Жизнь Айн Рэнд была материалом для вымысла. Но если бы кто-то попытался написать это как роман, результат был бы абсурдно невероятным. Все, что касалось ее жизни и ее личности, было эпического масштаба. Ее семьдесят семь лет охватывали внешние границы триумфа и поражения, экзальтации и трагедии, страстной любви и непримиримой ненависти, самоотверженных усилий и отчаянной пассивности. Ее личность вобрала в себя величие героев ее романов, их железную решимость, их необъятную силу интеллекта и воображения, их страстное стремление к своим целям, их поклонение достижениям, их мужество, их гордость и их любовь к жизни — а также страхи, неуверенность в себе, отсутствие эмоционального равновесия, личные страдания, которые так чужды героям Айн Рэнд. Ее достоинства были больше— чем жизнь, как и ее недостатки.
Немногие фигуры в этом столетии вызывали такое восхищение и подвергались таким жестоким нападкам. На нее смотрят как на богиню и как на злоумышленницу, как на выдающегося гения и зловеще опасную совратительницу молодежи, как на самый могущественный голос разума и разрушительницу традиционных ценностей, как на сторонницу радости и выразительницу бездумной жадности, как на великую защитницу свободы и внедрившую пагубные ценности в мейнстрим американской мысли. Практически невозможно найти нейтральный голос среди миллионов, прочитавших ее произведения; каждый читатель занимает однозначную позицию за или против того, что она представляет. Когда ее имя упоминается на каком-либо собрании, это встречают взрывами благодарного, любящего восхищения или яростного неодобрения. В ходе проведения более двухсот интервью с людьми, чьи жизни были затронуты ею или ее творчеством, я еще не встретил ни одного человека, который говорил бы о ней с безразличием.
И все же, несмотря на фурор, который произвели ее идеи, — несмотря на то, что они занимают страницы тринадцати книг, которые на момент написания этой книги разошлись тиражом более двадцати миллионов экземпляров, — несмотря на то, что ее философия оказала мощное и все усиливающееся влияние на культуру, в которой мы живем, - мало что известно о человеке, которым была Айн Рэнд. Еще меньше известно о женщине, которой была Айн Рэнд. Ее общественная и профессиональная деятельность происходила на освещенной сцене; ее личная жизнь проходила за кулисами, скрытая от посторонних глаз занавесом.
Я впервые встретил Айн Рэнд в 1950 году. В возрасте сорока пяти лет она уже достигла исключительной известности как автор "Источника" и писала свой грандиозный опус "Атлант расправил плечи" — работу, которая должна была привести ее к международной известности и поставить в центр урагана споров. Я училась в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе со своим другом, а позже и мужем, Натаниэлем Бранденом. Я специализировалась на философии, он - на психологии. Мы оба прочитали "Источник", а затем "Мы живые" и "Гимн", два ранних романа Айн Рэнд, и мы глубоко восхищались ее работами и находились под их влиянием. Узнав, что она живет в Южной Калифорнии, Натаниэль написал ей письмо, задав философские вопросы об Источнике и о нас, живых. Впечатленная его вопросами, она договорилась встретиться с ним; неделю спустя я присоединился к ним для второй встречи.
Это было началом тесной дружбы с Айн и ее мужем Фрэнком О'Коннором, длившейся девятнадцать лет, в течение которых мы встречались с Айн или разговаривали с ней по телефону почти каждый день; в течение ряда лет мы жили в одном нью-йоркском многоквартирном доме. Я был вовлечен в страсти и страдания жизни Айн, сначала как ее ученик, а позже как преподаватель ее философии. Мы стали посвященными в личную и профессиональную жизнь друг друга, в радости и печали друг друга, триумфы и поражения. Это было началом бесконечного очарования наблюдать вблизи за раскрытием великого и растущего литературного и философского таланта, ума с огромной интеллектуальной мощью, измученного, страстного, ищущего духа. Это было начало лет, наполненных удивлением, волнением, экзальтацией — и страданием, и трагедией, и разбитым сердцем.
Я никогда не забуду свое первое впечатление от Айн Рэнд. Когда дверь в ее дом открылась тем весенним вечером 1950 года, я оказался лицом к лицу с самым удивительным человеком, которого я когда-либо встречал. Это были глаза. Глаза были темными, слишком большими для лица, окаймленные темными ресницами, в них светился такой интеллект, который я никогда не предполагал, что могут быть в человеческих глазах. Они казались глазами человеческого существа, которое состояло из силы зрения.
По прошествии лет мне пришлось наблюдать все многочисленные изменения выражения этих невероятных глаз. Я видел их свирепыми, сосредоточенными на новой идее или вопросе, которые раньше не приходили ей в голову, или на трудном отрывке из "Атланта расправил плечи", с целеустремленной интенсивностью, которая, казалось, могла поджечь человека или страницу, к которым она обращалась. Я видел их холодными, такими ледяными, нечеловечески холодными, что они замораживали сердце и разум. Я видел, как они сияли от безудержного восторга ребенка — я видел, как они угрожали гневом при любом намеке на то, что она видела иррациональное в человеческих поступках — я видел их беспомощными и женственными, когда она смотрела на своего мужа — я видел в них горечь, обиду и боль — я видел, как они светились особым, искренним очарованием, которое было присуще только ей и от которого не был застрахован никто из встречавшихся с ней — Я видел, как они сжимались от отвращения, дикие от неконтролируемой ярости — Я видел их добрыми, трогательно добрыми, нежными с желанием помочь и защитить — я видел безжалостные, обвиняющие глаза моралиста, осуждающего , осуждающая, неумолимая, сила ее разума становится кнутом для бичевания еретичка — Я видела их застенчиво-серьезными, как у юной девушки, когда мальчик, мой муж, взял ее за руку. Но я никогда не видел этих глаз без света огромного, всепоглощающего интеллекта, света безжалостного интеллекта, который был одновременно холодным и страстным; это было ядром ее жизни, двигателем ее души.
В глазах Айн Рэнд было что-то, чего я никогда не видел. В них никогда не было взгляда внутрь — взгляда, обращенного внутрь, чтобы познать собственный дух и сознание. Они смотрели только и всегда вовне. Прошло много лет, прежде чем я понял отсутствие этого взгляда внутрь и то, что он открывал. Потребовались все знания всех лет, чтобы понять это.
По сей день, когда я думаю об Айн Рэнд, я вижу ее глаза. Они преследовали меня на протяжении девятнадцати лет. Возможно, они преследуют меня до сих пор.
Мы с Натаниэлем были на двадцать пять лет моложе Айн. Но для нее не было ничего необычного, ни тогда, ни позже, искать друзей среди мужчин и женщин значительно моложе ее. Именно в молодых людях она нашла нетерпеливые, активно вопрошающие умы, которыми она глубоко дорожила, умы, подобные ее собственному, которые постоянно искали новые перспективы, новые идеи, новые способы взаимодействия с миром. Ее современники, по ее словам, слишком часто были закрыты для идей, о которых они раньше не слышали, они не хотели, чтобы их поколебали, какая бы непростая смесь концепций ни сформировалась в их жизненной философии. И молодые люди, все еще находящиеся в процессе формирования и выбора ценностей и концепций, которые будут направлять их жизнь, предложили ей нечто большее, чему она не дала названия и, вероятно, не признала. Айн Рэнд была женщиной с сильной потребностью в контроле — контроле над своей собственной жизнью, своей судьбой и системой убеждений тех, кого она выбрала в качестве своих друзей. Страстное восхищение, которое она вызывала у молодежи, их уязвимость и потребность в интеллектуальном руководстве сделали возможным интеллектуальное и моральное доминирование, менее вероятное у состоявшихся мужчин и женщин ее возраста.
Когда я оглядываюсь назад на свою дружбу с Айн Рэнд, кажется, что почти весь тот период был моей подготовкой к написанию этой биографии. С самого начала наших отношений я был очарован ее личностью; мое увлечение привело меня к ее изучению, к попыткам понять ее характер и мотивацию именно в той форме, в какой биограф изучает и изо всех сил пытается понять свой предмет. Годы моего общения с Айн Рэнд, годы ее работы над "Атлант расправил плечи" и драматические последствия ее публикация была для нее наполнена титаническими усилиями, взрывоопасным конфликтом, ростом ее морального и философского влияния, которое сегодня можно найти в высших эшелонах академической власти, в залах правительства, в конференц-залах гигантских корпораций, в популярных телесериалах и в тихих гостиных по всему миру. Это были годы, когда ее личная жизнь была наполнена таким же взрывоопасным конфликтом, конфликтом, который в конечном итоге привел к навязчивой и разрушительной трагедии.
В начале шестидесятых мне представилась возможность узнать о ней еще больше, изучить ее жизнь с такой глубиной и размахом, каких посчастливилось достичь немногим биографам.
Вскоре после публикации "Атлант расправил плечи" в 1957 году мы с Натаниэлем решили написать книгу под названием "Кто такая Айн Рэнд?". Она состояла из четырех эссе; в трех из них Натаниэль проанализировал моральные теории, представленные в книге "Атлант расправил плечи", воплощенный в ней взгляд на человеческую психологию и литературный метод Айн; моим собственным вкладом был краткий биографический очерк Айн. Кто такая Айн Рэнд? была опубликована издательством Random House в 1962 году.
