Сборник детективов : другие произведения.

Антология исторического детектива-16. . Книги 1-10

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  
  Марчелло Фоис Кровь с небес
  Кен Фоллетт Человек из Санкт-Петербурга
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Глава 11
  Глава 12
  Глава 13
  Глава 14
  Глава 15
  Эпилог
  Джеффри ФОРД ПОРТРЕТ МИССИС ШАРБУК
  ОТЛИЧНАЯ РАБОТА
  ПОСЛАННИК
  ПЕРВЫЙ ОСЕННИЙ ВЕТЕРОК
  МОЯ ЗАКАЗЧИЦА
  ЕДИНСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ
  КРИСТАЛЛОГОГИСТИКА
  ДВОЙНЯШКИ
  ДВОР ВИЗИРЯ
  СПАСЕНИЕ
  И ГОСПОДЬ — НЕ ИЗ ЧИСЛА НЕПОГРЕШИМЫХ
  СИВИЛЛА
  ЖЕНЩИНА-МЕЧТА
  СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
  МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ
  ВОСКРЕСНОЕ УТРО
  ВОЛК
  ПОДАРОК РЕБЕНКА
  ПАМЯТКА
  ПОСЕТИТЕЛЬ
  ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА
  СЧАСТЛИВОЕ СОБЫТИЕ
  ИЗВИНЕНИЕ
  ОПАСНОСТЬ ПОВСЮДУ
  ОБМАНКА
  КОНСУЛЬТАЦИЯ С ДВОЙНЯШКАМИ
  ГАЛЕРЕЯ
  УСЕКНОВЕНИЕ ГЛАВЫ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ
  КОГТИ НАВАЖДЕНИЯ
  РУКИ
  КРИКИ И БОРМОТАНИЯ
  СТУК В ДВЕРЬ, ОСТАВШИЙСЯ БЕЗ ОТВЕТА
  ШЕНЦ МАКОВОЙ ГОЛОВКИ
  ЧЕЛОВЕК С ЭКВАТОРА
  ПРОБУЖДЕНИЕ
  ЕГО МАЛЕНЬКИЙ КОКОН
  МАСКАРАДНАЯ МАСКА
  МЕДУЗА
  ТАЙНОЕ ПРОКЛЯТИЕ
  ЗАКОНЧИ ЕГО
  «СЛЕЗЫ КАРФАГЕНА»
  ВСЕ ОНИ — ОНА
  НОЧНОЙ ПОЕЗД НА ВАВИЛОН
  ДОМ НА ДЮНАХ
  ЗАКАДЫЧНЫЙ ПРИЯТЕЛЬ
  ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО РАСПЯТИЯ
  ЕЕ ЧАРУЮЩИЙ ОБРАЗ
  ПРИЗРАК ВО ПЛОТИ
  СЛЕПАЯ ЛЮБОВЬ
  МОЙ АВТОПОРТРЕТ
  ЭПИЛОГ АНГЕЛ НА БЕРЕГУ
  БЛАГОДАРНОСТИ
  Линдси Фэй Прах и тень
  Пролог
  Глава 1 Два преступления
  Глава 2 Свидетельство
  Глава 3 Мисс Мэри Энн Монк
  Глава 4 Ужас Хэнбери-стрит
  Глава 5 Мы обретаем союзника
  Глава 6 Письмо Боссу
  Глава 7 Рандеву в Уайтчепеле
  Глава 8 Погоня за убийцей
  Глава 9 Два события
  Глава 10 Уничтожение улики
  Глава 11 Митр-сквер
  Глава 12 Темные письмена
  Глава 13 Мисс Монк проводит расследование
  Глава 14 Лестрейд допрашивает подозреваемого
  Глава 15 Лондонский монстр
  Глава 16 Проблема Уайтчепела
  Глава 17 Человек в униформе
  Глава 18 Трофеи
  Глава 19 Что должен был рассказать Стивен Данлеви
  Глава 20 Нить
  Глава 21 На волосок от гибели
  Глава 22 Исчезновение Шерлока Холмса
  Глава 23 Операция «Флит-стрит»
  Глава 24 Ист-эндский филиал
  Глава 25 Ночь костров
  Глава 26 Ложь
  Глава 27 Убийца
  Глава 28 Охотничий отряд
  Глава 29 Портсигар и сердце
  Глава 30 Дар
  Глава 31 С уважением от Скотланд-Ярда
  Выражение признательности
  Линдси Фэй Злые боги Нью-Йорка
  Завет пилигрима
  Пролог
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Глава 11
  Глава 12
  Глава 13
  Глава 14
  Глава 15
  Глава 16
  Глава 17
  Глава 18
  Глава 19
  Глава 20
  Глава 21
  Глава 22
  Глава 23
  Глава 24
  Глава 25
  Глава 26
  Глава 27
  Историческое послесловие
  Благодарности
  Линдси Фэй Тайна семи
  Избранные слова и выражения брызгального наречия[152]
  Пролог
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Глава 11
  Глава 12
  Глава 13
  Глава 14
  Глава 15
  Глава 16
  Глава 17
  Глава 18
  Глава 19
  Глава 20
  Глава 21
  Глава 22
  Глава 23
  Глава 24
  Глава 25
  Глава 26
  Глава 27
  Историческое послесловие
  Кэролин Харт Письмо из дома
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Вольфганг Хольбайн Кровь тамплиеров
  СПРАВКА ПЕРЕВОДЧИКА
  Джефф Эбботт Опасный поцелуй
  Глава 1
  Глава 2
  Глава 3
  Глава 4
  Глава 5
  Глава 6
  Глава 7
  Глава 8
  Глава 9
  Глава 10
  Глава 11
  Глава 12
  Глава 13
  Глава 14
  Глава 15
  Глава 16
  Глава 17
  Глава 18
  Глава 19
  Глава 20
  Глава 21
  Глава 22
  Глава 23
  Глава 24
  Глава 25
  Глава 26
  Глава 27
  Глава 28
  Глава 29
  Глава 30
  Глава 31
  Глава 32
  Глава 33
  Глава 34
  Глава 35
  Глава 36
  Глава 37
  Глава 38
  Глава 39
  Глава 40
  Глава 41
  Глава 42
  Бен Элтон Первая жертва
  1 Ипр, Бельгия. Октябрь 1917 года, перед рассветом
  2 Немногим ранее
  3 Посетитель
  4 Клуб «Лиловая лампа», Лондон
  5 Банный день в пивоварне
  6 Встреча с начальником тюрьмы
  7 Приветственный ужин
  8 Холодный прием и холодный ужин
  9 Старые знакомые
  10 Полевое наказание № 1
  11 Трудное выздоровление
  12 Ипрский выступ, начало наступления, 31 июля 1917 года: Третья битва при Ипре
  13 Молчание после битвы
  14 Потенциальный союзник
  15 Выстрел в ночи
  16 Плохие новости в клубе «Карлтон»
  17 Медленное выздоровление
  18 И снова клуб «Карлтон»
  19 Экстренное совещание
  20 Линия жизни
  21 Дом Кингсли, Хэмпстед-Хит, Лондон
  22 Путешествие во Фолкстон
  23 Выражение соболезнований
  24 Капитан Шеннон
  25 Поспешные похороны
  26 Завтрак в гостинице «Мажестик»
  27 Свободный день
  28 Солдату нужно утешение
  29 «Готы»
  30 Домашняя интермедия
  31 Митинг протеста
  32 В штаб-квартире СРС
  33 В компании знаменитости
  34 Обед в «Симпсонсе»
  35 Шоу, затем дорога во Францию
  36 Общественная интермедия
  37 У нервнобольных
  38 Тушеные овощи и ворчливые разговоры
  39 Любительское представление и ночная прогулка
  40 Военная полиция
  41 Дорога на фронт
  42 Нападение на вражеские окопы
  43 Расследование продолжается
  44 Под лупой
  45 Снова в бой
  46 Беседа о литературе в приятной обстановке
  47 Признания плагиатора
  48 Тяжелая поездка
  49 Снова в атаку
  50 Томительное ожидание под огнем
  51 Противостояние
  52 Возвращение из мертвых
  Примечания
  1
  2
  3
  4
  5
  6
  7
  8
  9
  10
  11
  12
  13
  14
  15
  16
  17
  18
  19
  20
  21
  22
  23
  24
  25
  26
  27
  28
  29
  30
  31
  32
  33
  34
  35
  36
  37
  38
  39
  40
  41
  42
  43
  44
  45
  46
  47
  48
  49
  50
  51
  52
  53
  54
  55
  56
  57
  58
  59
  60
  61
  62
  63
  64
  65
  66
  67
  68
  69
  70
  71
  72
  73
  74
  75
  76
  77
  78
  79
  80
  81
  82
  83
  84
  85
  86
  87
  88
  89
  90
  91
  92
  93
  94
  95
  96
  97
  98
  99
  100
  101
  102
  103
  104
  105
  106
  107
  108
  109
  110
  111
  112
  113
  114
  115
  116
  117
  118
  119
  120
  121
  122
  123
  124
  125
  126
  127
  128
  129
  130
  131
  132
  133
  134
  135
  136
  137
  138
  139
  140
  141
  142
  143
  144
  145
  146
  147
  148
  149
  150
  151
  152
  153
  154
  155
  156
  157
  158
  159
  160
  161
  162
  163
  164
  165
  166
  167
  168
  169
  170
  171
  172
  173
  174
  175
  176
  177
  178
  179
  180
  181
  182
  183
  184
  185
  186
  187
  188
  189
  190
  191
  192
  193
  194
  195
  196
  197
  198
  199
  200
  201
  202
  203
  204
  205
  206
  207
  208
  209
  210
  211
  212
  213
  214
  215
  216
  217
  218
  219
  220
  221
  222
  223
  224
  225
  226
  227
  228
  229
  230
  231
  232
  233
  234
  235
  236
  237
  238
  239
  240
  241
  242
  243
  244
  245
  246
  247
  248
  249
  250
  251
  252
  253
  254
  255
  256
  257
  258
  259
  260
  261
  262
  263
  Annotation
  Этот том детективной антологии представлен на суд читателя! Он составлен только из романов исторического детектива, преступления и расследования которых, происходят в исторической действительности отстоящей от читателя  на разное время. Судить о целесообразности такой антологии и её занимательности предстоит только тебе, Читатель! Приятного чтения!
  
  
  Содержание:
  
  
  1. Марчелло Фоис: Кровь с небес (Перевод: В. Медведева)
  2. Кен Фоллетт: Человек из Санкт-Петербурга (Перевод: «Гермес» )
  3. Джеффри Форд: Портрет миссис Шарбук (Перевод: Григорий Крылов)
  4. Линдси Фэй: Прах и тень (Перевод: Михаил Абушик)
  5. Линдси Фэй: Злые боги Нью-Йорка (Перевод: А. Посецельский)
  6. Линдси Фэй: Тайна семи (Перевод: Наталья Рейн)
  7. Кэролин Харт: Письмо из дома (Перевод: Евгения Бутенина)
  8. Вольфганг Хольбайн: Кровь тамплиеров (Перевод: Е. Маркович)
  9. Джефф Эббот: Опасный поцелуй (Перевод: Игорь Толок)
  10. Бен Элтон: Первая жертва (Перевод: Алла Балджи)
  
  
  
  
   • Марчелло Фоис
   • Кен Фоллетт
   ◦
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   ◦ Глава 11
   ◦ Глава 12
   ◦ Глава 13
   ◦ Глава 14
   ◦ Глава 15
   ◦ Эпилог
   • Джеффри ФОРД
   ◦ ОТЛИЧНАЯ РАБОТА
   ◦ ПОСЛАННИК
   ◦ ПЕРВЫЙ ОСЕННИЙ ВЕТЕРОК
   ◦ МОЯ ЗАКАЗЧИЦА
   ◦ ЕДИНСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ
   ◦ КРИСТАЛЛОГОГИСТИКА
   ◦ ДВОЙНЯШКИ
   ◦ ДВОР ВИЗИРЯ
   ◦ СПАСЕНИЕ
   ◦ И ГОСПОДЬ — НЕ ИЗ ЧИСЛА НЕПОГРЕШИМЫХ
   ◦ СИВИЛЛА
   ◦ ЖЕНЩИНА-МЕЧТА
   ◦ СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
   ◦ МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ
   ◦ ВОСКРЕСНОЕ УТРО
   ◦ ВОЛК
   ◦ ПОДАРОК РЕБЕНКА
   ◦ ПАМЯТКА
   ◦ ПОСЕТИТЕЛЬ
   ◦ ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА
   ◦ СЧАСТЛИВОЕ СОБЫТИЕ
   ◦ ИЗВИНЕНИЕ
   ◦ ОПАСНОСТЬ ПОВСЮДУ
   ◦ ОБМАНКА
   ◦ КОНСУЛЬТАЦИЯ С ДВОЙНЯШКАМИ
   ◦ ГАЛЕРЕЯ
   ◦ УСЕКНОВЕНИЕ ГЛАВЫ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ
   ◦ КОГТИ НАВАЖДЕНИЯ
   ◦ РУКИ
   ◦ КРИКИ И БОРМОТАНИЯ
   ◦ СТУК В ДВЕРЬ, ОСТАВШИЙСЯ БЕЗ ОТВЕТА
   ◦ ШЕНЦ МАКОВОЙ ГОЛОВКИ
   ◦ ЧЕЛОВЕК С ЭКВАТОРА
   ◦ ПРОБУЖДЕНИЕ
   ◦ ЕГО МАЛЕНЬКИЙ КОКОН
   ◦ МАСКАРАДНАЯ МАСКА
   ◦ МЕДУЗА
   ◦ ТАЙНОЕ ПРОКЛЯТИЕ
   ◦ ЗАКОНЧИ ЕГО
   ◦ «СЛЕЗЫ КАРФАГЕНА»
   ◦ ВСЕ ОНИ — ОНА
   ◦ НОЧНОЙ ПОЕЗД НА ВАВИЛОН
   ◦ ДОМ НА ДЮНАХ
   ◦ ЗАКАДЫЧНЫЙ ПРИЯТЕЛЬ
   ◦ ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО РАСПЯТИЯ
   ◦ ЕЕ ЧАРУЮЩИЙ ОБРАЗ
   ◦ ПРИЗРАК ВО ПЛОТИ
   ◦ СЛЕПАЯ ЛЮБОВЬ
   ◦ МОЙ АВТОПОРТРЕТ
   ◦ ЭПИЛОГ
   ◦ БЛАГОДАРНОСТИ
   • Линдси Фэй
   ◦
   ◦ Пролог
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   ◦ Глава 11
   ◦ Глава 12
   ◦ Глава 13
   ◦ Глава 14
   ◦ Глава 15
   ◦ Глава 16
   ◦ Глава 17
   ◦ Глава 18
   ◦ Глава 19
   ◦ Глава 20
   ◦ Глава 21
   ◦ Глава 22
   ◦ Глава 23
   ◦ Глава 24
   ◦ Глава 25
   ◦ Глава 26
   ◦ Глава 27
   ◦ Глава 28
   ◦ Глава 29
   ◦ Глава 30
   ◦ Глава 31
   ◦ Выражение признательности
   • Линдси Фэй
   ◦
   ◦
   ◦
   ◦ Завет пилигрима
   ◦ Пролог
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   ◦ Глава 11
   ◦ Глава 12
   ◦ Глава 13
   ◦ Глава 14
   ◦ Глава 15
   ◦ Глава 16
   ◦ Глава 17
   ◦ Глава 18
   ◦ Глава 19
   ◦ Глава 20
   ◦ Глава 21
   ◦ Глава 22
   ◦ Глава 23
   ◦ Глава 24
   ◦ Глава 25
   ◦ Глава 26
   ◦ Глава 27
   ◦ Историческое послесловие
   ◦ Благодарности
   • Линдси Фэй
   ◦
   ◦ Избранные слова и выражения брызгального наречия[152]
   ◦ Пролог
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   ◦ Глава 11
   ◦ Глава 12
   ◦ Глава 13
   ◦ Глава 14
   ◦ Глава 15
   ◦ Глава 16
   ◦ Глава 17
   ◦ Глава 18
   ◦ Глава 19
   ◦ Глава 20
   ◦ Глава 21
   ◦ Глава 22
   ◦ Глава 23
   ◦ Глава 24
   ◦ Глава 25
   ◦ Глава 26
   ◦ Глава 27
   ◦ Историческое послесловие
   • Кэролин Харт
   ◦
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   • Вольфганг Хольбайн
   ◦
   ◦ СПРАВКА ПЕРЕВОДЧИКА
   • Джефф Эбботт
   ◦
   ◦ Глава 1
   ◦ Глава 2
   ◦ Глава 3
   ◦ Глава 4
   ◦ Глава 5
   ◦ Глава 6
   ◦ Глава 7
   ◦ Глава 8
   ◦ Глава 9
   ◦ Глава 10
   ◦ Глава 11
   ◦ Глава 12
   ◦ Глава 13
   ◦ Глава 14
   ◦ Глава 15
   ◦ Глава 16
   ◦ Глава 17
   ◦ Глава 18
   ◦ Глава 19
   ◦ Глава 20
   ◦ Глава 21
   ◦ Глава 22
   ◦ Глава 23
   ◦ Глава 24
   ◦ Глава 25
   ◦ Глава 26
   ◦ Глава 27
   ◦ Глава 28
   ◦ Глава 29
   ◦ Глава 30
   ◦ Глава 31
   ◦ Глава 32
   ◦ Глава 33
   ◦ Глава 34
   ◦ Глава 35
   ◦ Глава 36
   ◦ Глава 37
   ◦ Глава 38
   ◦ Глава 39
   ◦ Глава 40
   ◦ Глава 41
   ◦ Глава 42
   • Бен Элтон
   ◦ 1
   ◦ 2
   ◦ 3
   ◦ 4
   ◦ 5
   ◦ 6
   ◦ 7
   ◦ 8
   ◦ 9
   ◦ 10
   ◦ 11
   ◦ 12
   ◦ 13
   ◦ 14
   ◦ 15
   ◦ 16
   ◦ 17
   ◦ 18
   ◦ 19
   ◦ 20
   ◦ 21
   ◦ 22
   ◦ 23
   ◦ 24
   ◦ 25
   ◦ 26
   ◦ 27
   ◦ 28
   ◦ 29
   ◦ 30
   ◦ 31
   ◦ 32
   ◦ 33
   ◦ 34
   ◦ 35
   ◦ 36
   ◦ 37
   ◦ 38
   ◦ 39
   ◦ 40
   ◦ 41
   ◦ 42
   ◦ 43
   ◦ 44
   ◦ 45
   ◦ 46
   ◦ 47
   ◦ 48
   ◦ 49
   ◦ 50
   ◦ 51
   ◦ 52
   • notes
   ◦ 1
   ◦ 2
   ◦ 3
   ◦ 4
   ◦ 5
   ◦ 6
   ◦ 7
   ◦ 8
   ◦ 9
   ◦ 10
   ◦ 11
   ◦ 12
   ◦ 13
   ◦ 14
   ◦ 15
   ◦ 16
   ◦ 17
   ◦ 18
   ◦ 19
   ◦ 20
   ◦ 21
   ◦ 22
   ◦ 23
   ◦ 24
   ◦ 25
   ◦ 26
   ◦ 27
   ◦ 28
   ◦ 29
   ◦ 30
   ◦ 31
   ◦ 32
   ◦ 33
   ◦ 34
   ◦ 35
   ◦ 36
   ◦ 37
   ◦ 38
   ◦ 39
   ◦ 40
   ◦ 41
   ◦ 42
   ◦ 43
   ◦ 44
   ◦ 45
   ◦ 46
   ◦ 47
   ◦ 48
   ◦ 49
   ◦ 50
   ◦ 51
   ◦ 52
   ◦ 53
   ◦ 54
   ◦ 55
   ◦ 56
   ◦ 57
   ◦ 58
   ◦ 59
   ◦ 60
   ◦ 61
   ◦ 62
   ◦ 63
   ◦ 64
   ◦ 65
   ◦ 66
   ◦ 67
   ◦ 68
   ◦ 69
   ◦ 70
   ◦ 71
   ◦ 72
   ◦ 73
   ◦ 74
   ◦ 75
   ◦ 76
   ◦ 77
   ◦ 78
   ◦ 79
   ◦ 80
   ◦ 81
   ◦ 82
   ◦ 83
   ◦ 84
   ◦ 85
   ◦ 86
   ◦ 87
   ◦ 88
   ◦ 89
   ◦ 90
   ◦ 91
   ◦ 92
   ◦ 93
   ◦ 94
   ◦ 95
   ◦ 96
   ◦ 97
   ◦ 98
   ◦ 99
   ◦ 100
   ◦ 101
   ◦ 102
   ◦ 103
   ◦ 104
   ◦ 105
   ◦ 106
   ◦ 107
   ◦ 108
   ◦ 109
   ◦ 110
   ◦ 111
   ◦ 112
   ◦ 113
   ◦ 114
   ◦ 115
   ◦ 116
   ◦ 117
   ◦ 118
   ◦ 119
   ◦ 120
   ◦ 121
   ◦ 122
   ◦ 123
   ◦ 124
   ◦ 125
   ◦ 126
   ◦ 127
   ◦ 128
   ◦ 129
   ◦ 130
   ◦ 131
   ◦ 132
   ◦ 133
   ◦ 134
   ◦ 135
   ◦ 136
   ◦ 137
   ◦ 138
   ◦ 139
   ◦ 140
   ◦ 141
   ◦ 142
   ◦ 143
   ◦ 144
   ◦ 145
   ◦ 146
   ◦ 147
   ◦ 148
   ◦ 149
   ◦ 150
   ◦ 151
   ◦ 152
   ◦ 153
   ◦ 154
   ◦ 155
   ◦ 156
   ◦ 157
   ◦ 158
   ◦ 159
   ◦ 160
   ◦ 161
   ◦ 162
   ◦ 163
   ◦ 164
   ◦ 165
   ◦ 166
   ◦ 167
   ◦ 168
   ◦ 169
   ◦ 170
   ◦ 171
   ◦ 172
   ◦ 173
   ◦ 174
   ◦ 175
   ◦ 176
   ◦ 177
   ◦ 178
   ◦ 179
   ◦ 180
   ◦ 181
   ◦ 182
   ◦ 183
   ◦ 184
   ◦ 185
   ◦ 186
   ◦ 187
   ◦ 188
   ◦ 189
   ◦ 190
   ◦ 191
   ◦ 192
   ◦ 193
   ◦ 194
   ◦ 195
   ◦ 196
   ◦ 197
   ◦ 198
   ◦ 199
   ◦ 200
   ◦ 201
   ◦ 202
   ◦ 203
   ◦ 204
   ◦ 205
   ◦ 206
   ◦ 207
   ◦ 208
   ◦ 209
   ◦ 210
   ◦ 211
   ◦ 212
   ◦ 213
   ◦ 214
   ◦ 215
   ◦ 216
   ◦ 217
   ◦ 218
   ◦ 219
   ◦ 220
   ◦ 221
   ◦ 222
   ◦ 223
   ◦ 224
   ◦ 225
   ◦ 226
   ◦ 227
   ◦ 228
   ◦ 229
   ◦ 230
   ◦ 231
   ◦ 232
   ◦ 233
   ◦ 234
   ◦ 235
   ◦ 236
   ◦ 237
   ◦ 238
   ◦ 239
   ◦ 240
   ◦ 241
   ◦ 242
   ◦ 243
   ◦ 244
   ◦ 245
   ◦ 246
   ◦ 247
   ◦ 248
   ◦ 249
   ◦ 250
   ◦ 251
   ◦ 252
   ◦ 253
   ◦ 254
   ◦ 255
   ◦ 256
   ◦ 257
   ◦ 258
   ◦ 259
   ◦ 260
   ◦ 261
   ◦ 262
   ◦ 263
  
   Марчелло Фоис
   Кровь с небес
  
  Посвящается Луиджи Арру
  Лило как из ведра.
  Мощные потоки воды упорно обрушивались на шершавый гранит, поросший густым кустарником.
  Небеса выставили на огневой рубеж тяжелую артиллерию в полном составе: гаубицы и мортиры. Струи дождя вонзались стальными стрелами в серо-розовые глыбы скал, взрывались при ударе, разбрасывая вокруг мириады мелких острых брызг.
  На четвертый день окрестные горы, долины и холмы превратились в пропитавшуюся насквозь губку, которая больше не могла поглощать гигантские массы воды. И казалось, сама земля принялась жаловаться, что долее не в силах выносить этот ливень, каждый день которого стоил десяти, и, значит, по сути наступил уже сороковой день Всемирного потопа. В тот день добрый старый Ной и его сыновья ясно поняли, что до тех пор вода все прибывала и прибывала. Небо словно превратилось в огромный опрокинутый кувшин, и из его горла вода хлынула на стога сена, на посевы, на мохнатые спины домашних животных, на тростниковые и черепичные крыши, на утесы и обрывы. Дождевые капли, тяжелые, как стеклянные бильярдные шары, побивали злость и зависть, алчность и похоть, и все остальные грехи. Именно на сороковой день, когда голубь вернулся в ковчег, неся в клюве масличную ветвь, все убедились, что потоп скоро должен закончиться. По крайней мере, срок ему был отмерен.
  Как бы то ни было, но в ноябре 1899 года небеса над Барбаджей[1] продолжали извергать потоки воды, не считаясь с тем, настал ли сороковой день потопа или же шел только четвертый.
  Из-за проливного дождя разбухшие ручьи обрушивались с вершин вниз, расчищая себе дорогу в долины, к человеческому жилью. Мощные струи воды, жирной и густой, словно чистейшее касторовое масло, растекались по мостовым и старательно покрывали их блестящей пленкой. На немощеных улицах бурлили и клокотали потоки грязи.
  Город Нуоро захлебывался, из последних сил пытаясь поглотить всю эту воду.
  Порывы мистраля сносили дождевые струи, и вода устремлялась вниз от собора Сан Пьетро, сбегала по безлюдным заброшенным улочкам, ведущим, к мосту Понте ди Ферро, и еще ниже, на главную улицу – виа Майоре, – превратив ее в светлую полноводную реку. [2]
  Вода вымывала плотные комья грязи, которые за время долгой засухи накопились в щелях кирпичной кладки и на каменных выступах домов. Вода насквозь пропитывала штукатурку, и стены постепенно темнели, словно на них ведрами лили все более темную краску. Редкие железные водостоки захлебывались от переполнявшей их воды, стонали под ее напором: так жалобно гудят жестяные бидоны с гравием, когда их вытряхивают на дорогу.
  Вода, и снова вода. Она то стояла стеной, то хлестала косыми струями. От воды мостовые покрывались скользкой грязью, а переулки превращались в илистые протоки.
  Вода, и снова вода, и еще вода. Вода до краев наполняла чашу Сеуны:[3] так по утрам заботливая мать наливает молока своему ребенку, наливает щедро, до краев.
  Все лето в лесах и среди зарослей кустарника в любовной горячке оглушительно трещали цикады, потом настало октябрьское затишье, и только северо-восточный ветер шумел среди олив. А теперь злобно скалился ноябрь, и в его пасти ливень грохотал так, словно стучали зубами все грешники мира, выстроившиеся рядами в ожидании Страшного суда.
  Боже, что это был за грохот! От него можно было оглохнуть. Стук капель по крышам гулко разносился даже в арках домов. Дворы заливало из-за засорившихся водостоков, и ямы, никогда и никем не засыпавшиеся, превращались в пруды. А в воздухе висел тяжелый запах дыма, дохлой животины, прелого сукна. Уже на второй день дождя душистое дыхание влажной земли перестало наполнять воздух ароматами. Теперь казалось, что почва дышит только для того, чтобы быстрее разлагались тушки утонувших зверьков, размокшие отбросы и клейкая, как морские водоросли, листва.
  * * *
  Дорога к дому вела узким проулком, вымощенным скользкими и блестящими речными камнями. Настоящее кладбище окаменевших черепах, чей гладкий панцирь отливал темной краснотой под лиловыми грозовыми тучами. Камни напоминали внутренности животного, бычьи почки, плотно вогнанные в утоптанную землю.
  Мои густо намазанные ваксой башмаки изо всех сил старались выдержать натиск воды, кованые набойки стучали, словно лошадиные подковы, и я шагал, как старая покорная кляча, которая мечтает о том, как бы поскорее добраться до конюшни или хотя бы стать под навес.
  Раймонда стояла перед приоткрытой дверью, ожидая моего возвращения.
  – Бустиа, к тебе пришли, – шепнула она, помогая мне снять клеенчатый плащ. В незапамятные времена этот плащ был частью моей военной амуниции.
  «Кто бы это мог быть?» Я вопросительно вскинул голову, взмахнув рукой и не произнося ни слова.
  Моя мать привстала на цыпочки и, почти дотянувшись до моего уха, прошептала:
  – Здесь Франческина Паттузи. Она утверждает, будто ты знал, что она придет. Подумать только, эти люди – и в моем доме… – Мать горестно вздохнула.
  – Конечно же, я знал, что она придет: ее направил ко мне Паскале Дессанаи. Только я потом об этом забыл. Она давно меня ждет?
  Раймонда пожала плечами:
  – Минут десять.
  – Я промок до нитки. Попросите ее, пусть подождет, пока я переоденусь.
  Войдя в кабинет, я увидел женщину лет сорока, худую как щепка. Она была некрасива, но в ней ощущалось внутреннее достоинство. Заметив меня, она встала. Прежде чем я успел заговорить, она протянула мне вчетверо сложенный листок, который крепко сжимала в руке. Я уселся за письменный стол и неторопливо развернул бумагу. Затем предложил женщине тоже сесть. Она послушно опустилась на самый краешек стула напротив меня.
  Я быстро пробежал листок глазами.
  – Это уведомление о решении суда. Вас обвиняют в намерении содействовать побегу Танкиса Филиппе, который отбывает предварительное заключение в ожидании вынесения приговора… Вот, а дальше вы сами все знаете. Вас не взяли под арест потому, что вы не имели ранее судимостей и суд поверил в вашу благонадежность…
  – Меня в тюрьму? – перебила меня женщина.
  – Да, вы ведь попытались передать заключенному Танкису недозволенные предметы, разве не так? Посудите сами: что было обнаружено в той корзинке, которую вы принесли в тюрьму?
  Женщина взглянула на Бустиану. Это был взгляд человека, чей ответ мог решить судьбы мира.
  – Мясца, ну, хлебушка, сырку, пельсинов пара… Ну, чтоб он, горемычный мой, покушал немножко. Ваша милость, гспадин-авокат, нешто ждать, когда его там, в тюрьме, что ли, накормят… – В волнении она полностью перешла на местный говор.
  – Итак, мясо, хлеб, сыр, два апельсина… вы уверены? И больше ничего?
  Женщина отрицательно покачала головой, как бы давая понять, что уже и так ответила достаточно подробно.
  – Господи боже мой! – вырвалось у Бустиану. – Прежде всего, вы не имеете права носить заключенному еду без разрешения. Во-вторых, тут черным по белому написано: в корзине был еще нож! – В сердцах адвокат ткнул пальцем в документ.
  Плечи женщины вздрогнули, казалось, она едва сдерживает смех.
  – Да рази ж это нож, ваша милость, гспадин-авокат, так, ножичек-крохотулечка. Такими детишки играются, на такой ножик и смотреть-то без слез нельзя… Это чтобы он там мог сырку отрезать. А иначе-то как? Нешто прям так кусать?
  – Да, но когда вас спросили, что лежит в корзине, вы же должны были сказать об этом. Горе мне с вами!
  – Меня спросили, какую такую еду я несу, а ни про какие ножи меня не спрашивали, никто ни словечка даже не сказал! Почем мне знать, чего положено, а чего нет?!
  – Ну, хорошо, хорошо. В любом случае в следующий раз, когда вы захотите передать вашему сыну что-нибудь из еды, постарайтесь ничего подобного не предпринимать. Вы же сами видели, все проверяют.
  – Проверяют они, как же, кого им надо, того они и проверяют!
  – Вы должны быть признательны за то, что суд принял на веру вашу благонадежность и на этот раз вы отделались финансовым взысканием. Но в следующий раз никаких поблажек больше не будет, и не надо потом приходить ко мне с жалобами.
  Женщина некоторое время сосредоточенно разглаживала складки на платье, потом взглянула мне прямо в глаза и недоверчиво переспросила:
  – Чем-чем я отделалась?
  – Взысканием, пеней – штрафом, в общем! – раздраженно повторил я. – Вы должны будете заплатить деньги, господи боже мой! – И добавил, сжалившись над ее непониманием: – Вам придется заплатить пять лир штрафу!
  – Пять монет! – повторила она шепотом.
  – Вот именно, и считайте, что вы легко еще отделались, потому что уполномоченный инспектор, старшина Поли, – человек с пониманием…
  – Да ведь мы, ваша милость, гспадин-авокат, мы о всяких судействах и знать ничего не знали! Что вы там себе думаете, что мы кажный день по тюрьмам да по судам ходим, что у авокатов просиживаем? Ежели Филиппо и очутился в тюрьме Ротонде, так это потому лишь, что ошибка случилась, не того схватили. Второго такого честного парня, как Филиппо, не найдешь! Я вам это без всяких там придумок говорю, мне он ведь даже не сын! Спросите сами, у кого угодно спросите, можно ли было Филиппо Танкиса хоть раз чем попрекнуть!
  – Господи боже мой! Так вот именно поэтому вы и отделались так легко! Ведь если бы вас подозревали в чем-либо дурном, то вы и ваш…
  – Племяш он мой, ваша милость, гспадин-авокат! Сестры моей сынок, упокой, господи, ее душу… Бедная моя, горемыка, что у нее при жизни было-то?
  – Поставьте свечку вашему святому, вам повезло, потому что, если бы вас и на самом деле подозревали в попытке организовать побег из тюрьмы, эту ночь вы бы провели под одной крышей с вашим племянником! Заплатите штраф и ступайте с миром, ведь если ваш племянник ничего не сделал, то вы и глазом моргнуть не успеете, как он будет на свободе.
  – А теперь-то что мне делать? – спросила она, продолжая сидеть.
  – Ступайте домой, пусть этим делом занимаются те, в чью компетенцию это входит по долгу службы…
  – Ну, ежели тут служка, тогда пиши пропало: нету у нас тут ни служек, ни настоятелей…
  – Кто вам говорил о священниках, господи боже мой! Я сказал: «по долгу службы», имея в виду суд, полицию… Разумеешь? – добавил я излюбленное местное словечко.
  – Раз так, то куда как плохо наше дело, вовсе худо! Бедняки ведь мы, что с нас взять-то… Вот так же, когда заболел муж сестры моей, она-то тоже больше трех месяцев после его смерти не протянула, упокой их душу… Так вот я что сказывала, что когда умер отец Филиппо, так нам все говорили: дохтора – они, мол, лучше знают… Ну, так и мы порешили. Дохтор ему-то только кровь пускал, да примочки прикладывал, и больше ничегошеньки с ним не делал. Денег-то у нас было кот наплакал, чего нам было нос воротить! Так вот, отец Филиппо, заместо поправки, на погост пошел! Кожа да кости от него остались! И дохторишка энтот, ваша милость, гспадин-авокат, знаете, что нам сказал тогда? Что, дескать, дела уже не поправишь, что у отца Филиппо та хворь, от которой нет излечения. И нам делать уж нечего было, одно только – ждать, покуда он преставится. А то мы изначалу этого не знали! И сестрица моя, страдалица тихая, радостей в жизни никаких у ней не было, не отходила уж от постели, где муж ее лежал. Вернее сказать, то, что от мужа ее оставалось. И всякий раз, как она услышит, что задышал он тяжко, так у ней прямо сердце кровью обливалось. «Ты уж лучше помирай совсем, родной мой, помирай, сердечко мое!»– вот как она его молила. Мы ведь к жизни нашей веревочкой тонкой привязаны, вот она и просила, чтоб он веревку-то эту и оборвал. Боже святый! Не подумайте, она ж не хотела, чтоб он умирал, она хотела, чтоб мучения его окончились… И то сказать, вслед за ним скорехонько ушла, три месяца только и протянула, гспадин-авокат… Вот так и вышло, что у меня на руках трое сыновей, ведь для меня дети моей сестры – что родные. Трое добрых парней, ваша милость. И я их растила, как могла, а сама так в девках и осталась… И что теперь будет?
  – Что значит: что теперь будет?
  – Вы-то защищать Филиппо возьметесь?
  – Что вы такое говорите, одумайтесь! Насколько мне известно, вашему… хм… племяннику уже назначена защита…
  – Защита, тоже скажете, гспадин-авокат! Я тут перемолвилась с Паскале Дессанаи, вы его знаете…
  – Конечно же, я с ним знаком. Он служит секретарем у нас в суде.
  – Точно так. Так вот, мы с ним родня по линии матери. Его мать в двоюродном родстве с моей покойной матушкой. И вот он-то мне сказал, что…
  – Что именно он вам сказал?
  – Сказал он, что ежели вы не вызволите Филиппо из тюрьмы, то никто его не вызволит!
  – Если бы вы сразу же сказали мне, каковы ваши намерения, мы бы не тратили напрасно время. Кто адвокат вашего племянника?
  – Гспадин-авокат Маронжу.
  – Вот и прекрасно. И чем же вы недовольны?
  – Нам вас надобно, ваша милость. Вот уж три месяца, как Филиппо забрали в тюрьму, и по сей день мы все толчемся на месте… Так, пустая трата денег, да бумаг уйма…
  – И что с того? Что ж вы думаете, от меня толку больше будет? Джованнино Маронжу – адвокат, каких еще поискать!
  – Ну да, ваша милость, да только все же не такой, как вы. Ведь всем известно, вы бедняков в тюрьме без подмоги не оставите.
  – Нет, тут уж ничего не попишешь, не могу я. Говорю как на духу: не могу. У меня сейчас множество дел, – заговорил я официальным языком. – И потом, нельзя же всем потакать.
  * * *
  Случалось порой, что мне снилось, будто я просыпаюсь глухой ночью. И тогда, во сне, я хотел встать с постели, потому что она превращалась в терновое ложе.
  Мне снилось, что я очень хочу встать. Хочу сделать этот шаг, погрузиться в темноту, в эту топкую жидкую смолу, которая растеклась по всей мебели в моей комнате. Темнота казалась мягкой, она податливо отзывалась на все движения моего тела.
  В моем сне темнота была повсюду, она лежала даже на светлом шерстяном покрывале на моей постели.
  В детстве, прежде чем сомкнуть веки, я часто размышлял, сколько же овец понадобилось остричь, чтобы изготовить это покрывало. Двух ли, трех животных или же целое стадо, думал я, пришлось лишить шерсти, чтобы мне было тепло.
  И, вот мне снилось, что я встал с постели. Я только угадывал все предметы вокруг, но не видел ничего. Широко раскрыв глаза, я пытался проникнуть взглядом сквозь эту абсолютную пустоту.
  * * *
  Тени, еще более черные, чем окружающая тьма, лежали на прежних, привычных местах.
  Дедушка Гунгви мне снился всегда стоящим во весь свой маленький рост; он был иссохшим, похожим на обструганный ствол можжевелового деревца, с которого сняли кору. На такое деревце, на обтесанные культи веток, привязывают тыквы для просушки, или надевают бутылки, чтобы стекла вода, или же вешают кожаные сумки и охотничьи ружья.
  Прадедушка Гунгви в моем сне тоже стоял. У него были седые волосы до плеч, седая окладистая борода, закрывающая грудь, патронташ на поясе. Его лицо было словно высечено из грубо обтесанного камня, за пожелтевшей куделью усов совсем не было видно губ. Росту он был самого заурядного, но, несмотря на это, прадедушка пережил столько, что и великану не под силу было бы вынести. Кроме всего прочего, прадед выжил, когда в него попала молния. Она прошила его насквозь, от маковки до пят. Закончилось все это – я имею в виду случай с молнией – тем, что прадеда окутал густой едкий дым: начала тлеть одежда, да обгорели концы волос. И поэтому, когда порой ему говорили: «Банту! Разрази тебя гром!» – он отвечал только: «А тебя – два! Я-то свой уже получил!»
  Сколько себя помню, с самого моего детства прадедушка всегда заговаривал со мной первым. Для него всегда много значили возраст и воспитание: прадед родился еще в прошлом веке, в просвещенном восемнадцатом столетии.
  «Ну так что?» – спрашивал он, почти не открывая рта.
  Я пожимал плечами в ответ. Я всегда так делал в детстве, так отвечаю и теперь, когда стал взрослым. Ну так что «что»? Я пожимал плечами, и обычно это означало много разного: я хочу пить, я голоден, мне не спится. «У меня все хорошо, – произносил я вслух, – а как вы поживаете?»
  Прадедушка улыбался. Видно было, что во рту у него остались только передние зубы. «Хорошо-то тебе хорошо, да только что-то не похоже», – усмехался он, скептически поглядывая на меня.
  Это была правда: дела мои в самом деле шли неважно. Я в то время слишком много работал.
  «Отвяжитесь вы от него!»– вмешивался дедушка Гунгви, обращаясь к своему отцу. По словам моей матери, дед всегда был очень суров со своими детьми, но мягок, даже излишне нежен в обращении с внуками. Внуки были плоть от его плоти и кровь от крови, в них было продолжение жизни. Они наследовали имя, они были новым упругим зеленым побегом на семейном древе. И так далее и тому подобное.
  Дед в моем сне был точь-в-точь таким, каким я его запомнил, каким я его увидел однажды в детстве. Деда обрядили, словно он собирался на праздник, его обмыли с содой, и чистая кожа была совсем как у живого.
  Дед и прадед с отцовской стороны никогда не появлялись в доме, они ни разу не заходили. Их словно вовсе не было. Я думаю, так случилось из-за моей матери. Она всегда держалась на расстоянии от родни мужа, то есть моего отца. Конечно же, она была хорошей невесткой, Бог свидетель, ее не в чем было упрекнуть. Она была заботливой и внимательной, даже слишком внимательной, но ведь известное дело: когда мужчина женится и уходит из дома, то семья жены приобретает сына, а семья мужа – теряет.
  * * *
  Это дождь был повинен в том, что я спал и видел во сне, как просыпаюсь, ощупью выхожу из спальни и бреду вниз. Я иду на кухню, чтобы выпить воды.
  Первая ступенька лестницы скрипит. И на ней, так мне снилось, сидит мой отец. «Я слишком рано вас покинул, я едва успел увидеть, как ты стал подрастать, – говорит он. Потом он сутулится, вбирает голову в плечи и продолжает: – Но я все равно доволен. Мне не в чем тебя упрекнуть, слава богу, у вас ни в чем нет недостатка. Ни у тебя, ни у твоего брата, ни у матери».
  «Да, ни в чем недостатка… У нас все есть, но, отец, вы правы, слишком рано вы от нас ушли…» И тут у меня перехватывает горло.
  Тогда я тоже усаживаюсь на ступеньку рядом с отцом. Но я не знаю, о чем я мог бы ему рассказать. Обычно мы просто долго смотрели друг на друга.
  Однако на этот раз, в полной темноте, мы сумели подробно поговорить об очень многом. Раньше мы никогда столько друг другу не говорили. И быть может, имей мы даже такую возможность, впредь никогда бы не сказали.
  И вот той ночью я попросил у отца совета. «Что мне делать, – спрашивал я, – как мне поступить с этим делом?»
  «Как обычно, как ты всегда поступал до сих пор, – отвечал мне отец. – Делай так, как тебе кажется правильным».
  «Да, верно, но тогда мне придется отказаться от этого дела. Однако что-то мне подсказывает… Я совсем не занимался этим Танкисом… Но есть одно „но“».
  «Что-то в этом деле тебя смущает, так?»
  Во сне я в ответ отрицательно помотал головой. Но я хотел сказать – да, у меня это дело в самом деле вызывало сомнения. «Танкису еще и двадцати лет не исполнилось, – говорил я каким-то чужим голосом. – Его обвиняют в том, что в Истиритте[4] он убил некоего Солинаса. Филиппе Танкис – заморыш, судя по записям тюремной картотеки, его рост – метр пятьдесят три, и весит он сорок семь килограммов. У него больные легкие…»
  «М-да… И что дальше?»
  «А дальше вот что: этот самый Солинас весил семьдесят килограммов. И рост у него был метр шестьдесят. При всем том он был задушен насмерть».
  Отец задумался. «И что же, ни ножа, ни ружья, ни пистолета там не обнаружено?» – спросил он, немного помолчав.
  «Совсем ничего: задушен голыми руками». Теперь я тоже замолчал и стал ждать, что он на это ответит.
  После минутной паузы он заговорил: «Это очень странно. Послушай, посоветуйся с каким-нибудь врачом. Бывают такие психические заболевания, очень опасные и тяжелые случаи, при которых даже самые кроткие больные во время приступов могут превращаться в кровожадных зверей. Речь идет о психике, внешне это не заметно. Человек кажется нормальным, а потом у него в мозгу что-то происходит – и все, конец…»
  «Поговорить с врачом…» – мысленно отметил я.
  Внезапно сон вновь перенес меня в кромешную тьму. Все тени, окружавшие меня, исчезли.
  Был ли то шум дождя, или же откуда-то из дальнего далека меня звал отец, его голос повторял мое имя?
  «Бустиану… Бустиану…»
  * * *
  – Бустиа!
  Я открыл глаза и сразу же почувствовал сильное головокружение.
  – Поговорить с врачом… Врача… – пробормотал я, еще не совсем отойдя от сна.
  – Что с тобой? Тебе плохо? – Мать стояла перед моей постелью.
  Ее темные волосы, все еще не тронутые сединой, были заплетены в косу, спадавшую с плеча, и казалось, будто по небеленому полотну ночной рубашки ползет змея. Мать была похожа на баядерку – заклинательницу змей. Я видел такую много лет назад на одной цирковой афише. Однако сейчас на плечи моей баядерки был наброшен шерстяной платок.
  – Бустиа! Марш в кровать, уже такой поздний час! – Тревога в ее голосе уже сменилась дружелюбной насмешкой.
  – Да, я заснул, – протирая глаза ладонями, был вынужден признаться я. – Хотел было разобраться с этим делом – и заснул, – повторил я, обращаясь скорее к самому себе, чем к матери. – Идите спать, матушка, зачем вы встали, я и сам тоже скоро лягу.
  – Дитя мое, сон что хлеб – дороже нет!
  – Кому ночью не спится – тому день весь томиться! – закончил я за нее. Но я переусердствовал, изображая раздраженный тон, и мать с обидой бросила в ответ:
  – Ну, ладно, продолжай в том же духе. Поступай, как тебе вздумается, ведь ты уже совсем большой, совершенно взрослый. Не мне тебе говорить, что и как ты должен делать.
  Что я должен был делать – спать ложиться, вот что.
  * * *
  Я должен был лечь спать, хотя прекрасно знал, что ни о каком сне теперь не могло быть и речи.
  Дождь ли стих, или же это мой слух привык к неумолчному стуку капель по ставням?
  Но нет, ничего не изменилось. Войдя к себе в спальню, я смог удостовериться, что дождь не утихает. Я слышал, как он пробивается сквозь потолок, проникает в швы на крыше. Незваный гость, этот дождь лишал меня даже призрачной надежды на сон. Дождь омрачал мое ближайшее будущее, ведь всего через несколько часов, дождь ли или вёдро, в суде пройдет слушание дела, и состоится визит новоиспеченного прокурора, и будет прием подзащитных и их родственников.
  А потом… потом надо наведаться к врачу.
  Я быстро составил список врачей, которые могли бы оказаться мне полезны. Я переворошил целую стопку записей и записок: эксперты, консультанты, опять эксперты. Вот, нашел: дело Марии Моледды… Профессор Приам Пулигедду. И я решил, что мне нужен именно профессор Пулигедду, он в таких делах разбирался, как никто другой… Сам профессор Пулигедду из Олиены, светило медицины, эксперт по вопросам психиатрии. Я хотел бы встретиться с ним на следующее же утро, скажем в 11 часов.
  «Первым делом завтра с утра я отправлю секретаря к нему в приемную, чтобы попросить о встрече», – пообещал я сам себе.
  За окном смеялась и сбивчиво бормотала ночь. Укрывшись за плотным пологом из траурных суконных туч, луна предавалась тайным утехам. Как всегда прекрасная, сейчас она, быть может, была прекрасна как никогда раньше. Она была совсем одна, сама по себе, и некому было обратить к ней взор – с мечтой, с проклятием, с песней, с нежной влюбленностью. И тогда я присел за письменный стол, но скрипучее перо не выводило на плотном листе бумаги ничего путного, только бездушные словеса. Пустое ребячество, юношеские вирши: рука не успевает за порывом души, а мысль несется проворнее, чем скользит перо.
  Из слез и воспоминаний– только эти слова я решил сохранить из всей той бессмыслицы, которую успел записать. Из слез и воспоминаний – так могла бы начинаться ода, или же, напротив, так она могла бы завершаться. Или, оказавшись среди множества других, эти слова смогли бы неожиданно приковать к себе внимание.
  Воспоминания у меня действительно были. Одно из них – самое значительное, оно стоило сотни других: когда я был маленьким, мать говорила мне, будто всякий раз, когда я не слушался, на небесах плакал ангел. Значит, и слезы тоже были. Воспоминания и слезы.
  И круг замыкается…
  * * *
  Большие часы на комоде пробили шесть раз и сообщили, что утро наступило.
  Заря лишь едва раскрыла свои алые лепестки, робко сообщая о том, что за ночь ветер переменился.
  Бом-м. И вот с неба полились грязно-красные струи, напоминавшие ржавую воду, выплеснувшуюся из бочки, в которую кузнец окунул докрасна раскаленное железо.
  Бом-м. И вот земля вокруг уже превратилась в густой вишневый сироп. И верующим, пожалуй, было бы нелишне уладить свои отношения с Всевышним – ведь наступил последний день рода человеческого, а завтра начнется Великий потоп!
  Бом-м. Я брел по щиколотку в крови, то и дело поскальзываясь, и никак не мог справиться с собой. Мой путь вперед был неспешен. А тем временем тучи заволакивали горы и громоздились на вершинах холмов. Так ложкой накладывают взбитые сливки, когда украшают торт.
  Бом-м. И солнце, словно клубника в сиропе, стекало красной желейной густотой на эту белизну. Воздух пропах железом и испарениями.
  Бом-м. Не было ни одной точки опоры, сами стены истекали влагой.
  Бом-м. Кровь стекала сверху. Кровь бурлила в сточных канавах…
  * * *
  Я открыл глаза. Уселся на кровати.
  Первым делом распахнул окно. За ним – темнота.
  Дождь.
  * * *
  – Я видела такой странный сон, – сказала в то утро Раймонда, наливая мне в миску молока. – Как будто я пытаюсь выбрать каких-то жучков из чашки с душицей. Жучки такие черные, высохшие совсем. Я изо всех сил стараюсь отделить приправу от этих дохлых козявок и вдруг вижу, что в этой самой чашке, в которой я орудовала ложечкой, на самом дне копошится пчелиная матка, да такая огромная-преогромная! Брюшко у нее все наружу, полное яиц… Кто знает, что это может значить?
  – Я тоже спал плохо. Мне тоже приснилось слишком много разных снов, – ответил ей я, рассматривая жемчужные пузырьки молочной пены, украшавшей мою миску.
  – Ты в дождь всегда плохо спал, еще с самого детства… И кто его знает, что весь этот сон значит? Надо бы мне об этом сновидении рассказать Юаникке…
  – Вот именно, от дождя я становлюсь каким-то беспокойным! Я видел во сне дедушку и прадедушку Гунгви… А потом еще красный дождь…
  Раймонда улыбнулась мне с нежностью:
  – Кого-кого, дедулю и прадедушку? Что ты такое говоришь, ты ведь их едва знал…
  – Неправда, деда я помню, да и прадеда тоже. Он был совсем маленького роста, в него еще молния попала.
  Раймонда покачала головой:
  – Что это была за молния, право, не знаю. Так, россказни, конечно, об этом все поговаривали, но я никогда в это поверить не могла.
  – А потом я видел во сне папу Антони… Он иногда мне снится. Я всегда вижу его во сне таким, как на той самой фотографии: он сидит на самой верхней ступеньке лестницы…
  У матери задрожал подбородок.
  – Я дождаться не мог, чтобы поскорее рассвело, – закончил я рассказ о своих снах.
  – Рассвело? – В голосе Раймонды прозвучала ирония: так она пыталась сменить тему. – Если бы не часы, я бы ни за что не поверила, что уже день на дворе. – И она замолчала, глядя куда-то мимо меня.
  – Тебе было всего лишь пять лет, когда умер твой отец. Но как же он тебя любил, Бустиа! – продолжила мать чуть позже, украдкой вытирая нос. Однако это была минутная слабость, мать словно стряхнула ее и вновь взяла себя в руки. – Сегодня утром прихвати с собой зонт, уж больно нездоровая нынче погода.
  Я вздохнул:
  – Когда же этот дождь прекратится! У меня еще столько дел сегодня утром, что не знаю, с чего и начинать…
  Тем временем легкий ветерок приветствовал нас, стуча дождевыми каплями по стеклам окон. Дождевые струи падали густо, напоминая пучки колосьев, словно в небесных полях над нашими головами шла жатва.
  Я нахлобучил глубокую фетровую шляпу и взял зонт.
  И вышел вон, и печально побрел по воде.
  
  8 часов 10 минут.
  Я даже не стал снимать пальто: едва войдя в здание суда, я подозвал первого попавшегося секретаря и отправил его к профессору Пулигедду. Я велел сначала зайти в приемную, а если профессор еще не появился, то пойти прямо к нему домой. Речь шла о деле чрезвычайно срочном!
  Мне пришлось трижды повторить секретарю, что он должен передать от моего имени профессору. Я всякий раз просил его повторять мои слова, и все три раза он ошибался. В конце концов, я решил послать Пулигедду записку. Секретарь стоял рядом, ожидая, пока я закончу излагать свою просьбу:
  Достопочтенный господин профессор, я беру на себя смелость потревожить вас просьбой оказать мне любезность и предоставить мне возможность побеседовать с вами лично сегодня в одиннадцать часов утра в кафе «Теттаманци». Речь идет о деле, не терпящем отлагательства. Если по каким-либо причинам вы не сможете принять мое приглашение, я прошу вас сообщить мне об этом письмом и передать мне его с подателем сего. В этом случае я просил бы вас указать также место и время встречи, сообразующиеся с вашими планами и намерениями. Если с вашей стороны не последует никаких уточнений и пожеланий, я буду расценивать это как ваше согласие на нашу сегодняшнюю встречу. Примите заверения в глубочайшем почтении…
  Я поставил подпись, подул на чернила, сложил листок, вручил его секретарю.
  * * *
  8 часов 23 минуты.
  С Джованнино Маронжу я столкнулся на выходе из своего кабинета, когда направлялся в зал заседаний. Он поздоровался со мной, и его честное открытое лицо, обрамленное черной бородой, расплылось в широкой улыбке. Такой черной-пречерной бороды я никогда и ни у кого больше не видел. «Эй, пойдем пропустим по маленькой!» – позвал он меня. Я ответил, что пить не могу, но что от чашечки кофе я бы не отказался, потому что очень плохо спал ночью, потому что… И так далее и тому подобное. Он же в ответ заявил, что ему дождь не мешает, в дождь он спит сном младенца, уютно укутавшись, в тепленькой постельке, под бочком у своей женушки. «Ну, сам понимаешь, что я тебе буду рассказывать?» И в самом деле, не было нужды ничего объяснять, все было и так понятно.
  Я сказал Джованнино, что у меня всего лишь несколько минут, но мне очень нужно с ним поговорить по поводу его подзащитного. Он ответил, что ему уже все известно: история Франческины Паттузи, дело Филиппо Танкиса и все остальное. Он сказал, что дело это совершенно проигрышное, потому что против парня имеются вещественные доказательства: у него нашли часы, принадлежавшие убитому. Кроме того, Танкис не мог объяснить, где он находился в момент совершения убийства. Маронжу был уверен, что парню было бы лучше признать свою вину и надеяться на снисхождение суда. Я спросил у Джованнино, не думал ли он об одном обстоятельстве, которое казалось по меньшей мере странным, а именно: тщедушный юноша голыми руками одолел такого крепкого мужчину, как Солинас. Маронжу признался, что об этом он не задумывался, и улыбка на его широком лице угасла. Мы продолжали беседовать, быстро шагая по коридору к залу заседаний, и вдруг я почувствовал себя неловко. Мне показалось, что я веду себя как мальчуган, который завидует другому, потому что у того есть хороший конь или ружье. Я сказал Джованнино, что мы еще поговорим об этом деле за обедом в «Сан-Джованни». Он ответил, что ничего не имеет против.
  * * *
  8 часов 30 минут.
  Я шел вперед, ощущая такую тяжесть, словно на мои плечи опустился покров из темных дождевых туч, которые вот уже пять дней изливали влагу на наши бренные тела.
  В суде присяжных разбирали дело пастуха, обвиняемого в том, что он убил своего соседа из-за спора о границах владений. Убил и спрятал тело.
  Судья Эрнесто Кальвизи был в блестящей форме, очевидно, ему тоже удавалось хорошо выспаться в дождь.
  – Господа присяжные! Вас созвали на заседание, чтобы предать суду вот этого обвиняемого! Здесь и сейчас мы докажем, что это отвратительное подобие человека, этот преступник, который обреченно на вас взирает, а сам в глубине души насмехается над вами, не достоин долее находиться в человеческом сообществе! Вам были предъявлены неопровержимые доказательства его вины. Эти мрачные и зловещие находки – фрагменты челюстно-лицевых и других костей – без малейшего сомнения были определены доктором Камбони, патологоанатомом высочайшего уровня и непогрешимой репутации, как останки несчастного Бакизио Лунаса, пропавшего без вести три месяца назад. Более того, мы пригласили свидетелей, и из их показаний явствует, что этот человек вел образ жизни достойный всяческого порицания! Его поведение дает нам веские основания предполагать, что он совершил и другие преступления, значительно более тяжкие, нежели то злодеяние, из-за которого он предстал перед вашим судом! И пусть вас не вводит в заблуждение его наигранное смирение, его понурый вид, жалкая гримаса раскаяния на его губах! Этот человек – настоящее чудовище!
  Что и говорить, Кальвизи был в отличной форме!
  В своем выступлении я постарался сгладить все острые углы: я говорил твердым голосом, делал паузы чуть дольше, чем обычно, – в общем, опирался на опыт своих прошлых побед, как говорится, жил на проценты. В общем, было признано, что у моего подзащитного имелись смягчающие обстоятельства…
  * * *
  10 часов 10 минут.
  Секретарь застал меня в гардеробной адвокатов, когда я переодевался после слушания дела.
  – Все в порядке, – сказал он, – Пулигедду согласен встретиться в одиннадцать, в кафе «Теттаманци».
  Потом было общее собрание: мы приветствовали нового королевского прокурора. Перед толпой «достопочтенных коллег» он предстал облаченным в тогу. Внешне прокурор казался человеком мягким, даже неуверенным, но ходили слухи, что в суде города Темпио-Паузания[5] он почти полностью разогнал коллегию общественного обвинения. Он считал, что дознание велось слишком мягко. Ходили упорные слухи, будто он вынудил уйти на «заслуженный отдых» старого судью Лоддо, полновластного хозяина Темпио. И произошло это, как говорили, потому, что старый судья решал большинство дел за пределами здания суда.
  Вступительная речь нового прокурора была нудной и исполненной здравого смысла. Она целиком состояла из общих фраз: так рассуждают о том, о чем знают понаслышке, а значит – не знают вовсе. Программа сводилась к «добрым намерениям», «необходимости управлять твердой рукой», «недопустимости терпеть подобное» и так далее и все в том же духе.
  * * *
  10 часов 50 минут.
  Без десяти одиннадцать я покинул общее собрание и направился, как было условлено, на встречу с профессором Пулигедду.
  Против ожидания, в кафе было полно посетителей. Они курили, и в душном теплом воздухе от их влажной одежды шел пар.
  Пулигедду помахал мне из-за своего столика в глубине зала: сам он пришел немного раньше.
  
  – Благодарю вас за то, что вы согласились прийти на встречу со мной, хотя я и не предупредил вас заблаговременно… – заговорил я первым, пока пытался поставить зонтик вертикально, зацепив его ручку за спинку стула.
  – Как читатель, я – ваш приверженец и страстный поклонник вашего таланта… И к тому же… Я тоже, знаете, на досуге забавляюсь стихотворчеством, конечно же в меру моих скромных дарований… Это даже близко нельзя сравнить с теми жемчужинами поэзии, которые вы включили в сборник «На земле Нурагов», – заговорил он, тем самым сразу же объяснив причину его немедленного ко мне расположения.
  – Я спешу сразу же довести до вашего сведения, что хочу проконсультироваться с вами по сугубо профессиональному вопросу…
  Я поторопился перехватить инициативу, испугавшись, что придется потратить все утро на рассуждения о метрике и рифмах, и буквально содрогнувшись от ужаса при мысли, что профессор попросит меня ознакомиться с тем, чем он в меру скромных дарований развлекался на досуге.
  Пулигедду выпрямился на стуле.
  – Если смогу оказаться вам полезным и в пределах, установленных врачебной этикой… – помедлив, процедил он.
  У меня на лице появилась растерянная улыбка.
  – Нет, нет, что вы, помилуйте. Это не касается конкретно кого-либо из ваших пациентов. Я посмел потревожить вас в связи с одной экспертизой…
  Пулигедду молча кивнул.
  – Насколько я помню, около двух лет назад вас вызывали в суд в качестве медицинского эксперта со стороны защиты, чтобы вынести заключение по поводу состояния психического здоровья подсудимой Моледда…
  – Да, в самом деле, я хорошо помню тот случай: Мария Моледда. Она совершила убийство мужа… Да-да, я выразил мнение, что эту женщину необходимо было незамедлительно взять под соответствующее наблюдение.
  – И суд принял соответствующее прошение.
  – Конечно же, суд его принял, основываясь на том факте, что, несмотря на явную виновность этой женщины, тем не менее… при соотнесении совершенного преступления и возможного хода событий не все обстоятельства представлялись до конца ясными.
  – Вы не могли бы объяснить более понятно…
  – Все очень просто – Моледда была маленькой хрупкой женщиной, а муж ее был мужчиной, как бы это лучше сказать, весьма крепкого телосложения. Но она…
  – Что она?
  – Моледда убила его голыми руками.
  Я воздел руки к небу:
  – Именно это я и хотел от вас услышать. Итак, подсудимую передали под наблюдение врачей.
  – Суд постановил, что ее надлежит перевести в областную психиатрическую лечебницу, чтобы ее взяли под соответствующее наблюдение два эксперта-психиатра. Оба они были назначены судом: профессор Делитала и, если угодно, ваш покорный слуга…
  – И какое вы дали заключение?
  Профессор Пулигедду немного помедлил; на лице его появилась хищная усмешка.
  – Истерия, – ответил он. – Кроме того, во время обследования было выявлено, что в зрительном поле обоих глаз пациентки, вне всякого сомнения, существует целый ряд аномалий. Как стало на сегодняшний день известно, это является основным симптомом той патологии нервной системы, которую обычно именуют истерией… Вот так.
  – И что же именно это значит? – Я не сводил с профессора глаз, весь обратившись в слух.
  Пулигедду явно льстило мое внимание.
  – Может, что-нибудь закажем, – предложил он, не спеша с ответом. Он наслаждался моим нетерпением.
  Я был согласен на все, что угодно. И вот передо мной оказалось миндальное молоко, которое я терпеть не могу, и мне пришлось его пить. По правде, я его едва пригубил.
  Пулигедду тем временем одним жадным глотком опустошил свой стакан наполовину, а затем медленно вытер губы.
  – У субъектов, подверженных нервным расстройствам, – продолжил он, – в редких случаях не отмечается изменений зрительного поля. Эти изменения могут выражаться в сужении самого поля, как за счет белого цвета, так и других основных цветов спектра. У Моледда как раз было такое сильное сужение зрительного поля обоих глаз, причем в более явной форме правого глаза, чем левого, это касалось и белого, и остальных цветов спектра. С точки зрения строения и функционирования ее зрение не было естественно физиологичным: ее поля зрения для разных цветов не были концентричны друг другу, как должно быть по физиологической норме, напротив, в этих полях восприятия цвета была отмечена тенденция наложения одного на другое, более того, некоторые из полей цвета были концентричны другим полям, более широкого диаметра.
  Теперь профессор Пулигедду откровенно развлекался.
  – Профессор, в принципе я все понял, – подвел я итог, – но прежде всего я хотел бы узнать от вас, можно ли говорить об истерии применительно к мужчине?
  Профессор Пулигедду неторопливо сделал еще один глоток своего любимого миндального молока. Прежде чем заговорить, он утвердительно кивнул головой:
  – Несомненно, рассуждение о проявлениях истерии у мужчин может показаться довольно странным, конечно же, сама этимология слова заключает в себе некое противоречие в том случае, если это заболевание диагностируют у мужчины… Однако я могу ответить определенно: да. Несомненно одно: каким бы термином мы ни называли данную патологию, налицо остается факт, что мужчины тоже могут страдать истерией и могут считаться истериками, как и было впервые доказано доктором Шарко… Более того, после него в медицинской литературе появились многочисленные описания случаев проявления истерии у мужчин…
  В знак признательности я залпом проглотил свой стакан миндального молока.
  – Вы оказали мне огромную услугу, профессор. В самом деле, ваша консультация оказалась весьма для меня полезной, – с воодушевлением сказал я, быстро поднимаясь со стула. Не оборачиваясь, я стал искать свой зонт, чтобы как можно быстрее направиться к выходу.
  Профессор Пулигедду водрузил на нос очки.
  – Я бы хотел воспользоваться случаем, который позволил нам встретиться, и представить вашему вниманию одну вещицу, право же совсем нестоящую. Если, конечно же, вам это не покажется в тягость… Так, безделица, наблюдения жизни, изложенные в стихах на манер Кавалотти. Я бы хотел узнать ваше мнение о них, – проговорил он сдавленным робким голосом, подавая мне тоненькую книжку под названием «Клиноцефалии», которую неожиданно извлек из кармана пальто.
  Этого-то я как раз и опасался. Когда я протянул руку, чтобы взять эту книжицу, у меня было такое ощущение, будто я получаю уведомление о конфискации имущества.
  – Я с огромным интересом и… с большим удовольствием… прочту ее, – выдавил я с трудом.
  – Разумеется, мне хотелось бы надеяться, что вы удостоите меня вашим отзывом, вашей оценкой. Вы, быть может, изыщете возможность взглянуть на плод моих трудов… Но после напишите мне хотя бы несколько строк… Мне очень важно ваше мнение…
  – Вне всякого сомнения, я все прочту и напишу вам, – бодро соврал я.
  * * *
  Добираться до ресторана «Сан-Джованни» было все равно что плыть по реке против течения. Я с трудом продвигался вверх по улице, держа зонтик перед собой – так прикрывались щитами солдаты Древнего Рима, когда строились «черепахой». Дождевые струи хлестали то по коленям, то по икрам. Я шел вдоль стен домов, стараясь защитить себя сбоку. Из водосточных труб на клеенчатый купол моего зонта извергались бурлящие потоки.
  Я был огромным лососем, стремившимся достичь истоков реки. Редкие храбрецы-прохожие с трудом продвигались вперед, стараясь сгибаться так, чтобы легче преодолевать сопротивление водяных струй.
  Улица шла круто вверх; каменные плиты дороги, сплошь изрезанные прозрачными ручейками, блестели, как мрамор.
  Время от времени вся мостовая вздрагивала, словно в приступе малярии.
  Я вошел в ресторан, испытывая чувство облегчения, как потерпевший кораблекрушение, которого внезапно спасли, вытащив из морской пучины, поглотившей его разбитый корабль.
  Внутри было тепло. Тепло шло от плиты в кухне. Тепло шло от раскаленной до предела массивной глиняной печи, стоявшей посередине обеденного зала.
  Тетушка Мена на скорую руку накрыла столик.
  – Я кое-кого жду, – сказал я ей, увидев, что она ставит всего один прибор. – Вот-вот должен прийти адвокат Маронжу. Тетушка Мена, я вас умоляю, вы даже не показывайте ему счет! Я сам потом с вами все улажу, договорились?
  – Гспадин-авокат, как вам будет угодно! Ясненько, счет я несу прямиком вам.
  – Вот именно. Даже если он будет настаивать, что платит он.
  – Ну да, как же, как же, все ясненько!
  – А что у вас сейчас есть из хорошего вина?
  – У нас есть йерцу, мандролисаи да еще молодое вино из Маррери. Другого такого не сыщешь, до чего же хорошо!
  – В таком случае примемся за маррерское. Это то самое, что делает Кикитто Секки?
  – То самое. В этом году просто на диво удалось.
  В это время Джованнино Маронжу вошел в зал.
  – Черт побери этот дождь, – проворчал он, снимая шляпу, – мне сегодня с утра надо было отправиться в Оруне, но проехать было невозможно… А ты был на торжественном приеме? – спросил он у меня, стягивая пальто и оглядываясь, куда бы его пристроить.
  – Я тебя умоляю, мне только торжественного приема не хватало! Брось, куда там! Мы этих приемов и праздников вдоволь уже насмотрелись!
  – Да, а мне вот показалось, что у него твердая рука… – поделился он своим мнением по поводу вновь прибывшего прокурора.
  – Твердая рука! Твердая нога! Еще бы! Он таких дров наломал в Темпио, что щепок теперь не соберешь! – Когда Маронжу наконец устроился за столом, я уже весь кипел. – Говорят, что он и тут примется наводить порядок: так он всю коллегию общественного обвинения вверх дном перевернет, видите ли, «все оказались пристрастны». На защиту поступают жалобы, если адвокаты пытаются договориться, если пользуются услугами информаторов, если расследуют второстепенные обстоятельства… И вот он взял на себя заботу о сохранении необходимой объективности, тем самым способствуя проникновению на все ключевые посты людей с континента. В общем, ни черта он у нас не понял…
  – Знаешь, в этом я не вижу ничего нового…
  – Брось, Джованни, ты сам понимаешь, что у нас все по-другому. Ты сам знаешь, что конечная цель всей этой операции – вынести подсудимому приговор, главное – чтобы со стороны казалось, будто соблюдены все правила, а если кто попал в переплет – сам виноват! Эти люди с континента ничего нового нам не дадут, всегда оправдан будет тот, у кого денег хватит! Люди с континента к тому же не знают, в каких условиях они работают. Им кажется, будто все равно, где они, будто не имеет значения, где они находятся, будто все места одинаковы.
  – А я и не думал, что ты такой пылкий патриот Сардинии, Бустиа!
  – Да не в этом дело! При чем здесь местный патриотизм? Я вовсе не против людей с континента! Но мне думается, что вся эта мышиная возня имеет одну конечную цель: убедить всех в том, что в любом случае наши подзащитные виновны! Вот что я хотел тебе сказать. С местными коллегами, по крайней мере, можно говорить на одном языке. У нас тут есть некоторые особенности, и их следует принимать во внимание! Или мы превратились в колонию, где нужно насаждать цивилизацию?
  Тетушка Мена своим появлением прервала нашу беседу.
  – У нас сегодня макароны буса[6] или же, если хотите, есть овощной суп, а еще тушеный кабанчик и поджаренная колбаска, – сказала она, выкладывая на стол полумесяцы хлеба карасау.[7]
  Оба мы взяли макароны и кабанчика.
  Старая Мена удалилась, явно одобряя наш выбор. Мало-помалу в зале становилось все больше народу, и ей приходилось нелегко.
  – Италия – слишком молодая нация, нужно, чтобы прошло определенное время, прежде чем все мы заговорим на одном языке! И я сейчас веду речь не только о самом языке, я подразумеваю ту культуру, которая, и в трудные и в лучшие времена, – наше общее достояние, наше наследие. Разве мы были дикарями с кольцом в носу, когда создавалась эта самая Италия? Вот что я скажу, дайте нам время, позвольте нам самим определить, какое место мы хотим занимать в этой нации. Я думаю, что мы могли бы стать лучшими гражданами Италии, если бы нам позволили войти в итальянскую нацию как настоящим сардам!
  – Да, так-то оно так, но мы же не можем требовать создания чрезвычайных законов или особого политического устройства только потому, что еще не готовы…
  – А вот этого довода я не принимаю! Разве еще не достаточно было создано чрезвычайных законов? Сколько угодно! И все чрезвычайные – только для нас их и писали! Задача у всех этих законов одна – наказание! Видели мы в прошлом мае, как действуют эти самые чрезвычайные законы! Во что все вылилось? В массовые аресты! Сколько народу задержали? Четыреста человек! А обыски без повода и разрешения? Детей, беременных женщин – всех вытащили из постелей, и в кучу – на мостовую! Конечно, все они преступники, все как один виновны! Трудно представить себе законы более чрезвычайного характера! Да что я тебе рассказываю – сам знаешь, как обстоят дела!
  – Конечно, я все это знаю, и, пожалуй, я бы с тобой согласился, если бы только большинство моих подзащитных не были на самом деле преступниками! Новый прокурор старается, как может. Возможно, он прав: коллегия адвокатов, которые никак не связаны с местным укладом, в самом деле сможет работать более беспристрастно…
  – Я не спорю о сути вопроса, не пытаюсь критиковать принципы работы нового прокурора. Я вовсе не утверждаю, что так нельзя поступать. Я хочу сказать только одно: всему свое время, надо проявить терпение и уважение. Единственным результатом деятельности этого господина в Темпио стало массовое укрывательство преступников, а такого никогда раньше не было. Суд полностью парализован, потому что одна за другой поступают просьбы о переводе на континент от целой коллегии адвокатов, из числа так называемых «не обремененных местными связями»… А что теперь будет с простыми людьми? Ведь они и прежде не очень верили в силу закона… Впрочем, не будем больше об этом. Темпио был раньше таким спокойным городком… А теперь этот любитель наводить порядок достался нам! – подытожил я, глядя Джованнино Маронжу прямо в глаза. – Но я хотел поговорить с тобой не о прокуроре…
  – А о Филиппо Танкисе, – закончил за меня Маронжу.
  Я только кивнул в ответ.
  – А что тебе так далось это дело?
  – Далось, потому что он невиновен.
  – Послушай, Бустиану, ты, может быть, удивишься, но я тебе вот что скажу: если это дело окажется в твоих руках, я буду тебе только благодарен. С парнем этим я виделся четыре раза в тюрьме, из него слова клещами не вытянешь.
  – Надо было построить защиту на факте умственной неполноценности, прости, если я тебе об этом говорю сейчас… Я вовсе не собираюсь критиковать твой стиль работы…
  – Ну что ты, что ты, Бустиа…
  Нас снова прервала тетушка Мена; она появилась, нагруженная дымящимися тарелками и от этого похожая на индийское божество.
  – У вас есть молодые бобы? – вдруг спросил у нее Джованнино Маронжу.
  В ответ тетушка Мена слегка кивнула, желая сказать, что, конечно, бобы у них есть, а иначе и быть не может.
  – Ты будешь, Бустиа? – спросил меня Джованнино.
  – Пожалуй, – в ответ пожал плечами я.
  – Хорошо, тогда к кабанчику подайте еще и молодые бобы, – заявил Маронжу.
  Тетушка Мена без восторга взглянула на него, а потом направилась на кухню.
  – Послушай, ты, пожалуйста, не думай, что я явился тебе указывать, что и как надо делать, – тихо и неуверенно продолжил я, едва проглотив первый кусок.
  – Ну что ты, Бустиа, – повторил Джованнино, не поднимая глаз от своей тарелки с макаронами. – Честное слово, еще раз тебе говорю, пусть тебе подпишут доверенность о передаче прав, и тогда подзащитный – твой. Но я тебя предупреждаю: это дело – не подарок. Этот парнишка Танкис только на вид беззащитный ягненок, на деле он совсем не такой. К тому же семья не оказывает никакого содействия следствию.
  – Кстати, по поводу семьи: что ты мне о них можешь сказать? – спросил я, пока Маронжу жадно заглатывал макароны, орудуя при этом и вилкой, и ложкой.
  – Сказать могу немного: из троих братьев Филиппо – самый младший, потом идет средний, Руджеро, и старший, Элиас. Три года назад они остались без родителей. Живут с двумя тетками со стороны матери: с Паттузи Франческой – вот уж как есть вылитая кикимора – и с Паттузи Клориндой. Она – просто конфетка, конечно, уже не такая юная, но что-то в ней есть. Элиас работает на городской бойне. Руджеро скоро собирается жениться, сейчас он присматривает за хозяйством в поместье Предас-Арбас, принадлежащим семейству Санна Конту. И вот наш Филиппо – младшенький. Ему прочили большое будущее: окончит школу, получит хорошую должность. А на деле выходит, что он и третий класс начальной школы окончить не смог. И это при том-то, что сперва родители, а потом и обе тетки ради него в лепешку расшибались. Но Филиппо уперся как баран: хочу быть солдатом, и точка. И больше ничего его не интересует. На призыве, во время медосмотра, его забраковали по причине легочной недостаточности. Однако он не сдался, более того, он убежден, что, если кому-нибудь заплатит, его возьмут в армию. Вот и все. И то, что он сделал, он совершил, чтобы раздобыть денег.
  – То есть, по-твоему, он убил Солинаса с целью ограбления.
  – А нашел у жертвы только часы, да и те не золотые.
  – Да, хорошенькое дельце, нечего сказать. Как бы то ни было, если Танкис голыми руками справился со здоровяком вдвое больше себя, то никакой недостаточностью он явно не страдает.
  – И что с того? Представь себе, было темно, Танкис появился неожиданно… Он внезапно напал на Солинаса, а тот – кто его знает – тогда хватил лишнего, а может, и вообще пил как сапожник.
  – Солинас в самом деле много пил?
  – Да почем я знаю! Наверняка он был таким же, как все, и не отказывался пропустить за компанию стаканчик вина или чего покрепче.
  – Значит, в тот вечер, когда его убили, он был навеселе?
  – Я же тебе говорю, я не знаю, Бустиа! Я что, по-твоему, ходил по окрестным кабачкам, выспрашивая, пил ли Боборе Солинас в тот вечер, когда он был убит, и если пил – то сколько? Я просто рассуждаю вслух, высказываю предположения.
  – Именно в порядке предположения: еще неизвестно, был ли он нетрезв, – сказал я, помогая тетушке Мене освободить на столе место для кабанчика и бобов.
  
  В ту ночь прадедушка Гунгви три или четыре раза прошелся в лихой пляске по моей постели. Ему аккомпанировала барабанная дробь дождя по крыше.
  За окном инжировое дерево и олива болтали без умолку: такие разговоры ведут деревья, когда, перевесившись через ограду, выглядывают из своего двора на улицу.
  В ту ночь тучи мотыльков застилали небо. Сухой шелест их жестких крыльев висел надо мной как трепещущий полог.
  Чертовы бобы. И зачем только я их ел!
  Постель покрылась слоем жидкой грязи, она превратилась в илистое русло реки. Волглые простыни засасывали меня в молочно-белый водоворот. А на моей спине пьяный Боборе Солинас, с виду ни дать ни взять воскресший Лазарь, резался в карты.
  В моей груди сердце отбивало минуты и секунды, оно стучало ровно и громко, как барабан герольда. И вот у моего изголовья оказался Пулигедду. Он был весь в белом, от него исходило сияние знаний, а от его пальцев по комнате рассыпались лучи всех основных цветов спектра.
  Половые доски, скрипя в унисон, исполняли реквием жучков-древоточцев.
  В ту ночь на смену сну пришел какой-то бесконечный бред, когда дух бодрствовал, а тело безвольно обмякло. Мои руки стали словно ватные, и водоворот видений с силой повлек за собой мой разум.
  * * *
  Это просто дождь. Он терзает измученную поверхность земли, рассекает скалы на тонкие пластины, как терпеливый ремесленник, нарезающий узенькие узорчатые полоски кожи.
  Кажется, будто сейчас дождь утих, но это впечатление обманчиво. На самом деле дождь стал мелким, больно секущим, как железная проволока, которой распиливают мраморные блоки в каменоломнях. Где-то в липкой ночной тьме ветер бешено крутит трещотку.
  Нигде нет покоя. Есть только дождь. В свою очередь ветер спешит ему на помощь, и вместе они делают, казалось бы, невозможное. Они будто сговорились пропитать насквозь каждую складку земли, оросить каждое семя, чтобы оно утонуло в любви без конца.
  * * *
  Эта ночь сдавила мою поясницу, как тугой кушак, как крепкий захват борца, когда он хочет опрокинуть противника.
  * * *
  Нет мне покоя.
  Мне ничего не стоило бы взять себя в руки, если бы только прекратился этот звон капель, с влажных тел не стекала бы больше ручьями вода, стих бы этот стук, ритмичный, как тиканье часов.
  – Рано или поздно дождь пройдет, – сказала мне мать. Она почему-то питает доверие к природным стихиям.
  И я сам несколько раз повторял эти слова, не будучи убежден в их справедливости: рано или поздно дождь пройдет, черт его побери!
  Я уже не мог сопротивляться, слабея от гулких ударов собственного сердца, бешено метавшегося в груди, словно зверь, запертый в клетке из ребер.
  Вот наконец, кажется, все стихло. Но это только обман, потому что даже ресницы и те тихонько шуршат, когда закрываешь глаза.
  Раньше мне было бы достаточно вспомнить, что я – Поэт, что меня не раз спасала Поэзия. Но и сама Поэзия оказывается бессильной в последнюю ночь мира.
  Быть может, именно эта тоска, эта неприкаянность, это покорное погружение в мутные волны мнимого забытья как раз и зовется одиночеством.
  Нет мне покоя. Но я бы обрел его, если бы мог разделить с кем-нибудь это умирание в темноте и воскрешение с рассветом. Я бы обрел покой, если бы слышал дыхание рядом.
  Вот о чем я думал: мне тридцать два года; я старею; время, день за днем, ускользает от меня, как вода, убегающая меж пальцев. Жизнь – это всего лишь легкое дуновение, а дорога всегда идет на подъем, и тело уже не повинуется. И даже мечты бегут с корабля, а миг удачи – это всего лишь бриг с пробоиной в киле. И времени уже больше нет, и завтра ничего не изменится, и послезавтра тоже…
  А дождь все идет.
  Будь оно все проклято!
  * * *
  Дзеноби[8] вошел в мой кабинет, держа берет в руках. Семейная жизнь пошла ему на пользу: он раздался вширь и был полон энергии. Густые и светлые, как стог соломы, волосы обрамляли его лицо. В голубых глазах застыло выражение признательности за спасение от неминуемой гибели.
  – Гспадин-авокат, – с тревогой в голосе обратился он ко мне, – вы нездоровы?
  – Ничего страшного, просто я скверно спал, но я не болен.
  – Вы меня, конечно, извините, но вид ваш мне совсем не нравится. Не грех бы вам дохтору показаться.
  – Да ладно, ладно, я хорошо себя чувствую.
  – Вы велели мне прийти…
  – Мне нужна от тебя одна услуга…
  – Слушаю вас, гспадин-авокат, вы же знаете, ежели вам чего надо, вы только скажите: я для вас сделаю все, что можно, и даже больше, все одно – мне с вами век не расплатиться! – Дзеноби сиял. Он старался не упустить ни одного случая, чтобы выразить мне свою признательность. – Вы же для меня такое сделали, а я-то уже считал себя конченым человеком, я вам жизнью обязан!
  – А Сизинния как поживает? – спросил я, пытаясь изобразить улыбку.
  – Уже на третьем месяце, гспадин-авокат, если родится мальчик, мы его назовем Себастьян.
  – Что же, раз так – точно будет мальчик! – пошутил я. – Дзено, послушай меня внимательно, дело в том, что я хочу тебя попросить о весьма деликатной услуге. Мне это нужно для одного дела, которое я сейчас веду…
  Дзеноби придвинулся ко мне поближе, чтобы я мог говорить тихо.
  – Речь идет о некоем Боборе Солинасе, его убили три месяца назад в Истиритте…
  Дзеноби кивнул:
  – Я что-то слышал об этом…
  – Так вот, услуга, о которой я хочу тебя попросить, заключается в следующем: я должен знать, где он был в тот день, когда его убили, то есть четвертого сентября. Пройдись по кабачкам, потому что ходят слухи, что этот Солинас любил опрокинуть стаканчик-другой в компании. И быть может, в тот самый день он выпил лишнего… Соображаешь, о чем я?
  – Будьте спокойненьки, гспадин-авокат, все узнаю, пусть даже его самого придется из могилы поднять, чтобы допросить, где был. Я уж порасспрошу обо всем, что только можно знать об этом Солинасе… Не волнуйтесь и отдохните-ка, потому как сегодня утром – я, конечно, извиняюсь – у вас такой вид, будто вы самого нечистого повстречали.
  – Ступай, Дзено, и поскорее возвращайся с новостями, и спасибо за все…
  Дзеноби обиженно надулся.
  – Мне-то, гспадин-авокат, от вас никакого «спасибо» не надобно, и слышать его не хочу. Вы только прикажите…
  * * *
  За все утро не случилось ничего достойного внимания.
  День быстро поглотила стремительно спустившаяся ночь. Я посмотрел на карманные часы: еще не было пяти, однако настенные часы в коридоре были другого мнения. Они тоже всегда спешили.
  Раймонда вошла ко мне в кабинет, чтобы зажечь лампы.
  – Там эта пришла, – сказала она, как только по комнате разлился бледный свет. Игра света и тени, совсем как на картинах Ла Тура.[9]
  Я поднял голову, оторвавшись от бумаг, и понял, что до сих пор читал и писал почти в полной темноте.
  – И что я на это должен ответить? Пригласите ее сюда!
  Франческина Паттузи вошла и сокрушенно взглянула на меня, как человек, с достоинством ожидающий приговора.
  – Садитесь, садитесь, – весело обратился я к ней. – Я поговорил с адвокатом Маронжу…
  Глаза женщины лихорадочно заблестели.
  – Он мне сказал, что не станет возражать. Сейчас мы подпишем документы, и ваш племянник станет моим подзащитным.
  Лицо женщины расплылось в улыбке, она спросила только:
  – Где я должна подписать?
  – Я уже подготовил тут один документик, где-то он у меня был, где-то здесь… Садитесь, пожалуйста, – сказал ей я, стараясь разобраться в царящем на моем столе беспорядке. – Молодой человек еще несовершеннолетний, а вы – его официальный опекун, – продолжил я, занимая посетительницу беседой.
  Все это время женщина, которая присела на краешек стула и замерла в своей обычной позе, только кивала в ответ, неотрывно следя за каждым моим движением.
  Наконец нужный листок бумаги был извлечен на свет божий.
  – Вот здесь распишитесь, и поразборчивее, – сказал я Паттузи, указывая пальцем на место, где ей следовало поставить подпись.
  Франческина Паттузи подписала. Ей пришлось всем телом тянуться к письменному столу, но она так и не встала со стула. Получилась довольно корявая, но все же разборчивая роспись. Раздельно крупными буквами она вывела: Паттузи Франческа Эмилия.
  – У меня хорошие новости! – вновь заговорил я, убирая подписанный документ в соответствующую папку. – Мы попытаемся использовать его психическое заболевание.
  Улыбка на губах женщины потухла.
  – Это будет даже больше, чем просто попытка, – убежденно продолжил я, заметив в ее глазах разочарование. – Я переговорил с профессором Пулигедду, он согласен взяться за наше дело.
  Руки Франческины Паттузи принялись комкать на коленях невидимый платок.
  – О непричастности не может быть и речи! – резко заявил я. – У вашего племянника в кармане нашли часы Солинаса. Филиппо отделается всего лишь лечением в психиатрической больнице. Или вы хотите, чтобы его отправили на виселицу?! – Я сгустил краски. Терпения у меня оставалось все меньше.
  Франческина Паттузи сдерживала рыдания.
  – Нет, – только и ответила мне она.
  – Нет? – эхом отозвался я, словно переспрашивая ее.
  – Нет! – откашлявшись, четко ответила она. – Лучше в могиле, чем в сумасшедшем доме!
  – Да вы хоть понимаете, о чем идет речь! – заорал я. – Вы понимаете, что вы такое говорите? Оправдательный приговор уже почти у нас в руках!
  Франческина Паттузи продолжала качать головой.
  – Поймите, так мы ничего не решим. – Немного успокоившись, я снова попробовал убедить ее. – Надо работать с теми фактами, которые имеются. Я хорошо изучил дело, здесь нет иного выбора: только таким путем вашего племянника можно спасти от…
  – А что за жизнь мы ему готовим, гспадин-авокат? Чтобы о нем все судачить начали, потому что он спятимши? Чтобы мальчишки ему вслед насмехались?
  – Так вы все знали! – Я произнес эти слова вслух и в тот же момент сам все понял. – Вы знали! С ним уже так бывало?
  Женщина облизнула пересохшие губы.
  – Нет-нет, не так… – только и ответила мне она.
  – Что значит – не так?
  – Ну, не так сильно… вы бы знали, гспадин-авокат, чего только мы с ним натерпелись! Мы ему сказали, что его не взяли в армию из-за легочной недостаточности, но дело было в другом…
  – И что дальше?
  – Ну, в общем, он был… таким… с детства! В какой-то миг сам не свой делался. А вообще-то он был ласковый, нежный, как девочка. А потом как-то раз сцепился с одноклассником. Ему-то годков семь-восемь всего было. Слава Господу нашему и Деве Марии, удалось нам их разнять, то есть того парнишку у Филиппо просто из рук вырвали! Тот, другой-то, был побольше, поздоровее Филиппо. Простой был парнишка, крепенький, привыкший к деревенской жизни. А у Филиппо в чем только душа держалась… И все же вон как вышло. Пришлось нам тогда его из школы забрать, потому как покоя ему с тех пор там не было. А он все об оружии и солдатиках говорил, один у него свет в окошке… Ведь он не всегда у нас такой, он порой тихий совсем, и отвечает складно. Тогда кажется, что он смирнее смирного, и подумаешь тогда, будто он… Кто же его знает. А то бывает, молчит целыми днями, иногда даже недели целые молчит, и никак его не разговорить. Горе наше горькое! Что вам еще сказать… Сами знаете, что люди подумать могут…
  Я тряхнул головой, чтобы избавиться от изумленного выражения, не сходившего с моего лица все время, пока говорила женщина.
  – И что теперь вы собираетесь делать? – спросил я, проведя рукой по глазам.
  – Вытащите его из тюрьмы, гспадин-авокат, а не то он там совсем погибнет… А уж потом я обо всем позабочусь. Я или же братья его.
  – Вы позаботитесь обо всем? Так же, как вы это сделали три месяца назад в Истиритте? – Вопрос остался без ответа. Теперь она совсем не размыкала губ. Я был вне себя. – И вы, зная все это, пытались передать ему в тюрьму нож?
  – Со мною такого раньше не приключалось, это я по рассеянности… Ох, гспадин-авокат… Филиппо-то с ножиком не станет баловаться… Ведь в чем все дело: у него эта блажь об армии да о солдатах так и не проходит, но он думать-то думает, но ничего потом не делает. А иначе нешто он бы этого Солинаса не заколол, что ли?
  – Раз вы так уверены! В любом случае это большой риск…
  – Я же знаю его!! Как моя сестра умирала, я ей поклялась – в сумасшедший дом Филиппо не попадет!
  – А если, гипотетически рассуждая, он бы напал и на вас?
  – На меня? На меня бы он нипочем не напал, гспадин-авокат! Гипопотамически мне он ничегошеньки не сделает!
  – Господи боже ты мой, как вы беретесь утверждать подобное? Вы не можете взять на себя такую ответственность! Вероятно, его сумеют вылечить…
  – Я поклялась сестре…
  * * *
  Я остался один в кабинете. В бешенстве. Проклятое невежество! Меня просто раздирало от злости при мысли, что за всей этой показной любовью скрывалось не что иное, как злобный неприглядный эгоизм. Люди… Что скажут люди… Что подумают люди… Я был в ярости: больному грозила высшая мера наказания, и все потому, что никто не должен был знать, что он болен. Вот так. Всякий раз, когда я об этом думал, кровь ударяла мне в голову.
  Франческина высказалась очень ясно: это стало бы пятном на репутации всей семьи, словно как клеймо на лбу: Паттузи – умалишенные. Все без исключения, даже здоровые братья, Элиас и Руджеро, которые имели право на нормальную жизнь, которым нечего было стыдиться. Ведь болезнь нельзя выставлять напоказ, ее надо скрывать, прятать в доме. А как же Клоринда, младшая сестра Франческины? Какого мужа она нашла бы себе, узнай люди о том, что у нее в семье есть сумасшедшие? Вот как обстоят дела, не так-то просто выдержать людские взгляды! Франческина Паттузи сказала, что мне легко рассуждать, что у меня, слава богу, таких напастей не было. Мне, слава тебе господи, нечего стыдиться.
  И к тому же она ведь поклялась сестре. Франческина Паттузи дала сестре клятву…
  А теперь она ушла, просто вышла из кабинета, даже не дослушав меня до конца. Видите ли, в Нуоро найдутся другие адвокаты!
  Я был в ярости.
  * * *
  Я был в ярости, когда вновь сел за стол и взглянул на опустевший стул, стоявший напротив. Я был настолько зол, что многое бы дал, чтобы вернуть время вспять и не оказаться в подобном положении. Я закурил сигару, после двух затяжек затушил ее, смял в пепельнице. Я встал, чтобы что-то сделать, но миг спустя уже не помнил, зачем вставал.
  Тогда я решил выйти из кабинета. На миг я остановился в коридоре, в нерешительности: подняться по лестнице наверх или спуститься на кухню. Я выбрал кухню.
  И совершил роковую ошибку.
  Я молча вошел на кухню. Затем принялся рыться в буфете в поисках стакана, чтобы как-то оправдать мое появление.
  Моя мать даже не подняла глаз от рубашки, которую штопала. Ей не обязательно видеть меня, чтобы почувствовать, что в воздухе пахнет грозой.
  Все шло хорошо, пока в комнате не повисло тягостное молчание.
  Все шло хорошо, пока Раймонда не решилась прервать это молчание.
  И тоже совершила роковую ошибку.
  – Это прислали сегодня, – сказала она и, по-прежнему не поднимая головы, протянула мне конверт. Рука с конвертом неуверенно застыла в воздухе, как будто не было доподлинно известно, где именно я стою.
  Я подождал несколько секунд, а рука Раймонды все так же висела в пустоте. Внутри меня все кричало: ты должен успокоиться.
  Потом я выхватил у матери конверт, все еще пытаясь сдерживать раздражение. В самом деле, какое отношение имела мать к моим профессиональным проблемам? Если бы я смог обуздать скверный норов, доставшийся мне от природы, я был бы намного счастливее в жизни. Но ведь она тоже знала, какой у меня характер, она знала, что меня лучше оставить в покое… А она делала все наоборот! Ведь знала же, что в такие моменты мне бывает достаточно сущего пустяка, чтобы взорваться! В общем, в конце концов я выхватил у нее из рук письмо. Затем сразу же в этом раскаялся и попытался взять себя в руки. Я выдержал сражение с конвертом, который не желал открываться. Наконец я извлек из него карточку.
  – Это приглашение на представление, – пробормотал я невнятно, пытаясь придать своему голосу самое спокойное выражение.
  – Да что это с тобой? – спросила меня мать, полностью сосредоточившись на какой-то особо сложной детали своей работы – и все ради того, чтобы на меня не смотреть.
  – Представление, сеанс гипноза, – процедил я в ответ.
  – Да что с тобой? – повторила мать уже громче, но с прежней интонацией.
  Я сделал глубокий вдох, как перед прыжком. Затем, уронив карточку на стол, рывком потянулся за стаканом, который до того отставил в сторону. Потом огляделся в поисках кувшина.
  И тут впервые за все это время мать взглянула на меня. Она больше не шила. Она безвольно сложила руки на коленях и подняла голову. В глазах у нее по-прежнему стоял все тот же вопрос.
  Я перестал искать кувшин и уставился на мать.
  – Ничего! Что со мной? Ничего! Все хорошо, понятно? – прокричал я. Меня переполняла злость, и из глотки вырвалось глухое сипение.
  – Что ж, если у тебя все так хорошо… – съязвила мать, вновь принимаясь за шитье. При этом она обиженно надулась.
  Меня прорвало:
  – День не заладился, понятно? Дождь льет уже невесть сколько, я из-за этого плохо сплю, понятно вам?… Да ладно, мало ли что еще… Ясно?
  Обида матери все росла. Она скептически хмыкнула.
  – Я совсем выбился из сил… Вот только дуться на меня не надо!
  Ее лицо стало как у идола с острова Пасхи.
  – Простите меня… Хорошо? Меня все сейчас раздражает, ведь вы знаете, это из-за дождя. Ведь так?
  В ответ повеяло арктическим холодом.
  – Ладно, ладно, будет вам! Вы же меня знаете! Ну, зачем вы так? Давайте сходим вместе на представление, на сеанс гипноза, – наконец взмолился я, снова взяв со стола карточку с приглашением.
  Вместо ответа – полный паралич лицевых мышц.
  – Мама, послушайте, перестаньте, что вы, право. Вы только посмотрите, вот: факир, настоящий индийский факир. Давайте сходим вместе!
  Вместо ответа – полный паралич мышц тела.
  – Хорошо, поступайте, как знаете! А я пойду собираться!
  Пришлось пережить несколько минут тягостного молчания, прежде чем в ковшике, поставленном на огонь, согрелась вода для умывания. Я некоторое время наблюдал за прозрачной поверхностью воды, пробуя ее то и дело пальцем. Еще холодная, уже чуть теплая…
  Раймонда продолжала старательно шить, словно невеста, которая готовит себе приданое. Я стоял у камина, сгорбившись и повернувшись к ней спиной. Потом я решил, что все равно, достаточно горяча вода или нет, но ждать у меня нет больше сил. Я понес дымящийся ковшик к себе в комнату, вылил воду в таз, погрузил в него лицо. Проведя неопределенно долгое время в полной тишине, я поднял голову. Из зеркала на меня взглянуло усталое лицо.
  Раймонда сидела все в той же позе, когда спустя целый час, до синевы выбритый и напомаженный, я вернулся в кухню. Она ни слова не сказала, даже когда увидела, что я надеваю пальто английского сукна на темно-серый костюм. На темно-серый выходной костюм. Ни слова. Даже когда я взялся за зонт и распахнул дверь… и ушел.
  * * *
  Я был в ярости.
  «Грандиознейшее зрелище в мире» должно было состояться в зале Городского Собрания, который был по этому случаю необычайным образом украшен… Прямо напротив входа, где два лакея, наряженные в костюмы, которым надлежало производить впечатление индийских, встречали «избранную публику», был расположен грубо сколоченный помост, с боков затянутый красной тканью. Это была сцена. Задник декораций изображал панораму Бомбея на закате. По крайней мере, мне так показалось, но я бы не дал руку на отсечение, что именно так все и было.
  Как всегда, я встретил много знакомых, я здоровался то с одним, то с другим, делал комплименты то одной, то другой даме, помахал моему другу Поли, гордо демонстрировавшему двум барышням в синих платьях свои новехонькие нашивки старшины. Я бродил по залу, как неприкаянный грешник, я хотел бы очутиться где угодно, но только не здесь. Я ненавидел факиров, ненавидел дождь, в тот вечер я ненавидел самого себя.
  Она стояла неподалеку. Она была прекрасна. Она смущенно оглядывалась по сторонам. Она кого-то ждала. У меня вызвали умиление ее нелепое платье, словно неумело перешитое с чужого плеча на ее стройную фигурку, и нелепая соломенная шляпка, украшенная веночком из сухих цветов.
  Я подошел к ней ближе, нас разделяло всего несколько шагов. «Здесь занято?»– спросил я, указывая на стул, стоявший слева от нее.
  Она потупилась, отрицательно покачала головой. Я уселся, но прежде предложил сесть ей. Она снова покачала головой, вновь вышла в центр партера и направилась к выходу.
  Она вернулась как раз в тот момент, когда один из лакеев давал второй звонок.
  Я встал, чтобы она не чувствовала себя неловко. Когда она оказалась совсем рядом со мной, я ощутил запах ландышей, исходивший от завитков на ее шее, откуда поднималась вверх густая масса черных как вороново крыло прядей, собранных под шляпкой в тугой пучок.
  Прозвенел третий звонок.
  – Садитесь, – осмелился предложить ей я, заметив, что стул справа от нее по-прежнему пустует.
  Она покачала головой.
  – Я с вами не знакома, – скорее гордо, чем стыдливо прошептала она.
  Я представился, важно задрав подбородок, и протянул ей правую руку без перчатки.
  Она продолжала в растерянности смотреть на меня. За дымкой вуалетки глаза стали огромными от удивления.
  – Паттузи… Клоринда, – сказала она едва слышно.
  Глядя на нее с моего места, я подумал, что ее соломенная шляпка с украшением из высохших цветов, совсем не подходящая к такому дождливому вечеру, казалась траурным веночком. Такие венки надевают девочкам-сироткам на похоронах важных особ.
  На моем лице был написан неподдельный ужас. Уж лучше бы я просто растерялся.
  Однако, неведомо как овладев собой, я слегка дотронулся до кончиков ее пальцев привычным жестом, каким обычно скрепляют знакомство, ощутив шелковистость перчатки на ее руке.
  – Какое чудесное совпадение! – поспешила отметить она, притворившись, что только сейчас разобрала мое имя. С этими словами она отдернула руку, словно дотронулась до раскаленной плиты. – Как раз сегодня утром я говорила о вас с моей сестрой, – добавила она, видя, что публика постепенно заполняет зал. В этот самый момент я заметил на лице Клоринды легкое смущение.
  – Вы кого-то ожидаете? – спросил я, бросив тревожный взгляд на пустой стул справа от нее.
  Клоринда кивнула.
  – Я жду подругу, – помедлив, объяснила она. – Я ждала ее до третьего звонка… Наверное, она не смогла прийти, что-то ей помешало… Я не знала, входить мне в зал одной или же нет… Если бы только моя сестра знала, что я вошла сюда одна…
  – Я просто счастлив, что вы решили войти. – В моем голосе звучала искренняя радость. Первый раз за весь этот день. По правде говоря, впервые за долгое время. Вот уж поистине чудеса генетики: Клоринда Паттузи ни в чем не походила на свою сестру, она была ровно настолько же красива, насколько та была безобразна. «Моя византийская царевна», – эти слова пришли мне в голову, пока я смотрел на нее. Пришли внезапно, как и должно случаться с поэтом: ведь он знает все. Ему неведомо, как это происходит, но он действительно все знает. Это знание заставило меня забыть даже о дожде.
  – С настоящего момента прошу вас считать меня вашим кавалером. Я здесь тоже совсем один, будем соблюдать светские условности.
  * * *
  Клоринда смерила меня долгим взглядом: высокий; широкое открытое лицо, не лишенное приятности. Стоит ли притворяться и скромничать в подобных обстоятельствах? У меня полные губы, обрамленные иссиня-черными усами и бородой, уход за которыми – надеюсь, ей это было известно – требует много времени и старания. Мои черные глаза горят как уголь. У меня прозрачно-бледные руки с длинными тонкими пальцами. Я знаю, что Клоринда подумала, глядя на них: «Вот руки пианиста, руки ученого», а быть может, просто: «Это руки адвоката». И она ошиблась: у меня – руки Поэта…
  Я не отрываясь смотрел на импровизированную сцену и чувствовал, что Клоринда не сводит глаз с моего лица. Я решил, что не стану поворачиваться.
  – Забавно получается, ведь моя подруга сама уговорила меня пойти сюда! А потом не пришла к условленному часу… – заговорила Клоринда, приподняв вуалетку. – Я и не думала об этом представлении, не знала, хочется мне его увидеть или нет. Мне как-то не по себе, говорят, это волнительное зрелище!
  Я посмотрел на нее с едва заметной улыбкой. Мои напомаженные усы затопорщились.
  – Дорогая моя, это всего лишь jongleries,[10] – заметил я, стараясь, чтобы слова «дорогая моя» прозвучали покровительственно.
  В это время свет погас. Стул рядом с моей «царевной» так и остался свободным, и его сразу же занял какой-то молодой человек, стоявший рядом, пока оркестр играл вступление.
  Факир Ахмед Бессауи, смуглый плотный мужчина, утомленный шумным успехом, который выпал на его долю во многих знаменитейших театрах Старого и Нового Света, занял место в центре сцены и подал знак, призывая к абсолютному вниманию и полной тишине. Затем заговорил низким глубоким голосом. На авансцене появился маленький человечек в шляпе-котелке, который стал синхронно переводить причудливую речь факира.
  – Опыты, которые вы сейчас будете иметь удовольствие увидеть, являются результатом концентрации сил и воли человека, признанного святым. Суфии полагают, что после встречи с Божественным тело человека становится просто оболочкой, а душа превращается в мощную броню. Боль и наслаждение оказываются только проявлениями человеческой слабости, признаками того, что встреча с Божественным не состоялась, что соприкосновение с высшими Сферами было мнимым… Да исполнится воля Аллаха!
  Гобой заиграл чарующую мелодию. Появились все те же два лакея, на этот раз полуголые, но по-прежнему в тюрбанах. Они внесли на сцену пылающую жаровню, из которой торчали раскаленные прутья. Факир зажмурился и неуверенным шагом двинулся к жаровне. Сжав губы, он схватил один прут прямо за раскаленный конец.
  Грудь Клоринды высоко поднялась, словно пытаясь удержать больше воздуха, чем требовалось для дыхания. Из округлившихся губ вырвалось короткое «ох!». Рукой в перчатке Клоринда пыталась уцепиться за воздух перед собой, словно ища опоры. Оторвав взгляд от сцены, она обернулась ко мне: она была похожа на ребенка, увидевшего нечто пугающее и не находящего в себе сил отвести глаза.
  – Все это jongleries, – снова повторил я ободряюще.
  Тем временем среди публики поднялся неясный гул, постепенно переходивший в испуганные возгласы и восхищенные вскрики после того, как факир приложил раскаленное железо к своему языку…
  * * *
  – Одну настойку на травах, – заказал я у буфетной стойки. – Сейчас вам нужно успокоиться, – шепнул я Клоринде. Я подвел ее к столику и помог сесть.
  Теперь она сидела напротив меня, и я мог не спеша ее рассматривать.
  Она была не такой юной, как мне показалось вначале, но все равно приятной наружности. Пожалуй, у нее был слишком заостренный длинноватый нос. И темные, без блеска, глаза были посажены чуть ближе к переносице, чем следует. И на шее уже наметилось несколько морщинок. Все вместе это наводило на мысль о женщине хрупкой, но обладающей твердым характером.
  – Да, и для меня тоже принесите настойку! – поспешно сказал я официанту, только теперь заметив его присутствие.
  Клоринда же в это время говорила, что не привыкла принимать приглашения от незнакомцев.
  – Но после такого зрелища, боже ты мой! Так выпучивать глаза!! – воскликнула она, вспомнив о том, как своими экзерсисами факир заставил ее стонать от испуга. – Это даже хуже, чем протыкать щеку кинжалом!
  В ответ я только покачал головой: я ждал, пока официант, уже вернувшийся с нашим заказом, закончит привычный ритуал сервировки.
  – Глаза – это тоже мышцы, – сказал я наконец, пристально глядя на нее. – Любой физиолог мог бы доказать, что посредством ежедневных упражнений, посредством раздражения нервных окончаний глаз можно добиться увеличения их подвижности до такой степени, что будет казаться, будто глазное яблоко вот-вот выскочит из орбит. Но это не значит, что так оно и происходит на самом деле. Что же касается кинжала, которым протыкают щеку, то тут все дело в том, что кожа щек в высшей степени эластична. Неужели вы могли подумать, будто кинжал по-настоящему может проколоть щеку? Дорогая моя, речь идет о ежедневных тренировках, о точных движениях. Добавьте чарующую музыку, непонятную речь – все было заранее рассчитано до мельчайших деталей.
  Когда я произнес «дорогая моя», мои губы уже приготовились пригубить настойку, налитую в рюмку до краев.
  – То есть вы хотите сказать, что это были просто трюки? – спросила она, проявив неожиданную проницательность.
  Я гордо поднял голову:
  – Именно это я и имел в виду, дорогая моя.
  – Просто не верится, все казалось таким реальным! – заявила она, безуспешно пытаясь сдержать нервный смешок.
  * * *
  Она позволила проводить ее до самого дома. За это время дождь почти прекратился. Теперь все вокруг сияло от звезд, которые проглядывали сквозь решето облаков. Теперь с опаловых небес, покрытых волнистыми разводами, на наши головы сыпалась водяная пыль, окружая дома туманным сказочным ореолом. Огни от вереницы уличных фонарей превращались в гирлянду из светящихся шаров и отражались в блестящей поверхности мостовой.
  Вот и все. Ненастье прошло, и мое сердце, как младенец, затихающий на материнской груди, преисполнилось неожиданным покоем и надеждами.
  Я шел чуть впереди Клоринды, чтобы вести ее, чтобы ее ножки, обутые в высокие ботинки, узенькие, как лезвия кинжала, не наступили в лужу с утонувшей долькой луны или на скользкий булыжник, гладкий, как спина доброго скакуна.
  Теперь в моей голове то и дело возникали дивные образы, порхавшие в причудливом танце. Да, поверьте, в моем неуклюжем тяжелом теле метафоры отплясывали стремительную польку, строфы сплетались, подобно хороводам лесных нимф. Даже горы чуть слышно смеялись, разнеженные неожиданной лаской этой ночи.
  Боже мой, что это была за ночь!
  Сверкающая луна пускала золотистые стрелы сквозь разрывы облаков.
  Клоринда шла мелкими шажками, стараясь не замочить подола.
  Господи, Клоринда! У меня до сих пор на глаза наворачиваются слезы! Это имя искрится такой же чистой поэзией, как великолепные рыцарские доспехи, сплошь изукрашенные медными изображениями богов и героев.
  Воительница Клоринда и я – ее Танкред.[11]
  – Ну вот, давайте остановимся здесь, – сказала она немного позже. – Я почти пришла… Не надо меня дальше провожать. Вы были очень любезны. Желаю вам доброй ночи. – Еще миг и…
  Клоринда протянула мне ладошку в перчатке. Я крепко ее сжал.
  – Собственно говоря… – начал было я. – Смею ли я надеяться?
  Она отняла руку и нахмурилась. Я робко продолжил:
  – Я подумал, что, быть может…
  Клоринда не двинулась с места, она ждала, что я наконец смогу закончить хотя бы одну фразу.
  – Доброй ночи, – внезапно выпалил я.
  – До свидания, – сказала она, широко улыбнувшись.
  * * *
  Поднявшийся ветер был неожиданно теплым. Его легкие порывы вели меня до самого дома, подталкивая в затылок. Дождь обратился в густую пелену теплого влажного пара.
  Я обхватил себя за плечи и крепко сжал.
  – Все будет хорошо, – выкрикнул я вверх, в полинявший полог небес. – Все будет хорошо.
  
  Самый кошмарный сон в жизни приснился мне, когда мне было пять лет.
  В небе кружился какой-то вихрь, наподобие водоворота, из тяжелых грозовых туч, лиловых, красных, ослепительно белых. Вокруг царила странная тишина, полная скрытой угрозы.
  И вот послышался угрожающий рокот, он становился все ближе, словно красные грозовые тучи старались дотянуться до моей головы жадными руками и стиснуть мне виски.
  Все вокруг содрогалось и содрогалось. Я слышал частые удары, словно надо мной бешено колотилось огромное сердце, и из него сочилась влага на меня, на мое платье, на мои руки. Сердце в любой миг было готово взорваться. А мне было всего пять лет, и я был совсем один и вдруг в ужасе увидел, как над моей головой произошел кровавый взрыв. А внизу было море. Брызги жирной воды летели мне в лицо, попадали на ладони. Кровь. Это была кровь.
  Кровь с небес.
  Именно в этот миг, хотя я даже не осознавал, что со мною происходит, я видел кошмарный сон обо мне самом, которому снится этот кошмар.
  * * *
  Утро наступило свинцово-серое.
  На кухне мать лишь на миг встретилась со мной взглядом, но и этого было достаточно. Внешне все выглядело как обычно: завтрак подан, в камине разведен огонь. Только глаза матери по-прежнему смотрели на меня умоляюще и враждебно, и я насторожился.
  – Доброе утро! – буркнул я, усаживаясь за завтрак.
  Она только сдержанно кивнула головой.
  – Я сказал: «доброе утро», – вызывающе повторил я.
  – Да уж, доброе, доброе, – поспешно ответила она.
  – Поймите, мама, вчера вечером вы обиделись на меня совершенно напрасно. Я устал, вы же знаете, каково мне приходится…
  – Ну что я тебе могу сказать? – заговорила она. – Вчера ты устал, а сегодня утром – я. Я устала оттого, что ты обращаешься со мной как со служанкой!
  – Как со служанкой?! Что вы такое говорите?! Да когда же это было?!
  – Послушай, – сказала она, тяжело вздохнув, – у твоего брата место мне всегда найдется. Когда захочешь жить один – ты только скажи.
  – Мама, что вы такое говорите? Что я натворил? – Я говорил, как вороватый мальчишка, застигнутый врасплох.
  – Раз уж ты сам не знаешь, что ты натворил, кто тогда это может знать? – отрезала она.
  – Послушайте, мама, сегодня хорошая погода. Вы только посмотрите: дождь уже перестал…
  – А как вчера вечером? Ты приятно провел время? – спросила она, смакуя каждое слово. И замерла, глядя на меня в ожидании.
  – А, вам уже донесли! Что же, поздравляю! Да, я хорошо провел время, еще бы! – воскликнул я с преувеличенной горячностью. – И что с того? По-моему, я уже достаточно взрослый!
  – По годам – да, но не по уму… Как видно, по уму ты до сих пор еще совсем ребенок.
  Удар был нанесен меткий и сокрушительный.
  Воцарилось молчание.
  У меня кусок не шел в горло. Я был в ярости, только моя мать умудрялась довести меня до такого состояния! Я попробовал проглотить хотя бы ложку молока.
  – Почему вы все время сердитесь? Что за муха вас укусила? – Я почти орал.
  – Ладно, раз ты так настаиваешь, я все тебе объясню, – медленно и отчетливо произнесла мать, усаживаясь напротив меня.
  Снова молчание.
  – Об этой Паттузи много разного говорят, – по слогам произнесла мать, немного помолчав.
  – А, вот в чем дело, – заметил я.
  – Я в своем доме ее не приму. Так я и знала! Я же знала, что все так и случится, еще раньше знала, я во сне все это видела! – Теперь мать пыталась воззвать к моему состраданию.
  – Да что вы все время так переживаете? – спросил я, и в тот миг я был совершенно искренен. – Это же работа! Доход! Это – наш хлеб! И что здесь такого? Да, я встретил ее вчера вечером. Встретил случайно, ей стало дурно, я проводил ее до дома, ну и что? Я что, в тридцать два года должен всем давать отчет?
  – Случайности, сынок, люди подстраивают специально. Эта самая Паттузи, с помощью той ведьмы, своей старшей сестры-сводни, уже давно тебя приметила. Боже тебя упаси от них!
  – Матушка, вы рассказываете какую-то небывальщину, это уж ни в какие ворота не лезет!
  – Если бы! Сам еще убедишься, что я права! Как бы то ни было, пока я жива… Господи, спаси и помилуй!
  И под такой эпитафией мы похоронили наш спор.
  Я сделал последнюю попытку доесть завтрак, но это оказалось выше моих сил: меня душили спазмы. Я встал и едва слышно произнес:
  – Пойду прогуляюсь.
  Не успел я надеть пальто, как в дверь постучали.
  * * *
  Я еще раз посмотрел на старшего инспектора Поли со смешанным чувством тревоги и подозрения.
  – Неужели мертв?! – в который раз переспросил его я.
  – Да, умер сегодня ночью, – все так же терпеливо повторил мне он. – Перерезал себе вены. Его обнаружили при смене караула.
  – Что это? Самоубийство? – задал я первый пришедший в голову вопрос.
  – Отчет врача не оставляет сомнений.
  – Врача? Кто этот врач?
  – Адвокат, вы забыли? Это же Орру, тюремный врач!
  – Ах, да-да, Орру, конечно Орру… А семью уже оповестили?
  – Час тому назад… Я лично приехал уведомить вас, потому что тетя покойного назвала вас как адвоката, который ведет это дело…
  – Это очень любезно с вашей стороны.
  – Вам плохо?
  – Нет-нет, все в порядке, все нормально. Я только одного понять не могу: как же ему это удалось?!
  – У него был нож, мы потом его обнаружили рядом с телом: он был воткнут в щель в полу.
  – Да, но где же он его раздобыл?
  – Мы сейчас это расследуем… Кстати, не так давно родная тетя попыталась передать ему ножик… Предположим, что ей это удалось…
  – Не будем впадать в крайности, старший инспектор! По-вашему, это тетка подтолкнула Филиппе Танкиса к самоубийству?
  – Это самый логичный вывод. До суда оставалось три недели.
  – Что вы такое говорите, инспектор? Эта женщина сама пошла бы на казнь ради своего племянника! Она любой ценой хотела вызволить его из тюрьмы.
  – Вот-вот, вы правильно заметили: любой ценой.
  * * *
  Я больше минуты стоял молча. Наталино Орру повернулся ко мне спиной, он расставлял пузырьки в шкафчике со стеклянными дверцами. Дверь его клиники была распахнута. Мне даже не пришлось стучать, я просто вошел, сделал несколько шагов по комнате и застыл в ожидании, что он наконец меня заметит.
  – Эй, Натали! – позвал я шепотом, желая привлечь его внимание, не напугав при этом.
  – Гляди-ка, Бустиа, ты-то здесь откуда? – сразу отозвался он, даже не оборачиваясь.
  – Брось, ты же меня ждал!
  – Да, конечно, ждал… Ты ведь по поводу самоубийства этого Танкиса, так? – уточнил он, усмехнувшись с заговорщическим видом.
  Я кивнул.
  – Как он был обнаружен?
  – Не знаю, когда я пришел, его тело уже перенесли, повсюду были следы крови. Трудно было пройти так, чтобы не наступить в лужу крови, скользко было, как на бойне! Ясно одно: он сидя взрезал себе вены на запястьях, кровь стала стекать на пол, потом он потерял сознание, упал, ударился при этом затылком о край нар.
  – Он сидел?
  – Да, сзади его рубашка вся в крови, а плечи и перед совершенно чистые. Это означает, что рубашка пропиталась кровью уже после падения. Кроме того, часть пола под его брюками тоже оставалась сухой. Когда он садился, крови на полу не было, она натекла потом. Только в том случае, если бы Танкис сел… после того, как вскрыл себе вены, брюки у него были бы испачканы сзади. Я понятно объясняю? Кровь свертывается, густеет на воздухе за считанные минуты… Если разрезы сделаны уверенной рукой, то сразу же начинается обильное и непрерывное кровотечение. Но для потери сознания должно пройти минут десять, а то и больше. Это вне всяких сомнений.
  * * *
  «Вне всяких сомнений». Иногда мне хотелось бы, чтобы и я мог произнести эту фразу без горечи. Мне хотелось бы, чтобы существовала правда простая и чистая, как большая чашка молока… Наталино Орру – прекрасный человек, но ему свойственно все всегда упрощать. Так, например, он поставил диагноз «несварение желудка», когда случился перитонит, чуть не стоивший больному жизни. Просто болит живот – вот что он постановил. Но не тут-то было, больной оказался сыном одного влиятельного лица, а тому этот недосмотр пришелся не по вкусу. И он обратился ко мне. Как я только не уговаривал потерпевшего отказаться от возбуждения дела – и кнутом и пряником. В конце концов мы сошлись на выговоре с порицанием. Тогда же мне пришлось отправиться в клинику к Наталино Орру. Я сообщил, что ему удалось избежать возбуждения дела по поводу преступной халатности только потому, что мальчик поправился, слава богу. Его отец отказался от обращения в суд, но не от устного предупреждения на будущее, каковое он и передает через меня. Это было года три-четыре назад.
  Наталино тогда посмотрел на меня с самым недоверчивым выражением лица, на которое был способен, и заявил, что никакой ошибки быть не могло: перитонит или несварение – все равно болит живот, вне всяких сомнений…
  Итак, вернемся к разговору о правде. В чем правда? Молодой человек лишает себя жизни в тюрьме, и в том нет никаких сомнений. Иногда я ловлю себя на мысли: чтобы не иметь никаких сомнений, столько всего надо знать, что целой жизни не хватит.
  А я не вполне уверен в том, что вообще способен не сомневаться.
  По этой причине мне надо повидаться с тюремным надзирателем Каррусом.
  Я пошел повидаться с ним в тюрьму Ротонду, там мне сказали, что он был в ночной смене. А еще мне сказали, что он выйдет на смену только после обеда, но я не мог ждать.
  Я не хотел ждать. Бустиа, разрази тебя гром: какой ты недоверчивый и нетерпеливый!
  Итак, я попросил адрес охранника и отправился к нему, надеясь только на одно: он должен помнить, что мы несколько раз виделись.
  * * *
  Я помедлил несколько мгновений перед дверью. Потом все же постучал. Мне открыл сам Каррус.
  – Гспадин-авокат, входите! Что вас привело в наши края? – Кармело Каррус говорил глуховатым голосом; похоже, он только что проснулся, хотя дело уже шло к полудню.
  – Я вас побеспокоил?
  – Какое там беспокойство! Входите, входите! Нери, принеси гспадину-авокату что-нибудь выпить.
  – Нет, спасибо, я ничего не буду… Считайте, что вы меня уже угостили… Я ненадолго, я тебя побеспокоил, только чтобы кое о чем тебя спросить, а потом я не буду тебе мешать, отдыхай, мне сказали, что ты после ночной смены…
  – Эх, гспадин-авокат, после пятнадцати лет службы привыкаешь мало спать, с моей-то работой я иногда сам задумываюсь: может, это я заключенный, а они, там, за решеткой, – мои тюремщики?
  – Я пришел по поводу того парня, Танкиса, ты нашел его мертвым в камере…
  – Мне говорили, что вы этим делом занимаетесь. Да рассказать-то вам мне почти нечего: я пришел его будить, а он уже мертвый. Вот ведь бедолага горемычный! Гспадин-авокат, уж я мертвяков в жизни своей нагляделся, но чтоб столько кровищи было…
  – Как ты его нашел, опиши точнее.
  – Каким я нашел покойника?… Он тихим таким казался, гспадин-авокат…
  – Ты меня не понял, я хочу сказать, как он лежал, в какой именно позе он был, когда ты его обнаружил?
  – Он лежал на земле, гспадин-авокат, вот так руки раскинул… А вокруг все кровища, две лужи, круглые такие, как от масла, ежели вот вы масло разольете на полу. Но покойник выглядел довольным. Да, еще вот что, рубашка у него была белая, так она совсем не запачкалась. Даже смотреть было на нее страшно, гспадин-авокат…
  – Ты прости меня, что я тебя никак в покое не оставляю… знаю, моя просьба тебе может показаться странной, но ты мог бы лечь так, как он?
  – Гспадин-авокат, то есть как лечь? Прямо на землю?
  – Именно так, ляг на землю, покажи мне, как он лежал…
  * * *
  Дождь совсем перестал. Тишина начинала тяжко давить на грудь. Воздух пропах разбухшей и поникшей зеленью.
  Барбаджа напоминала крохотную лавчонку торговца пряностями.
  Южный ветер дул снизу вверх, вырываясь из самых недр земли, из самой глубины моря.
  В этой неподвижно висящей дымке, тягучей, как сироп, ощущалось нечто неопределенное, словно предвестие чего-то, что вот-вот проявит себя в полную силу. Дело в том, что столбик термометра пополз вверх, и старухи уверяли, что ничего хорошего из этого не выйдет. «Как бы беды какой не стряслось…» – Слова старух были также неопределенны.
  Африканский феномен – так именовали это явление ученые-метеорологи. Посреди уже было начавшейся зимы вдруг молниеносно наступило лето, красное, густое и тяжелое, как чернила.
  * * *
  Я поднимался от Сеуны по направлению к проспекту.
  Я пишу как раз во время таких прогулок. «Пишу» – я так это называю, на самом деле я развертываю свою память, как девственно чистый лист бумаги, на который ложатся мысли и образы, превращаясь в знаки и стихотворные размеры. И некий голос, сопровождающий меня повсюду, читает мне то, что получилось. Это – суровый голос, его не собьют с толку случайные находки. Голос повторяет и тут же переиначивает написанное, он издевается надо мной, когда я не нахожу нужного слова, когда запах, вкус, травинка, лик утреннего неба не переходят в музыку образов. Быть может, кто-то скажет, что это мой внутренний голос. Я не спорю, я только говорю, что этот голос существует, и, наверное, он – тот единственный спутник, который меня никогда не покидает. Это – проклятие поэтов: они никогда не перестают писать.
  Но в то утро мой спутник-голос не читал мне стихов. Он подарил мне миг покоя, чтобы я мог заняться игрой в догадки. Если хорошенько подумать, строить догадки – почти то же, что сочинять стихи. Вооруженный догадками, я подступаюсь к фактам, как к неприятелю, с силой тащу их от доказанного к недоказанному, припираю их к стенке, отыскиваю их слабое место, чтобы проверить на прочность.
  А между тем ноги мои сами собой отмеряли путь, а глаза мои видели, не глядя…
  * * *
  Голос внутри меня повторял: «Самоубийство. Стоит только произнести это слово, как оно сразу прозвучит как окончательный вердикт. В нем есть неизбежность. А раз так – значит, надо принять его вызов, нацелиться на это самоубийство, как на злейшего врага, не давать ему покоя».
  Мой голос остановил меня у вывески Маргароли: надпись красными буквами, сделанная в форме креста на щите рыцарей-храмовников.
  * * *
  Магазин писчебумажных товаров Джулио Маргароли состоял из маленькой комнатенки, доверху набитой пачками белой бумаги и тетрадей. От прилавка с ящиками исходил странный запах грифеля и чего-то сладкого.
  – Красных чернил, – попросил я.
  Сам Маргароли, приехавший с континента, был мужчина лет сорока, всегда одетый в рубашку и нарукавники, как у почтовых служащих: кто знает, может быть, там, за морем, он был…
  – У нас чернила есть в больших и маленьких пузырьках, – ответил мне он на своем наречии, менее певучем, чем тосканское, но менее резком, чем барбаджианское.
  – Два больших пузырька…
  * * *
  Я вернулся домой и прошел в свою комнату, минуя кухню. Раймонда была полностью поглощена приготовлением папассини.[12]
  На какой-то миг я подумал, что надо все бросить, уйти от всего. «Эй, давай, Бустиа, – уговаривал я сам себя, – воспользуйся этим погожим деньком, поброди, посиди на своем „милом пустынном холме“.[13] Ты ведь дождаться не мог, чтобы дождь прекратился, что же ты теряешь время?» Да, хорошо было бы пройтись до холма Сант-Онофрио, чтобы привести мысли в порядок, стряхнуть усталость, раз уж дождь больше не льет. Но я никуда не пошел. Вместо того я направился в маленький коридор к стенному шкафу, достал оттуда чистые рубашки, отбеленные с содой. Войдя к себе в комнату, надел одну из них. Я уселся на пол. В правой руке я держал пузырек с чернилами. Я обильно полил чернилами левое запястье, затем перехватил пузырек левой рукой и проделал то же самое с правым запястьем. Я пробовал снова и снова, но, как я ни старался, мне никак не удавалось не испачкаться чернилами. Дважды, перекладывая пузырек из одной руки в другую, я запачкал рубашку на животе. Тогда я решил, что должен повторить свой эксперимент, стараясь при этом держать руки как можно дальше от груди.
  И что же – рубашка остается чистой, но пачкаются брюки на коленях.
  Моя мать вошла в комнату как раз в этот момент. Вопль, который она издала, я вряд ли когда-либо смогу забыть, как не забуду и выражения ее лица в те секунды, пока я пытался встать с пола и все ей объяснить.
  * * *
  Поли встретил меня с улыбкой:
  – Не знаю почему, но я был уверен, что мы скоро встретимся снова… Что с вашими руками?
  – О, пустяки, просто чернила… – равнодушно бросил я в ответ, а потом выпалил:– Филиппо Танкис не совершал самоубийства.
  Выражение, появившееся на лице старшего инспектора Поли, как только он смог переработать полученную дозу информации, несомненно, представляло бы огромный интерес для профессора Пулигедду, я имею в виду особенности восприятия цветовой гаммы. Оправившись от изумления, он скептически хмыкнул:
  – Ну да, рассказывайте сказки.
  – Я попросил, чтобы мне показали одежду, которая была на Филиппо Танкисе в момент предполагаемого самоубийства: на коленях, на бедрах и на уровне лодыжек брюки оказались совершенно чистыми, то есть спереди не было ни капли крови. И рубашка спереди тоже оказалась чистой… это сходится, а вот с брюками ничего не получается… нет, что-то не так…
  – И что же это с ними не так, дорогой адвокат? Убежали в испуге, когда услышали, как вы бредите?
  Я замолчал на секунду.
  – Это серьезные вещи, тут не над чем смеяться.
  – Этого я и опасался, – посетовал Поли.
  – Я сам пробовал: я имитировал самоубийство. Ничего не получается: чтобы не запачкать рубашку, приходилось в любом случае измазать брюки. Невозможно вскрыть вены, не запачкав спереди или рубашку, или брюки. Попробуйте проделать это сами!
  – Как, здесь?! – спросил Поли. Он даже вскочил со стула.
  – Вот именно, прямо здесь: я проделал это у себя дома. Взял и сел на пол. Выбор места не имеет значения, а вот способ, напротив, играет важную роль. Смелей, представьте, что вы перерезаете себе вены, как вы будете действовать?
  Поли растерянно взглянул на меня, но все же сел на пол перед своим письменным столом.
  – Чем только мне не приходится заниматься по вашей прихоти! – заметил он и попытался было встать.
  – Смелей, давайте! – подбадривал его я. – Если я окажусь не прав, вы меня целый месяц не увидите!
  – Весьма соблазнительная перспектива. Что я должен делать?
  – У вас нож в левой руке…
  – Я подношу нож к правому запястью и режу.
  Вытягивая вперед обе руки, он стал театрально изображать, как он бы это сделал.
  – Хорошо, теперь учтите, что происходит обильный выброс крови, она брызжет повсюду. Теперь что вы делаете?
  – Я перехватываю нож правой рукой…
  – Стоп! – закричал я. Инспектор застыл как tableau vivant.[14]
  – В этот момент ваши брюки уже испачканы: кровь хлещет из раны на запястье…
  Поли пробовал по-разному, из всех положений – всегда одно и то же, ничего не получалось. Я в этом не сомневался.
  – Вот ведь хитрый дьявол! – Совершенно раздосадованный, он вскочил на ноги. – И что это значит?
  – А значит это то, что он не совершал самоубийства, посудите сами: брюки – чистые, значит, никакого самоубийства! – торжественно произнес я. – Филиппо Танкиса оглушили сзади ударом по голове, а затем ему помогли стать самоубийцей.
  
  Горы уже облачились в пурпурные одежды, как всегда в дни рождественского поста; они потонули в молодом вине небес.
  С вершины своего холма, восседая, как обычно, на скамье, высеченной прямо из скальной глыбы, я приветствовал землю: Са-де-Муредду, Са-де-Ледда, Терра-Руйа, Молименту.[15] Они сверкали, как слюда и опалы.
  Алая призма свела все богатство палитры к одному цвету. Переливался рубинами воздух, густой, как раскаленное дыхание паровоза. Это напоминало кричаще яркую мазню одержимого безумием художника.
  Куда бы ни обратился мой взгляд, от Ортобене до Кукуллио,[16] я видел повсюду лишь однообразно густые, насыщенные цвета: переход от темных тонов оранжевого и фиолетового на вершинах к темно-розовому на спусках, а потом и к темно-красному оттенку в долинах.
  Сверху земля казалась ведром, наполненным овечьими внутренностями: словно зарезали к празднику овцу, а требуху собираются варить с картошкой.
  Облака трепетали и клубились над моей головой, как пульсирующие сердца.
  Я уже бежал к дому, когда меня застиг дождь.
  Крупные тягучие капли крови и мокроты, с зернышками пустынных песчинок, растеклись по тропинке и по измученной листве.
  Оболочка небес не выдержала, и вот вся эта краснота обрушилась прямо на нас.
  Теперь потоки текли по склонам невыносимо медленно: вода была густой и жирной от глины и песка.
  Африканский феномен: пустыня льется нам на головы, как дождь.
  Ветер резкими рваными порывами закручивал в змеиные кольца дорожную пыль, медленно, но верно заполнял ею каждый угол, стараясь не пропустить ни переулка, ни двора, ни сада, ни площади. Методично, раз за разом.
  Нуоро содрогался, как воспаленная плевра, городу было трудно дышать. Город задыхался, как в июльское пекло. Насквозь промокшая одежда источала запахи зеленого лука и орегано.
  Однажды нечто подобное уже случалось раньше. Так рассказывал мне прадедушка Гунгви, когда мне не было еще и десяти лет, а ему было уже за семьдесят.
  В 1820 году, в конце октября, девять дней и девять ночей лил такой ливень, что он вполне мог затопить и людей на земле, и кротов под землей. После него с юга все более и более мощными порывами стал пробиваться липкий раскаленный ветер, который проложил себе путь до самых гор Барбаджи. И горы стали истекать кровью.
  То была любвеобильная и приветливая земля, и тогда буря решила заключить ее в объятия.
  То была кровожадная и мстительная земля, и тогда ее острые вершины ранили африканскую пришелицу, и из этих ран на землю потекла кровь.
  Было невозможно поднять взгляд, потому что грузные сосцы африканки тяжело нависали над землей и давили на все, как давят мешки камней, навьюченные на спину осла.
  Такое уже однажды было.
  И случилось это именно в октябре 1820 года, в тот самый год, когда вышел эдикт об упразднении общинных земель. Это был явный знак того, что возмущение в природе предвещает взрыв негодования среди бедняков.
  Зловещее дыхание смерти впервые почувствовалось, когда королевские герольды возвестили о том, что приказано строить каменные ограды.
  Эдикт был оглашен, и отвратительно запахло ржавой затхлой водой, а горы и долины окрест словно пропитались кровью. Теперь богатством стали не золото и не хлеб, а ряды камней, да еще руки, что их укладывали, возводя изгороди, – так гласил эдикт. И кровь небес смешалась с кровью людей, началось жестокое побоище. Если бы кто-то вдруг поменял местами небо и землю, все осталось бы по-прежнему: на земле люди вступили между собой в такую же схватку, как тучи в небесах. Более того, ничего бы не изменилось, если бы младенцы вообще перестали рождаться в этом мире. В котором уже нельзя было понять, где верх, а где низ…
  * * *
  – Всё! – сухо ответил я.
  – Гспадин-авокат, да ведь мне уж и нечего больше было рассказывать… я ведь уже… – попробовала увильнуть Франческина Паттузи.
  – Вопрос остается открытым! И останется таковым, пока у меня есть хоть малейшее подозрение в том, что вы водили меня за нос, – отрезал я.
  – Что же еще вы хотите узнать? – Женщина сидела на стуле у себя на кухне, ее привел в полное замешательство мой неожиданный приход, однако она мгновенно овладела собой.
  – Вот, например: что произошло в тот вечер, когда был убит Солинас? Как случилось, что Филиппе удалось убежать из вашего дома?
  – Мы с сестрой моей отправились за оливками в Фунтанедду, Филиппо дома оставался с Руджеро. Тот вернулся на пару дней, ему было нужно тут всего набрать, одежи чистой, еды.
  – А потом, что произошло потом?
  – Да ничего не произошло! Руджеро заснул, вот что произошло! А Филиппо тут и вышел себе из дому, а что потом было – поди знай, не могу вам сказать. Кого он там встренул, а может, выпить ему дали или же надсмехались над ним. Кто его знает?
  – А Руджеро?
  – Руджеро, как проснулся, увидел, что Филиппо нету дома, и вышел его искать. И нашел потом… В Истиритте уже… Он едва успел, только и увидел, как Филиппо забирали. И ведь не в первый раз они вдвоем дома оставались, раньше ведь ничего не случалось… Филиппо никому дурного ничего не делал… Я ведь ножик бы ему иначе не давала…
  – Это было весьма рискованно с вашей стороны…
  Франческина Паттузи с усилием поднялась со стула, тыльной стороной ладони отерла глаза.
  – Тут кое-что есть, что вам посмотреть надобно, ежели за мной пойти будет угодно, – сказала она, направляясь к закрытой двери. Я пошел за ней, отставая на несколько шагов.
  Она привела меня в маленькую опрятную комнатку, похожую скорее на монашескую келью. Высокая кровать с комковатым матрасом стояла напротив входа, вплотную к стене. Сквозь единственное окошко в комнатку проникал тусклый свет из дворика, буйно заросшего вечнозеленым плющом и молодой мушмулой. Этот свет неторопливо скользил по стенам комнаты и наконец добирался до письменного стола, стоявшего у стены напротив кровати.
  А на столе…
  – Вот, смотрите, для чего ему был нужен нож, – прошептала Франческина Паттузи.
  Солдатики. На столе выстроились гусары и уланы, в гетрах, в меховых шапках, с нашивками. Военная форма была расписана синим, красным, зеленым лаком. Позументы, пуговицы, эполеты были выписаны бронзовой краской. Деревянное войско в миниатюре – на передней линии пехотинцы, в арьергарде – кавалеристы, перед строем шли барабанщики, крохотные мальчики-с-пальчики. А вот и лошади, гнедые в яблоко, арабская порода с сардинской кровью, – казалось, их шеи дрожали от напряжения, а гривы развевались от легкого дуновения ветерка.
  Красноватый свет, лившийся снаружи, ласково прикасался к этим шедеврам тонкого мастерства и терпения, он играл с ними, озаряя каждую выпуклость, погружая во тьму каждую впадинку. На этих вещицах лежала печать долгого, упорного, ежедневного труда.
  – Они такие красивые… – только и смог вымолвить я.
  В ответ Франческина Паттузи только глубоко вздохнула, сдерживая слезы; то была немая жалоба убитой горем матери.
  – Вот чем он занимался, гспадин-авокат, – сказала она, еще несколько раз глубоко вздохнув и осторожно потрогав микроскопический плюмаж крошечного полковника.
  – Но, боже ты мой, это же было так опасно… Это был такой риск – передавать ему нож в камеру.
  Франческина Паттузи удивленно посмотрела на меня.
  – Это я отнесла нож! – Голос Клоринды Паттузи словно вонзился мне сзади под ребра. – Я, – повторила она, переступая порог комнаты и глядя на сестру.
  Сестра знаком велела ей замолчать, но Клоринда только смущенно развела руками. Она была так прекрасна, что мне было больно на нее смотреть, поэтому я решил не оборачиваться, по крайней мере – не сразу.
  – Он так плакал, он так просил меня, он обещал, что его никто не увидит… Он так умолял, говорил, что иначе… умрет, – продолжила она, бросившись обнимать сестру. – С ним что-то такое творили там, в тюрьме, господин адвокат, – зарыдала она, обратившись вдруг прямо ко мне. – Филиппо был совсем как дитя малое, врать он не умел. Неужто мы должны были отказывать ему даже в том, чем он только и дорожил на свете? Так, что ли? Бросить его совсем одного?
  – Ну, будет уже! – поставила точку Франческина, расценив мое молчание как упрек. – Вам горько и обидно, гспадин-авокат, но вы ведь даже представить себе не можете, каково всем нам. Себя виноватить, гспадин-авокат, это ведь горше полыни горькой!
  * * *
  Вина. Какое жестокое слово…
  Я вышел из их дома с болью в груди. Мне нужен был свежий воздух. Увы, какой там свежий воздух! Как только я вышел, меня со всех сторон окружило некое подобие желтоватой плаценты, испещренной сетью темно-красных вен. Я взглянул на мой холм, он был справа от меня: совсем близко, на расстоянии одного вздоха, одного прыжка.
  Я вступил в противоборство с дождем, чтобы прорваться наверх. Прорвавшись вперед на последнем этапе подъема, я увидел, как рядом проплывает высокое здание казармы, где размещались карабинеры. «Тебе скоро станет лучше», – сказал я сам себе, не осознавая, что говорю вслух. Однако я начинал уже понимать, что отчасти эта боль в груди была вызвана приступом паники, и виной тому, возможно, была Клоринда, внезапно возникшая у меня за спиной. А быть может, мне стало больно оттого, что появилась она в тот самый миг, когда я начинал задумываться о подлинной причине, приведшей меня, нежданного, в их дом.
  Теперь, по мере того как все прояснилось, моя уверенность становилась все менее твердой, и пока я с трудом продвигался в глубь этой гущи, желто-восковой, полупрозрачной, мертвенной, мои мысли постепенно погружались в дрему.
  …Вина. Какое жестокое слово. Оно слишком однозначно, оно не допускает оттенков и полутонов. Быть виновным – это офорт, это нагромождение линий, которые определяют размеры и перспективу. Совсем как в домике под моим холмом, где в правильный прямоугольник садов и виноградников то здесь, то там вклинивались группы ясеней и олив. Виновен – надпись черным по белому. Быть может, вина в самом деле горька на вкус. Я видел так много виновных, что теперь даже это слово не кажется мне столь горьким и пугает меня меньше. Вина. Произнесенное устами Клоринды, это слово превращалось в нечто немыслимое, невыразимое, почти невесомое…
  «С ним что-то такое творили там, в тюрьме». Но что? Над ним издевались, каждый божий день ему отравляли жизнь, потому что они все были нормальные, а он – нет. В этом ли было дело? Разве это обстоятельство превращало его вину почти что в невиновность? В невинность? Или же дело во мне самом? В том волнении, в том трепете, который пронизывал меня насквозь, с головы до пят всякий раз, когда Клоринда говорила, смотрела на меня… Клоринда, моя византийская царевна. Какая вина, виноват в чем? Разве мы виноваты в своей любви? Кто знает, может быть…
  * * *
  – Вас дома даже дождь не удержит! Я так и думал, что найду вас именно тут, наверху! – Инспектор Поли прервал мои мучительные раздумья, хлопнув меня по плечу.
  – Разве это дождь? – сказал я и указал рукой в сторону долины. – Как бы то ни было, я им ничего не сказал.
  – Вы не сообщили теткам Танкиса о том, что причина смерти не в самоубийстве?
  – Нет, я этого не сделал.
  – Хм, вероятно, у вас на то свои причины.
  Конечно же, у меня имелись свои причины, однако они были таковы, что я вряд ли решился бы изложить их старшему инспектору. Для того чтобы попытаться объясниться с Поли, потребовались бы изобретательность, ясный ум, но в тот момент мне их явно не хватало. То есть, к примеру, как объяснить, что сначала я – похоже, совершенно бессознательно – хотел наказать Клоринду, но когда приступил к делу, то уже ясно понимал, что происходит. Я хотел, чтобы она испытывала отчаяние при мысли, что она стала, пусть и невольно, одной из причин смерти своего племянника. Я был оскорблен тем, как она меня провела – ухитрилась передать в тюрьму нож прямо у меня под носом.
  И к тому же мое самолюбие было уязвлено подозрениями: что, если моя мать права и сестры Паттузи на самом деле легкомысленные особы и в их доме бывает слишком много мужчин. А ведь Клоринда, именно Клоринда, была раньше помолвлена с кем-то из Ирголи. Помолвка длилась много лет, а потом, бог весть по какой причине, свадьба не состоялась. В общем, раз уж известие о самоубийстве повергло ее в такую скорбь, я не хотел, чтобы она утешилась, узнав, что на самом деле самоубийства не было.
  – Как бы то ни было, доктор Орру ничего не знает, кроме того, что он уже рассказал. Он прибыл, когда все уже закончилось… – Инспектор Поли попытался оживить нашу беседу.
  – Знаю, я видел его.
  – А что Каррус, тюремный надзиратель?
  – Я… поговорил и с ним тоже. Я попросил его показать, как именно он нашел Филиппо Танкиса.
  – А он?
  – А он мне взял и показал, как это было.
  – Как, вы и ему велели усесться на пол?
  Я согласно кивнул головой в ответ, едва сдерживая смех.
  – Вы самый настырный человек из всех, кого я знаю!
  Я счел этот отзыв за комплимент, но мне все равно было плохо. Эта история с Клориндой и ножом никак не шла у меня из головы, возможно, мне следовало бы поговорить о ней с Поли.
  – Тем не менее мне все равно нужно повидаться с Каррусом, он должен дать мне объяснения по поводу ножа, который оказался в распоряжении Танкиса. Скажу больше: я к нему отправляюсь немедленно, хотите пойти со мной? – спросил меня Поли, словно читая мои мысли.
  – Одну минутку, – сказал я, втянув в себя побольше воздуха, – только одну минутку, и я иду с вами.
  – Хорошо здесь наверху, – тихо вздохнул Поли.
  * * *
  – Нет, что вы, гспадин-авокат! Ежели бы я что-то такое заметил, я бы ему ножа не оставил. Да уж, сударь мой, у нас тоже есть свои правила. – В форме надзирателя Каррус выглядел как статист из любительского театра.
  В этот момент в разговор вмешался инспектор Поли:
  – Сколько человек было на посту в ту ночь?
  Каррус покосился на него.
  – Аккурат в тот час?… – начал тянуть он. – Как сказать-то… Да и потом, еще неизвестно, может, кто в другом крыле был… Ты вот, может, хочешь удружить коллеге своему, обход за него пройдешь, а он тебе потом стаканчик поднесет. Ну, что уж там, мы-то с вами знаем, как оно есть на самом деле, не будем зря разговоры говорить о том, чего не бывает.
  – То есть на самом деле нет точного списка, кто в какую смену дежурит, – подытожил Поли.
  Каррус поскреб затылок под шапкой.
  – Тут еще надо подумать. Я пришел в пять, а в крыле, где был Танкис, тогда были только Руйу и Фоис.
  Я занес эти имена в блокнот и спросил, пока писал:
  – Посетители были?
  Каррус просиял:
  – Ну, это совсем просто проверить! Там же есть журналы. Никто не проскочит, на входе дежурит Лиори, а он – злой, как собака цепная, никого не пропустит. Мы можем прямо сейчас и пойти посмотреть.
  Поли бросил на меня многозначительный взгляд.
  – Мы бы предпочли вначале взглянуть на камеру.
  – Как вам будет угодно, – отозвался Каррус и повел нас за собой.
  Войдя в камеру, мы бросились в разные углы, как два спущенных с поводка легавых пса в погоне за добычей. Пол камеры – ровный слой тускло-серого цемента – уже дочиста отмыли дезинфицирующим раствором.
  – Хорошо поработали, стало совсем чисто, – похвалил Поли.
  Стоящий в дверях Каррус довольно ухмыльнулся.
  – Еще бы, тут кровищи-то было… Они ж, может, и преступники, что здесь сидят, но ведь тоже люди! – высказался он по поводу будущих обитателей камеры.
  – Почти совсем чисто! – заорал я, налегая на это «почти» и поднимая вверх указательный палец.
  Поли оставил свои поиски, Каррус влетел в камеру.
  – Что у вас там? – спросил меня уполномоченный инспектор, щурясь и пытаясь рассмотреть мой палец.
  – Это дерево! – объявил я, выдержав небольшую паузу, – я хотел произвести как можно более сильное впечатление. – Это – частички дерева.
  – А что, это важно? – спросил меня Поли, пока мы шли по коридору, который должен был вывести нас ко входу, где находились журналы посещений.
  – Эта находка имеет определенное значение, потому что семье погибшего вместе с личными вещами не было передано никакого… никакой… как бы это назвать… поделки!
  – Иначе говоря, вы полагаете, что все результаты его резьбы по дереву были скрыты, чтобы никто не смог узнать, что нож был у парня уже давно? Тогда – конечно, с подобной точки зрения версия о самоубийстве показалась бы маловероятной. И это…
  – И это заставило бы задуматься и встревожиться… Не сходится что-то в этом деле: кто же просит принести нож, чтобы свести счеты с жизнью, а потом принимается мастерить солдатиков? Вы меня понимаете?
  Обернувшись к нам, Каррус прервал нашу беседу.
  – Минуточку терпения, – сказал он, заходя в какую-то боковую комнатенку. Через несколько мгновений он вновь появился в коридоре и пригласил нас внутрь: – Прошу вас, вот этот самый журнал посещений.
  * * *
  Там стояла подпись Пулигедду! В журнале, против графы «Заключенный № 643789: Танкис, Филиппе Джузеппе».
  * * *
  – Да, я был у него. – Профессор Пулигедду, по-видимому, был не слишком расположен к беседе.
  Я не отрываясь смотрел на него, в надежде, что он продолжит рассказ. Но он замолчал.
  – Вы ничего мне не сказали при встрече… – попробовал разговорить его я.
  – Я понял, что в нашей беседе – хотя об этом и не говорилось впрямую – речь шла именно об этом случае, но я не счел уместным оповестить вас о моем визите в тюрьму. Существует профессиональная этика…
  Я молчал.
  – Но в нынешней ситуации, мне кажется, говорить о врачебной тайне уже… неуместно, – попытался надавить на профессора инспектор Поли. – У нас есть веские основания предполагать, что молодой человек не совершал самоубийства.
  Профессор Пулигедду уставился на свои руки.
  – Это был тот самый случай? Он был таким больным, о котором мы с вами тогда говорили? – В моем голосе звучало нетерпение, и оно в первую очередь раздражало меня самого.
  – Запрещенное оружие – кажется, у вас есть такой термин? – обратился Пулигедду к инспектору. – Этот мальчик и был им: смертельно опасным и беззащитным одновременно; могли пройти месяцы, даже годы в состоянии покоя, я бы назвал его даже летаргией, но потом, под действием определенного раздражителя, он превратился бы в настоящего зверя.
  – Он был вашим пациентом? – спросил я у профессора.
  – Это не совсем так. Старший брат привел его ко мне несколько месяцев назад. Мальчик провел несколько недель в деревне, после призывной медкомиссии. Он желал только одного: стать солдатом, больше его ничего не интересовало. Но медицинское заключение оказалось отрицательным, и мальчик замолчал. Замолчал на целый месяц, вот старший брат и решил показать его мне. Он хотел, чтобы я выписал свидетельство для призывной комиссии. Мы виделись еще два раза и… И мне сразу же стало ясно, что… мальчик подвергался… как сказать… домогательствам. Вы понимаете, о чем я?
  – Вы переговорили об этом с его братом?
  – Да, я сказал, что у меня возникли подозрения такого рода… Имелись явные признаки.
  – А как отреагировал брат?
  – Брат был просто вне себя от бешенства. Они не явились на следующий прием, так что это стало нашей последней встречей.
  – Предпоследней, – уточнил я.
  – Да, предпоследней, – согласился Пулигедду. – То посещение в тюрьме я предпринял по собственной инициативе, но именно вы, господин адвокат, подали мне эту мысль.
  – И к каким выводам вы пришли?
  – Что это было все равно что махать кулаками после драки. Простите за такое сравнение. Этот мальчишка стоял на краю пропасти… Вы в самом деле хотите знать, что я об этом думаю? Так вот, у него на лбу было написано: «Самоубийца»!
  * * *
  Разговор с сестрами Паттузи оказался нелегким. Я рассказал им все: о наших подозрениях, о мнимом самоубийстве. Это никак не укладывалось у них в голове. Они даже не догадывались о том, что Элиас, старший брат Филиппо, решил показать его доктору. Клоринда подтвердила то же самое, что говорила раньше: нож передала именно она за четыре-пять дней до смерти Филиппо. Я чувствовал удовлетворение, видя по ее глазам, что ей стало немного легче на душе. Она испытывала облегчение, как человек, внезапно увидевший свет в конце пути, – как говорится, гора с плеч, камень с души. Теперь щеки Клоринды уже не были такими бледными.
  – Вы не виноваты, – твердо заявил я Клоринде, желая укрепить ее уверенность в себе. – Конечно, вы дурно поступили, передав ему тот злосчастный нож, но вы ни в чем не виноваты.
  Клоринда сжала губы, едва заметно кивнула головой, потом прикрыла глаза…
  
  «Прошлое – как карта звездного неба» – сказал мне в ту ночь прадедушка Гунгви.
  Теперь он приходил каждый раз. «Присаживайтесь», – предлагал ему я.
  «Нет, некогда мне, – отвечал он и улыбался, не размыкая губ: он стыдился того, что у него во рту недоставало зубов. – Это история без конца, Бустиа, она – как лабиринт. Такую историю люди слушать не станут. Когда я был молодым, тогда жизнь человека стоила меньше, чем жизнь овцы. Но сейчас другие времена, теперь каждый думает, что чего-то стоит… Больше неба и земли стоит! Вот это я и хотел тебе сказать, только это – и все. Я тебя больше тревожить не буду, сам знаешь, когда снятся покойники – плохо спится».
  Я открыл глаза. Уселся на постели. Все было как всегда. Я вскочил на ноги и направился к окну.
  Снова начался сильный дождь, настоящий ливень.
  * * *
  Тяжелый запах крови ударял в ноздри уже на подступах к внутреннему двору городской бойни, где взвешивали скот.
  – Где я могу увидеть Элиаса Танкиса? – спросил я у какого-то старика, сосредоточенно отмывавшего мраморный стол в просторном помещении, напоминавшем опустевшую церковь, приют святых мучеников. С которых содрали кожу. Старик махнул рукой в сторону коренастого молодого человека с ведром в руках. Мне показалось, что из ведра торчат какие-то ветки, щепки и лучинки для растопки.
  Элиас был еще молодой мужчина, не больше двадцати семи-двадцати восьми лет. Клеенчатый фартук, закрывавший его от шеи до ступней, был тяжелым от крови и прилипших кусочков внутренностей; то тут, то там на лице и руках запеклись темно-красные капли.
  – Вы Элиас Танкис? – спросил я, подойдя к нему поближе.
  Мужчина утвердительно кивнул.
  Из соседнего помещения доносилось блеяние и мычание, сопровождаемое монотонными ударами. Время от времени кто-то покрикивал на животных, подбадривая их перед смертью. Был слышен скрип тележек, увозивших глянцевые груды гладких мышц с белеющими между них блестящими костями.
  – Я адвокат вашего брата, – сообщил я Элиасу, немного повысив голос.
  – Моему брату больше не нужны адвокаты, – ровным голосом возразил он.
  – Осталось несколько вопросов, и их необходимо прояснить. – Я пытался говорить уверенно, тоном, не терпящим возражений.
  – Я знаю, что вы себе думаете, я уже поговорил с моими тетками. И мне нечего вам сказать, – отрезал он, встряхивая ведро, наполненное еще не ободранными бараньими голяшками. – Да и вообще, мне работать надо, – в завершение разговора сказал он, повернулся ко мне спиной и вышел в маленькую дверцу, через которую виднелся грязный неосвещенный проход.
  Я последовал за ним по этому коридору. Идти по нему было трудно, я чуть не упал.
  – Кстати, а что вы думаете о догадках профессора Пулигедду? – неожиданно спросил я.
  Элиас обернулся, поставил ведро на пол. Видно было, что ему стоит неимоверных усилий сохранять спокойствие.
  – Я бы всем сказал, чтоб и в мыслях такого не держали! – злобно прошипел он. В полутьме белки его глаз казались мраморными. – Филиппо мертв, пусть же покоится с миром!
  – Кому нужны эти мир и покой? Вам или же ему?!
  – А вам что за дело до нашего покоя, вы что о нем знаете? – накинулся на меня Элиас. – Вы беднякам голову забиваете дурью всякой, а потом на их же деньжата лапу накладываете! Вот что вы творите, доктора да адвокаты! А мы – нет, мы вкалываем как проклятые, чтобы с голоду не помереть!
  Я был вне себя.
  – Раз так, поступайте как знаете, вам теперь нечего опасаться, Филиппо мертв – и все уладилось само собой! Раз у вас теперь все хорошо, что ж… – подытожил я, повернулся и намеревался уйти. Меня уже вовсю мутило от запаха гнили.
  Но тут я почувствовал, как кто-то с силой вцепился мне в воротник пальто и потащил: меня словно затягивало в водоворот. Я попытался высвободиться, но не тут-то было: я только скользил, как по льду. И вот уже Элиас Танкис прижал меня к грязной, забрызганной кровью стене, и щекой я ощущал холод мрамора:
  – Занимайтесь своими делами, а в наши нос не суйте!
  * * *
  Едва я покинул стены бойни, как тут же промок насквозь; струи воды настойчиво забарабанили по полям моей шляпы, и это казалось мне подарком судьбы. Я широко развел руки, чтобы полностью слиться с дождевыми потоками. Я задрал голову, открыл рот, совсем как в детстве, когда хотел попробовать облака на вкус: это было желание очиститься. Если бы только одного этого желания хватило, чтобы унять бешеный ритм моего сердца! Мне было страшно, меня напугали глаза Элиаса Танкиса, и его крепкая хватка, и его голос, и запах крови. И я просил у неба, чтобы улеглась сумятица в моей душе, чтобы ко мне снова вернулось самообладание.
  Я уже направлялся в сторону Преда-Балларина.[17] Я шел за город, туда, где вся природа безропотно подчинилась иному дождю. Вперед, все дальше и дальше. Пружиня под моими ногами, жалобно шуршали травинки, жесткие и острые, как заточенный нож. Я тоже мог пустить корни, остановиться, врасти в землю, как старое дерево, которого в будущем ждет только одно – целовать листвою небо.
  Меня охватывал страх, не такой, как прежде, ничего подобного я раньше не испытывал. Это был смиренный страх, унизительный, как испуганный взгляд, мечущийся в поисках выхода. Ощутив этот страх, я понял, что выдуманный мной мир не имеет ничего общего с реальной жизнью, что столкновение с ней – это не схватка на равных. В этом мире не действовали соглашения и правила, не имели значения слова. Теперь я увидел этот мир вблизи и соприкоснулся с ним, а ведь прежде я мог только догадываться о его существовании.
  Внезапно я почувствовал себя слабым и беспомощным.
  Если бы кто-либо сейчас наблюдал за мной со стороны, он бы счел меня безумцем: взрослый, крепкий высокий мужчина топал ногами и выкрикивал что-то, обращаясь к небесам.
  Однако мне это помогло. Промокнув до нитки, с трудом дыша, я нагнулся и уперся руками в колени. Некоторое время я постоял так, не отрывая взгляда от крошечной точки далеко внизу, у моих ног. Я дышал открытым ртом, набирая полные легкие воздуха и дождя. И вот мне стало легче, словно меня спасли при кораблекрушении, словно я был горным бараном, уцелевшим в лесном пожаре, словно я был бегуном, пришедшим к финишу. Словно я был поэтом на Олимпе.
  Едва ощутимая мелкая дрожь скользнула из недр земли, моей земли, к Моим ступням. Словно разряд природного электричества пробежал от самой подошвы вверх по моим ногам, вверх по бедрам, по спине, по груди – до самого горла. На меня напал хохот, болезненный и безумный, как конвульсии эпилептика.
  * * *
  Мать испуганно взглянула на меня, словно увидела привидение:
  – Боже святый! Что с тобой стряслось?
  – Я промок, – только и сказал я в ответ, стараясь выглядеть спокойным.
  Раймонда возвела очи горе.
  – И когда только кончится этот дождь… – обронила она. – Как бы то ни было, там тебя дожидается Дзеноби.
  – Я должен сперва снять мокрые башмаки, а то еще подхвачу воспаление легких.
  – Пойду скажу ему, что ты уже вернулся.
  – Подождите минутку, мама, – остановил я ее. – Вам когда-нибудь приходилось делать что-то такое, чего вы сами боялись, но все-таки знали, что все равно вы должны это сделать?
  Мать задумалась на секунду, колеблясь, отвечать мне или сразу уходить. Она уже собралась было уходить и даже сделала несколько шагов в сторону моего кабинета, как вдруг обернулась.
  – Приходилось, в тот день, когда я тебя родила, – промолвила она.
  Дзеноби дожидался меня стоя. При виде меня он улыбнулся, и, сказать по чести, это было первым приятным событием за тот ужасный день.
  – Ну что, есть новости? – спросил я, предложив ему сесть.
  Дзеноби кивнул:
  – Я поспрошал тут у людей об этом Солинасе, как вы меня просили. Вот что, пить он не пил, больной он был, малярию когда-то подхватил. В кабачки да забегаловки только время от времени играть ходил, если удавалось найти кого-то, кто с ним пошел бы. Он не был человеком компанейским, ни с кем дружбу не водил, вы понимаете, про что я? Пройдоха тот еще был, все обо всех вызнавал. Говорят, сведения за плату раздобывал, да еще деньги ссужал в рост. Сплетник, стукач и процентщик, гспадин-авокат! Говорят, будто не без его помощи тогда задержали Сальваторанджело Деттори, известно, что из этого тогда вышло. Да и к делу Моргольяи он руку приложил…
  – Получается, что тот, кто его убрал, оказал обществу большую услугу?
  Дзеноби рассмеялся:
  – Да, вроде так оно и получается. Однако, как мне от надежных людей стало известно, дней за десять до того, как его убили, у Солинаса не за будь здоров спор вышел, угадайте с кем?
  Дзеноби замолчал. Он не сказал больше ни слова, словно впрямь решил, что я буду с ним играть в загадки. И что он только себе вообразил!
  Я молча прождал несколько мгновений в надежде, что он все же заговорит. Напрасно.
  – Не знаю, – только и пришло мне в голову.
  У Дзеноби появилось хитрое выражение лица. Он покачал головой и уверенно пообещал:
  – Вы ни за что не догадаетесь!
  У меня на самом деле не было никакого желания угадывать.
  – Ну, ты сам мне скажешь, по-хорошему, или тебя пороть надо будет, чтобы признался? – попробовал пошутить я.
  Шутка, видимо, оказалась неудачной, потому что Дзеноби сразу надулся.
  – С Руджеро Танкисом, – выпалил он.
  – С… Руджеро Танкисом? – Я повторил чужие слова, как кукла чревовещателя.
  Дзеноби поспешно продолжил рассказ:
  – Говорят, что этот Солинас хвастался, будто знает кое-что о невесте Танкиса, и угрожал об этом раззвонить. И тогда, говорят, эти слова шибко обозлили Руджеро, и он прилюдно пообещал, что вырвет Солинасу язык его поганый, вырвет да и засунет… извиняюсь за такое выражение… ему в задницу!
  * * *
  Старший инспектор Поли был вынужден признать, что некий Солинас в самом деле время от времени мелькал в коридорах казармы. Поли подтвердил, что то был скользкий тип, прирожденный информатор. Он был одним из тех мастеров доноса, которым даже не приходилось бегать в поисках информации – нужные сведения в виде подслушанных там и сям обрывков фраз находили их сами.
  Солинас был настоящим подвижником своего дела, хранителем всего сказанного, но прежде всего недосказанного. Он был неутомимым наблюдателем, от его глаза не укрывались ни едва заметный приветственный кивок, ни взгляд, ни внезапный румянец смущения, ни меткая острота. Все сразу фиксировалось в его памяти – хранилище догадок и подозрений.
  Что же, даже для такого занятия требуется определенный талант, а в обществе, вся жизнь которого состоит из недомолвок, намеков и скрытых угроз, такой талант должен быть недюжинным.
  И в самом деле, Солинас был по-своему талантлив: ему хватало крохотной щелочки, чтобы вползти, просочиться внутрь, а потом, как полевая мышь, грызть и грызть, изводя хозяина в его собственном доме…
  Несомненно было одно: до того вечера, 4 сентября 1899 года, Филиппо Танкис и Боборе Солинас не встречались ни разу.
  – Но Руджеро Танкис и Боборе Солинас не раз заводили ссоры. И Солинас был убит как раз в то время, когда Руджеро был в городе. И Филиппо сбегает из дома в тот момент, когда за ним было поручено присматривать именно Руджеро…
  Старший инспектор Поли знаком остановил меня.
  – Как все запутано! Кому кого поручили? – спросил он.
  – Руджеро должен был присматривать за Филиппо, – продолжил я свою речь. – Теперь понятно? Вот как они решили поступить: принести в жертву слабоумного братца. Руджеро вернулся, чтобы убрать Солинаса как раз тогда, когда обе тетушки уехали за оливками. Просто, как дважды два – четыре!
  – Вы хотите сказать, что они все подготовили заранее?
  – Судите сами: за несколько дней до трагического события старший брат отвел Филиппо к доктору, так что, на случай каких-либо сомнений, у них имелся результат обследования: у Филиппо серьезные психические отклонения. Руджеро взял его с собой в Истиритту, там произошло известное событие, а в результате Филиппо оказался в тюрьме. И все остались довольны…
  – Даже если все обстоит так, как вы сказали, это будет непросто доказать. Особенно теперь, когда Филиппо Танкиса заставили замолчать навсегда.
  – Да, но есть одно-единственное обстоятельство, которое у меня никак в голове не укладывается. Я не верю, что Элиас и Руджеро могли убить младшего брата, у них не было никаких мотивов.
  – А что, если он устал от тюремной жизни и стал угрожать, что все расскажет?
  Я отрицательно покачал головой:
  – Нет, все равно меня это не убеждает, любой общественный обвинитель мог бы потом опровергнуть эти показания, представив результаты освидетельствования. Показания Филиппо Танкиса были бы равноценны отсутствию показаний – ноль! Я и сам не стал бы требовать от него показаний. Нет, что-то в этой смерти мне кажется странным…
  – Не вздумайте делать то, что намереваетесь сделать! – сказал мне вдруг инспектор Поли. – Не делайте этого, потому что если вы все-таки поедете к Руджеро Танкису, чтобы поговорить с ним, то я уже ничем не смогу вам помочь. Вы меня поняли?
  Я пожал плечами:
  – Я все еще адвокат его брата…
  Далее мы принялись строить догадки, не получая ответов на вопросы. Врагов у Солинаса наверняка было предостаточно, может быть, он подсматривал, увидел что-то лишнее или же ссудил кому-то денег под высокий процент, а его клиент не смог потом найти иного способа расплатиться, как в буквальном смысле задушить Солинаса в объятиях… Ведь если только на минуту представить себе, что Филиппо и Руджеро Танкисы были здесь ни при чем, то по подозрению в убийстве можно было задержать добрую половину Нуоро.
  К тому же этот самый Солинас, если уж быть откровенными до конца, как информатор не представлял никакой ценности для полиции и правосудия: у них – как, впрочем, и у всех остальных – он не вызвал доверия. Во время судебных заседаний он не раз менял свои показания, потому что между расследованием и слушанием дела успевал сторговаться с теми или иными участниками процесса. И выступал на стороне того, кто сделает более выгодное предложение…
  И таким вот образом суд присяжных превратился в торжище, где свидетельские показания имели свой прейскурант. А такие типы, как Солинас, были своего рода посредниками, которые, как брокеры на бирже, в нужный момент одним движением руки сбивали цену всего процесса. Было от чего потерять покой и сон…
  * * *
  В тот день я метался, как дикий зверь в клетке. Я бы многое дал за возможность выйти из дома, вновь ощутить близость с моей долиной, насытиться сладостью ее покоя, как пчела – нектаром из венчика цветка. Но все напрасно, по-прежнему лил треклятый дождь.
  Готовясь ко сну в ту ночь, я потешался сам над собой. Я знал, что в моем ночном фарсе появился новый персонаж, Элиас Танкис, чей свистящий шепот все еще звучал в моем мозгу, и он лишил меня последней капли покоя, которую дождь оставил мне, чтобы я мог поспать. И тогда, лежа с широко раскрытыми глазами и помня, что ни одна живая душа или ее тень не в состоянии мне помочь, я все для себя решил. Я решил не сдаваться, решил не дать себя запугать…
  Я лежал и слушал, как дождевые струи, падая на крышу, играют сонату для фортепиано и духовых инструментов, переходя от moderate к presto. Красноватый песок словно кнут со свистом рассекал пространство, и над землей образовался колокол, засосавший в себя весь пригодный для дыхания воздух. Люди в домах были подобны мошкаре, бившейся о стенки перевернутого стакана.
  Жалобное карканье ворон прорывалось сквозь ровный гул ливня, и псы выли, словно волки. Тяжелая мутная луна то и дело натыкалась на вершины холмов.
  В упрямстве стихий я разглядел некий порядок, четкий ритм движений, и уже ничто мне не казалось невозможным. И вот уже дождь умерял свой дробный стук, а луна напоминала жемчужину в оправе из гранита. Жалобный вой собак будто призывал меня подняться. Надо было только принять решение, не позволить страху застать себя врасплох.
  * * *
  Я знал, что надо было делать: ехать в Предас-Арбас. Я принял решение, и теперь риск разозлить Руджеро Танкиса становился всего лишь одной из многих опасностей.
  Я должен был туда поехать, несмотря на увещевания Поли, который говорил, что это небезопасно, что еще неизвестно, как оно все обернется, и кто знает, как отреагируют тамошние жители…
  О так называемых тамошних жителях сказано было немало, и по сей день разное о них говорят. Говорят, что они бьют наотмашь, не дав другому даже рта раскрыть, что они упрямы как ослы и не слушают голоса рассудка. Говорят, что они – отродья и ублюдки, каких в целом мире не сыскать. Говорят, будто у них вместо мозгов камни. Но мне за всю жизнь ни разу не пришлось браться за оружие, и большинство людей, с кем я знаком в этих краях, лучше владеют словом, нежели карабином или стилетом. Или же одинаково хорошо и тем и другим. И пусть никого не удивляет, что в этих краях слово еще что-то значит. Слово дают. Слова лишают. В этих краях сказать – значит сделать. Записать слова – это пустая формальность, которая при заключении соглашения стоит меньше, чем крепкое пожатие двух мозолистых рук. Письменность – это мост, охраняемый эрудитами, они – сборщики подати за проезд по нему. Эрудиты могут записать только то, что уже было выражено устным словом. В этих краях у слов-воробьев подрезаны крылья, и они не вылетают необдуманно, а вот перо подчас макают в симпатические чернила, так что для топора работы не находится. Если когда-либо в этом уголке мира в чем-то кому-то уступили; если когда-либо подчинились чужой логике; если когда-либо и проявили стремление чему-то посодействовать – то сделано это было именно в тот момент, когда вопреки местным нравам стали фиксировать на бумаге все то, что прежде надежно хранилось в памяти и в сердце. Тогда оскорбительной казалась просьба письменно составить договор, брачный контракт, дарственную.
  Главной уступкой стал переход через мост письменности, а может быть, это было наивное заблуждение, что ехать по двум колеям – устной и письменной – вполне безопасно. Дело в том, что письменная речь доверяет себя бумаге, а слово – взгляду. Письмена нуждаются в своих жрецах и хранителях, архивах и соответствующем оформлении. Слово же может опереться только на память. Возможно, поэтому самая серьезная опасность – потерять память: это чревато страданиями.
  Я усвоил, что путь фразы от головы до пальцев руки – бесконечно долгая дорога, она куда длиннее, нежели путь от мозга к устам. Уж я-то кое-что об этом знаю. Мне страшно подумать, сколько всего я не сумел записать, а смог только рассказать, доверившись памяти своих слушателей. Однако у меня уже сложилось совершенно отчетливое представление о том, что я написал, не надеясь взамен ни на что, кроме рассеянного читательского внимания, которое с трудом поддерживают четкие печатные знаки.
  Так я решил, что сам являюсь одним из «тамошних жителей»: все, что я не могу удержать в голове, не стоит даже записывать. Я ни о чем не жалею: одному Богу известно, сколько совершенных строк было припрятано где-нибудь в потаенном уголке моей памяти, но так там и осталось. Я ни о чем не жалею: очевидно, эти стихи не были такими уж совершенными.
  Возможно, такие, как я, созданы для того, чтобы постараться найти верный способ переходить этот мост, без страха и с надеждой глядя вперед. Переходить – и думать о прошлом, далеком и недавнем, отдавая себе отчет в том, что оно может поддержать и укрепить человека, а может ослабить его. Надо переходить мост с мыслью о том, что письменность – это верная спутница слова, что слова – если, конечно, они были произнесены, – подобно звукам песен Орфея, способны укрощать диких зверей.
  * * *
  – Нужен официальный документ, – постановил Поли. – Мы попросим выдать нам ордер и поедем в этот… как его… Предас-Арбас вместе.
  Я рассмеялся. Поли огорченно взглянул на меня.
  – Я думал о Христофоре Колумбе, – попытался я объяснить свой смех. – Я вспомнил одну его фразу, над которой всегда смеялся, хотя по сути она скорее грустная. Колумб написал ее в послании к испанскому королю из индийских земель, вернее, из Америки – впрочем, это не важно.
  Поли посмотрел на меня как на душевнобольного.
  – Эта фраза – о речи, об умении говорить. – Я продолжал одному мне понятный рассказ. – И еще о власти, какой наделяет человека слово. Из нее многое можно узнать о том, как насаждают свою культуру завоеватели. Хотите послушать? – спросил я у инспектора, как будто только теперь осознал, что меня может кто-то слушать.
  Поли не нашелся с ответом, впрочем, на это я не дал ему времени.
  – Колумб встретил аборигенов, – начал я рассказ. – Поразмыслив, он решил, что их стоит погрузить на одну из каравелл и отправить в Испанию, чтобы показать королю. Но потом его одолели сомнения, поскольку индейцы ни слова не знали по-испански, что могло бы нанести оскорбление не только самому монарху, но и всей культуре Испании, то есть той единственной культуре, которую символизировал король. Времени было в обрез, и Колумб довольно быстро начал понимать, что ничему не успеет научить этих дикарей. Тогда он сел за стол и написал послание приблизительно такого содержания: Буде на то воля Господня, по возвращении я доставлю шестерых из здешних людей к вашим величествам, чтобы они научились говорить. – Я от души захохотал.
  Старший инспектор Поли нахмурился, потом попытался изобразить улыбку.
  – Вы понимаете? – не сдавался я. – Он не написал: чтобы научились говорить по-испански, он написал именно так: чтобы они научились говорить.
  – И что бы это могло значить, если быть более точным? – остудил мой пыл Поли.
  – Да так, ерунда, ничего… – сдался я наконец.
  Если уж быть совсем точным, я хотел сказать, что на этой земле все мы – люди.
  А еще я хотел сказать, что в наших краях прав тот, кто находит верные слова, а не тот, кто их громче выкрикивает, и уж совершенно точно не тот, кто вывешивает слова, напечатанные свинцовой краской, на перекрестках для всеобщего ознакомления.
  Слова легли в основу устройства нашего общества, всего, до мельчайшей детали; мы построили, при помощи слов, цивилизацию обтесанных камней и всеобщих законов. Не на словах, а при помощи слов. Письменность появилась позже, ее привезли в трюмах финикийских или римских кораблей. И письменность эта была постыдной. Единственно возможной и постыдной.
  Поли не мог знать всего этого. В тех краях, откуда он родом, человек, не умеющий писать, – просто безграмотный. В тех краях, откуда он родом, письменность – это абсолютная ценность, она – гарантия цивилизации. Что еще сказать?
  Итак, старший инспектор Поли сказал мне, что нужен официальный документ.
  – И не вздумайте делать то, что собираетесь сделать. Не делайте этого, потому что если вы поедете в… как его… Предас-Арбас… – он опять запнулся, пытаясь выговорить название этого местечка, – поедете беседовать с Руджеро Танкисом без юридической поддержки, то я не смогу ничем вам помочь. Вы меня поняли?
  Я пожал плечами:
  – Я все еще адвокат его брата. И я хочу просто поговорить с Руджеро, для этого никаких бумаг не надо! И он и я – мы оба это знаем. Ничего со мной не случится.
  
