с вступительным словом лорда Рассела из Ливерпуля, C.B.E., M.C.
перевод с немецкого Константино Фитцгиббона
ПРИМЕЧАНИЕ ИЗДАТЕЛЯ
Автобиография Рудольфа Хесса была впервые опубликована в переводе на польский язык в 1951 году под названием "Воспоминания " издательством Wydawnictwo Prawnicze, Варшава. Немецкий текст был опубликован в 1958 году под названием "Комендант в Освенциме " Deutsche Verlags-Anstalt. Английский перевод был сделан с этого издания. Все гонорары за этот перевод идут Международному комитету Освенцима, благотворительной организации, созданной для оказания помощи выжившим в лагере Освенцим; они составляют ничтожно малую долю тех, кто прошел через его ворота.
ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Эта автобиография была написана в польской тюрьме, и за следующие факты, касающиеся Хесса, и за ее написание я в основном обязан доктору Мартину Брозату, который написал введение к немецкому изданию.1
Хесс был арестован британской военной полицией близ Фленсбурга, в Шлезвиг-Гольштейне, 11 марта 1946 года. Он был допрошен полевой службой безопасности 13 и 14 марта. Позже в том же месяце он был передан американцам и доставлен в Нюрнберг, где в апреле его снова допросили в связи с процессом над Кальтенбруннером, так называемым “Процессом Поля” и “Процессом ИГ Фарбен”.2
В период с 9 по 16 апреля у него было несколько бесед с американским тюремным психиатром доктором Гилбертом.3
25 мая 1946 года он был передан польским властям и перевезен в Краков, а затем в Варшаву в ожидании суда. Суд состоялся только в марте следующего года. Он был приговорен к смертной казни и казнен в апреле 1947 года.
То, что Хесс написал в тюрьме, большая часть которого переведена и воспроизведена здесь, состоит из двух частей. Вот его автобиография, которая состоит из страниц с 29 по 202 и которая приводится полностью, насколько это разборчиво. Это было написано в январе и феврале 1947 года, то есть после завершения предварительного расследования, но до того, как он предстал перед судом. Остальная часть этой книги, представленная здесь в виде приложений, была написана в связи с этим предварительным расследованием или другими расследованиями, одновременно проводимыми доктором Ян Сен, следственный судья. Эти документы представляют разный интерес, и здесь не все воспроизведены полностью.4
Дневник написан от руки, и тщательное сравнение почерка с другими документами, которые, как известно, были написаны Хессом как до, так и после его ареста, доказывает его подлинность без тени сомнения. Остальные документы в большинстве случаев напечатаны на машинке, некоторые представляют собой стенографические записи, но внутренние свидетельства также подтверждают их несомненную подлинность. Оригиналы документов являются собственностью Высшей комиссии по расследованию преступлений гитлеровцев в Польше (Gloiimej Komisji Badania Zbrodni Hitlerowskich w Polsce), но Музей Освенцима предоставил фотоматериал в распоряжение доктора Брозата, который полностью проверил его подлинность.
Эти документы были впервые частично опубликованы в 1951 году в переводе на польский язык, отредактированном и представленном известным польским криминологом доктором Станиславом Батавией, у которого было около тринадцати бесед с Хессом в Краковской тюрьме, и который затем предложил ему написать свою автобиографию. Это издание содержало всю автобиографию и подборку других документов. Первое полное издание, содержащее все документы, а также последние письма Хесса к его жене и детям,5 - это также польский перевод, вышедший в 1956 году с введением и различными пояснительными примечаниями доктора Яна Сена.6
Автобиография и другие документы, благодаря этим польским изданиям, были известны ученым в течение многих лет и цитируются в большинстве книг, посвященных зверствам нацистов или союзников.7
Но этот английский перевод и издание, которое одновременно печатается в Германии, являются первыми, появившимися на любом другом языке, кроме польского. В немецком издании автобиография была разбита на части и снабжена заголовками глав; но в этом английском издании было сочтено лучшим напечатать текст в точности так, как его написал Хесс. Кроме того, немецкое издание не является полным. Например, инцидент с румынским принцем был опущен, предположительно, из соображений брезгливости. Здесь автобиография приведена полностью: там, где есть пробелы, обозначенные… это относится ко всем случаям, кроме одного, потому что такие краткие пробелы, всего в несколько слов, существуют в переписанном машинописном тексте и обусловлены неразборчивостью оригинальной рукописи.
Переводчик хотел бы выразить свою личную благодарность мистеру Эндрю Фостер-Меллиару за его помощь как в подготовке первого варианта этого перевода, так и в исправлении корректур.
Введение
лорд Рассел из Ливерпуля
Система концентрационных лагерей была в полном разгаре в Третьем рейхе задолго до начала Второй мировой войны, и при Гиммлере ее организация была доведена до совершенства, а ее методы опробованы и применялись на его соотечественниках в мирное время.
В течение нескольких недель после своего прихода к власти в 1933 году Гитлер ввел в правовую систему то, что называлось Schutzhaft, или содержание под стражей в целях защиты. В соответствии с ним любой, кто проявлял какие-либо признаки активной оппозиции новому режиму, мог содержаться под ограничением и надзором, и в течение следующих шести лет тысячи немцев были брошены в концентрационные лагеря для того, что эвфемистически называлось “лечением”. Многие из них так и не обрели свободу.
На гестапо была возложена задача “устранения всех врагов партии и Национального государства”, и именно деятельность этой организации обеспечивала концентрационные лагеря их заключенными, а СС укомплектовывала их персоналом.
В начале войны в Германии существовало шесть концентрационных лагерей, в которых содержалось около 20 000 заключенных. В течение следующих двух лет было создано еще много учреждений, некоторые из которых теперь стали названиями нарицательными: Освенцим, Бельзен, Бухенвальд, Флоссенберг, Маутхаузен, Нацвейлер, Нойенгамме, Равенс-Брекен и Заксенхаузен.
Во время войны, вероятно, не менее двенадцати миллионов мужчин, женщин и детей с захваченных территорий были преданы смерти немцами. По самым скромным подсчетам, восемь миллионов из них погибли в концентрационных лагерях. Из них не менее пяти миллионов были евреями. Оценочное число, приведенное Обвинением на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками, составляло шесть миллионов. Из последующих оценок, одна была всего лишь 4 372 000, сделанная профессором Фрумкиным, экспертом по “демографическим изменениям.”Профессор Фрумкин, однако, публично заявил, что эта оценка не включала Россию в ее нынешних границах и не принимала во внимание около двадцати трех миллионов населения стран Балтии, Литвы, Восточной Пруссии, Подкарпатья, Бессарабии, Буковины и восточных провинций Польши. Следовательно, не обязательно будет преувеличением сказать, писал профессор Фрумкин, что нацистами было убито более пяти миллионов евреев. Однако реальное число никогда не будет известно.
Говоря об этом ужасном холокосте, сэр Хартли Шоукросс, ныне лорд Шоукросс, главный обвинитель Соединенного Королевства на процессе над главными военными преступниками в Нюрнберге, сказал в своей заключительной речи: “Двенадцать миллионов убийств! Уничтожено две трети евреев в Европе, более шести миллионов из них по собственным данным убийцы. Убийства проводились подобно какому-то массовому производству в газовых камерах и печах Освенцима, Дахау, Треблинки, Бухенвальда, Маутхаузена, Майданека и Ораниенбурга”.