Готовясь к биографическому очерку, Айн согласилась, что я могу взять у нее интервью и записать наши беседы на пленку. Мы встречались девятнадцать раз, каждый раз минимум на два часа, пока она рассказывала о своей прошлой жизни — своем детстве и ранней женственности в России, кошмаре коммунистической революции и ее последствиях, своих ранних годах в Америке, своей страстной профессиональной борьбе за успех в новом мире и на новом языке, своей встрече с Фрэнком О'Коннором, их ухаживаниях и браке, своих друзьях, своих возлюбленных, своих врагах, своих разочарованиях и своих успехах. Она говорила не только о событиях своей жизни, но и о личном значении этих событий, о том, что она чувствовала и судила, и о том, чему она научилась и чему не смогла научиться за годы своей жизни. И когда я выключал магнитофон и наше официальное интервью подходило к концу, мы часто проводили много часов в неформальных, менее структурированных беседах о материале на кассетах. Если бы она имела в виду только набросок, который я написал для "Кто такая Айн Рэнд?", интервью было бы намного меньше по количеству и короче по продолжительности. Но, как ясно дала понять Айн на одной или двух кассетах, она подумала, что однажды я, возможно, захочу написать полную биографию, и она говорила с учетом такой возможности.
Это был интригующий и волнующий опыт — особенно потому, что Айн редко предавалась воспоминаниям; ее всегда больше интересовало будущее, чем прошлое. И еще реже, если она и говорила о событиях прошлого, она говорила о своей эмоциональной реакции на эти события. Особенно она не говорила о годах, проведенных в России. Во всех моих интервью с теми, кто знал ее, некоторые близко, я не нашел ни одного человека, с которым она сколько-нибудь подробно рассказывала бы о днях своего детства и юности женщины в России. Ее воспоминания о том периоде ассоциировались в ее сознании с мучительной и, по ее мнению, унизительной болью; для Айн Рэнд боль была унижением, это было не то, что можно обсуждать в непринужденной беседе; смыслом человеческой жизни была достигнутая радость, а страдание было всего лишь несущественной случайностью. Была вторая, не менее важная причина ее молчания о своих ранних годах: ее приверженность идее о том, что человеческие существа ни в коем случае не являются неизбежно созданиями своего окружения; мы не должны подвергаться влиянию или формироваться людьми и события вокруг нас, верила она; мы свободны делать выбор, оценивать, приходить к собственным выводам. "Человек, - писала она, - это существо с душой, созданной самим собой". Ей показалось бы бессмысленным говорить о своем детстве, подразумевая, что его события имели какое-то отношение к женщине, которой она стала; родители, друзья, юношеский опыт - все это не имело отношения к существу, чей дух и ценности она сформировала.
После 1968 года, когда наши отношения закончились, я видел Айн еще только один раз перед ее смертью. Но ряд моих близких друзей оставались ее близкими друзьями, и, наряду с более случайными знакомыми Айн, они оказали неоценимую помощь в заполнении пробелов в моих знаниях о тех годах, в создании у меня ощущения, что я присутствовал даже тогда, что я продолжал наблюдать за развитием ее жизни, как я наблюдал это так долго.
На протяжении многих лет многие люди предполагали, что мне пора написать биографию Айн Рэнд. Но я пришел к убеждению, что никогда этого не сделаю, что я не смогу снова погрузиться в те дни чудес и боли и снова бороться за то, чтобы выйти из них целым. В течение некоторого времени после окончания наших отношений я сомневался, что достиг необходимой объективности, чтобы писать о женщине и жизни, которые так сильно повлияли и изменили мою собственную жизнь.
Но к 1981 году я знал, что примирился с Айн Рэнд и нашими годами совместной жизни. Боль утратила свою остроту; удивление осталось. И я остался с осознанием того, что такая замечательная жизнь и работа, как у нее, должны быть запечатлены на бумаге, что какое бы понимание ее я ни получил, оно не должно закончиться на мне. Ее история должна быть рассказана; она и женщина, которая ее пережила, были уникальными и важными.
Написание биографии Айн Рэнд было ни с чем не сравнимым опытом; это было четырехлетнее путешествие в жизнь и дух одной из самых замечательных и сложных личностей нашего времени. И поскольку она так глубоко повлияла на меня, поскольку моя жизнь так долго была связана с ее, это было также путешествие в самопознании. Оба путешествия обогатили мою жизнь. За это, как и за многое другое, я благодарен Айн Рэнд.
Те, кто поклоняется Айн Рэнд, и те, кто проклинает ее, оказывают ей одну и ту же медвежью услугу: они делают ее нереальной и лишают ее человечности. Я надеюсь показать в ее истории, что она была чем-то бесконечно более увлекательным и бесконечно более ценным, чем богиня или грешница. Она была человеческим существом. Она жила, она любила, она вела свои битвы, и она знала триумф и поражение. Масштаб был эпическим; принцип присущ человеческому существованию.
2 В последующих главах цитаты из работ, выступлений и статей Айн Рэнд указаны как таковые, равно как и сообщения других людей о высказываниях, которые она им сделала. Там, где источник не указан, цитата взята из записей моих интервью, или из моих собственных бесед с Айн, или из ее бесед с другими, при которых я присутствовал; я отредактировал такие комментарии только для ясности.
ЧАСТЬ I
ПРОЛОГ
Глава первая
Элис Розенбаум родилась в одном из самых красивых и культурных городов на земле — после одной ужасной бойни и среди зловещих предупреждений о грядущей более масштабной и изуверской бойне. Это был утонченный, сверкающий мир, который медленно скатывался в ад.
2 февраля 1905 года, в день рождения Алисы, Санкт-Петербург сверкал в редких лучах зимнего солнца. Широкие, изящные проспекты города, его золотые шпили, церковные купола в форме луковиц и разноцветные купола впитывали свет. Элегантные дамы, закутанные в соболиные одежды и болтающие друг с другом по-французски, возвращались с чаепития в тройках, запряженных лошадьми, и готовились надеть вечерние платья и свои лучшие драгоценности для вечера в Мариинском балете. На Невском проспекте, в ресторанах города, посетители смотрели на зимнюю металлическую серость От Невы до Петропавловской крепости на северном берегу, где торжественно покоятся тела бывших царей; они говорили о произведениях Толстого и Максима Горького, Пушкина, Тургенева и Достоевского, о выставке в Эрмитаже, где были развешаны картины Матисса, Сезанна, Гогена и Моне, и о шикарных новых ночных клубах западного города. Их взгляды скользнули мимо отрядов казаков в сапогах, грохочущих по Невскому верхом на лошадях, с винтовками за спинами и кнутами в руках, выискивающих подозреваемых революционеров. Революция охватила обнищавшую сельскую местность, когда разъяренные и голодающие крестьяне после резни в "Кровавое воскресенье" подожгли поместья и посевы.
К 1906 году, когда Элис отпраздновала свой первый день рождения, революция была подавлена. Царь Николай продал крестьянам по низким ценам более четырех миллионов акров земли, создав в России новый класс: класс мелких землевладельцев-крестьян. Он превратил Россию из автократии в полуконституционную монархию с избираемым парламентом, Думой; хотя у Думы была минимальная власть, был установлен принцип конституционной монархии. Но ненависть, порожденная революцией, продолжала тлеть, как будто ожидая, что пришло время разразиться взрывом разрушительного насилия.
Семья Розенбаум жила в большой комфортабельной квартире с видом на одну из главных площадей Санкт-Петербурга. Под квартирой, на первом этаже, находилась аптека, принадлежавшая отцу Алисы. Фронц Розенбаум был чуть выше среднего роста, коренастый и темноволосый, молчаливый, с мрачным лицом человек суровой честности. Его величайшая гордость заключалась в том факте, что он был редкостью в России: человеком, сделавшим себя сам. Его семья была бедной, он изо всех сил пытался прокормить себя во время учебы в университете, и, когда он начал добиваться успеха как химик, он поддерживал шестерых сестер и брата, когда пришло их время поступать в университет. Он не хотел становиться химиком, но было мало университетов, которые могли посещать евреи, и даже в них существовали строгие квоты; когда на химическом факультете открылась вакансия для еврея, он ухватился за возможность получить профессию. Он был серьезным человеком, у которого Элис никогда не знала близкого друга; в свободное время он любил читать работы по социальной критике, которые становились популярными в России, произведения писателей, защищавших европейскую цивилизацию и британскую политическую систему в противовес мистицизму и политическому абсолютизму России. По выходным, когда навещали родственники, он часами играл в торжественный вист.
"У него были твердые убеждения, - позже рассказывала Элис, - но вы бы никогда этого не узнали, потому что он в основном молчал и очень мало спорил. Мать спорила о политике, но отец никогда. Казалось, что его не интересуют интеллектуальные проблемы, но даже ребенком я чувствовала, что он относится к идеям гораздо серьезнее, чем мама. Однажды он сказал мне, что хотел бы стать писателем; он считал идеи и распространение идей самым важным делом из всех. Только после коммунистической революции он начал обсуждать политические идеи с матерью и другими взрослыми, и именно тогда я смог составить некоторое представление о его моральном кодексе и убеждениях относительно жизни в целом. Его самой сильной чертой был индивидуализм; он был привержен разуму, но, к сожалению, не по заявленным убеждениям; он был нерелигиозен, хотя никогда не возражал против религиозных идей матери — он выразил эту идею так: "Ну, никогда нельзя сказать наверняка".
