Аннарита Крозетти не хотела вставать утром. Она не хотела вставать почти каждое утро, но сегодня было особенно плохо. После того, как она выключила будильник, ей просто хотелось перевернуться на другой бок и снова уснуть. Но она не могла. Она знала это. На первом уроке у нее была контрольная по русскому языку, а после школы - собрание Лиги молодых социалистов. Это означало, что сегодня вечером она тоже допоздна будет заниматься в школе, а завтра утром ей снова захочется спать.
Несмотря на это, она не хотела вставать.
Когда она не начала двигаться достаточно быстро, чтобы удовлетворить свою мать, ее встряхнули и столкнули с кровати. Она бормотала и стонала в знак протеста - ей было трудно говорить, пока она по-настоящему не проснулась, что заняло некоторое время.
Ее мать не проявила сочувствия… и милосердия. "Давай. Одевайся", - сказала она. "Завтрак будет готов к тому времени, когда ты будешь".
"Si, Si," Annarita said. К тому времени она уже встала. Ее мать ушла, зная, что она, вероятно, больше не ляжет.
Поскольку было собрание, Аннарита надела форму Лиги молодых социалистов. В ней она выглядела готовой сменить колесо: походные ботинки, брюки цвета хаки, темно-зеленая блузка. Но все молодые социалисты - начинающие - были бы сегодня одеты в то же самое, так что она могла бы поделать? Немного. На самом деле, ничего.
Она надела перекрещенные ленты, на одной из которых были значки Маркса и Энгельса, Ленина, Сталина и Путина, на другой - значки Морони и Кьяпелли и других героев-итальянских коммунистов. Значки русских и основателей были окантованы золотом, итальянцев - серебром. Аннарита не знала, сколько раз она надевала пояса, но раньше она даже не задумывалась об этом. Казалось, что ее соотечественники были вторыми в гонке за славой.
Она покачала головой. Это было не так, как если бы. Герои итальянских коммунистов были героями только в Италии. В других социалистических народных республиках были свои национальные герои. Вы видели их, мрачных и неулыбчивых, на иностранных почтовых марках. Но основатели и русские были героями во всем мире. Они должны быть такими, подумала она. Если бы не они, марксизм-ленинизм-сталинизм, возможно, не победил бы. И тогда где бы мы были?
"Annarita!" ее мать закричала.
"Иду!" Она знала, где ей нужно быть: на кухне.
Там было многолюдно. Кросетти делили кухню и ванную комнату с Маццилли, которые тоже завтракали. Все пробормотали "Доброе утро". Аннарита схватила булочку, разорвала ее и обмакнула в оливковое масло. Ее ждала чашка капучино. Вместо этого ее мать и отец налили эспрессо, густого, сладкого и крепкого. Если бы два или три таких маленьких стаканчика не заставили твое сердце биться утром, ты, вероятно, был бы мертв.
Через стол от нее сидел Джанфранко Мадзилли, которому было шестнадцать - на год младше Аннариты - и он ходил в ту же школу. Хотя на нем была обычная одежда. Он не принадлежал к Молодым социалистам, что огорчало его родителей.
Его отец использовал эспрессо, чтобы опрокинуть порцию граппы, а затем еще одну. Это тоже заставило бы биться твое сердце. Конечно, через некоторое время вы могли и не вспомнить, зачем все это затеяли, но Кристофоро Мадзилли, похоже, было все равно.
Отец Аннариты посмотрел на бутылку дистиллированного лайтинга и сказал: "Хотел бы я вот так начать".
"Почему ты не можешь, Филиппо?" Сказал Кристофоро Мадзилли. "Мне ни капельки не больно".
"Я должен сохранять ясную голову", - ответил отец Аннариты. "Это нужно пациентам".
"От каждого по его способностям, каждому по его потребностям", - процитировал старший Маззилли. Он потянулся за бутылкой граппы. "Мне нужно это". Он был партийным функционером среднего звена в одном из провинциальных министерств. Никто бы не пострадал, если бы он пришел на работу немного навеселе, или даже больше, чем немного навеселе, или если бы он вообще не пришел. Знание этого могло быть одной из причин, по которой он пил.