В эти лагеря были доставлены миллионы людей с оккупированных территорий; некоторые просто потому, что они были евреями. Некоторые были депортированы в качестве рабов и больше не считались пригодными для работы. Если бы немцы успешно вторглись и оккупировали Британские острова, многие тысячи британцев были бы включены в эту категорию. Многие заключенные были русскими военнопленными, некоторые стали жертвами “Указа о расстрелах”, многие были заключенными Ночи и Небес .8
Там их согнали вместе в условиях грязи и деградации, запугивали, избивали, пытали и морили голодом, и, наконец, истребили с помощью труда или “ликвидировали”, как называли это немцы, путем массовой казни в газовых камерах.
Сдерживающий эффект концентрационного лагеря на население Германии перед войной был значительным и был тщательно спланирован.
Первоначально завеса секретности и официально инспирированные слухи использовались для углубления тайны и усиления страха. Было много тех, кто не знал всего, что происходило за этими заборами из колючей проволоки, но мало тех, кто не мог догадаться. Не предполагалось, что эта завеса секретности когда-либо будет полностью снята. Немногим привилегированным позволялось время от времени заглядывать внутрь, и многие гражданские лица, работавшие в концентрационных и трудовых лагерях, должно быть, рассказывали своим родственникам и друзьям о том, что они видели внутри.
Но у врагов Германии никогда не должно было быть реальных доказательств совершенных там преступлений, и были разработаны планы уничтожения всех лагерей и “ликвидации” их выживших заключенных, которым помешали только быстрое наступление союзников и внезапный крах Германии.
С тех пор мир узнал всю трагичность этой истории. Выжившие рассказали о своем опыте, а сами лагеря свидетельствовали об ужасах, безмолвными свидетелями которых были сами их стены. Тех, кто первыми попал в эти лагеря, навсегда будет преследовать ужас того, что они увидели.
Один из худших из этих лагерей находился недалеко от маленького польского городка Освенцим (Oswiecim), примерно в 160 милях к юго-западу от Варшавы и до войны совершенно неизвестный за пределами Польши. До окончания войны не менее трех миллионов мужчин, женщин и детей встретили там свою смерть от отравления газом и другими способами. Эта книга - автобиография Рудольфа Хесса, который был комендантом лагеря с мая 1940 по декабрь 1943 года.
Ближе к вечеру 16 марта 1946 года два офицера Отдела по расследованию военных преступлений Британской Рейнской армии покинули штаб-квартиру, чтобы допросить немецкого военного преступника, который находился в списке разыскиваемых более восьми месяцев. Его звали Рудольф Хесс. После ареста близ Фленсбурга, на границе между Данией и Шлезвиг-Гольштейном, он был доставлен в Центр по расследованию военных преступлений в историческом старом городе Минден. Здание, в котором располагался Центр, ранее было казармой для содержания под стражей немецкой армии и обычно было известно под странным кодовым названием “Помидор”.
Хесс ранее находился под стражей в Великобритании. Он был взят в плен в мае 1945 года вместе с сотнями тысяч других немцев, но поскольку его настоящая личность тогда не была известна, его вскоре отпустили, чтобы он отправился работать на ферму. Там он оставался в течение восьми месяцев, пока, наконец, правосудие не настигло его.
Когда два офицера добрались до “Помидора”, к ним подвели Хесса. Однако они не задали ему никаких вопросов, кроме как удостовериться в его личности. Старший из двух работал над делами об Освенциме и других концентрационных лагерях в течение многих месяцев и собрал огромное количество доказательств. Им почти ничего не требовалось, чтобы дополнить картину. Однако, прежде чем покинуть Следственный центр и вернуться в штаб Рейнской армии, офицер, ответственный за расследование, рассказал бывшему коменданту Освенцима именно то, что британцам уже было известно о проводимых там массовых уничтожениях и о той роли, которую он сыграл в них. Затем он с достоинством, но безошибочно высказал Хессу все, что он думает о нем и таких, как он, и предупредил его, что в свое время он предстанет перед военным трибуналом.
Однако, прежде чем интервью закончилось, Хесса попросили сообщить одну информацию: скольких людей он казнил газом за то время, когда был комендантом Освенцима? После некоторых раздумий он, наконец, признался в двух миллионах и подписал соответствующее заявление. Когда его спросили, не было ли это число больше, он согласился, что общее число отравлений газом было больше, но заявил, что он покинул лагерь в декабре 1943 года, чтобы получить административное назначение в СС, и поэтому не несет ответственности за то, что произошло впоследствии.
Заявление Хесса, сделанное совершенно добровольно, гласило следующее:
“Заявление, сделанное добровольно в ... тюрьме 9 Рудольфом Хессом, бывшим комендантом концентрационного лагеря Освенцим 16 марта 1946 года. Я лично организовал по приказу, полученному от Гиммлера в мае 1941 года, отравление газом двух миллионов человек в период с июня по июль 1941 года и до конца 1943 года, в течение которого я был комендантом Освенцима.
Подпись: Рудольф Хесс”.
К тому времени, когда заявление было написано и подписано, становилось поздно, и поскольку Хесс явно нуждался в ванне, бритье и смене одежды, уорент-офицеру, ответственному за Центр, было поручено увести его, проследить, чтобы он получил все три порции, и, кроме того, чтобы ему дали хорошую еду и несколько сигарет. На следующий день вернулись два офицера следствия, и состоялся подробный допрос Хесса. Он был чрезвычайно готов к сотрудничеству, дал очень полный отчет о своем руководстве и продемонстрировал удивительную память на детали. По истечении трех или четырех часов его заявление было сокращено до восьми машинописных страниц, которые он прочитал и подписал. Примечательно, что этот документ мало отличается и не содержит существенных деталей от того, что Хесс позже заявил в качестве доказательства на Нюрнбергском процессе над главными военными преступниками и написал в своей автобиографии в Кракове почти двенадцать месяцев спустя. Он, конечно, никогда не стремился скрыть что-либо из того, что он сделал, и был более склонен преувеличивать, чем преуменьшать, поскольку считал комплиментом своему рвению, трудоспособности и преданности долгу выполнение своих ужасных приказов с такой быстротой и эффективностью.
1 мая 1940 года гауптштурмфюрер СС Рудольф Франц Фердинанд Хесс был повышен в звании и переведен в Освенцим из Заксенхаузена, где он занимал должность адъютанта коменданта с 1938 года. Освенцим должен был стать важным лагерем, главным образом для подавления оппозиции нацистской оккупации Польши, к которой жители этой несчастной страны относились не слишком благосклонно. Поэтому нужно было найти эффективного коменданта.
Хесс обладал необходимой квалификацией. После службы в Первой мировой войне он вступил в Свободный военный корпус в 1919 году. Эти силы были сформированы в том году несколькими головорезами из немецкой армии, которые отказались соблюдать Версальский договор и считали Филиппа Шейде-манна, подписавшего его, предателем. Их деятельность была ограничена Восточной Германией, главным образом Силезией и Балтийскими провинциями, которые они называли "Дас Балтикум". Члены этой организации совершили множество актов саботажа и убийств, направленных против жизни и имущества тех, кого они считали сотрудничающими с Комиссией союзников и правительством Фридриха Эберта.