  Я шел согнувшись, словно нес на спине вязанку дров. За городом природа приветствовала меня, как могла, она полностью сосредоточилась на поглощении крови. Небо обрушилось мне на голову, оно наносило удары по моей шляпе, накануне вечером, у бойни, перед той ночью, когда я решился не бояться. Я не хотел, не мог отказаться от своего намерения, несмотря на все увещевания и опасения инспектора Поли. Если бы я отказался, то это было бы равносильно признанию, что правы те, кто утверждает, будто все идет хорошо, все идет как надо. А я был всегда другого мнения, потому что я верил в силу Разума как в единственное оружие, которым я хорошо владел. И быть может, по этой самой причине я раскрыл свои объятия Музе.
  Как бы то ни было, я решил продолжать поиски правды. Любой ценой.
  Существовал целый ряд важных вопросов, остававшихся без ответа. И я не мог с этим смириться, я должен был понять, каким же образом пересеклись пути доносчика, деляги, ростовщика – и обычного парнишки, почти никогда не выходившего из дому. Я должен был найти мотив убийства, казалось не имевшего мотивов. И сказать по правде, меня не так уж сильно волновало, были ли виновны Филиппо или Руджеро Танкис.
  Для меня в тот момент было важно одно – добраться до Предас-Арбас, а это было совсем не просто. Ведь земля теперь стала вязкой, она расползалась под ногами; трава раскисла и превратилась в затхлое болото.
  Входом в поместье семейства Санна Конту служила калитка с двумя резными колоннами, напоминающими позорные столбы. И больше не было никакого ограждения. Только эта заброшенная калитка, на самом склоне холма. Само поместье на первый взгляд выглядело как старое русло отведенной в сторону реки, по бокам которого выпирали валуны. Кое-где землю припорошила белесая поросль проса и чертополоха. Прежде чем добраться до сторожки и до самого хозяйства, нужно было вскарабкаться в гору. А потом, преодолев самый крутой подъем на пути и пройдя нагромождение обтесанных камней, предстояло спуститься в настоящий Эдем – фруктовые сады, огороды, ряды олив. Там и стояла сторожка, почти совсем скрытая буйной листвой дубравы.
  Теперь у края неба, которое в самый разгар дня притворялось ночным, стали появляться нестерпимо яркие светящиеся полосы. Пес, рванувшись ко мне и залаяв, так и застыл, стоя на задних лапах: его удерживала цепь, прочно приделанная к стене дома. До меня оставалась всего пара шагов, и я отступил назад, чтобы увеличить расстояние между мною и этим оскалившимся исчадьем ада, которое клацало зубами и роняло клочья пены изо рта.
  * * *
  – Муратца! Место! – Пес отступил, не переставая показывать клыки. Натяжение цепи наконец ослабло, и она упала на землю, глухо звякнув. Пес поволок ее к ногам хозяина. – Тихо, успокойся, – повторял ему тот, любовно похлопывая ладонью по морде. Пес уже не рычал, он начал тоскливо поскуливать. – Тихо ты, чего такого увидал? – успокаивал его Руджеро Танкис.
  Я укрылся под молодым дубком.
  – Мне надо с вами поговорить! – крикнул я ему, стараясь перекрыть шум дождя. – Я…
  – Я знаю, кто вы! – перебил меня молодой человек. – Входите скорей, или вы желаете мокнуть там под дождем?
  – Я должен с вами поговорить, – повторил я.
  – Что ж, давайте поговорим в доме. Не волнуйтесь, Муратцану я придержу, – уговаривал меня Руджеро, заметив мои колебания. – Не стойте там под деревом, еще молния попадет!
  Я приблизился к Руджеро, и его пес Муратцану, готовый немедленно броситься в случае опасности, а сейчас, укрощенный хозяйской рукой, раскрыл пасть и длинно зевнул. Этого хватило, чтобы я отскочил в испуге.
  Молодой человек рассмеялся:
  – Ну же, идите сюда, ничего он вам не сделает.
  Сторожка оказалась простеньким строением; стены из местного камня были побелены известкой. Внутри сторожку обогревал очаг, где горели целые дубовые пни; в жилище царили удивительные чистота и порядок.
  Руджеро Танкис вошел первым и предложил мне сесть. Не говоря ни слова, он стал рыться в чреве какого-то примитивного предмета мебели и извлек из него бутылку.
  – Это водка! – сказал он, поднимая бутылку и показывая мне. – Стаканчик для согрева вам сейчас не повредит, промокли-то вы как!
  У Руджеро было открытое широкое лицо, его можно было назвать человеком, внушающим доверие.
  Я знаком показал, что от стаканчика горячительного не откажусь.
  – Я сам ее делал. Добрая водка получилась, она из мускатного винограда, – приговаривал Руджеро, наполняя стакан до краев.
  Он был прав. Мускатная водка оказалась вкусной. Мне стало хорошо.
  – Мне нужно кое-что узнать, – произнес я. Язык мой слегка заплетался.
  Между тем Руджеро уже переместился в угол комнаты и принялся возиться с ящиком из орехового дерева, у которого сбоку была металлическая ручка, а сверху – труба, похожая на рог изобилия.
  – Вы любите музыку? – спросил он у меня.
  Я ответил утвердительно, да, сказал я, она мне нравится…
  – Моцарт! – объявил Руджеро, показывая мне зубчатый валик. – Америка! – сказал он, ткнув пальцем в латунную табличку с выгравированной надписью «Эдисон» на передней панели ящика. Одновременно он начал вращать ручку. – Америка! Что за необыкновенная страна!
  Из рога изобилия потекли звуки музыки, хриплые и глухие, но им все же удавалось перекрыть доносившиеся с улицы свист ветра и грохот дождя. Эта музыка оказалась чудом, самым настоящим чудом: мое тело словно уплывало в неведомые теплые и чарующие дали. Однако, быть может, на меня просто действовала водка. А может быть, я поддался гипнотическому воздействию: крепкие, мозолистые руки Руджеро Танкиса плавно двигались в такт мелодии, словно что-то рисуя в воздухе.
  – Вы хоть раз слышали что-нибудь прекраснее этого? – спросил он у меня чуть позже, не открывая глаз и продолжая ласкать ладонью поток мелодии.
  Я признался, что не слышал, никогда и ничего. Это была правда: я не кривил душой – ведь я впервые услышал музыку Моцарта. Конечно, мне довелось побывать в Опере и посетить несколько концертов, в Сассари, или Кальяри, или даже в Болонье, когда я служил в армии.
  Но Моцарт!
  Эта музыка нежно касалась моей груди, эта музыка сквозь щели улетала в окрестные долины, проникала в лисьи норы, смешивалась с дождем, чтобы просочиться в самую глубь земли. В глубь земли, которую, как мне вдруг показалось, я никогда еще не любил так сильно. Даже теперь, когда она захлебнулась, согнулась, сдалась, попала в рабство к людям и к стихиям, даже теперь эта земля была для меня самой прекрасной, самой ласковой, самой…
  – Быть может, нам стоит поговорить о том деле, что привело меня сюда, – поспешно проговорил я, пытаясь подняться. Я уже разнежился и размяк, а ведь именно такое безволие я совершенно не терплю в других.
  Руджеро Танкис приложил палец к губам, а затем в молитвенном жесте поднес сложенные ладони к лицу.
  – Тише, адажио, это же адажио! – с мольбой обратился он ко мне, предлагая снова сесть.
  И я снова сел. Адажио продолжало звучать, оно брало меня за душу, вместе с воздухом проникало в самую глубь моего существа, вонзалось в меня сладчайшей болью. Такие муки наслаждения доставляет только совершенная поэзия. Или же взгляд Клоринды.
  На лице Руджеро Танкиса застыла экзальтированная улыбка.
  – Вам, наверное, уже сообщили, что у следствия есть веские основания полагать, что смерть вашего брата наступила не в результате самоубийства, – разом выпалил я, словно очнувшись от колдовских чар. Мне было уже не важно, подходящий момент выбрал я для такого разговора или нет.
  Здоровенной ручищей Руджеро Танкис ухватился за ручку ящика и остановил музыку.
  – Да, мне уже сообщили, – не сразу выговорил он.
  Волшебство, всего лишь минуту назад царившее повсюду, исчезло; теперь опять был слышен только монотонный шум ливня. И само лицо человека напротив внезапно стало буднично-земным. В его темных глазах появилось выражение враждебности и одновременно страдания.
  – И что вы там себе вообразили? Небось подумали, что это мы его убили? – Руджеро произнес эти слова в простоватой манере человека, не привыкшего говорить обиняками.
  Я промолчал.
  – Я убил Филиппо? Вот этими руками? – вновь заговорил Танкис, посчитав мое молчание знаком согласия. Глаза его наполнились слезами так внезапно, что он не успел отвернуться, чтобы скрыть их. – Если бы вы знали нас раньше, если бы вы видели нас вместе, вы бы такого никогда не подумали, – тихо произнес он, укрывшись от моих глаз в углу комнаты.
  Я был в затруднительном положении.
  – Но вы ведь угрожали Боборе Солинасу! – только и смог ответить я.
  – Боборе Солинас был самым паршивым, мерзким негодяем из всех живущих на свете. И если бы Филиппо не сделал этого, не заткнул бы ему раз и навсегда его треклятую глотку, эту яму выгребную, то я сам бы с радостью это сделал. Но у Филиппо хватило смелости так поступить, а у меня – нет. Только в этом я повинен. Ведь Филиппо был из тех, кто делает все не раздумывая. Когда я приехал домой, чтоб взять чистое белье и одежду, я был зол как тысяча чертей… Этот негодяй развлекался тем, что жизни не давал добрым людям и болтал о том, о чем не следует! Я все выложил братьям, это правда, кому же еще я мог такое рассказать? Я сказал, что готов убить его своими руками. Вот что я сказал тогда, конечно, прям так и сказал. Но не убил, а пошел и улегся спать, я был совсем разбит, на ногах уже не стоял от усталости. Элиас пошел себе работать, а Филиппо сидел и вырезал своих солдатиков. Потом, когда я проснулся, и двух часов еще не прошло, вот вам крест, оказалось, что я в доме один… Ну а остальное вы сами знаете…
  – То есть вы хотите сказать, что братец ваш меньшой… как бы это выразиться… взял на себя это… вместо вас?
  – Да ведь он же хорошо меня знал… Знал, что я никогда на такое не отважусь. А вот он. Такие, как он, ни в чем преграды не видят. Когда его забраковали на призывной медкомиссии, я ему тогда сказал, пусть, мол, приезжает и поживет у меня немножко. И он успокоился, он ведь не был сумасшедшим, господин адвокат, этот парнишка был мудрее нас с вами. Что он от жизни получил? У него из рук вырвался тот журавль, который ему и в небе был дорог. Но он говорил, что не хочет сдаваться, что ему уже обещали, что можно будет еще раз попытаться. Так вот и получалось, что в конце-то концов это он меня утешал, не я его. Это же надо, какой ужас вам на ум пришел, господин адвокат!
  – Ему пообещали? Кто же? – спросил я.
  – Лейтенант-военврач, что его осматривал, этот, как его, доктор Фантини. Филиппо только о нем и говорил, лейтенант для него был настоящий герой! И кто уж только не уговаривал Филиппо, что доктор, мол, это так просто сказал, чтобы не огорчать его, чтобы надежды последней не лишать. Но Филиппо уперся, он был уверен, что Фантини к нему по-хорошему отнесся, что с его помощью у Филиппо еще одна попытка будет… А я ему говорил: не надейся, мол, понапрасну… Так и шло, пока однажды вечером, как я с огорода вернулся, я нашел его тут, сидит на земле, вон в том углу. Я даже напугался. А он… А он чуть меня увидел, бежит сразу ко мне, обнимает и говорит, что к нему приходил этот военврач, что он ушел только с полчаса назад. Не сойти, Филиппо сказал, мне с этого места, но лейтенант сказал, что уже занимался его делом, и пообещал ему, что если тот достанет медицинское свидетельство, то все уладится. Филиппо тогда был бледный, с красными глазами, как будто плакал, никак не мог утихомириться… но у него не было черных мыслей. Он заставил Элиаса сходить с ним к одному доктору, доке по этой части. Мы так подумали: вреда в том никакого нет, чего понапрасну тетушек тревожить-то. И вот начался наш крестный путь по врачам…
  – Я все знаю, я разговаривал с профессором Пулигедду.
  – И значит, вам все известно и про те ужасы, что он раскопал, про те… что и подумать-то дико…
  – Вы имеете в виду… домогательства?
  На Руджеро Танкиса это слово произвело впечатление разорвавшейся бомбы.
  – Элиас чуть этого докторишку не зашиб, потому что такое даже и говорить не след…
  – Могу себе представить.
  – А раз так, если можете себе представить, то представьте себе мальчишку с золотыми руками, о котором всю жизнь заботились…
  – У меня складывается впечатление, что вы неверно истолковали слова профессора Пулигедду… Иногда приходится использовать определенные термины, которые, возможно, кому-то не понравятся… Он только выдвинул гипотезу… на основе медицинских наблюдений…
  Руджеро Танкис всем телом резко подался вперед.
  – Гипотезы, по-вашему? – спросил он, со всей силы опрокинув стул на пол, после чего пошел в мою сторону. Я отступил, желая держаться от него подальше. Танкиса раздирали противоречивые чувства, это было видно по лицу. – Нельзя такое говорить! Гипотезы там всякие! Таким только скоты занимаются, не люди! А вы тоже хороши. Приходите ко мне, чтобы строить догадки, обзываете меня убийцей. Если бы речь шла о том подонке Солинасе, то, по мне, и ладно, но дело-то касается… моего брата! – Он замолчал и задохнулся от глухих рыданий.
  – Мы с вами на одной стороне, – сказал я, подойдя к нему ближе. – Не надо так убиваться… Так мы ничего не решим…
  И в этот миг на площадке перед сторожкой залаял Муратцану.
  Этого было достаточно, чтобы Руджеро Танкис взял себя в руки.
  В два прыжка он очутился перед дверью, распахнул ее.
  – Кто там? – крикнул он в темноту. Потом обернулся ко мне. – А вот и кавалерия подоспела, – сказал он.
  * * *
  – Вы что, тоже гуляли по здешним местам? – спросил я у старшего инспектора Поли, пока садился в двуколку, на которой он приехал за мной в Предас-Арбас.
  – Шутки здесь неуместны! Я мог бы поклясться, что вы меня не послушаете. Как еще я должен объяснять, чтобы до вас наконец дошло, что так рисковать нельзя? Ради бога! Как вы только можете вот так запросто, не говоря никому ни слова, отправиться домой к тому, кто, возможно, уже совершил два убийства. Перестаньте наконец вытворять, что в голову взбредет…
  Двуколка, подпрыгивая на ухабах, везла нас в город. Дождевые капли отскакивали от лошадиной спины. Темнота вокруг стала густой и тягучей.
  – Не было никакого риска, – отозвался я. – Более того, я увидел нечто неожиданное.
  – И что это, по-вашему?
  – Я увидел убитого горем человека. Он по-настоящему страдает, инспектор. Я вас уверяю, мы ошибались от начала до конца. Нужно начинать все сызнова.
  Инспектор Поли высунул голову из-под навеса.
  – Все еще льет? – то ли спросил, то ли констатировал он.
  – Руджеро Танкис никого не убивал, Поли. – Я рассуждал вслух, стараясь поймать и удержать нить разговора.
  – Ну, тогда Филиппо Танкис убил Солинаса, а потом покончил с собой. А мы с вами напрасно теряем время…
  – Нет, он не покончил с собой. Этого просто не может быть. Возможно, мы пытаемся объединить два совершенно разрозненных факта.
  – Ничего другого я от вас и не ждал: вы предлагаете самый сложный путь. Итак, какими начальными данными мы располагаем? Молодой человек с определенными… отклонениями оказался на месте убийства. Случайно или нет?
  – Давайте пока оставим в стороне проблему Солинаса. Быть может, это всего лишь еще одна запутанная нить и она добавилась позже к уже запутанному клубку…
  – А именно к чему?
  – К сексуальным домогательствам, жертвой которых стал Филиппо Танкис, старший инспектор! Вот откуда, по-моему, начинается вся история. Братья утверждают, что не верят этому, но их тоже гложет червь сомнений, да еще как…
  – Хорошо, я попробую сейчас оценить ситуацию с вашей точки зрения. Итак, с одной стороны – смерть Солинаса. Скажем, у Танкиса выдался час, когда он случайно освободился от опеки родных, и он оказался замешанным в убийстве… К тому времени уже возникла история с сексуальными домогательствами, разумеется, если они вообще имели место… Как же связать все это со смертью Танкиса в тюремной камере? Теперь уж я думаю, что нам было бы легче, если бы он действительно сам свел счеты с жизнью!
  Нечего возразить, все выглядело безупречно. И все это было ошибкой.
  Двуколка запрыгала по булыжникам мостовой.
  – Остановите здесь, я уже приехал.
  – Доброй ночи, дорогой адвокат, подождем с нашим делом до утра, как говорится – утро вечера мудренее!
  
  Первая ступенька лестницы скрипит. И на ней, так мне снилось, сидит мой отец. «Я слишком рано вас покинул, я едва успел увидеть, как ты начал подрастать, – говорит он. Потом он сутулится, вбирает голову в плечи и продолжает: – Но я все равно доволен. Мне не в чем тебя упрекнуть, слава богу, у вас ни в чем нет недостатка. Ни у тебя, ни у твоего брата, ни у матери».
  «Да, ни в чем недостатка… У нас все есть, но, отец, вы правы, слишком рано вы от нас ушли…»
  В моем сне отец снимает шляпу, он еще молодой, а я – еще ребенок, мне пять лет. «Куда вы уехали перед самой смертью?» – спрашиваю я у него. «Я был в море, – говорит он, – как раз напротив Ливорно. Была буря, сынок, целых два дня штормило. И дождь лил такой сильный, что не было видно ни зги. Совсем как сейчас. – И он пальцем показал куда-то за окно. – Ничего нельзя было сделать. Совершенно ничем нельзя было помочь. Вот как оно случилось, без предупреждения, внезапно я почувствовал, как сердце взрывается у меня в груди. И я упал. С нами не было ни одного врача…»
  Я проснулся от собственного крика.
  И теперь я лежал, и мне было трудно дышать. Где-то высоко над потолочными балками фыркали и клокотали тучи. Словно великаны, негромко переговариваясь, играли в кости, поставив на кон этот клочок земли.
  В неверном свете спички я едва разглядел циферблат будильника. Было три часа ночи. А потом было четыре часа утра, и великаны затеяли драку, отвешивая друг другу полновесные оплеухи, от чего дом содрогался до самого основания.
  Я услышал, как мать спускается в кухню. Когда я присоединился к ней, она раздувала огонь в камине.
  – Вам тоже не спится? – спросил ее я.
  – А кто может спать в такую-то ночь, – сказала она, не прекращая своего занятия.
  
  Теперь мать молчала, глядя, как вокруг камина пляшут красноватые блики… с сухим потрескиванием вылетают искорки. Раймонда ведь еще совсем молодая: у нее гладкая кожа, черные волосы. Она устроилась на маленькой скамеечке из кованого железа и тихонько ждет, протягивая руки к огню. Она не хочет ложиться, и по спине у нее то и дело пробегает озноб от бессонницы. На улице ливень превратился в настоящую вакханалию, в пляски с кастаньетами и колокольцами. Раймонда съежилась, сжалась в маленький темный комочек, напоминающий в свете пламени драгоценный обсидиан.
  Я сплю с широко открытыми глазами, сидя за столом, как будто жду завтрака. Мне пять лет. Ни мать, ни я ничего не говорим, и наше молчание вторит оглушительному грохоту за окном. Я слушаю эту печальную и сосредоточенную тишину.
  Мой брат спит, его-то гроза не разбудила.
  Отец спускается в кухню. Он одет по итальянской континентальной моде, на нем жилет. На руке у него висит свернутый плащ.
  Все готово к путешествию: сначала отец поедет в карете до Террановы, а потом на большом корабле поплывет по морю в Ливорно. Все готово: кожаный чемодан побольше – для белья и одежды, еще один, поменьше, – для папок с бумагами. И сверток с нехитрой снедью.
  Раймонда встает и подходит к отцу только тогда, когда он начинает надевать плащ. «Поезжай с Богом!» – тихо шепчет она ему, прикасаясь жаркой ладонью к его лицу. Потом отец берет чемодан, тот, что побольше, и направляется к выходу. Он готов к тому, что на улице его немедленно поглотит ливень. Мать с маленьким чемоданом и свертком идет за ним следом. Родители подходят почти к самой двери, когда отец вдруг ставит чемодан и возвращается. Он подходит ко мне сзади, ерошит мои волосы, потом целует меня в затылок. «Бустиа, ступай в постельку! Еще совсем рано», – говорит мне отец.
  Именно в тот миг я понял, что он больше не вернется.
  За отцом закрывается дверь. Раймонда снова садится, утирает нос, стараясь не обронить ни слезинки. Как знать, может быть, она тоже все поняла. «Слышал, что тебе сказал отец? – вдруг тихо говорит мне она. – Марш в постель. Ты вполне можешь еще часочка два поспать».
  Я снова лег в кровать. И сразу же погрузился в сон…
  Мне приснилось…
  Все вокруг содрогалось и содрогалось. Я слышал частые удары, словно надо мной бешено колотилось огромное сердце, и из него сочилась влага на меня, на мое платье, на мои руки. Сердце в любой миг было готово взорваться. А мне было всего пять лет, и я был совсем один и вдруг в ужасе увидел, как над моей головой произошел кровавый взрыв. А внизу было море. Брызги жирной воды летели мне в лицо, попадали на ладони. Кровь. Это была кровь. Кровь с небес.
  
  Королевский прокурор посмотрел на меня так, как обычно смотрят на буйнопомешанных.
  – Эксгумация? – переспросил он.
  – Я решил обратиться непосредственно к вам, чтобы избежать промежуточных инстанций. Одного вашего разрешения было бы мне достаточно, чтобы не тратить напрасно время на другие формальности.
  – Итак, если я правильно вас понял, мне следует дать вам разрешение на возобновление расследования по уже закрытому делу, при этом я должен подписать запрос на эксгумацию и судебно-медицинскую экспертизу останков… Солинаса Сальваторе и Танкиса Филиппо? У вас что, нет других дел в работе?
  – Мой запрос обусловлен выводами предварительного характера, что оба данных убийства не расследованы до конца, следовательно, дела о них не могут быть закрыты. В моем распоряжении имеются показания, подписанные профессором Пулигедду и тюремным надзирателем Каррусом, кроме того, я располагаю результатами розыска, проведенного мною лично. Эти сведения касаются личности и образа жизни вышеупомянутого Солинаса и содержат ясное, неопровержимое, наглядное доказательство того, что Филиппо Танкис не мог покончить с собой.
  – Мне говорили, что вы – крепкий орешек, адвокат, – помолчав немного, заметил прокурор. – А еще мне говорили, что вы – человек образованный и пользуетесь в этих краях большим влиянием. Мне также говорили, что вы пишете для газет.
  Я кивнул.
  – Что же, прекрасно. Как вы, вероятно, уже догадались, мое положение здесь еще весьма непрочно, и мне нужна всемерная поддержка. В такой сложный период вовремя сказанное доброе слово бесценно. Да, уважаемый адвокат, такая услуга дороже золота. Я не стану изъясняться намеками, я прямо вам скажу: может быть, если вы перейдете на мою сторону, газеты перестанут меня бичевать.
  – Вы переоцениваете мою скромную персону, – попытался возразить я. – Буду с вами настолько же откровенным, насколько вы были со мной: я понимаю, что у меня нет выбора, ведь вы уже назначили цену за свою подпись.
  Прокурор улыбнулся:
  – Давайте не будем рассуждать о купле-продаже! Дорогой адвокат, можете считать нашу беседу договором, соглашением между двумя людьми, преследующими одни и те же цели. Вы нужны мне, я – вам…
  * * *
  – Как вам это удалось? – спросил меня инспектор Поли, пока мы ждали заключения патологоанатома.
  – Мы пришли к соглашению, – честно ответил ему я.
  – Сегодня после обеда у меня встреча с одним из надзирателей, дежуривших в ту ночь, когда умер Танкис. Я записал, как его зовут, – сказал мне Поли, шаря по карманам в поисках записки. – Вот, его зовут Руйу, Козимо Руйу, – уточнил он. – Пришлось изрядно попотеть, прежде чем я уговорил его встретиться и побеседовать со мной. Вы же понимаете, я не мог его заставить. Пришлось ему пригрозить, – сообщил мне инспектор.
  – А что же другой надзиратель?
  – Другой?
  – Да, второй надзиратель, который дежурил в ту ночь, – как его звали?
  – Вы имеете в виду Фоиса?
  – Значит, его звали Фоис.
  – Этот ваш Фоис! – воскликнул Поли, приведя в порядок мысли. – На дежурстве был только его дух, а бренное тело тем временем покоилось в объятиях Морфея на складе. Скандал, да и только!
  Неожиданное появление доктора Камбони, судебного патологоанатома, прервало нашу беседу: он, как фурия, буквально вылетел из своего кабинета в конце коридора.
  – Кто подписывал свидетельство о смерти этого вашего Солинаса? – закричал он еще на ходу. – Его какой-то сумасшедший подписывал! – Камбони в бешенстве потрясал подложным документом. Я подождал, пока он подбежит поближе, и вопросительно на него посмотрел. – Кто этот Фантини? – спросил он, указывая мне на неразборчивую закорючку в самом низу листа.
  Уполномоченный инспектор Поли широко раскрыл глаза.
  – Это тот самый лейтенант-военврач?
  Я быстро кивнул.
  – Объясните нам все подробнее, – попросил я доктора Камбони.
  – Тут нечего объяснять, смерть от инфаркта и смерть от удушья – совершенно разные вещи!
  – Что это значит? – начал было инспектор Поли.
  – Помилуйте, что же непонятного! Я говорю, что Боборе Солинас умер не от удушья, как следует из этого медицинского заключения! – резко бросил Камбони.
  – А что со вторым?… – вмешался я.
  Камбони посмотрел себе под ноги.
  – На теле Танкиса обнаружены разрывы тканей неясной этиологии в области промежности, я, конечно, не берусь утверждать, но ваши подозрения о его отношениях… В общем, это весьма вероятно. Что же касается причин смерти, то они почти не вызывают сомнений: на правом запястье имеется поперечный разрез, на левом – продольный, по линии залегания вен. Он потерял больше крови из правой руки, чем из левой.
  Инспектор Поли хлопнул себя по бедру и злобно прошипел:
  – Черт его побери! Он мне за это заплатит…
  – Нужно сохранять спокойствие, – сказал я, как только мы пришли в казарму.
  – Спокойствие? – заорал инспектор. – Да вы отдаете себе отчет, в чем здесь дело?
  – Да, я все прекрасно понимаю, мы разворошили змеиное логово. И теперь наша основная задача – сделать все как полагается и не втягивать во все это дело семью Филиппо Танкиса, хотя бы некоторое время. Нет никакой необходимости сообщать им о дальнейшем развитии событий, вы не находите?
  – Я с вами согласен, – подтвердил инспектор Поли, пытаясь успокоиться. – Как вы советуете поступить?
  – Все очень просто, – ответил ему я. – Наши планы не меняются: вы поговорите с надзирателем, с этим самым Руйу, заставьте его признать, что доктор Фантини навещал Филиппо Танкиса в тюрьме. Этому доктору не было нужды расписываться в журнале посещений, он – кадровый офицер.
  Мои последние слова заставили инспектора Поли заскрежетать зубами от ярости.
  – А вы что намерены делать? – спросил он у меня.
  – Я в свою очередь хочу подготовиться к встрече с нашим лейтенантом…
  * * *
  На телеграфе работал один из моих двоюродных братьев. Он еще во время военной службы научился управляться с этим металлическим дятлом, отбивавшим точки и тире на бумажной полоске.
  Я был как на иголках.
  Мой кузен смотрел на меня с вежливой дежурной улыбкой, словно навсегда застывшей у него на лице.
  – Придется подождать немного с ответом, там, в Риме, никто никуда не спешит… Поступают, как им заблагорассудится, – сказал он, чтобы заполнить ожидание.
  Прошел, наверное, целый час, но в конце концов птичка застучала клювом по плашке.
  Кузен, который сразу же прочитал сообщение, нахмурился:
  – Полковник Превости пишет, что он приветствует тебя, и напоминает о твоем обещании приехать в Рим. Он говорит, что ты будешь жить в его доме. По поводу лейтенанта военно-медицинской службы Фантини Риккардо он сообщает, что тот был переведен из Туринского военного округа в округ Сассари, с конкретным назначением в Нуоро, причины перевода не подлежат разглашению. Тут говорится, что у него есть весьма высокие покровители и что он избежал военного трибунала только благодаря вмешательству генерала Манунцио. Он прощается с тобой и повторяет, что ждет тебя в Риме. Ты что-нибудь из этого понял? – спросил он, наматывая бумажную ленточку на ладонь.
  Я утвердительно кивнул:
  – Я понял, что здесь у нас жизнь ненамного лучше, чем в военной тюрьме.
  Мой двоюродный брат притворился, будто мой ответ его удовлетворил.
  * * *
  Риккардо Фантини не представлял собой ничего особенного. Разве что его голова казалась слишком большой на узеньких плечах. Темные волосы неопределенного оттенка уже немного поредели на лбу.
  Он принял меня в своем кабинете-амбулатории, располагавшемся в административном здании военного округа.
  – Перейду сразу к делу, – начал я без предисловий. – Официально представляя в суде интересы Филиппо Танкиса, обвинявшегося в убийстве Сальваторе Солинаса по прозвищу Боборе и, как вам, вероятно, известно, скончавшегося в заключении на прошлой неделе…
  – Я полагал, что это дело уже сдали в архив. – Он не хотел сдаться без боя.
  – Королевский прокурор счел необходимым отложить закрытие этого дела и выдал мне разрешение на эксгумацию и патологоанатомическую экспертизу тела Солинаса. Именно по этому поводу я и позволил себе вас побеспокоить… – Я выжидательно, замолчал.
  Лейтенант Фантини изобразил непонимание.
  – В чем, собственно, дело, я… – произнес он, пытаясь выиграть время.
  – Это проще простого, – твердо сказал я. – Как выяснилось, именно вы были тем врачом, который засвидетельствовал, что смерть Солинаса наступила в результате удушья.
  – Да, это была чистая случайность, я оказался неподалеку от места преступления спустя несколько минут после случившегося. Один парень стоял, другой уже лежал на земле. Я счел своим долгом оказать помощь, я все-таки врач, я давал клятву Гиппократа, но лежавшему на земле человеку никто уже не мог помочь, он был уже совсем синим, а другой парень все твердил, что это он его убил. Вывод напрашивался сам собой. – Он с нажимом произнес последнюю фразу, намекая на то, что ему больше нечего добавить.
  – Верно, однако здесь есть одно «но»: в ходе патологоанатомической экспертизы было обнаружено, что Солинас умер от инфаркта, – выпалил я.
  – Что же, подобный вывод представляется мне вполне допустимым. Однако, несмотря на это, я не понимаю истинной причины вашего визита.
  – О, причин для моего визита много. Конечно же, вы правы, вы совершенно искренне сочли своим долгом признать, что Солинас был задушен. Установить несомненную истинность данного факта должны были соответствующие компетентные лица, ведущие расследование. Но вы не можете не согласиться со мной, что в данном вопросе мнение военного врача играет большую роль.
  – Я не могу взять на себя полную ответственность за высказанное мною предположение. Им надлежало все проверить…
  – Я уже говорил, что для моего визита есть несколько причин. Одна из них особенно любопытна: тот самый парень, о ком вы упомянули, предполагаемый убийца. Ведь вы его знали, хотя, как мне показалось из ваших слов, вы говорите о нем как о совершенно незнакомом человеке.
  Внезапно лицо лейтенанта побагровело.
  – На что вы намекаете? – Он почти кричал. – Это был всего лишь один из моих пациентов, человек с нарушениями психики, если можно так сказать. Если хотите знать, это обстоятельство только добавило мне уверенности в том, что совершено убийство! И вообще, я не имею привычки обсуждать моих больных!
  – Даже мертвых?
  – И их тоже.
  – Мне нужно только узнать, поддерживали ли вы, если можно так выразиться, отношения с моим подзащитным после того осмотра для призывной комиссии, когда он был признан негодным к службе. Ведь именно выдали такое заключение, не так ли?
  – Да, именно так. Его данные с трудом дотягивали до нижних пределов нормы, кроме того, у него были обнаружены явные признаки психического расстройства. После того осмотра я больше с ним не встречался, за исключением упомянутого случая, несколько месяцев тому назад, когда я нашел его рядом с трупом.
  – Вы больше никогда не встречались? – спросил я, рассматривая крохотные деревянные фигурки, стоящие на видном месте в стеклянном шкафчике для лекарств: четыре улана, один – всего лишь заготовка, остальные три еще не раскрашены.
  – К чему это вы ведете? – У лейтенанта внезапно пропал голос.
  – Я веду вас к камере в тюрьме Ротонде, куда посадили отчаявшегося мальчишку, не совершившего ничего, за что его можно было бы отправить в заключение. Да, конечно, он не совсем нормальный… Этому мальчику дали множество обещаний и потом их не сдержали… И еще… оказали некие знаки внимания, коим он не смог воспротивиться. А вскоре паренька убили. Его убил тот, кто имеет право входить в тюрьму, не расписываясь в журнале посещений.
  – Убили? – При этих словах лейтенант весь сжался в комок. – Вы с ума сошли! Я буду жаловаться, я дойду до верхов, до самых верхов!
  – Ради бога, жалуйтесь, быть может, для меня это плохо кончится, но еще неизвестно, сможет ли генерал Манунцио снова вас выручить.
  Лейтенант безвольно рухнул на стул, как тряпичная кукла.
  – Ну, хорошо, допустим, я принес ему в камеру нож и деревяшки, чтобы он делал своих солдатиков. Он мне пообещал, что будет работать только ночью. Разумеется, мне просто было его жаль, эта история меня задела за живое.
  – Задела за живое… – повторил я, – и вы стали навещать его в тюрьме.
  – Я этого не говорил! Я был там только один раз, когда отнес ему нож.
  – И вы туда не ходили, к примеру, вечером накануне смерти Филиппо Танкиса?
  – Нет! Я же сказал, что больше туда не ходил!
  – А в поместье Предас-Арбас вы бывали? До так называемого убийства разве вы не ездили в Предас-Арбас? Брат Танкиса готов подтвердить в суде, что вы приезжали…
  Пытаясь защититься от моих вопросов, лейтенант заткнул уши.
  – Что же произошло в Предас-Арбас? – Я решил в полной мере воспользоваться сложившейся ситуацией. – Быть может, нечто похожее на то, из-за чего вы были вынуждены удалиться из Турина? Да, я совсем забыл сразу сказать вам, что я получил разрешение на проведение еще одной патологоанатомической экспертизы…
  Риккардо Фантини все понял и перестал сопротивляться. Мне показалось, что он внезапно успокоился, даже улыбнулся. Вдруг резким движением он выхватил свой табельный пистолет и прицелился в меня.
  – Этим вы делу не поможете, – заявил я ему тем тоном, каким говорил бы с Филиппо Танкисом, если бы был с ним знаком.
  Фантини снова мне улыбнулся. Затем он вскочил и грубо оттолкнул меня в сторону, устремляясь к входной двери. Я краем глаза успел заметить, как он выскочил за дверь, и ринулся за ним следом. Он стал подниматься по главной лестнице, ведущей на верхние этажи здания. Преодолев всего несколько маршей, я начал задыхаться.
  Фантини опередил меня на целый пролет. Он остановился, чтобы проверить, продолжаю ли я преследовать его. Однако больше ему это не угрожало: стоило мне пробежать больше десяти метров, как меня начинала мучить одышка.
  Итак, Фантини наклонился над перилами, чтобы посмотреть, бегу ли я за ним, а я стоял этажом ниже и безуспешно пытался отдышаться. Я поднял глаза и увидел его лицо – теперь оно снится мне каждую ночь: это был жуткий оскал, как у повешенной за шею кошки. Из-за ярко-голубого цвета стен казалось, что над нами свод небес из рождественской сцены с младенцем Христом в яслях. Фантини снова отвернулся от меня, и я подумал, что сейчас он опять бросится бежать. Как бы то ни было, я уже решил, что не стану его преследовать…
  * * *
  …Но вдруг я услышал выстрел, увидел, как что-то взорвалось, и меня окатило брызгами крови и мозга. Я едва успел прикрыть лицо руками.
  И тут я закричал, совсем как в ту ночь, много лет назад, когда я был еще ребенком. Тогда мне было пять лет.
  * * *
  Когда я очнулся, я снова был самим собой, мне опять было тридцать два года. Я вмиг это осознал.
  Я чуть приподнял веки и увидел перед собой лицо Клоринды. Меня охватило чувство, что все время, пока я плыл по жизни, как утопленник из притчи,[18] она была рядом и держала меня за руку. Я сделал попытку что-нибудь сказать, но мои губы слиплись, и я не мог ими пошевелить. Я подумал, что если постараюсь, то смогу полностью открыть глаза. Так я и сделал, и в этот самый миг лицо Клоринды растворилось в воздухе, словно было настолько неосязаемым, что могло исчезнуть даже от едва уловимого движения век. И оно в самом деле исчезло.
  – Бустиа… – Лицо моей матери выражало такой ужас, словно она заглянула в глаза смерти. – Тебе было плохо, – пояснила мне она, как только стало понятно, что я постепенно прихожу в себя.
  Я попытался сесть и только тогда осознал, что я в своей комнате.
  Доктор Орру, на этот раз без белого халата, с готовностью изобразил улыбку.
  – Все в порядке, – сказал он мне ободряюще. – Это был всего лишь шок.
  – Шок был у нас! – сказал инспектор Поли, заглядывая в дверь. – Дорогой мой адвокат, я из-за вас чуть не поседел!
  Я поднес руки к лицу. Кожа была сухая, протертая этиловым спиртом, чистая. Я посмотрел на свои руки: они были ослепительно белыми, намного светлее, чем простыня.
  – Ну, теперь мне можно уходить, – сказал Орру. Затем добавил, обращаясь непосредственно к моей матери: – Я вам оставляю немного абсента, на тот случай, если он будет беспокойно вести себя ночью, но не увлекайтесь! Не больше одной кофейной ложечки, и с большим кусочком сахара, очень вам советую!
  * * *
  Прошло немного времени с тех пор, и это несуществующее дело об убийстве, которого не было, приобрело вполне законченный вид.
  Пока я беседовал с Риккардо Фантини, инспектор Поли успел поговорить с Козимо Руйу, надзирателем, дежурившим в ту ночь, когда умер Филиппо Танкис. Разговорить его оказалось непросто, Поли был вынужден пригрозить ему тюрьмой за халатное отношение к службе.
  Только после этого Руйу выложил все: именно он отдал лейтенанту один из найденных в камере ножей, а также еще не доделанные фигурки, и тем самым скрыл от следствия эти улики. Руйу сказал, что об этом его попросил сам Танкис за несколько часов до того, как его нашли мертвым. По словам надзирателя, Филиппо показал ему нож, который следовало вернуть доктору Фантини. Руйу сказал, что при других обстоятельствах он, не раздумывая ни минуты, конфисковал бы этот нож, но раз уж его принес сам военврач, значит, он был уверен, что Филиппо – странный, но не опасный тип. И правда, продолжал тюремщик, парень-то причинил вред только самому себе. В тот вечер Филиппо попросил, чтобы в случае, если он умрет, Руйу вернул нож врачу. Руйу кивнул головой в знак согласия, как обычно поступают, разговаривая с сумасшедшими, и еще сказал, чтобы Танкис поосторожнее обращался с ножом: надзирателю не нужны неприятности, а будут ли они у доктора Фантини, ему до того дела нет; так что Руйу предупредил, что ни о каких ножах и слыхом не слыхал и что никогда того ножа в глаза не видал. Но Филиппо продолжал настаивать, он потребовал, чтобы Руйу дал ему клятву.
  Инспектор Поли вздрогнул.
  – Вот оно, предсуицидальное состояние! – вскричал он.
  Но говорить об этом с Руйу было все равно, что говорить со стенкой. Он в жизни таких слов не произносил, хотя тех, кого убили в тюрьме, повидал немало, а если точнее – очень много. Однако даже мысль о том, что кто-то может сам лишить себя жизни, не умещалась в его голове.
  Инспектор Поли, выслушав все это, понял, что из всех, кому можно было дать это абсурдное поручение – посмертный возврат имущества, – именно надзиратель Руйу был самым подходящим человеком. Этот Танкис был дьявольски проницателен, подумал Поли.
  В общем, клятва, данная безумцу, чтобы его успокоить, превратилась в нерушимые оковы. Руйу заявил, что ничего не мог поделать, потому что он поклялся, он дал слово. А в наших краях воля покойника – закон. Клятва, данная человеку, находящемуся на пороге смерти, имеет большую силу, нежели клеймо каленым железом, потому что когда люди умирают, они приобретают некую значимость, даже если при жизни они были всего лишь жалкими бедолагами. И поэтому Руйу все исполнил: он не хотел вступать в борьбу с собственной совестью; он предпочитал спать спокойно и пребывать в добром согласии со своей примитивной и косной натурой, даже если ради этого приходилось нарушить тюремный устав или уголовный кодекс.
  Даже если приходилось потворствовать еще большему злу.
  Поли не мог поверить тому, что услышал собственными ушами. Руйу сидел перед ним и ни малейшего представления не имел о том, какую кашу он заварил.
  Поли сказал, что у Руйу нет выбора: или он немедленно увольняется, или очутится в тюрьме. Руйу, выказав некоторое недоверие, поставил крестик в самом низу белого листа бумаги, который Поли не поленился затем самолично заполнить по всей форме.
  * * *
  – Вы правильно поступили, – заявил я с одобрением, прерывая рассказ Поли. – В подобной ситуации для таких, как Руйу, тюрьма скорее создает проблемы, чем их разрешает. В этом деле есть кое-какие моменты, в которых не следует проявлять чрезмерную дотошность, – прибавил я, сознавая, что ни словом не обмолвился о ноже, принесенном в тюрьму Клориндой. – В любом случае самым важным во всей истории является тот факт, что у Филиппо Танкиса могло иметься два ножа.
  – Вот именно, второй нож, но я никак не пойму, откуда он взялся?
  – Теперь это уже не столь существенно. – Я постарался замять тему, понимая, что тоже хочу оказать услугу своей совести.
  * * *
  Итак, ножей было два: тот, что нашли рядом с телом, – его принесла в тюрьму Клоринда; и другой, который утаил Руйу, – его принес Фантини. Теперь уже было два не имевших места убийства: никто не убивал Солинаса, умершего от инфаркта, никто не убивал Филиппо Танкиса, покончившего с собой. В этой истории все было так просто, что казалось, в ней невозможно разобраться.
  Филиппо Танкис покончил с собой при помощи двух ножей, по одному на каждую руку. Один нож он засунул рукояткой в щель в полу, второй использовал привычным способом. Он все как следует продумал: сначала вскрыл вены на правом запястье левой рукой, потом вогнал себе в левое запястье лезвие того ножа, который был воткнут в пол. Вот почему не осталось никаких пятен ни на брюках, ни на рубашке. Совсем никаких следов.
  Однако инспектору Поли эта обычная история, сплошь состоящая из неточностей, натяжек и суеверий, по-прежнему казалась хитроумной головоломкой.
  В конце концов был сделан вывод, что Филиппо Танкис решил покончить с собой, когда у него не осталось и тени сомнения в том, что ему не удастся добиться той единственной цели, ради которой, по его мнению, стоило жить. Ради этой цели он принимал условия лейтенанта медицинской службы. После осмотра для призывной комиссии Фантини стал еще более навязчивым и вскоре открыл молодому человеку, кем был на самом деле: одним из тех, кто берет, но не собирается отдавать. Смерть Солинаса в тот самый вечер, в том самом месте, стала еще одной злой шуткой случая, который развлекался, запутывая бесконечно простое.
  Оставалось только сложить по порядку перемешанную колоду карт.
  Наша главная ошибка состояла в том, что мы недооценивали этого мальчишку. Он с математической точностью рассчитал каждую деталь, выбрав подходящих людей и подходящий момент. Он организовал невероятное самоубийство и привел нас туда, куда хотел… Виновный сам вынес себе приговор, и это показалось мне достаточной мерой воздаяния. Инспектор Поли согласился со мной, что на бумаге нам не удалось бы объяснить необъяснимое.
  – Поставим же точку в этом деле, – сказал он. – Закроем его как есть. Или вы хотите, чтобы я стал учить индейцев испанскому языку?
  Я замер, глядя на него. Он лишил меня дара речи.
  
  Дождь прекратился.
  Воздух весь наэлектризован, и я никак не могу найти покой. Земля расползается улитками и взрывается грибами-дождевиками. Я – дома, я – на вершине моего холма. Я вдыхаю кисловатый запах резеды и тихонько баюкаю свою тревогу, а она тем временем все накапливается. В моей голове скопилось множество стихов, и я знаю, что, когда сяду перед чистым белым листом бумаги, мною овладеет бессильная ярость. Это случалось со мной еще в детстве, когда в моих мыслях было столько слов, просящихся на язык, что мне оставалось только все время молчать. О, что это было за молчание!
  Такое же молчание хранит сейчас природа, возбужденная и безмятежная под моим взглядом.
  Ей и мне нечего сказать друг другу.
  Всего несколько дней назад повсюду деревья и кусты истошно взывали о помощи. Всего лишь несколько дней назад воздух напоминал огромный платан, населенный шумными стаями птиц. Теперь же небо такое прозрачное и чистое, что кажется, вот-вот скатится прямо на меня.
  Этот покой – для трав, отяжелевших от влаги. Этот покой – для птиц, спешащих обсушить перья. Этот покой – для кротов, вновь принявшихся за работу под землей.
  Этот покой разлит по горизонтали, потому что линия горизонта словно прочерчена голубым мелком в пустоте. Рисунок облаков тоже изменился. Цвета вновь стали привычными. Листья на ветках ведут перекличку, зовут друг друга по имени и отвечают на зов, словно молоденькие солдаты, которые еще не знают, какой беды им удалось избежать, но уже знают, что им это удалось.
  Наступил мир. Мир тем, кто остался, и тем, кто ушел. Ведь жизнь – это всего лишь попытка ненадолго задержаться в пути, торопливая подготовка к последней, окончательной остановке.
  И тогда я встаю и приношу свою боль в жертву этой тишине. Я приношу свое молчание в жертву той эфемерной любви, которая еще могла бы стать настоящей. Клоринда – это моя тайна. Мое молчание посвящено ей, Клоринде. Она верит, что ее племянник был убит, и поэтому спит спокойно. И может быть, иногда в ее сон вхожу я.
  * * *
  По дороге домой я пройду под ее окнами. Молча.
   Кен Фоллетт
   Человек из Санкт-Петербурга
  
  Нельзя любить человечество. Можно любить только человека.
  Грэм Грин.
  
  «The Man from St. Petersburg» 1982, перевод Издательского центра «Гермес»
  OCR Klim:
   Глава 1
  
  Тянулся неспешный воскресный день, такой, какой Уолден любил. Стоя у открытого окна, он вглядывался в парк. На широкой, ровной лужайке привольно росли крупные деревья: шотландская сосна, пара могучих дубов, несколько каштанов и ива, похожая на кудрявую девичью головку. Солнце стояло высоко в небе, и деревья отбрасывали темные, прохладные тени. Птицы затихли, но зато из цветущего вьюна под окном доносилось довольное жужжание пчел. В доме тоже царила тишина. У большинства слуг был выходной. На уик-энд приехали только брат Уолдена, Джордж, с женой Клариссой и детьми. Джордж пошел прогуляться, Кларисса прилегла отдохнуть, детей не было видно. Уолден позволил себе расслабиться: в церковь он, естественно, отправился в сюртуке, а спустя час-другой к обеду облачится во фрак, но пока что он с наслаждением ходил в удобном твидовом костюме и рубашке с мягким воротничком. А если, подумал он, Лидия вечером еще и поиграет на пианино, то день пройдет совсем замечательно.
  Он повернулся к жене:
  – Ты поиграешь после обеда?
  Лидия улыбнулась:
  – Если хочешь.
  Уолден услышал шум и снова обернулся к окну. В самом конце подъездной дорожки, в четверти мили от дома, показался автомобиль. Уолден почувствовал укол раздражения, подобный приступу боли в правой ноге перед грозой. Почему это автомобиль раздражает меня, подумал он. Уолден ведь ничего не имел против авто – у него самого был «Ланчестер», на котором он регулярно ездил в Лондон и обратно – хотя летом из-за автомобилей в деревне была масса неприятностей, проносясь по не мощеной дороге, они поднимали тучи пыли. Он подумывал о том, чтобы покрыть гудроном пару сотен ярдов дороги. В другое время он бы долго не раздумывал, но с 1909 года, после того, как Ллойд Джордж создал дорожные советы, дороги перестали входить в круг его обязанностей – и вот это, как теперь ему стало ясно, и являлось источником раздражения. Это было в духе правления либералов: они брали у Уолдена деньги на то, что он сделал бы и так, а затем у них ничего не получалось. Наверное, все-таки придется самому замостить эту дорогу, рассудил он; только ужасно злит, что платишь за это дважды.
  Автомобиль заехал в покрытый гравием передний дворик и с шумом и треском остановился у южного входа. В окно потянуло выхлопными газами, и Уолден задержал дыхание. Из машины вышел водитель в шлеме, автомобильных очках и тяжелой шоферской куртке и открыл дверь пассажиру. Показался невысокий человек в черном пальто и черной фетровой шляпе. Уолден узнал этого человека, и сердце его упало. Безмятежному летнему полудню пришел конец.
  – Это Уинстон Черчилль, – сказал он.
  Лидия промолвила:
  – Как это неловко.
  Человек этот отказывался понимать, что с ним не хотят иметь дело. В четверг он прислал записку, которой Уолден пренебрег. В пятницу заехал в лондонский особняк Уолдена, где ему сказали, что графа нет дома. А теперь вот в воскресенье прикатиться в такую даль, в Норфолк. Что ж, его снова не примут. Неужели он считает, что добьется своего упрямством, подумал Уолден.
  Он терпеть не мог проявлять грубость к людям, но Черчилль заслуживал этого. Правительство либералов, в котором Черчилль занимал министерский пост, злостно нападало на самые основы британского общества – облагало налогами земельную собственность, подрывало Палату лордов, пыталось отдать Ирландию католикам, ослабляло королевский флот и поддавалось шантажу профсоюзов и этих чертовых социалистов. Уолден и его друзья не желали иметь ничего общего с подобными людьми.
  Дверь открылась, и в комнату вошел Причард. Это был высокий кокни с напомаженными черными волосами и наигранным налетом важности. Мальчишкой он убежал из дома и на корабле добрался до Восточной Африки. Уолден отправившийся туда на сафари, нанял его присматривать за носильщиками-туземцами, и с тех пор они не разлучались. Теперь Причард служил у Уолдена мажордомом, переезжая с ним из одного дома в другой, и стал ему почти другом, настолько, насколько это вообще возможно для слуги.
  – Прибыл Первый лорд Адмиралтейства, милорд, – сказал Причард.
  – Меня нет дома, – сказал Уолден.
  На лице Причарда отразилось смущение. У него не было навыка давать от ворот поворот членам кабинета министров. Дворецкий моего отца сделал бы это, не моргнув и глазом, подумал Уолден, но старина Томсон благополучно пребывает на пенсии и выращивает розы в саду своего маленького деревенского коттеджа, а Причард так и не приобрел этого непоколебимого чувства достоинства.
  Причард начал глотать согласные, это означало, что он либо очень расслаблен, либо напряжен.
  – Мистер Черчилль сказал: ...ы скажете, что ...ас нет дома, милорд, и он ...елел передать ...ам это письмо, – Причард протянул поднос, на котором лежал конверт.
  Уолден не любил, когда на него давили. Он резко произнес:
  – Верните это ему, – затем остановился и снова взглянул на почерк на конверте. В крупных, четких, слегка наклоненных буквах было что-то знакомое. – О, Боже, – проговорил Уолден. Взяв конверт, он открыл его и вытащил сложенный лист плотной белой бумаги. Верхнюю часть листа украшал красный королевский герб. Уолден прочитал.
  Букингемский дворец
  1 мая 1914 года.
  Мой дорогой Уолден,
  примите молодого Уинстона.
  Король Георг.
  – Это от короля, – сказал Уолден Лидии.
  Он был так смущен, что даже покраснел. Было ужасно дурным тоном втягивать царствующую особу в нечто подобное. Уолден почувствовал себя мальчишкой, которому учитель велит перестать пререкаться и заняться уроками. На какую-то долю секунды промелькнула было мысль не подчиниться королю. Но последствия этого... Королева не станет больше принимать Лидию, люди не смогут приглашать Уолденов на приемы, где присутствует кто-либо из членов королевской семьи, и – что хуже всего – дочь Уолдена, Шарлотту, нельзя будет представить ко двору как дебютантку. Общественная жизнь семьи будет погублена. Это все равно, что быть вынужденным переехать в чужую страну. Было никак нельзя ослушаться короля.
  Уолден вздохнул. Черчилль одержал над ним верх. В какой-то мере он даже почувствовал облегчение, так как теперь мог поступить вопреки своим принципам, и никто бы не посмел упрекнуть его. «Письмо от короля, старина, – так объяснит он каждому, – понимаешь, ничего нельзя было поделать».
  – Пригласите м-ра Черчилля, – сказал он Причарду.
  Он протянул письмо Лидии. Либералы совершенно не понимали, как должна функционировать монархия, подумал он и пробормотал:
  – Король недостаточно тверд с подобными людьми.
  Лидия заметила:
  – Это уже становится невыносимо скучным.
  Но ей вовсе не скучно, подумалось ему, на самом-то деле ей, наверное, все это ужасно интересно; но она выразилась так, потому что именно в таком духе, вероятно, и должна была выразиться английская графиня, а поскольку Лидия была не англичанкой, а русской, то ей нравилось произносить типично английские высказывания, примерно также человек, говорящий по-французски, постоянно употребляет словечки вроде «alors» и «hein?»[19].
  Уолден подошел к окну. Автомобиль Черчилля все еще тарахтел и дымил в переднем дворике. Водитель стоял рядом с машиной, придерживая рукой дверцу, как будто это была лошадь, которую надо было удерживать, а то убежит. С безопасного расстояния за этой сценой наблюдало несколько слуг.
  Вошел Причард и объявил:
  – М-р Уинстон Черчилль.
  Черчиллю было сорок лет, как раз на десять лет меньше, чем Уолдену. Это был невысокий, худощавый человек, одевавшийся, по мнению Уолдена, чуточку слишком элегантно для истинного джентльмена. Он рано полысел, лишь надо лбом остался клинышек волос да два завитка у висков, что в сочетании с его коротким носом и постоянной сардонической усмешкой придавало ему проказливый вид. Становилось ясно, почему карикатуристы постоянно изображали его злонамеренным херувимом.
  Обмениваясь рукопожатиями, Черчилль бодро произнес:
  – Добрый день, лорд Уолден. – Поклонился Лидии, – Как поживаете, леди Уолден?
  Почему же он так действует мне на нервы, подумал про себя Уолден.
  Лидия предложила ему чая, а Уолден пригласил сесть. Уолден не намеревался тратить время на светскую болтовню, ему не терпелось узнать, из-за чего столько беспокойства.
  – Прежде всего, примите мои извинения, а также и от имени короля за то, что ворвался к вам, – начал Черчилль.
  Уолден кивнул. Он не собирался говорить, что тут все в порядке и это вполне нормально. Черчилль продолжал:
  – Хотел бы добавить, что я бы не пошел на это, не будь тут совершенно чрезвычайных причин.
  – Назовите же, что за причины.
  – Вам известно, что сейчас происходит на бирже?
  – Да. Повысилась учетная ставка.
  – От одного и трех четвертей процента почти до трех. Это невероятный рост и всего за несколько недель.
  – Полагаю, вам понятно, почему это так. Черчилль кивнул:
  – Немецкие компании принялись за широкомасштабное истребование налогов, накапливая наличные и покупая золото. Еще несколько недель подобной деятельности, и Германия возвратит себе все, что ей должны другие страны, свои же долги оставляя невыплаченными – а ее золотой запас достигнет небывалого уровня.
  – Они готовятся к войне.
  – И этим, и другими путями. Одних налогов они собрали биллион марок, это превосходит всякое нормальное налогообложение, и все для того, чтобы усилить армию, которая и так уже сильнейшая в Европе. Вы ведь помните, как в 1909 году, когда Ллойд Джордж поднял в Великобритании налогообложение на пятнадцать миллионов фунтов стерлингов, то это вызвало чуть ли не революцию. Ну так биллион марок равен пятидесяти миллионам фунтов. Это самое тяжелейшее налоговое бремя за всю европейскую историю.
  – Да, безусловно, – прервал его Уолден. В Черчилле уже начало прорываться актерство, а Уолден не хотел, чтобы тот стал произносить перед ним речи. – Нас, консерваторов, уже довольно долго беспокоит рост милитаризма в Германии. И вот теперь, в самый последний момент, вы говорите мне, что мы были правы.
  Это замечание не смутило Черчилля.
  – Германия почти наверняка нападет на Францию. Вопрос состоит в том, придем ли мы на помощь Франции?
  – Нет, – отозвался Уолден с заметным удивлением, – министр иностранных дел уверил нас, что у нас нет обязательств перед Францией.
  – Безусловно, сэр Эдвард был искренен, – сказал Черчилль, – но он заблуждается. Наши договоренности с Францией таковы, что нам не удастся стоять в стороне и наблюдать, как Германия разгромит ее.
  Эти слова потрясли Уолдена. Ведь либералы уверили всех, включая и его самого, что они не втянут Англию в войну, а теперь один из ведущих министров их кабинета заявляет прямо противоположное. Двуличие политиканов просто-таки бесило, но Уолден сразу забыл об эмоциях, как только начал размышлять о возможных последствиях вступления в войну. Он подумал о знакомых ему молодых людях, которым придется отправиться на фронт: о терпеливых садовниках, работающих в его парке, о дерзких лакеях, загорелых сельских парнях, буйных студентах, о бездельных завсегдатаях клубов Сент-Джеймса... а затем на смену этим мыслям пришла другая, гораздо более ужасающая, и он спросил:
  – А мы сможем победить?
  Взгляд Черчилля был мрачен.
  – Думаю, что нет.
  Уолден в упор уставился на него:
  – Бог мой, так чем же занималось ваше правительство?
  Тут Черчилль прибегнул к оборонительной тактике.
  – Наша политика состояла в том, чтобы избежать войны, а этого невозможно достичь, одновременно вооружаясь до зубов. – Но вам не удалось избежать войны.
  – Мы все еще пытаемся это сделать.
  – Но ведь вы считаете, что вам это не удастся.
  На какую-то секунду лицо Черчилля приняло воинственное выражение, но затем он смирил свою гордыню.
  – Да.
  – И что же тогда произойдет?
  – Если Англия и Франция не в состоянии вместе победить Германию, значит, нам нужен еще один союзник, третья страна: Россия. Если Германии придется сражаться на двух фронтах, мы сможем победить. Конечно, русская армия неумела и поражена коррупцией, как и все остальное в этой стране, но это не столь уж важно, пока они будут оттягивать на себя часть немецкой военной махины.
  Черчилль отлично знал, что Лидия родом из России, но проявил типичную для него бестактность, пренебрежительно отзываясь в ее присутствии о ее родине. Уолден пропустил это мимо ушей, так как его чрезвычайно заинтриговали слова Черчилля.
  – Но Россия уже связана союзом с Францией, – заметил Уолден.
  – Этого недостаточно, – сказал Черчилль. – Россия обязана вступить в войну, если Франция окажется жертвой агрессии. России решать, является ли Франция в каждом отдельном случае жертвой агрессии. Но когда начинается война, обе стороны заявляют, что они жертвы агрессии. Следовательно, данный союз обязывает Россию вступить в войну только, если она сама того пожелает. Нам же нужно, чтобы Россия была нашим прочным и твердым сторонником.
  – Не могу представить, чтобы ваши министры обнимались бы с царем.
  – Значит, вы плохо нас знаете. Ради спасения Англии мы готовы пойти на сделку с самим дьяволом.
  – Вашим сторонникам это не понравится.
  – Они об этом не узнают.
  Теперь Уолден начинал понимать, к чему шло дело, и перспектива показалась ему увлекательной.
  – Что же вы задумали? Секретный договор? Или неписаное соглашение?
  – И то, и другое.
  Прищурив глаза, Уолден всматривался в Черчилля. Этот молодой демагог, подумалось ему, явно наделен умом, и этот ум, скорее всего, работает не в моих интересах. Итак, либералы желают заключить секретное соглашение с русским царем, невзирая на ненависть, испытываемую британцами по отношению к жестокому российскому правлению – но зачем сообщать об этом мне? Им хочется каким-то способом привязать к этому и меня, это-то уже ясно. Но с какой целью? Может быть для того, чтобы в случае, если все провалится, свалить вину на члена консервативной партии? Но чтобы заманить меня в подобную ловушку понадобится гораздо более искусный заговорщик, чем Черчилль.
  – Продолжайте, – сказал Уолден.
  – Я предложил начать переговоры касательно флота с Россией параллельно с нашими военными переговорами с Францией. Довольно долго они шли весьма вяло, но сейчас за них примутся всерьез. В Лондон прибывает молодой русский адмирал. Принц Алексей Андреевич Орлов.
  – Алекс! – воскликнула Лидия.
  Черчилль посмотрел на нее.
  – Мне кажется, он доводится вам родственником, леди Уолден.
  – Да, – сказала Лидия и по какой-то непонятной Уолдену причине вдруг смешалась. – Он сын моей старшей сестры, значит мне он... кузен?
  – Племянник, – поправил Уолден.
  – Я и не знала, что он стал адмиралом, – добавила Лидия. – Должно быть, получил повышение совсем недавно. – Она вновь выглядела сдержанной и спокойной, как всегда, и Уолден решил, что ее минутное волнение ему лишь причудилось. Известие о том, что Алекс прибудет в Лондон, обрадовало его: он симпатизировал этому молодому человеку. – Он слишком молод для таких полномочий, – сказала Лидия.
  – Ему тридцать, – сказал Черчилль, обращаясь к Лидии, и Уолдену подумалось, что и сам Черчилль в свои сорок был слишком молод, чтобы отвечать за весь королевский флот. На лице же Черчилля было написано: «Мир принадлежит блестящим молодым людям вроде меня и Орлова».
  Но и я тебе для чего-то нужен, промелькнуло в голове у Уолдена.
  – Кроме того, продолжал Черчилль, – по отцовской линии, линии покойного князя, он племянник царя, и – что еще более важно – он один из немногих людей, помимо Распутина, которого царь любит и кому доверяет. Если кто-либо в российском флоте и может перетянуть царя на нашу строну, то это Орлов.
  – А какова моя роль во всем этом, – задал Уолден вопрос, все время вертевшийся у него в голове.
  – Я хочу, чтобы на этих переговорах вы представляли Англию и хочу, чтобы вы принесли мне на блюдечке Россию.
  Этот парень никак не мог удержаться от театральщины, подумал про себя Уолден.
  – Вы хотите, чтобы Алекс и я вели бы переговоры о военном союзе Англии и России?
  – Да.
  Уолден сразу же понял, какой многотрудной, сложной, но и в высшей степени достойной окажется эта задача. Он постарался скрыть волнение и остался сидеть, хотя ему так и хотелось вскочить и зашагать по комнате.
  А Черчилль продолжал.
  – Вы лично знакомы с царем. Знаете Россию и бегло говорите по-русски. Через свой брак являетесь Орлову дядей. Однажды вы уже убедили царя встать на сторону Англии, а не Германии – в 1906 году, когда ваше вмешательство предотвратило подписание Договора в Борках. – Черчилль помолчал. – Тем не менее, вы не были нашим первым кандидатом на роль представителя Великобритании в этих переговорах. То, что происходит сейчас в Вестминстере...
  – Да, да, – Уолдену не хотелось начинать обсуждать это. – Однако, вы по какой-то причине передумали.
  – Короче говоря, вас предпочел царь. Такое впечатление, будто вы единственный англичанин, которому он вообще доверяет. Во всяком случае, он послал телеграмму своему кузену, королю Георгу Пятому, с непременным пожеланием, чтобы Орлов имел дело именно с вами.
  Уолден представил себе весь тот ужас, охвативший стан радикалов, когда те узнали, что им придется привлечь к столь секретному плану реакционного старика пэра из лагеря Тори.
  – Наверное, вы пришли в ужас, – сказал он.
  – Вовсе нет. Относительно внешней политики наши взгляды не так уж расходятся. И я всегда считал, что разногласия по поводу внутренних дел не должны служить поводом для того, чтобы ваши способности не использовались бы во благо правительства Его Величества.
  Теперь он решил прибегнуть к лести, подумал Уолден. Я им нужен, во что бы то ни стало. А вслух добавил:
  – А как же сохранить все это в тайне?
  – Это будет выглядеть как светский визит. Если вы согласны, то Орлов останется у вас на весь лондонский сезон. Вы представите его в свете. Ваша дочь, кажется, в этом году дебютирует, неправда ли? – Он взглянул на Лидию.
  – Это так, – ответила она.
  – Значит, вы в любом случае будете много выезжать. Орлов холост, и, как вам известно, он завидный жених, так что мы сможем распространить слухи, что он ищет жену-англичанку. Впрочем, он и в самом деле может найти таковую.
  – Прекрасная мысль. – Неожиданно Уолден поймал себя на том, что он получает от всего этого удовольствие. Он уже выполнял функции полуофициального дипломата при правительствах консерваторов Солсбери и Бальфура, но в последние восемь лет не принимал никакого участия во внешнеполитических делах. Теперь же ему предоставлялась возможность вновь вернуться на сцену, и он начал вспоминать, каким захватывающим и увлекательным было это занятие: секретность, азарт переговоров, столкновения характеров, осторожное применение методов убеждения и угроз, вплоть до угрозы войны. Как ему помнилось, с русскими нелегко было иметь дело – они частенько бывали капризны, упрямы и заносчивы. Но с Алексом можно будет справиться. Когда Уолден женился на Лидии, Алекс присутствовал на бракосочетании, такой десятилетний мальчуган в матросском костюмчике, а позднее он провел пару лет в университете в Оксфорде и на каникулы приезжал в имение Уолденов. Отец мальчика умер, и Уолден уделял ему гораздо больше времени, чем обычно уделял бы подростку, но зато был вознагражден дружбой с юным пытливым умом.
  Все это являлось превосходной основой для ведения переговоров. Может быть, мне действительно удастся добиться успеха, подумал Уолден. Вот это будет триумф!
  – Должен ли я сделать вывод, что вы согласны? – спросил Черчилль.
  – Конечно, – ответил Уолден.
  Лидия поднялась.
  – Нет, не вставайте, – сказала она, когда мужчины поднялись вместе с ней. – Я вас покину, вы сможете спокойно поговорить о политике. Вы останетесь на обед, мистер Черчилль?
  – К сожалению, у меня деловая встреча в Лондоне.
  – Тогда я с вами прощаюсь. – Она пожала ему руку.
  * * *
  Она вышла из восьмиугольного зала-гостиной, где они обычно пили чай, прошла через большой зал в маленький, а оттуда в цветник. В это же самое время один из младших садовников, имени которого Лидия не знала, вошел туда из сада с охапкой розовых и желтых тюльпанов, предназначенных для украшения обеденного стола. Одной из вещей, что нравились Лидии в английской жизни и в поместье Уолденов особенно, было обилие цветов, она всегда распоряжалась, чтобы их срезали свежими каждое утро и вечер, даже зимой, когда их приходилось выращивать в оранжереях.
  Садовник дотронулся до своей фуражки – снимать ее он не был обязан, если только к нему не обращались, ведь комната-цветник формально считалась частью сада, – положил цветы на мраморный столик и вышел. Лидия села, вдыхая прохладный, напоенный ароматами, воздух. Это было подходящее место, чтобы прийти в себя, а разговор о Санкт-Петербурге выбил ее из колеи. Она вспомнила Алексея Андреевича совсем маленьким, хорошеньким мальчиком на своей свадьбе, и вспомнила, что этот день был самым несчастным днем ее жизни.
  С ее стороны это какая-то извращенность превращать комнату-цветник в свое убежище, подумала она. В этом доме имелись комнаты для любых целей: разные комнаты для завтрака, обеда, чая и ужина; комната для игры в бильярд и для хранения оружия; специальные комнаты для стирки, глажения, приготовления джема, чистки серебра, взвешивания дичи, хранения вин, приведения в порядок костюмов... Ее часть дома состояла из спальни, туалетной комнаты и гостиной. И тем не менее, когда ей хотелось посидеть в тиши, она приходила сюда, усаживалась на жесткий стул и смотрела на раковину из необработанного камня и чугунные ножки мраморного столика. Она заметила, что у ее мужа тоже было неофициальное убежище: когда Стивена что-то беспокоило, он отправлялся в комнату, где хранилось оружие, и читал там книгу об охоте.
  Итак, Алекс будет гостить у них весь лондонский сезон. Они станут разговаривать о доме, о снеге, о балете и о бомбах, и присутствие Алекса напомнит ей о другом молодом русском, за которого она не вышла замуж.
  Она не видела того человека уже девятнадцать лет, но даже простое упоминание о Санкт-Петербурге сразу же вызывало в памяти его образ и по ее коже под муаровым шелковым платьем для чая пробегали мурашки. Ему тогда было девятнадцать, столько же, сколько и ей, тому голодному студенту с длинными черными волосами, лицом волка и глазами спаниеля. Он был худ, как жердь. Кожа его была бела, волосы, покрывавшие тело, мягки и темны, как это бывает в юности, а руки умелы и опытны. Она покраснела, но не от того что вспомнила о его теле, а потому что подумала о своем, о собственном теле, предавшем ее, наполнившем ее безумным наслаждением, заставившем кричать, забыв всякий стыд. Я была испорченной, подумала она, и осталась такой, потому что мне хотелось бы повторить все снова.
  С виноватым чувством она подумала о своем муже. Думая о нем, она почти всегда испытывала чувство вины. Она не была влюблена в него, когда выходила замуж, но любила его теперь. Он был волевым и одновременно сердечным, и он обожал ее. Любовь его была постоянной, нежной и совершенно лишенной той отчаянной страстности, которую она когда-то узнала. Он был счастлив, думала она, только потому, что никогда не знал, что любовь может быть столь безудержной и ненасытной.
  Мне больше не нужна такая любовь, уговаривала она себя. Я приучилась обходиться без нее, с годами это стало легче. Так оно и должно быть – ведь мне уже почти сорок! Некоторые из ее подруг все еще испытывали соблазны и поддавались им. Они не рассказывали ей о своих интрижках, чувствуя, что она бы этого не одобрила, но о других сплетничали вовсю, и таким образом Лидия узнавала, что на приемах в загородных домах нередко имели место... скажем, адюльтеры. Однажды леди Жирар со снисходительностью более старшей дамы, дающей советы молодой хозяйке, сказала Лидии: «Дорогая, если вы одновременно приглашаете виконтессу и Чарли Стотта, то непременно должны отвести им смежные спальни». Лидия же поместила их в противоположные концы дома, и виконтесса больше никогда не появлялась в поместье Уолденов.
  Люди поговаривали, что виновником возникновения подобной аморальности был покойный король, но Лидия им не верила. Да, он действительно сдружился с евреями и всякими там певичками, но от этого не сделался распутником. Во всяком случае, он дважды гостил в поместье Уолденов – один раз, когда был принцем Уэлльским, а второй раз уже как король Эдвард VII – и поведение его было безупречным.
  Она задумалась, посетит ли их когда-нибудь нынешний король. Принимать у себя монарха было огромным напряжением, но в то же время как это восхитительно – стараться придать дому наилучший вид, подавать невообразимо роскошные блюда и купить целых двенадцать новых туалетов на один лишь уик-энд. Если ныне царствующий король посетит их, он, возможно, одарит Уолденов правом особого входа – правом по торжественным случаям въезжать в Букингемский дворец через садовый вход, а не дожидаться на Молле в очереди с двумястами других экипажей.
  Она стала думать о гостях, приехавших на этот уик-энд. Джордж был младшим братом Стивена: он обладал обаянием Стивена, но был совершенно лишен его серьезности. Дочери Джорджа, Белинде, было восемнадцать, столько же, сколько и Шарлотте. Обе девушки в этом году впервые выедут в свет. Мать Белинды умерла несколько лет назад, и Джордж довольно скоро женился вновь. Его вторая жена, Кларисса, была намного моложе его, с очень живым характером. Она родила ему двух сыновей-близнецов. Один из этих близнецов после смерти Стивена унаследует поместье Уолденов, если только Лидия в столь позднем возрасте не родит сына. А я бы могла, подумала она; у меня такое ощущение, что могла бы, но этого не происходит.
  Пора переодеваться к ужину. Она вздохнула. Ей было так удобно и приятно в платье для чая с распущенными волосами, теперь же придется с помощью горничной затянуться в корсет и высоко уложить волосы на голове. Говорили, что кое-кто из молодых женщин совсем отказались от корсета. В этом нет ничего страшного, если ты от природы сложена, как цифра восемь, подумала Лидия, но сама она как раз была худа в неположенных местах.
  Она встала и вышла в сад. Тот самый младший садовник, стоя у розового куста, болтал с одной из служанок. Лидия узнала ее: то была Энни, смазливая, чувственная, пустоголовая девица с широкой, добродушной улыбкой. Она стояла, засунув руки в карманы передника, и вовсю хохотала, слушая садовника. Вот девушка, которой не нужен корсет, пронеслось в голову у Лидии. Предполагалось, что Энни должна присматривать за Шарлоттой и Белиндой, так как у гувернантки был выходной. Строгим тоном Лидия спросила:
  – Энни! Где же молодые леди?
  Улыбка тотчас сошла с лица Энни, девушка сделала реверанс.
  – Нигде не могу найти их, миледи.
  Садовник потихоньку ретировался.
  – Непохоже, чтобы ты их искала, – сказала Лидия. – Отправляйся.
  – Хорошо, миледи. – Энни бросилась к дальней части дома. Лидия издала вздох: девушек там не найти, но у нее уже не было никакого желания останавливать Энни и снова выговаривать ей.
  Она медленно пошла через лужайку, стараясь думать о знакомых и приятных вещах и отгоняя от себя мысли о Санкт-Петербурге. Отец Стивена, седьмой граф Уолден, засадил западную часть парка рододендронами и азалиями. Лидия никогда не видела старика, так как он умер еще до того, как они со Стивеном познакомились, но все сходились на том, что он был одной из самых выдающихся и крупных фигур викторианской эпохи. Теперь посаженные им кусты цвели вовсю, образуя пеструю смесь красок, совсем не в викторианском стиле. Надо пригласить художника, нарисовать наш дом, подумала она, последнюю картину писали, когда парк еще так не разросся.
  Она обернулась и посмотрела на родовой дом Уолденов. В вечернем солнце серые камни южного фасада приобрели особую красоту и достоинство. В середине южной стены был вход. В дальнем, восточном крыле, находились гостиная и несколько столовых, а за ними беспорядочно расположенные кухни, посудные и прачечные помещения, а еще далее – конюшни. Ближе к ней, с западной стороны, располагались утренняя комната, восьмиугольный зал и угол библиотеки; за углом вдоль западного фасада – бильярдная, оружейная, ее комната-цветник, курительная и контора. На втором этаже, в основном с южной стороны, размещались спальни членов семейства, комнаты гостей – с западной стороны, а помещения для слуг над кухнями, на северо-востоке, так, чтобы их не было видно. Над вторым этажом возвышались невообразимые башни, башенки, мансарды. Весь фасад представлял собой буйство каменных орнаментов в лучшем стиле викторианского рококо, с цветами и всевозможной лепкой, там были перевитые канаты, львы, драконы и херувимы, балкончики и бойницы, солнечные часы и горгульи. Лидия любила этот дом и радовалась тому, что Стивен, в отличие от многих других представителей старой аристократии, был в состоянии содержать это владение.
  Она увидела, как Шарлотта и Белинда вышли из кустарника по ту сторону лужайки. Ну, конечно, Энни так и не нашла их. На обеих девушках были широкополые шляпки и летние платья, а на ногах черные чулки и черные туфли на низком каблуке как у школьниц. Поскольку Шарлотте в этом сезоне предстояло появиться в свете, то ей иногда разрешалось зачесать волосы наверх и надеть нарядное платье к ужину, но в остальном Лидия продолжала относиться к ней как к ребенку, кем она, собственно, и была, ведь очень плохо, если дети слишком быстро взрослеют. Обе кузины были увлечены разговором, и Лидия мельком подумала, о чем же таком они могли болтать. О чем думала я, когда мне было восемнадцать, спросила она себя, и вспомнила о молодом человеке с мягкими волосами и опытными руками. Тут она взмолилась: О, Боже, помоги мне сохранить мою тайну.
  * * *
  – Как ты думаешь, мы почувствуем себя по-другому после того, как начнем выезжать? – спросила Белинда.
  Шарлотта уже и раньше задумывалась об этом.
  – Нет, я не почувствую.
  – Но мы же станем взрослыми.
  – Не понимаю, почему эти бесконечные приемы, балы и пикники могут вдруг сделать человека взрослым.
  – Нам придется надеть корсеты.
  Шарлотта хихикнула:
  – А ты когда-нибудь пробовала?
  – Нет, а ты?
  – На прошлой неделе примерила свой.
  – И на что это похоже?
  – Ужасно. Невозможно ходить прямо.
  – А как ты выглядела?
  Шарлотта сделала рукой жест, означающий огромный бюст. Обе они так и прыснули. Увидев мать, Шарлотта, в ожидании замечания, изобразила на лице виноватое выражение, но маман выглядела озабоченной и лишь слабо улыбнулась, повернув в другую сторону.
  – Во всяком случае, это будет забавно, – сказала Белинда.
  – Ты имеешь в виду выезд в свет? Да, это так, – задумчиво проговорила Шарлотта. – Но какова цель всего этого?
  – Она в том, чтобы повстречать подходящего молодого человека, конечно.
  – То есть, найти мужа.
  Они подошли к огромному дубу в середине лужайки, и Белинда со слегка недовольным видом бросилась на скамейку под деревом.
  – Ты считаешь, что дебют в свете это просто глупость, не так ли? – сказала она.
  Сев рядом с ней, Шарлотта окинула взглядом торфяной ковер лужайки, примыкающей к удлиненному южному фасаду замка Уолденов. Его готические окна поблескивали в лучах предвечернего солнца. С того места, где они сидели, дом казался тщательно и правильно спланированным, но фасад лишь скрывал восхитительный сумбур.
  – Глупость в том, чтобы так долго ждать. Я вовсе не тороплюсь начать разъезжать по балам, наносить визиты и знакомиться с молодыми людьми. Я бы не возражала, если бы мне вообще не пришлось этого делать, но меня просто бесит, что со мной все еще обращаются, как с ребенком. Терпеть не могу ужинать с Марьей, она совершенно невежественная, или притворяется такой. По крайней мере, в столовой можно поучаствовать в беседе. Папа часто говорит об интересных вещах. Когда мне становится скучно, Марья предлагает мне сыграть с ней в карты. Но я не хочу ни во что играть: всю свою жизнь я только и делаю, что играю. – Шарлотта вздохнула. Разговор на эту тему еще более разозлил ее. Она посмотрела на спокойное, веснушчатое личико Белинды, обрамленное рыжими кудрями. Лицо же Шарлотты было овальной формы, с довольно крупным прямым носом и волевым подбородком, волосы густые и темные. Счастливица Белинда, подумалось ей, подобные вещи ее совсем не беспокоят, она-то уж никогда ни из-за чего не станет переживать. Шарлотта дотронулась до руки Белинды.
  – Прости. Я вовсе не хотела заговариваться так.
  – Ничего страшного, – Белинда снисходительно улыбнулась. – Ты всегда злишься из-за вещей, которые не можешь изменить. А помнишь тот случай, когда ты решила, что хочешь поехать учиться в Итон?
  – Этого не было никогда!
  – Нет, было. Ты подняла ужасный шум. Папочка учился в Итоне, говорила ты, почему же мне нельзя?
  Ничего такого Шарлотта не помнила, но не могла отрицать, что все это очень походило на нее в десятилетнем возрасте. Она сказала:
  – Неужели ты действительно считаешь, что все это совершенно невозможно изменить? Первое появление в свете, жизнь в Лондоне во время светского сезона, помолвку, а потом замужество...
  – Можно устроить скандал, и тогда придется эмигрировать в Родезию.
  – Я не совсем представляю себе, как устраивают скандалы.
  – И я тоже.
  Какое-то время они молчали. Иногда Шарлотте хотелось быть такой же пассивной, как Белинда. Тогда жизнь оказалась бы проще – но, с другой стороны, и намного скучнее. Вслух она сказала:
  – Я спросила Марью, что я должна буду делать после того, как выйду замуж. Представляешь, что она мне ответила? – Тут она сымитировала русский акцент своей гувернантки. – Делать? Но, дитя мое, ты ничего не будешь делать.
  – О, как это глупо, – сказала Белинда.
  – Разве? А что делают наши матери?
  – Они светские дамы. Устраивают приемы, гостят в загородных домах, посещают оперу и...
  – Вот это я и имею в виду. Они ничего не делают.
  – Они рожают детей.
  – А вот это совсем другое дело. Вокруг деторождения столько всяких тайн нагорожено.
  – Все от того, что это... так вульгарно.
  – Почему? Что тут вульгарного? – Шарлотта почувствовала, что снова слишком увлекается. Мария всегда предупреждала ее, чтобы она не увлекалась. Набрав побольше воздуха, она понизила голос. – У тебя и у меня непременно будут дети. Ты не считаешь, что они могли бы и рассказать нам кое-что о том, как это происходит? А вместо этого им хочется, чтобы мы во что бы то ни стало, знали все о Моцарте, Шекспире и Леонардо до Винчи.
  Вид у Белинды был смущенный, но одновременно и заинтересованный. Она относится к этому так же, как и я, подумалось Шарлотте; а любопытно все-таки, что же ей известно?
  – Ты понимаешь, что ребенок растет внутри тебя?
  Белинда кивнула, а затем выпалила:
  – Но как же все это начинается?
  – О, я думаю, это просто происходит, когда тебе почти двадцать один. Вот настоящая причина, почему надо начинать выезжать в свет, – чтобы обязательно найти мужа до того, как у тебя начнут появляться дети. – Поколебавшись, Шарлотта добавила: – Я так думаю.
  – Но как же они выходят наружу? – спросила Белинда.
  – Не знаю. А какого они размера?
  Белинда расставила руки примерно на ширине двух футов.
  – Близнецы в первый день жизни были вот такие. – Подумав, она немного сблизила руки. – Ну, может быть, такие.
  Шарлотта проговорила:
  – Когда курица несет яйцо, оно выходит у нее... сзади. – Она старалась не смотреть в глаза Белинды. Никогда раньше у нее ни с кем не было столь откровенного разговора. – Яйцо кажется слишком большим, но тем не менее, оно выходит.
  Склонившись к ней поближе, Белинда произнесла:
  – Однажды я видела, как Дейзи родила теленочка. Это джерсейская корова с нашей домашней фермы. Работники не заметили, что я все это наблюдала. По их выражению это называется «отелиться», «выкинуть теленка».
  Шарлотта была явно заинтригована.
  – И что же произошло?
  – Это было ужасно. Впечатление, будто у нее раскрылся живот, а вокруг полно крови и всего такого. – Она поежилась.
  – Меня это пугает, – сказала Шарлотта. – Боюсь, что со мной это произойдет раньше, чем я что-либо пойму. Почему они не хотят нам ничего объяснить?
  – О таких вещах говорить неприлично.
  – У нас, черт побери, есть право обсуждать это! Белинда изумленно выдохнула:
  – От ругани только становится хуже.
  – Мне плевать. – Шарлотту просто бесило, что не было никакой возможности что-то выяснить про это, не к кому обратиться, негде прочитать... Тут ей в голову пришла отличная мысль – В библиотеке стоит запертый шкаф – ручаюсь, именно там хранятся книги про все такое. Пойдем посмотрим! – Но если он заперт...
  – О, я знаю, где ключ. Давно знаю.
  – Будут ужасные неприятности, если нас за этим застанут.
  – Сейчас все переодеваются к ужину. Это наш шанс, – Шарлотта встала.
  Белинда все еще колебалась.
  – Поднимется жуткий скандал.
  – А мне все равно. В общем, я хочу заглянуть в этот шкаф, а ты, если желаешь, можешь присоединиться. – Повернувшись, Шарлотта двинулась к дому. Через какую-то секунду Белинда уже бежала рядом, как Шарлотта и предполагала.
  Миновав портик с колоннами, они прошли в прохладный, высокий зал. Повернув налево, пересекли утреннюю комнату, восьмиугольный зал и оказались в библиотеке. Шарлотта уговаривала себя, что она женщина и имеет право знать, но все равно чувствовала себя нашалившей маленькой девчонкой.
  Библиотека была ее любимым пристанищем. Расположенная в углу дома, она освещалась тремя огромными окнами. Старинные, обтянутые кожей кресла были необычайно удобными, зимой постоянно горел огонь в камине. Собрание насчитывало от двух до трех тысяч книг, да еще множество разных игр и головоломок. Некоторые из книг были очень старыми, еще с тех лет, когда замок только-только построили, но было много и новых изданий, так как мама увлекалась романами, а папа имел обширные интересы в разных областях – в химии, сельском хозяйстве, географии, астрономии и истории. Шарлотта особенно любила приходить сюда, когда у Марьи бывал выходной, и та не могла забрать у нее томик «Вдали от обезумевшей толпы» и подсунуть вместо него каких-нибудь «Детишек воды». Иногда и папа сидел здесь же за своим викторианским письменным столом, просматривая каталог сельскохозяйственного оборудования или балансовый отчет американской железной дороги, но, никогда не вмешиваясь в ее выбор книг.
  Сейчас комната была пуста. Шарлотта пошла прямиком к столу, выдвинула один из ящиков тумбы и вынула оттуда ключ.
  Рядом с письменным столом вдоль стены располагались три шкафа. В одном лежали коробки с играми, в другом картонки с писчей бумагой и конвертами, украшенными гербом Уолденов. Третий шкаф был заперт. Вставив ключ, Шарлотта открыла его.
  Внутри она обнаружила два-три десятка книг и кипу старых журналов. Шарлотта взглянула на один из них. Название его было «Жемчужина», и оно мало что обещало. Торопливым движением она схватила наугад пару книг, не читая названий. Заперла шкаф и положила ключ на места.
  – Вот! – торжествующе проговорила она.
  – Где же нам их посмотреть? – шепотом спросила Белинда.
  – Помнишь то место, где мы прятались?
  – О, да!
  – Почему ты говоришь шепотом?
  Они обе прыснули от смеха.
  Шарлотта подошла к двери. Вдруг из холла донесся голос:
  – Леди Шарлотта... Леди Шарлотта...
  – Это Энни нас ищет, – сказала Шарлотта. – Она милая, но такая глупая. Пройдем через другой выход, быстрей. – Она пересекла библиотеку и через дальнюю дверь прошла в бильярдную, которая в свою очередь вела в оружейную, но там кто-то сейчас был. Она прислушалась.
  – Это мой папа, – сказала Белинда. – Он выгуливал собак.
  К счастью, из бильярдной на западную террасу выходили два французских окна. Выбравшись наружу, Шарлотта и Белинда осторожно закрыли их за собой. Огненное солнце стояло низко, отбрасывая длинные тени на лужайку.
  – А как же нам вернуться в дом? – спросила Белинда.
  – По крышам. Иди за мной!
  Обогнув дальнюю часть дома, Шарлотта через огород пробежала к конюшне. Те две книги она засунула под платье и, чтобы они не выпали, покрепче стянула пояс.
  С угла манежа она могла взобраться на крышу по нескольким рядам пологих ступенек, как раз оказавшись над комнатами слуг. Сначала она встала на крышку невысокого железного бункера, в котором держали дрова, а оттуда подтянулась на рифленую, из жести, крышу пристройки, где хранились инструменты. Пристройка соседствовала с моечной. Встав во весь рост на рифленой жестяной поверхности, она взобралась на шифер моечной. Затем обернулась и увидела, что Белинда следует за ней.
  Лежа лицом вниз на шиферных плитках, Шарлотта зигзагообразными движениями, опираясь лишь на ладони и края туфель, добралась до точки, где крыша упиралась в стену. Забравшись повыше, Шарлотта уселась на конек.
  Догнав ее, Белинда спросила:
  – А это не опасно?
  – Я делаю это с девятилетнего возраста.
  Как раз над ними находилось окно мансардной спальни, занимаемой двумя горничными. Окно располагалось очень высоко, верхние его углы касались крыши, имевшей скат по другую сторону мансарды. Выпрямившись, Шарлотта заглянула в окно. Внутри было пусто. Подтянувшись, она встала на оконный карниз.
  Перекинув левую руку и ногу через гребень крыши, она повалилась на шиферные плиты. Потом обернулась и помогла проделать то же самое Белинде.
  Они немного полежали, пытаясь отдышаться. Шарлот-та вспомнила: про замок Уолденов говорили, что одних только крыш в нем целых четыре акра. В это трудно было поверить, если не оказаться самой на этой верхотуре, тогда только понимаешь, что можно просто непросто заблудиться среди всех этих хребтов и долин. С того места, где они находились, можно было добраться до любой точки крыши с помощью переходов, лесенок и туннелей, специально предназначенных для ремонтных рабочих, приходивших каждую весну чистить желоба, красить водосточные трубы и заменять сломанные плитки.
  Шарлотта поднялась:
  – Пойдем же, остальное уже легко, – сказала она.
  На соседнюю крышу вела лесенка, затем широкий переход, а потом несколько деревянных ступенек, упиравшихся в маленькую, квадратную дверцу в стене. Отперев дверцу, Шарлотта забралась внутрь и оказалась в тайнике.
  Убежище представляло собой комнату без окон, с низким потолком и полок из досок, о которые, если не проявлять осторожности, можно было здорово занозиться. Вероятно, раньше комнату использовали как склад, но теперь о ней совсем забыли. В одном ее углу была дверь в чулан, примыкавший к детской. Шарлотта открыла это убежище лет в восемь или девять, и время от времени пользовалась им во время своих игр – в которые, как ей казалось, она играла всю жизнь – чтобы спрятаться от назойливого присмотра. На полу были набросаны подушки, в банках стояли свечи, тут же коробка спичек. На одной из подушек валялась потрепанная, бесформенная игрушечная собака, которую пришлось спрятать здесь лет восемь назад, когда Марья, гувернантка, пригрозила выбросить ее. На крошечном случайном столике стояла треснувшая вазочка с цветными карандашами, и лежал красный сложенный несессер для письменных принадлежностей. В поместье Уолденов каждые несколько лет проводили инвентаризацию, и Шарлотта хорошо помнила, как их экономка, миссис Брейтуэйт, говаривала, что пропадают самые странные вещи.
  Белинда забралась в комнатушку, и Шарлотта зажгла свечи. Вынув обе книжки из-под платья, она прочитала названия. Одна называлась «Домашняя медицина», а вторая «Романтика сладострастья». Медицинская книга как будто обещала больше. Усевшись на подушку, она открыла ее. С виноватым видом Белинда села рядом. Шарлотте стало казаться, что вот сейчас она раскроет тайну самой жизни.
  Она начала перелистывать страницы. В книге содержались подробные описания и советы по поводу ревматизма, переломов, кори, но когда дело дошло до деторождения, все вдруг стало необычайно туманным. Описывались какие-то непонятные схватки, отход вод, пуповина, которую следовало перевязать в двух местах, а потом перерезать ножницами, предварительно окунув их в кипящую воду. Совершенно очевидно, что эта глава была написана для людей, хорошо осведомленных в данном деле. Был там и рисунок обнаженной женщины. Шарлотта заметила, но постеснялась сказать об этом Белинде, что у женщины на рисунке не было волос в том месте, где у самой Шарлотты их была масса. Тут же прилагалась и диаграмма, изображающая младенца в животе у женщины, но не указывалось способа, каким младенец мог выйти наружу.
  Белинда сказала:
  – Должно быть, доктор разрезает тебя.
  – А что же делали в старину, когда не было никаких докторов? – спросила Шарлотта. – Нет, эта книга никуда не годится.
  Наугад она открыла вторую и прочитала первую же попавшуюся на глаза строчку: «Она оседала медленно и сладострастно, пока не оказалась полностью пронзенной моим твердым древком, после чего и начала свое восхитительное раскачивание взад и вперед».
  – Интересно, что бы это значило? – спросила Белинда.
  * * *
  Феликс Кшессинский сидел в купе и ждал, пока поезд отойдет от вокзала в Довере. В купе было холодно. Он сидел совершенно неподвижно. Снаружи было темно, и он мог видеть свое отражение в окне: высокий мужчина с аккуратными усиками, в черном пальто и котелке. В сетке над головой лежал маленький чемоданчик. Он мог бы сойти и за коммивояжера, торгующего швейцарскими часами, однако при более пристальном взгляде становилось ясно, что пальто у него дешевое, чемоданчик картонный, а лицо и вовсе не могло бы принадлежать торговцу часами.
  Он был погружен в мысли об Англии. Он помнил, как в молодости считал английскую конституционную монархию идеальной формой правления. Это воспоминание позабавило его, и плоское, белое лицо, отраженное в стекле, изобразило нечто, похожее на улыбку. С тех пор его взгляды относительно идеальной формы правления переменились.
  Поезд тронулся, и уже через несколько минут Феликс наблюдал, как над кентскими садами и полями хмеля садилось солнце. Он никогда не переставал удивляться, какой же красивой была Европа. Увидев ее впервые, он испытал глубокое потрясение, так как подобно любому русскому крестьянину, он просто не мог себе представить, что мир может так выглядеть. В тот раз он ехал в поезде, вспомнилось ему. До этого он проехал сотни миль по малонаселенным северо-западным окраинам России с их чахлыми деревцами, жалкими, утопающими в снегу, деревнями, петляющими, разбитыми дорогами. И вот в одно прекрасное утро он проснулся уже в Германии. Разглядывая ухоженные зеленые поля, мощеные дороги, изящные домики в чистеньких деревушках, он решил, что попал в рай. А потом в Швейцарии, сидя на веранде небольшого отеля, согреваемый лучами солнца и одновременно любуясь снежными вершинами, попивая кофе и откусывая от свежей, хрустящей булочки, он подумал: как же должны быть счастливы здесь люди.
  А теперь, наблюдая, как просыпаются ранним утром английские фермы, он вспоминал рассвет над его родной деревней – серое, облачное небо и резкий ветер; промерзшее поле с льдистыми лужами и комьями смерзшейся травы; сам он в изношенном зипуне и валенках, с почти отмороженными ногами; рядом с ним его отец в потертом одеянии бедного сельского священника, с жаром доказывающий, что Бог добр. Его отец любил русский народ, потому что его любил Бог. Но Феликсу давно было ясно, что Бог ненавидел этих людей, раз так жестоко к ним относился.
  Тот спор с отцом положил начало долгому путешествию, повлекшему Феликса от христианства к социализму, а затем к анархическому террору, долгому пути из тамбовской глубинки через Санкт-Петербург и Сибирь в Женеву. И уже, будучи в Женеве, он принял решение, толкнувшее его в Англию. Он вспоминал то собрание. Он чуть было не пропустил его...
  Он чуть было не пропустил то собрание. Он ездил в Краков на переговоры с польскими евреями, тайно переправлявшими в Россию журнал «Мьютини». Прибыв в Женеву затемно, он сразу же отправился в крошечную типографию Ульриха, расположенную на окраинной улочке. Редколлегия как раз была вся в сборе – четверо мужчин и две девушки сидели при свете свечи в самой глубине типографии позади поблескивающего печатного станка, вдыхая запахи типографской краски и машинного масла и обдумывая план будущей революции в России. Ульрих посвятил Феликса в суть их обсуждения. Дело состояло в том, что он виделся с Джозефом, агентом охранки, русской тайной полиции. В душе Джозеф сочувствовал революционерам и потому сообщал охранке ложные сведения за ее же деньги. Иногда анархисты и в самом деле снабжали его правдивыми, но совершенно безвредными обрывками информации, а в ответ Джозеф предупреждал их о всевозможных мероприятиях охранки.
  В этот раз Джозеф сообщил потрясающую новость.
  – Царь хочет заключить военный союз с Англией, – сказал Феликсу Ульрих. – Он посылает на переговоры в Лондон князя Орлова. Охранке это стало известно, потому что ей поручено охранять князя на пути через Европу.
  Сняв шляпу, Феликс сел, раздумывая, можно ли всему этому верить. Одна из девушек, по виду русская, грустная, плохо одетая, принесла ему стакан чая. Вынув из кармана надкусанный кусок сахара, Феликс положил его между зубов и стал прихлебывать чай так, как это делали простые крестьяне.
  – Суть в том, – продолжал Ульрих, – что в этом случае Англия сможет объявить Германии войну, но сражаться в ней будут русские.
  Феликс согласно кивнул. Невзрачная девушка сказала:
  – И убивать будут не князей и графов, а простых людей.
  Она права, подумал Феликс. Воевать на фронте будут крестьяне. Большую часть своей жизни он провел среди них. Это были грубые, суровые, малоразвитые люди, но их нелепая щедрость и взрывы изредка проявляемой неподдельной радости давали представление о том, какими они могли бы быть в нормальном обществе. Все их мысли были лишь о погоде, скоте, болезнях, деторождении, да о том, как обмануть помещика. Всего несколько лет своей жизни, до двадцатилетнего возраста, они бывали крепкими и здоровыми, улыбались, бегали наперегонки, гуляли с девушками, но вскорости становились согбенными, поседевшими, медлительными и угрюмыми. И вот теперь князь Орлов возьмет этих людей в расцвете их жизненных сил и отправит на войну в качестве пушечного мяса, чтобы они или погибли, или же остались калеками на всю жизнь, и, безусловно, все ради самых высших целей мировой дипломатии.
  Вот из-за подобных вещей Феликс и стал анархистом.
  – Что же делать? – спросил Ульрих.
  – Надо поместить сообщение об этом на первой полосе «Мьютини» – сказала невзрачная девушка.
  Они принялись обсуждать, какой должна быть статья. Феликс слушал их. Вопросы редакционной политики мало интересовали его. Сам он распространял журнал и писал статьи о том, как делать бомбы, но испытывал глубокое недовольство. Живя в Женеве, он слишком цивилизовался. Пил пиво вместо водки, носил воротничок и галстук, ходил на концерты симфонической музыки. Имел работу в книжном магазине. А тем временем вся Россия бурлила. Рабочие на нефтепромыслах сражались с казаками, дума была бессильной, миллионы трудящихся бастовали. Царь Николай II был самым некомпетентным и упрямым правителем, которого могла породить деградирующая аристократия. Страна представляла собой бочку с порохом, к которой только оставалось поднести спичку, и Феликс хотел стать этой спичкой. Но возвращаться было смерти подобно. Вот Иосиф Сталин вернулся, но только успел ступить на российскую землю, как тут же был сослан в Сибирь. Революционеров-эмигрантов тайная полиция знала лучше, чем тех, кто оставался на родине. Феликс задыхался в своем жестком воротничке, тесных кожаных туфлях и тех обстоятельствах, в которых оказался.
  Он окинул взглядом группку анархистов: типограф Ульрих, с седыми волосами, в запачканном чернилами переднике, интеллектуал, дававший Феликсу книги Прудона и Кропоткина, но одновременно и человек действия, однажды помогавший Феликсу ограбить банк; неказистая девушка Ольга, которая почти что влюбилась в Феликса, но, увидев, как тот сломал полицейскому руку, стала его бояться; Вера, ветреная поэтесса; Евно, студент-философ, многословно рассуждающий об очистительной волне крови и огня, часовщик Ганс, разбирающийся в душах людей так, словно видел их под своим увеличительным стеклом; и Петр, лишившийся состояния граф, автор блестящих экономических трактатов и ярких революционных передовиц. Это были искренние, много работавшие люди, и все очень умные. Феликс понимал, как много они значили, так как он жил в России среди всех тех отчаявшихся, кто с нетерпением ждал прибытия подпольных газет и брошюр, а, получив, передавал из рук в руки, пока они не зачитывались до дыр. И все же этого было недостаточно, потому что экономические трактаты не могли защитить от полицейских пуль, а гневными статьями нельзя было поджечь дворцы. Ульрих тем временем говорил:
  – Эту новость надо распространить гораздо шире, не только с помощью «Мьютини». Я хочу, чтобы каждый крестьянин в России знал, что Орлов втянет его в кровавую и бессмысленную бойню по причинам, совершенно этого крестьянина не касающихся.
  – Вопрос прежде всего состоит в том, поверят ли нам, – сказала Ольга.
  – Вопрос прежде всего в том, верны ли эти сведения, – сказал Феликс.
  – Это мы сможем проверить, – проговорил Ульрих.
  – Наши лондонские товарищи разузнают, приехал ли Орлов в назначенное время и встретился ли с теми, с кем предполагалось.
  – Совершенно недостаточно лишь распространять эту новость, – возбужденно воскликнул Евно. – Надо положить конец самим переговорам! – Каким образом? – спросил Ульрих, глядя на молодого Евно поверх своих очков в проволочной оправе.
  – Необходимо подготовить убийство Орлова – он предатель, несущий народу зло, и поэтому достоин казни.
  – Но остановятся ли из-за этого переговоры?
  – Вполне вероятно, – сказал граф Петр. – В особенности, если убийцей окажется анархист. Не забывайте, ведь Англия дает политическое убежище анархистам, что вызывает гнев царя. А если один из князей будет убит в Англии кем-то из наших товарищей, то, скорее всего царь так разгневается, что вообще откажется от переговоров.
  Евно сказал:
  – Какие можно будет статьи написать по этому поводу! Тогда мы можем объяснить, что Орлова убил один из нас за предательство русского народа.
  – Вся мировая пресса поместит сообщение об этом, – задумчиво произнес Ульрих.
  – Подумайте о том, какое это произведет впечатление на родине. Вы ведь знаете, как русские крестьяне относятся к рекрутчине – это подобно смертному приговору. Когда парня забирают в армию, там устраиваются поминки. Если только они узнают, что царь собирается отправить их воевать в крупнейшей европейской войне, польются реки крови...
  А он прав, подумал про себя Феликс. Евно всегда выражался так выспренне, но на этот раз он прав. Ульрих промолвил:
  – Ты фантазируешь, Евно. Орлов ведь приедет с секретной миссией – он не станет разъезжать по Лондону в открытом экипаже, приветствуя толпы зрителей. Кроме того, я хорошо знаю товарищей из Лондона – они никогда не совершали политических убийств. Не представляю, как это можно осуществить.
  – Я это сделаю, – сказал Феликс. Взгляды всех устремились на него. По лицам присутствующих забегали тени от неровного пламени свечи. – Я знаю, как это можно будет сделать, – он не узнавал своего голоса, горло его словно сдавило. – Я поеду в Лондон. Я убью Орлова.
  В комнате внезапно воцарилась тишина, все их слова о смерти и разрушении вдруг приобрели конкретность и осязаемость. В удивлении они глядели на него, все, за исключением Ульриха, многозначительно улыбавшегося с таким видом, будто он все заранее спланировал и точно знал, что именно так оно и обернется.
   Глава 2
  
  Лондон был город необычайного богатства. До этого Феликсу приходилось видеть чрезмерность роскоши в России и зажиточность в Европе, но не до такой степени. Здесь же никто не ходил в тряпье. Хотя погода стояла теплая, на каждом было надето несколько слоев плотной одежды. Феликс видел извозчиков, уличных торговцев, подметальщиков, рабочих и мальчишек-посыльных – на всех на них были хорошие пальто фабричного пошива без дыр и заплат. Все дети носили сапожки. А все женщины были в шляпах – и в каких шляпах! Огромных, размером примерно с колесо высокого двухэтажного экипажа, украшенных лентами, перьями, цветами и фруктами. На улицах кипело движение. За первые пять минут он увидел больше автомобилей, чем за всю предыдущую жизнь. Казалось, что машин на улицах столько же, сколько и повозок с лошадьми. Все куда-то спешили, пешком ли, на колесах ли.
  На Пиккадилли Серкус все автомобили застыли по причине, типичной для любого города: упала лошадь, перевернув повозку. Кучка мужчин пыталась поднять животное и фургон, а стоявшие на тротуаре цветочницы и сильно накрашенные женщины подбадривали их и отпускали шуточки.
  По мере того, как он двигался в восточном направлении, его первоначальное представление о неимоверном богатстве несколько приглушилось. Он прошел мимо собора с куполом, называвшегося, судя по купленной им на вокзале Виктории карте, собором Святого Петра, и таким образом оказался в более бедных кварталах. И сразу великолепные фасады банков и контор уступили место рядам небольших домиков, каждый из которых нуждался в каком-либо ремонте. Автомобилей здесь был меньше, зато больше лошадей, но все они выглядели более тощими. Торговля в основном шла с уличных лотков. Не видно было мальчишек-рассыльных. Но босоногих детей попадалось много – правда, это было не так уж важно, ведь в таком климате, как казалось ему, детям и не нужна была особенно обувь.
  Чем дальше углублялся он в Ист-Энд, тем более убого все выглядело вокруг. Здесь уже были покосившиеся домишки, запущенные дворы и зловонные улочки, в которых одетые в лохмотья нищие рылись в мусоре, в поисках пропитания. Затем Феликс оказался на Уайтчепел Хай-стрит и увидел знакомые бороды, длинные волосы и традиционные одежды ортодоксальных евреев, крошечные лавки, торгующие копченой рыбой и кошерным мясом: впечатление, будто попал в Россию, в черту оседлости, с той, правда, разницей, что у здешних евреев не было запуганного вида.
  Он двинулся в сторону 136-го дома на Джубили-стрит, руководствуясь адресом, данным ему Ульрихом. Двухэтажное строение походило на лютеранскую церковь. Наружная табличка гласила, что «Клуб друзей рабочих и институт» открыты для всех трудящихся независимо от их политических взглядов, но другая табличка раскрывала суть этого заведения, указывая, что оно было основано в 1906 году Петром Кропоткиным. Интересно, сможет ли он встретиться с легендарным Кропоткиным, подумал Феликс.
  Он вошел внутрь дома. В вестибюле увидел пачку газет, также под названием «Друг рабочих», но уже на идиш: «Der Arbeiter Fraint». Объявления на стенках приглашали на уроки английского, на занятия в воскресной школе, поездку в Эппинг Форест и на лекцию о Гамлете. Феликс вошел в зал, архитектура которого лишь подтвердила его первоначальное предположение: когда-то это был неф нонконформистской церкви. Но его, однако, переделали, добавив с одной стороны сцену, а с другой бар. На сцене группа мужчин и женщин по всей видимости репетировала какую-то пьесу. Возможно, именно этим и занимались анархисты в Англии, подумалось Феликсу, вот почему им и разрешалось иметь свои клубы. Он подошел к бару. Спиртным там и не пахло, зато на прилавке он увидел фаршированную рыбу, маринованную селедку и, о, радость, самовар.
  Девушка за прилавком, взглянув на него, спросила:
  – Ну?
  Феликс улыбнулся.
  * * *
  Неделю спустя, в день, когда Орлов должен был прибыть в Лондон, Феликс обедал во французском ресторанчике в Сохо. Приехав пораньше, он занял столик у окна. Съел луковый суп, жаркое из филе, немного козьего сыра и выпил полбутылки красного вина. Заказ он сделал по-французски. Официанты были очень почтительны. В тот момент, когда трое из них прошли на кухню, а двое других стояли к нему спиной, Феликс спокойно встал, подошел к двери, взял шляпу и был таков.
  Удаляясь по улице, он улыбался. Воровство доставляло ему удовольствие.
  Он быстро научился жить в этом городе на минимальные деньги. На завтрак обычно брал за два пьеса сладкий чай и ломоть хлеба в уличном лотке, но это была единственная еда, за которую он платил. На обед воровал на уличных базарчиках фрукты или овощи. По вечерам ходил в благотворительную столовую, где получал миску бульона и сколько угодно хлеба, за что должен был прослушать неудобоваримую проповедь и поучаствовать в пении псалмов. У него имелось пять фунтов наличными, но это на самый крайний случай.
  Он жил на Степни Грин в домах Данстена, в пятиэтажном многоквартирном доме, в котором жила половина самых заметных анархистов, обосновавшихся в Лондоне. Он занимал матрас на полу в квартире харизматического белокурого немца, Рудольфа Рокера, издававшего «Der Arbeiter Fraint». Харизма Рокера на Феликса не действовала, так как он имел иммунитет против всяческой харизмы, но преданность того делу вызывала у него уважение. Рокер и его жена Милли для анархистов держали двери открытыми, и в течение всего дня и половины ночи туда приходили бесконечные посетители, посыльные, проводились собрания, обсуждения, сопровождавшиеся долгими чаепитиями и курением. За жилье Феликс не платил, но каждый день приносил что-нибудь – фунт колбасы, пакетик чая, сверток с апельсинами, но он, естественно, их воровал.
  Другим анархистам он объяснил, что приехал заниматься в Британском музее, чтобы закончить книгу о природном анархизме в примитивных обществах. Ему поверили. Это были дружелюбные люди, преданные идее и безвредные, искренне верящие, что революцию можно совершить с помощью образования и тред-юнионизма, лекций с брошюрами и поездок в Эппинг Форест. Феликс знал, что за пределами России большинство анархистов было именно таково. Он не испытывал к ним ненависти, но втайне презирал, так как считал их просто трусливыми.
  И все же, среди подобных группок всегда находилось несколько агрессивных людей. Когда понадобится, он найдет их.
  А пока его занимали мысли о том, приедет ли Орлов и каким образом он сможет убить его. Но бессмысленно было поддаваться беспокойству, поэтому он пытался отвлечься, занимаясь английским. В космополитической Швейцарии он немного выучил этот язык. А за время долгой поездки в поезде по Европе освоил школьный учебник для русских детей и английский перевод его любимой «Капитанской дочки» Пушкина, которую на русском он знал почти наизусть. Теперь же он каждое утро прочитывал газету «Таймс» в клубе на Джубили-Стрит, а по вечерам прогуливался по улице, заводя разговоры с пропойцами, бродягами и проститутками – людьми, которые больше всего были ему по нраву, так как они не подчинялись общепринятым правилам. Тексты из книг смешались со звуками речи, звучавшей вокруг него, и вскоре он уже мог объясняться. Еще немного и он уже будет говорить по-английски и о политике.
  Выйдя из ресторана, он двинулся в северном направлении, пересек Оксфорд-стрит и оказался в немецком квартале к западу от Тоттенхэм-Корт-Роуд. Среди немцев было много революционеров, но больше всего коммунистов, чем анархистов. Феликса восхищала дисциплина в рядах коммунистов, но авторитарность их партии вызывала у него подозрения, да, к тому же, он совершенно не годился для партийной работы.
  Пройдя весь Риджент-Парк, он очутился в северном предместье, населенном семьями среднего класса. Проходя по расчерченным на три части улицам, он стал заглядывать в садики вокруг аккуратных кирпичных домиков, ища глазами велосипед, который можно было бы украсть. В Швейцарии он научился ездить на велосипеде и понял, что это очень подходящее средство передвижения, если надо за кем-то следить, так как им легко управлять, и оно не бросается в глаза, а на городских улицах при сильном движении он не отстанет от автомобиля или экипажа. К сожалению, буржуа, жившие в этой части Лондона, по-видимому, свои велосипеды держали под замком. Одного велосипедиста на улице он все-таки увидел, и уже готов был сбросить того с собственного велосипеда, но неподалеку находились три пешехода и фургон булочника, а Феликсу ни к чему было устраивать уличную сцену. Чуть позже он увидел едущего рассыльного из бакалеи, но машина мальчишки была слишком заметной, с большой корзиной впереди и металлической табличкой с названием фирмы на руле. Феликс уже начал продумывать другой план, как, наконец, углядел то, что было ему нужно.
  Из одного из садиков вышел мужчина лет тридцати, катя перед собой велосипед. На мужчине были соломенное канотье и полосатая куртка, надувающаяся на животе. Прислонив велосипед к садовой изгороди, он наклонился, чтобы стянуть прищепкой брюки для езды.
  Быстрым шагом Феликс подошел к нему.
  Заметив тень, человек поднял голову и проговорил: «Добрый день».
  Феликс сбил его с ног.
  Мужчина перекатился на спину и взглянул на Феликса с глупейшим выражением изумления.
  Феликс навалился на него, упираясь коленом в самый центр полосатой куртки. Лишенный притока воздуха, человек беспомощно разевал рот, задыхаясь.
  Поднявшись, Феликс посмотрел на дом. Там у окна стояла молодая женщина и наблюдала все происходящее, рукой она прикрыла раскрывшийся было рот, в глазах светился страх.
  Он снова взглянул на распростертого на земле мужчину: пройдет еще минута-другая, прежде чем он вообще сообразит встать.
  Сев на велосипед, Феликс помчался прочь.
  Человек, не испытывающий страха, способен совершить все, что захочет, думал Феликс. Он усвоил этот урок одиннадцать лет назад, на запасном пути под Омском. Тогда шел снег...
  * * *
  Шел снег. Сидя на куче угля на открытой грузовой платформе, Феликс замерзал.
  Он испытывал холод целый год, с тех самых пор, как сбежал с каторги на золотых рудниках. В тот год он прошел всю Сибирь от ледяного севера почти до самого Урала. Какая-то тысяча миль отделяла его от цивилизации и теплого климата. Большую часть пути он шел пешком, хотя иногда ехал, забравшись в вагоны или составы для перевозки скота. Он больше предпочитал последнее, так как животные согревали его, и он мог пользоваться их кормом. Он уже сам с трудом соображал, человек он или же животное. Он не мылся, заменой пальто ему служила утащенная с лошади попона, он завшивел. Любимой его пищей были сырые птичьи яйца. Однажды ему удалось украсть пони, он загнал его до смерти, а потом сожрал его печень. Он потерял чувство времени. Погода подсказывала ему, что сейчас осень, но он не знал, что это был за месяц. Очень часто он не мог вспомнить, что делал всего лишь накануне. В минуты просветления он осознавал, что становится полубезумным. С людьми он не разговаривал. Городов и деревень избегал, заходя в них лишь для того, чтобы порыться в отходах. Он помнил только, что ему надо двигаться на запад, так как там ему будет теплее.
  Но грузовую платформу задвинули на запасной путь, и Феликсу померещилось, что он уже умирает. Тупик охранялся здоровенным полицейским в дубленом тулупе, он следил за тем, чтобы крестьяне не воровали уголь для своих изб... Когда мысль об этом посетила Феликса, он понял, что на него нашел миг просветления, и что, вполне вероятно, он может стать последним. На секунду он задумался, откуда вдруг взялась подобная мысль, но тут унюхал запах пищи, доносившийся из будки охранника. Однако полицейский был огромный, крепкий и с оружием.
  Мне плевать, подумал Феликс, я все равно умираю.
  Тогда он поднялся, взял здоровый кусок угля, какой только мог поднять, спотыкаясь, вошел в будку стража и ударил перепуганного полицейского той глыбой по голове.
  В кастрюле над огнем что-то варилось, но варево было слишком горячим, чтобы его можно было есть. Феликс вынес кастрюлю наружу и вылил содержимое в снег, а затем, упав на колени, принялся есть похлебку, смешанную с охлаждающим снегом. Там были куски картофеля и репы, морковь и обрезки мяса. Он глотал их целиком. Тут из будки вышел полицейский и изо всех сил саданул Феликса по спине дубинкой. Феликс впал в бешенство, что этот человек помешал ему есть. Поднявшись, он бросился на него, осыпая того ударами и царапаясь. Полицейский отвечал ему дубинкой, но Феликс не чувствовал боли. Охватив пальцами шею охранника, он сдавил ее. Никакая сила не могла бы заставить его разжать пальцы. Через какое-то время глаза стража закрылись, лицо его посинело, вывалился язык, и вот тогда-то Феликс и доел похлебку.
  Он съел всю еду, что была в сторожке, согрелся у огня и выспался в постели полицейского. Проснулся он совершенно здоровым человеком. Снял с трупа сапоги и тулуп и отправился в Омск. По пути он сделал удивительное открытие относительно самого себя: он потерял способность испытывать страх. Что-то произошло в его мозгу, словно там закрылась какая-то задвижка. Ничто теперь не могло вызвать в нем страха. Если он проголодается, то начнет красть, если станут преследовать, он спрячется, если будут угрожать, он просто убьет. Он больше не нуждался ни в чем. Ничто уже не смогло бы ранить его. Он забыл, что такое любовь, гордость, желание, сострадание.
  Впоследствии все эти чувства вернулись к нему, все, кроме страха.
  Добравшись до Омска, он продал дубленый тулуп охранника и купил себе рубашку, брюки, жилет и пальто. Сжег старое тряпье и заплатил рубль, чтобы сходить в баню и побриться в дешевой гостинице. Увидев газетную страницу, вспомнил, что умел читать и писать и только тут понял, что вернулся с того света.
  Сидя на скамейке на станции Ливерпул-стрит, с прислоненным к стенке велосипедом, он задумался, что же за человек этот Орлов. Ему были известны лишь его титул и цель визита. Князь мог оказаться нудным, верным царю, усердным служакой, или садистом и развратником, или же добреньким седовласым старичком, больше всего на свете любившим своих внуков. Все это не имело никакого значения: Феликс убьет его в любом случае.
  Он не сомневался, что узнает Орлова, потому что русские этой породы, даже собравшиеся с секретной миссией, не имели ни малейшего представления о том, как путешествовать, не привлекая к себе внимания.
  Но приедет ли Орлов? Если же он приедет, и именно тем поездом, о котором говорил Джозеф, а затем и встретится, как было сообщено Джозефом же, с графом Уолденом, то не останется никаких сомнений, что и остальная информация верна.
  За несколько минут до прибытия поезда прямо на платформу заехал крытый экипаж, запряженный четверкой великолепных лошадей. Впереди сидел кучер, а на запятках лакей в ливрее. За экипажем следовал служащий железной дороги в военизированной униформе, с блестящими пуговицами. Поговорив с кучером, железнодорожник направил экипаж в дальний конец; платформы. Затем прибыл начальник станции в сюртуке и цилиндре, с важным видом он взглянул на свои часы, сверив их затем со станционными. После этого он открыл дверцу экипажа, чтобы пассажир мог выйти.
  Когда железнодорожный служащий проходил мимо сидевшего на скамейке Феликса, тот схватил его за рукав.
  – Простите, сэр, – произнес он, изображая наивное удивление иностранного путешественника, – это ведь английский король?
  Железнодорожник усмехнулся.
  – Нет, приятель, это всего только граф Уолден, – и с этими словами пошел дальше.
  Значит Джозеф был прав.
  Феликс стал изучать Уолдена взглядом будущего убийцы. Тот был высок, почти одного роста с Феликсом, и тучен – в такого легче попасть, чем в маленького человека. Лет ему было под пятьдесят. Если не считать небольшой хромоты, он казался вполне здоровым, сможет бежать, но не очень быстро. На нем был приметный, светло-серый утренний сюртук и того же цвета цилиндр. Волосы под цилиндром короткие и прямые, да бородка лопатой в стиле покойного короля Эдварда VII. Стоя на платформе, он опирался на трость, могущую послужить потенциальным оружием, давая отдых левой ноге. Кучер, лакей и станционный начальник суетились вокруг него, как пчелы вокруг пчеломатки. Вид у него был спокойный. Он не смотрел на часы. Не обращал никакого внимания на мельтешивших рядом слуг. Он привык к этому, подумал Феликс: всю свою жизнь он в центре внимания.
  Показался паровоз, изрыгавший клубы дыма. Я могу прямо сейчас убить Орлова, пронеслось в голове Феликса, и он ощутил азарт охотника, подстерегающего добычу, но он уже раньше решил не делать этого сегодня. Он пришел сюда, чтобы понаблюдать, а не действовать. Большинство политических убийств, задуманных анархистами, срывались, по его мнению, именно из-за спешки и непродуманности. Он же верил в необходимость хорошей и четкой организации дела, что для многих анархистов звучало анафемой; они были не в состоянии понять, что свои действия человек может планировать – а тираном он становится, когда начинает управлять действиями других.
  Выпустив пар, поезд остановился. Феликс встал и подошел поближе к платформе. В самом конце поезда находился явно особый вагон, отличавшийся от остальных яркой, свежей покраской. Он остановился как раз против экипажа Уолдена. Начальник станции живехонько шагнул вперед и открыл дверь вагона.
  Весь собравшись, Феликс пристально вглядывался в затененную точку платформы, где должна была появиться его будущая жертва.
  Ожидание длилось какую-то секунду, затем показался Орлов. На миг он задержался в дверях, и взгляд Феликса будто сфотографировал его. Это был невысокий человек в дорогом, тяжелом пальто с меховым, в русском стиле, воротником и черном цилиндре. Лицо выглядело розовым и юным, почти мальчишеским, безбородое, но с маленькими усиками. Он неуверенно улыбнулся. Вид у него был даже трогательный. Сколько зла, подумал Феликс, совершается людьми с невинными лицами.
  Орлов сошел с поезда. Они с Уолденом по-русски обнялись, но очень быстро, и сели в экипаж.
  Все довольно поспешно, решил Феликс.
  Лакей и два носильщика начали переносить багаж в карету. Тут же стало ясно, что весь он там не поместится. При виде этого Феликс улыбнулся, вспоминая свой полупустой картонный чемоданчик.
  Экипаж развернулся. Очевидно, лакея оставляли присмотреть за прочим багажом. К окошку подошли носильщики, оттуда показалась рука в сером и бросила им несколько монет. Экипаж тронулся с места. Забравшись на велосипед, Феликс двинулся за ним.
  В суматохе лондонских улиц ему не составило труда следить за экипажем, держась на некотором расстоянии. Он ехал за ним через весь город, по Стрэнду, затем через парк Сент-Джеймса. Уже в дальнем конце парка экипаж свернул на боковую дорожку, затем резко въехал в окруженный стеной дворик.
  Спрыгнув с велосипеда, Феликс пошел к краю парка, катя машину рядом с собой, и остановился как раз напротив ворот в тот двор. Он видел, как экипаж подъехал к величественному входу огромного дома. Над крышей кареты показались на миг два цилиндра, черный и серый, и тут же скрылись в доме. Дверь захлопнулась, и больше он, не видел ничего.
  * * *
  Критическим взглядом Лидия рассматривала свою дочь. Стоя перед большим зеркалом в простенке, Шарлотта примеряла платье, в котором ей предстояло быть представленной ко двору. Мадам Бургон, стройная, элегантная портниха, суетилась рядом с булавками, поправляя складки и рюши.
  Шарлотта выглядела одновременно хорошенькой и невинной – как раз то, что и требовалось от дебютантки. Платье из белого тюля, вышитое хрусталиками, доходило почти до пола, прикрывая крошечные остроносые туфельки. Весь лиф его представлял собой корсаж из хрусталя, расшитый серебром, на бледно-розовой шифоновой подкладке, шлейф длиной в четыре ярда заканчивался огромным, серебристо-белым бантом. Черные волосы Шарлотты были уложены высоко и украшены тиарой, ранее принадлежавшей матери Стивена, предыдущей леди Уолден. В волосах обязательные два белых пера.
  Моя девочка стала почти взрослой, подумала Лидия. А вслух сказала:
  – Это очень красиво, мадам Бургон.
  – Благодарю вас, миледи.
  Шарлотта сказала:
  – В этом ужасно неудобно.
  Лидия вздохнула. Именно такой реакции и следовало ожидать от Шарлотты.
  – Не будь же столь легкомысленной, – проговорила Лидия.
  Шарлотта присела, чтобы подобрать шлейф. Лидия заметила:
  – Совсем необязательно приседать. Смотри и повторяй за мной, как это делается. Повернись налево, – Шарлотта так и сделала, и шлейф заструился справа от нее. – Подними его левой рукой и еще на четверть оборота повернись налево. – Теперь шлейф тянулся по полу впереди Шарлотты. – Иди вперед, а по ходу правой рукой накинь шлейф на левую руку.
  – Получается, – заулыбалась Шарлотта.
  От улыбки она вся так и сияла. Она всегда была такой, – думала Лидия. Когда была малышкой, я всегда знала, что у нее в головке. Но с возрастом человек приучается к обману. Шарлотта спросила.
  – А кто же научил тебя всем этим вещам?
  – Первая жена твоего дяди Джорджа, мать Белинды. Она обучила меня всему перед тем, как меня представили ко двору. – Ей захотелось добавить: – Таким премудростям нетрудно научить, но сложные уроки ты должна учить сама.
  В комнату зашла Марья, гувернантка Шарлотты. Это была толковая, решительная женщина в платье серо-стального цвета, единственная из челяди, привезенная Лидией из Санкт-Петербурга. За девятнадцать лет ее внешность ничуть не изменилась. Лидия даже понятия не имела, сколько же той лет: пятьдесят, шестьдесят?
  Марья доложила:
  – Прибыл князь Орлов, миледи. О, Шарлотта, вы выглядите великолепно.
  Пора уже Марье начать называть ее леди Шарлотта, подумала Лидия, затем сказала:
  – Переоденься и ступай вниз, Шарлотта.
  Девушка тут же начала отстегивать бретельки, поддерживающие ее шлейф. Лидия вышла.
  В гостиной она увидела Стивена, потягивающего шерри. Дотронувшись до ее обнаженного плеча, он произнес:
  – Мне нравится, когда ты ходишь в летних платьях.
  – Спасибо, – улыбнулась Лидия. Он и сам выглядел очень неплохо, подумалось ей, в своем сером сюртуке с серебристым галстуком. Это так шло к серебристой седине его бороды. Мы могли бы быть так счастливы, ты и я... Внезапно ей захотелось поцеловать его в щеку. Она оглянулась вокруг: у бара лакей наливал шерри. Ей следовало сдерживаться. Она села и взяла бокал из рук слуги. – Как выглядит Алекс?
  – Почти так же, как и всегда, – ответил Стивен. – Ты сама увидишь, он сейчас спустится. А как обстоит дело с платьем Шарлотты?
  – Оно прелестно. Но меня беспокоит ее отношение. Сейчас она совершенно не желает ничего принимать на веру. Боюсь, как бы она не заразилась цинизмом.
  Стивен отмахнулся.
  – Подожди, пока какой-нибудь красавец-гвардеец не начнет ухаживать за ней. Тогда ее отношение быстро изменится.
  Это замечание раздосадовало Лидию, в нем как бы намекалось, что все девушки рабыни своей романтической природы. Стивен всегда говорил подобное, когда не хотел во что-то вникать. Из-за этого он становился похож на добродушного, пустоголового сельского сквайра, каким он вовсе не был. Но он был уверен, что Шарлотта ничем не отличалась от других восемнадцатилетних девиц и не желал ничего слышать. Лидия же знала, что в характере Шарлотты есть нечто неуправляемое, неанглийское, и что это следует подавлять.
  Хотя это не поддавалось логике, но Лидия испытывала к Алексу чувство враждебности, и все из-за Шарлотты. Его вины в том не было, но он символизировал Санкт-Петербург, опасность прошлого. Нервно поежившись в кресле, она поймала на себе внимательный взгляд Стивена.
  – Не может быть, чтобы ты нервничала из-за встречи с маленьким Алексом.
  – Русские такие непредсказуемые, – пожала она плечами.
  – Он не особенно русский.
  Она улыбнулась мужу, но миг интимности прошел, и теперь в ее сердце осталась лишь обычная сдержанная привязанность.
  Дверь открылась. Спокойнее, – приказала себе Лидия.
  Вошел Алекс.
  – Тетушка Лидия, – произнес он и склонился к ее руке.
  – Добрый вечер, Алексей Андреевич, – ответила она официальным тоном. Затем, смягчившись, добавила: – О, да ты по-прежнему выглядишь на восемнадцать лет.
  – Как бы я желал этого, – сказал он, и глаза его заблестели.
  Она стала расспрашивать его о путешествии. Пока он отвечал, она поймала себя на том, что удивляется, отчего он все еще не женат. Он обладал титулом, который сам по себе способен был сразить любую девушку, не говоря уж об их матерях, помимо этого был поразительно красив и необычайно богат. Не сомневаюсь, что он разбил-таки порядочно сердец, подумала она.
  – Ваши брат и сестра шлют вам свою любовь, – продолжал Алекс, – и просят молиться за них. – Он нахмурился. – В Петербурге сейчас неспокойно. Город стал совсем другим.
  – До нас дошли слухи об этом монахе, – сказал Стивен.
  – Распутине. Императрица верит, что его устами говорит Бог, а она ведь имеет очень большое влияние на царя. Но Распутин – это всего лишь симптом. Беспрерывно происходят забастовки, и даже бунты. Люди больше не верят в божественность монархии.
  – Так что же делать? – спросил Стивен.
  Алекс вздохнул.
  – Все. Нам нужны производительные фермы, побольше заводов, настоящий, как в Англии, парламент, земельная реформа, профсоюзы, свобода слова...
  – На вашем месте я бы не спешил с профсоюзами, – сказал Стивен.
  – Может быть. И все-таки, Россия должна каким-то образом вступить в двадцатый век. Либо это сделаем мы, аристократия, либо это сделают простые люди, уничтожив нас при этом.
  Лидии показалось, что в его словах звучало больше радикализма, чем у самих радикалов. Как должна была измениться ситуация на родине, если уже князь рассуждал подобным образом! Сестра ее, Татьяна, мать Алекса, писала в своих письмах о «беспорядках», но в них и намека не было о возможной опасности для дворянства. Но, к слову сказать, Алекс больше походил на своего отца, старого князя Орлова, политика с ног до головы. Будь тот жив, он говорил бы точно так же.
  Стивен проговорил:
  – Знаешь ли, есть ведь и третий вариант, при котором и аристократия, и народ могут объединиться.
  Алекс улыбнулся, будто догадываясь, что сейчас последует.
  – И каков же он?
  – Война.
  Алекс с серьезным видом согласно кивнул. Они и думают одинаково, рассудила Лидия; Алекс всегда уважал Стивена; после смерти старого князя Стивен был ему почти что отцом.
  Вошла Шарлотта, и Лидия изумленно уставилась на нее. На дочери было платье, которое Лидия никогда не видела, платье из кремового кружева на шелковой, шоколадного цвета, подкладке. Сама Лидия никогда бы не выбрала такого – оно было слишком заметным – но не было сомнений, что Шарлотта в нем выглядела восхитительно. Где же она купила его? – подивилась Лидия. И с каких это пор она стала покупать себе туалеты, не советуясь со мной? Кто подсказал ей, что эти цвета подчеркивают ее темные волосы и карие глаза? Может быть, она даже и подкрасилась? А почему на ней нет корсета?
  Стивен тоже смотрел во все глаза. Лидия заметила, что он даже встал, и чуть не расхохоталась. Вот таким драматическим способом он признал, что дочь его стала взрослой, и самое смешное, что сделано это было совершенно непроизвольно. В следующую же секунду он почувствует себя глупцом и поймет, что вставать всякий раз, когда его дочь входит в комнату, в его собственном доме будет непозволительной учтивостью.
  Впечатление, произведенное ею на Алекса, было еще сильнее. Он вскочил на ноги, пролил шерри и густо покраснел. Лидия подумала: ба, да он робок! Он переложил бокал с капающим шерри из правой руки в левую, так что теперь не мог протянуть ей ни той, ни другой руки, да так и остался стоять в полной беспомощности. Момент был неловкий, так как прежде, чем приветствовать Шарлотту, ему необходимо было собраться с духом, но он явно намеревался приветствовать ее еще до того, как соберется. Лидия уже приготовилась произнести какое-то нелепое замечание, чтобы как-нибудь заполнить паузу, но тут уж Шарлотта перехватила инициативу.
  Вынув шелковый платок из нагрудного кармана Алекса, она вытерла ему правую руку и одновременно проговорила по-русски: Здравствуйте, Алексей Андреевич. Затем пожала его теперь уже сухую ладонь, взяла бокал из его левой руки, вытерла его, вытерла ему левую руку, возвратила бокал, засунула платок обратно ему в карман и заставила сесть. Усевшись рядом, сказала:
  – Ну а теперь, когда вы больше не станете проливать шерри, расскажите мне о Дягилеве. Говорят, он странный человек. Вы знакомы с ним?
  Алекс улыбнулся:
  – Да, знаком.
  По мере того, как Алекс углублялся в рассказ, Лидия про себя восхищалась дочерью. Шарлотта справилась с неловкой ситуацией безо всяких колебаний и сразу же задала вопрос, наверняка обдуманный ею заранее, который заставил Орлова забыть свое смущение. И все это она сделала с такой непринужденностью, будто уже лет двадцать вращалась в свете. Где же она научилась такой уверенности?
  Лидия перехватила взгляд мужа. Он тоже заметил умелость поведения Шарлотты и теперь в порыве отцовской гордости не мог сдержать широкой улыбки.
  * * *
  Расхаживая взад и вперед по парку Сент-Джеймса, Феликс обдумывал только что увиденное. Время от времени он бросал через дорогу взгляд на изящный белый фасад особняка Уолденов, поднимавшийся над стенкой переднего дворика подобно благородной голове над крахмальным воротничком. «Им кажется, они там в безопасности», – подумал он.
  Он уселся на скамейку так, чтобы не терять их дом из виду. Вокруг него бурлил Лондон, Лондон среднего класса; пробегали девушки в своих невероятных шляпках, шли домой клерки и лавочники в темных костюмах и котелках. Болтали между собой няньки, катящие коляски с младенцами или прогуливающие только научившихся ходить детишек, укутанных в массу одежек, джентльмены в цилиндрах шествовали в свои клубы и обратно, лакеи в ливреях выгуливали уродливых маленьких собачонок. Рядом с ним на скамейку плюхнулась толстая женщина с сумкой, полной покупок.
  – Вам жарко? – спросила она.
  Он не был уверен, как на это следует отвечать, поэтому, улыбнувшись, отвернулся.
  Видимо, Орлов понимал, что его жизни в Лондоне угрожает опасность. Он пробыл на вокзале лишь несколько секунд, а из дома вообще не выходил. Феликс догадался, что тот заранее распорядился, чтобы его встречали в закрытом экипаже, ведь погода стояла прекрасная, и все ездили в открытых ландо.
  До сегодняшнего дня об этом убийстве думали, как о чем-то абстрактном, рассуждал Феликс. Это воспринималось, как вопрос мировой политики, дипломатических разногласий, возможных военных союзов, предположительной реакции далеких кайзеров и монархов. Теперь же вдруг все это обрело и плоть, и кровь, речь шла о конкретном человеке определенной внешности; именно его моложавое лицо с маленькими усиками будет продырявлено пулей; именно его невысокая фигура в тяжелом пальто превратится в кровавое месиво от взрыва бомбы; именно его шея над изящным галстуком в крапинку будет перерезана смертоносным лезвием.
  Феликс ощущал в себе достаточно сил совершить это. Более того, он этого жаждал. Оставались кое-какие вопросы – но ответы на них будут найдены, были некоторые проблемы – но они разрешатся, потребуется отчаянная дерзость – ее у него было вдосталь.
  Он представил себе Орлова и Уолдена сидящими внутри этого великолепного дома в чудесной, удобной одежде, окруженных бесшумными слугами. Вскоре они сядут ужинать за длинным столом, полированная поверхность которого, подобно зеркалу, отражает крахмальные салфетки и серебряные приборы. Есть они будут чистейшими руками с белейшими ногтями, а на женщинах даже будут перчатки. Съедят лишь десятую часть поданных блюд, а остальное отправят на кухню. Станут обсуждать скачки, новую женскую моду и короля, которого все они знали. А тем временем люди, коим предстояло воевать в будущей войне, мерзли от холода в своих лачугах в России, и тем не менее у них всегда находилась лишняя миска с картофельной похлебкой для забредшего к ним анархиста.
  Какой радостью думал он, будет убить Орлова, какой сладкой местью. Совершив это, я смогу спокойно умереть.
  Он поежился.
  – Вы так простудились, – проговорила толстуха.
  Феликс повел плечами.
  – Я купила ему на ужин отличную телячью отбивную и испекла яблочный пирог, – сказала она.
  – А, – произнес Феликс. Что за чушь она молола?
  Встав со скамейки, он прошел по траве поближе к дому. Прислонившись к дереву, уселся на землю. Ему придется день-другой наблюдать за этим домом, чтобы выяснить лондонский образ жизни Орлова: когда и куда тот будет выезжать; на чем – в закрытом экипаже, в ландо, на автомобиле, в кэбе; сколько времени будет проводить с Уолденом. В идеале ему хотелось бы разузнать все досконально, чтобы оставалось лишь подождать удобного момента. Достичь этого можно лишь изучив его привычки. Иначе ему придется заранее выяснять планы князя, возможно, подкупив кого-либо из слуг.
  Кроме того, оставался нерешенным вопрос оружия, и где его добыть. Выбор оружия будет продиктован непосредственными обстоятельствами теракта. Достать его помогут анархисты с Джубили-стрит. Для этой цели совсем не подойдут участники театрального кружка, да эти интеллектуалы из домов Данстена, как впрочем, и все те, кто имел законные доходы. Но кроме них там было человек пять сердитых молодых людей, всегда имевших деньги на выпивку; и в те редкие моменты, когда они заговаривали о политике, в их анархистских речах звучали выражения типа «экспроприация экспроприаторов», что на деле означало ограбление ради революции. У таких людей непременно должно было быть оружие, либо они знали, где его достать.
  Мимо дерева, под которым он сидел, прошли две девушки, на вид продавщицы, и он услышал обрывок разговора: «... сказала ему, если ты думаешь, что раз ты повел девушку в „Биоскоп“ и угостил ее кружкой пива, ты уже можешь...» Больше он не расслышал, девушки ушли.
  Странное чувство охватило Феликса. Он подумал было, что это из-за девушек – но нет, они для него ничего не значили. Может быть, мне страшно, задумался он. Нет. Я полностью удовлетворен? Нет, это придет позднее. Возбужден? Вряд ли. В конце концов, он понял, что испытывает счастье. Это было очень странное ощущение.
  В ту ночь Уолден прошел в спальню Лидии. После любовных объятий она уснула, положив голову ему на плечо, а он, не смыкая глаз, лежал в темноте, вспоминая свой приезд в Петербург в 1895 году.
  В те времена он постоянно путешествовал – в Америку, Африку, арабские страны – прежде всего из-за того, что Англия была слишком мала для пребывания в ней одновременно его самого и его отца. Он нашел петербургское общество веселым, но суховатым. Ему понравилась русская природа и водка. Иностранные языки давались ему легко, но русский оказался самым трудным из них, а ему нравилось преодолевать трудности.
  Как наследнику графского титула, Стивену полагалось нанести визит вежливости британскому послу, а тому, в свою очередь, следовало приглашать Стивена на приемы и представлять свету. Стивен посещал эти приемы, потому что любил поговорить с дипломатами о политике почти так же, как любил поиграть в карты с офицерами или же пить и развлекаться с актрисами. На одном из приемов в британском посольстве он и встретил впервые Лидию.
  Он слышал о ней уже раньше. О ней говорили, как об образце добродетели и красоты. Она действительно была красива, той хрупкой, неяркой красотой: бледная кожа, совсем светлые волосы, белое платье. К тому же была скромна, сдержанна и прекрасно воспитана. Казалось, ничто в ней особенно не привлекло его, и вскоре он от нее отошел.
  Но получилось так, что за ужином их посадили рядом, и ему полагалось поддерживать с ней беседу. Все русские говорили по-французски, а если знали еще и третий язык, то обычно немецкий, так что английским Лидия почти не владела. К счастью, Стивен прекрасно говорил по-французски. Труднее оказалось найти подходящую тему для разговора. Он произнес что-то по поводу российского правительства, а она ответила какими-то банальностями, замшелыми и ничего не стоящими. Заговорил об охоте на диких зверей в Африке, что на короткое время вызвало в ней интерес, но стоило ему упомянуть про обнаженных темнокожих пигмеев, как она покраснела и заговорила с другим своим соседом. Стивен уговаривал себя, что она его нисколько не интересует, так как на таких девушках пристало жениться, а он ведь о женитьбе и не думал. Все же от встречи с ней у него осталось грызущее чувство, что в ней было скрыто гораздо больше, чем то виделось глазу.
  И вот теперь, спустя девятнадцать лет, лежа рядом с ней в постели, Уолден думал: она по-прежнему внушает мне это же чувство. И грустно улыбнулся в темноте.
  В тот вечер в Петербурге он увидел ее еще раз. Случилось так, что после ужина он заблудился в лабиринте посольского здания и забрел в музыкальный салон. Сидя в одиночестве за роялем, она играла, наполняя всю комнату бурной, страстной музыкой. Мелодия была незнакомой и чуть ли не диссонирующей, но что действительно поразило Стивена, так это Лидия. От ее бледной, неприступной красоты не осталось и следа: глаза ее блестели, голова взметнулась вверх, а тело сотрясалось от переживаний; впечатление, будто перед ним была совсем другая женщина.
  Он не смог забыть той музыки. Позже он узнал, что-то был фортепьянный концерт Чайковского, и с тех пор всякий раз, когда предоставлялся случай, ходил его слушать, ни разу не объяснив Лидии причины.
  Покинув посольство, он отправился в свою гостиницу переодеться, так как вечером предстояла карточная игра. Игроком он был азартным, но отнюдь не безрассудным: всегда знал, сколько может позволить себе проиграть, и проиграв, покидал карточный стол. Если бы он наделал огромные долги, то вынужден был бы просить отца заплатить их, а это было совершенно для него невыносимо. Временами он проигрывал порядочные суммы. Однако в карточной игре не это привлекало его больше всего: ему нравилась мужская компания, нравилось сидеть допоздна, потягивая спиртное.
  Однако в ту ночь играть ему не довелось. Его камердинер Причард как раз повязывал ему галстук, когда в дверь гостиничных покоев постучал сам британский посол. По виду Его Превосходительства можно было предположить, что он поспешно встал с постели и второпях оделся. Первой мыслью Стивена было, что, вероятно, произошло что-то вроде революции, и все подданные Великобритании должны укрыться в посольстве.
  – Боюсь, что приношу вам плохие известия, – сказал посол. – Присядьте. Пришла телеграмма из Англии. О вашем отце.
  Итак, старый тиран в шестьдесят пять лет умер от сердечного приступа.
  – Черт побери, – произнес Стивен. – Так скоро.
  – Примите мои глубочайшие соболезнования, – сказал посол.
  – С вашей стороны было очень любезно лично известить меня.
  – Не стоит благодарности. Готов помочь, чем смогу.
  – Вы очень добры.
  Посол пожал ему руку и вышел.
  Уставившись в пустоту, Стивен думал о своем отце. Он был необычайно высокого роста, с железной волей и желчным характером. Его ирония могла довести до слез. Существовало три способа иметь с ним дело: можно было стать таким же, как он, можно было подчиниться ему или же находиться от него как можно дальше. Мать Стивена, нежная, беспомощная, викторианского воспитания, девушка, подчинилась и умерла совсем молодой. Стивен предпочел уехать.
  Представив себе отца, лежащим в гробу, он подумал: «Наконец-то ты беспомощен. Теперь ты больше не сможешь доводить до слез служанок, вызывать дрожь у лакеев и пугать детей. Больше не сможешь устраивать чужие браки, выселять арендаторов, чтобы провалить парламентские проекты. Не отправишь никаких воришек в тюрьму и не пошлешь агитаторов в Австралию. Все лишь прах и тлен».
  Причард принес ему бутылку виски на подносе и сказал:
  – Печальный день, милорд.
  Это «милорд» напугало Стивена. У него с братом были свои титулы, так, он сам был Лордом Хайкомбом, и слуги всегда обращались к ним словом «сэр», «милорд» предназначалось лишь их отцу. Теперь же, конечно, Стивен становился графом Уолденом. Помимо титула он становился обладателем нескольких тысяч акров земли на юге Англии, большого поместья в Шотландии, шести скаковых лошадей, родового замка Уолденов, виллы в Монте-Карло, охотничьего домика в Шотландии и места в Палате Лордов.
  Ему придется теперь поселиться в замке Уолденов. Это было родовое гнездо, и граф Уолден всегда жил там. Я проведу там электричество, решил он. Он продаст несколько ферм и вложит деньги в лондонскую недвижимость и американские железные дороги. Произнесет свою первую речь в парламенте, в Палате Лордов – о чем же он будет там говорить? Скорее всего, о внешней политике. Придется позаботиться об арендаторах, управлять хозяйством в нескольких домах. Он должен будет являться ко двору, давать приемы и балы, устраивать охоту...
  Ему понадобится жена.
  Холостой мужчина не мог бы справиться с ролью графа Уолдена. Кто-то должен быть хозяйкой на всех этих приемах, кто-то должен отвечать на приглашения, обсуждать с поварами меню, размещать оставшихся на ночь гостей и восседать в конце длинного обеденного стола в замке Уолденов. Непременно должна быть графиня Уолден. Непременно должен быть наследник.
  – Мне нужна жена, Причард.
  – Да, милорд. Наши холостяцкие деньки закончились.
  На следующий же день Уолден встретился с отцом Лидии и официально попросил разрешения навестить ее.
  Двадцать лет спустя ему было трудно понять, как он, даже делая скидку на молодость, мог оказаться столь потрясающе безответственным. Он не задавался вопросом, будет ли она ему подходящей супругой, а лишь тем, получится ли из нее графиня. Он ни разу не задумался, сможет ли он составить ее счастье. Он предположил, что скрытая страстность, выплеснувшаяся наружу во время игры на фортепьяно, выплеснется на него, но тут он ошибся.
  Он навещал ее каждый день в течение двух недель – на похороны домой он уже никак не успевал – а затем сделал предложение, но не ей лично, а через ее отца. Ее отец смотрел на этот брак с такой же практической точки зрения, что и сам Уолден. Уолден объяснил, что хотел бы заключить брак без промедления, хотя бы и в трауре, потому что ему предстояло возвратиться домой и заняться управлением поместья. Отец Лидии все прекрасно понимал. Они поженились спустя шесть недель.
  Каким же я был самонадеянным молодым болваном, думал он. Я воображал, что Британия всегда будет править миром, а я всегда смогу управлять своим сердцем.
  Луна вышла из облака и осветила спальню. Он взглянул на спящее лицо Лидии. Этого я не предполагал, думал он; не представлял себе, что безоглядно, безнадежно влюблюсь в тебя. Меня устраивало поначалу, чтобы мы просто симпатизировали друг другу, но кончилось тем, что этого оказалось достаточным тебе, но никак не мне. Никогда не думал, что мне нужна будет твоя улыбка, что я буду жаждать твоих поцелуев, ждать, чтобы ты сама приходила бы ко мне ночью; никогда не думал, что буду страшно бояться потерять тебя.
  Она пробормотала что-то во сне и повернулась. Вытащив руку из-под ее головы, он сел на край постели. Если он останется подольше, то непременно задремлет, но никак нельзя было допускать, чтобы горничная Лидии застала их вместе в постели, когда утром принесет хозяйке чай. Надев халат и шлепанцы, он тихо вышел из комнаты, пересек смежные покои и вошел к себе в спальню. Как повезло мне, думал он, укладываясь спать.
  Уолден осматривал накрытый к завтраку стол. Там стояли кофейники с кофе, чайники с китайским и индийским чаем, кувшинчики со сливками, молоком и бальзамом, большое блюдо с горячей кашей, блюда с булочками и тостами, маленькие горшочки с мармеладом, медом и джемом. На боковом столике красовались серебряные сосуды, подогреваемые каждый спиртовой лампой, с омлетами, сосисками, беконом, почками и треской. Рядом на буфете располагались холодные закуски – мясо, ветчина и язык. На отдельном столике помещалась ваза с фруктами, полная персиков, апельсинов, дынь и клубники.
  Это поможет поднять настроение Алексу, подумалось ему.
  Положив себе омлета и печенки, он сел. Русские запросят свою цену, размышлял он; они потребуют чего-нибудь в обмен на обещание военной поддержки. Его беспокоило, какой может оказаться эта цена. Если они запросят нечто такое, чего Англия была бы не в состоянии дать, то вся договоренность тут же рушится, а затем...
  Именно он должен добиться, чтобы дело не рухнуло.
  Для этого придется обрабатывать Алекса. От этой мысли ему стало не по себе. То, что он так давно знал молодого человека, в другом случае могло бы оказаться преимуществом, но в подобной ситуации, возможно, было бы легче вести жесткие переговоры с человеком, который был ему безразличен.
  Надо отбросить все личное, думал он; нам необходимо заручиться помощью России.
  Он налил кофе, взял несколько булочек и меда. Минутой позже появился Алекс, свежий и отдохнувший.
  – Хорошо ли спал? – спросил его Уолден.
  – Превосходно, – взяв персик, Алекс начал ножом и вилкой есть его.
  – Это все? – подивился Уолден. – Раньше тебе нравились английские завтраки, – я помню, как ты съедал кашу, сливки, яичницу, мясо, клубнику, а потом просил у повара еще тостов.
  – Я уже не тот подросток, дядя Стивен, которому надо расти.
  Мне не следует забывать об этом, подумал Уолден. После завтрака они прошли в утреннюю комнату.
  – Скоро объявят о нашем пятилетнем плане переустройства армии и флота, – сказал Алекс.
  Он всегда таков, промелькнуло в голове Уолдена, сначала сообщит о чем-то, а потом что-либо спросит. Он вспомнил, как когда-то Алекс заявил: «Этим летом я буду изучать Клаузевица, дядя. Кстати, можно я приглашу гостя в Шотландию на охоту?»
  – Бюджет на следующие пять лет – семь с половиной биллионов рублей, – продолжил Алекс.
  Исходя из того, что десять рублей равнялись одному фунту стерлингов, Уолден подсчитал, что вся сумма составляла 750 миллионов фунтов.
  – Программа внушительная, – сказал он, – мне жаль, что вы не начали ее пять лет назад.
  – Мне тоже, – сказал Алекс.
  – Вполне возможно, что эта программа не успеет развернуться, как мы окажемся втянутыми в войну. Алекс пожал плечами.
  Про себя Уолден подумал: «Он не хочет связывать себя прогнозом, как скоро Россия вступит в войну, что вполне естественно». А вслух произнес:
  – Первое, что вам следует сделать, это увеличить калибр пушек на ваших дредноутах.
  Алекс отмахнулся.
  – Скоро спустят на воду наш третий дредноут. Четвертый строится. На обоих будут установлены двенадцатидюймовые пушки.
  – Этого недостаточно, Алекс. Для нашего флота Черчилль предложил пятнадцатидюймовые.
  – И он совершенно прав. Наши военные специалисты, в отличие от политиков, не понимают этого. Дядя, вы ведь знаете Россию: там с подозрением относятся к новым идеям. Новшества вводятся с трудом.
  Мы ходим вокруг да около, подумал Уолден.
  – Каковы же ваши приоритеты?
  – Сто миллионов рублей будет немедленно потрачено на нужды Черноморского флота.
  – Я бы считал, что Северный флот намного важнее. По крайне мере для Англии.
  – Нас по сравнению с вами больше волнует азиатский регион – мы соседствуем с агрессивной Турцией, а не с Германией.
  – Они могут стать союзниками.
  – Такое возможно. – Алекс на секунду умолк. – Основная беда русского флота, – продолжил он вновь, – в том, что у него нет незамерзающего порта.
  Это походило на начало заранее подготовленной речи. Ну, наконец-то, подумал Уолден, вот мы и подходим к сути дела. Но вслух лишь уклончиво спросил:
  – А как же Одесса?
  – Но это на Черном море. Пока Турция владеет Константинополем и Галлиполи, она контролирует проход из Черного моря в Средиземное, так что с точки зрения стратегии, Черное море все равно, что внутреннее озеро.
  – Вот поэтому-то Российская империя веками пыталась пробиться на юг.
  – А почему бы и нет? Мы – славяне, и многие балканские народы тоже славяне. Конечно, мы поддерживаем их в стремлении к национальной независимости.
  – Естественно. И если добьются независимости, то, возможно, разрешат вашему флоту беспрепятственно проходить в Средиземное море.
  – Контроль славянских стран над Балканами помог бы нам. А контроль России был бы еще лучше.
  – Несомненно. Однако, насколько мне известно, об этом еще рано говорить.
  – А вы не хотели бы поразмышлять над этими вопросом?
  Уолден открыл было рот, чтобы что-то сказать, но смолчал. Вот оно в чем дело, пронеслось у него в голове, вот чего они хотят, вот их цена. Но, Боже милостивый, мы не можем отдать России Балканы! Если от этого зависит договоренность, то ей не бывать...
  Алекс продолжал:
  – Если нам предстоит воевать бок о бок с вами, мы должны быть сильными. Для того, чтобы укрепиться в регионе, о котором сейчас говорим, мы, естественно, рассчитываем на вашу помощь.
  Суть сказанного им сводилась к следующему: отдайте нам Балканы, и мы станем вашими союзниками в войне.
  Внутренне весь собравшись, Уолден изобразил на своем лице удивление от услышанного.
  – Если бы Великобритания контролировала Балканы, то сугубо теоретически, мы могли бы отдать этот регион вам. Но мы не можем отдать то, чем не владеем, так что я не совсем понимаю, как мы можем способствовать вашему, по твоему выражению, укреплению там.
  Ответ Алекса прозвучал мгновенно, словно был заранее отрепетирован: – Но вы могли бы признать, что Балканы являются сферой российского влияния.
  Ну, подумал Уолден, это уже не так страшно. Это мы смогли бы устроить.
  Он почувствовал огромное облегчение. Он решил проверить твердость Алекса перед тем, как завершить разговор.
  – Мы, безусловно, могли бы согласиться на то, чтобы в этом регионе ваше влияние предпочесть австрийскому или турецкому, – сказал он.
  Алекс покачал головой.
  – Мы хотим большего, – уверенно произнес он.
  Итак, Уолден не зря испытывал его. Алекс был молод и стеснителен, но его нельзя было сбить с толку. Тем труднее окажется задача.
  Уолдену требовалось время все обдумать. Для Британии поступить так, как того требовала Россия, означало бы существенно пересмотреть свои международные связи, а такие перемены, подобно сдвигам в земной коре, могли вызвать землетрясения в самых неожиданных точках.
  – Возможно, вам захочется переговорить с Черчиллем прежде, чем мы продолжим наше обсуждение, – сказал Алекс с едва заметной улыбкой.
  Ты прекрасно знаешь, что захочется, подумал Уолден. И тут вдруг понял, как превосходно Алекс провел все дело. Сначала напугал Уолдена совершенно неприемлемым требованием, а потом, когда выставил свое истинное пожелание, то Уолден, почувствовав облегчение, согласился с ним.
  Я-то думал, что это я буду манипулировать Алексом, а получилось наоборот.
  Уолден улыбнулся.
  – Горжусь тобой, мой мальчик, – сказал он.
  В то утро Феликс принял решение о том, когда, где и как он убьет князя Орлова. План начал складываться у него в голове, когда он, сидя в библиотеке клуба на Джубили-стрит, читал «Таймс». Воображение его было подстегнуто небольшим абзацем в колонке придворной жизни:
  «Вчера из Санкт-Петербурга прибыл князь Алексей Андреевич Орлов. В течение лондонского сезона он будет гостем графа и графини Уолден. В четверг 4-го июня князь Орлов будет представлен Его Величествам Королю и Королеве».
  Теперь он точно знал, что в определенный день в определенное время Орлов будет находиться в определенном месте. Для тщательной подготовки политического убийства такие сведения крайне необходимы. Ранее Феликс предполагал, что подобные сведения он сможет получить либо от кого-либо из слуг Уолденов, либо наблюдая за ежедневными маршрутами Орлова. Теперь же ему не придется с риском для дела заводить разговоры со слугами или выслеживать кого-то. Интересно, подумал он, знает ли Орлов, что о его предполагаемых действиях сообщается в газетах, будто специально для будущих убийц. Как это по-английски, пронеслось у него в голове.
  Следующая проблема состояла в том, как подобраться к Орлову поближе, чтобы убить его. Проникнуть в королевский дворец даже для Феликса было нелегким делом. Однако в «Таймс» содержался ответ и на это. На той же странице, где печатались придворные новости, между известием о бале, устраиваемом леди Бейли, и подробностями последних завещаний, он прочел следующее:
  КОРОЛЕВСКИЙ ДВОР
  Правила для экипажей
  С целью облегчить вызов экипажей, принадлежащих приглашенным в Королевский Букингемский дворец, нам поручено уведомить о том, что в случае, когда у гостя имеется привилегия проезжать через вход Пимлико, кучер каждого экипажа, возвращающегося за гостем, должен оставить у констебля, стоящего слева у входа, карточку, с четко написанным на ней именем леди или джентльмена, которому этот экипаж принадлежит, а в случае, когда экипажи возвращаются за остальными гостями, подобную же карточку следует передать констеблю, стоящему слева у арки, ведущей к четырехугольнику дворца.
  Дабы гость смог воспользоваться вышеуказанными условиями, необходимо, чтобы каждый экипаж сопровождался лакеем, так как вызов экипажей может осуществляться только путем объявления имен лакеям, ожидающим у дверей, после чего им следует привезти экипаж. Для приема гостей двери будут открыты в 8.30.
  Феликс прочитал это несколько раз: стиль изложения в «Таймс» был таков, что содержание понималось с трудом. По крайней мере, из сообщения он уяснил, что в тот момент, когда гости покидали дворец, лакеи должны были стремглав мчаться за их экипажами, оставленными где-то в другом месте.
  Надо придумать способ, размышлял он, чтобы оказаться внутри или же наверху экипажа, когда он подъедет к дворцу за Уолденами.
  Оставалась самая трудная проблема. У него не было оружия.
  Он мог с легкостью раздобыть его в Женеве, но везти оружие через несколько границ было слишком рискованно. В случае обыска ему могли бы отказать во въезде в Англию.
  Безусловно, в Лондоне раздобыть пистолет было бы не намного сложнее, но он не знал, как подступиться к этому, и не хотел никого спрашивать об этом напрямую. Он понаблюдал за оружейными магазинами в Уэст-Энде и отметил, что все тамошние покупатели выглядели людьми из высшего класса: будь даже у Феликса деньги, чтобы купить те прекрасные дорогие пистолеты, его бы там не обслужили. Он поболтался в пабах для низшего сословия, где, наверняка, всякий уголовный сброд покупал и продавал оружие, но ничего такого не заметил. Но это не удивило его. Оставалась лишь надежда на анархистов. Он заводил беседы с несколькими из тех, кого посчитал «серьезными», но об оружии те не заговаривали. Несомненно, все дело было в Феликсе. Он слишком недолго был среди них, чтобы вызывать доверие. В анархистские группы всегда засылались полицейские шпики, и поэтому анархисты постоянно были начеку, хотя и приветствовали новых сторонников.
  Теперь же времени на осторожные расспросы уже не оставалось. Ему придется спросить прямо, где можно приобрести оружие. Но проделать это надо очень умело. А сразу же после этого он должен будет порвать всякие связи с Джубили-стрит и, чтобы не рисковать, переехать в другую часть Лондона.
  Он задумался о молодых еврейских сорвиголовах. То были обозленные и буйные парни. В отличие от своих родителей они не желали трудиться до пота в мастерских на Ист-Энде, строча костюмы, заказываемые аристократами в магазинах мужской одежды на Севил Роу. В отличие от своих родителей они не обращали никакого внимания на консервативные проповеди раввинов. Но пока еще они не пришли к выводу, где лежит решение их проблем: в области политики или криминала.
  Наиболее обещающим, подумалось ему, был в этом плане Натан Сабелинский. Лет около двадцати, с привлекательной, скорее славянской внешностью, он носил очень высокие твердые воротнички и желтую жилетку. Феликс не раз видел его у игорных притонов на Коммершиал-Роуд: должно быть, у него водились деньги и на карты, и на одежду. Он обвел взглядом библиотечный зал. Другими посетителями были: старик, уснувший за чтением, женщина в тяжелом пальто, штудирующая «Капитал» на немецком и делавшая выписки, и литовский еврей, склонившийся с лупой над русской газетой. Выйдя из читальни, Феликс спустился вниз. Ни Натана, ни его друзей не было видно. Для Натана еще слишком рано, подумал Феликс, если тот вообще и работал, то, скорее всего, по ночам.
  Феликс отправился к домам Данстена. Положил в картонный чемоданчик бритву, чистое белье и запасную рубашку. Жене Рудольфа Рокера, Милли, он объяснил: нашел себе комнату. Зайду сегодня вечером поблагодарить Рудольфа, – привязал чемоданчик к багажнику велосипеда и поехал в центральную часть Лондона, а затем свернул к северу в Кэмден-Таун. Там он отыскал улицу с высокими, когда-то шикарными домами, построенными для любящих пофорсить семей из среднего класса, переехавших теперь в пригороды, куда вели новые железнодорожные ветки. В одном из таких домов Феликс и снял запущенную комнатку у ирландки по имени Бриджет. Он заплатил ей десять шиллингов за две недели вперед.
  К полудню он уже снова был в Степни, перед домом Натана на Сидни-стрит. Это был небольшой домик в ряду ему подобных, две комнаты наверху и две внизу. Через распахнутую дверь Феликс вошел внутрь.
  Шум и запахи оглушили его. В помещении примерно в двенадцать квадратных футов портняжничали пятнадцать-двадцать человек. Мужчины трудились за машинками, женщины шили вручную, а дети гладили готовую одежду. Пар от гладильных досок смешивался с запахом пота. Стучали швейные машины, свистели утюги, а рабочие беспрерывно говорили что-то на идиш. Повсюду на полу громоздились раскроенные куски ткани. На Феликса никто не взглянул: все были поглощены бешеным ритмом работы. Он спросил ближайшую к нему девушку с младенцем у груди. Та пришивала пуговицы к рукаву пиджака.
  – Натан здесь?
  – Наверху, – ответила она, продолжая работать.
  Выйдя из комнаты, Феликс поднялся по узкой лестнице. В каждой из двух маленьких спален было по четыре кровати. Почти все они, наверное, предназначались для работающих в ночную смену. В углу комнаты на краю кровати сидел Натан, застегивая рубашку.
  Увидев его, Натан спросил:
  – Феликс, что случилось?
  – Мне надо поговорить с тобой, – ответил Феликс на идиш.
  – Так говори.
  – Выйдем наружу.
  Натан надел пиджак, и они вышли на Сидни-стрит. Встали на солнце, у самого окна мастерской, так что голоса их заглушались шумом доносившимся из нее.
  – Вот ремесло моего отца, – сказал Натан. – За пару брюк, а это целый час работы, он платит девушке пять центов. Еще три цента тем, кто кроит, гладит и пришивает пуговицы. Затем относит эти брюки торговцу на Уэст-Энд и получает девять центов. Итак, доход один пенс – как раз достаточно, чтобы купить ломоть хлеба. Если же он попросит у торговца с Уэст-Энда десять пенсов, то его вышвырнут из магазина, а работу отдадут одному из дюжины еврейских портняжек, бродящих по улицам с машинкой под мышкой. Я не желаю так жить.
  – Поэтому ты и стал анархистом?
  – Эти люди шьют самую прекрасную одежду в мире, а ты видел, как они одеты?
  – И как же изменить все это – насилием?
  – Думаю, что да.
  – Я был уверен, что ты так думаешь. Натан, мне необходимо оружие. Натан спросил с нервным смешком:
  – Зачем?
  – Зачем вообще анархистам оружие?
  – Ну, так объясни мне, Феликс.
  – Чтобы грабить грабителей, подавлять тиранов и убивать убийц.
  – Что из этого собираешься делать ты?
  – Я могу тебе сказать, если ты действительно этого хочешь...
  Подумав секунду, Натан сказал:
  – Иди в паб «Сковородка» на углу Брик-лейн и Трол-стрит. Спроси карлика Гарфилда.
  – Спасибо, – проговорил Феликс, едва сдерживая радость. – Сколько же это будет стоить?
  – Самый простой пистолет – десять шиллингов.
  – Мне бы хотелось что-нибудь понадежнее.
  – Хорошее оружие дорого.
  – Придется поторговаться, – Феликс пожал Натану руку. – Спасибо.
  Натан смотрел, как он уселся на велосипед.
  – Может, когда-нибудь потом ты мне расскажешь. Феликс улыбнулся:
  – Прочтешь об этом в газетах. – И, помахав ему рукой, умчался.
  Проехав по Уайтчепел-Роуд и Уайтчепел-стрит, он повернул на Осборн-стрит. Внешний вид улиц резко изменился. Это был самый запущенный район Лондона, из виденных им. Узкие, ужасно грязные улочки, в воздухе дым и шум, жалкого обличья люди. Но несмотря на все это, жизнь вокруг прямо кипела. Носились взад и вперед люди с ручными тележками, вокруг уличных лотков толпились покупатели, на всех углах стояли проститутки, а на тротуарах красовались изделия находящихся тут же плотницких и сапожных мастерских.
  Феликс оставил свой велосипед у входа в паб «Сковородка». Если его и украдут, он просто стащит еще один. Чтобы войти в паб, ему пришлось перешагнуть через останки дохлой кошки. Внутри была лишь одна комната, пустая, с низким потолком и баром в углу. На скамьях вдоль стен сидели пожилые мужчины и женщины, а молодежь стояла в середине зала. Подойдя к бару, Феликс попросил стакан пива и холодную колбаску.
  Оглянувшись, он увидел карлика Гарфилда. Раньше он его не заметил, так как тот стоял на стуле. Ростом он был в четыре фута, большеголовый, немолодой. На полу около его стула сидела здоровенная черная собака. Он разговаривал с двумя огромными, грубыми парнями, одетыми в кожаные жилеты и рубашки без воротничков. Вероятно, это были его телохранители. Отметив их толстобрюхость, Феликс усмехнулся про себя: да я их съем живьем. Оба парня пили по кварте пива, но у карлика, по всей видимости, был налит джин. Бармен подал Феликсу заказанное пиво и колбаску.
  – И стакан лучшего джина, – сказал Феликс.
  Женщина у стойки посмотрела на него:
  – Это для меня? – она кокетливо улыбнулась, обнажив гнилые зубы. Феликс отвернулся.
  Получив свой джин, он подошел к группке людей, стоявших у выходящего на улицу маленького оконца. Феликс занял место между ними и дверью.
  – М-р Гарфилд? – обратился он к карлику.
  – Кто его спрашивает? – скрипучим голосом проговорил Гарфилд.
  Феликс протянул ему стакан джина.
  – Могу я поговорить с вами о деле?
  Гарфилд взял стакан, осушил его и сказал:
  – Нет.
  Феликс продолжал потягивать пиво. Оно было мягче и не такое пенистое, как швейцарское.
  – Я хочу купить оружие.
  – Тогда не понимаю, почему вы пришли сюда.
  – Я слышал о вас в клубе на Джубили-стрит.
  – Так ты анархист? Феликс промолчал.
  Гарфилд оглядел его с ног до головы.
  – А что за оружие ты бы хотел, если бы оно у меня было?
  – Револьвер. Притом хороший.
  – Может, браунинг с семью зарядами?
  – Это было бы отлично.
  – Такого у меня нет. А если бы и был, я не стал бы его продавать. А если бы продавал, запросил пять фунтов.
  – Мне сказали, максимум фунт.
  – Тебе сказали неправильно.
  Феликс задумался. Этот карлик, видимо, решил, что, как иностранца и анархиста, обдерет его как липку. Ладно, подумал Феликс, примем эти правила игры.
  – Больше двух фунтов не потяну.
  – А я не могу просить меньше четырех.
  – Включая и патроны?
  – Идет, четыре фунта, включая коробку с патронами.
  – Договорились, – сказал Феликс. Он заметил, как один из телохранителей криво улыбнулся. После того, как Феликс расплатился за выпивку и колбаску, у него оставалось три фунта, пятнадцать шиллингов и пенни.
  Гарфилд кивнул одному из приятелей. Тот зашел за стойку и вышел через заднюю дверь. Феликс спокойно доедал колбаску. Через минуту-другую человек вернулся, неся нечто, похожее на сверток с тряпьем. Взглянул на Гарфилда, тот кивнул ему. Человек передал сверток Феликсу.
  Развернув тряпье, Феликс обнаружил там револьвер и маленькую коробку. Вынув оружие, стал внимательно разглядывать его.
  – Не поднимай высоко, незачем показывать его всему чертову свету, – сказал Гарфилд.
  Револьвер был чист и хорошо смазан, механизм исправен. Феликс произнес:
  – Если я не рассмотрю его, откуда мне знать, что он в порядке?
  – Ах ты Ирод, где, ты думаешь, ты находишься?
  Открыв коробку с патронами, Феликс быстрыми, умелыми движениями зарядил револьвер.
  – Убери эту чертову штуку, – прошипел карлик. – Выкладывай побыстрей монеты и проваливай отсюда. Ты совсем сдурел, черт возьми.
  Внутри Феликса так и поднималось раздражение, он с трудом сглотнул. Сделал шаг назад и наставил револьвер на коротышку.
  – О, Иисус, Мария и Иосиф, – только и вымолвил Гарфилд.
  – Так мне проверить револьвер? – спросил Феликс.
  Двое телохранителей разошлись в разные стороны, так чтобы Феликс не смог держать их обоих на мушке. У Феликса упало сердце: он никак не ожидал от них такой сообразительности. Теперь они бросятся на него. Весь паб замер. Феликс понял, что ему не добраться до двери, пока один из охранников не прыгнет на него. Почувствовав напряжение, завыла огромная собака.
  Феликс улыбнулся и выстрелил в пса.
  Шум выстрела в небольшом зальчике был оглушителен. Все замерли. Истекая кровью, пес распластался на полу. Охранники карлика словно застыли, где стояли.
  Сделав еще один шаг назад, Феликс нащупал рукой дверь. Открыл ее, продолжая целиться в Гарфилда, и вышел.
  Захлопнув дверь, сунул револьвер в карман пальто и вскочил на велосипед.
  Он слышал, как за ним открылась дверь паба. Оттолкнувшись, начал вертеть педалями. Кто-то схватил его за рукав. Сильнее крутанув педали, он вырвался от преследователя. Услышав выстрел, инстинктивно уклонился. Кто-то закричал. Он пролетел мимо мороженщика и свернул за угол. Вдали раздался свисток полицейского. Он оглянулся. Никакой погони.
  Еще полминуты и он уже затерялся в муравейнике Уайтчепела.
  Осталось шесть пуль, подумал он.
   Глава 3
  
