раздеваясь, в застеленную шкурами постель, закрыл глаза. Вяжгир уже дремал на печке, а может, просто молчал, говорить не хотел, переживал. Сердито шуршал в подполе домовой, громко, точно незримые грядущие перемены коснулись и его, а он перемен не любил, злился. Кьяра, бесшумно снующая по избушке при свете лучины, посыпала солью кусок хлеба и положила в угол, за ухваты, пошептала, поуговаривала. Потом заперла дверь на засов, задула огонёк, разулась и тихонько скользнула мужу под бок, под крепкую тёплую руку. Засыпая, услышала, как вернулись с охоты волки и улеглись спать на крыльце.
А утром Ингерд встал раньше всех, до солнца, пошёл к ручью. Умылся, попил чистой целебной водицы, и волки с ним пили, сытые и медлительные. Потом принёс в избу два полных ведра, поставил в сенях. Понятное дело, со сна и за работой про эрилевы наставления забыл, что ему какие-то легенды-сказки? Эх, знал бы, чем эта забывчивость отзовётся, уж соломки бы подстелил... А тут и домовой проснулся, да видать не в духе, сразу начал грохотать посудой, свалил кочергу, зашуршал в печке, забегал - ему в этой жизни с появлением Волков не нравилось решительно всё. Кьяру с Вяжгиром своими буйствами сразу поднял. Покоя и раньше не было, а теперь домовой совсем на них ополчился, сладу с ним никакого. Кьяра с Вяжгиром друг на дружку поглядели, без единого слова поняли: чует Хозяин дорогу, оттого и беспокоится, словно дверь в избу распахнута проходным двором, вековой уклад нарушился, исправить его надо, а как исправишь, если полон дом чужих?
Пригнувшись, в избу вошёл Ингерд, и в окошке, которые смотрят на ручей, появились солнечные лучи.
- Нынче уходим, Кьяра. Собирайся.
Кьяра выпрямилась от печи, куда складывала дрова, спросила только:
- За Травником?
- За ним, - ответил Ингерд.
Лицо Кьяры просияло, она бросила поленья и побежала к сундуку за дорожной одеждой, волки, почуяв, заскребли с улицы дверь, заскулили. А знахарь в сердцах как топнет ногой:
- А ну охолоните! Чего всполошились!
Кьяра испуганно вздрогнула, Ингерд, рубаху с себя стягивая, поглядел на Вяжгира. А тот уже сам не рад, что вспылил, отвернулся.
- Куда бежите-то? - пробормотал, принимаясь за дела. - Не поевши, не попивши, негоже так.
- Не серчай, Вяжгир, - примирительно сказал Ингерд, пряча улыбку. - Мы не со зла, а только время дорого. И не собирались мы не поевши уйти, так ли, Кьяра?
- Так, - смеётся Кьяра. - Что ж мы, себе враги? Да, волки? - и она впустила уже совсем извёвшийся молодняк в избу, домовой со злости пустыми чугунками так и грохнул. Волки подошли, ткнулись в колени сперва Кьяре, потом Ингерду, поуспокоились, видя, что ничего важного без них не сделалось, и улеглись - один под столом, другой под лавкой.
Знахарь молчал и обижался. Знал, что незачем и не на что, а всё равно обиду глотал. Опять ему в избе одному оставаться, а ведь он уж и забыл, каково это, одному. С тех самых пор забыл, как Ингерд едва живым попал к нему в дом. Прикипел к нему знахарь, запамятовал, как увещевал его эриль Харгейд в ту пору, когда ещё в учениках у него ходил: лечи, Вяжгир, - говорил он ему, - любого лечи, кто нуждается, и сердце отдай делу, но никогда - человеку. Потому как сердце мы отдаём один раз и без остатка, а знахарская наука без сердца - только вполовину помощь. Через работу свою людей люби, а просто так нельзя. Тебе нельзя.
Вяжгир думал, что хорошо усвоил этот урок, да и кого ему было любить-то? Разве что Яна, другие и так лишний раз не захаживали и не задерживались. А чужак взял да всё перевернул...
И теперь вот уходил, уже в который раз, и опять знахарь не мог унять ни тревогу, ни боль, ни дурные предчувствия. Скрывать пытался, опять стал отворачиваться, не показывая лицо. Ингерд, может, и не замечал, а вот Кьяра видела, понимала и жалела старика. И тоже всё тайком.
С чего люди взяли, что тревогу и жалость надо прятать? Что обидят они, унизят, выдадут? Не боялись бы, и глядели бы друг дружке в глаза, а хоть бы и с жалостью, зато честно, и принимали бы без ропота и гордыни. И насколько ближе и роднее бы стали, даже слов никаких не надо. Нет, боятся, не смотрят, молча в себе копят и за всю жизнь душу так и не раскроют. Ну, таков человек.
Кьяра, что-то напевая, не торопясь приготовила еду, собрала на стол, а сама в мыслях уже далеко была, возвращалась домой, в родные места, поднималась на заветное крылечко.
- Ежели согласится Травник с нами пойти, - сказал Ингерд, - то обратный наш путь скорым не покажется, слаб ещё парнишка, быстро шагать не сможет. А если приведём его, то тебе, отец, его выхаживать, управишься ли за зиму?
- Да кто ж его знает, - проворчал знахарь, - сперва поглядеть надо, какие раны да как лечили...
Ингерд вспомнил, какие раны, вспомнил, как изрублен был мальчишка беспощадными асгамировыми клинками, как чудом, вкупе с умением эриля, выкарабкался, а сколько осталось лежать молодых, стариков, юнцов, так и рдели перед глазами кровавые прорехи в посечённых балахонах... Это первый раз на живого человека меч поднять страшно, а как подымешь, так и всё, перешёл черту, убивай сколько хочешь, не будет в тебе страха, притупится, свыкнется и оправдание найдёт. Одна смерть повергнет в ужас, десять - испугают, а сотню уже перестанешь и считать.