Именно во время службы во Freikorps Хесс был вовлечен в жестокое политическое убийство и был приговорен Государственным судом по защите Республики к десяти годам тюремного заключения, все это описано Хессом в этой книге. Он был освобожден пять лет спустя и помилован, а в 1932 году вступил в НСДАП в Мюнхене. В 1933 году, командуя конным эскадроном СС в Померании, он был замечен Гиммлером во время инспекции, который решил, что его опыт и выправка подходят для административной должности в концентрационном лагере. С тех пор его будущее было обеспечено. В 1934 году он отправился в Дахау, где начинал в качестве блокфельдшера в Шуцхафтлагере (лагере защиты заключенных) и оставался там до направления в Заксенхаузен в 1938 году. В 1941 году Гиммлер проинспектировал Освенцим и дал указания расширить его и осушить окружающие болота. В то же время неподалеку, в Биркенау, был создан новый лагерь для 100 000 русских заключенных.
С этого времени число заключенных росло ежедневно, хотя условия для них были неудовлетворительными. Медицинское обеспечение было неадекватным, и эпидемические заболевания стали обычным явлением. Также в 1941 году из Словакии и Верхней Силезии прибыла первая партия евреев, и с самого начала непригодные к работе были отравлены газом в комнате в здании крематория.
Позже в том же году Гиммлер вызвал Хесса в Берлин и сообщил, что Гитлер приказал привести в действие “окончательное решение еврейского вопроса”. Так нацисты называли план фюрера по тотальному истреблению европейского еврейства. Преследование евреев в странах, в которые нацисты вторглись и оккупировали с 1939 года, уже достигло колоссальных масштабов, но это не могло застать врасплох никого, кто следил за приходом нацистов к власти в 1933 году или за их партийной программой. Четвертый пункт программы гласил: “гражданином может быть только представитель расы. Представителем расы может быть только тот, в ком течет немецкая кровь, независимо от вероисповедания. Следовательно, ни один еврей не может быть представителем расы”. Этот шедевр немецкой логики проповедовался по всей Германии с момента прихода Гитлера к власти. Евреи должны были рассматриваться как иностранцы и не иметь прав немецкого гражданства. Это использовалось нацистами как одно из средств реализации их политики борьбы с расой господ.
Первым организованным актом был бойкот еврейских предприятий еще в апреле 1933 года, а затем был принят ряд законов, которые фактически устранили евреев из всех сфер общественной жизни, с государственной службы, из профессий, из образования и из служб.
Во главе этой антисемитской атаки стоял “подстрекатель евреев номер один”, как называл себя Юлиус Штрайхер, чьей обязанностью было раздуть послевоенную неприязнь немцев к евреям в жгучую ненависть и подстрекать их к преследованию и истреблению еврейской расы. Он издавал непристойную порнографическую антисемитскую газету под названием Der Stürmer , в которой печаталась самая невероятная чушь о евреях. Можно было бы задаться вопросом, как кто-то вообще мог прочитать подобную нелепость, но они это сделали; и яд распространился, как и предполагалось, по всей нации, пока они не захотели поддержать своих лидеров в политике массового уничтожения, к которой они приступили. К 1938 году погромы стали обычным явлением, синагоги были сожжены, еврейские магазины разграблены, взимались коллективные штрафы, еврейское имущество было конфисковано государством, и даже передвижение евреев было регламентировано. Были созданы гетто , и евреев заставляли носить желтую звезду на своей одежде.
За несколько месяцев до начала войны этот угрожающий циркуляр Министерства иностранных дел Германии, должно быть, ясно указал на ход будущих событий всем, кроме тех, кто не хотел этого видеть. “Безусловно, не случайно, что судьбоносный 1938 год приблизил решение еврейского вопроса одновременно с реализацией идеи Великой Германии… Продвижение еврейского влияния и разрушительного еврейского духа в политике, экономике и культуре парализовало силу и волю немецкого народа к возрождению. Поэтому исцеление этой болезни среди людей , безусловно, было одним из важнейших требований для применения силы, которая в 1938 году привела к объединению Великой Германии вопреки всему миру”.10
Преследование евреев в странах, захваченных Германией, намного превосходило все, что было раньше, поскольку нацистский план уничтожения не должен был ограничиваться пределами Рейха. Его единственной границей был предел возможностей, и по мере того, как поток немецких завоеваний все дальше устремлялся в другие земли, все больше и больше евреев оказывалось поглощенными его жестокими водами.
Сразу же после успешного завершения немцами вторжения в иностранную страну или оккупации значительной ее части были предприняты шаги по введению в действие требований и ограничений, которые мы уже применили к евреям в Рейхе. Официальный орган СС, который назывался "Дас Шварце корпус", названный так в честь их черной униформы, писал в 1940 году: “точно так же, как еврейский вопрос будет решен в Германии только тогда, когда исчезнет последний еврей: так и остальная Европа должна осознать, что мир в Германии, который ее ожидает, должен быть миром без евреев.” Вопрос теперь не терпел отлагательств и рассматривался всеми гауляйтерами как имеющий первостепенное значение. Действительно, Ганс Франк, тогдашний генерал-губернатор Польши, сделал такую извиняющуюся запись в своем дневнике: “Я, конечно, не мог уничтожить всех вшей или всех евреев всего за год, но со временем эта цель будет достигнута”.
Когда Хесс отправился в Берлин, чтобы получить инструкции Гиммлера относительно ускорения “окончательного решения”, ему было сказано отправиться первым и проинспектировать мероприятия по уничтожению в Треблинке. Это он сделал два месяца спустя и нашел используемые там методы несколько примитивными. Соответственно, было решено, что Освенцим был наиболее подходящим лагерем для этой цели, поскольку он находился недалеко от железнодорожного узла из четырех линий, а окружающая местность не была густо заселена, и территория лагеря могла быть полностью отрезана от внешнего мира.
Хессу дали четыре недели на подготовку своего плана и велели связаться с оберштурмбаннфюрером СС Эйхманом, довольно важным должностным лицом в Amt 4 Главного управления безопасности Рейха, известным под инициалами RSHA (Reichssicherheitshauptawt).
Он испытал много административных трудностей, прежде чем все было готово, и из рассказа, который он привел в этой книге, ясно, что бюрократизм не имеет национальных границ. Тем временем количество автоколонн начало увеличиваться, и поскольку дополнительные крематории не должны были быть достроены до конца года, вновь прибывших пришлось отравлять газом во временно сооруженных газовых камерах, а затем сжигать в ямах в Биркенау, и, как заявил сам Хесс, запах горящей плоти был заметен в лагере Освенцим, расположенном на расстоянии мили, даже когда ветер дул в сторону от него.
Это поднимает широко обсуждаемый вопрос, что немецкий народ знал об этих вещах. Часто высказывалось предположение, что они ничего не знали. Эта вероятность столь же маловероятна, как и обратное, что они знали все.