  Шарлотта была готова. Платье, вызывавшее так много переживаний, получилось превосходным. Корсаж его был украшен одной единственной красной розой, в руке букетик их таких же роз, укутанный в шифон. Алмазная тиара и белый плюмаж, прочно укрепленные в волосах, венчали высокую прическу. Все было безукоризненно.
  Страх переполнял ее.
  – Когда я войду в тронный зал, – сказала она Марье, – шлейф моего платья оторвется, тиара налезет на глаза, плюмаж свалится, а я сама наступлю себе на подол и плюхнусь на пол. Все гости разразятся хохотом, и Ее королевское Величество будет смеяться громче всех. Я выбегу из дворца в парк и брошусь в озеро.
  – Вам не следует так говорить, – сказала Марья. Затем, смягчившись, добавила, – Вы будете там самой хорошенькой.
  В спальню вошла мать Шарлотты. Слегка отстранив Шарлотту, она придирчиво оглядела ее.
  – Дорогая моя, ты прелестна, – сказала она и поцеловала дочь.
  Обвив руками шею матери, Шарлотта щекой прижалась к ее лицу, как делала это в детстве, восхищенная бархатистостью ее кожи. Когда она разняла руки, то с удивлением увидала в глазах матери слезы.
  – Мама, ты тоже прелестна, – сказала она.
  На Лидии было платье из мягкого шелка цвета слоновой кости со шлейфом из желтоватой парчи на подкладке из фиолетового шифона. В волосах, как у замужней дамы, в отличие от Шарлотты, три пера. Букет ее был составлен из цветов сладкого горошка и лиловых роз.
  – Ты готова? – спросила она.
  – Я давно готова, – ответила Шарлотта.
  Подними свой шлейф.
  Шарлотта подняла шлейф так, как ее научила мать. Та одобрительно кивнула. – Нам пора.
  Марья открыла дверь. Шарлотта пропустила было мать вперед, но мать сказала:
  – Нет, дорогая, сегодня твой вечер.
  Так они и прошествовали по коридору к лестнице, с Марьей, замыкающей процессию. Оказавшись на верхней ступени огромной лестницы, Шарлотта услышала взрыв аплодисментов.
  Там внизу, вся челядь была в сборе: экономка, повариха, лакеи, горничные, конюхи, рассыльные. На нее, с гордостью и восхищением, смотрело целое море лиц. Их чувства тронули Шарлотту до слез: она поняла, что и для них это был знаменательный вечер.
  В центре всей этой толпы стоял ее папочка. Он выглядел просто великолепно в своем черном бархатном фраке, бриджах до колен и шелковых чулках, со шпагой у бедра и треуголкой в руке.
  Медленным шагом Шарлотта спустилась вниз.
  Отец поцеловал ее со словами «моя маленькая девочка».
  Повариха, знавшая ее достаточно давно, чтобы позволить себе некоторую вольность в обращении, дернула ее за рукав и прошептала:
  – Вы выглядите восхитительно, миледи.
  Пожав ее руку, Шарлотта сказала:
  – Благодарю вас, миссис Хардинг.
  Алекс отвесил ей поклон. Вид его в морской форме российского адмирала был великолепен. Как он красив, подумала про себя Шарлотта, в него непременно кто-нибудь сегодня вечером влюбится.
  Два лакея распахнули входную дверь. Взяв Шарлотту под локоть, отец мягко повел ее вперед. За ними маман, поддерживаемая под руку Алексом. В голове у Шарлотты была лишь одна мысль – если бы мне удалось весь вечер ни о чем не думать и механически идти, куда меня ведут, все бы обошлось.
  Карета уже ждала их. Кучер Уильям и лакей Чарльз в ливреях с гербом Уолденов стояли по обе стороны двери. Крупный, седеющий Уильям держался спокойно, но Чарльз был явно взволнован. Отец помог Шарлотте войти в карету, и она с изяществом уселась там. Пока еще я не споткнулась, подумала Шарлотта.
  Остальные трое также сели в карету.
  Перед тем, как закрыть дверцы экипажа, Причард принес корзину с провизией и поставил ее там на пол.
  Карета тронулась.
  Шарлотта взглянула в корзину.
  – Пикник? – спросила она. – Но ведь мы проедем не более полмили.
  – Вот погоди, увидишь очередь, – сказал отец. – Нам придется прождать около часа, чтобы проехать внутрь.
  Тут Шарлотте пришло в голову, что этим вечером ей, скорее, будет скучно, чем тревожно.
  Так оно и вышло, карета их остановилась у Адмиралтейства, в полумиле от Букингемского дворца. Открыв корзину, папочка вынул из нее бутылку шампанского. Еще в ней были бутерброды с курицей, персики из оранжереи и пирог.
  Шарлотта отпила немного шампанского, но есть ничего не могла. Она выглянула в окно. На тротуарах толпились зеваки, разглядывающие процессию из сильных мира сего. Среди них она увидела высокого мужчину, с худым красивым лицом, опирающегося на велосипед и пристально глядящего на их карету. Что-то в его внешности вызвало в ней дрожь и она отвернулась.
  После столь торжественного выхода из собственного дома, сидение и ожидание в карете как-то успокоило ее. К тому времени, когда их экипаж въехал в ворота дворца и оказался перед парадным входом, она уже чувствовала себя почти такой же, как обычно – полный скептицизма, непочтительности и нетерпения.
  Тут карета остановилась, и дверцы ее раскрылись. Левой рукой собрав шлейф, а правой приподняв юбки, Шарлотта вышла из экипажа и вошла во дворец.
  Огромный, с красным ковром, зал блистал от света и красок. При виде множества женщин в белых платьях и мужчин в блестящих мундирах она, несмотря на весь свой скептицизм, почувствовала прилив волнения. Сверкали бриллианты, звенели шпаги, раскачивались плюмажи. По обе стороны дверей стояли лейб-гвардейцы.
  Шарлотта с маман оставили свои накидки в гардеробе, а затем, в сопровождении отца и Алекса, медленно двинулись через зал к великолепной лестнице и поднялись по ней между шпалерами дворцовых стражников с их алебардами и красными и белыми розами. Оттуда они прошли в картинную галерею, а через нее в одну из трех парадных гостиных с гигантскими люстрами и зеркальным паркетным полом. Здесь процессия остановилась, и люди разбились на группки, принявшись болтать и восхищаться нарядами друг друга. Шарлотта увидела свою кузину Белинду с дядюшкой Джорджем и тетушкой Клариссой. Семьи обменялись приветствиями.
  На дяде Джордже был такой же костюм, что и на папочке, но так как он был слишком толст и краснолиц, то выглядел в нем ужасно. Шарлотта подивилась, как же могла чувствовать себя Кларисса, такая молодая и хорошенькая, будучи замужем за таким вот увальнем.
  Папа оглядывал зал, будто ища кого-то.
  – Ты не видел Черчилля? – спросил он дядю Джорджа.
  – Бог мой, зачем он тебе понадобился?
  Папа вынул часы.
  – Мы должны занять наши места в Тронном зале – с вашего позволения мы поручаем вам Шарлотту. – Он, маман и Алекс удалились.
  – Твое платье просто великолепно, – сказала Белинда Шарлотте.
  – Оно ужасно неудобное.
  – Я так и знала, что ты скажешь это.
  – Ты, как всегда, прелестна.
  – Благодарю. – Белинда понизила голос. – Послушай, а князь Орлов такой бравый.
  – Он очень мил.
  – Мне кажется, он более, чем мил.
  – Что у тебя за странное выражение лица?
  Белинда почти перешла на шепот.
  – Нам с тобой вскоре надо будет как следует поговорить.
  – О чем же?
  – Помнишь, о чем мы говорили там, в тайнике? Когда взяли те книги из библиотеки?
  Шарлотта посмотрела на дядю и тетку, но они были заняты разговором с каким-то темнокожим мужчиной в розовом шелковом тюрбане.
  – Конечно, помню.
  – Вот об этом.
  Внезапно воцарилась тишина. Гости сгрудились по стенам, образуя в середине зала проход. Оглянувшись, Шарлотта увидела, как в зал вошли король и королева, сопровождаемые пажами, несколькими членами королевского семейства и телохранителем – индийцем.
  Все гостьи-женщины присели в реверансе, шурша своими шелковыми платьями.
  В это время в Тронном зале оркестр, скрытый в Галерее министрелей, заиграл «Боже, храни Короля». Лидия посмотрела на огромные двери, охраняемые блещущими золотом гигантами. Спиной к присутствующим прошли два служителя с золотым и серебряным жезлами. Торжественным шагом, чуть улыбаясь, прошествовали король и королева. Взойдя на помост, они встали перед двойным троном. Остальные придворные расположились вблизи них, продолжая стоять.
  На королеве Марии было одеяние из золотой парчи и корона из изумрудов. Красавицей ее назвать нельзя, подумалось Лидии, но говорят, король ее обожает. Когда-то она была помолвлена со старшим братом теперешнего короля, вскоре умершего от пневмонии, и в те времена ее брак с новым престолонаследником казался лишь холодным политическим расчетом. Однако, теперь все сходились на том, что из нее вышла хорошая королева и хорошая супруга. Лидии захотелось узнать ее поближе.
  Началось представление гостей. Одна за другой подходили жены послов, приседая в реверансе сначала перед королем, затем перед королевой и отходили. За ними следовали послы, наряженные в разнообразные пышные мундиры в стиле комической оперы, все, за исключением посла Соединенных штатов, одетого в обычный черный вечерний костюм, словно для того, чтобы напомнить окружающим, что американцы не воспринимали всерьез эту чепуху.
  Пока церемония шла своим чередом, Лидия оглядывала зал, его стены, затянутые малиновым шелком фриз под потолком с изображением героев, огромнейшие люстры и бесчисленное множество цветов. Она любила пышность и ритуал, красивые наряды и изысканные церемонии, они одновременно и волновали, и успокаивали ее Она поймала взгляд графини Девонширской, распорядительницы королевского гардероба, и они незаметно улыбнулись друг другу. Она разглядела и Джона Бернса, социалиста, президента Торгового совета, и ее позабавил его роскошно вышитый золотом придворный мундир. Представление дипломатического корпуса закончилось, и королевская чета села. То же самое сделали и другие члены королевской семьи, дипломаты и самые высшие аристократы. Лидия и Уолден, подобно стальным не столь знатным гостям, продолжали стоять, как предписывалось правилом.
  Наконец началось представление ко двору и дебютанток. Каждая девушка у входа в тронный зал останавливалась, а дворцовый служитель, взяв из ее рук шлейф, расправлял его позади нее. Затем она бесконечно долго шла по красному ковру к тронам, и взоры всех присутствующих были устремлены на нее. Если уж здесь девушка сможет выглядеть изящной и нескованной, то она сможет это сделать в любом месте.
  Подойдя к тронному помосту, каждая из дебютанток подавала карточку королевскому гофмейстеру, который зачитывал ее имя. Девушка приседала перед королем, потом перед королевой. Мало кто делал это элегантно, подумала Лидия. Ей пришлось проявить настойчивость, чтобы заставить Шарлотту попрактиковаться в реверансах, но, решила она, другие матери, наверное, столкнулись с той же проблемой. После реверансов дебютантка удалялась, стараясь не оказаться спиной к тронам, пока не скроется в толпе наблюдавших.
  Девушки шли друг за другом на таком близком расстоянии, что возникала опасность наступить на шлейф шедшей впереди. Лидии показалось, что сейчас вся церемония стала менее личной и более формальной, чем когда-то. Сама она была представлена королеве Виктории в 1896 году, через год после свадьбы с Уолденом. Тогда старая королева восседала не на троне, а на высоком стуле, отчего казалось; что она стоит. Лидия подивилась маленькому росту Виктории. Тогда она должна была поцеловать королеве руку. Теперь же эту часть ритуала отменили, вероятно, чтобы ускорить его. Сейчас двор производил впечатление фабрики, выпускающей максимальное количество дебютанток за возможно короткое время. Но современные девушки не поняли бы разницы, да им, скорее всего, это было безразлично.
  Вдруг у входа появилась Шарлотта, служитель расправил позади нее шлейф, слегка подтолкнул ее, и вот она уже шла по красному ковру, с высоко поднятой головой, совершенно спокойная и уверенная. Вот миг, ради которого я жила, пронеслось в голове у Лидии.
  Шедшая впереди Шарлотты девушка присела в реверансе – и тут вдруг произошло нечто невообразимое.
  Вместо того, чтобы выпрямиться, дебютантка устремила взгляд на короля, с мольбой протянула к нему руки и громко крикнула: «Ваше величество, ради всего святого, прекратите мучить женщин!»
  Суфражистка, сообразила Лидия.
  Взгляд ее метнулся к дочери. Та так и замерла на полпути к помосту, взирая на разыгравшуюся сцену с выражением ужаса на побледневшем лице.
  Тишина в Тронном зале, вызванная шоком, длилась не более секунды. Самыми быстрыми оказались два стоящих неподалеку дворцовых служащих. Подскочив к девушке, они крепко взяли ее за руки и вывели безо всяких церемоний.
  Лицо королевы стало пунцовым. Королю же удалось сделать вид, что ничего особенного не произошло. Лидия снова взглянула на Шарлотту с мыслью, почему же именно ее дочь оказалась рядом с той нарушительницей.
  Теперь взгляды всех присутствующих были устремлены на Шарлотту. Лидии так и хотелось крикнуть ей: сделай вид, что ничего не случилось! Продолжай!
  Шарлотта застыла на месте. Щеки ее слегка порозовели. Лидия увидела, как она сделала глубокий вздох.
  И вот она уже шагнула вперед. Лидия затаила дыхание. Шарлотта протянула свою карточку гофмейстеру, громко произнесшему: «Представляется леди Шарлотта Уолден». Шарлотта встала перед королем.
  «Будь внимательней!» – молвила про себя Лидия.
  Шарлотта присела в безукоризненном реверансе.
  Затем она сделала реверанс королеве.
  Повернулась в пол-оборота и отошла.
  У Лидии вырвался глубокий вздох облегчения.
  Стоявшая рядом с Лидией дама – баронесса, которую она знала лишь в лицо, прошептала: «Она прекрасно с этим справилась».
  – Это моя дочь, – с улыбкой ответила Лидия.
  Уолдена втайне позабавило происшествие с суфражисткой. Смелая девушка, подумал он про себя. Конечно, если бы Шарлотта позволила себе такое при дворе, он пришел бы в ужас, но так как речь шла о дочери другого человека, то он воспринял это, как приятный перерыв в нескончаемой церемонии. Он заметил, как спокойно в этой ситуации повела себя Шарлотта: ничего другого он и не ожидал от нее. Она ведь была в высшей степени уверенной в себе молодой леди, и, на его взгляд, Лидия могла бы только поздравить себя с успешным воспитанием дочери вместо того, чтобы постоянно беспокоиться.
  Когда-то, много лет назад, он получал удовольствие от подобных торжеств. В молодости ему нравилось облачаться в придворное платье и производить впечатление на окружающих. Но тогда у него и ноги были соответствующие. Сейчас же он чувствовал себя глуповато в этих бриджах до колен и шелковых чулках, не говоря уже о чертовски длинной стальной шпаге. К тому же он присутствовал на столь многих придворных торжествах, что красочный ритуал более не восхищал его.
  Интересно, как король Георг воспринимает все это, подумал он. Уолдену король нравился. Конечно, по сравнению с отцом, королем Эдуардом VII, Георг был бесцветен и мягок. Толпа никогда не будет кричать ему «Добрый старый Джорджи!», как приветствовала его отца возгласом «Добрый старый Тедди!» Но в конце концов, они полюбят Георга за его обаяние и скромный образ жизни. Он умел быть и твердым, хотя до сих пор не показывал этого достаточно часто, а Уолден одобрял людей, стрелявших редко, да метко. В общем, он станет совсем неплохим королем, подумал Уолден.
  Наконец, сделав реверанс, удалилась последняя дебютантка, и королевская чета встала. Оркестр снова заиграл национальный гимн. Король поклонился, а королева присела в реверансе сначала перед послами, затем перед их женами, графинями и в конце перед министрами. Король взял королеву за руку. Пажи приподняли ее шлейф. Служители, попятившись, двинулись к выходу. Королевская чета покинула зал, за нею, согласно старшинству, двинулись члены свиты и остальные гости.
  Ужин подавался в трех разных залах: один предназначался для королевской семьи и близких друзей, другой – для дипломатического корпуса, и третий – для всех прочих. Близким другом королю Уолден не был, а потому пошел со всеми прочими. Алекс же присоединился к дипломатам.
  В зале для ужина Уолден вновь встретился со своей семьей. Лидия так и сияла.
  – Поздравляю тебя, Шарлотта, – сказал Уолден.
  – Кто та ужасная девица? – спросила Лидия.
  – Говорят, дочь архитектора, – ответил Уолден.
  – Это объясняет дело, – сказала Лидия. Ответ заинтриговал Шарлотту.
  – Как так объясняет? Уолден улыбнулся.
  – Твоя мама имеет в виду, что девушка не принадлежит к высшему свету. – Но почему она считает, что король мучает женщин?
  – Она говорила о суфражистках. Но, давай не будем обсуждать этого сегодня, ведь для всех нас это такой торжественный вечер. Приступим к ужину. Стол просто великолепен.
  Длинный, украшенный цветами, буфетный стол, был уставлен горячими и холодными закусками. Лакеи в алых с золотом королевских ливреях спешили подать гостям омаров, филе форели, куропаток, Йоркской ветчины, перепелиные яйца, разнообразнейшие пирожные и десерты. Наполнив тарелку, Уолден сел. После двухчасового стояния в Тронном зале он чувствовал голод.
  Рано или поздно Шарлотте придется услышать о суфражистках, их голодовках и принудительном кормлении, но тема эта, мягко говоря, была столь малоприятна, что чем дольше она останется в неведении, думал Уолден, тем лучше для нее. В ее возрасте в жизни должны быть только вечеринки и пикники, шляпки и наряды, невинные сплетни и флирт.
  Но все только и говорили, что об этом «инциденте» и «той девушке». Брат Уолдена, Джордж, усевшись рядом, заявил без предисловий:
  – Это некая мисс Мэри Блумфилд, дочь покойного Артура Блумфилда. В тот самый момент мать ее была в гостиной. Когда ей сказали, что натворила ее дочь, она тут же упала в обморок. – Казалось, скандал лишь радовал его.
  – Полагаю, ничего другого ей не оставалось, – ответил Уолден.
  – Какой позор семье, – продолжал Джордж. – Теперь никто из Блумфилдов в течение двух-трех поколений не появится при дворе.
  – Скучать о них мы не будем.
  – Нет, конечно.
  Тут Уолден увидел, как сквозь толпу к ним пробирается Черчилль. Он уже написал Черчиллю о своей беседе с Алексом и с нетерпением ждал, когда они обсудят следующий их шаг, но не здесь же. Он отвернулся в надежде, что Черчилль поймет его намек. Но его расчет, что столь тонкий ход сработает, отнюдь не оправдался.
  Склонившись над стулом Уолдена, Черчилль спросил:
  – Не могли бы мы перемолвиться парой слов?
  Уолден взглянул на своего брата. На лице Джорджа был написан ужас. Сдержанно посмотрев на него, Уолден встал.
  – Пройдем в картинную галерею, – сказал Черчилль. Уолден проследовал за ним.
  Черчилль сказал:
  – Полагаю, вы тоже готовы обвинить либеральную партию в том, что эта суфражистка выступила с протестом.
  – Полагаю, что так оно и есть, – сказал Уолден. Но вы ведь хотите поговорить совсем о другом.
  – Вот именно.
  Оба мужчины зашагали бок о бок вдоль длинной галереи.
  – Мы не можем признать Балканы сферой российского влияния, – сказал Черчилль.
  – Я как раз боялся, что вы скажете именно это.
  – Зачем им нужны Балканы? То есть, если отвлечься от всей этой чепухи о сочувствии борьбе славян за независимость.
  – Они хотят получить проход в Средиземное море.
  – Это было бы в наших интересах, будь они нашими союзниками.
  – Совершенно верно.
  Дойдя до конца галереи, они остановились. Черчилль сказал:
  – Нет ли какой-нибудь возможности предоставить им этот проход, не перекраивая карты Балканского полуострова?
  – Я как раз думал об этом.
  Черчилль улыбнулся.
  И у вас есть контрпредложение.
  – Да.
  – Выкладывайте же его.
  Уолден сказал:
  – Сейчас мы говорим о трех водных бассейнах: Босфоре, Мраморном море и Дарданеллах. Если мы предоставим им эти водные пути, им не нужны будут Балканы. Предположим, мы объявим проливы между Черным и Средиземным морями международными водами, свободными для захода судов всех стран под совместную гарантию России и Англии.
  Черчилль вновь зашагал, медленно, вдумываясь в услышанное. Уолден шел рядом, с нетерпением ожидая ответа.
  Наконец, Черчилль произнес:
  – В любом случае этот водный путь должен стать международным. Ваш план состоит в том, чтобы мы предложили это в качестве уступки, хотя на самом деле, нам только это и надо.
  – Да.
  Черчилль посмотрел на него и усмехнулся.
  – Когда дело доходит до хитростей в духе Маккиавелли, то с английской аристократией никто не сравнится. Хорошо. Так и действуйте, предложите этот план Орлову.
  – А вы не хотите сообщить об этом Кабинету министров?
  – Нет.
  – Даже министру иностранных дел?
  – Только не на данной стадии. Русские, наверняка, захотят уточнить предложение – они, по меньшей мере, захотят узнать, каковы же будут гарантии – так что я свяжусь с Кабинетом только, когда соглашение будет полностью обговорено. – Прекрасно, – Уолдену стало интересно, насколько же вообще Кабинет министров был посвящен в их с Черчиллем план. Черчилль тоже умел быть Маккиавелли. Что за сложная интрига плелась там?
  Черчилль спросил:
  – А где сейчас Орлов?
  – Ужинает с дипломатами.
  – Пойдемте и скажем ему прямо сейчас.
  Уолден покачал головой, а про себя подумал, что правы были люди, обвинявшие Черчилля в импульсивности.
  – Нет, момент неподходящий.
  – Мы не можем ждать подходящего момента, Уолден. У нас каждый день на счету.
  Не тебе меня стращать, подумал Уолден, а вслух сказал:
  – Предоставьте судить об этом мне, Черчилль. Завтра утром я выскажу наше предложение Орлову.
  Черчиллю явно хотелось бы поспорить, но он сдержался и сказал:
  – Думаю, Германия не объявит нам вечером войну. Ну, хорошо, – он взглянул на часы. – Я ухожу. Держите меня в курсе дела.
  – Непременно. Всего хорошего.
  Черчилль пошел вниз по лестнице, а Уолден вернулся в зал для ужина. Прием заканчивался. Король с королевой удалились, гостей всех попотчевали, так что оставаться дольше было незачем. Собрав свою семью, Уолден повел их вниз. Там, в огромном зале, они встретились с Алексом.
  Когда дамы прошли в гардероб, Уолден попросил одного из служителей вызвать его карету.
  В общем и целом, думал он, поджидая ее, вечер прошел весьма успешно.
  * * *
  Аллея Молл напомнила Феликсу улицы старой Москвы неподалеку от Манежа. Широкая, прямая, она тянулась от Трафальгарской площади до Бугингемского дворца. На одной стороне располагались величественные здания, включая и дворец Сент-Джеймс. На другой – парк Сент-Джеймс. Почти половина Молла была занята каретами и автомобилями сильных мира сего, кучера и шоферы которых, позевывая, дожидались, когда же их подзовут ко дворцу забрать хозяев.
  Экипаж Уолдена дожидался его со стороны парка. Кучер, в розово-голубой ливрее рода Уолденов, стоял позади лошадей, читая газету при свете фонарика от кареты. В темноте парка, в нескольких ярдах от него за ним наблюдал Феликс.
  Он был в отчаянии. План его рушился.
  Он не понял разницы между английскими словами «кучер» и «лакей» и из-за этого ошибочно воспринял смысл объявления в «Таймс» о вызове экипажей. Он решил, что кучер будет дожидаться своего хозяина у ворот дворца, а когда тот появится, помчится за экипажем. Вот в этот момент Феликс и думал напасть на кучера, отобрать у него ливрею и самому подъехать с каретой ко дворцу.
  Получилось же, что кучер все время оставался около экипажа, а у ворот дворца стоял лакей. Когда понадобится экипаж, лакей побежит за ним, а затем оба они вместе с кучером приедут за своими хозяевами. Таким образом, Феликсу предстояло справиться с двумя мужчинами, а не с одним, и трудность состояла в том, что сделать это надо было потихоньку, чтобы никто из сотен других слуг, ждущих на Молле, не заметил бы ничего подозрительного.
  Он понял свою ошибку пару часов назад и с тех пор беспокойство не покидало его. Он пристально следил за кучером, то болтающим со своими приятелями, то рассматривающим стоящий рядом «Роллс-Ройс», то затеявшим какую-то игру в монеты, то протирающим окна кареты. Возможно, было бы разумнее вообще отказаться от задуманного плана и совершить покушение на Орлова в другой день. Но Феликс не мог смириться с этой мыслью. Во-первых, не было никакой уверенности, что представится другой, столь же удачный, случай. Во-вторых, Феликс хотел убить его именно теперь. Он уже предвкушал, как раздастся звук выстрела, и как упадет Орлов; он уже сочинил в уме зашифрованную телеграмму, которую отправит Ульриху в Женеву; он уже представил себе возбуждение, царящее в маленькой типографии и огромные заголовки крупнейших газет, а вслед за этим победную волну революции, захлестывающую Россию. Больше откладывать невозможно, подумал он, я хочу сделать это сейчас.
  Пока он наблюдал, к кучеру подошел молодой парень в зеленой ливрее и крикнул:
  – Эй, Уильям.
  Значит, кучера зовут Уильям, понял Джон. Феликс этого не понял.
  – Что-нибудь интересное в газетах? – спросил Джон.
  – Ага, революция. Король сообщает, что в следующем году все кучера смогут отправиться поужинать во дворец, а господа будут ждать их на Молле.
  – Похоже на то.
  – Вот именно. Джон отошел.
  От Уильяма я смогу избавиться, подумал Феликс, но что делать с лакеем?
  Он мысленно проиграл возможный ход событий. Уолден и Орлов подойдут к дворцовым дверям. Привратник оповестит лакея Уолдена, который в свою очередь помчится от дворца туда, где стоит экипаж – расстояние примерно в четверть мили. Там лакей увидит Феликса, одетого в кучерский наряд, и поднимет тревогу.
  А что если лакей, подойдя к стоянке, обнаружит, что кареты на месте нет?
  Вот находка!
  Тогда лакей подумает, что перепутал место стоянки. Начнет бегать взад и вперед в поисках экипажа. В конце концов, признав, что потерпел здесь неудачу, вернется во дворец и сообщит хозяину, что ничего не нашел. К тому времени Феликс уже будет направлять карету с сидящим в ней владельцем через парк.
  Итак, все еще оставался шанс!
  Риска было больше, но шанс все-таки оставался!
  Раздумывать было некогда. Первые два-три лакея уже мчались по Моллу. Был вызван и «Роллс-Ройс», стоявший впереди экипажа Уолдена, а Уильям уже надел цилиндр.
  Выбравшись из-за кустов, Феликс приблизился к нему и окликнул:
  – Эй! Эй, Уильям!
  Кучер вопросительно посмотрел на него. Феликс требовательно поманил его.
  – Иди быстрее сюда!
  Уильям сложил газету, секунду поколебался, а затем медленно пошел в сторону Феликса.
  Нарочито паническим тоном Феликс проговорил:
  – Посмотри-ка! – и указал на кусты. – Как ты думаешь, что это такое?
  – Что? – недоуменно спросил Уильям. Наклонился и стал всматриваться туда, куда показывал Феликс.
  – Вот это, – Феликс показал ему револьвер. – Если поднимешь крик, я пристрелю тебя.
  Уильям в ужасе застыл. Глаза его расширились, и Феликс даже в темноте видел белки его глаз. Кучер был крепкого телосложения, но гораздо старше Феликса. Если вздумает сопротивляться и испортить мне все дело, я убью его, с яростью подумал Феликс.
  – Шагай вперед, – приказал он. Кучер заколебался.
  Надо убрать его подальше от света!
  – Двигайся же, мерзавец!
  Уильям пошел к кустам. Феликс следовал за ним. Когда они отошли от Молла примерно на пятьдесят ярдов, Феликс скомандовал:
  – Стой.
  Уильям остановился и обернулся. Феликс подумал про себя: если тот решил драться, то сделает эта здесь. Вслух приказал:
  – Снимай с себя одежду.
  – Что?
  – Раздевайся!
  – Да ты с ума сошел, – прошептал Уильям.
  – Ты прав – я сумасшедший! Снимай одежду!
  Уильям медлил.
  Если я выстрелю в него, прибегут ли сюда люди? Заглушат ли кусты звук выстрела? Возможно ли убить его, не продырявив униформу? Успею ли схватить его ливрею и убежать до того, как сюда кто-нибудь пожалует?
  Феликс взвел курок.
  Уильям начал раздеваться.
  Феликс слышал, как на Молле становилось оживленнее: ревели заведенные моторы, звенела сбруя, цокотали копыта, перекрикивались кучера. В любой момент мог появиться лакей Уолдена, посланный за экипажем.
  – Быстрей! – приказал Феликс.
  Уильям разделся до нижнего белья.
  – Все снимай, – велел Феликс.
  Уильям заколебался. Феликс приподнял револьвер. Сняв рубашку и трусы, Уильям остался стоять нагишом, дрожа от страха и прикрываясь руками.
  – Повернись, – сказал Феликс.
  Уильям повернулся к нему спиной.
  – А теперь ложись на землю лицом вниз. Уильям подчинился.
  Феликс опустил оружие. Торопливо снял свое пальто и шляпу и надел ливрею и цилиндр Уильяма, брошенные им на землю. Бриджи и белые чулки решил не надевать: в темноте, при свете лишь уличных фонарей, никто и не заметит, что он сидит на козлах в обычных брюках и сапогах.
  Сунул револьвер в карман собственного пальто и, свернув его, повесил на руку. Связал в узел одежду Уильяма.
  Тот попытался обернуться.
  – Не двигайся! – приказал Феликс.
  Стараясь ступать бесшумно, он удалился.
  По его расчетам, Уильям останется там еще некоторое время, а потом, раз уж оказался в костюме Адама, постарается незаметно вернуться в дом Уолденов.
  Вряд ли он сообщит в полицию о том, что у него украли одежду прежде, чем раздобудет себе другую. Для этого надо быть совсем лишенным стыдливости. Конечно, знай он о готовящемся убийстве Орлова, возможно, он бы и отбросил в сторону стыдливость, но откуда бы ему об этом знать?
  Бросив узел с одеждой Уильяма в кусты, Феликс вышел на горевший огнями Молл.
  Вот здесь его могла ждать неудача. До этого момента он был всего лишь подозрительной личностью, прячущейся в кустах. Теперь же становился мошенником и самозванцем. Стоило одному из приятелей Уильяма, Джону, например, хорошенько взглянуть ему в лицо, как песенка его спета.
  Он быстро взобрался на козлы, положил свое пальто рядом на сиденье, поправил цилиндр, убрал тормоза и дернул вожжи. Экипаж выкатился на дорогу.
  Он с облегчением вздохнул. Пока все удачно, подумалось ему, я доберусь до Орлова!
  Проезжая по Моллу, он внимательно оглядывал тротуары, надеясь заметить бегущего лакея в розово-голубой ливрее. Самым худшим вариантом будет то, что, увидев знакомые цвета униформы, лакей Уолдена тотчас вскочит на запятки кареты. Какая-то машина вдруг выехала перед Феликсом, он чертыхнулся, так как ему пришлось придержать лошадей. В тревоге осмотрелся вокруг. Лакея видно не было. Через секунду путь освободился и он двинулся дальше.
  В конце аллеи, справа от дворца и поодаль от дороги он увидел пустующее место. Рассчитал, что лакей с противоположного тротуара не заметит кареты. Подъехав к выбранному месту, затормозил.
  Слез с козел и встал за лошадьми, наблюдая за тротуаром напротив. Голову сверлила одна мысль – выберется ли он из всего этого живым.
  Первоначально он надеялся, что Уолден, скорее всего, усядется в экипаж, даже не взглянув на кучера, теперь же он непременно заметит отсутствие лакея. Открыть дверцу кареты и спустить лестницу придется дворцовому привратнику. Остановит ли это Уолдена и начнет ли он расспрашивать кучера или же отложит выяснения до возвращения домой? Если же он заговорит с Феликсом, то придется отвечать и голос его выдаст. Что тогда делать, задумался Феликс.
  Застрелю Орлова у дверей дворца и будь, что будет.
  Он увидел бежавшего по дальней стороне Молла лакея в розово-голубой ливрее.
  Запрыгнув на козлы, Феликс освободил тормоза и въехал во двор Букингемского дворца.
  Там образовалась очередь. Впереди него садились в свои автомобили и экипажи красивые женщины и откормленные мужчины. А позади, где-то по Моллу, бегал взад и вперед лакей Уолдена в поисках кареты. Сколько пройдет времени прежде, чем он вернется?
  Дворцовые служители быстро и ловко усаживали гостей по экипажам. Пока седоки садились в первый, ближний к дверям, служитель выкликал имя следующих по очереди, а другой служитель выяснял в это время имя стоящих третьими.
  Очередь таким образом постепенно продвигалась, и вот уже привратник обратился к Феликсу.
  – Граф Уолден, – сказал Феликс.
  Слуга прошел во дворец.
  Только бы они не вышли слишком скоро, молил про себя Феликс.
  Очередь продолжала двигаться, и теперь впереди него оставался лишь один автомобиль. Только бы он не застрял, снова взмолился Феликс. Шофер авто распахнул дверцу пожилой паре, и машина отъехала.
  Феликс подогнал экипаж ко входу во дворец, но так, чтобы оказаться к нему спиной и подальше от сияния дворцовых огней.
  Не осмеливаясь смотреть по сторонам, стал ждать.
  Он услышал голос молодой девушки, сказавшей по-русски:
  – Сколько же дам сегодня вечером предложили вам руку и сердце, Алекс?
  Капелька пота скатилась на глаза Феликса, и он оттер ее рукой.
  Мужчина произнес:
  – Где же, черт возьми, мой лакей?
  Сунув руку в карман лежащего рядом пальто, Феликс нащупал револьвер. Осталось шесть пуль, подумал он.
  Уголком глаза увидел, как дворцовый служитель бросился вперед, а через мгновение услышал, как открылась дверца экипажа. Кто-то вошел, и коляска слегка качнулась.
  – Послушай, Уильям, где же Чарльз?
  Феликс весь напрягся. Он словно ощущал, как взгляд Уолдена вонзился ему в спину. Затем из глубины коляски раздался девичий голос:
  – Входи же, папа.
  – Уильям становится туговат на ухо... – проговорил Уолден, залезая в экипаж, слова его прозвучали невнятно. Дверь за ним закрылась.
  – Можешь отправляться, – произнес дворцовый служитель.
  С облегчением вздохнув, Феликс тронулся в путь.
  После перенесенного напряжения он на какой-то момент почувствовал слабость. Затем, уже выехав из дворца, ощутил необычайный прилив восторга. Теперь Орлов был в его власти, запертый в карете словно зверь в западне. Теперь уже ничто не остановит Феликса.
  Он въехал в парк.
  Держа правой рукой вожжи, левую он пытался просунуть в рукав пальто. Сделав это, перебросил вожжи в левую руку и засунул в рукав правую. Встав, натянул пальто на плечи. Нащупал в кармане револьвер.
  Снова сел и обмотал шарфом шею.
  Теперь он был готов.
  Оставалось только выбрать подходящий момент.
  В распоряжении у него было лишь несколько минут. Дом Уолдена находился на расстоянии не более мили от дворца. Накануне вечером он проехал по этой дороге на велосипеде, чтобы получше разведать местность. Ему удалось найти два подходящих местечка, где уличный фонарь осветил бы его жертву, и где поблизости росли кусты, куда бы он мог скрыться после нападения.
  Первое такое место замаячило впереди, до него оставалось не более пятидесяти ярдов. Но приблизившись, он увидел, как у фонаря остановился человек и стал зажигать сигару. Феликс проехал дальше.
  Второй выбранной точкой был поворот дороги. Если и там окажется кто-то, то Феликсу придется пойти на риск и при необходимости стрелять в лишнего свидетеля.
  Шесть пуль.
  Он увидел поворот. Дернул вожжи, чтобы лошади побежали быстрей. Из экипажа донесся смех юной девушки.
  Вот и поворот. Нервы его были натянуты как струна.
  Сейчас.
  Бросив вожжи, он нажал на тормоз. Лошади запнулись, и коляска, качнувшись, остановилась. Он услышал, как в экипаже вскрикнула женщина и взревел мужчина. Что-то в женском голосе обеспокоило его, но задумываться над этим было некогда. Спрыгнув на землю, он закрыл шарфом пол-лица, вынул из кармана револьвер и взвел курок.
  В яростном порыве рванул дверцу кареты.
   Глава 4
  
  Женщина закричала, и время остановилось.
  Теперь Феликс узнал этот голос. Звук его словно сбил его с ног. Шок словно сковал его.
  Он должен был высмотреть Орлова, направить на него револьвер, спустить курок, выстрелить еще раз, чтобы убить наверняка, а затем повернуться и скрыться в кустах.
  Вместо же этого он стал искать ту, что закричала, и вот узрел ее лицо. Оно показалось ему пугающе знакомым, будто он видел его всего лишь вчера, а не девятнадцать лет назад. Глаза ее расширились от ужаса, маленький красный рот раскрылся.
  Лидия.
  Рот его, прикрытый шарфом, тоже широко открылся, когда он встал в дверях кареты с револьвером, направленным в никуда и с одной единственной мыслью: «Моя Лидия – здесь, в этом экипаже».
  Прикованный к ней взглядом, он не заметил, как Уолден медленным движением приблизился к нему с левой стороны. Голову Феликса сверлила лишь одна мысль: «Вот такой же, с расширившимися глазами и раскрытым ртом, я помню ее, когда, лежа обнаженная рядом со мной, она вскрикивала от восторга...»
  Тут он увидел, как Уолден вытащил свою шпагу.
  Боже всемогущий, шпагу?
  Лезвие, сверкнув под уличным фонарем, опустилось, Феликс отшатнулся, но слишком медленно и слишком поздно. Шпага вонзилась ему в правую руку, он выронил револьвер, и тот с грохотом упал на землю.
  От звука выстрела Феликс очнулся.
  Размахнувшись шпагой, Уолден направил ее прямо в сердце Феликса. Феликс уклонился. Кончик шпаги, пройдя сквозь пальто и пиджак, застрял в его плече. Он непроизвольно отскочил, и шпага вышла наружу. Струя крови залила ему рубашку.
  Он стал шарить глазами по земле в поисках револьвера, но ничего не смог различить. Подняв голову, увидел, как столкнулись Уолден и Орлов, пытавшиеся одновременно выбраться из узкой дверцы коляски. Правая рука Феликса безвольно болталась. Он понял, что остался безоружен и беспомощен. Он даже не был в состоянии задушить Орлова, так как правая рука не подчинялась ему. Он потерпел ужасный провал, и все из-за женщины из далекого прошлого.
  После всего, что было, с горечью подумал он, после всего.
  В отчаянии он повернулся и бросился прочь.
  Уолден взревел:
  – Проклятый бандит!
  Рана Феликса отдавалась болью при каждом движении. Он услышал, как позади него кто-то побежал. Для Уолдена шаги бегущего были слишком легки, это Орлов догонял его. Феликс едва сдержал истерический смех: подумать только, за мной гонится Орлов, и я убегаю от него!
  Свернув с дороги, он проскользнул в кустарник. Услышал, как Уолден крикнул: «Алекс, вернись, он вооружен!» Они не знают, что я выронил револьвер, подумалось Феликсу. Будь он у меня, я бы застрелил сейчас Орлова.
  Пробежав еще немного, Феликс остановился и прислушался. Ничего не услышал. Значит, Орлов прекратил преследование.
  Он прислонился к дереву. Короткая пробежка обессилила его. Немного отдышавшись, снял пальто, затем украденную ливрею и осторожно потрогал рану. Боль была чертовски сильной, но он решил, что это хороший знак, будь рана много глубже, он бы ничего не чувствовал. Плечо кровоточило и пульсировало. Между большим и указательным пальцем был сильный порез, он тоже кровоточил. Ему надо было как можно скорее убраться из парка, пока Уолден не поднял тревоги.
  С большим трудом он натянул на себя пальто. Ливрею же оставил валяться на земле. Сунул правую руку в подмышку левой и крепко сжал, чтобы утишить боль. Едва волоча ноги, двинулся к Моллу.
  ЛИДИЯ.
  Второй раз в его жизни она становится причиной катастрофы. В первый раз это произошло в 1895 году в Санкт-Петербурге...
  Нет. Он не позволит себе думать о ней, пока еще не позволит. Сейчас ему нужно сосредоточиться.
  Он с облегчением увидел, что велосипед его стоял там, где он его оставил, под свисающими ветвями огромного дерева. Он покатил его по траве до конца парка. Интересно, сообщил ли уже Уолден обо всем полиции? Начали ли они уже разыскивать высокого мужчину в темном пальто? Он всматривался в сцены, разыгрывавшиеся на Молле. Лакеи все еще мчались по нему, ревели авто, маневрировали экипажи. Сколько же времени прошло с того момента, когда Феликс забрался на козлы коляски Уолденов – минут двадцать? За это время мир успел перевернуться.
  Глубоко вздохнув, он вывел велосипед на дорогу. Все были заняты своими делами, на него никто и не смотрел. Держа правую руку в кармане пальто, он взобрался на велосипед. Оттолкнувшись, завертел педалями, держась за руль левой рукой.
  Вокруг дворца было полным полно полицейских. Если Уолден успел их оповестить, они могли бы уже оцепить парк и прилежащие дороги. Феликс посмотрел вперед, в сторону Адмиралтейской арки. Никакого оцепления не было видно.
  Только бы проехать через арку, тогда он уже окажется в Вест-Энде, где им его не найти.
  Ему даже стало нравиться рулить одной рукой, и он прибавил скорости. Одновременно с ним к арке приближался автомобиль, и в этот же момент на дорогу вышел полицейский. Феликс уже остановил велосипед, приготовившись бежать, но полицейский лишь задержал движение, чтобы пропустить вперед автомобиль какой-то знатной особы. Когда тот проехал, полицейский отсалютовал и дал знак ехать всем остальным.
  Промчавшись под аркой, Феликс влетел на Трафальгарскую площадь.
  А ты не очень-то скор, Уолден, подумал Феликс удовлетворенно.
  Наступила полночь, но Вест-Энд был полон огней, повсюду оживленное движение. Множество полицейских, но ни одного велосипедиста: Феликс теперь слишком бросался в глаза. Он подумал было оставить велосипед и пешком вернуться в Кэмден-Таун, но не был уверен, что одолеет этот путь: он быстро терял силы.
  От Трафальгарской площади он поехал по Сент-Мартин-Лейн, а потом свернул на боковые аллеи, где располагались театрики. Одна из темных улочек вдруг осветилась – это раскрылась дверь какого-то театра, и из нее вывалилась компания громко хохочущих актеров. Чуть поодаль он услышал стоны и вздохи – какая-то парочка занялась любовью в подъезде.
  Он въехал в район Блумсбери. Здесь было гораздо тише и темнее. Проехал к северу по Гоуэр-стрит мимо классического фасада опустевшего университета. С неимоверным усилием заставлял он себя крутить педали, все его тело отзывалось болью. Дотянуть бы еще одну-две мили, думал он.
  Чтобы пересечь забитую транспортом Юстен-Роуд, ему пришлось слезть, с велосипеда. Свет автомобильных фар слепил его. Зрение стало расплывчатым.
  За вокзалом Юстен он вновь сел на велосипед. Неожиданно почувствовал, как закружилась голова – это его ослепил уличный фонарь. Переднее колесо велосипеда дернулось и уткнулось в край тротуара. Феликс упал.
  Так он и лежал на земле, почти без сознания и без сил. Открыв глаза, увидел приближавшегося к нему полицейского. С огромным трудом встал на колени.
  – Здорово напились? – спросил полицейский.
  – Потерял сознание, – чудом выговорил Феликс.
  Взяв его за правую руку, страж порядка поднял его на ноги. Боль в раненом плече привела Феликса в чувство. Он старался не вынимать кровоточащую правую руку из кармана.
  Принюхавшись, полицейский произнес:
  – Гмм. – Обнаружив, что от Феликса не пахло алкоголем, он стал дружелюбнее. – Ну, как, справитесь?
  – Через пару минут.
  – Вы ведь иностранец? Полицейский заметил его акцент.
  – Француз, – сказал Феликс. – Работаю в посольстве. Тут полицейский стал еще любезнее.
  – Может вызвать кэб?
  – Благодарю вас, не надо. Мне совсем недалеко. Полицейский поднял велосипед.
  – На вашем месте, я бы не садился на него, а пошел пешком.
  Феликс взял у него машину.
  – Я так и сделаю.
  – Отлично, сэр. Бон нуи.
  – Bonne nuit[20], офицер, – Феликс с натугой улыбнулся.
  Толкая велосипед левой рукой, он пошел прочь. На следующей улочке сверну и сяду передохнуть, подумал он про себя. Обернулся через плечо и увидел, что полицейский смотрел ему вслед. Он заставил себя шагать дальше, хотя ему неимоверно хотелось просто взять и лечь. В следующем переулке, решил он. Но дойдя до него, не остановился, думая, нет, лучше в следующем.
  Вот так он и добрался до дома.
  Казалось, прошло много часов прежде, чем он очутился перед высоким, с балконами, зданием в Кэмден-Таун. Из-за тумана ему пришлось долго всматриваться в номер двери, чтобы убедиться, что он не ошибся домом.
  Чтобы пройти в свою комнату, ему надо было спуститься вниз по нескольким каменным ступенькам. Прислонив велосипед к металлическим прутьям ограды, он открыл маленькие воротца. А затем совершил ошибку, пытаясь скатить велосипед вниз по ступеням. Выскользнув из его рук, машина с грохотом упала на камень. Через секунду в дверях показалась его хозяйка, Бриджет, в накинутой на плечи шали.
  – Какого черта здесь происходит? – крикнула она.
  Ничего не отвечая, Феликс опустился на ступени. Он решил посидеть так, не двигаясь, пока не соберется немного с силами.
  Бриджет вышла на улицу и помогла ему подняться.
  – Вы слишком много выпили, – сказала она. Поддерживая его на ступеньках, подвела его к двери на первом этаже.
  – Дайте-ка ваши ключи, – сказала она.
  Феликсу пришлось доставать ключ, лежавший в кармане брюк, левой рукой. Он отдал его ей, и она открыла дверь. Они вошли внутрь. Пока она зажигала свет, Феликс так и стоял посередине крохотной комнатки.
  – Давайте-ка снимем пальто, – сказала она.
  Он позволил ей сделать это, и тут она увидела кровавые пятна.
  – Вы дрались?
  Феликс подошел к кровати и лег на матрас.
  – Похоже, вас здорово отделали, – сказала Бриджет.
  – Верно, – произнес Феликс и потерял сознание.
  Он пришел в себя от нестерпимой боли. Открыв глаза увидел, как Бриджет промывает ему рану чем-то, вызывавшим нестерпимое жжение.
  – Рану на руке надо зашить, – сказала она.
  – Завтра, – с трудом выдохнул Феликс.
  Она заставила его сделать несколько глотков из чашки. То была теплая вода с джином.
  – Бренди у меня нет, – объяснила Бриджет.
  Он безвольно лежал, позволяя ей перевязывать его.
  – Я могла бы позвать доктора, только заплатить я не смогу.
  – Завтра. Она поднялась.
  – Утром приду взглянуть на вас.
  – Спасибо.
  Она вышла, и тогда Феликс позволил себе предаться воспоминаниям.
  Вот он в книжной лавке, читает брошюру Кропоткина. Лавка пуста. Владелец ее, старый революционер, получал свой доход от продажи романов состоятельным дамам, а в глубине магазинчика тайно хранил подпольную, запрещенную литературу. Именно там и проводил долгие часы Феликс.
  Тогда ему было девятнадцать. Его вот-вот должны были исключить из престижной Духовной Академии за пропуски занятий, недисциплинированность, длинные волосы и общение с нигилистами. Он был голоден и безденежен, а скоро станет и бездомен, но все равно, жизнь казалась прекрасной. По-настоящему его волновали лишь идеи, а тут он каждый день узнавал что-то новое из области поэзии, истории, психологии и – больше всего – политики.
  Когда он впервые услышал анархистские лозунги, они ему показались смехотворными: собственность есть грабеж, правительство есть тирания, анархия есть справедливость. Но стоило лишь подумать как следует, как они удивительным образом начинали казаться не только правильными, но и потрясающе очевидными. Невозможно было оспорить взгляды Кропоткина на законность. Ведь в родной деревне Феликса не нужно было никаких законов, чтобы предотвратить кражи: там, если один крестьянин крал у другого лошадь, стул или вышитый женой тулуп, это становилось известно всей деревне, и вор вынужден был вернуть украденное. Настоящим грабежом был сбор подати помещиком, и вот этот грабеж осуществлялся с помощью полиции. То же самое происходило и с правительством. Крестьяне не нуждались ни в чьих указаниях по поводу того, как и в каком порядке обрабатывать земли своей общины: они решали это между собой. Но вот обработка помещичьих владений требовала вмешательства администрации.
  Зачитавшись Кропоткиным, Феликс не заметил, как в лавку вошел кто-то и остановился рядом с ним. Вдруг вошедший выронил книгу, и Феликс потерял нить рассуждений. Оторвавшись от брошюры, он увидел книгу, лежавшую на полу около длинной юбки покупательницы, и механически нагнулся, чтобы поднять упавший томик. Протянул его, и тут только увидел ее лицо.
  От изумления у него перехватило дыхание.
  – Боже, да вы ангел! – произнес он с чистейшей искренностью.
  Это была миниатюрная блондинка в меховой шубке бледно-серого цвета в тон ее глаз. Весь облик ее был бледным, светлым, чудесным. Он подумал, что никогда ему не увидеть женщины прекрасней. И оказался прав.
  Она взглянула на него и залилась краской, но глаз он не отвел. Невероятно, но было впечатление, что и ее в нем что-то привлекло.
  Он бросил взгляд на ее книгу. То была «Анна Каренина».
  – Сентиментальная чушь, – сказал он. И тут же пожалел, потому что произнесенные вслух слова разрушили возникшую было магию. Она взяла книгу и отвернулась. Он увидел, что ее сопровождала служанка, так как она, отдав той книгу, вышла из лавки. За книгу расплачивалась служанка. Посмотрев в окно, Феликс увидел, как молодая дама усаживалась в коляску.
  Он спросил у владельца магазина, кто она такая Узнал, что звали ее Лидия, и что она была дочерью графа Шатова.
  Он узнал, где жил граф, и на следующий же день отправился к его дому, надеясь, что сможет увидеть ее. Дважды он видел, как она куда-то уезжала и возвращалась в коляске, но потом слуга прогнал его от дома. Он не особенно огорчился, так как, проезжая во второй раз, она из окна коляски посмотрела ему прямо в глаза.
  На следующий день он отправился в книжную лавку. Просидел там полдня, уставясь в бакунинский «Федерализм, социализм и антитеологизм», не в состоянии понять ни слова. Каждый раз, услышав звук проезжающего экипажа, бросался к окну. А всякий раз, когда кто-то входил в лавку, у него замирало сердце.
  Она появилась после полудня.
  На этот раз она оставила служанку на улице. Невнятно поздоровавшись с торговцем, прошла в дальний угол магазина, где стоял Феликс.
  Они молча смотрели друг на друга. Она влюбилась в меня, пронеслось в голове у Феликса, иначе зачем бы ей приходить?
  Он решил было заговорить с ней, но вместо этого схватил ее в объятья и поцеловал. Она ответила на его поцелуй, жадно раскрыв рот, прижимая его к себе, впиваясь ногтями ему в спину.
  И так с ними было всегда: встречаясь, они бросались друг на друга словно звери в схватке.
  Еще дважды они встречались в книжной лавке и один раз, под покровом ночи, в саду дома Шатовых. Туда она вышла в ночной рубашке. Просунув руки под теплую ткань, Феликс ощупал ее всю, словно она была уличной девкой, пробуя и изучая все тайники ее тела. В ответ лишь раздавался ее стон.
  Она дала ему денег, чтобы он смог снять себе комнату, а потом в те удивительные шесть недель приходила к нему почти каждый день.
  Последний раз она пришла в начале весны. Он сидел за столом, завернувшись от холода в одеяло, и при свете свечи читал труд Прудона «Что такое собственность?» Услышав шаги на лестнице, стянул с себя брюки.
  Она влетела в накинутом на плечи старом коричневом плаще с капюшоном. Страстно поцеловала его, куснув за подбородок и щипнув его за бедра.
  Отвернувшись, сбросила плащ. Под ним было надето белое вечернее платье, наверняка, стоившее сотни рублей.
  – Расстегни побыстрее, – проговорила она.
  Феликс начал расцеплять крючки на спине платья.
  – Я иду на прием в Британское посольство. У меня только час времени, – задыхаясь сказала она, – пожалуйста, поскорей.
  В спешке он вырвал один крючок прямо с мясом.
  – Черт возьми, я, кажется, порвал тебе платье.
  – Неважно.
  Перешагнув через свой наряд, она стянула с себя юбки, рубашку и панталоны, оставшись лишь в корсете, чулках и туфлях. А затем бросилась в его объятья. Целуя его, сдернула с него нижнее белье.
  – О, Боже, обожаю твой запах, – сказала она. Такие ее слова буквально доводили его до безумия. Выпростав груди из корсета, она сказала:
  – Укуси. Кусни как следует. Хочу, чтобы это ощущение оставалось у меня весь вечер.
  Через секунду, отстранившись от него, она уже лежала на постели. Там, где кончался корсет, влажно поблескивали меж ее бедер тонкие светлые волосы.
  Приглашая его, она раздвинула и приподняла в воздухе ноги. Секунду он смотрел на нее, а затем бросился к ней.
  Каблуки ее туфель впивались ему в спину, но он не замечал этого.
  – Смотри на меня, – сказала она, – смотри на меня.
  Он смотрел и в глазах его было обожание.
  Она сказала:
  – Смотри на меня, сейчас наступит это.
  А потом, глядя ему прямо в глаза, она открыла рот и закричала.
  – Как ты думаешь, другие люди похожи на нас? – спросила она.
  – В каком смысле?
  – Такие же непристойные?
  Приподняв голову, покоившуюся на ее коленях, он усмехнулся:
  – Только те, кому повезло. Она стала разглядывать его тело.
  – Ты такой складный и сильный, ты само совершенство, – сказала она. – Какой плоский живот, аккуратный зад, какие стройные и крепкие бедра. – Она провела пальцем по его носу. – У тебя лицо принца.
  – Я простой крестьянин.
  – Когда ты обнажен, о тебе этого не скажешь. – Казалось, ей хотелось поразмышлять вслух. – До того, как я встретила тебя, меня интересовало, как устроены мужчины и все такое, но даже самой себе я не признавалась в этом и притворялась, что такие вещи меня не интересуют. Потом появился ты, и больше я уже не могла притворяться.
  Он лизнул ее бедро. Она вздрогнула. – А с другими девушками ты делал такое?
  – Нет.
  – Ты тоже притворялся?
  – Нет.
  – Я так и знала. В тебе есть что-то дикое и вольное, как у зверя. Ты никому никогда не подчиняешься и делаешь, что тебе хочется.
  – Раньше я еще не встречал девушки, которая бы мне позволила это делать.
  – Но любая из них хотела бы, на самом-то деле. Любая девушка.
  – Почему, – спросил он с долей самодовольства.
  – Потому что у тебя такое суровое лицо, а глаза такие добрые.
  – И поэтому ты позволила мне поцеловать тебя в книжной лавке?
  – Я не позволяла – просто у меня не было выбора.
  – Но ты могла бы потом позвать на помощь.
  – Но потом я только и думала, чтобы ты сделал это снова.
  – Должно быть, я догадался, какая ты на самом деле. Теперь уже она с некоторым самодовольством спросила:
  – Ну и какая же я на самом деле?
  – Внешне – ледышка, а внутри – настоящий огонь.
  Она хихикнула.
  – Я отличная актриса. Все в Петербурге считают, что я такая добропорядочная. Меня приводят в пример другим молодым девушкам, как Анну Каренину. А теперь, когда я знаю, какая я в действительности порочная, мне надо будет изображать из себя вдвойне более целомудренную, чем раньше.
  – Не бывает двойной целомудренности.
  – Хотела бы я знать, притворяются ли и все остальные, – продолжила она. – Вот мой отец, например. Если бы он узнал, что я лежу здесь вот так, он бы задохнулся от ярости. Но ведь в молодости он, наверное, чувствовал то же самое – как ты думаешь?
  – Думаю, об этом судить трудно, – ответил Феликс. – Ну а что бы он и в самом деле сделал, если бы узнал?
  – Приказал бы выпороть тебя кнутом.
  – Сначала ему надо было бы поймать меня. – Тут вдруг Феликса словно ударило: – А сколько тебе лет?
  – Почти восемнадцать.
  – О, Боже, да меня могут посадить за совращение несовершеннолетней.
  – Тогда я заставлю отца освободить тебя.
  Перекатившись на живот, он посмотрел на нее.
  – Так что же мы будем делать, Лидия?
  – Когда?
  – В ближайшем будущем?
  – Останемся любовниками, пока я не достигну совершеннолетия, а потом поженимся.
  Изумленный, он уставился на нее.
  – Ты говоришь серьезно?
  – Конечно. – Казалось, ее удивило, что эта мысль не пришла в голову и ему. – Что же нам еще делать?
  – Так ты хочешь выйти за меня замуж?
  – Да! Разве ты этого не хочешь?
  – О, да, – выдохнул он. – Я хочу этого.
  Приподнявшись, она погладила его по голове.
  – Значит, так мы и поступим.
  – Ты никогда не говоришь, как тебе удается приходить сюда, – сказал Феликс.
  – Это все не очень интересно, – ответила она. – Мне приходится лгать, подкупать слуг и идти на риск. Как сегодня вечером, например. Прием в посольстве начинается в половине седьмого. Я вышла из дома в шесть, а туда я попаду в четверть восьмого. Коляска осталась в парке – кучер думает, я пошла прогуляться со служанкой. А служанка сейчас сторожит около твоего дома, мечтая о том, как потратит те десять рублей, что я дам ей за то, чтобы помалкивала.
  – Уже без десяти семь, – сказал Феликс.
  – О, Боже. Приласкай меня еще раз перед тем, как я уйду.
  В ту ночь Феликсу приснился отец Лидии, которого он никогда не видел наяву, и в этот момент они и ворвались с фонарями в его комнатушку. Мгновенно проснувшись, он соскочил с постели. Поначалу подумал, что это какой-то студенческий розыгрыш. Но когда один из них ударил его в лицо и саданул в живот, он понял, что это тайная полиция.
  Он решил, что его пришли арестовывать из-за Лидии, и ужасно за нее испугался. Ожидает ли ее публичный позор? Дойдет ли ее отец до крайности, заставив ее свидетельствовать в суде против ее возлюбленного?
  Он смотрел, как полицейские засовывают в мешок все его книги и связку писем. Все книги были чужие, но их владельцы догадались не оставить на них своих имен. Письма же были от отца и сестры Наташи, от Лидии он никаких писем не получал, и теперь был рад этому.
  Его вывели из дома и посадили в повозку.
  Они пересекли Цепной мост, а затем поехали вдоль каналов, будто избегая больших проспектов. Феликс спросил:
  – Меня везут в тюрьму на Литовском? – Ответа не последовало, но когда они свернули на Дворцовый мост, он понял, что его везли в печально известную Петропавловскую крепость, и сердце его упало.
  На другой стороне моста повозка свернула налево и въехала в затемненную арку. У ворот она остановилась. Феликса провели в приемное отделение, где какой-то армейский офицер, взглянув на него, что-то записал в книгу. Затем его снова усадили в повозку и повезли вглубь крепостного двора. Остановились еще у одних ворот и несколько минут ждали, пока солдат, находившийся по другую сторону ворот, не отпер их. Далее Феликс должен был идти пешком через несколько узких проходов до третьих железных ворот, ведущих в огромное сырое помещение.
  Там за столом сидел начальник тюрьмы. Он сказал:
  – Тебя обвиняют в том, что ты анархист. Ты признаешься в этом?
  У Феликса словно выросли крылья. Значит, все это не имеет никакого отношения к Лидии!
  – Признаюсь ли я? – спросил он – Да я горжусь этим.
  Один из полицейских протянул начальнику тюрьмы заведенное на Феликса досье, и тот подписал его. После этого Феликса раздели догола и дали ему зеленый фланелевый халат, пару шерстяных чулок и желтые войлочные шлепанцы слишком большого размера.
  Потом вооруженный солдат провел его по еще нескольким мрачным коридорам в камеру. Тяжелая дубовая дверь закрылась за ним, и он услышал звук поворачиваемого в замке ключа.
  В камере помещались койка, стол, табуретка и умывальник. Пол был покрыт цветным войлоком, а стены обтянуты какой-то желтой тканью.
  Феликс уселся на койку.
  Вот в этом каземате Петр Первый пытал и убил своего сына. Здесь держали княжну Тараканову, камеру которой заливало так, что крысы, спасаясь от наводнения, залезали ей на плечи. Здесь заживо замуровывала своих врагов Екатерина Великая.
  В этой тюрьме сидел Достоевский, с гордостью подумал Феликс, а также и Бакунин, в течение двух лет цепями прикованный к стене. Здесь умер Нечаев.
  Феликс одновременно ощущал восторг, оказавшись в таком героическом обществе, и ужас при мысли, что останется здесь навечно.
  В замке повернулся ключ. Вошел маленький лысый человечек в очках, неся ручку, пузырек чернил и бумагу. Сел за стол и сказал:
  Напиши известные тебе имена тех, кто занимается подрывной деятельностью.
  Феликс сел и написал: Карл Маркс, Фридрих Энгельс, Петр Кропоткин, Иисус Христос...
  Лысый человек выхватил у него бумагу. Подошел к двери камеры и постучал. Вошли двое здоровенных охранников. Они привязали Феликса к столу, сняли с него шлепанцы и носки. Начали хлыстать его кнутом по ступням.
  Пытка продолжалась всю ночь.
  Когда они стали выдирать у него ногти, он начал называть выдуманные адреса и имена, но они сказали, что знают, что все это ложь.
  Когда они стали свечой прижигать ему гениталии, он назвал имена всех своих друзей-студентов, но и тут они заявили ему, что он лжет.
  Всякий раз, когда он терял сознание, они приводили его в чувства. Иногда мучительство на короткое время прекращалось, чтобы он подумал, что все уже позади, но потом они снова принимались за него, и он молил их прикончить его, чтобы больше не испытывать боли. Они продолжали мучить его еще долго после того, как он выдал им все, что знал.
  В последний раз он потерял сознание, должно быть, незадолго до рассвета.
  Придя в себя, он увидел, что лежит на постели. Руки и ноги были в бинтах. Он чувствовал невыносимую боль. Он готов был покончить с собой, но был слишком слаб для этого.
  Вечером в камеру явился тот лысый человечек. Увидев его, Феликс от ужаса зарыдал. Человечек лишь улыбнулся и вышел. Больше он не приходил. Каждый день Феликса посещал врач. Феликс безуспешно пытался вызнать у него какие-нибудь сведения: знал ли кто на воле, что он здесь, в тюрьме, пытался ли кто-нибудь навестить его, оставили ли ему какие-нибудь записки? Но врач лишь менял ему повязки и уходил.
  Феликс пытался рассуждать. Лидия обязательно придет к нему в комнату и увидит там разгром. Кто-то из жильцов дома обязательно расскажет ей, что его забрала тайная полиция. Что она сделает тогда? Начнет ли отчаянные поиски, не думая о репутации? Или проявит осторожность и потихоньку обратится к министру внутренних дел, выдумав историю о том, что по ошибке арестован дружок ее горничной?
  Он каждый день ждал от нее весточки, но так и не дождался.
  Спустя восемь недель он уже мог почти нормально ходить, и его выпустили, безо всяких объяснений.
  Он отправился в свою комнатку. Думал, что там найдет записку от нее, но все впустую, а комната его уже была сдана другому. Его удивило, что Лидия перестала ее оплачивать.
  Он пошел к ее дому и постучал в дверь. Ему открыл слуга. Феликс произнес:
  – Феликс Давидович Кшессинский передает привет Лидии Шатовой.
  Слуга захлопнул дверь перед его носом. Тогда он пошел в книжную лавку. Старый торговец сказал:
  – Привет! У меня для тебя есть записка. Ее вчера принесла ее служанка.
  Дрожащими пальцами Феликс разорвал конверт. Почерк был не Лидии, а ее горничной. А содержание таково: «Меня прогнали, и у меня теперь нет работы, это все твоя вина. Она вышла замуж и вчера уехала в Англию, теперь ты знаешь, какова плата за грехи». Со слезами страдания он поднял голову и крикнул торговцу:
  – И это все?
  И девятнадцать лет он ничего о ней не слышал.
  В доме Уолденов обычный распорядок был временно нарушен, и вот Шарлотта вместе с челядью сидела на кухне.
  Кухня сияла чистотой, сегодня вечером еду здесь не готовили – хозяева не ужинали дома. В огромной плите потухший огонь, высокие окна открыты настежь, в них струится прохладный вечерний воздух, В серванте аккуратно расставлена посуда, которой пользовались слуги, на крючках развешаны поварские ножи и черпаки, а бесчисленные чаны и кастрюли спрятаны с глаз подальше в массивных дубовых шкафах.
  Шарлотта даже не успела испугаться. Сначала, когда экипаж так внезапно остановился в парке, она просто удивилась, а потом ее главной заботой было успокоить дико закричавшую мать. По возвращении домой ее немного трясло, но теперь, вспоминая происшествие, она нашла его довольно-таки занятным.
  Слуги чувствовали то же самое. Было так приятно и спокойно сидеть за массивным, выскобленным добела деревянным столом, и обсуждать случившееся с этими людьми, составлявшими часть ее жизни: с поварихой, всегда такой заботливой, с Причардом, которого Шарлотта очень уважала, потому что его уважал отец, с опытной и умелой экономкой миссис Митчел, всегда находившей решение любой, возникшей в доме, проблемы.
  Героем же дня был, конечно, кучер Уильям. Он уже успел несколько раз описать дикое выражение глаз нападавшего, когда тот угрожал ему оружием. Одна из горничных не отводила от него потрясенного взгляда, и буквально купаясь в нем, он быстро пришел в себя после явной неловкости от появления на кухне в абсолютно голом виде. – Конечно, – объяснял Причард, – я вполне естественно предположил, что грабителю просто нужна была одежда Уильяма. Я знал, что Чарльз ждал у дворца и смог бы править экипажем. И я решил не сообщать ничего в полицию, пока не переговорю с его светлостью.
  Лакей же Чарльз рассказал:
  – Представляете, что я чувствовал, когда обнаружил, что кареты на месте нет! Я сказал себе: я уверен, что точно оставил ее здесь. А потом подумал: наверное, Уильям ее переставил. Я стал бегать взад и вперед по Моллу, но ее нигде не было. Тогда я возвращаюсь во дворец. «Случилось что-то неладное, – говорю я привратнику, – пропала карета графа Уолдена». А он мне: Уолдена? – да так свысока.
  Тут его перебила миссис Митчел:
  – Эти дворцовые слуги воображают, что они знатнее аристократов.
  – И тут он говорит мне: «Уолден уже уехал, приятель». Я подумал, Боже всемогущий, как же я оплошал! Бегу домой через парк и на полпути нахожу карету, госпожа в истерике, а у милорда на шпаге кровь!
  Миссис Митчел сказала:
  – И в итоге ничего ведь не было украдено.
  – Сумасшедший, – выговорил Чарльз, – настоящий сумасшедший.
  Все согласились с этим.
  Приготовив чай, повариха сначала налила Шарлотте.
  – Как чувствуете себя, миледи? – спросила она.
  – О, сейчас с ней все в порядке, – ответила Шарлотта. – Она легла и приняла снотворное. Наверное, уже заснула.
  – А джентльмены?
  – Папа и князь Орлов в гостиной, пьют бренди.
  Повариха глубоко вздохнула.
  – В парке грабители, а во дворце суфражистки – просто не знаю, до чего мы так дойдем. – Произойдет социалистическая революция, – сказал Чарльз, – помяните мое слово.
  – Тогда всех нас зарежут в постели, – мрачно проговорила кухарка.
  Шарлотта спросила:
  – А что имела в виду суфражистка, когда говорила, что король мучает женщин? – С этими словами она посмотрела на Причарда, который иногда объяснял ей то, что ей не полагалось знать.
  – Она имела в виду принудительную кормежку, – сказал Причард. – Видимо, это весьма болезненно.
  – Принудительная кормежка?
  – Когда люди отказываются принимать пищу, их кормят насильно.
  Шарлотта была заинтригована.
  – И как же это делается?
  – Разными способами, – ответил Причард, и по выражению его лица было ясно, что он не собирается в подробностях живописать их все. – Один из способов – через трубочку в носу.
  Младшая горничная сказала:
  – Интересно, чем же их кормят? Чарльз ответил:
  – Наверное, супом.
  – Просто не могу поверить, – произнесла Шарлотта, – почему же они отказываются есть?
  – Это форма протеста, – объяснил Причард, – тогда у тюремных властей возникают сложности.
  – Тюремных? – изумленно спросила Шарлотта. – За что же их сажают в тюрьму?
  – За то, что они бьют окна, делают бомбы, нарушают порядок...
  – Но чего же они хотят?
  Тут воцарилась тишина, так как слуги вдруг поняли, что Шарлотта и представления не имела, кто такие суфражистки. В конце концов, Причард объяснил:
  – Они добиваются права голоса для женщин.
  – О! – Шарлотта задумалась, а знала ли она вообще, что у женщин нет права голоса? Она как-то не была уверена в этом. Ведь о подобных вещах она никогда не размышляла.
  – Полагаю, наша дискуссия зашла слишком далеко, – твердым голосом проговорила миссис Митчел. – У вас могут быть неприятности, м-р Причард, из-за того, что вы внушаете юной миледи всякие нелепости.
  Шарлотта же прекрасно знала, что у Причарда никогда не бывало неприятностей, так как он, по существу, папин друг. И она спросила:
  – А почему им так уж нужно это право голоса?
  Тут вдруг прозвенел звонок, и они все инстинктивно посмотрели на сигнальную доску.
  – Входная дверь! – сказал Причард. – В такой час поздний! – Он вышел, натягивая пальто.
  Шарлотта допивала чай. Она чувствовала себя уставшей. Про себя она решила, что вся эта история с суфражистками удивительна и даже немного страшновата, но все равно ей хотелось бы узнать о них побольше.
  Вернулся Причард.
  – Пожалуйста, блюдо с сэндвичами, – сказал он кухарке. – А ты, Чарльз, отнеси в гостиную сифон с содовой. – Сам же стал раскладывать на подносе тарелки и салфетки.
  – Ну же, – сказала Шарлотта. – Кто там пришел?
  – Джентльмен из Скотланд-Ярда, – ответил Причард.
  У Бензила Томсона была круглая голова со светлыми, редеющими волосами, густые усы и пронзительный взгляд. Уолден уже слышал о нем. Отец его был архиепископом Йоркским. Томсон получил образование в Итоне и в Оксфорде и служил в британской администрации в колониях. Вернувшись домой, он занялся юридической практикой и работал в системе тюремного надзора, дослужившись до начальника Дартмурской тюрьмы и приобретя репутацию человека, умевшего справляться с бунтами заключенных. Затем перешел на работу в полицию и стал специалистом по смешанной уголовно-анархистской среде лондонского Ист-Энда. Благодаря этим своим знаниям получил высокую должность в особом, политическом, подразделении полиции.
  Пригласив его сесть, Уолден начал излагать ему события вечера. Все это время он не сводил глаз с Алекса. Внешне молодой человек был спокоен, но лицо было бледно, он не спеша потягивал бренди с содовой, а рука его в такт глоткам ритмично сжимала подлокотник кресла.
  В одном месте Томсон перебил Уолдена:
  – А вы заметили, что, когда за вами приехала карета, лакея на месте не было?
  – Да, заметил, – сказал Уолден. – Я спросил у кучера, где же он, но кучер, как будто, не расслышал. А так как перед дворцом была суета, а моя дочь торопила меня, то я решил отложить все выяснения до возвращения домой.
  – Наш преступник, конечно, на это и рассчитывал. Должно быть, у него крепкие нервы. Продолжайте.
  – Экипаж вдруг неожиданно остановился в парке, и какой-то человек распахнул дверь.
  – Как он выглядел?
  – Высокий. Лицо замотано шарфом. Темные волосы. Пристальный взгляд.
  – У всех преступников пристальный взгляд, – заметил Томсон. – А еще раньше кучеру не удалось рассмотреть его получше?
  – Не особенно. Тогда на нем была шляпа, да и было уже темно.
  – Гмм. А потом?
  Уолден глубоко вздохнул. В момент самого происшествия он не столько испугался, сколько разозлился, но теперь же, вспоминая это событие, он ощутил страх перед возможностью того, что могло случиться с Алексом, Лидией и Шарлоттой. Он сказал:
  – Леди Уолден закричала, и это, видимо, спугнуло того парня. Возможно, он не ожидал, что в экипаже находятся женщины. Во всяком случае, он замешкался. – И слава Богу, что так, подумал про себя Уолден. – Я ткнул его шпагой, и он выронил револьвер.
  – Вы нанесли ему серьезную рану?
  – Сомневаюсь. В такой тесноте мне негде было размахнуться, да и к тому же шпага не очень-то остра. Но кровь у него пошла. Жаль, что я не отрубил его чертову голову.
  Вошел дворецкий, и беседа приостановилась. Уолден понял, что разговаривает слишком громко. Он попытался взять себя в руки. Причард подал троим мужчинам сэндвичи и бренди с содовой. Уолден сказал ему:
  – Причард, вам лучше пока не ложиться, но все остальные могут идти спать.
  – Очень хорошо, милорд.
  Когда он ушел, Уолден проговорил:
  – Вполне возможно, это была лишь попытка ограбления. Я убедил в этом слуг, а также леди Уолден и леди Шарлотту. Однако, на мой взгляд, грабителю ни к чему придумывать такой сложный план. Я абсолютно уверен, что это было покушение на жизнь Алекса.
  Томсон посмотрел на Алекса.
  – Боюсь, что так. Как вы думаете, откуда он узнал, где вас можно найти?
  Алекс положил ногу на ногу.
  – Я не делал секрета из своих передвижений.
  – Это следует исправить. Скажите, сэр, вашей жизни когда-нибудь угрожали? – Постоянно, – сдержанно ответил Алекс, – но покушений еще не было.
  – Есть какая-либо особая причина, по которой вы стали мишенью для нигилистов или революционеров?
  – Для них достаточно того, что я княжеского рода.
  До Уолдена дошло, что сложности английских высших кругов со всеми этими суфражистками, либералами и профсоюзами были чепухой по сравнению с тем, с чем сталкивались русские власти, и он почувствовал прилив сострадания к Алексу.
  Спокойным, ровным голосом Алекс продолжил:
  – С другой стороны, меня считают кем-то вроде реформатора, по русским меркам. Они могли бы выбрать и более подходящую жертву.
  – Даже в Лондоне, – согласился с ним Томсон. – В Лондоне во время светского сезона всегда найдутся один-два русских аристократа.
  Уолден спросил:
  – К чему вы клоните?
  Томсон объяснил:
  – Интересно было бы выяснить, знал ли преступник чем занимается здесь Орлов, и не явилось ли сегодняшнее нападение попыткой сорвать ваши переговоры?
  Уолден засомневался.
  – Откуда бы бунтарям узнать об этом?
  – Я просто рассуждаю, – ответил Томсон. – А покушение действительно могло бы помешать переговорам?
  – Безусловно, – сказал Уолден. От этой мысли ему стало не по себе. – Если бы царю сообщили, что его племянник убит в Лондоне, да еще каким-то революционером, да еще эмигрантом из России, он бы пришел в крайнее негодование. Вы ведь знаете, Томсон, как российские власти относятся к тому, что мы принимаем здесь их политических эмигрантов – наша политика открытых дверей долгие годы вызывала трудности в дипломатических отношениях между нами. А покушение может на целых двадцать лет расстроить всякие русско-английские связи. Ни о каком союзе тогда не может быть и речи. Томсон понимающе кивнул.
  – Этого я и боялся. Что ж, сегодня вечером нам ничего больше не сделать. А завтра я поставлю на ноги все отделение. Обыщем парк, допросим ваших слуг и устроим облаву на анархистов в Ист-Энде.
  Алекс спросил:
  – Как вам кажется, вы сможете поймать того человека?
  Уолдену ужасно хотелось, чтобы Томсон ответил утвердительно, но этого не случилось.
  – Это будет нелегко, – ответил детектив. – Он, конечно, все продумал заранее, так что у него где-то есть нора, чтобы там пересидеть. А у нас даже нет его точного описания. Если только он не обратится в больницу по поводу ранения, шансы наши не очень-то велики.
  – Возможно, он еще раз попытается убить меня, – сказал Алекс.
  – Поэтому нам и надо принять защитные меры. Предлагаю вам завтра же покинуть этот дом. Мы снимем для вас, под фальшивым именем, разумеется, верхний этаж в одном из отелей и предоставим телохранителя. Лорду Уолдену придется встречаться с вами тайно, а вам, в свою очередь, безусловно, придется вести весьма замкнутую жизнь.
  – Безусловно. Томсон встал.
  – Уже поздно. Начнем действовать завтра.
  Уолден звонком вызвал Причарда.
  – Вас ждет экипаж, Томсон?
  – Да. Завтра утром давайте созвонимся.
  Причард пошел проводить Томсона, а Алекс отправился спать. Уолден велел Причарду запереть дом, а потом сам пошел наверх. Спать ему не хотелось. Раздеваясь, он позволил себе немного расслабиться и заново пережить все те сложные чувства, которые до сих пор держал в узде. Поначалу он даже ощущал гордость – как никак, думал он, а я вытащил шпагу и прогнал нападавшего: не так уж плохо для пятидесятилетнего подагрика! Но потом его охватила подавленность, когда он начал вспоминать, с каким хладнокровием все они принялись обсуждать дипломатические последствия гибели Алекса – блестящего, жизнерадостного, скромного, красивого, умного Алекса, выросшего на глазах у Уолдена.
  Он лег в постель и так и лежал без сна, все вспоминая тот момент, когда распахнулась дверь экипажа и на пороге возник человек с револьвером. Теперь он чувствовал страх, не за себя или Алекса, а за Лидию и Шарлотту. Мысль о том, что и их могли убить, вызвала у него дрожь. Он вспомнил, как держал Шарлотту на руках восемнадцать лет назад, тогда светловолосую и совсем еще без зубов, вспомнил, как она училась ходить и все время шлепалась наземь, вспомнил, как подарил ей пони, и как ее радость от этого подарка оказалась и самой большой его радостью, он вспомнил, как всего несколько часов назад она, уже взрослая и красивая женщина, с высоко поднятой головой предстала перед королевской четой. Если бы она погибла, подумал он, я бы этого не перенес.
  А Лидия: если бы погибла Лидия, я бы остался один. Эта мысль заставила его подняться и пройти к ней в комнату. У ее постели горел ночник. Она глубоко спала, лежа на спине, с чуть приоткрытым ртом, и ее светлые волосы беспорядочно разметались по подушке. Она выглядела такой трогательной и беззащитной. Я никогда не умел объяснить тебе, как сильно я тебя люблю, подумал он. Внезапно ему захотелось прикоснуться к ней, почувствовать, что она живая, теплая. Он лег с ней рядом и поцеловал. Губы ответили ему, но сама она не проснулась. Лидия, пронеслось у него в голове, я бы не смог жить без тебя. Лидия долго лежала без сна, думая о том человеке с револьвером. Потрясение было сильным, она даже закричала от ужаса – но дело было не только в этом. В том человеке, в его движениях, фигуре, одежде, было что-то столь сверхъестественно зловещее, что вызывало мысль о привидении. Она сожалела, что не увидела его глаз.
  Спустя некоторое время, приняв снотворного, она заснула. Ей снилось, что в ее спальню вошел тот вооруженный мужчина и лег с ней в постель. То была ее теперешняя спальня, но во сне ей снова было восемнадцать лет. Человек положил револьвер на белую подушку подле ее головы. Лицо его все еще было замотано шарфом. Она поняла, что любит этого человека. И через шарф поцеловала его губы.
  Любовь его была прекрасна. Ей стало казаться, что все это ей только снится. Ей хотелось видеть это лицо. Она спросила: «Кто ты?» – и голос ей ответил: «Стивен». Она знала, что это не так, но револьвер, лежавший на подушке, вдруг превратился в шпагу Стивена, и с кончика ее капала кровь. И тут ее охватили сомнения. Она прильнула к этому мужчине в страхе, что сон закончится, а утоление так и не придет. В смутном сознании ее перемешались сон и явь, но сила сна была сильнее. Ее охватило ощущение необыкновенной физической радости, и самообладание стало покидать ее. В момент наивысшего восторга человек из сновидения сдернул с лица шарф, Лидия открыла глаза и увидела над собой лицо Стивена; и в первый раз за девятнадцать лет она закричала в экстазе.
   Глава 5
  
  Со смешанными чувствами ожидала Шарлотта бала в честь первого выхода в свет Белинды. Она еще ни разу не была на балу в городском доме, хотя много раз присутствовала на загородных и особенно часто в замке Уолденов. Танцевать она любила и знала, что делает это хорошо, но ей ужасно не нравилось сидеть у стенки с невзрачными девицами и ждать, будто ты на торжище, пока какой-нибудь молодой человек не выберет тебя и не пригласит на танец. Она недоумевала, почему же среди просвещенных, светских людей нельзя это устроить как-то более цивилизованно.
  В дом дяди Джорджа и тети Клариссы на Мейфер они прибыли за полчаса до полуночи, что, по словам мамочки, было самым ранним и допустимым временем прибытия на лондонский бал. Между тротуаром и воротами в сад, превращенными на время бала в древнеримскую триумфальную арку, был устроен полосатый навес и положен красный ковер.
  Но даже эти ухищрения не подготовили Шарлотту к тому, что она увидела, пройдя через арку. Весь сад был превращен в античный атриум. В изумлении глядела она вокруг. На месте лужаек и клумб возникла танцевальная площадка с полом из твердой древесины, выложенной черными и белыми квадратами наподобие мраморных плит. Площадка обрамлялась белой колоннадой, увешанной гирляндами лавра. За колоннадой в некоем подобии галереи располагались скамейки для тех, кто не участвовал в танцах. В центре атриума красовался фонтан в виде мальчика с дельфином, плещущихся в мраморном бассейне, и струйки воды подсвечивались цветными прожекторами. На балконе верхней спальни оркестр вовсю играл рэгтайм. Стены декорированы гирляндами вьюнов и роз, с балкона свешиваются корзины бегоний. И все это пространство, от карниза дома до садовой стены, покрыто полотняным тентом нежно-голубого цвета.
  – Настоящее чудо, – сказала Шарлотта.
  А папа заметил брату:
  – Ну и гостей у вас, Джордж.
  – Мы пригласили восемьсот человек. А что, черт возьми, случилось с тобой в парке?
  – О, не так уж все страшно, как говорят, – папочка натянуто улыбнулся. Он взял Джорджа под руку и они отошли в сторону, чтобы поговорить без помех.
  Шарлотта занялась изучением гостей. Все мужчины были одеты по вечернему парадно – белый галстук, белый жилет и фрак. Это особенно идет молодым мужчинам, подумала Шарлотта, или во всяком случае – стройным; тогда во время танцев они выглядят ослепительно. Разглядывая туалеты дам, она пришла к выводу, что их собственные с матерью платья были, хоть и изысканны, но чуточку старомодны со всеми этими оборками и шлейфами, сильно приталенные. На тетушке же Клариссе было длинное, прямое, узкое платье с облегающей юбкой, в которой было бы трудно танцевать, а на Белинде восточные шальвары.
  Шарлотта поняла, что никого из гостей она не знала. Кто же пригласит меня танцевать, подумала она, вслед за папой и дядей Джорджем? Однако, младший брат тети Клариссы, Джонатан, провальсировав с ней, представил ее троим молодым людям, учившимся с ним в Оксфорде, и они тоже танцевали с ней. Она нашла их беседу однообразной: сказав, что пол для танцев очень хорош и что оркестр Готлиба чудесен, они выдыхались. Шарлотта попыталась было поддержать беседу, задавая вопрос: «Не считаете ли вы, что у женщин должно быть право голоса?» – И получила ответы: «Конечно, нет», «Не имею понятия» и «Но вы ведь не одна из этих самых?» Последний из ее партнеров по имени Фредди повел ее в дом поужинать. Это был довольно холеный молодой человек с правильными чертами лица, наверное красивый, подумала Шарлотта, и светлыми волосами. Он заканчивал первый курс в Оксфорде. В Оксфорде довольно весело, сказал он, но тут же признался, что он не большой охотник до книг и что, пожалуй, в октябре он не вернется в Оксфорд.
  Внутри весь дом был украшен цветами и ярко освещен электрическими лампами. На ужин подавались горячий и охлажденный супы, омары, куропатки, клубника, мороженое и персики из теплиц.
  – Всегда одно и то же меню на ужин, – заметил Фредди. – Все приглашают одного и того же повара.
  – Вы часто посещаете балы? – спросила Шарлотта.
  – Боюсь, что да. В сезон почти постоянно.
  В надежде, что это ее как-то развеселит, Шарлотта выпила шампанского, а потом оставила Фредди и пошла бродить по гостиным дома. В одной из них шла игра в бридж. В другой беседовали две пожилые графини. В третьей мужчины постарше играли в бильярд, а молодые курили. Там же Шарлотта увидела и Белинду с сигаретой в руке. Шарлотта никогда не видела никакого смысла в курении, разве что ради того, чтобы выглядеть опытной и искушенной. И Белинда действительно выглядела таковой.
  – Мне ужасно нравится твое платье, – сказала Белинда.
  – Не выдумывай. А вот ты и впрямь потрясающа. Как тебе удалось уговорить мачеху разрешить тебе нарядиться нот так?
  – Она бы и сама хотела так одеться!
  – Впечатление, что она намного моложе моей мамы. Но она и в самом деле моложе.
  – Кроме того, мачеха – это несколько другое. Что там с тобой случилось после приема во дворце?
  – О, совершенно невероятное! Какой-то сумасшедший наставил на нас револьвер!
  – Твоя мама мне рассказала. Ты, наверное, жутко испугалась?
  – Некогда было – мне пришлось успокаивать мамочку. Но потом я действительно пережила страх. А помнишь, ты во дворце сказала, что хочешь о чем-то поговорить со мной?
  – Ах, да! Ну, слушай, – она отвела Шарлотту в сторонку, подальше от молодых людей. – Я узнала, каким образом они выходят наружу.
  – Кто?
  – Младенцы.
  – О! – Шарлотта вся обратилась в слух. – Рассказывай же.
  Белинда понизила голос.
  – Они выходят у тебя между ног, там где писаешь.
  – Там очень узко.
  – Оно растягивается.
  Как это ужасно, подумала Шарлотта.
  – Но это еще не все, – продолжала Шарлотта. – Я узнала, как все это начинается.
  – И как же?
  Взяв Шарлотту за локоток, Белинда прошла с ней в дальний угол комнаты. Они остановились у зеркала, обрамленного гирляндами роз. Белинда заговорила почти шепотом.
  – Ты знаешь, что, когда выходишь замуж, то должна спать в одной постели с мужем?
  – Неужели?
  – Да.
  – У папы и мамы отдельные спальни.
  – Смежные?
  – Да.
  – Это для того, чтобы они могли спать в одной постели. – Зачем?
  – Затем, что для того, чтобы появился ребенок, муж должен засунуть свой крючок вот в это самое место, откуда выходят младенцы.
  – Какой такой крючок?
  – Тсс! Это то, что у мужчины между ног – разве ты никогда не видела репродукцию «Давида» Микельанджело?
  – Нет.
  – Ну, это то, чем они писают. Похоже на палец.
  – И чтобы завести детей, нужно делать это?
  – Да.
  – И все женатые люди должны это делать?
  – Да.
  – Как отвратительно. Кто тебе это рассказал?
  – Виола Понтадэрви. Она поклялась, что все так и есть.
  Но Шарлотта, сама не зная почему, и не сомневалась в этом. Услышанное словно напомнило ей о чем-то давно забытом. Во всем этом, как ни странно, был смысл. Тем не менее она испытала физический шок. Он был подобен чувству тошноты, которое она иногда ощущала во сне, когда ужасное подозрение оказывалось правдой, или же когда она страшилась падения и обнаруживала, что на самом деле падала.
  – Я очень рада, что ты разузнала обо всем, – сказала она. – Иначе же, если выходишь замуж, ничего не зная об этом... как неловко все может обернуться!
  – Считается, что мама должна обо всем рассказать дочери накануне свадьбы, но если мамочка слишком стеснительная, то ты просто... узнаешь про это, когда оно происходит.
  – Слава Богу, что нашлась Виола Понтадэрви – Тут вдруг Шарлотте пришла в голову одна мысль. – А это как-то связано с кровотечением, которое, ну... случается каждый месяц?
  – Я не знаю.
  – Наверное, связано. Все эти вещи связаны между собой – все, о чем люди не говорят. Что ж, теперь понятно, почему об этом не говорят – все это так отвратительно.
  – То, чем занимаются в постели, называется половым сношением, но Виола сказала, что простые люди называют это просто траханьем.
  – Похоже, она многое знает.
  – У нее есть братья. Они рассказали ей давным-давно.
  – А откуда они сами узнали?
  – От старших мальчиков в школе. Мальчишки всегда интересуются подобными вещами.
  – Что ж, – произнесла Шарлотта, – во всем этом есть какая-то жутковатая привлекательность.
  Вдруг в зеркале она увидела отражение тети Клариссы.
  – Что это вы тут запрятались в угол? – спросила она. Шарлотта покраснела, но тете Клариссе, видимо, и не нужен был ответ, потому что она тут же добавила:
  – Пожалуйста, Белинда, пойди пообщайся с гостями – это ведь твой бал.
  Она удалилась, и девушки стали прогуливаться по гостиным. Гостиные были устроены вкруговую, так что, пройдя их все, можно было снова оказаться в самом начале, на верхней площадке лестницы. Шарлотта сказала:
  – Думаю, я никогда бы не смогла заставить себя делать это.
  – Неужели? – спросила Белинда с несколько странным выражением лица.
  – Что ты хочешь этим сказать?
  – Не знаю. Просто я думала об этом. Может быть, это приятно.
  Шарлотта в изумлении уставилась на нее. – Мне надо пойти танцевать, – сказала она. – Увидимся позже.
  Она стала спускаться по лестнице. Наблюдая за ней, Шарлотта задумалась, сколько же потрясающих тайн жизни откроется перед ними.
  Вернувшись в столовую, она выпила еще бокал шампанского. Каким странным способом продолжается род человеческий, размышляла она. Наверное, животные делали что-то подобное же. А птицы? Нет, птицы откладывают яйца. Боже, а что за слова! Крючок и траханье. Все эти сотни элегантных, изысканных людей вокруг знали эти слова, но никогда не произносили вслух. А раз их не произносили, то они казались стыдными. А раз казались стыдными, то их и не произносили. Во всем этом было что-то глупое. Если Создатель предопределил людям трахаться, то зачем делать вид, что этого нет.
  Допив бокал, она прошла к танцевальной площадке. Папа и мама танцевали там польку и делали это прекрасно. Мамочка уже оправилась после происшествия в парке, но папа все еще никак не мог о нем забыть. В белом галстуке и фраке он выглядел великолепно. Если бы у него болела нога, он не стал бы пускаться в пляс, но видимо, сегодня она его не беспокоила. Для такого крупного мужчины он очень легко двигался. По всему было видно, что мама веселилась вовсю. Во время танцев она всегда позволяла себе немного расслабиться. Ее обычная сдержанность улетучилась, она широко улыбалась, а ее лодыжки так и мелькали из-под платья.
  Когда полька закончилась, папочка увидел Шарлотту и подошел к ней.
  – Могу ли я пригласить вас на танец, леди Шарлотта?
  – Конечно, милорд.
  Заиграли вальс. Папа казался рассеянным, но тем не менее вел ее в танце очень уверенно. Интересно, а у меня такой же сияющий вид, как у мамочки, подумала она. Наверное, нет. Вдруг она подумала о том, чем занимаются ее родители в постели, и эта мысль показалась ей ужасно обескураживающей. Папа спросил:
  – Ты довольна своим первым большим балом?
  – Да, спасибо, – ответила она вежливо, как и должно.
  – У тебя задумчивый вид.
  – Я стараюсь вести себя, как можно лучше. – Свет огней и яркие краски вдруг смешались у нее в глазах, и ей пришлось напрячься, чтобы стоять прямо. Она испугалась, что упадет и будет выглядеть смешной. Почувствовав ее неустойчивость, папа поддержал ее, а через секунду танец закончился.
  Отец увел ее с танцевальной площадки.
  – Ты хорошо себя чувствуешь?
  – Прекрасно, просто на миг закружилась голова.
  – Ты курила?
  Шарлотта засмеялась:
  – Конечно, нет.
  – У молодых леди кружится голова на балах прежде всего из-за этого. Мой тебе совет: если решишь попробовать покурить, делай это, когда одна.
  – Не думаю, что мне захочется попробовать.
  Следующий танец она просидела, а потом вновь появился Фредди. Танцуя с ним, она вдруг подумала, что все эти молодые люди и девушки, и среди них и Фредди и она сама, должны были на подобных балах подыскивать себе мужей и жен. И тут она впервые взглянула на Фредди, как на возможного кандидата в мужья. Но эта идея показалась ей совершенно невероятной.
  Тогда какого мужа я хотела бы, подумала она. Но на этот счет у нее не было никаких соображений. Фредди проговорил:
  – Джонатан мне сказал: «Фредди, познакомься с Шарлоттой», но ведь вас зовут леди Шарлотта Уолден.
  – Да. А вы кто?
  – Ну, в общем-то, маркиз Шалфонт.
  Значит, пронеслось в голове у Шарлотты, мы из одного круга.
  Чуть позже они с Фредди присоединились к беседе с Белиндой и приятелями Фредди. Они обсуждали новую пьесу «Пигмалион», о которой говорили, что она ужасно смешна, но весьма вульгарна. Юноши заговорили о предстоящем посещении матча по боксу, и Белинда заявила, что и она хотела бы пойти, на что молодые люди сказали, что это совершенно невозможно. Потом заговорили о джазе. Один из юношей был в некотором роде знатоком, так как прожил год в Соединенных Штатах, но Фредди джаз не нравился, и он с важным видом принялся рассуждать о «негрификации общества». Все пили кофе, а Белинда закурила еще одну сигарету. Шарлотте уже начинала нравиться вся эта атмосфера.
  Но их вечеринку расстроила мать Шарлотты.
  – Мы с отцом уезжаем, – сказала она. – Прислать за тобой коляску?
  Тут Шарлотта поняла, что устала.
  – Нет, я поеду с вами, – сказала она. – Который уже час?
  – Четыре.
  Они пошли за накидками. Мама спросила:
  – Ты хорошо повеселилась?
  – Да, спасибо, мама.
  – Я тоже. Кто эти молодые люди?
  – Приятели Джонатана.
  – Симпатичные?
  – Ну, к концу беседа стала интересной.
  Папа уже вызвал экипаж. Когда они отъехали от освещенного огнями сада, где шел прием, Шарлотта вдруг вспомнила, что произошло в предыдущий раз, когда они ехали в карете, и тут ей стало страшно.
  Папа держал мамочку за руку. Они выглядели такими счастливыми. Шарлотта почувствовала себя посторонней. Она стала смотреть в окно. В предрассветных сумерках она увидела четверых мужчин в шелковых цилиндрах, идущих по-Парк-Лейн. Вероятно, возвращались домой из какого-нибудь ночного клуба. Когда же экипаж завернул за угол Гайд-Парка, в глаза Шарлотте бросилось что-то странное.
  – Что это? – спросила она. Мама выглянула из окна.
  – О чем ты, дорогая?
  – Там, на тротуаре. Похоже, это люди.
  – Так и есть.
  – Что они там делают?
  – Спят.
  Шарлотта пришла в ужас. Их было восемь или десять, прислонившихся к стене, завернувшихся в одеяла, пальто и просто в газеты. Трудно было понять, женщины это или мужчины, но некоторые кучки выглядели такими маленькими, что вполне могли оказаться детьми.
  Она спросила:
  – Почему они спят здесь?
  – Не знаю, дорогая, – ответила мама. А папа сказал:
  – Потому что больше им негде спать.
  – Так у них нет дома?
  – Нет.
  – Я и не знала, что есть такие бедняки, – проговорила Шарлотта. – Как это ужасно, – Она подумала о всех этих комнатах в доме дяди Джорджа, о богатом угощении, к которому едва притронулись восемь сотен уже пообедавших гостей, о всех этих элегантных нарядах, которые заново шились к каждому сезону в то время, как другие люди спали на улице, прикрывшись газетами. – Мы должны что-то сделать для них, – сказала она.
  – Мы? – спросил папа. – И что же мы должны сделать?
  – Построить для них дома. – Для всех них?
  – А сколько таких, как они?
  – Тысячи, – папа повел плечами.
  – Тысячи! А я-то подумала, только несколько вот этих. – Известие сразило Шарлотту. – А ты не мог бы построить маленькие дома?
  – Сейчас невыгодно строить дома, особенно в этой части горда.
  – Вероятно, тебе все равно следует этим заняться.
  – Почему?
  – Потому что сильные должны заботиться о слабых. Я слышала, как ты говорил это м-ру Самсону. – Самсон был управляющим имением Уолденов, и он всегда пытался сэкономить на ремонте сдаваемых в аренду домиков.
  – Мы и так заботимся о многих людях, – сказал папа. – Обо всех слугах, которым мы платим жалованье, обо всех арендаторах, живущих в наших коттеджах и обрабатывающих нашу землю, о рабочих из компаний, куда мы вкладываем деньги, обо всех чиновниках, которых мы содержим на наши налоги...
  – Не думаю, что это может служить оправданием, – перебила его Шарлотта. – Эти несчастные люди спят на улице. А что они будут делать зимой?
  Вдруг мама проговорила с резкостью:
  – Твой отец не нуждается в оправданиях. Он родился аристократом, и он умело управляет своим имением. Он имеет право на свое богатство. А эти люди на тротуаре – бездельники, преступники, пьяницы и транжиры.
  – Даже дети?
  – Не дерзи. Помни, что тебе еще многому предстоит учиться.
  – Да, вижу, что еще многому, – сказала Шарлотта.
  Когда экипаж въехал во двор их дома, Шарлотта увидела еще одного спящего на улице, у самых ворот особняка. Она решила разглядеть этого человека получше. Экипаж остановился у главного входа. Чарльз сначала помог выйти маме, потом Шарлотте. Шарлотта побежала через двор. Уильям уже закрывал ворота.
  – Подождите минутку, – крикнула Шарлотта. Услышала, как папа произнес:
  – Что за чертовщина?
  Она выбежала на улицу.
  Спящий оказался женщиной. Она неловко лежала на тротуаре, привалившись спиной к стене, окружавшей двор. На ней были мужские ботинки, шерстяные чулки, грязное голубое пальто и огромная, когда-то модная шляпа с букетиком искусственных цветов. Голова была повернута вбок, а лицо обращено к Шарлотте.
  В этом круглом лице и широких губах мелькнуло что-то знакомое. Женщина выглядела молодой...
  Шарлотта вскрикнула:
  – Энни!
  Спящая открыла глаза.
  В ужасе Шарлотта уставилась на нее. Всего два месяца назад Энни служила горничной в поместье Уолденов, носила накрахмаленную чистую униформу и маленькую белую шляпку, эдакая смазливая девушка с большим бюстом и заразительным смехом.
  – Энни, что с тобой случилось?
  С трудом поднявшись на ноги, Энни присела в жалком реверансе.
  – О, леди Шарлотта, я надеялась увидеть вас, вы всегда были добры ко мне, мне некуда пойти...
  – Но как же ты оказалась в таком положении?
  – Меня выгнали, миледи, и не дали рекомендации, когда узнали, что я жду ребенка. Я знаю, что поступила дурно...
  – Но ты ведь не замужем.
  – Но я гуляла с Джимми, младшим садовником...
  Тут Шарлотта вспомнила откровения Белинды и поняла, что если все из сказанного ею правда, то у девушек действительно могут появляться дети, даже если они не замужем. – А где ребенок?
  – Я потеряла его.
  – Потеряла?
  – То есть, он родился слишком рано, миледи, и был мертвый.
  – Какой ужас, – прошептала Шарлотта. О таком она даже не слышала. – А почему Джимми не с тобой?
  – Он сбежал в моряки. Я знаю, он любил меня, но он испугался женитьбы, ведь ему всего семнадцать... – Энни разразилась плачем.
  Шарлотта услышала голос отца.
  – Шарлотта, иди сюда немедленно.
  Она оглянулась. Он стоял в воротах в своем праздничном вечернем одеянии, держа в руке шелковый цилиндр, и вдруг ей показалось, что она видит перед собой огромного, самодовольного, жестокосердного старика.
  – Вот одна из служанок, о которых вы так хорошо заботитесь, – сказала она.
  Отец взглянул на девушку.
  – Энни! Что все это значит? Энни заговорила.
  – Милорд, Джимми убежал, и я не смогла выйти за него замуж и не смогла найти себе другое место, потому что вы так и не дали мне рекомендации, и мне было стыдно возвращаться домой, вот я и приехала в Лондон...
  – Приехала в Лондон, чтобы просить милостыню, – резко сказал отец.
  – Папа! – закричала Шарлотта.
  – Шарлотта, ты не понимаешь...
  – Я отлично все понимаю...
  Тут появилась мамочка и приказала:
  – Шарлотта, отойди подальше от этого существа!
  – Это не существо, это Энни. – Энни! – мама даже взвизгнула. – Она же падшая женщина!
  – Ну, хватит, – сказал папа. – Наша семья не устраивает споров на улице. Немедленно пройдем в дом.
  Шарлотта обняла Энни.
  – Она нуждается в ванне, новой одежде и горячем завтраке.
  – Не говори глупостей, – сказала мама. При виде Энни она почти уже впала в истерику.
  – Хорошо, – сказал папа. – Проведи ее на кухню. Служанки должны уже к этому времени встать. Вели им позаботиться о ней. А потом приходи поговорить со мной в гостиную.
  Мама проговорила:
  – Стивен, это же безумие.
  – Войдем в дом, – произнес отец. И они пошли в дом.
  Шарлотта отвела Энни вниз на кухню.
  Одна из служанок чистила кухонную плиту, а другая нарезала к завтраку бекон. Было только начало шестого: Шарлотта и понятия не имела, что они начинают работать так рано. Обе прислуги изумленно уставились на нее, когда она, в своем бальном платье и в сопровождении Энни, вошла на кухню.
  Шарлотта сказала:
  – Это Энни. Она раньше работала в нашем поместье Уолденов. Ей не повезло, но она добрая девушка. Ей нужна ванна. Раздобудьте ей новую одежду, а старую сожгите. А потом покормите завтраком.
  На какое-то время прислуга онемела, затем кухонная девушка сказала:
  – Хорошо, миледи.
  – Навещу тебя попозже, Энни, – сказала Шарлотта.
  Энни схватила руку Шарлотты.
  – О, благодарю вас, миледи.
  Шарлотта вышла.
  Поднимаясь наверх, она подумала про себя: ну, теперь не избежать неприятностей. Но особенного беспокойства она не испытывала. У нее было почти полное ощущение, что ее родители предали ее. Какой смысл было столько лет учиться, чтобы в один прекрасный вечер обнаружить, что самые важные вещи от нее скрывались? Несомненно, они говорили, что таким образом защищают юных девушек, но Шарлотта полагала, что самым подходящим здесь будет слово «обман». Думая о том, какой несведущей она была до сегодняшнего вечера, она чувствовала себя такой одураченной, и от этого ужасно злилась.
  Она уверенным шагом вошла в гостиную.
  Папа с бокалом в руке стоял у камина. Мама, сидя за фортепьяно, со страдальческим выражением на лице, играла что-то очень грустное. Шторы на окнах были раздвинуты. Комната в холодном утреннем свете выглядела необычно, в пепельницах еще лежали окурки вчерашних сигарет. Гостиная предназначалась для вечерней жизни, сейчас в ней не хватало света и тепла, лакеев, разносящих напитки, толпы принаряженных гостей.
  Сегодня все здесь выглядело по-иному.
  – Итак, Шарлотта, – начал папа, – ты не понимаешь, что за женщина эта Энни. Знаешь, мы ведь уволили ее не без причины. Она совершила нечто очень дурное, чего я не могу тебе объяснить...
  – Я знаю, что она такое совершила, – сказала Шарлотта, усаживаясь. – И знаю, с кем. С младшим садовником по имени Джимми.
  Мама изумленно вскрикнула. А папа сказал:
  – Не думаю, что ты понимаешь, о чем говоришь.
  – А если и не понимаю, то чья тут вина? – взорвалась Шарлотта. – Как же я умудрилась дожить до восемнадцати лет, не зная, что есть такие бедняки, которым приходится спать на улице, что служанок, если они ждут ребенка, просто увольняют, и что – что – мужчины устроены не так, как женщины? Только не пытайся убедить меня, что я не в состоянии понять эти вещи, и что мне предстоит многому учиться. Всю свою жизнь я только и делаю, что учусь, и вот вдруг обнаруживаю, что большая часть из выученного мной – просто ложь! Как вы смели! Как вы смели! – Она разрыдалась и возненавидела себя за то, что не смогла сдержаться.
  Она услышала слова мамочки:
  – О, как это глупо.
  А папа сел рядом и взял ее за руку.
  – Мне очень жаль, что ты так реагируешь, – сказал он. – Всех молодых девушек стараются держать в неведении по поводу некоторых вещей. Это делается для их же блага. Мы никогда тебе не лгали. А если не рассказывали тебе, как груб и жесток мир, то только потому, что хотели, чтобы ты как можно больше наслаждалась беззаботностью детства. Возможно, мы допустили ошибку.
  – Мы не хотели, чтобы ты попала в беду подобно Энни, – резко бросила мать.
  – Я бы не стал так говорить, – мягко произнес отец.
  Ярость Шарлотты улетучилась. Она вновь почувствовала себя ребенком. Ей захотелось положить голову на папочкино плечо, но гордость не позволила ей сделать это.
  – Так может, мы простим друг друга и снова станем друзьями? – сказал папа.
  К этому моменту в голове у Шарлотты ясно сформулировалась мысль, которая до сих пор лишь тихо созревала, и она, не раздумывая, заговорила:
  – А вы разрешите мне сделать Энни своей личной горничной?
  – Ну... – произнес папа.
  – Даже и не думай! – истерично воскликнула маман. – Об этом не может быть и речи! Чтобы восемнадцатилетняя дочь графа взяла бы себе в горничные падшую женщину! Нет, нет, решение окончательное и бесповоротное!
  – Что же ей тогда делать? – спокойно спросила Шарлотта.
  – Ей следовало бы думать об этом, когда... Ей следовало подумать об этом раньше.
  Тут снова заговорил папа.
  – Шарлотта, безусловно, мы не можем допустить, чтобы женщина дурного поведения жила в нашем доме. Даже если бы я согласился на это, слуги были бы просто шокированы. Половина из них тут же бы уволилась. Мы еще услышим недовольное ворчание только из-за того, что девушку пустили на кухню. Вот видишь, дело ведь не только в нас с мамой – все общество держит таких людей на расстоянии.
  – Тогда я куплю ей дом, – сказала Шарлотта, – буду платить ей пособие и стану ей другом.
  – Но у тебя нет денег, – заметила мама.
  – Мой русский дедушка оставил мне что-то.
  Папа сказал:
  – Но пока ты не достигнешь совершеннолетия, этими деньгами распоряжаюсь я, а я не допущу, чтобы их тратили подобным образом.
  – Тогда что же с ней делать? – в отчаянии спросила Шарлотта.
  – Я заключу с тобой сделку, – произнес папа. – Я дам ей денег, чтобы снять приличное жилье, и позабочусь, чтобы она получила работу на фабрике.
  – А с моей стороны что требуется?
  – Ты должна обещать мне никогда не пытаться общаться с ней.
  Шарлотта почувствовала ужасную усталость. У папочки на все был ответ. У нее больше не было сил спорить с ним и не было воли настаивать на своем. Она вздохнула с горечью.
  – Хорошо, – сказала она.
  – Молодец. А теперь пойди к ней и сообщи наши условия, а потом попрощайся.
  – Боюсь, что не смогу посмотреть ей в глаза.
  Папа похлопал ее по руке.
  – Вот увидишь, она будет тебе очень благодарна. Когда поговоришь с ней, отправляйся спать. Я позабочусь о деталях.
  Шарлотта никак не могла понять, победила она или проиграла, был ли папа жесток или же великодушен, спасли ли она Энни или пренебрегли ею.
  – Очень хорошо, – устало проговорила она. Ей захотелось сказать папочке, как сильно она его любила, но слова словно застряли у нее в горле. Спустя мгновение она встала и вышла из гостиной.
  * * *
  В середине следующего дня после своего фиаско Феликс был разбужен Бриджет. Он ощущал жуткую слабость. Бриджет стояла у его постели с большой чашкой в руке. Феликс приподнялся и взял чашку. Содержимое ее было чудесным. Горячее молоко с сахаром, растопленным маслом и кусочками хлеба. Пока он пил, Бриджет расхаживала по комнате, прибирая и напевая сентиментальную песенку о парнях, отдавших жизнь за Ирландию.
  Она вышла и вернулась с еще одной ирландкой такого же возраста, как и она сама. Эта женщина оказалась медицинской сестрой. Она зашила ему рану на руке и наложила повязку на рану в плече. Из разговора Феликс понял, что она в этой округе занималась абортами. Бриджет объяснила ей, что Феликс подрался с кем-то в баре. Взяв шиллинг за визит, сестра сказала:
  – Умереть вы не умрете. Но если бы обратились к врачу сразу, то не потеряли бы столько крови. А так еще долго будете чувствовать слабость.
  Когда она ушла, Бриджет завела с Феликсом разговор. Бриджет была полной, добродушной женщиной лет под шестьдесят. По ее словам, у мужа ее в Ирландии случились неприятности, и они решили скрыться в Лондоне, где он и умер от пьянства. У нее было два сына, служивших полицейскими в Нью-Йорке, и дочь, работавшая прислугой в Белфасте. В ней чувствовалась какая-то горечь, иногда проявлявшаяся в саркастических замечаниях, обычно по поводу англичан и их поведения.
  Пока она объясняла, почему Ирландия должна стать независимой, Феликс заснул. Вечером она снова разбудила его и накормила супом.
  На следующий день его телесные раны явно начали заживать, но тут он стал страдать от ран душевных. Вновь к нему вернулось все то отчаяние и недовольство собой, которое он пережил, убегая из парка. Он убегал! Как вообще такое могло случиться?
  ЛИДИЯ!
  Она стала леди Уолден.
  Он почувствовал приступ тошноты.
  Огромным усилием воли он заставил себя размышлять холодно и здраво. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Вполне очевидно, что англичанин, за которого она вышла, скорее всего принадлежал к аристократическому кругу и имел значительные интересы в России. Также очевидно, что человек, ведущий переговоры с Орловым, был из высших слоев общества и являлся знатоком в российских делах. Догадаться, что это окажется один и тот же человек, я не мог, думал про себя Феликс, но я должен был предвидеть такую возможность.
  Совпадение не было столь уж удивительным, как казалось поначалу, но все равно не менее потрясающим. Дважды в своей жизни Феликс пережил безоглядное, слепое, безумное счастье. Первый раз в возрасте четырех дет, когда, еще до смерти матери, ему подарили красный мяч. Второй раз – когда в него влюбилась Лидия. Но красный мяч у него никто не отбирал. Он не мог себе представить большего счастья, чем то, что он испытал с Лидией, но и более страшного отчаяния, чем после расставания с ней. С тех пор в эмоциональной жизни Феликса не случалось подобных взлетов и падений. После того, как она уехала, он, облачившись в монашеское одеяние, стал бродить по российским селам и проповедовать анархические идеи. Он был прекрасным проповедником, и у него появилось много друзей, но влюбляться он больше не влюблялся и надеялся, что этого с ним никогда не случится.
  Его проповедническая деятельность оборвалась в 1899 году, когда во время всеобщей студенческой забастовки он был арестован как агитатор и сослан в Сибирь. Годы хождений по селам уже приучили его к холоду, голоду и боли, но теперь, на каторге, скованный цепью, допотопными орудиями добывающий золото на прииске, работающий рядом с упавшим замертво и прикованным к нему таким же каторжанином, видя сцены избиения кнутом детей и женщин, он познал мрак, горечь, отчаяние и, наконец, ненависть. В Сибири он научился суровой правде жизни: красть, чтобы не умереть с голоду, прятаться, чтобы не быть избитым, драться, чтобы не погибнуть. Там научился он изворотливости и безжалостности. Там он узнал, в чем главная суть тирании: в том, что она натравливает свои жертвы друг на друга, чтобы они не обратились против своих тиранов.
  Он сбежал с каторги и после этого началась его длинная путь-дорога в безумие, закончившаяся убийством полицейского под Омском, вслед за чем он понял, что больше не испытывает страха.
  В цивилизованную жизнь он вернулся законченным революционером. Теперь ему даже не верилось, что когда-то он колебался, бросать ли бомбы в хозяев тех сибирских каторжных рудников. Еврейские погромы, инсценированные властями на западных и южных окраинах России, приводили его в бешенство. Распри большевиков и меньшевиков на втором съезде социал-демократов вызывали у него отвращение. А анархистский журнал «Хлеб и свобода», издаваемый в Женеве, воодушевлял его. В конце концов, полный ненависти к властям, разочаровавшись в социалистах и уверовав в анархизм, он поехал в Белосток и создал там группу единомышленников под названием «Борьба».
  То были славные годы. Затем он перенес свою деятельность в Санкт-Петербург и организовал там еще одну боевую группу анархистов, осуществивших убийство великого князя Сергея. В том, 1905 году казалось, что революция неминуема. Затем наступила реакция, жестокая и кровавая.
  Однажды ночью в дома, где жили члены анархистской группы, ворвалась тайная полиция и арестовала всех, кроме Феликса, который, убив одного жандарма и ранив другого, убежал и скрылся в Швейцарии. К тому времени никто уже не мог бы остановить его – столько в нем было решимости, воли, гнева и беспощадности.
  И все те годы, и в последующие, проведенные в тихой Швейцарии, он никогда никого не любил. Встречались люди, к которым он относился с симпатией – грузинский свинопас, старый еврей из Белостока, делавший бомбы, Ульрих в Женеве – но, появляясь, они затем уходили из его жизни. Встречались ему и женщины. Многие из них чувствовали неистовость его натуры и отшатывались, но те, кому он был по душе, находили его чрезвычайно привлекательным. Временами он поддавался соблазну, за которым почти всегда следовало разочарование. Родители его умерли, а свою сестру он не видел уже лет двадцать. Ему стало казаться, что вся его жизнь после встречи с Лидией напоминала забытье. Ему удалось выжить, пережить тюрьму, пытки, каторгу и долгий, страшный побег из Сибири только потому, что он почти потерял всякую чувствительность. Даже к самому себе он стал совершенно безразличен, и этим, по его мнению, и объяснялось отсутствие у него чувства страха; если тебе все безразлично, то и страху неоткуда взяться.
  Его устраивал такой оборот дела.
  Он любил не отдельных людей, а человечество в целом. Сочувствовал голодающим крестьянам вообще, больным детям, запуганным солдатам и искалеченным шахтерам вообще. Ненавидел не кого-либо конкретно, а всех князей вообще, всех помещиков, всех капиталистов и всех генералов.
  Таким выковала Феликса жизнь, и из неопределенности юности он вышел зрелым, с устоявшимися взглядами мужчиной. А тот крик Лидии, подумалось ему, был ужасен тем, что напомнил о возможности существования другого Феликса, теплого, чувственного и любящего, способного ощущать ревность, алчность, тщеславие и страх. Предпочел бы я быть тем человеком, спрашивал он сам себя. Тот человек жаждал бы вглядываться в ее огромные серые глаза, гладить ее прекрасные светлые волосы, слушать ее беспомощный смех при попытках научиться свистеть, мечтал бы вести с ней споры о Толстом, поедать черный хлеб с селедкой, видеть, как морщится ее хорошенькое личико после первого глотка водки. Тот человек был веселым.
  А еще он не был бы равнодушным. Его бы интересовало, счастлива ли Лидия. Он бы побоялся нажать на курок из страха, что и ее может ранить рикошетом. Он мог бы не захотеть убивать ее племянника, знай он, что она привязана к этому юноше. Из того человека получился бы очень плохой революционер.
  Нет, думал он, засыпая, я бы не хотел быть тем человеком. Он даже и не опасен.
  Ночью ему приснилось, что он застрелил Лидию, а когда проснулся, то не мог вспомнить, испытывал ли он при этом сожаление.
  На третий день он вышел на улицу. Бриджет отдала ему рубашку и пальто, принадлежавшие ее мужу. Они оказались мешковаты, так как ее муж был пониже и пошире Феликса. Его же собственные брюки и сапоги еще вполне можно было носить, а кровь с них Бриджет смыла.
  Велосипед, сломавшийся от падения на ступеньки, он починил. Выпрямил согнувшийся руль, залатал шину, склеил треснувшее кожаное сиденье. Забравшись на него, проехал немного, но быстро понял, что слишком слаб для длинных поездок. Вместо этого пошел пешком.
  Стоял великолепный солнечный день. В лавке на Морнингтон-Креснт он отдал старьевщику полпенни и старый пиджак мужа Бриджет, получив взамен более легкий и по размеру. Идя по лондонским улицам, залитым летним теплом, он ощущал себя необычно счастливым. Но мне нечему радоваться, думал он; мой хитроумный, прекрасно продуманный, дерзкий план провалился, и все из-за того, что закричала женщина, а пожилой мужчина вытащил шпагу. Какое фиаско!
  Это Бриджет ободрила меня, решил он. Она сразу поняла, что он попал в беду и не раздумывая, помогла. Это напомнило ему о широте души тех, ради которых он стрелял из револьвера, бросал бомбы и был порезан шпагой. Мысль об этом придала ему силы.
  Добравшись до парка Сент-Джеймс, он занял свое обычное место напротив дома Уолденов. Всматриваясь в белокаменное здание с высокими, элегантными окнами, он думал про себя: меня можно сбить с ног, но меня невозможно уничтожить; знай вы, что я снова здесь, вы бы так и затряслись от страха.
  Он приготовился к длительному наблюдению. Беда состояла в том, что после неудачного покушения жертва, безусловно, насторожилась. Теперь будет гораздо труднее убить Орлова, потому что он предпримет меры предосторожности. Но Феликс обязательно узнает, что это за меры, и постарается обойти их.
  В одиннадцать часов утра со двора выехал экипаж, и Феликсу показалось, что в нем мелькнула борода лопаткой и цилиндр; значит, Уолден. К часу экипаж вернулся. И снова отъехал в три, на этот раз в нем промелькнула женская шляпка, вероятно то была Лидия, или же ее дочь; в любом случае, она вернулась в пять. К вечеру прибыло несколько гостей, и семейство, по всей видимости, ужинало дома. Орлова видно не было. Скорее всего, он выехал из этого дома.
  Все равно я разыщу его, решил он.
  Возвращаясь в Кэмден-Таун, он купил газету. Дома Бриджет предложила ему чая, так что он просматривал газету в ее гостиной. Но ни в придворных, ни в светских новостях об Орлове ничего не писали.
  Бриджет заметила, какие колонки он читает.
  – Интересные сведения для такого парня, как ты, – с насмешкой сказала она. – Теперь, конечно, ты станешь выбирать, на какой бал сегодня отправиться.
  Феликс улыбнулся и ничего не ответил. Бриджет продолжала:
  – А знаешь, мне известно, кто ты. Ты анархист. Феликс так и замер.
  – И кого же ты собираешься убить? – спросила она. – Надеюсь, что этого чертового короля. – Она шумно отхлебнула чай. – Ну, нечего на меня так смотреть. Можно подумать, ты вот-вот перережешь мне горло. Не беспокойся. Я не выдам тебя. Мой муженек в свое время тоже посчитался кое с кем из англичан.
  Феликс был потрясен. Она догадалась – и одобрила! Он просто не знал, что сказать. Встал и сложил газету.
  – Вы добрая женщина, – только и проговорил он.
  – Будь я лет на двадцать помоложе, я бы расцеловала тебя. А теперь уходи, пока я не потеряла голову. – Спасибо вам за чай, – сказал Феликс и вышел.
  Остальную часть вечера он провел, сидя в унылой подвальной комнате, уставясь на стену и размышляя. Безусловно, Орлов где-то прячется, но где?.. Если его не было в особняке Уолденов, он мог оказаться в русском посольстве, либо в доме одного из сотрудников посольства, либо в отеле, либо у одного из друзей Уолдена. Он вполне мог покинуть Лондон и расположиться в каком-нибудь загородном доме. Невозможно было проверить все варианты.
  Задача предстояла не из легких. Он уже начинал волноваться.
  Сначала он подумал о том, чтобы следить за Уолденом. Но это не дало бы нужного результата. Хотя велосипедист вполне мог угнаться на лондонских улицах за экипажем, это было бы крайне утомительно, и Феликс понимал, что еще несколько дней он не сможет этого осилить. Ну, а положим, что потом, в течение трех дней Уолден посетит несколько частных домов, две-три конторы, пару отелей и еще заедет в посольство, как тогда Феликсу узнать, в каком из этих зданий жил Орлов?
  Разузнать, конечно; можно, но на это ушло бы много времени.
  А пока переговоры бы продолжались, и война бы приближалась.
  А если допустить, что несмотря ни на что, Орлов продолжал жить в доме Уолденов, и просто решил не выходить?
  Ложась вечером спать, Феликс мучительно думал над этой задачей, и наутро проснулся с готовым решением.
  Он спросит Лидию.
  Он начистил ботинки, вымыл голову и побрился. Одолжил у Бриджет белый хлопчатобумажный шарф и обмотал им шею, чтобы скрыть отсутствие воротничка и галстука. У старьевщика на Морнингтон-Креснт купил котелок на голову как раз по размеру. У него же в лавке посмотрел на себя в разбитое, тусклое зеркало. Теперь он выглядел угрожающе респектабельным. Он вышел на улицу.
  Он не имел никакого представления, как Лидия воспримет его появление. В том, что она не узнала его в ночь неудачного покушения, он не сомневался: ведь лицо его было прикрыто, а ее крик был ничем иным, как реакцией при виде незнакомца с оружием. Предположим, ему удастся проникнуть в дом и увидеть ее. Как она поступит? Вышвырнет его вон? Начнет ли тотчас сдергивать с себя одежду, как она это делала когда-то? Или же проявит безразличие, отнесясь к нему, как к человеку, которого знала в дни молодости и до которого ей сейчас нет никакого дела?
  А ему хотелось, чтобы его появление потрясло и ошеломило ее, чтобы она по-прежнему любила его, тогда он сможет заставить ее выдать тайну.
  Вдруг он понял, что не помнит, как она выглядит. Это было очень странно. Он помнил, что она была определенного роста – ни полная, ни худая, со светлыми волосами и серыми глазами; но всю ее представить себе не мог. Сосредоточившись, он мог увидеть перед собой какую-то ее отдельную черту, например, нос; а вся она воспринималась как смутная, бесформенная тень в серых сумерках петербургского вечера, и стоило ему захотеть разглядеть ее поближе, как она тут же исчезала.
  Добравшись до парка, он замешкался у их дома. Было десять часов утра. Встали они или еще нет? Во всяком случае, он решил подождать, пока Уолден не уедет. Ему пришло в голову, что в коридоре он может даже наткнуться на Орлова, а ведь теперь у него не было оружия.
  Если так случится, свирепо подумал он, я задушу его руками.
  Он стал гадать, что сейчас делала Лидия. Возможно, одевалась. О, да, пронеслось у него в голове, я будто вижу ее в корсете перед зеркалом, расчесывающую волосы. А может быть, она сейчас завтракает. Подадут яйца, мясо и рыбу, но она всего лишь отломит кусочек мягкой булки и съест ломтик яблока.
  У входа появился экипаж. Пару минут спустя в него кто-то сел, и экипаж поехал к воротам. Когда он выехал на улицу, Феликс как раз стоял на противоположной стороне ее. Вдруг он понял, что смотрит на Уолдена, а Уолден через окошко коляски глядит прямо на него. Феликс едва сдержался, чтобы не закричать:
  – Эй, Уолден, я был у нее первым! – но вместо этого он усмехнулся и приподнял шляпу. Уолден в знак приветствия слегка кивнул головой, и экипаж проехал.
  Феликс подивился, отчего это он вдруг ощутил такой подъем.
  Пройдя в ворота, он пересек двор. Увидев во всех окнах дома цветы, он подумал: о, да, она ведь всегда любила цветы. Поднявшись по ступенькам к входной двери, позвонил.
  Не исключено, что она вызовет полицию, подумалось ему.
  Через секунду дверь открыл слуга. Феликс вошел.
  – Доброе утро, – сказал он.
  – Доброе утро, сэр, – ответил слуга.
  Значит, я действительно выгляжу респектабельно.
  – Я хотел бы повидать графиню Уолден. Это очень срочно. Меня зовут Константин Дмитриевич Левин. Она, конечно, помнит меня по Санкт-Петербургу.
  – Да, сэр. Константин...
  – Константин Дмитриевич Левин. Вот моя визитка. – Феликс стал рыться в кармане пиджака. – О! Я не захватил их с собой.
  – Все в порядке, сэр. Константин Дмитриевич Левин.
  – Да.
  – Будьте так добры подождать здесь, я сейчас узнаю, принимает ли графиня.
  Феликс кивнул, и слуга удалился.
   Глава 6
  
  Книжный шкаф – бюро эпохи королевы Анны был одним из самых любимых Лидией предметов обстановки их лондонского дома. Сделанный две сотни лет назад, из черного с позолотой лака, он был украшен изображением пагод, склоненных ив, цветов и островков в стиле, несколько напоминавшем китайский. Передняя его крышка откидывалась и получался письменный столик с отделениями из красного бархата для корреспонденции и крохотными выдвижными ящичками для карандашей и бумаги. В нижней части находились большие ящики, а наверху, выше уровня ее глаз, за зеркальной дверцей располагались книжные полки. В старинном зеркале искаженно и туманно отражалась за спиной Лидии утренняя комната.
  На письменном столе лежало неоконченное письмо к ее сестре, матери Алекса, в Санкт-Петербург. Почерк Лидии был мелок и неразборчив. Написав по-русски фразу: «Я не знаю, что и думать о Шарлотте», – она остановилась, да так и сидела, задумавшись, глядя в затуманенное зеркало.
  Похоже, этот сезон оказался богат самыми неприятными неожиданностями. Но после выступления той суфражистки при дворе и появления какого-то сумасшедшего в парке, она уже решила, что новых катастроф не случится. И, действительно, несколько дней жизнь текла спокойно. Шарлотта удачно вышла в свет. Алекс уже не жил в их доме, нарушая мир души Лидии, он перебрался в отель «Савой» и на людях не появлялся. Бал Белинды удался на славу. В ту ночь Лидия по-настоящему веселилась, забыв о своих тревогах. Она танцевала вальс, польку, тустеп, танго и даже терки-трот. Перетанцевала с половиной членов Палаты лордов, с несколькими блестящими молодыми людьми, но чаще сего – со своим мужем. В общем-то было не очень принято, чтобы партнером на балу так часто оказывался твой собственный муж. Но Стивен так элегантно выглядел в своем фраке и танцевал так превосходно, что она не могла устоять перед удовольствием. Ее брак безусловно вступил в одну из своих самых счастливых стадий. Вспоминая прошедшие годы, она подумала, что в сезон ее часто охватывало подобное чувство. Но тут приключилась вся эта история с Энни и все испортила.
  Лидия лишь смутно припоминала Энни, как одну из служанок в поместье Уолденов. Невозможно было знать всю челядь в таком огромном хозяйстве: только в самом доме служило около пятидесяти человек, а ведь были еще садовники и кучеры. Точно так же и не вся прислуга знала в лицо своих хозяев, так был знаменитый случай, когда Лидия, остановив в холле служанку, спросила, у себя ли лорд Уолден, и получила ответ: «Пойду узнаю, мадам, – и как о вас доложить?»
  Однако, Лидия вспомнила тот день, когда к ней пришла экономка, миссис Брейтуэйт, с известием о том, что Энни придется уйти, так как она беременна. Слова «беременна» миссис Брейтуэйт не произнесла, сказав, что Энни «допустила моральную неустойчивость». И Лидия, и экономка были несколько смущены, но нисколько не шокированы: такое и раньше случалось со служанками, и будет случаться впредь. Их следовало увольнять – только так велись дела в порядочном доме – и, разумеется, без какой-либо рекомендации в подобных обстоятельствах. А без «рекомендации» служанка, конечно же, не могла найти себе работу в другом доме. Но, как правило, ей и не нужна была работа, так как она либо выходила замуж за отца ребенка, либо возвращалась к своей матери. Впрочем, потом, уже вырастив детей, такая девушка могла и снова попасть в дом к прежним хозяевам, как прачка или кухонная прислуга, или в каком-то ином качестве, но так, чтобы не сталкиваться с господами непосредственно. Лидия предположила, что жизнь Энни пойдет именно по этому пути. Она помнила, что их юный помощник садовника неожиданно уволился и сбежал в моряки – эта новость привлекла ее внимание только потому, что в эти дни так трудно было найти молодых людей для работы в саду за разумную плату – но, разумеется, ей никто не сообщал о связи между Энни и этим парнем.
  Мы вовсе не строги, подумала Лидия, как наниматели, и весьма щедры. Тем не менее, Шарлотта все восприняла так, будто я виновата в несчастье Энни. Что там она такое сказала? «Я знаю, что сделала Энни, и знаю, с кем». Боже милостивый, где ребенок научился подобному тону? Я всю свою жизнь посвятила тому, чтобы воспитать ее чистой и добродетельной, не такой, как я сама. «Даже не думаю», писала она дальше.
  Она обмакнула ручку в чернильницу. Ей хотелось поделиться своими тревогами с сестрой, но в письме это было так трудно сделать. Но и в личном разговоре не легче, подумала она. По-настоящему ей хотелось поделиться своими мыслями именно с Шарлоттой. Но почему, когда я пытаюсь это сделать, я становлюсь резкой и деспотичной, размышляла она.
  Вошел Причард.
  – Вас хочет видеть м-р Константин Дмитриевич Левин, миледи.
  Лидия наморщила лоб.
  – По-моему, я такого не знаю.
  – Джентльмен говорит, что у него очень срочное дело, миледи, и он, видимо, думает, что вы помните его по Санкт-Петербургу. – На лице Причарда выразилось сомнение.
  Лидия заколебалась. В имени было что-то знакомое. Время от времени русские, которых она едва знала, наносили ей визиты в Лондоне. Сначала они предлагали себя в качестве посыльных, а заканчивали просьбой одолжить денег на проезд. Лидия охотно помогала им. – Хорошо, – проговорила она. – Впустите его. Причард вышел. Лидия снова обмакнула перо в чернила и продолжила: «Что же можно поделать, если ребенку уже восемнадцать, и у нее есть собственная воля? Стивен говорит, что я слишком много волнуюсь. Я бы хотела...»
  Я даже не могу как следует поговорить со Стивеном, подумалось ей. Он только и делает, что утешает. Открылась дверь, и Причард произнес:
  – Мистер Константин Дмитриевич Левин.
  Лидия через плечо проговорила по-английски:
  – Сейчас я освобожусь, м-р Левин. – Она услышала, как дворецкий закрыл за собой дверь, пока она дописывала фразу: «... ему верить». – Положила ручку и обернулась.
  – Как поживаешь, Лидия? – спросил он ее по-русски.
  – О, Боже, – прошептала Лидия.
  Будто что-то холодное и тяжелое сдавило ей сердце так, что она не могла больше дышать. Перед ней стоял Феликс: высокий, худой, как прежде, в потрепанном пиджаке и шарфе, с этой дурацкой английской шляпой в левой руке. В нем ничего не изменилось, словно она видела его только вчера. Те же длинные, черные волосы, без намека на седину. Та же белая кожа, орлиный нос, подвижный рот и эти грустные, добрые глаза.
  – Прости, что я напугал тебя.
  Лидия не могла вымолвить ни слова. Внутри нее бушевала буря чувств: потрясение, испуг, восторг, любовь и ужас. Она всматривалась в него. Нет, он постарел. Морщины избороздили его лицо: две глубокие складки на щеках и маленькие в углах его красивого рта. То были следы боли и страданий. В выражении его глаз появилось что-то, чего там раньше не было – может быть, безжалостность или жестокость, а, может, просто твердость. Вид у него был усталый.
  Он тоже внимательно разглядывал ее.
  – Ты выглядишь, как девушка, – сказал он с восхищением.
  Она отвела от него глаза. Ее сердце бешено колотилось. Из всех чувств остался один ужас. А что, если Стивен вернется домой рано, пронеслось у нее в голове, и зайдет сюда, и в его взгляде прочитается вопрос: А кто этот человек? А я покраснею и начну что-то бормотать и...
  – Скажи же что-нибудь, – промолвил Феликс.
  Она вновь взглянула на него. С огромным усилием произнесла:
  – Уходи.
  – Нет.
  Вдруг она поняла, что у нее не было силы воли заставить его уйти. Посмотрела на колокольчик, которым можно было вызвать Причарда. Увидев это, Феликс улыбнулся, будто прочитал ее мысли.
  – Прошло девятнадцать лет, – сказал Феликс.
  – Ты постарел, – резко бросила она.
  – А ты изменилась.
  – А чего ты ожидал?
  – Ожидал именно этого, – сказал он. – Того, что ты побоишься самой себе признаться в том, что рада видеть меня.
  Он всегда проникал в ее душу насквозь своими нежными глазами. Какой же смысл было притворяться? Он прекрасно различал притворство, вспомнила она. С первой же их встречи он понял ее всю.
  – Что ж, – произнес он. – Разве ты не рада?
  – Я еще и напугана, – проговорила она и тут поняла, что призналась в том, что рада. – А ты? – быстро спросила она. – А что чувствуешь ты?
  – Я мало что вообще чувствую теперь, – сказал он. И странная, страдальческая улыбка вдруг озарила его лицо. Раньше она никогда его таким не видела. Интуитивно она поняла, что сейчас он говорил ей правду. Взяв стул, он сел рядом с ней. Она резко отодвинулась.
  – Я не причиню тебе вреда, – проговорил он.
  – Вреда? – Лидия нервно рассмеялась. – Ты погубишь всю мою жизнь.
  – Мою ты погубила, – ответил ом, и затем поморщился, будто удивившись самому себе.
  – О, Феликс, я не хотела.
  Он весь так и напрягся. Повисло тяжкое молчание. Снова улыбнувшись той страдальческой улыбкой, он спросил:
  – Так что же случилось?
  Она колебалась. Тут ей пришло в голову, что все эти долгие годы она только и мечтала рассказать ему все.
  – В тот вечер, когда ты порвал мое платье... – начала она.
  – Что же ты будешь делать с этой дыркой в платье? – спросил Феликс.
  – Горничная зашьет ее перед тем, как я появлюсь в посольстве, – ответила Лидия.
  – Так твоя горничная носит с собой иголки с нитками?
  – Для чего же еще брать горничную, отправляясь на званый ужин?
  – Действительно, для чего? – Лежа на постели, он смотрел, как она одевалась. Она знала, что ему нравится наблюдать за этим. Однажды он изобразил, как она натягивает панталоны, и она хохотала до упаду.
  Взяв у него платье, она надела его.
  – Любой женщине нужен целый час, чтобы одеться к вечеру, – сказала она. – До того, как я встретила тебя, мне и в голову не приходило, что это можно проделать за пять минут. Застегни-ка.
  Пока он застегивал ей крючки на спине, она, посмотревшись в зеркало, привела в порядок волосы. Он поцеловал ее в плечо. Она слегка отстранилась. – Не начинай снова, – сказала она. Взяв старый коричневый плащ, протянула ему.
  Он помог ей надеть плащ.
  – Когда ты уходишь, будто гаснет свет, – проговорил он.
  Эти слова тронули ее. Он редко проявлял сентиментальность. Она сказала:
  – Я знаю, что ты чувствуешь.
  – Ты придешь завтра?
  – Да.
  В дверях она поцеловала его и промолвила:
  – Спасибо.
  – Я очень люблю тебя, – сказал он.
  Она ушла. Спускаясь по лестнице, услышала за спиной шум и обернулась. Из двери соседней квартиры за ней наблюдал живший рядом с Феликсом мужчина. Поймав ее взгляд, он смутился. Она вежливо кивнула ему, и он скрылся за дверью. Ей вдруг пришло в голову, что он мог слышать через стену, как они с Феликсом занимались любовью. Но ей было все равно. Она сознавала, что то, что она делала, было стыдным и порочным, но ей не хотелось задумываться над этим.
  Она вышла на улицу. На углу ее ждала горничная. Вдвоем они прошли в парк, где их дожидался экипаж. Стоял холодный вечер, но Лидии казалось, что она согревалась каким-то внутренним теплом. Она часто спрашивала себя, могли ли люди, глядя на нее, догадаться, что у нее только что было любовное свидание.
  Избегая ее взгляда, кучер спустил для нее лесенку коляски. Он знает, изумленно подумала Лидия, но потом решила, что это ей просто почудилось.
  В коляске горничная спешно зашила порванное платье Лидии. Вместо коричневого плаща, Лидия накинула меховое манто. Горничная поправила ей прическу. За молчание Лидия дала ей десять рублей. И вот они уже у британского посольства. Лидия взяла себя в руки и вошла туда.
  Она поняла, что ей не так уж сложно играть свое второе "я" и вновь стала той добродетельной и скромной Лидией, которую знал свет. Как только она вступила в реальный мир, она ужаснулась той грубой силе страсти, испытываемой ею к Феликсу, и действительно стала похожа на дрожащую тростинку. И это не было притворством. Ведь большую часть дня она чувствовала, что вот эта благовоспитанная барышня и есть ее настоящее "я", а когда она видится с Феликсом, то на нее, должно быть, находит какое-то наваждение. Но когда Феликс был рядом, или когда среди ночи она просыпалась одна в постели, ей думалось, что порочной и дурной была та, ее светская, церемонная половина, из-за которой она могла лишиться своей величайшей в жизни радости.
  Итак, она вошла в зал, одетая, как и подобает, в белое, юная и слегка взволнованная.
  Там она встретила своего кузена Кирилла, номинально считавшегося ее спутником. Это был вдовец тридцати с лишним лет, человек довольно несносный, служивший в министерстве иностранных дел. Они с Лидией не чувствовали друг к другу особой симпатии, но так как его жена умерла, а родители Лидии редко выезжали в свет, Кирилл и Лидия дали понять, чтобы их всюду приглашали вместе. Лидия всегда просила его не беспокоиться и не заезжать за ней. Таким образом ей удавалось тайком встречаться с Феликсом.
  – Ты опоздала, – сказал Кирилл.
  – Прости, – не очень искренне ответила Лидия.
  Кирилл повел ее в салон. Там их приветствовал посол с супругой, а затем их представили лорду Хайкомбу, старшему сыну графа Уолдена. Это был высокий красивый мужчина в ладно скроенном, но скучноватом костюме. Он выглядел типичным англичанином со своими коротко стриженными светло каштановыми волосами и голубыми глазами Его открытое улыбающееся лицо показалось Лидии довольно приятным. Он говорил на хорошем французском Они обменялись несколькими светскими репликами, а потом его представили кому-то другому.
  – Он производит приятное впечатление, – сказала Лидия Кириллу.
  – Не заблуждайся, – проронил Кирилл. – Говорят, он настоящий сорвиголова.
  – Ты меня удивляешь.
  – Он играет в карты со знакомыми мне офицерами, и они рассказывали, что в застолье он легко их может перепить.
  – Ты столько всего знаешь о людях и всегда только дурное.
  Рот Кирилла скривился в усмешке.
  – Так это их или моя вина?
  – А почему он здесь? – спросила Лидия.
  – В Петербурге? Ну, болтают, что у него чрезвычайно богатый и деспотичный отец, с которым у него плохие отношения, поэтому он ездит по всему белому свету, пьянствует и играет, дожидаясь, пока старик отправится на тот свет.
  Лидия не ожидала, что ей снова доведется поговорить с лордом Хайкомбом, но супруга посла, полагая их подходящей парой, посадила их за ужином вместе. Когда подали второе блюдо, он попытался завязать с ней беседу.
  – Вы знакомы с министром финансов? – спросил он.
  – Боюсь, что нет, – холодно ответила Лидия. Конечно, она все знала об этом человеке, и царь его очень любил; но он женился на женщине, не только разведенной, но еще и еврейке, и потому людям было неловко принимать его у себя. Вдруг она подумала, как подобный предрассудок возмутил бы Феликса, а англичанин тем временем заговорил вновь.
  – Мне бы очень хотелось встретиться с ним. Я нахожу его чрезвычайно энергичным и прогрессивным человеком. Его проект строительства Транссибирской железной дороги просто замечателен. Но говорят, он не очень изыскан.
  – Я уверена, что Сергей Юльевич Витте глубоко предан нашему обожаемому монарху, – вежливо проговорила Лидия.
  – Несомненно, – сказал Хейкомб и повернулся к другой своей соседке.
  Он находит меня скучной, подумала Лидия. Немного погодя она спросила его:
  – А вы много путешествуете?
  – Очень много, – ответил он – Почти каждый год езжу охотиться в Африку.
  – Как интересно! И на кого вы охотитесь?
  – На львов, слонов однажды на носорога.
  – В джунглях?
  – Обычно охотятся в восточных долинах, но как-то раз я добрался даже до южного тропического леса в период ливней, чтобы только посмотреть на это.
  – И все так и выглядит, как на картинках в книгах?
  – Да, вплоть до голых темнокожих пигмеев. Почувствовав, что заливается краской, Лидия отвернулась. Зачем ему понадобилось говорить такое, подумала Лидия. Больше она с ним не заговаривала. Их беседа была вполне достаточной, чтобы соблюсти приличия, и, судя по всему, углублять ее никому из них не хотелось.
  После ужина она села немного поиграть на великолепном фортепьяно посла, а потом Кирилл отвез ее домой. Она сразу же отправилась спать, чтобы во сне мечтать о Феликсе.
  Наутро, после завтрака, слуга сообщил ей, что ее хочет видеть отец, и что он ждет ее в своем кабинете.
  Граф был маленький, сухощавый, желчный человек, пятидесяти пяти лет. Лидия была самой младшей из его четверых детей, кроме нее были еще дочь и два сына. Все они уже обзавелись своими семьями. Их мать была жива, но постоянно недомогала. Со своей семьей граф общался очень редко, проводя большую часть времени за чтением. Иногда к нему заходил его старинный друг поиграть в шахматы. Лидия смутно припоминала, что когда-то все было по-другому, и их дружная семья вся собиралась за одним столом. Но те времена давно прошли. Теперь же вызов в кабинет означал лишь одно: неприятности.
  Когда Лидия вошла к нему, он, заложив руки за спину, с искаженным от ярости лицом, стоял около письменного стола. В дверях кабинета тряслась заплаканная горничная Лидии. Лидия сразу поняла, в чем дело, и задрожала от страха.
  Без каких-либо предисловий отец страшно закричал:
  – Ты тайком бегала к юнцу!
  Стараясь не дрожать, Лидия сложила руки.
  – Откуда ты узнал? – спросила она, с укоризной глядя на служанку.
  – Не смотри на нее, – возмущенно проговорил отец. – Мне кучер рассказал о твоих чрезвычайно долгих прогулках по парку. А вчера я приказал, чтобы за тобой проследили. – Он снова в гневе повысил голос. – Как же ты могла вести себя так – словно ты простая крестьянская девка?
  «Что же ему известно? Но не все, конечно», – успокаивала себя Лидия.
  – Я влюблена, – сказала она.
  – Влюблена? – заорал он. – Да это просто похоть!
  Лидии показалось, что он сейчас ударит ее. Шагнув назад, она приготовилась к бегству. Он знает все. Это было полной катастрофой. Как же он теперь поступит? Он сказал:
  – Самое худшее в том, что ты не сможешь выйти за него замуж.
  Лидия пришла в ужас. Она уже была готова к тому, что ее выгонят из дома, униженную и без копейки денег, но, видимо, он придумал ей наказание пострашнее.
  – Почему я не могу выйти за него? – воскликнула она.
  – Потому что он простолюдин и закоренелый анархист. Разве ты не понимаешь – ты погибла!
  – Тогда разреши мне выйти за него, и пусть я погибну!
  – Нет! – завопил он.
  Воцарилась тяжелая тишина. Лишь монотонно всхлипывала горничная. Да звенело в ушах у Лидии.
  – Это убьет твою мать, – проговорил граф.
  – Что же теперь будет? – прошептала Лидия.
  – Пока будешь сидеть у себя в комнате и никуда не выходить. А потом отправишься в монастырь, как только я устрою это.
  Лидия в ужасе уставилась на него. Она словно услышала свой смертный приговор.
  Опрометью бросилась она вон из кабинета.
  Никогда больше не видеть Феликса – сама мысль об этом казалась совершенно невыносимой. Слезы заливали ее лицо, Она побежала в спальню. Ей не перенести этого наказания. «Я умру, – думала она, – я умру».
  Но она лучше навечно откажется от своей семьи, чем навсегда потеряет Феликса. Как только эта мысль пришла ей в голову, она поняла, что ничего другого ей не оставалось, и что делать это надо было именно сейчас, пока отец не послал кого-нибудь запереть ее в комнате.
  Она заглянула в кошелек: там лежало лишь несколько рублей. Открыла шкатулку с драгоценностями. Вынула бриллиантовый браслет, золотую цепь, несколько колец и сунула все это в сумочку. Надев свой плащ, сбежала вниз по черной лестнице и вышла из дома через дверь для слуг.
  По улице она бежала бегом. Люди с изумлением смотрели на нее, куда-то спешащую, в дорогой одежде, с заплаканным лицом.
  Но ей было все равно. Она навсегда оставляла свет. Они с Феликсом скроются от глаз людских.
  Вскоре она почувствовала усталость и пошла шагом. Случившееся вдруг перестало казаться катастрофой Они с Феликсом могли бы уехать в Москву, в провинцию или даже за границу, в Германию, например. Феликсу придется подыскать себе работу. Он был образован, так что всегда мог получить место клерка, а может быть, и что-нибудь получше Она могла бы заняться шитьем. Они снимут маленький домик, обставят его недорого. У них появятся дети, крепкие мальчики и красивые девочки. То, чего она теперь лишится, казалось ей совершенно ничтожным; все эти шелковые туалеты, светские сплетни, вездесущая челядь, огромные дома, изысканная пища.
  На что будет похожа их совместная жизнь? Они действительно разделят ложе и будут спать вместе – как это романтично! Будут гулять, держась за руки, не обращая внимания на взгляды окружающих. По вечерам же, сидя у камина, играть в карты, читать или просто беседовать. И всегда, когда ей захочется, она сможет прикоснуться к нему, поцеловать его или раздеться перед ним.
  Добравшись до его дома, она стала подниматься по лестнице. Какова будет его реакция? Сначала потрясение, затем восторг, а потом деловитая собранность. Он скажет, что им следует бежать тотчас, иначе ее отец пошлет людей, чтобы вернуть ее. Он проявит решительность. «Мы поедем к такому-то человеку», – скажет он и заговорит о билетах, чемодане и маскировке.
  Она вынула ключ, но дверь в его квартиру была настежь открыта и болталась на петлях. Войдя, она крикнула.
  – Феликс, это я – где ты?
  Тут она встала как вкопанная. Все вокруг было перевернуто вверх дном, будто здесь побывали грабители или же велась отчаянная драка. Феликса нигде не было. Внезапно ее охватил жуткий страх.
  Ошеломленная, она обошла всю маленькую квартирку, попусту заглядывая за занавески и под кровать. Исчезли все его книги. Матрас был вспорот, а зеркало разбито. То самое зеркало, в которое они смотрелись, занимаясь любовью однажды вечером, когда на улице шел снег.
  Совсем потерянная. Лидия вышла в вестибюль. В дверях своей квартиры возник сосед. Лидия взглянула на него.
  – Что произошло? – спросила она.
  – Вчера вечером его арестовали, – ответил он. И небеса обрушились на нее.
  Она почувствовала, что теряет сознание. Чтобы не упасть, прислонилась к стене. Арестовали? Почему? Где сейчас? Кто арестовал его? Как же теперь ей бежать с ним, если он в тюрьме?
  – Похоже, он был анархистом. – Ухмыльнувшись со значением, сосед добавил, – А, может быть, и еще кем-то.
  Было совершенно невыносимо, что все это случилось как раз в тот день, когда ее отец...
  – Отец, – прошептала Лидия – Это сделал отец.
  – У вас больной вид, – проговорил сосед. – Почему бы вам не зайти и не отдохнуть немного?
  Выражение его лица не понравилось Лидии. Видеть его ухмылку было уже слишком. Взяв себя в руки и ничего не ответив ему, она медленно спустилась вниз и вышла на улицу.
  Неторопливо и бесцельно побрела она, раздумывая, что же теперь делать. Ей как-то нужно было вызволить Феликса из тюрьмы. Но как приступить к этому, она и понятия не имела. Следует ли ей обратиться к министру внутренних дел? Или к царю? Но как добиться у них приема? Им можно бы и написать, но Феликс ей нужен был сегодня. Можно ли посетить его в тюрьме? По крайней мере, тогда она узнает, что с ним, а он поймет, что она борется за него. А если ей нарядиться в дорогие одежды и подъехать к тюрьме в карете, произведет ли она этим впечатление на тюремщиков? Но где находится тюрьма, она не знала: возможно, их несколько, да и экипажа при ней не было. Если же она отправится домой, отец запрет ее, и она никогда больше не увидит Феликса.
  Она с трудом сдерживала слезы. Тюремный, полицейский мир был ей так мало известен. К кому же обратиться? Друзья Феликса, анархисты, безусловно, все знали о таких вещах, но Лидия никогда с ними не встречалась и понятия не имела, где их искать.
  Она подумала о своих братьях. Макс управлял семейным поместьем в деревне, и он посмотрит на случившееся с Феликсом глазами отца и все одобрит. Дмитрий – пустоватый, женственный Дмитрий – посочувствует ей, но помочь не сможет.
  Оставалось только одно. Пойти к отцу и умолять его освободить Феликса.
  Устало повернулась она назад и двинулась к дому.
  Гнев против отца усиливался у нее с каждым шагом. Он ведь должен был любить ее, заботиться о ней, и хотеть ей счастья. А вместо этого? Пытался лишь погубить ее. Она-то знала, что ей нужно, что составит ее счастье. О чьей жизни шла тут речь? Какое право он имел решать за нее?
  Она вернулась домой вне себя от ярости.
  Поднялась к нему в кабинет и без стука вошла.
  – Это ты приказал арестовать его, – бросила она ему в лицо обвинение.
  – Да, – ответил отец. Его настроение явно переменилось. Притворное бешенство покинуло его, теперь его взгляд стал изучающ и расчетлив.
  – Ты должен немедленно освободить его, – потребовала Лидия.
  – Как раз сейчас его пытают.
  – О, нет, – прошептала Лидия. – Нет.
  – Они хлещут его по ступням...
  Лидия закричала. Отец заговорил громче:
  – Тонкими, гибкими тростями...
  На столе лежал нож для резания бумаги.
  – ...легко сдирающими мягкую кожу...
  «Я убью его», – пронеслось в мозгу Лидии.
  – ...и кровь так и льется...
  Тут Лидия пришла в неистовство.
  Схватив нож, она бросилась на своего отца. Размахнувшись, она что было сил опустила нож, целясь в его тощую шею и продолжая кричать:
  – Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу...
  Отстранившись, он схватил ее за запястье, заставил бросить нож и толкнул в кресло.
  Она разразилась истерическими рыданиями.
  Спустя пару минут ее отец заговорил вновь, да так спокойно, будто ничего и не случилось.
  – Я мог бы немедленно прекратить пытки, – сказал он. – Мог в любой момент освободить юнца.
  – О, прошу тебя, – прорыдала Лидия. – Я сделаю все, что ты скажешь.
  – В самом деле? – спросил он.
  Она взглянула на него сквозь слезы. Впереди забрезжил лучик надежды. Действительно ли он говорил всерьез? Захочет ли он освободить Феликса?
  – Все, что угодно, – проговорила она, – все.
  – Пока тебя не было, ко мне приходил визитер, – начал он, как ни в чем ни бывало. – Граф Уолден. Он просил разрешения навестить тебя.
  – Кто?
  – Граф Уолден. Когда вчера вечером ты познакомилась с ним, он был еще лордом Хайкомбом, но прошлой ночью скончался его отец, и теперь он стал графом.
  Лидия непонимающе смотрела на отца. Она помнила о встрече с англичанином, но никак не могла взять в толк, почему это ее отец столь подробно говорит о нем. – Перестань меня мучить. Скажи, что я должна сделать, чтобы ты освободил Феликса.
  – Выйти замуж за графа Уолдена, – резко бросил отец.
  Рыдания тут же прекратились. В изумлении Лидия уставилась на него. Неужели он действительно произнес эти слова? Это какое-то безумие.
  Отец продолжал:
  – Уолден не хочет откладывать свадьбы. Ты покинешь Россию и уедешь с ним в Англию. Забудем об этой безобразной истории, и никто о ней не узнает. Это идеальное решение.
  – А Феликс? – спросила Лидия, задыхаясь.
  – Пытки немедленно прекратятся. Как только ты отправишься в Англию, его освободят. И ты никогда его больше не увидишь.
  – Нет, – прошептала Лидия. – Бог свидетель, нет.
  Восемь недель спустя они поженились.
  * * *
  – Ты и в самом деле пыталась заколоть отца? – спросил Феликс одновременно восхищенно и насмешливо.
  Лидия кивнула. Она подумала: «Слава Богу, что он не догадался об остальном»
  – Я горжусь тобой, – проговорил Феликс.
  – Но это был ужасный поступок.
  – Он был ужасным человеком.
  – Сейчас я так не думаю.
  Возникла пауза. Феликс мягко произнес:
  – Так, значит, ты меня не предавала.
  Желание заключить его в объятья было почти непреодолимым. Она все же заставила себя сидеть неподвижно. Прошло мгновенье.
  – Твой отец сдержал слово, – продолжил он задумчиво. – Пытки в тот же день прекратились. А на следующий день после твоего отъезда в Англию меня выпустили.
  – Как ты узнал, что я уехала?
  – Получил записку от служанки. Она оставила ее в книжной лавке. Конечно, она не знала об условии, поставленном тебе отцом.
  Им столько всего важного нужно было сказать друг другу, что они погрузились в молчание. Лидия все еще боялась шевельнуться. Она заметила, что он все время держал правую руку в кармане пиджака. Раньше такой привычки она за ним не замечала.
  – Так ты научилась свистеть? – вдруг спросил он. – Она не смогла сдержать смеха.
  – Я оказалась неспособной.
  Они снова умолкли. Лидии хотелось, чтобы он ушел, и одновременно она отчаянно желала, чтобы он остался. Наконец она спросила:
  – А чем ты занимался с тех пор?
  Феликс пожал плечами.
  – Довольно много путешествовал. А ты?
  – Воспитывала дочь.
  Никому из них не хотелось, видимо, углубляться в тему о прошедших со дня их последней встречи годах.
  – Что привело тебя сюда? – спросила Лидия.
  – О... – На какой-то миг Феликс словно смутился – мне нужно повидать Орлова.
  – Алекса? Зачем?
  – Арестовали одного матроса-анархиста. Мне необходимо убедить Орлова содействовать его освобождению. Ты ведь знаешь, как обстоят дела в России – никакой законности, только право сильных мира сего.
  – Алекс больше не живет здесь. Какой-то грабитель напал на наш экипаж, и он испугался.
  – Где же мне найти его? – спросил Феликс.
  Он весь вдруг напрягся.
  – В отеле «Савой». Но я не уверена, примет ли он тебя.
  – Может, и примет. Надо попытаться.
  – Для тебя это так важно?
  – Да.
  – Ты по-прежнему... занимаешься политикой?
  – В этом моя жизнь.
  – Большинство молодых людей с возрастом теряют к этому интерес.
  Он горько улыбнулся.
  – Большинство молодых людей женятся и заводят детей.
  Лидию охватило сострадание.
  – Феликс, мне так жаль.
  Он протянул руку и взял ее ладонь. Отдернув ее, она поднялась.
  – Не прикасайся ко мне, – проговорила она.
  Он с удивлением взглянул на нее.
  – Не знаю, как тебе, но мне это послужило уроком, – сказала она. – Меня воспитали в убеждении, что страсть есть зло и приносит лишь погибель. Какое-то время, когда мы были... вместе... я перестала в это верить или, по крайней мере, делала вид, что перестала. И вот результат – я погубила себя и тебя. Мой отец был прав – страсть губительна. Я этого не забыла и никогда не забуду.
  Он с грустью посмотрел на нее.
  – Ты пытаешься себя убедить в этом?
  – В этом правда.
  – Толстовская мораль. Праведность не всегда приносит счастье, но неправедное поведение непременно сделает человека несчастным.
  Она глубоко вздохнула.
  – Я хочу, чтобы ты немедленно ушел и никогда бы не возвращался.
  Он смотрел на нее долго и молча, а затем встал.
  – Хорошо, – сказал он.
  Лидии показалось, что ее сердце сейчас разорвется. Он шагнул к ней. Она стояла неподвижно, понимая, что ей необходимо бежать от него, и не в состоянии сделать этого. Он положил ей руки на плечи и заглянул в глаза, и было уже поздно бежать. Она вспомнила, что ощущала раньше, когда они вот так смотрели в глаза друг другу, и воля покинула ее. Притянув к себе, он обнял ее и стал целовать. Все было, как всегда: его рот, жадный, страстный, нежный, искал ее губы, мягкие и тающие. Она сильнее прижалась к нему. Внутри у нее все горело. По телу пробежала дрожь наслаждения. Нащупав его ладони, она взяла их в свои и крепко сжала, ей надо было ощутить его присутствие, его тело...
  Вдруг у него вырвался крик боли.
  Объятия разомкнулись. В недоумении она смотрела на него.
  Он поднес правую руку ко рту. Она увидела его рану и поняла, что от ее пожатия та стала кровоточить. Она шагнула было к нему, хотела взять его за руку, сказать, как ей жаль, что так вышло, но он отступил назад. Какая-то перемена произошла с ним, чары разрушились. Повернувшись, он пошел к двери. В ужасе смотрела она, как он уходил. Дверь с шумом захлопнулась. Лидия закричала, как потерянная.
  Еще секунду она стояла, глядя на то место, где он только что был. Она чувствовала себя опустошенной. Упала в кресло, и тут ее начало трясти.
  Ее чувства были в полном смятении, мозг затемнен. Наконец, пришло успокоение и с ним одно, самое главное ощущение: радость от того, что она не поддалась соблазну и не досказала ему последней главы своей истории. Эта тайна хранилась у нее глубоко, подобно осколку шрапнели в затянувшейся ране; и там она останется до самого последнего ее земного дня, и с ней же и уйдет в могилу.
  * * *
  В прихожей Феликс задержался, чтобы надеть шляпу. Взглянул на себя в зеркало, лицо его скривилось в злорадной победной улыбке. Приняв невозмутимый вид, он вышел на улицу, залитую дневным солнцем.
  Как же она легковерна. Поверила в его малоправдоподобную басню о матросе-анархисте и, не задумавшись, сказала, где можно найти Орлова. Его переполнял восторг от мысли, что она по-прежнему настолько в его власти. «Ради меня она вышла замуж за Уолдена, – думал он – а теперь я вынудил ее предать собственного мужа».
  Тем не менее, их встреча и для него самого таила некоторую опасность. Пока она рассказывала ему свою историю, он не отрывал глаз от ее лица, и внутри него поднималось чувство жуткой тоски, такой необычайной грусти, что захотелось плакать. Но он давным-давно уже не проливал слез и даже забыл, как это делается – так что опасность миновала. «Я не поддаюсь сантиментам, – уговаривал он сам себя – Я солгал ей, заставил ее поверить мне, целовал, а потом сбежал. Я использовал ее».
  «Удача сегодня на моей стороне, – думал он. – Подходящий день для опасного мероприятия».
  Револьвер свой он выронил в парке, так что ему понадобится другое оружие. Для покушения в гостиничном номере лучше всего подойдет бомба. Тут нет нужды целиться точно, разорвавшись, она убьет всех, кто находится в комнате. «Если рядом с Орловым окажется и Уолден, то тем лучше», – решил Феликс. Тут ему пришло в голову, что при таком обороте дел получилось бы, что Лидия помогла ему убить своего же собственного мужа.
  Ну и что?
  Он выбросил ее из головы и стал думать о химических проблемах.
  В аптеке в Кэмден-Таун он купил четыре пинты обыкновенной кислоты в виде концентрата. Кислота продавалась в двух полупинтовыв бутылях и стоила четыре шиллинга пять пенсов, включая и бутылки, которые можно было возвратить. Принеся бутылки домой, он поставил их на пол в своей комнате на первом этаже.
  Затем снова вышел и купил четыре пинты такой же кислоты, но уже в другой аптеке. Аптекарь спросил, для чего ему кислота «Для чистки», – ответил Феликс, и тот вполне удовлетворился таким ответом.
  В третьей аптеке он купил еще другой кислоты. А в довершение пинту чистого глицерина и стеклянную палочку длиной в фут.
  Потратил он шестнадцать шиллингов и восемь пенсов, но он сможет получить обратно четыре шиллинга и три пенса, вернув пустые бутылки. Таким образом у него останется около трех фунтов.
  Так как он покупал ингредиенты в разных аптеках, никто из их владельцев не мог и заподозрить, что он собирается изготовить взрывчатку.
  Он прошел на кухню к Бриджет и взял у нее самую большую миску.
  – Собираешься что-то печь? – спросила она его.
  – Да, – ответил он.
  – Только не взорви нас всех.
  – Не взорву.
  На всякий случай она отправилась провести вечер у соседки.
  Вернувшись к себе, Феликс снял тужурку, засучил рукава рубашки и вымыл руки.
  Поставил миску на раковину.
  Он осмотрел ряд больших коричневых бутылей с их притертыми стеклянными пробками, стоявших прямо на полу.
  Начальная часть работы была не очень опасной.
  В миске, взятой у Бриджет, он смешал две разные кислоты, подождал, пока все остынет, а потом разлил смесь в бутыли.
  Вымыл и высушил миску, снова положил ее в раковину и налил туда глицерина. В раковине имелась резиновая затычка на цепочке. Он вставил ее в сливное отверстие таким образом, чтобы оно закрывалось не полностью. Затем открыл кран. Когда уровень воды в раковине достиг края миски, он слегка повернул кран, но не до конца, и теперь вода из раковины вытекала с такой же скоростью, с какой и наливалась туда, а уровень воды оставался постоянным, не заливая миску.
  При выполнении следующего этапа погибло больше анархистов, чем от рук охранки.
  Очень осторожно он начал добавлять кислотную смесь в глицерин, все время аккуратно помешивая стеклянной палочкой.
  В его комнате было очень тепло.
  Время от времени над миской поднимался завиток красновато-коричневого дыма, знак того, что химическая реакция выходила из-под контроля. Тогда Феликс прекращал добавлять кислоту, но продолжал помешивать до тех пор, пока струя воды в раковине не охлаждала миску и не выправляла реакцию. Когда пары улетучивались, он ждал минуты две, а потом вновь принимался за дело.
  «Вот так погиб Илья, – вдруг вспомнилось ему, – над раковиной в подвале, смешивая кислоту и глицерин». Может быть, он слишком торопился. Когда они потом там все убрали, от Ильи уже ничего не осталось.
  День клонился к вечеру. Воздух стал прохладнее, но Феликс по-прежнему обливался потом. Рука его ни разу не дрогнула. Он слышал, как на улице кричали дети, распевая считалку: «Соль, горчица, уксус, перец, соль, горчица, уксус, перец». Он жалел, что у него не было льда. Жалел, что не было электричества. Комната заполнилась кислотными парами. В горле у него запершило. Смесь в тазу оставалась чистой.
  Ему стал сниться сон наяву. Будто в его убогое жилище вошла Лидия, улыбающаяся, обнаженная, но он велел ей уйти, сказав, что слишком занят. «Соль, горчица, уксус, перец».
  Он вылил последнюю бутыль с кислотой так же медленно и осторожно, как и первую.
  Продолжая помешивать, он пустил струю воды посильнее, чтобы она теперь заливалась в таз, а затем тщательно смыл лишнюю кислоту.
  И после всех этих процедур у него получился целый таз настоящего нитроглицерина.
  Эта жидкая взрывчатая смесь была в двадцать раз мощнее пороха. Она даже не нуждалась в специальном детонаторе, так, ее можно было взорвать с помощью спички или тепла от ближайшего огня. Феликсу был известен случай с одним головотяпом, носившим бутылку с нитроглицерином в нагрудном кармане пиджака, пока та не сдетонировала от тепла его же собственного тела, убив его самого, еще троих людей и лошадь на одной из улиц Петербурга. Бутыль с нитроглицерином обязательно взорвется, если ее разбить, уронить на пол, потрясти или просто сильно дернуть.
  С необычайной осторожностью Феликс опустил в таз пустую, чистую бутылку и ждал, когда взрывчатая жидкость медленно заполнит ее. Когда бутыль наполнилась, он закрыл ее, проверив, не осталось ли нитроглицерина между горлышком бутылки и стеклянной пробкой.
  В миске же осталось немного смеси. Разумеется, ее нельзя было просто вылить в раковину.
  Феликс подошел к кровати и взял подушку. По всей видимости, она была набита чем-то хлопчатобумажным. Проделав в ней маленькую дырку, он вытащил клочок содержимого. Там были обрезки тряпья и немного пера. Он вывалил часть набивки в таз с оставшимся нитроглицерином. Хлопчатая смесь хорошо его впитала. Тогда Феликс вывалил еще набивки, пока вся жидкость не поглотилась ею, затем скатал все в шар и завернул в газету. Получилось нечто более основательное, вроде динамита – собственно, это и был динамит. Он взорвется не так резко, как жидкая смесь. Чтобы взорвать такую бомбу, надо было поджечь газету, хотя это и не гарантировало успеха: что на самом деле было нужно, так это бумажная соломинка, наполненная порохом. Однако, Феликс не собирался применять динамит, ему необходимо было действовать наверняка и быстро.
  Он снова вымыл и высушил таз. Заткнув раковину пробкой, наполнил ее водой и осторожно опустил туда бутыль с глицерином, чтобы остудилась.
  Поднялся наверх и отдал Бриджет ее миску.
  Вернулся к себе вниз и посмотрел на приготовленную бомбу в раковине. Подумал про себя: «Я не боюсь. Весь этот день я не испытывал страха перед смертью. Страх мне по-прежнему неведом».
  Это обрадовало его.
  Он вышел из дома и направился в отель «Савой» на разведку.
   Глава 7
  