Как только люди заканчивали есть, они начинали гоняться за ванной. Были квартиры - некоторые прямо здесь, в этом здании, - где семьи дрались, как кошки с собаками, за ванну и унитаз. Кросетти и Маззиллис так или иначе этого не делали. Обе семьи должны были пользоваться удобствами, ладили они или нет. Легче, когда они это делали, поэтому все старались. Это работало довольно хорошо ... большую часть времени.
Спускаясь по лестнице, Аннарита несла свои книги перед собой. Джанфранко нес свои под мышкой. Девочки делали одно, мальчики - другое. Аннарита не знала, почему и как долго это продолжалось. Может быть, если бы она вспомнила, то спросила бы свою мать. Было ли это еще раньше? Она пожала плечами. Она понятия не имела.
"Весна", - сказал Джанфранко, когда они вышли на улицу.
"Весна", - согласилась Аннарита. Весна здесь, в Милане, была намного более неуверенной, чем в Риме, не говоря уже о Неаполе или Сицилии. Там было прохладно и влажно. Мог пойти дождь - он мог хлынуть как из ведра. Прямо сейчас выглянуло солнце. Но по небу плыли облака. [если солнце спрячется за одним из них, может не захотеться выходить снова.
Другие студенты выходили из здания и из одинаковых бетонных башен по обе стороны. Люди называли их "Сталинская готика", когда были уверены, что их никто не подслушивает, в любом случае.
Невдалеке стоял Дуомо. Огромный собор тоже был готическим, только это было подлинное изделие. Каждая его линия, казалось, устремлялась к небу, указывая на небеса. Официально Итальянская Народная Республика была такой же атеистичной, как Советский Союз или любое другое социалистическое государство. Официально. Несмотря на жестокую шутку Сталина - "Папа Римский? Сколько у него дивизионов?" - Его Святейшество Пий XIV все еще возглавлял собор Святого Петра. Некоторые церкви оставались открытыми. Предполагалось, что вы не должны были верить во всю эту чушь, но многие люди верили.
Аннарита перевела взгляд с Кафедрального собора на мрачные квадратные многоквартирные дома и обратно. Квартиры выглядели так, как будто их ремонтировали шесть недель. Вероятно, так и было, судя по водопроводу. Лифт в ее доме не работал годами. Они с Джанфранко спустились по лестнице. Они тоже поднимутся по ней днем.
Кафедральный собор… Его начали строить в четырнадцатом веке, а закончили только в двадцатом. Это казалось - это было - ужасно долго, но они все сделали правильно. Да, это прославляло суеверия. Так говорили ее учителя, по крайней мере, полдюжины раз в день. Но прославлять это действительно так.
На площади перед Кафедральным собором стояла статуя генерального секретаря Путина. Люди называли его "Старый остроносый". Не считая основания, он был четырехметрового роста - в два раза выше даже высокого человека. Тем не менее, собору не составило труда заставить его казаться карликом.
В этот момент голубь уселся на его вытянутый указательный палец правой руки. Джанфранко указал на него. "Ищу подачку", - сказал он.
"Удачи", - сказала Аннарита. "Птице лучше надеяться, что этот кулак не сомкнется". Несмотря на то, что Джанфранко ухмыльнулся и кивнул, она пожалела, что не взяла свои слова обратно в ту же секунду, как они слетели с ее губ. Владимир Путин был семьдесят лет как мертв, да, но отпускать какие-либо шутки о нем в адрес сына тусовщицы было неумно. Но все знали, что русские гораздо лучше умеют брать, чем отдавать.
"Фиаты" и российские "Волги", вонючие немецкие "трабанты" и рабочие автомобили из США заполонили узкие улицы, которые изначально не были построены с учетом автомобилей. Столетие с лишним коммунизма не превратили итальянцев в аккуратных водителей. Аннарита не думала, что что-то могло. "Волга" остановилась посреди улицы, чтобы подождать пожилую женщину на дальнем тротуаре. Это закупорило движение, как пробка в бутылке. Троллейбусу пришлось остановиться за "Волгой". За троллейбусом скопилось еще больше машин. Машинист позвонил в колокольчик. Водители нажали на клаксоны. Мужчина в "Волге" проигнорировал их всех.