"В детстве я испытывала к нему дружеское уважение, не сильную привязанность, исполненную долга "официальную" привязанность — хотя, возможно, даже тогда я любила его больше, чем маму. Он нравился мне как личность, но в детстве я имел с ним очень мало общего. В те дни воспитание детей было полностью в руках матери. Отец никогда не вмешивался, поэтому он не оказывал никакого влияния. Именно тогда, когда мы с ним начали обсуждать идеи, когда мне было четырнадцать, когда мы стали политическими союзниками, я почувствовала настоящую любовь, любовь, которая что-то значила ".
Мать Элис была полной противоположностью ее отца. Изящная, симпатичная женщина с искрящимися, проницательными глазами, Анна Розенбаум, казалось, всегда носилась по квартире, отдавая распоряжения повару, горничной, сиделке и гувернантке; организуя официальные банкеты, которые она любила устраивать; приглашая пианиста для развлечения; наслаждаясь ролью интеллектуальной хозяйки среди юристов, врачей и других профессионалов, посещавших ее оживленные вечеринки. Когда она не развлекалась, она читала французские литературные журналы, которые были разбросаны по квартире, или спешила на лекции, в театр, на балет.
Все детство Элис ее отношения с матерью напоминали ожесточенную битву. "Она мне довольно сильно не нравилась. Мы действительно не ладили. Она была моей полной противоположностью, и я думала так в детстве, и сейчас", - сказала Элис много лет спустя. "Она была принципиальной, с базовым стилем, с чувством жизни, чрезвычайно общительной. На самом деле ее не интересовали идеи, ее гораздо больше интересовал социальный аспект. Наши столкновения в детстве заключались в том, что я была антисоциальной, меня недостаточно интересовали другие дети, я не играла с ними, у меня не было подруг; это всегда было назойливым рефреном. Она не одобряла меня во всех отношениях, кроме одного: она гордилась моим умом и гордилась тем, что демонстрировала меня остальным членам семьи ".
Кажущееся безразличие ее отца к ней и неодобрение ее матери должны были стать источниками страданий для ребенка. И все же, став взрослой, она всегда говорила так, как будто это были простые факты реальности, не имеющие для нее эмоционального значения ни тогда, ни позже. Можно только заключить, что процесс эмоционального подавления в целях самозащиты, который так явно характеризовал ее взрослые годы, глубоко укоренился еще в раннем детстве.
В более поздних произведениях Элис ее презрение к "социальному" должно было стать постоянно повторяющейся темой. Лилиан Риарден, главная женщина-злодейка в фильме "Атлант расправил плечи", характеризуется как человек, чья душевная пустота проявляется в ее страсти к социальному взаимодействию, вечеринкам, к тому, чтобы быть в центре толпы людей. Как она охарактеризовала Анну Розенбаум в своих дискуссиях, так Айн Рэнд охарактеризовала Лилиан Риарден: "интеллектуальная хозяйка", принципиально безразличная к миру идей. До конца своей жизни для Элис сказать о ком-то, что у него или нее была глубокая потребность в обществе других людей, означало отвергнуть этого человека как по сути ничего не стоящего.
Таким же источником конфликта с матерью было отвращение Элис к физической активности. Анна Розенбаум считала, что по соображениям здоровья необходимо, чтобы дети каждый день выходили на свежий воздух, независимо от погоды. Зимы в Санкт-Петербурге были морозными; темнота опускалась рано после полудня и продолжалась до середины следующего утра, с ледяными ветрами и кружащимися снежными бурями, а Нева была твердой, как сталь. Элис ненавидела долгие прогулки, которые ее заставляли совершать по снегу и слякоти. Когда для нее было куплено дорогое гимнастическое снаряжение, она отказалась подходить к нему близко. "Делай движения, Элис", было постоянным сердитым рефреном ее матери. Ребенок — и женщина, которой ей предстояло стать, — никогда по своей воле не "совершала движений"; она вела сидячий образ жизни до такой степени, что это ставило под угрозу ее здоровье. Даже в последние годы ее жизни, когда по медицинским показаниям ей была рекомендована минимальная физическая активность, она сердито отказывалась от любой формы упражнений - как будто все еще бросала вызов матери, которая требовала, чтобы она занималась скучными для нее занятиями.
В доме Розенбаумов царил хаос, оживленный приходами и уходами Анны, посещениями друзей, родственников. Дядя и тетя Элис жили в том же многоквартирном доме, и первой компаньонкой Элис была маленькая Нина, ее двоюродная сестра, на полтора года старше ее. Дяди Элис, по-видимому, были ответственны за частичную защиту семьи от антисемитизма царской России; один или несколько из них, американский двоюродный брат Анны Розенбаум, вспоминали, продолжил семейную традицию быть армейским сапожником.
В доме Розенбаумов религия имела мало значения или места. Хотя Анна была религиозна — в том, что Элис называла "эмоционально-традиционным образом, не по убеждениям, скорее из преданности религии своей собственной матери", — она не давала своим детям религиозного воспитания. Семья небрежно отмечала один или два священных дня в году — зажигала свечи и подавала определенные блюда, — затем постепенно отказалась от каких-либо официальных обрядов. Элис не наслаждалась этими обрядами и не скучала по ним. Не припоминала она и того, чтобы когда-либо слышала, чтобы у нее дома обсуждались проблемы антисемитизма, бушующего по всей России, — хотя ее родители, должно быть, болезненно переживали о погромах и пугающе повсеместной ненависти к евреям. Элис никогда не отрицала, что она еврейка; в последующие годы, будучи убежденной атеисткой, она говорила: "Я родилась еврейкой"; но для нее это не имело значения, у нее не было эмоциональной связи или чувства отождествления с евреями или еврейскими вещами. 3
Одним из самых ранних воспоминаний Элис было ее восхищение великим городом, в котором она жила. Еще будучи малышкой, она сидела на подоконнике своей квартиры, рядом с ней был ее отец, и смотрела на зимнюю улицу, на один из первых трамваев, появившихся в Санкт-Петербурге. Был вечер, и она в изумлении смотрела на мигающие желтые и красные огни трамвая, пока ее отец объяснял их назначение. Возможно, это было началом любви к технологиям, к тому, что она позже назовет физическими проявлениями силы человеческого разума, которые она будет нести с собой как знамя — как гордый крестовый поход — на протяжении всех лет своей жизни.
Ее вторым воспоминанием был страх. Однажды, прогуливаясь со своей няней, она случайно заметила лист стекла в деревянном ящике, прислоненном к стене. Элис из любопытства подошла и коснулась края стекла. Испуганная медсестра оттащила ее; она не должна была прикасаться к нему, стекло было острым, оно могло порезать ее, это было опасно. В течение нескольких дней после этого девочка беспокоилась, что невидимые частицы стекла каким-то образом попали ей на кожу и могут серьезно повредить. Она чувствовала опасность, нависшую где-то над ее головой. Это тоже, как заметили бы некоторые из ее друзей, было реакцией, которую она носила с собой всю свою жизнь, непризнанной, но с особым мотивирующим эффектом: ощущение, что физический мир не несет для нее ни безопасности, ни легкости. С годами ее чувство фундаментального отчуждения от материального существования, которое она превозносила в своих произведениях, приобрело характер одержимости.
К тому времени, когда Элис исполнилось пять, семья выросла и в нее вошли две младшие сестры, Наташа и Елена, которых звали Нора. Не по годам развитый интеллект Элис, признанный окружающими еще в раннем детстве, заставил ее сосредоточиться на увлекательной работе - задавать бесконечные вопросы, изо всех сил пытаться понять окружающие ее предметы и события; когда она почувствовала, что понимает феномен "младенцев", ее сестрам больше нечего было ей предложить. Она предпочитала компанию взрослых. Ее часто включали в мероприятия взрослых; Анне нравилось, когда рядом была ее не по годам развитая дочь, которой можно было восхищаться. На вечеринках в ее доме Алису приносили из детской, чтобы она была в объятиях своей любящей бабушки, матери Анны, суровой строгости, за исключением Алисы, которую она обожала как первого ребенка своей самой любимой дочери, и чтобы другие взрослые хвалили ее за большие темные глаза, которые серьезно, вопрошающе смотрели на окружающий мир.
В воспоминаниях Алисы о ее детстве подразумевается тот факт, что у ее родителей и других взрослых, с которыми она сталкивалась, любовь и восхищение были куплены качествами ее ума. Когда ее мать выставляла ее напоказ перед родственниками, это было потому, что яркая ясность ума Элис вызывала у них восхищение; когда ее отец улыбался ей во время своих визитов в детскую в конце дня, это было потому, что она рассказала ему о каком-то занятии — игре, которую она придумала, картинке в детской книге, вокруг которой она построила историю, — которое демонстрировало быстроту ее ума. Алиса узнала что ж, урок содержался в реакции, которую она получила. Будучи ребенком и взрослым, первый вопрос, который она задавала любому, кого встречала, был: умен ли он? Это был первый вопрос — и, с глубоко личной точки зрения, последний. Интеллект был качеством, которым она больше всего восхищалась, на которое она отвечала с величайшим удовольствием и уважением. Отчасти эту реакцию вызвал ее собственный незаурядный интеллект; разум нуждается в стимуляции равных ему. Но она придавала интеллекту то, что можно назвать только моральной ценностью; интеллект и добродетель должны были стать неразрывно связанными в ее сознании и ее эмоции; там, где она не видела ни необычного интеллекта, ни способности к самоотверженной продуктивной работе, которая, по ее мнению, была его следствием, она не видела ценности, которая что—либо значила бы для нее в личном плане. Никто никогда не слышал, чтобы она говорила о ком-либо в качестве значительного комплимента: "Он щедрый", или "Он добрый", или "Он вдумчивый"; ни одно из наших обычных выражений восхищения — особенно восхищения, которое мы уделяем качествам характера, связанным с отношением к другим людям, — не достигло того места в ней, где жили глубочайшие ценности Элис Розенбаум.