  Уолден заметил, что за чаем и Лидия, и Шарлотта сидели притихшие. Он тоже был задумчив. Беседа текла вяло.
  Переодевшись к ужину. Уолден сидел в гостиной, потягивая шерри, и ждал, когда к нему спустятся жена и дочь. Они были приглашены на званый ужин к семейству Понтедерви. Вечер был такой же теплый, как и накануне. Пока что хоть погода этим летом удалась на славу.
  Заточение Алекса в отеле «Савой» нисколько не ускорило неспешный ход переговоров с русскими. Алекс был ласков как котенок, но и как котенок же обладал удивительно острыми губами. Уолден изложил ему контрпредложение – международный контроль над выходом из Черного моря в Средиземное. Алекс коротко ответил, что этого недостаточно, так как в случае войны, а именно тогда проливы приобретут особую важность, ни Британия, ни Россия при всем их желании не смогут помешать Турции закрыть их. России необходимо было не только право прохода через проливы, но и сила для осуществления этого права.
  Пока Уолден и Алекс спорили о том, как сделать так, чтобы Россия обладала этой силой, немцы закончили расширение Кильского канала, стратегически очень весомого проекта, дающего возможность их дредноутам после боев уходить из Северного моря в тихую Балтику. Кроме того, золотые запасы Германии достигли рекордного уровня благодаря финансовым операциям, что заставило Черчилля поспешить в мае с визитом к Уолдену. Германия, как никогда, была подготовлена к войне, и с каждым прошедшим днем англо-российский союз становился все более необходим. Но Алекса отличала необычайная выдержка – он не хотел спешить с уступками.
  По мере того, как Уолден больше узнавал о Германии, ее промышленности, администрации, армии и природных ресурсах, он все яснее понимал, что у той есть все шансы стать вместо Британии самой сильной страной в мире. Лично его мало волновало, была ли Британия первой, второй или даже девятой, лишь бы она была свободной. Он любил Англию. Гордился своей страной. Ее промышленность давала работу миллионам, а ее демократия служила примером остальному миру. Граждане ее становились все образованнее, и как следствие, все больше людей получало право голоса. Даже женщины, рано или поздно, получат его, в особенности, если перестанут бить окна. Он любил ее поля и холмы, оперу и мюзик-холл, яркое неистовство столицы и медленный, спокойный ход сельской жизни. Гордился ее изобретателями, драматургами, предпринимателями и ремесленниками. Англия была чертовски превосходная страна, и никаким тупоголовым пруссакам не удастся погубить ее: он, Уолден, этого не допустит.
  Но его все время беспокоила мысль, а в состоянии ли он не допустить этого. Он задумался, достаточно ли хорошо он понимал современную Англию с ее анархистами и суфражистками, с ее правительством, возглавляемым такими смутьянами, как Черчилль и Ллойд-Джордж, подрываемую усилившейся лейбористской партией и все крепнущими профсоюзами. Во главе страны по-прежнему стояли люди из круга Уолдена: жены составляли высший свет, а мужья – касту сильных мира сего, но страной уже нельзя было управлять по-старому. Иногда Уолдена охватывало ужасно гнетущее чувство, будто буквально все выходит из-под контроля.
  Вошла Шарлотта, напомнив ему, что в настоящее время, видимо, не только политика начала ускользать от его хватки. На дочери все еще было платье для чая. Уолден сказал:
  – Нам скоро уходить.
  – Я бы хотела остаться дома, – проговорила она. – У меня немного разболелась голова. – Если сейчас же не предупредить повариху, то у тебя не будет горячего ужина.
  – Мне он и не понадобится. Я лишь перекушу у себя в комнате.
  – Ты слишком бледна. Выпей стаканчик шерри, это прибавит тебе аппетита.
  – Хорошо.
  Она села, и он налил ей шерри. Передавая стаканчик, он сказал ей:
  – У Энни теперь есть работа и дом.
  – Я рада, – холодно ответила она.
  Он набрал в легкие побольше воздуха.
  – Должен сказать, что в том деле я был не прав.
  – О! – изумленно протянула Шарлотта.
  «Разве это такая редкость, что я признаюсь в своих ошибках?» – удивился он про себя. И продолжил:
  – Конечно, я не знал, что ее... молодой человек сбежал в моряки, а ей было стыдно возвращаться к матери. Но мне следовало бы все выяснить. Как ты совершенно справедливо заметила, я в ответе за эту девушку.
  Ничего не говоря, Шарлотта села рядом с ним на диван и взяла его руку. Это растрогало его. Он сказал:
  – У тебя доброе сердце, и надеюсь, оно всегда останется таким. Позволено ли мне будет надеяться, что в дальнейшем ты научишься выражать свои благородные чувства немного более... сдержанно?
  Она посмотрела ему в глаза:
  – Я постараюсь, папа.
  – Я часто задумывался, а не слишком ли мы тебя оберегаем? О, разумеется, в вопросах воспитания главной была твоя мама, но должен сказать, что я почти всегда с ней соглашался. Некоторые люди считают, что детей не следует оберегать от того, что называется правдой жизни, но таких людей немного, и они весьма грубые натуры.
  Некоторое время они молчали. Как это обычно водилось. Лидия ужасно долго одевалась к ужину. Уолдену еще многое хотелось сказать Шарлотте, но он боялся, что ему не хватит решимости. В уме он перебрал множество вступлений, но все они лишь усугубляли неловкость Тихая и спокойная, дочь сидела рядом с ним, а он в это время думал, догадывалась ли она, какие мысли его сейчас обуревали.
  В любую минуту могла войти Лидия «Теперь или никогда», – решил он. Откашлявшись, он начал.
  – Ты выйдешь замуж за порядочного человека и вместе с ним узнаешь о всяких таких вещах, которые сейчас тебе не совсем понятны и, вероятно, вызывают беспокойство.
  «Возможно, этого достаточно, – подумал он, – на этом и следует закончить и далее не распространяться». Смелее же.
  – Но есть одна вещь, о которой тебе надо знать заранее. Вообще-то, об этом тебе должна бы рассказать твоя мать, но мне почему-то думается, что она этого не сделает, так что придется мне.
  Чтобы чем-то занять свои руки, он зажег сигару. Отступать уже было поздно. Он лишь надеялся, что вдруг войдет Лидия и положит конец этому разговору, но ее все не было.
  – Ты сказала, что знаешь, чем занималась Энни и тот садовник. Но, видишь ли, раз они не были женаты, то это грех. А когда это делают люди состоящие в браке, то это чудесно. – Лицо его залилось краской, и он надеялся, что дочь сейчас не смотрит на него. – Знаешь, чисто физически, это замечательное чувство, – продолжил он, словно бросаясь в омут. – Описать это невозможно, немного похоже на ощущение жара от горящего камина... Но самое главное, чего я думаю, ты не понимаешь, это насколько все это прекрасно в духовном смысле. Здесь выражается вся привязанность, нежность, уважение и... да, и любовь, которая существует между мужем и женой. В молодости обычно этого не понимают. Особенно юные девушки склонны видеть в этом лишь грубую сторону жизни: и бывают такие несчастливцы, которым так и не доводится узнать приятную сторону всего этого. Но если ты просвещена и выберешь себе в мужья порядочного, доброго, разумного человека, то я уверен, ты узнаешь счастье. Вот поэтому тебе все и рассказываю. Я тебя очень смутил?
  К его огромному удивлению, она повернула голову и поцеловала его в щеку.
  – Да, но гораздо меньше, чем самого себя, – сказала она.
  Услышав это, он засмеялся. Вошел Причард.
  – Экипаж готов, милорд, и миледи ожидает вас в холле.
  Уолден поднялся.
  – Пока ни слова маме, – прошептал он на ухо Шарлотте.
  – Я начинаю понимать, почему все говорят, что ты такой прекрасный человек, – проговорила Шарлотта. – Желаю хорошо провести вечер.
  – Всего хорошего, – сказал он. И выходя в холл, где ждала его жена, подумал: «А иногда мне что-то удается».
  После этого разговора Шарлотта почти было передумала идти на собрание суфражисток.
  Случай с Энни привел ее в мятежное состояние духа, и вот тут она и увидела плакат, прилепленный к витрине ювелирного магазина на Бонд-стрит. Прежде всего ее внимание привлек крупный заголовок: «Женщинам – право голоса», а затем она заметила, что собрание должно было происходить в помещении неподалеку от ее дома. Объявление не сообщало имена ораторов, но в газетах Шарлотта читала, что на подобных митингах частенько без предупреждения появлялась печально знаменитая миссис Пэнкхерст. Так как рядом была Марья, ее дуэнья, она отвела глаза от плаката, сделав вид, что рассматривает в витрине браслеты. В этот момент из магазина вышел мальчик и стал отдирать плакат. Тут Шарлотта и решила непременно пойти на это собрание.
  Но разговор с папочкой поколебал ее решимость. Для нее было потрясением видеть, что он мог быть неуверенным, ранимым, даже робким. Еще большим откровением было слышать из его уст о том, что половые сношения есть нечто прекрасное. Она поняла, что внутри у нее больше не было злости к нему за то, что он позволил ей расти в невежестве. Его позиция вдруг стала ей ясна.
  Тем не менее, это не меняло того обстоятельства, что она по-прежнему была ужасно несведуща и не могла положиться на объяснения мамы и папы во многих вопросах, в особенности в том, что касалось суфражисток. «Я пойду непременно», – решила она.
  Вызвав Причарда, она попросила, чтобы ей в комнату подали салат, а затем пошла наверх. Одним из женских преимуществ было то, что твоя головная боль ни у кого не вызывала удивления: считалось", что у женщин время от времени должны быть головные боли.
  Когда принесли поднос с едой, она немного поковыряла салат, пока сами слуги не ушли ужинать, и тогда, надев пальто и шляпку, она выскользнула из дома.
  Стоял теплый вечер. Быстрым шагом она направилась к Найтсбриджу. Необычайное чувство свободы охватило ее, и она вдруг поняла, что до этого раза никогда еще не ходила по городу одна. «Теперь я могу делать, все, что захочу», – подумала она. – «Никто меня нигде не ждет, никто не сопровождает. Никто не знает, где я. Я могу пойти поужинать в ресторан. Могу уехать поездом в Шотландию. Могу снять комнату в отеле. Могу сесть в омнибус. Съесть яблоко на улице и выбросить в канаву кожуру». Ей казалось, что она всем бросается в глаза, но никто на нее даже не смотрел. Ранее ей смутно представлялось, что, выйди она одна на улицу, незнакомые мужчины непременно каким-то образом обидят ее. В действительности же, они ее словно не замечали. Вокруг было полным-полно мужчин, но все они куда-то спешили: кто в вечерней парадной одежде, кто в шерстяном костюме, кто в сюртуке. «Где же здесь опасность?» – подумала она, но вспомнив о том сумасшедшем в парке, ускорила шаг.
  Приближаясь к месту собрания, она заметила, что туда же направлялись многие и многие женщины. Некоторые шли парами или группками, но много было и одиночек вроде Шарлотты. Ей сразу стало как-то спокойней.
  У входа в зал толпилось несколько сот женщин. В одежде многих из них выделялись цвета суфражистского движения, лиловый, зеленый, белый. Некоторые раздавали листовки или продавали газету под названием «Право голоса для женщин». Неподалеку стояло несколько полицейских, на лицах которых отражалась некоторая смесь насмешливости и презрения. Шарлотта встала в очередь, чтобы пройти в зал.
  Когда она дошла до двери, женщина с повязкой распорядительницы потребовала у нее шесть пенсов. Шарлотта совершенно механически обернулась, и тут только поняла, что рядом нет ни Марьи, ли лакея, ни служанки, чтобы заплатить за нее. Она не ожидала, что за вход придется платить. Но даже если бы она предвидела это, она не была уверена, что легко смогла бы раздобыть эти шесть пенсов.
  – Простите, – пробормотала она – У меня нет с собой денег... Я не знала... – Она повернулась, чтобы уйти.
  Распорядительница удержала ее.
  – Все в порядке, – сказала она. – Если у вас нет денег, входите так. – У нее был выговор женщины из среднего класса, и хотя говорила она любезно, Шарлотта представила, как та подумала про себя: «В такой дорогой одежде и без денег!» – Спасибо... Я пришлю вам чек... – сказала Шарлотта и, жутко покраснев, вошла. «Слава Богу, что я не попыталась поужинать в ресторане или сесть в поезд», – пронеслось у нее в голове. Ей никогда не приходилось беспокоиться о том, чтобы носить с собой деньги. Мелкие суммы всегда брала с собой ее горничная-дуэнья, счета за покупки в магазинах на Бонд-стрит оплачивались отцом, а если ей хотелось пообедать у «Клариджа» или выпить утренний кофе в кафе «Ройаль», то она просто оставляла там свою визитку, и счет посылался папочке. Но как раз вот этот счет он никогда бы не оплатил.
  Она села поближе к сцене, чтобы ничего не упустить после стольких затраченных усилий. «Если я решу поступать таким образом часто, то мне надо придумать, как раздобывать деньги, все эти затертые пенсы, золотые соверены и смятые банкноты», – размышляла она.
  Она огляделась вокруг. Зал был заполнен почти одними женщинами, за исключением горстки мужчин. Женщины были преимущественно из среднего класса, в одежде из саржи и бумазеи, а не из кашемира и шелка. У нескольких из них манеры были явно лучше, чем у большинства остальных – они тише разговаривали, и украшений на них было немного – и эти женщины, судя по всему, подобно Шарлотте, надели свои прошлогодние пальто и скромные шляпки, чтобы казаться незаметнее. Насколько Шарлотта могла заметить, женщин рабочего сословия среди пришедших не было.
  На сцене стоял стол, покрытый лилово-зелено-белым полотнищем с надписью «Женщинам – право голоса». Позади стола ряд из шести стульев.
  «И все эти женщины восстали против мужчин!» – подумала про себя Шарлотта. Она не знала, стыдиться ли этого или же приходить в восторг.
  Когда на сцену вышли пять женщин, аудитория зааплодировала. Все они были одеты безукоризненно, но весьма старомодные туалеты, ни узких юбок, ни шляпок-колпаков. Неужели это те самые люди, кто разбивал витрины, резал картины и бросал бомбы? Для этого они выглядели слишком уж респектабельно.
  Начались речи. Шарлотта в них мало что понимала. Там говорилось о принципах организации, финансах, петиция, поправках к законам и дополнительных выборах Она почувствовала разочарование: ей было трудно разобраться во всем этом. Может быть, следует сначала почитать книги на эти темы, прежде чем идти на собрание; тогда она что-нибудь да поймет. Через час она уже была готова уйти. Но тут очередного оратора прервали.
  На краю сцены появились две женщины. Одна из них была спортивного вида в шоферской куртке. Рядом с ней и опираясь на ее руку, шла невысокая, худенькая женщина в светло-зеленом весеннем плаще и большой шляпе. Аудитория разразилась аплодисментами. Женщины, сидевшие на сцене, встали Рукоплескания усилились, послышались приветственные возгласы. Кто-то поднялся рядом с Шарлоттой, и через секунду уже стояла вся тысяча женщин.
  Миссис Пэнкхерст медленно подошла к столу.
  Шарлотта видела ее совершенно отчетливо. Она была из тех, кого называют интересной женщиной Темные, глубоко посаженные глаза, широкий прямой рот, волевой подбородок. Она была по-настоящему красива, если бы не слишком плоский нос. Последствия длительного пребывания в тюрьме и голодовок видны были в худобе ее лица и рук и желтизне кожи. Она казалась слабой, бесплотной и хрупкой.
  Она подняла руки; аплодисменты и возгласы почти одновременно стихли.
  Она начала говорить. Голос ее был сильным и ясным, хотя она вовсе не кричала. Шарлотту удивил ее ланкаширский выговор.
  Она говорила.
  – В 1894 году меня избрали в Совет попечителей работного дома в Манчестере. В первый раз, когда я пришла в это заведение, я ужаснулась при виде маленьких девочек семи-восьми лет, которые, ползая на коленях, драили холодные, каменные плиты длинных коридоров. Эти малышки зимой и летом были одеты лишь в тонкие бумажные платьица с короткими рукавами. А ночных рубашек им не полагалось вовсе, считалось, что это слишком большая роскошь для бедняков. То обстоятельство, что почти все дети страдали бронхитом, никак не подвигло Опекунский совет на введение изменений в из гардеробе. Думаю, не стоит и пояснять, что до моего появления в Опекунском совете были сплошь одни мужчины.
  Я увидела в этом работном доме беременных женщин, моющих полы, выполняющих всякую другую самую тяжелую работу чуть ли не до самого последнего дня перед родами. Все это были в основном незамужние женщины и очень, очень юные, почти дети. Этим несчастным матерям позволялось оставаться в больнице после родов лишь короткие две недели. После этого они должны были решать: либо оставаться в работном доме и зарабатывать себе на жизнь тяжким трудом – в этом случае их разлучали с младенцами, либо уйти с двухнедельным малюткой на руках, без надежды, без пристанища, без денег. Что потом происходило с этими девушками и с их беспомощными крошками?
  Шарлотту поразило публичное обсуждение этих деликатных тем. Незамужние матери... совсем юные... без дома, без денег... И почему в работном доме их разлучали с детьми? Возможно ли все это?
  Но худшее было впереди.
  Миссис Пэнкхерст слегка возвысила голос.
  – По закону, если мужчина, погубивший девушку, платит кругленькую сумму в двадцать фунтов, то дом, куда ребенок отдается на воспитание, не может быть подвергнут инспекции. Пока вносятся эти двадцать фунтов, и платная приемная мать берет не больше одного ребенка за раз, инспекторы не имеют права проконтролировать, что делается у нее в доме.
  Платные приемные матери... мужчина, погубивший девушку... все эти выражения были незнакомы Шарлотте, но смысл их был до ужасного ясен.
  – Конечно, младенцы там мрут один за другим, и тогда приемная мать имеет право требовать себе следующую жертву. Годами женщины пытались добиться изменений в Законах о неимущих, с тем чтобы защитить всех внебрачных детей и сделать так, чтобы никакой богатый подлец не смог бы избежать ответственности за содержание своего ребенка. Но все попытки оказались напрасными..., – тут голос ее перешел на страстный крик, – потому что все это касалось одних лишь женщин!
  Зал зааплодировал, а сидящая рядом с Шарлоттой женщина закричала:
  – Слушайте, слушайте!
  Шарлотта повернулась и схватила ее за руку.
  – Неужели это правда? – спросила она. – Неужели правда?
  А миссис Пэнкхерст продолжала:
  – В 1899 году я получила должность в бюро регистрации рождений и смертей в Манчестере. Даже несмотря на весь свой опыт работы в попечительском Совете я испытала потрясение, когда мне снова напоминали, как мало в этом мире уважают женщин и детей.
  В те дни я постоянно спрашивала себя, что же делать. Я вступила в лейбористскую партию, думая, что через нее можно будет добиться чего-то важного, что политики не смогут проигнорировать ее требования об улучшении положения женщин. Но из всего этого не вышло ничего.
  Тем временем мои дочери подрастали. И однажды Кристабел удивила меня, заявив: «Сколько же лет вы, женщины, добиваетесь права голоса? Что до меня, я обязательно получу его». С тех пор моя жизнь проходит под двумя девизами. Первый. «Женщинам – право голоса». И второй «Что до меня, я обязательно получу его».
  Кто-то закричал: «И я тоже!» – зал тут же взорвался рукоплесканиями и одобрительными возгласами. Шарлотта чувствовала себя словно в тумане. Будто она, подобно Алисе из сказки, прошла сквозь зеркало и очутилась в мире, где все было не тем, чем казалось. Когда она читала в газетах о суфражистках, там ни слова не говорилось ни о Законе о неимущих, ни о тринадцатилетних матерях (а, вообще, возможно ли это?), ни о маленьких девочках, страдающих в работных домах от бронхита. Да Шарлотта никогда бы и не поверила в подобное, если бы своими глазами не видела Энни, обыкновенную, порядочную горничную из Норфолка, спящей на лондонском тротуаре после того, как ее «погубил» мужчина. Что значило несколько разбитых окон, если продолжали происходить столь ужасные вещи?
  Пэнкхерст говорила:
  – Не сразу зажгли мы наш факел борьбы и неповиновения. Мы испробовали все другие возможные способы, но годы труда, страданий и жертв убедили нас в том, что на правительство не действуют призывы к справедливости, но зато оно может подчиниться требованиям несообразности. Исходя из этого мы должны были сделать все стороны английской жизни нестабильными и беспокойными. Нам пришлось превратить английский суп в фарс, пришлось дискредитировать британское правительство в глазах всего мира, нарушать порядок на спортивных соревнованиях, мешать бизнесу, уничтожать материальные ценности, деморализовать высший свет, унизить церкви, разрушить весь размеренный порядок жизни! И довести этот хаос до крайности, до той точки, когда граждане Британии не захотят больше терпеть его. И вот когда они обратятся к правительству со словами «Остановите все это, остановите единственно возможным способом – путем предоставления женщинам Англии права голоса», – вот тогда мы и погасим наш факел.
  Великий американский политик Патрик Генри так объяснял причины, приведшие к Американской революции «Мы слали петиции, мы протестовали, увещевали и простирались ниц у подножья трона, и все было понапрасну. Мы должны перейти к борьбе, я повторяю, мы должны сражаться». Патрик Генри призывал к убийству людей ради получения политической свободы для мужчин. Суфражистки никогда ничего подобного не делали и не делают. Движущей силой нашей борьбы является глубочайшее и неизменное уважение к человеческой жизни.
  Вот в таком духе наши женщины и начали свою войну в прошлом году. Тридцать первого января было сожжено кислотой несколько площадок для гольфа. Седьмого и восьмого февраля в нескольких местах перерезаны телефонные и телеграфные провода, что на многие часы прервало всякое сообщение между Лондоном и Глазго. Пару дней спустя были разбиты окна в самых модных лондонских клубах и разломаны теплицы с орхидеями в Кью, из-за чего погибло множество ценнейших цветов, не переносящих холода. Была разбита витрина с драгоценностями в лондонском Тауэре. Восемнадцатого февраля частично разрушен строящийся для мистера Ллойд-Джорджа загородный дом. Рано утром, еще до прихода рабочих, туда была подброшена бомба.
  В результате подобной деятельности более тысячи женщин были отправлены в тюрьму, откуда они впоследствии вышли с подорванным здоровьем, но не сломленные духом. Будь женщины свободны, ни одна из тех пострадавших не нарушила бы закон. Но эти женщины сознательно пошли на такую жертву, искренне веря, что она послужит во благо человечества. Они верят, что ужасные несправедливости, царящие в нашем обществе, никогда не исчезнут, пока женщины не получат права голоса. Есть только один путь остановить наше движение, только один единственный способ покончить с ним. Но не с помощью высылки нас.
  – Нет! – раздался чей-то крик.
  – И не отправлять нас в тюрьмы!
  – Нет! – подхватила вся толпа.
  – А предоставив нам наши законные права!
  – Да!
  Тут Шарлотта вдруг осознала, что и она кричит вместе со всеми. Маленькая женщина на сцене словно излучала праведный гнев. С горящими глазами и сжатыми кулаками, она вздернула подбородок, и голос ее завибрировал от волнения.
  – Огонь страданий, сжигающий наших сестер в узилище, сжигает и нас, – продолжала она. – Сейчас мы делим с ними муки, а потом разделим и победу. Отблеск этого огня озарит жизни тех, кто нищ и унижен, и наполнит их новой надеждой. Он разбудит тех, кто до сих пор был глух и нем, и одарит их красноречием, чтобы проповедовать наши идеи. Дух нашего движения сильнее любой тирании и любого насилия. Сейчас он сильнее самой смерти!
  Днем Лидию настигло ужасное прозрение.
  После ленча она пошла немного полежать в свою комнату. Она была не в состоянии думать ни о чем и ни о ком, кроме Феликса. Его магнетизм все еще действовал на нее; глупо было бы отрицать это. Но она уже не была той беспомощной юной девушкой. Она обладала силой характера. И потому твердо решила, что не потеряет самообладания и не позволит Феликсу разрушить то спокойное течение жизни, что она создала для себя.
  Она перебрала в уме все те вопросы, которые так и не задала ему. Что он делал в Лондоне? На что жил? Откуда он узнал, где найти ее?
  Выходит, он назвался Причарду фальшивым именем. Очевидно, он боялся, что она не примет его. Она поняла, почему в имени «Константин Дмитриевич Левин» прозвучало что-то знакомое: так звали одного из героев «Анны Карениной», романа, который она купила в книжной лавке в день, когда впервые встретилась с Феликсом. Это имя вызывало целый поток смутных воспоминаний, оно словно навеяло ей вкус чего-то, забытого в далеком детстве. Она припомнила, как они спорили об этой книге. Удивительно правдиво, заметила тогда Лидия, она ведь знала, что бывает, когда страсть захватывает все существо порядочной женщины из общества; Анна и была Лидией. "Но книга вовсе не об Анне, – сказал Феликс, – а о Левине и его поисках ответа на вопрос: «Как следует жить?». Ответ самого Толстого был – «В душе человек знает, что есть добро». Феликс же утверждал, что подобная отвлеченная мораль, абсолютно не принимающая во внимание ни историю, ни экономику, ни политику, и привела правящие слои России к вырождению и полной неспособности что-либо делать. В тот вечер они ели маринованные огурцы, и она впервые попробовала водки. На ней было платье бирюзового цвета, отчего ее серые глаза становились почти синими. Феликс тогда целовал ее ступни, а потом...
  «Да, – подумала она, – с его стороны было верхом коварства напомнить мне обо всем этом».
  «Интересно, давно ли он в Лондоне, или же просто пришел, чтобы увидеть Алекса? Вероятно, должен быть уж очень серьезный повод обратиться к адмиралу во время визита в Лондон и просить об освобождении какого-то матроса». Тут впервые Лидии пришло в голову, что Феликс мог сказать ей неправду. В конце концов, он ведь по-прежнему был анархистом. В 1895 году он сознательно отрицал всякое насилие, но с тех пор мог измениться.
  Если бы Стивен узнал, что я сообщила анархисту, где находится Алекс... За чаем эта мысль продолжала беспокоить ее. Беспокойство не отпускало ее и тогда, когда горничная укладывала ей волосы, в результате чего прическа не удалась, и Лидия выглядела ужасно. Она сильно переживала за ужином, отчего не могла поддерживать должным образом оживленной беседы с маркизой Куорт, мистером Чемберленом и молодым человеком по имени Фредди, вслух выражавшим надежду, что у Шарлотты нет никаких серьезных недостатков.
  Она вспомнила порез на руке Феликса и то, как он вскрикнул от боли, когда она взяла его ладонь. Она лишь мельком видела рану, но ей показалось, что она достаточно глубокая и ее пришлось зашивать.
  Тем не менее, только уже поздним вечером, сидя у себя в спальне и расчесывая волосы, она вдруг связала Феликса и того сумасшедшего из парка.
  Мысль была столь пугающей, что она выронила позолоченную щетку на туалетный столик, разбив при этом стеклянный флакон духов.
  А что, если Феликс специально приехал в Лондон, чтобы убить Алекса?
  Предположим, это Феликс напал на их экипаж в парке, но не с целью грабежа, а чтобы расправиться с Алексом? Был ли тот человек с пистолетом такого же телосложения, что и Феликс? Да, вполне похож... А Стивен ранил того своей шпагой...
  После этого Алекс покинул их дом, потому что был напуган (или же, скорее всего, как поняла она теперь, потому что знал, что «ограбление» на самом деле было покушением на его жизнь), и вот Феликс, не зная, где найти его, обращается к Лидии...
  Она взглянула на свое отражение в зеркале. У женщины, которую она там увидела, были серые глаза, светлые брови, белокурые волосы, хорошенькое личико и куриные мозги. Могло все быть именно так? Мог ли Феликс столь жестоко обмануть ее? Да – потому что девятнадцать долгих лет он воображал себе, что она предала его.
  Собрав осколки разбитого флакона, она завернула их в платок и вытерла пролитые духи. Она теперь не знала, что ей делать. Следовало предупредить Стивена, но каким образом? «Да, кстати, сегодня утром заходил один анархист и спросил меня, куда переехал Алекс. А так как он раньше был моим любовником, то я и рассказала все ему...» Нет, так не годилось. Ей придется выдумать какую-нибудь историю. Она задумалась. Когда-то она могла лгать, не краснея, но ей давно не приходилось делать этого. В конце концов она решила обойтись теми баснями, что Феликс наговорил ей и Причарду.
  Накинув кашемировый халат поверх шелковой ночной рубашки, она направилась в спальню Стивена.
  В пижаме и халате он сидел у окна, держа в одной руке рюмку коньяка, а в другой сигару, и посматривал в залитый лунным светом парк. При ее виде он удивился, так как обычно это он ночью шел к ней в спальню. Он встал и, улыбаясь, обнял ее. Она поняла, что он решил, что она пришла на любовное свидание с ним.
  – Я хочу поговорить с тобой, – промолвила она.
  Он отпустил ее. На его лице читалось разочарование.
  – В столь поздний час? – спросил он.
  – Мне кажется, я совершила ужасную глупость.
  – Расскажи мне, в чем дело.
  Они сели по разные стороны погасшего камина. Внезапно Лидия пожалела, что не любовь привела ее сюда.
  – Сегодня утром к нам в дом приходил один человек, – начала она. – Сказал, что знал меня еще по Петербургу. Его имя показалось знакомым, ну, знаешь, как это бывает иногда...
  – И как же его звали?
  – Левин.
  – Продолжай.
  – Он заявил, что хочет видеть князя Орлова.
  Стивен вдруг весь насторожился.
  – Зачем?
  – По поводу какого-то матроса, несправедливо осужденного. Этот... Левин... хотел обратиться с просьбой об освобождении того человека.
  – И что ты сказала?
  – Я назвала ему отель «Савой».
  – Черт побери, – выругался Стивен, но тут же извинился: – Прости, пожалуйста.
  – Потом мне пришло в голову, что этот Левин, возможно, замыслил что-то недоброе. У него был порез на руке, и тут я вспомнила, как ты ранил того сумасшедшего в парке... так что, понимаешь, все это доходило до меня постепенно... Видишь, что я натворила?
  – Твоей вины тут нет. Собственно говоря, вина лежит на мне. Я должен был рассказать тебе всю правду о том человеке из парка, но решил, что лучше не пугать тебя. Я ошибся.
  – Бедный Алекс, – сказала Лидия. – Подумать только, что кто-то решил убить его. Он такая прелесть.
  – А как выглядел этот Левин?
  Вопрос смутил Лидию. Какое-то короткое время она думала о «Левине» как о неизвестном террористе, теперь же ей предстояло описать Феликса.
  – Он, высокий, худой, темноволосый, примерно моего возраста, явно русского происхождения. Привлекательное лицо, изборожденное морщинами... – Тут она запнулась.
  «И меня тянет к нему», – пронеслось у нее в голове. Стивен поднялся.
  – Пойду разбужу Причарда. Он отвезет меня в отель.
  Лидии ужасно захотелось сказать:
  – Не надо, лучше останься со мной. Мне нужны твое тепло и нежность.
  Вместо этого она произнесла:
  – Мне так жаль.
  – Возможно, все к лучшему, – сказал Стивен.
  Она с удивлением посмотрела на него.
  – Почему?
  – Потому что, когда он придет в отель «Савой», чтобы убить Алекса, я схвачу его.
  И тогда Лидия поняла, что прежде, чем все это закончится, один из двух любимых ею мужчин непременно убьет другого.
  * * *
  Осторожным движением Феликс вынул бутыль с нитроглицерином из раковины. Стараясь не дышать, пересек комнату. Приготовленная подушка лежала на матрасе. Он расширил в ней прорезь до шести дюймов длиной и просунул в нее бутылку. А вокруг разложил набивку таким образом, что бомба лежала словно в коконе из мягкого, предохраняющего от ударов, материала. Подняв подушку, он нежно, будто ребенка, поместил ее в открытый чемодан. Закрыл его и только после этого задышал нормально.
  Надел пальто, шарф и ту шляпу, придававшую ему респектабельный вид. Осторожно повернул картонный чемодан и поднял его.
  Вместе с чемоданом вышел на улицу.
  Дорога в Ист-Энд оказалась кошмаром.
  Безусловно, он не мог воспользоваться велосипедом, но даже и пешее путешествие было сильнейшим переживанием. Каждую секунду у него перед глазами вставала та коричневая бутыль, запрятанная под подушку; ему казалось, что каждый его шаг сильной встряской отдавался в руку и далее к чемодану; ему чудилось, будто от каждого движения его руки молекулы нитроглицерина ускоряли свой бег.
  По пути ему попалась женщина, моющая мостовую перед своим домом. Он обогнул ее, перейдя на проезжую часть, боясь, что вдруг возьмет и поскользнется на мокрой мостовой. Женщина усмехнулась.
  – Боишься промочить ноги, парень?
  В Юстоне из ворот какой-то фабрички высыпала толпа подмастерьев и бросилась вдогонку за футбольным мячом. Феликс так и застыл на месте, пока они носились вокруг него, пихаясь и гоняясь за мячом. Потом кто-то закинул его далеко-далеко, и игроки вдруг исчезли так же быстро, как и появились.
  Переход через Юстон-Роуд был подобен танцу смерти. Он целых пять минут стоял на кромке тротуара, дожидаясь просвета в потоке машин, а потом ему пришлось почти бегом бежать на другую сторону улицы.
  На Тоттенхэм-Корт-Роуд он зашел в дорогой магазин канцелярских принадлежностей. Внутри было тихо и спокойно. Он осторожно поставил чемодан на прилавок. Подошел продавец и спросил:
  – Чем могу служить, сэр?
  – Пожалуйста, один конверт.
  Продавец удивленно переспросил:
  – Только один, сэр?
  – Да.
  – Какого сорта, сэр?
  – Самый обычный, но хорошего качества.
  – У нас есть голубые, слоновой кости, кремовые, бежевые...
  – Белый.
  – Хорошо, сэр.
  – И лист бумаги.
  – Один лист, сэр?
  Это стоило ему три пенса. Из принципа он бы предпочел убежать, не заплатив, но он не мог бежать с бомбой в чемодане.
  На Чаринг-Кросс-Роуд было полным-полно людей, опешивших на работу в магазины и офисы. Здесь невозможно было идти так, чтобы тебя ненароком не толкнули. Какое-то время Феликс пережидал в подъезде, размышляя, как же ему быть, Затем решил нести чемодан в руках, чтобы избежать столкновений с торопливыми пешеходами.
  На Лестер-Сквер он нашел прибежище в банке. Там уселся за один из столов, за которыми клиенты выписывали чеки. На столе лежали ручки и стояла чернильница. Он поставил чемодан на пол между ног. Банковские клерки, одетые в сюртуки, бесшумно сновали взад и вперед с бумагами в руках. Взяв ручку, Феликс написал на конверте:
  Князю А. А. Орлову
  Отель «Савой»
  Стрэнд, Лондон.
  Сложил лист бумаги и вложил его в конверт ради того, чтобы конверт казался потяжелее: ему не хотелось, чтобы он выглядел пустым. Облизал край конверта и заклеил его. Затем заставил себя поднять чемодан и вышел из банка.
  На Трафальгарской площади смочил носовой платок водой из фонтана и охладил лицо.
  Прошел мимо вокзала Чаринг-Кросс и двинулся по набережной в восточную часть города. У моста Ватерлоо кучка уличных мальчишек, облокотившись о парапет, швыряла камешки в чаек, взлетавших над водой. Феликс обратился к самому из них сообразительному на вид.
  – Хочешь заработать пенни?
  – Да, начальник.
  – У тебя руки чистые?
  – Да, начальник.
  Мальчишка показал пару замызганных ладоней. Ладно, подойдет, подумал Феликс.
  – Ты знаешь, где находится отель «Савой»?
  – Точно!
  Феликс решил, что ответ означал то же, что и «да, начальник». Он протянул сорванцу конверт и один пенни.
  – Медленно досчитай до ста, а затем отнеси письмо в отель. Понял?
  – Да, начальник.
  Феликс поднялся по ступенькам моста. Мост был сплошь заполнен мужчинами в котелках, переходивших через реку со стороны Ватерлоо. Феликс влился в общий поток.
  Зайдя в газетный киоск, он купил «Таймс». Когда он уже собирался выходить, какой-то молодой человек влетел в дверь. Вытянув руку, Феликс остановил юношу, закричав:
  – Смотрите, куда идете!
  Влетевший в удивлении уставился на него. Выходя, Феликс услышал, как молодой человек сказал хозяину лавки:
  – Нервный тип, верно?
  – Иностранец, – ответил хозяин, но Феликс уже был на улице.
  Свернув со Стрэнда, он вошел в отель. В вестибюле сел в кресло, поместив чемодан на полу между ног. Далеко отставлять не стоит, подумалось ему.
  Со своего места ему хорошо были видны обе входные двери и конторка портье. Сунув руку за борт пиджака, он сделал вид, что проверяет время по своим карманным часам, а затем, раскрыв газету, уселся ждать, изображая человека, слишком рано пришедшего на назначенную встречу.
  Притянув чемодан поближе к креслу, вытянул ноги так, чтобы никто случайно не задел ценный груз. В вестибюле было полным-полно людей – часы показывали без нескольких минут десять. Это было время, когда сильные мира сего завтракали, подумал Феликс. Сам же он ничего еще не ел: сегодня у него просто не было аппетита.
  Прикрываясь газетой, он рассматривал людей, толпившихся в вестибюле. Двое из них вполне походили на детективов отеля. Интересно, смогут ли они помешать моему бегству, пронеслось в голове у Феликса. Но даже, если они услышат взрыв, рассуждал он далее, откуда им знать, кто из десятков людей, сновавших по вестибюлю, ответствен за это? Никто на знает, как я выгляжу. Это может стать известным только, если за мной погонятся. Но мне надо во что бы то ни стало сделать так, чтобы погони не было.
  Он задумался, а придет ли вообще тот мальчишка. Ведь он уже получил свой пенни. Может, он к этому времени выбросил конверт в реку, а сам отправился в кондитерскую лавку. Если так, то Феликсу придется вновь затевать весь этот вздор и так до тех пор, пока не встретит честного парнишку.
  То и дело поднимая глаза от газеты, он пробежал одну из статей в ней. Там говорилось, что правительство намеревалось сделать ответственным за вред, причиняемый суфражистками тех, кто вносил деньги в Общественно-политический Союз женщин. Власти собирались ввести для этого специальный закон. Как глупы и упрямы эти правители, подумал Феликс, ведь в таком случае деньги будут вноситься анонимно.
  Так где же запропастился этот мальчишка?
  Интересно, а что сейчас делает Орлов? Вероятнее всего, он находится в одной из комнат отеля, где-то на высоте нескольких ярдов над Феликсом, поедает свой завтрак, бреется, пишет письмо или обсуждает что-то с Уолденом. Мне бы хотелось убить и Уолдена, пронеслось в голове у Феликса.
  Не исключено, что оба этих человека в любую минуту могут появиться в вестибюле. Однако, нельзя было рассчитывать на это. А если это случится, то как я поступлю, задал себе вопрос Феликс.
  Метну бомбу и погибну, испытывая восторг.
  Через стеклянную дверь он увидел того сорванца.
  Мальчишка шел по узкой дорожке, ведущей к главному входу в отель. Феликс видел, как тот держал конверт – за уголок и с выражением брезгливости, будто нес что-то грязное, будучи сам необыкновенным чистюлей. На самом-то деле все, конечно, было наоборот. Он подошел к двери, но тут его остановил швейцар. Завязался спор, разобрать который не было никакой возможности, находясь по другую сторону двери. Мальчишка удалился. С конвертом в руке швейцар вошел в вестибюль.
  Феликс весь напрягся. Сработает ли его план?
  Портье взглянул на конверт, взял ручку, нацарапал что-то в верхнем правом углу, возможно номер комнаты, и подозвал рассыльного.
  План срабатывал!
  Феликс встал, осторожно поднял чемодан и двинулся к лестнице.
  Пройдя мимо него на первом этаже, посыльный пошел наверх.
  Феликс последовал за ним.
  Все шло слишком уж легко.
  Он специально отстал от посыльного на один лестничный пролет, а затем ускорил шаг, чтобы не упускать того из виду.
  Посыльный пошел по коридору пятого этажа.
  Феликс остановился и стал наблюдать.
  Посыльный постучался в дверь. Ее открыли. Оттуда протянулась рука и взяла конверт.
  Попался, Орлов, мгновенно подумалось Феликсу.
  Мальчик в ливрее сделал вид, что удаляется, но тут его окликнули. Слов Феликс не слышал. Посыльный получил свои чаевые. Он произнес:
  – Большое спасибо, сэр. Вы очень добры.
  Феликс двинулся вдоль коридора.
  Мальчик посыльный, увидев чемодан, протянул руку, чтобы подхватить его, спрашивая при этом:
  – Помочь вам, сэр?
  – Нет! – резко ответил Феликс.
  – Хорошо, сэр, – промолвил посыльный и удалился.
  Феликс подошел к двери номера Орлова. С какими же еще мерами предосторожности он может тут столкнуться? Возможно, Уолден и думал, что убийца никак не смог бы просто так проникнуть в люкс лондонского отеля, но Орлов-то в таких делах разбирался лучше. Какую-то секунду Феликс колебался, думая, не уйти ли ему сейчас и не продумать ли все снова более тщательно, но сейчас он был слишком уж близок к цели.
  Он поставил чемодан на коврик у двери.
  Открыл чемодан, вытащил подушку и осторожно вынул из нее коричневую бутыль.
  Медленно выпрямился.
  После этого постучал в дверь.
   Глава 8
  
  Уолден взглянул на конверт. Почерк был неброский, аккуратный. Адрес писал бы явно иностранец, так как англичанин вывел «Князю Орлову» или «Князю Алексею», но никак не «Князю А. А. Орлову». Уолдену очень хотелось узнать, что там внутри, но Алекс ночью покинул отель, а вскрывать конверт в его отсутствие Уолден не мог – письмо, все же, предназначалось другому джентльмену.
  Он протянул конверт Безилу Томсону, не имевшему в таких делах предрассудков.
  Разорвав конверт, Томсон вынул из него листок бумаги.
  – Пустой! – воскликнул он.
  Раздался стук в дверь.
  Теперь все действовали быстро. Уолден подошел к окну, подальше от двери и от возможной линии огня, и встал за софой, готовый в любой момент метнуться вбок. По обе стороны комнаты встали два детектива с пистолетами наготове. В середине комнаты, за огромным пухлым креслом, расположился Томсон.
  Вновь в дверь постучали.
  Томсон проговорил:
  – Входите, открыто.
  Дверь распахнулась, и он оказался в проеме.
  Уолден так и схватился за спинку софы. Вошедший, действительно, выглядел пугающе.
  Это был высокий мужчина в котелке и черном, доверху застегнутом пальто. Лицо удлиненное, бледное, изможденное. В левой руке он держал большую коричневую бутыль. Глаза его мгновенно обежали комнату, и он понял, что попал в ловушку.
  Он поднял бутыль и произнес:
  – Взрывчатка!
  – Не стрелять! – рявкнул Томсон детективам.
  Уолдена охватил ужас. Он знал, что такое нитроглицерин: если бутылка упадет, все они погибнут. А он хотел жить. Он не хотел умирать, сгорая заживо.
  Повисло долгое молчание. Никто не шевельнулся. Уолден смотрел прямо в лицо террориста. В его проницательное, жестокое, полное решимости, лицо. В это короткое страшное мгновение в мозгу Уолдена запечатлелись все детали: изогнутый нос, широкий рот, печальные глаза, густые темные волосы, вылезавшие из под шляпы. Может, он сумасшедший, подумал Уолден. Или озлобленный? Бессердечный до предела? Или, возможно, садист? Но лицо его отражало лишь отсутствие страха.
  Тишину нарушил Томсон.
  – Сдавайтесь, – сказал он. – Поставьте бутыль на пол. Не будьте глупцом.
  Уолден напряженно думал: "Если детективы выстрелят, и этот человек упадет, успею ли я схватить бутыль до того, как она грохнется об пол...
  Нет.
  Убийца застыл с бутылкой в руках. Он смотрит на меня, а не на Томсона, сообразил Уолден, будто именно я интересую его. Он примечает все детали, желая знать, что я предприму. Это личный взгляд. Я вызываю у него такое же любопытство, как и он у меня.
  Преступник понял, что Алекса здесь нет – что же он выкинет теперь?
  Террорист заговорил с Уолденом по-русски:
  – Вы не так безмозглы, как кажетесь.
  Уолден подумал: «Может, он собирается покончить с собой? Убить себя и всех нас заодно? Лучше дать ему возможность выговориться».
  Но человек вдруг сорвался с места и исчез.
  Уолден услышал топот его ног в коридоре.
  Уолден бросился к двери. Остальные трое уже намного опередили его. В коридоре детективы, присев на колено, прицелились из револьверов, Уолден видел, как террорист уносился прочь, и бег его был странным, плавным. Опущенная вниз левая рука крепко прижимала бутылку, насколько это было возможно при беге.
  Если бутыль сейчас взорвется, пронеслось в голове у Уолдена, взлетим ли мы в воздух, учитывая расстояние? Возможно, что и нет, решил он.
  Томсон, видимо, подумал о том же. Он скомандовал:
  – Огонь!
  Оба револьвера выстрелили.
  Убийца остановил свой бег и обернулся.
  Удалось ли попасть в него?
  Отведя руку назад, он швырнул бутылку.
  Томсон и оба детектива бросились плашмя на пол. Уолден же мгновенно понял, что разорвись бутыль рядом с ним, ничто уже не помогло бы, и, значит, незачем было распластываться на полу.
  Брошенная бутылка на лету несколько раз перевернулась. Она должна была упасть всего в пяти шагах от Уолдена. Если ударится об пол, непременно взорвется.
  Уолден бросился к летящему сосуду.
  Описав невысокую дугу, он начал медленно опускаться. Уолден вытянул к нему обе руки. Поймал. Но пальцы предательски скользили по стеклу. В панике он засуетился, чуть было не выронил бутыль из рук, затем ухватил ее вновь.
  «Ради всего святого, – молил он про себя, – не дай ей выскользнуть».
  Как вратарь, поймавший футбольный мяч, он прижал ее к груди и развернулся по ходу движения бутыли; затем потерял равновесие и упал на колени, но выпрямился, по-прежнему прижимая к себе опасный сосуд и думая про себя: «Сейчас мне конец».
  Но ничего не последовало. Все остальные непрерывно смотрели на него, коленопреклоненного, державшего бутыль словно новорожденного младенца.
  Тут один из детективов упал в обморок.
  Еще какую-то долю секунды Феликс в изумлении разглядывал Уолдена, а затем опрометью бросился прочь, вниз по лестнице.
  Уолден был просто потрясающ. Ну и отвага – поймать такую бутыль!
  Он услышал крик за спиной:
  – Держите его!
  Все повторяется, подумал он; мне снова приходится спасаться бегством. Что же происходит со мной?
  Лестница казалась бесконечной. Он слышал топот ног за собой. Раздался хлопок выстрела.
  На следующей площадке он налетел на официанта, несущего поднос. Официант упал, и повсюду разлетелись осколки посуды и куски пищи.
  Преследователи были в одном-двух пролетах от него. А он уже оказался у подножья лестницы. Взяв себя в руки и собравшись, он вошел в фойе.
  Там по-прежнему было полно народу.
  У него было такое чувство, будто он идет по канату.
  Уголком глаза он заприметил двух мужчин, вполне походивших на гостиничных детективов. С обеспокоенным лицом они о чем-то переговаривались; должно быть до них донесся звук выстрела.
  Он заставил себя медленно пересечь вестибюль, хотя ему ужасно хотелось броситься бегом. Ему казалось, что глазах всех присутствующих устремлены на него. Смотря прямо перед собой, он подошел к двери и вышел из отеля.
  – Вам кэб, сэр? – спросил швейцар.
  Феликс вскочил в стоявший у входа кэб, и тот тронулся с места. Когда они заворачивали на Стрэнд, Феликс обернулся и бросил взгляд на отель. Из дверей вылетел один из подстерегавших его в номере наверху сыщиков, за ним те двое из фойе. Они о чем-то спросили швейцара. Тот показал на кэб, увозивший Феликса. Выхватив револьвер, сыщики бросились вдогонку за кэбом.
  Движение по Стрэнду было очень оживленным. Кэб тут же и застрял.
  Феликс выскочил из него.
  Извозчик завопил:
  – Эй! В чем дело, приятель?
  Увиливая от проезжавших экипажей и автомобилей, Феликс перебежал улицу и помчался к северу от Стрэнда.
  На бегу через плечо оглянулся. Они гнались за ним.
  Ему необходимо было намного обогнать их, чтобы суметь скрыться где-то в боковых улочках или на железнодорожном вокзале.
  С противоположной стороны улицы его заметил полицейский в форме и проводил его, бегущего стремглав, подозрительным взглядом. Через минуту полицейского увидели те детективы и криком объяснили происходящее. Он тоже включился в погоню.
  Феликс помчался быстрее. Сердце его бешено колотилось, дыхание было неровным и прерывистым.
  Завернув за угол, он оказался на овощном базаре в Ковент-Гарден. Повсюду сновали рыночные носильщики с деревянными подносами на голове, либо толкавшие перед собой ручные тележки. Мускулистые парни в майках выгружали бочки с яблоками из фургонов. Мужчины в котелках закупали ящики салата и помидоров, а мужчины в кепках доставляли их, куда требуется. Шум вокруг стоял невообразимый.
  Феликс нырнул в самую гущу рынка.
  Спрятавшись за груду пустых корзин, он всматривался в щелочку сквозь прутья. Вскоре он увидел своих преследователей. Они остановились и оглядывались вокруг. Немного поговорив, разбились и продолжили поиск поодиночке.
  Значит, Лидия все-таки предала меня, думал Феликс, пытаясь отдышаться. Знала ли она заранее, что я собирался убить Орлова? Нет, это невозможно. В то утро она не притворялась, и тот поцелуй не был наигранным. Но если бы она на самом деле поверила в басню о матросе, которого надо было освободить из тюрьмы, она бы ни за что не рассказала ничего Уолдену. Но, возможно, она только потом поняла, что я лгал ей, и потому предупредила своего мужа – ей вовсе не хотелось содействовать убийству Орлова. Так что, если уж говорить точно, она меня не предавала.
  Но в следующий раз она меня уже не поцелует.
  Следующего раза больше не случится.
  К нему приближался тот полицейский в форме.
  Обогнув груду корзин, Феликс очутился в маленьком глухом отсеке, окруженном со всех сторон множеством ящиков. Во всяком случае, подумал он, я выскользнул из их ловушки. Слава Богу, что при мне была бомба.
  Но это они должны бояться меня.
  Я – охотник, я ставлю капканы.
  Все дело в Уолдене, от него исходит главная опасность. Он уже дважды встал на моем пути. Кто бы мог предположить, что у седовласого аристократа найдется столько смелости?
  Желая узнать, где сейчас тот полицейский, он выглянул из укрытия.
  И оказался лицом к лицу со стражем порядка.
  Физиономия полицейского только еще начала приобретать изумленное выражение, когда Феликс, схватив его за пальто, уже втащил в маленький тупичок.
  Полицейский споткнулся.
  Феликс толкнул его. Тот упал на землю. Навалившись на него, Феликс схватил его за горло. Начал сжимать. Феликс ненавидел полицейских.
  Он вспомнил Белосток, где штрейкбрехеры – громилы с металлическими прутьями – избивали около фабрики рабочих, а полиция, не вмешиваясь, спокойно взирала на это. Он вспомнил жандармов, отвозивших его в Петропавловскую крепость на пытки, и тех, кто конвоировал его в Сибирь и украл его пальто, и многих-многих других.
  Полицейский – это рабочий, продавший душу дьяволу.
  Феликс нажал сильнее.
  Глаза полицейского закрылись, и он перестал сопротивляться.
  Феликс давил изо всех сил.
  Тут он услышал какой-то звук.
  Резко повернул голову.
  Неподалеку стоял крошечный ребенок двух-трех лет, который, поедая яблоко, смотрел, как Феликс душит полицейского.
  «Чего же я жду?» – подумал Феликс.
  Он отпустил полицейского.
  Ребенок подошел и взглянул на лежащего без сознания мужчину.
  Феликс выглянул из убежища. Детективов нигде не было видно.
  Ребенок спросил:
  – А он спит?
  Феликс пошел прочь.
  Выходя с рынка, он не заметил никого из своих преследователей.
  Он двинулся в сторону Стрэнда.
  Теперь он чувствовал себя почти в безопасности.
  На Трафальгарской площади сел в омнибус.
  * * *
  «Я чуть не погиб, – неотвязно думал Уолден, – Я чуть не умер». Он сидел в люксе отеля, а рядом Томсон инструктировал своих подчиненных Кто-то подал Уолдену стакан бренди с содовой, и только тут он понял, что руки у него дрожат Он отчетливо помнил то ощущение, когда эти руки держали бутыль со взрывчаткой.
  Он попытался переключить внимание на Томсона. Полицейский явно преобразился: руки из карманов были вынуты, сидел он лишь на самом краешке стула, а интонация из неспешно ленивой стала резкой, рыкающей.
  Слушая распоряжения Томсона, Уолден немного успокоился.
  – Этот человек буквально проскочил у нас сквозь пальцы, – говорил Томсон.
  – Второй раз этого не случится. Мы уже располагаем кое-какими сведениями о нем, и узнаем еще больше Нам известно, что он в 1985 году или даже раньше жил в Санкт-Петербурге, потому что леди Уолден помнит его. Знаем, что он был в Швейцарии, потому что чемодан, в котором он принес бомбу, швейцарского производства. И мы знаем, как он выглядит.
  «Его лица мне не забыть», – пронеслось в голове Уолдена, и он крепко стиснул кулаки. Томсон тем временем продолжал.
  – Уоттс, я хочу, чтобы ты со своими парнями прошвырнулся в Ист-Энд и немного потряс мошной. Этот человек, наверняка, из России, и, скорее всего, к тому же анархист и еврей, но полностью на это рассчитывать нельзя. Посмотрим, сможем ли мы разузнать его имя Если это удастся, телеграфируй в Цюрих и Санкт-Петербург и запроси о нем данные.
  – Ричардс, начни работать над конвертом. Наверняка, продавец запомнил человека, который, видимо, купил только один такой конверт.
  – Вуд, а ты займись бутылкой. Это винчестерская бутыль с притертой стеклянной пробкой. На днище марка производителя. Узнай, кому в Лондоне они поставляют такие бутыли. Пошли людей во все аптеки, пусть узнают, не помнит ли кто из аптекарей мужчину, соответствующего данному описанию. Безусловно, он покупал составные для взрывчатки в разных аптеках. Стоит нам обнаружить эти лавки, как мы будем знать, где именно в Лондоне искать этого человека.
  На Уолдена все это произвело большое впечатление. Он и представления не имел, что убийца мог оставить столько следов. Он почувствовал себя немного лучше.
  Томсон обратился к молодому человеку в фетровой шляпе и рубашке с мягким воротничком:
  – Тейлор, а тебе предстоит самое важное занятие. Мы с лордом Уолденом видели убийцу лишь мельком, но леди Уолден рассмотрела его хорошо. Ты пойдешь с нами к ее светлости, и с ее и нашей помощью ты нарисуешь портрет этого парня. Сегодня же вечером надо его отпечатать, а завтра в полдень он должен быть во всех полицейских участках Лондона.
  «Ну теперь уж, – подумал Уолден, – ему от нас не ускользнуть». Но тут он вспомнил, что точно так же думал и когда они устраивали засаду в номере отеля. Его вновь охватила дрожь.
  * * *
  Феликс взглянул на себя в зеркало. Постригся он очень коротко, на прусский манер, и тщательно выщипал брови, так, что они превратились в тонкие стрелы. Бриться он перестанет, и назавтра уже будет выглядеть заросшим, а через неделю отросшая борода и усы скроют его характерные рот и подбородок. К сожалению, с носом он ничего не мог поделать. Он купил пару старых очков в проволочной оправе. Стекла были крохотные, и он мог смотреть поверх очков. Шляпу-котелок и черное пальто заменил на синий морской китель и твидовую кепку с козырьком.
  Внимательный взор сразу бы признал в нем того же самого человека, но небрежно брошенному взгляду он показался бы совершенно другой личностью. Он понимал, что ему придется покинуть дом Бриджет. Он ведь купил химикаты всего в одной-двух милях отсюда, и когда полиции станет известно, она начнет обыскивать каждый дом в округе. Рано или поздно доберутся и до этой улочки, и тогда кто-нибудь из соседей скажет:
  – Я знаю его. Он занимает первый этаж у Бриджет.
  Итак, он оказался в бегах. Это было унизительно и невыносимо. Он и раньше бывал в бегах, но всегда после того, как совершал убийство, а не перед этим.
  Он сложил в кучку бритву, пару нижнего белья, приготовленный динамит и томик повестей Пушкина и все это завернул в узел, воспользовавшись чистой рубашкой. После этого он пошел в комнату Бриджет.
  – Боже милостивый, Пресвятая дева Мария, что это ты сделал с бровями? – спросила она. – Ты ведь был довольно красивым мужчиной.
  – Я должен уехать, – сказал он.
  Она взглянула на его узел.
  – Вижу, что у тебя за багаж.
  – Если сюда нагрянет полиция, вам вовсе не нужно им лгать.
  – Скажу, что выставила тебя вон, потому что заподозрила, что ты анархист.
  – Прощайте, Бриджет.
  – Сними-ка эти дурацкие очки и поцелуй меня.
  Феликс поцеловал ее в щеку и вышел.
  – Желаю удачи, парень! – крикнула она вдогонку. Он сел на велосипед и вот уже в третий раз после приезда в Лондон отправился на поиски жилища.
  Ехал он медленно. Слабости от раны он уже не чувствовал, но подавленность от сознания провала не покидала его. Проехав северную часть Лондона и Сити, он пересек реку по Лондонскому мосту. Далее направился в северную часть города, миновав паб под названием «Слон и Замок». В районе Старого Кентского моста он присмотрел жалкого вида трущобы, где можно было задешево снять жилье и где при этом не задавалось никаких вопросов. Он взял комнату на пятом этаже многоквартирного дома, принадлежавшего, как скорбно объяснил смотритель, англиканской церкви. Здесь он не смог бы готовить взрывчатку: ни в комнате, ни в остальном здании воды не было – просто колонка, да отхожее место во дворе.
  Комната была мрачной. В углу располагалась мышеловка с лампочкой, а единственное окошко прикрывалось листом газеты. Со стен отваливалась штукатурка, матрас вонял. Сторож, сутулый, полный человек, пришаркал в своих войлочных шлепанцах и, кашляя, проговорил:
  – Если захотите починить окно, я могу достать стекло подешевле.
  Феликс спросил:
  – Где мне держать велосипед?
  – На вашем бы месте я держал его здесь, наверху, иначе его обязательно стибрят.
  Если втащить велосипед в комнату, то в ней останется лишь малюсенький проход от кровати к двери.
  – Я беру эту комнату, – сказал Феликс.
  – Значит, двенадцать шиллингов.
  – Вы говорили, три шиллинга в неделю.
  – Плата вперед за четыре недели.
  Феликс заплатил. После покупки очков и обмена одежды у него оставались один фунт и девятнадцать шиллингов.
  Смотритель сказал:
  – Если захотите заново покрасить стены, достану вам краску за полцены.
  – Я дам вам знать, – промолвил Феликс. Комнатушка была грязной, но это заботило его меньше всего.
  Завтра ему предстояли новые поиски Орлова.
  * * *
  – Стивен! Слава Богу, с тобой все в порядке! – воскликнула Лидия, Он обнял ее.
  – Конечно, со мной все в порядке.
  – Что произошло?
  – Боюсь, мы упустили этого человека.
  От облегчения Лидия чуть не потеряла сознание. После того, как Стивен проговорил: «Я поймаю этого человека», две страшные мысли мучили Лидию: мысль о том, что Феликс убьет Стивена, и вторая, что если этого не случится, она во второй раз окажется виноватой в том, что Феликса засадят в тюрьму. Она знала, что пережил он в тот, первый раз, и от мысли об этом ей становилось дурно.
  Стивен сказал:
  – Думаю, ты знакома с Безилем Томсоном. А это мистер Тейлор, рисовальщик из полиции. Все вместе мы поможем ему нарисовать портрет преступника.
  У Лидии упало сердце. Теперь ей придется часами описывать внешность своего любовника своему же мужу. Когда же все это кончится, взмолилась она про себя.
  Стивен спросил:
  – Кстати, а где Шарлотта?
  – Пошла пройтись по магазинам, – ответила Лидия.
  – Отлично. Не хочу, чтобы она была в курсе случившегося. Особенно не хочу, чтобы она знала, где Алекс.
  – И мне не говори, – промолвила Лидия. – Я не хочу этого знать. Так я не наделаю глупостей.
  Все уселись, и художник вынул свой альбом.
  Снова и снова он делал наброски этого лица. Лидия и сама могла бы за пять минут нарисовать его. Поначалу она пыталась сбить художника, произнося слова: «Не совсем то», когда схожесть была удивительной или, наоборот, «Именно так», когда ничего похожего на оригинал не было. Но ведь Стивен и Томсон ясно видели Феликса, хотя и короткое мгновенье, и они оба направляли ее. В конце концов, боясь, что заподозрят неладное, она стала честно содействовать их усилиям, все это время осознавая, что, возможно, помогает им снова отправить Феликса в тюрьму. Завершилось все тем, что было нарисовано лицо, очень похожее на то, что так любила Лидия.
  После этого ее нервы так расшатались, что ей пришлось принять снотворное и лечь спать. Ей снилось, что она едет в Петербург на встречу с Феликсом. По разрушительной логике сновидений, ей привиделось, что в порт она въехала в экипаже с двумя графинями, которые, знай они о ее прошлом, непременно изгнали бы ее из приличного общества. По ошибке вместо Саутгемптона они отправились в Борнмут. Там они остановились передохнуть, хотя было пять часов, а судно отходило в семь. Графини объяснили Лидии, что они спят вместе и ласкают друг друга. Странным образом, это ее нисколько не удивило, хотя обе женщины были уже очень стары. Лидия все время повторяла: «Пора ехать», но те не обращали никакого внимания. Вошел посыльный с письмом для Лидии. Под ним стояла подпись: «Твой любовник-анархист». Лидия сказала посыльному:
  – Передайте моему любовнику-анархисту, что я стараюсь попасть на судно, отходящее в семь часов.
  Графини понимающе подмигнули друг другу. Без двадцати минут семь и все еще в Борнмуте Лидия вдруг сообразила, что так и не уложила багаж. Она стала носиться по комнате, впопыхах кидая вещи в саквояжи, но не в состоянии ничего найти толком, а секунды тем временем тикали, и она уже почти опаздывала, а ее дорожный чемодан никак не мог наполниться. Тут она в панике бросилась прочь безо всякого багажа, взобралась в экипаж и правила сама, сбилась с дороги на побережье Борнмута, никак не могла выбраться из городка и, наконец, проснулась, так и не попав в Саутгемптон.
  Потом она лежала в постели с широко открытыми глазами, уставившись в потолок, а сердце ее бешено колотилось, и она думала про себя: «Это всего лишь сон. Слава Богу. Слава Богу!»
  * * *
  Феликс лег спать в подавленном настроении, а проснулся обозленным.
  Он был зол на самого себя. Убийство Орлова не было уже такой невыполнимой задачей. Можно охранять человека, но нельзя его поместить в подземный сейф, как вклад в банке, да к тому же, ведь и сейфы грабят. Феликс обладал умом и решительностью. При должном терпении и упорстве он непременно найдет способ обойти все препятствия, возникающие у него на пути.
  За ним охотились. Что ж, он сделает так, чтобы его не поймали. Будет передвигаться по боковым улочкам, избегать соседей, постоянно остерегаться полицейских в синей форме. В течение всей его террористической деятельности за ним охотились не раз, но он никогда не попадался.
  Итак, он встал, вымылся у колонки во дворе, не бреясь при этом, нахлобучил твидовую кепку, надел морской китель, нацепил очки, позавтракал в чайной и покатил в Сент-Джеймс парк, избегая людных улиц.
  Первое, что он увидел, был полицейский, вышагивающий взад и вперед перед домом Уолдена.
  Это означало, что он не мог теперь занять свою обычную позицию для наблюдения за домом. Ему пришлось углубиться подальше в парк и следить издали. Но и задерживаться долго на одном месте было опасно, ведь на это мог бы обратить внимание бдительный полицейский.
  Примерно в полдень из дома выехал автомобиль. Феликс помчался к своему велосипеду.
  Он не видел, чтобы автомобиль ранее въезжал во двор, значит, вероятно, это была машина Уолдена. До этого семейство обычно пользовалось экипажем, но почему бы им не иметь еще и автотранспорта. Феликс находился слишком далеко от дома, чтобы разглядеть пассажиров. Но он надеялся, что там был Уолден.
  Автомобиль поехал к Трафальгарской площади. Феликс на велосипеде помчался прямо по траве, чтобы нагнать его.
  Когда он добрался до проезжей дороги, авто было всего в нескольких ярдах от него. В районе Трафальгарской площади ему легко удалось сравняться с ним, но на Чаринг-Кросс Руд он опять отстал.
  Крутил педалями он быстро, но не чересчур. Во-первых, ему не хотелось привлекать к себе внимания, а во-вторых, ему необходимо было беречь силы. Но он слишком уж поосторожничал, так как на Оксфорд-стрит совсем потерял машину из виду. «Какой же я болван», – клял он самого себя. Куда же направился автомобиль? Оставалось четыре варианта: налево, прямо, направо и резкое вправо.
  Подумав, он двинулся по прямой.
  В пробке на северном конце Тоттенхэм-Корт-Роуд он снова увидел машину и с облегчением вздохнул. Когда та заворачивала к востоку, он догнал ее. Он даже рискнул подъехать ближе и заглянуть внутрь. Впереди сидел мужчина в шоферском кепи. На заднем сиденье кто-то седовласый, с бородой: Уолден!
  «Его я тоже убью, – подумал Феликс. – Клянусь, я его убью».
  В пробке около вокзала Юстон он проехал мимо автомобиля и обогнал его, идя даже на риск, что Уолден взглянет на него, когда авто снова нагонит Феликса. На протяжении всей Юстон-Роуд он держался впереди, время от времени поглядывая назад удостовериться, что машина следует за ним. На перекрестке у Кинге Кросс он остановился, тяжело дыша, и подождал, пока машина не проехала мимо, повернув на север. Он в тот момент отвернул лицо, а затем двинулся за автомобилем.
  Движение было достаточно сильным, так что ему удалось не отставать, хотя он уже почувствовал усталость. Он начал надеяться, что Уолден ехал встречаться с Орловым. Дом в северном пригороде Лондона, вдали от посторонних глаз, мог быть отличным убежищем. Возбуждение его росло. Возможно, ему удастся покончить с ними обоими.
  Примерно через милю движение стало затихать. Автомобиль Уолдена был большим и мощным. Феликсу приходилось изо всех сил крутить педали. Пот заливал ему лиц. Он неотступно думал: «Сколько же еще ехать?»
  На-Холловей-Роуд, где движение снова усилилось, он смог немного отдохнуть, а затем автомобиль опять набрал скорость. Он напрягал последние силы. Теперь машина может в любую минуту свернуть с основной улицы, возможно, осталось всего чуть-чуть. «Только бы немного везения!» – думал он. Он собрал остатки своих сил. Ноги ужасно болели, дыхание стало прерывистым. Но автомобиль безжалостно уносился прочь. Когда же он, все набирая скорость, умчался от Феликса на сотню ярдов, тот сдался.
  Резко остановившись, он так и остался сидеть на велосипеде у обочины, склонившись на руль, пытаясь прийти в себя. Он чувствовал, что вот-вот потеряет сознание.
  «Вот всегда так, – горько подумал он. – Имущие и борьбу ведут с комфортом. Вот Уолден, сидит себе с удобствами в огромном быстром автомобиле, покуривает сигару, и ему даже не приходится самому управлять авто».
  Уолден явно собирался выехать за пределы города. До Орлова могло быть еще целых полдня езды на быстром автомобиле. Феликс потерпел сокрушительное поражение – в который уже раз.
  Он не смог придумать ничего другого, как повернуть назад и покатиться в сторону Сент-Джеймс парка.
  * * *
  Шарлотта все еще находилась под впечатлением речи миссис Пэнкхерст. Безусловно, в мире не исчезнут горе и страдания, пока власть в нем принадлежит лишь одной половине человечества, и эта половина не понимает проблем другой половины человеческого рода. Мужчины принимали этот грубый и несправедливый мир, потому что он был груб и несправедлив не по отношению к ним самим, а к женщинам. А если бы власть принадлежала и женщинам, то некого было бы угнетать.
  На следующий день после собрания суфражисток у нее голова шла кругом от подобных мыслей. Теперь она смотрела на всех окружающих ее женщин-служанок, продавщиц, нянек в парке, даже на маман – совершенно другими глазами. Ей казалось, она начинала понимать, как устроен этот мир. Она больше не сердилась на родителей за то, что они лгали ей. Это и не было ложью, просто они кое о чем умолчали. Кроме того, если уж на то пошло, они сами обманывались не меньше, чем обманывали ее. А папочка потом говорил с ней вполне откровенно, хотя и шел наперекор своей природе. Все же ей хотелось самой обо всем разузнать, чтобы уж не сомневаться ни в чем.
  Утром она раздобыла немного денег, воспользовавшись тем, что отправилась в магазин в сопровождении лакея и там просто сказала ему:
  – Дайте мне шиллинг.
  Позднее, когда лакей с экипажем ждали ее у главного выхода из шикарного магазина на Риджент-стрит, она, проскользнув через боковой выход, отправилась на Оксфорд-стрит и там у одной женщины купила номер газеты суфражисток «Женщинам – право голоса». Газета стоила один пенни. Вернувшись в магазин и зайдя в примерочную, Шарлотта спрятала газету под платье, а затем пошла к своему экипажу.
  После обеда она прочитала эту газету у себя в комнате. Узнала, что происшествие во дворце во время представления дебютанток не было первым случаем, когда суфражистки пытались привлечь внимание царствующих особ к тяжелому положению женщин. Так, например, в прошлом декабре три суфражистки в нарядных вечерних туалетах забаррикадировались в ложе в Ковент-Гардене во время спектакля «Жанна Д'Арк», на котором присутствовали король, королева и огромная свита. Полиции понадобилось целых полчаса, чтобы сломать дверь и вытащить оттуда женщин, взывающих к королю через мегафон.
  И до, и после этого инцидента король отказывал миссис Пэнкхерст в аудиенции. Тогда суфражистки решили провести марш ко дворцу, основываясь на древнем праве всех подданных обращаться к королю с прошениями.
  Шарлотта поняла, что марш этот должен был состояться сегодня днем.
  Она непременно хотела в нем участвовать. Не годится сидеть сложа руки, если понимаешь, где находится зло, говорила она себе. А в ушах ее все звучали снова миссис Пэнкхерст:
  «Наш дух и решимость неутолимы...»
  Папа уехал куда-то с Причардом в автомобиле. Мама, как обычно, отдыхала после обеда. Удерживать ее было некому.
  Она надела самое неброское платье и скромные шляпку и пальто, а затем, тихо спустившись по лестнице, вышла из дома.
  * * *
  Феликс брел по парку, все время поглядывая на дом и мучительно раздумывая.
  Ему во что бы то ни стало нужно было узнать, куда уехал Уолден. Каким же образом этого добиться? Может, снова попытаться это сделать с помощью Лидии? Возможно, с определенной долей риска он бы мог проникнуть в дом, минуя полицейского, но сумеет ли он выбраться наружу? Где гарантия, что Лидия не поднимет тревогу? Даже если она даст ему возможность уйти, маловероятно, чтобы она сообщила ему тайну местопребывания Орлова. Теперь ведь она знала, зачем ему это нужно. Может быть, он смог бы соблазнить ее – но где и когда?
  На велосипеде было невозможно угнаться за Уолденом. А на другом автомобиле? Он бы смог украсть машину, но ведь он не умел управлять. А если научиться этому? Но и тогда, разве шофер Уолдена не заметит, что их кто-то преследует?
  А что если спрятаться в машине Уолдена... Для этого надо было проникнуть в гараж, открыть багажник и провести в нем несколько часов, и это при условии, что перед отправкой в путь в багажник ничего не положат. При таком раскладе шансы на успех были слишком малы, чтобы идти на риск.
  Шофер, безусловно, знает нужный адрес. А нельзя ли его подкупить? Напоить? Похитить? Мозг отчаянно обдумывал все эти варианты, как вдруг Феликс увидел, что из ворот дома вышла девушка.
  «Интересно, кто же она», – подумал Феликс. Возможно, служанка, так как члены семьи всегда выезжали в экипаже, но девушка вышла через главный вход, а Феликс никогда не видел, чтобы так делали слуги. Должно быть, это дочь Лидии. Она наверняка знает, где Орлов.
  Феликс принял решение следовать за ней.
  Она пошла в сторону Трафальгарской площади. Оставив велосипед в кустах, Феликс двинулся за ней и смог рассмотреть получше. Одета она была не как служанка. Он припомнил, что в тот вечер, когда он в первый раз попытался убить Орлова, в коляске сидела девушка. Тогда он лишь мельком взглянул на нее, так как все его внимание, к несчастью, было поглощено Лидией. В дни его постоянной слежки за домом он иногда замечал какую-то девушку в семейном экипаже. Возможно, как раз вот эту, решил Феликс. Она потихоньку ускользнула из дома, пока ее отец был в отъезде, а мать занята чем-то.
  Пока он кружил за ней по Трафальгарской площади, ему казалось, что в ее лице было что-то очень знакомое. Он был абсолютно уверен, что никогда близко не видел ее, но в то же время у него было полное ощущение того, что называется «deja vu»[21], когда он наблюдал за ее складной, прямой фигурой и быстрой, решительной походкой. Иногда ему удавалось увидеть ее профиль в те моменты, когда она, поворачиваясь, переходила улицу, и тогда ее вздернутый подбородок и что-то неуловимое в глазах словно глубоко отдавались в его памяти.
  Не напоминала ли она ему юную Лидию? Никоим образом, ведь Лидия всегда выглядела хрупкой и миниатюрной, и все черты ее были тонки и изящны. У этой же девушки лицо волевое и угловатое. Оно напомнило ему картину одного итальянского художника, которую он видел в галерее в Женеве. Вскоре всплыло в памяти и имя художника: Модильяни.
  Он еще немного приблизился к ней и через минуту-другую смог уже хорошо ее рассмотреть, У него даже екнуло сердце, а в голове пронеслось:
  «Да она же красавица!»
  Куда она направлялась? Может, на свидание? Или за покупкой чего-то недозволенного? Или в такое место, как кинотеатр или мюзик-холл, чего ее родители, конечно же, не одобрили бы?
  Самым вероятным было свидание с молодым человеком. С точки зрения Феликса это и самый многообещающий вариант. Узнав, кто этот молодой человек, Феликс смог бы, угрожая выдать их тайну, вынудить девушку сказать, где скрывается Орлов. Конечно, легко она на это не пойдет, в особенности, если ей известно, что Орлову угрожает смерть. Но, как рассчитал Феликс, при выборе между любовью молодого человека и безопасностью какого-то кузена из России юная девушка предпочтет любовь.
  Он услышал какой-то шум вдали. Дошел за девушкой до угла. Вдруг оказался на улице, заполненной шагающими в одном направлении женщинами. В одежде многих были цвета суфражисток: зеленое, белое и сиреневое. Многие несли знамена. Их были тысячи. Оркестр играл марш.
  Девушка присоединилась к демонстрантам и зашагала.
  «Замечательно!» – подумал Феликс.
  Вдоль потока демонстранток стояли полицейские, но они в основном находились лицом к ним, спиной к улице. Поэтому Феликс мог спокойно идти по тротуару за их спинами. Он шел в ногу с демонстрацией, не теряя девушку из виду. Он ужасно нуждался хоть в небольшом везении, и вот ему выпала удача. Итак, девушка была тайной суфражисткой! Конечно, можно было бы использовать и шантаж, но, наверняка, найдутся другие, более тонкие способы повлиять на нее.
  Так или иначе, думал Феликс, от нее я узнаю, все, что мне требуется.
  * * *
  Шарлотту охватил восторг. Порядок марша поддерживался женщинами-распорядительницами. Большинство участниц были хорошо одеты, респектабельного вида. Оркестр наигрывал веселый ту-степ. Шли даже несколько мужчин с плакатом, на котором было написано: «Долой правительство, отказывающее женщинам в праве голоса». Шарлотта больше не ощущала себя изгоем и еретичкой. «Ведь все эти тысячи женщин, – размышляла она, – думают и чувствуют так же, как и я!» Несколько раз за последние сутки она задавалась вопросом, а не правы ли мужчины, говоря, что женщины слабы, глупы и невежественны, ведь она сама иногда чувствовала себя слабой и глупой, а уж невежества ей действительно хватало. Теперь же она думала: «Если мы будем учиться, мы перестанем быть невежественными; если будем сами принимать решения, перестанем быть глупыми; если будем бороться все вместе, перестанем быть слабыми». Оркестр заиграл гимн «Иерусалим», женщины запели. Шарлотта с радостью присоединилась к ним.
  «Пусть меня видит, кто угодно, – думала она с вызовом, – хоть даже сами графини, мне все равно!»
  Демонстрация пересекла Трафальгарскую площадь и вошла на Молл. Вдруг вокруг появилось еще множество полицейских. Они внимательно наблюдали за женщинами. По обе стороны дороги толпились зеваки, в основном мужчины. Они свистели и выкрикивали насмешки. Шарлотта услышала, как один из них произнес: «Всем им нужно задать хорошую трепку в постели». Шарлотта залилась краской.
  Она заметила, что многие женщины несли жезл с прикрепленной к нему серебряной стрелой. Она поинтересовалась у идущей рядом демонстрантки, что это означало. – Все женщины, несущие эти символы, побывали в тюрьме, – ответила та.
  «В тюрьме!» От этой мысли Шарлотта чуть не задохнулась. Она знала, что несколько суфражисток арестовали, но вокруг сейчас видела сотни серебряных стрел. Впервые она задумалась о том, что, возможно, закончит этот день за решеткой. Слабость вдруг охватила ее. «Дальше я не пойду, – подумала она. – Мой дом вон там, за парком. Через пять минут я уже буду дома. Тюрьма! Да я скорее умру!» Она оглянулась. «Я ничего дурного не сделала, – продолжала она рассуждать про себя. – Почему же я боюсь, что окажусь в тюрьме? Почему не имею права подать петицию королю? Если мы этого не сделаем, женщины всегда будут оставаться слабыми, невежественными и глупыми». Тут оркестр заиграл вновь, и она, расправив плечи, зашагала под его ритм.
  На краю Молла сверкал фасад Букингемского дворца. Перед ним располагалась цепь из полицейских, многие из них – конные. Шарлотта шла примерно в самом начале процессии. Она задумалась, а что же предпримут руководители марша, когда они дойдут до ворот дворца. Она вспомнила, как однажды, когда она выходила из магазина «Дерри и Томе», на нее налетел пьянчужка. Тогда какой-то джентльмен тростью отпихнул пьяницу в сторону, а лакей быстро помог Шарлотте сесть в дожидавшийся на мостовой экипаж.
  А сегодня никто не бросится ей на помощь в толпе.
  Они приблизились к воротам дворца.
  «В последний раз, когда я была здесь, – подумалось Шарлотте, – у меня было приглашение».
  Голова процессии вплотную подошла к цепи полицейских. Наступило минутное замешательство. Те, кто был сзади, стали напирать на стоявших впереди. Вдруг Шарлотта увидела миссис Пэнкхерст. На ней были фиолетовый жакет и юбка, белая блузка с высоким воротничком и зеленого цвета жилет. На голове фиолетовая шляпа с огромным белым страусиным пером и вуалью. Отделившись от основной массы демонстранток, она сумела незаметно подойти к дальнему входу во дворец. Маленькая фигурка, смело идущая с высоко поднятой головой к воротам самого короля!
  Ее остановил полицейский инспектор в плоской шляпе, огромный, тучный человек на целый фут выше ее ростом. Они что-то сказали друг другу. Затем миссис Пэнкхерст шагнула вперед. Инспектор преградил ей путь. Та все-таки попыталась пройти, но тогда, к ужасу Шарлотты, полицейский схватил миссис Пэнкхерст в охапку, поднял и отнес в сторону.
  Шарлотта пришла в ярость и вместе с нею большинство остальных женщин. Демонстрантки стали напирать на полицию. Некоторым удалось прорваться сквозь заслон, они бросились ко дворцу, полицейские за ними. Заволновались лошади, тревожно стуча тяжелыми металлическими подковами о тротуар. Несколько женщин вступило в схватку с полицией, их бросили на землю. Кое-кто из мужчин-зевак поспешил на помощь стражам порядка, началась повсеместная драка. Шарлотта закричала, когда кучка мужчин в канотье врезалась в толпу, отпихивая и колотя женщин. Но тут их контратаковала группа суфражисток с булавами, и канотье драчунов полетели в воздух. Шарлотте захотелось убежать, но буча уже кипела повсюду. Жестокость происходящего напоминала средневековые картины с изображением Чистилища и невыносимых мучений. Только на этот раз все было до ужаса реальным, и Шарлотта посреди этого безумства. Ее толкнули, она упала на мостовую, обдирая руки и колени. Кто-то наступил ей на руку. Она попыталась было встать, но ее снова сбили с ног. Она поняла, что ее может затоптать лошадь и она погибнет. С отчаянием ухватилась она за юбку какой-то женщины и с трудом поднялась. Драка становилась все отвратительнее. Шарлотта увидела женщину, лежащую на земле, из носа ее струилась кровь. Она захотела помочь женщине, но не могла ступить и шага – лишь с трудом удерживалась на ногах. К чувству страха прибавилось возмущение. Мужчины, и полицейские и прочие, с одинаковым удовольствием колотили женщин. «Почему они так усмехаются?» – в истерике подумала Шарлотта. К своему ужасу она вдруг почувствовала, как чья-то огромная лапища схватила ее за грудь. Она обернулась, неловко пытаясь сбросить эту руку. На нее напал какой-то молодчик двадцати с небольшим лет, хорошо одетый, в костюме из твида. Он обеими руками вцепился ей в груди, впиваясь в них ногтями. Никто никогда не смел к ней так прикасаться. Она начала сопротивляться, а на лице юнца видела безумную смесь ненависти и желания. Он завопил:
  – Вот что тебе нужно, верно?
  С этими словами он саданул ее кулаком в живот. Шок был ужасен, но боль была сильнее, однако самым страшным было то, что она не могла дышать. Она стояла наклонившись вперед, рот широко открыт. Хотелось набрать воздуха, хотелось закричать, но ничего не получалось. Она подумала, что вот-вот умрет. Тут ей смутно почудилось, что какой-то очень высокий человек пробирается к ней, раздвигая толпу словно колосья в поле. Высокий человек схватил того, в твидовом костюме, за лацканы и изо всех сил ударил в подбородок. От удара юнец потерял равновесие и чуть ли не взлетел в воздух. Выражение полнейшего удивления на его лице было даже комичным. Наконец Шарлотта снова обрела дыхание и с жадностью глотнула воздух. Высокий человек, крепко обняв ее за плечи, проговорил ей в ухо:
  – Пошли туда.
  Она поняла, что к ней пришло спасение, и от ощущения, что рядом с ней сильный и надежный защитник, чуть не потеряла сознание.
  Высокий человек начал выводить ее из толпы. Полицейский сержант замахнулся на нее дубинкой. Чтобы оградить ее от удара, спаситель Шарлотты поднял руку, а затем, когда деревянное орудие ударило его по предплечью, издал крик боли. Отпустил Шарлотту. Последовал короткий обмен ударами, и вот уже окровавленный сержант повержен на землю, а высокий снова уводил Шарлотту с поля битвы.
  И вот внезапно оно осталось позади. Поняв, что теперь она в безопасности, Шарлотта разрыдалась, слезы так и текли по ее щекам. Незнакомец не давал ей останавливаться.
  – Надо уходить отсюда, – сказал он. Говорил он с иностранным акцентом. Собственная воля покинула Шарлотту. Она шла, куда ее вели.
  Через некоторое время она немного взяла себя в руки. Сообразила, что они находятся неподалеку от вокзала Виктории. Остановившись около Лайэнз-Корнер-Хауса, мужчина спросил:
  – Не хотите ли чашку чая?
  Она кивнула, они вошли внутрь. Подведя ее к стулу, он уселся напротив. И тут впервые она взглянула на него. На какое-то мгновенье страх вновь охватил ее. У незнакомца было удлиненное лицо с изогнутым носом. Волосы короткие, но щеки небриты. Во всем его облике было что-то хищное. Но в глазах его она не увидела ничего, кроме сочувствия.
  Набрав в легкие побольше воздуха, она спросила:
  – Как мне отблагодарить вас?
  Он проигнорировал вопрос.
  – Не хотите ли что-нибудь съесть?
  – Только чай.
  Она узнала его акцент и заговорила по-русски.
  – Откуда вы?
  Ему, видно, пришлось по нраву, что она знает его родной язык. Он сказал:
  – Я родом из Тамбовской губернии. Вы очень хорошо говорите по-русски.
  – У меня мать русская и гувернантка тоже.
  Подошла официантка и незнакомец произнес:
  – Два чая, пожалуйста, дорогуша.
  Шарлотта подумала: «Он учится английскому у кокни, у простонародья». А вслух сказала:
  – Я даже не знаю вашего имени. Меня зовут Шарлотта Уолден.
  – Феликс Кшессинский. А вы смелая, раз решились участвовать в этом марше.
  Она покачала головой.
  – Смелость не имеет к этому никакого отношения. Я просто не представляла себе, как все обернется.
  Про себя же она неотступно размышляла: «Кто этот человек? Откуда он взялся? Внешность у него поразительная. Но держится он скрытно. Хотелось бы мне узнать о нем побольше».
  – А чего же вы ожидали? – спросил он.
  – От марша? Не знаю... Почему все те мужчины с таким удовольствием нападают на женщин?
  – Интересный вопрос.
  Он вдруг оживился, и Шарлотта увидела, что лицо его выразительно и привлекательно.
  – Видите ли, мы ставим женщину на пьедестал и делаем вид, что она чиста душой и физически беспомощна. Поэтому, по крайней мере, в порядочном обществе мужчины убеждают себя, что они никогда не испытывают к женщинам враждебности и не ощущают к ним никакой похоти. Но вот появляются женщины-суфражистки, абсолютно не отличающиеся беспомощностью, и которых вследствие этого вовсе не требуется боготворить. Да, ко всему прочему, они еще и нарушают закон. Они опровергают мифы, созданные самими мужчинами, и поэтому те считают, с такими женщинами можно обращаться самым бесстыдным образом. Мужчины чувствуют, что их обманули и дают выход все той же злобе и похоти, которую в себе подавляли. Так они сбрасывают напряжение и получают от этого удовольствие.
  Шарлотта в изумлении смотрела на него. Потрясающе – такое исчерпывающее объяснение и прямо так, экспромтом! «Мне нравится этот человек», – подумала она. Затем спросила:
  – А чем вы занимаетесь?
  Он сдержанно ответил:
  – Я безработный философ.
  Подали чай. Крепкий и очень сладкий, он немного взбодрил Шарлотту. Этот странный русский заинтриговал ее, ей захотелось заставить его раскрыться. Она проговорила:
  – Вы считаете, что положение женщин в обществе и все такое прочее так же плохо для мужчин, как и для самих женщин?
  – Я уверен в этом.
  – Почему?
  Он чуть помедлил.
  – Видите ли, мужчины и женщины счастливы, когда любят.
  На мгновенье по лицу его пробежала тень, но тут же исчезла.
  – Любовь это не то же самое, что поклонение. Можно поклоняться божеству. Но любить можно только человека. Когда мы поклоняемся женщине, мы не можем любить ее. А потом, обнаружив, что она не божество, начинаем ее ненавидеть. Это печально.
  – Я никогда об этом не думала, – произнесла Шарлотта, дивясь услышанному.
  – К тому же, в каждой религии имеются божества добрые, и божества злые. Бог и Дьявол. Вот и у нас есть добропорядочные женщины, и есть дурные. А с дурными, например, с суфражистками и проститутками, можно поступать, как угодно.
  – Кто такие проститутки?
  На лице его возникло удивление.
  – Женщины, продающие себя для...
  Тут он употребил русское слово, которого Шарлотта не знала.
  – Вы можете это перевести?
  – Совокупление, – ответил он по-английски.
  Покраснев, Шарлотта отвернулась.
  Он спросил:
  – А что, это слово неприличное? Простите, но другого я не знаю.
  Набравшись смелости, Шарлотта тихим голосом произнесла:
  – Половое сношение.
  Он вновь заговорил по-русски.
  – Мне кажется, вас как раз и поместили на пьедестал.
  – Вы не представляете себе, насколько это ужасно, – яростно произнесла она. – Быть столь невежественной! Неужели женщины и в самом деле продают себя подобным образом? – О, да. Порядочные замужние дамы должны делать вид, что сексуальные сношения им не нравятся. Иногда это мешает мужчинам, и тогда они отправляются к проституткам. Те в свою очередь притворяются, что все это им ужасно нравится, но так как они занимаются этим столь часто и со столькими разными мужчинами, то никакого удовольствия не получают. Так что притворяются все.
  «Вот как раз то, что мне необходимо знать!» – подумала Шарлотта. Ей захотелось взять его домой и приковать цепями в своей комнате, чтобы он днями и ночами объяснял ей всевозможные вещи. Она спросила:
  – А как же все началось – притворство, я имею в виду?
  – Чтобы понять, нужно посвятить изучению этого всю жизнь. Не меньше. Однако, я абсолютно уверен, что это связано с проблемой власти. Мужчины властвуют над женщинами, а богатые мужчины – над своими бедными собратьями. И чтобы узаконить эту систему требуется множество мифов – мифов о монархии, капитализме, о способах воспитания и сексе. Эти мифы делают нас несчастными, но без них кое-кто лишился бы власти. А мужчины никогда не откажутся от власти, даже если она приносит им горести.
  – Так что же делать?
  – Знаменитый вопрос. Нужно забрать власть у тех, кто не желает с ней расстаться. Переход власти от одной группы людей к другой внутри одного и того же класса называется переворотом и ничего не меняет. Переход власти от одного класса к другому называется революцией, и вот тогда действительно наступают перемены.
  Помедлив, он добавил:
  – Хотя эти перемены не всегда таковы, на которые рассчитывали революционеры. Революции происходят, когда массы людей поднимаются против своих угнетателей, как это со всей очевидностью делают суфражистки.
  Революции всегда сопровождаются насилием, так как, чтобы удержать власть, люди готовы на убийства. Другие же ради свободы готовы жертвовать своими жизнями, и поэтому революции неизбежны.
  – Вы революционер?
  Он произнес по-английски:
  – Даю вам на отгадку три попытки.
  Шарлотта рассмеялась.
  Смех все и расставил по своим местам.
  Пока он говорил, какая-то часть мозга Феликса пристально изучала лицо девушки, наблюдала за ее реакциями. Он почувствовал к ней расположение, и в этом ощущении тепла было что-то знакомое. Он подумал: «Это я должен околдовать ее, но пока что она околдовывает меня».
  Тут она рассмеялась.
  Улыбка ее была широкой, в уголках карих глаз появились морщинки, голова запрокинулась. Она выставила вперед руки, словно обороняясь, и залилась сочным, грудным смехом.
  Этот смех перенес Феликса на двадцать пять лет назад. Он увидел перед собой маленькую избенку рядом с деревянной церквушкой. В избе мальчик и девушка за грубым столом из досок. На печи в горшке варятся щи. На дворе темень, скоро должен вернуться отец. Пятнадцатилетний Феликс только что рассказал своей восемнадцатилетней сестре Наташе басню о путнике и крестьянской дочке. Откинув голову, та хохотала вовсю.
  Феликс неотрывно смотрел на Шарлотту. Она была как две капли воды похожа на Наташу. Он спросил:
  – Сколько вам лет?
  – Восемнадцать.
  Тут Феликса осенила мысль, столь поразительная и ошеломляющая, что у него и впрямь перестало биться сердце. Сдерживая волнение, он задал еще один вопрос:
  – Когда день вашего рождения?
  – Второго января.
  Он поперхнулся. Значит, она родилась ровно через семь месяцев после свадьбы Лидии и Уолдена, через девять месяцев после последнего свидания Лидии и Феликса.
  А Шарлотта была точной копией Наташи, сестры Феликса.
  Теперь Феликсу открылась вся правда.
  Шарлотта была его дочерью.
   Глава 9
  
  – Что случилось? – спросила Шарлотта.
  – А в чем дело?
  – У вас такой вид, словно вы увидели призрак.
  – Просто вы мне напомнили одного человека. Расскажите-ка мне все-все о себе.
  Она нахмурилась. Ей показалось, что у него охрип голос.
  – Вы, кажется, простудились, – проговорила она.
  – Я никогда не простужаюсь. Ну так, какие же ваши самые первые воспоминания?
  На секунду она задумалась.
  – Я выросла в загородном фамильном доме Уолденов, в Норфолке. Это великолепное здание из серого камня с чудесным садом. Летом мы обычно пили там чай, сидя под каштаном. Должно быть, мне было года четыре, когда мне впервые позволили пить чай с мамой и папой. Это было очень скучно. На лужайке перед домом не было ничего интересного. А меня всегда тянуло пойти за дом, к конюшням. Однажды для меня оседлали ослика и разрешили покататься верхом. Я видела, как это делают другие, и решила, что сумею справиться. Мне велели сидеть смирно, а не то я упаду, но я им не поверила. Сначала кто-то из взрослых взял поводья и водил ослика вперед-назад. Затем мне разрешили самой взяться за поводья. Все казалось очень простым, и я пришпорила ослика, так как часто видела, как пришпоривают лошадей, но в следующую же секунду я была уже на траве, вся в слезах. Мне даже не верилось, что я на самом деле упала! – Воспоминание вызвало у нее новый взрыв смеха.
  – Похоже, у вас было счастливое детство, – произнес Феликс.
  – Вы бы так не говорили, знай вы мою гувернантку. Ее зовут Марья, и она настоящая русская баба-яга. «У маленьких девочек всегда чистые руки» – вот ее любимое выражение. Теперь она постоянно сопровождает меня повсюду.
  – Тем не менее, вас хорошо кормили, одевали, вы никогда не страдали от холода, а если болели, то тут же приходил доктор.
  – Разве все это делает человека счастливым?
  – Мне бы этого было достаточно. А какие ваши самые лучшие воспоминания?
  – Когда папа подарил мне пони, – ответила она без промедленья. – Мне ужасно хотелось пони, и вот моя мечта сбылась. Я никогда не забуду тот день.
  – А какой он?
  – Кто? Феликс смутился.
  – Лорд Уолден.
  – Папа? Ну...
  «Хороший вопрос», – подумала Шарлотта. Для незнакомца Феликс проявил к ней удивительный интерес. Но еще больший интерес она сама испытывала к нему. В его вопросах вдруг прозвучала такая грусть, которой не было еще несколько минут назад. «Возможно, это из-за того, что его собственное детство было безрадостным», – подумалось ей. Она пояснила:
  – Мне кажется, что папа ужасно хороший человек...
  – Но?
  – Но он относится ко мне, как к ребенку. Я знаю, что, вероятно, жутко наивна, но я и останусь такой, если не буду учиться. Он не станет объяснять мне все, как... ну, как это делаете вы. Ужасно смущается, когда речь заходит о... мужчинах и женщинах, ну, понимаете, а когда говорит о политике, то взгляды его кажутся немного, скажем так, старомодными.
  – Это вполне естественно. Всю жизнь он получал, что хотел, и безо всяких трудностей. Вполне понятно, что он считает мир превосходным, за исключением нескольких маленьких проблем, которые со временем решатся сами собой. Вы любите его?
  – Да, правда бывают моменты, когда я его ненавижу.
  Под пристальным взглядом Феликса она вдруг почувствовала себя неуютно. Он словно впитывал в себя ее слова и запечатлевал малейшее движение лица.
  – Папа удивительно симпатичный человек. А почему вас так это интересует?
  Он улыбнулся ей странной, загадочной улыбкой.
  – Всю свою жизнь я борюсь с сильными мира сего, но мне редко доводится разговаривать с кем-либо из них.
  Шарлотта понимала, что причина совсем не в этом, и слегка задумалась, почему же он ей лжет. Возможно, его что-то смущало. Обычно именно по этой причине люди не всегда были с ней откровенны. Она заметила:
  – Я отношусь к сильным мира сего не в большей степени, чем любая из собак моего отца.
  Он улыбнулся.
  – Расскажите мне о вашей матери.
  – У нее слабые нервы. Иногда ей приходится принимать лауданум.
  – Что такое лауданум?
  – Лекарство, содержащее опиум.
  Он удивленно вскинул брови.
  – Это может быть опасным.
  – Почему?
  – Я всегда считал, что прием опиума ведет к распаду личности.
  – Вовсе нет, если это делается в медицинских целях.
  – А, вот как.
  – Вы скептичны.
  – Я всегда такой.
  – Что вы имеете в виду?
  – Я хочу сказать, что если ваша мать нуждается в опиуме, то видимо, она скорее несчастлива, чем больна.
  – Отчего же ей быть несчастливой?
  – Вам лучше знать, она ваша мать.
  Шарлотта задумалась. Была ли маман несчастлива? Совершенно очевидно, что довольной, как, например, папа, она не была. Она слишком много нервничала, часто безо всякого повода выходила из себя.
  – Она неспокойна, – проговорила Шарлотта. – Но я не нахожу причин для ее несчастья. Возможно, на нее подействовало то, что она покинула родину.
  – Это вполне вероятно, – сказал Феликс, но голос его прозвучал не слишком уверенно.
  – А у вас есть еще братья или сестры?
  – Нет. Моя лучшая подруга кузина Белинда. Мы с ней одного возраста.
  – А другие друзья у вас есть?
  – Друзей нет, просто знакомые.
  – А другие кузены и кузины?
  – Братья-двойняшки, шести лет. Конечно, в России у меня полно двоюродных братьев и сестер, но я никогда их не видела. За исключением Алекса, который намного меня старше.
  – А чем вы собираетесь заняться в жизни?
  – Ну и вопрос!
  – Так вы не знаете?
  – Я еще не решила.
  – И каковы варианты?
  – На самом-то деле, это очень существенный вопрос. Я хочу сказать, что от меня ждут, что я выйду замуж за молодого человека моего сословия и заведу детей. Вероятно, мне придется выйти замуж.
  – Почему?
  – Ну, видите ли, после папиной смерти замок Уолденов не перейдет ко мне. – Почему же нет?
  – Он сопутствует титулу, а я не могу стать графом Уолденом. Поэтому дом достанется Питеру, старшему из близнецов.
  – Понимаю.
  – А зарабатывать себе на жизнь я не смогла бы.
  – Отлично бы смогли.
  – Меня ничему не учили.
  – Ну, так научитесь сами.
  – Чем бы я смогла заняться, по-вашему?
  Феликс пожал плечами.
  – Разводите лошадей. Откройте магазин. Идите куда-нибудь служить. Станьте профессором математики. Напишите пьесу.
  – Вы говорите так, словно я могу заняться тем, чем захочу.
  – Я уверен в этом. Но у меня возникла вполне серьезная идея. Вы превосходно владеете русским – вы могли бы переводить на английский русские романы.
  – Вы действительно думаете, что я смогла бы?
  – У меня нет ни тени сомнения.
  Шарлотта закусила губу.
  – Почему так получается, что вот вы в меня верите, а мои родители нет?
  Минуту он подумал, а затем проговорил с улыбкой:
  – Если бы я вас воспитывал, вы бы непременно жаловались, что вас заставляют слишком много заниматься серьезными вещами и не отпускают на балы.
  – У вас нет детей?
  Он отвернулся.
  – Я не был женат.
  Шарлотту это поразило.
  – А вы когда-нибудь хотели жениться?
  – Да.
  Она понимала, что не следует углубляться в эту тему, но ей ужасно хотелось узнать, какова же была романтическая сторона жизни этого странного человека.
  – Что же помешало?
  – Девушка вышла за другого.
  – Как ее звали?
  – Лидия.
  – Так зовут мою мать.
  – В самом деле?
  – До замужества она была Лидия Шатова. Если вы жили какое-то время в Санкт-Петербурге, то, наверняка, слышали о князе Шатове.
  – Да, слышал. У вас есть часы?
  – Нет. А почему вы спрашиваете?
  – У меня тоже нет.
  Оглянувшись, он увидел часы.
  Проследив за его взглядом, Шарлотта воскликнула:
  – Бог мой, уже пять! А я собиралась вернуться домой до того, как мама спустится к чаю.
  Она поднялась.
  – У вас будут неприятности? – спросил он, тоже вставая.
  – Наверное.
  Она повернулась к выходу из кафе.
  – О, Шарлотта, – сказал он.
  – Что такое?
  – Вы не могли бы заплатить за чай? Я ведь очень беден.
  – Конечно, я заплачу.
  Он взял из ее ладони шестипенсовик и пошел к прилавку. «Смешно, о чем приходится помнить, когда ты не в светском обществе», – пронеслось в голове у Шарлотты. «И что бы подумала Марья, если бы увидела, как я угощаю чаем незнакомого мужчину. Ее бы, наверное, хватил удар».
  Отдав ей сдачу, он придержал дверь при выходе.
  – Я немного провожу вас.
  – Спасибо.
  Феликс взял ее за руку, и они пошли вдоль улицы. Во всю грело солнце. В их сторону двинулся полицейский, и Феликс заставил Шарлотту остановиться и сделать вид, что она рассматривает витрину. Полицейский прошел мимо.
  – Почему вы не хотите, чтобы он вас видел? – спросила она.
  – А вдруг они разыскивают участников того марша?
  Шарлотта нахмурилась. Это показалось ей несколько неправдоподобным, но он в таких делах разбирался лучше.
  Они пошли дальше.
  – Я люблю июнь, – заметила Шарлотта. – В Англии отличный климат.
  – Вы так думаете? Значит, вы никогда не были на юге Франции.
  – А вы, очевидно, бывали там.
  – Мы ездим туда каждую зиму. У нас вилла в Монте-Карло.
  Тут ее вдруг осенило.
  – Но ведь вы не думаете, что я хвастаюсь.
  – Конечно, нет. Он улыбнулся.
  – Наверное, вы догадались, что я придерживаюсь того взгляда, что богатства следует стыдиться, а не гордиться им.
  – Вероятно, я должна была об этом догадаться, но вот не догадалась. Значит, вы теперь меня презираете?
  – Нет, но ведь и богатство принадлежит не вам.
  – Вы самый интересный человек, которого я когда-либо встречала, – проговорила Шарлотта. – Могли бы мы еще увидеться?
  – Да, – ответил он. – А платок у вас найдется?
  Она вынула из кармана носовой платок и дала ему. Он высморкался.
  – Вы уже простудились, – заметила она. – У вас глаза слезятся.
  – Наверное, вы правы.
  Он вытер глаза.
  – Встретимся в этом кафе?
  – Это не очень-то привлекательное место, не правда ли? – сказала она. – Давайте придумаем что-нибудь другое. Я знаю! Пойдем в Национальную Галерею. А там, если я вдруг увижу знакомых, мы сделаем вид, что каждый из нас пришел сам по себе.
  – Договорились. Может быть, послезавтра в два часа?
  – Прекрасно.
  Тут ей пришло в голову, что, возможно, она не сможет отлучиться из дома.
  – А если что-нибудь случится, и мне придется отменить встречу, могу я дать вам знать?
  – Ну... я... не сижу на одном месте...
  Тут он сообразил, что такое вполне возможно.
  – Вы всегда можете оставить для меня записку у миссис Бриджет Кэллэхэн, Кэмден-Таун, Корк-стрит, девятнадцать.
  Она повторила адрес.
  – Дома я запишу его. Мой дом всего в нескольких сотнях ярдов отсюда.
  Она помедлила.
  – Здесь мы расстанемся. Надеюсь, вы не обидитесь, но лучше, если никто не увидит меня с вами.
  – Обижусь? – произнес он с этой своей странной, загадочной улыбкой. – О, нисколько.
  Она протянула руку.
  – Прощайте.
  – Прощайте.
  С этими словами он крепко сжал ей ладонь. Она повернулась и ушла. «Дома, наверняка, меня ждут неприятности», – подумала она. – «Обнаружится, что меня нет дома и начнутся расспросы. Скажу, что пошла прогуляться в парк. Им это не понравится».
  Но ей было все равно, понравится им это или нет. Теперь у нее был настоящий друг. Она чувствовала себя счастливой.
  Дойдя до ворот своего дома, она обернулась. Он продолжал стоять там, где они расстались, и смотрел ей вслед. Она осторожно помахала ему. Он тоже помахал в ответ. У него был очень грустный, одинокий вид. Даже беззащитный. «Глупо так думать, – сказала она себе, вспоминая, как смело он бросился ей на помощь в той толпе. – Он очень сильный человек».
  Она вошла во двор и поднялась по ступенькам парадного входа.
  * * *
  Уолден вернулся в загородное поместье с неприятнейшим чувством в желудке. Из Лондона он умчался перед самым обедом, как только полицейский художник закончил рисовать лицо преступника; по дороге, не останавливая машины, заправился тем, что было приготовлено в корзинке для пикника и бутылкой Шабли. Ко всему прочему, он сильно нервничал.
  Сегодня должна была состояться следующая его встреча с Алексом. Он догадывался, что тот подготовил контрпредложение и дожидался лишь телеграфного сообщения о том, что царь одобряет его. Уолден надеялся, что российское посольство сообразит передать депеши на имя Алексея в замок Уолденов. Он также надеялся, что это контрпредложение окажется достаточно разумным, и он сможет представить его Черчиллю как свою победу.
  Ему не терпелось сразу же приступить к делу, но он прекрасно знал, что на практике несколько минут не играли никакой роли, да и невыгодно было проявлять особенную горячность во время переговоров. Поэтому он немного помедлил в холле, собрался с мыслями и только после этого вошел в Восьмиугольную гостиную (Октагон).
  Алекс в раздумье сидел у окна, рядом нетронутый поднос с чаем и булочками. Взглянув на вошедшего, он с живостью спросил:
  – Что случилось?
  – Этот человек появился, но, боюсь, мы упустили его, – ответил Уолден.
  Алекс отвернулся.
  – Он приходил, чтобы убить меня.
  Волна сочувствия охватила Уолдена. Алекс был молод, наделен огромным бременем ответственности, вдали от родных мест, и вот за ним охотится убийца. Но ни в коем случае нельзя было позволить ему пребывать в меланхолии. Бодрым голосом Уолден начал объяснять ситуацию.
  – Теперь у нас есть описание внешности этого человека – полицейский художник нарисовал его портрет. Еще день-два и Томсон поймает его. А здесь ты в безопасности.
  – здесь ему тебя не найти.
  – Мы считали, что и в отеле я в безопасности – но он все-таки разыскал меня.
  – Второй раз этого не случится.
  «Плохое начало для переговоров», – подумал Уолден. Надо было каким-то образом отвлечь Алекса от невеселых мыслей.
  – Ты уже пил чай? – спросил Уолден.
  – Я не голоден.
  – Тогда давай пройдемся, нагуляешь аппетит к ужину.
  – Хорошо. Алекс поднялся.
  Уолден захватил с собой ружье, на зайцев, как объяснил он Алексу, и они отправились в сторону фермы. За ними, на расстоянии десяти ярдов, следовала пара телохранителей, присланных Безилом Томсоном. Уолден показал Алексу свою свиноматку-рекордсменку, Принцессу Уолден.
  – Два года подряд она завоевывает первый приз на сельскохозяйственной выставке Восточной Англии, – похвастался он.
  Алекс пришел в восторг от добротных кирпичных коттеджей арендаторов, высоких, выкрашенных белым, амбаров и великолепных коней-тяжеловозов.
  – Разумеется, от всего этого я никаких доходов не получаю, – продолжал Уолден. – Все тратится на улучшение поголовья, дренажные работы, строительство, огораживание... но всем этим дается пример подражания для арендаторов. А к тому времени, когда я умру, родовая ферма будет стоить гораздо больше, чем когда я унаследовал ее.
  – У нас в России невозможно вести сельское хозяйство подобным образом, – заметил Алекс.
  «Отлично, – подумал Уолден. – Вот он уже переключился на другой предмет».
  Алекс тем временем продолжал.
  – Наши крестьяне не станут применять новые методы, пользоваться новыми орудиями, следить за их исправностью. Психологически, если не юридически, они все еще крепостные. Когда случается неурожай и наступает голод, знаете, что они делают? Сжигают пустые амбары.
  На южной делянке работники косили сено. Сэмьюел Джоунс, старший из дюжины косцов, первым закончил свою полосу. Держа в руке косу, он подошел к Уолдену и поприветствовал его, коснувшись своей кепки. Уолден пожал его мозолистую ладонь. У него было ощущение, будто он сжал камень.
  – Ваше сиятельство выбрали время, чтобы посетить ту выставку в Ланнане? – спросил Сэмьюел.
  – Да, я был там, – ответил Уолден.
  – Вы видели там сеноуборочную машину, о которой говорили? На лице Уолдена отразилось сомнение.
  – Сэм, это великолепная техническая новинка, но я не знаю...
  Сэм согласно кивнул.
  – Машина никогда не выполнит работу так же тщательно, как человек.
  – С другой стороны мы смогли бы закончить сенокос за три дня вместо двух недель и не бояться, что вдруг пойдет дождь. А потом могли бы сдать комбайн в аренду.
  – И работников понадобится меньше, – проговорил Сэм.
  Уолден сделал вид, что недоволен замечанием.
  – Нет, – сказал он. – Я никого не собираюсь увольнять. Просто не станем нанимать цыган на время сбора урожая.
  – Особой разницы не будет, милорд.
  – Верно. К тому же, не знаю, как это воспримут люди, ты же знаешь молодого Питера Доукинса. Он всегда готов устроить бучу.
  Сэм пробурчал что-то невнятное.
  – В любом случае, – продолжил Уолден, – мистер Сэмсон на следующей неделе поедет взглянуть на эту машину.
  Мистер Сэмсон был местным бейлифом.
  – Послушай-ка! – воскликнул Уолден, будто ему в голову вдруг пришло озарение. – А ты не хотел бы отправиться вместе с ним, Сэм?
  Сэм сделал вид, что предложение его нисколько не взволновало.
  – В Ланнанн? Да я был там в 1888 году. Не очень-то понравилось.
  – Ты мог бы поехать поездом вместе с мистером Сэмсоном, может быть, захватишь и юного Доукинса посмотреть на эту машину, пообедаешь в Лондоне и вернешься обратно. – Не знаю, что на это скажет моя хозяйка.
  – Мне бы хотелось знать твое мнение об этой машине.
  – Что ж, пожалуй, интересно было бы взглянуть на нее.
  – Значит, решено. Я распоряжусь, чтобы Сэмсон все устроил.
  С заговорщицким видом Уолден добавил.
  – А миссис Джоунс дай понять, что будто я тебя чуть не силой заставил туда поехать.
  Сэм усмехнулся.
  – Так и сделаю, милорд.
  Косьба почти закончилась. Работники сложили косы. Лишь на последних, еще не скошенных ярдах поля могли теперь прятаться зайцы. Подозвав Доукинса, Уолден дал ему ружье.
  – Ты хорошо стреляешь, Питер. Посмотрим, сможешь ли подстрелить одного зайчишку для себя, а другого для поместья.
  Чтобы не мешать стрелку, все встали на краю поля и вскоре была скошена последняя трава, так что зайцам уже негде было укрыться. Выскочило четыре зверька, и Доукинс уложил сначала двоих, а потом еще одного. От звука выстрелов Алекс поморщился.
  Уолден забрал ружье и одного зайца, и они с Алексом направились к замку. Алекс был восхищен поведением Уолдена.
  – Вы прекрасно умеете обращаться со своими работниками, – сказал он. – А вот мне никогда не удавалось найти нужную грань между строгостью и щедростью.
  – Для этого нужна практика, – ответил Уолден. Он поднял зайца повыше.
  – Собственно, он нам в доме не нужен – но я взял его, чтобы напомнить им: зайцы мои, а те, что им перепадают, это подарок от меня, а вовсе не принадлежит им по праву.
  «Будь у меня сын, – подумал Уолден, – вот так я бы объяснил ему суть дела».
  – Иными словами, следует идти путем дискуссий и компромиссов, – проговорил Алекс.
  – Да, это наилучший способ, даже если приходится чем-то жертвовать.
  Алекс улыбнулся.
  – Что и возвращает нас к проблеме Балкан. «Слава Богу, наконец-то», – пронеслось в голове Уолдена.
  – Так я подытожу? – сказал Алекс. – Итак, мы готовы сражаться с Германией на вашей стороне, и вы готовы признать наше право прохода через Босфор и Дарданеллы. Однако, нам нужно не только право, но и сила, чтобы осуществлять его. Наше предложение, чтобы вы признали весь Балканский полуостров от Румынии до Крита зоной интересов России, не было одобрено вами. Несомненно, вы решили, что таким образом даете нам слишком много. Моя задача состояла в том, чтобы сформулировать более сдержанное требование, которое бы обеспечило нам проход через проливы, одновременно не связывая Британию чрезмерно пророссийской политикой на Балканах.
  – Правильно.
  «А у него ум точный, как скальпель, – подумал Уолден. – Лишь минуту назад я давал ему отеческие советы, и вот вдруг он ведет себя как ровня, не меньше. Видимо, так и происходит, когда твой сын взрослеет».
  – Сожалею, что все тянулось слишком долго, – продолжал Алекс. – Мне пришлось через русское посольство отправлять в Петербург шифрограммы, а на это уходит больше времени, чем мне бы хотелось.
  – Понимаю, – согласился Уолден, а про себя подумал: «Ну, давай же, выкладывай».
  – Между Константинополем и Андрианополем расположена территория примерно в десять квадратных километров – это почти половина Фракии – принадлежащая в настоящее время Турции. Береговая линия ее тянется от Черного моря через Босфор, Мраморное море и Дарданеллы и заканчивается у Эгейского. Другими словами, она закрывает проход из Черного в Средиземное море. – Тут он сделал паузу. – Отдайте нам эту землю и мы на вашей стороне.
  Уолден постарался скрыть волнение. Вот это уже настоящий предмет для переговоров.
  Вслух же он сказал:
  – Проблема по-прежнему в том, что мы не можем отдавать то, что нам не принадлежит.
  – Подумайте об открывающихся возможностях в случае войны, – сказал Алекс. – Первая: если Турция будет на нашей стороне, мы и так получим право прохода. Однако, это маловероятно. Вторая: если Турция нейтральна, мы будем рассчитывать на то, что Британия настоит на нашем праве пользоваться проливами, чтобы подтвердить нейтралитет Турции, а если ей это не удастся, то поддержит наше вступление во Фракию. Третья: если Турция окажется на стороне Германии, что наиболее вероятно, то Британия согласится с тем, что Фракия принадлежит нам, как только мы ее завоюем.
  – Интересно, как жители Фракии отнесутся к этому, – с сомнением проговорил Уолден.
  – Они предпочтут быть частью России, нежели Турции.
  – Полагаю, они предпочтут быть независимыми.
  Алекс улыбнулся мальчишеской улыбкой.
  – Ни вы, ни я, и безусловно, ни одно из наших правительств ни в коей мере не интересуются тем, что могут предпочесть жители Фракии.
  – Совершенно верно, – сказал Уолден.
  Ему пришлось с этим согласиться. Сочетание юношеского обаяния и зрелой хватки и ума в Алексе постоянно сбивало с толку. Ему все время казалось, что это он направляет ход переговоров, но тут вступал в дело Алекс, и становилось ясно, что направлял все он.
  Они поднялись на холм по другую сторону замка Уолденов. Уолден заметил в лесочке охранника, осматривающего окрестности. Его тяжелые коричневые ботинки были покрыты пылью. Стояла сушь – уже целых три месяца не было дождей. Контрпредложение Алекса привело Уолдена в волнение. Что на это скажет Черчилль? Безусловно, часть Фракии могла бы быть отдана русским – кому, собственно, дело до этой Фракии?
  Они пересекли огород, где младший садовник поливал салат. Он поприветствовал их, коснувшись кепки. Уолден напрягся, вспоминая имя этого работника, но Алекс опередил его.
  – Прекрасный выдался вечер, Стенли, – произнес он.
  – Но дождь не помешал бы, ваша светлость.
  – Только не слишком сильный, верно?
  – Совершенно верно, ваша светлость.
  «Алекс быстро учится», – подумал Уолден. Они вошли в дом. Уолден вызвал лакея.
  – Пошлю телеграмму Черчиллю о встрече с ним завтра утром. Отправлюсь в Лондон пораньше, на машине, – объяснил он.
  – Правильно, – сказал Алекс. – Времени осталось мало.
  Лакей, открывший Шарлотте дверь, воскликнул:
  – Слава Богу, вы вернулись, леди Шарлотта!
  Шарлотта отдала ему пальто.
  – Не понимаю, почему вы так говорите.
  – Леди Уолден ужасно беспокоится из-за вас, – ответил он. – Она распорядилась, чтобы вы пошли к ней, как только вернетесь.
  – Сначала пойду приведу себя в порядок, – сказала Шарлотта. – Леди Уолден сказала «немедленно».
  – А я говорю, что пойду сначала приведу себя в порядок.
  Шарлотта поднялась в свою комнату.
  Она вымыла лицо и распустила волосы. От полученного удара в живот ощущалась тупая боль, руки саднило. Колени, наверняка, были ободраны, но ведь их никто не видел. Зайдя за ширму, она сняла платье. Оно как будто не пострадало. «Никто и не догадается, что я попала в потасовку», – решила она. Тут дверь ее комнаты отворилась.
  – Шарлотта!
  Это был голос мамы.
  Набрасывая халат, Шарлотта подумала: «Бог мой, сейчас у нее будет истерика». С этой мыслью она вышла из-за ширмы.
  – Мы просто с ума сходили от беспокойства, – проговорила мать.
  Следом за ней в комнату вошла Марья. В ее стальных глазах сквозило неодобрение.
  – Ну вот, я здесь, живая и здоровая, так что вам не о чем больше беспокоиться, – парировала Шарлотта.
  Мама залилась от возмущения краской.
  – Бесстыдница! – закричала она резким голосом. Сделав шаг вперед, она ударила Шарлотту по щеке. Качнувшись назад, Шарлотта так и уселась на постель.
  Ее потряс не сам удар, а то, что это оказалось возможным. Раньше маман никогда ее не била. Но эта оплеуха, казалось, причиняла большую боль, чем все удары, полученные ею во время драки в той толпе. Тут на лице Марьи она заметила необычайно довольное выражение.
  – Я никогда тебе этого не прощу, – произнесла Шарлотта, прейдя, наконец, в себя.
  – Ты еще смеешь говорить о том, что не простишь меня! Охваченная гневом, маман заговорила по-русски.
  – А как я могу простить тебя за то, что ты пошла буйствовать с толпой к Букингемскому дворцу?
  Шарлотта так и ахнула.
  – Откуда ты знаешь?
  – Марья видела, как ты маршировала по Моллу с этими... суфражистками. Какой это позор. Тебя могли видеть и другие. Если Его королевское величество узнает об этом, нас отлучат от двора.
  – Ах, вот в чем дело.
  Щека Шарлотты все еще горела.
  – Значит, ты беспокоилась не о моей безопасности, а о репутации семьи, – произнесла она с желчью.
  Лицо маман приняло обиженное выражение. Тут встряла Марья:
  – Мы беспокоились и о том, и о другом.
  – Замолчи, Мария, – оборвала ее Шарлотта. – Твой длинный язык и так уже навлек беду.
  – Марья поступила совершенно правильно, – воскликнула маман. – Она не могла не рассказать мне!
  – А ты разве не считаешь, что женщины должны иметь право голоса? – задала вопрос Шарлотта.
  – Конечно, нет, и у тебя не должно быть таких мыслей.
  – Однако, они есть, – ответила Шарлотта. – Вот так-то.
  – Ты ничего не понимаешь – ты же еще ребенок.
  – Мы всегда возвращаемся к одному и тому же, не правда ли? Я – ребенок и ничего не понимаю. Но кто в ответе за мое невежество? Пятнадцать лет моим воспитанием занималась Марья. А что до моего возраста, ты прекрасно знаешь, что я уже не дитя. Ты бы с огромной радостью выдала меня замуж уже к Рождеству. А некоторые девушки становятся матерями и в тринадцать, и неважно, замужем они или нет.
  Мать пришла в неописуемый ужас.
  – Кто наговорил тебе такое?
  – Конечно, уж не Марья. Она никогда ничего важного мне не объясняла. Точно так же, как и ты.
  Тон матери стал почти умоляющим.
  – Тебе и не нужны подобные знания – ты ведь леди.
  – Вот видишь? Ты хочешь, чтобы я оставалась невеждой. Но я этого не желаю.
  Мать запричитала:
  – Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.
  – Нет, вовсе нет, – упрямо проговорила Шарлотта. – Ты хочешь, чтобы я была такой, как ты.
  – Нет, нет, нет! – закричала мать. – Не хочу, чтобы ты была похожа на меня! Не хочу!
  Разразившись слезами, она выбежала из комнаты дочери.
  Удивленная и пристыженная, Шарлотта глядела ей вслед.
  – Вот видишь, что ты наделала, – промолвила Марья.
  Шарлотта окинула ее взглядом: серое платье, бесцветные волосы, уродливое лицо, хитроватое выражение глаз.
  – Уйди прочь, Марья.
  – Ты не представляешь, сколько горя и волнений ты сегодня нам причинила.
  Шарлотту так и подмывало сказать: «Если бы ты держала язык за зубами, то никаких волнений бы не было». Но она лишь произнесла:
  – Уходи отсюда.
  – Выслушай меня, Шарлотта, малышка...
  – Для тебя я леди Шарлотта.
  – Нет, ты все еще малышка, и...
  Схватив ручное зеркальце, Шарлотта швырнула его в Марью. Та завизжала. Снаряд не попал в цель и вдребезги разбился о стену. Марья пулей вылетела из комнаты. «Теперь я знаю, как с ней обращаться», – подумала Шарлотта.
  Тут она вдруг осознала, что одержала нечто вроде победы. Довела маман до слез и выгнала из своей комнаты Марью. «Это уже что-то», – решила она. – "Я оказалась сильнее их. Они получили по заслугам, ведь Марья донесла на меня маман, а та ударила меня по щеке. Но я не расхныкалась, не стала просить прощения и не пообещала впредь вести себя примерно. Я ответила им той же монетой. Я должна испытывать гордость.
  Тогда почему же я испытываю стыд?"
  «Ненавижу себя», – думала Лидия.
  "Понимаю, что сейчас чувствует Шарлотта, но не могу признаться ей в этом. Я перестаю владеть собой. Раньше такого не случалось. Я всегда выглядела спокойной и сдержанной. Когда она была маленькой, я смеялась над ее шалостями. Теперь же она взрослая женщина. Боже, что я наделала? Без сомнения, в ней говорит дурная кровь ее отца, Феликса. Что же мне делать? Я полагала, что если сделаю вид, что она дочь Стивена, то Шарлотта и в самом деле станет такой, какой должна быть дочь Стивена – наивной английской барышней. Но все напрасно. Все эти годы та, дурная кровь спала в ней, а теперь проснулась, и вот ее одолевают беспутные гены крестьянских предков из России. Я прихожу в ужас от этого; не знаю, что делать. На мне, на всех нас лежит проклятье, грехи отцов отражаются на детях даже в третьем и четвертом поколениях Когда же я обрету прощение? Феликс анархист, а Шарлотта стала суфражисткой. Феликс аморален, а Шарлотта рассуждает о тринадцатилетних девочках, становящихся матерями. Она не понимает, как ужасно, когда тебя поглощает страсть. Моя жизнь погублена, то же самое будет и с нею. Вот чего я страшусь, вот что доводит меня до слез и истерики. Боже милостивый, не допусти, чтобы она погубила себя! Ведь я живу только ею.
  Мне надо спрятать ее. Только бы она поскорее вышла замуж за порядочного юношу прежде, чем собьется с пути и прежде, чем все поймут, что с ней что-то не так. Надо постараться, чтобы до конца светского сезона Фредди сделал ей предложение. Я должна как можно скорее выдать ее замуж! Тогда она не успеет погубить себя, а с парой детишек у нее не останется на это времени. Надо устроить так, чтобы они с Фредди почаще виделись. Она хорошенькая, и из нее выйдет хорошая жена для достаточно волевого человека, который сможет держать ее в руках, для порядочного и сдержанного мужчины, чья любовь не разбудит в ней темных страстей, и кто раз в неделю будет делить с ней ложе, не зажигая света. Фредди это то, что ей надо. С ним ей не придется пройти через то, что довелось испытать мне. Она никогда не узнает, что страсть порочна и разрушительна. Ее дети не унаследуют ее грехов. Она не станет, подобно мне, дурной женщиной. А она ведь думает, что я хочу, чтобы она была похожа на меня. Если бы только она знала. Если бы только знала!"
  * * *
  Феликс не мог остановить слез.
  Прохожие оборачивались и смотрели на него, когда он шел через парк за своим велосипедом. Рыдания сотрясали его, слезы градом текли по лицу. Такого с ним никогда не бывало; он не понимал, в чем дело. Горе поглотило его.
  Он нашел велосипед там, где и оставил его, под кустом. Вид знакомого предмета успокоил его. «Что со мной происходит? – подумал он. – У множества людей есть дети. Теперь и я знаю, что у меня есть ребенок. Ну и что из этого?»
  Тут он вновь разразился слезами.
  Он уселся рядом с велосипедом на сухую траву. «Как она прекрасна», – думал он. Но сейчас он оплакивал не обретенное им, а навсегда потерянное. Целых восемнадцать лет он был отцом, не зная об этом. Все то время, что он бродил по унылым деревням, сидел в темнице, бежал через Сибирь и готовил бомбы в Белостоке, она подрастала. Училась ходить и разговаривать, сама держать ложку и завязывать шнурки на сапожках. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном. Как-то раз упала с пони и заплакала. Ее «отец» подарил ей этого пони, в то время, как сам Феликс отбывал каторгу. Летом она носила белые платьица, а зимой надевала шерстяные чулочки. С детства говорила по-русски и по-английски. Но кто-то другой читал ей сказки и играл с ней в пряталки, кто-то другой учил ее здороваться за руку и произносить при этом «Как вы поживаете?», кто-то другой купал ее и расчесывал ей волосы.
  Много раз наблюдал Феликс русских крестьян с их детьми и всегда поражался, как те, при такой мрачной, полной лишений жизни, проявляли столько любви и заботливости к своим малышам. Теперь он понял, в чем тут дело: любовь приходила сама, желал ты этого или нет. Вспоминая других людей, Феликс представил себе Шарлотту в разные периоды ее юной жизни: вот она совсем малышка, ковыляющая животиком вперед, вот уже семилетняя сорвиголова, рвущая платья и обдирающая коленки, вот долговязая, неуклюжая десятилетняя девица с пальчиками, перепачканными чернилами, и в коротковатых платьях, а вот уже стеснительная девочка-подросток, хихикающая при виде мальчишек, тайком пользующаяся мамиными духами, безумно любящая лошадей, а потом...
  А потом вот эта красивая, смелая, живая, любознательная молодая женщина.
  «И я ее отец», – пронеслось у него в голове.
  Ее отец.
  Что она там такое сказала? «Вы самый интересный человек, которого я когда-либо встречала? Могли бы мы снова увидеться?»
  Он уже было приготовился попрощаться с ней навсегда. Когда же понял, что этого не случится, то потерял самообладание. А она подумала, что он простудился. Да, она еще слишком молода и только поэтому может так жизнерадостно щебетать, не замечая, что у человека разрывается сердце.
  «Я становлюсь сентиментальным, – подумал он. – Надо взять себя в руки».
  Он встал и поднял велосипед. Вытер лицо тем носовым платком, что она дала ему. В углу был вышит колокольчик; ему ужасно захотелось узнать, сама ли она вышивала его. Сев на велосипед, он поехал в Олд-Кент-Роуд.
  Наступило время ужина, но он знал, что ничего не сможет есть. Это было к лучшему, так как денег у него оставалось совсем мал, а сегодня вечером он не мог бы заставить себя украсть. Он лишь с нетерпением ждал, когда вновь окажется в своей мрачной, темной комнатушке наедине со своими мыслями. И всю ночь будет переживать каждое мгновение той встречи, от ее выхода из дома до прощального знака рукой.
  Он подумал, что ему бы сейчас не помешала бутылка водки, но позволить ее себе не мог.
  «Интересно, дарил ли кто-нибудь Шарлотте красный мячик?» – вдруг мелькнула в мозгу мысль.
  Вечер выдался теплый, но в городе ощущалась духота. Пабы на Олд-Кент-Роуд уже начали заполняться разряженными женщинами из рабочего сословия и их мужьями, дружками или отцами. У одного из пабов Феликс остановился. Из дверей доносились звуки старенького фортепиано. «Мне просто необходимо, чтобы кто-нибудь улыбнулся мне, – подумал Феликс. – Пусть даже барменша. Полпинты пива мне по карману». Привязав у входа велосипед, он вошел в заведение. Внутри было душно, накурено и пахло особым запахом, типичным для любого английского паба. Вечер еще только начинался, но повсюду раздавался громкий смех и женский визг. Казалось, всем присутствующим было ужасно весело. «Никто так не умеет развлекаться, как бедняки», – подумал Феликс. Он подошел к стойке. Тут музыкант заиграл на пианино новую мелодию, и все запели.
  Слова этой глупой, сентиментальной песенки об одиночестве и потерянной любви вновь довели Феликса до слез, и он, так и не заказав себе пива, выскочил из паба.
  Он мчался прочь, а вслед ему неслись звуки музыки и раскаты смеха. Но подобное веселье никогда не было ему по душе. Вернувшись в меблирашки, он втащил велосипед в свою комнатенку на верхнем этаже. Снял пальто и кепку и улегся спать. Через два дня он снова с ней увидится. Они пойдут в картинную галерею. «А перед этим надо посетить городскую баню», – решил он. Потерев подбородок, понял, что за два дня приличной бородой ему не обзавестись. Еще раз мысленно вернулся к тому моменту, когда увидел ее, выходящей из дома.
  «О чем я тогда думал?» – спросил он сам себя.
  И тут он вспомнил.
  "Я задавал себе вопрос, знает ли она, где находится Орлов.
  Но весь тот день я и не вспоминал потом об Орлове.
  Возможно, она действительно знает, где тот прячется. А если нет, то, вероятно, смогла бы это узнать.
  Она может помочь мне убить его.
  Но способен ли я воспользоваться ею для подобной цели?
  Нет, ни за что. Я этого не сделаю. Нет, нет, нет!
  Что же со мною происходит?"
  В полдень Уолден встретился с Черчиллем в Адмиралтействе. Его сообщение произвело на военно-морского министра сильное впечатление. – Итак, Фракия, – произнес он. – Безусловно, мы могли бы отдать им половину Фракии. Даже если бы они завладели всей Фракией, кому, черт побери, дело до этого!
  – Я тоже такого же мнения, – проговорил Уолден. Реакция Черчилля его обрадовала.
  – А ваши коллеги согласятся с вами?
  – Думаю, согласятся, – ответил Черчилль задумчиво. – Сегодня вечером я увижусь с Греем и Асквитом.
  – А как же кабинет министров? – спросил Уолден. Ему вовсе не хотелось, чтобы министры наложили вето на их с Алексом договоренность.
  – Переговорю с ними завтра утром. Уолден поднялся.
  – Тогда я смогу завтра же вернуться в Норфолк.
  – Отлично. А этого чертового анархиста уже поймали?
  – Я обедаю сегодня с Безилом Томсоном из специального отдела полиции – вот и выясню у него.
  – Держите меня в курсе.
  – Непременно.
  – И благодарю вас за успешный шаг в переговорах. За предложение – по поводу Фракии, я имею в виду.
  С мечтательным выражением Черчилль посмотрел в окно.
  – Фракия, – произнес он едва слышно. – Кто вообще когда-либо слышал о ее существовании?
  Уолден оставил его, погруженного в свои мысли.
  Он был в прекрасном расположении духа, шагая из Адмиралтейства в свой клуб. Обычно он обедал дома, но ему не хотелось утруждать Лидию гостями из полиции, в особенности при ее довольно странном настроении в последнее время. Но она ведь так переживала из-за Алекса. И сам Уолден тоже переживал. Молодой человек был им почти сыном, и если с ним что-нибудь случится... Придя в клуб, он отдал шляпу и перчатки лакею. Беря их у него, тот заметил:
  – Прекрасная стоит погода, милорд.
  «Погода действительно все эти месяцы отличная, – подумал про себя Уолден, поднимаясь в обеденный зал. – А потом, наверняка, начнутся грозы. Мы еще услышим в августе гром».
  Томсон уже ждал его. Вид у инспектора был весьма довольный. «Какое было бы облегчение, если бы террорист был уже пойман», – подумалось Уолдену. Они пожали друг другу руки, Уолден сел. Официант принес меню.
  – Итак, – промолвил Уолден. – Вы поймали его?
  – Почти, – ответил Томсон.
  «Значит, не пойман», – пронеслось в голове Уолдена. У него упало сердце.
  – О, черт, – не сдержался он. Подошел официант, подающий вина.
  – Не хотите ли коктейль? – спросил Томсона Уолден.
  – Нет, благодарю.
  Уолден тоже отказался от коктейля, от этой дрянной американской привычки.
  – Может быть, стакан шерри?
  – Не возражаю.
  – Два шерри, – сказал Уолден официанту.
  Они заказали суп по-виндзорски и лососину, и Уолден еще попросил принести бутылку рейнвейна. Затем он сказал:
  – Понимаете ли вы, насколько важное это дело? Мои переговоры с князем Орловым близки к завершению. Если его сейчас убьют, то все развалится – и с серьезными последствиями для безопасности Британии.
  – Я прекрасно все понимаю, милорд, – проговорил Томсон. – Послушайте же, чего мы добились. Имя нашего человека – Феликс Кшессинский. Это весьма труднопроизносимо, так что будем просто называть его Феликсом. Ему сорок лет, он сын деревенского священника, родом из Тамбовской губернии. У полиции Санкт-Петербурга на него имеется обширное досье. Три раза арестовывался, а теперь разыскивается в связи с полудюжиной убийств.
  – Боже всемогущий, – прошептал Уолден.
  – К тому же, по словам моего коллеги из Петербурга, он умеет изготовлять бомбы и отлично дерется.
  Тут Томсон на секунду умолк.
  – Вы проявили большое мужество, когда схватили эту бутылку.
  Уолден на это лишь едва заметно улыбнулся: ему не хотелось вспоминать тот инцидент.
  Подали суп, некоторое время мужчины молча ели. Томсон, не спеша, прихлебывал рейнвейн. Обстановка клуба нравилась Уолдену. Кормили здесь похуже, чем дома, но зато вся атмосфера была успокаивающей. Старые, удобные кресла в курительной, старые, медлительные официанты, выцветшие от времени обои, потускневшая краска. Здесь по-прежнему пользовались газовым освещением. Мужчины, подобные Уолдену, приходили сюда, потому что в их собственных домах все блестело и сверкало, и еще из-за того, что там не хватало мужского общества.
  – Вы, кажется, заметили, что почти поймали его, – проговорил Уолден, когда принесли заказанную лососину.
  – Я еще не все вам рассказал.
  – Ах, вот как.
  – В конце мая он пришел в клуб анархистов на Джубили-стрит в Степни. Его там не знали, поэтому он смог наврать им с три короба. Человек он осторожный, и правильно делает, если посмотреть на все его глазами, ведь парочка этих самых анархистов – мои люди. Они и сообщили о его появлении, но тогда я не обратил на это внимания, так как он не вызвал в тот момент особых подозрений. Сказал, что собирается писать книгу. А потом украл пистолет и исчез.
  – Не сказав никому, разумеется, в каком направлении.
  – Верно.
  – Хитрый парень.
  Официант собрал тарелки и спросил:
  – Не желаете ли по ломтику жаркого, джентльмены? Сегодня у нас баранина.
  Они заказали баранину под соусом из красной смородины, жареный картофель и спаржу.
  – Составные части для своей бомбы он купил в четырех разных аптеках в Кэмдон-Тауне. Мы спросили там жильцов всех домов, – сказал Томсон и отправил в рот порядочный кусок баранины.
  – Какое-то время он жил в доме девятнадцать по Корк-стрит, у вдовы по имени Бриджет Кэллэхэн.
  – Но потом переехал.
  – Да.
  – Черт возьми, Томсон, разве вы не видите, что парень гораздо сообразительнее, чем вы.
  Томсон холодно взглянул на него, но промолчал.
  – Извините, – сказал Уолден, – мою невежливость, но этот мерзавец не дает мне покоя.
  Томсон продолжил:
  – Миссис Кэллэхэн утверждает, что выставила Феликса из своего дома, заподозрив что-то неладное.
  – Почему же она не сообщила в полицию?
  Томсон доел баранину и положил на стол нож и вилку.
  – Говорит, что не видела причин. Мне это показалось подозрительным, поэтому я навел о ней справки. Оказывается, ее муж был ирландским мятежником. Возможно, она знала, кто такой наш друг Феликс и проявила к нему сочувствие.
  Уолден предпочел бы, чтобы Томсон не называл Феликса «нашим другом».
  – Вы полагаете, она знает, где он прячется? – спросил он.
  – Если и знает, то не скажет. Правда, я не думаю, что он известил бы ее об этом. Но главное в том, что он может туда вернуться.
  – За домом ведется наблюдение?
  – Самое тщательное. Один из моих людей уже въехал в нижний этаж под видом жильца. Там он случайно наткнулся на стеклянную палочку, вроде тех, какими пользуются в химических лабораториях. Видимо, этот Феликс готовил свою бомбу прямо в раковине.
  Уолден весь так и похолодел при мысли, что в самом сердце Лондона любой человек просто так может купить нужные химикаты, смешать их в раковине и приготовить бутылку адской жидкости, а затем отправиться с ней в люкс отеля в Вест-Энде.
  Вслед за бараниной подали порцию сочной печенки.
  – Каким будет ваш следующий шаг? – спросил Уолден.
  – Портрет Феликса висит в каждом полицейском участке лондонского графства. Рано или поздно его обязательно заметит какой-нибудь наблюдательный бобби, если только преступник не запрется где-нибудь в четырех стенах. Но чтобы ускорить дело, мои люди обходят сейчас все дешевые пансионы и гостиницы и всюду показывают его портрет.
  – А если он изменит внешность?
  – Для него это будет сложно.
  Тут Томсона перебил официант с предложением десерта. Оба собеседника выбрали мороженое. Уолден заказал к нему полбутылки шампанского.
  Тем временем Томсон продолжал:
  – Он не сможет скрыть ни роста, ни русского акцента. Да и вся внешность у него весьма примечательная. Бороды отрастить он не успеет. Правда, можно сменить одежду, побриться наголо или надеть парик. На его бы месте я предпочел воспользоваться какой-нибудь форменной одеждой – моряка, священника, лакея, например. Но полицейских таким маскарадом не обманешь.
  Вслед за мороженым им подали стилтонский сыр, сладкое печенье и клубный марочный портвейн.
  У Уолдена было впечатление, что все буквально висело на волоске. Феликс на свободе и Уолдену не будет покоя, пока этого человека не запрут в каталажку, приковав цепями к стене.
  Томсон продолжил объяснения:
  – Совершенно очевидно, что Феликс один из самых опасных международных террористов. Он прекрасно осведомлен, так, например, он знал, что князь Орлов прибудет в Англию. К тому же, умен и обладает огромной силой воли. Однако, Орлова мы спрятали.
  Уолден не совсем понимал, к чему Томсон клонит.
  – А вот вы, в противоположность ему, – развивал свою мысль Томсон, – продолжаете, как ни в чем не бывало, разгуливать по лондонским улицам.
  – А что тут такого?
  – Я бы на месте Феликса занялся сейчас вашей персоной. Следовал бы за вами по пятам, надеясь, что вы приведете меня прямиком к Орлову, или похитил бы вас, и мучил до тех пор, пока вы не сказали бы, где он скрывается.
  Уолден опустил голову, чтобы собеседник не увидел мелькнувшего в его глазах страха.
  – Каким же образом он сумел бы совершить это один?
  – Возможно, у него есть помощник. Я хочу, чтобы вы завели себе телохранителя.
  Уолден отрицательно покачал головой.
  – У меня есть мой Причард. Он отдаст за меня жизнь – он однажды чуть не сделал это.
  – Он вооружен?
  – Нет.
  – Он умеет стрелять?
  – Стреляет отлично. В давние времена он сопровождал меня в Африку, когда я ездил туда охотиться. Вот там он и подверг свою жизнь опасности ради меня.
  – Тогда пусть он вооружится пистолетом.
  – Хорошо, – согласился Уолден. – Завтра я еду в загородное именье. Там у меня есть револьвер, который я отдам ему.
  В завершение ужина Уолден полакомился персиком, а Томсон спелой грушей. Затем они прошли в курительную, где можно было еще выпить кофе. Уолден зажег сигару.
  – Пожалуй, ради пищеварения, пройдусь домой пешком.
  Он старался произнести эти слова спокойно, но голос его прозвучал непривычно пронзительно.
  – Вам не следует этого делать, – сказал Томсон. – Разве вас не ждет экипаж?
  – Нет...
  – Я был бы за вас спокойнее, если бы с этого момента вы всегда ездили в своем экипаже или авто.
  – Что ж, – вздохнул Уолден. – Тогда придется меньше есть.
  – А сегодня возьмите кэб. Может, поехать вместе с вами?
  – Вы действительно думаете, что это необходимо?
  – А вдруг он поджидает вас у выхода из клуба?
  – Откуда ему знать, в каком клубе я состою?
  – Это легко, стоит лишь заглянуть в справочник «Кто есть кто».
  – О, да, конечно.
  Уолден сокрушенно покачал головой.
  – Я никогда не задумывался о подобных вещах.
  Томсон взглянул на часы.
  – Мне пора возвращаться в Скотланд-Ярд... вы готовы?
  – Конечно.
  Они вышли из клуба. Никакого Феликса, подстерегавшего их у выхода, не обнаружилось. Они сели в кэб и доехали до дома Уолдена. Потом в этом же кэбе Томсон отправился к себе в Ярд. Войдя в дом, Уолден вдруг ощутил его пустынность. Он решил пойти к себе в кабинет. Там сел у окна и докурил начатую сигару.
  * * *
  Он почувствовал острую потребность поговорить с кем-нибудь. Посмотрел на часы: Лидия уже отдохнула после обеда и теперь, должно быть, как раз надевает домашнее платье в ожидании чая и возможных посетителей. Он встал и пошел к ней в комнату.
  Она, в халате, сидела перед зеркалом. «У нее измученный вид, – подумал Уолден, – все из-за этих неприятностей». Положив ей руки на плечи, он какое-то время всматривался в ее отражение в зеркале, а потом, наклонившись, поцеловал ее в макушку.
  – Феликс Кшессинский, – произнес он.
  – Что? – испуганно переспросила она.
  – Так зовут нашего террориста. Тебе это говорит что-нибудь?
  – Нет.
  – Мне показалось, ты будто бы узнала его.
  – В нем... есть что-то знакомое.
  – Безил Томсон разузнал о нем все. Это настоящий убийца, чрезвычайно опасный. Вполне вероятно, что ты мельком встречала его в Санкт-Петербурге, поэтому-то он и показался тебе знакомым, когда приходил сюда, да и имя его тебе о чем-то напоминает.
  – Да, должно быть, так оно и есть.
  Уолден подошел к окну и выглянул в парк. Наступил час, когда няньки выводили детишек на прогулку. На дорожках было полно детских колясок, а на скамейках сидели и болтали женщины в немодных одеждах. Уолдену вдруг пришло в голову, что, возможно, у Лидии были какие-то отношения с этим Феликсом в Петербурге, но признаваться в этом она не хотела. Но подобная мысль была слишком скандальной, и он тут же выкинул ее из головы.
  – Томсон считает, что, когда Феликс поймет, что Алекс находится в надежном укрытии, он постарается похитить меня, – проговорил Уолден.
  Лидия поднялась с кресла и подошла к нему. Обвила руками его талию и положила голову ему на плечо. При этом она не произнесла ни слова.
  Уолден погладил ее волосы.
  – Теперь я должен всюду ездить на экипаже, а Причарду необходимо иметь при себе пистолет.
  Она посмотрела ему в лицо, и к своему удивлению, он увидел в ее глазах слезы. Она сказала:
  – Почему такое происходит с нами? Сначала Шарлотта связывается с этими бунтовщицами, теперь подвергается угрозе твоя жизнь – впечатление, словно всех нас подстерегает опасность.
  – Чепуха. Тебе никакая опасность не грозит, а Шарлота просто глупая девчонка. А меня будут охранять.
  Он погладил ее бедра. Корсета на ней не было, и он ощутил тепло ее тела. Ему захотелось предаться с ней любви, прямо сейчас, при свете дня. Такого у них обычно не бывало.
  Он поцеловал ее рот. Она тесно прижалась к нему, и он понял, что и ей тоже хотелось любовной ласки. Такого с ней он не мог припомнить. Взглянул на дверь, собираясь запереть ее. Взглянул на жену, увидел едва заметный кивок головы. По щеке ее скатывалась слезинка. Уолден пошел к двери.
  Раздался стук.
  – Черт побери! – тихо выругался Уолден.
  Отвернувшись от двери, Лидия приложила к глазам платок. В комнату вошел Причард.
  – Прошу прощения, милорд. Срочное телефонное сообщение от мистера Безиля Томсона. Они напали на след этого Феликса. Если вы желаете присутствовать при задержании, мистер Томсон через три минуты заедет за вами.
  – Подай мне пальто и шляпу, – велел ему Уолден.
   Глава 10
  