Пожилая дама, пошатываясь, подошла и села внутрь. "Волга" умчалась прочь. Троллейбус тоже пришел в движение. Чтобы распутать рой машин позади, потребовалось бы больше времени.
"Должен быть закон", - сказал Джанфранко.
"Есть законы", - сказала Аннарита. "Люди не обращают на них никакого внимания".
"Этому тележнику следовало сфотографировать номерной знак парня", - сказал Джанфранко. "Когда они узнали, кто он такой, они могли бы его хорошенько починить".
"Может быть, это сделал тележник", - сказала Аннарита.
"Да, может быть". Джанфранко звучал так, как будто ему понравилась эта идея. Аннарита не была так уверена, что ей понравилась. У них уже было так много способов следить за тобой. Кому нужен был водитель с фотоаппаратом? Были зарегистрированы даже пишущие машинки. Что касается Итальянской Народной Республики, они были более опасны, чем штурмовые винтовки. И компьютеры… В ее школе была пара таких, что делало ее особенной, но пользоваться ими могли только самые надежные учителя и самые надежные ученики.
Она думала, что прогресс к реальному коммунизму, такому, при котором государство отмирает, наступил бы быстрее, если бы люди могли более свободно использовать имеющиеся у них инструменты. Что бы она ни думала, она держала свои идеи при себе. Из-за того, что ты никому не сказал, у тебя не могло быть неприятностей.
Пока она предавалась мрачным мыслям, ее ноги продолжали идти. Она повернула направо, затем налево, а затем снова направо. Она едва замечала жилые дома и магазины, мимо которых проходила.
"Мы здесь", - сказал Джанфранко.
"Si", - сказала Аннарита. "Мы здесь. О боже". Джанфранко рассмеялся. Он, скорее всего, сказал бы что-то в этом роде. Она была хорошей ученицей - он просто проскочил мимо. Но она не могла заставить себя радоваться сегодняшней школе.
Политехническая академия Энвера Ходжи была названа в честь героя-коммуниста, но не в честь героя-коммуниста Италии. Ходжа управлял Албанией большую часть второй половины двадцатого века. Многие итальянцы смеялись над албанцами, своими соседями по ту сторону Адриатического моря. Однако мало кто делал это так, чтобы албанцы могли их услышать. Предполагалось, что албанцы обладают отвратительным характером и любят носить ножи.
Ученики из других школ насмехались над футбольными и баскетбольными командами Политехнического университета Ходжи, потому что академия носила иностранное название. "Случайная работа!" - кричали они. "Случайная работа!" Несмотря на полтора столетия социализма, Албания оставалась беднейшей страной в Европе. Молодые албанцы иногда пересекали Адриатическое море на небольших лодках. Работа на ферме, разнорабочими - или ворами - в Италии казалась им лучше, чем голодать дома.
Большая черно-белая фотография Ходжи пристально смотрела на Ан-Нариту и Джанфранко с высоты над входом. Он не выглядел так, как будто одобрял их. Он не выглядел так, как будто одобрял кого-либо. Учитывая, что ему пришлось сделать, чтобы изгнать фашистов из Албании во время Второй мировой войны, а затем так долго править страной после этого, он, вероятно, этого не делал.
"Увидимся", - сказал Джанфранко и поспешил на свой первый урок.
"Чао", - крикнула ему вслед Аннарита. Она не хотела переходить на русский. Это сводило ее с ума. Каждый, кто хотел кем-то стать, должен был его выучить. В конце концов, это был самый важный язык в мире. Когда Советский Союз чихнул, весь остальной мир начал шмыгать носом. Но все же…
Аннарита пару лет изучала латынь. Она понимала идею падежей, использования окончаний вместо предлогов, чтобы показать, как слова работают в предложении. Homo был мужчиной как субъект предложения. Если мужчина благодарил вас, он был homo. Но если вы благодарили его, если он был объектом, он был hominem. В притяжательном значении он был hominis. Собака человека была canus hominis - или hominis canus. Порядок слов в латыни имел гораздо меньшее значение, чем в итальянском. То же самое было верно и в русском, только в большей степени.