Ярким летним днем Элис открыла для себя страсть, которая затронула ее самую сокровенную душу. Каждое лето Розенбаумы на два месяца отправлялись в Крым, снимали летний домик и проводили долгие ленивые часы на белых пляжах, бродя по зеленой, пышной сельской местности и залитому солнцем парку. На эстраде в парке, под линией белых берез, теплыми вечерами играл военный оркестр. Однажды Элис оторвалась от своей гувернантки, чтобы остановиться перед эстрадой. Музыканты играли первые военные марши, которые она когда-либо слышала. Затем маленькая русская девочка, пораженная и зачарованная, слушала звуки "Йиппи Йи Йиппи Йи Йай", затем "Это долгий путь в Типперери", затем веселые переливы американской и немецкой легкой классики. Ее маленькое тело начало двигаться в такт музыке. После этого она потребовала, чтобы ее каждый день водили на эстраду в парке. Шестилетним ребенком она, казалось, почувствовала, что здесь впервые прозвучала музыка, в которой не было ни боли, ни трагедии, ни того уныния, которое у нее ассоциировалось с русской музыкой, которую она слышала у себя дома; это была музыка, в которой не было осознания того, что боль вообще может существовать. В последующие годы, в Америке, она рыскала по магазинам грампластинок, пока не собрала большую часть музыки, которую впервые услышала в парке в Крыму, и умоляла американцев, путешествующих в Европу, заглянуть в тамошние магазины грампластинок. Она называла это своей музыкой "tiddlywink".
С годами к ее списку добавились другие произведения, которые она слышала и любила, странно разрозненные пьесы, такие как "Моя ирландская Молли", "Минутный вальс" Шопена, "Давай, стань счастливым", "Марш" Прокофьева из "Любви к трем апельсинам", отрывки из оперетт Легара и Кальмана. В самые счастливые моменты ее жизни ее мысли обращались к этой музыке, она слушала ее, ее тело раскачивалось в такт. Она чувствовала, что это была ее музыка. Ее не затронул мир, не затронули чуждые ценности. Это был чистый, незапятнанный гимн радости.
Как ребенок поклонялся радости, так и взрослая, которой предстояло стать. С тех пор она всегда считала, что боль, разочарование и страдание были бессмысленными отклонениями, никогда не были нормальной частью жизни, никогда не принимались как неизбежная природа человеческого существования — и никогда не считались важными. Это будет темой в ее произведениях, и, несмотря на боль и горечь, которые будут сопровождать ее жизнь, это оставалось темой, которую она изо всех сил старалась сохранить живой в своей психологии, где она часто была приглушенной, иногда почти неразличимой, иногда загнанной в молчание, но всегда присутствовала. В "Атланте расправил плечи" первые слова, которые Дагни Таггарт, героиня романа, произносит Джону Голту — мужчине, встречи с которым она ждала всю свою жизнь, — это: "Нам никогда не приходилось принимать что-либо из этого всерьез, не так ли?" И Галт отвечает: "Нет, нам никогда не приходилось".
Долгое время Элис считала, что большая часть классической музыки - это "сплошная скука". Но когда она услышала увертюру и застольную песню из "Травиаты" и несколько пьес Шопена, она поняла, что может любить — хотя и не так сильно, как свою музыку tiddlywink, — произведения серьезных композиторов. Элис впервые услышала музыку Рахманинова, только живя в Америке; его Второй фортепианный концерт стал ее большой любовью и с тех пор эталоном великой музыки.
Когда Элис рассказала о чудесах своей музыки tiddlywink своей матери и другим взрослым родственникам, они были потрясены тем, что у такого яркого ребенка — "Почему?" и "Пожалуйста, объясните" всегда были у нее на устах — должны быть, по их мнению, такие некультурные вкусы. Это было началом череды столкновений ценностей с окружающими ее людьми, которые должны были изменить всю ее жизнь. Годы спустя она вспоминала, как чувствовала — и все еще демонстрировала — гневное неповиновение перед лицом их неприятия ее музыкального выбора. Это был вызов, который должен был охарактеризовать ее отношение ко всем своим ценностям: "Я знаю, а они нет. Это мое. Это не их".
"Ты слишком жестокая, Элис", - постоянно говорила ее мать ребенку. "Либо ты косноязычен и вообще не хочешь разговаривать с людьми, либо — если им не нравится то, что нравится тебе, — ты злишься и грубишь".
Она утверждала, что не испытывала такого же гнева из-за личного отказа. Однажды Анна Розенбаум накричала на своих дочерей: "Я вообще никогда не хотела детей! Я забочусь о тебе, потому что это мой долг ". Элис спокойно слушала, думая: почему она винит нас за то, что мы родились? Мы не просили об этом. Даже в этом раннем возрасте Элис научилась не ожидать признательности, кроме как за свои интеллектуальные способности; она усвоила это настолько основательно, что, похоже, сознательно не воспринимала отсутствие признательности как болезненное (хотя на более глубоком уровне она, должно быть, страдала от отказа матери). На протяжении всей жизни Элис ожидала, даже требовала, чтобы ее интеллектуальные качества были замечены и ими восхищались; она реагировала бы с удовольствием, но с искренним замешательством, если бы какой-либо другой аспект ее характера или личности был понят или любим.
Следующим летом Элис открыла для себя вторую страсть — как и ее музыка tiddlywink, она осталась в ее памяти как открытие, имеющее огромное значение для ее развития, — по поводу которого она подумала: "Это мое. Это то, что мне нравится ". Но на этот раз она ни с кем не обсуждала свою новообретенную любовь; кажется очевидным, что она мучительно училась держать свои глубочайшие эмоциональные реакции взаперти внутри себя, рассматривать их как слишком личные, чтобы ими можно было поделиться или сделать уязвимыми для неприятия другими. Это тоже была тенденция, которая постепенно характеризовала ее жизнь: став взрослой, она легко и эмоционально говорила обо всем, что вызывало ее неодобрение, презрение, злость; она говорила гораздо реже — и то обычно объективно и безлично — о том, что она больше всего любила.
На крымском курорте, где отдыхали Розенбаумы, недавно был построен шикарный дорогой отель, посещаемый в основном иностранными гостями. Иногда Анна брала Элис с собой в отель на ланч; из столовой они могли видеть теннисный корт — само по себе необычное явление в России. Однажды, когда Элис смотрела на корт, ее внимание привлекла стройная, грациозная молодая девушка, без особых усилий гоняющаяся за мячом и решительно перебрасывающая его через сетку. Как сказали Алисе, она была двенадцатилетней посетительницей из Англии по имени Дейзи Герхарди. Алиса зачарованно смотрела на эту "утонченную, "иностранная" фигура — делать то, что не позволялось делать ни одной русской девушке, и делать это с непревзойденной грацией. Когда ей было пятьдесят пять лет, Элис сияла, говоря о Дейзи. "Это поразило меня", - сказала она. "Это было существо из другого мира, мое представление о том, какой должна быть женщина. Она была символом независимой женщины из-за рубежа. Я почувствовал то, что сегодня почувствовал бы к Дагни Таггарт. Я видел ее только тем летом, но символ был великолепен — я все еще вижу ее сегодня, очень активную, высокую, длинноногую девушку в движении; я не помню лица, только подвижность длинноногих и черные чулки, надетые с белыми теннисными туфлями. В течение многих лет ее наряд казался мне самым привлекательным из всех, что я когда-либо видел... У меня не было желания подойти к ней или познакомиться, я довольствовался тем, что восхищался ею издалека"4.
Дейзи служила для Элис фокусом, проекцией, образом, который она должна была использовать в своей художественной литературе — в особенности, как она позже сказала, при создании героини "Атланта расправила плечи", Дэгни Таггарт, красивой женщины, которая управляла великой железной дорогой. Это был образ, который она "демонстративно противопоставляла всем остальным. Я не хотела, чтобы другие разделяли эту ценность. Я чувствовала: это моя ценность, и любой, кто разделяет ее, должен быть экстраординарным. Я была чрезвычайно ревнива — это была буквальная ревность — к любому, кто притворялся, что ему нравится то, что нравится мне, если этот человек мне не нравился. У меня было почти тревожное чувство по этому поводу, что это неправильно. Они не имеют права восхищаться этим, они этого недостойны ".
Страстная забота о духовной последовательности — о неизменной чистоте ценностного выбора — была важным элементом отчуждения маленького ребенка от людей и мира вокруг нее. Она всегда испытывала, как она позже сказала, болезненный гнев — презрение — ко всем, кто, казалось, любил то, что любила она, но также реагировал на то, что она считала скучным и глупым; казалось, что таким ответом ее любовь была осквернена. Нельзя зажигать свечу перед богом, а также перед фигурой клоуна.
Интеллект, который кипел внутри ребенка, который уже сделал ее центром внимания в мире взрослых — "Казалось, все они видели во мне что—то необычное", - сообщила она, - создавал давление, требующее подпитки. За год до того, как ей предстояло поступить в школу, Алиса самостоятельно научилась читать и писать. Наблюдая за чтением своих родителей и других взрослых, она поняла, в чем состоит этот феномен; она спросила их. показать ей, как писать свое имя печатными буквами, затем показать ей другие слова, чтобы она могла выучить больше букв. С помощью этого метода она быстро выучила алфавит и вскоре с легкостью читала и писала. Ей разрешили сдать специальный экзамен, чтобы определить, готова ли она к школе; она с легкостью завоевала признание.