Было сказано: “Вы можете дурачить всех людей какое-то время, а некоторых людей постоянно, но вы не можете дурачить всех людей постоянно”, и существует множество свидетельств того, что большое количество немцев многое знали о том, что происходило в концентрационных лагерях. Было еще больше людей, у которых были серьезные подозрения и, возможно, даже опасения, но которые предпочитали усыплять свою совесть, оставаясь в неведении.
Поскольку нехватка рабочей силы становилась все более острой, была принята политика освобождения немецких женщин-преступниц и асоциальных элементов из концентрационных лагерей для работы на немецких фабриках. Трудно поверить, что такие женщины никому не рассказывали о своем опыте. На этих фабриках работницами были немецкие гражданские лица, которые контактировали с интернированными и могли с ними разговаривать. Работницы из Освенцима, которые впоследствии перешли на вспомогательный завод Siemens в Равенсбрюке, ранее были работницами Siemens в Берлине. Они встретились с женщинами, которых знали в Берлине , и рассказали им, что видели в Освенциме. Разумно ли предположить, что эти истории никогда не повторялись? Немцам, которые во время войны позволяли себе неосторожные разговоры, обычно говорили: “Вам лучше быть осторожными, или вы вылетите в трубу”. К чему это могло относиться, как не к крематориям концентрационных лагерей?
Система концентрационных лагерей существовала в Германии за несколько лет до войны, и у многих немцев были друзья и родственники, заключенные в лагерях, некоторые из которых впоследствии были освобождены. Заключенные Бухенвальда ежедневно отправлялись на работу в Веймар, Эрфурт и Йену. Они уходили утром и возвращались ночью. В течение дня они смешивались с гражданским населением во время работы. Они никогда не разговаривали, и если разговаривали, всегда ли старательно избегали темы концентрационных лагерей?
На многих заводах, где работали группы из концентрационных лагерей, техники не были военнослужащими вооруженных сил, а бригадиры не были эсэсовцами. Они уходили домой каждый вечер после того, как весь день наблюдали за работой заключенных. Неужели они никогда не обсуждали со своими родственниками или друзьями по возвращении домой то, что видели и слышали в течение дня? А как насчет руководителей СС и охраны? Это правда, что все они подписали заявления, обязывающие их никогда не сообщать никому за пределами службы концентрационного лагеря о том, что они видели внутри своего лагеря. Но разумно ли полагать, что ни один из них не был достаточно человечен, чтобы нарушить это обязательство? Хулиган всегда остается хвастуном.
В августе 1941 года епископ Лимбурга написал в имперские министерства внутренних дел, юстиции и по делам церкви следующее: “Примерно в 8 километрах от Лимбурга, в маленьком городке Хадамар… это институт, где эвтаназия систематически практикуется в течение нескольких месяцев. Несколько раз в неделю в Хадамар прибывают автобусы со значительным количеством таких жертв. Местные школьники знают этот автомобиль и говорят: ‘Вот снова едет ящик для убийства’. Дети обзывают друг друга и говорят: ‘Ты сумасшедший, тебя отправят в пекарные печи в Хадамаре."Те, кто не хотят жениться, говорят: ‘Жениться? Никогда! Произвести на свет детей, чтобы их можно было поместить в пароварку высокого давления?’ Вы слышите, как старики говорят: ‘Не отправляйте меня в государственную больницу. После того, как слабоумных прикончат, следующими бесполезными едоками, чья очередь настанет, будут старики ...”
Если местные жители так много знали в Хадамаре, есть ли какие-либо сомнения в том, что жители Бергена, Дахау, Штрутхофа и Биркенау знали что-то о том, что происходило у самых их дверей в концентрационных лагерях Бельзен, Дахау, Нацвайлер и Освенцим? Сам Хесс сказал об Освенциме: “отвратительный и тошнотворный смрад от непрерывного сжигания тел пропитал всю территорию, и все люди, живущие в окружающих общинах, знали, что в концентрационных лагерях продолжалось истребление”.
День за днем поезда с жертвами путешествовали в вагонах для скота по всей железнодорожной системе Рейха по пути в центры уничтожения. Их видели сотни железнодорожников, которые знали, откуда они пришли и куда направляются.
Какие бы ужасы ни скрывались за стенами лагеря, подобные вещи происходили средь бела дня, и все те немцы, у которых были глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, могли почти не сомневаться в том, какие преступления совершались от их имени по всей стране.
Итак, как написал сам Хесс, “по воле рейхсфюрера СС Освенцим стал величайшим центром уничтожения людей всех времен”. Он считал приказ Гиммлера “экстраординарным и чудовищным”. Тем не менее причины, стоящие за программой уничтожения, казались ему правильными. Ему был отдан приказ, и он должен был его выполнить. “Было ли это массовое истребление евреев необходимым или нет, ” пишет он, - было чем-то, по поводу чего я не мог позволить себе составить мнение, поскольку мне не хватало необходимой широты взглядов.” Хесс чувствовал, что если сам фюрер отдал приказ о хладнокровном расчетливом убийстве миллионов невинных мужчин, женщин и детей, то не ему было подвергать сомнению его строгость.
То, что приказывал Гитлер или Гиммлер, всегда было правильным. В конце концов, он писал: “У демократической Англии также есть базовая национальная концепция: ‘Моя страна, правильная или неправильной!” И более того, Хесс действительно считал это убедительным объяснением. Более того, он счел странным, что “посторонние просто не могут понять, что не было ни одного офицера СС, который мог бы ослушаться приказа рейхсфюрера СС”.... Его основные приказы, отданные от имени фюрера, были священными. Они не терпели никаких размышлений, никаких аргументов, никаких толкований — не зря во время тренировок самопожертвование японцев ради своей страны и своего императора, который также был их богом, выставлялось в качестве яркого примера для СС.
Тем не менее, несмотря на свою подготовку, Хесс, по-видимому, испытывал некоторые опасения, поскольку, по его признанию, когда он впервые увидел отравленные газом тела в толпе, ему стало “не по себе”, и он “содрогнулся”, но в целом он и его подчиненные предпочли этот метод уничтожения расстрелу, и они были “рады, что их избавили от этих кровавых ванн”.
В своей автобиографии относительные достоинства этих альтернативных методов уничтожения обсуждаются Хессом с такой же отстраненностью, с какой фермер мог бы обсуждать, что лучше использовать - отравление газом или ловушку для джина, чтобы избавить сельскую местность от вредных паразитов. Аналогия не является надуманной, поскольку именно так Раса Господ относилась к евреям.
Собственный отчет Хесса о своих злодеяниях примечателен не только тем, что он описал, но и тем, как он это написал. Нацисты, и Хесс среди них, были экспертами в использовании эвфемизмов, и когда дело доходило до убийства, они никогда не называли вещи своими именами. Особое обращение, истребление, ликвидация, элиминация, переселение и окончательное решение были синонимами убийства, и Хесс добавил еще одну жемчужину в коллекцию “удаление расово-биологических инородных тел”.