Но если грамматика латыни была странной, то очень большая часть лексики выглядела знакомой. Человек по-итальянски был uomo, а собака - cane. Вам не нужно было знать историю, чтобы увидеть, что латынь и итальянский связаны.
Словарный запас русского языка, однако, показался Аннарите еще более странным, чем его грамматика. Человек в русском языке был человек, а собака была собака. Хуже того, русские использовали другой алфавит, поэтому все выглядело забавно. Человек был похож на Хиджиобека, а собака - на Кобаку. Некоторые буквы были узнаваемы, но другие могли ввести вас в заблуждение. C звучало как "s", P было "r", а H было "n". "Если ты не был осторожен, если ты рассеянно думал, как ты обычно делаешь, русский действительно мог тебя укусить.
"Добрый день", - сказала учительница, когда Аннарита вошла в класс.
"Добрый день, товарищ Монтефуско", - ответила она. Добрый день, товарищ Монтефуско. Это было вежливо, но она сомневалась, действительно ли это имела в виду. Как день, в который входит испытание, может быть хорошим днем?
Он подождал звонка, и ни мгновением дольше. "А теперь тест", - сказал он, все еще по-русски. У него был очень хороший акцент. Он долгое время учился в России. Некоторые люди шептались, что он провел некоторое время в тамошнем лагере. Аннарита понятия не имела, правда ли это. Ни у кого никогда не хватало наглости спросить его.
Он раздал листы с мимеографией. Мимеографические машины и копировальные аппараты хранились под замком. Аннарита это понимала. Контрреволюционеры могли использовать их для распространения вредной для государства пропаганды. Насколько она была обеспокоена, этот тест был вреден для ее душевного состояния.
Это было тяжело. Она знала, что так и будет. Они хотели выяснить, кто просто хорош, а кто самый лучший. Самые лучшие - и те, у кого самые лучшие связи - будут управлять делами, когда вырастут. Те, кто недостаточно хорош для этого, получат вместо этого более обычную работу.
Те, кто не соответствовал требованиям, упустили бы и другие возможности. Они не смогли бы выехать за границу. У них не было бы лучших домов для отдыха на берегу океана или в горах. Они бы тоже не получили лучших квартир в городе. И они годами стояли в очереди на крошечный, убогий Trabant с мотором, который по звуку напоминал консервную банку, полную камней и сердитых пчел, вместо того чтобы получить навороченный Zis, Ferrari или Mercedes.
Итак, Аннарита знала, что поставлено на карту, каждый раз, когда она писала свое имя - AHHapirra KpocTTH - в тестовой форме. Привилегии и роскошь, которые сопутствовали тому, чтобы быть самым лучшим, не так уж сильно ее возбуждали, хотя они были приятными. Но идея быть в центре событий, быть там, где происходит действие, - это подтолкнуло ее. Как и идея доказать, что она действительно лучшая в мире, которому было все равно, так или иначе.
Она принялась за работу. Даже считать по-русски было сложно. Числа меняли падеж, как и любые другие прилагательные. И следующие за ними существительные тоже меняли падеж по странным правилам. Один дом остался в именительном падеже подлежащего. Два, три или четыре дома (или что-либо еще) перешли в родительный падеж единственного числа - падеж притяжательного. Три дома, это означало буквально. Пять или более домов, и вы снова использовали родительный падеж, но на этот раз множественное число. Семь домов было буквальным значением.
"Божьей!" Пробормотала себе под нос Аннарита. Это означало "Боже мой!" Это не было хорошей марксистско-ленинско-сталинской доктриной, но это был совершенно хороший русский язык. Товарищ Монтефуско сказал это, когда кто-то допустил глупую ошибку в классе. Аннарита слышала, как настоящие русские говорили это по телевизору и по радио тоже. Из всего, что она могла сказать, русские были менее вежливы, чем итальянцы, или вежливы по-другому.