Алиса была в восторге от перспективы поступления в школу; она чувствовала, что это будет что-то интересное, и она узнает новые вещи, которые хотела знать. Но к концу первого года ей наскучили все ее занятия, кроме арифметики. Арифметика была чистой дедукцией, которая всю жизнь должна была быть для нее источником радости.
"Учительница читала лекцию прямо по учебнику и объясняла, что в нем написано — что я уже понял; она не расширяла и не уточняла, а у меня было по крайней мере три урока впереди. Я чувствовала, что могла бы учиться лучше и быстрее дома. Я чувствовала, что медлительным девочкам это нужно, но я этого не сделала ". Вскоре ее скука превратилась в пытку, и она страстно желала простудиться, страстно желала, чтобы школа закрылась, чтобы ее учитель заболел. Она была счастлива, когда: заболела корью и была помещена в карантин у своей бабушки; там она могла делать все, что ей заблагорассудится, без правил, без заданий, кроме тех, которые она сама выбирала.
Элис пробыла в школе всего несколько дней, когда к ней подошла маленькая девочка и сказала: "Давай будем подружками". В течение следующих нескольких дней двое детей время от времени разговаривали, но в течение недели ее "друг" перестал к ней приближаться. Элис почувствовала сожаление — она хотела бы иметь подругу — и "Я чувствовала, что подвела ее в чем-то, чего она хотела, я понятия не имела, в чем." Она никогда не забывала своего внезапного осознания того, что она отличается от других девочек, что она была слишком серьезной, слишком напряженной — и в то же время слишком застенчивой, — своего осознания того, что другие дети ладили друг с другом с легкостью и пониманием, которыми она не обладала; она не знала почему. Ее сохраняющаяся неспособность наладить отношения с другими детьми оставалась в ее сознании на протяжении всего детства как тревожный вопрос.
Анна Розенбаум, понимая, что уроков Алисы в школе и дома — ее бельгийская гувернантка преподавала ей французский и немецкий языки — было недостаточно, чтобы занять ее, и что у нее не было друзей среди одноклассников, начала подписываться на французские детские журналы в надежде, что они заинтересуют ребенка. Поначалу Алисе наскучили рассказы, и журналы накапливались непрочитанными. Элис позже сказала: "Мое презрение к тем историям было точно таким же, только более примитивным, как то, что я испытывала бы сегодня к историям о людях по соседству или натурализме".
Затем в одном из журналов появился сериал, который ее очаровал. Речь шла о героическом французском детективе, преследующем опасного похитителя драгоценностей. Детектив преодолел все препятствия на пути к своей цели и, в конце концов, восторжествовал. Это интересно, подумала Элис, потому что он делает что-то важное. Это интереснее, чем то, что происходит вокруг меня. Его история о битве между добром и злом. Битва между добром и злом должна была вовлекать ее с тех пор. Это должно было стать главным элементом, который она искала в литературе, это должно было стать перспективой, с которой она смотрела на мир. Позже это привлекло ее к таким непохожим литературным фигурам, как Виктор Гюго и Микки Спиллейн; это заставило ее увидеть мир как гигантское поле битвы, на котором ее личные бог и дьявол сцепились в бесконечном конфликте. В мире было добро и было зло; нужно было выбирать сторону в битве, нужно было — как писателю и как человеческому существу — заручиться своей энергией и своей жизнью на стороне добра. Когда Алиса повзрослела, детектив и похитительница драгоценностей стали противоположными философскими идеями, но принцип остался тем же.
Идея написания историй начала интриговать Алису; если это могли делать другие, то и она могла это делать. Вскоре придумывание историй стало для нее более увлекательным занятием, чем все, что ее окружало. Она сидела в школе, забаррикадировавшись за книгой, яростно записывая свое последнее приключение, желая только одного - чтобы ее оставили в покое, чтобы она писала, придумывала опасные подвиги для своих персонажей.
Придумывание историй и писательство дались ей с огромной легкостью: это была не работа, это было чистое, экстатическое удовольствие. Позже она сказала задумчивым тоном: "Легкость, с которой я писала, осталась по сей день как своего рода Атлантида позади меня, потерянный Райский сад". Стиль Элис был точным и сухим, она писала с наивной прямотой ребенка, повествованием, похожим на синопсис. Как и на протяжении всей ее жизни, ее главной заботой была ясность, точное выражение того, что она хотела сказать. Ее самым большим удовольствием было придумывать сюжеты. И когда сюжет был облечен в слова, она открыла для себя пьянящее чувство жизни в мире, созданном ею самой. Она испытала радость от создания мира, более интересного, чем мир вокруг нее, от создания целей, более важных, чем цели вокруг нее, от создания персонажей, более достойных восхищения и героических, чем окружающие ее люди. Она открывала для себя, еще не находя слов, чтобы назвать это, аристотелевский принцип, согласно которому писатель-фантаст создает мир "таким, каким он мог бы быть и должен быть".
Летом 1914 года она прочитала рассказ, который, как она поняла тогда и позже, стал решающим поворотным моментом в ее жизни.
Однажды тихим днем Элис обратилась, как она часто делала, к своим стопкам французских журналов. Листая приключенческий журнал для мальчиков, она остановилась на одном, озаглавленном "Таинственная долина", и начала читать. Время остановилось. Ее жизнь остановилась, как будто ожидая своей цели. Много лет спустя она рассказала об этой истории и своих чувствах к ней.
"Для меня это был любовный роман с первой части. Речь шла об английских офицерах в Индии, похищенных злым раджой, чудовищным старым злодеем, который замышляет свергнуть британское правление. Два офицера отправляются мстить за своих друзей, которых они считают погибшими; затем следует ряд захватывающих приключений, пока мужчины не находят таинственную долину
где герой и другие мужчины заключены в клетку в храме; раджа собирается убить их. Но герой, Сайрус — то чувство, которое я испытывал к нему, оно все еще существует, это, по сути, все, что я когда-либо испытывал к Рорку, Голту, Натану, Фрэнку или ко всем моим ценностям. Нет ничего, что я мог бы добавить в качестве к какой-либо важной любви позже, чего не содержалось бы в этом. За исключением того, что, будучи первой, интенсивность была почти невыносимой. Я была влюбленной женщиной в серьезном смысле. Вся реальность вокруг меня потеряла всякий смысл. Если раньше я чувствовала, что нахожусь в заточении среди скучных людей, то теперь это было так: они не знают, но я знаю — вот что возможно.
"Одной иллюстрацией, которая особенно впечатлила меня, было изображение Сайруса, стоящего с мечом. Он был идеальным портретом моего нынешнего героя: высокий, длинноногий, в леггинсах, но без пиджака, только с расстегнутым воротом, рубашка разорвана спереди, расстегнута очень низко, рукава закатаны до локтей, волосы спадают на один глаз. Внешний вид моих героев и то, каков мой тип мужчины, были полностью взяты с этой иллюстрации ".
Когда Айн Рэнд в зрелом возрасте говорила о Сайрус, волнение юности было в ее голосе и лице, как у женщины, вспоминающей свою первую любовь, которой никогда не бросали вызов, с которой никогда больше не сравнятся.
"Сайрус был человеком огромной смелости, вызывающей независимости. Все остальные сотрудники тюрьмы боялись раджи и были сломлены духом — кроме Сайруса. Он стоял, держась за прутья клетки, осыпая раджу оскорблениями. Ему угрожали пытками, поркой, но он вел себя совершенно вызывающе — он смеялся!
"Один из спасателей взобрался на плечи огромного идола в храме, вставил два фонарика в глаза идола и осветил их лучами собравшихся. Индейцы были в ужасе от огней и бежали, бросив клетки. Затем начались трудности с побегом из долины — всевозможные приключения, с секретными коридорами и бассейном, полным крокодилов. В последний момент они обнаружили, что раджа держит в плену красивую белокурую англичанку; они спасли ее и сбежали вместе с ней.
"В последней части они взбираются по крутой лестнице из металлических перекладин вверх по склону утеса. Сайрус несет девушку на плечах. Они заложили динамит, чтобы взорваться как раз в тот момент, когда индейцы преследовали их — плотину прорвало, вода залила долину, и все злодеи погибли — а герой женился на девушке ".
За годы моей дружбы с Айн Рэнд я всегда был впечатлен широтой и точностью ее памяти; никогда я не был так впечатлен, как когда в 1982 году мне удалось найти "Таинственную долину". Она была написана Морисом Шампанем и опубликована во Франции в 1914 году после публикации в журнале serialization. Я обнаружил, что Айн, которая довольно подробно пересказала эту историю, вспомнила почти каждую деталь, главную и второстепенную, произведения, которое она не читала с тех пор, как ей исполнилось девять лет.
"Сайрус был моим личным вдохновением, - объяснила она, - конкретным примером того, каким должен быть человек и каким должен быть мужчина. Он был человеком действия, который был абсолютно уверен в себе, и никто не мог встать у него на пути. Независимо от обстоятельств, он всегда находил решение. Он помог мне конкретизировать то, что я называл "мой тип мужчины" — это выражение, которое я перенес впоследствии, началось с этой истории. Интеллект, независимость, мужество. Героический человек ".