  Когда Феликс утром вышел за газетой, ему показалось, что куда бы он не глянул, повсюду было полным-полно детей. Во дворе группа девчушек изображала что-то, напевая и пританцовывая. Мальчишки играли в крикет, начертив ворота мелом на стене и используя подгнившую деревянную планку в качестве биты. Более старшие ребята развозили что-то по улицам, толкая перед собой ручные тележки. Газету он купил у девочки-подростка. Когда возвращался в свою комнатушку, дорогу ему загородил голый малыш, ползущий по ступенькам. Ребенок, это была девочка, неуклюже покачнулся и начал падать навзничь. Феликс подхватил ее и поставил ножками на лестничную площадку. Из открытой двери появилась мать малышки, бледная молодая женщина с сальными волосами, беременная вторым младенцем. Подхватив девочку, она вновь скрылась с ней в комнате, бросив перед этим на Феликса подозрительный взгляд.
  Всякий раз, когда он задумывался над тем, каким же образом ему выудить у Шарлотты сведения о местопребывании Орлова, он словно натыкался на какую-то непреодолимую стену в своем сознании. То ему представлялось, что с помощью хитрости он разузнает это как бы невзначай, так что сама Шарлотта даже не догадывается о том, что выдает ему тайну; то воображал, что придумает какую-нибудь небылицу вроде той, что наплел Лидии; либо прямо скажет Шарлотте, что собирается убить Орлова. Но всякий раз он внутренне отшатывался от любой из этих сцен.
  Но стоило ему задуматься над тем, что поставлено на карту, как все его переживания казались ему неуместными. У него был шанс спасти миллионы жизней, и возможно, зажечь искру Русской Революции, а он мучается из-за того, что придется солгать какой-то девушке из высшего класса! Ведь ей самой он не собирался причинять никакого вреда, а лишь использовать, обманув ее доверие, доверие своей собственной, только что обретенной дочери...
  Чтобы занять чем-то руки, он начал приготовлять бомбу из уже имевшегося у него динамита. Для этого засунул пропитанную нитроглицерином ветошь в треснувшую фарфоровую вазу. Теперь надо было подумать о детонаторе. Одной лишь подожженной бумаги могло быть недостаточно. Он воткнул в ветошь полдюжины спичек таким образом, что наружу торчали одни красные головки. Когда он это делал, руки у него непрестанно дрожали.
  Но мои руки никогда не дрожат.
  Что со мной происходит?
  Свернув конусом кусок газеты, он воткнул его в самую середку спичечных головок, а потом связал их все веревочкой. При этом ему с трудом удалось сделать узелок.
  В газете «Таймс» он очень внимательно прочитал все международные новости, борясь с напыщенностью английских фраз. Сам он был более или менее уверен, что войны не миновать, но ему необходимы были точные сведения. Он не стал бы переживать, если бы, убив никчемного прожигателя жизни вроде Орлова, затем узнал, что все оказалось попусту. Но попусту губить его отношения с Шарлоттой.
  Отношения? Какие отношения?
  Ты прекрасно знаешь, какие.
  Пока он читал «Таймс», у него разболелась голова. Шрифт в газете был слишком мелким, а в комнате довольно темно. Газета была ужасно консервативной – ее стоило бы взорвать.
  Его охватило желание вновь увидеть Шарлотту.
  Тут же на лестнице послышалось шарканье ног и в дверь комнаты постучались.
  – Войдите, – не подумав, сказал Феликс. Кашляя, вошел смотритель.
  – Доброе утро.
  – Доброе утро, мистер Прайс.
  – Что надо этому болвану?
  – А это что? – спросил Прайс, указывая на бомбу на столе.
  – Самодельная свеча, – ответил Феликс. – Хватает на многие месяцы. Так что вам нужно?
  – Я подумал, не желаете ли приобрести пару простыней. Могу предложить очень дешевые...
  – Нет, благодарю, – произнес Феликс. – Всего хорошего.
  – Всего хорошего.
  Прайс вышел из комнаты.
  «Надо было спрятать эту бомбу, – подумал Феликс. – Что же со мной происходит?»
  – Да, он там, – сказал Прайс Безилу Томсону. Уолден весь напрягся.
  Они сидели на заднем сиденье полицейского автомобиля, стоявшего за углом той улочки, где находился сейчас Феликс. В машине также были инспектор специального отдела и старший офицер из полицейского участка в Саутворке.
  «Если бы они могли сейчас поймать Феликса, то Алекс был бы в безопасности. Какое это было бы счастье», – думал про себя Уолден.
  Томсон пояснил:
  – Мистер Прайс заявил в полиции, что сдал комнату подозрительному субъекту, говорящему с иностранным акцентом, почти без денег и явно отращивающему бороду, чтобы изменить внешность. Он узнал Феликса на рисунке нашего художника. Отличная работа, Прайс.
  – Благодарю вас, сэр.
  Старший офицер развернул карту. Его медлительность могла свести с ума. – Интересующий нас район «канадских зданий», – произнес он, состоит из трех пятиэтажных строений, образующих внутренний двор. В каждом строении по три лестницы. Если стоять у входа в этот двор, то «Дом Торонто» окажется у вас справа. Феликс проживает на верхнем этаже над средней лестницей. За «Домом Торонто» располагается двор торговца стройматериалами.
  Уолден с трудом сдерживал нетерпение.
  – Слева находится «Дом Ванкувера», а за ним еще одна улица. Третье здание, расположенное прямо перед вами, если стоять у входа во двор, называется «Дом Монреаля», и выходит он на железнодорожные пути.
  Томсон указал на карту.
  – А что тут, в самом центре двора?
  – Туалет, – ответил старший офицер. – И жутко вонючий при этом, если учесть, что им пользуются все жильцы.
  «Продолжай же?» – взмолился про себя Уолден. Томсон пустился в объяснения.
  – Мне кажется, у Феликса есть три пути отхода. Первый – через вход во двор, который мы, безусловно, заблокируем. Второй – на противоположном конце двора, через улочку слева, между «Домом Ванкувера» и «Домом Монреаля». Оттуда проход на другую улицу. Поставьте там троих, офицер.
  – Будет сделано, сэр.
  – И третий путь – через улочку между «Домом Монреаля» и «Торонто». Улочка ведет во дворик строительного торговца. Там тоже поставьте троих.
  Старший офицер кивнул.
  – В этих строениях имеются слуховые окна?
  – Да, сэр.
  – Значит, у Феликса есть еще и четвертый путь к отступлению – через заднее окно и дворик торговца. Лучше поставьте-ка там шестерых. А в середине большого двора разместим побольше полицейских, чтобы он видел нашу силу и вышел тихо и без глупостей. Вы согласны с таким планом, старший офицер?
  – Вполне, сэр.
  «Он просто не знает, с каким человеком мы имеем дело», – подумалось Уолдену. Томсон отдал распоряжение.
  – Вы и инспектор Саттон произведете арест. У вас есть оружие, Саттон?
  Отвернув полу пальто, Саттон показал маленький револьвер, пристегнутый подмышкой. Уолден удивился: раньше он думал, что британские полицейские не носили при себе оружие. Но это, видимо, не касалось специального отдела. Это открытие обрадовало его.
  Томсон обратился к Саттону:
  – И я советую вам – держите револьвер наготове, когда постучите в его комнату.
  Затем он повернулся к старшему офицеру:
  – А вам лучше прихватить с собой мой пистолет. Услышав это, офицер даже оскорбился.
  – Я уже двадцать пять лет в полиции и всегда прекрасно справлялся и без оружия. Если вы не возражаете, то предпочел бы и сейчас обойтись без него.
  – Были случаи, когда полицейские погибали при попытке арестовать этого человека.
  – Боюсь, меня не учили стрелять, сэр.
  «Боже милостивый, – в отчаянии подумал Уолден. – Как же мы сможем справиться с таким человеком, как Феликс?»
  – Мы с лордом Уолденом будем находиться у входа во двор, – сказал Томсон.
  – Вы останетесь в машине, сэр?
  – Останемся в машине. «Пора идти», – подумал Уолден.
  – Пора идти, – проговорил Томсон. Феликс понял, что голоден. Он не ел уже более суток. Надо было что-то придумать. Теперь, с заросшим подбородком и в бедняцкой одежде, он будет вызывать подозрения у лавочников, и красть ему станет сложнее.
  При этой мысли он даже немного взбодрился. «Красть – никогда не сложно», – уговаривал он сам себя. «Ну-ка, прикинем: я мог бы отправиться в какой-нибудь домик в пригороде, где держат только одну-две служанки, и войти через вход для торговцев. На кухне, наверняка, окажется прислуга или повариха». «Я сумасшедший, – скажу я ей с улыбкой, – но если вы сделаете мне сэндвич, я не стану вас насиловать». Загорожу ей выход. Возможно, она закричит, тогда придется повторить попытку в следующем доме. Но вероятнее всего она даст мне еды. Тогда я поблагодарю ее и уйду. Так что красть совсем не составляет труда".
  Настоящей проблемой, были деньги. «Тут уж не до лишней пары простыней», – подумал Феликс. – «Смотритель слишком большой оптимист». Безусловно, он знал, что лишних денег у Феликса не было.
  Безусловно, он знает, что у меня вообще нет денег.
  Если подумать хорошенько, то приход Прайса в комнату Феликса вызывал подозрение. Было ли это вызвано излишним оптимизмом, или же он пришел проверить? «Кажется, я плоховато соображаю», – пронеслось в голове у Феликса. Он встал и подошел к окну.
  Боже всемогущий.
  Весь двор был заполнен полицейскими в синих формах.
  Феликс в ужасе уставился на них.
  Они копошились во дворе, словно черви в глубокой земляной яме.
  Внутренний голос закричал: Бежать! Бежать! Бежать!
  Но куда?
  Все выходы со двора были заблокированы. Тут Феликс вспомнил о слуховых окнах.
  Выскочив из комнаты на лестничную площадку, он бросился в заднюю часть здания. Там находилось окошко, выходящее во двор торговца стройматериалами. Выглянув вниз, он увидел, как пять-шесть полицейских занимали позиции между грудами кирпичей и штабелями досок. Этот путь для него был закрыт.
  Оставалась только крыша.
  Он бегом вернулась в свою комнату и посмотрел в окно. Все полицейские оставались на местах, за исключением двоих – одного в форме и другого в штатском – которые пересекали двор, направляясь к лестнице, ведущей в комнату Феликса.
  Схватив бомбу и коробок спичек, он бросился к нижней площадке. Под лесенкой находился маленький шкафчик с дверцей на задвижке. Открыв дверцу, Феликс сунул туда самодельную бомбу. Зажег запал из бумаги и закрыл дверцу. Повернулся. У него еще оставалось время добежать до верхней ступеньки прежде, чем произойдет взрыв.
  Вдруг он увидел ползущего по ступенькам ребенка.
  Черт побери!
  Подхватив малышку, он бросился в ее комнату. Внутри, на грязной постели сидела ее мать, тупо уставившись в стену. Феликс бросил ей ребенка в руки и заорал:
  – Оставайся на месте! Не двигайся!
  Женщина в испуге посмотрела на него.
  Он вылетел из комнаты. Те двое находились этажом ниже. Феликс помчался вверх по лестнице...
  «Только бы не грохнуло сейчас, только бы не сейчас», – молился он, несясь на свой этаж.
  Преследователи услышали топот его ног, и один из них закричал:
  – Эй, ты!
  Они опрометью бросились наверх. Феликс ворвался в свою комнату, схватил дешевый, с прямой спинкой, стул, вытащил его на площадку и поместил под люком, закрывавшим чердак.
  Бомба не взорвалась.
  Может быть, она так и не сработает.
  Феликс встал на стул.
  Те двое побежали наверх.
  Феликс рванул люк.
  Полицейский в форме закричал:
  – Вы арестованы!
  Тот, в штатском, поднял револьвер и нацелил его на Феликса.
  Раздался взрыв бомбы.
  Послышался сильный, гулкий грохот, будто упало что-то очень тяжелое, лестница вся разлетелась в щепы, тех двоих полицейских бросило назад, а потом все вокруг заполыхало. Подтянувшись. Феликс влез на чердак.
  – Черт, он взорвал эту проклятую бомбу! – закричал Томсон.
  «Опять все пошло вкривь и вкось», – пронеслось в мозгу Уолдена.
  Осколки оконного стекла с четвертого этажа со звоном упали на землю.
  Выскочив из машины, Уолден и Томсон бросились через двор.
  Томсон на ходу отобрал двоих полицейских.
  – Ты и ты – пойдемте за мной.
  Затем повернулся к Уолдену.
  – А вы оставайтесь здесь.
  Мужчины вбежали в дом.
  Отойдя немного назад, Уолден посмотрел на верхний этаж «Дома Торонто».
  Где же Феликс? Он услышал, как один из полицейских проговорил:
  – Он удрал через заднюю дверь, помяните мое слово. С крыши упало несколько кусков шифера и разбилось.
  «Оторвались при взрыве», – подумал про себя Уолден.
  Ему все время хотелось оглядываться назад, через плечо, словно Феликс вдруг мог оказаться позади него, появившись ниоткуда.
  Из окон и дверей своих комнатушек стали выглядывать жильцы, желая понять, что все-таки происходит, а вскоре они заполнили двор. Кое-кто из полицейских довольно вяло пытался отправить жителей обратно в дом. Из «Дома Торонто» выбежала женщина с криком: «Пожар!»
  Где же Феликс!
  Томсон с одним из полицейских вынесли Саттона. Казалось, он либо без сознания, либо мертв. Уолден подошел поближе, посмотрел. Нет, не мертв: рука его сжимала пистолет.
  С крыши опять посыпался шифер.
  – Там настоящее кровавое месиво, – произнес полицейский, вышедший из здания вместе с Томсоном.
  – Вы нашли Феликса? – спросил Уолден.
  – Там ничего невозможно разглядеть.
  Томсон с полицейским пошли обратно в дом. Упало еще несколько обломков шифера...
  Тут в голове Уолдена словно сверкнуло. Он посмотрел вверх.
  В крыше образовалась дыра, и из нее-то и вылезал сейчас Феликс.
  – Вот он! – закричал изо всех сил Уолден.
  Словно завороженные они смотрели, как Феликс выбрался из чердака и пополз к карнизу.
  «Если бы только у меня был пистолет...» Склонившись над безжизненным телом Саттона, Уолден вытащил из его пальцев оружие.
  Взглянул вверх. Феликс присел на колени на самом гребне крыши. «Жаль, что это не ружье», – подумал Уолден, поднимая револьвер. Прицелился. В этот момент Феликс посмотрел прямо на него. Глаза их встретились.
  Феликс шевельнулся.
  Прогремел выстрел.
  Он ничего не почувствовал.
  Побежал.
  Это походило на бег по канату. Феликс должен был расставить руки, чтобы удержать равновесие, он должен был осторожно ступать по узкой кромке гребня и отгонять от себя мысль о возможном падении с высоты пятидесяти футов прямо во двор.
  Раздался второй выстрел.
  Феликс запаниковал.
  Он побежал быстрее. Впереди маячил край крыши. Он уже видел пологую крышу соседнего «Дома Монреаль», но он и понятия не имел, насколько широк зазор между двумя зданиями. На секунду он остановился в нерешительности, и в этот момент Уолден снова выстрелил.
  Феликс со всех ног бросился к краю крыши.
  Прыгнул.
  Полетел. И во время этого полета в воздухе ему послышался, где-то далеко-далеко, собственный крик.
  На мгновение, внизу на улочке он увидел трех полицейских, с открытым ртом уставившихся на него.
  Он шмякнулся о крышу «Дома Монреаль», больно ударившись руками и ногами.
  От прыжка он почти задохнулся. Заскользил вниз по крыше. Тут ноги его уперлись в желоб. От тяжести тот почти поддался, и Феликс уже подумал, что вот сейчас соскользнет с крыши и будет падать и падать вниз без остановки. Но желоб не сломался, и он перестал скользить.
  Страх овладел им.
  Отдаленный уголок его мозга запротестовал: «Ведь мне неведом страх!»Он дополз до гребня крыши, а затем, перевалившись через него, спустился к другому ее краю.
  «Дом Монреаль» выходил на железнодорожное полотно. Ни на насыпи, ни на самих путях полиции видно не было. «Такого они не предвидели, – возбуждено подумал Феликс, – они считали, что загнали меня во дворе в ловушку. Им и в голову не приходило, что я могу сбежать по крышам».
  Теперь осталось лишь спуститься вниз.
  Через желоб он взглянул на стену дома. Водосточных труб у этого строения не было. Вместо них по краям крыши – горловины наподобие горгулий. Но окна верхнего этажа располагались совсем близко от карниза и имели широкие подоконники.
  Правой рукой Феликс схватил желоб и попробовал, крепок ли он.
  «С каких это пор меня стало волновать, выживу ли я или погибну?»
  Уперевшись обеими руками в желоб, он осторожно устроился над окном и медленно перевалился через карниз.
  Какое-то мгновенье он висел безо всякой опоры.
  Затем ногой нащупал подоконник. Правой рукой обследовал кирпичную кладку вокруг окна, ища точку опоры. Нащупав неглубокую впадину, оторвал от желоба и вторую руку.
  Заглянул в окно. Человек в комнате при виде его закричал от страха.
  Разбив окно, Феликс упал внутрь. Отпихнул испуганного жильца и выскочил через дверь.
  Перепрыгивая через четыре ступеньки, он помчался вниз. Только бы добраться до нижнего этажа, а там уж он сможет выбраться через заднее оконце к железной дороге.
  Добежав до последней лестничной площадки, он остановился, тяжело дыша. У входа показалась фигура в синей полицейской форме. Резко повернувшись, Феликс бросился вглубь лестничной площадки. Попытался поднять раму оконца. Но та не поддавалась. Сильнейшим ударом он раскрыл ее. Услышал позади себя топот бегущих ног. Взобрался на подоконник, перевесился на другую сторону, секунду повисел на руках, оттолкнулся от стены и вывалился наружу.
  Он упал в высокую траву железнодорожной насыпи. Справа от него, через забор торговца стройматериалами, перепрыгивали двое. Слева от него раздался выстрел. К окошку, из которого только что выскочил Феликс, подбежал полицейский.
  Феликс бросился по насыпи к путям.
  Их было четыре или пять. Вдали завиднелся поезд. Казалось, он двигался по дальним путям. На секунду Феликс застыл, страшась перебегать рельсы перед самым поездом. Затем опрометью бросился вперед.
  За ним мчались двое, что выскочили из двора торговца, и еще один, бежавший от «Дома Монреаль». Чей-то голос слева от него закричал:
  – Очистить линию огня!
  Из-за троих преследователей Уолдену было трудно как следует прицелиться.
  Феликс оглянулся через плечо. Преследователи отстали. Раздался выстрел. Он помчался зигзагами, пытаясь увернуться. Поезд был совсем уже близко. Он слышал его свисток. Прогремел еще выстрел. Он резко рванул вбок, споткнулся и упал на последнюю пару рельс. В ушах его отдавался жуткий грохот. Он увидел мчавшийся прямо на него локомотив. Каким-то конвульсивным движением он смог катапультироваться с железнодорожного полотна на дальнюю полосу гравия. Над его головой с ревом пронесся поезд. На какую-то долю секунды мелькнуло лицо машиниста, бледное, испуганное.
  Феликс встал и побежал вдоль насыпи.
  Стоя у забора, Уолден смотрел на проходивший поезд. К нему присоединился Томсон. Полицейские, бросившиеся к железнодорожному полотну, остановились в беспомощности у последнего пути, дожидаясь, пока пройдет поезд. Казалось, это будет длиться вечно.
  Поезд промчался, но Феликса они не увидели.
  – Мерзавец удрал, – проговорил один из полицейских.
  – Черт бы его побрал, – выругался Томсон.
  Уолден повернулся и пошел к автомобилю.
  * * *
  Феликс свалился у дальнего края стены, оказавшись на бедной улочке из стоявших в ряд маленьких домиков. В довершение всего он плюхнулся прямо в ворота импровизированного футбольного поля. Кучка мальчишек в больших кепках прекратила игру и удивленно уставилась на него. Он помчался дальше.
  Через несколько минут мальчишки сообщат о нем полицейским, находящимся на дальнем конце пути. Те прибегут искать его, но будет уже поздно: к тому времени, когда они начнут поиски, он окажется не менее чем в поломили в сторону от железной дороги.
  Он бежал, пока не добрался до оживленной торговой улицы. Там, не раздумывая, вскочил в омнибус.
  Итак, ему удалось бежать, но сильнейшее беспокойство не оставляло его. Подобные опасные ситуации случались с ним и раньше, но прежде он никогда не ощущал страха, не впадал в панику. Он вспомнил, что за мысль пришла ему в голову, когда он скользил вниз по крыше: я не хочу умирать.
  В Сибири он утерял способность испытывать страх. Теперь это чувство вернулось. Впервые за многие годы он хотел остаться в живых. «Я снова становлюсь человеком», – подумалось ему.
  Из окна омнибуса он глядел на жалкие улицы юго-восточного Лондона, размышляя, смогли бы вот эти замызганные детишки и женщины с бескровными лицами распознать в нем заново рожденного.
  Это было настоящей катастрофой. То, что сейчас произошло с ним, лишит его решительности, помешает осуществить задуманное.
  «Мне страшно», – подумал он.
  Я хочу жить.
  Я хочу вновь увидеть Шарлотту.
   Глава 11
  
  Феликс был разбужен звоном первого утреннего трамвая. Открыв глаза, он наблюдал, как тот проезжал мимо, рассыпая вокруг яркие синие искорки от проводов. Трудовой люд, уборщики, носильщики, ремонтники дорог, спешили на свои рабочие места, куря и позевывая. В окнах трамвая виднелись их сумрачные лица.
  Невысокое солнце ярко светило, но Феликс находился в тени Моста Ватерлоо. Он лежал на тротуаре головой к стене, завернувшись газетами. Сбоку от него расположилась дурно пахнущая старуха с красной физиономией пьянчужки. Она производила впечатление толстухи, но Феликс разглядел ее тощие грязноватые ноги, почти скрываемые платьем и высокими мужскими ботинками. Из этого он заключил, что полнотой она обязана несколькими слоями напяленной на себя одежды. Феликсу старуха понравилась: вчера вечером она развлекала местных бродяг тем, что учила их, как в просторечье называются различные части тела. Феликс повторял за ней эти слова, и все кругом хохотали.
  С другого его бока помещался рыжеволосый паренек из Шотландии. Для него спать на улице было настоящим приключением. Мальчишка был крепким, задиристым и веселым. Глядя сейчас на его спящее лицо, Феликс заметил, что у того еще и усы не пробились – так юн он был. Что же с ним будет, когда наступит зима?
  Их было около тридцати, лежащих вряд на тротуаре, головами к стене и ногами к проезжей части дороги, прикрывающихся старыми пальто, мешковиной, или же просто газетами. Первым зашевелился Феликс. Не умер ли кто из бродяг этой ночью, подумалось ему.
  Он поднялся. После ночи, проведенной на уличном холоде, все тело его ныло. Из тени моста он вышел на солнце. Сегодня он встречается с Шарлоттой. Но как же он грязен, да и несет от него, как от бродяги. Он подумал было искупаться в Темзе, но вода в реке казалась еще грязнее. Тогда он отправился на поиски городской бани.
  Он нашел одну такую на южном берегу реки. На двери висело объявление о том, что заведение открывается в девять часов. «Как это типично для социал-демократической администрации», – подумал Феликс. – «Строят баню, чтобы рабочие могли содержать себя в чистоте, но открывают ее в те часы, когда все уже на работе».
  Он позавтракал у чайного киоска около вокзала Ватерлоо. Ему ужасно захотелось бутербродов с яичницей, но они ему были не по карману. Поэтому он, как обычно, взял лишь чай и кусок хлеба, сэкономив деньги на газету.
  После ночи, проведенной в обществе бродяг, он чувствовал себя словно прокаженный. Смешно, подумал он, ведь в Сибири он радовался, когда удавалось спать в свинарнике – там всегда было тепло. Вполне понятно, почему сейчас он все воспринимал по-другому – ведь он собирался на свидание с собственной дочерью, а она будет сверкать чистотой, благоухать духами. На ней будет шелковое платье, перчатки, шляпка, возможно, она возьмет и зонтик от солнца.
  Зайдя в здание вокзала, он купил номер «Таймс», уселся на каменную скамью около бани и погрузился в чтение, дожидаясь открытия заведения.
  То, что он прочел в газете, вызвало у него шок.
  УБИЙСТВО АВСТРИЙСКОГО НАСЛЕДНИКА И ЕГО СУПРУГИ
  ВЫСТРЕЛ В БОСНИЙСКОМ ГОРОДЕ
  СТУДЕНТ СОВЕРШАЕТ ПОЛИТИЧЕСКОЕ УБИЙСТВО
  "Вчера утром в Сараево, столице Боснии, были убиты эрцгерцог Франц Фердинанд, наследник австро-венгерского престола и его супруга, графиня Гогенберг. Убийца, местный студент, выпустивший в свои жертвы пули из автоматического оружия, когда они возвращались с приема в ратуше.
  Преступление, по всей очевидности, явилось результатом тщательно спланированного заговора. По пути из ратуши эрцгерцог и сопровождавшие его лица один раз чудом спаслись. Некий наборщик из южной Герцеговины бросил бомбу в их автомобиль. Очевидцы утверждают, что эрцгерцог отвел бомбу рукой, и она взорвалась позади его автомобиля, ранив при этом людей, находившихся во второй машине.
  По имеющимся сведениям второй террорист родом из Грахова, расположенном в Боснии. Вероятнее всего, он принадлежит к общине боснийских сербов православного вероисповедания.
  Оба преступника были немедленно арестованы, и полиции с трудом удалось удержать толпу от самосуда.
  В тот момент, когда произошла эта трагедия, престарелый император Франц-Иосиф возвращался из Вены в свою летнюю резиденцию. Повсюду его восторженно встречали подданные".
  Новость ошеломила Феликса. С одной стороны, его обрадовало, что покончено с еще одним никчемным аристократом, и тирании нанесен еще один удар; с другой же стороны, он чувствовал стыд оттого, что какой-то студент смог убить наследника австрийского престола, в то время как самому Феликсу никак не удавалось разделаться с русским князем. Но больше всего его теперь занимали перемены в международной политике, которые непременно последуют. Австрийцы, и Германия их в этом поддержит, будут мстить Сербии. Тут запротестует Россия. Проведет ли Россия мобилизацию? Если бы она была уверена в британской поддержке, то, безусловно, провела бы. Мобилизация в России означает мобилизацию в Германии, а уж! после этого никто не остановит немецких генералов.
  С огромными усилиями разобрал Феликс и другие статьи на эту же тему. Заголовки пестрели выражениями типа: «ОФИЦИАЛЬНОЕ СООБЩЕНИЕ О ПРЕСТУПЛЕНИИ», «ТРАГЕДИЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ДОМА», «ОТЧЕТ С МЕСТА ПРЕСТУПЛЕНИЯ». В колонках новостей было полно всякой чепухи, вроде описания ужаса и горя, охвативших многих и многих людей, а также постоянно повторяющихся утверждений, что, как бы трагично ни было происшествие, оно не повлияет на ситуацию в Европе и, следовательно, нет повода для беспокойства. Феликс посчитал все эти доводы чрезвычайно характерными для такой газеты, как «Таймс»: даже четырех всадников Апокалипсиса она бы умудрилась описать, как сильных правителей, способствующих стабилизации обстановки в мире.
  Пока еще не заходила речь об ответных мерах Австрии, но, по твердому убеждению Феликса, это не за горами. И тогда...
  Тогда разразится война.
  «Но России вовсе незачем ввязываться в войну», – сердито подумал Феликс. То же самое относилось и к Англии. Врагами были Франция с Германией. Франция хотела вернуть потерянные в 1871 году Эльзас и Лотарингию, а немецкие генералы считали, что, если не показать свою военную мощь, то Германию задвинут на вторые роли.
  Что может остановить Россию от вступления в войну? Ссора с союзниками. А что может вызвать ссору между Россией и Англией? Убийство Орлова.
  Если убийство в Сараево могло положить начало войне, то другое убийство в Лондоне положило бы ей конец.
  А отыскать Орлова могла бы Шарлотта.
  Устало Феликс вновь обдумывал дилемму, мучившую его все последние сорок восемь часов. Изменилось ли что-нибудь после убийства эрцгерцога? Получал ли он право воспользоваться доверием юной девушки?
  Двери бани должны были вот-вот открыться. Около них уже толпилась кучка женщин с узелками белья для стирки. Феликс сложил газету и встал.
  Он знал, что злоупотребит ее доверием. Он не разрешил стоявшей перед ним дилеммы – он просто принял решение. Так уж сложилось, что вся его жизнь подвела его к этому шагу – убийству Орлова. На пути к этой цели он обрел новый импульс, и ничто не должно помешать ему ее исполнить, даже сознание того, что все его существование основано на заблуждении.
  Бедная Шарлотта.
  Двери бани открылись, и Феликс вошел внутрь.
  Шарлотта все продумала. Обедали Уолдены в час и никаких гостей не предполагалось. К половине третьего маман уже будет отдыхать у себя в комнате. Шарлотта сможет потихоньку выскользнуть из дома и в три часа встретиться с Феликсом. Она проведет с ним час. А в половине пятого, умывшись и переодевшись, будет сидеть в утренней гостиной их дома, чтобы за чаем вместе с мамочкой принимать посетителей.
  Но все ее планы разом рухнули. В полдень маман заявила:
  – О, я забыла тебе сказать, сегодня мы обедаем у графини Миддлсекс в ее доме на Гросвенор-Сквер.
  – О, Боже, – воскликнула Шарлотта, – мне совсем не хочется идти на званый обед.
  – Не говори глупостей, тебе там понравится.
  «Я сказала не то, что надо», – тут же подумала Шарлотта. «Следовало пожаловаться на головную боль и отказаться идти. Я слишком малодушна. Если бы я знала трансе, то бы смогла солгать, но лгать вот так экспромтом я не умею». Она попыталась возразить еще раз.
  – Прости, мама, но мне не хочется туда идти.
  – Нет, ты пойдешь, и никаких разговоров, – отпарировала мать. – Я хочу, чтобы графиня получше узнала тебя – она очень влиятельна. Да и маркиз Шалфонт будет там.
  Званые обеды обычно начинались в половине второго и заканчивались в четвертом часу. «Значит, я буду дома около половины четвертого, и лишь в четыре смогу успеть в Национальную Галерею», – размышляла Шарлотта, – «к тому времени он либо уже уйдет, либо мне придется, даже если он дождется меня, тут же уйти, чтобы попасть домой к чаю».
  Ей хотелось обсудить с ним происшедшее в Боснии убийство, узнать его точку зрения. А обедать со старой графиней ей вовсе не улыбалось, да кроме того...
  – Кто такой маркиз Шалфонт?
  – Это Фредди, ты его знаешь. Не правда ли, он очень мил?
  – Ах, он. Мил? Я этого не заметила.
  «Я могла бы написать записку на тот адрес в Кэмдон-Тауне и оставить ее на столике в прихожей, чтобы лакей опустил ее в почтовый ящик. Но ведь Феликс не живет по этому адресу, и в любом случае, до трех часов он не получит моей записки», – напряженно думала Шарлотта.
  – Ну, так постарайся заметить его сегодня. Мне кажется, ты обворожила его.
  – Кого?
  – Фредди. Шарлотта, ты должна все-таки обратить хоть немного внимания на молодого человека, проявляющего к тебе интерес.
  Так вот почему она так настаивала на этом обеде.
  – О, мама, не будь же смешной...
  – Что тут такого смешного?
  Голос матери прозвучал негодующе.
  – Я и тремя словами с ним не перемолвилась.
  – Видимо, ты обворожила его не своей беседой.
  – Прошу тебя, перестань!
  – Ну, хорошо, не буду тебя дразнить. Ступай, переоденься. Надень то кремовое платье с коричневым кружевом – оно очень тебе к лицу.
  Шарлотта подчинилась и отправилась к себе в комнату.
  «Наверное, мне должно льстить внимание Фредди», – думала она, снимая платье. – «Но почему меня совсем не интересует никто из этих молодых людей? Вероятно, я еще не совсем готова для подобных вещей. К тому же, сейчас меня занимает многое другое. За завтраком папа сказал, что из-за убийства эрцгерцога непременно вспыхнет война. Но девушки не должны интересоваться такими делами Полагается, чтобы я думала о том, как бы обручиться до конца светского сезона – вот об этом и мечтает Белинда. Но не все девушки подобны Белинде – стоит только вспомнить суфражисток».
  Одевшись, она спустилась вниз. Поболтала немного с маман, пока та пила свой шерри, а потом они отправились на Гросвенор-Сквер.
  Графиня была весьма полной дамой шестидесяти с лишним лет. Она напомнила Шарлотте старый деревянный корабль, гниющий под слоем свежей краски. Званый обед оказался настоящим «девичником». Из мужчин, помимо Фредди, присутствовали племянник графини и один член парламент от консерваторов. Каждую из замужних женщин представили, как жену такого-то. «Если я когда-либо выйду замуж, – решила про себя Шарлотта, – то буду настаивать, чтобы меня представляли, как (именно) меня, а не в качестве чьей-то жены».
  И графине, безусловно, было сложно устраивать интересные приемы, потому что множество людей просто не допускалось к ее столу, например, все без исключения либералы, все евреи, все, занимающиеся торговлей или имеющие дело с театром, разведенные и те, кто когда-либо нарушил представление графини о приличном поведении. Таким образом, круг ее друзей был довольно скучным.
  Больше всего графиня любила порассуждать о том, из-за чего гибнет страна. Прежде всего, из-за подрывной деятельности (Ллойд Джорджа и Черчилля), вульгарности (Дягилев и пост импрессионисты) и слишком высоких налогов (один шиллинг три пенса из каждого фунта).
  Однако сегодня тема гибели Англии уступила первое место новости об убийстве эрцгерцога. Депутат-консерватор весьма нудно объяснял, почему войны тем не менее не будет. Супруга латиноамериканского посла спросила тоном маленькой девочки, так взмутившим Шарлотту:
  – Просто не понимаю, почему этим нигилистам нравится бросать бомбы и убивать людей?
  У графини и на это был ответ. Оказывается ее доктор объяснил ей, что все суфражистки страдают истерией, а революционеры, по ее мнению, страдают аналогичной болезнью с поправкой на мужской темперамент.
  Шарлотта, прочитавшая утренний выпуск «Таймс» от корки до корки, не могла не возразить.
  – С другой стороны, причина, возможно, в том, что сербы не хотят подчиняться Австрии.
  Маман бросила на нее гневный взгляд, а все остальные посмотрели на нее, как на сумасшедшую, а потом сделали вид, что ничего не слышали.
  Фредди сидел рядом. Его круглое лицо словно все время сияло. Он тихо заговорил с ней.
  – Послушай, ты говоришь такие невероятные вещи.
  – Что такого невероятного я сказала? – удивилась Шарлотта.
  – Ну, знаешь ли, можно подумать, ты оправдываешь тех, кто стрелял в эрцгерцога.
  – А если бы австрийцы решили захватить Англию, ты бы, наверное, стрелял в эрцгерцогов, не так ли? – Ты просто несравненна, – промолвил Фредди.
  Шарлотта отвернулась от него. Ей начало казаться, что она потеряла голос: никто будто не слышал ее слов. Она не на шутку разозлилась.
  Тем временем графиня села на своего любимого конька. «Низшие классы ленивы», – утверждала она, а Шарлотта подумала: «И это говорит женщина, не работавшая в своей жизни и дня!»
  Далее графиня начала возмущаться тем, что теперь у каждого ремесленника был мальчик-помощник, который нес его ящик с инструментами. «Разумеется всякий рабочий и сам мог бы нести свои инструменты», – заявила она как раз в тот момент, когда лакей подавал ей блюдо с вареным картофелем. А за третьим бокалом вина стала обвинять рабочих в том, что они пьют слишком много пива днем и поэтому к вечеру уже не в состоянии трудиться. «Простой люд слишком избаловался», – продолжала она, а в это время три лакея и две служанки убирали со стола, готовясь принести десерт. «Правительство не должно заботиться о медицинской помощи и пенсиях для неимущих. В низших классах бедность воспитывает бережливость, а это уже само по себе добродетель», – заключила она под конец обеда, которого семье рабочего из десяти человек хватило бы на пару недель. «Люди должны рассчитывать только на самих себя», – проговорила она, когда Батлер помог ей встать из-за стола и пройти в гостиную.
  Шарлотта вся кипела от едва сдерживаемой ярости. Разве можно осуждать революционеров за то, что они станут стрелять в таких, как графиня?
  Фредди подал ей чашку кофе.
  – Потрясающая старая боевая лошадь, эта графиня, не правда ли?
  – Она самая отвратительная старуха, которую мне когда-либо приходилось видеть, – ответила Шарлотта.
  Круглое лицо Фредди вспыхнуло от смущения.
  – Тсс! – сказал он.
  «По крайней мере, – подумала Шарлотта, – никто не скажет, что я флиртую с ним».
  Часы на камине пробили три. Шарлотте казалось, что ее заключили в темницу. В эти минуты Феликс ждал ее на ступенях Национальной Галереи. Ей надо было во что бы то ни стало выбраться из дома графини. «Что я делаю здесь, когда могла бы быть с человеком, который говорит умные вещи, а не болтает всякие глупости?» – спрашивала себя Шарлотта.
  – Мне пора в парламент, – произнес депутат-консерватор.
  Его жена поднялась, чтобы уйти вместе с ним. Шарлотта решила воспользоваться этой возможностью ускользнуть.
  Подойдя к супруге депутата, она тихим голосом обратилась к ней:
  – У меня немного разболелась голова. Не могла бы я поехать с вами? Вы ведь непременно проедете мимо моего дома по пути в Вестминстер.
  – Конечно, леди Шарлотта.
  В этот момент маман разговаривала с графиней. Перебив их, Шарлотта повторила свою выдумку по поводу головной боли.
  – Я знаю, что маме хотелось бы еще побыть здесь, поэтому я уеду с миссис Шекспир. Благодарю за чудесный обед, ваша светлость.
  Графиня царственно кивнула головой. «А я неплохо справилась с этим», – думала про себя Шарлотта, выходя из зала и спускаясь по лестнице.
  Она дала свой адрес кучеру четы Шекспир со словами:
  – Во двор въезжать не нужно – просто остановитесь у входа.
  По дороге миссис Шекспир посоветовала ей принять от головной боли ложечку лауданума. Кучер сделал так, как ему велели, и уже в три часа двадцать минут Шарлотта стояла на тротуаре около своего дома, наблюдая, как отъезжал привезший ее экипаж. В дом она не пошла, а вместо этого направилась к Трафальгарской площади.
  Она добралась туда чуть позже половины четвертого и бегом поднялась по лестнице Национальной Галереи. Феликса видно не было. «Он ушел, – подумала она, – все напрасно». И тут вдруг он возник из-за массивных колонн, будто только и ждал ее появления. От радости она готова была расцеловать его.
  – Простите, что заставила вас ждать, – сказала она, пожимая его руку. – Меня заставили пойти на отвратительный званый обед.
  – Раз вы здесь, все остальное неважно.
  Он улыбался, но улыбка его показалась Шарлотте вымученной – так улыбаются дантисту перед тем, как вам собираются удалить зуб.
  Они вошли в галерею. Шарлотта любила прохладу и тишину музея, его стеклянные купола и мраморные колонны, и картины с их многоцветьем, красотой и страстью.
  – По крайней мере, родители научили меня понимать живопись, – проговорила она.
  Он взглянул на нее своими темными грустными глазами.
  – Будет война, – молвил он.
  Из всех людей, обсуждавших сегодня эту тему, казалось, только папа и Феликс приняли ее близко к сердцу.
  – Папа сказал то же самое. Но я не понимаю, почему.
  – Франция и Германия считают, что от этой войны много выиграют. А Россия, Австрия и Англия могут оказаться втянутыми в нее.
  Они пошли дальше по залу. Картины, видимо, не очень интересовали Феликса.
  – Почему вы так беспокоитесь? Вас возьмут в армию? – спросила она. – Я слишком стар для этого. Но я думаю о всех тех миллионах крестьянских сыновей, которых убьют или искалечат на войне, смысла которой они не понимают и не хотят понимать.
  До сих пор Шарлотта считала, что на войне одни мужчины убивают других, но теперь Феликс объяснил ей, что война сама является убийцей. Он вновь показал ей мир в новом, непривычном свете.
  – Я никогда не смотрела на это с такой точки зрения.
  – То же самое относится и к графу Уолдену. Поэтому-то он и допустит, чтобы война началась.
  – Я уверена, что папа все бы сделал, чтобы не допустить войны.
  – Вы ошибаетесь, – перебил ее Феликс. – Он-то как раз и способствует ее возникновению.
  Шарлотта недоуменно нахмурилась.
  – Что вы такое говорите?
  – Из-за этого князь Орлов и прибыл сюда. Ее недоумение лишь усилилось.
  – Откуда вы знаете об Алексе?
  – Я знаю об этом больше, чем вы. У полиции есть агенты среди анархистов, но и у анархистов есть свои люди в полиции. Нам удалось узнать, что Уолден и Орлов ведут переговоры о соглашении, в результате которого Россия может оказаться втянутой в войну на стороне Британии.
  Шарлотта собралась было возразить, что папа на такое не пойдет, но потом поняла, что Феликс прав. Теперь становились понятными реплики, которыми папа и Алекс обменивались, когда Алекс гостил у них, как и то, что папа, вызывая возмущение друзей, начал общаться с либералами вроде Черчилля.
  – Зачем ему заниматься этим? – спросила Шарлотта.
  – Боюсь, ему плевать на то, сколько русских крестьян погибнет, лишь бы Англия по-прежнему доминировала в Европе.
  «Да, несомненно, папа бы рассматривал ситуацию именно в таком свете», – подумала она. Вслух же сказала:
  – Это просто ужасно. Почему же вы не объясняете ничего людям? Об этом надо кричать криком.
  – Кто меня услышит?
  – Разве в России не захотят услышать?
  – Возможно, но для этого нужно сделать что-то особенное, чтобы привлечь внимание людей.
  – Что, например?
  Феликс внимательно посмотрел на нее.
  – Например, похитить князя Орлова.
  Не поверив своим ушам, она сначала расхохоталась, затем резко остановилась. Ей пришло в голову, что, возможно, он просто шутит, желая сильнее выразить свою мысль; но, взглянув на него, поняла, что он говорит совершенно серьезно. Тут впервые она задумалась, а в своем ли он уме.
  – Вы не можете на самом деле так думать, – произнесла она, потрясенная.
  Он криво улыбнулся.
  – Вы считаете меня сумасшедшим?
  Она понимала, что это не так. Покачала головой.
  – Вы самый разумный человек, которого я когда-либо встречала.
  – Тогда присядьте, и я все вам объясню.
  Она позволила ему усадить себя в кресло.
  – Царь уже не доверяет англичанам из-за того, что они впускают в Англию политэмигрантов вроде меня. Если бы кто-то из нас похитил его любимого племянника, разразился бы настоящий скандал, и ни о каком военном сотрудничестве не могло бы уже быть и речи. А когда русские люди узнали бы, что замышлял Орлов, их гнев был бы столь силен, что царю ни за что не удалось бы погнать их на войну. Понимаете? Пока он говорил, Шарлотта внимательно изучала его лицо. Он вел себя спокойно, рассудительно, лишь чуть-чуть напряжено. Никакого фанатического блеска в глазах. Во всем, что он говорил, была логика, но логика сказки, а не того мира, в котором она в действительности жила.
  – Я понимаю, – промолвила она, – но нельзя похищать Алекса, ведь он такой милый человек.
  – Этот милый человек, если ему позволить, пошлет на смерть миллион других милых людей. Вот где реальность, Шарлотта, а не на этих картинах с битвами богов. Уолден и Орлов обсуждают войну, на которой гибнут люди, в крови и грязи. Безо всякой помощи. Половина зла в мире совершается милыми молодыми людьми вроде Орлова, считающими, что они имеют право затевать войны между народами.
  Ужасающая мысль вдруг пронзила ее.
  – Однажды вы уже пытались похитить его.
  Он согласно кивнул.
  – Там, в парке. Вы сидели в экипаже. Но тогда не получилось.
  – О, Боже мой!
  Отвращение и отчаяние нахлынули на нее. Он взял ее руку.
  – Но вы ведь знаете, что я прав, не так ли?
  Ей стало казаться, что он и в самом деле прав. Его мир был настоящим; это она существовала в сказочном Зазеркалье. Лишь в сказках дебютанток в белых платьях представляли Королю и Королеве, Принц отправлялся на войну, а Граф был добр со своими слугами, так любившими его, а Графиня была достойной старой дамой; лишь в сказках и речи не было о половых отношениях. А в настоящей жизни ребенок служанки Энни рождается мертвым, потому что маман прогоняет девушку без рекомендации, там люди спят на улицах, потому что у них нет дома, там существуют сиротские приюты, Графиня оказывается злобной старой ведьмой, а Шарлотту бьет в живот улыбающийся здоровяк в твидовом костюме около самого Букингемского дворца.
  – Я знаю, что вы правы, – сказала она Феликсу.
  – Это очень важно, – подхватил он. – Ведь вы главное лицо во всем этом деле.
  – Я? О, нет!
  – Мне нужна ваша помощь.
  – О, пожалуйста, не говорите так.
  – Видите ли, я не могу разыскать Орлова.
  «Это несправедливо, – подумала она. – Все происходит слишком быстро».
  Она почувствовала себя несчастной, загнанной в ловушку. Ей хотелось помочь Феликсу, она понимала, как серьезно все это, но ведь Алекс был ее кузеном и гостем их дома – как же могла она предать его?
  – Так вы поможете мне? – спросил Алекс.
  – Я не знаю, где находится Алекс, – ответила она уклончиво.
  – Но вы могли бы это узнать.
  – Да.
  – Так вы сделаете это?
  Она вздохнула.
  – Не знаю.
  – Шарлотта, но вы должны.
  – Что значит должна? – вскипела она. – Все указывают мне, что именно я должна делать – а я-то думала, вы меня достаточно уважаете.
  Он удрученно посмотрел на нее.
  – Сожалею, что мне приходится просить вас об этом. Она сжала его руку.
  – Я подумаю.
  Он открыл было рот, но она приложила к его губам палец, не давая ему возразить.
  – Пока что вам придется удовольствоваться этим.
  * * *
  В семь тридцать Уолден, в вечернем смокинге и шелковом цилиндре, выехал в своем «Ланчестере». Теперь он все время пользовался автомобилем, средством более мобильным и быстрым, чем экипаж, возникни вдруг опасность. Впереди сидел Причард с револьвером за пазухой. Казалось, нормальной жизни пришел конец. Они подъехали к заднему входу в дом номер десять по Даунинг-стрит. Сегодня собирался кабинет министров для обсуждения соглашения, выработанного Уолденом и Алексом. Сейчас Уолдену предстояло услышать, одобрит ли его кабинет министров или нет.
  Его провели в небольшую гостиную. Там уже находились Черчилль с премьером Асквитом. Оба стояли, опираясь на боковой столик с напитками. Уолден пожал Асквиту руку.
  – Добрый день, господин премьер-министр.
  – Хорошо, что вы приехали, лорд Уолден.
  У Асквита были серебристые волосы и гладко выбритое лицо. В его глазах светился юмор, но рот был маленький, тонкогубый и упрямый, а подбородок квадратный и широкий. В голосе его Уолден отметил слабый йоркширский акцент, сохранившийся несмотря на годы, проведенные в Оксфорде. У него была необычайно крупная голова, в которой, по мнению сведущих, находился мозг, работавший с эффективностью машины. Но, подумал Уолден, людям всегда свойственно наделять премьер-министров большими умственными способностями, чем они на самом деле обладают.
  – Боюсь, что кабинет не одобрит вашего предложения, – проговорил Асквит.
  У Уолдена упало сердце. Желая скрыть смущение, он решил прибегнуть к резкой, прямой манере.
  – Почему же нет?
  – В основном, возражает Ллойд Джордж.
  Уолден недоуменно посмотрел на Черчилля. Тот кивнул.
  – Вы вероятно думали, как, впрочем, и другие, что Ллойд Джордж и я всегда голосуем одинаково. Ну, теперь вы знаете, что это не так.
  – На чем основано его возражение?
  – Это вопрос принципа, – ответил Черчилль. – Он говорит, что мы раздаем Балканы, как предлагают коробку с конфетами: пожалуйста, угощайтесь, выбирайте, что вам по вкусу – Фракия, Босния, Болгария, Сербия. «У маленьких стран есть свои права», – утверждает он. Вот что происходит, когда в кабинет министров попадает валлиец. Валлиец и адвокат, не знаю, что хуже.
  Его неуместная веселость вызвала раздражение Уолдена. «Это ведь настолько же его проект, как и мой, – подумал Уолден. – Почему же его это не огорчает так, как меня?»
  Сели обедать. Их обслуживал один лишь дворецкий. Асквит ел очень мало. А Черчилль, по мнению Уолдена, слишком много пил. Мрачный Уолден с каждым глотком проклинал про себя Ллойд Джорджа.
  В конце первой перемены Асквит проговорил:
  – Нам необходим этот договор. Рано или поздно между Францией и Германией вспыхнет война, и если русские останутся в стороне, Германия захватит Европу. Нельзя этого допускать.
  – Что же следует предпринять, чтобы Ллойд Джордж изменил свое мнение? – спросил Уолден.
  Тонкие губы Асквита изогнулись в улыбке.
  – Если бы я получал по фунту всякий раз, когда мне задают подобный вопрос, я стал бы богатым человеком.
  Дворецкий подал каждому по куропатке и налил кларета.
  – Надо предложить нечто умеренное, такое, с чем бы Ллойд Джордж согласился, – сказал Черчилль.
  Спокойный тон Черчилля буквально взбесил Уолдена.
  – Вы отлично понимаете, что это будет не так легко сделать, – резко бросил он.
  – Конечно, нет, – мягко произнес Асквит. – Все же, следует попытаться. Что-нибудь вроде того, что Фракия будет независимой страной под протекторатом России.
  – Я целый месяц потратил на то, чтобы уговорить их, – устало проговорил Уолден.
  – Тем не менее, ситуация такова, что после убийства бедняги Франца Фердинанда все изменилось, – заметил Асквит. – Теперь Австрия снова проявляет агрессивность на Балканах, а русским, как никогда, нужна эта опорная территория, которую, собственно, мы и пытаемся отдать им.
  Забыв о своем разочаровании, Уолден начал обдумывать услышанное.
  – А как насчет Константинополя? – через минуту спросил он.
  – Что вы имеете в виду?
  – Предположим, мы предложим русским Константинополь – будет ли Ллойд Джордж против этого возражать?
  – Он может сказать, что это все равно, что отдать Кардифф ирландским республиканцам, – отпарировал Черчилль.
  Игнорируя его выпад, Уолден посмотрел на Асквита. Асквит отложил в сторону приборы.
  – Что ж. После того, как он изложил свои принципы, ему может захотеться продемонстрировать разумную гибкость в случае, если ему предложат компромисс. Думаю, он может пойти на такое предложение. Но устроит ли это русских?
  В этом Уолден не был уверен, но сама идея необычайно воодушевила его.
  – Если вы сможете уговорить Ллойд Джорджа, то и я смогу убедить Орлова, – воскликнул он.
  – Превосходно! – произнес Асквит. – А что там с этим анархистом?
  Радость Уолдена несколько утихла.
  – Они делают все возможное, чтобы уберечь Алекса, и ситуация остается напряженной.
  – А я думал, что Безил Томсон хороший профессионал.
  – Отличный, – сказал Уолден. – Но боюсь, Феликс еще более искусный.
  – Не думаю, что следует позволять этому типу запугивать нас, – возразил Черчилль.
  – Но мне действительно страшно, джентльмены, – перебил его Уолден. – Трижды Феликс ускользал от нас, а в последний раз арестовывать его отправились тридцать полицейских. В данный момент я не представляю себе, как бы он смог добраться до Алекса, но это не значит, что и он не представляет себе такой возможности. А мы знаем, что произойдет в случае убийства Алекса – рушится наш союз с Россией. Сейчас Феликс самый опасный человек для Англии.
  Асквит кивнул, лицо его было серьезно.
  – Если вас не будут удовлетворять меры, принимаемые для обеспечения безопасности Орлова, связывайтесь непосредственно со мной.
  – Благодарю вас.
  Дворецкий предложил Уолдену сигару, но тот почувствовал, что здесь его дела завершены.
  – Жизнь должна идти своим чередом, а я должен поспешить на прием к миссис Гленвил. Там я и выкурю свою сигару, – объяснил Уолден.
  – Только не говорите им, где вы обедали, – промолвил Черчилль с улыбкой.
  – Никогда бы не осмелился – ведь в таком случае они перестанут со мной разговаривать.
  Допив вино, Уолден поднялся.
  – Когда вы выскажете Орлову ваше новое предложение? – поинтересовался Асквит.
  – Утром же отправляюсь в Норфолк.
  – Прекрасно.
  Дворецкий принес Уолдену пальто и шляпу. Он попрощался и вышел.
  У ворот сада стоял Причард, беседуя с дежурным полицейским.
  – Возвращаемся домой, – распорядился Уолден.
  «Я говорил слишком необдуманно», – размышлял он по дороге домой. – «Обещал уговорить Алекса согласиться на предложение о Константинополе, но не представляю себе, как этого добиться».
  Все это очень тревожило его. Он мысленно начал подбирать слова, которые завтра адресует Алексу.
  Не успев как следует ничего придумать, он уже оказался у ворот своего дома.
  – Через несколько минут нам снова понадобится автомобиль, – сказал он Причарду.
  – Хорошо, милорд.
  Войдя в дом, Уолден направился наверх помыть руки. На лестнице он встретил Шарлотту.
  – Мама собирается? – спросил он.
  – Да, будет готова через несколько минут. А как твоя политика?
  – Все идет очень медленно.
  – Почему вдруг ты снова всем этим занялся? Он улыбнулся.
  – Если коротко, то для того, чтобы помешать Германии завладеть Европой. Но пусть твоя хорошенькая головка не беспокоится о...
  – Я и не буду беспокоиться. Но куда ты задевал кузена Алекса?
  Он заколебался. Не будет вреда, если она узнает об этом, но, с другой стороны, зная эту тайну, она случайно может выболтать ее постороннему. Для нее же лучше оставаться в неведении.
  – Если тебя спросят, скажи, что не знаешь, – проговорил он.
  Улыбнулся и пошел наверх к себе.
  Бывали моменты, когда очарование английской жизни переставало радовать Лидию.
  Обычно она любила приемы, на которых в чьем-либо доме собирались сотни гостей для абсолютного ничегонеделания: ни танцев, ни специального угощения, ни карточной игры. Вы просто здоровались за руку с хозяйкой, выпивали бокал шампанского, а потом расхаживали по огромному особняку, болтая с друзьями и восхищаясь нарядами друг друга. Сегодня же ее поразила бессмысленность подобного времяпрепровождения. Она с тоской стала вспоминать о России. Ей начало казаться, что уж там красавицы несомненно были бы более блистательны, интеллектуалы острее, разговоры значительнее, а вечерний воздух не так сладок и усыпляющ. Но на самом-то деле она слишком нервничала – из-за Стивена, из-за Феликса и Шарлотты – чтобы получать удовольствие от общения.
  Она спустилась по широкой лестнице в сопровождении Стивена и Шарлотты. Тут миссис Гленвилл выразила восхищение ее бриллиантовым ожерельем. Они двинулись дальше. Стивен отошел от них перемолвиться несколькими словами с одним из своих приятелей из палаты Лордов. Лидия услышала, как кто-то из них произнес: «Дополнение к законопроекту». Дальнейшее ее уже не интересовало. Они пошли дальше, улыбаясь и раскланиваясь с гостями. «Что я тут делаю?» – все время думала про себя Лидия.
  – Кстати, мама, а куда подевался Алекс? – вдруг спросила Шарлотта.
  – Не знаю, дорогая, – рассеянно ответила Лидия. – Спроси у отца. Добрый вечер, Фредди.
  Но Фредди явно интересовала Шарлотта, а не Лидия.
  – Я думал над тем, что ты сказала на обеде, – проговорил он. – И пришел к выводу, что все дело в том, что мы англичане, мы другие.
  С этим Лидия и оставила их. «В мое время, – вспоминала она, – мужчин завоевывали не разговорами о политике, но, возможно, теперь все по-другому. Впечатление такое, что Фредди готов говорить с Шарлоттой на любые, интересующие ее темы. Собирается ли он сделать ей предложение? О, Боже, я бы тогда смогла спокойно вздохнуть».
  В одной из гостиных, где тихо играл струнный квартет, она столкнулась со своей невесткой Клариссой. Они заговорили о своих дочерях, и Лидия испытала тайное удовлетворение оттого, что у Клариссы были поводы ужасно беспокоиться за Белинду.
  – Я не против того, что она покупает себе сверхмодные одежды и демонстрирует лодыжки, и не возражала бы против ее курения, если бы она не выставляла этого напоказ, – сказала Кларисса. – Но ведь она ходит в самые злачные заведения слушать этот негритянский джаз, а на прошлой неделе даже отправилась на боксерский матч?
  – Разве ее никто не сопровождает?
  Кларисса вздохнула.
  – Я сказала ей, что она может ходить безо всяких дуэний, если идет куда-то в обществе знакомых нам девушек. Теперь я понимаю, что допустила ошибку. А Шарлотту, вероятно, всегда кто-то сопровождает?
  – Теоретически, да, – сказала Лидия. – Но ведь она ужасно непослушна. Как-то раз даже потихоньку выскользнула из дома и отправилась на митинг суфражисток.
  Лидия вовсе не собиралась рассказывать Клариссе всю постыдную правду, а выражение «митинг суфражисток» показалось ей более приемлемым, чем «демонстрация». – Шарлотта проявляет интерес к самым неподходящим для светской леди вещам, например, к политике. Не понимаю, где она набирается таких идей? – пожаловалась Лидия.
  – И меня то же самое беспокоит, – проговорила Кларисса. – Белинду всегда воспитывали на самой лучшей музыке, самых полезных книгах, в строгости и дисциплине... просто диву даюсь, откуда в ней эта тяга к вульгарному? А хуже всего то, что я не могу убедить ее, что волнуюсь о ее счастье, а не о своем.
  – О, я так рада слышать от тебя эти слова! – воскликнула Лидия. – Я чувствую абсолютно то же самое. Шарлотте кажется, что в том, как мы стараемся оградить ее от всего дурного, есть нечто фальшивое и глупое.
  Она вздохнула.
  – Надо скорее выдать их замуж, пока они не натворили бед.
  – Совершенно верно. У Шарлотты уже есть поклонник?
  – Фредди Шалфонт.
  – О, да, я слышала об этом.
  – Он даже готов говорить с ней о политике. Но боюсь, он ее мало интересует. А как с Белиндой?
  – Проблема прямо противоположная. Ей нравятся все эти молодые люди.
  – О, Боже!
  Рассмеявшись, Лидия прошла дальше. Настроение ее немного улучшилось. Ведь Клариссе, как мачехе, было в каком-то отношении труднее, чем Лидии.
  «Наверное, я должна за многое быть благодарной Господу», – подумалось ей.
  В следующей гостиной она увидела графиню Мидлсекс. На подобных приемах обычно люди стояли, графиня же предпочитала сидеть, допуская до себя людей ее круга знакомых. Лидия подошла к ней как раз в тот момент, когда от нее удалялась леди Гей-Стивенс. – Полагаю, Шарлотта оправилась после головной боли? – задала вопрос графиня.
  – Да, вполне. Благодарю вас за участие.
  – О, не стоит благодарности, – заметила графиня. – Дело в том, что мой племянник видел ее в четыре часа в Национальной Галерее.
  В Национальной Галерее? Боже, что она там делала? Значит, дочь снова удрала. Но Лидия вовсе не собиралась давать понять графине, что Шарлотта столь непослушна.
  – Она всегда любила искусство, – сымпровизировала Лидия.
  – Она была там с мужчиной, – съехидничала графиня. – Должно быть, у Фредди появился соперник.
  «Ну, негодная девчонка!» – Лидия с трудом сдерживала ярость. Вслух же проговорила:
  – Да, именно так.
  – Кто же он?
  – Так, один из их компании, – в отчаянии выдавила из себя Лидия.
  – О, нет же, – возразила графиня с коварной усмешкой. – Это был мужчина около сорока в твидовой кепке.
  – В твидовой кепке!
  Лидия понимала, что ее сейчас унизили, но ей было все равно. Кто это был за мужчина? О чем вообще думала Шарлотта? Что станет с ее репутацией?
  – Они держались за руки, – добавила графиня с насмешкой, обнажая гнилые зубы.
  Лидия больше не могла делать вид, что все в порядке.
  – О, Боже! Что еще натворила моя дочь! – воскликнула она.
  – В мое время традиция дуэний как раз и помогала предотвращать подобное, – заявила графиня.
  Внезапно Лидия почувствовала злость из-за того, что старуха так радовалась произошедшей катастрофе.
  – Это было сто лет тому назад, – резко бросила она графине и ушла.
  Мужчина в твидовой кепке! Держались за руки! Сорокалетний! Все это было слишком ужасным. Кепка означала, что он из рабочего сословия, возраст выдавал в нем распутника, а то, что они держались за руки, говорило о том, что дело зашло далеко, может быть, слишком далеко.
  «Что я могу поделать», – горестно думала она, – «если ребенок уходит из дома без спроса? О, Шарлотта, Шарлотта, ты даже не представляешь, что ты с собой творишь!»
  – Так на что же похож матч по боксу? – спросила Шарлотта Белинду.
  – Ужасно захватывающее, но и страшное зрелище, – ответила Белинда. – Двое здоровенных мужчин, одетые только в трусы, стоят там и пытаются избить друг друга до смерти.
  Шарлотта не могла представить себе, что это может быть захватывающим.
  – По-моему, это отвратительно.
  – Я так разволновалась, – тут Белинда понизила голос, – что почти позволила Питеру Зайти Слишком Далеко.
  – Что ты имеешь в виду?
  – Ну, ты понимаешь. После матча, в машине, по пути домой. Я позволила ему поцеловать меня и все такое прочее.
  – Что значит: все такое прочее?
  – Он поцеловал мне грудь, – прошептала Белинда.
  – О, – Шарлотта недоуменно нахмурилась. – И это было приятно?
  – Божественно!
  – Ну, ну.
  Тут Шарлотта попыталась представить себе, как Фредди целует ей грудь, и ей стало ясно, что ничего божественного она бы при этом не испытала. Мимо прошла маман со словами:
  – Мы уезжаем, Шарлотта.
  – У нее сердитый вид, – заметила Белинда. Шарлотта пожала плечами.
  – В этом нет ничего необычного.
  – Вечером мы отправляемся послушать музыку черных. Поедем с нами, хочешь?
  – Что за музыка черных?
  – Джаз. Это потрясающе.
  – Мама мне не позволит.
  – Твоя мама слишком старомодна.
  – Я и сама это знаю! Но мне уже пора.
  – Ну, пока.
  Шарлотта спустилась по лестнице и взяла в гардеробе свою накидку. Ей казалось, что внутри нее жило два существа, подобно доктору Джекиллу и мистеру Хайду. Одно существо вежливо улыбалось и болтало с Белиндой о девичьих секретах, а другое – задумывалось о похищении и предательстве, и с невинным видом задавало провокационные вопросы.
  Не дожидаясь родителей, она вышла из особняка и отдала распоряжение лакею:
  – Машину графу Уолдену.
  Через пару минут ко входу подъехал «Ланчестер» и Причард опустил верх. Потом вышел из авто и открыл Шарлотте дверь.
  – Причард, где князь Орлов?
  – Это должно держаться в тайне, миледи.
  – Но мне вы можете сказать.
  – Вам лучше спросить об этом у вашего отца, миледи. Ничего не получалось. Слуги, знавшие ее с детства, просто не слушались ее.
  Сдавшись, она проговорила:
  – Тогда пойдите в холл и скажите, что я жду их в машине.
  – Хорошо, миледи.
  Шарлотта откинулась на кожаную спинку сиденья. Она уже троим задавала вопрос об Алексе, и ни один из них ей не ответил. Они не верили, что она сохранит этот секрет, и, что самое ужасное, все они были правы. Тем не менее, она еще не решила, станет ли помогать Феликсу или нет. Теперь же, если ей не удастся добыть нужную информацию, ей не придется принимать столь мучительного решения. Каким это было бы облегчением.
  Она договорилась встретиться с Феликсом послезавтра на том же месте и в то же время. Что он скажет, когда она сообщит, что ничего не узнала? Станет ли презирать ее? Нет, он не таков. Но разочаруется страшно. Возможно, он найдет какой-то другой способ разузнать, где находится Алекс. Ей не терпелось вновь его увидеть. С ним было так интересно, она столько узнала от него, что вся остальная жизнь казалась ей теперь скучной и пресной. Даже этот пугающий выбор, перед которым он поставил ее, был предпочтительнее нудной дилеммы, какое же надеть платье для очередного пустопорожнего светского приема.
  Папа и мама уселись в машину, а Причард нажал на газ.
  – В чем дело, Лидия? У тебя расстроенный вид, – сказал папа.
  Маман взглянула на Шарлотту.
  – Что ты делала сегодня в Национальной Галерее?
  У Шарлотты екнуло сердце. Значит, ее кто-то видел и наябедничал. Теперь быть беде. Руки ее задрожали. Ей пришлось крепко их сжать.
  – Смотрела картины.
  – Ты была там с мужчиной.
  – О, нет. Шарлотта, объясни же, в чем дело, – взмолился папа.
  – Это один мой знакомый, – проговорила Шарлотта. – Вам бы он не понравился.
  – Конечно нет! – воскликнула маман. – Человек в твидовой кепке!
  – В твидовой кепке? Черт побери, да кто он такой? – потребовал объяснения отец.
  – Он ужасно интересный человек, все понимает...
  – И держит тебя за руку! – перебила мать. Папа не сдержался.
  – Как это вульгарно, Шарлотта! В Национальной Галерее!
  – Никакого романа здесь и в помине нет. Вам нечего беспокоиться, – сказала Шарлотта.
  – Нечего беспокоиться? – с нервным смешком сказала маман. – Эта старая злюка графиня все знает и всем расскажет.
  – Как ты могла так поступить по отношению к своей матери? – грустно произнес папа.
  Шарлотта не могла вымолвить ни слова. В голове у нее пронеслось: «Я же не сделала ничего дурного. Прост разговаривала с умным человеком! Почему они гак грубы со мной? Ненавижу их!»
  Папа продолжил:
  – Лучше скажи нам, кто он такой. Думаю, ему можно дать отступного.
  – Полагаю, он один из тех немногих, кто не польстится на деньги! – закричала Шарлотта.
  – Наверное, какой-нибудь радикал, – промолвила маман. – Скорее всего, именно он и забивал тебе голову всякими глупостями вроде суфражизма. Наверное, носит сандалии и ест картошку в мундире.
  Тут она уж совсем вышла из себя.
  – Вероятно верит в свободную любовь! Если только ты...
  – Нет, об этом не волнуйся, – оборвала ее Шарлотта. – Я же сказала тебе, здесь нет никакого романа. Я вообще не из тех, кто склонен к романам.
  По щеке ее скатилась слеза.
  – Не верю ни одному твоему слову, – с отвращением проговорил отец. – И никто не поверит. Не знаю, понимаешь ты или нет, но этот случай для всех нас означает катастрофу в глазах света.
  – Лучше запереть ее в монастырь! – истерически закричала мама и расплакалась.
  – Я уверен, это не понадобится, – промолвил папа. Маман затрясла головой.
  – Я не то хотела сказать. Прости мою резкость, но я ужасно волнуюсь...
  – Тем не менее, после того, что произошло, ей нельзя оставаться в Лондоне.
  – Безусловно.
  Машина въехала во двор их дома. Мама вытерла глаза, чтобы слуги не заметили неладного.
  «Теперь они не дадут мне возможности видеться с Феликсом, ушлют из города и запрут. Напрасно я сразу же не сказала ему, что постараюсь помочь, а вместо этого мямлила, что еще подумаю. По крайней мере, тогда бы он точно знал, что я на его стороне. Все равно им не одолеть меня. Я не стану жить той жизнью, которую они расписали для меня – не выйду замуж за Фредди, не превращусь в леди Шалфонт и не буду растить толстых, покорных детишек. Они не смогут вечно держать меня взаперти. Как только мне исполнится двадцать один, я пойду работать к миссис Пэнкхерст, буду читать книжки об анархизме и организую приют для незамужних матерей. А если у меня самой когда-нибудь будут дети, я никогда, ни за что не стану лгать им», – размышляла Шарлотта. Они вошли в дом.
  – Пройдемте в гостиную, – сказал папа. Причард последовал за ними.
  – Приготовить вам сэндвичи, милорд? – спросил он.
  – Не сейчас. Пожалуйста, оставьте нас одних, Причард.
  Причард вышел.
  Папа налил себе бренди с содовой и отпил.
  – Подумай хорошенько, Шарлотта. Может быть, ты всё-таки скажешь, кто этот человек? – спросил он.
  Ей хотелось прокричать:
  – Он анархист, который пытается предотвратить задуманную вами войну!
  Но она лишь отрицательно покачала головой.
  – В таком случае ты должна понять, – почти мягко произнес отец, – что мы никак не можем доверять тебе.
  «Раньше вы могли бы, – с горечью подумала она, – но теперь уже поздно».
  Отец заговорил с маман.
  – На месяц ей придется уехать в деревню, только так можно удержать ее от неприятностей. А потом после королевской регаты она сможет отправиться в Шотландию на время охотничьего сезона.
  Он вздохнул.
  – Может быть, на следующий год она будет вести себя более соответствующе.
  – Значит отправим ее в поместье Уолденов, – сказала маман.
  «Они говорят обо мне, как о чем-то неодушевленном», – пронеслось в голове у Шарлотты.
  – Завтра утром я еду в Норфолк повидаться с Алексом. Она поедет со мной, – объявил отец.
  Шарлотта не поверила своим ушам.
  АЛЕКС НАХОДИЛСЯ В ПОМЕСТЬЕ УОЛДЕНОВ.
  Мне это и в голову не приходило!
  Теперь я все знаю!
  – Ей следует пойти собрать вещи, – проговорила маман.
  Шарлотта поднялась и вышла из гостиной с низко опущенной головой. Она не хотела, чтобы родители заметили радостный блеск ее глаз.
   Глава 12
  
  Без четверти три Феликс стоял в вестибюле Национальной Галереи. Шарлотта, наверняка, опоздает, как и в прошлый раз, но больше идти ему было некуда.
  Он был весь как на иголках, нервный, беспокойный. Он устал ждать и устал прятаться. Последние две ночи он опять провел на улице: один раз в Гайд-Парке, а потом под арками у Черинг-Кросс. Днем же скрывался в маленьких улочках, железнодорожных тупиках и на пустырях, вылезая оттуда только, чтобы раздобыть пищу. Все это напомнило ему сибирскую эпопею, а воспоминание было не из приятных. Даже сейчас он не стоял на месте, переходя из вестибюля в залы с картинами и снова в вестибюль, упорно высматривая ее. Он взглянул на настенные часы. В половине четвертого ее еще не было. Наверное, ей опять пришлось пойти на какой-то несноснейший прием.
  Она непременно узнает, где скрывается Орлов. Он уверен: она находчивая девушка. Даже если ее отец не ответит ей прямо, она найдет способ выведать секрет. Другое дело, захочет ли она поделиться с ним этим секретом. Ведь силы воли ей не занимать.
  Как бы ему хотелось...
  Ему хотелось многого. Прежде всего, не оказаться перед необходимостью обманывать ее. Суметь найти Орлова без ее помощи. Хотелось, чтобы мир был устроен так, чтобы в нем не было ни принцев, ни графов, ни царей или кайзеров. Хотелось быть женатым на Лидии и воспитывать маленькую Шарлотту. Но больше всего ему хотелось, чтобы она сейчас пришла: пробило уже четыре.
  Большинство картин в зале ничего не говорили ему все эти сентиментальные религиозные сцены, портреты самодовольных голландских купцов в безжизненных интерьерах. Ему понравилась «Аллегория» Бронзино, да и то только потому, что в ней была чувственность. Искусство, вообще, было чуждой ему областью. Может быть, когда-нибудь Шарлотта введет его в этот лес и научит распознавать цветы. В это, однако, не верилось. Прежде всего, потому что ему надо будет как-то прожить эти несколько дней, а потом скрываться после убийства Орлова. Даже в этом он не был уверен. Далее ему предстоит сохранить привязанность Шарлотты несмотря на то, что он обманет ее доверие и убьет ее кузена. Это выглядело совсем уж неосуществимым, но даже, если ему и удастся добиться этого, ему понадобится вся ловкость и сообразительность, чтобы продолжать видеться с нею и не попасть при этом в лапы полиции. Нет, совершенно маловероятно, чтобы он смог встречаться с ней после убийства.
  «Надо максимально воспользоваться этой встречей», – подумал он.
  Было уже половина пятого.
  "Она не опаздывает, – пронеслось у него в голове, и сердце его упало. – Она просто не может прийти. Надеюсь, она не попала в беду. Надеюсь, дома ее ни в чем не заподозрили. Какое счастье, если бы она сейчас, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, поднялась бегом по ступеням. На ее хорошеньком личике читалось бы беспокойство, и она бы произнесла: «Простите, что заставила вас ждать. Мне пришлось пойти на ужаснейший званый обед...»
  Музей постепенно пустел. Феликс не знал, что делать. Он вышел на улицу, ее нигде не было видно. Вновь поднялся по ступеням ко входу, но тут его остановил швейцар.
  – Слишком поздно. Мы закрываем, – сказал он.
  Феликс пошел прочь.
  Он не мог стоять и ждать ее на ступенях музея посреди Трафальгарской площади – его бы сразу заметили. В любом случае, она уже опаздывает на целых два часа – значит не придет. Она не придет.
  "Придется с этим смириться, – подумал он. – Вероятно, она решила, и не без основания, больше не иметь со мной никаких дел. А приходить только для того, чтобы сказать мне об этом, не имело бы смысла. Она могла бы просто послать записку.
  Она могла бы послать записку.
  Адрес Бриджет у нее был. Она непременно послала бы записку".
  Феликс двинулся в северную часть города.
  Прошел по улочкам квартала театров и через тихие площади Блумсбери. Погода начала меняться. Все то время, пока он находился в Англии, погода стояла солнечная и теплая, без дождей. Но в последний день атмосфера начала сгущаться, приближалась гроза.
  Он задумался: «Интересно, каково это – жить в Блумсбери в обеспеченной буржуазной семье, где хватает денег и на еду, и на книги. Но уж после революции мы уберем эти решетки частных парков».
  У него разболелась голова, чего с ним не бывало с самого детства. Возможно, это из-за духоты, подумал он. Но, скорее всего, из-за всех этих волнений. «После революции, – решил он, – головные боли будут запрещены».
  Ждет ли его записка в доме у Бриджет? Он представил себе ее содержание: «Дорогой господин Кшессинский, к сожалению не могу сегодня встретиться с вами. С уважением, леди Шарлотта Уолден».
  Нет, только не так. По-другому. «Дорогой Феликс, князь Орлов находится в доме российского морского атташе, по адресу: Уилтон Плейс, 25 А, третий этаж налево. Ваш искренний друг Шарлотта». Да, это более похоже на правду.
  А если так: «Дорогой Феликс. Я узнала всю правду. Но мой „папочка“ запер меня в комнате. Прошу тебя, приди и спаси меня. Твоя любящая дочь Шарлотта Кшессинская». «Не строй из себя идиота», – выругался он в свой адрес.
  Добравшись до Корк-стрит, он внимательно осмотрел дорогу. Полицейских около дома не было, не видно было и плотных парней в цивильной одежде, читающих газеты у входа в паб. Ничего не предвещало опасности. Он немного приободрился. «Есть что-то чудесное в том, что тебя приветливо встречает женщина, неважно, совсем ли юная девушка вроде Шарлотты или же старая толстуха наподобие Бриджет. Я слишком большую часть своей жизни провел среди мужчин или же в одиночестве», – думал он.
  Он постучал в дверь Бриджет. Дожидаясь, пока она откроет, взглянул на окна его прежней подвальной комнаты и увидел на нем новые занавески. Дверь открылась.
  При виде его Бриджет широко улыбнулась.
  – А вот и мой знаменитый на весь мир террорист, – проговорила она. – Входи же, дорогой.
  Он вошел в ее жилище.
  – Хочешь горячего чая?
  – Не откажусь. Он сел.
  – Скажите, полиция вас не беспокоила?
  – Меня допрашивал старший офицер. Ты, должно быть, важная птица.
  – Что вы ему сказали?
  В глазах ее мелькнуло презрение.
  – Он оставил свою дубинку дома – но ничего от меня не добился.
  Феликс улыбнулся.
  – Вы не получали письма...
  Но она продолжала тараторить.
  – Хочешь снова снять ту комнату? Я сдала ее другому, но я мигом выставлю его – он носит бакенбарды, а я терпеть не могу бакенбарды.
  – Нет, мне не нужна та комната...
  – Я вижу, ты спал на улице.
  – Верно.
  – Вижу, ты не сделал того, для чего приехал в Лондон.
  – Нет, не сделал.
  – Что-то произошло – ты так изменился.
  – Да.
  – Что же именно?
  Внезапно он почувствовал прилив благодарности за то, что мог кому-то раскрыть душу.
  – Когда-то давным-давно я любил одну женщину. Она родила ребенка, о котором я ничего не знал. И вот несколько дней назад... я встретил свою дочь.
  – Вот оно что.
  Она бросила на него полный жалости взгляд.
  – Ах, ты бедняга. Как будто у тебя и без того мал хлопот. Так это она написала письмо?
  Феликс усмехнулся, довольный.
  – Так значит, есть письмо.
  – Полагаю, ты из-за этого и пришел.
  Подойдя к камину, она просунула руку за часы.
  – И эта несчастная девушка принадлежит к кругу сильных мира сего, к угнетателям и тиранам?
  – Да.
  – Я так и поняла по гербовой бумаге. Тебе не очень-то везет, правда?
  С этими словами она протянула ему письмо.
  На обратной стороне конверта Феликс увидел герб. Разорвал конверт, из него выпали два листка, заполненные аккуратным, красивым почерком.
  Уолденхолл
  1-ое июля 1914 г.
  Дорогой Феликс,
  К тому времени, когда вы получите это, вы напрасно прождете меня там, где мы назначили встречу. Мне ужасно жаль, что я подвела вас. К несчастью, нас видели вместе в тот понедельник, и теперь все думают, что у меня тайный любовник!
  Если она попала в беду, то тон ее письма довольно жизнерадостен, – подумал Феликс и стал читать дальше.
  «Меня отправили в деревню до конца светского сезона. Однако, нет худа без добра. Никто не желал говорить мне, где находится Алекс, но теперь я знаю – он здесь!»
  Феликса переполнило ощущение мстительного триумфа.
  – Так вот, где крысы устраивают свое логово.
  – Эта девушка поможет тебе? – спросила Бриджет.
  – Она была моей последней надеждой.
  – Тогда понятно, почему у тебя такой озабоченный вид.
  – Верно.
  «Садитесь в поезд на Ливерпуль-стрит и доезжайте до Уолден-холла. Это и есть наша деревня. Дом находится в трех милях от деревни, если идти по северной дороге. Но ни в коем случае не подходите к дому!!! Слева от дороги увидите лес. Каждое утро я катаюсь там верхом до завтрака с семи до восьми. Буду ждать встречи с вами».
  «Раз уж она решила, на чьей стороне, – подумал Феликс, – полумер здесь не будет»
  «Не знаю, когда отправят это письмо. Я положу его на столик в холле вместе с другими письмами, тогда никто не обратит внимания на мой почерк и лакей просто отнесет его на почту вместе с остальными.»
  – Смелая девушка, – произнес Феликс вслух.
  "Я делаю это, потому что вы единственный человек, от которого я слышала разумные вещи.
  Искренне ваша, Шарлотта".
  Откинувшись на стуле, Феликс прикрыл глаза. Он чувствовал такую гордость за нее и стыд за себя, что чуть не разрыдался. Бриджет взяла из его негнущихся пальцев письмо и стала читать.
  – Значит, она не знает, что ты ее отец, – сказала она.
  – Нет.
  – Тогда почему же она помогает тебе?
  – Она верит в то, что я делаю.
  Бриджет недовольно хмыкнула.
  – Мужчины вроде тебя всегда находят женщин, готовых помогать им. Мне-то уж известно, Бог тому свидетель.
  Дочитав до конца, заметила.
  – А почерк у нее, как у школьницы.
  – Да.
  – Сколько же ей лет?
  – Восемнадцать.
  – В этом возрасте уже понимают, что к чему. Так ты гоняешься за Алексом?
  Феликс кивнул.
  – Кто он?
  – Русский князь.
  – Тогда он достоин смерти.
  – Он пытается втянуть Россию в войну.
  Бриджет понимающе кивнула.
  – А ты втягиваешь Шарлотту в эту историю.
  – Вы считаете, я поступаю неправильно?
  Она протянула ему письмо. Вид у нее был сердитый.
  – Этого никто никогда не знает, верно?
  – Такова политика.
  – Такова жизнь.
  Феликс разорвал конверт пополам и бросил его в мусорную корзину. Ему хотелось порвать и само письмо, но он не смог заставить себя сделать это. «Когда все кончится, – подумал он, – только это будет напоминать мне о ней». Сложив листки, он сунул их в карман пальто.
  Затем встал.
  – Мне нужно успеть на поезд.
  – Приготовить тебе сэндвич на дорогу?
  Он покачал головой.
  – Спасибо Я не голоден.
  – У тебя есть деньги на билет?
  – Никогда не плачу за проезд.
  Сунув руку в карман передника, она вытащила оттуда соверен.
  – Вот. Хватит еще и на чашку чая.
  – Это большие деньги.
  – В эту неделю я могу себе позволить такое. А теперь, сматывайся отсюда, пока я не передумала.
  Феликс взял монету и поцеловал Бриджет на прощанье.
  – Вы были очень добры ко мне.
  – Я это сделала не ради тебя, а ради моего Шона, царствие ему небесное.
  – Прощайте.
  – Желаю тебе удачи, парень.
  Феликс вышел.
  * * *
  Уолден входил в здание Адмиралтейства в отличном расположении духа Он выполнил то, что обещал: убедил Алекса согласиться на Константинополь. Алекс уже направил шифрограмму царю с рекомендацией принять это предложение Британии. Уолден был уверен, что царь последует совету любимого племянника, в особенности, принимая во внимание недавнее убийство в Сараево. Однако, у него не было уверенности, что Ллойд Джордж подчинится воле Асквита.
  Его провели в кабинет военно-морского министра. Черчилль вскочил из-за письменного стола и подошел пожать руку Уолдену.
  – Мы уговорили Ллойд Джорджа, – торжествующе произнес он.
  – Превосходно! – подхватил Уолден. – А я убедил Алекса.
  – Я знал, что вам это удастся. Садитесь.
  «Мог бы и поблагодарить», – подумал про себя Уолден. Но даже манеры Черчилля не могли в этот день испортить ему настроение. Усевшись в кожаное кресло, он оглядел кабинет с висевшими по стенам картами и морскими сувенирами на письменном столе.
  – В любой момент может прийти известие из Санкт-Петербурга, – сказал он. – Русское посольство свяжется непосредственно с вами.
  – Чем раньше, тем лучше, – заметил Черчилль. – Граф Хайес побывал в Берлине. По данным нашей разведки он повез туда письмо, в котором кайзера спрашивали, поддержит ли Германия Австрию в войне против Сербии. Разведка доносит, что ответ был утвердительным.
  – Но немцам не нужно воевать с Сербией...
  – Верно, – перебил его Черчилль, – но им нужен предлог для войны с Францией. Как только Германия объявит мобилизацию, то же самое сделает и Франция, что даст Германии повод для нападения на Францию. Теперь это уже невозможно предотвратить.
  – Русские знают об этом?
  – Мы объяснили им. Надеюсь, они нам верят.
  – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы сохранить мир?
  – Делается все возможное, – проговорил Черчилль. – Сэр Эдвард Грей работает день и ночь, как и наши послы в Берлине, Париже, Вене и Санкт-Петербурге. Даже сам король рассылает телеграммы своим кузенам: кайзеру «Вилли» и царю «Ники». Но это ничего не даст.
  В дверь постучали, вошел молодой секретарь с листком бумаги.
  – Послание из посольства России, – сказал он.
  Черчилль взглянул на документ, и в глазах его блеснуло торжество.
  – Они согласились.
  Уолден просиял.
  Секретарь вышел. Черчилль встал со словами:
  – Такое событие надо отметить глотком виски с содовой. Присоединитесь ко мне?
  – С удовольствием.
  Черчилль открыл шкафчик.
  – Завтра во второй половине дня текст договора пришлют вам в Уолденхолл. И завтра же вечером можем провести небольшую церемонию подписания. Конечно, договор должен быть ратифицирован русским царем и лордом Асквитом, но это уже пустая формальность. Главное, чтобы я и Орлов подписали его как можно скорее.
  В дверь постучали, и снова вошел секретарь.
  – Прибыл мистер Безил Томсон, сэр.
  – Пригласите его.
  Войдя в кабинет, Томсон безо всяких предисловий произнес:
  – Мы опять напали на след этого анархиста.
  – Хорошо! – сказал Уолден.
  Томсон сел.
  – Помните, я говорил вам, что оставил своего человека в той подвальной комнате на Корк-стрит на случай, если этот парень вернется?
  – Помню, – сказал Уолден.
  – Он действительно вернулся. А когда уходил, мой человек пошел за ним следом.
  – И куда же тот направился?
  – На вокзал на Ливерпуль-стрит. – Помедлив секунду, Томсон добавил: – А там он купил билет до Уолденхолла.
   Глава 13
  
  Уолден похолодел.
  Первая его мысль была о Шарлотте. Она, безусловно, подвергалась опасности, ведь телохранители охраняли Алекса, а ее, кроме слуг, некому было и защитить «Как же я мог оказаться столь неосмотрительным?» – подумал он.
  Но и за Алекса он переживал не меньше, ведь молодой человек был ему почти что сыном. Он-то считал, что Алекс в замке Уолденов будет в полной безопасности, но вот теперь туда направляется Феликс с пистолетом или бомбой, чтобы убить его, а, возможно, и Шарлотту тоже и саботировать достигнутое соглашение...
  – Какого черта вы не остановили его? – взорвался Уолден.
  – Не думаю, что было бы разумно посылать кого либо в одиночку сражаться с нашим приятелем Феликсом, – спокойно возразил Томсон. – Мы ведь видели, что он способен сотворить даже с несколькими полицейскими. Впечатление, что ему плевать на собственную жизнь. Мой человек получил инструкции следить за ним и докладывать.
  – Этого недостаточно.
  – Знаю, милорд, – перебил его Томсон. Вмешался Черчилль.
  – Успокоимся, джентльмены. По крайней мере, мы знаем, куда направляется этот тип. Используя все возможности правительства Его Королевского Величества, мы обязательно схватим преступника. Ваши предложения, Томсон?
  – Я уже предпринял ряд мер. Переговорил по телефону с главным констеблем графства. Он пошлет большой наряд полиции на станцию Уолденхолл, чтобы арестовать Феликса, как только тот сойдет с поезда. А тем временем мой человек будет неотступно следовать за ним, чтобы не случилось осечки.
  – Так не пойдет, – воспротивился Уолден. – Остановите поезд и арестуйте его прежде, чем он приблизится к моему дому.
  – Я обдумывал такой вариант, – сказал Томсон, – но в нем больше минусов, чем плюсов. Гораздо лучше захватить его врасплох, когда он думает, что ему ничего не угрожает.
  – Я согласен с этим, – промолвил Черчилль.
  – Конечно, ведь речь идет не о вашем доме! – воскликнул Уолден.
  – Вам придется предоставить это дело профессионалам, – проговорил Черчилль.
  Уолден понял, что ему их не переубедить. Он встал.
  – Я немедленно еду в Уолденхолл. Поедете со мной, Томсон?
  – Только не сегодня. Я должен арестовать ту женщину Кэллэхэн. Как только мы поймаем Феликса, начнем готовить обвинение, и она может стать нашим главным свидетелем. Я прибуду завтра, чтобы снять допрос с Феликса.
  – Не понимаю, откуда у вас такая уверенность? – сердито спросил Уолден.
  – На этот раз мы его схватим, – последовал ответ Томсона.
  – Могу только уповать на Господа, что вы окажетесь правы.
  * * *
  Паровоз пыхтел в предвечерних сумерках. Феликс наблюдал, как над английскими полями садилось солнце. В отличие от юнцов путешествие поездом по-прежнему казалось ему чем-то волшебным, он не воспринимал это, как само собой разумеющееся. Полу разутый мальчишка, бродивший когда-то по раскисшим российским дорогам, не мог об этом и мечтать в купе он был один, не считая молодого человека, внимательно читавшего вечерний выпуск «Газеты Полл Молл». У Феликса было приподнятое настроение. Завтра утром он увидится с Шарлоттой. Она будет выглядеть прелестно: верхом, с развевающимися на ветру волосами. Они объединят свои усилия. Она покажет ему комнату Орлова, объяснит, каков его распорядок дня. Она поможет ему раздобыть оружие.
  Он понял, что было причиной его воодушевления – ее письмо. Что бы там ни случилось, она теперь была на его стороне. Правда...
  Правда он сказал ей, что намеревается похитить Орлова. Всякий раз, когда он вспоминал об этом, он готов был провалиться сквозь землю. Пытался выбросить это из головы, но мысль словно жалила и саднила. «Но делать нечего, – подумал он. – Мне придется подготовить ее к такому повороту. Может быть, признаться, что я ее отец? Какое это будет потрясение для нее».
  «Не бросить ли все, исчезнуть и оставить ее в покое? – засомневался он на мгновение. – Нет, и меня и ее ждет другая судьба».
  «Какова же будет моя судьба после убийства Орлова? Останусь ли я жив или погибну?» Он затряс головой, будто пытаясь отмахнуться от мысли, как от назойливой мухи. Нельзя предаваться унынию. Ему нужно еще многое обдумать.
  «Каким же способом убить Орлова? В доме графа есть оружие: Шарлотта скажет мне, где оно хранится, или же сама принесет пистолет. Если не получится, то на кухне, наверняка, полно ножей. Да и руки у меня имеются»
  Он размял пальцы.
  «Придется ли мне зайти в дом или Орлов сам выйдет наружу? Следует ли мне убить и Уолдена? В политическом отношении это ничего не даст, но мне бы очень хотелось покончить с ним. Выходит, тут замешано личное – ну и что из этого?» Пред его глазами встала сцена, когда Уолден поймал ту бутылку. «Ни в коем случае нельзя недооценивать этого человека», – сказал он сам себе.
  «Я обязан сделать так, чтобы у. Шарлотты было алиби – никто не должен знать, что она помогала мне».
  Замедлив ход, поезд начал приближаться к небольшому сельскому полустанку. По карте, которую Феликс изучил на вокзале Ливерпуль, выходило, что Уолденхолл – четвертая остановка после этой.
  Его спутник, прочитав, наконец, весь номер «Полл Молл», положил его рядом с собой на сиденье. Решив, что прежде, чем планировать убийство, надо ознакомиться с последними новостями, Феликс обратился к нему:
  – Можно взять вашу газету?
  Вопрос явно смутил человека. «У англичан не принято разговаривать с посторонними в поезде», – подумал Феликс.
  – Пожалуйста, прошу вас, – произнес его спутник.
  Феликс понял, что фраза означала согласие. Он взял газету.
  – Благодарю.
  Он взглянул на заголовки. Его спутник смотрел в окно. Он по-прежнему был словно не в своей тарелке. Лицо его было украшено... как это называлось по-английски... бакенбардами. Вот-вот, то, что было модно во времена детства Феликса.
  «Бакенбарды». Тут Феликса как будто пронзило.
  «Ты снова хочешь снять ту комнату? Я сдала ее другому – но я мигом его выпровожу – он носит бакенбарды, а я терпеть не могу бакенбарды».
  Феликс вспомнил, что этот же человек стоял за ним в очереди у билетной кассы.
  Его охватил страх.
  Он загородился газетой, чтобы сосед по купе не увидел выражения его лица. Взял себя в руки и начал размышлять. Видимо, что-то из слов Бриджет вызвало у полиции подозрение, и они стали наблюдать за ее домом, причем самым простым способом – под видом жильца поместили в прежнюю комнату Феликса детектива. Этот детектив видел, как Феликс приходил в этот дом, узнал его и проследовал за ним до станции. Стоя за его спиной у кассы, он слышал, как Феликс просил билет до Уолденхолл, и сам взял билет туда же. А затем сел в тот же поезд, что и Феликс.
  Нет, не совсем так. Феликс сидел в поезде минут десять до того, как поезд отправился. Человек с бакенбардами вскочил в вагон в самый последний миг. Что он делал за несколько минут до отправления поезда?
  Вероятно, звонил по телефону.
  Феликс ясно представил себе разговор сыщика по телефону из конторы начальника станции.
  – Этот анархист вернулся в дом на Корк-стрит, сэр. Я у него на хвосте.
  – Где вы находитесь?
  – На вокзале на Ливерпуль-стрит. Он купил билет до Уолденхолла. Сейчас сидит в поезде.
  – Поезд уже ушел?
  – Осталось еще... семь минут.
  – На вокзале есть полицейские?
  – Только пара бобби.
  – Этого мало... этот тип очень опасен.
  – Я могу задержать поезд, пока вы не пришлете сюда подкрепление.
  – Наш анархист может что-то заподозрить и удрать. Нет. Продолжайте за ним следить...
  А что теперь они предпримут? Либо снимут его с поезда где-нибудь по пути, либо дождутся, пока он сойдет на станции в Уолденхолле.
  В любом случае ему надо немедленно покинуть поезд.
  Но как быть с этой ищейкой? Его следует оставить в поезде, так, чтобы он не смог поднять тревоги, а у Феликса было бы достаточно времени скрыться.
  «Можно его связать, если бы было чем, – подумал Феликс. – Можно ударить так, чтобы он потерял сознание, но для этого нужен какой-нибудь тяжелый предмет под рукой. Можно задушить, но это требует времени, и вдруг кто-нибудь увидит. Можно было бы сбросить с поезда, но мне нужно, чтобы он оставался в вагоне...»
  Поезд начал замедлять ход. "Возможно, они уже ждут меня на следующей станции, – соображал Феликс. – Жаль, что я не вооружен. А у сыщика есть пистолет? Не думаю. Можно разбить окно и перерезать ему горло осколком стекла, но сбежится целая толпа.
  Я должен сойти с этого поезда".
  Вдоль железнодорожного пути виднелось несколько домов. Поезд въезжал в деревушку или крохотный городок. Тормоза заскрежетали, показалась станция. Феликс пристально всматривался, не видны ли полицейские. Платформа казалась пустой. Локомотив дернулся и остановился, весь в клубах дыма.
  Из вагонов начали выходить пассажиры. Мимо окна, где расположился Феликс, прошествовало семейство: женщина со шляпной коробкой, высокий мужчина в твидовом костюме и двое маленьких детей.
  "Я мог бы сбить сыщика с ног, – думал Феликс, – но голыми руками трудно по-настоящему сильно ударить.
  Полиция может подстроить ловушку на следующей станции. Мне обязательно нужно сойти с поезда".
  Поезд засвистел.
  Феликс поднялся.
  Детектив выглядел испуганным.
  – В поезде есть туалет? – спросил Феликс.
  Сыщик не ожидал такого вопроса.
  – Мммм... конечно, должен быть, – промямлил он.
  – Благодарю.
  «Он не знает, можно ли мне верить», – подумал Феликс.
  Он вышел из купе в коридор.
  Побежал в конец вагона. Поезд запыхтел и дернулся вперед. Феликс оглянулся назад. Детектив высунул из купе голову. Феликс вошел в туалет и снова вышел. Сыщик продолжал наблюдать. Поезд набрал скорость. Феликс двинулся к двери вагона. Детектив помчался по нему со всех ног.
  Повернувшись, Феликс изо все силы ударил его в лицо. Сыщик запнулся. Феликс саданул его в живот. Какая-то женщина закричала. Схватив сыщика за лацканы пальто, Феликс потащил его в туалет. Тот отчаянно сопротивлялся и сумел здорово ткнуть его меж ребер. Поезд продолжал набирать скорость. Взяв обеими руками голову детектива, Феликс шмякнул ее о край раковины. Один раз, другой... Полицейский осел. Феликс бросил его и вышел из кабинки. Прошел к двери, открыл ее. Теперь поезд мчался на порядочной скорости. С другого конца вагона на него смотрела женщина с белым от страха лицом. Феликс прыгнул. Дверь за ним с грохотом закрылась.
  Приземлившись, он споткнулся, но удержал равновесие. Поезд уносился прочь, быстрее и быстрее. Феликс направился к выходу из станции.
  – Немного поздновато сошли с поезда, – заметил билетный контролер.
  Феликс кивнул и протянул ему билет.
  – По этому билету вы можете проехать еще три станции, – объяснил контролер.
  – В последнюю минуту я передумал.
  Внезапно раздался лязг тормозов. Они оба посмотрели на рельсы. Поезд замедлял ход: кто-то, видимо, нажал на аварийный тормоз.
  – Эй, что там происходит? – спросил билетер.
  Усилием воли Феликс заставил себя небрежно пожать плечами.
  – Обыщите меня, если хотите, – бросил он.
  Ему хотелось бежать прочь, но это было бы самым худшим из всех возможных действий.
  Билетер заколебался, раздираемый подозрением и беспокойством за поезд. Наконец, он произнес:
  – Подождите здесь, – и бросился вдоль платформы.
  Поезд остановился в паре сотен ярдов от станции. Феликс смотрел, как контролер пробежал платформу и спустился вниз по насыпи.
  Огляделся вокруг. Он был один. Быстрым шагом он покинул пределы станции и вошел в городок.
  Несколькими минутами позже мимо него к станции пронеслась машина с тремя полицейскими.
  На окраине городка Феликс перелез через какую-то изгородь и растянулся в поле пшеницы, дожидаясь темноты.
  * * *
  Огромный «Ланчестер» с ревом подъехал к замку Уолденов. Весь дом горел огнями. Один полицейский стоял у входа, другой прохаживался по террасе. Причард остановил машину. Полицейский у входа отдал честь. Причард открыл дверцу авто, и Уолден вышел.
  Из дома выплыла миссис Брейтуотер, экономка.
  – Добрый вечер, милорд.
  – Добрый вечер, миссис Брейтуотер. Дома есть кто?
  – В гостиной сэр Артур и князь Орлов.
  Уолден кивнул, и они вместе вошли в дом. Сэр Артур Лэнгли был главным констеблем и старинным школьным приятелем Уолдена.
  – Вы ужинали, милорд? – спросила экономка.
  – Нет.
  – Может быть, подать пирог с дичью и бутылку бургундского?
  – На ваше усмотрение.
  – Хорошо, милорд.
  Миссис Брейтуотер удалилась, а Уолден прошел в гостиную. Алекс и сэр Артур стояли у камина с рюмками бренди в руках. Оба были в вечерних костюмах.
  – Привет, Стивен. Как поживаешь? – спросил сэр Артур.
  Уолден пожал ему руку.
  – Так вы поймали того анархиста?
  – Боюсь, он ускользнул от нас...
  – Проклятье! – воскликнул Уолден. – Этого я и опасался! Но никто меня не слушал.
  Взяв себя в руки, он пожал руку Алексу.
  – Не знаю, что и сказать тебе, мой мальчик, ты, наверное, считаешь нас круглыми идиотами.
  Он вновь обратился к сэру Артуру.
  – Что, черт возьми, там произошло?
  – Феликс спрыгнул с поезда в Тингли.
  – Где же был хваленый детектив Томсона?
  – В туалете с проломленной головой.
  – Превосходно, – с горечью проговорил Уолден. Он тяжело опустился в кресло.
  – К тому времени, когда оповестили городскую полицию, Феликс словно растворился.
  – Вы понимаете, что сейчас он направляется прямиком сюда?
  – Да, конечно, – успокаивающе произнес сэр Артур.
  – Следует проинструктировать ваших людей, что, когда они его снова увидят, пусть стреляют.
  – Теоретически, хорошо бы, но ведь у них нет оружия.
  – Черт побери, им давно бы пора иметь его!
  – Я согласен с вами, но общественное мнение...
  – Лучше сначала расскажите мне, что вы предпринимаете.
  – Хорошо. Пятеро патрульных контролируют дороги между нашей станцией и Тингли.
  – В темноте они не смогут его разглядеть. – Может быть, и не смогут, но, по крайней мере, их присутствие заставит его несколько умерить пыл.
  – Сомневаюсь. Что еще?
  – Я поручил констеблю и сержанту охранять ваш дом.
  – Я видел их.
  – Их будут сменять каждые восемь часов, днем и ночью. Князя уже охраняют два телохранителя из спец подразделения полиции, а к вечеру Томсон пришлет еще четверых – они приедут на машине. Будут дежурить по двенадцать часов, так что рядом с Алексом все время будет по три человека. Мои люди не вооружены, но у агентов Томсона имеются револьверы. Мой совет – пока Феликс не пойман, князь Орлов должен находиться в своей комнате и не выходить оттуда. Еду ему будут приносить телохранители.
  – Я так и сделаю, – сказал Алекс.
  Уолден взглянул на него. Тот был бледен, но спокоен. «Он очень мужественный человек, – подумал Уолден. – Будь я на его месте, я бы уже рвал и метал из-за безрукости британской полиции».
  Вслух Уолден сказал:
  – Считаю, нескольких телохранителей совершенно недостаточно. Нам понадобится целая армия.
  – К завтрашнему утру она у нас будет, – объяснил сэр Артур. – В девять часов начнем прочесывание местности.
  – Почему не с рассветом?
  – Потому что армию еще нужно собрать. Сюда придет сто пятьдесят человек со всего графства. Большинство из них уже в постели, так что их еще надо разбудить, проинструктировать и прислать сюда.
  Вошла миссис Брейтуотер с подносом. На нем красовались пирог с дичью, полкурицы, блюдо картофельного салата, булочки, холодные колбаски, ломтики помидор, сыр чеддер, набор соусов и фрукты. За экономкой следовал лакей с бутылкой вина, кувшинчиком молока, кофейником, блюдом мороженого, яблочным тортом и половиной шоколадного кекса.
  – Бургундское еще не настоялось, милорд. Перелить его в графин?
  – Да, пожалуйста.
  Лакей завозился у маленького сервировочного столика. Уолден был голоден, но слишком возбужден, чтобы приступить к еде. «Наверно, я и уснуть не смогу», – подумал он.
  Алекс налил себе еще бренди. «Он постоянно пьет», – понял Уолден. Движения Алекса были сосредоточенными и почти механическими, видимо он изо всех сил старался сохранить самообладание.
  – Где Шарлотта? – вдруг заволновался Уолден.
  – Пошла спать, – ответил Алекс.
  – Пока все это не кончится, она не должна выходить из дома.
  – Пойти сказать ей, милорд? – спросила миссис Брейтуотер.
  – Нет, не стоит ее будить. Я увижусь с ней за завтраком.
  С этими словами Уолден отпил вина, надеясь, что оно как-то снимет напряжение.
  – Мы могли бы еще раз перевезти тебя в другое место, если тебе этого хочется, Алекс.
  Алекс через силу улыбнулся.
  – Не вижу в этом большого смысла. Феликс все равно отыщет меня. Мне лучше всего скрыться в своей комнате, как можно быстрее подписать договор и уехать домой.
  Уолден согласно кивнул. Слуги вышли из гостиной.
  – Стивен, тут еще такое дело... – смущенно проговорил сэр Артур. – Я хочу сказать, встает вопрос, почему Феликс вдруг помчался поездом в Уолденхолл.
  Уолдену, охваченному паникой, даже не пришло в голову задуматься об этом раньше.
  – Да, действительно. Боже милостивый, как же он об этом узнал?
  – Насколько я знаю, о местопребывании князя Орлова было известно лишь двум группам людей: работникам посольства, получавшим и передававшим телеграммы и вашим домочадцам.
  – Среди моих слуг есть предатель? – недоверчиво спросил Уолден.
  Сама мысль об этом ужаснула его.
  – Да, – несколько неуверенно ответил сэр Артур – Либо, что вероятнее, среди членов вашей семьи.
  * * *
  Званый ужин, устроенный Лидией обернулся полной катастрофой. В отсутствие Стивена роль хозяина дома исполнял его брат Джордж, и из-за этого число гостей оказалось нечетным. Но главной бедой было то, что мучимая беспокойством Лидия с трудом могла поддерживать беседу и уж никак не блистала. Все гости, за исключением самых доброжелательных, справлялись о Шарлотте, прекрасно зная, что она попала в немилость. Лидия отвечала, что дочь просто уехала на несколько дней отдохнуть в деревню. Она механически произносила какие-то слова, не сознавая, что именно говорит. В мозгу ее роились кошмары: вот арестовывают Феликса, стреляют в Стивена, вот Феликса избивают до смерти, вот Стивен весь в крови; Феликс скрывается, умирает Стивен. Она жаждала поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, но с гостями могла обсуждать лишь вчерашний бал, предстоящую регату, ситуацию на Балканах или бюджет, предложенный Ллойд Джорджем.
  К счастью гости не задерживались: они спешили на бал, на очередной прием, на концерт. Когда все разошлись, Лидия прошла в холл к телефону. Со Стивеном она связаться не могла, так как в Уолденхолле телефона еще не было. Так что пришлось звонить в дом Черчилля на Экклстон-Сквер. Хозяина дома не оказалось. Позвонила в Адмиралтейство и Национальный клуб либеральной партии – снова безуспешно. Но ей необходимо было знать, что же произошло. Тут она вспомнила о Безиле Томсоне и позвонила в Скотланд-Ярд. Томсон все еще находился на работе.
  – Добрый вечер, леди Уолден, – сказал он.
  «Люди будут со мной вежливы!» – подумала Лидия.
  – Что нового? – спросила она.
  – Боюсь, новости плохие. Наш приятель Феликс снова ускользнул от нас.
  Лидия почувствовала огромное облегчение.
  – Благодарю вас... благодарю, – с трудом выговорила она.
  – Не думаю, что вам следует особенно беспокоиться, – продолжал Томсон. – Князя Орлова хорошо охраняют.
  Краска стыда залила лицо Лидии: она так обрадовалась тому, что с Феликсом все в порядке, что на мгновение забыла об Алексе и Стивене.
  – Я... я постараюсь не волноваться, – сказала она. – Спокойной ночи.
  – Спокойной ночи, леди Уолден.
  Она повесила трубку.
  Пошла наверх и вызвала горничную, чтобы та помогла ей расшнуровать корсет. В голове у нее был сумбур. Неопределенность сохранялась; все, кого она любила, по-прежнему подвергались опасности. Как долго эта будет продолжаться? Она была уверена, что Феликс не отступится от своего плана, пока его не поймают.
  Пришла горничная и помогла ей раздеться. Лидия знала, что некоторые дамы поверяли горничным свои секреты. Но только не она. Однажды в Петербурге она сделала это...
  Она решила сесть за письмо к сестре, так как ложиться спать было еще рано. Попросила горничную принести ей из утренней комнаты почтовую бумагу. Набросила накидку и села у окна, глядя в темноту парка. Приближалась ночь. Три месяца не было дождей, но в последние несколько дней погода резко изменилась. Похоже, скоро начнутся грозы.
  Горничная принесла бумагу, ручки, чернила и конверты. Взяв листок бумаги, Лидия написала: «Дорогая Татьяна...»
  Она не знала, как начать. "Как я могу объяснить поведение Шарлотты, если не понимаю саму себя? – думала она. – И я не решаюсь ничего написать о Феликсе, так как Татьяна может рассказать царю, а если царь узнает, что Алекс чудом избежал гибели...
  Феликс такой ловкий. Как ему удалось узнать, где скрывается Алекс? Мы даже Шарлотте об этом не сказали!
  Шарлотта".
  Лидия похолодела.
  Шарлотта?
  От волнения она встала, и у нее вырвался крик:
  – О, нет!
  «Около сорока лет, в твидовой кепке».
  Чувство обреченности и ужаса охватило Лидию. Словно она погрузилась в кошмарный сон, в котором происходит то, чего человек больше всего страшится: под тобой рушится лестница, ребенок попадает под колеса, гибнет любимый человек.
  Она закрыла лицо руками. Голова у нее кружилась.
  "Я должна все обдумать, я должна попытаться думать. Боже, помоги мне сосредоточиться.
  Шарлотта встречалась с мужчиной в Национальной Галерее. В тот же вечер она спросила меня, где находится Алекс. Я ей не сказала. Возможно, она спрашивала и Стивена тоже: но он бы ей не сказал. Затем ее отослали в Уолденхолл, и естественно она обнаружила, что Алекс скрывается там. А спустя два дня в Уолденхолл отправляется Феликс. Хоть бы это был сон, – молилась она. – Боже, сделай так, чтобы я проснулась сейчас в своей постели и наступило бы утро".
  Но это не был сон. Феликс был тем человеком в твидовой кепке. Шарлотта встретила своего отца. Они держались за руки.
  Ужас, ужас.
  Сказал ли Феликс Шарлотте всю правду? Раскрыл ли он тайну, хранившуюся девятнадцать лет? Произнес ли слова: «Я твой отец?» Знал ли он сам об этом? Конечно, знал. Иначе, зачем бы она... помогала ему?
  "Моя дочь вместе с анархистом замышляет убийство.
  Она помогает ему.
  Что же делать? Надо предупредить Стивена? Но как же это устроить, не признаваясь, что не он настоящий отец Шарлотты? Мне надо что-то придумать".
  Она вновь позвонила горничной. «Я должна найти способ положить конец всему этому, – размышляла она. – Не знаю, как, но что-то же необходимо делать».
  Когда появилась горничная, Лидия распорядилась:
  – Упакуй мой чемодан. Утром я уезжаю в Уолденхолл.
  * * *
  Когда стемнело, Феликс двинулся через поле. Ночь была теплой, сырой и черной: густые облака скрывали звезды и луну. Шел он медленно, почти ничего не видя перед собой. Добравшись до железной дороги, повернул к северу.
  Вдоль рельс он мог идти немного быстрее, так как от них шел слабый свет, да к тому же он знал, что препятствий здесь не встретит. Он проходил через темные станционные постройки мимо пустынных платформ. Слышал шуршание крыс в безлюдных залах ожидания. Крыс он не боялся: когда-то ему приходилось убивать их и питаться ими. Названия станций были отштампованы на металлических табличках, и Феликс прочитывал их на ощупь. Добравшись до Уолденхолла, он вспомнил указания Шарлотты: дом находился в трех милях от деревни, если идти по северной дороге. Железнодорожная ветка шла примерно на северо-восток. Он прошел вдоль нее еще милю, считая шаги. Досчитав до тысячи шестисот, он вдруг наткнулся на кого-то.
  Человек удивленно вскрикнул и Феликс схватил его за горло.
  От мужчины исходил сильнейший запах пива. Феликс понял, что это всего лишь пьянчужка, возвращающийся домой, и ослабил хватку.
  – Не бойся, – заплетающимся языком произнес человек.
  – Да, ладно, – сказал Феликс и отпустил его.
  – Я иду по шпалам, чтобы не заблудиться.
  – Ну, топай дальше.
  Человек двинулся в путь. Не успев отойти, добавил:
  – Не вздумай спать на рельсах – в четыре проходит молоковоз.
  Феликс ничего не ответил, и пьяница заковылял прочь.
  Феликс ощутил отвращение к самому себе, ведь мог так и убить человека. Он становился уж слишком нервным. Слава Богу, не убил. Но так не годится.
  Он решил отыскать дорогу. Сошел с полотна, споткнулся, а затем напоролся на легкую проволочную изгородь. Секунду подождал. Что же такое перед ним? Поле? Чей-то огород? Площадка для гольфа? Но сельская ночь так темна, а до ближайшего уличного фонаря миль сто. Вдруг он услышал какой-то шум, перед глазами мелькнуло что-то белое. Наклонившись, он отыскал на земле камешек и метнул его в тот белый предмет. Послышалось ржание и топот копыт уносившейся галопом лошади.
  Феликс прислушался. Будь поблизости собаки, они бы залаяли. Но вокруг было тихо.
  Пригибаясь, он пролез сквозь ограду. Медленно прошел по паддоку. Наткнулся на какой-то куст. Снова заржала лошадь, но он ее не видел.
  Наткнулся на еще одно проволочное заграждение, пролез сквозь него и уперся в какое-то деревянное строение. Вокруг сразу же заквохтали куры. Залаяла собака. В окне дома зажегся свет. Феликс ничком бросился на землю и затаился. По свету в окне понял, что оказался в маленьком дворике фермы, у курятника. А за домом он увидел дорогу, которую искал. Куры утихли, собака взвыла напоследок, а свет погас. Феликс решился выбираться на дорогу.
  Вдоль грунтовой дороги шла сухая канава. А за канавой виднелся лес. Феликс вспомнил: «Слева от дороги вы увидите лес». Значит, он почти у цели.
  По петляющему большаку он двинулся к северу, все время прислушиваясь, не идет ли кто. Пройдя милю или более, почувствовал, что слева от него возникла стена. Немного далее располагались ворота, за ними свет.
  Оперевшись о железные перекладины ворот, всматривался вдаль. От ворот, видимо, шла длинная подъездная дорожка. На краю ее он смутно различил портик большого дома с колоннами, освещаемый парой фонарей. Перед домом прохаживалась высокая фигура: несомненно, охранник.
  '"В этом доме, – думал он, – находится князь Орлов. Интересно, где окно его спальни?"
  Вдруг он услышал шум быстро приближающегося автомобиля. Бросился шагов на десять назад и прыгнул в канаву. Через мгновение фары авто осветили стены, оно остановилось у ворот, и кто-то вышел.
  Феликс услышал стук. «Видимо там есть сторожка», – понял он. Но в темноте ее не было видно. Окошко открылось, и чей-то голос прокричал: «Кто там?»
  Другой голос ответил:
  – Полиция, спецотдел Скотланд-Ярда.
  – Одну минуту.
  Феликс лежал, не двигаясь. Он слышал нетерпеливые шаги вышедшего из машины человека. Наконец, дверь открылась. Залаяла собака, чей-то голос скомандовал:
  – Спокойно, Рекс.
  Феликс затаил дыхание. Была ли собака на поводке? Учует ли она Феликса? А вдруг подойдет к канаве, найдет его и поднимет лай?
  Железные ворота со скрежетом отворились. Собака залаяла снова.
  Тот же голос произнес:
  – Да замолчи же, Рекс!
  Дверца машины захлопнулась, и она зашуршала по дорожке. В канаве вновь стало темно.
  «Теперь, – подумал Феликс, – если собака и обнаружит меня, я убью ее и привратника тоже и убегу».
  Он весь напружинился, готовый вскочить, как только услышит, что собака обнюхивает канаву.
  Ворота, скрипнув, закрылись.
  Через секунду захлопнулась дверь сторожки.
  Только тут Феликс с облегчением вздохнул.
   Глава 14
  
  Шарлотта проснулась в шесть часов. Отдернула занавески на окнах спальни, чтобы первые солнечные лучи отогнали бы сон, скользя по ее лицу. Она научилась этому фокусу еще в детстве, когда у них гостила Белинда, и обе девочки любили бродить по дому, пока взрослые еще спали, и некому было читать им нотации и заставлять вести себя, как леди.
  Первая ее мысль была о Феликсе. Им так и не удалось поймать его – он ведь такой ловкий! Сегодня он непременно будет ждать ее в лесу. Она выскочила из постели и выглянула в окно. Погода пока не испортилась, по крайней мере, он не промокнет в лесу.
  Умывшись холодной водой, она быстро надела длинную юбку, сапоги и жакет для верховой езды. Шляпы по утрам она не надевала.
  Спустилась вниз. Не увидала никого. На кухне служанки будут уже разводить огонь и кипятить воду, но остальные слуги еще спали. Выйдя через южный вход, она чуть не налетела на здоровенного полицейского в форме.
  – Боже! – воскликнула она. – Кто вы?
  – Констебль Стивенсон, мисс.
  Он назвал ее «мисс», потому что не знал, кто она.
  – Я Шарлотта Уолден.
  – Извините меня, миледи.
  – Ничего страшного. А что вы здесь делаете?
  – Охраняем дом, миледи.
  – О, понимаю. Охраняете князя. Правильно делаете. А сколько вас здесь?
  – Двое снаружи и четверо внутри. Те, кто внутри, вооружены. Но скоро нас будет гораздо больше.
  – Как это?
  – Устроят настоящее прочесывание, миледи. Я слышал, к девяти часам сюда прибудут сто пятьдесят человек. Мы схватим этого анархиста, уж будьте уверены.
  – Это замечательно.
  – Собрались покататься верхом, миледи? На вашем месте я бы не стал этого делать.
  – Я и не стану, – солгала Шарлотта.
  Она ушла и обогнула восточное крыло дома. Там находились стойла, служителей в них не было. Она вошла внутрь и позвала свою кобылу Пятнашку, названную так из-за белых пятнышек на передних ногах. Она говорила с ней минутку, гладила, дала яблок. Затем оседлала, вывела из стойла и вскочила на нее.
  Сделала широкий круг по парку так, чтобы никому не попадаться на глаза и не привлечь внимания полицейского. Промчалась галопом по западному паддоку и, перескочив через невысокую ограду, оказалась в лесу. Добравшись до верховой тропы, пустила лошадь рысью.
  В лесу царила тишина. Кроны дубов и буков отбрасывали тень на тропу. Над землей дымком поднималась роса, ее хорошо было видно на солнечных прогалинах. Проезжая по ним, Шарлотта словно ощущала жар солнечных лучей. Громко заливались птицы.
  Она задумалась: «Что он может сделать против сотни с лишним человек? Теперь его план обречен на провал: Алекса слишком хорошо охраняют, а охота на самого Феликса умело организована».
  Но, по крайней мере, она сможет его предупредить.
  Доехав до дальнего края леса, она так и не встретила его. Это ее разочаровало: ведь она была уверена, что сегодня он обязательно появится. Забеспокоилась: ведь если она не увидит его сегодня, то не сумеет предупредить, и его тогда поймают. Однако, еще не было семи; возможно, он пока не высматривал ее в лесу. Сойдя с лошади, она прошла назад, ведя Пятнашку под уздцы. Не исключено, что Феликс видел ее, но выжидал, нет ли за ней хвоста. Остановилась, засмотревшись на белку. Людей они не боялись, но от собак убегали. Вдруг Шарлотта почувствовала, что за ней следят. Обернулась и увидела его. Он стоял и смотрел на нее особенно грустным взглядом.
  – Привет, Шарлотта, – произнес он.
  Она подошла и взяла его за руки. Борода его порядком отросла. Одежда вся в листве.
  – У вас ужасно усталый вид, – проговорила она по-русски.
  – Я голоден. Вы принесли еды?
  – О, Бог мой, нет!
  Она захватила яблоко для лошади, но ничего для Феликса.
  – Обойдусь. Бывало и голоднее.
  – Послушайте, – сказала она. – Вам надо немедленно бежать отсюда. Тогда вы еще можете спастись.
  – Зачем мне бежать? Я собираюсь похитить Орлова.
  Она покачала головой.
  – Теперь это невозможно. Его телохранители вооружены, весь дом охраняется полицией, а к девяти часам вас начнет разыскивать целая армия из ста пятидесяти человек.
  Он улыбнулся.
  – Если я сбегу, что мне делать всю оставшуюся жизнь?
  – Но я не стану помогать вам совершать самоубийство!
  – Присядем на траву, – сказал он. – Мне надо вам кое-что объяснить.
  Она села, уперевшись спиной в широкий дуб. Феликс сел напротив, по-казачьи скрестив ноги. По его усталому лицу бегали солнечные блики. Он заговорил несколько торжественно, округлыми, будто давно отрепетированными, фразами.
  – Помнишь, я как-то сказал, что когда-то любил одну женщину по имени Лидия, а ты заметила, что так зовут твою мать? – Я помню все ваши слова до единого. Она пока не могла понять, к чему он клонит.
  – Так это и была твоя мать.
  В недоумении она уставилась на него.
  – Вы любили мою маму?
  – Даже больше. Мы были настоящими любовниками. Она приходила ко мне, одна, ты понимаешь, что я хочу сказать?
  От смущения Шарлотта вся залилась краской.
  – Да.
  – Ее отец, твой дед, узнал обо всем. Старый граф приказал меня арестовать, а потом вынудил твою мать выйти замуж за Уолдена.
  – О, как это ужасно, – тихо проговорила Шарлотта. Не сознавая причины, она страшилась его последующих слов.
  – Ты родилась через семь месяцев после их свадьбы. Видимо, он придавал этому обстоятельству большое значение.
  Шарлотта непонимающе сдвинула брови.
  – Ты знаешь, сколько времени нужно, чтобы выносить дитя?
  – Нет.
  – Обычно девять месяцев, но иногда и меньше.
  Сердце Шарлотты бешено колотилось.
  – Что вы хотите сказать?
  – То, что, возможно, ты была зачата еще до свадьбы.
  – Значит ли это, что вы мой отец? – недоверчиво спросила Шарлотта.
  – Есть и другие доказательства. Ты как две капли воды похожа на мою сестру Наташу.
  В горле Шарлотты словно застрял комок, она с трудом произнесла:
  – Так вы думаете, что вы, действительно, мой отец.
  – Я уверен в этом.
  – О, Боже. Закрыв лицо руками, Шарлотта невидящим взором устремилась ввысь. Ей казалось, что она пробуждается от сновидения, и никак не может понять, где сон, а где явь. Она подумала о папе, который не был ей отцом, подумала о матери, имевшей любовника, о Феликсе, ее друге, оказавшемся вдруг ее настоящим отцом...
  – Неужели они даже в этом мне лгали? – промолвила она.
  В голове у нее сейчас настолько все смешалось, что, попытайся она встать на ноги, она бы не устояла. У нее было такое чувство, будто все прежние известные ей карты оказались поддельными, и на самом деле она проживала в Бразилии; будто настоящим владельцем Уолденхолла был Причард, а лошади на их конюшне умели говорить, но не хотели показывать этого. Однако, открывшаяся ей реальность оказалась страшнее.
  Она сказала:
  – Если бы вы сообщили мне, что на самом деле я мальчик, просто мама всегда одевала меня в женскую одежду, я примерно чувствовала бы то, что чувствую сейчас.
  «Мама и... Феликс?» – подумала она и вновь залилась краской.
  Феликс взял ее за руку и стал гладить. Потом заговорил:
  – Мне кажется, что вся та любовь и привязанность, которую обычно мужчина отдает жене и детям, у меня ушла на политику. Я должен попытаться заполучить Орлова даже, если это совершенно невозможно. Так отец пытается спасти своего тонущего ребенка даже, если сам он не умеет плавать.
  Внезапно Шарлотта поняла, какое смятение вызывала она в Феликсе – дочь, которую он увидел только теперь. Ей стал понятен его странный, полный боли взгляд, который временами он бросал на нее.
  – Несчастный вы человек, – проговорила она.
  Он закусил губу.
  – У тебя такое доброе сердце.
  Она не поняла, почему он это сказал.
  – Что же нам делать?
  Глубоко вздохнув, он спросил:
  – Ты могла бы провести меня в дом и спрятать там?
  Она подумала секунду.
  – Да, – ответила она.
  Он уселся на лошадь позади нее. Лошадь дернула головой и фыркнула, словно обиженная тем, что ее заставляли везти двойной груз. Шарлотта пустила ее рысью. Какое-то время они ехали по верховой тропе, а затем свернули и углубились в лес Въехав в ворота, пересекли падок и очутились на узенькой дорожке. Дома Феликс пока не видел: он понял, что Шарлотта специально делает круг, чтобы подъехать к дому с северной стороны.
  Какая поразительная девушка! Такая сила характера. Ему хотелось думать, что это она унаследовала от него. Он был счастлив, что рассказал ей правду о ее происхождении. Он чувствовал, что пока еще она не совсем готова принять эту правду, но со временем обязательно примет. Она выслушала его, хотя от его слов привычный ее мир перевернулся вверх дном, и в ее реакции не было и налета истерии, столь свойственной ее матери.
  С узкой дорожки они свернули в сад. Сквозь деревья Феликс смог различить крыши башенок Уолденхолла. Сад заканчивался стеной. Шарлотта слезла с лошади.
  – Здесь вам лучше пойти рядом со мной. Тогда, если кто-нибудь выглянет в окно, вас будет трудно заметить.
  Феликс спрыгнул с лошади. Пройдя вдоль стены, они завернули за угол.
  – А что там за стеной? – спросил Феликс.
  – Огород. Но сейчас лучше помолчать.
  – Ты просто чудо, – прошептал Феликс, но она его не слышала. На другом углу они остановились. Феликс увидел какие-то невысокие строения и двор.
  – Конюшни, – тихо произнесла Шарлотта. – Побудьте здесь минутку. Как только дам сигнал, идите за мной, да поскорее.
  – И куда же мы пойдем?
  – На крыши.
  Въехав во двор, она сошла на землю и привязала поводья к металлическому брусу. Феликс видел, как она прошла весь дворик, глядя по сторонам, а затем вернулась и заглянула в конюшни.
  Он услышал, как она проговорила:
  – Привет, Питер.
  Из конюшни вышел мальчик лет двенадцати и снял картуз.
  – Доброе утро, миледи.
  «Как же она избавится от него?» – подумал Феликс.
  – А где Даниэль?
  – Завтракает, миледи.
  – Пойди позови его. Скажи, чтобы пришел расседлать Пятнашку.
  – Я и сам могу это сделать, миледи.
  – Нет, пусть это сделает Даниэль, – повелительно сказала Шарлотта. – Ну-ка, марш.
  «Молодчина», – подумал Феликс.
  Мальчишка убежал. Шарлотта обернулась к Феликсу и сделала ему знак. Он бросился к ней.
  Она прыгнула на низкий железный ларь, затем взобралась на рифленую крышу амбара, а уже оттуда на покрытую шифером крышу одноэтажного каменного строения.
  Феликс последовал за ней.
  Они на четвереньках ползли по краю шиферной крыши, пока не уперлись в кирпичную стену, а затем поползли по скату к коньку крыши.
  Феликс чувствовал себя слишком на виду и совершенно беззащитным. Шарлотта поднялась и заглянула в окошко в кирпичной стене.
  – Что там такое? – прошептал Феликс.
  – Спальня горничных. Но сейчас они внизу. Накрывают стол к завтраку.
  Она взобралась на оконный карниз и встала там. Спальня находилась в мансарде, а щипец крыши располагался как раз над окном, образуя по обе стороны пологие скаты. Продвинувшись по подоконнику, Шарлотта перекинула ногу через край крыши.
  Это выглядело ужасно опасным. Феликс всерьез испугался, что она может упасть. Но Шарлотта с легкостью подтянулась на крышу.
  Феликс сделал то же самое.
  – Теперь нас никто не увидит, – сказала девушка.
  Феликс оглянулся вокруг. Она была права: с земли их никто не увидит. Напряжение немного спало.
  – Крыши занимают примерно четыре акра, – объяснила ему Шарлотта.
  – Четыре акра! Гораздо больше, чем земли у русского крестьянина! – возмутился Феликс.
  Зрелище было потрясающее. Вокруг простиралось множество крыш, самых разных по форме, размеру и материалу. Всюду были устроены лесенки, чтобы люди не спотыкались о шиферные плитки. Система водостоков была столь же сложна, как трубопроводы на старом нефтеперерабатывающем заводе, который Феликс видел в Батуми.
  – Никогда не доводилось видеть такого огромного дома, – вырвалось у Феликса.
  Шарлотта встала во весь рост.
  – Пойдемте за мной.
  Она повела его по лестнице на другую крышу, затем вверх по нескольким деревянным ступеням, приведшим к маленькой квадратной двери в стене.
  – Когда-то через эту дверь выходили чинить крыши, но теперь о ней все забыли, – сказала Шарлотта. Она открыла дверцу и заползла внутрь.
  Феликс осторожно пополз за ней и очутился в темноте.
  * * *
  Лидия не спала всю ночь, а наутро уехала из Лондона, воспользовавшись автомобилем и шофером своего шурина Джорджа. В девять утра авто въехало на дорожку, ведущую к замку Уолденов. Вид сотен полицейских, десятков машин и кучи собак перед домом поразил Лидию. Шофер Джорджа осторожно провел их машину сквозь толпу к южному фасаду дома. На лужайке стоял огромный чан с чаем, и полицейские с чашками выстроились в очередь к нему. Появился усталый Причард с гигантским подносом, полным сэндвичей. Из-за суматохи он даже не заметил, что прибыла хозяйка. На террасе был расставлен стол, за которым сидели Стивен и сэр Артур Лэнгли. Сэр Артур инструктировал полицейских, стоявших перед ним полукругом. Лидия подошла к ним. Сэр Артур разглядывал лежавшую на столе карту. Лидия услышала, как он сказал:
  – При каждой группе будет человек из местных, чтобы помогать не сбиться с дроги, и мотоциклист, чтобы передавать каждый час сообщения о ходе операции.
  Увидев Лидию, Стивен покинул компанию на террасе и подошел к ней.
  – Доброе утро, дорогая. Какой приятный сюрприз. Как ты добралась сюда?
  – Взяла машину у Джорджа. Что здесь происходит?
  – Организуют прочесывание местности.
  – Вот как.
  «Когда столько людей начнут охотиться за ним, как же Феликс сумеет спастись?»
  – Тем не менее, я бы предпочел, чтобы ты оставалась в городе. Я бы меньше беспокоился о твоей безопасности, – сказал Стивен.
  – А я бы каждую минуту ждала дурных известий.
  «А что бы я могла считать хорошими известиями? – подумала она. – Вот если бы Феликс отказался от своей затеи и скрылся. Но этого он не сделает, она-то уж знает».
  Она всмотрелась в лицо мужа. Сквозь обычное спокойствие на нем читались усталость и напряжение. Бедный Стивен: сначала его обманула жена, а теперь обманывает дочь. С виноватым чувством она коснулась его щеки.
  – Только не выматывайся, – сказала она.
  Раздался свисток. Полицейские спешно допили свой чай, засунули остатки сэндвичей в рот, надели шлемы и разбились на шесть групп во главе с руководителем. Лидия и Стивен наблюдали за ними. То и дело слышались свистки, отдавались громкие команды. Наконец, все двинулись со двора. Первая группа отправилась в южном направлении, через парк в лес. Две другие на запад, в сторону паддока. Остальные три к главной дороге.
  Лидия окинула взглядом лужайку. Она выглядела так, будто на ней устраивала воскресный пикник целая школа, а теперь все дети разошлись по домам. Миссис Брейтуотер со страдальческим выражением лица начала организовывать уборку. Лидия пошла в дом.
  В холле она встретила Шарлотту. Та очень удивилась при виде ее.
  – Привет, мама, – проговорила она. – Я и не знала, что ты собираешься сюда.
  – В городе такая скука, – механически произнесла Лидия, а потом спохватилась: «Что за чепуху мы несем».
  – Как ты добралась?
  – На машине дяди Джорджа.
  Говоря это, Лидия поняла, что Шарлотту вовсе не волнует ее ответ и что ее дочь думает о чем-то другом.
  – Ты, должно быть, встала очень рано, – сказала Шарлотта.
  – Да.
  На самом-то деле Лидии хотелось прокричать:
  – Прекрати это! Давай не будем притворяться. Давай скажем друг другу правду!
  Но она не могла заставить себя произнести это.
  – Все полицейские ушли? – спросила Шарлотта. Она очень странно посмотрела на Лидию, будто видела ее впервые. Лидия почувствовала себя неуютно.
  «Хотела бы я знать, что в голове у моей дочери», – подумала она.
  – Да, все уже ушли, – ответила она.
  – Превосходно.
  Это было одно из любимых словечек Стивена: «превосходно». В конце концов, в Шарлотте было кое-что от Стивена: любознательность, решительность, выдержка, даже если она и не получила этих качеств по наследству, то приобрела их, подражая ему...
  – Надеюсь, они схватят этого анархиста, – проговорила Лидия, наблюдая за реакцией Шарлотты.
  – Уверена, что схватят, – весело заметила Шарлотта.
  "У нее слишком радостный взгляд, – подумала Лидия.
  – С чего бы это, когда сотни полицейских сейчас прочесывают окрестности в поисках Феликса? Почему она не подавлена и не встревожена так, как я? Видимо, потому что не думает, что они смогут поймать его. У нее есть какая-то причина считать, что он находится в безопасности".
  Шарлотта прервала ее мысли.
  – Скажи мне одну вещь, мама. Сколько нужно времени, чтобы выносить ребенка?
  Кровь отхлынула от лица Лидии, рот ее раскрылся. Она уставилась на Шарлотту с одной единственной мыслью: «Она знает! Знает!»
  Шарлотта кивнула головой и грустно улыбнулась.
  – Не беспокойся. Ты уже ответила на мой вопрос, – промолвила она.
  Повернулась и пошла вниз по лестнице. Лидия схватилась за перила, чувствуя, что вот-вот упадет. Феликс все рассказал Шарлотте! Какая жестокость, это после стольких-то лет. Гнев к Феликсу захлестнул ее. По какому праву он разрушает жизнь Шарлотты? Потолок холла закружился у нее перед глазами, и она услышала слова служанки:
  – Вам плохо, миледи?
  В голове чуть прояснилось.
  – Немного устала после поездки, – сказала она. – Поддержите меня.
  Служанка взяла ее за руку, и вдвоем они прошли наверх в комнату Лидии. Другая служанка уже распаковывала ее вещи. В туалетной комнате была приготовлена горячая вода. Лидия села.
  – Оставьте меня, вы обе, – сказала она. – Позже распакуете вещи.
  Служанки вышли. Лидия расстегнула пальто, но сил снять его у нее уже не было. Она все думала о поведении Шарлотты. Дочь была почти весела, хотя ее явно занимала масса всяких мыслей. Лидия узнала и поняла это поведение дочери. Иногда и она чувствовала себя подобным образом. Так бывало, когда она проводила время с Феликсом. Тогда казалось, что жизнь удивительна и увлекательна, полна смысла, ярких красок, страсти, и в ней всегда будет что-то новое. Выходит, Шарлотта виделась с Феликсом и считает, что теперь он в безопасности.
  – Что же мне делать? – мучилась Лидия.
  Превозмогая усталость, она разделась. Долго мылась и снова одевалась, стараясь дать себе время успокоиться. Ей хотелось знать, как Шарлотта восприняла известие о том, что Феликс ее отец. Ясно, что он ей очень понравился. «Так происходит всегда, – подумала Лидия. – Он нравится людям. Откуда у Шарлотты взялись силы выслушать эту новость и не упасть в обморок?»
  Лидия решила, что самое лучшее, что она сейчас могла бы сделать, это заняться домом. Взглянула на себя в зеркало, приняла спокойное выражение лица и вышла. На лестнице столкнулась с горничной, несшей поднос. На нем красовались нарезанная ломтиками ветчина, яичница, свежий хлеб, молоко, кофе и виноград.
  – Для кого все это? – спросила она.
  – Для леди Шарлотты, миледи, – ответила горничная.
  Лидия пошла дальше. Неужели Шарлотта даже не потеряла аппетит? Пройдя в утреннюю комнату, она вызвала повариху. Миссис Роуз была худой, нервной женщиной, никогда не евшей той обильной пищи, что готовила своим хозяевам.
  Она проговорила:
  – Как я поняла, к обеду приедет мистер Томсон, а к ужину прибудет мистер Черчилль, миледи.
  Обсудив с ней меню, Лидия отослала ее. «Почему все-таки Шарлотта попросила себе такой плотный завтрак в комнату?» – недоумевала она. И так поздно! В деревне Шарлотта обычно вставала рано и кончала завтракать еще до того, как поднималась Лидия.
  Она послала за Причардом, и они вместе набросали план, как рассадить всех за столом. Причард сказал ей, что пока Алексу рекомендовано есть в своей комнате, никуда не выходя. Но даже в его отсутствие за столом у них оказывалось гораздо больше мужчин, чем женщин, но в данной ситуации Лидия не могла никого пригласить, чтобы их число сравнялось. Поломав голову, Лидия отослала Причарда.
  Где же Шарлотта виделась с Феликсом? И почему она была так уверена, что ему не грозит опасность? Она его где-то спрятала? Или он так изменил свою внешность, что теперь его невозможно узнать?
  Она бесцельно прошлась по комнате, разглядывая бронзовые статуэтки, стеклянные украшения, письменный стол. У нее разболелась голова. Начала поправлять цветы в большой вазе у окна, но случайно смахнула ее, и та разбилась. Вызвала прислугу, чтобы та убрала все, а сама вышла из комнаты.
  Нервы ее совсем расшатались. Подумала, не принять ли лауданум. Но в последние дни он не помогал так, как прежде.
  Как теперь поступит Шарлотта? Сохранит ли эту тайну? Почему дочь не хочет довериться ей?
  Она прошла в библиотеку, в голове у нее бродила рассеянная мысль взять какую-нибудь книгу и забыться. Войдя туда, она запнулась у порога. Ее охватило чувство вины – за письменным столом сидел Стивен. Увидя ее, он приветливо улыбнулся и продолжил что-то писать.
  Лидия прошлась вдоль книжных шкафов. Подумала, не взять ли Библию. В детстве у них в семье постоянно читали Библию, молились и ходили в церковь У нее были суровые няньки, пугавшие ее ужасами ада за неаккуратность, и немецкая гувернантка-лютеранка, вечно рассуждавшая о наказании за грехи. Но так как Лидия была повинна в разврате и перенесла этот грех и на свою дочь, то она никогда не могла найти утешения в религии.
  «Мне следовало уйти в монастырь замаливать свой грех, отец был прав», – подумала она.
  Взяв наугад книгу, она села и раскрыла ее.
  – Необычный для тебя выбор, – сказал Стивен.
  С того места, где он сидел, он не мог видеть заглавия книги, но точно знал, как тома расставлены на полках. Лидия просто не понимала, где он брал время, чтобы столько читать. Она взглянула на корешок тома, что держала в руках. Это были «Уэссекские стихи» Томаса Гарди. Она не любила романы Гарди, всех этих решительных, страстных женщин и волевых мужчин, терявших голову из-за них.
  Они часто сидели со Стивеном в библиотеке, особенно в первые годы в Уолденхолле. Она ностальгически вспоминала то время, когда читала, сидя тут, а Стивен работал. В те годы он не был столь уравновешен; она помнила, как он говорил, что в наши дни сельским хозяйством не прожить, и если их семья намеревается и впредь остаться богатой и влиятельной, то надо приготовиться к условиям двадцатого века. Вот тогда он и продал часть ферм, многие акры земли, по очень низкой цене, и вложил деньги в железные дроги, банки и недвижимость в Лондоне. План его, видимо, сработал, так как вскоре он успокоился.
  Все как будто окончательно утряслось после рождения Шарлотты. Слуги обожали малышку и восхищались Лидией-матерью. Лидия привыкла к английскому стилю жизни, ее хорошо принял лондонский свет. То были восемнадцать лет спокойствия.
  У Лидии вырвался вздох. То время заканчивалось. Долгие годы она столь успешно хранила свои тайны, что они беспокоили ее одну, да и она сама порой забывала о них. Теперь же все тайное становилась явным. Она думала, что Лондон находится на безопасном расстоянии от Санкт-Петербурга, но, возможно, лучше было бы поселиться в Калифорнии. А если на всем свете для нее не нашлось бы тихого пристанища? Покоя больше не будет. Весь мир ее распадался. Что ее ждет впереди?
  Первое же стихотворение в раскрытой книге оказалось созвучным ее переживаниям. В нем говорилось о любви и верности, о фальши и притворстве.
  "Разве оно не обо мне? – думала Лидия. – Разве не я продала свою душу, выйдя замуж за Стивена, чтобы спасти из темницы Феликса? А потом всю жизнь притворялась, что я не распутная грешница. Но я именно такая! И я не единственная. Другие женщины чувствуют то же самое. Иначе почему виконтесса и Чарли Стотт пожелали иметь смежные спальни, гостя у нас? И отчего это леди Джирард, говоря о них, подмигивала, будто не понимая, какие эмоции их обуревают. Если бы во мне было чуть больше чувственности, возможно, Стивен чаще приходил бы в мою спальню, и у нас появился бы сын. Лидия вновь вздохнула.
  – Даю за них пенни, – сказал Стивен.
  – Что такое?
  – Даю пенни, за твои мысли.
  Лидия улыбнулась.
  – Никогда не выучу этих английских выражений. Такого я еще не встречала.
  – Никогда не поздно учиться. Оно означает: «Скажи мне, о чем ты думаешь».
  – Я думала о том, что после твоей смерти Уолденхолл отойдет сыну Джорджа.
  – Да, если у нас не будет сына.
  Она взглянула на его лицо: яркие голубые глаза, аккуратная серая бородка. Сейчас он повязал голубой галстук в белую крапинку.
  – Неужели слишком поздно? – спросил он.
  – Не знаю, – задумчиво ответила она. Про себя же решила: «Это зависит от того, что теперь выкинет Шарлотта».
  – Нам надо постараться, – промолвил Стивен.
  Беседа приняла неожиданно откровенный оборот: Стивен, видимо, почувствовал, что ей хочется открытости. Встав с кресла, она подошла и встала за его спиной. На его макушке она заметила небольшую лысину. Когда же она там появилась?
  – Ты прав, – проговорила она. – Нам надо постараться.
  С этими словами она наклонилась и поцеловала его лоб, затем, поддавшись внезапному порыву, в губы. Он закрыл глаза.
  Через секунду она отстранилась. Они редко позволяли себе подобные нежности днем, ведь вокруг всегда было полно слуг. Она подумала: «Почему мы так живем, ведь это не делает нас счастливыми?»
  – Я действительно люблю тебя, – прошептала она. Он улыбнулся.
  – Я знаю.
  Вдруг она почувствовала, что больше не вынесет этого.
  – Мне надо пойти переодеться к обеду до того, как приедет Безил Томсон, – сказала она.
  Он кивнул.
  Выходя из комнаты, она ощущала на себе его взгляд. Поднимаясь к себе наверх, все время думала, остался ли у них со Стивеном хоть один шанс быть счастливыми.
  Она вошла в спальню, держа в руке томик стихов. Положила его на столик. Теперь все зависит от Шарлотты. Лидии необходимо поговорить с ней. В конце концов, можно говорить и о самом трудном, если набраться мужества. Да и что теперь терять? Не решив еще точно, что именно скажет дочери, она направилась в комнату Шарлотты, расположенную этажом выше.
  Она бесшумно шла по ковру. Дойдя до верхней площадки лестницы, всмотрелась вглубь коридора. Увидела, как Шарлотта исчезла за дверью старой детской. Хотела было ее окликнуть, но передумала. Что такое несла Шарлотта? Очень похоже на блюдо с сэндвичами и стакан молока.
  Удивленная, Лидия вошла в спальню дочери. На столике увидела поднос, который утром несла горничная. Ни ветчины, ни хлеба на нем не было. Зачем Шарлотте понадобилось заказывать целый поднос с едой, затем готовить сэндвичи и есть их в старой детской? В ней, насколько знала Лидия, ничего не было, кроме зачехленной мебели. Неужели Шарлотта так переживала за происходящее, что ей потребовалось уединиться в этом уютном мирке далекого детства?
  Лидия решила все выяснить. Она чувствовала некоторую неловкость оттого, что собиралась вторгнуться в сугубо личный ритуал Шарлотты, каким бы он ни был, но подумала: «Ведь это мой дом, моя дочь, и я должна знать, что происходит. Возможно, это нас как-то сблизит и поможет мне сказать то, что так необходимо сказать».
  Итак, она вышла из спальни Шарлотты в коридор и вошла в детскую.
  Но Шарлотты там не было.
  Лидия осмотрелась вокруг. Вот старый конь-качалка с ушами, торчащими под пыльным чехлом. Через открытую дверь она увидела классную комнату с картами и детскими рисунками на стенах. Другая дверь вела в спальню: там тоже ничего не было, кроме прикрытой от пыли мебели. «Понадобится ли это снова когда-нибудь? – подумала Лидия. – Появятся ли у нас няньки, пеленки, крошечные одежки, а потом воспитательница, игрушечные солдатики и тетрадки, испачканные чернилами, исписанные корявым детским почерком?»
  Но где же Шарлотта?
  Дверь в чуланчик была открыта. Внезапно Лидию осенило: ну, конечно! Вот где пряталась Шарлотта! Она ведь думала, что никто и не подозревает об этой маленькой комнатке, куда она сбегала после шалостей. Она натаскала туда всяких вещичек со всего дома, и все делали вид, что не понимают, куда что подевалось. Лидия проявила редкую для нее снисходительность, позволив Шарлотте иметь такое убежище и запретив Марье «обнаруживать» его. Ведь Лидия сама иногда искала уединения в оранжерее и понимала, как важно иметь уголок, недоступный другим.
  Значит, Шарлотта по-прежнему пользовалась этой комнаткой! Лидия подошла поближе, хотя теперь ей еще меньше хотелось нарушать уединение Шарлотты, но искушение было уж слишком сильным. «Все же, не стоит ей мешать», – подумала Лидия.
  И тут она услышала голоса. Неужели Шарлотта разговаривала сама с собой?
  Лидия прислушалась.
  Разговаривала по-русски?
  Прозвучал и другой голос, голос мужчины, что-то тихо отвечавший по-русски; голос подобный нежной ласке, голос, заставивший Лидию затрепетать.
  То был Феликс.
  Лидии показалось, что она теряет сознание. Феликс! В двух шагах отсюда! Скрывающийся в Уолденхолле в то время, как полиция разыскивает его по всему графству! Скрывающийся при помощи Шарлотты.
  Надо сдержаться и не закричать! Приложив ко рту руку, она прикусила ее. Ее всю трясло.
  Мне надо уйти. У меня путаются мысли. Я не знаю, что делать.
  Голова ее раскалывалась от боли. «Надо принять порцию лауданума», – подумала она. Эта мысль придала ей силы. Она сдержала дрожь и через минуту на цыпочках вышла из детской.
  По коридору в свою комнату она почти бежала бегом. Лауданум хранился в туалетном шкафчике. Она открыла бутылочку. Держать ровно ложку была не в состоянии, поэтому глотнула прямо из пузырька. Через несколько мгновений почувствовала себя спокойней. Убрала бутылочку и ложку и закрыла шкафчик. По мере того, как ее нервы приходили в норму, ею овладевало ощущение тихого довольства. Головная боль уменьшилась. Теперь какое-то время она не будет ни о чем переживать. Подошла к гардеробу, открыла дверь. И еще долго стояла, глядя на бесконечные ряды платьев, не в состоянии решить, что именно надеть к обеду.
  * * *
  Феликс, как тигр в клетке, расхаживал по комнатке, три шага вперед, три назад, наклоняя голову, чтобы не задеть потолок. Он внимательно слушал Шарлотту. – Дверь в комнату Алекса всегда закрыта, – говорила она. – Внутри два вооруженных охранника и один снаружи. Те, кто внутри, не открывают двери, пока наружная стража не прикажет.
  – Один снаружи и двое внутри.
  Феликс почесал голову и выругался по-русски. «Все время какие-то сложности, – подумал он. – Вот я уже здесь, внутри дома, и у меня есть помощница, но все равно дело не из простых. Почему мне не везет так, как этим юнцам в Сараево? Почему волею судьбы я оказался причастным к этой семье?»
  Он взглянул на Шарлотту и в голове у него пронеслось: «Нет, я не жалею об этом».
  Поймав его взгляд, она спросила:
  – Что такое?
  – Ничего. Что бы ни случилось, я рад, что нашел тебя.
  – И я тоже. Но как ты поступишь с Алексом?
  – Ты можешь нарисовать план дома?
  Шарлотта наморщила лоб.
  – Могу попробовать.
  – Ты должна знать дом, ты ведь прожила здесь всю жизнь.
  – Конечно, я знаю эту часть дома, но есть такие уголки, куда я и не заходила. Спальня дворецкого, комнаты экономки, подвалы, помещения над кухней, где хранят муку и прочее...
  – Постарайся начертить план каждого этажа. Среди своих детских сокровищ она разыскала лист бумаги, карандаш и склонилась над столом.
  Феликс съел еще один сэндвич и допил оставшееся молоко. Она не сразу смогла принести ему еды, потому что в коридоре убиралась прислуга. Пока он ел, она набрасывала план, морща лоб и покусывая кончик карандаша.
  – Пока сама не попробуешь, не поймешь, как это трудно, – промолвила она.
  Феликс заметил, что она прекрасно чертила абсолютно прямые линии даже без линейки, хотя и пользовалась ластиком, найденным среди старых карандашей. Вид ее был очень трогателен. «Вот так она и сидела в классной комнате многие годы, – размышлял Феликс, – рисуя домики, затем маму с „папой“, а позже карту Европы, листья деревьев, зимний парк... Уолден множество раз видел ее такой».
  – Почему ты переоделась? – спросил Феликс.
  – О, здесь все то и дело должны переодеваться. Каждому времени дня соответствует свой туалет. К ужину полагается являться с обнаженными плечами, но не к обеду. К ужину надо надевать корсет под платье, но никак не к чаю. На улицу нельзя выходить в том, в чем ходишь дома. В библиотеке можно сидеть в шерстяных чулках, но в утренней комнате это не годится. Ты не представляешь, сколько правил я должна помнить.
  Он понимающе кивнул. Теперь его больше не поражали развращенные нравы высших классов.
  Она протянула ему чертежи, и он внимательно стал их изучать.
  – А где хранится оружие? – спросил он.
  Она дотронулась до его руки.
  – Не спеши так, – сказала она. – Я ведь на твоей стороне – помнишь?
  В один миг она вновь превратилась во взрослую женщину.
  – Я и забыл, – ответил он с грустной улыбкой.
  – Хранится в оружейной комнате. Она указала ее на плане.
  – Так у тебя в самом деле был роман с мамой?
  – Да.
  – Мне с трудом верится, что она была способна на такое.
  – В те времена она была ужасно безрассудной. Она и сейчас такая, лишь делает вид, что изменилась. – Так ты считаешь, она осталась прежней?
  – Я знаю это.
  – Все, буквально все оказывается не тем, что я думала.
  – Это и есть взросление. Она задумалась.
  – Интересно, как же мне тебя теперь называть?
  – Что ты имеешь в виду?
  – Называть тебя отцом мне как-то неловко.
  – Пока годится и Феликс. Тебе понадобится время, чтобы привыкнуть к мысли, что я твой отец.
  – А у меня будет это время?
  Ее юное лицо было столь серьезно, что он взял ее руку и ласково спросил:
  – А почему же нет?
  – Что ты сделаешь, когда захватишь Алекса?
  Он отвернулся, чтобы она не увидела виноватого выражения его лица.
  – Это зависит от того, как и когда я захвачу его. Но скорее всего, я буду держать его связанным здесь. Тебе придется носить нам пищу и послать шифрованную телеграмму в Женеву моим друзьям с сообщением о том, что произошло. Потом, когда новость о похищении должным образом сработает, мы отпустим Орлова.
  – А после этого?
  – Меня будут искать в Лондоне, так что я направлюсь на север. Там есть большие города – Бирмингем, Манчестер, Гулль – где я мог бы спрятаться. Через несколько недель вернусь в Швейцарию, а оттуда в Санкт-Петербург. Мне необходимо быть там, скоро грянет революция.
  – Значит, я больше не увижу тебя.
  «Тебе и не захочется», – подумал он про себя. Вслух же сказал:
  – Почему же нет? Я могу вернуться в Лондон. Ты можешь приехать в Петербург. Мы можем встретиться в Париже. Кто скажет заранее? Если есть то, что называется Судьбой, она непременно сведет нас вновь.
  «Хотел бы я сам в это верить», – пронеслась в голове Феликса мысль.
  – Ты прав, – произнесла она со слабой улыбкой, и он понял, что она ему не поверила. Она поднялась. – Сейчас принесу тебе воды умыться.
  – Не беспокойся. Я бывал и грязнее. Меня это не волнует.
  – Но меня волнует. Ты ужасно пахнешь. Сейчас вернусь.
  С этими словами она вышла.
  * * *
  То был самый тоскливый обед, который Уолден вообще мог припомнить, Лидия словно находилась в каком-то трансе Шарлотта вела себя тихо, но отчего-то нервозно, что было совсем не в ее стиле, постоянно роняла приборы и даже опрокинула бокал, Томсон безмолвствовал. Сэр Артур Лэнгли попытался было оживить обстановку, но его никто не поддержал. Уолден же весь ушел в себя, мучимый загадкою о том, как все-таки Феликсу удалось узнать, что Алекс скрывается в Уолденхолле, Он терзался ужасным подозрением, что это может быть каким-то образом связано с Лидией.
  В конце концов, ведь это Лидия сообщила Феликсу, что Алекс находится в отеле «Савой», да она и сама призналась, что он был ей «немного знаком» по Петербургу. А вдруг Феликс имел на нее влияние? Все лето она вела себя довольно странно, словно пребывая в рассеянности. Теперь же, когда он впервые за девятнадцать лет подумал о Лидии столь отстранено, он не мог не признаться самому себе, что в сексуальном плане Лидия оказалась достаточно холодной. О, конечно, воспитанным леди и полагалось быть таковыми, но Уолден прекрасно знал, что все это выдумки, и что на самом деле женщин обуревали те же желания, что и мужчин. А не объяснялось ли это тем, что Лидия жаждала кого-то другого, кого-то из ее прошлой жизни? Тогда многое становилось понятным. «Как все же мучительно смотреть на спутницу жизни и видеть совершенно постороннего человека», – размышлял он.
  После обеда сэр Артур отправился в Октагон, где он устроил свою штаб-квартиру. Уолден и Томсон, надев шляпы, вышли на террасу выкурить по сигаре. Освещенный солнцем парк, как всегда, был великолепен. Из дальней гостиной раздавались мощные аккорды фортепьянного концерта Чайковского: это играла Лидия. На Уолдена нахлынула грусть. Тут музыку заглушил рев мотоцикла – еще один гонец спешил сообщить сэру Артуру о ходе поиска. Но ничего нового там не произошло.
  Слуга подал им кофе и ушел.
  Томсон заговорил:
  – Я не хотел упоминать об этом при леди Уолден, но, пожалуй, у нас есть теперь ключик к разгадке того, кто мог быть предателем.
  Уолден похолодел. Томсон продолжил.
  – Вчера вечером я допрашивал Бриджет Кэллэхэн, хозяйку квартиры на Корк-стрит. Боюсь, я ничего из нее не выудил. Но поручил своим людям обыскать ее дом. Сегодня утром они показали мне, что обнаружили там.
  Он вынул из кармана порванный надвое конверт и протянул его Уолдену.
  Тот с ужасом увидел, что конверт был украшен гербом Уолденхолла.
  – Узнаете почерк? – спросил Томсон.
  – Уолден перевернул половинки конверта. На их обратной стороне было написано:
  Мистеру Ф. Кшессинскому
  19, Корк-стрит
  Лондон
  – О, Боже, только не Шарлотта, – вырвалось у Уолдена. Он чуть не зарыдал. Томсон хранил молчание.
  – Она направила его сюда, – проговорил Уолден. – Моя собственная дочь.
  Он уставился на конверт, как бы заклиная его исчезнуть. Невозможно было не узнать почерк, так он был похож на его почерк в молодости.
  – Взгляните на марку, – сказал Томсон. – Она написала письмо, сразу же по приезде сюда. Оно отправлено из деревни.
  – Как это могло произойти? – спросил Уолден.
  Томсон ничего не ответил.
  – Феликс был тем человеком в твидовой кепке, – вымолвил Уолден. – Все сходится.
  Он ощутил безнадежную печаль, даже скорбь, будто умер кто-то из самых близких. Окинул взглядом парк с его деревьями, посаженными еще его отцом полвека назад, и лужайку, за которой его предки ухаживали целую сотню лет. Теперь все оказалось напрасным, напрасным.
  Он еле слышно произнес:
  – Борешься за свою страну, а тебя предают внутри нее же социалисты и революционеры, борешься за интересы своего класса, а тебя предают либералы, борешься за благополучие своей семьи, но даже и здесь тебя предают. Шарлотта! Почему Шарлотта?
  У него перехватило горло.
  – Проклятая штука жизнь, Томсон. Проклятая.
  – Мне придется допросить ее, – сказал Томсон.
  – И мне тоже.
  Уолден поднялся. Посмотрел на свою сигару. Та давно погасла. Он отшвырнул ее.
  – Пойдемте.
  Они вернулись в дом.
  В вестибюле Уолден остановил горничную.
  – Вы знаете, где сейчас леди Шарлотта?
  – Думаю, в своей комнате, милорд. Мне пойти посмотреть?
  – Да. Передайте, что я немедленно хочу поговорить с ней в ее комнате.
  – Хорош, милорд.
  Томсон и Уолден остались ждать в вестибюле. Уолден обвел его взглядом. Мраморный пол, резная лестница, лепной потолок, прекрасные пропорции зала – все потеряло смысл. Мимо них проскользнул лакей с низко опущенной головой. Вошел очередной мотоциклист и направился в Октагон. Появился Причард и взял со столика письма для отправки на почту; вероятно, то же самое он сделал и в тот день, когда Шарлоттой было написано то предательское письмо к Феликсу. С лестницы спустилась горничная.
  – Леди Шарлотта готова вас видеть, милорд. Уолден и Томсон двинулись наверх.
  Комната Шарлотты с окнами в парк находилась на втором этаже передней части дома. Она была солнечной и светлой, с красивыми драпировками и современной мебелью. «Давно я не заходил сюда», – рассеянно подумал Уолден.
  – Какой у тебя грозный вид, папа, – сказала Шарлотта.
  – У меня есть на то основания, – ответил Уолден. – Мистер Томсон только что сообщил мне нечто ужасающее.
  Шарлотта недоуменно нахмурилась.
  – Леди Шарлотта, где Феликс? – в лоб задал вопрос Томсон.
  Шарлотта побелела.
  – Не имею ни малейшего понятия, разумеется.
  – Черт возьми, не притворяйся такой спокойной! – воскликнул Уолден.
  – Как смеешь ты ругаться в моем присутствии?
  – Прошу прощения...
  Тут их перебил Томсон.
  – Милорд, предоставьте это мне...
  – Хорошо.
  Уолден уселся у окна с одной единственной мыслью: «Как же я мог начать извиняться перед ней?» Томсон обратился Шарлотте.
  – Леди Шарлотта, я полицейский, и я могу доказать ваше соучастие в заговоре, связанном с покушением на убийство. Ни я, ни ваш отец не хотели бы, чтобы это пошло дальше, и вас бы на многие годы посадили в тюрьму.
  Пораженный, Уолден уставился на Томсона. Тюрьма! Да он просто пугает ее. «Но нет, – вдруг понял он с ужасающей ясностью, – он совершенно серьезен, она ведь преступница...»
  Томсон тем временем продолжал.
  – Если нам удастся предотвратить убийство, мы сможем закрыть газа на ваше соучастие. Но если убийце удастся его план, у меня не останется другого выбора, кроме как отдать вас под суд – и тогда вас обвинят не в соучастии с целью убийства, а в прямом пособничестве убийству. Теоретически вас могут и повесить.
  – Нет! – вырвалось у Уолдена.
  – Да, – тихо промолвил Томсон.
  Уолден закрыл руками лицо.
  – Вы должны избавить себя от этих мучений, и не только себя одну, но и ваших родителей. Вы обязаны сделать все возможное, чтобы помочь нам найти Феликса и спасти князя Орлова, – сказал Томсон.
  «Мне все это только кажется, – в отчаянии убеждал себя Уолден. Он чувствовал, что вот-вот сойдет с ума. – Они не могут повесить мою дочь. Но если Алекса убьют, Шарлотта окажется одной из его убийц. Но дело ни за что не передадут в суд. Кто сейчас министр внутренних дел? Маккенна. Уолден не был с ним знаком. Но ведь Асквит непременно вмешается с тем, чтобы не допустить суда... или не вмешается?» – Скажите мне, когда вы в последний раз видели Феликса? – задал вопрос Томсон.
  Уолден неотрывно смотрел на Шарлотту, дожидаясь ее ответа. Она стояла, вцепившись обеими руками в спинку стула. Костяшки ее пальцев побелели, но лицо оставалось спокойным. Наконец, она заговорила.
  – Мне нечего сказать вам.
  У Уолдена вырвался громкий вздох. Как она могла сохранять невозмутимость после того, как все обнаружилось? Что творилось у нее в голове? Она производила впечатление совершенно чужого человека.
  «Когда же я потерял ее?» – пронеслось в мозгу у Уолдена.
  – Вам известно, где сейчас находится Феликс? – спросил ее Томсон.
  Она не произнесла ни слова.
  – Вы предупредили его о принятых нами мерах безопасности?
  Никакой реакции.
  – Какое у него оружие?
  Ни звука.
  – Вы понимаете, что каждый ваш отказ отвечать усугубляет вашу вину?
  Тон полицейского изменился, и Уолден сразу заметил это. Взглянув на Томсона, он понял, что тот не в шутку разгневался.
  – Я хочу вам кое-что объяснить, – отчеканил Томсон. – Возможно, вы воображаете, что ваш папочка сможет спасти вас от руки правосудия. Возможно, он сам так думает. Но если Орлов погибнет, клянусь, я отдам вас под суд по обвинению в убийстве. Подумайте об этом хорошенько!
  С этими словами Томсон вышел из комнаты.
  Шарлотта в ужасе смотрела, как он уходит. В присутствии постороннего ей еще как-то удавалось держать себя в руках. Но оставшись наедине с папочкой, она боялась не выдержать и потерять всякое самообладание.
  – Я спасу тебя, если это будет в моих силах, – грустно промолвил он.
  У Шарлотты перехватило дыхание, она отвернулась. «Лучше бы он злился, – подумала Шарлотта, – с этим мне было бы легче справиться». Он бросил взгляд за окно.
  – Понимаешь, я ведь в ответе за тебя, – с болью проговорил он. – Я выбрал твою мать, я стал твоим отцом, и я воспитал тебя. Ты такая, какой я тебя сделал. Я не могу понять, как это могло произойти, просто не могу.
  Он вновь взглянул на нее.
  – Ты можешь мне объяснить?
  – Да, могу, – ответила она.
  Ей страстно хотелось убедить его в своей правоте, и ей казалось, что она сможет это сделать, надо только суметь найти нужные слова.
  – Я не желаю, чтобы ты втягивал Россию в войну, потому что если твой план удастся, то миллионы русских, совершенно ни в чем не повинных, погибнут на этой бессмысленной войне или останутся инвалидами.
  Во взгляде его читалось удивление.
  – И в этом все дело? – изумился он. – Из-за этого ты натворила такие страшные вещи? И вот этого добивается Феликс?
  «Может быть, он и в самом деле все поймет», – в радостном возбуждении подумала Шарлотта. Она с увлечением продолжила:
  – Феликс также стремится совершить в России революцию; возможно, и ты бы это одобрил, и он верит, что она начнется, как только народ там узнает, что Алекс пытался втянуть их в войну.
  – Неужели ты думаешь, что я стремлюсь к войне? – с недоверием спросил он. – Неужели ты думаешь, что я вижу в ней смысл?
  – Конечно, нет, но при определенных обстоятельствах ты будешь способствовать ее началу.
  – Каждый будет способствовать этому в той или иной мере, даже Феликс, которому так нужна революция, уж поверь мне. Но если война разразится, мы должны быть в ней победителями. Разве это дурное стремление?
  Голос его звучал почти умоляюще. Она отчаянно хотела, чтобы он понял ее.
  – Не знаю, дурное или нет, но убеждена, что в нем нет справедливости. Ведь русские крестьяне не разбираются в европейской политике, да и не хотят разбираться. Но из-за того, что ты заключишь соглашение с Алексом, они станут калеками без ног, без рук или вообще погибнут!
  Она едва сдерживала слезы.
  – Папа, как же ты не видишь, что это несправедливо?
  – Но взгляни на это с точки зрения гражданина Великобритании – с твоей собственной точки зрения. Представь, что Фредди Шалфонт и Питер, и Джонатан отправляются на фронт офицерами, а солдатами у них кучер Даниэль, конюх Питер, лакей Чарльз и Доукинс с фермы? Разве ты бы не хотела, чтобы им помогали? Не радовалась бы, если бы вся огромная Россия встала на их сторону?
  – Безусловно, особенно, если сам русский народ решил бы им помогать? Но ведь не он принимает решение, так ведь? Принимаете решение вы с Алексом. Тебе следует стремиться к тому, чтобы предотвратить бойню, а не выигрывать ее.
  – Если Германия нападет на Францию, нам придется помогать нашим друзьям. А если Германия завоюет Европу, это обернется катастрофой для Британии.
  – Разве может быть большая катастрофа, чем война как таковая?
  – Получается, что мы вообще не должны воевать?
  – Только, если на нас нападут.
  – Если мы не станем сражаться с немцами на французской земле, нам придется сражаться с ними здесь.
  – Ты в этом уверен?
  – В большой степени.
  – Тогда мы будем сражаться, но не раньше.
  – Послушай. Наша страна не подвергалась агрессии вот уже восемьсот пятьдесят лет. А почему? Потому что мы воевали с другими народами на их территориях, а не на нашей. Вот поэтому Вы, леди Шарлотта Уолден, и выросли в мирной и процветающей стране.
  – Сколько же велось войн ради того, чтобы предотвратить войны? Если бы мы не воевали на территориях других народов, возможно, они бы и вовсе не воевали?
  – Кто знает? – устало проговорил он. – Жаль, что ты мало изучала историю. Жаль, что мы с тобой редко обсуждали подобные темы. С сыном другое дело. Но, Бог мой, мне и в голову не могло прийти, что моя дочь заинтересуется мировой политикой! Теперь я расплачиваюсь за свою ошибку. Ужасной ценой. Шарлотта, уверяю тебя, что человеческие страдания невозможно подсчитать столь простым арифметическим способом, как в этом пытается тебя убедить Феликс. Ты веришь мне? Ты можешь еще доверять мне?
  – Нет, – упрямо произнесла она.
  – Феликс намеревается убить твоего кузена. Неужели тебе все равно?
  – Он собирается похитить Алекса, а не убивать его.
  Папа покачал головой.
  – Шарлотта, он уже дважды пытался убить Алекса и один раз меня. В России он убил массу людей. Он не похититель, Шарлотта, он настоящий убийца.
  – Я не верю тебе.
  – Почему? – с мольбой спросил он. – Разве ты говорил мне правду о движении суфражисток? Или об Энни? Разве объяснял, что в демократической Британии большинство граждан не имеет права голоса? Или рассказывал правду об отношениях полов?
  – Нет.
  К своему ужасу Шарлотта увидела, как по его щекам катились слезы.
  – Похоже, что все, что я делал, как отец, было ошибкой. Я не мог себе представить, что со временем мир так изменится. Я и понятия не имел, какова будет роль женщины в 1914 году. Получается, я оказался полным неудачником. Но я делал то, что считал лучшим для тебя, потому что любил тебя и продолжаю любить. Меня довел до слез не твой интерес к политике. А твое предательство, понимаешь? Я буду бороться изо всех сил, чтобы тебя не затаскали по судам, даже если вам и удастся покончить с беднягой Алексом. Потому что ты моя дочь, самый для меня важный человек на свете. Ради тебя я пошлю к черту и правосудие, и собственную репутацию, и саму Англию. Ради тебя я бы, не колеблясь пошел на преступление. Ты для меня стоишь больше любых принципов, любой политики, вообще всего. Вот каковы отношения в семьях. Больше всего меня убивает то, что ты для меня этого не сделаешь. Или сделаешь?
  Ей страстно хотелось сказать «да».
  – Будешь ли поддерживать меня, что бы ни совершил, только потому, что я твой отец?
  «Но ты мне не отец», – пронеслось у нее в мозгу. Она низко наклонила голову, будучи не в силах смотреть ему в глаза.
  Несколько мгновений они сидели молча. Затем папа высморкался. Встал и пошел к двери. Вынул из кармана ключ и вышел наружу. Шарлотта слышала, как в замке повернулся ключ. Он запер ее в ее же комнате.
  Она разразилась слезами. За последние два дня это был второй, обернувшийся кошмаром, ужин, устраиваемый Лидией. За столом она была единственной женщиной. Сэр Артур был мрачен: с таким размахом организованные писки Феликса ни к чему не привели. Шарлотта и Алекс сидели взаперти в своих комнатах. Безил Томсон и Стивен были лишь холодно вежливы друг с другом; это объяснялось тем, что Томсону стала известна связь между Шарлоттой и Феликсом, и он пригрозил ей тюрьмой. Присутствовал на ужине и Уинстон Черчилль. Он привез с собой текст соглашения, и они с Алексом подписали его, но особой радости по этому поводу не было, так как все понимали, что, если Алекса убьют, то русский царь откажется ратифицировать договор. Черчилль высказался в том смысле, что чем скорее Алекс покинет Англию, тем лучше. На это Томсон ответил, что он продумает наименее опасный маршрут, обеспечит Алекса надежной охраной, и что тот сможет уехать уже завтра. Все рано отправились спать, так как больше заняться было нечем.
  * * *
  Лидия знала, что не сможет заснуть. Она так ничего и не решила. Весь вечер она провела в каком-то рассеянном состоянии, оглушенная лауданумом, пытающаяся забыть о том, что в ее доме прятался Феликс. Завтра Алекс уедет, если бы только еще несколько часов его жизнь не подвергалась бы опасности.
  Она задумалась, а не смогла бы она каким-либо способом вынудить Феликса ничего не предпринимать еще один день. Может быть, пойти к нему и придумать какую-нибудь ложь, вроде того, что завтра вечером у него будет возможность убить Алекса. Но он ей не поверит. Этот план никуда не годился. Но мысль о посещении Феликса никак не выходила у нее из головы. Она представляла себе: вот она выходит из комнаты, идет по коридору, затем вверх по лестнице, по следующему коридору, через детскую, через чуланчик, а там... Плотно закрыв глаза, она натянула на голову одеяло. Это слишком опасно. Лучше не предпринимать ничего, лежать, не двигаясь, словно в параличе. Оставить в покое Шарлотту, Феликса, забыть об Алексе, о Черчилле.
  Но она ведь не знала, что могло произойти. Вдруг Шарлотта пойдет к Стивену и скажет ему: «Ты мне не отец». Вдруг Стивен убьет Феликса? Вдруг Феликс убьет Алекса? Тогда Шарлотту могут обвинить в умышленном убийстве. А вдруг в мою комнату явится Феликс и поцелует меня?
  Нервы ее расшатались, и она чувствовала, как подступает приступ головной боли. Ночь была очень теплой. Лауданум больше не действовал, но за ужином она выпила много вина, и опьянение еще не прошло. Почему-то кожа ее в этот вечер была особенно чувствительной, даже легкое прикосновение ночной рубашки царапало ей грудь. Она ощущала невыносимое раздражение и умственное, и физическое. Ей почти захотелось, чтобы к ней пришел Стивен, но потом она подумала: «О, нет, я бы не смогла этого вынести».
  Присутствие Феликса в детской не давало ей заснуть, оно освещало ее всю изнутри. Она отбросила одеяло, встала и подошла к окну. Открыла его пошире. Ветерок в парке был почти такой же теплый, как и воздух в спальне. Высунувшись из окна, она могла разглядеть два фонаря, освещавших портик и полицейского, расхаживавшего взад и вперед перед домом. Слышала скрип его сапог по гравию.
  Чем там был занят Феликс? Делал бомбу? Заряжал пистолет? Натачивал нож? Или же просто спал, дожидаясь удобного момента? А может быть, бродил вокруг дома, пытаясь найти способ обмануть охрану Алекса?
  «Но я не могу ничего поделать, – подумала она. – Ничего».
  Она протянула руку к книге. То были «Уэссекские стихи» Томаса Гарди. «Почему я выбрала именно ее?» – удивилась она. Томик раскрылся на той же странице, что и утром в библиотеке. Она зажгла ночник и стала читать все стихотворение целиком. Оно называлось «Ее дилемма».
  «Это про меня, – снова подумала она. – Когда жизнь так сложна, кто может считать себя правым?»
  Ей казалось, что голова ее сейчас расколется от боли. Подойдя к шкафчику, отпила лауданум прямо из пузырька. Потом сделала еще глоток.
  А затем направилась в детскую.
   Глава 15
  