Ужасы, описанные Хессом, теперь хорошо известны. О них написано много книг. Сейчас впервые не раскрывается никаких новых фактов, имеющих какое-либо значение. Тем не менее, я думаю, что его историю следует прочитать по одной очень веской причине. Хесс был самым обычным маленьким человеком. О нем никогда бы не услышала широкая общественность, если бы судьба не распорядилась так, что ему суждено было стать, возможно, величайшим палачом всех времен. Однако, когда читаешь об этом в его автобиографии, все это кажется вполне обыденным. У него была работа, которую он должен был выполнять, и он выполнял ее эффективно.
Хотя в конце концов он, похоже, осознал чудовищность того, что он сделал, он, тем не менее, гордился тем, что делал это хорошо.
Он был, как и многие его собратья-изверги, отличным семьянином. Похоже, что многие из этих эсэсовцев обладали шизофренической способностью к сантиментам и садизму, но это было, несомненно, потому, что последнее было всего лишь частью их работы. Кочегар, в чьи обязанности входило следить за кострами в крематории концентрационного лагеря, мог собраться у рождественской елки со своими маленькими детьми после обеда в рождественский день, а через несколько минут взглянуть на часы и поспешить прочь, чтобы успеть к вечерней смене.
Хесс также был любителем животных, как и другие нацистские злодеи. Один из должностных лиц концентрационного лагеря Равенсбрюккен, известного как “женский ад”, применял жесточайшие физические и психические пытки к женщинам-заключенным, находившимся в его ведении. Когда в 1947 году Трибунал по военным преступлениям признал его виновным и приговорил к смертной казни через повешение, многие из его родственников и друзей написали, что “дорогой, добрый Людвиг не мог причинить вреда ни одному животному”, и что, когда канарейка его тещи умерла, он “нежно положил птичку в маленькую коробочку, накрыл ее розой и закопал под розовым кустом в саду".”Хесс признает, что истребление евреев было “в корне неправильным”, но то, что он должен был отказаться выполнять такие преступные приказы, ни на мгновение не приходило ему в голову. В этом заключается предупреждение, которое дает нам его история. То, что такой мелкий бюрократ, как Хесс, мог, как он сам написал, стать “винтиком в колесе великой машины уничтожения, созданной Третьим рейхом”, является напоминанием, которое никогда не следует забывать, об ужасающем и катастрофическом воздействии тоталитаризма на умы людей.
Лондон
Март 1959
АВТОБИОГРАФИЯ
На следующих страницах я хочу попытаться рассказать историю своей сокровенной сущности. Я попытаюсь восстановить по памяти правдивое описание всех важных событий в моей жизни и психологических высот и глубин, через которые я прошел.
Чтобы дать как можно более полную картину, важно, чтобы я сначала вернулся к самым ранним впечатлениям моего детства.
Пока мне не исполнилось шесть лет, мы жили на отдаленной окраине Бадена, в районе, состоящем из разбросанных и изолированных фермерских домов. Все соседские дети были намного старше меня, и, следовательно, у меня не было товарищей по играм, и я зависел в общении со взрослыми людьми. Я не получал от этого особого удовольствия и старался, когда это было возможно, ускользнуть от их надзора и отправиться в одиночные исследовательские путешествия. Я был очарован огромными лесами с их высокими черными соснами, которые начинались недалеко от нашего дома. Однако я никогда не отваживался заходить далеко в них, никогда дальше точки, откуда я мог со склонов горы видеть нашу собственную долину. Действительно, мне было фактически запрещено ходить в лес одному, поскольку, когда я был моложе, какие-то бродячие цыгане застали меня играющим в одиночестве и забрали с собой. Меня спас соседний крестьянин, который случайно встретился нам на дороге и который вернул меня домой.
Местом, которое я нашел особенно привлекательным, было большое водохранилище, снабжавшее город. Часами напролет я слушал таинственный шепот воды за его толстыми стенами и никогда не мог, несмотря на объяснения старших, понять, что это такое. Но большую часть своего времени я проводил в фермерских сараях и конюшнях, и когда люди хотели найти меня, они всегда искали меня в первую очередь там. Лошади особенно восхищали меня, и я никогда не уставал гладить их, разговаривать с ними и угощать лакомыми кусочками. Если бы у меня в руках была щетка или расческа для мытья посуды, я бы немедленно начни ухаживать за ними. Несмотря на беспокойство фермеров, я пролезал между ног лошадей, пока расчесывал их, и до сих пор ни одно животное не лягнуло или укусило меня. Даже вспыльчивый бык, принадлежавший одному из фермеров, всегда был очень дружелюбен по отношению ко мне. Я также никогда не боялся собак, и ни одна из них никогда не нападала на меня. Я бы немедленно бросил даже свою любимую игрушку, если бы увидел возможность улизнуть в конюшню. Моя мать делала все возможное, чтобы отучить меня от этой любви к животным, которая казалась ей такой опасной, но тщетно. Я вырос в одинокого ребенка и никогда не был так счастлив, как играя или работая в одиночестве и без присмотра. Я не мог выносить, когда за мной кто-либо наблюдал.
Вода тоже имела для меня непреодолимое влечение, и я постоянно мылся. Я стирал всевозможные вещи в ванне или в ручье, протекавшем через наш сад, и многие игрушки или одежду я испортил таким образом. Эта страсть к воде остается со мной по сей день.
Когда мне было шесть лет, мы поселились в окрестностях Мангейма. Как и раньше, мы жили на окраине города. Но, к моему большому разочарованию, там не было ни конюшен, ни скота. Моя мать часто рассказывала мне, как неделями подряд я почти заболевал от тоски по дому, по моим животным, холмам и лесу. В то время мои родители делали все, что было в их силах, чтобы отвлечь меня от моей преувеличенной любви к животным. Им это не удалось: я находил книги с изображениями животных и, спрятавшись, мечтал о своих коровах и лошадях. На мой седьмой день рождения мне подарили Ганса, угольно-черного пони со сверкающими глазами и длинной гривой. Я был почти вне себя от радости. Наконец-то у меня появился товарищ. Потому что Ганс был самым доверчивым из созданий и следовал за мной, куда бы я ни пошел, как собака. Когда мои родители были в отъезде, я даже брал его к себе в спальню. Поскольку я всегда был в хороших отношениях с нашими слугами, они приняли эту мою слабость и никогда не выдавали меня. Там, где мы сейчас жили, у меня было много товарищей по играм моего возраста. Мы играли в игры, в которые играют дети во всем мире, и я принимал участие во многих юношеских шалостях. Но моей самой большой радостью было взять моего Ганса в большой Хаардтский лес, где мы могли быть совершенно одни, катаясь час за часом, не встречая ни души.
Теперь началась школа и более серьезные дела в жизни. В течение этих первых школьных лет не произошло ничего важного для моего рассказа. Я был прилежным учеником и обычно заканчивал домашнее задание как можно быстрее, чтобы у меня было достаточно свободного времени, чтобы побродить с Гансом.
Мои родители позволяли мне поступать более или менее так, как я хотел.
Мой отец дал обет, что я должен быть священником, и поэтому моя будущая профессия была уже твердо определена.