- Эриль Харгейд лечил, - тихо сказала Кьяра.
- А, ну тогда только отлежаться парню да сил набраться, - махнул рукой Вяжгир, - кто я против эриля со своим умением? За зиму на ноги подымется.
- Ну и добро, - кивнул Ингерд.
А знахарь про себя тихонько порадовался: значит, при хорошем раскладе, зиму тут будут, дома. И повеселел.
Сперва Ингерд хотел один пойти, волком, после всех мытарств и испытаний он зверем теперь долго мог бежать, не сравнить, как раньше, по выносливости он стал больше похож на Аарела Брандива, на Одинокого Охотника. Но потом решил Кьяру взять с собой, не хотел отнимать у неё случай набраться сил от родной земли, сердцем укрепиться. Ингерд любил свою подругу, больше никого так не любил, и не хотел забирать у неё свободу, на что ему она подневольная? Мог Волк её подчинить, но не хотел, как сам не хотел подчиняться, и так и были оба - не словом связанные, но душевным велением, без которого слова пусты, давят, не дают вздохнуть. А если души сроднились и сердца сплелись, там и слова нужные скажутся, после, когда пора для них настанет.
И Кьяра не боялась неволи, расцветала под защитой, наделённая тайным, не явным могуществом, о котором не пристало говорить, которое сродни колдовству и ворожбе, потому что истоки женской силы никем не найдены, не узнаны, и границ их никто не видел. Запретные тайные реки, текущие во тьме, кому не станет страшно? Кто мерял их глубины, кто ведает, что сокрыто в их тяжёлых шёлковых водах? Не мути эти воды - тебе пить из них. Не ступай в них грязным сапогом - тебе в них смотреться. Береги их покой и чистоту, они спасут тебя, если вдруг станешь тонуть.
Вот Ингерд про себя и смирился: не получится быстро обернуться за Травником, Кьяра зверем долго бежать не сможет, а сможет - после на руках её нести придется.
- Ну, помогай вам вечувары, - сказал знахарь, выходя следом на крыльцо.
Волки уже почуяли долгую дорогу и нетерпеливо переминались с лапы на лапу, вскидывая морды, ловя переменчивый ветер, они и без того не любили сидеть дома. Стояли последние дни лета, тёплые, а ночами холодало, потому Ингерд с Кьярой оделись попроще и покрепче, взяли в дорогу немного еды, надеясь, что волчьи лапы прокормят. Поклонились в ноги знахарю и громовому ручью и пошли себе. Ингерд взял Кьяру за руку, точно ребенка, она руки не отняла. Вяжгир усмехнулся, начертил им вслед охранную руну и вернулся в избу, успокаивать домового.
Знахарево обиталище ютилось в лесочке недалеко от Соколиного стана, лесочек быстро поредел, и вот уже впереди чистый простор, славный Крутогор высится, сигнальный холм, забираться на него - семь потов сойдёт, вниз катиться - все кости пересчитаешь. А вот и Яново городище, так взгляд к себе и тянет, не хочешь смотреть, а будешь: леса кругом золотом золотым да червлёным горят, нарядные, разубранные, провожают лето, пылают последним нестерпимым огнём, а здесь - чернота, головешки на высоком берегу по-над Стечвой, смерть и запустение, рана, которую земле врачевать долго и тяжко.
Любое место, где жил человек, свято, особой силой дышит, своими законами управляется. Это и зверь чует, и птица, оттого осторожно ходят вокруг, и после, как покидают люди селище, долго тревожатся, угадывая отголоски человеческой поступи, долго травы и деревья решаются, прежде чем прорасти на чужой земле, не верят, что навсегда покинута. И только шальная крапива, вестница запустения и оставленности, и безрассудные цепкие кусты лезут, карабкаются, укрывают, им-то всё равно где расти да множиться. Нет заботы и ухода - они тут как тут.
Вот таким и лежал Янов стан, с тех пор как пожгли его ненасытные мстительные Вепри. Ян успел своё племя увести на озеро Остынь, после хотел вернуться, да и кто собирался навсегда уходить? А случилось так, что не вернулись Соколы в родные гнёзда, из укрывища своего прямо в новые земли и потянулись. Мимо шли-брели, растянувшись на несколько вёрст, Крутогору кланялись, становищу кланялись, шапки снимали и плакали, плакали, и старики, и дети, и жёны, и суровые мужи плакали навзрыд. Ведь всё оставляли, всё до нитки, свою душу оставляли посреди пепла, а с собой брали только силу идти, волю дойти да щепоть надежды, что не зря остались живы, что на новом месте смогут подняться. Вот и всё их богатство.
Много раз Ингерд видел это пожарище, ещё совсем свежим, когда угли тлели и дымок курился, и потом, когда осело, омылось дождями, посветлело, как прощённая душа. И замирало в груди, отзывалось болью от неправильности, несправедливости, от горькой потери - не должно так быть, чтобы люди зараз всё теряли...
Кьяра стояла в сторонке. Она не мешала Волку ворошить свои угли и знала, что помощь он не примет даже от неё. А как только Ингерд закусил губу, зажмурился, так и поняла: знак, можно - тихонько подошла, и он ей благодарно уткнулся в плечо, а больше никак не жаловался. Потом распрямился, опять взял её за руку, и они пошли по дороге, которая вела от Соколиного стана в земли Орлов и Туров.