  Что-то пошло не так. Феликс не видел Шарлотту уже с полудня, после того как она принесла ему таз, кувшин с водой, полотенце и кусок мыла. Наверное, с ней произошла какая-нибудь неприятность", из-за которой она не смогла прийти. Возможно, ее заставили покинуть загородный дом, либо она почувствовала, что за ней следят. Но, несомненно, она не предала его, так как он по-прежнему находился в своем укрытии.
  В любом случае, он более не нуждался в ней.
  Он знал, где прячется Орлов, и знал, где хранится оружие. Сам он не смог бы пробраться в покои Орлова, потому что тот хорошо охранялся, значит ему придется вынудить Орлова выйти из своей комнаты. А он знал, как это сделать.
  В чуланчике из-за тесноты он не смог помыться, да к тому же вопрос чистоты его не очень волновал; но сейчас он был слишком разгоряченным и потным, и ему захотелось освежиться прежде, чем приступить к задуманному. Итак, он взял таз с водой и перенес его в детскую.
  Какое странное чувство оказаться в комнате, в которой Шарлотта провела свои детские годы. Но он постарался выбросить эту мысль из головы – сейчас ему было не до сантиментов. Сняв с себя всю одежду, он вымылся при свете единственной свечи. Знакомое, радостное чувство волнующего предвкушения охватило его. Ему казалось, что по всему телу разлилось тепло. «Сегодня ночью я одержу верх, – с торжествующей яростью подумал он, – и неважно, скольких мне придется для этого убить». Он насухо вытерся полотенцем. Движения его были нервными, а из горла готов был вырваться крик. «Теперь понимаю, почему воины издают вопли на поле боя», – подумал он. Опустив глаза вниз, он увидел, что у него начинается эрекция. И тут он услышал слова Лидии: – Надо же, ты отрастил бороду.
  Он резко повернулся и, пораженный, уставился в темноту.
  Она вошла в круг света. Ее белокурые волосы свободно струились по плечам. На ней была длинная неяркая ночная рубашка с облегающим лифом и высокой талией. Руки белые, обнаженные. Она улыбалась.
  Так они и стояли, взглядывая друг на друга. Она несколько раз пыталась заговорить, но слова не шли. Феликс почувствовал, как в чресла его хлынула кровь. «Как давно, – с неожиданным бешенством подумал он, – как давно я не стоял вот так, нагим, перед женщиной».
  Она шевельнулась, но это не нарушило чар. Затем сделала шаг вперед и склонилась у его ног. Закрыв глаза, прижалась к его телу. Феликс смотрел на ее ослепленное лицо и при свете свечи увидел, как на нем блеснули слезинки.
  Лидии снова было девятнадцать, а ее тело снова было юным, сильным и неутомимым. После скромной свадьбы она с ее новым мужем оказались в маленьком деревенском домике. За окном тихо падал снег. Они любили друг друга при свете свечи. Она целовала его, а он повторял: я всегда любил тебя, все эти годы, хотя они были знакомы лишь несколько недель. Его борода царапнула ей грудь, хотя она не могла припомнить, чтобы он отращивал бороду. Она наблюдала, как его руки ласкали все ее тело, самые потайные места его, и сказала:
  – Это же ты, Феликс, ты. Это ты делаешь со мной такое. – Будто кто-то еще мог доставить ей такую радость, такое острое наслаждение. Своим длинным ногтем она царапнула ему плечо. Когда выступила кровь, она наклонилась и жадно лизнула ее.
  – В тебе есть что-то от дикого животного, – произнес он.
  Они ласкали друг друга, не переводя дыхания; они были подобны детям вдруг оказавшимся в кондитерской, перебегающим от одной вазы со сладостями к другой, все трогающим и надкусывающим, не в состоянии поверить в выпавшее им богатство.
  – Я так рада, что мы убежали с тобой вдвоем, – сказала она, но он отчего-то сделался грустным, и тогда она прошептала: – Возьми меня, я твоя.
  И печаль в его взгляде сменилась желанием, но тут она вдруг почувствовала, что плачет, сама не понимая, почему. Подумала, что все это сон, и испугалась, что сейчас проснется.
  – Иди ко мне скорее, – промолвила она, и их тела сплелись, и она улыбалась сквозь слезы.
  Они двигались словно в танце, словно бабочки над цветком, и она выдохнула едва слышно:
  – О, Боже, как это прекрасно, прекрасно. Я думала, этого никогда больше со мной не будет.
  Рыдания стали душить ее. Он уткнулся лицом в ее шею, но она руками отвела его голову в строну, чтобы как следует видеть его. Теперь она знала, что это не сон. Она не спала. От ее горла к позвоночнику тянулась туго натянутая струна, и всякий раз, когда она вибрировала, все ее тело издавало клич радости, громче и громче.
  – Смотри на меня! – воскликнула она, теряя над собой контроль.
  – Я смотрю, – нежно проговорил он, и песнь ее тела зазвучала еще громче.
  – Я дурная, порочная! – воскликнула она, и восторг переполнил ее. – Смотри на меня, я распутная!
  Тело ее содрогнулось, струна натягивалась все туже и туже, а наслаждение стало столь пронзительным, что она почувствовала, что теряет рассудок. И на самой высшей ноте восторга струна, наконец, лопнула, и Лидия потеряла сознание.
  Феликс нежным движением опустил ее на пол. Лицо ее при свете свечи было умиротворенным, напряжение сошло. Она была похожа на человека, которого смерть застигла в момент счастья. Кожа бледная, но дыхание нормально. Она находилась в каком-то полузабытье, наверное, из-за наркотических снадобий. Феликс знал это, но ему было все равно. Он чувствовал себя опустошенным, слабым, беспомощным и полным благодарности. И сильно влюбленным.
  "Мы могли бы начать все сначала, – подумал он. – Она ведь свободная женщина и может уйти от мужа. Мы могли бы поселиться в Швейцарии, к нам бы приехала Шарлотта...
  Не надо предаваться иллюзиям, ты не в опиумной курильне", – одернул он сам себя. Они с Лидией уже раньше строили планы, там в Санкт-Петербурге, девятнадцать лет назад, и оказались совершенно беспомощными перед волей сильных мира сего. В реальной жизни чудес не бывает, они снова все разрушат.
  "Они никогда не позволят мне увести ее.
  Но я им отомщу".
  Он встал и быстро оделся. Взял свечу. Еще раз взглянул на нее. Глаза ее были по-прежнему закрыты. Ему захотелось еще раз коснуться ее, поцеловать ее мягкие губы. Но он заставил себя сдержаться. «Никогда больше», – подумал он. Повернулся и вышел.
  Тихим шагом прошел он по покрытому ковром коридору и вниз по лестнице. Пламя свечи отбрасывало неровные тени по стенам. «Может быть, сегодня ночью я умру, но не раньше, чем убью Орлова и Уолдена, – размышлял он. – Я видел свою дочь, я спал со своей женой, теперь мне остается только убить своих врагов, и тогда я смогу умереть спокойно».
  На площадке второго этажа его шаг вдруг отдался громким звуком. Он застыл и прислушался. Увидел, что пол тут мраморный, и ковра на нем нет. Секунду подождал. Вокруг все было тихо. Снял ботинки и пошел босиком – носок у него не было. Свет не горел во всем доме. А вдруг кто-нибудь начнет бродить в темноте? Вдруг кому-то в середине ночи захочется есть, и он пойдет в кладовую? Или дворецкому вдруг почудится шум, и он решит пройтись по дому и проверить? Или телохранителям Орлова понадобится пойти в ванную? Феликс напряг слух, готовый при первой же тревоге задуть свечу и затаиться.
  Остановившись в вестибюле, он вынул из кармана план дома, который начертила для него Шарлотта. Бросил быстрый взгляд на схему первого этажа, держа свечу над листом бумаги, а затем повернул направо и неслышным шагом двинулся по коридору.
  Через библиотеку прошел в оружейную.
  Тихо закрыл за собой дверь и стал осматриваться. Вдруг ему показалось, что со стены на него собирается броситься какой-то чудовищный зверь. Феликс отпрыгнул в сторону, чуть не закричав от ужаса. Свеча его погасла. В темноте он понял, что то был охотничий трофей – голова тигра. Он снова зажег свечу. На стенах висели и другие трофеи – голова льва, оленя и даже носорога. В свое время Уолден, видимо, немало поохотился на диких животных. Там же был и аквариум с огромной рыбой.
  Феликс поставил свечу на стол. Вдоль одной из стен были расставлены ружья в специальных подставках. Там были три пары дробовиков-двустволок, Винчестер и нечто, похожее на ружье для охоты на слона. Феликсу никогда не доводилось видеть подобного ружья. Впрочем, и слонов тоже. Ружья были соединены цепью, пропущенной под их спусковым механизмом. Феликс осмотрел цепь. Она запиралась висячим замком, скрепленным скобой, вделанной в деревянный край ружейной подставки.
  Феликс задумался, что же ему делать. Ему необходимо было раздобыть оружие. Сначала он решил, что может сорвать замок с помощью отвертки, но потом подумал, что будет гораздо проще вывинтить скобу из деревянной подставки, а затем протащить всю цепь, с висячим замком и скобой под спусковыми устройствами ружей и таким образом открепить их.
  Он снова взглянул на план Шарлотты. Рядом с ружейной находилась оранжерея. Взяв свечу, он двинулся туда и оказался в маленькой холодной комнате с мраморным столиком и каменной раковиной. Вдруг он услышал чьи-то шаги. Задул свечу и присел. Звук доносился снаружи; вероятно, шагал по гравию один из охранников. Мелькнул свет фонаря. Феликс распластался вдоль двери около окна. Свет стал ярче, звук шагов громче. Кто-то остановился у самого окна и посветил туда. Феликс смог увидеть полочку над раковиной и ряд инструментов, висящие на крючках: ножницы, секаторы, маленькую тяпку и нож. Страж дернул дверь, за которой затаился Феликс. Она была заперта. Шаги удалялись, свет погас. Феликс выждал минуту. Что теперь сделает охранник? Предположим, он заметил мерцание его свечи? Но он мог принять это за отражение его же собственного фонаря. Либо решить, что в доме кому-то понадобилось пойти сейчас в цветочную комнату, и, что тот имел на это полное право. А вдруг стражник окажется сверхбдительным и захочет вернуться и проверить.
  Оставив двери открытыми, Феликс вышел из цветочной, и через оружейную прошел в библиотеку. Двигался он на ощупь, прикрывая ладонью свечу. В библиотеке он уселся на пол рядом с огромным кожаным диваном и стал медленно считать до тысячи. Но никто не появился. Видимо, охранник не оказался сверхбдительным.
  Он вновь вернулся в оружейную и зажег свечу. Окна здесь были прикрыты тяжелыми портьерами, в цветочной же вообще не было занавесок. Осторожно прошел в цветочную, взял нож, вернулся в оружейную и склонился над оружейной подставкой. Ножом начал вывинчивать болты, крепившие скобу к дереву. Дерево было старым и крепким, но в конце концов он вытащил болты и отцепил ружья.
  В комнате было три шкафа. В одном стояли бутылки с бренди, виски и стаканы. В другом – номера журналов «Лошадь и собака» и здоровенный, в кожаном переплете, том под названием «Охотничья книга». Третий шкаф был заперт: должно быть, там и хранились боеприпасы.
  Садовым ножом Феликс сломал замок шкафа.
  Из всех трех видов оружия – винчестера, дробовика и ружья для охоты на слонов – он предпочел Винчестер. Однако, перебирая коробки с боеприпасами, он понял, что там нет патронов ни для винчестера, ни для слоновьего ружья: видимо, это оружие хранилось лишь в качестве сувенира. Значит, приходилось довольствоваться дробовиком. Все дробовики были двенадцати зарядными с патронами шестого калибра. Чтобы убить свою жертву, ему необходимо будет стрелять с близкого расстояния, не далее, чем с двадцати ярдов. А перед перезарядкой он сможет сделать лишь два выстрела.
  «Что ж, – подумал он, – я хочу убить лишь двоих».
  Картина Лидии, лежащей на полу в детской то и дело вставала у него перед глазами. Вспоминая об их страстных объятьях, он ощущал подъем. Куда-то исчезла подавленность, которую он чувствовал сразу же после бурных ласк. «Почему я непременно должен погибнуть? – спрашивал он себя. – И никто ведь не знает, что может произойти после того, как я убью Уолдена».
  Он зарядил ружье.
  «Теперь, – подумала Лидия, – мне остается только покончить с собой».
  Другого выхода она не видела. Второй раз в своей жизни она бросилась на самое дно порока. Все эти долгие годы самодисциплины пошли прахом, и все из-за того, что вернулся Феликс. Она не мгла продолжать жить, зная, кем она является на самом деле. Она хотела умереть и немедленно.
  Она задумалась, как же ей это осуществить. Принять какой-нибудь яд? Наверняка, где-то в доме есть яд для крыс, но она не знала, где он может храниться. Большую дозу лауданума? Но она не была уверена, что у нее найдется нужное количество. Можно отравиться газом, вспомнила она, но Стивен устроил в их доме электрическое освещение. Может быть, выпрыгнуть из окна верхнего этажа? Но она боялась, что только, сломает себе шею и навсегда останется парализованной. Она сомневалась, что ей достанет храбрости перерезать себе вены, да и слишком долго ждать, пока умрешь от потери крови. Самый быстрый способ это выстрелить в себя. Она подумала, что, наверняка бы смогла зарядить ружье и выстрелить из него, она сотни раз видела, как это делается. Но тут вспомнила, что ружья были на запоре.
  Потом она вспомнила про озеро. Да, это и есть ответ. Она пройдет в свою комнату, накинет платье, через боковую дверь выскользнет из дома, чтобы не заметил полицейский, и пересечет парк с западной стороны, там, где растут рододендроны. А далее через лес до самой кромки воды. Ступив в воду, она просто будет идти и идти, пока та не сомкнётся над ее головой, а потом откроет рот, и через одну-две минуты все будет кончено.
  Она вышла из детской и пошла по темному коридору. Увидев свет под дверью спальни Шарлотты, заколебалась. Ей захотелось в последний раз увидеть свою дочь. Ключ торчал снаружи. Она открыла дверь и вошла.
  Шарлотта, одетая, спала в кресле у окна. Лицо ее было бледным, вокруг глаз краснота. Из волос вынуты заколки. Лидия закрыла дверь и приблизилась к дочери. Шарлотта открыла глаза.
  – Что случилось? – спросила она.
  – Ничего, – ответила Лидия и села.
  – Ты помнишь, когда от меня ушла нянюшка?
  – Да. Ты тогда достаточно подросла, чтобы пригласить гувернантку, а других маленьких детей у меня не было.
  – Я много лет не вспоминала об этом, а сейчас вспомнила. Ты ведь не знала, что я считала нянюшку своей матерью, не правда ли?
  – Неужели ты и в самом деле так думала? Ты всегда называла меня мамой, а ее няней...
  – Да.
  Шарлотта заговорила медленно, почти бессвязно, погрузившись в далекий мир воспоминаний.
  – Да, я называла тебя Мамой, а няню Нянюшкой, но ведь у всех была мать, понимаешь и когда нянюшка объяснила, что ты моя мать, я сказала: «Какие глупости, няня, моя мать это ты», нянюшка посмеялась над этим. А потом ты отослала ее. Я ужасно переживала.
  – Я этого не знала...
  – Конечно, Марья не рассказала тебе об этом, да и какая гувернантка сказала бы?
  Шарлотта этим воспоминанием не хотела в чем-то обвинить мать, она просто пыталась что-то объяснить. Через секунду она заговорила вновь.
  – Вот видишь, у меня не та мать, а теперь еще и не тот отец. Это новое открытие напомнило мне ту старую историю.
  – Должно быть, ты ненавидишь меня. Я тебя понимаю. Я тоже себя ненавижу, – сказала Лидия.
  – У меня нет к тебе ненависти, мама. Я ужасно на тебя злилась, но ненависти здесь нет.
  – Но ты считаешь меня лицемеркой. – Даже и не это.
  Чувство покоя снизошло на Лидию.
  Шарлотта продолжала.
  – Я начинаю понимать, почему ты держишься сверхчопорно, почему всегда старалась, чтобы я ничего не знала о сексе... Просто ты хотела уберечь меня от того, что случилось с тобой. И я пришла к выводу, что бывают такие ситуации, когда трудно принять решение, трудно понять, где добро, где зло. Мне кажется, я слишком строго тебя судила, не имея на то никакого права... и я стыжусь этого.
  – Ты понимаешь, что я люблю тебя?
  – Да... и я люблю тебя, мама, и поэтому чувствую себя такой несчастной.
  Лидия была поражена. Меньше всего она ожидала такого оборота. После всего, что произошло – всей той лжи, предательства, горечи и гнева – Шарлотта все еще любила ее. Какая-то умиротворенная радость переполнила Лидию. «Покончить с собой? – подумала она. – Почему я должна кончать с собой?»
  – Нам следовало раньше поговорить об этом, – произнесла Лидия.
  – О, ты не представляешь, как мне этого хотелось, – сказала Шарлотта. – Ты всегда старалась научить меня правильно делать реверансы, поддерживать шлейф, изящно садиться и укладывать волосы... а я мечтала, чтобы ты так же старательно объяснила бы мне действительно важные вещи – о любви, о рождении детей – но этого ты никогда не делала.
  – Я не могла себя заставить, – вымолвила Лидия, – не знаю, почему.
  Шарлотта зевнула.
  – Пойду немного посплю, – сказала она, вставая с кресла.
  Лидия поцеловала ее в щеку и обняла.
  – Знаешь, я и Феликса люблю, тут ничего не изменилось, – проговорила Шарлотта.
  – Понимаю, – выдохнула Лидия. – Я тоже его люблю.
  – Спокойной ночи, мама.
  – Спокойной ночи.
  Лидия быстро вышла из комнаты дочери и закрыла за собой дверь. В коридоре ее охватили сомнения. Что предпримет Шарлотта, если оставить дверь незапертой? Лидия решила избавить дочь от мучительного выбора и повернула в замке ключ.
  Она начала спускаться вниз по лестнице, направляясь к себе в комнату. Она была рада, что поговорила с Шарлоттой.
  «Может быть, – размышляла она, – нашу семью еще можно спасти. Не знаю, как, но уверена, что это можно сделать».
  Она вошла в свою спальню.
  – Где ты была? – раздался голос Стивена.
  * * *
  Теперь, когда у Феликса было оружие, ему оставалось лишь выманить Орлова из его покоев. Он знал, как это сделать. Он собирался поджечь дом.
  Держа в одной руке ружье, а в другой свечу, он, как и прежде босиком, прошел через западное крыло здания в гостиную. «Еще несколько минут, только несколько минут, – думал он, – и дело будет сделано». Он пересек обе столовые, буфетную и очутился на кухне. Но эти помещения на плане Шарлотты были не очень четко обрисованы, так что ему пришлось какое-то время разыскивать выход. Он обнаружил большую, из грубого теса, дверь, запертую на перекладину. Приподняв ее, он тихо вошел внутрь.
  Потушив свечу, помедлил в проеме. Через минуту он уже смог различить очертания каких-то строений. Он обрадовался – зажигать свечу на улице было бы опасно, могла увидеть стража.
  Перед ним находился небольшой, крытый булыжником, дворик. Судя по чертежу, на его дальней стороне располагался гараж, мастерская и цистерна с бензином. Он пересек дворик. Строение к которому он подошел, видимо, раньше служило амбаром. Часть его была заперта, наверное, там располагалась мастерская, остальная часть открыта. В темноте он разглядел круглые передние фары двух огромных автомобилей. А где же бак с горючим? Он поднял вверх голову. Строение было довольно высоким. Сделал шаг вперед, и тут что-то ударило его по лбу. Это оказался наконечник шланга, свисавшего с верхней части помещения.
  Теперь все стало ясно: машины они держали в амбаре, а цистерну с бензином поместили на сеновале. Въезжая во двор, они просто заправляли автомобили с помощью шланга.
  «Отлично!» – подумал он.
  Сейчас ему понадобится канистра, лучше всего на два галлона.
  Войдя в гараж, он обошел машины, осторожно двигаясь и стараясь ни на что не наткнуться.
  Но канистр нигде не было.
  Он припомнил, что было на планах. Сейчас он находился недалеко от огорода. Возможно, там есть лейка для полива. Он только собрался пойти и посмотреть, как услышал чье-то сопенье.
  Он застыл на месте.
  Мимо прошел полицейский.
  Феликс слышал, как колотится его собственное сердце.
  Свет от полицейского фонаря замерцал по дворику.
  «Закрыл ли я дверь?» – в панике подумал Феликс.
  Фонарь осветил дверь: она выглядела закрытой.
  Полицейский прошел дальше.
  Феликс с облегчением выдохнул воздух.
  Он подождал еще минуту, чтобы дать стражу удалиться, а затем снова двинулся в сторону огорода.
  Канистр он там не нашел, но наткнулся на свернутый шланг. И тут ему в голову пришла злорадная мысль. Теперь ему нужно было определить маршрут патрулирования. Он принялся считать. И считая, потащил садовый шланг во дворик и спрятался с ним за машинами.
  На счете девятьсот два полицейский вернулся.
  Значит, в его распоряжении было пятнадцать минут.
  Он прикрепил конец садового шланга к наконечнику бензопровода, а потом пошел через дворик, на ходу разматывая шланг. На кухне отыскал острый вертел для мяса и зажег свечку. После этого, волоча за собой шланг, прошел через кухню, буфетную, столовые, гостиную, вестибюль и добрался до библиотеки. Шланг оказался тяжелым и было трудно раскладывать его по всему дому, не производя шума. Он все время прислушивался, не идет ли кто, но слышал лишь поскрипывание и потрескивание стен старого дома в ночи. Он был уверен, что все его обитатели уже легли спать, но вдруг кому-то захочется зайти в библиотеку за книгой, или за глотком бренди в гостиную, или же за сэндвичем на кухню?
  «Если это произойдет сейчас, – думал он, – все рухнет».
  Еще несколько минут, всего несколько!
  Он беспокоился, что шланг окажется слишком коротким, но тот как раз дотянулся до двери библиотеки. Тогда он пошел назад вдоль шланга, острым вертелом протыкая в нем дырки через каждые несколько ярдов.
  Вышел через кухонную дверь и вошел в гараж. Дробовик он держал обеими руками, как дубинку.
  Казалось, он прождал так целую вечность.
  Наконец, он услышал шаги. Пройдя мимо него, полицейский вдруг остановился, посветил фонариком, и увидев шланг, издал удивленный возглас.
  Феликс саданул его двустволкой.
  Полицейский зашатался.
  – Падай же, черт тебя побери! – прошипел Феликс и снова изо всех сил ударил его. Полицейский упал, и Феликс со свирепой радостью вновь нанес ему удар.
  Человек затих.
  Повернувшись к бензопроводу, Феликс нащупал место, где он соединялся с садовым шлангом. Там находился кран, регулирующий поток горючего.
  Феликс отвернул этот кран.
  * * *
  – До того, как мы поженились, у меня был любовник, – подчиняясь какому-то импульсу вдруг произнесла Лидия.
  – О, Боже! – воскликнул Стивен.
  «Зачем я это сказала?» – подумала Лидия. И ответила самой себе: «Потому что ложь сделала нас всех несчастными, и я хочу покончить с ней».
  Она начала объяснять.
  – Мой отец все узнал. Он приказал арестовать и пытать моего любовника. Сказал, что если я соглашусь выйти за тебя, то пытки тут же прекратятся, и что, как только я уеду в Англию, моего возлюбленного освободят из тюрьмы.
  Она вглядывалась в его лицо. Оно выражало скорее ужас, нежели страдание.
  – Твой отец был дурным человеком, – вымолвил он.
  – Нет, это я оказалась дурной и безнравственной, раз вышла замуж без любви.
  – О... – произнес Стивен, и в голосе его теперь слышалась боль. – Ну, если уж на то пошло, и я тогда не был в тебя влюблен. Я сделал тебе предложение, потому что умер мой отец, и мне нужна была жена, чтобы исполнять обязанности графини Уолден. И только потом я полюбил тебя со всей страстью. Так что, я бы простил тебя, но ведь нечего прощать.
  «Неужели все так просто? – подумала она. – Смог бы он простить мне все и продолжать любить меня?» Ей казалось, что теперь все возможно, в той атмосфере, когда над ними витала смерть. И она бросилась в пучину.
  – Я должна сказать тебе еще кое-что, – с трудом выговорила она, – и это гораздо страшнее.
  На его лице отразились страдание и тревога.
  – Скажи мне все.
  – Когда я выходила за тебя, я... уже ждала ребенка.
  Стивен побледнел.
  – Шарлотта!
  Лидия молча кивнула.
  – Она... она не моя дочь?
  – Нет.
  – О, Боже.
  «Вот теперь я причинила тебе боль, о которой ты и представления не имел», – подумала Лидия. Вслух она сказала:
  – О, Стивен, прости меня.
  Он уставился на нее непонимающим взглядом, повторяя:
  – Не моя, не моя...
  Она подумала о том, как это было важно для него; в среде английской аристократии больше, чем где-либо, говорили о наследниках и родственных связях. Она вспомнила, как он, бывало, глядя на Шарлотту, бормотал про себя библейские слова: «Плоть от плоти моей». Обычно же он никогда не цитировал Библию. Она задумалась и о собственных чувствах, о возникновении новой жизни внутри ее тела, о том моменте, когда ребенок отделяется от матери, но так никогда и не становится для нее совершенно отдельным. Наверное, мужчины ощущают то же самое, подумалось ей. Иногда кажется, что это не так, но на самом деле все именно так.
  Лицо его посерело и вытянулось. Он вдруг сделался как-то старее.
  – Почему ты говоришь мне об этом именно сейчас?
  «Не могу, – пронеслось у нее в голове, – я не в силах сказать ему все до конца. Я и так уже причинила ему столько горя».
  Но она словно неслась вниз с горы, будучи не в состоянии остановиться.
  – Потому, что Шарлотта встретила своего настоящего отца, и теперь ей все известно, – выпалила она.
  – О, несчастное дитя.
  Стивен закрыл лицо руками.
  Лидия поняла, что следующим его вопросом будет:
  – Так кто же ее отец?
  Паника охватила ее. Этого она не может ему сказать. Это убьет его. Но ей необходимо было сказать ему все, она хотела навсегда избавиться от давящей тяжести позорной тайны. «Не спрашивай, – молила она про себя, – пока еще не время, я этого не вынесу».
  Он взглянул на нее. Лицо его ничего не выражало.
  "Он смотрит на меня, как судья, – подумалось ей, – бесстрастно выносящий приговор, а я обвиняемая, сидящая на скамье подсудимых.
  Только не спрашивай".
  – А отец, естественно, Феликс, – произнес он. Пораженная Лидия судорожно глотнула воздух.
  Он утвердительно кивнул, словно иной реакции ему и не требовалось.
  «Что он сделает теперь?» – со страхом подумала Лидия. На лице его она ничего не могла прочесть, оно сделалось чужим.
  – О, Боже всемогущий, за что нам такое наказание, – вымолвил он.
  Лидию словно прорвало. Она заговорила горячо и быстро.
  – Он появился как раз в тот момент, когда она впервые поняла, что ее родителям свойственны обычные человеческие слабости. Появился, полный жизни, новых идей и мятежного духа... Именно это и могло увлечь юную, независимо мыслящую девушку. Я это знаю, потому что нечто подобное произошло и со мной... и вот она познакомилась с ним, восхитилась и помогла ему... но любит она тебя, Стивен, в этом смысле она твоя. Тебя нельзя не любить...
  Лицо его оставалось каменным. Она предпочла бы, чтобы он стал проклинать ее, кричать, даже избил бы ее, но вместо этого он продолжал сидеть, взирая на нее взглядом судьи, и, наконец, задал вопрос:
  – А ты? Ты помогала ему?
  – Сознательно никогда, но... я не помогала и тебе. Я отвратительная, дурная женщина.
  Он встал и взял ее за плечи. Руки его были холодны, как лед.
  – Но ты – моя? – спросил он.
  – Я старалась, Стивен. Клянусь тебе.
  Он коснулся ее щеки, но в глазах его не было любви. Она задрожала.
  – Я же говорила тебе, что на мне слишком много греха, – промолвила она.
  – Ты знаешь, где находится Феликс? – спросил он.
  Она не отвечала. «Если я скажу, – подумала она, – то погублю Феликса. Если не скажу, то погублю Стивена».
  – Но ты ведь знаешь, – произнес он.
  Она тупо кивнула.
  – Ты скажешь мне?
  Она посмотрела ему прямо в глаза. «Если я скажу ему, – пронеслось в ее мозгу, – простит ли он тогда меня?»
  – Выбирай же, – промолвил Стивен.
  Ей казалось, что она стремглав летит в пропасть. Стивен выжидающе поднял брови.
  – Он здесь в доме, – выговорила, наконец, Лидия.
  – Боже милостивый! Где именно?
  Плечи Лидии опустились. Все было кончено. Она в последний раз предавала Феликса.
  – Он прячется в детской, – обреченно сказала она.
  Выражение его лица перестало быть каменным. Щеки побагровели, в глазах засверкал гнев.
  – Скажи, что прощаешь меня... пожалуйста, – вырвалось у Лидии.
  Он повернулся и выбежал из комнаты.
  * * *
  Феликс промчался через кухню и буфетную, неся с собой свечу, дробовик и спички. Он уже чувствовал сладковатый, слегка тошнотворный запах бензина. В столовой из отверстия в шланге начала вытекать тоненькая струйка. Феликс расположил шланг так, чтобы огонь не уничтожил комнату слишком быстро, затем зажег спичку и бросил ее на пропитанный горючим кусок ковра. Ковер тут же вспыхнул.
  Усмехнувшись, Феликс выскочил из столовой.
  В гостиной он схватил бархатную подушку и на мгновение прижал ее к другому отверстию в шланге. Потом положил подушку на диван, поджег ее и бросил туда еще несколько подушек. Они дружно загорелись.
  Затем помчался через холл, по коридору в библиотеку. Здесь бензин вытекал из самого конца шланга прямо на пол. Схватив с полок охапку книг, Феликс швырнул их в растекающуюся лужу. Пересек библиотеку и открыл смежную дверь в оружейную. Постояв секунду в дверном проеме, он бросил в лужу свою свечу.
  Раздался шум, подобный сильному порыву ветра, и библиотека заполыхала огнем. Сначала книги, потом портьеры, а затем мебель и деревянные панели. Из шланга продолжал выливаться бензин, усиливая пламя. Феникс захохотал.
  Вбежав в оружейную, он сунул в карман куртки пригоршню запасных патронов. Из оружейной направился в цветочную. Снял засов с двери, ведущей в сад, осторожно открыл ее и вышел.
  Он прошел двести шагов в сторону дома и точно на запад, с трудом сдерживая нетерпение. Затем отсчитал те же двести шагов к югу, а потом на восток, так что в конце концов очутился прямо напротив главного входа в дом. Он вглядывался в него через затемненную лужайку.
  Феликс видел второго часового, курящего трубку перед портиком, освещенным двумя лампами. Его напарник лежал без сознания, или даже мертвый, где-то в огороде. Феликс видел языки огня в окнах библиотеки, но полицейский был слишком далеко от этого места и все еще ничего не замечал. Но в любой момент и он мог бы увидеть огонь.
  Между Феликсом и домом, примерно в пятидесяти ярдах от портика, рос огромный старый каштан. Казалось, полицейский смотрел туда, где находился Феликс, но не замечал его. Феликсу было все равно.
  «Если он разглядит меня, – подумал он, – я застрелю его. Теперь уже это не важно. Никто не сможет остановить огонь. Им всем придется покинуть дом. Я убью их обоих с минуты на минуту».
  Он встал за деревом и прислонился к нему, держа в руках дробовик.
  Теперь он видел пламя в противоположном конце дома, в окнах столовой.
  «Что они там делают?» – подумал он.
  Уолден побежал в то крыло здания, где находилась Голубая Комната, в которой ночевал Томсон. Постучал в дверь и вошел.
  – В чем дело? – спросонья спросил Томсон.
  Уолден включил свет.
  – Феликс здесь в доме.
  – Боже всемогущий!
  Томсон рывком вскочил с кровати.
  – Как это могло произойти?
  – Его впустила Шарлотта, – с горечью произнес Уолден.
  Томсон спешно натягивал брюки и пиджак.
  – Нам известно, где именно он прячется?
  – В старой детской. У вас есть револьвер?
  – Нет, но я поставил троих охранять Орлова, помните? Возьму двоих из них, и мы схватим Феликса.
  – Я иду с вами.
  – Я бы предпочел...
  – Не спорьте со мной! – закричал Уолден. – Я хочу видеть, как он умрет.
  Бросив на Уолдена странный, полный сочувствия взгляд, Томсон выбежал из комнаты. Уолден последовал за ним.
  Они поспешили по коридору, ведущему к комнате Алекса. У дверей стоял телохранитель, он отдал Томсону честь.
  – Вы Баррет, верно?
  – Да, сэр.
  – А кто там внутри?
  – Бишоп и Андерсон, сэр.
  – Скажите, чтобы открыли.
  Баррет постучал в дверь. Чей-то голос тут же откликнулся:
  – Пароль?
  – Миссисипи, – ответил Баррет.
  Дверь отворилась.
  – Что случилось, Чарли? О, это вы, сэр.
  – Что с Орловым? – спросил Томсон.
  – Спит, как младенец, сэр.
  Уолден подумал: «Давай же, не тяни».
  – Феликс пробрался в дом, – начал объяснять Ton-сон. – Баррет и Андерсон пойдут со мной и его светлостью. Бишоп останется в этой комнате. Пожалуйста, проверьте, заряжены ли пистолеты.
  Уолден повел их через гостевое крыло дома вверх по лестнице к детской. Сердце его бешено колотилось, и он ощущал то странное смешение страха и азарта, которое всегда охватывало его на охоте при виде льва, оказавшегося на расстоянии ружейного выстрела.
  Он показал на дверь детской.
  – В этой комнате есть электрический свет? – шепотом спросил Томсон.
  – Да, – ответил Уолден.
  – А где выключатель?
  – Слева от двери, на высоте плеча. Баррет и Андерсон вытащили револьверы.
  Уолден и Томсон встали по обе стороны двери так, чтобы их не задело при выстреле.
  Баррет рывком открыл дверь, Андерсон бросился внутрь и встал сбоку, а Баррет зажег свет.
  Но ничего не последовало.
  Уолден заглянул в комнату.
  Андерсон и Баррет проверяли классную комнату и спальню.
  Чуть позже Баррет произнес:
  – Здесь никого нет, сэр.
  Пустая детская ярко освещалась электрическим светом. На полу стоял таз с грязной водой, и валялось смятое полотенце.
  Уолден указал на дверцу в чулан.
  – Там, за ней есть небольшой чердак.
  Баррет открыл дверцу. Все напряглись в ожидании неизвестного. С револьвером в руке он шагнул вперед. Через несколько секунд вышел.
  – Он там был. Томсон поскреб голову.
  – Нам надо обыскать дом, – проговорил Уолден.
  – Жаль, что у нас мало людей, – заметил Томсон.
  – Начнем с западного крыла, – предложил Уолден.
  – Пойдемте.
  Они вышли за ним из детской и по коридору дошли до лестницы. Спускаясь вниз, Уолден вдруг почувствовал запах дыма.
  – Что это? – спросил он.
  Томсон принюхался.
  Уолден взглянул на Баррета и Андерсона – никто из них в этот момент не курил.
  Запах дыма становился все более сильным, а потом Уолден услышал шум, подобный шелесту листвы на ветру.
  Внезапно его охватил страх.
  – Мой дом горит! – закричал он и бросился вниз по ступеням.
  В вестибюле было полно дыма.
  Пробежав через него, Уолден толчком открыл дверь в гостиную. Ему в лицо ударило жаром, он споткнулся. Комната превратилась в настоящий ад. Он пришел в отчаяние – такой огонь невозможно потушить. Взглянул в сторону западного крыла и увидел, как полыхала библиотека. Обернулся. За ним спешил Томсон.
  – Мой дом сгорит дотла! – воскликнул Уолден.
  Схватив его за руку, Томсон оттащил его к лестнице, где стояли Баррет и Андерсон. Уолден почувствовал, что в середине вестибюля ему лучше дышится и слышится. Тем временем, Томсон, не теряя хладнокровия и решительности, стал отдавать приказания.
  – Андерсон, пойдите и разбудите тех двух бобби, что снаружи. Пошлите кого-нибудь разыскать садовый шланг и кран. Другой пусть бежит в деревню и по телефону вызовет пожарную команду. После этого бегите по черной лестнице в комнаты прислуги и поднимайте всех. Велите им выбираться из дома кратчайшим путем, а потом собираться на лужайке перед входом, чтобы можно было всех пересчитать. Баррет, идите разбудите мистера Черчилля и проследите, чтобы он покинул дом. Я выведу Орлова. Уолден, вы позаботьтесь о Лидии и Шарлотте. Пошли!
  Уолден побежал вверх по лестнице к комнате Лидии. Она сидела в шезлонге в ночной рубашке, глаза ее были красными от слез.
  – В доме пожар, – задыхаясь выговорил он. – Немедленно выходи и ступай к лужайке. Я выведу Шарлотту.
  Затем он вдруг вспомнил о звонке, созывавшем домочадцев к столу и передумал.
  – Нет, – распорядился он, – ты займись Шарлоттой. А я пойду звонить.
  Он снова помчался вниз по ступеням, думая про себя: «Почему я раньше не сообразил этого?»
  В вестибюле висел шелковый шнур, с помощью которого звонили во все комнаты и приглашали к столу. Уолден дернул шнур и тут же услышал, как в разных частях дома раздались слабые звоночки. Тут он заметил садовый шланг, тянущийся по полу холла. Неужели уже кто-то взялся тушить огонь? Но ему некогда было думать, кто бы это мог быть. Он продолжал дергать за шнур.
  Феликс с тревогой наблюдал за происходящим. Огонь распространялся слишком быстро. Полыхала уже большая часть второго этажа. Он видел языки пламени в окнах.
  Он торопил их про себя: «Выходите же, болваны! Что они там делают?»
  Он вовсе не хотел сжигать всех в доме – он лишь хотел, чтобы они вышли наружу. Полицейский у портика, казалось, спал.
  «Сейчас я подам сигнал тревоги, – в отчаянии решил Феликс. – Я не хочу, чтобы гибли невинные люди».
  Внезапно часовой очнулся и огляделся кругом. Трубка выпала из его рта. Он бросился в подъезд и забарабанил в дверь.
  «Наконец-то! – подумал Феликс. – А теперь поднимай тревогу, дурень!»
  Подбежав к окну, полицейский выбил стекло.
  Как раз в этот момент открылась дверь и из нее кто-то выскочил, весь окутанный дымом.
  «Начинается», – возбужденно подумал Феликс. Подняв двустволку, он пристально вглядывался в темноту. Лица того, кто выбежал, он разглядеть не мог. Человек прокричал что-то, и полицейский, стоявший на часах, тут же умчался. «Мне нужно видеть их лица, – думал Феликс, – но если подойти ближе, они меня заметят». Человек влетел обратно в дом раньше, чем Феликс смог узнать его.
  «Мне необходимо подойти поближе, – размышлял Феликс, – и рискнуть». Он двинулся через лужайку. Услышал, как в доме зазвонили в колокол.
  «Ну, теперь уж они, наверняка, выбегут», – решил Феликс.
  Лидия бежала по задымленному коридору. Как все это могло произойти так быстро"! У себя в комнате она ничего не почувствовала, но перед дверьми спален, мимо которых она торопилась, бушевали языки пламени. Должно быть, уже весь дом объят огнем. Из-за сильного жара было трудно дышать. Добежав до комнаты Шарлотты, она повернула ручку. Она совсем забыла, что дверь заперта. Повернула ключ в замке. Вновь попыталась открыть дверь. Та не поддавалась. Повернув ручку, она всей своей тяжестью навалилась на дверь. Но ничего не получалось, дверь заклинило. От ужаса Лидия начала кричать. – Мама! – донесся голос Шарлотты из глубины спальни.
  Лидия до боли закусив губу, перестала кричать.
  – Шарлотта! – позвала она.
  – Открой дверь!
  – Я не могу, не могу, не могу!
  – Дверь заперта на ключ!
  – Я отперла ее, но она не открывается... весь дом горит, о, Боже, помоги мне, помоги...
  Шарлотта попыталась открыть дверь изнутри, толкая ее и дергая за ручку.
  – Мама!
  – Да!
  – Мама, перестань кричать и выслушай меня внимательно – сдвинулись половицы, и дверь заклинило. Ее придется взламывать. Иди за помощью!
  – Я не могу тебя оставить...
  – МАМА! ИДИ ЗА ПОМОЩЬЮ, ИЛИ Я ЗДЕСЬ СГОРЮ ЗАЖИВО!
  – О, Боже, хорошо, бегу!
  Лидия повернулась и, задыхаясь от дыма, помчалась вниз по ступеням.
  Уолден продолжал звонить в звонок. Сквозь дым он различил, как по лестнице спускались Томсон и третий детектив, Бишоп, а между ними Алекс. Он решил, что поблизости должна быть Лидия, Черчилль и Шарлотта, но потом сообразил, что они могли спуститься по любой из имеющихся в доме лестниц. Проверить это можно было лишь на лужайке перед главным входом, где всех просили собраться.
  – Бишоп! – крикнул Уолден. – Идите сюда!
  Сыщик подбежал к нему.
  – Давайте звоните. Звоните, пока хватит сил.
  Бишоп взялся за шнур, а Уолден вслед за Алексом вышел из дома.
  То был радостный для Феликса момент.
  Он поднял ружье и пошел к дому.
  Навстречу ему двигался Орлов и еще кто-то. Феликса они пока не заметили. Когда они сделали несколько шагов, за их спинами показался Уолден.
  «Лезут, как крысы в мышеловку», – торжествующе подумал Феликс.
  Человек, которого Феликс не знал, повернулся через плечо и сказал что-то Уолдену.
  До Орлова оставалось двадцать ярдов.
  "Наконец-то, – пронеслось в мозгу у Феликса.
  Положив двустволку на плечо, он прицелился Орлову точно в грудь, и в тот момент, когда Орлов открыл было рот, чтобы заговорить, Феликс спустил курок.
  Огромная черная дыра образовалась на ночной рубашке Орлова, когда в его тело вонзилась пуля шестого калибра, в одной унции которой было около четырех сотен дробинок. Двое других мужчин, услышав выстрел, в ошеломлении уставились на Феликса. Кровь хлынула из груди Орлова, и он упал навзничь.
  "Я сделал это, – с победным чувством подумал Феликс, – Я убил его.
  Теперь очередь за другим тираном".
  Он нацелил ружье на Уолдена.
  – Не двигаться, – заорал он.
  Уолден и второй мужчина застыли, как вкопанные.
  И тут все услышали крик.
  Феликс посмотрел туда, откуда раздался вопль.
  Из дома бежала Лидия, волосы ее пылали.
  Поколебавшись лишь долю секунды, Феликс бросился к ней.
  Уолден сделал то же самое. На бегу Феликс бросил ружье и сорвал с себя куртку. Он добежал до Лидии на секунду раньше Уолдена. Сбивая пламя, набросил на ее голову куртку.
  Сбросив ее, Лидия закричала:
  – Шарлотта осталась в комнате! Не может выйти!
  Повернувшись, Уолден помчался к дому. Феликс за ним.
  Рыдающая от страха Лидия увидела, как Томсон бросился вперед и подхватил ружье, брошенное Феликсом.
  В ужасе смотрела она, как Томсон поднял его и прицелился Феликсу в спину.
  – Нет! – закричала она, и бросилась на Томсона, сбив его с ног.
  Выстрел пришелся в землю.
  Пораженный Томсон недоуменно смотрел на нее.
  – Разве вы не понимаете? – закричала Лидия в истерике. – Он уже достаточно страдал!
  Ковер в спальне Шарлотты уже дымился.
  Чтобы не кричать, она приложила ко рту кулак и зубами вцепилась в костяшки пальцев.
  Подбежав к раковине, она набрала кувшин воды и выплеснула ее на середину комнаты. Но от этого дыма только прибавилось.
  Подошла к окну, открыла его и выглянула. Из окон нижнего этажа вырывались дым и пламя. Стена дома была облицована гладкими каменными плитами: слезая вниз, там не за что было бы уцепиться.
  «Если не окажется другого выхода, я прыгну, – подумала она. – Это лучше, чем сгореть заживо». Мысль привела ее в ужас, она вновь закусила костяшки.
  Подбежала к двери и снова стала беспомощно дергать ручку.
  – Кто-нибудь, помогите же! – закричала она. От ковра вверх поднимались языки пламени, в центре пола образовалась дыра.
  Она подбежала ближе к окну, готовая в любой момент выпрыгнуть из него.
  Тут она услышала чьи-то рыдания и поняла, что это рыдает она сама.
  Весь вестибюль был полон дыма. Феликс почти ничего не видел. Он держался поближе к Уолдену, постоянно повторяя про себя: «Только не Шарлотта. Я не допущу, чтобы она погибла, только не Шарлотта».
  Они помчались вверх по лестнице. Второй этаж был целиком объят пламенем. Жар стоял ужасный, нестерпимый. Сквозь стену огня Уолден бросился вперед. Феликс за ним.
  У двери Уолден остановился и сильно закашлялся. Беспомощным движением указал на дверь. Дергая ручку, Феликс плечами саданул дверь. Та не поддалась. Он тряханул Уолдена за плечи и крикнул:
  – Надо вышибать дверь!
  Они оба встали в коридоре как раз напротив двери. Феликс скомандовал:
  – Раз!
  Одновременно они вдвоем навалились на дверь. Дерево треснуло, но дверь по-прежнему оставалась запертой.
  Уолден перестал кашлять. На лице его читался ужас.
  – Еще раз! – заорал он на Феликса.
  Они встали наизготовку у противоположной стены коридора.
  – Пошли!
  Они снова бросились на дверь.
  Та треснула еще немного.
  Они услышали, как за дверью кричит Шарлотта.
  У Уолдена вырвался вопль бессильной ярости. В отчаянии он огляделся вокруг. Схватил массивное дубовое кресло. Феликс подумал было, что оно слишком тяжело для Уолдена, но тот поднял его над головой и с размаху ударил об дверь. Дерево расщепилось.
  Сгорая от нетерпения, Феликс сунул руки в расщелину и начал раздирать ее. Пальцы тотчас окровавились.
  Он отступил назад, и Уолден еще раз шибанул в дверь креслом. И снова Феликс отдирал щепы. Острые занозы впивались ему в руки; он слышал, как Уолден что-то бормотал тихим голосом, и понял, что это были слова молитвы. Уолден размахнулся и ударил в третий раз. Кресло сломалось, сиденье и ножки разлетелись в разные стороны, но в двери образовался пролом. Он был достаточно широк для Феликса, но слишком узок для Уолдена.
  Феликс сумел пролезть в пролом и свалился на пол спальни.
  Пол полыхал огнем, и он не мог разглядеть Шарлотту.
  – Шарлотта! – крикнул он изо всех сил.
  – Я здесь! – отозвалась она из дальнего угла комнаты.
  Феликс обежал спальню с той стороны, где пламя было слабее. Девушка сидела на подоконнике распахнутого окна и жадно глотала ртом воздух. Схватив ее за талию, он перебросил ее себе на плечо. По краю комнаты метнулся к двери.
  Уолден приблизился к проему, чтобы подхватить дочь.
  Он просунул голову и одно плечо, чтобы принять Шарлотту из рук Феликса. Он видел, что лицо и руки того были сильно обожжены, а брюки горели. Глаза Шарлотты были открыты и полны ужаса. За спиной Феликса начал проваливаться пол. Одной рукой Уолден уже придерживал Шарлотту. Казалось, Феликс вот-вот упадет. Уолден убрал голову, просунул в проем другую руку и ухватил Шарлотту под мышки. Языки пламени лизали ее ночную рубашку, и она кричала, обезумев. – Все в порядке, папа вытащит тебя, – проговорил Уолден.
  Ощутив в своих руках всю тяжесть ее тела, он вытянул ее из пролома. Сознание покинуло Шарлотту, тело ее обмякло. В тот момент, когда он ее вытаскивал, пол в спальне рухнул, и Уолден успел увидеть лицо Феликса за мгновение до того, как тот провалился в огненную бездну.
  – Боже, будь милосерден к этой заблудшей душе, – прошептал Уолден.
  И бросился вниз по лестнице.
  Томсон железной хваткой удерживал Лидию, не давая ей вырваться и броситься в горящий дом. Она стояла, неотрывно глядя на дверь, молясь о том, чтобы из нее вышли двое мужчин и Шарлотта.
  Появилась какая-то фигура. Кто это?
  Фигура приблизилась. То был Стивен. Он нес Шарлотту.
  Томсон отпустил Лидию. Она побежала им навстречу. Стивен осторожно опустил Шарлотту на землю. В панике Лидия уставилась на него.
  – Что... что... – лепетала она.
  – Она жива, – проговорил Стивен. – Просто потеряла сознание.
  Присев на траву, Лидия положила голову Шарлотты на колени и прижалась к груди дочери. Она услышала громкое сердцебиение.
  – О! Мое дитя, – промолвила Лидия.
  Стивен сел рядом с ней. Она посмотрела на него. Брюки его обгорели, кожа почернела и покрылась волдырями. Но главное, что он живой.
  Она посмотрела в сторону двери.
  Стивен увидел брошенный ею взгляд.
  Лидия почувствовала, что стоящие рядом Черчилль и Томсон прислушивались. Стивен взял Лидию за руку.
  – Он спас ее, – произнес он. – А потом передал ее мне. Тут рухнул пол. Он мертв.
  Глаза Лидии наполнились слезами. Увидев это, Стивен сжал ее руку. Он сказал:
  – Я видел его лицо, когда он падал. Не думаю, что я когда-нибудь смогу забыть его. Понимаешь, он был в полном сознании, и глаза его были открыты, но... но в них не было страха. Можно сказать, в них сквозило... удовлетворение.
  По щекам Лидии хлынули слезы.
  – А теперь избавьтесь от тела Орлова, – отчеканил Черчилль.
  «Бедный Алекс», – подумала про себя Лидия, оплакивая и его тоже.
  – Что? – не веря своим ушам, переспросил Томсон.
  Черчилль повторил:
  – Спрячьте его, закопайте, выбросите в огонь. Мне все равно, как вы это сделаете. Но только избавьтесь от него.
  Лидия в ужасе смотрела на него и сквозь пелену слез увидела, как из кармана своего халата он вытащил связку бумаг.
  – Соглашение подписано, – пояснил Черчилль. – Царю сообщат, что Орлов погиб при пожаре, охватившем Уолденхолл, и что это был несчастный случай. Орлова никто не убивал, понимаете? И никакого убийцы не было!
  Он обвел взглядом каждого. На агрессивном, пухлом лице изобразилась свирепая усмешка.
  И никакого Феликса никогда не существовало.
  Стивен поднялся и подошел к телу Алекса. Кто-то уже успел прикрыть тому лицо.
  Лидия услышала, как Стивен проговорил:
  Алекс, мой мальчик... Что я скажу твоей матери?
  Склонившись к убитому, он сложил ему руки на груди, в том месте, где зияла рана.
  А Лидия все смотрела на огонь, уничтожающий историю многих веков, пожирающий прошлое.
  Стивен подошел и встал рядом.
  Он прошептал едва слышно:
  – Никакого Феликса никогда не было.
  Она взглянула на него. За его спиной, на востоке, небо выглядело серебристо-серым. Скоро встанет солнце, и наступит новый день.
   Эпилог
  
  Второго августа 1914-го года Германия вторглась в Бельгию. В течение нескольких дней немецкая армия заполонила Францию. К концу августа, когда казалось, что Париж вот-вот падет, значительная часть немецких войск была выведена из Франции, чтобы защищать Германию от России на восточном фронте. Таким образом, Париж устоял.
  В 1915 году Россия получила формальное право контроля над Константинополем и проливом Босфор.
  Многие из тех молодых людей, с которыми Шарлотта танцевала на балу у Белинды, погибли во Франции. Фредди Шалфонт был убит в Ипре. Питер вернулся домой контуженным. Сама Шарлотта выучилась на медсестру и отправилась на фронт.
  В 1916 году Лидия родила мальчика. Из-за возраста матери роды ожидались трудными, но, в конце концов, все произошло благополучно. Мальчика назвали Алексом.
  В 1917 году Шарлотта подхватила воспаление легких, и ее отправили домой. Выздоравливая после болезни, она перевела на английский «Капитанскую дочку» Пушкина.
  После войны женщины получили право голоса. Ллойд Джордж стал премьер-министром. Безил Томсон получил дворянское звание.
  Шарлотта вышла замуж за молодого офицера, которого выхаживала в госпитале во Франции. Война сделала его пацифистом и социалистом, и впоследствии он стал одним из первых депутатов-лейбористов в парламенте. Шарлотта же стала ведущей переводчицей русской литературы девятнадцатого века в Англии. В 1931-ом году они с мужем побывали в Москве и, вернувшись домой, заявили, что СССР – это пролетарский рай. Но после германо-советского пакта они изменили свое мнение. В 1945 году муж Шарлотты был министром без портфеля в правительстве лейбористов.
  Шарлотта все еще здравствует. Она живет в коттедже на бывшей семейной ферме Уолденов. Ее отец построил этот коттедж для своего бейлифа. Это просторный, крепкий дом с удобной мебелью и веселой обивкой. На месте семейной фермы теперь жилой массив, но Шарлотте нравится, когда вокруг много людей. Уолденхолл был позднее восстановлен, и теперь им владеет сын Алекса Уолдена.
  В событиях недавнего прошлого Шарлотта иногда путается, но лето 1914 года помнит так, будто это было вчера. Тогда ее грустные карие глаза затуманиваются дымкой воспоминаний, и она принимается рассказывать одну из очередных своих потрясающих историй.
  Но, конечно, ее интересуют не только воспоминания о прошлом. Так, она осуждает Коммунистическую партою Советского Союза за осквернение понятия «социализм», а Маргарет Тэтчер за осквернение понятия «феминизм». Если вы ей скажете, что миссис Тэтчер вовсе не феминистка, она вам ответит, что в таком случае и Брежнев никакой не социалист.
  Конечно, она больше не занимается переводами, но сейчас как раз читает в подлиннике «Архипелаг Гулаг». Сна считает, что Солженицын слишком прямолинеен, но сна полна решимости дочитать книгу до конца. Так как ей можно читать только полчаса утром и полчаса вечером, она высчитала, что к тому времени, когда доберется до конца, ей исполнится девяносто девять.
  Не знаю, почему, но я уверен, что у нее это получится.
   Джеффри ФОРД
   ПОРТРЕТ МИССИС ШАРБУК
  
  Посвящается Линн, неповторимой, загадочной и прекрасной
   ОТЛИЧНАЯ РАБОТА
  
  К моему смущению, миссис Рид весь вечер держалась рядом со своим новым портретом, располагаясь то под ним, то чуть левее, то чуть правее. Она по такому случаю надела то же самое черное платье и бриллиантовое ожерелье, в которых, по моей просьбе, мне позировала. В сложившейся ситуации сравнения между творением Господа и моим были неизбежны. Возьму на себя смелость утверждать, что оригинал Всемогущего несколько уступал моей художественной версии. Если Он в Своей неоспоримой мудрости, творя ее нос, стремился к грандиозности и счел уместным оставить весьма заметный зазор между передними зубами, то я слегка принизил оригинал и довел черты, делавшие ее самой собою, до прекрасной нормы. Используя нежный розовый оттенок и не жалея светотеней, я добавил некое девическое сияние к тону и упругости ее кожи, переведя часы назад, — но все же остановил их за несколько минут до того раннего часа, когда подобные изменения показались бы смешными.
  Возможно, миссис Рид совершенно не отдавала себе отчет в этих расхождениях, или же отдавала, но полагала, что, стоя как можно ближе к своему более соблазнительному двойнику, она сотрет грани между реальностью и искусством и в умах ее родни и друзей эти понятия навсегда перепутаются. А может быть, она надеялась на какое-нибудь мистическое взаимопревращение плоти и искусства, как это описано в последнем романе Уайльда «Портрет Дориана Грея»[22]. Так или иначе, миссис Рид светилась от радости. Что же касается остальных присутствующих, то мы все стали невольными участниками заговора, целью которого было сокрытие истины. К счастью, ее муж по случаю сего вернисажа потратил кучу денег на хорошее шампанское и призывал всех пить сколько душе угодно. Многие из гостей — а их набралось около пятидесяти — чувствовали себя обязанными подходить ко мне и хвалить мою работу, и если бы не алкоголь, то мое лицо издергал бы нервный тик.
  — Пьямбо, вы превосходно изобразили эту золотую рыбку в чаше на столе рядом с миссис Рид. Я даже отсюда могу сосчитать на ней чешуйки.
  — Настурции в этой китайской вазе позади нее немного поникли, ну точно как в жизни.
  — Никто не умеет так передать складки платья, как вы, а бриллианты сверкают — ну просто бог ты мой!
  Я вежливо благодарил каждого, зная, что в течение следующего года буду для некоторых из них делать ровно то, что сделал для миссис Рид. Когда я уже решил, что меня наконец-то оставили в покое, мой коллега по изящному искусству портрета, Шенц, незаметно пристроился рядом. Невысокий, с ухоженной острой бородкой, он был широко известен своей приверженностью канонам прерафаэлитов[23] и портретами не самых знаменитых членов семейства Вандербильтов. Пряча озорную ухмылку за огромной сигарой, он разглядывал портрет, висящий на противоположной стене просторной гостиной.
  — Отличная работа, Пьямбо, — сказал он и чуть наклонил голову, скосив на меня глаза.
  — Выпей еще шампанского, — прошептал я ему; он в ответ беззвучно рассмеялся.
  — Она так и пышет душевным здоровьем, — сказал он. — Да, именно душевным здоровьем.
  — Я веду счет, — сказал я ему, — кого здесь больше — любителей настурций или золотых рыбок.
  — Запиши меня как поклонника носа, — сказал он. — Воистину мастерская экономия краски.
  — Я думаю, Риду тоже понравилось. За эту картину он заплатил мне просто по-королевски.
  — Так и следовало, — сказал Шенц. — Я думаю, ты своим искусством заставил его жену совершенно забыть о маленьком приключении ее мужа с продавщицей из «Мейси». Забыть обо все этих новых деньгах, которые он выкачал из своих обувных фабрик. Только твои таланты и помогли ему спасти брак и лицо.
  — Господь знает, что это не просто живопись: за ней стоит нечто гораздо большее, — сказал я. — А кто твоя следующая жертва?
  — Я только сегодня вечером подрядился обессмертить упитанных Хастелловских отпрысков. Пара перекормленных маленьких монстров — я собираюсь дать им опия, чтобы они сидели спокойно и не дергались. — Прежде чем отойти от меня, он поднял бокал с шампанским и провозгласил тост. — За искусство, — сказал он, когда хрустальные бокалы соприкоснулись.
  Шенц отошел, а я сел в уголок, рядом с папоротником в горшке, и закурил сигару, спрятавшись за дымовой завесой. К тому времени я уже выпил достаточно шампанского, и в голове изрядно кружилось. Я чуть не ослеп от света, преломлявшегося причудливой люстрой в центре комнаты, и от сверкания драгоценностей, которыми были украшены лучшие половины этих семейных пар, принадлежащих к нью-йоркским нуворишам. Из океанического бурления, происходившего в толпе гостей, время от времени вырывались обрывки разговоров, и за несколько минут мне удалось услышать лоскуты суждений, касающихся всего на свете, от открытия Колумбовой выставки в Чикаго до последних ужимок дитяти в ночной рубашке, обитателя «Хогановской помойки» — нового комикса «Уорлда»[24].
  И в этаком заторможенном состоянии меня вдруг осенило: я не только хочу, но и должен быть где-то в другом месте. Я понял, что провожу теперь больше времени, напиваясь до положения риз в гостиных с роскошными люстрами, чем за мольбертом. В этот момент море гостей схлынуло, мои глаза сфокусировались, и я увидел миссис Рид, которая теперь пребывала в одиночестве и разглядывала свой портрет. Она стояла ко мне спиной, но я увидел, как она медленно подняла руку и прикоснулась к лицу. Потом быстро повернулась и пошла прочь. Мгновение спустя обзор мне закрыла женщина в зеленом шелковом платье, цвет которого напомнил о том, что меня мутит. Я загасил сигару в горшке с папоротником и поднялся на нетвердые ноги. Мне повезло: не слишком углубляясь в гущу веселящихся гостей, я сумел найти горничную и попросить мое пальто и шляпу.
  Я собрался спешно, никем не замеченным, ретироваться, но не успел направиться к лестнице, которая вела к входной двери, как меня перехватил Рид.
  — Пьямбо, — позвал он меня. — Вы что — уходите?
  Я повернулся и увидел его — он стоял, чуть покачиваясь, глаза полуоткрыты. Рид улыбался своей фирменной улыбкой, не открывая губ; может, кто другой и увидел бы в такой улыбке проявление доброжелательности, но только не художник, наделенный проницательностью и способностью к анализу. Этот человек был по-современному красив, его черты лица, усы и бакенбарды, казалось, вышли из-под резца Сент-Годенса[25]. К тому же ему везло без всякой меры, это я точно мог сказать, но самое главное, что я в нем увидел, — это вошедшую в плоть и кровь неискренность.
  — Вы же почетный гость, — сказал он, приближаясь и кладя руку мне на плечо.
  — Вы уж меня извините, Рид, — прошептал я, — но признаюсь — я пытался выпить все ваше замечательное шампанское. Голова у меня кружится, нужно вдохнуть немного свежего воздуха.
  Он громко рассмеялся, и на этот хохот повернулись головы стоящих рядом гостей. Я смущенно скользнул взглядом по толпе и среди всех этих лиц, не знающих о причине веселья Рида, но смеющихся вместе с ним надо мной, увидел лицо Шенца, который покачивал головой и устремлял взгляд в потолок, подавая мне тайный знак: да, Рид — натуральный самодур.
  — Пока вы не ушли, позвольте, я приведу хозяйку дома. Уверен, ей захочется вас поблагодарить на прощание.
  — Прекрасно, — сказал я.
  Рид исчез, а я стоял, глядя на длиннющий лестничный пролет, в конце которого виднелась спасительная дверь. Несколько минут спустя он вернулся, ведя за собой жену.
  — У Пьямбо неотложные дела в городе, дорогая, — сказал он ей. — Он бы остался, но ему надо уходить. Я подумал, что ты захочешь поблагодарить его за портрет.
  Миссис Рид улыбнулась, а я вперил взгляд в щель между ее зубами. В те дни, что я провел в ее присутствии, она, казалось, не имела никаких личностных свойств. Она была послушной моделью, к тому же не лишенной приятности, но я и не пытался разгадать ее истинную сущность: ее муж определенно дал мне понять, что внутренний мир оригинала не должен отражаться в портрете.
  Она шагнула вперед, как делают, когда собираются чмокнуть тебя в щеку. В то мгновение, когда она приблизилась ко мне, я уловил в ней нечто большее, чем унылое безразличие, к которому уже успел привыкнуть. Ее губы царапнули мою кожу, и за миг до того, как она отпрянула от меня, я услышал ее шепот, прозвучавший не громче, чем шелест влажной кисточки по полотну: «Чтоб ты сдох». Когда я вновь смог увидеть миссис Рид стоящей во весь рост, на ее губах играла улыбка.
  — Спасибо, Пьямбо, — сказала она теперь.
  Рид обнял ее одной рукой, и они застыли друг подле друга, словно позируя для полотна под названием «супружеское счастье». Внезапно ко мне вернулось отточенное долгими годами тренировок умение заглядывать в души тех, кто мне позирует (в последнее время изрядно подзабытое в угоду «душевному здоровью», как назвал его Шенц, которое я пытался передать на своих картинах), и я увидел перед собой бледную, смертельно уставшую женщину в когтях вампира. Я повернулся и бросился наутек, спотыкаясь на ступенях; чувство у меня было такое, будто я не обращаю внимания на крики ребенка, упавшего в ледяную воду.
   ПОСЛАННИК
  
  Я прошел мимо кебов, заказанных Ридом, чтобы развезти по домам гостей. Повернув налево, направился на юг по Пятой авеню. Голова все еще кружилась от шампанского и произнесенного шепотом пожелания миссис Рид. Я поднял воротник своего пальто, опустил пониже поля шляпы — лето за время вечеринки словно бы тихо сошло на нет. В спину мне поддувал холодный ветерок; желтеющий газетный лист пронесся над моим левым плечом и, трепеща в воздухе, пролетел под газовыми фонарями, как спасающийся бегством дух летнего тепла. Было уже поздно, и до моего дома в Грамерси-Парк путь предстоял неблизкий, но сейчас мне больше всего требовались свежий воздух, движение, ночь — противоядие от затхлой атмосферы этой набитой людьми гостиной, этого фальшивого, преломленного света, испускаемого треклятой люстрой.
  Улицы города были далеко не безопасны в этот промозглый час, но я не сомневался — какой бы злодей ни попался мне навстречу, по сравнению с Ридом он будет просто ягненком. Я потряс головой при мысли о том, какие муки мученические пришлось вынести этой бедняжке и что я хотя и невольно, но все же стал участником ее пытки. Теперь мне было очевидно — она все это время прекрасно понимала, что к чему. То ли ради детей, то ли опасаясь за себя, но она делала вид, что не замечает притворства Рида. Даже если такое случилось в первый раз, то наверняка не в последний; но теперь с каждым новым покушением на ее чувство собственного достоинства очаровательная, нестареющая красота, запечатленная на моем портрете, будет вечным свидетелем растущего уродства ее брака и ее жизни. Риду несомненно была нужна женщина, чей образ смотрел на него с портрета — похожий, но не вполне, на его жену. На самом же деле у настоящей миссис Рид было больше сходства с золотой рыбкой, посаженной в чашу, и срезанными цветами, никнущими в витиеватой китайской вазе. Выбирая эти детали, я и не подозревал, насколько точно они бьют в цель.
  «Кем же ты стал, Пьямбо?» — спросил я сам у себя и тут же понял, что говорю вслух. Я оглянулся — не слышит ли меня кто-нибудь. Нет, те немногие прохожие, что брели по улице в этот поздний час, проходили мимо, поглощенные собственными желаниями и предчувствиями. Днем город жил как великий миллионер, преследующий будущее с дьявольским упорством и бешеной энергией, которая в один прекрасный день позволит ему догнать свою жертву; но по ночам, когда город спал, его улицы превращались в населенные призраками глубоководные пути морского царства.
  Даже трамваи двигались с какой-то ленивой усталостью, словно огромные змеи, ползущие сквозь непроницаемую тьму выброшенных за ненадобностью дневных разочарований. Я предвосхитил ответ на свой собственный вопрос, остановившись на углу Тридцать третьей улицы и уставившись на другую сторону авеню — на залитые лунным светом останки того, что когда-то было особняком Джона Джейкоба Астора[26]. Я читал в газете, что его сын назло матери собирается снести старое здание и вместо него возвести первоклассный отель. И вот дом стоял там — полуразобранный, похожий на разлагающуюся тушу выброшенного на берег чудища с картины Веддера [27]. Вот оно — свидетельство всеразвращающей власти новых денег. Даже старые боги со своим наследием не могли чувствовать себя в безопасности. Новым божеством было богатство, и армия Ридов готова была как угодно настраивать свои нравственные барометры, лишь бы войти в круг его жрецов. Его катехизис провозглашал общность интересов богатеев Верхнего Манхэттена и обитателей Нижнего Ист-Сайда, где иммигрантские семьи тщетно пытались поймать неуловимое.
  Разве мог я, обыкновенный художник, устоять под таким ужасающим напором? Некоторое время назад, когда громко заявила о себе фотография, мои коллеги по ремеслу пребывали в ужасе перед угрозой близкой нищеты. Но когда состоятельная братия поняла, что теперь самый последний поденщик может обзавестись дешевой копией своего изображения, начался настоящий взрыв — представители голубых кровей и новоиспеченная элита бросились заказывать портреты у известных художников. Ведь фотография, ко всему прочему, через одно-два поколения желтела и трескалась, тогда как портрет маслом мог в целости и сохранности доставить своего благородного героя в весьма отдаленное будущее. На меня обрушилась лавина заказов, и из поля моего зрения как-то выпало то, чего я первоначально собирался достичь своим искусством. Тогда-то я и оказался под каблуком той составляющей портретной живописи, которую Джон Сарджент[28] назвал тиранией тщеславия, — увяз в махинациях и паутине интриг, которую плели клиенты.
  Поскольку Сарджент был царствующим королем портретистов, мой собственный стиль начал претерпевать изменения и постепенно выродился в подражание его ловкому реализму — чуть менее оптимистическое, чем у оригинала. Должен сказать, что мое эпигонство было на голову выше, чем у большинства моих современников, которые слепо следовали его манере, но Сарджент был только один, а я не был Сарджентом. И все же деньги и некоторая известность не миновали и меня, хотя я, почти неосознанно, сделал с собой то, что недавно сделал с миссис Рид. Терять мне по сравнению с ней было почти нечего, но я тоже плавал в строго отмеренном пространстве, как золотая рыбка, сникал понемногу в изукрашенной вазе своей жизни, как те настурции.
  Прогулка по улице и свежий воздух сделали свое дело — мне стало понятно: надо спрашивать себя не о том, что же со мной стало, а о том, что делать дальше. Как снова стать самим собой и создать что-нибудь достойное, пока я не состарился и не заболел безразличием, не ослабел настолько, что нет сил даже попытаться? Я повернул голову на свое отражение, шествующее в витрине магазина, и как раз в это мгновение вспомнил картину, которую видел приблизительно за год до этого в Национальной академии художеств[29]. Холст назывался «Ипподром» или «Поражение» и принадлежал кисти загадочного Альберта Пинкема Райдера [30], выходца из Нью-Бедфорда. Теперь он жил где-то на Восточной Одиннадцатой улице, а работал на Пятнадцатой — в тесной, захудалой мастерской на чердаке. У меня с ним была одна короткая встреча, организованная Ричардом Джилдером, редактором «Сенчури мэгазин» и моим соседом по Грамерси.
  Полотно было душераздирающим — костлявая фигура смерти с косой восседает на коне, одиноко скачущем на ипподроме, по часовой стрелке. На переднем плане — ползущая змея, на заднем нависает тяжелое небо, написанное охрой, жженой сиеной и какой-то неуловимой, но угрожающе алой краской. Все вместе великолепно передавало мрачное затишье перед грозой. Эта работа навевала такой страх, что любой, кто отважился бы ее приобрести и повесить у себя в гостиной, приглашал в свой дом ночные кошмары. Картина эта изрекала истину и являлась полной противоположностью технически совершенным и стилистически безопасным работам Сарджента, столь популярным среди денежных мешков.
  Джилдер рассказал мне, что Райдер написал ее, узнав историю официанта, работавшего в отеле его брата. Бедняга, отказывая себе во всем, накопил пять тысяч долларов, а потом за один прием потерял все до последнего цента на ипподроме «Ганновер». Он не пережил потери и покончил с собой. Картина была надгробной речью Райдера.
  Когда появлялись желающие, Райдер продавал свои картины, но работал он, не думая о деньгах, — всю душу отдавал, чтобы передать на холсте то, чего не скажешь словами. Как ни крути, это был странный парень, довольно застенчивый и нелюдимый. Работал он, используя все, что было под рукой, — вино, свечи, лак, масло. Когда кисть не устраивала его, он, судя по слухам, мог воспользоваться мастихином[31], чтобы размазать густые комки краски. Когда не устраивал мастихин, он работал пальцами, а когда лак не давал нужного результата, то он, говорили, мог и слюны не пожалеть. Он мог написать картину и, не дав ей просохнуть, написать поверх нее другую. Я бы не сказал, что он был наивен, но, познакомившись с ним, я почувствовал в нем откровенную невинность. Со своими спокойными манерами, крупным телосложением и окладистой бородой он показался мне истинным библейским пророком.
  Я вспомнил, что в бытность мою молодым учеником у М. Саботта мне попалась его марина — утлая лодчонка в бушующем океане. Эта картина утверждала всеподавляющую силу природы и мужество козявки-моряка в челне. Саботт, мой наставник, стоявший рядом, тут же дал ей определение — винегрет. «Этот парень похож на ребенка, который рисует собственным дерьмом на стене детской. Признак мастера — сдержанность», — сказал он, и некоторое время это утверждение вспоминалось мне, когда я наталкивался на очередное полотно Райдера в «Котьер-энд-кампани»[32], в его галерее или на каких-либо конкурсах. Саботт, возможно был прав, но, господи, какое это счастье — снова стать ребенком, наслаждаться этим необыкновенным умением видеть, плюя на Ридов с их деньгами.
  Один знакомый Райдера как-то прочел мне выдержку из райдеровского письма к нему: «Вы когда-нибудь видели, как пяденица ползет по листу или веточке, а потом, добравшись до самого конца, повисает, крутится несколько мгновений в воздухе, пытаясь нащупать что-то, дотянуться до чего-то? Вот и я такой. Я пытаюсь найти что-то там, за пределами той площади, где у моих ног есть опора».
  Я повернул налево на Двадцать первую улицу, в направлении своего дома, чувствуя: мне нужно то же, что и Райдеру. Я должен был выйти за пределы моего сегодняшнего безопасного существования и заново открыть себя как художника. Боялся я только одного — вот протянешь куда-то руку, а схватишь пустоту. Лучшие мои годы были уже позади, и теперь я шел под уклон. Или скажем так: я чувствовал, как ветер все сильнее шевелит мои редеющие волосы. Что, если я потерплю неудачу и расстанусь с благополучным положением одного из наиболее популярных портретистов Нью-Йорка? Я снова вспомнил картину Райдера, изображающую смерть на коне, а потом — глупца, который накопил состояние и растратил все в один присест. После таких серьезных размышлений я еще больше запутался. Кони, так сказать, поменялись на переправе — скачка за нравственными истинами обернулась погоней за богатством и безопасностью. Мое желание стать другим, замешавшись на добрых намерениях, всплыло на поверхность и лопнуло, как пузырек воздуха в шампанском. Я потряс головой, громко рассмеялся над собственным незавидным положением и в этот же момент почувствовал легкий удар но голени.
  Я оглянулся и, увидев прислонившегося к стене человека, вздрогнул. Я взял себя в руки и не без нотки раздражения сказал:
  — Прошу прощения, сэр.
  Он убрал черную трость, которой приветствовал меня, и сделал шаг вперед. Это был довольно крупный, хотя и далеко не молодой человек с короткой белой бородкой и венчиком белых волос по периметру его лысого черепа. На нем был светло-фиолетовый костюм-тройка, который в свете уличного фонаря приобретал занятный зеленоватый оттенок. Мое внимание на миг привлекла эта необычная игра света, но потом я заглянул ему в лицо и вздрогнул, увидев, что в его глазах радужка и зрачок слились в одно — все было затянуто сплошной белой пленкой.
  — По-моему, это вы подписываете свои картины Пьямбо, — сказал он.
  Всякие болезни глаз выводят меня из равновесия, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.
  — Да, — сказал я.
  — Меня зовут Уоткин.
  — И что? — спросил я, предполагая, что он хочет выклянчить у меня какую-нибудь мелочишку.
  — Моя нанимательница хочет, чтобы вы написали ее портрет, — проговорил он тихим голосом, уже одна четкость которого звучала угрожающе.
  — Боюсь, у меня в ближайшие несколько месяцев не будет времени, — сказал я, собираясь идти дальше.
  — Нет, ей нужно сейчас. Она не хочет никого другого — только вас.
  — Я восхищаюсь хорошим вкусом этой женщины, но у меня уже есть другие обязательства.
  — Эта работа непохожа на другие. Вы можете сами назвать цену. Сложите стоимость всех полученных вами заказов и утройте ее — моя нанимательница готова заплатить такую сумму.
  — Но кто она?
  Он сунул руку в карман пиджака и вытащил розоватый конверт. То, как он протянул его — не столько мне, сколько всему миру, — рассеяло последние сомнения: этот человек слеп.
  Я помедлил, чувствуя, что у меня нет никакого желания связываться с этим мистером Уоткином, но то, как он сказал «эта работа не похожа на другие», заставило меня в конце концов протянуть руку и взять конверт.
  — Я подумаю, — сказал я.
  — Прекрасно, прекрасно, — улыбнулся он.
  — Как вы узнали, что я буду здесь?
  — Интуиция.
  После этого он выставил перед собой трость, повернулся лицом на запад и прошел мимо, чуть не задев меня. Он двигался, постукивая на ходу тростью о фасады зданий.
  — Откуда вы узнали, что это я? — крикнул я ему вслед.
  Перед тем как фигура его растворилась в ночи, до меня донесся голос:
  — Запах самодовольства. Всепроникающий аромат мускатного ореха и плесени.
   ПЕРВЫЙ ОСЕННИЙ ВЕТЕРОК
  
  Когда я наконец добрался до дома, мои карманные часы показывали пять минут третьего. По тихим комнатам эхом разнесся скрип закрывающейся двери. Я немедленно включил все лампы в гостиной и коридоре (в Грамерси недавно провели электричество) и принялся растапливать камин — внезапно дохнуло осенью, а мне хотелось еще продлить лето. Я подбросил лишнее поленце, словно чтобы прогнать холодок, который пробрался мне под кожу, когда я услышал заключительное замечание этого чертова Уоткина. Что касается названной им плесени, то на сей счет у меня были кое-какие туманные соображения — наподобие необъяснимого поскрипывания половиц на чердаке моего сознания; но при чем тут мускатный орех?
  — Какое, черт возьми, ко всему этому отношение имеет мускатный орех? — сказал я вслух и потряс головой.
  Я знал, что, несмотря на поздний час, уснуть сразу мне не удастся. Нервное напряжение вследствие происшествия у Ридов, потом мои бредовые размышления, вызванные этим, и сон как рукой сняло, так что осталось единственное лечебное средство от бессонницы такого рода — продолжение возлияний. И вот я взял стакан, бутылочку виски и сигареты и ретировался в свою мастерскую, где мне всегда хорошо думалось. В это просторное помещение тоже протянули электричество, но я решил не включать лампы, а вместо этого зажег единственную свечу, надеясь, что тени убаюкают меня и я, усталый, усну.
  Мастерская, пристроенная к задней стороне дома, по размерам почти не уступала жилой части. По иронии судьбы, именно деньги, заработанные на тех самых портретах, из-за которых я так сокрушался полночи, дали мне возможность построить эту мастерскую в точном соответствии с моими желаниями. Был здесь и камин для работы в любой сезон. Здесь располагались три больших стола с дорогими столешницами тикового дерева, такими прочными, что на них не оставляли следов ни металлические перья, ни бритвы, ни мастихины. На одном лежал мой инструмент, на другом — материалы, которыми я иногда пользовался, чтобы изготовлять восковые модели. И на третьем столе, в котором в последнее время у меня не возникало особой нужды, лежали литографские камни и склянки с различными чернилами и растворами.
  Мой стол для рисования с такой же твердой, как и у остальных, столешницей, являл собой довольно-таки диковинный предмет мебели — его ножки в виде львиных лап были украшены перемежающимися лицами херувимов и демонов. Во время одного из своих частых визитов Шенц сказал по поводу этого стола: «Не думаю, что отважился бы творить на таком алтаре».
  Самым замечательным в мастерской была система шкивов и шестерен, посредством которых управлялся потолочный фонарь. Одним поворотом рычага я мог убрать потолок, и тогда утренний свет затоплял комнату. Когда все это — материалы, холсты, висевшие на стенах, яркие капли и лужицы красок повсюду — освещалось солнечным светом, моя мастерская превращалась в своего рода волшебную страну искусства. Но этой ночью, когда я сидел и попивал виски при сумеречном мерцании единственной свечи, моя мастерская повернулась ко мне другой своей стороной. Если бы кто-нибудь сквозь глаза безумца сумел заглянуть в его черепную коробку, то ему открылись бы погруженные во мрак хаотические нагромождения сродни тем, что созерцал я теперь.
  В неудачных и отвергнутых заказчиками портретах, висевших на всех четырех стенах, я видел семью, которой еще недавно так не хватало мне, одинокому мужчине средних лет, — дюжина или около того родственников, заключенных в рамы и подвешенных с помощью гвоздей и проволоки, обездвиженных посредством лака и состоящих не из плоти и крови, а из высушенного пигмента. Не кровь, а льняное масло и скипидар — вот что текло в жилах моей родни. Никогда прежде мне в голову не приходило с такой очевидностью, что искусственное — негодная замена настоящему. Моя собственная упрямая погоня за богатством позволила мне стать обладателем немалого числа прекрасных вещей, но теперь все они казались мне бесплотнее дыма от моей сигареты. Я следил взглядом за этой синеватой, устремляющейся вверх спиралькой, а мой разум возвращал меня назад, назад, к старым воспоминаниям. Я пытался определить, когда же в точности были посеяны семена, которые затем проросли и дали цветы моей нынешней неудовлетворенности.
  Моя семья переселилась в Америку из Флоренции в начале 1830-х и обосновалась на Норт-Форке Лонг-Айленда, на котором в те времена были одни леса да пастбища. Род Пьямботто — именно так звучит моя полная фамилия — был хорошо известен еще в эпоху Возрождения, из него вышло немало ремесленников и художников. Вазари[33] упоминает некоего Пьямботто — знаменитого живописца. И хотя мой дед по прибытии в Новый Свет вынужден был заняться фермерством, он продолжал писать великолепные пейзажи, не менее совершенные, чем работы Коула [34] или Констебля [35]. Еще несколько лет назад мне попадались его картины на аукционах и в галереях. Он, конечно же, сохранил фамилию Пьямботто, как и мой отец. Укоротил ее я, живущий в этот торопливый век усеченных мгновений, стремящихся к краткости. Я подписывал свои работы «Пьямбо», и для всех я был Пьямбо. Я думаю, что даже моя близкая подруга Саманта Райинг не подозревает, что в детстве я говорил по-итальянски, а настоящее мое имя — Пьетро.
  Моя семья переехала из дебрей Лонг-Айленда в Бруклин во время строительного бума, который кое-кому навеял мысли о том, что Манхэттен в конечном счете станет всего лишь бруклинской окраиной. Отец мой был интересным человеком, чем-то похожим на древнегреческого Дедала в том смысле, что у него были золотые руки. Он был выдающимся рисовальщиком и не менее искусным изобретателем, умевшим в материальной форме воплощать продукт своего воображения. Я в то время был совсем мальчишкой и не помню, как оно все происходило, но знаю, что во время Гражданской войны он, будучи известен как превосходный механик и инженер (в обеих этих областях он был полным самоучкой), был вызван властями в Вашингтон, где ему поручили создавать оружие для армии Севера. Кроме конструирования некоторых частей (можете себе представить!) подводной лодки, он сумел создать оружие, получившее название «Дракон». То была разновидность пушки, которая с помощью сжатого азота выстреливала нефтяную струю, поджигавшуюся в воздухе. Она могла поражать огнем наступающие войска на расстоянии двадцати ярдов. Я видел ее на испытаниях и могу сказать: имечко ей подобрали соответствующее. Эта странная артиллерийская система использовалась всего один раз во время сражения у Чиночик-Крик, и результаты были такими ужасающими, что командующий, которому было поручено боевое испытание этого оружия, отказался использовать его в дальнейшем. Он вернул «Дракона» в Вашингтон с сопроводительным письмом, в котором описывал эту жуткую сцену: солдаты южан «бежали с воплями, а пламя пожирало их. На моих глазах люди превращались в обугленные скелеты, и зловоние, висевшее в тот день в воздухе, до сих пор преследует меня, как бы далеко от Чиночика я ни находился». Он признался, что пламя деморализовало его солдат не в меньшей мере, чем солдат противника.
  За изобретение «Дракона» моего отца пригласили в Нью-Йорк, где ему вручили почетную медаль и денежное вознаграждение от военного ведомства. Я, единственный ребенок в семье, проделал с ним это путешествие. Тогда-то я в первый раз и оказался в Нью-Йорке, и голова у меня закружилась от вида и шума этой экзотической метрополии. Мы вошли в громадное здание с величественными римскими арками, которое я с тех пор так и не смог больше никогда отыскать; там стояло несколько усатых мужчин в форме, разукрашенной лентами, и они вручили отцу кошелек с золотом и медаль. Когда церемония закончилась и мы снова оказались на улице, он поднял меня и прижал к себе.
  — Идем-ка со мной, Пьетро, — сказал он и опустил меня на землю.
  Потом взял меня за руку и быстрым шагом повел по кишащей людьми улице в другое здание. Мы вошли, миновали длинный коридор, отделанный мрамором и увешанный картинами. У меня голова кружилась от одного только взгляда на них. Я попросил отца остановиться, чтобы можно было рассмотреть их получше, но он тащил меня дальше, говоря:
  — Это еще ерунда. Идем, я тебе покажу.
  Мы вошли в какой-то альков, в центре которого работал фонтан, неким волшебным способом издававший печальную музыку. Мелкие брызги от фонтана вовсю летели нам на спины, а отец показывал мне новейший шедевр М. Саботта — «Мадонна мантикор»[36]. Фигура Мадонны, чей безмятежный взгляд вселял в меня ощущение абсолютного спокойствия, не имела себе равных по красоте, и каждая прядь ее волос, ряд белых зубов, светящиеся красноватые глаза и смертельные жала необычных трехчастных тварей, рыскающих у ее ног, — все это кипело энергией, имевшей какую-то дурную природу и едва удерживаемой от переливания через край.
  — Вот это посмотреть стоит, — сказал он.
  Я был очарован, я стоял там, разинув рот и распахнув глаза, а отец взволнованным голосом шептал мне в ухо:
  — Я начинал жизнь, горя желанием создать что-нибудь такое же прекрасное, но израсходовал впустую свое время, свою энергию, свой талант. Теперь я только и могу, что строить за деньги машины для уничтожения людей. Я выигрывал сражения, а тем временем потерял душу. Твори, Пьеро, — сказал он мне, вцепившись мне в плечи. — Создай что-нибудь прекрасное, иначе жизнь будет бессмысленной.
  Отцу было суждено умереть на следующий год, когда мне исполнилось восемь, — его разрубило на куски орудие, которое он конструировал. Называлось оно «Путь в ад» и представляло собой самоходную установку с вращающимися лопастями, сверкающими сталью. В тот день я помогал ему в мастерской, но спасти его не смог. Я стер из своей памяти жуткую картину тех мгновений. Вскоре после похорон отца я начал рисовать — пытался воссоздать его внешность, чтобы не забыть. И в итоге обнаружил, что унаследовал от отца способность к творчеству. Моя мать поощряла меня на этом пути в память о муже, которого любила.
  Видимо, его дух каким-то образом шел рядом со мной по жизни, потому что много лет спустя по странному совпадению мне суждено было стать учеником М. Саботта, автора «Мадонны мантикор», — уверен, именно этого и хотел для меня мой отец. Может быть, на этот строй мыслей меня навели вовсе не Риды, не их плачевный брак, не шампанское и даже не Уоткин, — это мой собственный отец отправил мне с берегов ночи загробного мира послание такой важности, что оно смогло преодолеть бездну между жизнью и смертью и прийти ко мне с первым ветром осени.
  Когда бутылка наполовину опустела, мой вечер наконец-то закончился. В глазах у меня все плыло, голова болела, но я не забыл задуть оплывающую свечу. Я отправился в свою спальню и улегся спать, не раздеваясь. Птицы в парке напротив начали петь, и я еще несколько мгновений изучал занятный узор на стене из лунных лучей, пронизывающих кружевную оконную занавеску.
  Мне приснился жуткий сон о том, как моего отца разрывают на части мантикоры М. Саботта. Сон был такой живой, такой яркий, что я проснулся от собственного крика и увидел, как сквозь кружевную занавеску льются лучи солнца. Во рту у меня пересохло, голова отупела от выпивки и сигарет. Меня тошнило, но я все же выполз из кровати. Я отправился прямо в гостиную и нашел визитку, которая была на мне предыдущим вечером. Сунув руку в карман, я извлек оттуда розовый конверт, врученный мне Уоткином. Я разорвал его и вытащил изнутри лист бумаги такого же розового цвета. На нем вязью был написан адрес. Я вспомнил слова старика: «Эта работа не похожа на другие» — и в этот миг решил принять предложение.
   МОЯ ЗАКАЗЧИЦА
  
  Если бы я подошел к делу разумно, то сначала встретился бы с предполагаемым новым заказчиком и только потом стал бы разрывать уже заключенные соглашения с теми, кто выстроился в очередь за моими услугами. С моей стороны это был смелый шаг, смелее, чем я думал поначалу. С каждым выходившим из-под моего пера посланием, которым я вежливо освобождал себя от прежних обязательств, на меня накатывала новая и более сильная волна сомнений, и, когда я подписал последнее, моя рука слегка дрогнула. Перед моим мысленным взором был тот злополучный официант у кассы ипподрома, ставящий все свои денежки на одра, впустую переводящего овес и способного выиграть разве что скачку до ближайшей мыловарни. Но кураж, который я ощутил вслед за своим поступком, стоил того, и, хотя меня не покидало ощущение надвигающейся катастрофы, будущее распахнуло передо мной свои двери. Когда я вошел в иллюзорный мир света, то, что мгновение назад было входом, неожиданно стало единственным выходом. Дверь с треском захлопнулась, и все мое нервное возбуждение было мгновенно вытеснено ощущением спокойствия — словно я воздушным змеем плыл теперь среди облаков.
  Я решил, что мои так называемые путы станут для меня средством достижения свободы. Я приму заказ нанимательницы мистера Уоткина, выполню его наилучшим образом, сотворю любой портрет, какой потребует заказчица, а потом получу обещанный сумасшедший гонорар. С обещанной суммой (в три раза превышавшей то, что я рассчитывал получить за весь следующий год) я смогу надолго посвятить себя искусству, не испытывая ни в чем нужды. Я преисполнился радостных чувств, предвкушая избавление от тирании тщеславия, возможность писать нечто стоящее, а не лицо, пыжащееся от усилия выставить себя достойным перед веками. Вы только подумайте — даже похмелье слегка отпустило меня. Я грезил наяву — воображал себе путешествия ко всяким экзотическим местам, представлял, как беру мольберт и отправляюсь на Природу, чтобы запечатлеть ее извечный лик, или (что еще важнее) как вояжирую внутри себя — ищу образы, которых я так долго не замечал, и освобождаю их.
  Помывшись, побрившись и облачившись в свой лучший серый костюм, я надел цилиндр и направился на Седьмую авеню, чтобы сесть на трамвай, идущий из центра. Адрес на листке розовой бумаги несомненно принадлежал одному из тех безобразных сооружений, что в последнее десятилетие расползались за пределы города. Спроектированные и построенные архитектурной фирмой Маккима, Мида и Уайта, обиталища верхнего Манхэттена представляли собой мешанину классических стилей, стилизованных под современное обличье Нью-Йорка, — встреча Византии и Бродвея, так сказать. Облицованные наилучшими импортными сортами мрамора и известняка, они были самыми дорогими сооружениями в стране. Я перевидал их немало, посещая вечеринки и выполняя заказы. Прочтя адрес, я успокоился: владелец дома, расположенного в таком районе, наверняка в состоянии заплатить невероятную сумму, о которой говорил Уоткин.
  Хотя день с утра обещал быть солнечным, на небе начали собираться тучи, и холодный ветер, проникший в город прошлым вечером, казалось, вознамерился в нем остаться. Он нес вдоль тротуаров обрывки бумажек и опавшие листья, изо рта у меня вырывался пар. Прохожие были одеты соответственно — в шарфы и рукавицы, и мне пришлось напрячься, чтобы вспомнить, куда же девалось мое лето. Я получал удовольствие, повторяя себе, что занятия живописью отличаются от работы на какой-нибудь фабрике или в конторе, где нужно трудиться от и до, что постоянно напоминает человеку о беге драгоценного времени, — однако я при этом никогда не мог точно сказать, какой сегодня день. Большая часть июля, а также весь август и сентябрь были потрачены на то, что стало причиной неудовольствия миссис Рид, а у меня осталось лишь самое слабое воспоминание об удушающей летней жаре. Перед этим мягкие весенние месяцы — апрель, май и начало июня — прошли под знаком вечно пьяного полковника Онслоу Мардилинга, чей нос с его хребтами и расщелинами являл собой любопытнейший образец лунного пейзажа. Все мои зрелые годы возникали в памяти как один сплошной ряд чужих лиц и фигур. Пришло время спросить: «А где среди всего этого был я?»
  Когда я добрался до места назначения, было уже далеко за полдень. Я увидел двухэтажный особняк с мраморными колоннами, скорее похожий на какой-нибудь банк в центральной части города, чем на жилой дом. От его белизны и массивности веяло похоронной величавостью мавзолея. В тот момент, когда я вышел из трамвая, аметистовые небеса разверзлись и ливень хлынул как из ведра. Огромный клен, стоящий перед домом, под напором водяных струй терял свои оранжевые пятиконечные листья, а буйный ветер подхватывал их и разбрасывал на маленькой лужайке и дорожке, ведущей к парадному входу. Я остановился на мгновение, чтобы уточнить лишний раз номер дома. В этот момент ударил гром, и я припустил с места в карьер.
  Не успел я убрать руку от медного дверного кольца, как дверь открылась внутрь. Передо мной стоял мистер Уоткин, его голова с молочно-белыми глазами быстро двигалась из стороны в сторону.
  — Что вам угодно? — спросил он.
  Я заговорил не сразу, мне было любопытно — обнаружит ли меня старик, как и в прошлый раз, по запаху.
  Мне уже показалось, что я застиг его врасплох, но он едва слышно потянул носом воздух и сказал:
  — А, мистер Пьямбо, вы сделали правильный выбор, сэр. Прошу вас входите — не стойте под дождем.
  Я не сказал ни слова, не желая признавать свое поражение.
  Он провел меня в прихожую перед холлом и попросил подождать здесь, пока он известит хозяйку о моем приходе. К моему удивлению, над диваном на стене передо мной висел подлинный Саботт. Я сразу же узнал эту работу — я тоже участвовал в ее создании, будучи учеником Саботта. Называлась картина «В море» и являла собой портрет мистера Джонатана Монлаша, знаменитого морского капитана семидесятых годов, питавшего изрядное пристрастие к прелестям гашиша. Когда эта работа была закончена, мне не исполнилось и двадцати, но я до сих пор помнил задор старого моряка и его неизменное чувство юморa. Если память мне не изменяла, то я написал некоторых из демонов, скачущих в безумном хороводе вокруг длиннолицей головы героя. По настоянию Мунлаша Саботт изобразил его с мундштуком от кальяна в губах. Хотя и переданные с помощью пигментной краски, струйки серо-синего дыма, вырывающиеся из уголка его рта, были такими воздушными, что казалось, будто они клубятся и тянутся вверх. Я потряс головой, точно при встрече с давно потерянным другом, понимая, что теперь эта работа, видимо, стоит целое состояние. Портрет так отвлек меня от всего остального, что я забыл, где нахожусь, и не заметил возвращения Уоткина.
  — Пожалуйте сюда, мистер Пьямбо, — объявил он.
  — А где ваш фиолетовый костюм, Уоткин? — спросил я, следуя за ним из прихожей по темному коридору.
  — Фиолетовый? Не припоминаю у себя фиолетового костюма. Может, вы имеете в виду красновато-коричневый?
  Он провел меня через роскошно декорированную столовую с хрустальными люстрами, отражения которых сверкали в зеркально-матовой поверхности длинного стола. Стены были увешаны картинами; я узнавал их — это были подлинные работы известных художников, старых мастеров, а также моих современников. Мы миновали кабинет с книжными стеллажами от пола до потолка, заполненными фолиантами в кожаных переплетах, а потом прошли по коридору, отделанному ароматическим кедром, явно привезенным из Ливана.
  Наконец мы оказались в комнате в тыльной стороне дома. Мой проводник открыл передо мной дверь и отошел в сторону, делая приглашающий жест рукой. Входя, я вдруг с удивлением подумал о том, что Уоткин провел меня по уставленным мебелью комнатами и ни разу не споткнулся. Он, насколько мне помнилось, даже не прикасался пальцами к стене, чтобы не потерять ориентации.
  Я оказался один в большой, практически пустой комнате. Здесь не было никаких украшений и почти отсутствовала мебель. Потолки имели высоту не меньше пятнадцати футов, а на обеих боковых стенах располагались по два арочных окна. С левой стороны открывался вид на сад с поникшими розами — лишь несколько бледно-желтых лепестков еще цеплялись к стеблям. С другой стороны была видна часть соседнего дома, очертания которого вырисовывались на фоне пасмурного неба. Слева, в глубине комнаты, за открытой дверью виднелась затененная лестница, ведущая вверх. Пол был великолепен — навощенный до блеска светлый кленовый паркет со вставками из темного дерева. Стены были оклеены обоями с зеленовато-золотым растительным узором на кремовом фоне. Посредине комнаты стояла трехстворчатая ширма высотой футов в пять — ткань в рамке из вишневого дерева. На панельках цвета старой пергаментной бумаги были изображены падающие бурые листья.
  Перед ширмой стоял простой деревянный стул с невысокой спинкой и широкими подлокотниками. Уоткин, зашедший в комнату вместе со мной, закрыл дверь и сказал:
  — Присядьте. Моя нанимательница сейчас будет.
  Я прошел к стулу — шаги мои эхом разносились по комнате — и сел, как мне было сказано. Сев, я услышал, как дверь открылась и тут же закрылась.
  Я с нетерпением ждал встречи с заказчицей и пытался хоть немного собраться и успокоиться, чтобы при ее появлении подать себя с лучшей стороны. С этой целью я мысленно сосредоточился на цене, которую попрошу за свои услуги. Если Уоткин меня не обманул, его хозяйка была готова расстаться с сумасшедшей кучей денег. Я улыбался при мыслях об огромных суммах, которые угрями проскальзывали в мозговых извилинах; я практиковался в произнесении этих цифр шепотом, чтобы дрожащий голос не выдал меня, — ведь я прекрасно понимал, что цифры эти просто нелепы. Первая из названных сумм звучала вполне убедительно, но, когда я попробовал цифру побольше, меня испугал едва слышный шум за ширмой передо мной.
  — Хэлло? — сказал я.
  Ответа не последовало, и я уже подумал было, что этот едва слышный звук, похожий на откашливание, есть плод моего собственного сознания, сосредоточенного на ограблении при помощи искусства. Я уже собрался вновь задуматься над ценой, как звук раздался снова.
  — Хэлло, мистер Пьямбо, — произнес тихий женский голос.
  Я замер на мгновение, а потом заговорил громко, чтобы засвидетельствовать свое смущение:
  — Я не знал, что тут кто-то есть.
  — Да. Есть. — Женщина словно задумалась на мгновение, и я наклонился вперед. — Можете называть меня миссис Шарбук.
   ЕДИНСТВЕННОЕ УСЛОВИЕ
  
  Я попытался вспомнить, слышал ли я эту фамилию раньше, но ничего такого в голову не приходило.
  — Что ж, — сказал я, — очень рад познакомиться.
  — Уоткин говорит, что вы согласились написать мой портрет. — Материя ширмы слегка вибрировала при звуках ее слов.
  — Меня заинтересовало ваше предложение, но нужно договориться о деталях.
  Тут она назвала сумму, превосходившую самые смелые мои предположения.
  Я удержался — набрал в легкие побольше воздуха и сказал:
  — Это же целая прорва денег.
  — Да.
  — Не хочу показаться невежливым, миссис Шарбук, но позвольте узнать, почему мы разговариваем через эту ширму?
  — Потому что вы не должны меня видеть, мистер Пьямбо.
  — Как же я тогда вас напишу — не видя? — со смехом спросил я.
  — Неужели вы решили, что я предложу вам столько денег за обычный портрет? Деньги-то у меня есть, но я их не транжирю, сэр.
  — Простите, но я вас не понимаю.
  — Вы меня прекрасно понимаете, мистер Пьямбо. Вы должны написать мой портрет, не видя меня.
  Я рассмеялся снова, на сей раз еще громче — по причине растущего смятения.
  — Я бы сказал, что для такого задания больше подходит мистер Уоткин, который чувствует себя в городе как рыба в воде, не обладая при этом зрением.
  — У Уоткина свои таланты, но даром живописца он не наделен.
  — Можете вы мне сказать, как вы это все себе представляете?
  — Конечно. Вы будете приходить ко мне, сидеть здесь за ширмой и задавать вопросы. По тем сведениям, которые я вам предоставлю, моему голосу, моим разговорам вы должны будете составить мой образ, который передадите на холсте.
  — Извините, но мне это кажется невозможным.
  — Я открыла для себя, что слово невозможно лишено всякого смысла. Я готова согласиться с тем, что это трудно, но у меня есть причины обратиться к вам с такой экстравагантной просьбой. Вам нужно только написать отличный портрет, а я знаю, что это вам вполне по силам. А если вам к тому же удастся в точности передать мои черты, то я удвою названную сумму. Вы в любом случае не будете обижены после выполнения заказа, — а возможно, станете очень богатым человеком.
  Слушая ее, я пытался представить, как она выглядит, по звучному голосу, который — казалось мне теперь — исходит из каждого уголка комнаты. Перед моим мысленным взором возникли каштановые локоны, собранные в пучок, но, как только она заговорила снова, этот узел развязался и волосы устремились вниз свободным водопадом.
  — Единственное условие — вы не должны меня видеть. Если вы по какой-то причине вы не сможете сдержать своего любопытства и попытаетесь взглянуть на меня, то заказ будет немедленно аннулирован, а вы за вашу наглость будете строго наказаны. Вам понятно?
  — Наказан?
  — Вы ни в коем случае не должны меня видеть. Если же вы нарушите это условие, то предупреждаю вас, что Уоткин, который обладает определенными, как бы это сказать, способностями, разберется с вами. Не советую быть глупцом и недооценивать его таланты.
  — Миссис Шарбук, я ведь джентльмен. Уверяю вас, в этом не будет необходимости.
  — Я же со своей стороны не буду отвечать на вопросы, касающиеся моей наружности, но, кроме этого, вы можете спрашивать о чем угодно, и я буду с вами совершенно откровенна.
  — А на вопрос о том, зачем вам это нужно, вы ответите?
  — Вас это не должно заботить.
  Я представил себе лучистые зеленые глаза — и они тут же исчезли.
  — Так мы договорились? — спросила она. — Если все же решите отказаться, то на мой счет можете не расстраиваться. Я уже выбрала другого, если вы меня разочаруете. Есть такой отличный художник — мистер Оскар Хьюлет. Думаю, он сможет великолепно справиться с таким заказом. Вы его знаете?
  — Да, и вам это, конечно же, известно. — Она наверняка знала не хуже меня, что Хьюлет все еще в Европе.
  — Возможно, — прошептала она, и мне показалось, что я услышал ее смех.
  Я пытался принять решение, а ее глаза тем временем превратились в голубые, а потом в карие. Я представлял себе, как сошелся в смертельной схватке с Уоткином, затем передо мной возник образ Хьюлета, создающего шедевр, сменившийся воспоминанием о М. Саботте, который в старости заболел и нес всякий бред, как уличный сумасшедший.
  — Договорились, — поспешил я согласиться, чувствуя прилив в равной мере и сожаления, и эйфории.
  — Хорошо. Я буду в вашем распоряжении весь следующий месяц, между двумя и тремя часами каждый день, кроме субботы и воскресенья. Вы можете приходить, только если чувствуете в этом необходимость. Может быть, вы уже знаете достаточно, чтобы попытаться создать портрет. По окончании этого времени в первую неделю ноября вы должны будете представить мне картину.
  — Согласен. Я вернусь завтра, и мы начнем.
  — Как вам будет угодно.
  Перед тем как встать, я вспомнил о портрете Монлаша.
  — Миссис Шарбук, а эта картина в прихожей, на которой изображен морской капитан с трубкой, — откуда она у вас?
  — Уоткин где-то ее купил. У меня наверху есть и один из пейзажей вашего отца, Пьямбо. Что-то с коровами на лугу, залитом утренним светом.
  — Вы неплохо осведомлены обо мне, — заметил я, не уверенный в том, нравится мне это или нет.
  — Я женщина основательная. Знаю о вас все.
  И только вечером, когда я сидел на балконе театра Палмера[37] и смотрел, как играет Саманта в новой версии старой сказки, называющейся «Беспамятный призрак», до меня в полной мере дошла абсурдность того, на что я согласился днем. Я улыбнулся, поняв, что для успешного исполнения заказа мне понадобится — больше всего остального — здоровое чувство юмора. «А что это еще за разговоры о наказании?» — спрашивал я себя. Миссис Шарбук готова расправиться со мной, лишь бы не показать своего лица? Я хотел углубиться в эту материю, но мысли мои смешались, когда на сцене Саманта в маске внезапно вскрикнула при касании невидимого существа, давно забывшего красоту жизни.
  Позднее в тот вечер я лежал в кровати рядом со своей любимой. В канделябре на туалетном столике горела ароматическая свеча, которую она подарила мне этим вечером. После представления мы зашли выпить в «Делмонико». Выпитое вино и неторопливая любовная игра в конце концов помогли мне избавиться от докучливого чувства тревоги, не отпускавшей меня после встречи с миссис Шарбук. Я находил отдохновение в том, что Саманта откровенна в той же мере, в какой скрытна моя заказчица. Саманта вовсе не была обделена некоторой долей женской загадочности, но при этом она оставалась неколебимо практичной и прямолинейной и не пыталась выдать себя за кого-то другого. Именно благодаря этим ее чертам наши отношения продолжались долгие годы без требования скрепить их брачными узами. Если уж откровенно, то она была предана сцене не меньше, чем я живописи, и, наверное, эту ее черту я и любил в ней больше всего.
  — Как тебе сегодняшний спектакль? — спросила она.
  — Превосходно. Ты была великолепна.
  — Стареющая актриса — такая роль не потребовала от меня большой подготовки. Но призрак, мне кажется, был ужасен. Ты слышал когда-нибудь о толстом призраке?
  — Он был больше похож на мясника, свалившегося в мешок с мукой. Это тебе не Эдвин Бут[38], тут и разговора нет. Он произносил свою роль, как малолетний тупица, который учится читать.
  Саманта рассмеялась.
  — Это племянник владельца театра, — сказала она. — Дерим Лурд. Когда спектакль закончился, автор хотел его удавить.
  — С другой стороны, считается, что его герой и в самом деле забыл о прошедшей жизни.
  — Вот только ему никого не убедить, что он вообще жил.
  — Мне кажется, публике на это было наплевать. Они устроили такую овацию — особенно тебе.
  — Пьямбо, ты мой любимый критик, — и она придвинулась, чтобы поцеловать меня. — Ну а у тебя что слышно?
  Поначалу я не знал — стоит ли мне раскрывать детали моей встречи с миссис Шарбук, но в конце концов решил, что все равно придется кому-то об этом рассказать. Такую историю я был не в силах хранить в тайне до ее окончания. Я рассказал ей все — от моей встречи с Уоткином до сегодняшней беседы.
  Когда я закончил, она сказала со смехом:
  — В этом городе безумцев больше, чем во всем остальном мире. И как же ты собираешься выполнить заказ?
  — Не знаю. Но я подумал, может, ты подскажешь мне какие-нибудь вопросы, чтобы я, выслушав ответы, сумел понять, что она собой представляет.
  Саманта помолчала несколько мгновений, а потом сказала:
  — Зачем ты ввязался в эту игру?
  — Это проверка моих возможностей. А потом, получив такой гонорар, я смогу перестать зарабатывать себе на жизнь портретами и написать что-нибудь выдающееся.
  — Значит, ты пустился в погоню за богатством, чтобы перестать гоняться за богатством?
  — Что-то вроде этого.
  — Понимаю, — сказала она. — В последнее время я получала уйму ролей стареющих актрис, жен средних лет, старушек… кого угодно. В прошлом месяце я играла столетнюю ведьму. Было бы смешно, если бы они предлагали мне теперь главные роли или роли героинь-любовниц, но я бы приняла такое предложение, чтобы проверить, по силам ли мне это еще.
  — Так что же мне у нее выяснять?
  Саманта снова помолчала.
  — Может, мне порасспрашивать о её детстве? — сказал я.
  — Для начала можно, — кивнула она. — Но потом спроси о четырех вещах: о ее любовниках, ее самом большом страхе, самом большом желании и худшем дне в жизни.
  Я задумался о списке Саманты и на скорую руку представил себе, как из этих вопросов в моем воображении возникает фигура женщины. Она стояла на вершине утеса над волнами, и ветер раздувал на ней платье, играя кудряшками волос.
  — Берешь? — спросила она.
  Я кивнул, пытаясь сосредоточиться на этом образе, но тут меня отвлекла Саманта, вылезшая из постели. В свете свечи ее тело казалось почти таким же молодым, как двенадцать лет назад, когда она впервые позировала мне. Я смотрел, как она наклонилась над свечой и задула ее. Оказавшись в темноте, я мог видеть только неясные очертания ее стройной спины и длинных ног. Она вернулась в кровать и улеглась, положив мне руку на грудь.
  — Тревожно мне что-то от этого заказа, — сонно сказала она. — Среднее между глупостью и мистикой.
  Я согласился, представляя себе теперь падающие листья на ширме миссис Шарбук. Мне пришло в голову, что ключом к разгадке может стать даже эта статическая осенняя сцена. «Что за женщина могла бы выбрать такой предмет?» — спрашивал я себя.
  Дыхание Саманты стало неглубоким, и я понял, что она вот-вот уснет.
  — Что за аромат у этой свечи? — Я задал этот вопрос самому себе, но произнес его вслух.
  — Тебе нравится?
  — Что-то в нем знакомое, очень спокойное. Это корица?
  — Нет, — ответила она. — Это мускатный орех.
   КРИСТАЛЛОГОГИСТИКА
  
  Уоткин закрыл за собой дверь, и я сел на стул.
  — Вы здесь, миссис Шарбук?
  — Я здесь, Пьямбо.
  Сегодня ее голос звучал моложе, веселее, чем днем раньше.
  — Должен признаться, что со вчерашнего дня я представлял вас в облике тысячи разных женщин.
  — Воображение — это рог изобилия.
  — Очень точно сказано, — согласился я. — Но художнику оно иногда может казаться и бескрайней, бесплодной Сахарой.
  — И какое же из двух у вас сегодня?
  — Ни то и ни другое. Пустая грифельная доска, которая ждет ваших слов, чтобы покрыться первыми записями.
  Она рассмеялась — весело, но и сдержанно; изысканная природа этого смеха совершенно покорила меня. Некоторое время я молчал, застигнутый врасплох абсолютной безмятежностью, царившей в комнате с высокими потолками. Хотя всего несколько минут назад я был на улице, где кричали мальчишки, продававшие газеты, бренчали трамваи, волновались человеческие толпы, раздираемые миллионами несходных желаний и преследуемые не меньшим числом трагедий, — здесь, в этом тихом, спокойном помещении я ощущал себя, как в уединенном домике далеко в горах. Если еще вчера нашей встрече явно сопутствовала некая спешка, то сегодня само Время зевнуло и сомкнуло глаза.
  — Я подумал, может быть, сегодня вы мне расскажете что-нибудь о своем детстве, — сказал я наконец. — Меня не очень интересует общий ход событий, но я надеюсь, вы сможете описать ваши чувства в тот момент, когда впервые поняли, что не вечно будете ребенком. Такое случается со всеми детьми. Вы меня поняли?
  Я увидел смутную тень за ширмой и попытался представить себе ее фигуру, но света из окон было недостаточно, чтобы увидеть хотя бы очертания силуэта.
  — Поняла.
  — Прошу вас, расскажите мне об этом как можно подробнее.
  — Сейчас. Дайте подумать минутку.
  В то утро по дороге к миссис Шарбук я выработал метод, который намеревался применять. Я вспомнил, что М. Саботт во времена моего ученичества обучал меня одному приему. На одном из его столов в мастерской был составлен натюрморт из человеческого черепа, вазы с поникшими цветами и горящей свечи. Я должен был изобразить это, показывая только те места, где контуры трех предметов и контуры фоновых образов пересекаются друг с другом.
  — Я запрещаю тебе рисовать предмет целиком, — сказал он мне. А уж если Саботт что-то запрещал, то идти против его запретов было неблагоразумно.
  В тот день плодом моего труда стала лишь изрядная гора мятой бумаги. Много раз, когда мне уже казалось, что дела идут на лад, подходил мой наставник и изрекал: «Начинай сначала. Напортачил». Сказать, что я возненавидел это упражнение, значит слишком мягко выразить обуревавшие меня чувства. Три дня спустя, когда цветы потеряли все лепестки, а от свечи остался оплывший огарок, я наконец-то овладел этой техникой. Саботт склонился над моим плечом и сказал: «Ну, вот, теперь ты понимаешь, как можно определить фигуру относительно тех вещей, что ее окружают».
  Я забросил правую ногу на левую, положил себе на колени этюдник, вытащил рашкуль[39] и замер над чистым листом бумаги. Если подробности, которыми поделится со мной миссис Шарбук, окажутся достаточно образными, то я получу представление о ней с помощью тех элементов ее истории, которые не относятся к ней. К счастью, я хорошо запомнил уроки Саботта. Он маячил где-то на заднем плане, даже сегодня горя желанием оповестить меня о провале, если я напортачу.
  Ветер, усмиренный мраморной постройкой, свистел за пределами дома, и я увидел через окно, что последние розовые лепестки опали. В этот момент я и услышал легкие вздохи миссис Шарбук. Ее неторопливое устойчивое дыхание напоминало пропетую шепотом молитву, которая внедрилась в мое сознание и теперь подстраивала мое дыхание под ритм ее собственного.
  — Вам, — сказала она, и я вздрогнул от этого слова, — должно быть, известно такое имя — Малькольм Оссиак.
  — Конечно. У него было все, и он все потерял.
  — В какой-то момент денег у него было не меньше, чем у Вандербильта. Его влияние чувствовалось во всех отраслях промышленности, какие только можно себе представить. Его заводы выпускали все — от текстиля до поршневых ручек. У него были доли в железнодорожных и судостроительных компаниях, в строительстве и производстве вооружений. Некоторые говорят, что он одно время был умнейшим бизнесменом Америки, хотя кое-кто скажет, что он был непроходимым идиотом. Но в любом случае он был человеком совершенно необыкновенным в том смысле, что не брезговал советом не только держателей акций, менеджеров, бухгалтеров и продавцов, но еще и сонма всевозможных предсказателей. У него служили астрологи, гадалки, толкователи снов и даже шайка старых охотников, которые гадали по внутренностям животных, убитых в его владениях на Среднем Западе.
  — Я ничего об этом не знал.
  — Он был убежден: если хочешь быть великим человеком сегодня, то ты должен знать будущее. Он надеялся, что с помощью всей этой метафизики ему удастся скрасить скуку ожидания, однообразие естественного хода времени. Когда об этом спрашивали репортеры, он неизменно отвечал: «На каждую недоуменно поднятую бровь и издевательский смешок сомневающихся я заработал тысячу долларов благодаря моим вложениям. Мое богатство исчисляется десятками миллионов, а циники подбирают крошки».
  — Вы в родстве с Оссиаком? — спросил я, надеясь получить более или менее достаточные сведения, чтобы выстроить родословную миссис Шарбук.
  — Нет, но мой отец был одним из его прорицателей, тех, кто расшифровывал скрытый смысл явлений Природы. Но, в отличие от других, мой отец работал в такой уникальной области, что был единственным в своем роде. Я не думаю, что он относил себя к метафизическим исследователям, поскольку его деятельность требовала применения математики, а также интуиции и знания тайных законов. Астрологов он считал шарлатанами, а толкователей снов называл «шпрех-шталмейстерами ночного мошенничества». Хотя, с другой стороны, если его кто спрашивал, он с гордостью отвечал, что он — кристаллогогист.
  — Кто? — не понял я.
  — Об это словечко язык сломаешь. Кристалл относится к кристаллической форме, а логос означает «слово».
  — Очень любопытно. Так значит, он слушал рассуждения соли?
  Она рассмеялась.
  — Нет, он расшифровывал иероглифику небес. Он искал смысл в структуре снежинок.
  — Вне всяких сомнений, у него было очень острое зрение и способность читать очень быстро.
  — Ничего подобного. Но его работа и в самом деле требовала, чтобы каждый год мы уединялись на шесть месяцев высоко в горах Кэтскилл. С октября по март мы жили как настоящие отшельники. Крайне важно было присутствовать при первом и последнем снегопаде. Там, высоко в горах, всего в нескольких сотнях футов ниже края лесного массива, снежинки не были загрязнены сажей фабрик и теплом цивилизации. Те места выглядели просто сказочными — волки, темные дни, сугробы высотой в человеческий рост, пугающая тишина, в которой твои мысли заглушают только ветер и никем не нарушаемое, неизменное одиночество.
  Жили мы в старом большом доме у озера, рядом с которым стояла лаборатория отца. Дом, конечно же, хорошо отапливался, но в лаборатории было холоднее, чем на улице. Довольно одинокое и мрачное существование для ребенка. У меня не было ни братьев, ни сестер, на сотню миль вокруг — ни одного товарища по играм. Когда я наконец достигла такого возраста, чтобы помогать отцу, я стала его ассистенткой — отчасти из любви к нему, а отчасти из скуки.
  Мы работали вместе, как он сам когда-то работал с моим дедом, облачившись в тяжелую одежду, сидели в промерзшей лаборатории, сооруженной из жестяных листов. В зимние дни стены снаружи и изнутри покрывались пленкой инея. На механизмах, на инструментах — всюду висели сосульки. Перед каждым исследованием нам приходилось скалывать лед с колесиков, управлявших огромным оптическим увеличителем, через который мы разглядывали снежинки. Нам приходилось быть очень осторожными со стеклянными линзами этого устройства, потому что в условиях постоянного холода малейший удар мог расколоть их на мелкие кусочки — не крупнее, чем снежинки, которые мы изучали.
  Снегопады казались постоянными, но, конечно же, это всего лишь мои детские впечатления. Снег и на самом деле, видимо, шел несколько раз в неделю, и обычно метель, а иногда и сильная пурга продолжались несколько дней подряд. Когда условия для взятия образца были подходящими, то есть при низкой скорости ветра и температуре, способствующей образованию великолепных снежинок в форме звездочек, которые и несут самую важную информацию, мой отец выходил из дома и становился, повернув к небу плоскую деревяшку, завернутую в черный бархат. Как только собранные снежинки превращались в нечто похожее на скопление звезд ясной ночью, он мчался в лабораторию.
  Там отец ставил доску на столик оптического увеличителя — высокой черной машины с лестницей, которая вела к стулу, расположенному таким образом, что сидящий в нем мог смотреть в линзу размером не больше, чем кружок из большого и указательного пальцев. Он сидел на своем стуле, а я тем временем размещала по краям предметного столика самосветящиеся морские водоросли. Важно было иметь достаточно света для работы, но свечами или лампами пользоваться мы не могли, потому что их тепло растопило бы наши образцы.
  По периметру лаборатории стояли лампы, три, если быть точным, но свет они давали слабый. Водоросли мерцали желтовато-зеленым светом. В сочетании с общей синевой, сопутствующей холоду, это придавало лаборатории необычный вид подводной пещеры. «Лу, тащи еще водорослей», — командовал он, глядя в свой окуляр в конце длинного цилиндра. Чем ближе к предметному столику, тем шире становилась труба увеличителя, а с нижней стороны, где находилась огромная линза, похожая на кружок, вырезанный из замерзшего озера, диаметр трубы становился достаточен для того, чтобы увидеть всю доску.
  — Лу? — спросил я, прерывая ее рассказ.
   ДВОЙНЯШКИ
  
  — Лусьера. Меня назвали в честь моей матери.
  — Извините. Продолжайте, пожалуйста.
  — Мой отец мягко крутил ручки этой огромной установки, и шестеренки поднимали или опускали длинный тубус с линзами. Я слышала, как он что-то напевал или ворчал в это время. «Эврика» — это было любимое словечко отца, он его произносил, находя снежинку определенной формы — предмет наших поисков. Вы должны понять, что хотя он и относился к своей работе вполне серьезно, но себя и свою профессию воспринимал с юмором. Что же до меня, то я хлопала в ладоши, одобряя его поиски.
  Найдя достойный образец, он спускался со своего стула. Вставив в глазницу ювелирную лупу и вытащив одну из зубочисток (которые всегда держал под рукой — в кармане рубашки), он склонялся над черным бархатом. Это был знак мне — надо бежать за распылителем, заполненным смесью чистых растительных смол. Эту ядовитую смесь приходилось готовить в доме, каждая порция кипятилась в течение двух часов на плите и потому оставалась жидкой в течение дня, на время исследований.
  С хирургической точностью отделял он интересующую его снежинку, а потом, лизнув кончик зубочистки, прикасался ею к самому центру крохотной, хрупкой шестиконечной звездочки. Нанизав снежинку на кончик зубочистки, он поднимал ее с доски и держал в воздухе, чтобы я обрызгала ее из пульверизатора. Обычно он выбирал для сохранения несколько снежинок. Поскольку черный бархат поглощал тепло, форма кристаллов вскоре изменялась, и мы не могли подолгу оставлять снежинки на нем. В поисках решения этой проблемы мой отец научился одновременно держать между большим и указательным пальцами до двадцати зубочисток. Процесс этот был очень тонким, и я должна была нажимать на грушу пульверизатора с определенным усилием, чтобы жидкость полностью обволакивала образцы, но не разрушала их. Я гордилась тем, что освоила это искусство. После успешной лакировки очередного кристалла отец превозносил меня до небес. Если же у меня не получалось, он пожимал плечами и говорил: «Там, откуда она пришла, есть и еще».
  Снежинки после этого оказывались в смоляной оболочке, которая быстро засыхала на воздухе. Мы получали таким образом идеальную нетающую копию снежинки. Вы когда-нибудь видели скинутую змеиную кожу, видели, как эта кожа в точности сохраняет форму змеи? Именно такими были наши модели. Получив их, отец мог больше не полагаться на свою память или сомнительные способности к рисованию. Мы относили снежинки в его кабинет, где он начинал расшифровывать их смысл.
  Кабинет отца располагался в задней части дома. Там было большое окно с видом на озеро, а в камине всегда ревело пламя. В этом помещении царил характерный аромат — смесь дыма из отцовской трубки и от горящих поленьев, а также неизменный запах смолы. В уголке стоял старый удобный диван со сломанными пружинами и набивкой, торчащей сквозь протертую материю. Много раз приходила я сюда после долгих часов, проведенных на холоде, и наслаждалась теплом этой комнаты, а нередко и засыпала на диване. Мой отец сидел в кресле, как сейчас сидите вы, за столом, в окружении шкафчиков, заполненных крохотными коробочками, где хранились наши ископаемые снежинки.
  Кроме того, в доме имелись книги, рукописные тома с таблицами и формулами, необходимыми для преобразования особенностей каждой снежинки в смысловую единицу знания. Сидя за своим столом, отец исследовал образцы с помощью увеличительного стекла, постоянно сверяясь со справочными записями, сделанными его дедом. Выявив определенный принцип, он брал карандаш и записывал длинный ряд цифр. Затем следовали немыслимые операции сложения, деления и умножения, что завершалось вычитанием ста сорока четырех — цифрового выражения неизменной человеческой ошибки. Он никогда не делился со мной окончательным выводом касательно тех или иных снежинок, а записывал свои открытия аккуратным почерком черными чернилами в журнал с кожаным переплетом.
  Все снежинки имеют одну ту же базовую форму — шесть стрелочек, отходящих от центральной части, которая может быть как посложнее, так и попроще. Первое правило кристаллогогистики, которое я узнала от него, состояло в том, что нет двух одинаковых снежинок. Либо в центральной части обнаруживается дополнительный концентрический рисунок, либо стрелочки имеют больше шпеньков, кончики либо заострены, либо притуплены — каждая является неповторимым творением. Я выучила и несколько правил толкования структуры снежинок — в те далекие времена отец мог ненароком обронить несколько слов, раскрывающих его познания. Например, я знала, что структура с паутинкой в центре предвещала предательство, а скругленные кончики — изобилие. Вот так я и жила, когда мне было девять лет.
  — А что ваша мать?
  — Мать не имела никакого отношения к нашей работе. Она не понимала ее важности, и я даже в то время чувствовала: она считает моего отца глупцом. Я думаю, она оставалась с нами просто потому, что происходила из бедной семьи, а Оссиак позаботился о том, чтобы мы ни в чем не нуждались. И еще ей нравилось вращаться в светском обществе, когда мы в апреле возвращались в город, чтобы сообщить работодателю отца о наших открытиях. Тогда мать оживала и исполнялась чувством собственной значимости. Не могу сказать, что она была плохим человеком, но когда я, ребенок, шла к ней со своими страхами и обидами, то вместо тепла или утешения находила холодное безразличие, которое вызывало у меня душевный дискомфорт. Родители никогда не рассказывали мне, как они познакомились.
  Она помолчала несколько мгновений, и мне, как это ни странно, представилось вдруг, что она — это я, мечущийся в один из кратких периодов смятения, вызванных мучительными раздумьями.
  — Кажется, вы собирались мне рассказать о перемене, произошедшей в вашей жизни.
  — Да. Я давно не думала обо всем этом, ну разве что так — иногда, отрывочно. И теперь каждое воспоминание тащит меня за собой, хочет, чтобы я последовала за ним совсем в другом направлении.
  — Я понимаю.
  — А вот теперь, нарисовав картину моего детства, я могу перейти к вашему вопросу. Это случилось вскоре после того, как люди Оссиака добрались до нас на салазках, запряженных мулами, — единственное надежное средство доставки припасов через труднопроходимые горные перевалы. Каждый год в середине зимы они пополняли наши запасы, включая дрова и еду. В течение нескольких предыдущих ночей в небесах наблюдалось какое-то странное свечение — не зарницы, вполне привычные нам, а что-то яркое, пульсирующее. Старший среди возчиков сказал об этом отцу и спросил, что бы это могло быть. Отец признался, что находится в таком же недоумении. Тем вечером сияния не было видно, потому что сгустились тучи, стало ясно, что ожидается сильная метель. Возчики, не дожидаясь утра, отправились в путь, надеясь спуститься с гор до того, как начнется непогода.
  Когда пошел снег, мой отец, хотя уже и было поздно, настоял на взятии пробы. Сделали мы это с огромным трудом, поскольку дул сильный ветер, а температура стояла как никогда низкая. В лаборатории мы все сделали, как обычно, — оборудовали и осветили предметный столик, и отец поднялся по лестнице на свое рабочее место. Я стояла, задрав вверх голову, в ожидании слова, которое известит о нашем успехе, но так и не дождалась. Редко в наши сети не попадалась хотя бы одна идеальная звездочка. Я решила, что неудача на этот раз, видимо, объясняется суровой погодой. Но отец, казалось, был очень взволнован увиденным через окуляр.
  Без своего обычного мурлыканья и бормотания спустился он по лестнице и вытащил две зубочистки. Он сунул лупу в глазницу, и тут я заметила нечто столь необыкновенное, что даже не побежала за пульверизатором. С отца капал пот. «Скорее, Лу!» — выкрикнул он непривычно серьезным тоном. Я пришла в себя и понеслась выполнять команду. Когда я вернулась, отец держал перед собой две зубочистки. Он увидел, что заставил меня нервничать, и сказал: «Все в порядке, девочка, вдохни поглубже и постарайся как следует».
  Я идеальным образом залакировала две снежинки одним нажатием груши. «Ты — гений», — сказал он мне. Я улыбнулась, но, глядя на него, поняла, что он не шутит. Как только образцы засохли, мы пошли в дом.
  Сев за свой стол, он не стал ничего записывать, он просто держал две забальзамированные снежинки и разглядывал их сквозь увеличительное стекло. Я села на диван, не спуская с него глаз, — он все еще, казалось, нервничал. Спустя некоторое время отец положил снежинки и встал со стула, потом подошел к окну и, не вымолвив ни слова, замер, соединив руки за спиной. Так он и стоял, вглядываясь сквозь темноту в снежные порывы бушевавшей вовсю метели. Только тогда обратила я внимание на ярость ветра, который завывал, как призраки детей.
  Вернувшись наконец к своему столу, он позвал меня и настроил для меня увеличительное стекло. «Скажи-ка мне, Лу, что ты видишь?» спросил он. Меня разволновало его поведение, но в то же время я чувствовала что-то вроде гордости — ведь он интересовался моим мнением. Я посмотрела в стекло и сразу же увидела нечто совершенно необыкновенное.
  «Они одинаковые», — поразилась я.
  «Это невероятно, но так оно и есть», — сказал он.
  Я посмотрела на отца — его лицо было искажено тревогой. И еще было что-то необычное в его глазах — отсутствие света, которое можно описать только одним словом: безнадежность. В это мгновение меня посетило предчувствие, словно мелькнула молния: я увидела возчиков, застрявших в горах. Несколько дней спустя Двойняшки (так мы с отцом стали называть одинаковые кристаллы) начали проявлять свои необычные свойства.
  Миссис Шарбук замолчала, и я впервые с начала ее истории бросил взгляд в свой этюдник и увидел чистый лист — белее метели.
  — Двойняшки… — начал я, но закончить вопрос не успел, потому что в этот момент дверь за моей спиной открылась и Уоткин сообщил:
  — Ваше время истекло, мистер Пьямбо.
  Ошеломленный, я поднялся и медленно вышел из комнаты.
   ДВОР ВИЗИРЯ
  
  Покинув миссис Шарбук, я отправился в Центральный парк и вошел в него с Семьдесят девятой улицы. В этот будний, к тому же промозглый день парк был почти пуст. Я пошел на юг, к озеру, по устланной желтыми листьями дорожке, вдоль которой стояли голые тополя. Затем сел на скамью на восточном берегу озера и принялся обдумывать то, что услышал от миссис Шарбук. Ветерок поднимал на воде рябь, а косые лучи предвечернего солнца, пронзая голые кроны, покрывали золотистой патиной пустой эллинг и эспланаду.
  Конечно же, в первую очередь я спрашивал себя — можно ли ей верить или нет. «Кристаллогогист», — сказал я себе и улыбнулся. Уж слишком все это было странным для вымысла. Она говорила с той легкостью и убедительностью, с какими говорят правду, и я, слушая рассказ, ясно представлял себе густые бакенбарды ее отца, его пышные брови и добрую улыбку. Я кожей чувствовал лютый холод лаборатории и смотрел сквозь мерцание в студеной воде. Перед моим мысленным взором пробегали десятки образов — снежинки, листы бумаги, испещренные цифрами, приборы, поросшие сосульками, зубочистки, черный бархат, замерзшее озеро и отраженное в нем угрюмое, перекошенное лицо матери миссис Шарбук.
  Когда я снова обратил внимание на воду перед собой, то в руках моих дымилась сигарета. Я рассуждал: если часть детства миссис Шарбук пришлась на расцвет Малькольма Оссиака, то она, скорее всего, моя ровесница. Это мало что мне давало, потому что на самом деле мне требовалось хоть на мгновение увидеть лицо маленькой девочки, которая половину своего детства провела в снежном безлюдье. Я мог только представить, что она носила косички, а ресницы у нее были длинные и красивые.
  Я выкурил еще одну сигарету и тут заметил, что начало смеркаться. Оранжевое солнце уже нырнуло за деревья, и небеса на горизонте являли собой всплеск розового, переходящего в пурпур, а затем — еще выше — в ночь. Я слишком долго просидел на холоде, и меня пробрала дрожь. Я резво зашагал к выходу на Пятую авеню чуть севернее неприглядного, полуразвалившегося зоопарка, рассчитывая выбраться на улицу до наступления настоящей темноты. Я спешил, размышляя на ходу о том, что миссис Шарбук, хотя и кажется довольно здравомыслящей, на самом деле, возможно, не в своем уме. А потом, не успев спросить себя: «А может ли это иметь какие-нибудь серьезные последствия для моего портрета?», я понял, что придаю слишком уж большое значение ее истории, тогда как на самом деле уже сама ритмика ее речи, мягкий тон ее голоса и даже та маленькая ложь, какую она, возможно, вкрапляет в свой рассказ, насыщены указаниями на ее внешность не меньше, чем события ее жизни. Все это напоминало мне попытку воссоздать по кусочкам раскручивающийся, как пружина, сон, прерванный пробуждением.
  Мне нужно было бы отправиться домой и по крайней мере попытаться набросать некоторых персонажей ее истории на бумаге, но таинственность нового заказа еще слишком сильно занимала меня, и я не мог сосредоточиться, сев за рисовальный стол. И кроме того, я опасался, что меня ждут ответы на те письма, что я разослал моим прежним заказчикам, разорвав все договоренности, и хотел отсрочить чтение этих посланий, исполненных почти неприкрытого недовольства и намеков на отсутствие у меня подлинного мастерства. Я знал, что в театре Саманта будет пытаться затушевать плохую игру беспамятного призрака, так что провести с ней время не было никакой возможности. А потому я решил направиться в не столь благородную часть города и на некоторое время смутить покой Шенца. Выйдя на авеню, я быстро остановил кеб и назвал кебмену адрес моего друга.
  Шенц жил на Восьмой авеню, на окраине того района, который называли Адской Кухней, — жуткого места, застроенного скотными дворами, складами и жилищами, где низы человеческого общества влачили жалкое существование, убожество которого превосходило всякое воображение. Дальше дома Шенца я заходить не желал. Конечно же, будучи либерально настроенным человеком, я достаточно начитался недавних публикаций, бичующих язвы современного общества, и сочувствовал жуткому положению этих бедняков, но в действительности не ставил перед собой задачи содействовать переменам. Напротив, все мои усилия самым эгоистичным образом были направлены на то, чтобы в своих физических и умственных блужданиях избегать этой неприглядной стороны жизни.
  В этом отношении Шенц был интересным персонажем. По его словам, ему нравилось жить вблизи этих стремнин хаоса, чувствовать грубую энергию переполняющей их жизни. Он говорил, что это способствует его работе. «Время от времени, Пьямбо, — говорил он мне, — неплохо перепрыгнуть через стену сада и вкусить настоящей жизни. То общество, в котором мы вращаемся, обеспечивая себя хлебом насущным, слишком уж часто являет зрелище утонченной агонии».
  Еще до того как, разогнав обитавший там, словно скорпионы под камнем, сброд, Тендерлойн[40] очистили и превратили в место для занятия коммерцией, Шенц проживал в опасной близости к этому рассаднику уголовщины. Как-то раз я отпустил Шенцу пренебрежительное замечание касательно того, что там делают с женщинами и детьми; он ответил, что я, судя по всему, единственным благопристойным развлечением считаю вечера у Стэнфорда Уайта [41], где каждый уважаемый джентльмен получает обнаженную женщину в качестве подарка от хозяина. Вот что меня больше всего восхищало в Шенце — он мог вращаться в любом обществе, принимая его обычаи, но при этом не оставался слепым к его порокам. Именно такое свойство мне и требовалось теперь в связи с головоломкой, носившей имя миссис Шарбук.
  Переход с улиц Вест-Сайда в дом Шенца всегда был волнующим приключением. Только что вы находились в темноте на грубых камнях мостовой, в темноте на вас надвигалась какая-то подозрительная фигура, ветер с Гудзона доносил зловоние скотобоен. А через мгновение вы оказывались при дворе турецкого визиря. В своей живописи и вкусовых пристрастиях Шенц был романтиком, прерафаэлитом, приверженцем мифологических сюжетов и питал сильное пристрастие к экзотике. В разинутой пасти медного дракона дымила жасминовая палочка. На полах лежали толстенные персидские ковры, похожие на расцветшие клумбы мандал[42], а гобелены, висящие на стенах, изображали восточных красавиц, животных и птиц, скачущих по деревьям, ветви которых сплетались в сложнейшие кружева. Мебель с огромными подушками, казалось, не имела ножек и словно бы парила в нескольких дюймах над полом.
  Мы сидели друг против друга на очень низких, широких стульях, вынуждавших скрещать ноги, как свами[43]. Шенц затягивался своей начиненной опием сигаретой, и ее голубоватый дымок смешивался с выдохом медного дракона, отчего мои глаза заслезились. С бородкой клинышком и холеными усиками, с остроконечными завитками на бровях, в пестром атласном халате, Шенца вполне можно было принять за современного Мефистофеля, готовящегося заключить очередную сделку.
  — В последний раз я тебя видел со спины — ты улепетывал от Ридов, — улыбаясь, сказал он.
  — У меня были причины для беспокойства. Хозяйка дома, делая вид, что целует меня в щечку, шепнула на ухо, что желает моей смерти.
  Он громко рассмеялся.
  — Правда?
  Я кивнул.
  — Господи милосердный, надо же — еще один удовлетворенный клиент.
  — Шенц, не могу поверить, что тебя еще не ограбили. Неужели твои соседи не знают, что ты живешь, как Мани[44] в своем саду наслаждений?
  — Конечно знают. Но мой дом защищен, и у меня свободный проход по Адской Кухне.
  — Они боятся твоего мастихина?
  — Именно. Тебе знакомо такое имя — Датч Хейнрикс?
  — Читал в газетах. Он тут главный бандит, да?
  — Ему подчиняется самая влиятельная банда в районе, если не во всем городе. В семидесятые годы я написал его портрет. Ему тогда в голову начали приходить мысли о значимости его персоны, и он решил, что его увековеченные черты станут неоценимы для будущих историков. Тем портретом гордился бы сам Берн-Джонс[45]. Я изобразил этого отпетого преступника беспорочным святым в городском пейзаже ультрамариновых и розовато-лиловых тонов — блистательный мученик презренных улиц.
  — И он в самом деле тебе заплатил?
  — Конечно, он заплатил, распространив на меня свое покровительство. Он был не лучшим из клиентов — немного раздражительный, часто пьяный, не умел долго сидеть на одном месте. Но поверь мне, когда эти ребята увидели, что я умею делать кистью, они прониклись священным трепетом. Ты, наверное, думаешь, что искусство не производит на них никакого впечатления. Но это не так. Они стали меня воспринимать как своего рода волшебника. Прошлой зимой я написал очень милый портретик жены одного бандита — главаря Дохлых Кроликов[46].
  — Ты мне морочишь голову.
  — Ничуть. Разве я похож на человека, который опасается за свою жизнь?
  Я отрицательно покачал головой и раздраженно вздохнул.
  — Нет никакой разницы между этим миром и миром Пятой авеню, — сказал Шенц. — В жизни полно мерзавцев. Одни носят дорогие костюмы и обманывают миллионы людей, у других в ботинках зияют дыры, и они грабят магазины. Ты только вспомни об этих мерзких воришках из Таммани-Холл[47]. Единственная разница между ними и местными в том, что преступления тех освящены законом, а грабители из этой части города считаются достойными осуждения.
  — Убийств на Пятой авеню происходит меньше.
  — А ты подумай обо всех этих беднягах, которые заживо гниют на одной из Ридовских обувных фабрик. Тут ведь только вопрос времени.
  — И все же я не уверен, что согласен с тобой.
  — Как тебе угодно, — хохотнул он.
  — Но теперь я скажу кое-что такое, что вызовет сомнения у тебя.
  — Попробуй.
  — По дороге домой от Ридов тем вечером я встретил одного слепого человека, некоего мистера Уоткина…
  И я поведал ему всю историю, включая и сказку миссис Шарбук о снеге и одиночестве.
   СПАСЕНИЕ
  
  Я взглянул на Шенца и увидел, что он откинулся к спинке своего стула и глаза у него закрыты. На мгновение мне показалось, что сигарета одолела его и он теперь пребывает где-то в иной стране, где девы с нимбами резвятся с ягнятами, а рыцари в доспехах прижимаются металлической грудью к пышным бюстам наяд, но тут он произнес одно слово.
  — Спасение, — сказал он слабым голосом и устало наклонился вперед, вперив в меня взгляд своих остекленевших глаз.
  — Спасение? — переспросил я.
  — Да, твое спасение, — сказал он и улыбнулся.
  — И что ты хочешь этим сказать?
  — Ты говоришь, что играешь в прятки ради денег. Чисто торгашеский подход, вполне отвечающий духу времени. Но ты идешь еще дальше и говоришь, что с этими деньгами сможешь бежать от общества и найти драгоценное пространство, которое тебе необходимо, чтобы раскрыть свои способности и создать что-нибудь достойное твоего мастерства и умения. Эта история про Альберта Райдера — что-то я ее не понимаю. Этот тип, кажется, кроме грязных луж, ничего толком делать не умеет, но если ты им восхищаешься, то пусть так оно и будет. Но вот что касается дурацкого предложения этой женщины, то оно может оказаться для тебя обоюдоострым мечом спасения.
  Я и не подозревал, что мне требуется спасение.
  — Требуется. Во-первых, — сказал он, — ты должен это сделать в память о М. Саботте. Ты не хуже меня знаешь, как ты с ним паршиво обошелся на исходе его дней. Нет… давай не будем изображать уязвленную гордыню. Когда он стал помехой твоей растущей известности, ты от него освободился — как грязь с ботинка стряхнул. Теперь тебе представляется шанс оправдать те надежды, что он возлагал на тебя, и воздать ему за все, что он для тебя сделал.
  — Саботт сошел с ума, — сказал я в свою защиту.
  — Сошел с ума или просто искал то, что ищешь сегодня ты? Не забывай, я ведь был с тобой в тот день на Мэдисон-Сквер, когда эти благородные джентльмены предлагали тебе внушительные суммы, чтобы ты написал их портреты. А тут откуда ни возьмись старик Саботт — простирает руки к небесам и разражается громкими тирадами. Ты ведь помнишь — он так разволновался, что свалился в канаву! Я тебя тогда совсем не знал, но я думал, что ты учился или учишься у него, и сказал тебе: «Пьямбо, разве это не твой знакомый?» Но ты ответил, что не знаешь его, и пошел дальше, оставив его там.
  — Ну хорошо, Шенц, хорошо. Ты сказал все, что хотел.
  — Я это говорю не для того, чтобы уязвить тебя, а чтобы показать — за тобой остался неоплаченный долг. Не Саботту — ему уже ничем не поможешь, — а самому себе. Твое предательство до сих пор тяготит тебя.
  — А какое это имеет отношение к миссис Шарбук?
  — Другая сторона меча. Ты, Пьямбо, лучший из известных мне художников. Ты растрачиваешь свой талант на то, чтобы зарабатывать себе положение и деньги, увековечивая лики посредственностей.
  — Лучший? — спросил я, издав короткий резкий смешок.
  — Я не шучу. Ты видел мои работы. Что ты скажешь о моих мазках?
  — Разнообразные и впечатляющие.
  — Ну да, все хорошо и замечательно, но в тот вечер, когда ты бежал от Ридов, я выбрал минутку и подошел поближе к портрету его жены, чтобы рассмотреть твои мазки. И знаешь, что я увидел?
  — Что?
  — Ничего. Я не увидел ничего. Теперь существуют способы скрывать мазки. Но все они, как ты сам прекрасно знаешь, достаточно грубые: направление движения кисти очевидно. Я посмотрел, посмотрел и понял, что при каждом твоем прикосновении к холсту словно происходит взрыв цвета. Я видел, как ты работаешь, — ты весь выкладываешься. Твой напор, жизненная сила происходят вот отсюда, — он медленно приложил кулак к своей груди. — И все эти способности служат тебе для того, чтобы ты лгал о том, что видишь и чувствуешь.
  Я ничего не ответил. Если поначалу я разозлился на него за напоминание о случае с Саботтом, то теперь не чувствовал ничего, кроме благодарности. Он подтвердил все то, что было известно моему сердцу.
  — Я бы на твоем месте, — сказал Шенц, — написал эту миссис Шарбук, имея в виду заработать как можно больше денег. Если ты считаешь, что таким способом сможешь обрести свободу, то давай — вытряси из нее как можно больше.
  — От меня ведь в конечном счете требуется только профессионально выполненный портрет.
  — Нет, ты должен в точности передать ее черты.
  — Но как? Я не знаю, помогает ли она своими рассказами или уводит меня в сторону.
  — Да, — рассмеялся Шенц, — эта история о науке чтения снежинок довольно нелепая. Но есть способы преодолеть эти трудности.
  — Какие?
  — Двойная игра. Я уверен, мы сможем выяснить, как она выглядит. Я не знаю ни одной женщины с такой кучей денег и без прошлого. Если нет ее фотографий, то она должна существовать в чьей-нибудь памяти. Нужно только поискать, и она обнаружится.
  — Мне это и в голову не приходило. Это кажется нечестным.
  — В отличие от портрета миссис Рид? Я даже тебе помогу.
  — Ну, не знаю.
  — Ты только представь себе жизнь без всяких забот и обязательств, которую ты сможешь купить на эти деньги.
  После этого разговора он провел меня в свою мастерскую и показал первые законченные наброски детей Хастеллов.
  — Это не мальчишки, — сказал он мне, — это ходячие пончики.
  Уходил я с головной болью от его рассказов о безуспешных попытках удержать новых натурщиков на одном месте в течение пяти минут.
  — Завтра я принесу розги или мешок с шоколадом, — заверил Шенц. Когда мы прощались у дверей, он пожал мне руку и, напоминая о своем предложении, подбодрил меня: — Должна же она где-то быть. Мы ее найдем.
  Перейдя Седьмую авеню и направляясь снова к миру цивилизации, я испустил вздох облегчения. Время приближалось к полуночи, и улицы из-за холода были необычно пусты. В голове у меня царил туман — я надышался дымом опия от сигареты Шенца; это меня успокоило, но еще и вымотало до крайности.
  Хотя мне никак не удавалось сосредоточиться, я пытался решить, как мне вести себя с миссис Шарбук на следующий день. Я спрашивал себя — то ли мне и дальше слушать ее вранье, то ли серией быстрых вопросов выуживать из нее необходимые мне сведения, поставлять которые она не намеревалась. Мне показалось очень подозрительным, что ее первый рассказ достиг своего кульминационного пункта как раз в тот момент, когда мое время истекло. Видимо, из-за моего визита к Шенцу у меня возникла ассоциация с «Тысячью и одной ночью», в которой роль Шахерезады играла миссис Шарбук. Хотя я и был почти уверен, что меня водят за нос, все-таки очень хотелось узнать, что же стало с ребенком, чей образ она разбудила в моем воображении. Добравшись до угла Двадцать первой и Бродвея, я решил, что пора мне взять ситуацию под контроль и поменяться с ней ролями. Я не буду выслушивать историю о кристаллогогистике, а вместо этого задам ей несколько самых простеньких вопросов.
  Я был всего в двух кварталах от своего дома, когда, подняв глаза, увидел каких-то людей на другой стороне улицы, под фонарем. Судя по форме и фуражкам, двое из них были стражами закона. Даже в тусклом свете узнал я и третьего — человека в котелке и пальто; это был Джон Силлс, художник-любитель, миниатюрист, с которым я вот уже много лет был на дружеской ноге. Он был не только художником, но еще и детективом нью-йоркской полиции. Они стояли вокруг, как мне показалось, тела, распростертого на тротуаре.
  Я пересек улицу и подошел к этой троице сзади. Когда я приблизился, один из них чуть отошел в сторону, и моему взору предстало ужасное зрелище. В свете фонаря я увидел теперь, что они стоят в луже крови. На краю тротуара лежала молодая женщина, прислоненная к опоре фонаря. Лиф ее белого платья напитался ярко-красным, алая струйка стекала по ее лицу, которое было белее, чем платье. Кровь скапливалась на губах и бежала по подбородку. Поначалу я подумал, что женщина мертва, но потом увидел, что она слегка мотает головой из стороны в сторону. Она пыталась сказать что-то, и густая жидкость у ее рта булькала. Когда один из полицейских — тот, что, отойдя в сторону, открыл мне обзор, — повернулся и заметил меня, я понял, что красная жидкость стекает из ее глаз, словно она плачет кровью.
  — Проваливай отсюда, — сказал полицейский и поднял дубинку, намереваясь ударить меня.
  В это время Джон повернулся и, увидев меня, поймал поднятую для удара руку полицейского.
  — Я с этим разберусь, Харк, — сказал он, быстро вышел вперед, обнял меня за плечи одной рукой и развернул в другую сторону. Направляя меня назад, на другую сторону улицы, он сказал: — Уходи отсюда, Пьямбо, иначе нам придется тебя арестовать. Иди и никому не говори о том, что видел. — Он подтолкнул меня в спину и, прежде чем вернуться к невероятной сцене под фонарем, еще раз громко предупредил: — Никому ни слова!
  Я ничего не сказал, ничего не подумал и сразу пустился бегом. Когда я добрался до дома, сердце у меня колотилось как сумасшедшее, а к горлу подступала тошнота. Я пил виски, пока дыхание не пришло в норму. Тогда я на нетвердых ногах перешел в мастерскую, сел и трясущимися руками зажег сигарету. Я не видел перед собой ничего — только окровавленные глаза этой несчастной, и по какой-то извращенной ассоциации с событиями минувшими дня я думал о них как о Двойняшках.
   И ГОСПОДЬ — НЕ ИЗ ЧИСЛА НЕПОГРЕШИМЫХ
  
  — Мой отец положил их в серебряный медальон с цепочкой, доставшийся ему от сестры, и повесил мне на шею. Он велел никогда его не открывать, но всегда помнить, что они там спрятаны. Потом он заставил меня поклясться, что я никому не скажу ни слова, — Двойняшки, по его словам, были тайной, не подлежащей разглашению. Когда я спросила его почему, он покачал головой и встал на одно колено лицом ко мне. «Потому что это доказывает, что даже Господь — не из числа непогрешимых, — сказал он, — а мир об этом не хочет и не должен знать».
  Я тогда не до конца поняла смысл его слов насчет Господа, но что не вызывало у меня сомнений, так это растущее чувство гордости за то, что мне дано владеть этим важным талисманом. Поскольку отец велел никогда о них не упоминать, они стали моим возрастающим наваждением. У меня было такое ощущение, что они живые в этой маленькой серебряной камере, как зародыш жизни в семени. На моей груди в том месте, где медальон касался плоти, словно пульсировал сгусток энергии. Цепочка обжигала мне кожу на шее. Вскоре после этого мне по ночам стали сниться странные сны, в моей черепной коробке оживали цвета и звуки, яркие образы — в таком изобилии, что хватило бы на троих. Ночей им уже не хватало, и они стали одолевать меня и в дневное время. Отцу я ничего не сказала — боялась, что он отберет медальон.
  И вот как-то раз, после того как снег не шел целую неделю, я отправилась в лес поиграть среди высоких сосен, воображая, что я на Северном полюсе. И вдруг я услышала, как снежинки шепотом разговаривают со мной. Это был странный разговор: я хоть и знала, что они произносят слова, но в моем разуме они запечатлевались в виде образов. Я увидела падающую звезду, рассекающую небо и разбрасывающую искры, как ракета на празднике Четвертого июля[48]. Это видение продолжалось считаные секунды, но было абсолютно отчетливым.
  Ощущение было пугающим и волнующим одновременно, а когда все кончилось, я замерла среди деревьев и долго оставалась без движения. Конечно же, будучи ребенком, я не могла определить возникшее у меня чувство, но теперь, мысленно возвращаясь к нему, я думаю, что лучше всего описать его как сознание, что Природа и, более того, космос — живые существа. Господь наблюдал за мной, а потому я побежала назад в дом — прятаться.
  Я поиграла с куклами, помогла матери со стиркой и забыла о происшествии. Покончив со своими обязанностями, я отправилась в кабинет к отцу. Он сидел за столом с увеличительным стеклом, изучая образцы и делая пометы в журнале. Я села на диван, и отец, услышав звук сломанных пружин, поглядел на меня и улыбнулся. Несколько минут спустя он попросил меня принести книгу из шкафа. Он повернулся на своем стуле и указал на большой том в синем переплете на второй полке. «Вон тот, Лу, — сказал он. — „Воля кристалла“ Скарфинати».
  Я вытащила книгу из шкафа и при этом сдвинула другую, которая упала на пол. Отнеся отцу нужный ему том, я вернулась и подняла упавший. Книга открылась там, где весь разворот занимал рисунок падающей звезды — точно такой, о какой шепнули мне Двойняшки в то утро.
  — Миссис Шарбук… — сказал я, но она оборвала меня.
  — Пожалуйста, мистер Пьямбо, позвольте мне закончить.
  — Хорошо, — согласился я, с бешеной скоростью делая наброски. День был яркий, и солнце, заглядывая в окна, отбрасывало на ширму тень — слабую, но не лишенную определенных очертаний. Я заполнял страницы быстрыми черновыми набросками, рука моя двигалась по бумаге, а глаза напряженно вглядывались в осенний листопад на ширме.
  — Я не сообщила об этом примечательном происшествии моему отцу, а переживала его внутри себя — и каждый раз, думая об этом, чувствовала, как меня пробирает дрожь. Господь словно отправлял мне тайное послание, предназначенное для меня одной. Всю оставшуюся часть дня я была исполнена странных ожиданий. Вот почему я чуть не из кожи вон выпрыгнула, когда вечером мы сидели у огня — мои отец и мать читали в свете газовых ламп — и вдруг раздался стук в дверь.
  Родители, естественно, обменялись тревожными взглядами — кто мог стучаться в дверь дома на вершине горы, да еще в такое позднее время? Мой отец встал и осторожно подошел к двери посмотреть — кто там. Его испуганный вид обеспокоил меня, и я пошла за ним — убедиться, что все в порядке. На пороге стоял крупный человек в тулупе, широкополой шляпе, с большим мешком и ружьем. Отец вроде бы знал его. Тот тоже работал на Оссиака — охотником. Он искал одного из пропавших возчиков. Спускаясь с горы во время снежной бури, тот отстал от товарищей и, видимо, заблудился. Остальные посчитали, что его засыпало снегом и он замерз. Мой отец отошел в сторону, пропуская вошедшего. Он указал ему на место у огня, а меня попросил: «Лу, закрой, пожалуйста, дверь». Я подошла к двери, и мое внимание привлекла луна в три четверти, и вдруг что-то пролетело по звездному небу, рассыпая искры на своем пути.
  Нашего гостя звали Амори, и он сказал нам, что забрался на гору в поисках тела, но не нашел его. Он попросил разрешения переночевать у нас. Он собирался отправиться обратно рано утром и, спускаясь, дать погибшему еще один шанс быть найденным. Мой отец сказал, что чувствует себя в некоторой мере ответственным за трагедию и будет сопровождать мистера Амори до половины пути. Потом мать и отец принялись расспрашивать Амори о том, что происходит внизу. А потом меня отправили в кровать.
  В середине ночи меня разбудил звук приглушенного вздоха. Поначалу я решила, что это Двойняшки пытаются что-то мне сообщить, но потом поняла, что звук доносится из гостиной. Не знаю, который это был час, мне показалось — самый разгар ночи, но уже ближе к рассвету. Было холодно, но я выползла из кровати и на цыпочках отправилась по коридору к двери гостиной. Поскольку ночь была лунная, сквозь окно в комнату проникал неяркий свет. Я услыхала еще один вздох вроде того, что разбудил меня, и увидела мою мать — она сидела верхом на охотнике, ночная рубаха была задрана, и из-под нее торчали голые ноги. Большие руки охотника мяли сквозь ткань рубашки ее груди.
  Я извиняюсь за излишнюю откровенность, мистер Пьямбо, но я стараюсь быть точной. Моя мать, тяжело дыша, раскачивалась, двигаясь то вперед, то назад, глаза ее были закрыты. Я была удивлена этим странным явлением и никак не могла взять в толк, что тут происходит, но что-то говорило мне — я не должна это видеть. Я уже собиралась развернуться и идти в свою комнату, но тут мать внезапно открыла глаза и увидела меня. Она не прекратила своих движений, не сказала ни слова, а только вперилась в меня ненавидящим взглядом. Я побежала в свою комнату, забралась под одеяло, крепко зажмурила глаза и закрыла уши руками.
  На следующее утро я проснулась в тревоге — как бы мне не досталось от матери, но когда я пошла помогать ей в кухне, то не услышала от нее ни слова. Когда отец и мистер Амори завтракали, Двойняшки снова заговорили со мной. Я увидела их слова в виде картинки, и то, что они показывали, было ужасно — закоченевший, обездвиженный, как статуя, человек. Его открытый рот образует черную круглую дыру, его глаза смотрят с такой яростью, что сразу понятно — он мертв. Это было тело возчика, и я видела, где оно находится. Оно лежало на лугу в стороне от основной тропы, приблизительно на четверти пути вниз. Я знала это место, потому что мы останавливались там каждый год перекусить, совершая наше восхождение, знаменующее окончание лета.
  И это видение тоже продолжалось всего несколько мгновений, но когда я пришла в себя, то увидела, что отец и мистер Амори собираются уходить. Меня разрывало между двумя желаниями: поделиться своим знанием или сохранить его и силу Двойняшек в тайне. Когда они открыли дверь, я подскочила к отцу, чтобы поцеловать его на прощание. «На лужке, где мы перекусываем», — шепнула я ему в ухо. Я не была уверена, слышит ли он меня. Он просто погладил меня по голове и сказал: «Да, Лу». И они ушли.
  Как только они скрылись из виду, мать набросилась на меня, принялась трясти за плечи. «Что ты сказала отцу? — кричала она. — Что ты шепнула ему на ухо?» Я ответила, что ничего, но она знала, что я лгу, потому что все видела. Мать снова принялась меня трясти, с лицом, покрасневшим от гнева. Я смилостивилась и призналась: «Я ему сказала, где искать мертвеца». — «Это что еще за бредни?» — воскликнула она. «Это правда», — сказала я и начала плакать. «Держи-ка язык за зубами, если не хочешь, чтобы я забрала тебя у отца», — пригрозила она. А потом ударила меня по лицу тыльной стороной ладони с такой силой, что я упала на пол. И одновременно перед моим мысленным взором возникла падающая звезда.
  — Миссис Шарбук, — обратился я к ней, закрывая свой блокнот, — я должен сказать…
  Но тут она снова прервала меня.
  — И еще одно, мистер Пьямбо. — Голос ее задрожал. — Еще одно.
  — Что?
  — Мой отец, вернувшись, сказал, что они нашли тело там, где я указала. Моя мать, услышав это, была довольна, но обрадовал ее не мой особый дар предвидения — она с облегчением поняла, что я не разоблачила ее.
  — Но миссис Шарбук, — на сей раз я был исполнен решимости высказать то, что думаю, — эта история, которую вы рассказываете, довольно фантастична, вам так не кажется? Я с трудом верю, что так оно и было на самом деле. Пожалуйста, не сочтите это за обвинение, но объясните, как я должен ко всему этому относиться.
  — А какая часть вызывает у вас недоверие?
  — Ну, я могу принять все, но вот то, что две эти одинаковые снежинки разговаривают с вами каким-то телепатическим вроде бы способом, вы меня простите, но мне это кажется просто бредом.
  — Я вам клянусь, что эта история правдива, но то, что Двойняшки наделены какими-то сверхъестественными способностями, это и в самом деле, как вы говорите, бред. Худший из всех, самый разрушительный бред, потому что я всем сердцем верила — они разговаривают со мной. И мой отец тоже верил. Это детское заблуждение закрепится и фактически отравит остальную часть мою жизни, мистер Пьямбо.
  — Значит, вы согласны со мной?
  — И Господь — не из числа непогрешимых.
  Она рассмеялась долгим, пронзительным смехом, и та нечеткая тень, которую я пытался передать на бумаге, теперь бешено задергалась, стала менять формы, отчего у меня возникло сомнение — а есть ли там вообще что-то, что можно нарисовать.
   СИВИЛЛА
  
  — Представьте себе, — сказала она, — девочку, растущую без друзей, с матерью, которая не любит ни ее, ни ее отца, и с отцом, который тратит свою жизнь на то, чтобы узнавать волю Господа по структуре снежинок. Разве я могла в такой обстановке не стать верующей? Я жаждала могущества и влияния, мне отчаянно хотелось, чтобы меня замечали не только за мое умение мумифицировать образцы, которые мой отец держал на зубочистках. Он был моим героем, а я хотела, как и он, быть проводником божественного гласа.
  — И потому вы выдумывали, что слышите голос Двойняшек.
  — Не сознательно, мистер Пьямбо. Я могу вам поклясться, что слышала их. Одиночество может делать из нас волшебников, а пророков — и подавно.
  — А что с этой падающей звездой? Что с телом возчика? Вы просто знали, где он находится.
  — Вне всяких сомнений — совпадение. Картинка звезды и в самом деле была в упавшей и раскрывшейся книге, но у моего отца было множество книг с изображением небес. Я много путешествовала по Европе и знаю, что теперь в Австрии создается теория души, исключающая случайности. Предполагается, что мы наделены сознанием на многих уровнях, и те желания, о которых мы не хотим знать, проявляют себя через всевозможные неприятные происшествия — как мы их воспринимаем. Два других моих видения падающей звезды — когда я закрывала дверь и когда мать ударила меня, — это, судя по всему, было лишь принятие желаемого за действительное. Что же касается тела, то в горах было не так уж много мест, куда мог забрести путник, сбившись в метель с дороги. Тропинка, уходящая на этот луг, ответвлялась от основной и заканчивалась в том месте, где мы перекусывали. Может быть, я каким-то образом подсознательно пришла к выводу, что именно там бедняга, скорее всего, сбился с пути.
  — Но время шло, а вы так и жили с вашей сказкой про Двойняшек?
  — Я стала сивиллой, и это в конце концов погубило мою душу.
  — Сивиллой?
  Не успел я задать свой вопрос, как дверь открылась и Уоткин объявил, что мое время истекло. Я вспомнил, что сегодня пятница, и, пожелав миссис Шарбук приятного уик-энда, удалился. Когда мы с Уоткином шли к выходу, я сказал ему:
  — У вас сверхъестественное чувство времени, Уоткин, — вы приходите в самый неподходящий момент.
  — Спасибо, сэр. Это мой особый дар, — сказал он, когда я, обойдя его, вышел на улицу.
  — До встречи, — сказал я, и Уоткин захлопнул за мной дверь.
  Я был совершенно измотан, потому что не спал прошлой ночью. Со мной что-то произошло, после того как я увидел эту жуткую сцену на улице — женщину, жизнь из которой вытекала через глаза. Словно после той жуткой сцены мои глаза должны были вобрать все то, что вытекло через глаза женщины, а потому я не осмеливался их закрывать.
  Я едва успел сесть в трамвай, отправлявшийся с Шестой авеню к центру. Заняв место, я принялся смотреть на прохожих, — какое обилие лиц и фигур! Одни сменяли других, хорошо одетые и оборванцы, красивые и невзрачные — не найдешь двух одинаковых. И все они вели совместное существование, жалкие атомы чудовища по имени «Нью-Йорк»: каждый неповторим, каждый со своим собственным тайным «я» и своим прошлым, каждый живет в уединении на собственной горной вершине. Господь, вероятно, не принадлежит к числу непогрешимых, но кто из художников работал с более разнообразной палитрой, кто из писателей создал метафору ироничнее, чем двухголовый скакун жизни-и-смерти, кто из композиторов смог свести столько непохожих мелодий в единую симфонию?
  Господь также был осипшим эстрадным певцом, а я в это мгновение явно подпевал ему. Эта шутка явно была связана с глазами — Уоткина, истекающей кровью женщины, моими собственными, неспособными увидеть миссис Шарбук, с ее вымышленным сверхъестественным зрением. Если бы мне попался в руки отчет о чем-то подобном или даже роман автора, склонного к подобным словесным играм, я бы саркастически ухмыльнулся и захлопнул такую книгу.
  И в итоге, когда я с головой увяз в этих размышлениях, глаза мои сомкнулись и я пропустил свою остановку — проехал два лишних квартала. Я внезапно проснулся, когда мы остановились на Двадцать третьей улице, и едва успел выскочить — трамвай уже трогался. Мой легкий этюдник казался мне тяжелым, как камень, когда я в полудреме плелся домой, мечтая только об одном — поскорее улечься в кровать.
  Представьте себе мое разочарование, когда на ступеньках дома я увидел посетителя. Верьте мне, я чуть не зарыдал.
  Когда я подошел поближе, человек, заметив меня, встал. По росту, жилистому сложению, длинным, поникшим усам и волне черных как смоль волос я узнал Джона Силлса, детектива, который предыдущей ночью спас меня от полицейской дубинки. В свободное от службы время одевался он довольно просто — старый армейский мундир и плоская шапка, какие носят поденщики.
  — Джонни, — сказал я, — спасибо тебе за помощь вчера. Я определенно питаю отвращение к дубинке.
  Я знал его как весьма любезного человека, что он и подтвердил теперь, широко улыбнувшись мне и рассмеявшись.
  — Я всего лишь исполнил свой общественный долг.
  — Ты, видимо, пришел объяснить, что за чертовщина происходила с этой несчастной вчера ночью.
  — Нет, Пьямбо, я пришел, чтобы напомнить тебе — ты вчера ничего не видел.
  — Брось, Джон. Ты можешь легко купить мое молчание, рассказав, что это было.
  Он оглянулся, провел взглядом вдоль улицы, потом подошел ко мне вплотную и прошептал:
  — Поклянись, что никому не скажешь. Меня выгонят с работы, если ты проболтаешься.
  — Даю тебе слово.
  — Это уже третья такая женщина. Коронер считает, что у нее какая-то тропическая болезнь, завезенная на корабле откуда-нибудь из Аравии или с Карибских островов, а может, из Китая. Слушай, я всего лишь коп, так что не задавай мне всяких научных вопросов, но, насколько я знаю, ребята из министерства здравоохранения нашли какого-то паразита — раньше им такие не попадались. Он пожирает мягкие ткани глаза, оставляя рану, залечить которую невозможно. Происходит все очень быстро. Поначалу жертва плачет кровью, а потом глаза исчезают, а на их месте появляются вроде как два краника, которые невозможно закрыть.
  — И высокие чины решили, что лучше, если никто не узнает? — в ужасе спросил я.
  — Пока да. Это не чума, которая быстро передается от одного к другому. Между тремя жертвами вроде бы даже нет никакой связи. Насколько нам известно, это совершенно изолированные происшествия. Но если что-то просочится в «Таймс» или «Уорлд», разразится жуткий скандал. Мэр Грант хочет, чтобы, пока природа этого паразита не установлена, все было шито-крыто.
  — Я буду помалкивать, Джон. Можешь на меня положиться, — сказал я. — Но если ты контактировал с этой женщиной, где гарантия, что ты в безопасности?
  — Понимаешь, этот микроб вроде бы как наестся, так погружается в спячку. Сколько он спит — никому не известно, потому что тела после изучения сразу же кремировали.
  — Будем надеяться, что они сумеют остановить заразу.
  — Если не сумеют, то мы все будем лить слезы в наше пиво. — И он мрачно улыбнулся.
  По его неудачной шутке я понял, что разговор о происшествии закончен. Я с неподдельным интересом спросил, как поживает его живопись. У Силлса был огромный природный талант, и за прошедшие годы он, крадя время у своей работы, жены и детей, сумел стать весьма достойным миниатюристом. Некоторые его работы были не больше портсигара, а многие детали были выполнены кисточкой всего с двумя тонкими волосками. По его словам, он только что закончил серию портретов преступников, и некоторые из них будут представлены на групповой выставке в Академии художеств.
  — Она открывается на следующей неделе, — сообщил он, сделав шаг вперед, чтобы пожать мне руку. — Скажи Шенцу — пусть тоже придет.
  — Непременно, — сказал я и обменялся с ним рукопожатием.
  Прежде чем уйти, он сказал, понизив голос:
  — И помни, Пьямбо, чем меньше мы знаем, тем лучше.
  — Моя память — чистый лист.
  — Спасибо. — И он пошел прочь.
  Зайдя в дом, я сразу же направился в спальню, сбросил с себя пальто и другую одежду, оставив ее кучей лежать на полу. Мне казалось, что я сейчас усну стоя, но нужно было сделать еще одну вещь. Нужно было разобраться с моим этюдником — с набросками, сделанными у миссис Шарбук. Я взял этюдник с собой в кровать и, удобно устроившись на подушках, принялся просматривать то, что у меня получилось.
  Я пролистал страницы с соседским котом, Самантой в кимоно, телефонным столбом на Восточном Бродвее неподалеку от Общества помощи детям, золотой рыбкой Рида, портретом молодого писателя за угловым столиком в кафетерии Билли Моулда. Наконец я добрался до первого наброска, сделанного в гостиной миссис Шарбук. Я вглядывался в него несколько мгновений, потом перевернул этюдник — может, я, рисуя, держал его вверх ногами. Но так или иначе я видел перед собой нечто бесформенное, сотканное из рваных линий. Как я ни старался, но различить в этом хаосе фигуру женщины не смог. По правде говоря, я не смог различить никакой фигуры вообще.
  В раздражении я перевернул страницу. И опять — всего лишь тень облака. Следующая страница — снова грязь, разведенная угольным карандашом. Ни одного узнаваемого росчерка. Я лежал недоумевая — что же за тень, казалось мне, вижу я на ширме? Я вспомнил, что в какой-то момент мне представилось, будто я и в самом деле уловил очертания женского профиля, но увиденное в этюднике наводило меня на мысль — уж не мои ли собственные черты неосознанно выводила рука после бессонной ночи? Пока миссис Шарбук морочила меня своей байкой о том, как она позволила воображению вторгнуться в реальность, я превзошел ее и позволил басне воплотиться в жизнь. Неотчетливые движения тени превратились в женщину.
  Я чертыхнулся и с силой отшвырнул этюдник. Он ударился о верхний угол шкафа, перевернулся в воздухе, стукнулся о подлокотник кресла и приземлился — ей-богу, не вру — прямо в корзинку с мусором, стоявшую в углу. Как говорила миссис Шарбук, в мире не бывает случайностей. Глаза мои закрылись, и я провалился в снежный сон.
   ЖЕНЩИНА-МЕЧТА
  