Я получил образование исключительно с этой целью. Мой отец воспитывал меня на строгих военных принципах. На меня также повлияла глубоко религиозная атмосфера, которая пронизывала нашу семейную жизнь, поскольку мой отец был набожным католиком. Пока мы жили в Бадене, я мало видел своего отца, поскольку большую часть времени он проводил в разъездах, а дела иногда заставляли его месяцами отсутствовать дома.11
Все это изменилось, когда мы переехали в Мангейм. Теперь мой отец почти каждый день находил время интересоваться мной, либо проверяя мои школьные задания, либо обсуждая со мной мою будущую профессию. Моей величайшей радостью было слушать, как он рассказывал о своем опыте действительной службы в Восточной Африке, и слушать его описания сражений с мятежными туземцами, а также его рассказы об их жизни, обычаях и зловещем идолопоклонстве. Я слушал со страстным энтузиазмом, когда он говорил о благословенной и цивилизующей деятельности миссионеров, и я был полон решимости однажды самому стать миссионером в мрачных джунглях самой мрачной Африки. Это были действительно знаменательные дни, когда нас посетил один из пожилых бородатых африканских отцов, которых мой отец знал в Восточной Африке. Я не упустил ни единого слова из разговора, настолько увлекшись, что даже забыл своего Ганса.
Моя семья много развлекалась, хотя они редко посещали дома других людей. Нашими гостями были в основном священники всех мастей.
С годами религиозный пыл моего отца возрастал. Всякий раз, когда позволяло время, он брал меня с собой в паломничества по всем святым местам в нашей собственной стране, а также в Айнзидельн в Швейцарии и в Лурд во Франции. Он страстно молился, чтобы на меня снизошла Божья благодать, чтобы я мог однажды стать священником, благословленным Богом. Я тоже был настолько глубоко религиозен, насколько это было возможно для мальчика моего возраста, и я очень серьезно относился к своим религиозным обязанностям. Я молился с истинной, детской серьезностью и выполнял свои обязанности послушника с большой серьезностью. Мои родители воспитали меня в уважении и послушании ко всем взрослым людям, и особенно пожилым, независимо от их социального статуса. Меня учили, что мой высший долг - помогать нуждающимся. Мне постоянно настойчиво внушали, что я должен незамедлительно подчиняться желаниям и командам моих родителей, учителей и священников, да и вообще всех взрослых людей, включая прислугу, и что ничто не должно отвлекать меня от этого долга. Что бы они ни говорили, всегда было правильно.
Эти основные принципы, на которых я был воспитан, вошли в мою плоть и кровь. Я до сих пор отчетливо помню, как мой отец, который из-за своего ревностного католицизма был решительным противником правительства Рейха и его политики, никогда не переставал напоминать своим друзьям, что, какой бы сильной ни была оппозиция, законам и декретам государства следует подчиняться безоговорочно.
С самой ранней юности меня воспитывали с твердым осознанием долга. В доме моих родителей настаивали на том, чтобы каждая задача выполнялась точно и добросовестно. У каждого члена семьи были свои особые обязанности, которые он должен был выполнять. Мой отец особенно заботился о том, чтобы я с величайшей скрупулезностью выполнял все его указания и пожелания. Я до сих пор помню, как однажды ночью он вытащил меня из постели за того, что я оставил седельную попону валяться в саду, вместо того чтобы повесить ее сушиться в сарае, как он велел мне сделать. Я просто забыл обо всем этом. Снова и снова он внушал мне, что большое зло почти всегда проистекает из маленьких, на первый взгляд незначительных проступков. В то время я не до конца понимал значение этого изречения, но в последующие годы мне пришлось на горьком опыте убедиться в правдивости его слов.
Отношения между моими родителями были полны любви, уважения и взаимопонимания. И все же я никогда не помню ни одного проявления нежности; но в то же время я никогда не слышал, чтобы они обменялись сердитым словом. В то время как две мои сестры, которые были на четыре и шесть лет младше меня, были очень нежными и всегда вертелись вокруг своей матери, я всегда, с самых ранних лет, стеснялся любых проявлений нежности, к большому сожалению моей матери, а также всех моих тетушек и других родственников. Рукопожатие и несколько кратких слов благодарности были самым большим, чего от меня можно было ожидать.
Хотя оба моих родителя были преданы мне, я никогда не мог доверить им множество больших и маленьких забот, которые время от времени терзают сердце ребенка. Я должен был решить все свои проблемы, насколько мог, сам. Моим единственным доверенным лицом был мой пони, и я был уверен, что он меня понимает. Две мои сестры были очень привязаны ко мне и постоянно пытались установить любящие и сестринские отношения. Но я никогда не хотела иметь с ними много общего. Я участвовал в их играх только тогда, когда был вынужден, и тогда я придирался к ним, пока они в слезах не бежали к моей матери. Я разыгрывал над ними множество практических шуток. Но, несмотря на все это, их преданность мне оставалась неизменной, и они всегда сожалели и сожалеют по сей день о том, что я никогда не мог испытывать к ним более теплых чувств. Они всегда были для меня чужими.
Однако я испытывал величайшее уважение к обоим своим родителям и смотрел на них с благоговением. Но любовь, ту любовь, которую другие дети испытывают к своим родителям, которую я сам позже узнал, я так и не смог им дать. Почему это должно было быть, я никогда не понимал. Даже сегодня я не могу найти объяснения.
Я не был особенно воспитанным и, конечно, не был примерным ребенком. Я был способен на все трюки, обычные для мальчика моего возраста. Я шалил с другими и принимал участие в самых диких играх и потасовках, когда мне предоставлялась такая возможность. Хотя всегда были моменты, когда мне приходилось быть одному, у меня было достаточно друзей, с которыми я мог играть, когда хотел. Я не терпел глупостей и всегда стоял на своем. Если бы я был жертвой несправедливости, я бы не успокоился, пока не счел бы это отомщением. В таких вопросах я был неумолим, и мои одноклассники держали меня в страхе . Между прочим, все время, пока я учился в начальной школе, я делил скамейку со шведской девочкой, которая хотела стать врачом. Мы всегда оставались хорошими друзьями и никогда не ссорились. В нашей школе было принято, чтобы одни и те же ученики сидели на одной скамейке в течение всего времени, пока они учились вместе.
Когда мне было тринадцать лет, произошел инцидент, который я должен рассматривать как первое крушение религиозных убеждений, которых я так твердо придерживался.