Дорога хорошая, крепкая, дожди не успели её размыть, а по бокам уже начала зарастать - нехоженая. А кому ходить? Мыши и Выдры сначала радовались: всё им досталось, разбогатели неслыханно, собой гордились. Да вот беда, просторы-то эти Соколиные, поля и пашни, на них ведь спину гнуть надо, чтобы кусок хлеба получить, это тебе не готовый отобрать и жевать потом через не хочу. А сообразив это, и другое уразумели, а после и третье: стало быть своей собственной земли им куда как хватает, ещё и с запасом, так чего, спрашивается, воевали? Зачем изводили Соколов? Выходит, и незачем, так, по прихоти. И вот, новым умом обзаведясь, притихли нынче Мыши и Выдры, сами к себе привыкают, потому и не лезут никуда. От собственной неуёмной жадности остынув, начали глядеть по сторонам. И стал в их избы захаживать страх: а как дальше-то быть?..
Ингерд и Кьяра усталости не замечали, вместо воды пили прозрачный чистый воздух, хлебом заедали. Истосковались по просторам, сидючи в тесной избушке, а волки и вовсе, на свободу вырвавшись, пропали из виду, только слышался их далёкий клич, давали знать, что живы. Ингерд ворчал:
- Что за своевольные лапы, не бежится им рядом...
И тревожно вскидывал голову, замирая на каждый их голос, успокаивался, когда не слышал призыва о помощи. Кьяра уговаривала:
- Не держи их подле себя, не удержишь. Им воля нужна, и тропы свои, и добыча. Они ведь и так за твоей рукой ходят, неужели совсем на привязь хочешь посадить?
- Нет, не хочу, - отвечал Ингерд. - Ручным волка сделать - большую вину на душу взять. Не надо мне. Если только сами пожелают.
Он правду говорил, как о себе: сам без воли жить бы не стал и у другого не отнял бы. Только беспокойство куда деть? Ведь как дети ему, из щенков их вскормил, учил ходить, охотиться. А они вон какие своенравные вымахали, и ведь глупые ещё, потому Ингерд и тревожился за них.
- Не терзайся, - Кьяра мягко перепрыгнула через быстрый ручей, - не уйдут они от тебя далеко. Вот, гляди, здесь были, воду пили, - она указала на едва заметные на прелой земле следы. - Их лапы?
- Их, - усмехнулся Ингерд и тоже воды попил, зачерпывая горстью.
Знал, что ногами они их не догонят, и на лапах-то молодняк так просто не обставишь, поэтому, скрепя сердце, смирился, пусть бегают, не стал обратно звать.
- Ну если какой из них попадёт в капкан, уши пообрываю, - буркнул, перешагивая ручей.
Кьяра, услыхав это, звонко рассмеялась. Ингерд любил её смех, точно слышал веселую капель, когда студёно ещё, а уже весной пахнет, - и сердце замирало, наполнялось негой и ожиданием. Кьяра видела шальной этот взгляд своего Волка, глаза её темнели в ответ, она грозила пальцем и низким, тягучим голосом предупреждала:
- Ну-ну, Ветер, не шали.
И тут уже оба смеялись, как дети, которые придумали одну шалость на двоих. Вот ведь - молодость, всё ей нипочём, кругом запустение и нежить, а им хоть бы что, потому что молодость глядит далеко вперёд, идёт верстовыми шагами, и каждый шаг - в радость.
К вечеру волки вернулись, принесли добычу, а сами сразу повалились спать, уставшие и сытые. Пока Ингерд с Кьярой стряпали себе ужин, набегавшееся зверьё хоть бы ухом шевельнуло, хоть бы глаза открыло на запах, куда там! Спали как убитые, вытянув лапы, один другому голову на спину положил - удобней и теплее.
- Встанут, - уверенно ответил Ингерд, он их лучше всех знал.
Поели уже поздно ночью, долго сидели у костра, а после улеглись спать на постель из сосновых веток. Ночи были длинными, холодными, поэтому друг к другу прижались, так и уснули.
Назавтра, ближе к полудню, Соколиные земли пошли на убыль, впереди раскинулись владения Орлов. А когда темнело уже, чутким ухом Ингерд расслышал далёкий собачий лай.
- Слышишь? - спросил Кьяру, думая, что показалось.
Кьяра на мгновение замерла, откинув с головы остёжу, потом кивнула:
- Откуда собаки? Одичавшие, может? Брошенные?
Ингерд, не раздумывая, позвал волков обратно, потому что доведённые до отчаяния собаки, лишённые хозяйской руки, если ходят стаей, то могут и волка порвать.
Волки вернулись быстро, значит бегали недалеко. Ингерд встал на колено, одному руку положил на загривок и другому, поглядел в глаза и что-то шепнул. Больше волки от него дальше чем на два прыжка не отходили.
До самой ночи Ингерд шагал молча, о чём думал - не говорил. Кьяра его не тревожила: в душе у Волка есть двери, в которые и ей путь закрыт, и любому другому тоже. Попасть туда хотелось, хоть одним глазком глянуть, но силком ломиться - не пробьёшь, да и незачем. Такие тайники добром открывают, на уговоры не ведутся. А волки - наоборот, чуяли, что душа у Ингерда не на месте, так рядом шли, в колени тёрлись, пытались помочь, как звери зверю. Кьяра не мешалась, от них сейчас больше пользы было, чем от неё. Устала к вечеру, ноги сбила, но жаловаться не захотела, а когда вздохнула тихонько, Ингерд сразу услыхал, поймал за руку:
- Сил немного осталось, что же молчишь? За мной ведь не угонишься, остановила бы.
Вспыльчивая Кьяра сразу же выпустила когти:
- С чего это ты вздумал, что не угонюсь? Уж не слабее тебя!
Но Ветер так ей в глаза поглядел, что она мигом остыла. Зачем ругаться, когда и без того тяжело, к чему пустой спор заводить? Молча провела рукой по седой пряди, Ингерд ласку принял, так и помирились.