Она справилась с тестом. Она все еще была в середине перепроверки, когда учитель сказал: "Передайте их вперед, пожалуйста". Она вздохнула и выполнила. Она не была уверена в паре вещей, но думала, что справилась хорошо.
Далее аналитическая геометрия. Это было по-своему интересно. Аннарита не знала, что она когда-нибудь будет с этим делать, но это заставило ее задуматься. Ее отец продолжал говорить ей, что это хорошо само по себе. Конечно, ему не нужно было делать домашнее задание и заниматься. (Он делал это много лет назад, но Аннарита об этом не думала.)
Она устроилась на своем стуле в новом классе. У аналитической геометрии была одна особенность. Что бы ни случилось, какая бы партийная фракция ни поднялась, а какая пала, ответы не изменятся. Идеология могла изменить историю. Она могла изменить литературу. Она могла даже изменить биологию. Но математика? Математика не изменилась. В мире, где все остальное могло измениться, это вселяло уверенность.
Джанфранко провалил контрольную по алгебре. Он учился. Он даже попросил Аннариту помочь ему подготовиться к ней, хотя она торопилась - ей нужно было беспокоиться о собственном тесте по русскому. Он думал, что знает, что за этим последует и как это сделать. Но когда он просмотрел вопросы, его мозг превратился в поленту.
И когда его отец узнал, его, вероятно, растерли бы в кашицу из кукурузной муки. Не то чтобы его старик был каким-то большим потрясателем в школе. Он был бы чем-то лучшим, чем-то более интересным, чем тасовщик бумаг среднего уровня, если бы это было так. Он хотел, чтобы Джанфранко сделал то, что не смог он.
Чего бы он ни хотел, были шансы, что он этого не получит. Баскетбол и футбол волновали Джанфранко больше, чем школьные занятия. У него это получалось лучше, чем школьная работа. Он не был великим или кем-то еще, даже если бы хотел им быть. Он был недостаточно высок, чтобы быть чем-то особенным и как баскетболист. Однако ему нравились игры, в которых он чувствовал себя как зверь в клетке в классе.
Он качал головой и что-то бормотал себе под нос, когда тащился на историю. Он знал, что ему будет трудно обращать внимание. Он все еще переживал из-за того дурацкого теста и из-за того, почему он был слишком глуп, чтобы все сделать правильно. И вообще, кого волновало, что произошло в двадцатом веке? Тт казался таким же далеким от своей собственной жизни, как и Юлий Цезарь.
Кроме того, товарищ Понтевеккио был занудой.
"За работу!" - рявкнул учитель истории, как только прозвенел звонок. "Давайте все будем стахановцами в нашем стремлении к знаниям!"
Он говорил одно и то же каждое утро. Джанфранко не зевал - у тебя будут проблемы, если ты покажешь, что хочешь спать. Но он считал этот конкретный партийный лозунг глупым. Делать больше, чем тебе назначено, имело смысл, если ты работал на фабрике и делал кирпичи, щетки или что-то в этом роде. Но как ты мог узнать больше, чем указано в твоей книге?
Конечно, Джанфранко не выучил всего, что было в книге, не говоря уже о большем. "Какие два события шестидесятых годов прошлого века показали, что коррумпированные, капиталистические, империалистические Соединенные Штаты были всего лишь бумажным тигром?" Спросил товарищ Понтевеккио. Его палец выстрелил вверх. "Маззилли! Да, ты! Декламируй!"
Джанфранко вскочил на ноги. "Да, товарищ учитель!" Но это было не "да". "Э-э..." Его разум, казалось, застыл. "Вьетнамский ракетный кризис?" В главе было что-то о Вьетнаме и что-то о ракетах. Во всяком случае, это он помнил.
Этого было недостаточно. По классу пробежали смешки. Часть смеха, вероятно, была вызвана облегчением. Не все знали ответ. Джанфранко мог сказать, что это было неправильно. Он стоял там, ожидая, когда учитель избавит его от страданий - или даст ему их еще больше.