Во время одной из обычных потасовок, которая произошла у входа в спортзал, я непреднамеренно столкнул одного из своих одноклассников с лестницы. В результате он сломал лодыжку. На протяжении многих лет сотни школьников, должно быть, падали с этих ступенек, я в том числе, и никто из них никогда серьезно не пострадал. Этому конкретному мальчику просто не повезло. Мне дали три дня заключения. Это было субботнее утро. В тот день я пошел на исповедь, как делал каждую неделю, и признался во всем этом несчастном случае. Однако я ничего не сказал об этом дома, поскольку не хотел портить родителям воскресенье. Они узнают об этом достаточно скоро, на следующей неделе. Мой духовник, который был хорошим другом моего отца, был приглашен к нам домой в тот же вечер. На следующее утро мой отец устроил мне допрос по поводу несчастного случая и должным образом наказал меня за то, что я не рассказал ему об этом сразу. Я был совершенно ошеломлен, не из-за наказания, а из-за этого невообразимого предательства со стороны исповедника. Меня всегда учили, что тайны священной исповеди настолько неприкосновенны, что даже самые серьезные преступления, о которых там рассказывается священнику, никогда не будут совершены быть раскрыто им самим. И теперь этот священник, которому я так безоговорочно доверял, к которому я регулярно ходил на исповедь и который знал наизусть все тонкости моих мелких грехов, сломал печать исповедальни из-за такого пустяка, как этот! Только он мог рассказать моему отцу о несчастном случае, потому что ни моего отца, ни моей матери, ни кого-либо из домашних в тот день не было в городе. Наш телефон был неисправен. Никто из моих одноклассников не жил по соседству. Никто, кроме этого священника, не навещал нас. Очень долгое время я размышлял над всеми деталями этого инцидента, настолько чудовищным он мне показался. Я был тогда и остаюсь до сих пор полностью убежден, что священник нарушил тайну исповеди. Моя вера в священство была разрушена, и в моем сознании впервые начали возникать сомнения. Я больше не ходил к этому священнику на исповедь. Когда он и мой отец отчитали меня за это, я смог оправдаться тем, что ходил на исповедь в нашу школьную церковь к священнику, который преподавал нам религию. Моему отцу это показалось достаточно правдоподобным, но я убежден, что мой бывший духовник знал мою истинную причину. Он сделал все, чтобы вернуть меня, но я больше не мог заставить себя исповедаться ему. На самом деле я пошел дальше и вообще отказался от исповеди, поскольку больше не считал священство достойным моего доверия.
В школе меня учили, что Бог назначал суровое наказание тем, кто шел к Святому причастию без предварительной исповеди. Могло даже случиться, что такие грешники были бы поражены насмерть у ограждения для причастия.
В своем детском невежестве я искренне умолял нашего Небесного Отца сделать скидку на тот факт, что я больше не мог ходить на исповедь, и простить мои грехи, которые я затем начал перечислять. Так я поверил, что мои грехи были мне прощены, и с трепещущим сердцем, неуверенный в правильности своих действий, пошел к причастию в церковь, где меня не знали. Ничего не произошло! И я, бедный, жалкий червяк, верил, что Бог услышал мою молитву и одобрил то, что я сделал.
Мой дух, который в вопросах веры до тех пор был так мирно и уверенно воспитан, подвергся серьезному потрясению, и глубокая, подлинная вера ребенка была разбита вдребезги.
На следующий год скоропостижно скончался мой отец. Не могу вспомнить, чтобы это сильно повлияло на меня. Возможно, я был слишком молод, чтобы полностью осознать свою потерю. И в результате его смерти моя жизнь приняла совсем не тот оборот, которого он желал.
Началась война. Гарнизон Мангейма отправился на фронт. Были созданы резервные формирования. С фронта прибыли первые эшелоны с ранеными. Я почти никогда не бывал дома. Там было так много интересного, и я не хотел ничего пропустить. Я приставал к своей матери, пока она не разрешила мне записаться помощником в Красный Крест.
Среди всех переполняющих впечатлений того времени сейчас невозможно точно вспомнить, как на меня подействовал мой первый контакт с ранеными солдатами. Я до сих пор помню окровавленные повязки на головах и руках, и нашу собственную полевую серую форму, и довоенные синие кители и красные брюки французов, все в пятнах крови и грязи. Я до сих пор слышу их сдавленные стоны, когда их грузили в наспех приготовленные трамвайные вагоны. Я бегал туда-сюда, раздавая прохладительные напитки и табак. Когда я не был в школе, я проводил все свое время в больницах, или в казармах, или на железнодорожной станции, встречая воинские транспорты и санитарные поезда и помогая с распределением еды и удобств. В больницах я обычно на цыпочках проходил мимо кроватей, на которых стонали тяжелораненые, и видел многих умирающих или даже мертвых. Все это произвело на меня странное впечатление, хотя сейчас я не могу описать свои ощущения более подробно.
Память об этих печальных сценах, однако, была быстро развеяна непобедимым казарменным юмором солдат, которые были лишь слегка ранены или которым не было больно. Я никогда не уставал слушать их рассказы о фронте и об их личном опыте. Солдатская кровь, которая текла в моих жилах, откликнулась. На протяжении многих поколений все мои предки со стороны моего отца были офицерами; в 1870 году мой дед пал в бою в звании полковника во главе своего полка. Мой отец тоже был солдатом до мозга костей, хотя после того, как он уволился из армии, его его религиозный пыл погасил военный энтузиазм. Я хотел быть солдатом. Я был полон решимости любой ценой не пропустить эту войну. Моя мать и мой опекун, фактически все мои родственники, делали все возможное, чтобы отговорить меня. Они сказали, что сначала я должен сдать аттестат зрелости, а потом мы это обсудим. В любом случае было решено, что я должен был стать священником. Я не спорил, но продолжал всеми силами пытаться попасть на фронт. Я часто прятался в воинских эшелонах, но меня всегда обнаруживали, и, несмотря на мои искренние мольбы, военная полиция забирала меня домой из-за моего возраста.
Все мои мысли и надежды в то время были направлены на то, чтобы стать солдатом. Моя школа, моя будущая профессия и мой дом отошли на второй план. С совершенно необычайным и трогательным терпением и добротой моя мать делала все возможное, чтобы заставить меня изменить свое мнение. Тем не менее, я упрямо продолжал искать любую возможность для достижения своих амбиций. Моя мать была бессильна перед лицом такого упрямства. Мои родственники хотели отправить меня в колледж по подготовке миссионеров, хотя моя мать была против этого. Я был нерешителен в вопросах религии, хотя добросовестно следовал предписаниям Церкви. Мне не хватало сильной направляющей руки моего отца.
В 1916 году с помощью капитана кавалерии, с которым я познакомился в госпитале, мне наконец удалось поступить в полк, в котором служили мои отец и дед.12
После короткого периода обучения меня отправили на фронт без ведома моей матери.
Я больше не должен был ее видеть, потому что она умерла в 1917 году.
Меня отправили в Турцию, а затем на иракский фронт.
Тот факт, что я завербовался тайно, в сочетании с постоянным страхом, что меня обнаружат и отправят обратно домой, сделали долгое и разнообразное путешествие, которое привело меня через многие страны по пути в Турцию, глубоко впечатляющим событием в жизни мальчика, которому еще не исполнилось шестнадцати лет. Пребывание в Константинополе, который в то время все еще был городом с богатой восточной культурой, и путешествие на поезде и лошадях к далекому иракскому фронту также были наполнены новыми впечатлениями. Тем не менее, это не имело для меня принципиального значения и не осталось четким отпечатком в моем сознании.
Однако я помню каждую деталь моего первого столкновения с врагом.