Огня разводить не стали, поели холодного мяса и улеглись в обнимку, волки с обеих сторон пристроились, всё теплее. На отдых Ингерд отвёл несколько часов, потому что спать на голой земле - удовольствие невеликое, да и спешил он. Боялся за Травника, мало ли что с парнишкой сделается, он ведь и раньше в защите нуждался, а теперь, когда эриль Харгейд подался в чужие земли, за ним и вовсе нужен глаз да глаз. Ингерд вспомнил, как несуразный отрок его защищал, как босыми пятками пол-Махагавы отмерил... И сна как не бывало, зашевелилось в груди нетерпение, волки сразу подняли морды, готовые вскочить и бежать. Но Кьяра ещё спала, положив Ингерду голову на плечо, рука не поднялась отобрать у неё крохи отдыха. Ветер тихонько укутал подругу и взглядом показал волкам, чтобы с её стороны оба улеглись, грели. Те безропотно подчинились.
Осенние ночи теперь полнились не живительным холодом, тем, который, в зимние морозы укрепляясь, к весне переходит в тепло, и всякая живая тварь эту перемену чувствует и не боится. Нет, нынче осень заполнялась холодом смерти, который сперва станет стужей, а потом и льдом. Надежды на весну больше не было. Оттого вокруг и тишина копилась обречённая: деревья и травы, звери и птицы первее человека распознают беду, меняются, и сам воздух делается другим, как отравленное зелье. Пригубишь - и пошла по крови гулять тоска, добирается до самого сердца, ложится тяжестью, окутывает теменью. И вытравливает волю к жизни, сгибает колени безо всякой надежды подняться.
- Просыпайся, - Ингерд тихонько потряс Кьяру за плечо и коснулся губами макушки.
Кьяра вздохнула, открыла глаза, усталость так и не ушла из них. А ещё, когда удавалось Ветеру поймать беззащитный взгляд своей Волчицы, он видел в нём те же страх и тоску, что хоронились глубоко в нём самом. И ничего Ингерд сделать не мог, чтобы прогнать их. Кьяра потянулась к нему, чуть дрожа от холода, Ингерд наклонился навстречу, обнял, согрел. Волки вскочили, поглядывая на лес, им не терпелось на охоту, да и так, поразмять лапы, Ингерд и Кьяра с улыбкой переглянулись - как волка ни держи, его всё равно в бега тянет. Поднялись оба, руки-ноги затекли, болели после неудобного сна.
- Нет, этак мы долго пойдём, - нахмурилась Кьяра, - костры жечь, еду стряпать, а Травник... Кто знает, может, погибает уже. Волками идти надо.
- Сдюжишь?
- Забыл, кто я? - вспыхнула Кьяра. - Как бы тебе не пришлось первому отдыха просить!
И не успел Ветер слова сказать, как нет уж Кьяры, вместо неё - волчица, чёрная, как угли в кострище, даже не обернулась на него, прыгнула в чащу, и молодые волки, не раздумывая, во след. Ингерд покачал головой: ну и кто тут вожак стаи?
Нескоро их нагнал, долго бежал не торопясь, ветер нюхал, прислушивался к лесу - не доставало уху привычных шума и гомона, а звериное нутро сильнее человеческого ощущало кругом запах тлена и остывших следов. Земля, деревья, трава под лапами исходили отчаянием, оно обрушилось на Волка, остановило бег. Ингерд - человек, в его воле не сидеть на месте, а каково тем, кому осталось только ждать, не в силах даже поторопить свой страшный конец, не мучиться уже, не надеяться? Волк стоял, оглушённый чужим страданием, широко расставив передние лапы, пригнув голову, он ничего не мог сделать, ни увести беду, ни разделить её.
Постоял немного, пока не рассеялся перед глазами чёрный морок, ступил шаг, другой, поднял морду, кинул клич Волчице, чтобы понять расстояние. Кьяра ответила, и он сорвался на её голос, легко махнул с места, и крепкие лапы понесли его вперёд. Цепкое отчаяние леса осталось позади, да и не держал его лес. С той поры, как эриль Хёльмир подчинил себе Чёрные Камни, с той поры разорвалась живительная связь между землёй и человеком, они друг друга не губили, но и не помогали, каждый сделался сам по себе. И от этого душа плакала навзрыд горькими слезами.
Долго Ингерд бежал по следу, весь остаток ночи, упрямая Волчица ушла далеко и молодняк увела за собой, ей ведь под лапы стелилась родная земля, вотчина Стиэри, хоженые тропы. К утру он услыхал её голос, звала на охоту, волки вторили, и Ветер сменил направление, чтобы успеть их перехватить. Вмиг учуял запах добычи: взмыленный олень с треском ломился сквозь чащу, надсадно хрипел. Любил Волк дышать ветром охоты, ощущать свободу и мощь своего звериного тела, пьяный азарт и холодный расчет. Нет, не было этому насыщения, жить без этого, вкусив однажды, никак. Когда ещё познаешь единство стаи, если не в бою и не на охоте?
Олень, дико вращая безумными глазами, выскочил прямо на него, Ингерд подобрался для броска, но мелькнувшая слева тень его остановила - один из молодых, пусть сам попробует крупного зверя, пора. Молодой всё сделал верно: не стал приближаться к смертоносным копытам, под удар, а прыгнул сбоку, прямо на круп. Олень, закладывавший зигзаг в сторону от Ингерда, не устоял и рухнул в прелую листву. Молодой волк не мешкая упал сверху и впился зубами в беззащитное горло, намертво сцепляя клыки. Ингерд, который стоял замерев и весь подавшись вперёд, смог наконец перевести дух. Из-за деревьев появились Кьяра и другой волк, остановились поодаль и выжидающе посмотрели на него. Ингерд подошёл к добыче. Он вожак, ему есть первым.