Товарищ Понтевеккио устроил спектакль, достав из кармана рубашки красную ручку и делая ею пометки в записной книжке. "Нет", - холодно сказал он. "Садитесь. Если тебя не волнует прошлое, какое значение для тебя может иметь настоящее?"
Я живу настоящим, подумал Джанфранко. Прошлое умерло. Но учитель истории не хотел ответа. Он хотел, чтобы Джанфранко сел и заткнулся. К несчастью, Джанфранко так и сделал.
"Каков настоящий ответ? Каков правильный ответ?" учитель спросил.
Теобальдо Монтефиоре вскинул руку в воздух. Он сделал все, но не пропел это вслух, что привело бы его к неприятностям. Да, покажи, какой ты умный, маленький подлиза, презрительно подумал Джанфранко. Если бы ты был действительно умен, ты был бы на продвинутой трассе, а не застрял здесь со мной.
Когда учитель позвал Теобальдо, тот вскочил на ноги. "Война во Вьетнаме и кубинский ракетный кризис!" - сказал он, попискивая от возбуждения.
"Очень хорошо - пока", - сказал товарищ Понтевеккио. "Почему они важны?"
Внезапно Теобальдо не выглядел таким счастливым. "Потому что они показали, что капитализм обречен?" В его голосе можно было услышать вопросительный знак. Он больше не был уверен в своей правоте, даже если давал ответ, который почти всегда был безопасным.
"Сядь", - рявкнул учитель и что-то записал в блокнот красным цветом. Товарищ Понтевеккио окинул взглядом класс. "Кто-нибудь?" Его презрение росло с каждой секундой, когда никто не рисковал. "Знать, что - это только половина битвы, и притом небольшая половина. Ты должен знать почему. Как вы думаете, мог ли Маркс изобрести диалектический материализм, если бы он не понимал почему?"
Никто ничего не сказал. Когда товарищ Понтевеккио впадал в одно из таких настроений, молчать было самым безопасным, что ты мог сделать. Джанфранко уставился в свой стол. Люди пытались вбить ему в голову диалектический материализм с тех пор, как ему было пять лет, но он все еще не понимал этого.
"Когда Соединенные Штаты пошли на попятную и позволили Советскому Союзу сохранить ракеты на Кубе, чтобы уравновесить американские ракеты в Турции, что это показало?" - требовательно спросил учитель.
Джанфранко думал, что знает, но не собирался подставлять шею. Луиза Орландини предостерегающе подняла руку. Луиза была хорошенькой. Даже если бы она ошиблась, товарищ Понтевеккио, вероятно, не откусил бы ей голову.
Возможно.
Он кивнул ей. Она встала. "Это показало, что американский капиталистический режим был всего лишь бумажным тигром, товарищ Понтевеккио", - сказала она.
"Это верно", - согласился он - он сам назвал США бумажным тигром. "И какое отношение к этому имеет Война во Вьетнаме?"
"Вьетнамцы пытались освободить юг от неоколониалистской диктатуры, а американцы пытались поддержать реакционные элементы", - ответила Луиза.
"Да, это тоже верно". Товарищ Понтевеккио согрелся до холода. "И что произошло потом и почему?"
"Что ж, американцы и их реакционные беговые собаки проиграли. Я знаю это", - сказала Луиза.
"Si. Они проиграли. Но как? Почему? Как Америка могла проиграть? В те дни она была очень богата. Она была намного больше и богаче Вьетнама. Что произошло?" Луиза не знала. Товарищ Понтевеккио махнул ей на ее место. Он огляделся в поисках кого-нибудь еще. Когда никто не вызвался, он указал на кого-то. "Креспи!"
Паоло Креспи встал. "Американцы перестали хотеть сражаться, не так ли, товарищ Понтевеккио?"
"Ты спрашиваешь меня или рассказываешь?"
"Э-э, я же говорю тебе, товарищ".
"Что ж, вы правы. Когда Соединенные Штаты вернули своих солдат домой из Вьетнама в 1968 году, это стало еще одним сигналом прогрессивным силам по всему миру о том, что даже центр капитализма больше не будет защищать устаревшую идеологию. И так дело социализма продвигалось в Азии, Африке и Южной Америке. Одна национально-освободительная война за другой вспыхивала и завершалась победой. Тем временем, что происходило здесь, в Европе. Термин "народный фронт" вам что-нибудь говорит?"