Вскоре после нашего прибытия на фронт нас прикрепили к турецкой дивизии, и наше кавалерийское подразделение было разделено, чтобы действовать в качестве подкрепления с тремя турецкими полками. Нас все еще обучали выполнению наших обязанностей, когда британцы —новозеландцы и индийцы — начали атаку. Когда бои стали интенсивными, турки убежали. Наш маленький отряд немцев лежал изолированный на бескрайних просторах пустыни, среди камней и руин некогда процветавших цивилизаций, и мы должны были защищаться как могли. Нам не хватало боеприпасы и пункт первой помощи были оставлены далеко позади вместе с нашими лошадьми. Огонь противника стал еще более интенсивным и точным, и вскоре я понял, насколько серьезным было наше положение. Один за другим мои товарищи падали ранеными, и вдруг мужчина рядом со мной не ответил, когда я окликнул его. Я обернулся и увидел, что из тяжелой раны на голове течет кровь, и что он уже мертв. Меня охватил ужас, который мне никогда больше не суждено было испытать в такой степени, чтобы меня тоже не постигла та же участь. Если бы я был один, я бы, конечно, сбежал, как это сделали турки . Я продолжал оглядываться на своего мертвого товарища. Затем внезапно, в моем отчаянии, я заметил нашего капитана, который лежал за скалой с ледяным спокойствием, как будто на тренировочном полигоне, и отражал огонь противника из винтовки, выпавшей из рук моего мертвого соседа. При этих словах на меня тоже снизошло странное спокойствие, какого я никогда раньше не знал. До меня дошло, что я тоже должен начать стрелять. До этого я не сделал ни единого выстрела и только с нарастающим ужасом наблюдал, как индейцы медленно подходили все ближе. Один из них только что выпрыгнул из-за груды камней. Я как сейчас вижу его, высокого, широкоплечего мужчину с щетинистой черной бородой. На мгновение я заколебался, образ моего мертвого товарища был у меня перед глазами, затем я выпустил оружие и, дрожа, увидел, как индеец бросился вперед, упал и больше не двигался. Я не могу честно сказать, правильно ли я прицелился из винтовки. Мой первый мертвец! Чары рассеялись. Теперь я делал выстрел за выстрелом, как меня учили, и больше не думал об опасности. более того, мой капитан был неподалеку, и время от времени он выкрикивал мне слова ободрения. Нападение было остановлено, как только индийцы поняли, что столкнулись с серьезным сопротивлением. Тем временем турки снова были отброшены вперед, и была предпринята контратака. В тот же день была отвоевана значительная часть утраченных позиций. Во время продвижения я с некоторым трепетом и нервозностью поглядывал на моего мертвеца, и я не чувствовал себя очень счастливым из-за всего этого. Я не могу сказать, убил ли я или ранил еще кого-нибудь из индейцев во время этого сражения, хотя я целился и стрелял в любого врага, который появлялся из-за укрытия. Я был слишком взволнован всем этим.
Мой капитан выразил свое изумление моим хладнокровием во время этого моего первого боя, моего боевого крещения. Если бы он только знал, что я на самом деле чувствовал в глубине души! Позже я описал ему свое истинное душевное состояние. Он рассмеялся и сказал мне, что все солдаты испытывают примерно одинаковые чувства.
Я испытывал безоговорочное и необычное доверие к своему капитану. Он стал, так сказать, моим отцом-солдатом, и я относился к нему с большим уважением. Это были гораздо более глубокие отношения, чем те, которые существовали между мной и моим настоящим отцом. Он всегда держал меня под присмотром. Хотя он никогда не выказывал по отношению ко мне никакого фаворитизма, он относился ко мне с большой любовью и заботился обо мне, как будто я был его сыном. Он не хотел отпускать меня в дальние разведывательные патрули, хотя в конце концов всегда уступал моим неоднократным просьбам отправить меня. Он особенно гордился, когда меня награждали или повышали в звании.13
Сам он, однако, никогда не рекомендовал меня к каким-либо отличиям. Я глубоко оплакивал его потерю, когда он пал во второй битве при Иордане весной 1918 года. Его смерть действительно очень глубоко повлияла на меня.
В начале 1917 года наше формирование перебросили на Палестинский фронт. Мы были на Святой Земле. Старые, знакомые имена из истории религии и рассказы святых были о нас. И как все это разительно отличалось от картин и историй, которые наполняли мои юношеские мечты!
Сначала мы заняли позиции на дороге в Хиджаз, но позже мы перешли к иерусалимскому фронту.
Таким образом, однажды утром, когда мы возвращались из длительного патрулирования на дальнем берегу Иордана, мы встретили в долине колонну фермерских повозок, заполненных мхом. Поскольку британцы использовали все мыслимые средства для поставок оружия арабам и смешанным расам Палестины, слишком стремясь сбросить турецкое иго, мы получили приказ обыскивать все фермерские повозки и вьючных животных. Поэтому мы сказали этим крестьянам разгрузить их тележки и допросили их с помощью нашего переводчика, молодого индийца.
Когда мы спросили их, куда они везут свой мох, они объяснили, что он предназначен для монастырей Иерусалима, где его будут продавать паломникам. Мы были несколько озадачены этим объяснением. Немного позже я был ранен и отправлен в больницу в Вильгельме, немецком поселении между Иерусалимом и Яффо. Колонисты этого места эмигрировали из Вюртемберга по религиозным соображениям несколькими поколениями ранее. Пока я был в больнице, мне рассказали, что очень выгодная торговля велась мхом, который крестьяне привозили в Иерусалим на своих тележках. Это была разновидность исландского мха с серовато-белыми прожилками и красными пятнами. Паломникам было сказано, что это произошло с Голгофы, а красные пятна были кровью Иисуса, и это было продано им по высокой цене. Колонисты совершенно откровенно объяснили, что в мирное время, когда тысячи людей посещали святые места, продажа этого мха была чрезвычайно прибыльным бизнесом. Паломники покупали все, что каким-либо образом было связано со святыми или святынями. Крупнейшими нарушителями были крупные монастыри для паломников. Там прилагались все усилия был вынужден выжимать из паломников максимальную сумму денег..После моей выписки из больницы у меня была возможность увидеть собственными глазами некоторые из этих мероприятий в Иерусалиме. Из-за войны паломников было всего несколько, но эта нехватка была восполнена присутствием немецких и австрийских солдат. Позже я столкнулся с тем же делом в Назарете. Я обсуждал этот вопрос со многими моими товарищами, потому что мне претила циничная манера, с которой представители многих основанных там церквей вели эту торговлю якобы святыми реликвиями.
Большинство моих друзей были равнодушны и говорили, что если люди настолько глупы, что попадаются на удочку этим мошенникам, они должны быть готовы заплатить за свою глупость. Другие смотрели на все это как на своего рода туристическую торговлю, которая всегда процветает в местах, представляющих особый интерес. Но некоторые из них, которые, как и я, были набожными католиками, осуждали эту торговлю, осуществляемую церквями, и были возмущены тем, как они наживались на глубоких религиозных чувствах паломников, многие из которых продали все, что у них было, чтобы посетить святые места хотя бы раз в жизни.
Долгое время мне не удавалось разобраться в своих чувствах по этому поводу, но, тем не менее, они, вероятно, сыграли решающую роль в моем последующем отречении от своей веры. Я должен, однако, упомянуть в этой связи, что все мои товарищи были убежденными католиками из сильно католического района Шварцвальд. Никогда за этот период я не слышал ни слова, сказанного против Церкви.