Всю ночь Ингерд прислушивался к дыханию Кьяры, гадая, сможет ли она поутру встать и идти дальше, не поплатится ли за упрямство и своеволие затяжной лёжкой? Никто не умел, зверем побегав или птицей полетав, после в людском обличье ходить как ни в чем не бывало. Ингерд мог, но и то казалось ему, что к рукам-ногам словно камни привязаны, а ведь многие и вовсе пластом лежали по два дня. Вот как Ян, к примеру, хоть и он много возмужал за последнее лето.
Кьяра спала, не чувствуя холода, Ингерд кутал её, грел как мог и старался гнать от себя тревогу. Не стал подругу будить, даже когда солнце повернуло к полудню и волки в нетерпении уже прыгали по поляне, грызлись в шутку, катались по земле, повизгивали от удовольствия. Им бы залечь после сытной вчерашней трапезы, а они нет, невтерпёж, бежать надо, смотреть, запоминать, чтобы вскормленная охотой сила не застаивалась, а сквозь них текла. Ингерд втайне гордился, что его питомцы в своих повадках выказывали много человечьего, словно людьми и были, только не умели перекидываться.
Кьяра открыла глаза. Поглядела на небо, потом на Ингерда и нахмурилась.
- Почему раньше не разбудил, Ветер? - хриплым со сна голосом спросила она.
- Не хотел, - отозвался Ингерд, пристально вглядываясь в неё, не помогая подняться.
Кьяра встала сама, нарочно одним плавным движением, словно воздух вокруг неё сгустился, стал толщей воды. Ингерд невольно залюбовался Волчицей, которая даже слабость могла обратить в силу, одним лишь своим упорством и своенравием. Молодняк тотчас бросил шумные игры и уже поглядывал на дорогу, которая виднелась сквозь осинник, этих не корми хлебом, а дай каждую встреченную тропку оббежать, а здесь - целая дорога, разве утерпишь? Но Ингерд рыкнул на них, всё ещё сомневаясь, сможет ли Кьяра идти, и волки, прижав уши, замерли, виновато потупившись. Кьяра тихо рассмеялась. Она не торопилась сделать первый шаг, чутко прислушиваясь к своему телу, ей не хотелось при Волке падать носом вперёд, как несмышлёному щенку, вон как вожак смотрит - жадно, беспокойно, чуть уловит слабину, весь день никуда не пустит. Он заботится о ней, но ни за что не упрекнёт, что виновата, что задержала путь глупой выходкой.
Глубоко вздохнув, Кьяра закрыла глаза и потянулась к волосам. Распустила узел, расплела косу, медленно, не путая, пропуская сквозь пальцы гладкие пряди, скользя ладонями ото лба к затылку, оглаживая шею. По спине, по телу словно заструилась река, омыла, окутала; и пошла течь сила, берущаяся отовсюду - от земли, от ветра, от горячей крови. Ингерд выдохнул, заворожённый, шагнул к ней, осторожно перехватил руки. Скользнул за спину, прижался, жмурясь от яркого солнца, зарылся носом в блестящие волосы, и глухо попросил:
- Дай я.
Оглянулся на волков:
- Ваша дорога. Позову.
И молодняк, разом растеряв всю виноватость, ринулся в осинник, донельзя довольный нежданным послаблением.
Осень будто спохватилась, что негоже ей начинать с холодов, а надо бы сперва немного и тёплом наделить, мягким, прозрачным, что до сердца хоть уже и не достаёт, а кожу приласкает. Как же хорошо мерять путь, когда не жарко и не студёно, под ногами сухо и сверху не льёт, а вокруг - буйство золотого, багряного и густо-зелёного, расцветились леса во владениях Орлов и Туров, заполыхали костром, который ярче всего горит как раз перед тем, как погаснуть.
Ингерд с каждым днём потихоньку забирал к Соль-озеру, ему хотелось, чтобы Кьяра ещё раз побывала дома, а её и подгонять было не нужно, шагала впереди, и волки рядом с ней. До становища Туров они добрались на исходе дня, когда и ноги-то уже еле шли.
Ближе к Соль-озеру леса отступили, по левому берегу легли холмы, крутые с одного боку, а с другого плавно стекающие зелёным ковром к воде.
На подступах к становищу всё так же высились крепости-оплечья, грозные и нетронутые. И первый взгляд Кьяры на свои владения был непонимающий, озарённый какой-то ребяческой надеждой - неужто не случилось ничего?.. А в следующий миг уже потемнел, острым нюхом она уловила запах пустых домов и остывших печей, а чутким слухом - тишину. Густую, мёртвую, как на погосте.
Ни Боргвы, ни Асгамиры, ни Стигвичи, ни Годархи становище не тронули, не разграбили, не пожгли. А всё потому, что Орлы, Туры и Рыси, уходя, кинули по землям клич, что своё добро задаром раздают. Им сперва никак не поверили. Осторожные, но жадные Мыши осмелились прислать гонца, в догляд. Эрлиг его встретил без радости, но по-хорошему, и дал слово янгара, что да, Туры бросают свой стан, как и Орлы, и отдают нажитое тому, кто быстрее протянет руку.
Быстрее остальных оказались Боргвы, им от Келмени ближе всех, а за ними скоро подогнали телеги Годархи, в спину им пыхтели Стигвичи, торопились за своей долей - даром же, даром! Асгамиры просто приехали, не поживиться - поглядеть, что делается. В делёж не полезли, может, из гордости, а может, подвох какой усмотрели. Ходили, хмурые, средь суеты и криков, жевали усы и мрачно дивились: не обманули Туры, и правда раздают добро, бери не хочу, и амбары открыты, и погреба, и конюшни, и стойла, и кузни. Оружие, сбруя, домашняя утварь, меха, соль!.. Туры раздавали соль, за просто так, словно ещё вчера не было за эту злосчастную соль столько пролито крови.