Это было в учебнике. Джанфранко помнил это, но не более. Товарищ Понтевеккио нахмурился, когда никто не поднял руки. "Ты училась не так усердно, как следовало". Он указал на девушку. "София! Расскажи мне о народных фронтах!"
Она поднялась на ноги. "Я-я сожалею, товарищ Учитель, но я не знаю".
"И какое у тебя есть оправдание тому, что ты не знаешь?"
"Никаких оправданий, товарищ учитель". Это был единственно правильный ответ. Предполагалось, что вы должны были знать. Если вы не знали, то это была ваша вина, ничья больше. Во всяком случае, так смотрели на вещи учителя и остальная школьная система. Если учебник был скучным, а учитель ненавидел учеников… ну и что? Учебники были скучными с тех пор, как были написаны на глиняных табличках, и учителя не могли избивать детей, как в старые времена.
Товарищ Понтевеккио издевался над мальчиком. Он тоже не знал, что такое народный фронт.
"Так не пойдет", - отрезал учитель. "Доставайте свои книги. Напишите мне пятнадцатиминутное эссе о том, что такое народные фронты и почему они были важны. Любому, кто проявит себя плохо, будет поручено больше работы. Это твои уроки. Ты их усвоишь ".
Джанфранко чуть было не забыл свой учебник. Жалкая вещица была толщиной с кирпич и весила тонну. Но у него были бы большие неприятности, если бы товарищ Понтевеккио застал его врасплох. Он открыл книгу и заглянул в указатель. Вот они - "народные фронты". О боже, подумал он. Он перелистнул на нужную страницу и начал строчить так быстро, как только мог. Если он повторял текст, как попугай, он не мог ошибиться. И ему также не нужно было думать, пока он писал. Товарища Понтевеккио не волновало, что он думал или думал ли вообще, до тех пор, пока он давал правильные ответы.
Народные фронты, которые он заново открыл, объединяли коммунистов с некоммунистическими социалистами и другими попутчиками. Первый появился во Франции перед Второй мировой войной, чтобы попытаться сплотить страну против фашизма. Это не сработало. Но позже народные фронты отбросили Францию, Италию и Скандинавию от слабеющих США в сторону СССР.
Без этих фронтов, писал он, победа социализма в Европе, хотя она все равно неизбежно наступила бы, была бы медленнее. Возможно, даже потребовалась бы война для устранения реакционных сил с континента. Так говорилось в учебнике, и учебник должен был быть правильным. Если бы он был неправильным, власти не стали бы им пользоваться - и что бы они сделали с автором, который намеренно ошибся? Отправить его в лагерь? Убить его? Очистить всю его семью? Джанфранко бы не удивился.
Все ли в классе писали одни и те же идеи одними и теми же словами? Все, у кого был хоть какой-то смысл, писали. Зачем высовываться, когда ответы были прямо там, черным по белому? Сколько раз товарищ Понтевеккио прочитал бы одни и те же предложения? Насколько они ему надоели бы?
Так ему и надо, подумал Джанфранко. Учитель потребовал эссе. Ученики передали их вперед. Товарищ Понтевеккио неохотно кивнул. "Теперь, по крайней мере, ты знаешь, что такое народные фронты".
Он был прав. Джанфранко не думал, что тот забудет. Хотя ему по-прежнему было все равно. Но товарища Понтевеккио не волновало, волнует ли это его.
Казалось, прошла вечность, прежде чем прозвенел звонок. Джанфранко вскочил с места гораздо более нетерпеливо, чем требовалось для декламации. Побег! Но это был побег не из школы, а только из истории. Литература его тоже не интересовала. Ничто в школе его особо не интересовало. Он чувствовал себя так, словно находился в тюрьме.
И его отец с матерью разозлились, потому что он не был лучшим учеником! Как ты мог преуспеть, если тебе было все равно? Все, чего он хотел, это уйти. Потому что потом…
Но он пока не мог думать о том, что будет потом. Если бы он это сделал, то начал бы думать о том, сколько времени осталось до того, как он выйдет. И это было бы больно, и тогда он уделял бы этому еще меньше внимания, чем обычно.