В ребенке, которым была Элис Розенбаум, рождалась Айн Рэнд. В ее романах можно наблюдать, что дух Сайрус стал духом всех вымышленных героев, которых она создала. Говард Рорк в "Источнике" был Сайрусом, Джон Голт и Хэнк Риарден и Франциско д'Анкония в "Атлант расправил плечи" были Сайрусом. Имя "Кира", которое она выбрала для героини "Мы, живые", является русской женской версией "Сайрус". Став взрослой, она перевела мужество и отвагу Сайруса в интеллектуальные термины; но основная природа "героического мужчины" никогда не должна была меняться. Девятилетняя Элис Розенбаум горела увиденными ею человеческими возможностями; Айн Рэнд суждено было поддерживать этот огонь на протяжении всей ее жизни, став источником литературной карьеры, которая запечатлелась в сознании поколений мужчин и женщин. Не истории в ее романах, не литературный стиль, не события в наибольшей степени способствовали той славе, которой ей предстояло добиться; это было изображение человеческого потенциала: это была Сайрус.
Рассказывая о своем детском открытии, Элис сказала: "После этого, в течение следующих трех лет, Сайрус была моей исключительной любовью. Я чувствовала себя полностью оторванной от чьих-либо забот или реальности. То, чем они интересовались, для меня вообще не имело значения, потому что я знал нечто гораздо более высокое. История сделала окружающую меня реальность более терпимой, потому что конкретизировала реальность того, что я ценил. Моим чувством было: "Это то, чего я хочу от жизни".'
Это сделало окружающую ее реальность более сносной, но усилило ее отчужденность от других людей, как взрослых, так и детей. Она видела, что возможно, они - нет; она с отчаянной страстью заботилась о своей новой любви, они не понимали и не заботились о ней; это было ее, это не было их. "Я была потрясена, услышав, что одна девочка из моего класса получила тот же журнал, девушка, которая мне никогда особенно не нравилась. Я почувствовала настоящую ревность. яростно почувствовала: она не имеет на это права".
Тем же летом 1914 года Элис провела то, что она всегда вспоминала как идиллический период. Со своей семьей она отправилась за границу, сначала на неделю в Вену, затем на шесть недель в Швейцарию. Позже она говорила о том периоде в Швейцарии как о трамплине для описания детства Франциско д'Анкония и Дагни Таггарт в книге "Атлант расправил плечи". Их детство прошло в сельской местности; это период изобретательной, целеустремленной, полной приключений деятельности в мире, который, кажется, всегда освещен ярким солнцем, радостное детство, посвященное овладению навыками, которые сделают их творческими взрослыми. Собственное лето Алисы в Швейцарии было потрачено на лазание по горам — первое физическое упражнение, которым она когда—либо наслаждалась, - ее юбка была порвана, а ноги исцарапаны, она взбиралась на труднодоступные высоты в поисках лесной земляники. Ее спутником был молодой парень, с которым она познакомилась в швейцарском отеле. Она выбрала его, потому что он был умен и физически отважен. "Когда мы расстались, я твердо намеревалась встретиться с ним снова, когда вырасту... Иногда, по сей день, я задаюсь вопросом, что с ним случилось ".
То лето, с его чистым, экстатическим чувством приключения, закончилось ужасом. Когда семья путешествовала из Швейцарии в Париж, началась Первая мировая война. Семья поспешила в Лондон, чтобы найти корабль, который перевезет их через Северное море, единственный оставшийся открытым путь в Россию. Они возвращались в Россию через море, изобилующее немецкими минами; корабль, который ушел незадолго до того, как их корабль подорвался на мине и взорвался, как и тот, что последовал за ними. Это было путешествие, наполненное страхом и неизбежностью смерти. "Война ознаменовала конец света", - позже заметила она.
Если для Алисы закончился один мир, то другой только начался. Прогуливаясь по лондонской улице со своей гувернанткой, пока семья ожидала корабль, который должен был доставить их домой, Элис остановилась перед театром, где шло музыкальное ревю; она зачарованно уставилась на афишу, на которой были изображены привлекательные молодые блондинки с прическами пажа. Вернувшись в свой гостиничный номер, она начала придумывать истории о девушках с плаката, рассказывая об их приключениях своим зачарованным сестрам, которые всегда требовали услышать ее последнюю историю. Пока она говорила и с удовольствием изобретала, ей вдруг впервые пришло в голову: "Вот что делают люди — люди становятся писателями и проводят свою жизнь, сочиняя истории". Она остановилась, чтобы обдумать эту мысль, как чудесную возможность.
Писательство было не просто самым интересным занятием из всех — это могло стать образом жизни. Ее следующей мыслью было: это то, чем я собираюсь заняться. Я собираюсь стать писательницей. Девятилетняя девочка чувствовала себя очень торжественно. Теперь у меня есть цель, сказала она себе. Я собираюсь стать писательницей.
Приехав домой в Санкт-Петербург, Алиса с ослепляющей поглощенностью устремилась к своей новой цели. Она писала дома, в школе, по вечерам, всякий раз, когда была свободна от требований детства, семьи и школы, требований, которые она возмущала и презирала сильнее, чем когда-либо. "Таинственная долина" была символом того, чего она хотела, стандартом, до которого она намеревалась расти. Когда она услышала, что две другие девушки хотят стать писательницами, она почувствовала одновременно профессиональную солидарность и чувство соперничества. Ей не терпелось узнать, что за истории они пишут, как, по ее словам позже, бизнесмену, желающему узнать, чем занимаются конкуренты.
Она полностью осознавала и всегда будет настаивать на этом, что двигателем, двигавшим ею при создании своих историй, было, прежде всего, видение героического, которое она нашла в Сайрусе. Она хотела видеть героев, поэтому она придумала персонажей смелых, независимых, отважных. Она хотела, чтобы жизнь была интересной, поэтому она придумала персонажей, преследующих сложные цели и преодолевающих препятствия. Ей наскучили бессюжетные истории о настроении, которые она читала, поэтому она изо всех сил старалась выдумывать драматические события, которые приводили к неожиданным кульминациям. Ей не нравился сентиментальный трагизм рассказов русских детей, а ее собственные истории были солнечными, доброжелательными и завершались успехом ее героев.
Убежденная, что она не может найти в окружающей ее жизни героизма, драмы, доброжелательности, которые она нашла в Сайрусе — это осталось в ее сознании как "Людей моего типа вокруг меня не существует, но они где-то есть, и когда я вырасту и буду сама по себе, я найду их", — она все чаще обращалась к книгам за эмоциональной подпиткой, в которой она нуждалась.
Одна из найденных ею историй осталась в ее памяти, потому что, казалось, суммировала ее отношение к своему настоящему и своему будущему. Это была детская биография Екатерины Великой, маленькой немецкой принцессы, ставшей императрицей. Кэтрин была представлена как умный ребенок, более активный, чем другие дети ее окружения. Но ее родители и окружающие считали ее "чем-то средним между неудачницей и гадким утенком, потому что она не вела себя как обычная маленькая принцесса". На королевском приеме, устроенном для детей немецкой знати, была вызвана гадалка, чтобы расскажите им, каким будет их будущее. Царствующей фавориткой среди детей была очень красивая маленькая принцесса, настолько красивая, что все были уверены, что она выйдет замуж за великого короля и у нее будет славная жизнь. Никто не возлагал больших надежд на Кэтрин; ее родители были второго сорта, и она не была красавицей. Дети стояли вокруг гадалки. "Вы видите корону у нее на лбу?" - спросил один из взрослых, указывая на прекрасную маленькую принцессу. "Нет", - ответила гадалка — затем внезапно она повернулась к Кэтрин и воскликнула: "Но вот девушка, на лбу которой я вижу знак двух корон".
"Это было мое чувство в детстве", - сказала Элис много лет спустя. "Я думала, что я в точности такая же, как Кэтрин. Я не вписывалась в их схемы, и они не знали, что у меня на лбу была отметина — и как сильно я хотела, чтобы кто-нибудь ее увидел ". Тогда Айн Рэнд, пятидесяти пяти лет, печально заметила: "Знаешь что — я все еще жду, по сей день..."
3 Во всех моих беседах с Айн Рэнд о годах, проведенных ею в России, она ни разу не упомянула ни мне, ни, насколько мне известно, кому—либо еще о какой-либо возможной встрече с антисемитизмом. Почти невозможно, чтобы таких встреч не было. Можно только предположить, что, как и в случае с болью, вызванной безразличием ее родителей, боль и ужас антисемитизма были в конечном счете изглажены из ее памяти — в обоих случаях, возможно, потому, что память несла бы с собой неприемлемое чувство унижения.
4 В своей автобиографии "Мемуары полиглота", опубликованной в 1931 году, выдающийся британский романист Уильям Герхарди написал о своей семье и о Дейзи. Алиса так и не узнала, что девушка, которой она восхищалась, была ее соседкой в Санкт-Петербурге; Герхарди владели крупнейшей хлопчатобумажной фабрикой в России, расположенной на Невском проспекте; семья переехала в Санкт-Петербург из Англии двумя поколениями ранее. Уильям Герхарди, как и его младшая сестра Маргарет по имени Дейзи, родился в России. Дейзи, "отважная маленькая девочка", была любимицей Уильяма из его пяти братьев и сестер и его товарищем по играм. Однажды летом он написал: "мы все помешались на теннисе", и семья провела лето, играя в свою любимую игру на морском курорте. Дейзи страдала от болезни легких, а позже была отправлена в школу в Швейцарии; когда семья потеряла свою фабрику и богатство после большевистской революции, они уехали из России. В конце концов Дейзи осела в Париже, где вышла замуж за француза.