  Пришла суббота, а вместе с ней — и желание взяться за кисть. Я поднялся рано, хорошо выспавшийся, и отправился завтракать к Греншоу на Седьмую авеню. После жирного стейка с яйцами, двух чашек кофе, трех сигарет и статьи в «Таймс» о захватах участков в Чероки-Крик, штат Оклахома, где люди убивали друг друга за клочок земли, я вернулся домой, к эфемерным поискам неуловимой миссис Шарбук.
  Холст в моей студии был уже натянут и готов и ждал, когда я атакую его красками. Из-за суеты последних дней (открытия портрета миссис Рид, разговоров из-за ширмы, спектакля Саманты, моего визита к Шенцу) я вот уже целую неделю не брал в руки кисть. Демон внутри меня, тот, которого можно было утихомирить только нанесением пигмента на холст, проявлял нетерпение. Я приготовил палитру и, обмакнув кисть в охру, сделал заявку на собственный клочок пространства. И тут несуществующий призрак миссис Шарбук возник перед моим мысленным взором во всей своей бесплотности: передо мной колебались складки ее воображаемого платья, распустилась пышным цветком объемная пустота ее волос. Ее изысканное неприсутствие вытеснило всех остальных, укротило нетерпение моего внутреннего демона, свело на нет желание творить. Кисть остановилась в дюйме от холста, и рука медленно отвела ее назад. Я положил палитру и сел, чувствуя, что потерпел полное поражение.
  Я очень долго разглядывал терпеливо ждущий четырехугольник на мольберте передо мной — разглядывал, и больше ничего. Как это происходило обычно, когда я пытался представить ее, она наконец-то возникла из ядовитой дымки небытия, и я увидел женщину; но так же, как Протей из «Одиссеи»[49], чьи очертания бесконечно менялись благодаря его способности к превращениям, она становилась многими женщинами. Я несколько раз глубоко вздохнул, стараясь остановить эту быструю метаморфозу — из блондинки в брюнетку, из брюнетки в рыжую. Этот процесс изматывал меня, я словно пытался понять, когда именно следует шагнуть на быстро вращающуюся карусель.
  В то утро меня впервые поразило, что каждое воплощение, представавшее перед моими глазами, служило примером классической красоты. Но была ли миссис Шарбук красива? По правде говоря, что-то иное мне и в голову не приходило. Из сотен обликов миссис Шарбук, что являлись мне с тех пор, как я принял ее заказ, не было ни одного невзрачного. «Бог ты мой, — подумал я. — А что, если она жуткая уродина?» И хотя женщины, мелькавшие перед моим умственным взором, по-прежнему были красивы, другая часть моего мозга — та, что не связана со зрительными образами, — допускала мысль о коренастой, даже тучной женщине. Может, я ошибся в оценке ее возраста, и она моложе меня или, напротив, морщинистая старуха. А что, если она худая, как доска, плоскогрудая, косоглазая, с торчащими зубами?
  Вот тогда-то я и понял, что мои собственные сексуальные желания, мои нелепые мужские представления об этой женщине никогда не позволят миссис Шарбук быть самой собой. Я был обречен написать портрет некой идеальной женщины-мечты, говорящий обо мне больше, чем о ней. Бог ты мой, я был Ридом. Я помню, как М. Саботт рассказывал мне о природе портрета. «Пойми вот что, Пьямбо. Первый урок состоит в том, что каждый портрет в некотором смысле — автопортрет, а каждый автопортрет — портрет». Мысли мои пребывали в смятении, тело было совершенно парализовано. Если бы меня не вывел из этого состояния стук в дверь, то я бы в конце концов отправился на поиски бутылки.
  На ступеньках передо мной стояла Саманта, снимая палец за пальцем перчатки с рук. Ее темные волосы были зачесаны назад и заплетены в сложные косички, а лицо светилось в лучах утреннего субботнего солнца. Она озорно улыбалась, и когда я увидел ее, все следы ускользающей от меня, переменчивой миссис Шарбук мигом стерлись в голове.
  — Что у нас здесь? — спросил я.
  Она громко рассмеялась — очевидно, что-то придумала.
  Я шагнул в сторону, пропуская ее.
  — Ты работаешь, Пьямбо?
  — Делал вид, что работаю, но вскоре понял, что себя мне не обмануть.
  — Трудности с портретом этой загадочной женщины?
  По какой-то причине мне не хотелось в этом признаваться, словно, сказав «да», тем самым распишусь в собственном бессилии, но лгать Саманте я не мог. Я печально кивнул.
  — Так я и думала.
  — Ты пришла надо мной издеваться?
  — Это я оставлю на вечер. Я, как и всегда, пришла тебе помочь.
  — Ты что-то знаешь об этой женщине — Шарбук?
  — Господи боже мой, нет конечно. У меня для тебя подарок. Я договорилась с одной молодой актрисой, дублершей у Палмера, — она будет позировать тебе. Идея в том, чтобы не показывать ее тебе. Скажем, ты сядешь к ней спиной и станешь задавать вопросы. Попрактикуешься в изображении человека только по его словам.
  — И где она? Прячется у тебя под юбкой?
  Саманта шутливо махнула на меня перчатками.
  — Нет, дурачок, на улице. Ждет, чтобы я все устроила.
  Поначалу я, боясь неудачи, отнесся к этой затее скептически, но Саманта сказала мне, что единственная цель — оценить, что я могу, а не выяснять, чего я не могу.
  — Это как генеральная репетиция, — сказала она.
  Я согласился и пошел в студию — готовить мольберт и стул для себя. И тут я понял, что о работе маслом нe может быть и речи: полезнее будет просто делать наброски. Надо было работать быстро, чтобы не думать слишком долго. Размышления могли только помешать. Я пошел в спальню и извлек этюдник из мусорной корзины. Несколько минут спустя, развернув рисовальный стол лицом к стене, я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Сдвоенные шаги приближались ко мне по коридору из гостиной.
  — Пьямбо, — услышал я голос Саманты, — это Эмма Хернан.
  — Хэлло, — сказал я, напоминая себе при этом, что поворачиваться нельзя.
  — Хэлло, мистер Пьямбо, — услышал я голос молодой женщины.
  — Вы готовы к тому, чтобы я сделал ваш портрет?
  — Да.
  — Только не расстраивайтесь, если ничего не получится.
  — Она все понимает, — вмешалась Саманта.
  — Может, вам поначалу будет чуть-чуть неловко, но если вы просто заведете неторопливый разговор, а мне позволите слушать, то я попытаюсь набросать на скорую руку вас обеих, — сказал я.
  — Вы хотите, чтобы мы посплетничали, мистер Пьямбо? — спросила Эмма.
  — Вот это сколько угодно, — заметила Саманта, и обе рассмеялись.
  Они устроились на диване и начали разговаривать о вчерашнем представлении, на которое из-за болезни не пришла одна из ведущих актрис и Эмме пришлось ее подменять. Даже если бы Саманта не сообщила мне, что Эмма молода, я бы все равно сразу догадался о возрасте девушки по чистоте голоса и энтузиазму, с которым она говорила об актерском искусстве. Какое-то время я напряженно вслушивался, двигая рукой с грифельным карандашом в дюйме над бумагой, не в силах провести ни одной линии. Закрыв глаза, я представил себе Саманту на этом диване и медленно вызвал в воображении ее визави. Поначалу это была просто неясная тень рядом с Самантой, но потом, когда разговор коснулся Дерима Лурда и его никудышной игры, фигура Эммы выросла у меня в голове из ее смеха. Я увидел длинные, соломенного цвета волосы с рыжеватыми бликами и гладкую кожу без морщин. Я провел линию, и эта первая, давшаяся мне с таким трудом, позволила провести следующую.
  С бесталанного, беспамятного призрака разговор перешел на мрачную историю, о которой в последнее время не уставали писать газеты, — о процессе Лизи Борден. Было что-то эротическое в том, как эта молодая женщина декламировала строки песенки о сорока ударах, которую распевали все дети[50]. Эта мелодия дала мне губы Эммы, идеальной формы нос, маленькие ушки, изогнутые ресницы.
  Потом они говорили какое-то время, и, хотя я все слышал, слова проходили мимо меня — так я был захвачен рисованием. Я ясно видел обеих — Эмму в длинной юбке оранжевого цвета и белой плиссированной блузке. Я был уверен, что в волосах у нее лента. После второго чернового наброска я обнаружил, что переносица Эммы испещрена светлыми веснушками. У нее было стройное, мускулистое — на современный лад — тело, контрастирующее с более солидной фигурой Саманты. Я знал, что для портрета этой молодой женщины выбрал бы мраморную скамейку в цветущем саду, залитом солнцем. Мне понадобилась бы кисть номер четыре, чтобы написать ее летнее платье хинакридонового красного оттенка; в руках она держала бы книгу и смотрела бы невидящим взглядом, словно грезя наяву и прозревая в этих грезах себя среди других персонажей.
  Я заканчивал этюд, дорисовывал голову Саманты в профиль — ее переплетенные лентой волосы, когда меня отвлекла от моей работы новая тема беседы двух женщин.
  — … плакала кровью, — произнесла Эмма.
  — Странно, — сказала Саманта. — Просто ужас.
  — Кто это плакал кровью? — выкрикнул я, чуть не обернувшись.
  — Женщина в проулке. Я была в магазине Слоуна на Девятнадцатой улице — покупала ткани. Возвращаясь домой, я прошла по Бродвею и случайно заглянула в боковой проулок. Всего в нескольких ярдах, прислонившись к стене, стояла женщина. Она заметила меня и подняла взгляд. Может, я и ошиблась, но мне показалось, что она плачет кровью. Красные слезы текли по ее лицу — белый жакет был заляпан красным. Она заметила меня и тут же отвернулась, словно в смущении.
  — И что с ней стало? — взволнованно спросил я и теперь в самом деле развернулся, ожидая ответа.
  Глаза Эммы расширились при моем резком движении, словно я застал ее неглиже; в смятении она быстро сказала:
  — Не знаю. Я ее там оставила.
  Я едва удержался, чтобы не рассказать им о моем собственном приключении по пути от Шенца, но потом вспомнил обещание, данное Джону. Выдавив из себя улыбку, я сказал:
  — Занятно.
  — Наверно, нужно было подойти к ней, — сказала Эмма.
  Плод моего воображения быстро рассыпался, вернув меня к реальности. Девушка оказалась невысокой и несколько коренастой, с темными кудрявыми волосами без всяких лент. Никаких веснушек на лице я не увидел, а платье на ней было безвкусного темно-синего цвета.
  — Кто знает, что делать в таких случаях, — сказала Саманта. — Скорее всего, у женщины случилось какое-то горе, и она хотела побыть одна.
  — Но кровь! — воскликнула Эмма. — Я уверена, она плакала кровью!
  — Какое несчастье! — сказала Саманта, покачивая головой.
  — Вот уж точно, — поддакнул я.
  Я поблагодарил женщин, договорился с Самантой о встрече после ее спектакля, и они ушли готовиться к вечернему представлению. Я молился, чтобы они не попросили показать им мои наброски, — и они, как это ни странно, не попросили. Вероятно, Саманта договорилась об этом с Эммой еще раньше. Думаю, не родилось еще женщины более предусмотрительной. Потом я вырвал эти страницы из этюдника и бросил их в огонь. «Какое несчастье», — подумал я и пошел опрокинуть стаканчик.
   СУМАСШЕДШИЙ ДОМ
  
  Казалось, что остаток субботы мне суждено провести в бесцельной праздности. Не успел я устроиться в своей мастерской со стаканчиком, приготовившись впериться взглядом в никуда, как снова раздался стук в дверь. На этот раз пришел Шенц в бархатном котелке и пальто соответствующего стиля, держа в руке трость с рукоятью в виде головы старика. На улице его ждал кеб. Вид у Шенца был весьма возбужденный.
  — Одевайся, Пьямбо, — сказал он. — Нам нужно нанести один визит.
  — Зайди лучше, опрокинем по стаканчику.
  — Чепуха. Это важно.
  — И кому мы наносим визит? — спросил я, доставая из шкафа пальто. — Судя по тому, как ты вырядился, я бы сказал, что в город приехал сам Уистлер[51].
  — Почти угадал, — сказал Шенц. — Мы едем к одному сумасшедшему по имени Френсис Борн.
  — Хватит мне сумасшествий за одну неделю, — сказал я.
  — Нет, не хватит. Этот старикан когда-то работал на Оссиака в качестве предсказателя, как и отец твоей миссис Шарбук.
  Больше меня было не нужно уговаривать. Я натянул пальто, мы вышли за дверь, сели в экипаж, и я спросил Шенца, как он нашел этого человека.
  — Поспрашивал в определенных кругах, — сказал Шенц. Потом закрыл дверь кеба, высунулся из окна и назвал кучеру адрес: — Морнингсайд-Хейтс, угол Сто семнадцатой улицы и бульвара.
  — Это же ехать и ехать вдоль Гудзона. Куда ты меня везешь? — спросил я.
  — Лечебница «Блумингсдейл» для душевнобольных, — ответил он.
  — Как раз то, что нам надо, — заметил я, и лошади тронулись.
  День был не по сезону теплым — в небе виднелись свинцово-белые мазки на море лазури. Время едва перевалило за полдень. Улицы кишели торговцами — обычная деловая суета. В дополнение к многочисленным пешеходам, трамваям и экипажам проезжало довольно много авто, прокладывавших себе дорогу среди толчеи. Из-за всего этого над главными проездами стояла дымка из мелкой коричневатой пыли.
  Я посмотрел на Шенца, сидевшего спиной к кучеру и лицом ко мне. Обе его руки покоились на рукоятке упертой в пол трости. Он внимательно смотрел в окно, словно уличная суета могла открыть какую-то важную тайну.
  — И что же это за определенные круги, в которых знают, что этот Френсис Борн когда-то работал на Оссиака? — спросил я, нарушив тишину.
  — Один мой знакомый из Виллиджа, который продает всякие целебные средства, эликсиры и тому подобное, — сказал он. — Человек с Экватора.
  — Прекрасное прозвище, — сказал я.
  — Прекрасный человек, — отозвался Шенц.
  — Отец миссис Шарбук разгадывал тайны снежинок. А что Борн? Астролог? Толкователь снов? Предсказания по мозолям на ногах? Какая у него была специализация?
  — Не знаю, как это официально называется, — сказал Шенц. — Что-то вроде говноведа.
  — Что-что?
  — Он предсказывает будущее по прошлому, так сказать, — сообщил Шенц с улыбкой.
  — По экскрементам? — спросил я.
  Шенц кивнул, и мы оба зашлись от смеха.
  — А я думал, этим дьявол занимается, — сказал я, отирая слезы с глаз.
  — Тебе бы нужно больше читать трансценденталистов, — сказал Шенц, тряся головой. — Сверхдуша повсюду[52]. И потом, мы же едем не на семинар. Нам нужно только узнать, видел ли он твою заказчицу в те времена, когда служил у Оссиака. Даже если она была всего лишь ребенком, он все равно может вспомнить цвет волос или какие-нибудь особые приметы.
  — Дай-то бог, дружище, — сказал я и закурил сигарету. Остальную часть пути мы проделали молча, только время от времени прыскали со смеху.
  Когда мы съехали с дороги на территорию лечебницы, я увидел главное здание — впечатляющее сооружение из кирпича и камня, частично скрытое за старыми кленами и дубами. Когда мы подъехали ближе, там и сям стали видны другие постройки, принадлежащие этому заведению. Пейзаж был приятен для глаз, ничто не свидетельствовало о душевных страданиях и умственных отклонениях, нашедших приют под этими крышами, — точно так же за день встречаешься с множеством разных людей, не подозревая о том, что творится у них в голове.
  Шенц заплатил кебмену и попросил дождаться нас. Нам разрешили часовое свидание с Борном. Мой приятель договорился о встрече по телефону, сказав служителю, что мы прежде были соседями мистера Борна и хотели бы узнать, как он поживает. На ступеньках главного здания нас встретил некто мистер Каландер, тот самый, с кем разговаривал Шенц. Он показался нам вполне любезным, подозрительно веселым и склонным изъясняться скороговоркой.
  — Тут у нас полная неразбериха, — пояснил нам Каландер. — На следующий год мы переезжаем на новое место в Уайт-Плейнс, и сейчас люди заняты переучетом. Поскольку ваш друг Борн проживает не в главном здании и вполне вменяем, то вы сможете без всяких проблем недолго повидаться с ним.
  — Отлично, — сказал Шенц. — А в каком здании Френсис?
  — Идемте, я вам покажу, — сказал Каландер.
  Мы шли по территории заведения, и разговорчивый служитель рассказывал нам о недавних событиях в лечебнице. Он сообщил, что, хотя место изначально было выбрано идеально — довольно далеко от города, — теперь, когда застройщики наступают, заведение потребовалось переместить, поскольку никто не хочет жить рядом с душевнобольными.
  — Слишком поздно, — сказал на это Шенц.
  Каландер замолчал на несколько мгновений и смерил моего друга недоуменным взглядом, а потом снова затараторил с головокружительной быстротой:
  — И потом участок с таким великолепным видом на Гудзон — это отменная недвижимость. Я думаю, что не выдам никакой тайны, если скажу, что эта земля — лакомый кусочек и многие бы хотели им завладеть, — сказал он. — Каждый год мы принимаем почти четыреста пятьдесят новых пациентов. Здесь у нас все же настоящий рай по сравнению с Уардс-Айлендом. — Это было еще не все, и Каландер продолжал говорить с бешеной скоростью, сыпал фактами и цифрами, перемежая их с цитатой-другой из «Гамлета», так что я начал подумывать — а уж не пациент ли он сам.
  Мы миновали часовню с каменной колокольней наверху, потом пересекли еще одну лужайку и направились к большому дому, который, по словам нашего проводника, назывался Вилла Мейси.
  — Здесь помещаются больные с легкими расстройствами — те, у кого провалы в восприятии или иллюзорное видение мира, — сказал Каландер.
  Мы вошли — внутри помещение оказалось довольно тихим и прибранным, — поднялись на второй этаж, а потом направились по длинному коридору. Мы шли, а мистер Каландер легонько прикасался к каждой из дверей, называя имена обитателей:
  — Мистер Шеффлер, мистер Коди, мистер Барон…
  Наконец он добрался до двери мистера Борна.
  — Одну секунду, джентльмены, — сказал он и вошел в комнату. Несколько минут спустя Каландер появился и объявил: Френсис ждал вас.
  Я посмотрел на Шенца, — он ведь говорил мне, что Борн понятия не имеет о нашем приезде. Тот поднял брови и пожал плечами, словно утверждая: «Что ж, он и в самом деле предсказатель».
  Когда мы вошли, Каландер предупредил нас:
  — Только не больше часа, джентльмены, прошу вас, — и удалился.
  В середине опрятной комнаты, куда свет проникал через два зарешеченных окна с растениями на подоконниках, сидел очень старый человек. Смокинг на нем был пошит в стиле, который вышел из моды два десятилетия назад. Довольно большие очки с сильными линзами увеличивали размер его глаз. Человек был болезненно тонок, словно кукурузный стебель, а для лица его, казалось, использовали растянутую, потрескавшуюся кожу бумажника. Увидев нас, он наклонил голову и улыбнулся в нашу сторону.
  — Я все думал, когда же вы появитесь, — сказал он.
  — Вы знали, что мы придем? — спросил Шенц.
  — Я это видел.
  Мы подошли поближе к нему и сели — я на диван, а мой товарищ на скамью, которая была придвинута к Борну именно для этого.
  — И где же вы это видели? — поинтересовался Шенц.
  — Два дня назад по результатам понедельничной тушеной ягнятины.
  Я поморщился, но Шенц остался невозмутим.
  — Похоже, вас неплохо кормят, — сказал он.
  — Я просто не знаю более пророческого продукта, — сказал Борн. — Я слышу вторичную ягнятину так явственно, будто она обрела дар речи.
  — Вам передает привет Человек с Экватора, — сказал Шенц.
  — А, Горен, — сказал Борн. — Как он поживает?
  — Стареет, но все равно он — лучшая реклама своего товара. Все еще готовит отвары для страждущих.
  — Знающий человек.
  Я представился, как и Шенц. Старик поднял свою высохшую длань и обменялся с нами рукопожатиями.
  — Не смогли бы вы рассказать нам о временах вашей работы на Малькольма Оссиака? — сказал я.
  — Да, вот это были денечки, — сказал Борн и посмотрел куда-то мимо нас, словно унесенный давними воспоминаниями. Воспоминания и в самом деле, видимо, захватили его, потому что он смотрел в никуда целую минуту, прежде чем заговорил опять. — У меня была своя лаборатория, и я получал более сотни образцов, когда требовалось определять ход развития событий на определенное время. Целые ряды склянок с материалом, принадлежавшим сильным мира сего. В моем владении находился змееобразный образец президента Линкольна — настоящий розеттский камень[53] политического прогноза. Пока за мной стояли деньги Оссиака, мне доверяли, но как только он потерпел крах, я получил ярлык сумасшедшего и кто-то наслал на меня министерство здравоохранения. Люди боятся истины ночного горшка. Они и понятия не имеют, каким древним и надежным является способ пророчества по выделениям…
   МОНОЛОГ В КОРИЧНЕВЫХ ТОНАХ
  
  Борн с полчаса во всех подробностях рассуждал об истории той одиозной науки, которой он был одержим. От окаменелых экскрементов доисторических времен до измельченного благотворного кала далай-ламы — он говорил то как гарвардский профессор, то как проповедник-возрожденец, делясь своими экскрементальными видениями. Он мог таким образом растратить все имеющееся у нас время, и потому я довольно грубо оборвал его пространные рассуждения о свифтовском труде «Человеческие экскременты»[54], спросив:
  — А вы во времена своей работы у Оссиака не помните человека, который предсказывал по снежинкам?
  Мой вопрос был словно камень, брошенный в шестеренки говорящей машины, — раздался скрежет, и многоречивые рассуждения прекратились. Борн снова уставился в стену и погрузился в молчаливые размышления.
  — Снежинки, — напомнил Шенц, пытаясь вернуть его к реальности.
  — Оссиак нас двоих называл своими научными опорами — землей и небом, — сказал Борн. — Он нам доверял больше, чем другим. Мы оба одновременно предсказали его финансовую катастрофу. Проникнитесь глубинным смыслом того, что я вам скажу, джентльмены. В золотых выходах самого Оссиака я обнаружил два образца стула, имевшие совершенно одинаковый вес и размер. Оба имели форму гусиных яиц. Полные двойняшки во всех своих свойствах, и к тому же с ароматом диких фиалок. Я бы в такое ни за что не поверил, не будь они здесь, прямо у меня перед носом. Мы были с Лонделлом как одно целое, инь и ян. Он, толкователь небесных экскрементов, обнаружил нечто не менее обескураживающее, хотя о деталях его открытия мне так никогда и не сообщили.
  — Лонделл? — спросил Шенц.
  — Бенджамин Лонделл, — сказал Борн. — Превосходный парень. Некоторые из людей, которых Оссиак нанимал для предсказаний, были шарлатанами, но, поверьте мне, Лонделл работал всерьез, на совесть. Он подвергал свою семью огромным лишениям только для того, чтобы увидеть будущее.
  — И что же это были за лишения? — спросил я.
  — Им приходилось каждый год тащиться высоко в горы и по полгода или около того проводить в самых суровых условиях, чтобы собрать в точности те кристаллы, какие ему были нужны. В моей области, слава богу, образцы всегда были под рукой.
  — И у него были дети? — спросил Шенц.
  — Дочь, — ответил Борн. — И, кажется, все.
  — А вы помните эту девочку? — спросил я.
  — Очень миленькая, — сказал он.
  — А как она выглядела? — спросил Шенц.
  Пациент покачал головой.
  — Трудно вспомнить, потому что, как только я начал ее замечать, она скрылась от людей.
  — Исчезла?
  — Нет, — сказал Борн. — Когда они в очередной раз спустились с гор для совещаний с Оссиаком, она стала устраивать представления. Пряталась за ширмой и пророчествовала оттуда или что-то в этом роде. После того как она придумала это дело с ширмой, я ее, кажется, больше ни разу и не видел. А было это всего за пару лет до падения империи Оссиака. Вообще-то она стала Сивиллой в тот год, когда мы с ее отцом сделали наши обескураживающие открытия. Тогда мы ощущали только первые толчки грядущей катастрофы.
  — Сивилла, — сказал я, надеясь, что он сообщит что-нибудь еще.
  Борн на это только кивнул и сказал:
  — Да, так ее называли.
  — А какого цвета у нее были волосы? — спросил Шенц.
  — Каштановые или светлые, а может, рыжеватые, — сказал старик. Он медленно поднял руку — поиграть с одной из пуговиц своего потертого смокинга. — Все это заперто теперь на складе.
  Вид у него стал печальный, словно воспоминания приносили ему боль. Мне стало жаль старика, и я спросил:
  — Вы хотите сказать, что это остается в вашей памяти?
  Он повернулся и посмотрел на меня сквозь свои толстые линзы.
  — Нет, — сказал он, — на складе. Оссиак, перед тем как покончить самоубийством, стал собирать остатки своего богатства и купил для этого склад. Он не хотел, чтобы его кредиторы получили все. К этому времени он сам слегка свихнулся и мечтал о том, чтобы возродить свою империю из пепла. Мои инструменты, образцы, записки — все это отобрали у меня и заперли. У бедняги Лонделла, когда унесли его драгоценное оборудование и данные исследований, случился удар. Ох и тяжелые то были дни.
  — И видимо, все эти вещи потом пропали, — сказал Шенц.
  — Нет, — ответил Борн. — Они все еще там. Я знаю. Я пошел следом за теми, кто их взял. Я в точности знаю, где они.
  — И где же?
  — Вы знаете этих фармацевтов на Фултон-стрит — у них еще такое большое здание. «Братья Фейрчайлд», кажется. Угол Фултон-стрит и Голд-стрит. Они наверняка никуда не делись. А за углом, ближе к воде, стоит старое одноэтажное здание кирпичного склада. На фасаде белой краской выведена буква «О». Она теперь, наверно, сильно повыцвела. И все это там — обломки былого величия.
  И именно в этот момент явился Каландер, продемонстрировав еще более раздражающую пунктуальность, чем Уоткин. У меня была еще тысяча вопросов к мистеру Борну, но задать их я не смог. Старик снова пожал нам руки, и нас выпроводили из комнаты. Перед тем как дверь закрылась, Борн прокричал нам:
  — Помните, джентльмены, чтобы идти вперед, сначала нужно оглянуться назад.
  — Борн вовсе не кажется таким уж сумасшедшим, — сказал я Шенцу, когда мы с ним пустились в обратный путь. К тому времени вечер стал вступать в свои права, — температура понижалась.
  — Рид ведет более иллюзорное существование, чем этот бедняга, — сказал Шенц. — Борн по крайней мере понимает, из чего он сделан, только его пристрастие к тайнам дерьма вызывает неприязнь у общества. Можешь ты себе представить ужас его соседей, когда они поняли, что он коллекционирует? Мы живем в эпоху, когда каждый прикидывается ангелом. Ты представь себе всех художников, избравших эту крылатую тему.
  — Но с другой стороны, — сказал я, — он ведь не анализ делал, чтобы диагностировать здоровье. Он по нему предсказывал будущее. В этом есть что-то ненормальное. Но в общем-то он совсем неплохой старик.
  — К тому же полезный, — сказал Шенц.
  — По крайней мере, он подтвердил многое из того, что рассказала миссис Шарбук, и назвал нам ее девичью фамилию — Лонделл, — сказал я.
  — Зная имя, мы можем разузнать кое-что еще, — сказал Шенц.
  — Кстати, я вспомнил о том, что в какой-то момент надо бы задать вопрос о ее муже — кто такой мистер Шарбук?
  — Конечно, — сказал Шенц. — Но сперва мы должны выяснить, что это за склад, о котором говорил Борн. На Фултон-стрит с буквой «О». Нужно заехать туда и посмотреть.
  — Пока, по-моему, не очень понятно, есть ли у кого-нибудь ключи от склада. Похоже, что Оссиак поместил туда свои ценности, а потом умер. Держу пари, никто не знает, кому этот склад принадлежит, просто считается, что владелец есть — и все. А он стоит, как древняя гробница, охраняя свои сокровища.
  — А я-то думал, что из нас двоих романтик — это я, — сказал Шенц. — Один мой знакомый сможет нас туда провести.
  — Человек с Экватора? — спросил я, улыбаясь.
  — Нет, человек с Западной Тридцать второй улицы.
  — Один из заправил Кухни?
  — В своем роде художник. Этот человек знает замки не хуже, чем Борн знает, что он ел на обед на прошлой неделе. У него связка отмычек, о которой в преступном мире рассказывают легенды, как о чаше Грааля. Да он со шляпной булавкой управляется лучше, чем Вермеер с кистью.
  — А с какой стати он будет нам помогать?
  Шенц рассмеялся, вытащил портсигар и извлек из него одну из своих опийных сигарет. Закурив, он выпустил дым в окно и сказал:
  — Денежки.
  — Ты предлагаешь взломать этот склад?
  — Только подумай, что мы там сможем найти, — сказал он. — И потом мне страсть как хочется посмотреть золотые гусиные яйца Оссиака, уж не говоря о самородке Авраама Линкольна. Ведь это же имеет историческое значение.
  — Я, пожалуй, позвоню в Блумингдейлскую лечебницу и зарезервирую там для тебя местечко. Я не собираюсь взламывать склад. Успокойся-ка, а то загорелся с этим заказом больше меня. Возьми себя в руки.
  Шенц откинулся к спинке своего сиденья, словно мои слова обидели его, и обратил свой взгляд в окно, наблюдая за мелькающими огнями Бродвея. Когда от его сигареты осталась одна треть, он выкинул ее в окно и закрыл глаза. Через несколько минут он уснул. Я сидел, разглядывая его черты в мелькающих уличных огнях и испытывая уколы совести за то, что осадил его.
  Шенц был постарше меня — возрастом где-то посредине между мной и Саботтом. Опиум, совершенно очевидно, потихоньку разрушал его здоровье. За последние месяцы кожа Шенца приобретала все более землистый оттенок, он потерял в весе. Когда он был помоложе, то отличался крепким сложением, а энергия из него била ключом. Его жизнерадостность приобрела какой-то безумный оттенок и напоминала нечто вроде нервного возбуждения при чрезмерном потреблении кофе. К тому же его работы стали терять в точности и свежести, и заказы выбирать ему больше не приходилось — хорошим примером тому могли служить отпрыски Хастеллов.
  «Уж не мой ли это портрет через годик-другой?» — спрашивал я себя. И еще я спрашивал себя, а не видит ли Шенц, глядя на меня, себя самого несколько лет назад, когда он еще не утратил способность собраться с силами и «создать что-нибудь прекрасное», как умолял меня сделать мой отец. Мне пришло в голову, что именно поэтому он был так заинтересован в успешном выполнении заказа миссис Шарбук.
  Я разбудил Шенца, когда кеб остановился у его дома. Вздрогнув, он проснулся, потом улыбнулся, прищурился.
  — Мне приснился сон, Пьямбо, — сказал он.
  — Опять что-нибудь в духе Ханта — девушка, сидящая на коленях этого шутника в «Пробуждающейся совести»[55]? — спросил я.
  — Нет, — сказал он, медленно покачав головой. — Мне снилось, что я посажен в стеклянный сосуд и Борн меня разглядывает. Я постучал по стенке тростью, чтобы он меня выпустил. Он не обратил на это ни малейшего внимания. Я увидел, что Борн готовит бирку. На ней большими черными буквами написано: ЗАВТРАК.
  Я проводил моего друга до дверей. Прежде чем ему перешагнуть через порог, я сказал:
  — Послушай, Шенц, я тебе очень благодарен за помощь. Я подумаю — стоит ли идти на этот склад. Но сначала я хочу выяснить, что еще мне удастся узнать от миссис Шарбук.
  Он смерил меня взглядом, исполненным печальной усталости.
  — Я тебе об этом никогда не говорил, — сказал он, — но Саботт незадолго перед смертью имел со мной разговор — это случилось, когда он забрел в Клуб игроков. Все его умышленно не замечали, но были начеку и, если что, готовы были вышвырнуть на улицу. Но я подошел к нему и сел за его столик из чистого уважения. К счастью, у Саботта был один из редких спокойных моментов. Он заказал мне выпивку и начал блестяще рассуждать о картине Уотерхауса «Сирены»[56], где хищные птицы с женскими головами окружают Одиссея, привязанного к мачте. Перед тем как уйти, он вспомнил тебя и сказал: «Шенц, присмотрите за этим парнишкой ради меня. У меня не было возможности сказать ему все». После этого он ушел. А две недели спустя умер.
   ВОСКРЕСНОЕ УТРО
  
  В воскресенье я проснулся очень рано — через окно проникал серый свет, по стеклу барабанил проливной дождь. В комнате стоял холод, но мне было тепло под одеялами и покрывалом, рядом с Самантой. Здесь, на этом малом островке спокойствия, я временно позабыл о заботах, одолевавших меня в последнее время. Я знал, что за границами кровати роится сонм женских образов, которые сразу же начнут терзать мое сознание, разрывать на части разум. И я решил еще ненадолго остаться на месте, привязанным, так сказать, к мачте.
  Я отвернулся от всего мира, смотрел, как дышит Саманта, и спрашивал себя: какие сновидения видит она за этой ширмой сна? Ее длинные черные волосы буйно разметались по подушке. На кончиках сомкнутых губ виднелись маленькие забавные уголки — либо улыбка, либо свидетельство испуга. Веки слегка подрагивали, а вглядевшись в шею, я мог сосчитать частоту ее пульса. Теперь были видны и морщинки вокруг глаз и рта, выдающие ее возраст. Одеяла сползли с нее, обнажив правую грудь, и, увидев Саманту такой, я подумал, что вот она — идеальная натура для портрета. Мне пришлось задать себе вопрос: удалось ли мне хоть в одном из ее портретов (большинство я написал, когда мы были моложе) передать ее сущность, или же все то, что я писал, было, если расширительно толковать приговор Саботта, только некой частью меня самого?
  Я лежал в постели, маятником раскачиваясь между воспоминаниями о днях, проведенных с Самантой, и минутами туманной неопределенности, когда ее спящее тело посмеивалось над моей верой в то, что я хоть что-то знаю о ней. Пытаясь сократить неприятную часть этого уравнения, я сосредоточился на том, как любезно она поступила, приведя в мастерскую Эмму. Я улыбнулся, вспомнив, как ошибся, стремясь передать черты этой девушки на бумаге. И вдруг каким-то странным образом мне пришла в голову мысль, которая не имела ко мне прямого отношения.
  Я оделся и так поспешно вышел из дома, что даже забыл зонтик, так что, добравшись до Бродвея, промок до костей. Как и обычно, при таком проливном дожде мостовые превратились в сплошное месиво. Когда мне понадобилось оставить безопасную поверхность тротуара и перейти на другую сторону, я провалился по колено. Я чуть не потерял ботинок — его почти засосало, но в целом справился со своей задачей лучше, чем автомобиль, который завяз в этой трясине кварталом дальше, — он без толку крутил колесами, выбрасывая фонтаны грязи. Лошади оставляли позади своих механических конкурентов, но тоже двигались еле-еле.
  Добравшись до универмага У. и Дж. Слоуна, я нырнул под каменный козырек над дверью, чтобы хоть немного перевести дух. Ветер веял ледяным холодом, и я недоумевал — почему идет дождь, а не снег. На мне были перчатки без подкладки, и пальцы мои окоченели. Я снял шляпу и наклонил ее, чтобы вода стекла с полей. Потом замер, некоторое время взирая на пустынную в это воскресное утро улицу и пытаясь вспомнить, что сказала Эмма, подружка Саманты: пошла ли она на юг или на север от магазина тканей. Я уже миновал немало проулков, упирающихся в Бродвей, но намеревался пройти в направлении к центру еще несколько кварталов, а потом уже на обратном пути исследовать все подряд.
  Только тут мне пришло в голову, что неплохо было просмотреть газеты — нет ли там сообщений о женщинах, пропавших в последние дни. Возможно, плачущая кровавыми слезами женщина, которую видела Эмма, была одной из тех несчастных жертв, что уже обнаружили Силлс и его люди. Поскольку Эмма не назвала точную дату этого происшествия, а только сказала «на днях», я не мог сказать, как давно она столкнулась с плачущей женщиной.
  Следующим зданием по направлению к центру, считая от магазина, была церковь. Несмотря на открытую дверь, внутри она казалась такой же пустой, как и магазины. Я прошел мимо жилых домов и лавок, но эти дома стояли вплотную друг к другу, не оставляя между собой никаких проулков. То же самое относилось и к домам, располагавшимся в южном направлении, а потому я повернулся и пошел назад.
  Пока я шел по Бродвею, я был неустрашимым исследователем, но стоило мне свернуть в первый проулок и заглянуть в его мрачную темень, как мой кураж пропал. Мне вдруг пришло в голову, что меньше всего я бы хотел увидеть труп, из глаз которого сочится кровь. Я уже говорил, что глаза занимали священное положение в моей личной психологии. Они — основа моей профессии и моего искусства манипуляции светом на холсте, а потому сказать, что зрение играет для меня важную роль, значит не сказать ничего. Одна только мысль о каком-нибудь ячмене выводит меня из равновесия, и теперь, когда я заглядывал в промозглую темень, желая найти то, что искал, руки мои дрожали, а пот на лице смешивался с каплями дождя.
  Этот проулочек возвратил меня в старый Нью-Йорк, в котором люди выбрасывали мусор за дверь, чтобы его сожрали свиньи. Углубившись на несколько шагов в кирпичную расщелину, я двинулся по всяким отбросам и выкинутым газетам. Там были разбитые бочки, несколько пустых ящиков, но я все же дошел до конца, уперся в высокий деревянный забор и с облегчением вздохнул, не увидев никаких трупов. Подавляя брезгливость, я прошел еще по двум таким проулкам и в последнем из них увидел только старую голодную дворнягу, прячущуюся в перевернутой бочке. Животное даже не шелохнулось, когда я прошел мимо, ступая по горам мусора.
  Выйдя опять на тротуар последнего из трех проулков, я испытал безграничное облегчение, но еще и подавляющее чувство правоты из-за того, что, наплевав на погоду, произвел свои разыскания. Я повернулся в направлении Двадцать первой улицы и своего дома, скользнул взглядом по другой стороне, где заметил вход в еще один проулок. «Может быть, Эмма пересекла Бродвей, возвращаясь домой?» — подумал я. Я потряс головой и сделал несколько шагов, но потом повернулся и снова посмотрел на вход в проулок. Я громко выругался и снова ступил в грязищу проезжей части Бродвея.
  Стена, определяющая одну из сторон этого проулка, принадлежала табачной лавке, а потому здесь я увидел высокий штабель из множества поставленных один на другой пустых контейнеров, издававших насыщенный табачный запах, и уйму гниющих табачных листьев, валявшихся на земле как в связках, так и по одному. От этого аромата мне захотелось сигареты, и на полпути я остановился и закурил. Я уже приближался к концу и собирался повернуть, но тут увидел сапожок — женский высокий сапожок со шнуровкой. Потом заметил некое движение, словно земля колебалась. И наконец, услышал попискивание — оно, перекрывая шум ветра и дождя, разносилось по проулку. Я присмотрелся внимательнее и увидел не меньше сотни крыс: они осклизлым живым одеялом укрывали что-то. Сигарета выпала из моего рта, я застонал. При этом резком звуке мерзкие твари бросились врассыпную, и я увидел женщину. Кровь свернулась, и на лице вместо глаз были видны огромные засохшие струпья. Трудно было представить, что это платье когда-то было белым — так оно напиталось алым цветом крови. Сделай я еще шаг, и меня бы вырвало. Я повернулся, но меня словно парализовало, и каждое движение давалось с огромным трудом.
  Когда я вышел из проулка на Бродвей, на меня почти наткнулся какой-то человек. Мои движения были медленными, и прохожий успел остановиться в последний момент.
  — Прошу прощения, — сказал джентльмен и обошел меня.
  Я ничего не ответил, но его облик мне запомнился. Уже потом, когда я в прострации дошел до Греншоуса и позвонил оттуда в полицию, я понял, что человек с которым я чуть не столкнулся, был не кто иной, как Альберт Пинкем Райдер. Я начал испытывать то же чувство, о котором говорила миссис Шарбук, рассказывая, как впервые поверила, что Двойняшки разговаривают с ней — словно она избрана Господом.
  Когда я добрался до дома, Саманта еще спала. Будить ее я не стал, сменил промокшую одежду и отправился прямо в мастерскую. Взяв кисть и палитру, я принялся заполнять холст, приготовленный предыдущим утром. Я работал со страстью и даже не отдавал себе полного отчета в том, что пишу женщину. Я позволял краске и ощущению, возникающему, когда я клал ее на холст, диктовать мне свойства фигуры, я воспринимал подсказки от цветов, которые выбирал по наитию, не размышляя, — картина сама управляла моей рукой, творившей ее.
  Было уже далеко за полдень, когда я почувствовал, как руки Саманты обвивают меня сзади. Только тогда я полностью осознал, что же вышло из-под моей кисти, — портрет женщины, явно мне неизвестной, с длинными светлыми волосами, в платье из фталоцианина в желто-кадмиевую клетку. Улыбка у нее была шаловливая и таинственная, как у Леонардовой Джоконды, вот только глаза фонтанировали красным — красное было повсюду, миллионы капелек, числом превосходящие капли дождя на улице.
  — Расскажи мне, Пьямбо, — сказала Саманта. — Поговори со мной.
  Мои собственные глаза наполнились слезами, когда я поведал ей о том, что произошло по дороге от Шенца, о моем обещании Джону Силлсу, о моей сегодняшней находке. Рассказывая обо всем этом, я взял мастихин и очистил холст.
   ВОЛК
  
  — Однажды вечером, ближе к концу зимы я была с отцом в промерзшей лаборатории, и он спросил меня: как я поняла, где нужно искать тело? Он был честным человеком во всем, кроме самообмана, связанного с его занятиями, и потому я не могла ему солгать. Ему достаточно было только прищурить правый глаз и улыбнуться левой стороной рта — и я сказала всю правду. Я призналась, что одинаковые снежинки наделили меня какими-то необычными способностями — умением узнавать то, что я вроде бы не могла узнать. Столько времени прошло, что мне уже не припомнить точно, в каких словах я описала ему все это, но я была умненькой девочкой и сумела донести до него то, что хотела. Я знала, что он не высмеет меня, как сделал бы любой здравомыслящий родитель, но побаивалась, как бы он не рассердился из-за того, что я привлекаю внимание к Двойняшкам. Но он лишь мрачно кивнул и слегка коснулся моего лба.
  Он назвал это вторым зрением и сказал, что я должна вечно хранить существование снежинок в тайне, однако мне следует развивать эту способность, чтобы помогать себе и другим. Потом он мне сказал: «Оссиак не сможет долго финансировать мою работу, и ты должна готовиться к тому, чтобы самой пробивать себе дорогу в жизни». Я кивнула, хотя и понятия не имела, что у него на уме.
  Он попросил меня принести лампы, стоявшие вдоль стен лаборатории. «Возьми их, Лу, и поставь на предметный столик», — сказал он. Я бросилась выполнять его задание, а он поднялся по лестнице на свое место в увеличителе. Я вернулась с двумя лампами и поставила их по обеим сторонам. «А теперь ляг лицом вверх, чтобы я мог навести линзы тебе на глаза, — сказал он. — Я хочу заглянуть в них».
  Я сделала то, что он просил. Столик был ледяным. Когда моя голова оказалась под огромной линзой, он сказал: «Как только я опущу тубус, постарайся как можно дольше задержать дыхание, иначе линза запотеет». Я слышала, как механизм стал опускать оптический цилиндр, и мне на мгновение стало страшно: как бы отец ненароком не расплющил мое лицо, забыв, что сегодня образцом служит моя голова, а не плоская доска, полная снежинок. Он остановил линзу в каком-нибудь дюйме от моего лица, — по крайней мере, так мне это помнится. «Не дыши!» — крикнул он, и я набрала полные легкие воздуха. «Открой глаза широко, как только можешь!» — сказал он. Я так и сделала.
  Пытаясь не обращать внимания на неудобства, связанные с запрещением дышать, я прислушивалась к вою ветра снаружи. Внезапно я заметила какое-то движение в линзе надо мной, какой-то образ, постепенно вытянувшийся в горизонтальную линию, словно пара гигантских губ, демонстрирующих полное отсутствие эмоций. Именно такое выражение обычно принимали губы моей матери — только эти были куда больше. Мгновение спустя они все же разомкнулись, и я поняла, что это веки — передо мной предстал огромный глаз. Я чувствовала, как его взор проникает в меня, достигает самых глубин моей души, и я поняла, что ему доступны все мои тайны. Я больше не сомневалась — теперь всю жизнь в мою душу будет заглядывать некий могущественный судья. Мне отчаянно захотелось закричать от страха перед таким тотальным обнажением, но я даже и шепотку не позволила вырваться из моего рта.
  К тому моменту, когда я увидела, что линза пошла вверх, лицо у меня наверняка посинело. «Дыши!» — крикнул отец, и я услышала, как его башмаки застучали по ступеням. Я вздохнула, я почувствовала его ладонь на моей руке, почувствовала, как он тащит меня прочь из машины. Он встал на колени на ледяном полу и обнял меня. «Я все видел, — сказал он. — Все». Я начала плакать, а он похлопал меня по спине. Я попыталась обнять его за шею, но отец ласково отодвинул меня от себя, взял за плечи, чтобы заглянуть мне в лицо. «Я видел в тебе вселенную, — сказал он. — Миллионы звезд, а среди них, в центре — звезда, состоящая из звезд, которые светят чистым сиянием, — печать Всемогущего».
  Он считал себя ученым, а потому должен был перепроверить свое открытие. Поэтому он попросил меня сосредоточиться на голосе Двойняшек и запомнить, что они скажут мне в следующий раз. Я смогла только кивнуть в ответ. Меня поразила мысль о том, что Бог не только наблюдает за мной — за мной в особенности, — но еще и находится внутри меня в форме раскручивающейся вселенной, сплошь из звезд. Остаток дня я почти ничего не делала — сидела на поломанном диване в кабинете отца и глазела в окно. Позднее, когда мать позвала нас обедать, я почувствовала, как медальон согревает мне грудь, как цепочка покалывает шею, услыхала слабые звуки одинаковых голосов в обоих ушах. Эти слова образовали картину в моей голове. Я увидела большого темного волка, бредущего по берегу озера, с языка у него капала слюна, глаза горели желтым светом.
  «Волк!» — выкрикнула я и в тот же момент поняла, что вглядываюсь сквозь окно в сгущающиеся сумерки и вижу, как темная тень удаляется в лес с участка перед нашим домом. Отец повернулся на своем кресле и спросил: «Где?» — «Двойняшки, — ответила я ему, — они показали мне волка. Он идет». В этот момент к дверям кабинета подошла мать и сказала, что обед стынет. Как только она ушла на кухню, отец кивнул, давая мне знать, что понял, а потом приложил палец к губам.
  После этого происшествия в кабинете я постоянно видела волка в своих мыслях, и если уж говорить по правде, время от времени он до сих пор мелькает на границе моего сознания. Я стала бояться играть в лесу, хотя всегда делала это раньше. Теперь я, когда играла, держалась поближе к дому, но одним ухом всегда прислушивалась — не приближается ли волк. Прошло два дня, но он так и не материализовался, — правда, мой отец на всякий случай держал ружье заряженным. Я думала, что он не хочет говорить об этом матери, но отец, видимо, опасался за нее и на следующий день за обедом велел ей остерегаться волков. «Сейчас у них сезон, — сказал он. — Сейчас у них сезон». Моя мать усмехнулась и ответила: «Какой такой сезон? Мы за четыре года не видели тут ни одного волка». Однако с того времени она проявляла некоторое нервное возбуждение.
  На третий день после моего так называемого предсказания наша маленькая семья сидела в гостиной. Все читали при свете лампы. Я до сих пор помню, что в ту зиму читала собрание сказок, купленных отцом в Нью-Йорке прошлым летом. Когда мне пришло время ложиться спать, я услышала шум перед домом, словно кто-то шел по снежному насту. Я поднялась с пола, и в этот же момент встал со своего кресла отец. Он пошел в кабинет и принес ружье. «Убери его, — сказала мать. — Покалечишь еще кого-нибудь». Он не обратил внимания на ее слова, засовывая ноги в расшнурованные ботинки. Мать буквально вспорхнула со своего кресла и встала между ним и дверью. Ее поведение и накал чувств испугали меня не меньше того, что могло находиться за дверью. Отец мягко отодвинул ее в сторону и снял засов.
  Пока его не было в доме, прошло несколько напряженных минут. Я ждала рычания или звука выстрела, но ни того ни другого не последовало. Когда отец вернулся в дом, он был очень спокоен — так же спокоен, как в своем кабинете, размышляя о тайнах снежных кристаллов. «Ты видел волка?» — спросила я, когда он вернулся, спрятал ружье и сел на свое место. «Я видел следы, — сказал он. — Крупный зверь». Потом меня отослали в постель. На следующий день я искала следы хищника рядом с домом. Снег ночью не шел, и ветра почти не было, так что следы никуда не должны были деться. Но мне удалось найти отпечатки сапог.
  На следующий день я сидела в отцовском кабинете, на диване. Отец вдруг повернулся ко мне и сказал: «Лу, сходи-ка к матери, спроси, нет ли у нее бечевки. У меня тут накопились старые записи — нужно их связать». Я пошла исполнять поручение — сначала поискала мать на кухне, потом в спальне. Казалось, ее вообще нет дома. Я надела сапоги и пальто и вышла из дома посмотреть, не пошла ли мать за водой или в туалет. День стоял ясный, немного теплее обычного — первый знак того, что весна не за горами. В обычных местах матери нигде не было, и тогда я пошла в лабораторию. Там — тоже никого. За домом я обнаружила бельевую веревку — на половине ее висела часть свежевыстиранного белья, остаток все еще лежал в плетеной корзинке. Я подошла поближе и увидела уходящие в лес следы материнской обуви. Тут в мои мысли ворвался волк, и я с криком бросилась в дом.
  Отец снова взял ружье. Он запретил мне выходить из дома, и я закрыла за ним дверь на засов. Из окна кабинета я смотрела, как он под голубым небом пробирается по снегу в направлении к лесу. Ожидание было нелегким, мне все это время хотелось сорвать медальон с шеи и зашвырнуть его куда подальше. Тогда я впервые поняла, что тайна Двойняшек — это не благодать, а скорее проклятие. Жаль, что я тогда не поддалась этому порыву. Не знаю, сколько времени прошло — десять минут, полчаса, несколько часов. Наконец тревога моя стала невыносимой, я побежала к входной двери и отперла ее. Я вышла из дома и в этот момент услышала где-то далеко-далеко, словно шепоток Двойняшек, крик матери и сразу же за ним — звук выстрела. Я сделала два шага в сторону леса, и в этот момент раздался второй выстрел.
  Я встретила отца в нескольких ярдах от кромки леса. Он едва волочил ноги, словно в тисках безмерной усталости. «А где мама?» — спросила я. Он словно пребывал в прострации, а цвет его лица был мертвенно-белым. Он покачал головой и сказал: «Ее забрал волк, и я пристрелил волка». Я поняла — это означает, что мать мертва, и заревела. Мой отец прижал меня к себе и тоже заплакал. С этого момента начался его умственный и физический закат. Любопытно, что он совпал с закатом и последующей гибелью империи Оссиака. Трагедии-двойняшки.
  — И тело вашей матери так и не было найдено? — спросил я и, бросив взгляд на страницу этюдника, увидел, что набросал не женщину, а волка.
  — Нет, мистер Пьямбо, как и труп волка. Но я вам скажу, что весной, когда мы собирали наши вещи и готовились к спуску и возвращению в Нью-Йорк, в коробке, стоявшей в уголке лаборатории, я обнаружила широкополую шляпу и шубу из шкуры животного.
  Я попытался было задать миссис Шарбук довольно очевидный вопрос, но не успел я вымолвить и слова, как она оборвала меня.
  — Кстати, Пьямбо, — сказала она, — куда это вы ходили в воскресенье в такой ливень?
  Ее вопрос застал меня врасплох, но через секунду я, придя в себя, спросил:
  — А откуда вы знаете, что я куда-то ходил?
  — Я видела вас на Бродвее. Я проезжала в своем экипаже и мельком заметила вас. Мне показалось, что вы были с этим другим художником — он еще пишет марины. Райдер.
  — Вы меня видели? — спросил я.
  — Конечно. А на прошлой неделе вы сидели у Делмонико — пили вино со своей подружкой мисс Райинг. Я сидела за соседним столиком. — Сказав это, она после некоторой паузы издала короткий смешок, словно эта мысль пришла ей в голову с запозданием.
  Ее признание поразило меня, и, пока во мне боролись гнев и ощущение, что меня предали, я пытался восстановить подробности того вечера. Я порылся в памяти — ресторан, платья и костюмы, сигарный дым, серебро, хрусталь, но все люди, включая и официантов, были словно безликими. Потом дверь открылась, и в комнату вошел Уоткин. Я дрожащими руками тихо собрал свои вещи и вышел.
   ПОДАРОК РЕБЕНКА
  
  В трамвае, направляющемся к центру, мне наконец удалось совладать со своими эмоциями, и я спросил себя — а какие у меня есть основания полагать, будто миссис Шарбук так уж страшно меня оскорбила? Она играла на мне, как на свистульке, и любой ее образ, созданный в моем воображении, должен был быть основательно проникнут склонностью к садизму, — но имело ли для нашего договора значение то, что она шпионит за мной? Давала ли ей обещанная мне сумма право знать мою жизнь во всех подробностях? И тут я понял — больше всего в этой ситуации выводит меня из себя тот факт, что ее присутствие в мире неуловимо, словно потерли усыпанную алмазами лампу, когда-то в древности принадлежавшую султану, и на свободе оказался злокозненный джин. Пока я знал, где она находится, — за ширмой, в этой тихой комнате, — загадка имела свои пределы, и я мог предпринимать попытки, пусть и самые неудачные, решать ее на моих собственных условиях. Миссис Шарбук в этой ситуации имела такой же статус, как, скажем, персонаж книги, некая мифологическая фигура, а я всего лишь должен был стать ее иллюстратором. Но теперь она пустилась странствовать по миру, а это подразумевало определенную материальность, которая в то же время не была связана с определенным местом. Моя заказчица могла оказаться кем угодно — женщиной, которая сидела рядом со мной, молоденькой девушкой, идущей по улице. Не исключено, что она переодевалась в мужскую одежду, а потому вполне могла быть кондуктором трамвая. Я бессчетное число раз был на спектаклях Саманты и видел, как убедительно мужчины изображают женщин и женщины — мужчин. И поскольку миссис Шарбук могла оказаться кем угодно, то я мог подозревать ее в каждом. Волосы у меня на голове встали дыбом, когда я почувствовал, как обволакивают меня снаружи и изнутри тонкие щупальца паранойи. Я чувствовал их у себя на шее, в желудке, в каждом биении сердца и в конечном счете запутался в густой паутине устремленных на меня взглядов. За мной, вне всяких сомнений, наблюдали.
  Я обвел взглядом моих попутчиков — может, кто-то из них, мужчина или женщина, невольно выдаст себя, обнаружит в себе мою заказчицу. Я вышел из трамвая задолго до моей остановки, чтобы прогуляться — на улице я не ощущал вокруг себя замкнутого пространства, в котором трудно дышать. Под открытым небом я в меньшей степени был выставочным экспонатом и тешил себя хотя бы той мыслью, что свободен в собственных передвижениях. Из галантерейного магазина вышла совершенно незнакомая мне женщина, одарила меня мгновенной улыбкой и кивнула. С какой стати? Я неодобрительно нахмурился ей в ответ, и она быстро отвернулась. Куда бы я ни посмотрел, я видел пару направленных на меня глаз, и груз этих взглядов в конце концов заставил меня остановиться. Толпа обтекала меня, как поток воды обтекает большой камень, а я поворачивался, пытаясь увидеть всех тех, кто видит меня. Чтобы успокоиться, я сомкнул веки и ощутил, что весь этот кишащий людьми миллионный город вперился в меня своими глазами.
  Почувствовав, что голова наконец перестала кружиться, я снова открыл глаза и обнаружил, что передо мной стоит мальчишка лет шести-семи в шапочке и поношенном пальто. Его пухлые щечки были красными от холода, а улыбка говорила об отсутствии по меньшей мере трех зубов. Я подумал было, что мальчишка попрошайничает, потому что он протягивал мне руку. И только сунув руку в карман за мелочью, я понял, что он протягивает карточку.
  — Мне уже заплатили, — сказал он и сунул бумажный квадратик в мою руку.
  — Что ты делаешь? — спросил я. — Что это?
  Прежде чем я успел закончить свой второй вопрос, мальчишка исчез, юркнув в водоворот толпы. Я попробовал было проследить, куда он бежит, но через секунду он затерялся среди людей. Мне быстро стало понятно, что я в буквальном смысле выставляю себя сумасшедшим, препятствуя движению людей по тротуару. Я быстро пошел вперед. И только оказавшись в уединении и безопасности Мэдисон-Сквер-парка, я сел на скамейку и обследовал подарок, полученный от мальчика. Перевернув белый прямоугольник, я увидел написанные чернилами слова — послание неровным, дергающимся почерком. Я целую минуту разглядывал написанное, прежде чем смысл этих слов дошел до меня.
  Зачем вы встречаетесь с моей женой?
  Шарбук
  Я быстро кинул взгляд сначала через одно плечо, потом через другое, внимательно осмотрел парк перед собой. Когда я снова вернулся к посланию, то попытался увидеть его в новом свете, но все равно слова дышали злобой, даже явной угрозой. Поднявшись, я сунул карточку в карман пальто и направился к улице. Остановив первый попавшийся кеб, я направился прямо домой. Закрыв за собой дверь, я проверил все комнаты.
  Сидя в своей мастерской, я размышлял о событиях этого дня. Мне становилось все понятнее, что миссис Шарбук на свой тонкий манер пытается вывести меня из равновесия. Как искусно намекнула она, что ей известен каждый мой шаг. «За что она платит — за портрет или за возможность позабавиться с его автором?» — спрашивал я себя.
  Откуда ни возьмись, вдруг материализовался ее муж и вплел новую нить в ткавшийся гобелен. Я бы ничуть не удивился, узнав, что она сама написала эту записку и приказала Уоткину найти уличного сорванца, чтобы тот доставил ее по назначению. Она явно хотела услышать вопрос о ее муже. А может, вся эта катавасия была задумана, как я и подозревал раньше, только для того, чтобы дать ей возможность рассказать о своей жизни, а наши встречи в чем-то сродни исповедям? От этой извращенной шарады у меня голова шла кругом.
  И тогда я решил, что больше не буду валять дурака перед миссис Шарбук. Я приду и напрямую спрошу ее о муже — не тогда, когда ей это понадобится. Она вела нечестную игру, и я тоже больше не считал себя обязанным держаться правил. Мне требовался некий систематический план наступления, подход, который позволил бы выявить ее обличье способом более надежным, чем догадки, основанные на сомнительной автобиографии. А еще я начну потихоньку ронять замечания во время наших диалогов — пусть знает, что мне о ней известно больше, чем она думает. Кое-что можно выудить из сведений, сообщенных Борном, кое-что можно просто выдумать. Больше всего мне сейчас нужно было потрясти ее уверенность в себе, как она потрясла мою.
  Скопившееся за день напряжение не отпускало меня, но я попытался избавиться от него и сел за свой рабочий стол. На большом листе бумаги, покрывавшем всю столешницу, я начал рисовать образы всех персонажей, населявших ее историю, и окружающую их обстановку, но делал каждый набросок небольшим по размеру. Я хотел уместить их на одной поверхности, чтобы увидеть всех разом. Дом в горах, оптический увеличитель, лицо ее матери, ее отца, охотника, который явно искал там не только мертвые тела. Еще я нарисовал волка и медальон на цепочке, книгу сказок, открытую на рисунке с лампой Аладдина, — сбоку в поле листа вторгалась мужская рука, держащая карточку с посланием на ней. Заполняя пустые пространства между предметами, я изобразил шестиконечные снежные кристаллы — все разные. В отличие от Господа, Пьямбо был из числа непогрешимых.
  Работал я быстро, обнаружив у себя запас энергии, который дал о себе знать за столом. Наконец я встал и чуть отошел от листа, чтобы обозреть историю миссис Шарбук, переложенную мной в карандашные наброски. Как на старинных иллюстрациях к житиям святых, где все деяния святого показаны одновременно и в одной плоскости, словно время можно остановить, а историю рассматривать как единичное событие, так и мои рисунки передавали все — от поломанного дивана в кабинете до убийства миссис Лонделл с любовником среди одиноких сосен свихнувшимся кристаллогогистом.
  Я подсознательно расположил все элементы этой истории по кругу. Глядя на свое творение, я удовлетворенно улыбался его непреднамеренному, но совершенному равновесию. И только после того, как я, так сказать, погладил себя по головке, мне стало ясно, что в самом центре рисунка, вокруг которого словно бы вращалось все остальное, был маленький кружок, сверкавший незапятнанной белизной. Конечно же, эта пустота сияла там, где должен был находиться портрет ребенка — Лусьеры Лонделл. И взирала на меня.
  Я чувствовал себя слишком усталым, чтобы в очередной раз сетовать на несправедливость судьбы. На сегодня было достаточно и того, что я хоть немного продвинулся на пути исполнения заказа, оставил хоть какие-то росчерки на бумаге. Я положил свой угольный карандаш и отправился в спальню.
  Я снял туфли и собрался было уже раздеться, но тут услышал какой-то шум с улицы, словно кто-то ходил по камням у окна моей спальни. Страх, пережитый днем, сразу же вернулся; я встал и застыл недвижно, прислушиваясь так напряженно, что даже уши зашевелились. Я поборол желание опуститься на четвереньки и спрятаться за кроватью, но постепенно чувство злости преодолело ползучую паранойю страха.
  «Просто смешно!» — громко сказал я и бросился к окну, решительно отдернул занавеску, но увидел за окном только черноту ночи. Сидя за рисовальным столом, я не отдавал себе отчета, сколько прошло времени. Темнота немного охладила мою решимость, но я все же набрался мужества, отодвинул защелку и распахнул окно.
  На меня хлынул поток холодного воздуха, взметнувший занавески.
  — Кто там? — крикнул я.
  — Ш-ш-ш, — услышал я в ответ. — Пьямбо, это я.
  Я сразу же узнал голос Шенца.
  — Шенц, черт подери, что ты здесь делаешь? — спросил я.
  — Ш-ш-ш, — сказал он. — Тише, Пьямбо. Только шепотом. Мы здесь, потому что не хотим, чтобы нас видели у твоей парадной двери.
  — А кто там еще с тобой? — спросил я, понижая голос.
  Мои глаза понемногу привыкли к темноте, и я увидел Шенца, который подошел ближе к окну. В пятне света из спальной я хорошо различал его лицо. Из тени появилась еще одна фигура и встала рядом с ним — крупная женщина в длинном черном пальто, с цветастым платком на голове. Я прищурился, чтобы разглядеть ее получше, и понял, что, видимо, нe видел женщины уродливее. Грубые черты лица, поросшего щетиной, и к тому же с усами.
  — Хэлло, — сказала она грубоватым голосом. Я ничего не ответил, только отпрянул немного.
  — Пьямбо, это наш ключ от склада Оссиака, — пояснил Шенц, указывая на нее.
  — Мне казалось, ты говорил о джентльмене.
  Шенц тихонько рассмеялся, его спутница улыбнулась.
  — Просто он переоделся, — сказал мой друг. — Поздоровайся с мистером Вулфом.
   ПАМЯТКА
  
  Стояла холодная безлунная ночь, в воздухе висел легкий туман, от которого вокруг фонарей мерцали ореолы. Пришлось довольно долго идти в направлении к центру — мы с Шенцем по бокам, мистер Вулф посредине, — прежде чем мы добрались до экипажа, который ждал нас на углу Семнадцатой улицы. Мы сели, кучер без слов хлестнул лошадей, и они понеслись во весь опор. В экипаже я увидел две масляные лампы и два лома.
  До этого момента никто не сказал ни слова. Нервы мои были напряжены, и я, не в силах больше сдерживаться, прошептал:
  — А ваша связка с отмычками при вас, мистер Вулф?
  Шенц, сидевший рядом со мной, толкнул меня локтем под ребра. Я повернулся, и он покачал головой, молча укоряя меня за несдержанность.
  — Никакой связки отмычек у меня нет, — сказал Вулф. — Я и есть сама связка.
  Он выставил перед моим лицом руку с растопыренными пальцами. Это была довольно плотная пятерня с похожими на сосиски пальцами с остро заточенными длиннющими ногтями. На самых кончиках ногти мизинца и безымянного имели зазубринки, на большом пальце были заточены в форме трехдюймовой шляпной булавки, а вырезы на ногтях указательного и среднего подходили под боровок замка.
  Он сложил пальцы в кулак, выставив большой палец в сторону.
  — Этот я называю Памятка, — сказал он, другой рукой поправляя на себе платок. Я бросил взгляд на его вторую руку в поисках таких же ногтей-отмычек, но, насколько мне удалось разглядеть, на ней ногти были обычные, коротко подстриженные.
  — Один раз я сунул этого малютку в ноздрю одному типу — аж мозги ему пощекотал. Он не смеялся, но зато посмеялся я. После того он меня больше не беспокоил. Последнее, что я о нем слышал, он отказывался от пищи, стал настоящим скелетом и считал звездочки на небе. — Вулф резко убрал руку и облизнул кончик Памятки. — Мне кажется, я до сих пор чувствую вкус его первого поцелуя, — сказал он и разразился лающим смехом.
  — Веди-ка себя прилично, Вулф, — сказал Шенц.
  — Прощу прощения, сэр, — сказал Вулф и, как получивший замечание мальчишка, сжался на своем месте.
  Выйдя из экипажа с ломами и фонарями и пройдя еще два квартала на юг в направлении Фултон-стрит, мы наконец-то добрались до склада с белым кружком над дверями. Как и предугадал Борн, буква повыцвела, но все еще оставалась вполне разборчивой. Здание было кирпичным, одноэтажным, с двумя закопченными окнами по фасаду. На скобах, прибитых к огромной дубовой двери, висел насквозь проржавевший навесной замок.
  Вулф едва прикоснулся к этому древнему приспособлению, как замок оказался в его руке.
  — Иногда на эти старинные штучки тратишь чуть больше времени, — сказал он, распахивая дверь. Петли завыли, как баньши[57], и мы еще целых пять минут, прежде чем войти, ждали, поглядывая то в одну, то в другую сторону улицы. Когда мы вошли и я закрыл дверь, петли снова жалобно застонали. Мы оказались в темноте. Шенц чиркнул спичкой, зажег два фонаря, отрегулировал фитили, чтобы уменьшить яркость, и протянул один из фонарей мне. Он светил снизу, отчего в лице моего коллеги появилось что-то воистину сатанинское. Фонари рассеивали темень лишь на несколько футов, но я прищурился, и вокруг меня стали проступать ряды полок, сооруженных из железных лесов и досок.
  — Посмотрим, что тут есть, — сказал Шенц.
  С трепетом душевным двинулся я по проходу. Вулф шел следом, и я не был уверен, что меня страшит больше — темнота или этот тип за мной с ломом в руке. Я остановился у одной из множества клетей и прошептал:
  — Ну-ка, тряхните ее.
  Он просунул фомку между досками и резко нажал. Ящик раскрылся, и оттуда вывалился большой предмет, судя по всему, стеклянный; он ударился об пол и разлетелся на куски.
  Мы с Вулфом обменялись взглядами, уверен, что в моем было больше тревоги. Я присел, чтобы в свете фонаря разглядеть упавший предмет. В это время в нос мне ударило отвратительное зловоние, исходящее от разлетевшегося по полу содержимого сосуда, и только тут я разглядел, что это содержимое частично было жидким. Вскоре насчет источника запаха не осталось никаких сомнений.
  Я бросился прочь, поняв, что мне попалась кладовая с сокровищами Борна, и пустился на поиски другой. Все это время было слышно, как Шенц где-то вдалеке вскрывает другие ящики.
  — Чего это вы ищете? — спросил меня Вулф, когда я показал ему на другую клеть.
  — Я и сам толком не знаю, — сказал я.
  — Любители, — сказал Вулф, протягивая мне фомку. Он повернулся и пошел прочь в темноту.
  Я сам открыл еще три клети — везде были тысячи одинаковых бумажных полосок. На них было написано либо «да», либо «нет». Глядя на эти тривиальности, я мог только догадываться, к какой паранормальной науке они имели отношение, и изумляться тем глубинам человеческой глупости, которая позволила Оссиаку сколотить состояние. Вся эта затея с проникновением на склад стала уже казаться мне бессмысленной, но тут я услышал, как Шенц взволнованно зовет меня — даже не шепотом, а каким-то шипением.
  Я пустился по темному лабиринту полок, держа перед собой фонарь, и наконец увидел такое же мерцание фонаря моего друга.
  — Нашел, — сказал он, когда я приблизился. Шенц поднял светильник, и я увидел на клети фамилию Лонделла — она была написана химическим карандашом прямо на досках.
  — Дашь мне? — спросил я у Шенца.
  — Давай, — сказал он.
  Я вставил лом между досок и нажал со всей силы. Две доски скрипнули и упали на пол. Через образовавшуюся брешь на пол хлынул поток белых кристаллов, сверкавших в свете фонаря и образовавших небольшой холмик у наших ног. Я встал на колено и зачерпнул горстку странных снежинок рукой. Они были совершенно сухими.
  — Это подготовленные образцы, которые остались от исследований ее отца, — сказал я Шенцу, поднимая пригоршню и запихивая ее в карман моего пальто.
  — Похоже на волшебную пыль, — ответил он. — Этот старикан времени не терял.
  Я поднялся и отодрал еще несколько досок от клети. Передав лом Шенцу, я засунул внутрь руку и высыпал на пол еще одну горку окаменевших кристаллов. Наконец я нащупал какой-то твердый предмет, вдающийся в белые кристаллы. Первое, что я извлек, оказалось книгой. Шенц поставил лом и взял у меня том. Он отер его о свое пальто, чтобы прочесть название.
  — «Сказки со всего света», — сказал он и повернул ко мне обложку. На ней был вытиснен рисунок: джин, материализующийся головой вверх из струи дыма, которая поднимается из лампы в форме лодки.
  Я ничего не сказал, только недоуменно разглядывал книгу, разглядывал так долго, что Шенц напомнил мне — пора, мол, продолжать. После этого я извлек кипу бумаги, связанной бечевкой. На свету оказалось, что цвет у этой бумаги зеленый и она нарезана в форме листьев. На каждой был написан вопрос. «Умрет ли Клементина до дождя?», «Правильно ли?», «Билли?».
  — А где же ответы, черт побери? Ведь я-то ищу ответы, — сказал Шенц.
  Я снова сунул руку в клеть — не найдется ли там чего-нибудь более понятного, и мои пальцы нащупали верхушку широкополой шляпы.
  — Не впечатляет, — сказал при виде шляпы Шенц, он ведь не знал всю историю, как знал ее я.
  — А про это что скажешь? — спросил я, вытаскивая тяжелую шубу, от которой пахло, как из лошадиного стойла.
  — Я ее возьму, — сказал Вулф, неожиданно возникший из темноты за моей спиной.
  Я протянул ему шубу, и он, сняв свое пальто, надел обновку.
  — Сидит, будто на меня шили, — сказал он, демонстрируя шубу Шенцу.
  Потом он метнулся мимо меня и поднял брошенную мною на пол шляпу. Сняв платок, он натянул ее себе на голову.
  — Джентльмены, — сказал он, — это самое идиотское ограбление, в каком я когда-либо участвовал. Бутыли с говном, детская книга и ящики с перхотью. Я очень разочарован.
  — Тогда нас трое, — сказал Шенц.
  Он вскрыл две другие клети, на которых было написано имя Лонделла. Во второй оказались одни снежинки. В последней на самом дне под всевозможным оптическим оборудованием я нашел старый дагерротип. На этом выцветшей коричневатом листе была видна ширма миссис Шарбук перед аудиторией мужчин в костюмах: часть их выпивала, часть курила.
  — Это ее ширма, — сказал я Шенцу, показывая на дагерротип.
  — Кто она такая? — спросил Вулф. — Девочка-собака?
  — Вы это о чем, Вулф? — не без раздражения спросил я.
  — Вон, смотрите, — сказал он, действуя Памяткой, как указкой. — Что вы на это скажете?
  Мы с Шенцом прищурились, пытаясь разглядеть получше то, что он показывал. На правой оконечности ширмы посредине была видна рука того, кто находился сзади, — это существо ухватилось за край ширмы, словно чтобы передвинуть ее. Была видна и часть предплечья, но ничто в этой конечности не могло принадлежать человеческому существу. Кисть была похожа на лапу, а остальная видимая часть была покрыта густыми темными волосами.
  — Это не обезьяна? — спросил Вулф.
  — Это Сивилла, — объяснил я.
  Еще не меньше часа мы искали другие клети с фамилией Лонделла, но удалось найти только новые залежи образцов Борна — они находились в темном закутке. Шенц упал духом — он надеялся, что наши поиски будут более плодотворны, что и высказал мне, когда Вулф вернул навесной замок на его место.
  — Чепуха, — сказал я. — Я считаю, что мы не потеряли время даром. Все, найденное нами, подтверждает рассказ миссис Шарбук.
  — А вот эта лапка, — сказал он, указывая на дагерротип, торчащий между страницами книги сказок, которую я держал в руке.
  Я не был готов прямо сейчас размышлять о природе такого явления, как волосатая лапа, а лишь кивнул, давая понять, что я тоже в недоумении.
  — Джентльмены, утро не за горами. Нам пора, — сказал Вулф, и мы поспешили туда, где оставили кеб.
  По пути назад Вулф сказал, что собирается провести время с женой одного типа, который ровно в пять уходит на работу.
  — Как и обычно, — сказал он, — никаких следов взлома не будет.
  Если иметь в виду, что на нем теперь были шуба и шляпа охотника, то его стоило бы предостеречь, рассказав о том, как в сказочной трагедии могут закончиться амурные делишки с чужими женами; но я понятия не имел, как пуститься в подобного рода объяснения. Я так глубоко увяз в болоте россказней миссис Шарбук, что сам едва мог связать концы с концами.
  Вулф сошел первым — кеб остановился перед домом в Вест-Виллидже. Перед тем как вор вышел, Шенц расплатился с ним. После этого Вулф пожал нам обоим руки и сказал:
  — Вы двое как взломщики гроша ломаного не стоите, но все равно славные ребята. Желаю найти все нужные вам снежинки и говно. Всех благ.
   ПОСЕТИТЕЛЬ
  
  «Атавизм» — этим словом Шенц простился со мной, когда кеб, единственным пассажиром которого он теперь остался, тронулся в направлении Вест-Сайда. Образ крупной обезьяны, спутницы шарманщика, в платье с белыми кружевами, преследовал меня, методически разрушая все отвлекающие декорации, воздвигнутые миссис Шарбук. Я водрузил наше фотографическое открытие на вершину и так непрочного карточного домика, этого безумного сооружения, и, еще не выпустив из рук фотографию, мог сказать, что постройка не выдержит дополнительной нагрузки. Разочарование мое было глубочайшим. Смог бы Исаак Ньютон открыть закон тяготения, если бы перед ним во время выкладок раскачивался орангутанг? Смог бы Шекспир написать свои сонеты, если бы каждую минуту опасался, что в его окно ворвется шимпанзе, опрокинет чернильницу, схватит за коленку его жену и удерет с его любимой трубкой?
  Полностью вымотавшись после нашей полуночной авантюры, я впал в такое изнеможение, что даже уснуть не было сил. Сидя на диване в гостиной, я листал том сказок Лусьеры Лонделл, пока не дошел до страницы, куда вложил этот чертов дагерротип. Я смотрел на изображение нечеловеческой руки, где цвета и оттенки переходили один в другой: сепия, сиена, умбра, серовато-белый. Вулф был прав — рука определенно была волосатой.
  — Камера победила художника, очень к месту, — вслух сказал я.
  Я потряс головой и швырнул фотографию на пол. Всегда существовала небольшая вероятность того, что факты, идущие тебе в руки, — это всего лишь хитрая игра теней, и я ухватился за эту ничтожную возможность со всей силой моего желания.
  Другое дело — книга, довольно милое издание «Милсона и Фана» 1860 года с иллюстрациями Чарльза Алтамонта Дойля[58]. В содержании перечислялась чертова дюжина сказок; некоторые я знал, о других никогда не слышал. Вот и новое звено в таинственной веренице событий, вызванных моим знакомством с миссис Шарбук: я обнаружил иллюстрацию волка в занесенном снегом лесу. Злобный зверь гнался за хорошенькой девочкой с корзинкой в руке. Еще через несколько страниц я обнаружил сказку «Царица-обезьяна». Картинка изображала героиню, наряженную в желтое платье, восседающую на троне в тиаре, а перед ней склонялись ее подданные из числа людей. Я подумал, что если буду листать книгу и дальше, то непременно найду сказочку под названием «Глупый художник», а иллюстрацией к ней будет мой портрет. Я принялся искать эту сказочку, но где-то к середине книги меня сморил-таки сон.
  Проснувшись, как мне показалось, всего несколько минут спустя, я застонал: за окном гостиной стояли неумолимые сумерки, свидетельствующие о том, что я пропустил встречу с миссис Шарбук. Кляня все на свете, я попытался подняться с дивана, но обнаружил, что мое тело застыло в той позе, в которой я просидел весь день, и страшно затекло. Особенно сильно болела шея, и мне удалось выпрямить ее, лишь превозмогая боль. Я сидел ошеломленный, обводя взглядом комнату. Наконец мои глаза остановились на часах на каминной полке — они показывали половину шестого, и я тут же вспомнил, что обещал Саманте быть у Палмера и посмотреть репетицию ее нового спектакля. Жирный призрак быстро сошел на нет, чему способствовали далеко не хвалебные рецензии в газетах, и теперь труппа готовилась к постановке некой пьесы под названием «Недолгая помолвка», в которой Саманта играла роль наследницы огромного состояния.
  Я с трудом поднял себя с дивана и побрел в спальню, чтобы помыться и переодеться. В памяти у меня мелькали сцены вчерашнего взлома, и я не переставал упрекать себя за то, что пропустил очередной сеанс сидения перед ширмой. Но во время бритья мне удалось убедить себя, что в этом был свой резон, поскольку мне требовалась передышка после всех недавних событий. Происходившее поставило меня на грань безумия, и надо было сделать шаг назад. Смыв остатки пены с лица, я, глядя в зеркало, пообещал себе больше не предпринимать никаких незаконных действий для обнаружения внешности моей заказчицы.
  Почувствовав себя немного посвежевшим, я надел шляпу и пальто. Проходя по гостиной к входной двери, я ненароком бросил взгляд на пол и понял, что дагерротип исчез. Я быстро порылся в памяти и отчетливо вспомнил, как он выскользнул у меня из руки и упал на ковер в центре комнаты. Я осмотрел диван — книга сказок лежала на подушке: она вывалилась из моих рук, когда я уснул. Поначалу я решил, что старая фотография каким-то образом залетела под мое ложе, когда я поднимался с него. Я встал на колени, заглянул в полумрак под диван, потом под другую мебель. В результате этих усилий я обрел соболиную кисточку номер 10 и десятицентовик, но фотографии не было.
  Я встал посреди комнаты, и мороз подрал у меня по коже. Неужели, пока я спал, кто-то вошел в дом и взял фотографию? Я подошел к двери и проверил замок. Я всегда запирал дверь, приходя домой, но на сей раз замок оказался открытым, и любой, кто решился бы просто взяться за ручку, мог свободно проникнуть внутрь. Неужели я настолько устал, что не запер дверь? Пытаясь представить себе, что могло случиться, я вообразил себя спящим на диване и принялся мысленным взором наблюдать, как один за другим различные подозреваемые входят в комнату и поднимают дагерротип. Первым воришкой, которого я представил себе, был Уоткин; он просунул в дверь свою лысую голову и, наморщив нос, втянул воздух — все ли чисто. Следом за ним появилась королева-обезьяна — она выискивала гнид у себя в голове и путалась в шлейфе своего платья. После этих двух обвиняемых возникла некая расплывчатая фигура — безликая, бесполая, аморфная. Фотографию подняли не пальцы из костей и плоти, а порыв ветра, который унес ее через дверь вместе с призраком.
  Я ослабел от страха, но одновременно кипел от негодования — ведь меня, Пьямбо, ограбили. В следующее мгновение мне, однако, пришло в голову, что и сам я приобрел эту фотографию в результате незаконных действий. Даже перед лицом неразгаданной тайны мое лицемерие показалось мне немного забавным. В своем собственном доме я находился под пристальным взглядом миссис Шарбук. Так кто же кого изучает? В этой игре в кошки-мышки я преследовал ее, а она меня… Именно такое явление наблюдал я в зеркалах у местного парикмахера — поставленные одно напротив второго, они отражались друг в друге, и я, сидя между ними, видел себя отраженным бесконечное число раз, пока парикмахер Гораций чикал ножницами, обкрамсывая края моей жизни. Ум заходил за разум от такой мысли, но я почему-то был уверен в глубине души, что за нами наблюдали, когда мы проникли на склад Оссиака.
  Как ни странно, но в театр я прибыл вовремя. Саманта, несмотря на предрепетиционную суматоху, выкроила секундочку, остановилась и поцеловала меня. Режиссер, старый приятель Саманты и поклонник ее драматического таланта, попросил меня сесть в одну из лож, расположенных по обе стороны сцены, и обратить внимание, хорошо ли «сбалансированы» движения и декорации.
  — Постараюсь, — сказал я ему.
  Он проводил меня со сцены к двери, выходящей на лестницу, по которой можно было подняться вверх. Поднимался я вслепую, потому что огни в театре, кроме освещавших сцену, были погашены. Добравшись до лестничной площадки, я на ощупь прошел вперед и, откинув в сторону бархатный занавес, вошел в небольшую ложу с четырьмя креслами. Уцепившись за медные перильца — высота всегда пугала меня, — я заглянул вниз. Сквозь сумерки я увидел огромное пространство внизу и понял, что являюсь единственным зрителем. Вид на сцену отсюда был весьма примечательным, и теперь мне стало ясно, почему места в этих ложах стоят так дорого. Я сел и стал ждать начала репетиции.
  Наблюдать за репетициями для меня всегда было огромным удовольствием. Я думаю, что для некоторых присутствие на репетиции разрушило бы очарование драматического действа, но я считаю, что творческий процесс не менее привлекателен, чем конечный продукт. М. Саботт научил меня читать картину, видеть то, что находится под иллюзией формы, замечать мазки кисти, различные краски, то, как они были наложены. Каждая картина таким образом становилась учебником по достижению определенного эффекта, использованию той или иной техники. Иногда я мог так глубоко заглянуть в это слияние цвета, текстуры и холста, что прозревал образ художника, смотрящего на меня. В тот момент, когда актеры заняли свои места на сцене, мне пришло в голову, что именно такой метод — демонтаж и затем реконструкция — нужен мне для успешной игры в драме, связанной с нынешним заказом.
  На сцену вышел человек в канотье и полосатом костюме, и только он открыл рот, чтобы произнести первые слова пьесы, как я почувствовал чью-то руку на своих волосах. Я чуть не подскочил на своем сиденье, но тут же понял, что это, вероятно, Саманта, которая пришла посидеть со мной до начала ее первой сцены. По потом пальцы до боли вцепились в мои волосы, и в тот же момент я увидел Саманту на сцене внизу. Я уже открыл было рот, чтобы закричать, но тут почувствовал, что к шее приставили острое лезвие — либо нож, либо бритву, и услышал низкий мужской голос:
  — Тихо, или я отрежу вам голову.
  Я был настолько ошеломлен, что замер в полной покорности.
  — Вы меня знаете? — спросил голос. Мои губы задрожали, в горле у меня стало сухо, но я все же сумел произнести: — Уоткин?
  — Чепуха, — сказал нападавший.
  — Мистер Вулф?
  — Вы бы радовались, окажись я мистером Вулфом.
  — Шарбук? — прошептал я.
  — Какие у вас намерения?
  Мысли мои метались, пот побежал по лицу.
  — Что вы имеете в виду? — спросил я.
  Он еще сильнее ухватил меня за волосы и оттянул мою голову назад, но не настолько, чтобы я мог увидеть его лицо.
  — Зачем вы встречаетесь с моей женой?
  — Она заказала мне свой портрет.
  Я услышал скрежещущий звук, вырвавшийся из его рта, — всего в каком-нибудь дюйме от моего уха. Поначалу я подумал, что он закашлялся, но потом понял, что этот жуткий звук — смех.
  — Вам конец, — сказал он.
  — Да.
  — Я буду наблюдать за вами.
  Я ничего не ответил.
  — Пока что я не могу вас убить, но игра может скоро измениться, — сказал он и отпустил меня.
  Я быстро развернулся, рассчитывая поймать его взглядом, но увидел только колыхание бархатного занавеса, сомкнувшегося за ним, и услышал тихие шаги вниз по лестнице. Руки у меня ужасно дрожали, когда я трогал шею в том месте, где ее касалось лезвие.
  — Мистер Пьямбо, — раздался чей-то голос со сцены.
  Я обернулся и посмотрел вниз. Актеры застыли в разных позах.
  — Прошу вас, мистер Пьямбо, нам нужна тишина, — улыбнулся мне режиссер.
  — Прошу прощения, — заикаясь, сказал я, приглаживая волосы пятерней.
  Пьеса возобновилась, стала завязываться интрига, но всю остальную часть вечера я то и дело пугливо озирался через плечо.
   ЦАРИЦА-ОБЕЗЬЯНА
  
  — Мне не хватало вас вчера, Пьямбо, — сказала она, когда я сел на свой стул.
  — Прошу прощения, — сказал я ей. — Просто не было сил.
  — Вы сами себе хозяин, — сказала она. — Однако я бы вам посоветовала пораньше возвращаться домой, особенно в это время года. А то еще подхватите смерть.
  — Здравый совет. — Я ограничился этими словами, хотя сказать хотелось гораздо больше.
  — Я знаю, вы хотите знать о том времени, когда я была Сивиллой, поэтому я и пыталась вспомнить предысторию. Я могу вам многое рассказать.
  Я долго хранил молчание.
  — Эй, Пьямбо? — сказала она.
  — Да, миссис Шарбук, я здесь. Прежде чем вы продолжите историю вашей жизни, у меня есть вопрос к вам, — сказал я.
  — Прекрасно.
  — Это немного странный вопрос. Гипотетический, так сказать. Если бы вы могли стать любым животным, то кого бы вы предпочли? — сказал я.
  Теперь пришла ее очередь помолчать. Наконец она ответила:
  — Я никогда об этом не думала. Замечательный вопрос. Это как игра…
  — Любым животным, — повторил я.
  — Я думаю, это в некоторой степени клише, но, видимо, я бы выбрала птицу. Но только не птицу в клетке. Я думаю, мне была бы по душе свобода полета. Может быть, я стала бы крачкой и жила на берегу океана.
  — А как насчет собаки?
  — Вы пытаетесь меня оскорбить? — спросила она и рассмеялась.
  — Нет, конечно же нет, — рассмеялся я вместе с ней.
  — Собака слишком приземленное существо. Слишком рабское.
  Я помолчал несколько мгновений, а потом сказал:
  — А обезьяной?
  — Господи ты боже мой, Пьямбо, мне кажется, вы меня дразните.
  — Я вполне серьезно, — сказал я. — Так как насчет обезьяны?
  — Ну, мистер Дарвин и без того считает, что я — обезьяна.
  — Если по Дарвину, то все мы — обезьяны.
  — Но одни в большей степени, чем другие.
  — И что вы этим хотите сказать?
  — А как по-вашему? — ответила миссис Шарбук.
  — У некоторых, возможно, больше, чем у других, примитивных признаков. Выступающая челюсть, низкий лоб, больше… волос.
  — Вообще-то я говорила метафорически, — сказала она. — Есть люди, которые, кажется, просто подражают другим, есть такие, кто глупее других, кто все время проказничает.
  — А ваш муж? — спросил я, рассчитывая застать ее врасплох.
  Она без малейшего промедления сказала:
  — Уж конечно он не обезьяна. Может быть, шакал. Скорее, всего кобра. Но это если бы он был жив.
  — Вы хотите сказать, что он умер?
  — Несколько лет назад. Из его костей растут кораллы, — сказала она.
  — Кораблекрушение?
  — Вы очень проницательны, Пьямбо.
  — И больше вы мне ничего не скажете?
  — Чтобы вы поняли сложность наших отношений, я должна вернуться к Сивилле. Если вы не будете этого знать, то не поймете ничего из моей последующей жизни.
  — Пусть будет Сивилла, миссис Шарбук. Как вам угодно, — сказал я, сознавая себя худшим из стратегов.
  Я откинулся к спинке стула, держа наготове угольный карандаш и исполнившись решимости запечатлеть сегодня ее образ на бумаге. Из-за ширмы до меня донеслись звуки движения — скрип ее кресла, перемещаемого по полу, шорох ее платья, напоминающий полоскание флага на ветру. Потом я услышал, как что-то прикоснулось к деревянной раме в правой части ширмы. Я быстро поднял глаза — миссис Шарбук передвигала ширму поближе к себе на дюйм-другой, словно то, что она собиралась сказать, могло сделать ее уязвимее, чем раньше.
  И вот что я вам скажу: рука, ухватившаяся за деревянную раму, не была рукой человека. Я увидел нижнюю часть предплечья до кончиков пальцев, и вид густых черных волос, покрывающих каждый дюйм кожи вплоть до второй фаланги, заставил бы оторопевшего мистера Дарвина пересмотреть свою теорию. Если же говорить обо мне, то у меня просто отвисла челюсть, глаза полезли на лоб при виде этой обезьяньей лапы с ее темными кутикулами и грубыми пальцами, выполнявшими человеческую задачу. Это видение продолжалось всего одну-две секунды, но у меня в голове немедленно возник образ царицы-обезьяны.
  Я, потрясенный, мог бы так и просидеть целый день, если бы не еще одно чудо сразу же вслед за первым — с полдюжины больших зеленых листьев перелетели через ширму и неторопливо приземлились у моих ног. Все предыдущие дни у меня не было ничего, кроме голоса, а теперь, получив нечто столь материальное, я пребывал в смятении. Я наклонился и поднял один из листьев. Оказалось, что они сделаны из зеленой бумаги. Когда миссис Шарбук начала говорить, я вспомнил, что точно такие же листья мы нашли на складе — они были связаны в стопку и лежали вместе со снежинками в клети с надписью «Лонделл».
  — Теперь, когда моя мать больше не бросала недоверчивых взглядов, не корчила гримас отвращения, нам с отцом ничто не мешало. Мы с головой ушли в нашу веру. Нашей новой религией стали Двойняшки. Мы были твердо убеждены, что они наделили меня даром предвидения, повсюду искали подтверждения пророчеств и находили его. Самое незначительное происшествие было для нас насыщено многослойным смыслом, и все его взаимосвязи образовывали паутину паранойи, в которой мы с удовольствием запутывались. Я знаю, каким смешным все это может показаться, но когда ты — ребенок, а из взрослых тесно общаешься только с любимым отцом, и он снова и снова повторяет, что каждое твое сновидение, каждый образ, каждое произнесенное тобой слово — ценные пророчества, то это со временем становится правдой.
  Не знаю, как это получается, но могу поклясться, что такое направление мысли имеет свою особенность, и стоит вам один раз отдаться этому потоку, как начнутся счастливые события, необычные повороты судьбы, и в конечном счете вы придете к убеждению, что находитесь в самом центре мироздания. Может быть, истина состоит в том, что мы с отцом искали подобные совпадения так усердно, что легко находили их во всем. Как бы то ни было, но я стала магнитом, притягивающим всевозможные счастливые обстоятельства.
  — Вам нет нужды убеждать в этом меня, миссис Шарбук, — вставил я. — Я недавно имел возможность познакомиться с этим явлением.
  — Отец каждое утро спрашивал меня, что мне снилось. Как-то раз я сказала: «Мне приснилась лошадь, плывущая через океан», — это было чистой правдой. День шел как обычно, и после завтрака отец позвал меня в кабинет и подвел к окну. «Посмотри туда, Лу», — сказал он, показав на небо. Я посмотрела, но ничего не увидела. «На что посмотреть?» — спросила я. «Смотри, девочка», — сказал он. Я смотрела во все глаза, ожидая увидеть коршуна или канюка, но ничего не видела. «Извини, папа, но на что я должна смотреть?» — «Детка, неужели ты не видишь это большое облако? Оно имеет точную форму лошади. Неужели ты не видишь, как развевается ее грива, как замерли в галопе ее копыта, как пар дымится у ее ноздрей?» — «Я вижу корабль», — сказала я. «Нет-нет, ты посмотри внимательнее». И я смотрела во все глаза целых пять минут, и в конце концов воздушный белый фрегат превратился в скачущую лошадь. Я хлопнула в ладоши. «Вижу! Вижу!» — воскликнула я. Он положил руку мне на плечо и наклонился, чтобы меня поцеловать. «Видишь, это твой сон, — сказал мой отец. — Лошадь плывет по бескрайнему голубому океану».
  В другой раз он мог оставить свои дела, повернуться ко мне и сказать: «Возьми листок бумаги и карандаш и напиши любое число между единицей и сотней». Я, конечно же, слушалась его. А вечером, когда мы читали в гостиной, он говорил: «А теперь я загадаю число», — и закрывал глаза. Иногда он снимал очки и пощипывал себя за переносицу. «Ну вот, загадал», — говорил он. Это был знак для меня — пойти и принести листок бумаги с числом, которое я нацарапала на нем. «Ну а теперь прочти», — говорил он. Я зачитывала, например, число тридцать пять. «Невероятно!» — восклицал он и в изумлении качал головой.
  В тот год, когда мою мать забрал волк, — шли последние недели зимы, — отец выдумал постановочное действо, которое впоследствии стало моей жизнью, а потом и клеткой. Даже при моем детском тщеславии, подогреваемом вниманием отца, у меня вызывал недоумение тот факт, что этот прежде тихий человек, ученый, который был готов всю жизнь исследовать снежинки, проявил такую интуитивную способность (я уж не говорю про интерес) к зрелищному искусству. Может, он по-своему предугадывал, какую важную роль сыграет это действо в моем выживании, а может, знал, что скоро уже не сможет мне помогать.
  Его план был таков: пусть мне из публики задают вопросы, а я буду сосредоточиваться на Двойняшках и пересказывать то, что вижу, пока я слушаю их голоса. «Говори только то, что видишь», — учил он и, представляя меня зрителям, сообщал, что я буду просто давать ключи к будущему, а дальше уже дело самого человека — расшифровать послание или ждать, пока в ближайшее время не свершится что-то важное.
  — Иными словами, — сказал я, — вы не имели ни малейшего шанса ошибиться. Ответственность за пророчество целиком ложилась на спрашивающего.
  — Именно так. В этом-то вся и прелесть. Зрителям это нравилось, потому что они получали возможность участвовать в пророчестве. Неважно, как звучал вопрос и какие образы я выдавала в ответ, — при наличии капли воображения всегда имелась возможность примирить то и другое.
  Когда мы наконец вернулись в город, мой отец решил опробовать этот номер на одной из вечеринок у Оссиака. Но по его мнению, номеру не хватало духа таинственности. Когда мы заняли наш летний дом на Четвертой авеню, у нас еще оставалось несколько дней до торжественного представления. Однажды днем, когда Оссиак прислал моему отцу годовое жалованье, мы отправились в магазин купить мне платье. Мы зашли в одну лавку, где продавались разные экзотические штуки со всех концов света. Там были страусиные яйца, африканские маски, эскимосские гарпуны. В той лавке мы и нашли эту ширму, привезенную из Японии. Как только отец увидел ее, со всеми этими осенними листьями, у него родилась идея Сивиллы. Вам знаком этот древний персонаж, Пьямбо?
  — Только по имени.
  — В древности в Риме и Греции было несколько сивилл. Сивилла — это женщина, которая предсказывала будущее. Самой знаменитой была Кумская сивилла, которая жила в пещере и никому не показывала своего лица. Если кто-то хотел узнать будущее, он направлялся ко входу в пещеру и задавал свой вопрос. Сивилла писала ответы на листьях и клала их у входа. В нашей версии это происходило иначе: зрители писали вопросы на листьях, а я отвечала им из-за ширмы.
  — Интересно. Значит, ширма имеет свой смысл.
  — Все имеет свой смысл, Пьямбо. Мы тогда в лавке купили еще один таинственный предмет, намереваясь ввести его в номер. Вещь откуда-то с Занзибара.
  — И что же это за предмет?
  Она не ответила, но я снова услышал, как задвигалось кресло за ширмой. Неожиданно, я даже подпрыгнул на месте, над средней створкой появилась обезьянья лапа, ее пальцы обхватили рамку. При виде этого я резко отодвинулся назад. Уродливая лапа недолго оставалась в таком положении, она стала подниматься все выше и выше — до самого локтя. А потом внезапно перевалилась через ширму и упала на пол передо мной. Я вскочил со своего стула и издал короткий крик. Сердце мое бешено билось, я успел четыре раза моргнуть, прежде чем понял, что эта конечность — изделие таксидермиста. С плечевой стороны из лапы торчала деревянная палка.
  Миссис Шарбук была на грани истерики. Она смеялась как сумасшедшая, задыхалась, ей не хватало воздуха. «Как насчет обезьяны?» — услышал я, а затем она снова зашлась в приступе смеха.
  Даже не знаю, сколько времени я простоял без движения, пытаясь понять эту женщину. Потом топнул ногой, как избалованное дитя. Закрыв свой этюдник, я уже намеревался уйти, но, сунув карандаш в карман пальто, нащупал там сухой снег со склада. Я взял щепотку снежинок, сколько уместилось между пальцами — большим, указательным и средним, подошел к ширме и высоко подбросил их так, чтобы они перелетели на другую сторону и медленно упали на женщину. Сделав это, я повернулся и пошел прочь. Когда я закрывал за собой дверь, смех миссис Шарбук неожиданно прекратился. Я уже прошел половину пути по коридору, когда она выкрикнула мое имя. Я улыбнулся.
   СЧАСТЛИВОЕ СОБЫТИЕ
  
  — Я тебе говорю — она сумасшедшая, — сказал я Шенцу.
  Мы сидели за уличным столиком на углу Парк-авеню и Шестьдесят четвертой. Солнце уже начинало свой предвечерний спуск, и, хотя ветра не чувствовалось, воздух был холодным. Официант недоуменно посмотрел на нас, когда мы сказали, что сядем на улице. Нам требовалось, чтобы нас не слышали другие посетители, которых в кафе было полным-полно.
  — Пьямбо, ты настоящий Огюст Дюпен[59]. Ты говоришь — безумная? Бог ты мой, и как это только тебе пришло такое в голову?
  — Нынче все считают своим долгом оскорблять меня, — сказал я, поднимая мою чашку кофе.
  — У нас есть женщина, которая прячется за ширмой и просит написать ее портрет, женщина, которая держит при себе мумифицированную обезьянью лапу. Не думаю, что тут нужно быть семи пядей во лбу, чтобы прийти к выводу: она съехала с катушек.
  — Правильно.
  — Но, — Шенц закрыл глаза, словно желая сосредоточиться, — эта история про сивиллу интересна и с других сторон.
  — Что ты хочешь этим сказать?
  — Кумская сивилла прожила очень долго. По-моему, в молодости она очень постаралась, чтобы понравиться богу солнца Аполлону. Очарованный ее красотой, бог предложил ей все, что она пожелает, в обмен на ночь с ней. Она вознамерилась таким образом обрести что-то вроде бессмертия, а потому высказала желание прожить столько лет, сколько песчинок уместится в ее ладони. Бог солнца согласился, но, как только сивилла получила желаемое, она отвергла его авансы. Аполлон, которому такой обман со стороны смертной отнюдь не понравился, в свою очередь даровал долгую жизнь, но не долгую молодость, а потому она с каждым годом все старела, сморщивалась, но продолжала жить.
  — Этакое маленькое неудобство.
  — Вот именно. Сивилла превратилась в комочек высохшей плоти, но жизнь продолжала в ней пульсировать. То, что осталось от нее, поместили в полую тыкву и повесили на ветке дерева. К дереву приходили дети и спрашивали, чего она хочет, а она еле слышным голосом отвечала, что хочет одного — умереть. По легенде, она обратилась к Харону, лодочнику, который переправляет умерших через реку Стикс — с берега живых в царство мертвых. Но Харон не может забирать тех, кто еще жив или не похоронен должным образом. Эти несчастные души навечно обречены оставаться на берегу реки, бесцельно слоняться туда-сюда, не имея возможности попасть в царство мертвых. Дальше я подзабыл, но вроде бы еще живой или неправильно похороненный человек может пересечь реку, только если сивилла подарит ему золотую ветвь. Харон принимает эту ветвь как железнодорожный билет и перевозит их.
  — Шенц, я не знаю, у кого больше фантазии — у тебя или у Борна. Как это связано хоть с чем-нибудь?
  Он рассмеялся.
  — Это связано с тобой. Ты отправился к миссис Шарбук за золотой ветвью, чтобы затем переправиться в новые края.
  — Я скорее имел в виду обыкновенную наличность. Давай не будем торопиться с переправой через Стикс.
  — В мифологии Смерть — не всегда смерть. Очень часто это просто символ крупных перемен. Ты хочешь освободиться от жизни художника-портретиста, в которой запутался, как в паутине.
  — Временами ты меня изумляешь, — искренне восхитился я.
  Шенц отмахнулся от моего комплимента:
  — Я просмотрел газеты; нигде никаких известий о взломе склада. Мне кажется, мы провернули идеальное преступление.
  — Да, но одно маленькое неприятное известие есть у меня.
  Я проинформировал его о появлении Шарбука, о его записке и о жутковатой встрече с ним вечером у Палмера.
  Шенц подался вперед, глаза его заблестели охотничьим азартом.
  — Мы должны узнать, кто он и где он. Вполне возможно, что благодаря ему мы узнаем, как выглядит его жена.
  — Нет сомнений. Вот только боюсь, это невозможно.
  — Невозможно? Почему?
  — Миссис Шарбук сказала мне сегодня, что он умер. Кажется, погиб в кораблекрушении.
  — Дух, вооруженный бритвой? Любопытно. Послушай, узнай-ка, что это был за корабль. А я разберусь.
  Я кивнул.
  — Если только он прежде меня не убьет.
  — Может быть, тебе нужно обзавестись оружием? Это становится опасным. По-моему, неплохо бы носить пистолет.
  — Нет, Шенц, носить пистолет — это очень плохо. Спасибо, обойдусь.
  — А как дела с твоей картиной?
  — Да никак.
  — Смотри, пошла вторая неделя. У тебя осталось всего две с половиной. Я бы мог устроить для тебя визит к Человеку с Экватора.
  — А что он может для меня сделать?
  — Да хотя бы убрать пелену с глаз.
  — Пожалуй, — сказал я, допивая кофе.
  — Ты сказал, что у тебя встреча с Самантой?
  — Сегодня она по моей просьбе следит за домом миссис Шарбук. Я должен встретить ее в пять на ступеньках церкви Святого Якова, угол Мэдисон и Семьдесят первой.
  — Да, ну и женщина — хоть сегодня канонизируй.
  — Кстати, как поживают Хастеллы? — спросил я, уходя от очередной лекции на тему о необходимости жениться на Саманте.
  — Вот тебе живая ходячая реклама бездетного образа жизни. Я с ними закончу через неделю-другую. Весь свой гонорар уже потратил на пирожные и конфеты. Меньшой называет меня дядя Сатана, а старший — дедушка Время. Мне пришлось удвоить потребление опия.
  Мы выпили еще по чашке кофе, и, прежде чем расстаться, я напомнил Шенцу о ежегодной выставке в Академии художеств, открывающейся следующим вечером, — о той, что упоминал Силлс. Мы договорились встретиться там.
  Когда я добрался до ступенек англиканской церкви Святого Якова, уже сгустились сумерки. Вокруг было пустовато — наступил обеденный час и людей на улицах поубавилось. После нашего ухода из кафе поднялся ветер, и температура упала еще на несколько градусов.
  Церковь тоже казалась пустой, я сел на нижнюю мраморную ступеньку и закурил сигарету. Одно из моих любимых времяпрепровождений во время прогулок по городу по вечерам — смотреть на освещенные окна и представлять себе, какие драмы, трагедии, комедии разыгрываются за этими яркими прямоугольниками. Иногда, созерцая архитектуру какого-нибудь здания, я, уловив движение за окном, вполне мог представить себе людей, обитающих в этих домах, и их жизни, с поправкой на район. Бог ты мой, я видел перед собой их лица и одежды. Вон там кто-то нагишом, вон там — мужчина в рубашке, покачивает младенца на коленке, а вон какой-то тип приканчивает свою бадейку с пивом, а вот седоволосая бабушка в кресле-качалке читает молитвы, перебирая четки. Если эти абсолютно незнакомые мне люди демонстрировали мне свои лица и фигуры, если я легко мог представить себе характерные черты книжных героев, то почему же миссис Шарбук остается такой мучительно белой страницей?
  Мои размышления были прерваны приближением женщины. Ростом и фигурой она была похожа на Саманту, и я уже поднялся было, чтобы поздороваться, но в последний момент увидел светлый локон волос, выбивающийся из-под шапки. Она кивнула мне со словами «Добрый вечер», а я прикоснулся пальцами к полям шляпы. «Хэлло», — сказал я, и она прошла дальше по улице. Когда ее фигура исчезла в темноте, я подумал, что это вполне могла быть миссис Шарбук, устроившая за мной слежку, и сосредоточился на том, чтобы запомнить ее лицо.
  Мимо прошли несколько мужчин и еще одна женщина — слишком низкая. Потом я увидел какую-то знакомую фигуру, приближающуюся с севера. Мне потребовалась одна секунда, чтобы вспомнить, откуда я ее знаю. Крупная, коренастая женщина в длиннополом темном пальто, с платком на голове. Когда она подошла поближе, я разглядел упитанное, с грубыми чертами лицо. Она поравнялась со мной, и я спросил:
  — Вулф, это вы?
  — Пьямбо, — последовал ответный вопрос, — кто такой Вулф?
  Я встал и посмотрел внимательнее. Наконец, в тот самый момент, когда я понял, что на этом лице нет Вулфовой растительности, я узнал и голос:
  — Саманта?
  — Ну, как я тебе нравлюсь? Ночная дуэнья.
  Голова у меня кружилась от того, что несколькими часами ранее миссис Шарбук назвала счастливым событием. Наклонившись к Саманте, я поцеловал морщинистое лицо и почувствовал на губах вкус театрального грима.
   ИЗВИНЕНИЕ
  
  В кебе по пути ко мне Саманта с помощью платка удалила с лица грим. Наблюдая за ней, я получил истинное удовольствие от ее гримерного искусства — несколько темных мазков придавали плоти убедительную дородность и полноту, костной структуре — выпуклость, а глазным впадинам — пугающую глубину. Только что она была сестрой Вулфа, и вот уже передо мной красавица Саманта — в глазах искорки какого-то детского веселья, удовольствия от хорошо сыгранной роли шпиона.
  Потом она сняла пальто, и я увидел две маленькие диванные подушки, бечевой привязанные друг к дружке по одной на каждое плечо. К талии с помощью пояса была пристегнута постельная подушка побольше. Избавившись от маскировки и уложив уродливую тетку комом рядом с собой на сиденье, она завела руки за спину, собрала волосы и связала их простым узлом.
  — Просто королевское представление, — сказал я, и мы рассмеялись.
  — Это было занятно, но не дай бог быть этой беднягой каждый день. В пальто и подушках тепло, но часам к четырем они стали меня давить к земле. Я валюсь от усталости и ног под собой не чую, — сказала она.
  — И когда же ты туда добралась? — спросил я.
  — Сразу после полудня, — сказала она. — Я видела, как ты приехал, а потом ушел. Ты задержался ненадолго.
  — Мы с миссис Шарбук немного поссорились. Расскажу позже — давай-ка сначала ты. Что ты видела?
  — Насколько я могу судить, до твоего приезда ни в дом никто не входил, ни из дома не выходил. Я медленно бродила туда-сюда по кварталу, стараясь не выглядеть слишком подозрительно. Время от времени присаживалась на ступеньки на другой стороне улицы. Я изображала старую бродяжку.
  — А после моего ухода?
  — Ты прошел прямо мимо меня по улице, и вид у тебя был такой, словно ты вполголоса возбужденно спорил о чем-то сам с собой. А полчаса спустя из дома вышел лысый человек с тростью, и я последовала за ним.
  — Ты не заметила, что он слепой? Примечательная личность, правда? Его зовут мистер Уоткин.
  — Пьямбо, — сказала она и принялась смеяться. С такой же глумливой веселостью смеялась надо мной немногим раньше миссис Шарбук.
  — Я сегодня у всех вызываю смех, — слегка задетый, сказал я.
  — Прости. Не хочется тебя разочаровывать, но если твой мистер Уоткин слепой, то я — Эвелин Несбит[60].
  — Что ты имеешь в виду? — спросил я.
  — Пьямбо, бога ради, этот старик — худший актер, каких мне доводилось видеть. Рядом с ним Дерим Лурд вполне мог бы сыграть Гамлета.
  — Но ты видела его глаза? Мертвенно-белые, без всякого цвета.
  — Ну да, сценический трюк. Тонкие линзы из матового стекла с крохотными дырочками, чтобы актер мог хоть немного ориентироваться. Я их впервые видела пять лет назад, когда ставили «Голем»[61]. Любимый антураж режиссеров, увлекающихся всякими сверхъестественными штучками. Очень неудобно, особенно с закрытыми веками, но видок тебе придают потусторонний, что надо.
  Я хотел было открыть рот, но обнаружил, что мне нечего сказать.
  — А его представления о поведении слепого сводятся к тому, что время от времени нужно наталкиваться на кого-нибудь и все легонько обстукивать своей тростью. Ты что думал — он запомнил весь город и взял в расчет, где может находиться каждый пешеход в любой данный момент, я уж не говорю об авто, трамваях и лошадях, когда он переходит с одной стороны улицы на другую? Иногда он вспоминает, что слепой, и внезапно наклоняет голову то в одну, то в другую сторону, словно прислушиваясь к темному миру вокруг него. Жалкое мелодраматическое представление, уж поверь мне.
  — Бог ты мой. А я-то совсем поверил. Все из-за этих его глаз. Если что-то не в порядке с глазами, я становлюсь сам не свой.
  — Не расстраивайся. Все на улице тоже поверили и за милю его обходили.
  — И куда же он направился?
  — Я прошла совсем близко от него — рукой можно было дотянуться, а потом следовала за ним на некотором расстоянии. Он заглянул в небольшой магазинчик на углу и купил довольно дорогую коробочку мускатного ореха. Потом пошел дальше по улице к цветочнику. А вот здесь я совершила ошибку. Я уверена, что, выходя из магазина, он меня заметил, а потом я пошла следом за ним до цветочника, и он, войдя внутрь, обернулся и посмотрел прямо на меня через окно. Я занервничала и поспешила назад к дому миссис Шарбук. Я все время думала, что, может, этот слепой послан для отвода глаз, а она выскользнула из дома, пока я следила за ним. Я оставалась рядом с домом до начала шестого, но он так и не вернулся.
  — Ты просто чудо. Не знаю как, тебя и благодарить. Но хватит об этом. У меня такое чувство, что Уоткин может быть опасен, а теперь, после твоего открытия, я подозреваю, что это он был прошлым вечером в театре. Но зачем он это делает — понятия не имею.
  Когда мы добрались до моего дома, я попросил Саманту подождать на ступенях, а сам обследовал дом — нет ли в нем незваного гостя. Темнота, в которой я шел по коридору до выключателя, была зловещей, но зато потом, когда загорелся свет, я вздохнул с облегчением. Да, у современных достижений техники есть свои преимущества. Я прокрался вдоль стенки в спальню, а потом выпрыгнул из-за угла, чтобы застать врасплох возможного противника. Комната была пуста. Как и чулан.
  К тому моменту, когда я добрался до огромного пустого пространства мастерской, сердце мое бешено колотилось. Нет ничего хуже, чем исполнять роль жертвы в собственном доме. Я включил свет и застыл в недоумении. Никого чужого в комнате не было, но кое-что чужое было. На столе, где я держу кисти и краски, стояла большущая ваза с цветами. Это неожиданный всплеск цвета и вызвал у меня такую реакцию. В большой вазе в китайском стиле стояли цветы — красные гвоздики, желтые розы, аканты, плющ, лаванда. Странное сочетание. Цветы собирались либо в спешке, либо с тайным смыслом — мне это было не известно. К вазе был прислонен маленький фиолетовый конверт. Я приблизился, и голова моя закружилась от великолепного аромата, испускаемого букетом. Я нерешительно взял конверт, подержал его несколько мгновений, вспоминая прикосновение бритвы к моей шее. Потом я разорвал его — внутри оказалась совершенно белая, без надписей, визитка. Я открыл конверт пошире, и из него медленно высыпались на пол несколько снежинок сухого снега. На обратной стороне визитки было написано:
  Дражайший Пьямбо,
  Пожалуйста, простите мою глупую шутку. Жду вас завтра.
  С любовью Лусьера.
  Мое внимание, конечно же, было сразу привлечено словами «с любовью», поскольку такой поворот в нелепых отношениях с миссис Шарбук казался мне совершенно невероятным. В этих нескольких словах звучали искреннее раскаяние и глубокое чувство. Я обдумывал это в связи со всем остальным, когда услышал какой-то звук у себя за спиной. Я резко повернулся и увидел Саманту — она стояла, держа в руках пальто, подушки и испачканный платок. Не знаю почему, но я покраснел, будто меня застали за чем-то бесчестным или незаконным.
  Я уже говорил, что мне трудно что-либо скрыть от Саманты. Она язвительно улыбнулась:
  — Тайная почитательница?
  Я хотел было незаметно сунуть карточку в карман, но было уже слишком поздно. Вместо этого я попытался убедить Саманту, что мое смущение — на самом деле никакое не смущение, а растерянность, вызванная таким неожиданным поворотом дел.
  — Извинительная записка от миссис Шарбук, — сказал я и бросил карточку текстом вверх на стол. — Сначала она издевается надо мной, а потом присылает цветы. Она меня что — за дурака принимает? Я тебе скажу, я начинаю презирать эту женщину.
  — Вижу, — бросила Саманта, повернулась и вышла из комнаты.
  Потом мы занимались любовью, но меня не оставляло ощущение, что кто-то за мной наблюдает. Я бы ничуть не удивился, если бы из-под кровати высунул голову Уоткин и подверг критике мои действия со словами: «Мускат и плесень, мистер Пьямбо, больше ничего». Наши ласки в тот вечер были вялыми и не доставили удовольствия ни ей, ни мне. Потом мы лежали бок о бок и я рассказывал Саманте об обезьяньей руке. Она вовсе не разделила моего праведного гнева и восприняла всю эту историю довольно равнодушно.
  Когда она заснула, я потихоньку выполз из кровати и вернулся в мастерскую. Там я несколько раз перечитал карточку, закурил сигарету и сел, глядя на цветы. Я представил комнату с высокими потолками, двумя окнами и ширмой; в этот поздний час там царил полумрак, но я теперь находился по другую сторону священной границы и смотрел на миссис Шарбук, которая сидела обнаженной, купаясь в косых лучах лунного света. Она повернулась, увидела меня и в мягком лунном сиянии протянула мне свою руку. Я видел ясно ее лицо — она была прекрасна.
  Я моргнул и снова посмотрел на цветы, но, вернувшись к образу, созданному моим воображением, я увидел все то же. Теперь она звала меня к себе. Я вскочил и бросился через всю комнату за угольным карандашом и бумагой. Вернувшись, я закрыл глаза, и она встала, чтобы обнять меня. И тогда карандаш прикоснулся к бумаге, и я начал рисовать не думая.
   ОПАСНОСТЬ ПОВСЮДУ
  
  Когда я проснулся на следующее утро, Саманты не было. Кажется, она говорила мне что-то о прослушивании в театре Гарден — ей предлагали там новую роль после «Недолгой помолвки». Мы с ней оба совы, и между нами существует негласный договор — не будить другого без серьезной необходимости.
  Я закрыл глаза, решив поспать еще немного. Но не успели веки сомкнуться, как я вспомнил, почему заспался. Я увидел мысленным взглядом набросок, который сделал, сидя перед вазой с цветами на рабочем столе, и тут же выскочил из кровати. Натянув халат и тапочки, я отчетливо вспомнил тот рисунок, и мой энтузиазм вспыхнул с новой силой. От мысли о том, что я увижу его снова, я припустил в мастерскую как ошпаренный.
  Наконец-то я создал настоящее изображение миссис Шарбук, и без излишней скромности могу сказать, что это была превосходная работа. Конечно, набросок, ничего больше, но мне удалось передать немало особенностей лица и очертания фигуры, и, вспомнив об этом, я снова четко представил ее себе — обнаженную, в лунном свете за ширмой. Да, я даже смог ясно разглядеть ее глаза и волосы. От этого я теперь смогу отталкиваться. Стоит мне взглянуть на мой набросок, как заказчица возникнет перед моим мысленным взором и будет позировать столько, сколько мне нужно.
  Я почувствовал, как тепло распространяется по моему телу из солнечного сплетения, как кровь в жилах струится быстрее, голова кружится, и я на самом деле поверил, что мне удалось в точности передать внешность миссис Шарбук. Она получит свой портрет, а я добьюсь невозможного.
  Глядя на набросок, фиксируя этот образ в своей памяти, я испытал также что-то вроде сексуального влечения к созданной мною женщине. «Может ли быть большая самовлюбленность?» — укорял я себя, но ничего не мог с собой поделать. Я боялся, что если попытаюсь подавить свои чувства, то снова окажусь по другую сторону ширмы. В это мгновение я бросил взгляд на стол в поисках послания от моей заказчицы. Оно лежало на столе между моим наброском и вазой с цветами. Я протянул к нему руку, но заметил, что конверт, из которого я вытащил этот клочок бумаги, лежит рядом и на нем теперь тоже что-то написано.
  Дорогой Пьямбо,
  Встретимся сегодня вечером в Академии художеств.
  С любовью Саманта.
  Она в точности повторила почерк и стиль послания миссис Шарбук. Очевидно, это была шутка, но шутка шутке рознь. Тот факт, что конверт она положила рядом с карточкой, немного взволновал меня. Да, я готов признать, что в последнее время был одержим этим проектом, но то была работа и важнейший поворотный пункт в моей жизни. Более чем вероятно, Саманта прекрасно понимала, что мое внимание постоянно поглощено этим предметом, хотя я во время нашего с нею общения и могу делать вид, будто это не так. Она, конечно же, не ревновала меня. Или все же ревновала? Саманта при свете дня иногда бывала куда таинственнее, чем миссис Шарбук во мраке ночи. Может быть, именно об этом она и хотела мне напомнить, кладя свою записку рядом с той, чтобы заявить о своего рода равенстве. Я потряс головой, пытаясь стряхнуть все, что может помешать выполнению моей непосредственной задачи. Я снова сосредоточился на наброске и том необыкновенном наслаждении, которое получал, раздумывая, как превращу его в полноценный портрет.
  Остальную часть утра и начало дня я готовил холст и делал записи насчет цвета, размещения фигур, деталей, если таковые понадобятся, и так далее и тому подобное — чтобы, вернувшись вечером, можно было сразу же приступить к работе. Одно из решений, принятых мной, сильно порадовало меня — я захотел изобразить миссис Шарбук так, как она мне привиделась: обнаженная одинокая фигура, плывущая в море насыщенных теней. На этой картине источником света будет она.
  Я вспомнил рассказы Саботта о том, как голландские мастера готовили собственные краски, — они знали, что определенные вещества, перетертые до определенной степени зернистости, будут отражать свет под тем или иным углом. Живописцам было известно, что, изменяя эти углы отражения, можно высветлить нужные им участки композиции и заставить картину сиять словно бы саму по себе. Жаль, что я так мало уделял внимание лекциям Саботта по краскам и свету. Когда я был помоложе, я считал, что использование чего-либо иного, кроме готовых красок, дело безнадежно примитивное, а вся эта бодяга со ступкой и пестиком — лишь бессмысленное принижение моего художественного дара. Это было до того, как я понял, что без хорошей соболиной кисточки любой гений останется посредственностью, а живопись — чудовище о двух головах: одна — ремесло, другая — вдохновение.
  Я бы многое теперь отдал, чтобы еще раз послушать Саботта, потому что теперь мне нужен был как раз волшебный световой эффект.
  В час я был готов отправиться к миссис Шарбук. Одеться нужно было официально, так как оттуда я сразу же собирался на открытие выставки. Теперь, когда замысел картины сделался абсолютно ясным, я был полон энергии и благих намерений. Я надел пальто и шляпу, взял этюдник и направился к выходу. Повернув ручку, я вспомнил, что за последние два дня кто-то без моего ведома дважды проникал в мой дом. Опасность подстерегает меня повсюду, понял я.
  Вернувшись в мастерскую, я тщательно свернул набросок. Потом я прошелся по комнатам в поисках места, где его ни за что бы не нашел грабитель. Наконец выбрал рукав домашней куртки, которая висела в глубине моего стенного шкафа в спальне. Это было не очень надежно, но, с другой стороны, никто, кроме меня и Саманты, про существование наброска не знал.
  День был превосходный, теплее, чем все последние, и я воспользовался этой возможностью, чтобы отточить свои идеи, — решил немного прогуляться, прежде чем сесть на трамвай. Чтобы раздуть творческую искру в настоящий пожар, нет ничего лучше, чем эти ритмические движения, свежий воздух и открытое пространство. На тротуарах было полно народу, и я устроил что-то вроде игры, пытаясь пройти без остановки как можно больше кварталов, огибая пешеходов справа и слева, поглядывая вперед в поисках малейших пространств между гуляющими, чтобы в последнюю секунду проскользнуть в эти щели. Все это время я обдумывал, как мне изобразить миссис Шарбук — от талии или от колен. Размышляя над этим вопросом, я понял, что обе эти перспективы возбуждают меня.
  На углу Парк-авеню и Двадцать шестой улицы игра закончилась. Там собралась толпа человек в двадцать пять — ждали, когда проедут три авто и еще вдвое больше экипажей, чтобы пересечь улицу. Я присоединился к ним и терпеливо ждал, когда транспорт позволит нам пройти. Когда улица наконец освободилась и толпа вышла на дорогу, мое внимание привлек звук клаксона слева. И всего секунду спустя я услышал женский голос справа — могу поклясться, этот голос прошептал: «Пьямбо, я люблю вас».
  Я быстро повернул голову, но никого не увидел. Либо уши обманули меня, либо женщину унесла суетливая толпа. Я поспешил за незнакомкой. Толпа, казалось, целиком состоит из женщин — я видел повсюду шляпки, прически, зонтики и сумочки. Прежде чем я успел их догнать и рассмотреть лица, они достигли противоположного тротуара и рассеялись — кто-то исчез в ближайших лавках, остальные направились на запад или восток или продолжили движение на север. Это происшествие вывело меня из равновесия по двум причинам. Первая состояла в том, что я, возможно, обманывал сам себя, а это ввиду последних событий было не так уж и невероятно. Вторая же причина была в том, что в голосе слышалась точно такая же интонация, с которой миссис Рид произнесла свое пожелание мне, хотя теперь содержание сказанного и было прямо противоположным.
  Я сел в трамвай на Двадцать девятой улице и прибыл к дому миссис Шарбук с запасом в добрых десять минут до назначенного времени. Дверь мне открыл Уоткин — манеры у него, как и всегда, были чуть нагловатые, но, зная то, что сказала мне про него Саманта, я смотрел на него в совершенно новом свете. Теперь мне достало мужества заглянуть в эти белые глаза, и я обнаружил в них какую-то неестественную задумчивость. При более тщательном рассмотрении я увидел, что глаза эти, конечно, ненастоящие. И вообще они были до того фальшивыми, что я чуть не рассмеялся над собственной наивностью. Чтобы спровоцировать его на игру, я спросил, видел ли он передовицу в утренней газете.
  — Вы наверно шутите, мистер Пьямбо, — сказал он, и все его жесты подтвердили слова Саманты о его неубедительности. Он либо двигался, как зрячие, либо принимал неестественные позы — наклонял голову, словно самка птицы, прислушивающаяся к брачному, зову самца.
  Уоткин проводил меня в прихожую, а потом прошел проверить, готова ли миссис Шарбук. За эти короткие мгновения я состряпал план, как мне вывести мистера Уоткина из равновесия. Открыв свой этюдник, я расположил его горизонтально у себя на коленях, потом вытащил карандаш и написал крупными черными буквами: УОТКИН — ОСЕЛ! Конечно, это была ребяческая выходка, но мне требовалось что-нибудь такое, чтобы выбить его из колеи.
  Когда он вернулся, я его уже ждал — стоял, держа для него раскрытый этюдник. Он резко остановился у входа в маленькую комнату, и я увидел, как его лоб и щеки загорелись румянцем.
  — Сюда, — отрывисто сказал он, однако не добавил обычного «мистер Пьямбо».
  Я последовал за ним, пытаясь понять цель этого неумелого розыгрыша. Когда мы шли по столовой, он указал налево и сказал:
  — У нас кое-что новенькое.
  Он не остановился, чтобы дать мне возможность рассмотреть, о чем идет речь, но я достаточно быстро повернул голову и увидел на стене в рамке дагерротип со склада. Когда Уоткин пропускал меня в комнату с ширмой, на его лице гуляла широкая, уродливая ухмылка.
   ОБМАНКА
  
  — Могу ли я рассматривать ваш, Пьямбо, сегодняшний приход как принятие моего извинения? — спросила она.
  — Да, — ответил я.
  — Извините, что напугала вас этой обезьяньей рукой, но моя добровольная изоляция развила у меня довольно-таки необычное чувство юмора. Я жду, что мои слова и планы будут восприниматься определенным образом, но результаты нередко разочаровывают меня. Хотя и прошла уйма лет, я так и не могу рассчитать, насколько присутствие ширмы изменит мои намерения.
  — Понимаю, — сказал я. Слушая ее слова, я вызвал у себя в памяти мой ночной набросок. Чем больше она говорила, тем более подробными деталями он заполнялся — линия ее уха, маленькие морщинки в уголках рта, длина шеи.
  — Мы использовали в представлении эту обезьянью руку как обманку — так это называл мой отец. Этим мы одновременно запутывали зрителей и удовлетворяли их жажду чудесного. Не знаю, заметили ли вы, но в большой палец там вделана пружина, которая плотно придавливает ее к ладони. В таком виде мы и приобрели эту руку. Зачем это было сделано, один бог знает, но мы ее использовали как необычный ухват для листов, на которых зрители писали свои вопросы. Я высовывала эту фальшивую руку, отец вкладывал в нее очередной лист, и я таким образом была полностью скрыта от взоров публики.
  — Думаю, любопытно было наблюдать за публикой в эти моменты.
  — Очень. Люди, видя ее, верили, что я — чудовищная аномалия: жертва проклятия по причине обезьяньего обличья и носитель божественной благодати из-за предсказательского дара.
  — Мой наставник М. Саботт говаривал: «Публика любит получать ловко смотанный клубок противоречий», — сказал я, размышляя над тем, что рука эта, вероятно, была обманкой и для меня, а миссис Шарбук и в самом деле странное существо. Я прошел уже слишком большой путь и не желал снова быть затянутым в яму сомнений. Поэтому я сразу же пресек эту мысль и снова сосредоточился на моем наброске.
  — В тот первый раз на обеде у Оссиака эмоции переполняли меня. Мне было всего одиннадцать лет, и я отличалась застенчивостью. Правда, благодаря ширме я приобретала несвойственную мне смелость. Я до сих пор помню первый заданный мне вопрос. Отец зачитал его публике. «Случится ли это?» — произнес он, и я протянула свою обезьянью лапу. С элегантной эффектностью он всунул лист под обезьяний большой палец. Получив лист, я перечла его, а затем закрыла глаза, сосредоточиваясь, чтобы услышать голоса Двойняшек. Я вам уже говорила, что я была истово верующей, так что никаких опасений у меня не возникло. Голоса раздались сразу же, их шепот вызвал в моей голове поток образов.
  «Идет дождь, — громко, чтобы преодолеть препону ширмы, сказала я. — Дорога покрыта грязью. Кот и толпа. Я вижу открытое окно, через которое проходит все. Это случится в конце дня, а потом наступит покой». Когда я закончила, в обеденном зале наступили несколько мгновений полной тишины, а потом послышался голос молодого человека: «Спасибо».
  В тот вечер я ответила на вопросы, записанные на дюжине листьев и прочитанные вслух. Когда отец сказал, что представление закончено, последовал гром аплодисментов. Я вышла из зала тем же манером, что и вошла, — свет на несколько мгновений выключили, и я выпорхнула в ближайшую дверь. Меня ждал экипаж у выхода, и, словно Золушка, убегающая при полуночном бое часов, я вскочила в дверь кареты, прежде чем меня кто-нибудь успел увидеть. Оказавшись в нашей квартире, я в одиночестве ждала возвращения отца, надеясь, что он похвалит меня за хорошую работу. В конечном счете я уснула на диване в гостиной, потому что отец вернулся только с рассветом. Как он мне потом рассказал, когда празднество закончилось, Оссиак встретился с ним, и они обсудили результаты снегопадов этого года.
  Он был встревожен и одновременно доволен. Номер Сивиллы имел огромный успех, но предупреждение отца о грядущей финансовой катастрофе не слишком порадовало его нанимателя. Однако Оссиак не был невежественным человеком и не возлагал на гонца вину за плохое известие. Он попросил отца задать Сивилле вопрос о судьбе его состояния.
  Наш номер был забавным развлечением, и я не думаю, что кто-либо из присутствовавших отнесся к нему как к чему-нибудь иному. Положение изменилось, когда три дня спустя ежедневная газета опубликовала жуткое сообщение. Первый вопрос, на который я отвечала, был задан молодым человеком, чье положение (кажется, он был официантом или рабочим в каком-то отеле или таверне) не позволяло ему обычно бывать на вечерах Оссиака. В тот вечер он был среди публики, потому что незадолго до этого помог одной из племянниц Оссиака, когда на нее напал какой-то громила на улице. Чтобы отблагодарить молодого человека, Оссиак послал ему приглашение на обед.
  Выяснилось, что молодому человеку также предстало свое видение. За несколько лет он накопил пять тысяч долларов. В ближайший после того вечера вторник он взял выходной и отправился на ипподром Ганновер. Там он все свои деньги поставил на коня по кличке Калико. Калико был чистокровным рысаком, но в тот день шел дождь и трек был покрыт грязью, а потому Калико проиграл. Позднее тем днем молодой человек покончил с собой — он вскрыл вены бритвой и таким образом обрел покой: честолюбивое желание успеха перестало мучить его. Успех пришел ко мне. Все гости Оссиака, присутствовавшие в тот вечер на моем первом представлении, поверили, что я наделена пророческим даром.
  — Печальная история, — выдавил я из себя, и тут мой набросок был вытеснен из памяти пугающим райдеровским «Ипподромом».
  — Вы чувствуете иронию, Пьямбо? Мое предсказание было чистой воды выдумкой, но в то время я свято верила в его подлинность. Толпа позволила ввести себя в заблуждение во имя развлечения, и молодой человек, так страстно желавший стать победителем, воспринял мои слова как подтверждение правильности своих замыслов. Добавьте сюда дешевый трюк с обезьяньей лапой, неожиданное преображение моего отца в торговца чудесами, неверие Оссиака в то, что его империя под угрозой. Этот водоворот заблуждений привел не к одной, а сразу к нескольким трагедиям.
  — И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
  — Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
  Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру — может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
  Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души — нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
  С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, — в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
  Только потом я узнала, что среди публики был и Оссиак, и один из полученных мною листов содержал его вопрос. Отец прочел его: «Есть ли что-то еще в будущем?», а в моем ответе говорилось о падающем троне, гнилом яблоке, полупустом стакане. Из-за ширмы до меня донесся чей-то одинокий стон, в то время не понятый мною, но именно я, одиннадцатилетняя девчонка, бросила тот камушек, который вызвал финансовую лавину.
  В течение следующего месяца мы раз в неделю давали представление в отеле. А тем временем я все больше и больше времени проводила за ширмой между сеансами предсказания. Если кто-то заходил в квартиру, я убегала и пряталась. У отца моя растущая застенчивость не вызывала никаких опасений, и он ничего не делал, чтобы помочь мне преодолеть ее. Посвятив почти всю свою жизнь кристаллогогистике, он считал, что и я должна быть предана моей профессии.
  К нам домой как-то нагрянула полиция. Я спряталась за ширмой, а они спрашивали отца о том, что случилось с моей матерью. Когда он сказал им, что ее унес волк, они посмеялись, и я слышала, как один из них сказал: «Бросьте вы, Лонделл, вы что, нас за дураков держите?» Там говорились вещи, о которых я не желала знать, а потому я закрылась для них, отказывалась слушать эти слова. Хотя я и делала все, чтобы не допустить их в себя, одно я запомнила: скрип отворяемой крышки сундука, в котором отец хранил гонорары с наших выступлений. Вскоре полицейские ушли. Сразу же после этого происшествия мы стали давать по пять представлений в неделю. Тогда мой страх перед миром по ту сторону ширмы перерос в подлинную манию. Если я попадалась кому-то на глаза, то начинала дрожать и истерически плакать, но, находясь в безопасности за падающими листьями, я чувствовала себя Богом.
   КОНСУЛЬТАЦИЯ С ДВОЙНЯШКАМИ
  
  Единственный зеленый лист, раскачиваясь в воздухе из стороны в сторону, пролетел мимо неподвижных изображений своих желтых собратьев и упал на пол.
  — Сейчас я это вам продемонстрирую, — сказала миссис Шарбук. — Есть у вас карандаш?
  — Да, — ответил я, пытаясь переварить ее заявление о том, что она чувствовала себя Богом.
  — Напишите вопрос.
  Я наклонился, не вставая со своего стула, и поднял бумажный лист с пола. Через секунду я уже знал, о чем ее спросить. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться, что это был за вопрос.
  — Написал.
  — Засуньте его осторожно под большой палец, — сказала она, и я увидел, как безумная лапа медленно появилась над ширмой. Теперь ее вид вызвал у меня улыбку, и я услышал, как миссис Шарбук тихо захихикала, как девочка в церкви.
  Я встал и засунул лист в волосатую лапу. Потом она исчезла с той же комической неторопливостью, с какой появилась.
  — «Ясно ли его вижу?» — прочла вслух миссис Шарбук. — Минуточку, Пьямбо. Я проконсультируюсь с Двойняшками.
  Хотя мы оба и знали цену происходящему, это не имело значения. Ожидая приговора, я чувствовал, как легкое возбуждение распирает мне грудь.
  — Я вижу огонь, — сказала она, — и снег. Вижу сияющий гроб, улыбку и ангела на берегу в лучах закатного солнца. Это все. — Прошло несколько мгновений, и она рассмеялась. — Ну и как вам это?
  — Странные образы. Но, боюсь, я ни на йоту не стал осведомленнее, чем до моего вопроса.
  — За все то время, что я активно изображала Сивиллу, я думаю, что ни разу не ответила ни на чей вопрос.
  — Ваш рекорд остается непобитым. Как долго вы представляли Сивиллу? Вы уже сказали, что продолжали выступать и после смерти вашего отца.
  — Не только продолжала, Пьямбо, я стала знаменитостью и, как видите по окружающей меня обстановке, разбогатела. Да, для того, кто словно бы не существовал, я неплохо преуспела.
  — Расскажите мне, как это произошло, — попросил я, набрасывая на листе бумаги арки-двойняшки ее бровей.
  — Нам с отцом еще два раза предстояло съездить в горы, и в летние месяцы, после каждого снежного сезона, мы давали представления в городе. Изрядную долю всего, что мы зарабатывали на представлениях, приходилось отдавать полиции, чтобы они не преследовали отца за убийство матери. Это тяжелым грузом лежало на нем, но не потому, что он испытывал чувство вины, а потому, что не желал расставаться с деньгами. Хотя ему и нравилась роль ассистента сивиллы, он по-прежнему оставался первым и лучшим кристаллогогистом. Когда мы находились в горах, он погружался в свою работу. Снежинки с каждым разом предвещали все более и более мрачные события, но, скрывая очевидную тревогу за будущее, он всегда с удовольствием отправлялся в нашу жестяную лабораторию и взбирался по лестнице на свое место у оптического увеличителя.
  И вот в конце второго лета Оссиак призвал всех своих предсказателей, включая и отца, в его дом на Лонг-Айленде. Меня туда не пригласили, а отец, вернувшись, был бледен как смерть. Он сказал, что Оссиак так и не появился, но один из его подчиненных сообщил всем присутствующим, что в их услугах более не нуждаются, а все записи и оборудование конфискуются. Вот и все. Оставшись без работы, отец потерял волю к жизни. Я говорила ему, что он вполне может преуспеть, посвятив себя нашему представлению, он на это вздыхал и кивал, но так больше и не устроил ни одного сеанса в отеле. Он перестал выходить из дома, спал целыми днями.
  Как-то днем, сидя в своем кресле в гостиной, он попросил меня выступить для него в роли Сивиллы и предсказать ему будущее. Я сказала, что не хочу, но он настаивал и заставил меня принести ширму из спальни. Я села за ней в кресло позади нее. «Сивилла, что ты видишь в будущем?» — спросил он слабым голосом. Я была сильно расстроена, но постаралась успокоиться и сосредоточиться на том, что говорят Двойняшки. Но они молчали. Отец терпеливо ждал моего ответа. Но я не получала никаких знаков от моих благодетелей в медальоне и почувствовала, что они оставили меня. Конечно же, я знала, что отец находится в плохом состоянии, и потому осознанно выдумывала приятные образы. «Я вижу солнечный свет, — сказала я, — океан солнечного света и огромное состояние». И тому подобная утешительная чепуха. Я закончила и замолчала, ожидая его ответа. Я думала, что он может зааплодировать или даже сказать: «Эврика», но последовала полная тишина. Когда я наконец вышла из-за ширмы, он сидел в своем кресле мертвый. Глаза его смотрели так пугающе-напряженно и…
  Голос миссис Шарбук замер. Я, слушая ее, давно уже прекратил рисовать и теперь исполнился к ней сочувствием, хотя всего день назад готов был ее задушить.
  — Вам было тринадцать, — сказал я.
  — Да.
  — У вас были родственники, которые могли бы позаботиться о вас?
  — Хотите верьте, хотите нет, но я сама стала заботиться о себе. Вы не можете себе представить, что я пережила, организуя похороны отца. Каждая встреча на этом пути была для меня как сошествие в ад — я хотела быть одна, чтобы никто не мог меня видеть. Если бы я стала искать помощи родственников или похоронных агентств, мне бы пришлось терпеть на себе чужие взгляды.
  — Вам понадобилось немало мужества.
  В этот момент дверь открылась и вошел Уоткин.
  — Мрачный вестник, — сказал я, не скрывая раздражения.
  — Ваше время истекло, — объявил тот.
  Я собрал свои вещи и надел пальто.
  — До завтра, Пьямбо, — сказала миссис Шарбук, и в ее прощании я услышал бурю эмоций.
  — До завтра, — сказал я, стараясь и свои слова начинить не меньшим чувством.
  На физиономии Уоткина была та же гримаса, что и при моем входе в комнату. Внезапно, не дойдя до него, я остановился, вспомнив не дававший мне покоя вопрос. И обратился к миссис Шарбук:
  — Простите, вы сказали, что ваш муж погиб в кораблекрушении. Мне любопытно узнать название корабля.
  — Вам придется подождать до завтра, — отрезал Уоткин.
  — Ничего, Питер, все в порядке, — сказала она из-за ширмы. — Если не ошибаюсь, он назывался «Янус».
  — Спасибо. Всего доброго.
  Выйдя на крыльцо, я повернулся к Уоткину и сказал:
  — Желаю вам вечера поскучнее, Питер.
  Он, конечно же, с треском захлопнул дверь перед моим носом.
  У меня было еще добрых два часа до выставки. И хотя Национальная академия художеств находилась на Восточной Двадцать третьей улице, недалеко от моего дома в Грамерси, я предпочел не отправляться домой, а прийти в академию пораньше и побродить немного по моим любимым залам. Когда я добрался до академии, солнце уже садилось, и из ее высоких арочных окон исходило теплое сияние, вызвавшее во мне ностальгический приступ. Я немного постоял перед низким чугунным забором, наслаждаясь видом этого сооружения из серого и белого мрамора, а потом по левой стороне двойной лестницы направился к входным дверям.
  Занятия еще не окончились, и я с наслаждением бродил по коридорам, поглядывая на серьезных учащихся (в основном молодых, но встречались и заметно старше), подвизающихся в области живописи. Многие преподаватели были профессиональными художниками, и почти всех я знал. Из тех, кто ходил по этим коридорам, можно составить список самых знаменитых художников Америки — Коул, Дюран, Инграм, Каммингс, Агат[62]… Этот список длинен. Однако в тот вечер я шел по коридорам украдкой, не желая быть обнаруженным кем-нибудь из старых друзей. Войдя внутрь и ощутив знакомый запах этого здания, я сразу же понял, куда пойду.
  На главном этаже в дальнем углу восточного крыла была маленькая галерея, в которой академия выставляла работы из своей коллекции. Некоторые картины находились там постоянно — ландшафт Томаса Коула, портрет Икинса[63] и полотно, на которое я и пришел посмотреть. Человек я занятой, а потому мне редко удавалось заглядывать сюда чаще, чем раз в один-два года. Каждый раз, заходя в галерею, я испытывал опасения — а вдруг эта работа уже больше не в фаворе и ее убрали в запасники? В тот вечер я не был разочарован.
  Единственный посетитель, я тихонько направился к скамейке напротив шедевра Саботта — «Мадонна мантикор», той самой картины, к которой подвел меня отец много лет назад.
  Находясь под впечатлением рассказа миссис Шарбук о смерти ее отца, я вспомнил и о собственной утрате. Я говорю не об отце, который дал мне жизнь, а о Саботте. Именно здесь, в этом коридоре, недалеко от этой скамейки, я впервые встретил Саботта. Он в тот год вел курс живописи в академии. К тому времени я учился здесь уже несколько лет, и собственный живописный стиль развился у меня довольно рано — вряд ли я был намного старше миссис Шарбук, когда она стала Сивиллой.
  К счастью, учеба в академии была бесплатной. Хотя мой отец оставил нам довольно приличное состояние, мать расходовала деньги очень экономно, потому что никаких других денег, пока я сам не начну зарабатывать, у нас не предполагалось. Я был вынужден бедно одеваться и не всегда мог позволить себе купить необходимые принадлежности. Но у меня был врожденный талант, и учителя посильно участвовали в моих тратах, когда могли.
  Потом в академию пришел Саботт. Я из кожи вон лез, чтобы попасть на его курс, хотя он и предназначался для более зрелых студентов, обычно старше моих лет. В то время президентом академии был мистер Морзе[64] — тот самый, который впоследствии изобрел известную азбуку, названную его именем. Он очень мне помогал еще и потому, что знал моего отца. Он использовал свое влияние, и я попал в живописный класс Саботта.
  Саботт был строгим учителем, и многие его недолюбливали. Я же был всецело ему предан, потому что его работами восхищался мой отец. Неделя за неделей он во время занятий повторял мне одно и то же слово. Он подходил посмотреть на мою работу, указывал на какие-либо недочеты композиции, потом качал головой. Затем брал мастихин и протягивал его мне. «Соскабливай», — говорил он, и это означало, что я должен очистить холст и начать все заново. Что я и делал без малейших возражений. В последнюю неделю занятий я писал портрет натурщицы — женщины, одетой в один только розовый халат. Каждый день я ждал, что он подойдет и скажет мне: «Соскабливай», но я так и не услышал этого слова. Это была лучшая из всех моих работ на то время. В последний день, когда я добавлял кой-какие световые эффекты к халату — последние мазки, — Саботт увидел какой-то изъян в волосах. «Соскабливай», — сказал он. Я чуть не заплакал, но исполнил приказание.
  Курс Саботта закончился, а у меня не оказалось ни одного законченного холста, который я мог бы предъявить как свидетельство моей учебы у него. Саботт ушел из академии. На следующий год он преподавать не собирался. А ровно месяц спустя он постучался в дверь нашего дома в Бруклине. В тот день он попросил разрешения моей матери взять меня к себе в ученики. С того времени он меня одевал, кормил, учил, брал в свои поездки и заставлял работать как проклятого, добиваясь, чтобы я стал художником в меру отпущенного мне таланта.
  Я обнаружил, что строгость Саботта была напускной — в жизни он оказался умным и добрым, настоящим джентльменом. Но самое главное, он научил меня видеть, как живопись, литература и искусство переплетаются с повседневностью. Даже его уроки по технике живописи не обходились без затрагивания более общих философских вопросов.
  Сидя там и глядя на это великое творение воображения, я остро ощущал отсутствие учителя — и чувство утраты помогло мне обнаружить то, что поразило меня из-за своей необыкновенной близости к миссис Шарбук.
   ГАЛЕРЕЯ
  
  Шенц от опиума был не в себе — накурился, как говорят, вдрызг. Глаза у него остекленели еще больше, чем фальшивые зеницы мистера Уоткина. Мы стояли с Джоном Силлсом перед его экспонатами — серией миниатюрных портретов разных преступников. Вокруг царила праздничная суета, богатые заказчики приятельски беседовали с художниками самого разного статуса: кто-то был еще учеником, кто-то — членом академии, а кто-то — признанным мастером.
  — Превосходная работа, — сделал я комплимент Джону.
  Полицейский детектив слега поклонился и поблагодарил меня.
  — Эта дамочка кажется мне знакомой.
  Шенц показывал на последнюю картину в ряду. Его качнуло так, словно находка выбила его из равновесия.
  Я подошел поближе, наклонился и прищурился. Передо мной был портрет грубоватой женщины в платке. Я тоже узнал изображенную.
  — Уж не любовное ли приключение, Шенц? — спросил Силлс, смеясь.
  Шенц не поддержал шутку, только сказал в ответ:
  — Точно в цель.
  Мы поболтали еще немного, а потом Силлс сказал, что ему нужно повидаться с владельцем галереи, который проявил интерес к его работам. Прежде чем отойти, он взял меня под локоть и, придвинувшись ко мне вплотную, шепотом сказал:
  — Нам нужно поговорить до твоего ухода.
  Я кивнул, и он растворился в толпе.
  Я повернулся к Шенцу, продолжавшему изучать портрет Вулфа:
  — Ты сегодня здорово нализался.
  — Да, — сказал он. — Тому есть причина.
  — Какая?
  — Такая, что я существую. — И в его глазах впервые с момента прихода появилось осмысленное выражение.
  — Ты растеряешь всех заказчиков, — предупредил я.
  Ненавижу ханжество, но жизнь Шенца в последнее время дала опасный крен, и я чувствовал, что он оказывает себе дурную услугу.
  — Этот корабль, — переменил Шенц тему разговора, — ты узнал, как он назывался?
  — «Янус».
  — Кажется, это фигура, носовая и кормовая одновременно. Ты не узнал, из какого порта он вышел? И куда направлялся?
  — Мне удалось узнать только название.
  В этот момент я поднял голову и увидел — кого бы вы думали? — миссис Рид, которая медленно двигалась вдоль рядов картин в нашу сторону. Я кивнул в ее направлении, и Шенц повернулся посмотреть.
  — У нее в сумочке вполне может оказаться дерринджер, — сказал он. — Прячься! — Он тихонько рассмеялся и побрел к шампанскому.
  Я двинулся в противоположную сторону, поглядывая вокруг, чтобы не столкнуться с ее мужем, который наверняка бродил неподалеку. Целый час я ходил кругами, встречал коллег и профессоров, вспоминал прежние времена, говорил об искусстве ради искусства. Я всегда получаю удовольствие, выслушивая различные взгляды, узнавая о методах, которыми пользуются другие в своей работе. Я столкнулся с одним из моих прежних учеников — он стоял, насколько я понял, перед своей картиной. Он был молод и носил, подражая Уистлеру, длинные волосы.
  — Эдвард, — сказал я, приветствуя его.
  Увидев меня, он протянул руку и сказал:
  — Мистер Пьямбо, как поживаете?
  Мы обменялись рукопожатиями, и я чуть отступил, изображая неподдельный интерес к его работе. Это была историческая картина — яркие краски, ясный реалистичный стиль, популярный во времена моего ученичества. Темой была Саломея и усекновение главы Иоанна Крестителя. Меч палача только что отсек бородатую голову святого, которая теперь лежала у ног роковой женщины. Заметно было сильное влияние Саботта, и я испытал удовольствие оттого, что этот молодой человек не дает умереть памяти о моем наставнике.
  — Превосходные мазки и отличный подбор цветов, — похвалил я.
  — Спасибо, — ответил он, смущенно поклонившись.
  — Но, — добавил я, — у меня есть одно замечание…
  Он кивнул.
  — Не видно крови. Ему только что отсекли голову, а я нигде не вижу ни капли крови. — И в самом деле, срез шеи святого напоминал добрый кусок ветчины.
  Глаза Эдварда расширились, он схватился за лоб:
  — Бог ты мой! Придется завтра возвращать ее на мольберт.
  — Ничего страшного. Работа все равно прекрасная, — сказал я. — Когда она будет закончена, оставьте записку в академии, чтобы сообщили мне. Я хочу ее купить.
  Его улыбка стоила для меня в три раза больше того, что я в конечном счете должен был заплатить за эту картину.
  — Просто невероятно, — сказал он. — Только сегодня вечером я получил заказ на портрет от одного джентльмена. Мой первый заказ.
  Как мне хотелось посоветовать ему забыть обо всех этих портретах. «Портреты — это ловушка, в которой погибнет все твое вдохновение», — чуть было не сказал я ему. Но вместо этого я похлопал его по плечу и, поздравив, отправился дальше.
  Вскоре после этого появилась Саманта. В голубоватом платье и замысловатой прическе со множеством косичек она была особенно хороша. Мы выпили вместе по бокалу шампанского, но вскоре нас разделила внушительная толпа ее поклонников. Меня это позабавило: здесь, в галерее были некоторые весьма почитаемые художники, но никто из них не вызвал у публики такого интереса, как непритязательная актриса. Саманта была, как и всегда, любезна и говорила искренне со всеми своими доброжелателями. В какой-то момент, когда я стоял, оттесненный от нее почитателями, она подняла глаза и, словно извиняясь, улыбнулась мне. Я кивнул и улыбнулся в ответ, зная, что вскоре она будет принадлежать одному мне.
  Я отвернулся и с удивлением увидел Альберта Пинкема Райдера. Хотя он какое-то время был членом академии, работы его брали на выставку неохотно. Другим академикам не очень нравился его стиль, и они не знали, к какому направлению отнести его картины. В конечном счете привело это к тому, что он влился в другую группу, члены которой, как и он, столкнулись с необъяснимой неприязнью академиков и образовали Общество американских художников. У них были свои выставки и конкурсы, и в последнее время эта соперничающая организация завоевала немалую популярность.
  Он стоял один в шелковой визитке, сжимая в руке старомодный цилиндр и разглядывая на противоположной стене ангела кисти Сент-Годенса. Я был рад видеть моего героя — в его присутствии я испытывал такой же трепет, какой испытывали начинающие, сталкиваясь со мной или другими профессионалами. Приближаясь к нему, я сочинил несколько подобающих слов, чтобы представить себя.
  — Прощу прощения, мистер Райдер, — сказал я. — Я хотел извиниться за то, что чуть не сбил вас с ног на Бродвее в прошлое воскресенье.
  Он повернулся и посмотрел на меня, напрягая свои слабые глаза. Несколько мгновений он стоял с таким лицом, будто только что проснулся. Потом он улыбнулся.
  — Пьямбо… Да, это произошло так неожиданно — я понял, что это вы, только пройдя полквартала.
  Я был польщен тем, что он запомнил меня.
  — Вам нравится выставка? — спросил я. — В каталоге этого года есть несколько знаменитостей.
  — Я пришел сюда не ради знаменитостей. Я предпочитаю работы новичков. В их полотнах я вижу искорку страсти, которую еще не успели загасить академики.
  — Я вас понимаю.
  — И у меня, естественно, возникает вопрос, почему я не вижу здесь ваших работ. Можете называть это совпадением, но на днях, после нашего с вами столкновения, я посетил одну галерею в центре. Там продается одна из ваших ранних работ — Тиресий[65]. Вы запечатлели его в то самое мгновение, когда он начинает преображаться в женщину, и у фигуры на полотне признаки обоих полов. Небо разорвано молнией, и вся композиция, хотя в выборе темы чувствуется сильное влияние Саботта, полна этакого буйства и жизни.
  — Я почти забыл о ней, — сказал я, вспоминая те времена, когда писал картину. Передо мной мелькнул Саботт — стоит перед полотном, кивает и говорит: «Да, так и надо».
  — Вдохновенная работа. Я посмотрел на нее и подумал а не вернуться ли к мифам. У меня в голове была история Зигфрида[66], я уже и раньше играл с этой идеей. Вот что я вам скажу: окажись у меня там деньги, я бы сам купил эту картину.
  Теперь настала моя очередь смущенно поклониться. Я почувствовал прилив энергии, какого не помнил со времен молодости, когда каждый прием, каждое понятие, о которых я узнавал, открывали новый континент в мире моего воображения.
  Прежде чем я успел ответить, между Райдером и мной нарисовалась фигура Силлса.
  — Прошу прощения, джентльмены. Извините меня, но я должен срочно поговорить с тобой, Пьямбо.
  Райдер кивнул и отвернулся с улыбкой. Я пребывал в недоумении — Джон положил руку мне на плечо и повел из галереи.
   УСЕКНОВЕНИЕ ГЛАВЫ ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ
  
  Рядом с галереей, покуривая сигары и разговаривая, стояла группа художников. Они кивнули нам и поздоровались. Мы дошли до поворота коридора и повернули налево. Силлс собрался было уже заговорить, но тут впереди появилась пара. Это были мужчина и молодая женщина, как и мы, они искали уединения. К моему удивлению, в мужчине я узнал Рида. Правда, молодая дама была кем угодно, только не миссис Рид. Я кивнул, но мой недавний клиент, проходя мимо, посмотрел сквозь меня, делая вид, что меня здесь нет. Мы пошли дальше к небольшой галерее в заднем конце здания, где я незадолго до того предавался воспоминаниям.
  Когда мы оказались вдвоем, Силлс спросил меня, что я думаю о выставке.
  — Здорово. И я был рад увидеть, как далеко ты ушел вперед.
  — А ведь я мог и не попасть сюда сегодня. Сегодня днем на Фултон-стрит сгорел склад — сгорел дотла. Это был явный поджог. Район не мой, но людей им не хватало, и они хотели привлечь еще одного детектива. Пришлось мне попотеть, чтобы отмазаться от этого задания.
  Я хотел спросить, был ли на этом складе нарисован белый круг, но заранее предвидел ответ.
  — Ты хотел со мной увидеться в связи с происшествием, о котором мы беседовали на прошлой неделе у моего дома? — спросил я.
  Он кивнул:
  — Конечно, я тебе не должен об этом говорить, но что-то мне не нравится эта таинственность. Я думаю, они ошибаются, скрывая правду от публики. И поскольку я тебе уже рассказал о том, что мне известно, я решил и дальше тебя оповещать и таким образом выпускать из себя пар.
  — Новые жертвы?
  — Да, — сказал он; сделав это признание, он посмотрел на меня усталым и пристыженным взглядом, словно лично нес ответственность за все население города. — Еще двое после нашего разговора. В прошлое воскресенье не назвавшийся человек по телефону сообщил нам, где находится покойник. А другое тело было обнаружено в квартире жертвы неподалеку от твоего дома.
  — И газеты так ничего пока и не пронюхали?
  — Да нет, пронюхали, но мэр просил их попридержать информацию, пока мы не выясним еще что-нибудь. Они скрепя сердце согласились. Редакторы сказали, что если будет найдено еще хоть одно тело, то они напишут об этом на первой странице.
  — А министерству здравоохранения стало известно что-нибудь о распространении этого паразита? О том, откуда он взялся?
  Силлс отрицательно покачал головой.
  — Сегодня я слышал, что они вроде бы нашли нечто общее во всех этих случаях, но больше ничего.
  Я подумал, сказать ли ему, что именно я нашел женщину в воскресенье, но все же решил не делать этого. Голова моя, переполненная тайнами, готова была расколоться. Я не хотел заявлять свои права еще и на эту.
  — Уверен, — сказал Джон, — скоро мы прочтем об этом в «Уорлде». Это наверняка какой-то невиданный паразит, только вот странно, что пока он поражал одних женщин. Я бы на твоем месте как-нибудь предупредил Саманту — пусть будет осторожнее, а в особенности пусть держится подальше от района порта.
  Я не мог ему соврать:
  — Я ее уже предупредил.
  Я думал, он рассердится, но он только улыбнулся и сказал:
  — Вот и хорошо.
  Мы направились назад в главную галерею, и я спросил Силлса, договорился ли он с владельцем галереи, которого искал чуть раньше. Выяснилось, что пока ничего из этого не вышло. Коридоры опустели, и, когда мы приблизились к помещению выставки, меня поразила неестественная тишина. Ощущение возникло такое, будто все посетители собрались и ушли.
  — Что-то уж больно тихо, — сказал Джон, открывая дверь и входя в галерею. — Видимо, судьи должны сейчас вынести решение.
  Мы вошли, и нашим глазам предстала сцена, которая вполне могла стать иллюстрацией к какому-нибудь дешевому роману. Люди отступили к стенам залы, а в середине ее, рядом со столиком для шампанского, стояла миссис Рид, сжимая дрожащей рукой небольшой пистолет — возможно, дерринджер[67]. Пистолет был направлен на находящегося ярдах в двенадцати от нее мужа — тот стоял спиной к картине Эдварда «Усекновение главы Иоанна Крестителя».
  Я бы удивился гораздо больше, но моя жизнь в последнее время была так полна всевозможными совпадениями, что я поразился скорее собственной непредусмотрительности. «Зачем я просил Эдварда подбавить крови?» — повторял я про себя.
  Длилось все это, наверно, недолго, но мне показалось, что прошло несколько томительных минут, в течение которых все молча ждали звука выстрела. Рид был бледен, он сделал неловкий шажок вперед, прикрыв лицо одной рукой, а другой (это могло бы показаться забавным, если бы речь не шла о его жизни) — пах.
  — На самом деле я люблю только тебя, — сказал он, однако его обычно располагающий голос прозвучал как заржавевший механизм, запущенный в последний раз.
  И в этот момент Шенц беззаботно, словно переходя улицу, отделился от толпы и встал между миссис Рид и ее мужем.
  — Мадам, было бы жаль израсходовать впустую эту пулю.
  Он улыбнулся и пошел ей навстречу.
  — Отойдите, — взвизгнула женщина, и лицо ее стало пунцовым.
  Шенц продолжал надвигаться на нее.
  — Мне кажется, ваши дети будут ждать вашего возвращения сегодня вечером, — сказал он. — Посмотрите-ка, что это? — Он сунул руку в карман и вытащил маленький кулек. — Я принес им конфеток.
  Миссис Рид застонала, постояла в нерешительности еще секунду-другую, а потом ее рука с пистолетом упала. Шенц подошел и обнял ее одной рукой, а другой — отобрал пистолет. Она спрятала лицо у него на плече и зарыдала.
  Джон тоже вступил в действие — подошел к Шенцу и взял у него пистолет. Толпа принялась аплодисментами приветствовать героизм моего друга, а репортеры, которых на выставке было немало, не теряя времени, набросились на Рида, словно стая коршунов. На выставке присутствовали многие его коллеги-бизнесмены, и рассказы их — людей, видевших все своими глазами, — вкупе с завтрашними газетными сообщениями должны были добить Рида окончательно. Силлс повел миссис Рид из галереи, намереваясь, судя по всему, доставить ее в полицейский участок. Проходя мимо меня, он сказал:
  — Если мне дадут приз, сообщи.
  Саманта тем временем налила Шенцу бокал шампанского. Некоторое время пришедшие пытались определить, надо ли после случившегося прерывать мероприятие, или же их настроение позволяет продолжать праздник. В такой неопределенности прошло с полминуты, потом послышался всеобщий вздох облегчения, словно все хором сказали: «Да ну его к черту!», и заказчики с художниками отклеились от стен, и разговор возобновился, точно кто-то включил электричество.
  Увидев, как Шенц, улизнув от своих новых почитателей, пробирается к двери, я последовал за ним. Догонять его мне не пришлось — он сидел на ступеньках неподалеку от выхода и курил сигарету, пуская дым в холодный ночной воздух. Я сел рядом и тоже закурил.
  — Да, дерринджер у нее и в самом деле был, только не для тебя, — покачал он головой.
  — Это что, и вправду дерринджер? Да ты стал провидцем не хуже миссис Шарбук.
  Он улыбнулся.
  — Я думаю, она не стала стрелять из-за кулька конфет. Я его носил с собой уже две недели.
  — Никому не нужная смелость.
  — Я знаю. Это грех. Нужно было дать его пристрелить. Я этого себе никогда не прощу.
  — Да брось ты. Не успели бы похоронить этого, как явился бы новый Рид. Таких типов теперь пруд пруди. И потом, ты, видимо, спас ее от тюрьмы или от чего похуже. Женщина, пристрелившая мужчину, далеко не благоденствует, в отличие от мужчин, убивающих женщин.
  — Это верно.
  — А что тебя заставило так поступить?
  — Понимаешь, — сказал он, затягиваясь сигаретой, — я оглянулся и подумал про себя: «Кому из присутствующих меньше всего терять?» Я одержал эту победу без всякого труда.
  — У тебя от опия ум за разум заходит.
  — Нет, — произнес он, вглядываясь в темноту. — Я смотрел на этих молодых, красивых ребят и их блестящие картины. На признанных художников, которые прошли такой трудный путь. А я словно снеговик на солнце. Мой талант капает из меня и утекает ручейками, мое желание писать испаряется с каждым часом, сердце мое ничего не хочет.
  — Ты должен заставить себя собраться и вернуть прежнюю свою форму.
  — Это проще сказать, чем сделать.
  — Ты сдаешься?
  — Пока еще нет. Я должен помочь тебе вырвать миссис Шарбук из ее слепоты. А там посмотрим.
   КОГТИ НАВАЖДЕНИЯ
  