И вот тогда-то Вепри испугались, прошибло их до холодного пота. Больше, чем когда оживший Каравех опалил небо огнём и зачернил его пеплом. Больше, чем когда посреди лета выпал снег. Больше, чем когда узнали, что половина племён покидает Махагаву. Потому как всё умели сами себе растолковать, насколько хватало ума. А растолковать, почему Туры соль раздают, - не могли. И тогда и поняли, что всему конец. Пусть Мыши, Выдры и Куницы радуются дармовой наживе, завтра до них правда тоже достучится. Вепри же всё уразумели сейчас и, объятые ужасом, бежали в свои земли, чтобы рассказать сородичам об увиденном.
Тем и уберёг Эрлиг свой дом от разграбления и пожаров. Ворота в стан стояли распахнутыми, дорога, шедшая от них через городище, поросла травой. Дома стояли закрытые, но не заколоченные, вокруг ни соринки, Туры хорошенько прибрались, да и соседи помогли, до последнего черепка всё вывезли. И тихо-тихо кругом, темень начинает копиться под плетнями, в закоулках и возле крылец. Близилась ночь. Кьяра молча прошла становище насквозь, Ингерд с волками за ней, чуть позади. Возле своего терема Кьяра задержалась, долго стояла, оглядывая, запоминая, потом сказала:
- Молодец, Эрлиг. Всё по уму сделал, накинул узду на чужую жадность.
Она повернулась к Ингерду, и тот с облегчением увидел в её глазах покой и прощание. Рождённая Волчицей и воспитанная Турами, Кьяра покидала свой дом с лёгким сердцем, большего для неё Эрлиг сделать не мог, но и меньшего тоже. Он знал, что сестра вернётся, и таким был его дар для неё.
- Пойдём, Ветер, - светло улыбнулась Кьяра. - Всю ночь пойдём, сколько хватит сил, а закончатся силы, тогда и отдохнём.
Соль-озеро давно осталось позади. Между владениями Орлов, Туров и Лесом ведунов на много вёрст лежал широкий всхолмленный дол. Идти было и легко и тяжко: легко потому, что дремучий бор кончился, в котором, думается, всю одежду на цепких ветвях и сучьях оставили, а тяжко потому, что ноги скоро задеревенели - холмы-то невысокие, но несть им числа. Даже волкам надоело, перестали носиться вокруг, притомились, теперь не отходили далеко. По счастью, деревьев и кустов хватало, чтобы насобирать хвороста к вечернему костру, и ручьи попадались нередко, чтобы умыться и напиться вдоволь, пополнить запас. Волки от еды отказывались, после большой охоты они могли неделю не есть, но исправно приносили добычу Ингерду, он свежевал, а Кьяра стряпала.
- По этому долу нам ещё дня два шагать, прежде чем увидим Зачарованный лес, - Кьяра, приложив ладонь к глазам, вглядывалась в даль.
Она эти земли знала не в пример лучше Ингерда, Орлы и Туры здесь несли бдительный дозор, да и отец хотел, чтобы дочь янгара вотчину свою исходила бы вдоль и поперёк. А Ингерд в этих краях не бывал, поэтому слово подруги слушал и не перечил.
Через два дня, всё ещё тёплых и солнечных, зазеленела вдали ровная кромка Леса ведунов, словно небо по краю опоясалось зелёной лентой.
- Ну, добрались, - пробормотал Ингерд, сердце у него ёкнуло, припомнив, сколь необычен этот Лес, живущий по своим законам, многие из которых простому человеку не уразуметь. - Огромен Лес, где Травника искать?
А и правда, где? С какой стороны заходить, чтоб короче, чтобы не плутать попусту под сенью древних сосен и елей? Откуда брать след? Ингерд почесал нос, окидывая взором всё ещё не пройденную долину, и ноги-то заныли сразу.
- Ладно, - махнул рукой, - пока пойдём наугад.
Кьяра кивнула. К вечеру они доберутся до Леса, заночуют, а по светлу и удача может подвернуться, отчего же нет? Кто в удачу верит, к тому она и приходит.
К вечеру ноги уже еле двигались, крутой был нрав у всхолмленного дола, семь потов с них спустил, все силы забрал, коварный. Впору было злословить, но Кьяра, повернувшись к холмам, поклонилась в пояс:
- Благодарствую тебе, земля многотрудная, за то что Орлов и Туров испокон веку защищала от недобрых людей. За всех от меня тебе спасибо.
Ингерд смолчал, принимая мудрость Волчицы, хотя после нескольких дней изматывающего бездорожья ему сильно хотелось браниться. Смолчал, потому что там, где один видел коварство и помеху, другой - помощь и защиту.
Лес перед ними стоял тёмной мрачной стеной, будто хорошо укрепленное городище. С какого боку подступиться? Они ведь чужаки, и кто знает, что для них тут припасено? И в прежние времена Лес приветлив не был, а как теперь, когда он познал кровь, смерть, надругательство? Что затаил он в себе с тех пор? Каков он теперь, когда эриль Хёльмир посмел растоптать само сердце его? Ингерд ни за что бы не зашёл туда ночью, ему и на подступах-то находиться не хотелось, но раз пришёл, то спину не покажет.
- Эриль Харгейд говаривал, - тихо произнесла Кьяра, не сводя с Леса глаз, - что сколько страху с собой принесёшь, столько на тебя и обрушится.
Ветер вспомнил, как они с Яном едва не обратились в деревья и только эриль тогда морок отогнал.