Глава вторая
Судьба, которую ожидала юная Элис, казалось, отодвинулась еще дальше в будущее, когда семья вернулась в Санкт-Петербург в конце лета 1914 года. Трагически неподготовленная Россия находилась в состоянии войны с Германией и Австрией. Фронт находился в восьмистах милях отсюда, оружие было устаревшим и неадекватным, армейское командование было дезорганизованным и некомпетентным. К концу года потери русских были ошеломляющими, составляя в среднем более трехсот тысяч человек в месяц. Их оружие почти иссякло, солдаты зажигали дубинками, отыскивая винтовки среди тел вражеских солдат; вокруг их ног, вместо обуви, которая давным-давно развалилась, они обернули обрывки газеты.
К следующему лету 1 400 000 человек были убиты или ранены в ужасных холодах и ледяных штормах на фронте, еще почти миллион были военнопленными. Санкт-Петербург — ныне Петроград, его германское название было изменено царем на более славянское Петроград — беспокойно волновался и молился о все более отдаляющейся победе.
События, бурлящие в окружающем мире, едва проникали в сознание Алисы в период с 1914 по 1916 год. Дети не должны знать об ужасной бойне в мире, считали ее заботливые родители, и война редко обсуждалась в присутствии детей Розенбаум; им также не разрешалось читать газеты. Но, возможно, что более уместно, ее основное внимание по-прежнему было сосредоточено на писательстве. "Я писала каждую свободную минуту. Я чувствовала, что готовлюсь к будущему, к миру, в который попаду, когда вырасту."Ничто не могло отвлечь ее от преданной цели, которая направляла ее жизнь более сорока лет.
В школе класс Алисы начал читать русскую классику. Для Алисы это была "пытка", это была "сплошная официальная скука"! Единственным удовольствием от ее классных заданий было то, что, излагая свои собственные взгляды, она чувствовала себя крестоносцем. В свои средние годы она с нежностью улыбалась, говоря о ребенке, который чувствовал, когда она серьезно излагала свои взгляды: "Так говорила маленькая Алиса"... Я почувствовал, что теперь называю правду, и я был горд, что смог это сделать ".
Она пришла к убеждению, что одной из причин, по которой взрослые были так впечатлены маленькой девочкой — и, возможно, одной из причин, по которой другие дети старательно держались на расстоянии, — была не по годам развитая у нее красноречие. Она никогда не могла вспомнить время, когда у нее были трудности с выражением того, что она думала, или, при необходимости, с защитой этого. Никто из ее знакомых более поздних лет, которые единодушно отзывались с глубоким уважением о качестве ее ума и ее удивительной способности излагать сложные интеллектуальные проблемы в терминах, понятных наименее осведомленным из ее слушателей, никогда не сомневался в достоверности ее памяти.
Она вспоминала, что ей было не более десяти лет, когда она пришла к сознательному выводу не только о том, что царство идей важно, но и о том, что это ее царство, с которым нужно иметь дело. Однажды ее мать показала ей статью в петроградской газете — она не касалась политики и поэтому не была запрещена, — которая, по мнению Анны, была бы поучительной для молодой девушки. Это было интервью с женщиной, которая была специалистом в области образования; она заявила, что цель образования - дать детям их идеалы. "Если ребенок не усвоит идеалы в школе, он никогда их не усвоит". женщина писала. Элис почувствовала "неистовый, неистовый гнев", гнев настолько сильный, что она никогда не забывала этот эпизод. "В том возрасте, - позже сказала она, - у меня был свой собственный мир ценностей, в основном он принимал форму рассказов, которые я писала, я чувствовала, что то, что я ценю или хочу, превосходит то, что ценят или хотят другие, и школа наскучила мне, особенно в области ценностей. Я не разделяла их ценности. Я не усвоила свои ценности из школы. Я подумала: "Подожди, пока я вырасту, и я покажу этим людям, и я разоблачу эту конкретную женщину. Если я не согласен, моя работа - бороться с этим." Идеи были важны, борьба за "правильные идеи" была важна, так же как и осуждение "неправильных идей".
Озадаченная, Элис заметила, что другим девочкам в ее классе было трудно формировать мнения о том, что они читали и наблюдали, и формулировать те мнения, которые у них все-таки сформировались. Некоторые из них приходили к ней, чтобы спросить, как ей удается делать это так легко. Элис задавалась вопросом, "с оттенком презрения", почему кому-то это может показаться трудным. Кто-то читал, кто-то наблюдал, кто-то думал, кто-то пришел к выводам и кто-то выразил их.
"Презрение" - удивительно взрослая реакция, которую можно встретить у ребенка. Но когда Айн Рэнд говорила о своем детстве, это термин, который она использовала снова и снова, чтобы описать свои чувства по отношению к большинству окружающих ее людей. Это выражение, которое — сопровождаемое пренебрежительным взмахом руки и гримасой отвращения — присутствовало в ее разговорах на протяжении всех ее взрослых лет.
В детстве и на протяжении всей ее жизни, похоже, ее самое сильное презрение было зарезервировано для женщин. Это презрение было очевидно в ее воспоминаниях о детстве, и, в равной степени, это впечатление многих людей, которые знали ее в более поздние годы. Еще до подросткового возраста она была тем, кого позже назвала "антифеминисткой". Я считала мужчину высшей ценностью." В ее творчестве того периода ее интересовало создание конфликта для героя, конфликта, направленного на достижение какой-то серьезной цели; в ее рассказах именно мужчина, а не женщина, олицетворял качества борьбы и целеустремленности. "Я бы не сказала, что это неприлично для женщины, я была бы крайне возмущена любым намеком на то, что место женщины - дома или "юные леди должны быть юными леди"... Я всегда был сторонником сорванцов и интеллектуального равенства, но женщины как таковые меня не интересовали ".
Человеческие качества, о которых она заботилась, были, по ее мнению, специфически мужскими качествами; прежде всего, целеустремленность и сила. Позже она будет настаивать, что никогда не жалела о том, что была женщиной, но "это было поклонение герою с самого начала". И позже она определит женственность как "поклонение герою". Мужчина, по ее словам, определяется его отношением к реальности; женщина — своим отношением к мужчине. Даже в глубокой старости она с гордостью говорила о себе: "Я поклоняюсь героям".
Зимой 1916 года погруженность Элис в свою внутреннюю жизнь была прервана. Мир начал громко стучаться в ее дверь, и она оторвалась от чтения и письма, чтобы признать это. Впервые начал проявляться живой интерес к политике, который она никогда не собиралась терять.
Петроград распадался. Почти миллион военнослужащих дезертировали с фронта; отчаявшиеся, злые и голодные, они направились домой, грабя и круша все на своем пути и засоряя голодающие, разоренные инфляцией города, тщетно ища работу. В городах, поселках и деревнях ропот против ведения войны царем становился все громче. Очереди за хлебом в Петрограде удлинялись по мере того, как проходила суровая холодная зима. Массовые забастовки, сопровождавшиеся вспышками насилия, стали повседневным явлением. Преступность превратилась в чуму, и никто не был в безопасности в своем доме. В городе было мало тепла, и на своих кухнях люди сжигали мебель в качестве топлива. Великий город умирал, и только его ужасная агония была признаком жизни. По всему Петрограду — по всей России — бормотание начало перерастать в яростный рев.
В день двенадцатого дня рождения Алисы, в феврале 1917 года, температура воздуха составляла 35 градусов ниже нуля. Демонстранты запрудили широкие проспекты города, выкрикивая "Долой монархию!" Ораторы стояли на каждом углу улицы, раздавая брошюры и проклиная войну. В столице страны, которая имела многовековое наследие революций, разъяренное население снова двинулось, чтобы вернуть это наследие.
Но на этот раз революция была практически бескровной. Элис была свидетельницей ее начала. Она стояла на балконе своей квартиры, когда огромная толпа собралась на площади внизу, выкрикивая антицаристские лозунги. Появилось подразделение Национальной гвардии и приказало толпе разойтись. Толпа закричала о своем неповиновении — солдаты подняли винтовки, и Элис услышала первые выстрелы русской революции. Толпа неохотно рассеялась. Но на следующий день протестующие вернулись в еще большем количестве: солдаты, которые стреляли в них, теперь присоединились к революции. По всему городу ликующие толпы захватили общественные здания и суды. На улицах, как маяки надежды, полыхали пожары.
К концу февраля политическая власть перешла к Думе в результате революции, созданной гражданами России — рабочими, студентами, средним классом и сочувствующими солдатами. Царь отрекся от престола; неизмеримой власти Романовых больше не было. Александр Керенский, молодой юрист с топорщащимися волосами, мощным голосом и даром смелого и эффективного ораторского искусства, стал премьер-министром.
В Петрограде были бурные торжества. Но среди радостных возгласов и торжеств звучала зловещая нота. Революционеры-большевики возвращались в Петроград из ссылки. Молотов вернулся, и Троцкий, и молодой член партии по имени Сталин. На железнодорожном вокзале Ленина приветствовали ликующие толпы большевиков; его возвращение стало возможным благодаря Германии, стремившейся увидеть большевистское правительство, которое потребовало бы сепаратного мира. Во время мирового кризиса Уинстон Черчилль должен был написать: "Немецкие лидеры обратили против России самое ужасное из всех видов оружия. Они перевезли Ленина в запломбированном грузовике, как чумную бациллу, из Швейцарии в Россию".