Он вздохнул. Перейдем к литературе.
В этом году литература освещала писателей-социалистов двадцатого века, которые на самом деле не были коммунистами. Товарищ Пеллагрини называл их "Попутчики". В голове Джанфранео зажегся свет. История и литература говорили об одних и тех же вещах, но подходили к ним под разными углами. Это было интересно. Он хотел, чтобы это случалось чаще.
Тем не менее, само занятие было не таким уж захватывающим. Прямо сейчас они просматривали "Железную пяту" Джека Лондона. Джанфранко прочитал "Зов дикой природы" и "Разжечь огонь" в переводе годом ранее. Это были захватывающие истории. Тендон явно знал о ледяном Севере, и он смог донести то, что знал.
"Железная пята" была другой. Это был роман о классовой борьбе и о способах, которые крупные капиталисты нашли, чтобы разделить пролетариат и помешать ему победить в рабочей революции.
"Маркс говорит о том, как в последние дни капитализма буржуазия деклассируется и попадает в ряды рабочих", - сказал товарищ Пеллагрини. "Вы все это знаете. Вы начали изучать "Манифест коммунистической партии", когда еще учились в начальной школе."
Джанфранко обнаружил, что кивает в знак согласия. Он бы кивнул в знак согласия почти со всем, что сказал товарищ Пеллагрини. Она выглядела ненамного старше девочек, которых она обучала, но она делала их похожими на ... девочек. Она сама была женщиной, более законченной, чем девочки, и красивее почти всех из них тоже. Она держалась как модель или танцовщица.
Она was.so симпатичный Джанфранко почти решил, что стоило бы прилежно учиться и произвести на нее впечатление тем, как много он знает. Почти. Она относилась к студентам так, как занятый врач относится к пациентам. Она была хороша в преподавании, но никому не позволяла переходить на личности. И Джанфранко знал, что если он попытается произвести на нее впечатление и потерпит неудачу, он будет раздавлен. В таком случае лучше не пытаться, не так ли? Он так и думал - и это дало ему еще одно оправдание, чтобы не слишком усердствовать.
"Как Лондон воспринимает динамику Маркса и переворачивает ее с ног на голову, по крайней мере на некоторое время?" учитель литературы спросил.
Джанфранко опустил взгляд на свой стол. Он не мог ответить на вопрос. Если бы их взгляды встретились, она, скорее всего, обратилась бы к нему. Во всяком случае, он так думал. Большую часть времени он смотрел на нее, когда думал, что она не будет смотреть на него.
Она обратилась к кому-то другому - к девушке. Студентка безуспешно пыталась объяснить. Товарищ Пеллагрини обратился к мальчику. Он тоже все испортил.
Учитель раздраженно фыркнул. "Сколько из вас вчера вечером читали заданное задание?" Все ученики подняли руки. Джанфранко сказал… во всяком случае, вчера вечером просмотрел книгу. Товарищ Пеллагрини нахмурился. "Если вы это читали, почему вы не можете ответить на простой вопрос?"
Никто не произнес ни слова. Люди смотрели друг на друга, или на часы на стене, или на потолок, или в окно - куда угодно, только не на товарища Пеллагрини. Может быть, она думала, что это простой вопрос. Джанфранко этого не сделал. Вы не могли просто скопировать из книги, чтобы ответить на него, как он делал в истории. Вам пришлось вспомнить, что вы читали, и подогнать это под вопрос. Все это казалось слишком утомительным.
"Хорошо. Хорошо". Учитель все еще казался сердитым. "Тебе нужно знать, поэтому я скажу тебе - на этот раз. Разве Лондон не показывает, как боссы поднимают некоторых рабочих до уровня буржуазии, используя взятки, чтобы настроить их против их естественных классовых союзников?"
"Да, товарищ Пеллагрини", - хором ответили все. Как только учитель давал ответ, увидеть, что он правильный, было проще всего на свете.