- Да, знаю, - хмуро отозвался он. - Подождём рассвета, бестолку соваться туда по темноте, костей не соберём.
Огонь разводить побоялись, поди пойми, что здесь валяются за сучья, а ну как не понравится Лесу, что их удумали сжечь? Нет уж, Ингерд с Кьярой расстелили на земле один плащ, другим укрылись и потихоньку задремали. И только волки спали, раскидав лапы, без просыпу, точно подстреленные. И не тревожились. Совсем.
Выспаться никак не получилось. Тень от деревьев нависала непроглядным покровом, пролегала, как межа, которую вряд ли кому взбредёт в голову переступать. Едва забрезжил рассвет, Ингерд с Кьярой поднялись, замёрзшие, измученные тревожными видениями и недобрыми предчувствиями. Небо светлело, день обещался быть погожим, и лишь это немного укрепило в решимости не отступить. И ещё Травник, обитающий где-то там, в этой нехоженой чащобе. Живой ли он? Может статься, зря пожаловали, и то, о чём не договаривал эриль Харгейд, и было самым худшим? Кьяра увидела, что Волк загнал себя, ещё даже не начав бега, и тихонько хлопнула его по руке:
- А ну прекрати, Ветер, нельзя страх с собой брать. Сам себя съедаешь.
- Ладно, - решился Ингерд. - Чего стоять, пошли. Сколько понадобится, столько и будем Травника искать.
Волки мигом сорвались с места, просочились в подлесок и вот уж их не видать и не слыхать, одно слово: звери, они в любом лесу как дома, будь хоть это Янов лес, вдоль и поперёк избеганный, или Зачарованный, где за каждым кустом - загадка и тайна.
Временами Ингерд подумывал: будь эти волки людьми, куда бы завело их такое безрассудство, жажда к поиску, бездомству? Сумел бы он их удержать от кочевья? Вон, даже не оглянулись, лохматые. Или, может, они-то как раз, будучи зверьми, никакого страха перед Лесом не чуют, может, и нету в нём никакого страха? И, быть может, пришла пора Ингерду своих волков послушать, поставить их чутьё выше собственного? Молодые будто поняли, что вожак в раздумьях, вернулись, высунули любопытные носы из кустов, точно за собой звали. И Ветер доверился, пошёл, и Кьяра следом.
Лес встретил их зыбкой тишиной, то ли не проснулся ещё, то ли насторожился при виде нежданных гостей. Волки старались ступать тихо, неслышно, а так разве далеко уйдёшь? Лес по-прежнему молчал, не рассыпались трелями птицы, не шуршало зверьё. Одна листва чуть шелестела, да и то березняк скоро кончился, вокруг сомкнулись ели и сосны, неподвижные, угрюмые, ветер с ними дружбу особо не водил, только войну, кто сильнее: сломать, повалить, изувечить. В этой войне, хоть и злой, побеждённых не было, ветер вволю тешился, а Лес избавлялся от старых и больных, чтобы те, отмерив свой век, новой поросли не застили солнца.
- Ты смотри-ка, - подала голос Кьяра, - да здесь порядок наводят. Ведуны что ли?
Ну а кому бы ещё пришло в голову разбирать здесь ветровалы? Только они, живя тут, ухаживали за Лесом, как всякий другой человек ухаживает за домом. Следы работы, правда, были давнишние, и уже много других деревьев попадало, но всё же благодаря незримым усердникам идти было не в пример легче, всё же не через буреломы продираться.
И шли-то долго, а всё без толку, так никуда и не пришли. Ни дорожки, ни тропинки, ни хоть какого-нибудь жилья. Или шалашика, где там ведуны обитают? Ничего, кругом дремучий бор, тёмный, неприветливый, холодный. Куда идти? И не бродят ли они по кругу целый день? Ингерд остановился. Кьяра замерла рядом, волки тотчас вернулись.
- Этак мы полжизни бродить станем, - сказал Ветер, - а Травник тем временем... Зверьми попробуем, - решился. - Вдруг я запах поймать смогу. Давай, Кьяра.
А той и повторять не надо, ей нравилось своё второе обличье, тотчас перекинулась волчицей, но ни на шаг не отошла, сейчас Ингерду перечить было нельзя, сейчас он вожак, ему вести.
Ингерд перекатился по земле, встал на лапы, по шкуре засеребрилась полоса. Как же Кьяра любила этот знак! Особенность, непохожесть её Волка на других, метку, всякому говорящую - не трожь, чужое! И то, как под её рукой это чужое становилось родным... Ингерд тем временем надолго застыл, задрав морду кверху, ловил ветер, пытался отыскать хоть какой-то запах, принадлежащий не лесу, а человеку.
Ничего. Пахло только деревьями, травой и прелой землёй.
Ингерд мотнул головой и пошёл вперёд, сперва неспешно, привыкая лапами к хвое, потом всё быстрее, втягиваясь в бег, обострившимся нюхом выискивая людские следы. Как на охоте. И не вдруг понял, как через его звериное тело, сквозь кровь и мясо, начало продираться чужое, сначала лишь овеяло, как жаром от костра, а потом - в шерсть, под кожу, в кости, словно иглами. Ингерд сбился с бега, запутался в лапах, остановился, бока тяжело ходили, он силился прийти в себя, сбросить наваждение, но не мог.
Лес гневался. И страдал. Исходил болью, как кровью, и дышал злым отчаянием. Вот почему отсюда ушли звери и улетели птицы, им невмоготу стало здесь жить, хуже, чем любому человеку. Ингерд просчитался, в шкуру волчью прыгнув, думал, будет легче, а вместо этого впустил в себя черную душу Леса, и Лес с яростной алчностью обрушился на него, скармливая свой гнев и ядовитую тоску, потому что сам был не в силах держать их в себе. Из наполненного светом, благоволием, щедростью он превратился в смерть. Не застывшую, окоченевшую, а живую, жаждущую разрушить, отомстить. В агонии мучился и сам не знал, сколько ещё будет мучиться.