Редко бывает, чтобы история была настолько любезна, чтобы преподнести нам пьесу с моралью в форме событий, которые кричат о своем значении — кричат о моральном значении философских предпосылок и мировоззрений, ответственных за эти события. Но для Элис Розенбаум ужасные годы, которые ждали впереди, иногда казались именно такой пьесой с моралью.
"Моя концепция добра и зла, - позже прокомментирует она, - уже в процессе формирования нашла свое подтверждение повсюду" — как будто реальность стала тем вымыслом, который она позже создаст: конфликт, написанный шире, чем жизнь, между двумя противоположными взглядами на человека, двумя противоположными взглядами на человеческое общество, двумя противоположными взглядами на мораль.
Вначале Элис казалось, "что все, независимо от политических убеждений, были за февральскую революцию. И все были против царя. Что меня очаровало, так это то, что это соответствовало моему собственному этапу развития — это был единственный раз, когда я был синхронизирован с историей. Это было почти как вымысел, происходящий в реальности. Вот почему я так заинтересовался. Я знаю, что сильно романтизировал это. Казалось, это борьба за свободу; поскольку это то, о чем они говорили, я воспринял это буквально — под чем я подразумевал индивидуализм: это человек, который должен быть свободным ".
Даже в столь раннем возрасте Элис пришла к выводу, что она против того, чтобы "правительство, общество или какие-либо власти навязывали что-либо кому бы то ни было". После Февральской революции "я начала понимать, что политика - это моральный вопрос". Это было восприятие, которое она никогда не должна была терять или отступать от него: свободен ли человек выбирать свои собственные цели и ставить их самостоятельно — или он вынужден принимать и жить в соответствии с целями других? Проблемой была свобода; в сфере политики это была единственная проблема, это было сердцем и душой ее политической философии.
Александр Керенский, подумала Элис, слушая, как взрослые обсуждают его звонкие речи в защиту свободы, — был человеком, который выступал за свободу и личность. Керенский стал важен для нее как первый мужчина за пределами книг и ее собственного воображения, которым она могла восхищаться. Она жадно прислушивалась ко всему, что говорили о нем взрослые, и тайком просматривала запрещенные газеты в поисках новых историй. Она сообщила: "Мне никогда не разрешили бы пойти на политический митинг, где он выступал, поэтому моей великой мечтой было где-нибудь мельком увидеть его. Я так и не смогла." Но Элис собрала его фотографии и, несмотря на раздражение своей матери, оклеила ими стены своей спальни, как американские девушки за тысячи миль и через поколение от нас оклеили бы свои стены фотографиями кумиров утренников.
"Мое увлечение Керенским оказало на меня очень важное влияние в одном отношении", - позже сказала Элис. "Я решила, что никогда не смогу полюбить обычного мужчину. Я сказала маме: "Я влюблена в Керенского". Взрослые сказали, что это было увлечение, а не любовь — поэтому я перестала им говорить. Я пришла к выводу, что я влюблена, это не просто увлечение. И поскольку он был женат, я бы никогда не вышла замуж — потому что я никогда не смогла бы полюбить никого, кроме героя. В последние годы моей учебы в средней школе, когда девочки начали ходить на свидания, я помню, как я чувствовала высокомерное презрение: как они могут интересоваться обычными мальчиками? У меня должен быть герой. К тому времени я отказалась от мысли, что никогда не выйду замуж, но одно оставалось, и остается по сей день: я никогда не смогу полюбить никого, кроме героя ".
Первый герой Алисы в реальной жизни был вовлечен в отчаянную борьбу, чтобы спасти свою осажденную страну от ужасного экономического кризиса; и чтобы армия продолжала сражаться. Но задача была невыполнима. Железные дороги разваливались, поставки не могли доставляться на фронт, улицы городов были заполнены бродягами и дезертирами, фабрики закрывались. К лету общество было на грани распада.
Большевики увидели свою возможность. 10 октября большевистские войска ворвались через Неву в Петроград. В течение нескольких пропитанных кровью дней беспомощный город был в их руках. Доведенное до отчаяния правительство созвало совещание в Зимнем дворце. Но пока министры совещались — под звуки разрывов шрапнельных снарядов в воздухе над Петропавловской крепостью — бронированные большевистские танки врывались на территорию Зимнего дворца. Войска ворвались в зал заседаний, и министры Керенского были выведены под арестом. Через десять дней после начала большевистской революции надежды на демократию больше не было. Улицы Петрограда затихли, поскольку граждане забились в свои дома в ужасе от того, что должно было произойти.
Керенский избежал участи своих коллег-министров; во время осады Зимнего дворца он смог бежать за границу. С тех пор он странствовал по миру, писал, выступал, страстно пересказывая историю мертворождения свободы в России. В результате одного из драматических совпадений, столь типичных для ее жизни, Элис много лет спустя осуществила свою детскую мечту "мельком увидеть" Керенского. В 1945 году он посетил вечеринку в Нью-Йорке, устроенную ее знакомыми политическими консерваторами, и Элис Розенбаум была представлена Александру Керенскому. "Но к тому времени, - печально сообщила Айн Рэнд, - у меня не было иллюзий относительно него. И он оказался хуже, чем я ожидала. Он был настоящей посредственностью".
Как Элис со своего балкона наблюдала первые кадры революции Керенского, так и она стала свидетельницей ее последнего обряда: похоронной процессии делегатов Конституционного собрания, расстрелянных большевиками. Это было событие, о котором даже тридцать пять лет спустя она говорила с содроганием ужаса. В день похорон, в знак неповиновения новому режиму, магазины и школы закрылись; весь Петроград вышел на улицы, чтобы отдать честь погибшим делегатам. Когда открытые гробы медленно двигались под ее окном под звуки барабанной дроби и грохот пушек, двенадцатилетняя девочка посмотрела вниз на тело красивой молодой женщины, чье белое лицо и черные волосы ярко выделялись на фоне алой подушки.
На городских улицах по прошествии недель похороны сменились их причиной: солдаты со штыками и хулиганским поведением — и их следствием: ощущением беспомощности во власти чего-то жестокого, дикого и безмозглого. Начался ужас.
"Это будет самая кровавая революция в истории", - пророчествовал Фронц Розенбаум. В первые дни революции его напуганная жена умоляла его подумать о бегстве из страны. Он отказался. Он объяснил, что не мог оставить свой бизнес. Вскоре спасать стало нечего.
Однажды днем, который она живо запомнила на всю свою жизнь, Алиса стояла в аптеке своего отца, с недоумением наблюдая, как Фронц Розенбаум собрал те немногие личные вещи, которые он хранил в магазине, и поспешил спрятать их в квартире. Когда он возвращался, вооруженные солдаты ворвались в магазин и поставили красную печать на двери. Магазин был национализирован именем народа. Анна Розенбаум поспешила за Элис обратно в квартиру, но не раньше, чем та увидела выражение лица своего отца. "Я почувствовала, как он выглядел. Его взгляд выражал беспомощное, убийственное разочарование и негодование, но он абсолютно ничего не мог поделать... Это было ужасное безмолвное зрелище жестокости и несправедливости. Я подумал: это принцип коммунизма".
Наряду со всей прочей частной собственностью банки были национализированы, а все банковские ячейки конфискованы. Тетя Элис, которая хранила свои драгоценности в банковской ячейке, горько оплакивала их потерю. Но Фронц Розенбаум с тревогой предвидел, что должно было произойти, и забрал из банка свои средства и драгоценности жены. После захвата его магазина семья влачила жалкое существование на его сбережения.
Сбережения начали иссякать; государство - нет.
"Даже в том возрасте, - позже сказала Элис, - я могла видеть, что было не так с коммунизмом. Это означало жить для государства. Я понял, что они говорили, что неграмотные и бедные должны были быть правителями земли, потому что они были неграмотными и бедными ". Она была поражена тем фактом, что, хотя все горько жаловались на физические лишения, созданные коммунистами, никто, казалось, не был в равной степени возмущен их идеологией. Когда она впервые услышала коммунистический лозунг, звучащий в каждой речи и статье большевиков и расклеенный на стенах по всему городу, этот человек должен жить что касается государства, то она знала, что это был ужас, лежащий в основе всех других ужасов, происходящих вокруг нее. Это было причиной кровопролития, конфискаций, арестов по ночам, страха, охватившего город, который она любила, — мертвое лицо красивой молодой женщины на алой подушке. "Я почувствовал недоверие к тому, что такое заявление могло быть произнесено, и я почувствовал холодную ненависть к любому, кто согласился бы с этим. Я увидел в этом слогане видение Сайруса на жертвенном алтаре, распятого во имя посредственности." Она услышала в нем утверждение о том, что цель ее жизни не в том, чтобы выбирать ее самой, что ее жизнь и ее работа должны быть отданы в бескорыстное служение другим — она увидела жизнь людей с интеллектом, амбициями, независимостью, жизнь людей, гордой поклонницей которых она решила быть, объявленную собственностью толпы. "Невыразимым злом коммунизма я считал требование жертвовать лучшими среди людей и отстаивать обыденность".
Ее ответ на этот лозунг в форме сознательного убеждения и страстной преданности делу — ответ, который станет главной темой всех ее будущих работ, — заключался в том, что ничто не может быть выше или важнее права отдельного человека на собственную жизнь, что это право выходит за рамки притязаний любого другого человека, группы или коллектива, государства или всего населения земного шара.