Вот каким стал Зачарованный лес, и с ним таким Ингерд справиться не мог. Лес помнил его, и помнил одно лишь плохое: что рубился здесь мечом, что привёл сюда Рунара, что не смог защитить Чёрные Камни. Над Ингердом-человеком Лес почти не имел власти, Ингерда-зверя он поймал в капкан.
Кьяра не могла понять, что случилось с Волком, отчего у него посреди бега вдруг подломились лапы и он едва не полетел носом вперёд. Потом зашатался, напряг все жилы, силясь не упасть, Кьяра бросилась к нему, подставляя бок для опоры, и собой ощутила, как Ингерд тяжело и загнанно дышит, как дрожь сотрясает его тело. Кьяра поняла: Волк хочет перекинуться обратно, но не может, оказавшись в крепком полоне звериной шкуры. Не успела Кьяра испугаться, когда Ингерд зарычал, низко, надсадно, и прыгнул с места, словно его держали путы, а он их порвал.
Убить!.. Загрызть, насытиться чужой жизнью, отнять, наказать!.. Только это стучало у Волка в крови и горело огнём на сбитых лапах, понуждая мчаться не разбирая дороги. Кьяра, объятая ужасом, из последних сил старалась не отстать, уловила движение от деревьев, а Ингерд уже взвился в броске, и она едва успела прыгнуть ему наперерез, отбросить в сторону, не допустив до беды. Ингерд упал, перекатился по земле и остался лежать, сменив обличье.
-...Ингерд, давай, ну же! Отпустил он тебя, не держит больше.
Ветер открыл глаза. Кьяра на коленях рядом, трясёт за плечи, поодаль волки понуро топчутся. А у сломанной сосны, дряхлой и уродливой, сидит человек в тёмной балахне. Преодолевая ломоту во всём теле, Ингерд поднялся. Он всё ещё чуял Лес, тот затаился, отступил, но пристально и зло следил за каждым движением, как сторожевой пёс, которого отозвал хозяин. Отступил неохотно, готовый при первой слабине снова сорваться с цепи. Тогда уже одолеет, это Ингерд знал наверняка.
Не поглядев на Кьяру, Ветер шагнул к человеку, тот неспешно поднялся навстречу.
Ростом он оказался вровень с Ингердом, по годам не моложе и не старше, не испуганный и не суетливый, глядел прямо, но без угрозы. Волк ни на мгновение не усомнился, что перед ним ведун, и не только потому что одёжа была привычная для Зачарованного леса, а больше потому, что лишь ведуны могли смотреть так: по-хозяйски, находясь посреди дремучего бора как у себя в горнице. Ты к нему пришёл, не он к тебе, ты говорить станешь, а он - слушать. Поверит - поможет. Не захочет - под руку выведет на ничейную землю, и обратно стучаться - зря время терять.
- Как хоть звать-то? - хрипло спросил Ингерд, горло до сих пор саднило после быстрого бега, сильно хотелось пить.
- Никак не звать, - ответил ведун, а голос глубокий, сильный. И сдвинул с макушки остёжу.
Ингерд едва не ахнул: ведун был острижен, коротко, неровно, точно в спешке, и тёмные волосы топорщились, неприбранные. Кьяра за спиной еле слышно выдохнула, но не посмела спросить. А Ветер посмел:
- Зачем?..
Ведун понял, про что пытают, и, отводя взгляд, провёл рукой ото лба до затылка, невесомо, будто сам к себе не хотел прикасаться, будто стыдился. Потом сказал:
- Сила ушла. Лес умирает. Это моя скорбь по нему.
Ингерд понял. Хоть и не знал жизни ведунов, их обычаев, но надо ли тут быть шибко догадливым? Разве у него у самого дома поступали по-другому? Кто терял близкого, тот волосы остригал в знак неизбывной потери. Если надеялся человек дальше жить, ещё раз познать любовь и привязанность, то после длину возвращал прежнюю. Не надеялся, не хотел - брал на себя клятву и оставался отлучённым от источника силы на всю жизнь. Этот ведун, похоже, ни на что уже не надеялся.
- Зачем пожаловал? - спросил он у Ингерда и кивнул ему за спину, указывая на стаю.
- Травника ищу, - ответил Волк. - Знаешь такого?
- Знаю. Зачем тебе?
- Эриль Харгейд просил.
Это имя, словно заговоренный ключ, мигом открывало все тайники, все замки, даже сердечные. Вот и ведун чуть поклонился, услыхав знакомое имя, и сказал:
- Идём, проведу к нему. Но идти долго.
Хотел было Ингерд возразить, что сил у них полно, но осёкся: у него-то, может, и полно, если зубы как следует стиснуть, и Кьяра не подведёт, про волков и говорить нечего. А вот ведун быстро не пошагает - правая нога у него хромая, вон, переменивает её часто, на месте устоять не может. Сам-то сильный, да и разве в Лесу этом выжил бы слабый? Тело под балахоном угадывается уж никак не мальчишечье, а где же ногу повредил? Здесь и думать не надо: в прошлогодней сече с Вепрями, Ингерд только зубами скрипнул, вспоминая.
И опять не успел подивиться, каково это в балахне такой идти по Лесу, потому что Лес перед ведуном расступился, не цеплял корнями и ветками, пока ещё признавал за своего, помогал, отзывался. А про обычай, что надо штаны с рубахами выворачивать наизнанку, Ингерд с Кьярой даже не вспомнили. Когда он был, этот обычай? В другой жизни, вестимо.