  После церемонии открытия мы с Самантой отправились ко мне. Хотя эпизод с Ридом был главным событием вечера, а разговор с Шенцем на ступеньках слегка вывел меня из равновесия, я, будучи неисправимым эгоистом, не мог думать ни о чем другом, как о похвале Райдера в адрес работы, относящейся еще к моей допортретной эпохе. Мне ужасно хотелось пересказать Саманте весь этот разговор, но ситуация пока что не позволяла. Саманта улыбнулась бы в ответ, сказав «Как здорово!», но я бы при этом выглядел как новичок, занятый одним собой. Не одной миссис Шарбук приходилось прятаться за ширмами.
  Мы шли по тротуару и говорили совсем о другом — о бедной миссис Рид. Саманту положение этой женщины просто ужасало.
  — Ведь ты никогда не вынудишь меня на такой поступок, а, Пьямбо?
  — Иногда я удивляюсь, почему ты до сих пор этого не сделала?
  — Это что еще значит? — Повернувшись, она стала внимательно разглядывать меня.
  — Бог ты мой, я же не о распутстве говорю. Я хотел сказать, что временами я бываю страшным занудой.
  — Ах, вот что… Ну, это я еще могу простить, но если я узнаю, что ты обманываешь меня с другой женщиной, то я не буду такой беспомощной, как миссис Рид. Я даже сосчитать не могу, сколько предложений — завуалированных и прямых — получила я за год. Я пресекаю любые авансы, потому что выбрала тебя.
  — Рад это слышать.
  — Здесь ты должен сказать, что и ты меня выбрал.
  — Я полагаю, это и без того очевидно. Ты хочешь, чтобы я именно так сказал?
  — Тебя это не убьет.
  — Только не стреляй. Да, я выбрал тебя. Неужели ты в этом сомневалась?
  — Тебя вроде так порадовали эти цветочки от миссис Шарбук вчера вечером.
  — Да брось ты. Эта женщина не в своем уме.
  — Да дело было даже не столько в цветах, сколько в выражении твоего лица. Ты словно хотел что-то скрыть.
  — Я был удивлен, что она это сделала. Не могу поверить, что ты ревнуешь меня после того, как я написал столько женских портретов. Кстати, я написал миссис Рид, а от тебя и слова про нее не слышал.
  — Этот заказ совсем другого рода. Он тебя полностью захватил.
  — Заказ довольно необычный.
  — Я же вижу — она имеет над тобой власть.
  — Чепуха.
  — Ты ее так и не видел? — спросила она.
  — Я прихожу к ней домой и беседую с говорящей ширмой.
  — Тогда почему же в твоем воображении и на твоем наброске она поразительно красива и к тому же голая?
  Я остановился. Саманта сделала еще несколько шагов, а потом повернулась и посмотрела на меня.
  — Не знаю. Может, она для меня как персонаж мифа, невидимая и все в таком роде. В классической живописи нагота — непременный атрибут античных богов и богинь.
  — Богинь?
  — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Вспомни картины Саботта.
  Саманта на миг наклонила голову, словно перелистывая в памяти каталог его работ.
  — Не припоминаю у него обнаженной натуры.
  — Не может быть! — воскликнул я, но, перелистав свой воображаемый каталог, я понял, что она права. Я пошел дальше мне показалось, что, когда я стою, у меня глупый вид.
  — Я тебе говорю, Пьямбо, эта женщина располагает тобой как хочет. И если ты не проявишь осторожности, то случится все, что должно случиться.
  — Ничем она не располагает, — сказал я, тряхнув головой. — Кроме денег.
  Воцарилось молчание — оно по-прежнему властвовало над нами, когда мы раздевались. Наконец, не в силах больше терпеть, я спросил:
  — Что ты думаешь о поступке Шенца?
  Саманта села на кровать и принялась снимать чулки.
  — Он повел себя очень благородно. Но Шенц вдруг показался мне таким старым, будто за несколько последних месяцев постарел на целые годы.
  Я был ей благодарен за то, что она приняла игру, готовая забыть предыдущий разговор.
  — Боюсь, что опиум впился в него своими когтями. Шенц все больше и больше подпадает под его власть. Коварная штука.
  — У вас двоих есть что-то общее — вы оба подпадаете под власть некой эфемерной материи.
  Сняв визитку, я повернулся к ней.
  — Прошу тебя, Саманта. Клянусь, я люблю тебя. Я предан тебе вот уже пятнадцать лет.
  — Двенадцать, — сказала она.
  — Не сомневайся во мне.
  Она некоторое время смотрела на меня, потом улыбнулась.
  — Извини, Пьямбо. Я тебе верю.
  — Мы должны доверять друг другу, — сказал я, вешая визитку в стенной шкаф.
  Не успел я произнести эти слова, как увидел справа от только что повешенной визитки домашнюю куртку, в рукав которой засунул свой набросок. Я даже не успел подумать, что делаю, как моя рука потянулась к нему. К счастью, я вовремя остановился, отдернул руку и закрыл дверь шкафа.
  Свет мы выключили, зажгли мускатную свечку, запах которой я теперь ненавидел, и забрались под одеяла. Перед моим мысленным взором возник женский образ с наброска, перемежающийся с моим собственным видением миссис Шарбук — в лунном свете за ширмой я различал мельчайшие детали. Я не хотел прогонять эти образы и молился, чтобы Саманта поскорее уснула.
  Мои молитвы, увы, не были услышаны — Саманта повернулась ко мне, и я со всепроникающим чувством обреченности отдался на волю судьбы. Мое орудие желания в эту ночь оказалось для меня таким же бесполезным, как пистолет для миссис Рид. Мне и Двойняшки были не нужны, чтобы предсказать, что этим злоключением дело не кончится и последствия у него будут самые неприятные. Правда, настойчивость была столь требовательна, что вызвала к жизни истинно американскую находчивость.
  Вскоре после этого дыхание уснувшей Саманты замедлилось и стало ровным. Я полежал некоторое время не двигаясь, а когда удостоверился, что она и в самом деле спит, подождал еще несколько минут. Потом я ловко и осторожно откинул одеяло со своей стороны кровати. Контролируя каждый мускул своего тела (что, поверьте мне, было совсем непросто), я даже не сел — я воспарил. Я оставался на краешке кровати еще несколько мгновений, желая убедиться, что не разбудил Саманту. Услышав наконец за биением своего сердца ее ровное дыхание, я осторожно продолжил подниматься на ноги.
  Я в буквальном смысле на цыпочках обогнул кровать и пересек комнату, уподобляясь какому-нибудь коллеге мистера Вулфа, крадущемуся по складу. Я знал, что петли стенного шкафа хуже смерти, и потому открыл их одним резким движением, чтобы не растягивать скрип. Я повернулся и посмотрел на кровать. Саманта лежала лицом ко мне, но глаза ее были закрыты. Среди висящих вещей я нащупал свою домашнюю куртку, потрогал рукав. Набросок был на месте. Я вздохнул с облегчением — у меня было предчувствие, что я его не найду. Одним резким движением я извлек свернутый в трубку лист из рукава. Здравый смысл взял верх, и я не стал закрывать дверь, не желая еще раз рисковать, тревожа петли. Потом я повернулся и пошел прочь из спальни.
  Я уже совсем было вышел в коридор, но тут вспомнил, что нужно погасить свечу. Я наклонился над туалетным столиком, тихонько дунул и оказался в полной темноте.
  Голос Саманты чуть не заставил меня подпрыгнуть.
  — Она распоряжается тобой, Пьямбо.
  Я вопреки здравому смыслу сказал себе, что она спит, что она говорит во сне, но не стал выяснять, так ли это на самом деле. Ни разу не оглянувшись, я направился прямо в мастерскую. Там я зажег свет и затопил камин, потом сел и развернул лист. Я тщательно изучил каждый его дюйм, и в моем воображении снова загорелось первоначальное видение, и орган, только что продемонстрировавший свое бессилие, теперь напрягся в готовности.
   РУКИ
  
  Когда я наконец оторвался от наброска, камин уже погас и дневной свет начинал пробиваться в мастерскую сквозь фонарь в потолке. Я вернул набросок на его потайное место и потихоньку улегся в постель. Позднее, когда Саманта проснулась, я сделал вид, что сплю. Она ушла, но я помню, что перед уходом она поцеловала меня в щеку. А потом я и в самом деле уснул, и мне снился мой набросок в сотнях непристойных сцен на холстах, развешанных по стенам главной галереи академии.
  Когда я проснулся, образ миссис Шарбук потянулся за мною из сна, и повсюду я видел его проекцию (словно в живых картинках Эдисона) на фоне дня — когда я брился, бесплотный призрак заглядывал через мое плечо в зеркало, потом он перемещался за мной по гостиной, парил над толпами людей на Мэдисон-авеню. Я говорю это не метафорически и не буквально — призрак находился посредине между двумя этими понятиями. Никогда еще Саманта не была так права. Миссис Шарбук распоряжалась мной, как Солнце распоряжается Землей, а Земля — Луной. Что же касается меня, то, даже пребывая в столь плачевном состоянии, я не сомневался, что созданный моей фантазией образ отвечает действительности, и, направляясь на очередной сеанс, я весь сиял, довольный собой.
  У меня даже нашлось доброе слово для Уоткина — я поздравил его с фиолетовым костюмом. Кажется, это вывело его из себя даже больше, чем мои грубости. Провожая меня, как обычно, к миссис Шарбук, он пропустил поворот и слегка ударился плечом о дверной косяк. Потом я оказался перед ширмой. Я раскрыл этюдник, достал угольный карандаш, и она заговорила:
  — Сегодня последний день второй недели, Пьямбо.
  — Я помню. Я уже начал ваш портрет.
  — И как я у вас получаюсь — хорошенькой? — спросила она.
  — Пожалуй. Я сейчас работаю над вашими руками. Руки очень важны для портрета. Их значение для человека и место на картине по важности уступают только лицу. На портрете вы будете держать историю своей жизни в своих же руках.
  — Вы же знаете, я не могу описать вам мои руки.
  — Конечно же нет. Продолжайте вашу историю с того места, где остановились.
  — Я расскажу, но сначала позвольте остановиться на одном особенном случае. Это как раз и связано с руками.
  — Отлично — сказал я, двумя штрихами изображая полумесяц — ноготь большого пальца.
  — Оплатив похороны моего отца и погасив все его долги, я осталась с довольно изрядной суммой на руках. Достаточной для того, чтобы пусть скромно, но прожить два полных года. Дни мои в это время напоминали дни Торо на Уолденском пруду[68] или задолго до него — на существование Робинзона Крузо, оказавшегося на необитаемом острове. Я оставалась в изоляции, не искала никаких знакомств, не завязывала отношений с другими людьми. В те годы я, сидя за ширмой, прочла горы книг. Хотя я и жила замкнуто, мир вливался в меня и усиливал мое убеждение в том, что я — его эпицентр. Двойняшки были моими товарищами, они каждый день нашептывали мне что-нибудь, демонстрируя свои пророческие способности, укрепляя наше взаимное доверие.
  Но мои ночи были совсем иными. Когда начинал приближаться вечер, я повязывала платок, надевала широкополую шляпу, пряча лицо, и выскальзывала из здания, чтобы до закрытия магазинов купить себе еду. Я как могла избегала людских взглядов, но мне придавало уверенности то, что никто не знает меня. Анонимность — это некая форма невидимости. Приобретя провизию и осмотрев полки еще открытых книжных лавок, я отправлялась побродить по улицам часок-другой. Нередко я видела сцены и происшествия, предсказанные Двойняшками. До того как улицы пустели и становились опасными, я возвращалась в покой своего дома и пряталась за ширмой.
  Жизнь меня полностью устраивала, но по прошествии двух лет деньги отца стали подходить к концу, и я была вынуждена задуматься о работе. Я всегда знала, что рано или поздно вернусь к своей роли Сивиллы. В этих представлениях с ширмой было что-то, укреплявшее мое ощущение всезнания. Я поместила в газете объявление и провела собеседования с несколькими претендентами на роль администратора. Моему номеру был необходим ассистент, который мог бы так обходиться с публикой, чтобы я оставалась загадкой. Мне также требовалось, чтобы он организовывал представления — ведь эта задача требовала прямых контактов с владельцами залов.
  Не забывайте, Пьямбо, мне в то время не было и пятнадцати, но я ясно понимала, что нужно делать, и контролировала ситуацию. В своей квартире я провела собеседования с довольно большим числом людей. Конечно же, я разговаривала с ними из-за ширмы. Прошло не так уж много лет с того времени, когда Сивилла была в городе притчей во языцех, и многие из этих претендентов прекрасно понимали, что, получив это место, они в скором времени разбогатеют. Я выбрала на эту работу джентльмена, который до этого несколько лет работал на Ф. Т. Барнума[69], а еще прежде был связан с эстрадой. Звали его Карвин Шют, и он обладал всеми теми качествами, которые искала я, — драматическим чувством, острым умом, организаторскими способностями, готовностью исполнять свои обязанности и при этом никогда не видеть своего нанимателя. Это была его идея — вставить белые глазные протезы и притвориться слепым. Я сообщила ему о том, что терпеть не могу быть на виду и вообще питаю отвращение к глазам, а потому он счел, что лучше, если мои случайные взгляды будут падать на незрячего. Что же касается самого представления, то он сказал: «Вы только подумайте, Лусьера, как здорово все получается. Человек, который не видит, представляет публике провидицу, которую нельзя увидеть». Я знала, что моему отцу понравилось бы такое сопоставление. Это было подобно обезьяньей лапе — еще одна обманка.
  — Значит, Шют — это Уоткин?
  — Конечно. Я неплохо платила ему все эти годы, но он настолько предан мне, что я все равно чувствую себя в долгу перед ним. Его мне просто Господь послал. Я вам честно скажу — его мотивы и его личность для меня загадочны в такой же мере, как, видимо, и я для него. Он никогда меня не видел, но остается мне верен.
  — Придется мне пересмотреть свое отношение к Уоткину.
  — Он устраивал сеансы в отелях, театрах, залах и на частных вечеринках. Оплата всегда была самая высокая. Сивилла снова оглашала свои видения публике и выслушивала за это похвалы и лесть. К концу первого года я стала богатой. Но дело было не только в деньгах, я теперь могла влиять на сильных мира сего, получать от них необходимые мне услуги. А полученное таким путем богатство превосходит все, что можно заработать почасовым трудом при любых ставках.
  После двух лет работы в Нью-Йорке Уоткин (так я стала его называть, потому что к тому времени Шют полностью растворился и стал слепым, которого вы знаете) пришел ко мне и предложил: чтобы публика не пресытилась Сивиллой, мы должны начать гастролировать по разным городам. Предложение показалось мне весьма разумным. Путешествовали мы поездом, инкогнито, и при этом ездили отдельно, чтобы он не мог меня видеть. Уоткин отправлялся первым в тот или иной город и снимал для меня комнату. Я приезжала позднее либо под покровом ночи, либо изменив внешность. Оставаться скрытой от людских взглядов — непростая задача, но потребность моя в этом была так велика, что я шла на всевозможные ухищрения. Сент-Луис, Чикаго, Сан-Франциско — Сивилла покорила эти города с налету, что же касается маленьких городков в районе прерий и на юге, то там меня чуть ли не обожествляли. Мы никогда не задерживались в одном месте — лишь настолько, чтобы удовлетворить интерес обитателей к будущему. После этого мы отправлялись дальше.
  Где-то на Среднем Западе (в Миссури или Оклахоме, не помню, они все для меня на одно лицо; люди задают одни и те же вопросы и одинаково реагируют на мои пророчества) я обнаружила, что стала женщиной. Незадолго до этого мне исполнилось семнадцать, и как-то раз, увидев себя в зеркале — чего я старалась избегать, поскольку взгляд собственных глаз тревожил меня не меньше, чем взгляды других людей, — я поняла, что тело мое коренным образом изменилось и я перестала быть той одинокой маленькой девочкой, которая проводила зимы в горах Катскилл. Этот факт поразил меня даже сильнее, чем менструации, которые начались у меня двумя годами ранее. Прошу извинить меня за откровенность, Пьямбо.
  — Мои чувства трудно оскорбить, — сказал я, но угольный карандаш, стоило мне услышать эти слова, оторвался от бумаги.
  — Двойняшки начали демонстрировать мне довольно живописные, так сказать, сцены. Читала я любовные романы, а также всякую непристойную дрянь, и все это переваривалось моим разумом без участия сознания. Теперь все это мне пригодилось. Я хотела оставаться под защитой ширмы, но в то же время тело мое стремилось познать мир. Вы меня понимаете?
  — Вы говорите о сексуальности? — отважился я и почувствовал теплую волну, прилившую к груди и другим местам.
  — Я так рада, что могу говорить с вами открыто. Ночами после представлений я в своей постели представляла себе мужские голоса из публики, они произносили слова благодарности за мои предсказания. По этим нескольким словам в моем воображении возникали настоящие мужчины. Они были такими же живыми, как и образы, навеваемые мне Двойняшками. Их руки стали моими руками. Их пальцы ощупывали меня в темноте, как пальцы слепого, и какие же удивительные открытия делались тогда!
  Я слышал, как миссис Шарбук шевельнулась в своем кресле за ширмой. Потом раздалось шуршание ткани, и, если я не ошибаюсь, изменился ритм дыхания — из обычного, размеренного стал неслышно жарким.
   КРИКИ И БОРМОТАНИЯ
  
  Долгие секунды прошли в тишине. Потом послышался тихий вздох, и миссис Шарбук снова начала говорить — голос какой-то смутный, ударения в некоторых словах падают не на те слоги, непонятные паузы, потом снова тяжелое дыхание.
  «Бог ты мой, — подумал я, — может, мне уйти?» Но она, несмотря на все эти трудности, продолжала свою историю, громко дыша.
  — Однажды в одном из этих несчастных городков я давала первое представление. Контракт был подписан на неделю. Я выставила обезьянью лапу и получила зеленый лист, на котором был написан вопрос: «Вернется ли она?» Уже не помню, что я ответила, но, когда я закончила, джентльмен, приславший вопрос, сказал: «Благодарю вас, мадам Сивилла, вы меня спасли». Я была поражена серьезностью его тона, его способностью говорить откровенно о сердечных делах перед скоплением народа. Я продолжила представление, но запомнила его слова и в тот вечер придумала грандиозную историю об утраченной любви и страстном воссоединении. До сих пор у меня перед глазами стоит… — Ее голос сорвался, дыхание участилось.
  — Прошу вас, продолжайте, — сказал я и подался вперед на стуле.
  — На следующий вечер тот же самый человек задал мне тот же самый вопрос. Я дала ему ответ, больше имеющий отношение к моей выдуманной истории, чем к образам, нашептанным Двойняшками. Он, в свою очередь, тоже сказал нечто столь же чарующее, как и в первый вечер, и это еще больше пробудило мой интерес к нему. В итоге я решила, что непременно должна его увидеть. Я легко могла бы спросить у Уоткина, как выглядит этот джентльмен, но чувствовала, что мое увлечение незнакомцем в некотором роде противозаконно, а потому изобрела другой способ.
  — Подождите, пожалуйста, минуточку, — сказала она, и я услышал, как ее кресло стало чуть поскрипывать, словно она раскачивалась в нем. — На третье представление я оделась в черное, завернулась в черную шаль. И еще взяла с собой на сцену шляпную булавку. Пока публика рассаживалась, свет был слегка притушен…
  Послышались звуки, похожие на влажные поцелуи, а потом выдох. Будь в комнате был кто-то еще, я бы первый почувствовал смущение, но мы оставались вдвоем, и это в корне меняло дело.
  — Я поднялась с кресла и проделала дырочку в материи. Эту дырочку невозможно было заметить даже с передних рядов, я же приникла к ней со своей стороны и увидела порядочный зал с довольно большим числом мест… и…
  Прошло несколько секунд, заполненных только счастливым бормотанием миссис Шарбук. Когда она заговорила снова, в голосе ее прорезалась некоторая торопливость. Я оглянулся через плечо, отер пот со лба и прогнал из своих мыслей надоедливую обезьяну.
  — Я нервничала, как никогда, в связи с этим представлением, надеясь все время, что человек с вопросом «Вернется ли она?» вернется. Его лист мне передали последним. Я предрекла ему будущее так, как мне об этом сообщили Двойняшки, а потом приникла к дырочке посмотреть, кто сейчас заговорит. Я увидела… я… я увидела во втором ряду красивого молодого человека, кудрявого, с аккуратными усиками. Мне хотелось, чтобы заговорил именно он. Но оказалось, что это джентльмен, сидевший в пяти креслах от того. Он встал. Был он немного старше меня, в безукоризненном твидовом костюме, с волосами соломенного цвета, румяным лицом, в маленьких очках с круглыми стеклами. Он заговорил и… о-о-о…
  — О? — спросил я.
  — О-о-о-о…
  — Я слушаю.
  — Я знала, на кого он похож. Как только представление закончилось, я бросилась из театра, опережая зрителей, вышла на улицу. Там я свернула в проулок, завернулась в свою шаль и стала ждать его. Наконец он появился, и я на значительном расстоянии последовала за ним. Шли мы недолго. Он вошел в лавчонку в нескольких кварталах от театра. Когда он исчез внутри, закрыв за собой дверь, я прошла мимо, чтобы получше запомнить место. Можете себе представить — оказалось, что это какой-то музей. «Музей финикийских древностей» — гласила табличка.
  Неженский хрип донесся из-за ширмы. Потом послышались звуки, похожие на рыдания, которые снова быстро перешли в рассказ. Слова теперь срывались с ее губ с отчаянно возраставшей скоростью и громкостью.
  — На следующий день… да… я отправилась туда, одевшись в свою обычную одежду. Изображала из себя приезжую из соседнего городка. Приехала на несколько дней. Хочу посмотреть музей. Завязала разговор. Он сказал мне, что он… да… археолог-любитель. Он был в Карфагене на раскопках и нашел… о-о… эти сокровища. Золотую маску… маленькую безрукую статую молодой женщины с отбитой половиной лица… камни с древними надписями… серебряную лампу с длинным носиком…
  Голос ее достиг крещендо, и я вскочил на ноги. Могу поклясться, из-за ширмы раздался такой стон… мне показалось, что она сейчас испустит дух. Шторки ширмы затряслись. Некоторое время миссис Шарбук молчала, но дыхание ее было быстрым и отчетливым.
  — Вы не больны, миссис Шарбук? — спросил я, обмахиваясь этюдником, словно веером.
  Ответ последовал далеко не сразу, сначала ей пришлось перевести дух.
  — Я редко чувствовала себя лучше.
  Я услышал, как она снова изменила свое положение в кресле, потом раздался легкий шорох приглаживаемой материи.
  — Так на чем я остановилась? — Голос ее снова звучал обычно.
  — На лампе, — сказал я, снова садясь на стул.
  — Ах да. Он оказался обаятельным человеком, очень серьезным. Говоря, он сильно жестикулировал, особенно если речь шла о движении — например, о судне, плывущем по бескрайнему океану. Он рассказал, что финикийцы в древнем мире были покорителями морей, и считал, что они совершали кругосветные путешествия. Я с напускным интересом слушала его рассказ о том, как они воевали с Римом и в конечном счете потеряли город Карфаген. Римляне уничтожили все, убили всех мужчин, увели в рабство женщин, засолили почву, чтобы она не могла больше приносить урожаев. Меня немного утомила его лекция, эта уйма дат, но мне нравилось смотреть на его руки в движении. Они были похожи на бледные листья — осенний ветер поднимает и роняет их.
  Меня поразило, что я не испытывала страха, выйдя из-под защиты ширмы, что я не возражаю, когда его глаза останавливаются на мне. Я пребывала в неком трансе, словно покинула свою оболочку и теперь смотрела со стороны, как умело играет свою роль эта молодая женщина. Как бы то ни было, но он приготовил мне чашечку чаю и сказал, что посетителей в его музей приходит совсем немного. «Люди в этом городке невежественны, их не интересует древность, — пожаловался он. — Они считают меня помешанным, но денег у меня больше, чем у любого из них. И хотя официальных научных степеней у меня нет, у меня весьма высокая репутация в среде специалистов. Меня даже просили поучаствовать в исследованиях Френсиса Борна».
  В тот вечер он снова был на моем представлении. На следующий день я опять пришла в музей, и он признался мне, что его невеста, на которой он собирался жениться после своего триумфального возвращения из Северной Африки, убежала в Нью-Йорк. Я попыталась успокоить его, и он, выслушав мои слова, стал проявлять ко мне живой интерес. Когда я собиралась уйти из его музея на этот раз, он, прощаясь, осторожно притронулся к моему плечу. Затем спросил, приду ли я еще, а я ответила — мне, мол, нужно узнать, что сулит будущее. Его прикосновение было первым за многие годы, и желания проснулись во мне.
  После того вечера, когда этот джентльмен коснулся меня, он больше не являлся на представления, но зато я приходила к нему каждый вечер, пока оставалась в городке. В последний день я сказала ему, что завтра утром уезжаю. Он хотел знать, как меня зовут, но я не сказала ему этого, как не сказала, куда еду, где живу. Я не сказала ему ничего, кроме того, что приду к нему поздно вечером — попрощаться. «Оставьте дверь незапертой и не зажигайте света», — сказала я. После этого он потянулся ко мне, но я, хихикнув, отступила и вышла из музея.
  В полночь, одевшись только в черное платье и завернувшись в шаль, я крадучись пробиралась по пустынным улицам, стараясь оставаться в тени. Идя на эту встречу, я не надела нижнего белья. Желание мое достигло точки кипения. Цепочка моего медальона жгла мою шею, и Двойняшки посылали устойчивый поток образов — неописуемые сцены, от которых у меня кружилась голова. Я добралась до музея — дверь была распахнута. Я нырнула в темноту и медленно, осторожно пошла по главному проходу, в конце которого я увидела маленькую горящую свечу. Я направилась к ней, и вдруг почувствовала на себе его руки. Он был здесь, ждал, стоя за рядом полок.
  У меня возникло такое ощущение, будто рук у него в десятки раз больше, чем на самом деле. Я чувствовала их на своих грудях, на лице, на животе между ног, а когда он понял, что у меня под тоненьким платьем ничего нет, то прошептал: «Матерь Божия». Тогда-то он и впился в меня губами, и именно в этот момент Двойняшки завершили свой продолжительный поток образов четкой картиной, которая возникла с силой взрыва и запечатлелась в моем мозгу. Это был образ моего отца. С его появлением транс, в который я впала, закончился. Я вернулась в себя, и это сторукое животное вызвало у меня отвращение. Я попыталась было освободится из его хватки, но он только сильнее держал меня. Я чувствовала, как каждая клеточка его тела вжимается в меня, чувствовала, как эта тупая масса проникает в меня, мне казалось, что я вот-вот задохнусь.
  Руки мои шарили по сторонам, и левая вдруг царапнула по какому-то музейному экспонату. Я потянулась, ухватила рукой что-то тяжелое, металлическое и ударила его этим предметом сбоку по голове вложив в удар весь мой страх и отвращение. Человек тихонько хрюкнул, тело его обмякло, и он осел на пол. Я выскочила из музея и стремглав бросилась в отель.
  К тому времени, когда он, вероятно, пришел в себя, я уже была в вагоне поезда, быстро мчавшегося прочь от этого проклятого города. На коленях у меня лежал тот предмет, которым я воспользовалась в качестве оружия, потому что я так и не выпустила его из рук. Лампа эта была из серебра или олова, не знаю, и испещрена удивительной вязью. На конце ее длинного носика была пробка, чтобы содержимое не выливалось. Когда-то в детстве у меня была книга сказок, и на одной картинке была почти такая же лампа. Она служила домом для злобного джинна. И я решила никогда не вынимать пробку.
  И знаете, Пьямбо, чему меня научило это происшествие?
  Мне пришлось откашляться и облизнуть губы, для ответного вопроса:
  — Чему же, миссис Шарбук?
  — Оно напомнило мне о матери. Я поняла, что у нее были все основания хотеть от жизни гораздо большего, чем сумасшедшего мужа, для которого недолговечное чудо снежинок было гораздо важнее жены. Ей нужно было настоящее, а не какое-то иллюзорное будущее. Впервые я посмотрела на все с ее точки зрения. Я позволила себе признать, что она заслуживала наслаждения, которого искала с охотником, а мой отец убил ее за эту маленькую радость. Будучи замкнутым ребенком, я могла так никогда и не понять, что мать не искала ничего, кроме реальной жизни, а отец с самых ранних лет завербовал меня в помощники — чтобы крепче держать мать в заточении. Этот момент, когда я неслась в поезде, прочь от моего осла-археолога, стал водоразделом: отныне я знала, что мое представление — это мошенничество, а голоса Двойняшек, хотя они и продолжают преследовать меня до сего дня, всего лишь галлюцинация.
  — Тогда почему же вы остаетесь за ширмой?
  — Я ищу ту разновидность свободы, которую женщины не могут найти в обществе. Выходя в ваш мир неузнанной, я нахожу миллион примеров, подтверждающих мою правоту. В моем мире, в том, который вы видите сейчас, я могу делать все, что захочу. Я могу в любое мгновение удовлетворить любые свои капризы — от самых простых до самых причудливых.
  В тот день она больше не сказала ничего. Пять минут спустя появился Уоткин, я пожелал ей приятного уик-энда и покинул комнату.
  — Советую вам теперь поберечься, мистер Пьямбо, — сказал старик, прежде чем закрыть за мной дверь, и его словесное напутствие было исполнено самой жуткой определенности.
   СТУК В ДВЕРЬ, ОСТАВШИЙСЯ БЕЗ ОТВЕТА
  
  После встречи с миссис Шарбук температура у меня упала до нормы лишь после нескольких минут, проведенных на холодном осеннем ветру. Слушая сегодняшнюю часть ее истории, я пил невероятное такими непомерно большими глотками, что сия материя опьянила меня, и я шел в толпе по улице, словно хватил лишнего. Что же касается звуковой (назовем ее так) сладострастной интермедии, имевшей место во время ее рассказа, то невозможно было понять, то ли женщина и в самом деле удовлетворяла свой каприз, как она об этом сказала, то ли эта похотливая демонстрация являла собой хитроумную искусную игру, призванную отвлечь меня от главного. Не исключено, что то была изрядная, как говаривал ее батюшка, обманка. Но конечно же, не столь изрядная, по сравнению с тем, что так настойчиво теснилось в моих штанах.
  На трамвае я добрался до Двадцать седьмой улицы, а оттуда — кратчайшим путем до Бродвея в салун Кирка. Мужская компания, дубовые панели, знаменитые картины на стенах, виски — все это поспособствовало тому, чтобы успокоить меня и вернуть мой организм в согласие с внешним миром. К счастью, я не увидел там ни одного знакомого лица, а потому уселся у большого окна, выходящего на улицу, и принялся смотреть на город, живший обычной дневной жизнью. Я закурил сигарету и попытался осмыслить услышанное. Анализируя рассказ миссис Шарбук, я находил в нем маленькие противоречия, сбивавшие меня с толку. Например, трудно было поверить в существование небольшого музея карфагенских древностей на улочке городка, затерявшегося в бескрайних просторах Среднего Запада. Но разве можно было сочинить все эти подробности на ходу?
  Она как бы невзначай упомянула Френсиса Берна и дар ее археолога этому экскрементальному оракулу. Был в истории и еще один поворот, поразивший меня, но мы не задержались на нем, а понеслись дальше — к ее удовлетворению. Уоткина на самом деле звали Карвином Шютом, и этот человек с готовностью взялся бессрочно исполнять низкопробную роль убогого, страдающего жутким недугом. Сивилла, пророчествующая в рабовладельческих штатах и ставшая там кем-то вроде божества. Мать, внезапно приобретшая ее расположение, и отец, соответственным образом лишившийся ее милости. Все эти хлебные крошки, которые она разбросала на тропе, были сжатыми до предела сагами, в которых путник мог блуждать целыми днями.
  После третьей порции виски я понял, что я не финикиец и не пущусь в плавание по бурному морю, именуемому жизнью миссис Шарбук. После четвертой я был готов бесцельно дрейфовать но тихому Морю Смятения. Именно тогда, усмиренный моей неспособностью развязать гордиев узел исповеди миссис Шарбук, я пришел к выводу, что ее признания мне безразличны, потому что передо мной ясно сиял ее образ, увиденный мною ночью за ширмой. Мое представление о ней прошло через бурю невредимым. Я оплатил счет и направился домой к своему холсту.
  Хорошенько выспавшись, я встал часов в восемь, извлек набросок из потайного места в стенном шкафу и пошел прямо в мастерскую. Я не стал садиться и разглядывать набросок, как делал это ночью, потому что понимал: он снова зачарует меня. Вместо этого я приготовил палитру, выбрал кисти и начал наносить темный грунт на холст. Я хотел, чтобы краски ложились на основу, содержащую цвета ночи: алый, синий, серый и зеленый — некая разновидность флуоресцирующего индиго, но своему характеру более темного, чем черный; и основу, таинственно вихрящуюся, в отличие от плоской бумаги. Когда работаешь с маслом, используешь все оттенки — от самых темных до самых светлых, и я полагал, что это подходящая метафора для моей погони за образом миссис Шарбук.
  Когда грунт немного подсох, я набросал контуры обнаженной женщины хромом зеленым — этот цвет должен был в конечном счете стать контрапунктом телесным тонам, которые я собирался нанести позднее. Другой набросал бы фигуру обнаженной угольным карандашом или при таком темном грунте, как у меня, — мелом, но я предпочитал работать только кистью. Затем я принялся выписывать линии лица титановыми белилами. Используя метод сухой кисти, позволявший мне создавать полутона, я наметил контуры, выступающие части, впадины, придававшие лицу ни с чем не сравнимое выражение. Когда образ был в общих чертах передан, я наложил оживки на определенные участки, чтобы добавить глубины и окончательно сформировать внешние контуры. После этого нужно было дать холсту подольше просохнуть, и я на этот день отложил кисть.
  Шел четвертый час, было давно пора ложиться спать, но весь мой организм был насыщен электричеством, неизменно сопутствующим акту творения. Нет ничего лучше для здоровья, чем этот прилив энергии, потому что она и есть самая суть жизни. Я прекрасно знал, что ей нельзя противиться. Поэтому я сел перед мольбертом с сигаретой и рюмкой, созерцая физические особенности выбранной мной позы.
  Мне словно по наитию пришло в голову изобразить женщину начиная с колен, чтобы ее икры и голени исчезали в тени. Она чуть согнулась в талии, правая рука выброшена вперед, а левую она держит таким образом, что ее кисть находится на уровне плеча. Груди — не уплощенные, а слегка отвисшие. Голова немного повернута в сторону и наклонена, хотя и не так подчеркнуто, как у Уоткина, когда он, притворяясь слепым, прислушивается, чуть приподняв подбородок. Миссис Шарбук будет смотреть в сторону и улыбаться, но не озорно, а как девочка, которая удачно залакировала снежинку для своего отца.
  Наконец я отправился в постель и проспал несколько часов. Было еще слишком рано, но страсть к работе не давала спать. Я бы не стал даже завтракать и немедленно вернулся к холсту, но тот еще не просох, поэтому я отправился поесть к Греншоу. Поглощая рагу и яичницу, я читал статью в газете о коллапсе экономики, об отрицательном отношении Кливленда[70] к «свободному серебру» [71], которое в конечном счете привело его к поражению на выборах, и о так называемой Антисалунной лиге, которая, спаси нас Господи, выступала за наложение запрета на алкоголь. Я вдруг понял, что, подпав под влияние миссис Шарбук, оказался за собственной ширмой, которая отделила мое сознание от событий, происходящих в мире. Я сидел без дела, пил кофе без меры и болтал с миссис Греншоу. Прошло два часа, я наконец расплатился и пошел домой.
  Мне следовало подождать еще несколько часов, прежде чем садиться за работу, но мне хотелось как можно скорее снова погрузиться с головой в тот вневременной транс, который охватывает меня, стоит взять в руки кисть. Вернувшись в мастерскую, я проанализировал свой план атаки. Я улыбнулся перспективе провести весь день с плотью миссис Шарбук, потому что, если не считать волос, глаз и окружающей ночи, именно это и было сутью портрета. Я не хвастаюсь, когда говорю, что я — мастер изображать материю, ее складки, мириады ее морщинок, текстуру бархата, гладкое сверкание шелка. Делясь впечатлениями о моих картинах, люди часто в первую очередь говорили мне об одежде персонажей и только потом — о выражении лица или общем сходстве с оригиналом. Но теперь, отказавшись от одежды в пользу обнаженной натуры, я почувствовал пьянящую свободу. Я написал тысячи картин с обнаженной натурой, но ни одна не была похожа на эту, и перспектива работы над ней вдохновляла меня в откровенно чувственном смысле.
  С чего же начать, как не с глаз? Для изображения внешнего колечка радужки, конечно же, потребуется жженая сиена, но когда дело дошло до настоящего цвета глаз, мне пришлось остановиться на минуту и припомнить свое видение. В это мгновение я услышал стук в дверь. Я знал, что это, видимо, Саманта, но как я мог впустить ее сейчас? Я вышел в гостиную и выглянул в щель между занавесями. Скрытый от глаз Саманты, я видел ее на ступеньках крыльца в длинном зимнем пальто и шерстяной шапочке. Ее появление не входило в мои планы. «Скорее всего, она будет звать меня куда-нибудь», — подумал я. А когда она увидит, насколько продвинулась работа над портретом, от меня потребуется масса всяких извинений. Она постучала еще раз, и, когда я не ответил, выражение ее лица изменилось: едва заметное движение бровей и губ, и вместо обычной добросердечности появилась легкая грусть. Она явно понимала, что я знаю о ее приходе. Я еще ни разу не закрывал перед нею дверь. Наконец она повернулась и медленно побрела по улице. Прежде чем исчезнуть из виду, она бросила взгляд через плечо, и я увидел в ее глазах выражение, свойственное побитым собакам. Сердцем я ринулся к двери, но телом остался на месте.
  Непонятно для чего я отдал миссис Шарбук глаза Саманты — горестный взгляд, тот же цвет, приглушенное сверкание, а в прищуре век передал печаль об утрате. Когда я завершил эту малую часть портрета, весь проект обрел реальные очертания, которые толкали меня вперед, вселяя в меня чувство растущей уверенности. Казалось, в процессе своего создания женщина следит за мной с портрета. Временами, когда зернышко сомнения стопорило механизм моего воображения, я смотрел в эти глаза, ища в них одобрения или намека на то, в каком направлении двигаться дальше.
  Как я уже сказал, мне хотелось, чтобы тело сияло, и, хотя я знал, что этот эффект в первую очередь достигается с помощью разнообразных покрытий и лаков, которые я намеревался наложить в процессе передачи и завершения фигуры, кожу следовало изобразить светлее, чем обычно. С этой целью я смешал в привычных пропорциях кадмий светло-желтый и кадмий красный, но увеличил порцию титановых белил. И немного лазурной синей — как уступка ночи и луне.
  Должно быть, прошло немало времени, хотя я вовсе не чувствовал его хода. Отойдя наконец от портрета, я понял, что наступила ночь, и в какой-то момент (убей бог, не помню, в какой) я включил электричество и затопил камин. По старой привычке я налил себе выпивки, закурил сигарету, сел перед мольбертом обозреть свои труды. Работы еще было непочатый край, но характер и вид фигуры, стоящей передо мной на холсте, были уже определены. Я с радостью видел, что эффект сновидения, эффект ее появления из ночи пока действует, и мог предсказать, как усилит его лакировка. На сегодня это был мой лучший портрет, если не моя лучшая картина вообще.
  И опять, прежде чем отправиться в постель, я дождался, когда лихорадка творчества перестанет волновать мою кровь. Оказавшись в кровати, я тут же уснул. Последняя моя мысль была не о портрете, а о Саманте, уходящей от меня.
   ШЕНЦ МАКОВОЙ ГОЛОВКИ
  
  Меня разбудил скрип половиц. Я открыл глаза — в комнате царила темнота. Опершись на локоть, я напряженно вслушивался в тишину, пытаясь понять, не был ли этот шум частью сна. Он больше не повторился, но, когда мой пульс пришел в норму, я услышал другой — более тихий шум из коридора перед моей комнатой. Как только мои глаза привыкли к ночному мраку, я понял — то был звук человеческого дыхания. В дверном проеме виднелась фигура. Но ничего больше о нежданном госте сказать было нельзя.
  — Саманта? — спросил я.
  Ответа не последовало, и сердце мое забилось сильнее.
  — Кто там? — сказал я и взялся за одеяло, чтобы сбросить его с себя.
  — Не двигайтесь! — раздался голос.
  Я узнал его — тот же голос я слышал и в ложе театра.
  — Шарбук, — сказал я, — что вам надо?
  Руки мои задрожали, а все тело от страха ослабло.
  — Я держу вас под прицелом. Так что лучше уж вам оставаться на месте.
  — Вы что — пришли меня убить? — спросил я, ожидая в любое мгновение услышать звук выстрела.
  — Пока еще нет. Но может быть, это случится скоро. Я пришел сказать вам, что ваша картина — одна большая ошибка.
  — Вы видели ее?
  — Сплошное распутство, мистер Пьямбо.
  — Классическая поза.
  — Черта с два. Но в любом случае изображенная вами женщина — не моя жена.
  — Вы ее видели?
  — Я ведь ее муж, вы, идиот.
  Я не сдержался:
  — И в чем же моя ошибка?
  — Вопрос в другом: в чем ваша правота? Я позволил себе добавить к картине несколько штрихов. Что же касается наброска, то пепел от него вы найдете в камине. Я дам вам одну наводку. — В этот момент он шевельнулся, и я разглядел смутные очертания пистолета в его руке.
  — И что вы можете мне сказать? — Я побаивался, как бы моя настойчивость не разозлила его, но готов был рискнуть ради намека, пусть самого малого.
  — Моя жена потрясающе красива. — Последовала длительная пауза. — И эта сучка — величайшая интриганка по эту сторону Геркулесовых столбов.
  — Вот как? — сказал я, ожидая получить хоть одну точную физическую характеристику.
  Я ждал ответа Шарбука, пока мне не стало ясно, что он ушел. В этот момент дверь в гостиную открылась, а потом закрылась. Я выпрыгнул из кровати и бросился по коридору. Добравшись до гостиной, я услышал, как по тротуару на улице удаляются шаги. Шарбук не погасил свет в мастерской. Я вошел и сел перед мольбертом. Картина была безвозвратно погублена: холст, проколотый и располосованный, свисал лоскутами, белея чистой стороной. Обрывки его валялись на полу. Я попытался представить себе, сколько злости он вложил в свое нападение, но вместо этого не выдержал и заплакал. Иначе не скажешь — я плакал, как ребенок. Хуже всего было то, что образ, который я так ясно представлял себе несколько последних дней, тоже был безнадежно утрачен. Я попытался найти его в своей памяти, увидел темную комнату, но миссис Шарбук там не было — ее фигура разлетелась на тысячи вихрящихся снежинок.
  Это было полное поражение. У меня оставалось всего две недели, чтобы создать другой образ и завершить портрет. Задача эта в то мгновение казалась мне невыполнимой. Шарбук пощадил мою жизнь, но покончил с моей уверенностью, надеждой, волей к работе. Я ничуть не продвинулся по сравнению с первыми днями. Напротив, теперь я был еще дальше от цели. Нервы мои никуда не годились, Саманта совершенно во мне разочаровалась, меня обуяли сомнения — я не видел способа выйти из теперешнего положения и совершенствоваться дальше в своем искусстве. Прошло несколько часов, а я продолжал сидеть неподвижно перед клочьями своего видения.
  Солнце заглянуло ко мне ненадолго — лучи, проникшие сквозь фонарь в потолке, из красных превратились в золотые, когда я услышал стук в дверь. Я встал на ноги и поплелся через дом к гостиной. Открыв дверь, я увидел Шенца.
  — У тебя усталый вид, — сказал он.
  — Я готов, — сказал я.
  Он улыбнулся.
  — Так ты закончил портрет?
  — Идем, — сказал я и повел его в мастерскую. — Вот он.
  — Ты что, писал бритвой?
  Я рассказал Шенцу о том, что случилось — о моей работе и визите Шарбука. Когда я закончил, он покачал головой и сел на стул, который недавно освободил я. Нужно отдать Шенцу должное: я ясно видел, что он разделяет мою скорбь, потому что вид у него был такой же расстроенный, как и у меня.
  — Так что эта игра окончена, — сказал я.
  Шенц вытащил сигарету, закурил. Скоро нас обволок странный, сладковатый запах опия.
  — Тяжелый случай, — произнес он и протянул мне сигарету.
  Поколебавшись, я взял ее. Я впервые пробовал опий. Мы передавали сигарету друг другу два или три раза, а потом Шенц докурил ее до самого конца.
  — И как она выглядела до того, как ее располосовал Шарбук? — спросил он.
  Я бросил на него взгляд с того места, где стоял. Шляпу он снял и положил себе на колени. Что-то в его внешности поразило меня. Золотистые лучи солнца освещали его, и он со своей седой бородой, редкими волосами и морщинистым лицом был похож на какого-нибудь библейского пророка с картины Караваджо.
  — Ты сейчас похож на святого, — сказал я.
  — Святой Шенц маковой головки, — сказал он и с этими словами поднялся, шагнул вперед и толкнул мольберт. Тот рухнул на пол, подняв небольшое облачко пыли. По какой-то причине мне это показалось смешным, и мы оба рассмеялись.
  — Пусть мертвые хоронят своих мертвецов, Пьямбо.
  — Что?
  — Иными словами — вперед! Возьми себя в руки. Может быть, Шарбук оказал тебе услугу.
  — С какой стати? Судя по его словам во время наших коротких встреч, он считает, что ему, возможно, придется убить меня в недалеком будущем.
  — Тогда стоит поспешить. Тебе нужно закончить картину. Я, кажется, пришел в самый подходящий момент, чтобы отвезти тебя к Человеку с Экватора. Я гарантирую — он поможет.
  — Мы что, куда-то едем?
  — Как ты себя чувствуешь?
  — Легкость какая-то. Моя голова полна света, и все кажется яснее, чем всегда.
  — Возможно, ты увидишь и услышишь нечто необычное. Этот эффект продлится всего час или два. Потом тебе захочется спать. Так что поторопись. Снимай свою ночную рубаху, одевайся, бери пальто и шляпу.
  Хотя я и знал, что Шенц пытается выдать желаемое за действительное, чтобы подбодрить меня, но все же испытывал некоторое воодушевление в связи с поездкой. Почему? Да я бы и объяснить толком не мог. Невзирая на весь свой новообретенный энтузиазм, я двигался словно в два раза медленнее обычного.
  Мы шли по улице в сторону Бродвея, чтобы взять там кеб, и мир казался мне необычайно переменчивым, очертания зданий стали нечеткими и смешивались с небесами. В какой-то момент мне показалось, что я вижу Вулфа — одетый в женскую одежду, он шел по тротуару мне навстречу.
  — Шенц, смотри, Вулф! — И я махнул рукой в сторону прохожего.
  — Приглядись получше. Это полицейский.
  На самом деле, когда человек поравнялся с нами, оказалось, что ошиблись оба. То была красивая молодая женщина в синем пальто и шляпке. Мы с Шенцом обменялись взглядами и рассмеялись.
  — Ну, по крайней мере я знал, что это не может быть Вулф. Ты разве не читал в газете — на днях его пристрелил муж той женщины, к которой он отправился в Виллидж после нашего дела.
  — Нет, не читал. Бедняга Вулф, он был мне симпатичен.
  — Муж пронюхал о проделках жены и, как бы это сказать, убедил ее заманить нашего специалиста по замкам в ловушку. На Кухне ходят слухи, что его тело было погребено без замечательной руки-отмычки и кое-кто теперь ищет таксидермиста, чтобы ее сохранить.
  — Очень поэтично на свой лад. Он будет помогать кому-то проникать в закрытые места, хотя его душа теперь и веселится на небесах.
  — Или под землей, — заметил Шенц.
  Мы добрались до Бродвея. Он поднял руку, давая знак проезжающему кебу. Мы сели, и он назвал какой-то адрес в Гринвич-Виллидже.
  — Шенц, — сказал я, когда мы тронулись, — вот я говорю и вижу город двояко — то в обычном виде, то в руинах, словно это остатки древнего королевства.
  Мой друг рассмеялся.
  — Под опием чего только не увидишь. Но все это не настоящее, хотя есть много интересного. Например, когда мы проезжали Девятнадцатую улицу, мне показалось, что там женщина плачет кровью.
  Я чуть было не высунул голову в окно — посмотреть назад, но остановил себя, вспомнив, что Джон Силлс просил меня помалкивать об этом. Моя озабоченность испарилась через мгновение, когда я увидел голубого джинна, вылетающего из выхлопной трубы авто.
   ЧЕЛОВЕК С ЭКВАТОРА
  
  Мы остановились перед небольшой лавочкой на Двенадцатой улице. На вывеске буквы в словах «Человек с Экватора» были не написаны краской, а словно высечены в камне. Перед входом стояла деревянная фигура, но не индейца, довольно часто охраняющего вход в табачные лавки, а очень худого человека, завернутого в мантию; мужчины или женщины — этого я сказать не мог. Голова с высокими скулами и выступающим подбородком была чуть наклонена вперед, глаза закрыты, на лице экстатическое выражение. Кудряшки волос ниспадают на плечи. В каждой руке — ладонями вверх — миниатюрный глобус. Меня заинтриговала эта резная диковинка, выполненная весьма искусно.
  — Отличная работа, — кивнул я в сторону фигуры.
  — Да, — согласился Шенц. — Кажется, восточная штучка.
  Мы вошли в плохо освещенную лавчонку с полом из широких грубых досок. Первое, на что я обратил внимание, — это разнообразные ароматы, насыщавшие воздух и в сочетании дававшие густой пряный запах. С низкого потолка свисали стеблями вверх связки засушенных цветов и пучки травы, бледные перекрученные корни и ветки хрупкого папоротника. На полках стояли склянки разной формы, а в них отвары сотен цветов и оттенков — одни черные как смоль, другие похожи на растопленный шоколад, третьи, четвертые, пятые — великолепных и чистых голубых, зеленых, фиолетовых тонов. Некоторые полки были уставлены коробками, на которых химическим карандашом были начертаны странные названия — «Хлопья бычьего мозга», «Порошок яда гадюки», «Скамеечка для ног королевы Хебспы», «Желчные камни /пума»… Повсюду на стенах висели карты незнакомых мне стран и территорий, все ручной работы.
  — Идем, — сказал Шенц, шагнув в полумрак.
  Я уже готов был идти за ним, как вдруг что-то полетело прямо на меня. Почувствовав взмахи крыльев, я присел и закрыл голову руками. При этом с меня слетела шляпа.
  — Что за черт?! — крикнул я.
  Шенц рассмеялся:
  — Это сова, дьявол ее раздери. Забыл тебя предупредить. Когда я впервые сюда пришел, эта зараза меня чуть не до смерти напугала. Не волнуйся, она совершенно безвредна.
  Я поднял с пола шляпу и надел ее — никудышная защита от нового нападения. Продвигаясь дальше, я опять увидел сову: она расположилась на верхушке вешалки для пальто, где ее вполне можно было принять за чучело — овальной формы существо высотой фута в два, с круглой головой и белым лицом. Но когда мы проходили мимо нее, она резко крутанула головой и посмотрела на меня большими круглыми глазами, отражавшими слабый свет из фасадного окна.
  Выйдя из главного помещения, мы оказались в длинном коридоре, по обеим сторонам которого от пола до потолка высились стеллажи со старыми книгами. Потом мы повернули направо, здесь коридор тоже во всю высоту был уставлен стеллажами, а в конце его находилась залитая светом комната. Стены ее, кроме нижней части, были сделаны из стеклянных панелей. Войдя в комнату, я сразу же почувствовал тепло. Вдоль стен стояли столы, а на них — ряды растений в горшках; другие растения были подвешены на бечевках к потолку. Посредине всего этого, словно дожидаясь нашего прибытия, стоял высокий жилистый человек с ежиком волос. Первое, что меня в нем поразило, — это гладкость кожи и ясность глаз. Он излучал жизненную силу.
  — А, Шенц, — приветствовал он моего друга и шагнул вперед, протягивая руку.
  — Горен, — сказал Шенц, — познакомься, это Пьямбо, я тебе о нем говорил.
  — А, художник, — сказал Горен, пожимая руку и мне.
  — А вы, значит, Человек с Экватора.
  Он кивнул.
  — И с какой же части экватора вы родом?
  — С Бруклинской.
  — Я тоже там вырос. Там есть такие экзотические места — Мадагаскару не уступят.
  — Не могу с вами не согласиться, — усмехнулся он. — Идемте, мы можем поговорить в лавке.
  Сигарета Шенца все еще оказывала действие, но теперь я испытывал ощущение усталой удовлетворенности. Я полагал, что оптические иллюзии, свидетелем которых я был в течение нашей поездки, прошли, но когда мы выходили из залитой светом комнаты с растениями, я повернулся, чтобы бросить взгляд на улицу, и тут в обрамлении длинной стеклянной панели увидел падающие пожухлые листья — точная копия ширмы миссис Шарбук. Как только я узнал этот рисунок, листья замерли на добрых две секунды, а потом продолжили падать на землю. Я тряхнул головой и последовал за Гореном и Шенцем назад в тусклую пещеру гомеопата.
  Горен сел за низенький столик в дальнем углу лавочки. Рядом стояли два стула — очевидно, сюда заглядывали поболтать. Мы с Шенцем сели, и когда все устроились, прилетела сова и взгромоздилась на большой глобус, венчавший невысокую колонну.
  Человек с Экватора начал с того, что вкратце рассказал мне о своих достижениях — видимо, для того, чтобы слова его звучали более веско. Итак, он получил медицинское образование в Пенсильванском университете. С юности он был склонен к бродяжничеству и независимости. Став врачом, он и мысли не допускал о том, чтобы обосноваться где-нибудь, а отправился путешествовать по миру. Ему не нужны были проторенные пути, он устремлялся в неизведанные, глухие места, где знакомился с лечебными приемами шаманов и колдунов, которые готовили удивительные снадобья. Вернувшись к благам цивилизации, он привез с собой собранные в путешествиях эликсиры и занялся поиском и изучением древних текстов, чтобы пополнять свою коллекцию. Рассказ этот был приправлен кое-какими сведениями, почерпнутыми у герметиков и философов-трансценденталистов. Для меня они звучали чистой тарабарщиной, и даже сова, слушая все это, выкатила глаза.
  — И вот, — заключил Горен, — наш общий друг Шенц по какой-то причине полагает, будто я смогу вызвать у вас такой строй мыслей, что вы сумеете успешно выполнить ваш заказ.
  — И вы сможете это сделать?
  — Позвольте мне начать с того, что все предприятие представляется мне очаровательно абсурдным.
  В прошлом я нередко считал чрезвычайно полезным размышлять над тем, что представляется невозможным. Такие размышления позволяют добиться довольно многого. Человек оказывается перед кирпичной стеной, и вот первое, что ему приходит в голову: «Как же я переберусь через эту стену?» Но вы должны изменить свой образ мышления. Сосредоточиться на существовании кирпичной стены. Изучить кирпичную стену до такой степени, чтобы ваше неверие в свои силы исчезло, а стена предстала перед вами как нечто восхитительное. Короче говоря, вы должны стать кирпичной стеной.
  — Что ж, я в данный момент перед лицом этой проблемы столь же неподвижен, как и кирпичная стена.
  — И еще он всегда был таким же туповатым, как кирпичная стена, — добавил Шенц.
  Горен не улыбнулся.
  — Вы видите эту картинку за моей спиной? — спросил он, указывая на страницу, вырванную из книги и прибитую к стене гвоздем.
  На ней был изображен кружок, занятый поровну черным и белым. Граница между ними не проходила через центр круга — она была изогнутой, но достаточно четкой. В каждой из частей был небольшой кружок противоположного цвета.
  — Это инь и ян, — сказал Горен. — Знаете, что они означают?
  Я отрицательно покачал головой.
  — Это древние китайские символы, описывающие солнце и луну. Фундаментальная концепция вселенной. Но они еще имеют отношение и к человеческим драмам. Белое и черное — это противоборствующие силы, из которых слагается вселенная. Они постоянно двигаются, меняются, влияют друг на друга. Эти действия и составляют суть бытия. Свет и тьма, добро и зло, да и нет, мужчина и женщина, твердое и мягкое, знание и невежество. Вы понимаете?
  — Своего рода двойняшки, — сказал Шенц, — но в то же время и противоположности.
  — Там, где они пребывают в равновесии, — здоровье, взаимопонимание, творческий потенциал. Отсюда всеобщее стремление расположиться на экваторе. Когда же равновесие нарушается, наступают болезни и хаос.
  — Равновесие между моими инь и ян нарушено, — признался я.
  — А теперь обратите внимание вот на это, — Горен провел пальцем по границе между инь и ян. — Представьте, что это — атом, мельчайшая частица вещества. Каждый атом — это вселенная в миниатюре, точно так же и человек, словно бог, вмещает в своем мозгу всю бесконечность вселенной. Соотнесите малый объем вашего мозга с бескрайним океаном. Ведь ваш мозг в единой мысли может представить себе беспредельность этого простора воды, но в нем еще останется место для Парфенона, для всего Нью-Йорка, для пирамид и еще много для чего. Как сказала Эмили Дикинсон[72]: «Наш мозг небес пошире». Эта концепция — ровесник самых ранних известных нам философских учений. Ее можно найти в Ригведе и в даосизме, в учениях Будды, Пифагора, Платона, Аверроэса [73], Джордано Бруно, Эмерсона и моего личного друга Уолта Уитмена [74].
  Сова решила, что с нее хватит, и поднялась в воздух.
  — Вы понимаете, что я говорю? — спросил Горен.
  — Нет, — прошептал я, снова чувствуя себя школьником, которого заставляют расшифровывать диковинные знаки.
  — Вы, Пьямбо, владеете всеми этими знаниями о вселенной, так же как Шенц или я. Портрет миссис Шарбук уже существует внутри вас. Вспомните, как это с вами бывает, когда вы пишете не на заказ, а для себя. Вы ведь не наносите каждый очередной мазок так, словно кладете кирпичи в ту стену, о которой мы говорили чуть раньше. Каждое ваше движение лишь раскрывает то, что уже существует в вашем сердце. Кажется, Микеланджело говорил о том, что для создания статуи нужно только удалить из камня все лишнее. Он выбирал мраморные глыбы для тех человеческих форм, которые, как он понимал, уже в них содержались.
  — Мне это знакомо, — сказал я. — Но как же раскрыть облик миссис Шарбук? Вы ее не знаете. Она женщина почти неуловимая.
  — В обычном случае для этого понадобилось бы пять лет добровольного изгнания, изоляции и напряженных ежедневных медитаций, а также диета — есть только зеленые овощи, инжир и напиток, приготовленный из мякоти айвы.
  — Теперь ты знаешь, что тебе нужно, — сказал Шенц.
  — У меня две недели, — сказал я.
  — Мне известно. Поэтому нам понадобится катализатор этого процесса. И я уже приготовил для вас эликсир.
  Горен сунул руку под стол и вытащил большую круглую бутыль со стеклянной пробкой. Заполнена она была какой-то вязкой желтоватой дрянью.
  — Десять долларов, — сказал он.
   ПРОБУЖДЕНИЕ
  
  По пути домой я сидел в кебе с почти закрытыми глазами, крепко прижимая к себе бутыль с желтой слизью. Горен сказал, что это снадобье использовалось в царстве пресвитера Иоанна[75], чтобы придворные художники могли познать суть Вселенной. Он нашел список составляющих и рецепт в копии фолианта, который, согласно легенде, был привезен из Азии сэром Джоном Мандевилем [76], а ближе к нашему времени переведен одним оксфордским профессором. В переводе название древнего снадобья звучало так: «Пробуждение».
  Шенцу, сидевшему напротив меня, не помешало бы чуть-чуть пробудиться, ибо он пребывал в полубессознательном состоянии. Опьянение мое прошло уже настолько, что я понимал: мой друг спас меня от опасной депрессии, которая могла наступить вследствие уничтожения портрета. Я чувствовал себя в долгу перед ним. Хотя наркотик Шенца и сыграл положительную роль, умерив мою боль, я не мог не удивляться запасу жизненных сил моего друга, который курил опий ежедневно и в то же время пока еще сопротивлялся его губительному воздействию. Мне и нескольких затяжек хватило, чтобы заречься от употребления этого зелья до конца своих дней.
  Глаза у меня смыкались, инь и ян целиком поглотили мои мысли. Представляя их себе в медальоне миссис Шарбук, я видел, как два черно-белых контура крутятся в водовороте, словно рыбы, пытающиеся ухватить друг друга за хвосты. Когда мои глаза совсем закрылись, Шенц проснулся и наклонился вперед.
  — Пьямбо…
  Я открыл глаза.
  — Я тебе не сказал: я узнал кое-что об этом корабле — «Янус». Два старых моряка в порту слышали о нем. Лет пятнадцать назад он отплыл из Лондона, возвращаясь в Нью-Йорк. Но так и не прибыл в пункт назначения. Иначе говоря, исчез с концами. Предположили, что он затонул во время шторма где-то в середине Атлантики. Эту историю широко освещали газеты, и, когда моряки сообщили мне подробности, я вроде бы вспомнил что-то такое. Один из этих старых морских волков сказал мне, что время от времени приходят сообщения, будто его видели, а потом он исчезает из виду, как мираж. Однако его приятель на это только рассмеялся, мол, это все враки — их сочиняют от скуки моряки, чтобы поразвлечься и попугать женщин и детишек.
  — Странно. Ничего такого не помню.
  — Эти два джентльмена, с которыми я общался, говорили правду — они направили меня к портовым властям, которые ведут регистр всех кораблей. А там мне позволили познакомиться с документами, касающимися «Януса». В списке пассажиров на этот последний рейс никакой Шарбук не значится.
  — Интересно. Кажется миссис Шарбук любит приврать.
  После этого мы до самого моего дома ехали молча. Перед тем как выйти, я попросил Шенца напомнить мне, какими порциями рекомендовал Горен принимать эликсир.
  — Я не помню. Пей по несколько рюмочек в день. Немного — уже хорошо, больше — еще лучше. Но на твоем месте я бы всерьез задумался над его словами о том, что миссис Шарбук уже существует в твоем сознании.
  — Я решил было, что уже нашел ее.
  — Считай эту попытку всего лишь еще одной отсеченной обезьяньей лапой. Ты приближаешься к цели, я в этом уверен, — ободрил меня Шенц, и кеб тронулся.
  Я чувствовал жуткую усталость, но, не желая просыпаться потом в разгромленной мастерской, потратил некоторое время, чтобы прибраться в ней. Убрав искалеченный холст и приведя в порядок свои инструменты, я решил принять порцию полученного мною лекарства. Какая-то часть меня считала это фарсом, а другая отчаянно надеялась, что снадобье выполнит свою задачу. Когда я вытащил пробку, из бутыли, словно злобный джинн, вырвался серный запах. Я задержал дыхание и сделал большой глоток. Мгновение спустя я ощутил вкус (похоже на сахарный сироп с добавлением тухлых яиц), а затем испытал позыв к рвоте — один, другой. На глаза навернулись слезы, в уголках губ выступила слюна. На короткое время мне показалось, что мой желудок отвергнет это пойло, но потом все улеглось.
  Отправившись в спальню, я снял туфли и собрался было раздеться, но тут почувствовал, как что-то бешено всколыхнулось у меня в животе. Могу вам сказать, что «пробуждение» здесь не будет точным словом. «Жестокое пробуждение» подходит куда больше. Я буквально рванулся в будку во дворе и провел там не меньше часа. Не знаю, что в царстве пресвитера Иоанна считалось сутью Вселенной, но эликсир Горена представлялся мне в лучшем случае кружным путем к ее познанию.
  После этих мучений я наконец отправился в постель и уснул беспробудным сном. Той ночью я все же проснулся, и мне снова показалось, что во мраке комнаты кто-то есть. Но усталость была так велика, что победила страх, и я тут же снова погрузился в сон, в котором шел по предрассветному снежному лесу. Нужно отдать справедливость Горену — когда я проснулся утром в понедельник, то чувствовал себя прекрасно отдохнувшим. Мне еще никогда не было так спокойно с того времени, как я получил заказ от миссис Шарбук. Поняв это, я взял бутыль с «Пробуждением» в сортир и бросил ее туда, где ей в конечном счете и суждено было упокоиться.
  А чуть позже я вновь сидел перед ширмой. На эту встречу я шел с определенными целями и потому не взял этюдник.
  — Вчера я видела на улице вашу подружку Саманту Райинг, — сказала миссис Шарбук. — У нее был такой несчастный вид.
  Я проигнорировал ее замечание.
  — Расскажите-ка мне о вашем муже.
  — Его звали Морэ Шарбук. Любовь всей моей жизни.
  — Я услышал нотку сарказма в вашем голосе — или мне показалось?
  — Какая уж тут нотка — целая симфония.
  — Он не был вам верен?
  — Да, но не в общепринятом смысле. Прежде всего, Шарбук был человеком сложным. Какое-то время мы были страстно влюблены друг в друга, но наша любовь отчасти стала опасной. Со стороны она показалась бы ненавистью, однако не была ею. Я в этом уверена.
  — С самого начала, пожалуйста, — попросил я.
  — Определить, где начало, довольно затруднительно, — такие романы всегда начинаются задолго до знакомства. Но я все же расскажу вам о нашей первой встрече.
  — Отлично.
  — Объехав страну, я вернулась в Нью-Йорк еще более богатой и знаменитой и несколько лет давала представления здесь. Тогда я получала немало предложений от джентльменов, сообщавших мне, что желали бы вступить со мной в брачные отношения, причем моя наружность и странный дар их вовсе не заботят. Большинству из них я давала от ворот поворот, даже не удостаивая частной аудиенции. Имейте в виду, что слово «частной» означает всего лишь отсутствие публики, но не ширмы. Иногда у меня возникали те смутные желания, о которых уже заходила речь, — тогда я просила Уоткина привести ко мне очередного претендента и заводила с ним разговор. Ни один не прошел собеседования. Я не собиралась повторять ошибки своей матери и связываться с глупцом. К этому я относилась особо осмотрительно.
  Время шло, мы с Уоткином пришли к выводу, что город скоро пресытится моим представлением, и начали подумывать о новых клиентах и новых источниках доходов. Все это время мы зарабатывали очень приличные деньги, и наши доходы росли. Поскольку жила я очень замкнутой жизнью, то и денег почти не тратила. Некоторую часть заработанного я откладывала, а остальное старалась вложить в передовые отрасли промышленности. Как и Оссиак в лучшие свои годы, я застраховала себя от любых неожиданностей. Наконец Уоткин пришел ко мне с предложением съездить в Европу. «Мадам, — сказал он, — ваша способность завоевывать публику требует открытия новых земель».
  И мы отправились в Европу, избрав такой маршрут: Мадрид, Рим, Мюнхен, Париж, Лондон. Решено было не начинать с Англии, а оставить ее напоследок, закончив гастроли в самом легком для выступлений месте — Лондоне. Мы знали, что к тому времени будем в полном изнеможении. Мы наняли толмачей, которые стояли перед аудиторией вместе с Уоткином и переводили мои слова на местный язык. Америка вовсе не была единственной страной, где люди получали удовольствие от того, что их дурачат. Хотя я не верила, что Двойняшки нашептывают мне пророческие видения, считая, что мой ум проделывает фокусы сам по себе, снежинки ни разу не подвели меня. Явление это продолжалось, как и всегда, без всяких усилий с моей стороны, независимо от обстановки, независимо от того, насколько я уставала от поездок.
  — А смогли бы вы продолжать, если бы не принимали их иллюзорных посланий?
  — Ни в коем случае. Когда у вас выдастся спокойная минутка, попытайтесь составить список случайных образов, которые вроде бы предвещают будущее. Может быть, вам удастся сделать это раз, от силы два. Правда, я сомневаюсь даже в этом. Но попробуйте делать это день за днем, вечер за вечером, не повторяясь, — вот это что-то! Денег у меня хватало. Если бы мне нужно было сознательно описать механизмы, порождающие эти образы в моем мозгу, то я бы немедленно прекратила свои сеансы.
  — Полагаю, вы и в Европе произвели фурор?
  — Испанцы хотели знать в основном о своих любовных делах. Итальянцы сильно облегчили мою работу, поскольку их в первую очередь интересовала загробная судьба родственников. Французы смотрели на все как на блестящее, утонченное развлечение, имеющее метафорическое значение для жизни. Мне кажется, что немцев я напугала, а потому они больше всех и восхищались мною. Пользовалась ли я популярностью? Оглянитесь, Пьямбо. Этот дом и мое имение на Лонг-Айленде построены за счет доверчивости европейцев. Если бы я надумала отправиться в Китай, то теперь, скорее всего, была бы императрицей, неограниченной повелительницей в своих владениях.
  Я рассмеялся, однако она не издала не звука.
  — И что же насчет Лондона? Вы пока ничего не сказали о британцах.
  — Мы считали, что в Лондоне нам будет легче всего, но этот город с самого начала грозил оказаться холоднее баранины, которую там подавали. Британцев не так-то легко напугать или развлечь. На представления поначалу приходило всего по нескольку человек, и я уже думала, что придется раньше времени собирать вещички и отправляться назад. Но вот на одном из сеансов я ответила на вопрос, заданный женщиной, и этот ответ мог быть истолкован как намек на неверность ее мужа. А муж оказался членом парламента. Британцы больше всего любят скандалы, и мои слова натолкнули эту женщину на мысль последить за муженьком. Увы, она нашла не одну, а сразу трех любовниц и, пытаясь погубить его карьеру, пришла с этой историей в «Таймс». Газетная статья разрекламировала мое шоу гораздо лучше, чем миллион проспектов. Грандиозный успех перед самым закатом. А потом я влюбилась.
   ЕГО МАЛЕНЬКИЙ КОКОН
  
  — Возможно, над Британской империей никогда не заходит солнце, но, будучи в Лондоне, я постоянно задавалась вопросом — а когда же оно взойдет? Прибыли мы туда осенью, и погода все время стояла холодная и влажная — густой туман и проливные дожди. Поскольку мне приходилось из теплых залов, где мы давали представление, сразу же выходить на прохладный вечерний воздух, к концу месяца я подхватила сильную простуду. Я пыталась не замечать болезни, но мое состояние с каждым днем ухудшалось. В конце концов у меня так заболело горло, что мой голос уже перестал проникать сквозь тоненькую ширму и доходить до зрителей. У нас еще оставалось две недели, когда я все же сказала Уоткину, чтобы он изменил программу.
  Теперь я, как потерпевший крушение корабль, не выходила из своего номера в отеле: сил у меня не оставалось даже на то, чтобы переползать из кровати в кресло и смотреть в окно на уличную суету. Я испробовала все обычные домашние средства — дышала паром, пила отвары, ставила компрессы. Ничто не помогало. Уоткин от беспокойства, как бы со мной не случилось чего серьезного, потерял голову и требовал показаться врачу. Я возражала — мол, я никому не показываюсь, и мне никто не показывается. Но он настаивал, и я в конечном счете сдалась, но, конечно же, на своих условиях.
  Чтобы сохранить полную анонимность, он нашел врача из Америки, приехавшего с визитом в Лондон. Этот молодой человек недавно закончил медицинскую школу и отправился путешествовать по Европе и миру. За несколько дней до этого он был на моем представлении и беседовал с Уоткином — ему просто хотелось поболтать с человеком, который уехал из Штатов позже него. Мой распорядитель заверил меня, что молодой человек нуждается в деньгах и мы сможем купить его молчание, если ему как врачу понадобится непосредственный контакт со мной. Я сказала Уоткину, что о непосредственном контакте не может быть и речи, но пусть доктор все же приходит.
  Он пришел ко мне в номер, когда мне было так плохо, что дальше некуда. Я не просыпалась два дня подряд. Настроение было не лучше, чем состояние, — ведь свободного времени у меня и так было хоть отбавляй, а теперь, когда я лежала в кровати, к нему добавились две недели полного безделья, и возможностей призадуматься над своей жизнью у меня было немало. Я тосковала по прошлому: воспоминания об отце, о матери, о почти сказочном существовании на вершине горы вернулись ко мне, яркие и живые. Все остальная жизнь была темной, ненормальной — загубленной. Я горько плакала из-за того, что так и не испытала настоящей любви, из-за своего одиночества, проклятия Двойняшек, убийства матери, уловок, с помощью которых мой отец обрек меня на это дурацкое полусуществование. Я вполне могла быть волосатой самкой обезьяны, предсказывающей будущее, и разницы никто бы не заметил.
  «Здравствуйте, мадам Сивилла», — услышала я голос за дверями своей спальной. Клянусь, уже один звук этой фразы что-то перевернул во мне. В этом голосе звучала легкая наивность, а вместе с ней — искренняя озабоченность. Ответила я сразу же, еще не понимая, что делаю, и не своим постановочным голосом, каким вещала из-за ширмы, а настоящим. Доктор представился, сказал, что он из Бостона, а семья его эмигрировала в Америку из Франции. Помнится, я сказала ему, что у него красивое имя. И знаете, Пьямбо, я была уверена, что услышала, как он покраснел.
  Он настаивал, чтобы я допустила его к себе. «Ваши тайны будут в безопасности, мадам Сивилла, — сказал он. — Я дал клятву соблюдать конфиденциальность в том, что касается пациентов». Так мы поторговались некоторое время, и я уступила. Я чуть приоткрыла дверь — получилась маленькая щелочка, и я три раза быстро прошла перед ней. После этого он спросил, может ли рассчитывать на большее. «Конечно же нет», — ответила я, что вызвало у него взрыв смеха. Потом он стал спрашивать меня о точных симптомах моей болезни, о моем расписании в последнее время.
  «Скорее всего, вы просто устали, — сказал он. — Мне кажется, что вы сильно простудились, и ваш организм требует отдыха — как физического, так и умственного. Вы измождены». Услышав это, я поняла, какую непомерную ношу взвалила на себя, как эта странная обстановка разрушали мою и без того ослабленную нервную систему. «Можете называть меня Лусьера, — сказала я ему. — Это настоящее имя. Я женщина из плоти и крови, а не какое-то легендарное существо».
  «Да, Лусьера, — сказал он. — Я догадывался об этом. Вам необходимо тепло. Кутайтесь покрепче, чтобы как следует пропотеть. Пейте горячий чай, ешьте суп. Завтра я принесу вам лекарство и проведаю вас». Я его поблагодарила, а он сказал, что был поражен моим представлением. Он вернулся на следующий день со своим лекарством — горячим супом, где плавали капуста, морковь и чеснок. Мне к тому времени уже стало получше, но я ему об этом не сказала, потому что хотела, чтобы он приходил и дальше. И он приходил. На третий день я попросила Уоткина поставить для меня ширму в гостиной моего номера. Я приняла доктора там, что позволило мне увидеть его в проделанную мной дырочку. То, что я увидела, мне очень понравилось. Доктор был не высок и не низок, идеально сложен. Он носил длинные черные волосы, усы, одет был в повседневный темно-бордовый костюм. Ни шляпы, ни галстука я на нем не увидела.
  В тот день мы не затрагивали в беседе моего здоровья. Он рассказал мне о своем детстве, об учебе. Я спросила, сколько ему лет, — оказалось, что мы ровесники. Любимым его времяпрепровождением было чтение, и вскоре выяснилось, что мы читали одни и те же книги. Разговор наш коснулся «Алой буквы» Натаниэля Готорна[77], и мы сошлись в том, что общество несправедливо обошлось с Хестером. Пока мы разговаривали во время этой встречи, Уоткин сидел поблизости и как заинтересованное лицо, которому небезразлично мое здоровье, и как своего рода дуэнья.
  На следующий день перед приходом Шарбука я отослала Уоткина, дав ему какое-то поручение, на исполнение которого должно было уйти несколько часов. И только поняв, что Уоткин не будет присутствовать при нашем разговоре, Морэ начал расспрашивать о моих родственных связях. Совершенно ясно, что таким способом он пытался выяснить, обручена ли я, замужем ли, есть ли у меня любовник. Я дала ему понять, что совершенно свободна, и это пришлось ему очень по душе. Потом он сказал, что принес мне кое-что. Я протянула обезьянью лапу, и он засунул под большой ее палец маленькую коробочку, завернутую в цветную бумагу и обвязанную бледно-желтой ленточкой. Я была поражена этим поступком, не зная, зашел ли Шарбук слишком далеко, или это просто дань вежливости. Открыв коробочку, я обнаружила в ней камею. Довольно необычную.
  Он сказал мне, что как только увидел эту камею в лавке, то сразу понял, что она должна принадлежать мне. На ярко-синем фоне я увидела рельефное белое изображение красивой женщины. Вместо волос с головы струились змеи. «Медуза Горгона», — сказал он. Сначала я была шокирована, поскольку знала, что эта Медуза — чудовище из древнего мифа. «А вы как Персей собираетесь отсечь мою голову?» — спросила я. «Ни в коем случае, Лусьера. Но я хочу окаменеть от вашего взгляда, — сказал он. — Если вы помните этот миф, то из крови Медузы родился крылатый конь Пегас… и точно так же от вашего голоса у моего сердца выросли крылья».
  Я знаю, Пьямбо, что фразочка эта — чистая банальность, но если вы — молодая женщина, лишенная общения, как я, такая поэзия может стать хлебами и рыбами[78] ваших дней. Ничего другого ему и не нужно было, чтобы завоевать меня. С того момента я была предана мистеру Шарбуку, хотя и знала его всего несколько дней. Уоткин никогда в это дело не вмешивался. Я думала, он надеялся, что этот молодой человек вытащит меня из-за ширмы. Он всегда говорил мне, что наше шоу вовсе не требует от меня затворничества, и считал, что такая уединенная жизнь вредна для здоровья.
  Наши отношения развивались, и, если вы позволите мне, как и прежде, быть откровенной, завершились плотским соединением. Нет, я отнюдь не решила показать себя ему (я чувствовала, что это делать нельзя), но мы изобрели особые методы соития. Вы же знаете, было бы желание, а способ всегда найдется. Я не позволяла ему прикоснуться ко мне, но он завязывал глаза и, следуя моим указаниям, приближался ко мне сзади. Я закутывалась в большое одеяло, в котором в точно рассчитанном месте было вырезано отверстие. Он шутил, что я — его маленький кокон. Мы довольно часто практиковали такие необычные сношения, а с ними и другие, еще более экзотичные.
  Представления, перенесенные из-за моей болезни, так никогда уже и не были возобновлены, но я оставалась в Лондоне, целиком поглощенная этой связью. Два месяца спустя после знакомства мы поженились в номере отеля. Я произнесла супружескую клятву, сидя за ширмой. Свидетелем был Уоткин. То был счастливый день, и мы трое вместе с официальным лицом, зарегистрировавшим наш брак, выпили шампанского. Шарбук перед церемонией обещал мне, что будет уважать мое желание оставаться невидимой: он считал, что наша совместная жизнь, хотя и не такая, как у всех, будет счастливой.
  Однако на исходе первой недели нашего брака он стал требовать, чтобы я показалась ему. Он сказал мне, что в интимные моменты ему необходимо прикасаться ко мне. И поверьте мне, я стала думать, как решить эту проблему. Сказать по правде, мне и самой хотелось его прикосновений, но привычка к тому времени слишком глубоко въелась в мою плоть и кровь. Я слишком боялась этого, слишком. Мой муж тем временем мрачнел день ото дня. Он стал агрессивным и как-то раз, когда я сидела в гостиной за ширмой, в сотый раз за два дня обсуждая с ним этот вопрос, он откинул ширму в сторону и бросился ко мне. Он меня увидел, и его глаза словно пронзили меня. Боль завладела мной, я подняла лежавшую рядом обезьянью лапу и ударила его в висок. Он упал на пол, а я, пользуясь этим, бежала в спальню и заперлась там.
  Придя в себя после удара, муж долго осыпал меня самыми страшными проклятиями. Он называл меня шлюхой-призраком, суккубом. В конечном счете он ушел, но при этом украл у меня довольно крупную сумму денег, мою старинную лампу и кое-что из драгоценностей, подаренных мне мэром Парижа за частное представление, которое я дала его семье и друзьям. Я пребывала в расстроенных чувствах и каждую минуту могла снова впасть в депрессию, но мне отчаянно захотелось вернуться в Нью-Йорк, и я поручила Уоткину подготовить наш отъезд.
  Шарбук не оставлял меня в покое, следил за каждым нашим шагом. В любой час дня или ночи я могла выглянуть из окна и увидеть его внизу на улице. Он ежедневно присылал мне письма, где в самой мерзкой форме говорилось о сексуальном насилии, избиениях и убийствах. Однажды, незадолго до нашего отъезда, он напал на Уоткина в вестибюле отеля. Служащим гостиницы удалось скрутить его и вышвырнуть на улицу.
  В день нашего отплытия предусмотрительный Уоткин нанял местных хулиганов, чтобы они, так сказать, попридержали Морэ. Но он последовал за нами, как только получил такую возможность. К счастью, мы уже намного опережали его, и наш пароход отбыл, а Шарбук остался на берегу. Он сел на следующий корабль, отправившийся в Нью-Йорк два дня спустя.
  Этот пароход — «Янус» — попал в шторм, который чуть было не зацепил и нас, и пропал в океане.
  — Вы уверены, что он был на борту?
  — Абсолютно.
  — Но как?.. — начал было я, но тут явился Уоткин.
  — С тех пор я так и не давала представлений, — сказала она, и больше в тот день я от нее ничего не услышал.
   МАСКАРАДНАЯ МАСКА
  
  «Мой маленький кокон», — произнес я вполголоса, удаляясь от дома миссис Шарбук. По какой-то причине рассказ о ее несчастливой любви навел меня на мысль, что неплохо было бы заглянуть к Саманте и попросить у нее прощения за свое отсутствие в последние дни. В то же время до назначенного времени, черт бы его подрал, оставалось меньше двух недель, и с каждым днем этот срок сокращался. Я выбрал трусливый путь и решил вернуться к себе в мастерскую, чтобы поработать остаток вечера. Работа обернулась уничтожением полбутылки виски и выкуриванием двух дюжин сигарет — я все это время просидел за рисовальным столом в поисках нового образа моей заказчицы.
  Я мог легко изобразить ее в виде змееволосого чудовища. Мне было вовсе не трудно представить Шарбука, не высокого и не низкого, — он отсекает голову этого чудовища и смотрит, как из пролитой крови рождается крылатый конь. Да, в моем мозгу каруселью кружились самые разные сцены, но увидеть лицо реальной женщины, любой женщины для меня стало невозможным. Разочарование мое было так велико, что я даже пожалел о своем импульсивном поступке, когда отправил бутыль с «Пробуждением» в выгребную яму. Наконец усталость взяла верх, и я лег в постель.
  На следующее утро я поздно встал и отправился позавтракать к Греншоу. Я пил кофе и просматривал газету, когда ко мне подошел молодой парень с сумкой через плечо, в шапочке посыльного.
  — Вы мистер Пьямбо?
  — Да.
  Он протянул конверт сероватого цвета. Как только он вышел, ко мне приблизилась миссис Греншоу — посмотреть, что такое мне принесли. С великой тактичностью я заказал еще порцию тушеного мяса, чтобы, пока она исполняет заказ, иметь возможность без посторонних глаз увидеть содержимое конверта. Я разорвал его и извлек карточку, на которой было написано:
  Пьямбо, сегодня перемена места. Отель «Ложеро» на углу Пятой авеню и Восемнадцатой улицы. Номер 211. На ручке двери будет повязка для глаз. Наденьте ее, перед тем как войти. Ничего не говорите.
  Ваше творение, миссис Шарбук.
  Не успел я засунуть конверт и карточку в карман, как во мне начало расти возбуждение. Я решил, что либо мне предстоит стать разрушителем кокона, либо (что было не менее соблазнительно) она собирается дать мне какой-нибудь ключ к своему тайному образу. «Умерь свой пыл, Пьямбо, — сказал я себе. — Действуй осмотрительно». Я знал, что все равно отвергну ее сексуальные авансы, если именно это у нее на уме, но не мог отказать себе в удовольствии сделать это. Меня в этой связи интересовала возможность хотя бы на мгновение взять верх в наших нелепых отношениях. Прежде чем миссис Греншоу принесла порцию тушеного мяса, я положил деньги на стол и вышел. День был морозный, но я не обращал внимания на температуру, потому что внутри меня горел пожар — настоящая динамо-машина ожидания. Я отправился прямиком домой, вымылся и побрился.
  Одеваясь, я размышлял над словечком «место» в речи миссис Шарбук. Она нередко использовала его, говоря о заведениях, в которых ей приходилось выступать. Значит ли это, что меня ждет некое театральное представление? Или все наши свидания были представлениями? Теперь мне казалось, что, меняя место встречи, она отправлялась, по ее выражению, на гастроли. Во всех ее рассказах неизменно возникало некое подобие аллюзии, что-то вроде метафорической связи между тем, что происходило с ней, и событиями моей собственной жизни.
  Логика привела меня к выводу, что отель «Ложеро» с его европейским названием — символ ее путешествия через Атлантику. Если дела и вправду обстояли так, то я, посторонний визитер, становился Шарбуком, вызванным на тайное свидание вдали от бдящего ока Уоткина. Оставалось только ответить на единственный вопрос: какой я Шарбук — тот, в которого она влюбляется, или тот, которого подозревает в предательстве? Не зная, кто я такой, я не мог быть уверенным и в том, кем окажется она.
  Отель «Ложеро» был довольно современным заведением, основанным Ришаром де Ложеро, неподдельным маркизом, который принадлежал к знаменитым четырем сотням богатейших людей нью-йоркского общества. Я прибыл по названному адресу за две минуты до обычного времени — двух часов. Служащий за столиком спросил, по какому я делу. Я ответил, что мне нужно в номер двести одиннадцать. Он улыбнулся и сказал, что меня ждут.
  Минуя лифт, я направился вверх по лестнице. Не говоря уже о том, что мне нужно было всего на второй этаж, я смотрел на все эти механические новинки с такой же подозрительностью, как на Рида и на его Промышленную революцию. Ковры на лестницах и в коридорах были замечательно мягкими. Повсюду имелись световые приборы, богато отделанные хрусталем, стены везде обиты панелями отполированного до блеска орехового дерева.
  Как и было обещано, на ручке двери двести одиннадцатого номера висела повязка для глаз — черная и очень походившая на маскарадную маску без прорезей для глаз. Я завязал две бечевки у себя на затылке надежным узлом — чтобы не развязалось. Меньше всего желал я, чтобы повязка соскользнула, уничтожив мои последние шансы на выполнение заказа. Лишив себя возможности видеть, я решил попробовать открыть дверь без стука. К моему удивлению, она подалась. Я открыл дверь и, сделав пять шагов внутрь комнаты, замер, прислушиваясь, — не обнаружится ли присутствие другого человека. Я услышал легкий скрип половиц, звук закрывающейся за мной двери. И только тогда подумал, что, может быть, участвую в игре, начатой Морэ Шарбуком.
  Прошло несколько напряженных секунд, в течение которых я ждал чего угодно — как удара ножом в спину, так и приглашения поучаствовать в одном из бесхитростных развлечений миссис Шарбук. Потом я почувствовал руку на моем плече — прикосновение было едва ощутимым. Рука сняла с меня пальто и шляпу. В тот день я узнал, что утрата способности видеть на самом деле обостряет прочие чувства. Я ощутил запах сирени, услышал возбуждение в ее неглубоком дыхании, почувствовал тепло ее рук за миг до их касания. В этот момент мне больше всего хотелось сказать хотя бы слово нормальным голосом, чтобы утвердить тем самым мое присутствие. Но я сдержался — ведь меня просили молчать, а видеть я не мог. Когда руки сняли с меня визитку, а потом и жилет, мое желание заговорить превратилось в желание закричать.
  Сомнений не осталось, когда она стала расстегивать пуговицы рубашки. Я не только не желал всего этого, но и считал, что согласиться на продолжение было бы ошибкой. Облизнув губы, я приготовился об этом сообщить, но тут с меня сняли рубашку, и я утратил голос. Потом я почувствовал, как женские губы щекочут мою грудь, и понял, что попал в переделку. Пряжка на моем ремне предвещала роковые события.
  Она действовала быстро, и вскоре я оказался совершенно голым. В моей неспособности противиться ее напору было нечто такое, что многократно увеличивало мое желание, и с того места, где стояла она, это было более чем очевидно. Я слышал, как она обходит меня, как делает три круга и останавливается прямо передо мной. Прежде чем она прикоснулась ко мне, я почувствовал, как ее пальцы смыкаются на моем члене. А потом они и в самом деле сомкнулись.
  — Пьямбо! — сказала она.
  Я молча открыл рот в ответ на ее прикосновение, но в то же мгновение где-то в глубинах моего «я» зародилась некая мысль и медленно, словно пузырь в кленовом сиропе, стала неумолимо пробиваться наверх сквозь толщу моего возбуждения. Когда пузырь добрался до поверхности и лопнул, я понял: что-то здесь не так. Ее голос.
  — Саманта! — воскликнул я, и в этот момент получил слева удар в голову, сбивший меня с ног.
  Я поднял руку. Смотреть мне теперь не хотелось, но выхода не было. Я снял повязку и увидел Саманту — она сжигала меня взглядом, глядя снизу вверх. Первым моим позывом было сказать: «Я все время знал, что это ты», но… Нужно ли мне продолжать?
  — Теперь мое имя для тебя будет Рид, — сказала она. Это заявление было не менее болезненным, чем последующий удар в пах.
  Саманта решительным шагом прошла мимо меня и исчезла за дверью.
  Я пролежал несколько долгих минут перед открытой дверью, нимало не беспокоясь о том, что меня могут увидеть. От этой истины мне было не убежать: за несколько минут я оказался в числе тех, кого презирал. Можно было сооружать логические построения, доказывающие, что я в физическом плане не совершил ничего предосудительного. Мужчина мог бы даже принять такую ущербную аргументацию, но для женщины намерение — это все. Нет таких ублажающих поступков (как бы ловко вы их ни подавали), нет таких слов (пусть и самых поэтических), до истинной сути которых не добралась бы женщина. Я резко выругался в адрес миссис Шарбук с ее заказом, за который я заплатил тем, чего не купишь ни за какие деньги. Потом встал, закрыл дверь и оделся.
  Я выскользнул через заднюю дверь отеля «Ложеро» — черт бы его подрал — и направился в ближайший салун. Я даже не могу припомнить адрес того заведения, в которое позволил себе ввалиться, погруженный в мрачные мысли. Знаю только, что я сел в самом дальнем углу, где никто не заметил бы, как я говорю сам с собой и плачу. Я просидел там сколько-то часов, непрерывно накачиваясь и строя сложные планы возвращения Саманты. И хотя по мере приближения вечера я пьянел все больше и больше, мне так и не удавалось убедить себя в осуществимости любой из дурацких схем, которые я набрасывал угольным карандашом на льняных салфетках.
  В конечном счете я вырубился, и официант пригласил управляющего, чтобы выставить меня за дверь. Как только они вывели меня из моего ступора, я заверил их, что уйду сам и выбрасывать меня вовсе ни к чему. «Ну-ну», — сказал управляющий. Я с трудом поднялся на ноги. В глазах у меня двоилось, голова кружилась, и я поплелся к выходу. Дальнейшие воспоминания совсем смутные, но я помню, что вывалился из двери, просочился через группку мужчин, которые как раз входили внутрь, и тут же грохнулся наземь.
  Я приподнялся на локтях, приподнял голову и увидел, что группка осталась на улице и наблюдает за мной. Когда в глазах у меня немного прояснилось, я узнал по меньшей мере двух из них. Солидный пожилой джентльмен был Ренсфелд, торговец предметами искусства. Высокого худого молодого блондина я не знал. Третьим, представьте себе, был Эдвард, чья картина «Усекновение главы Иоанна Крестителя» чуть не стала задником для сцены убийства Рида. Видок у меня, судя по всему, был жутковатый, но все же я надеялся, что один из них поможет мне подняться. Встать самостоятельно я, видимо, не мог — и я протянул руку в их сторону.
  — Эдвард, ты ведь знаешь этого старого пьяницу. Он, кажется, был твоим учителем? — спросил блондин.
  Мой бывший ученик боялся встретиться со мной взглядом, но все же поколебался, прежде чем сказать:
  — В жизни его не видел.
  После этого они повернулись и вошли в салун.
  Я худо-бедно встал на ноги и потащился сквозь холодную ночь домой, все еще ощущая во рту грязь Пятой авеню.
   МЕДУЗА
  
  Хромая и спотыкаясь, я плелся сквозь ночь, и временами тошнота так бурлила во мне, что я останавливался и по нескольку минут отдыхал в дверях магазинов. После отречения молодого Эдварда беспорядочные воспоминания о М. Саботте вытеснили Саманту из моих смятенных мыслей. Я вспомнил, как он однажды сказал мне: «Пьямбо, совесть всегда должна быть чистой, иначе твои краски помутнеют, а мазки станут дергаными». Но эти мысли были уже несвоевременны — где-то на углу Бродвея и Двенадцатой я все-таки рухнул у стены и меня вырвало. Еще немного, и я бы там остался без чувств, но каким-то образом сумел собраться. Я оттолкнулся от стены и продолжил свое жуткое путешествие, но тут услышал чей-то голос у меня за спиной: «Вот он».
  Я оглянулся через плечо и увидел две крупные нечеткие фигуры меньше чем в квартале от меня — они быстро приближались. Поняв, что я их увидел, они перешли на бег. Я попытался припустить во весь дух, но сумел преодолеть лишь несколько футов, после чего споткнулся и растянулся во весь рост на тротуаре. Когда мне удалось подняться на ноги, те двое уже были тут как тут.
  Они заломили мне руки и поставили спиной к витрине ближайшего магазина. Шляпы у них были надвинуты на самые брови, а воротники подняты, так что я их и разглядеть-то не мог. Я лишь различил косые глаза, гнилые зубы и небритые подбородки. В глазах у меня двоилось, а нервы были напряжены, и потому они запечатлелись в моей памяти как двойняшки: каждый — уродливая копия другого.
  — Шарбук шлет тебе привет, — сказал тот, что стоял справа от меня, и я почувствовал его грязное, воняющее рыбой дыхание.
  Я не видел замаха, только почувствовал удар — по голове сбоку. Второй ударил в живот. Когда началось избиение, я укрылся в некоем спокойном уголке собственного разума и, пребывая там, думал: «Они меня убьют». Потом я упал на землю, и последовали пинки ногами. А потом я потерял сознание и пришел в себя, только услышав звук выстрела.
  Когда эхо выстрела замерло, я услышал, как нападавшие пустились прочь. Я лежал на земле, удивляясь тому, что жив. Еще больше удивляло меня то, что я после всех сегодняшних событий радовался этому обстоятельству. Из темноты появилась рука в перчатке и прикоснулась к моему плечу.
  — Как вы, мистер Пьямбо? — раздался голос. И тут жуткая боль в ребрах и ногах дала знать о себе. Я почувствовал, что лицо мое с левой стороны распухло. Но при этом вроде бы не было переломов или непоправимых повреждений. Громилы выбили из меня хмель. Мне удалось сесть, и я заглянул в белые глаза Уоткина.
  — Спасибо, что спасли меня, Уоткин, — сказал я. Он засунул пистолет в боковой карман своего пальто.
  — Это входит в мои обязанности, мистер Пьямбо.
  — Позвольте узнать, что вы здесь делаете?
  — Мою нанимательницу обеспокоило ваше сегодняшнее отсутствие. Она послала меня выяснить, не случилось ли чего. Я искал повсюду и уже готов был сдаться, когда один джентльмен в салуне на Пятой авеню сказал, что некоторое время назад видел человека, подходящего под ваше описание, — тот, мол, напился до чертиков. Тогда я, само собой, направился оттуда к вашему дому и увидел, как вас тут безжалостно избивают. Я вытащил пистолет и выстрелил в воздух, и ваши друзья убежали.
  — И что же миссис Шарбук подумала, когда я не пришел? — спросил я, опираясь на его протянутую руку и вставая с земли.
  — Она сказала, что в прошлый раз говорила с вами о своем муже, а у нее настроение обычно портится при любой мысли или воспоминании о нем. Она возлагает на вас определенные надежды, а тут ее нервы, видимо, разгулялись, ее прошлое смешалось с настоящим, и она попросила меня выяснить, все ли с вами в порядке. Надеюсь, это объяснение вас устроит.
  — Да. И если уж откровенно, то прошлое, смешанное с будущим, приобрело облик Шарбука. Эти типы сказали, что их послал он.
  Если бы Уоткин не носил эти бельма на глазах, то я наверняка прочел бы в них страх, но по его внезапно напрягшемуся телу и поднятым плечам я понял, что известие ему не понравилось. Он покачал головой:
  — Опасный поворот, мистер Пьямбо.
  — Я полагал, что Шарбук ушел на дно вместе с «Янусом».
  — Если бы так… Но боюсь, что миссис Шарбук выдает желаемое за действительное. «Янус» в самом деле затонул вскоре после нашего возвращения в Нью-Йорк, и она перетолковала эту историю по-своему, вставив туда мужа, исключительно ради своего душевного спокойствия. Но ничто не указывает, что ее убеждение отвечает действительности.
  — Что, в этом нет ни капли правды?
  — Во всех заблуждениях есть частичка правды. Если бы ваша судьба была — умереть сегодня, то вы бы умерли, не сомневайтесь. Если Шарбук вернулся, на что указывают события этого вечера, то дело серьезно. Игра переменилась, мой друг, и вы в ней полезная, но все же пешка, которой вполне можно пожертвовать.
  — А вы, Уоткин?
  — Мною, сэр, как и всегда, тоже можно пожертвовать. — И на его лице появилась мрачная улыбка.
  — Лучше бы вам все мне рассказать.
  — Я уже и без того рассказал вам слишком много. — Потом он прошептал: — На вашем месте я бы отказался от этого заказа, — вытащил что-то из кармана пальто и вложил мне в руку со словами: — На всякий случай.
  После этого Уоткин повернулся и зашагал но улице, постукивая по стенам тростью.
  — Будьте осторожны, Пьямбо, — предупредил он, обернувшись через плечо.
  Я посмотрел на врученный мне предмет и обнаружил, что это маленькая бутылочка с пробкой, вроде тех, в которых держат тушь. Я доплелся до ближайшего уличного фонаря и осмотрел ее. Внутри была жидкость янтарного цвета. Я вывинтил пробку и понюхал содержимое. «Хоть смейся, хоть плачь», — подумал я, но все же рассмеялся: аромат был тот же, что исходил от свечи Саманты, — мускатный орех.
  Несколько минут я стоял, глубоко вдыхая ночной воздух, спрашивая себя: а не скрывается ли за вот этим происшествием нечто большее, чем мне показалось вначале. Мысль о нападавших вернулась ко мне, и я захромал к дому со всей скоростью, на какую был способен со своими новыми болячками. Оставшиеся несколько кварталов были невыносимо мучительными. Я шарахался от каждого прохожего, каждой собаки, пробегавшей в сумерках.
  Никогда в жизни я так не радовался возвращению домой. Оказавшись внутри, я проверил все комнаты — не прячутся ли там наемные убийцы. Не найдя никого, я отправился прямо в постель. «Меня ждет еще немало испытаний, но пить я больше не буду», — сказал я себе. Беды мои по-прежнему не уступали казням египетским, но это избиение на улице оказало на меня своеобразное целебное действие. Спать я лег, исполнившись решимости выбраться из той трясины, в которую прыгнул добровольно.
  На следующий день поздним утром я сидел у Греншоу, допивая второй стакан сельтерской и пытаясь решить, стоит мне есть или нет. Вдруг кто-то сел за столик прямо напротив меня.
  — Твоя голова сегодня больше обычного, — сказал Силлс.
  — На меня вчера вечером было совершено жестокое нападение. И где же в это время был ты?
  — Им был нужен твой кошелек?
  — Нет, боюсь, они просто хотели развлечься.
  — Вчера нашли еще одно тело, вот там-то я и был.
  Тут он поднял газету, которую я еще не успел просмотреть, и перевернул ее, показывая мне заголовок.
  — Тайное стало явным.
  — Начальство с ума сходит — требует, чтобы дело было распутано как можно скорее. И вот еще что. Теперь я знаю, что общее было у всех этих женщин.
  — Они все переспали с одним и тем же моряком?
  — Представляю, что это был бы за морячок. Но дело обстоит иначе. Трудно поверить, что они не докопались до этого раньше. Правда, тут есть одно оправдание — тела приходилось спешно кремировать из страха, как бы эта зараза не распространилась.
  — И что же у них общего?
  — Прессе об этом не сообщалось. Так что, сам понимаешь, это секретная информация.
  — Можешь на меня положиться.
  — Мы абсолютно уверены, что у всех жертв были одинаковые камеи на заколках — женщины со змеями вместо волос.
  Я резко придвинулся к нему вместе со стулом и спросил:
  — А какой фон у этих камей?
  — По-моему, говорили, что темно-синий.
  Я оттолкнул стул назад и встал. Вытащив из кармана монетку, я бросил ее на стол в оплату счета.
  — Вы проверяете ювелиров — кто изготовил эти камеи?
  — Сразу этим и занялись. А ты куда?
  — У меня есть одно поручение. Ты сегодня вечером работаешь?
  — Да. Тебе что-то известно?
  — Я думаю, речь идет об убийствах. Доказать я это пока не могу, но думаю, вам следует заняться поисками человека по имени Морэ Шарбук.
  — И где же нам его искать, этого Шарбука?
  — Не знаю. Во всяких злачных местах. Я свяжусь с тобой сегодня вечером, Джон. Найдите Шарбука.
  — Пьямбо! — крикнул он мне вслед, но я в мгновение ока оказался на улице и поспешно захромал к ближайшему трамваю, идущему от центра.
   ТАЙНОЕ ПРОКЛЯТИЕ
  
  Хотя я пришел к миссис Шарбук за два часа до назначенного времени, но был при этом исполнен решимости добиться немедленной встречи. Погибало по три женщины в неделю. Вследствие этого трагического факта и моих личных обстоятельств обещанные мне за исполнение заказа деньги больше не тяготели надо мной. Всего за один день я из эгоистичного, занятого только собой художника превратился в защитника общественной безопасности. Уоткин непременно откроет мне дверь, и мы с Лусьерой обязательно пространно поговорим на тему, которую не затрагивали до сих пор, — а именно на тему реальности.
  Я твердым шагом направился к двери и принялся энергично постукивать медным дверным молотком. Ответа не последовало. Я подождал некоторое время и постучал снова. Приложив ухо к двери, я прислушался — не раздастся ли за нею звук приближающихся шагов Уоткина. Но ничего не услышал. Просто так мне и в голову бы не пришло заявляться в дом без приглашения, но я считал, что дело не терпит отлагательств. Для начала я попробовал самый простой вариант и на всякий случай повернул ручку — может быть, дверь не заперта. Представьте себе мое удивление, когда ручка повернулась и дверь свободно открылась. Я вошел внутрь.
  — Есть кто-нибудь? — неуверенно спросил я.
  Ответа не последовало, и я попытался еще раз — громче. Мне ответило странное эхо. Я не мог понять, почему у него не такой звук, какого я ожидал, но потом, зайдя в маленькую комнату рядом с прихожей, увидел, что почти вся обстановка из нее исчезла.
  — Мой бог! — громко сказал я и быстро пошел по коридору.
  Все комнаты, по которым Уоткин водил меня зигзагообразным путем к миссис Шарбук, теперь были почти пусты. Оставшаяся мебель стояла как попало, словно дом подвергся разграблению. Я быстро прошел через столовую, через кабинет — оба помещения были обескураживающе пусты. К тому времени я так привык совершать этот путь, что мог бы проделать его до комнаты, где происходили наши встречи, с завязанными глазами.
  И только распахнув дверь в последнюю комнату и войдя в это помещение с высокими потолками, я понял, что миссис Шарбук в доме нет. Ширмы не было. Остался только мой стул, одинокий атолл в море полированного паркета. «Лусьера!» — выкрикнул я, и это имя довольно долго сотрясало воздух пустой комнаты. Я подошел к стулу и сел на него, пребывая в полном недоумении.
  Должен сказать, что, невзирая на все неприятности, которые доставила мне эта женщина, ее теперешнее отсутствие опечалило меня. Именно в этот самый момент один из ее рассказов мог бы послужить мне утешением. И тут я решил, что раз уж я незаконным образом проник в дом, то могу поискать — не найдется ли следов, указывающих на то, куда она исчезла, или чего-нибудь другого, проливающего свет на эту историю. Первое, что мне пришло в голову, — подняться по лестнице в конце комнаты. Мне всегда казалось, что там находится тайное святилище миссис Шарбук. Оснований для уверенности в этом у меня не было, но я знал, что начать поиски должен оттуда. Я поднялся со стула и постоял несколько мгновений, глядя на изумительное голубое небо в окне, прислушиваясь к завываниям ветра. Потом я направился к лестнице, с таким трепетом и возбуждением, словно сейчас должен был заглянуть за саму ширму.
  С сожалением должен сказать, что второй этаж вовсе не оказался сокровищницей, хранилищем секретов, как мне того хотелось. Никаких улик, никакого ключа к разгадке я там не нашел. Все, что там имелось, — это вид на парк, созерцанием которого, видимо, время от времени наслаждалась Лусьера. Мне пришло в голову, что Уоткин узнал о возвращении Шарбука, и миссис Шарбук, видимо, пустилась в бегство, забыв о заказе и обо всем остальном. Если Морэ вернулся, то она, видно, почувствовала себя преследуемой злым призраком.
  Возвращаясь по комнатам второго этажа к лестнице, я заметил слева по коридору дверь, которую не видел раньше. Открыв ее, я увидел за ней еще один лестничный пролет, который вел на маленький чердак, невидимый с улицы. Сначала я хотел было пропустить это мрачноватое помещение наверху, но потом поставил ногу на первую ступеньку, скрипнувшую подо мной, и пошел выше.
  Я сделал еще несколько шагов, и моя голова оказалась над полом чердачной комнатенки. Первое, на что я обратил внимание, был свет, обильно проникавший на невысокий чердак из двух окон по бокам. Если бы я нашел здесь только мрак, то наверняка прекратил бы дальнейшие поиски. Следующее, на что я обратил внимание, был какой-то знакомый аромат. Его я узнал почти сразу же — запах высохшей масляной краски. Когда я поднялся в комнату до конца, мне пришлось слегка нагнуться — встать в полный рост мешал низкий потолок. Вдоль двух стен рядами стояли холсты. Мне достаточно было просмотреть два-три, чтобы понять — все это портреты.
  «Невероятно», — сказал я, разглядывая полотна одно за другим. На многих навязчиво фигурировала ширма с падающими листьями, на некоторых я увидел обезьянью лапу, на двух или трех — зеленые листья, использовавшиеся миссис Шарбук в ее представлении, но при этом все это были женские портреты. Единственной женщиной на них была, конечно, моя заказчица. Я знал, как выглядят подписи разных художников и узнавал их, не успев прочесть имена — Пирс, Данто, Фелато, Моргаш. Эти великолепные работы были написаны в самых разных стилях последних двадцати лет. Женщины, смотревшие с портретов, были все красивы и совершенно непохожи друг на друга. Рыжеволосые и блондинки, черные как смоль, каштановые, высокие, низкие, худые, полные. У одних на лице было выражение похоти, у других — раскаяния, у третьих — сарказма, у четвертых — радости, у пятых — муки. Одеты они были кто в кимоно, кто в купальный халат, кто в вечернее платье, а кто в трепещущее на ветру летнее, но ни одна, позвольте добавить, не была изображена обнаженной, как предполагал изобразить свою миссис Шарбук я. Словно невинный молодой любовник, я испытал укол ревности, узнав, что не был первым.
  Я продолжал перебирать портреты, — нашел Спеншера, Тиллсона, превосходного Лоуэлла, а потом мне попался портрет, при виде которого колени мои подогнулись: коленопреклоненная грешница с нимбом в окружении древнеримских скульптур, освещенная серебряным лучом, пробившимся сквозь тучи. Полотно это было написано в прерафаэлитском стиле, который мог принадлежать только одному художнику. Мне и на подпись не нужно было смотреть, чтобы узнать манеру Шенца. Такое откровение могло свалить меня с ног, но полотно, стоявшее за картиной моего друга, оказалось еще более сокрушительным ударом. Оно принадлежало кисти не кого иного, как М. Саботта.
  Я отпустил стопку портретов, и она, вернувшись на свое место, стукнулась о стену. Я повернулся назад и устремился к лестнице. Скатываясь по ступеням с головокружительной скоростью, я вдруг подумал, что все работы в частной галерее миссис Шарбук были написаны художниками, которые либо порвали с искусством, либо совершили самоубийство, либо сошли с ума, либо утратили мастерство и потеряли всех заказчиков.
  Я спустился на второй этаж и побежал, желая только одного — поскорее выбраться отсюда. Меня преследовала мысль о том, сколько художников извела Лусьера своими играми. Они попробовали изобразить неведомое им и потерпели поражение. Да, скорее всего, они получили деньги за свое видение миссис Шарбук, но тот факт, что по большому счету они не сумели ответить на вызов заказчицы, привел их к краху. Возможно, они, как и я, рассчитывали выйти из порочного круга своего существования, превзойти самих себя и сравняться с великими мастерами, но в конце концов поняли, что останутся теми, кем были изначально. Этот заказ был тайным проклятием.
  Не понимаю, почему никто не заметил, как я выскочил из дома, — ведь у меня был вид типичного воришки, скрывающегося с места преступления. Я остановил первый попавшийся кеб и дал кучеру адрес Шенца. Устроившись в экипаже, я начал размышлять об этапах внезапного падения моего друга и моего наставника. Меня поразило, что безумие Саботта последовало за писанием портретов, он перешел к ним, когда галереи перестали интересоваться мифологическими сюжетами. В то время я уже не был при наставнике, начав, с его одобрения, работать самостоятельно. Я вспомнил, что незадолго до своего помешательства он говорил мне о каком-то очень важном заказе, над которым работал. На несколько недель он почти пропал из поля моего зрения, а когда появился, то был уже не в себе.
  Нечто похожее произошло и с Шенцем — год или около того назад он исчез на некоторое время. Я был слишком занят и не стал выяснять, что случилось, полагая, что он скоро появится в моей мастерской, но когда приятель наконец возник после нескольких месяцев отсутствия, вид у него был изможденный, и он уже покуривал опий. Теперь мне стало понятно, почему он был так заинтересован в успешном выполнении этого заказа мною. Он, видимо, догадывался о том, что произошло с Саботтом, а когда и сам потерпел поражение, посчитал, что я смогу отомстить за обоих — за него и Саботта. Его вера в мои способности должна была бы польстить мне, но я не испытывал ничего, кроме сочувствия к нему, — ведь миссис Шарбук убила в нем веру в собственный талант.
  Но был и более существенный вопрос, тайна тайн: в самом ли деле Лусьера надеялась получить портрет, который в той или иной мере передавал бы ее облик, или же она знала о губительной власти, которую обретает над художником, и тешилась тем, что разыгрывала из себя Бога. Теперь, когда она исчезла, я оказался в менее завидном положении, чем мои поверженные собратья, поскольку достичь рая уже не мог, но и до ада толком не добрался. В абсурдном мире этой игры я теперь становился еще более бесплотным, чем ее призрачный, зловещий муж.
   ЗАКОНЧИ ЕГО
  
  Вид у Шенца был совершенно разбитый. Он открыл мне дверь и отошел подальше от солнечных лучей. Я последовал за ним в экзотическую гостиную и занял свое обычное место, а он — свое. Воздух был насыщен ароматизированным драконьим дымом и запахом опия.
  — Вчера я потерпел небольшое фиаско, — сообщил Шенц, — и потому у меня был приступ слабости. — Руки Шенца вцепились в подлокотники кресла, словно он боялся, что его унесет порывом воздуха.
  — И что же случилось?
  — Можешь себе представить — Хастеллы отказались принять мою работу. Сказали, мол, не будут ее покупать, потому что это халтура, на их детей ничуть не похоже. — Он покачал головой. — Не мечи бисер перед свиньями! В последние недели жизни я тратил свое время и талант на олухов.
  — Я слышал, что у Хастелла недавно начались серьезные финансовые затруднения. Может быть, причина в этом.
  — Пьямбо, спасибо тебе за доброту, но мне стало известно, что он только-только получил повышение.
  Я пристыженно опустил глаза — меня поймали на лжи.
  — Однако худа без добра не бывает, — продолжил Шенц. — Я собирал вещички, когда дети выскочили из своей засады и принялись меня обнимать и целовать. Мы с этими маленькими негодяями стали такими друзьями — водой не разольешь. Мне будет их не хватать. Перед тем как уйти, я отдал им остатки конфет.
  Я не знал, как приступить к предмету, который собирался с ним обсудить. Время для такого разговора было самое неподходящее, но я понимал: Шенц мчится к своей гибели так быстро, что другой возможности поговорить с ним мне, возможно, и не представится.
  — Я был в доме миссис Шарбук, — сказал я.
  — Ну и как поживает моя любимая загадка?
  — Ее нет.
  — Главный вопрос звучит так: а была ли она вообще?
  — Я хочу сказать, что дом пуст. Дверь оставлена незапертой. Я вошел внутрь и осмотрел все — не найдется ли объяснений тому, что произошло.
  — И что же ты там нашел?
  — На чердаке валяются ее портреты, кисти кое-кого из моих любимых художников. — И я увидел, как у Шенца отвисла челюсть.
  Он целую минуту сидел молча, потом взял сигарету с маленького столика рядом с его креслом. Вытащил из кармана спички. Закурил и выдохнул идеально круглое колечко голубого дыма.
  — Значит, тебе все известно.
  — Прекрасная работа.
  — Закончив и получив свой жалкий гонорар, я возненавидел написанный мною портрет. А поначалу я был уверен, что достиг невозможного.
  — А кто сказал, что не достиг? Ведь мы здесь можем полагаться только на слово ненормальной женщины.
  — Нет, Пьямбо, я знал, что у меня ничего не вышло, когда получил вознаграждение. Я это чувствовал, и моя уверенность все время росла, как пустота, медленно погашая всякое желание браться за кисть.
  Я хотел было сказать ему, что этот заказ не имеет никакого отношения к живописи, но я уже и сам начал испытывать такое же чувство.
  — Почему ты позволил мне ввязаться в это обреченное дело, почему не предупредил меня?
  — Я сожалею, что не предупредил. Я так верил в твои способности. Я искренне считал, что ты можешь добиться успеха. Сам я, получив ее заказ, играл честно, не пытался найти никаких посторонних сведений. Только наши встречи и ее безумные истории. Я думал, что если сумею тебе помочь, заставлю нарушить правила игры, буду направлять как следует, то ты ее непременно обставишь.
  — Шенц, боюсь, твое представление о моих способностях оказалось немного преувеличенным, хотя я и ценю этот вотум доверия.
  — Нет. — Шенц покачал головой, и я уловил нотку досады в его голосе. — Дело ведь не только во мне. Саботт тоже верил в тебя, и, может быть, больше, чем я. В тот день, когда я встретил его в клубе незадолго до смерти, он рассказал мне о странном заказе, который совершенно сбил его с пути истинного. И потому, когда некий слепой джентльмен сделал мне это предложение, я знал, во что ввязываюсь. Саботт советовал мне держаться подальше от Сивиллы, но, когда мне представилась такая возможность, я не в силах был отказаться, хотя он и предупреждал, что это кончится моей гибелью. А знаешь, что еще он мне сказал? — спросил Шенц. Я промолчал. — Вот что: «Оставьте это для Пьямбо. Ему это по плечу». Тогда я не придал его словам никакого значения. Сказать по правде, я просто списал это на его безумие. Но, как я уже говорил, получив этот заказ, я решил, что настал поворотный момент, когда я смогу испытать себя, понять, чего стою. Я хотел доказать себе: я смогу добиться того, что, по мнению Саботта, было по силам только тебе. Признаю, это было ребячеством.
  — Забудь об этом, Шенц. Выкинь эту историю из головы, и ты скоро опять станешь самим собой.
  — Поверь мне, я пробовал забыть. Сколько опия выкурил — думал, она выйдет из меня вместе с дымом. А на деле опий уничтожил все, кроме этих воспоминаний.
  Шенц замолк, и в глазах его блеснули слезы. Он казался древним стариком. Загасив сигарету в пепельнице, он закрыл лицо руками и предался своей скорби.
  — Тебе нельзя сдаваться, Шенц, — сказал я. — Возьми себя в руки. Знаешь, что мы сделаем? Я оплачу твое лечение. Мы привлечем профессионалов, чтобы они очистили твой организм от этого проклятого зелья. Есть санатории, где лечат от этой привычки. А когда поправишься, начнешь все сначала.
  — Бог ты мой, я и не помню, когда я плакал в последний раз. А теперь, мне кажется, и остановиться не смогу. — Он отнял руки от лица, и я увидел, что у него красные ладони.
  Это произошло одновременно: я понял, что он плачет кровью, и тут же заметил камею у него на лацкане.
  — Откуда у тебя эта булавка с камеей?
  Он попытался протереть глаза, но только размазал кровь по лицу.
  — Ее мне подарил сегодня на улице один приятный молодой человек. Подошел с улыбкой и приколол к моему лацкану. После моего фиаско у Хастеллов я был благодарен за этот маленький знак доброты.
  — Ты плачешь кровью, — сказал я и поднялся со своего стула.
  Шенц посмотрел на свои руки.
  — И правда. Это что — какое-то божественное откровение или у меня галлюцинации? Хотя нет, я вспомнил — я прочел об этом сегодня в газете. Что-то вроде эпидемии.
  Я уже несся к двери с криком:
  — Сиди здесь и не двигайся! Я приведу помощь!
  Нога моя после вчерашних побоев страшно болела, но я, стараясь не замечать этого, опрометью бросился по ступеням вниз на улицу. Я бежал, хотя и знал, что Шенц обречен. Ну приведу я врача, полицейского, — что они могут сделать? Я знал, что здесь, в Адской Кухне, телефона поблизости нет, а потому помчался на Седьмую авеню.
  Лишь через двадцать минут нашел я салун, откуда смог позвонить в полицию. Я назвал имя Силлса и адрес Шенца. Когда дежурный услышал, что речь идет о еще одном случае недавно выявленного заболевания, он стал еще внимательнее и сказал, что людей пошлют немедленно. Прежде чем повесить трубку, он сказал, чтобы я не возвращался к Шенцу, а оставался там, где нахожусь. Я сказал ему, что должен вернуться, но он возразил: «Если вы вернетесь, то, вполне возможно, будет еще один труп. Оставайтесь на месте». Потом он попросил меня назвать ему адрес салуна, откуда я звонил, и повесил трубку.
  Вышло так, что к Шенцу я больше не попал. До самой смерти буду сожалеть об этом моем решении, но неприглядная правда состоит в том, что мне не хватило мужества смотреть, как умирает мой друг. Прошедшие два дня выявили худшие мои недостатки во всей их неприглядности. Я предал Саманту, а мое предательство по отношению к Саботту бумерангом вернулось ко мне в самом утрированном виде — ответом молодого Эдварда на мою просьбу о помощи, когда я упал на улице. Я перебрался за угловой столик и спрятал лицо в ладони. Бармен, слышавший мой разговор, при виде слез на моем лице принес мне порцию виски. Пребывая в отчаянии, я решил, что чем скорее напьюсь, тем сильнее будет вытекать кровь из Шенца, тем быстрее завершится его агония.
  Два часа спустя в дверях салуна появился Силлс. Он подошел ко мне, взял за шиворот пальто и поднял на ноги.
  — Идем, Пьямбо, мы должны пройтись. Ты должен мне все рассказать.
  — Он умер?
  Силлс кивнул.
  — Умер вскоре после того, как мы до него добрались. По крайней мере я смог с ним попрощаться.
  Мы вышли из салуна в золотистый предзакатный свет и пошли на юг. Когда я спотыкался, Силлс поддерживал меня. Он остановился у кофейного лотка и купил две чашки отвратительного черного кофе. Напиток был зато горячим, и потому моя речь стала немного разборчивей. Когда я выпил чашку, он принес еще одну и велел выпить ее тоже.
  — А теперь, — сказал он, когда мы пошли дальше, — расскажи мне все, что знаешь об этом Шарбуке. Мне нужно знать все до мельчайших подробностей.
  Я не утаил ничего. Мы прошли весь неблизкий путь от Седьмой авеню до Пятой, а потом назад на север. Наступил вечер, а я все рассказывал Силлсу историю моего знакомства с миссис Шарбук. Я даже рассказал ему о том, что произошло между мной и Самантой.
  Я закончил свой рассказ, когда до моего дома оставалось всего два квартала. Силлс дошел со мной до самого крыльца. Несколько минут мы простояли там молча, с сигаретами во рту.
  — Не стоит мне об этом говорить, Пьямбо. Но Шенц попросил передать тебе кое-что. Его последние слова.
  — Почему не стоит?
  — Потому что я хочу, чтобы ты не совался больше в эту историю.
  — Это же последняя просьба умирающего.
  Силлс отвернулся на несколько мгновений, словно размышляя.
  — Ну, ладно, — сказал он наконец. — Шенц просил сказать вот что: «Закончи его».
   «СЛЕЗЫ КАРФАГЕНА»
  
  Из предосторожности тело Шенца кремировали в день его смерти. Не знаю, где я нашел на это силы, но два дня спустя я организовал и профинансировал небольшой вечер в его честь в Клубе игроков. Известие о смерти Шенца быстро распространилось среди людей, связанных с искусством, и я пытался известить об этом импровизированном вечере всех, кто его знал.
  Шенц был из тех, кто вращается в разных кругах. Вспомнить о нем пришли художники разных направлений, кебмены, бармены, политики, торговцы опиумом, дамы не только света, но и полусвета, воры и полицейские. Приехало также довольно много богатых заказчиков покойного, и говоря метафорически, лев возлег рядом с ягненком, дабы почтить его память. Ни речей, ни молитв. Люди просто собирались кучками и разговаривали, а время от времени на собрание опускалась тишина и в глазах стояли слезы. Еды было мало, зато выпивки много. Я из уважения поговорил с некоторыми из наших самых близких и старейших коллег, но большей частью оставался в одиночестве и помалкивал. Послал я извещение и Саманте, но она не появилась.
  Вечер затянулся до полуночи. К тому времени я уже прекратил пить и сидел на стуле, погрузившись в оцепенение. Некоторые из моих друзей перед уходом прощались со мной, и когда я поднял голову, то увидел знакомое лицо. Напротив меня, подтащив стул, уселся Горен, Человек с Экватора.
  — Спасибо, что известили меня, — сказал он.
  — Вы здесь давно?
  — Довольно давно. Я ждал, когда можно будет с вами поговорить с глазу на глаз.
  — Слушаю. — Я сел прямее.
  — Насколько я мог понять из разговоров, вы присутствовали при кончине Шенца. Вы не можете мне сказать — он умер от той болезни, о которой пишут газеты?
  — Да, от кровотечения из глаз.
  — Я знаю кое-что об этом ужасном недуге. Несколько лет назад, когда я только открыл свою лавку в Виллидже, меня посетил один странный тип. Он изображал слепого и предложил заплатить мне за любую информацию о глазных стигматах.
  Остатки сонливости с меня как рукой сняло.
  — Это же Уоткин. И что вы нашли?
  — Мне пришлось предпринять поиски, исходя только из описания симптомов, о которых прежде я ничего не слышал. Я сказал, что поищу, и если удастся что-то найти, то дам ему знать. Он обещал вернуться через несколько месяцев и хорошо заплатить, если я отыщу хоть какие-то сведения. Ход описанной им болезни был весьма впечатляющим, и я постоянно держал ее в памяти, как можно чаще обращая к ней свое внимание. Я всегда таким образом исследую проблему. Поскольку реальность на две трети является продуктом сознания, я начал притягивать к себе информацию, как магнит. Я постоянно оставался открытым к ней, приглашал ее…
  Я не хотел проявлять нетерпения, но все же сказал:
  — Бога ради, Горен, давайте без метафизики. Что же вам удалось найти?
  Сначала он слегка вздрогнул, потом улыбнулся и продолжил:
  — В древних текстах есть ряд упоминаний об этой болезни. Плиний Старший, Геродот, Гален. В древности ее называли «слезы Карфагена». Когда великий финикийский город был разграблен римлянами, а его поля засолены, некоторые из женщин, уведенных победителями, унесли с собой маленькие склянки — считалось, что в них какое-то редкое благовоние. Они умащали им своих новых господ, и, подумать только, от этого из глаз начинала сочиться кровь, и наконец сердцу больше нечего было перекачивать. Своего рода троянский конь с вирусом внутри, если так можно сказать… Финикийцы уходили далеко в глубь Африки, и, я полагаю, нашли там какого-то речного паразита, потому что исследователи этого таинственного континента сообщают о существовании редких болезней, которым сопутствует такого рода страшное обескровливание. Интересно, что финикийцы пользовались этим как оружием, чему они, вероятно, научились у местных племен, которые и познакомили их с этим методом убийства. Я лично, путешествуя по Африке, немало узнал от местных шаманов, чьи знания о природных явлениях намного превосходят все, накопленное западными культурами. Я думаю, что Шенца погубили именно «слезы Карфагена».
  Рассказ Горена привел меня в возбуждение, и я, стараясь быть как можно более кратким (поскольку не хотел еще раз пересказывать всю длинную сагу о миссис Шарбук), сообщил ему о лампе с загадочной жидкостью, украденной Лусьерой у археолога.
  — А если жидкость не утратила свою силу за множество веков? — спросил я.
  — Это кажется мне маловероятным, но я думаю, все зависит от того, в какой среде обитали паразиты, — ответил Горен. — Не исключено, что эти существа могут сколь угодно долго пребывать в спячке, а потом, под воздействием тепла более крупного организма, пробуждаются. А пробудившись, неизменно двигаются к глазам. Лампа эта, похоже, аравийского происхождения и, возможно, гораздо старше своего содержимого. Финикийцы тоже вели обширную торговлю на востоке. Вообще-то они, вполне вероятно, совершали кругосветные плавания, хотя вряд ли какой-нибудь профессор, специализирующийся на античности, согласится с этим заявлением. Но в нем есть зерно истины. Кроме более поздних описаний слез, встречаются и сообщения о противоядии. Эта пряность у нас называется мускатным орехом. Если растворить его в воде и затем промыть глаза, это отпугнет паразита, питающегося мягкими глазными тканями. Образцы этой пряности находили в развалинах Карфагена и других финикийских городов. Мускатный орех они могли привезти только с Молуккских островов, из Занзибара и Индийского океана, на тысячи миль удаленных от культурных центров карфагенян.
  В этот момент столько мыслей теснилось в моем мозгу, что я поначалу даже не мог ему ответить. Наконец я сказал:
  — И вы предоставили эту информацию человеку, который о ней просил?
  Я вдруг вспомнил маленькую бутылочку, врученную мне Уоткином.
  — Да. Он хорошо заплатил, как и обещал.
  — Кто-то использует «слезы Карфагена» как орудие убийства, — сказал я.
  — Мне это пришло в голову, когда я прочел заметку в газете. Поэтому-то я и хотел поговорить с вами. Я надеялся, что вы сообщите об этом кому следует. Что касается меня, то мои убеждения не позволяют мне лично помогать государству.
  — Все это так запутанно, что поверить невозможно — слишком много привходящих обстоятельств и целая бездна времени.
  — Для космоса все это — один миг. И последнее: в медицинской литературе есть единственное упоминание об этой болезни. Это случилось лет пятнадцать назад с одной молодой женщиной, работавшей горничной в лондонском отеле. Последовал всплеск паники, но, поскольку новых случаев заболевания не наблюдалось, страх вскоре рассеялся и происшествие отнесли к разряду случайных.
  — Даже не знаю, чего в вашем рассказе больше — удивительного или пугающего.
  — Там есть и то и другое. Кстати, вы принимаете средство, которое я вам дал?
  — Очень усердно, — заверил я.
  — И каковы результаты?
  — Весьма бурные.
  — Если вам понадобится что-то еще, вы знаете, где меня искать. — Он поднялся со стула. — Мне будет не хватать Шенца. Он был чертовски хорошим человеком.
  — Невыносимо думать, что он умер.
  — Смерть — это условное обозначение, Пьямбо. Смотрите на нее как на перемену. Смерти нет. — Горен наклонился и крепко пожал мне руку. Потом исчез в темноте.
  Позднее я лежал в своей кровати, размышляя над последним призывом Шенца ко мне: «Закончи его». Именно это я и намеревался сделать. Я найду Шарбука и отомщу ему за смерть друга. Я ни на минуту не поверил в утверждение Горена, будто смерти нет. Эта мысль о строгом равновесии была рождена его разумом, нечувствительным к истине. Жизнь не имеет никакого отношения к совершенствованию баланса. Неподвижное равновесие само по себе является смертью. Жизнь — это хаос, постоянно колеблющий чащи весов.
  Сейчас мне как никогда нужна была Саманта. Вернуть доверие Саманты было не менее важно, чем найти Шарбука. Я понимал, что выполнить две эти задачи — ничуть не легче, чем написать портрет миссис Шарбук, а может, и сложнее. И тем не менее от их успешного выполнения зависело, насколько благополучной будет моя жизнь. Заказ отменился сам собой, и это радовало меня — я был доволен, что, избавившись от мысли о нем, я могу сосредоточиться на самом важном. Той ночью я спал мало, чувствуя себя неимоверно одиноким. Ничего подобного я не испытывал с детских лет, с момента гибели отца, убитого его же собственным созданием.
   ВСЕ ОНИ — ОНА
  
  Целыми днями после исчезновения миссис Шарбук и смерти Шенца я бродил но городу, делая вид, что ищу убийцу. Я ходил пешком с окраин в центр и обратно, провожал внимательным взглядом любого, кто отвечал туманному описанию. Я держался подальше от салунов и виски, потому что знал: эта дорожка прямым путем приведет меня к гибели. Находясь в движении, я почти не думал, меньше ощущал витавшую вокруг тревогу, а это было к лучшему. К тому же после дневных хождений по городу я ног под собой не чуял от усталости, а потому, придя домой, почти сразу же погружался в спасительный сон.
  Газетные сообщения не породили всеобщей паники, как того опасались власти города. В памяти большей части населения была свежа война Севера и Юга — потери в ней были такими громадными, что в сравнении с ними менее десятка смертей, вызванных этой странной болезнью, были ничтожны и не вызывали никакой тревоги. Каждый день жертвами убийств, несчастных случаев на фабриках, чахотки, бедности становились сотни людей, и попытки властей избежать таких трагедий путем преодоления бедности были важнее всего остального и подчеркивали важность сохранения привычного хода бытия. Истории о несчастных, истекших кровью через глаза, не столько вызывали ужас, сколько выглядели волшебными сказками.
  Силлс с интересом выслушал сведения, полученные мной от Горена, и нью-йоркская полиция взяла под наблюдение местный рынок мускатного ореха. Все, занятые этим делом, старались напасть на след загадочной жидкости, о которой говорил Человек с Экватора. Полиция снеслась с Ассоциацией ювелиров и обнаружила мастера — некоего Жеренара, — выполнившего камеи по заказу Шарбука. Судя по всему, было изготовлено около двух дюжин этих дорогих булавок. Голова Медузы вырезалась из особого розового коралла, который контрастировал с темно-синим фоном. Все это было вставлено в оправу из золота высокой пробы с прикрепленной к ней двухдюймовой булавкой. Вероятно, они были точными копиями той, что Шарбук подарил Лусьере в Лондоне.
  Жеренар заметил, что он не хотел раскрашивать эти изделия, но заказчик настоял на своем, говоря: «Она должна быть окружена мраком». В чем Шарбука никак нельзя было упрекнуть, так это в скупости — денег на своих жертв он не жалел. Заказ обошелся ему в небольшое состояние. Впрочем, эта информация была бесполезной, поскольку заказчик не оставил ни адреса, ни имени, заплатил за камеи авансом, а забрал их за много месяцев до нынешних событий. Старый ювелир не запомнил никаких особенностей внешности заказчика.
  В те короткие минуты отдыха, что я себе позволял во время бессмысленных хождений, я не мог не спрашивать себя, почему Шарбук убил Шенца. Все прочие его жертвы были женщинами, которых он, судя по всему, выбирал без всякой системы. Я решил, что либо он пытался повредить мне, либо Шенц, имевший опыт исполнения заказа миссис Шарбук и подвигнувший меня на поиски за пределами рамок, очерченных заказчицей, являл собой джокера в том, что Шарбук и Уоткин называли «игрой».
  Много раз приходил я в театр, покупал билет и прятался в заднем ряду только для того, чтобы увидеть Саманту. Там я сидел в темноте, пытаясь набраться смелости, подойти к ней и попросить прощения. Я даже не могу сказать, что за пьесу давали, — так пристально я следил за каждым ее движением, за выражением лица, за звуком голоса. Когда представление заканчивалось, я прятался в проулке на противоположной стороне улицы, чтобы увидеть Саманту в те короткие мгновения, когда она садилась в кеб.
  И вот в тот вечер, когда я наконец убедил себя подойти к ней, ожидая в жалком проулке ее выхода из театра, что-то холодное вдруг уперлось мне в затылок.
  — Тихо, Пьямбо, или я проделаю дырку у вас в голове, — услышал я голос Шарбука.
  Я так ждал этого момента! Сколько раз за прошедшие дни говорил я себе, что если мне представится хотя бы один шанс встретиться с Шарбуком, то я наплюю на осторожность и скручу его, а может, даже задушу голыми руками. И вот этот шанс мне представился, а я стоял парализованный: вся моя напускная смелость мгновенно испарилась, как только появился намек на опасность. Самой большее, на что меня хватило, — это сказать:
  — Убийца.
  — Вы всегда такой умный?
  — За что Шенца? — выдавил я.
  — Он всюду совал свой нос, назойливый старый козел. Обычно у меня плачут только дамы, но я позволил себе сделать исключение.
  — Прекрасно, — сказал я, подумав, что если в его намерения входило убить меня, то он бы уже это сделал. — А почему женщины?
  — Конечно же месть.
  — Кому?
  — Моей жене. Этой проклятой ведьме.
  — Эти женщины не были вашей женой.
  — Где она? Куда она делась, Пьямбо? Я хочу, чтобы она видела то, что я делаю.
  Я чувствовал, как гнев Шарбука нарастает, как подрагивает ствол пистолета, приставленный к моему затылку.
  — Я не знаю.
  — Вы лжете.
  — Я говорю правду. Она не сообщила мне, куда направляется. И не дала закончить мой заказ.
  — Если я выясню, что вы знаете и не сказали, то ваша актриска заплачет, как младенец.
  — Почему вы не отомстите вашей жене, почему убиваете невинных людей?
  — Нас связывает сила страсти. Если хотите, можете называть ее сверхъестественной. Она одновременно и притягивает нас друг к другу и отталкивает. Мы не можем сойтись ближе, чем сходятся отдаленные орбиты. И с этого разочаровывающего далека мы совершаем действия против тех, кто замещает нас, имея в виду причинить боль друг другу. Я думаю, такую преданность можно назвать только любовью.
  — А что сделала Лусьера?
  — Так вы называете ее Лусьерой? Разве вы не знаете, скольких мужчин лишила она творческих способностей этим своим мошенническим заказом? Все они исполнились сомнений, чувства собственной бесполезности. То же самое она пыталась делать и со мной. Какое преступление ужаснее — убить человека или мучить живого, оставить от него пустую кожуру, высушенную тыкву, которая демонстрирует всем свою пустоту?
  — И значит, вы, убивая этих несчастных женщин, исполняетесь чувства собственной правоты? — Не сдержавшись, я рассмеялся над абсурдностью его логики.
  — Вы ошибаетесь, Пьямбо. Эти убитые мною женщины — она. Все они — она. Все до единой.
  Я почувствовал, как он убрал ствол от моего затылка, и в ту же секунду осуществил задуманное. Я начал поворачиваться, чтобы схватить Шарбука, но не успел сделать и четверти оборота, как на основание черепа мне обрушилось что-то тяжелое. Еле держась на ногах, я сделал шаг на улицу, ожидая услышать звук выстрела, который прикончит меня. Я еще был в сознании, когда ноги мои подогнулись и я упал на колени. Потом я без чувств завалился набок.
  Когда я пришел в себя, в глазах мутилось, голова чудовищно болела. Мне было известно только, что меня ударили и что я долго лежал на улице. Когда зрение частично прояснилось, я с трудом приподнял голову и различил над собой чьи-то смутные очертания. Как видно, вокруг меня собралась толпа. Меня тошнило, и когда я собрался что-то сказать, вышло лишь бессвязное бормотание.
  — Он что пьян? — раздался мужской голос.
  — Помогите мне посадить его в кеб. Я знаю, где он живет, — сказала женщина.
  Это была Саманта.
  Я почувствовал, как две пары рук приподнимают меня под мышки, ставят на ноги. Скоро я уже двигался, ковылял как мог, но боль в голове усилилась, распространившись по телу со скоростью лесного пожара, и я снова потерял сознание.
  Когда я опять пришел в себя, то увидел, как солнечный свет пробивается сквозь кружевные занавески моей спальни. Я попытался сесть, но голова сразу же закружилась. Я повернулся на бок и увидел, что рядом лежит Саманта. «Может, все это мне приснилось — вся эта странная история с миссис Шарбук, моей изменой Саманте, смертью Шенца», — подумал я. Потом я увидел, что она полностью одета и лежит поверх покрывала. Я протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам, но, когда мои пальцы были в дюйме от головы, глаза Саманты открылись и она села. Увидев, что я тянусь к ней, она поднялась с кровати.
  — Что случилось с тобой прошлой ночью?
  — Муж миссис Шарбук ударил меня пистолетом по затылку.
  — Так тебе и надо. А почему именно перед театром, в котором я играю? Я чувствовала себя неловко, когда мне пришлось, во-первых, признаться, что я знаю тебя, а во-вторых, тащить тебя домой. Если бы Шенц не умер только что, я бы оставила тебя валяться там.
  — Я прятался в проулке на другой стороне улицы, надеясь увидеть тебя, а он напал на меня сзади.
  — И ты был на спектакле?
  — Я не пропустил ни одного спектакля за последние пять дней.
  — Может, оставишь меня в покое? Ты мне больше не нужен.
  — Да, но ты нужна мне. Слушай, я знаю, что был не прав тогда, когда принял тебя за миссис Шарбук. Я проявил слабость. Минутную слабость. Но клянусь, я тебе не изменял с ней. Ты не хуже меня знаешь, что я не могу тебе солгать.
  — Но ты мне говорил, что она для тебя ничего не значит.
  — Меня с ума свел этот заказ. Я запутался, нервы мои сдали.
  — Твои нервы! — Она плюнула и брезгливо отвернулась.
  — Я думал, ты придешь после смерти Шенца.
  Саманта помолчала несколько мгновений, сидя спиной ко мне.
  — Я хотела, — сказала она наконец. — Но видеть тебя было для меня невыносимо.
  — Моя жизнь без тебя так невероятно одинока. Я только и занят тем, что брожу туда-сюда по Бродвею и прячусь в тени, чтобы мельком увидеть тебя.
  Она повернулась и посмотрела на меня.
  — Я тоже одинока, Пьямбо.
  — Прости меня.
  — Тебе лучше?
  — Выживу.
  — Что с тобой происходит? — прошептала она, и я заметил слезы в ее глазах.
  Я вкратце рассказал ей обо всем, что случилось после нашей последней встречи. Она читала об убийствах в газетах.
  Саманта встала, разгладила на себе помятое платье.
  — Я ухожу.
  — А что будет с нами?
  Она покачала головой.
  — Не знаю.
  Я смотрел, как она выходит из комнаты, но только лишь попытался подняться и проводить ее, как боль в голове вернулась, приведя с собой жуткую усталость. Последнее, что я слышал, перед тем как провалиться в сон, был хлопок входной двери.
   НОЧНОЙ ПОЕЗД НА ВАВИЛОН
  
  Помнится, я где-то читал, что спать после сотрясения мозга опасно, потому что можно впасть в кому, но все же я спал. И проснулся только на следующий день. Когда я наконец поднялся с кровати, шишка на затылке побаливала, но голова прошла, и видел я отчетливо. Я оделся и отправился поесть, потому что был голоден как волк.
  Направляясь домой из гастронома Билли Моулда, я решил на этот день воздержаться от поисков Шарбука. Впереди забрезжила надежда: Саманта обещала подумать о нашем воссоединении. Настроена она была довольно воинственно, и ее слова отнюдь не означали, что наши отношения вернутся в прежнее русло, но даже и малая вероятность на благополучный исход сверкнула мне солнечным лучом — единственным за много недель. Я хотел расслабиться и понаслаждаться этой вероятностью хотя бы несколько часов.
  Придя домой, я принялся бродить по мастерской, пытаясь припомнить свою жизнь до того, как ее плавное течение прервала миссис Шарбук. Случилось это считаные недели назад, но моя жизнь портретиста, пишущего на заказ, казалась теперь делом далекого прошлого. Чтобы вернуться к работе, мне потребуется кое-что предпринять, поскольку я отказался от нескольких важных предложений. И хотя это произошло недавно, я с тех пор не появлялся в свете и остался без заказчиков, которые могли бы рекомендовать меня своим богатым друзьям.
  Из мастерской, в которой я искал свое потерянное «я» и припоминал подходящие для моего случая литературные аллюзии, я услышал стук в дверь. Как вы, наверное, догадываетесь, открывать я не торопился. К этому моменту я уже успел получить все причитающиеся мне побои и, как уже говорил, не хотел сегодня заниматься поисками Шарбука. Но потом подумал — а вдруг это Саманта, и пошел открывать.
  Увидел я, однако, не посетителя, желанного или нет, а ярко-синий конверт на верхней ступеньке, придавленный увесистым камнем, чтобы не унесло осенним ветром. Я помедлил, вспомнив проделку Саманты, но все же поднял конверт и взял в дом. Затем разорвал его у себя в гостиной.
  Дорогой Пьямбо, я не забыла о наших договоренностях. Пожалуйста, простите, что временно оставила вас, но внезапное появление моего мужа вынудило меня бежать из города. Надеюсь, вы поймете меня. Садитесь в лонг-айлендский поезд до Вавилона. Со станции поезжайте в гостиницу «Ла Гранж». Я забронировала для вас номер. Об остальном вы узнаете в гостинице. Если вы не появитесь в течение ближайших дней, я отменю бронь и мой заказ. С нетерпением жду завершения нашей совместной работы.
  С любовью Лусьер.
  У меня не было сомнений, что послание написано рукой миссис Шарбук. Только она с ее расстроенными нервами могла разговаривать со мной тоном управляющего банком, который предлагает ссуду. И это после всего, что я претерпел по ее вине! Теперь мне нужно было принять решение: порвать письмо в клочья, проигнорировав его, и попробовать вернуться к прежнему образу жизни или, как просил Шенц, сделать пятитысячную ставку на ипподроме «Гановер», иными словами, «закончить его».
  Упаковав чемоданы и собрав все необходимое для работы, я написал письмо Силлсу, прося его присмотреть за Самантой. Я ни словом не обмолвился о том, куда направляюсь. Я исходил из того, что, не успею я сделать и шага, как Морэ Шарбуку станет об этом известно и он последует за мной. Поэтому я намеревался действовать быстро, чтобы не дать ему времени упредить меня и совершить еще одну пакость. Я рассчитывал, что таким образом смогу максимально отдалить его от Саманты.
  Ближе к вечеру я вышел из дома, нагруженный, как вьючный мул, — с чемоданами, несколькими свернутыми холстами, красками и мольбертом. Я отправился прямо к Греншоу и попросил миссис Греншоу отправить посыльного с письмом к Джону. Несмотря на все свое любопытство, старушка была предана старым клиентам, и я не сомневался, что мое послание доставят по назначению, даже если ей самой придется его отнести. Потом я остановил кеб и прельстил кучера обещанием хорошего вознаграждения за поездку на вокзал Флэтбуш. Мы проехали по Бруклинскому мосту, когда солнце уже садилось, заливая золотистым сиянием это чудо инженерной мысли. Я не могу не представлять себе того отдаленного будущего, когда развалины Нью-Йорка будут раскопаны, как развалины Карфагена, — какие серебряные лампы, полные ужасов и чудес, обнаружат тогда?
  Я сел на последний вавилонский поезд. В Ямайке была пересадка — большинство пассажиров сошло, а я устроился поудобнее и закрыл глаза. Голова все еще побаливала, но сознание было ясным. Я решил действовать. Мысли мои обратились к Саботту, и воспоминания о нем, пробравшись в мой сон, перемешались с другими образами.
  Я сидел со своим наставником вечером в мастерской, освещенной двумя свечами. Перед каждым стояло по стакану кларета. Саботт курил свою голландскую трубку, а я — сигарету. Мне было легко и хорошо. Мастер почесывал бороду и зевал. За окном по булыжнику мостовой прогрохотали копыта лошади и колеса экипажа. Откуда-то донесся стрекот сверчка. Я закрыл на мгновение глаза, а когда открыл — Саботт мне улыбался. Он вытащил изо рта трубку и что-то прошептал.
  — Извините, сэр, я не расслышал, — сказал я.
  Он рассмеялся про себя, прошептал что-то опять, а потом бросил взгляд назад сначала через одно плечо, потом через другое, словно проверяя, не следит ли за ним кто-нибудь.
  Я знал, что он хочет раскрыть мне некий секрет. Я поставил свой стакан с вином, загасил сигарету и наклонился к нему. Саботт жестом велел подвинуться еще поближе, я встал со стула и опустился перед ним на колени. Глубоко затянувшись своей трубкой, он наклонился в мою сторону и выдул дым мне в ухо. Когда дым просочился мне в голову, я услышал всего одно слово: «Идиосинкразия». Потом наставник снова сел прямо, а я поднялся на ноги.
  Когда я взглянул на него в следующий раз, он, к моему ужасу, растекся лужицей красок, этаким многоцветным водоворотом. Такое превращение напугало меня, и я попытался припомнить его имя, но у меня изо рта вылетела только длиннющая струя дыма. Я знал, что этот дым в мою голову внедрил он. Нечеткий синеватый туман перед моими глазами стал приобретать какие-то очертания и наконец принял облик миссис Шарбук. Обнаженная, она стояла за своей ширмой. Но теперь я тоже был за ширмой вместе с нею. Я вознамерился вернуть себе то, что считал безвозвратно утраченным, и устремился вслед за ним. Подбородок мой ударился о спинку сиденья передо мной, я проснулся, и как раз вовремя — кондуктор прокричал: «Следующая остановка Вавилон».
  Сошел я с поезда уже ночью. Единственным транспортным средством, какое я смог найти, была открытая телега с деревянными скамьями по бокам. Однако молодой человек, сидевший на козлах, был весьма любезен и помог мне погрузить багаж. Я оказался единственным пассажиром. Начало ноября — не самое благоприятное время для поездок в прибрежных районах Лонг-Айленда. Кучер дал мне одеяло, чтобы я завернулся в него, — ночь стояла холодная, — и мы тронулись в путь. Стояла полная луна, и небо было полно звезд. Какое это облегчение — выбраться из города. Я глубоко дышал, впитывая свежий воздух, насыщенный запахами фермерских участков и леса.
  Несколькими годами ранее я приезжал в эти места на вечеринку в имение Уиллетов. Семейство Уиллетов изначально владело большей частью острова, и я прошлым летом написал портрет патриарха клана. Вблизи было несколько крупных имений, принадлежавших таким семьям, как Юдаллы, Джереки, Магованы и Вандербильты. Чуть дальше на восток лежали земли Гардинера. Больше всего на южном побережье меня привлекала близость бухты и океана за ней.
  Запас слов у возницы быстро иссяк, и мы ехали теперь молча. Я разглядывал бело-голубую луну в ночном небе, и ее цвет напомнил мне о призрачной миссис Шарбук, вернувшейся ко мне в сновидении. Я сосредоточился на восстановлении этого образа, чуть ли не испуганный тем, что он затерян среди множества мыслей. К огромной моей радости, он возник перед моим внутренним взором — такой же четкий, как и уничтоженный Шарбуком портрет. И тогда я решил, что именно его и напишу для моей заказчицы. Пусть это и может показаться самообманом, совсем как голоса Двойняшек, откровенничающих с Лусьерой, но я был уверен, что Саботт явился в мой сон, чтобы сказать: «Доверяй себе». Хотя в реальности он никогда не произносил этих слов, мне вдруг пришло в голову, что они содержались в каждом его уроке.
   ДОМ НА ДЮНАХ
  
  На следующее утро, когда я завтракал в столовой гостиницы «Ла Гранж», ко мне подошел администратор и протянул конверт переливчато-синего цвета.
  — Сэр, это просил передать вам тот джентльмен, что забронировал для вас номер.
  Я поблагодарил, а когда он удалился, вскрыл конверт. Если говорить о выборе канцелярских принадлежностей, вкус миссис Шарбук был безупречным; но он подвел ее при выборе мужа. В письме, написанном знакомым мне витиеватым почерком, указывалось, как найти ее летний дом. Хотел я того или нет, добираться приходилось по воде. Дом располагался на острове Кептри посреди Грейт-Саут-Бей. Я должен был сесть на паром в Вавилоне, сойти на пристани и двигаться на восток по дюнам, пока не дойду до двухэтажного деревянного дома — желтого с белой отделкой.
  Я сразу же решил отправиться туда без промедлений. Но оставалось еще одно небольшое дело. Комната в гостинице была приятной, но маленькой, — использовать ее как мастерскую я не мог. Мне нужно было снять комнату, где я без помех написал бы портрет. Будь немного потеплее, я мог бы работать и на улице, но теперь, поздней осенью, краски мои замерзали бы по утрам, а мне хотелось начинать пораньше.
  Когда официант подошел, чтобы еще раз наполнить кофе мою чашку, я сообщил ему, что я художник, и спросил, не знает ли он, где можно снять комнату под мастерскую на неделю-две.
  — В Вавилоне наверняка что-нибудь найдется, — сказал он. — Только вот сразу ничего не приходит в голову.
  Поблагодарив его, я продолжил завтракать. Официант ушел к другим постояльцам, а к моему столику приблизился пожилой джентльмен в одежде священника и представился — отец Лумис. Это был довольно полный, невысокого роста человек в круглых очках, с носом пьяницы и копной седых волос, таких бесцветных, словно их ополоснули спитым чаем. Я никогда не питал особой приязни к церкви, но неизменно старался быть вежливым с ее служителями. Представившись, я протянул руку.
  — Я случайно услышал, что вы ищете помещение под мастерскую, — сказал он.
  — Всего на две недели, не больше. Я из Нью-Йорка, но у меня заказ от одного местного жителя.
  — Моя церковь стоит в полумиле отсюда. У самой Монтаукской дороги. Церковь Святого Распятия. Позади есть каретный сарай. Несколько лет назад там устроили камин. Желаете его снять?
  — Прекрасно, святой отец. Но мне нужна одна вещь. Свет. Там есть окна, пропускающие достаточно света?
  — Это сооружение похоже на большую коробку. Одно широкое окно на восточной стороне, другое — на западной. Если вас это устроит, то я буду брать с вас всего по доллару в день, и в эту сумму входят дрова для камина.
  — Похоже, мы договорились.
  — И еще: тропинка от здания спускается прямо к заливу.
  — Прекрасно. Надеюсь, что я смогу приступить к работе завтра утром, в крайнем случае послезавтра. Где вас найти?
  — Я живу в каморке за алтарем. Двери церкви всегда открыты.
  — Я буду платить вам полтора доллара в день, если вы пообещаете никому не говорить, что я там работаю, — предложил я.
  Он согласился и на это условие. Мы закрепили договор рукопожатием.
  После завтрака я оделся потеплее для путешествия по воде и договорился, что меня отвезут к парому. День был солнечный и морозный, а осенний пейзаж при дневном свете поражал красотой ничуть не меньше, чем при лунном. На пароме я оказался приблизительно в полдень и ждал отплытия вместе с небольшой группой людей — в основном, насколько я мог судить, экскурсантов.
  Наконец паром прибыл, и мы поднялись на борт. Там была маленькая каюта, которая могла защитить пассажиров от плохой погоды, и мои попутчики воспользовались этим укрытием. А я остался на палубе восхищаться бескрайним простором Грейт-Саут-Бей, смотреть на лодки вдали, и чувствовал себя при этом, как один из моряков Мелвилла[79]. В тот день, скользя по воде, покрытой рябью, я испытал потребность писать природу и пообещал себе, что, закончив с миссис Шарбук, именно этим и займусь. Моя несбыточная мечта о морских приключениях скоро лопнула — путь до острова занимал не больше сорока пяти минут.
  Я легко нашел летнюю резиденцию Лусьеры — лимонно-желтый дом притаился среди дюн. Чтобы добраться до тропинки, ведущей к крыльцу, нужно было спуститься с главной дорожки. Дом стоял фасадом к той части залива, где располагался Файр-Айленд, а за ним — Атлантический океан. Там, на вымощенной белым камнем тропинке, было значительно теплее — высокие дюны вокруг ограждали от ветра. Большинство других построек, которые я видел вблизи пристани, были сараями или хибарками рыбаков и собирателей клема, но здесь передо мной стоял настоящий двухэтажный дом: широкое крыльцо, черепичная крыша с наблюдательными мостками и узорчатыми кружевными карнизами. Колокольчики — оловянные фигурки обезьян — висели на крылечке и позванивали на ветру. Я воспринял это как разрешение идти дальше. Я даже и постучать не успел, как Уоткин открыл дверь.
  — Мистер Пьямбо, — сказал он, — я рад, что вы живы-здоровы.
  — Но заслуги Шарбука в этом нет.
  — Вы что — встречались с ним еще раз? — прошептал старик.
  — Несколько дней назад он оглушил меня пистолетом по затылку.
  Уоткин покачал головой и вздохнул. Но озабоченность быстро сошла с него, и он пригласил меня:
  — Прошу сюда, сэр.
  Мы шли по дому, и я узнавал вывезенную из Нью-Йорка мебель, однако это строение было отнюдь не таким шикарным, как городской особняк. Меня снова провели к двери в задней части дома. Уоткин постучал, потом открыл дверь и пропустил меня внутрь. Я поблагодарил его и вошел в пустую комнату. Она уступала но размерам месту наших предыдущих встреч, потолки здесь были ниже, — но при этом пространства имелось достаточно. Обоев на стенах не было, а дощатые полы не были отполированы. По обеим сторонам я увидел окна: одно выходило на залив, другое — на дюны, по которым я только что прошел. Ширма стояла посредине комнаты, словно ждала меня, как старый друг, и я при виде ее не мог сдержать улыбки. Увидел я и свой стул. Я сел и принял уже привычную позу.
  — Здравствуйте, Лусьера.
  Скрипнула половая доска, звякнул колокольчик на крыльце, засвистел ветер в дюнах. В комнату проникал полуденный свет, и на ширме виднелась неясная тень.
  — Пьямбо, — сказала она, — я так рада, что вы пришли. Тысяча извинений, но… — Несколько мгновений тишины, затем приглушенное рыдание.
  — Не стоит извиняться. Я стал понимать гораздо больше после встречи с вашим мужем.
  — Вы с ним встречались? — В ее голосе послышались тревожные нотки.
  — О, да. Он, похоже, довольно необузданный тип. Что-то его мучит, хотя в точности я не могу сказать что.
  — Из-за его извращенной одержимости умирают люди.
  Я подумал — не рассказать ли о Шенце, но потом решил, что ей и так хватает горя.
  — Я никому не сказал, что еду сюда, — сообщил я ей. — Ему известно об этом месте? Оно кажется таким идеально уединенным.
  — Я всегда пыталась сохранить существование этого дома в тайне. Даже в те времена, когда я еще давала представления, я пользовалась им как убежищем, когда публика начинала слишком уж мною интересоваться.
  — Я приехал сюда, чтобы закончить портрет.
  — Вы сняли у меня камень с сердца. Поскольку в наших занятиях был перерыв, я подумала, может быть, вам понадобится несколько дополнительных дней?
  — Я представлю вам портрет ровно через неделю. А вы мне скажете, насколько я удалился от оригинала, и заплатите соответственно. После этого, миссис Шарбук, мы расстанемся, и я снова стану хозяином своей жизни.
  Она рассмеялась.
  — Отлично. И вы думаете, что добьетесь успеха?
  — Сейчас одно только завершение заказа можно считать успехом.
  — У вас есть еще вопросы ко мне?
  — Зачем вам столько портретов, написанных столькими художниками?
  — На что вы намекаете, Пьямбо?
  — Я пришел в ваш дом на последнюю назначенную встречу. На мой стук никто не ответил. Дверь была открыта. Я вошел и осмотрел дом.
  — И заглянули на чердак.
  — Я знал не одного из этих художников. Странное совпадение. Многие из них плохо кончили.
  — Художники — народ весьма чувствительный. Мне хочется знать, какой видит меня мир, хотя меня невозможно увидеть. По-видимому, я сколько-то времени была каждой из женщин, изображенных художниками, — но только на их полотнах. Почему я предлагаю так много денег, если портретист добьется точного подобия? Чтобы он всерьез задумался о предмете своей работы, обо мне. Но еще важнее вот что. Я думаю, что если найдется человек, который сумеет связать мой тайный облик с моей личностью, моим разумом, моим опытом, моими словами, то, значит, для меня пришло время уничтожить ширму и выйти в мир.
  — Почему же только в этом случае?
  — В мире, которым управляют мужчины, внешность женщины важнее ее внутреннего содержания. Женщин оценивают глазами, а не ушами. Вот почему публика всегда была очарована мною и даже немного меня побаивалась. Я достигла огромной власти как женщина просто потому, что оставалась невидима, но в то же время обладала тем, чего желают мужчины, — знаниями об их судьбе, их будущем. Я не выйду в мир, пока моя внешняя форма и внутренняя сущность не будут восприниматься как единое целое, пока они не станут равны друг другу. Вот я и жду, устраивая время от времени проверку: нанимаю художника, и он показывает мне то, что видит.
  Судя но голосу, миссис Шарбук не сомневалась в своей правоте, но я, как ни старался, не мог уловить сути ее слов.
  — Интересно. Я вас понимаю, — солгал я.
  — Что-нибудь еще?
  — Мне больше ничего не приходит в голову, но, поскольку это наша последняя встреча, расскажите мне что-нибудь. То, что хотите вы.
  Несколько мгновений в комнате стояла тишина, нарушаемая только позвякиванием колокольчика. Наконец миссис Шарбук сказала:
  — Хорошо. Я расскажу еще одну историю. Эта история не обо мне — она из книги сказок, которую я читала и любила в детстве, когда жила в горах и изучала язык снега.
   ЗАКАДЫЧНЫЙ ПРИЯТЕЛЬ
  
  — Кажется, это была австрийская сказка, и называлась она «Закадычный приятель». Но она с таким же успехом могла быть и турецкой. Меня она очаровывала и радовала гораздо больше, чем «Красная Шапочка» или «Волшебная лампа Аладдина». Речь там шла об ужасающем одиночестве, по этой причине сказка словно помогала мне, и я снова и снова перечитывала ее.
  В одном иностранном городе жил да был некий молодой человек по имени По, и мечтал он стать знаменитым певцом. И хотя днями он работал продавцом в лавочке, торговавшей зеркалами, вечера он проводил в кафе, слушая своих любимых исполнителей. Если уж говорить откровенно, голос его был не очень хорош, да и слух — так себе. Но он больше всего в жизни мечтал оказаться на сцене и завоевать восхищение множества людей.
  Он бы так и состарился, убежденный, что смог бы стать великим певцом, представься только случай, но произошло нечто неожиданное, перевернувшее его жизнь. Разразилась война, и всех молодых людей забрали в армию. После сурового начального обучения его послали на фронт, в негостеприимный край, скалистый и засушливый, приписали к роте и выдали оружие. Правительство из-за войны находилось в затруднительном положении, а потому ему вместо ружья выдали старый ржавый меч.
  И первый же бой, в котором участвовала рота По, должен был решить исход войны. Две армии сошлись на широком плато. Тысячи людей с обеих сторон ждали сигнала к атаке. Когда нашего героя, вооруженного одним лишь мечом, поставили в первый ряд, он понял, что ему отводится роль пушечного мяса. Из рядов его армии раздался громкий крик, такой же послышался с противоположной стороны, и армии бросились друг на друга. Наш герой бежал, выставив перед собой меч, по его лицу струились слезы, потому что он не знал, ради чего сражается, и не хотел умирать.
  Не успел По пробежать и сотни ярдов, как рядом с ним взорвалось пушечное ядро. Во все стороны полетела шрапнель, и осколком его ранило в голову. Он упал и, теряя сознание, решил, что умирает. Вокруг него целый день бушевало сражение, но он не умер. Ранение в голову оказалось пустяковым, и он просто находился в беспамятстве — таком глубоком, что не слышал шума сражения и криков умирающих солдат.
  Молодой человек пришел в себя на следующий день — его разбудило карканье воронья. Голова кружилась и болела, но он был жив. Когда пелена спала с глаз, он оглянулся и увидел, что поле боя усеяно мертвыми телами. Случилось так, что две армии полностью уничтожили друг друга, выжил только По. Так, по крайней мере, он решил.
  Первым его желанием было бежать подальше с поля боя. Зрелище, открывшееся ему, было ужасающим: искалеченные тела расклевывались стервятниками, дым от огней доносил запах горящей плоти, боевые животные — слоны и лошади — были изрублены на куски или разорваны на части артиллерийскими залпами. Поначалу По шел осторожно, обходя тела, но скоро побежал, наступая на останки павших.
  На краю поля он увидел тропинку, ведущую вниз, и услышал чей-то зов. Он решил было, что зовет его какой-то призрак, — столько боли было в этом крике. Потом он увидел протянутую к нему руку, пальцы, пробившиеся сквозь груду мертвых тел. По нерешительно пошел туда. Это оказался вражеский солдат. Он был тяжело ранен и просил воды. Наш герой, исполнившись бесконечного сочувствия к умирающему, вытащил свою фляжку и приложил ее к губам вражеского солдата. Утолив свою жгучую жажду, тот попросил По убить его. «Прикончи меня, — сказал он. — Прошу тебя. Сделай это быстро своим мечом».
  Молодой человек хотел помочь умирающему солдату, избавить его от страданий, но посчитал, что не сможет нанести удар милосердия. «Если ты отрубишь мне голову, — сказал вражеский солдат, — то я обещаю тебе крупную награду». — «Что же ты сможешь дать мне после смерти?» — спросил молодой человек. «Моя душа, когда меня не станет, будет опекать тебя и благополучно проводит до дома».
  По отчаянно хотелось уйти, но оставить вражеского солдата в мучениях было бы величайшей жестокостью. В конце концов он поднял ржавый меч и, размахнувшись, чего ни разу не делал в бою, опустил его на шею умирающего. Голова откатилась от тела, но кровь не потекла. Вместо этого из тела заструился черный дымок. Он поднимался, как дым от огней на поле боя, но ветер не уносил его в сторону. Дым приобретал очертания человеческой фигуры.
  Увидев, что делается, По пришел в ужас, бросил старый меч и побежал с поля боя. Добравшись до тропы, которая вела вниз с горного плато, он, не оглядываясь, понесся что было сил. Он бежал и пытался понять: повезло ли ему, что он выжил, или это его проклятие.
  В ту ночь По нашел маленькую пещерку, где сумел развести костер. Он бежал чуть ли не весь день и выбился из сил. Прислонившись спиной к скале, дрожа, он пытался понять, в какую сторону пойти наутро, чтобы добраться до города.
  Глаза его почти сомкнулись, но тут он заметил какое-то движение у стены пещеры. И застыл на месте, ибо то была тень, подбирающаяся все ближе и ближе к его собственной тени от пламени костра. Но хуже всего было то, что та, другая, не принадлежала никому и ничему. По хотел бежать, но обнаружил, что неспособен двигаться. Чужая тень обняла его собственную руками за шею. Молодой человек почувствовал, как ледяной ужас заполняет его тело. Дышать становилось все труднее. Когда он было решил, что страшный призрак убьет его, и уже пребывал между жизнью и смертью, некий голос прошептал ему в ухо: «Эта старая тень тебе не нужна. Она глупа и подражает тебе по-обезьяньи. Я, Шату, стану твоей новой тенью».
  Молодой человек смог перевести дух. Он жадно хватал ртом воздух. Дыхание восстановилось, и тогда он услышал чудесную песню, доносившуюся отовсюду. Эта прекрасная мелодия вселила в него ощущение покоя. Он уснул и проспал глубоким сном до конца ночи.
  Проснувшись на следующее утро, По счел удивительное появление чужой тени ночным кошмаром. Он чувствовал себя посвежевшим и продолжил свой путь домой. И только через несколько часов ходьбы он заметил, что солнце светит ему в спину, но тень его находится сбоку, а не спереди, где ей полагается быть. Он остановился как вкопанный и повернулся, чтобы получше разглядеть темное пятно на земле. Оно подлетело к хозяину и сказало ему на ухо: «Не волнуйся, ведь я с тобой».
  По и его тень Шату прошли вместе много миль по дорогам и стали близкими друзьями. Если нашему герою нужны были деньги на еду, он отправлялся в трактир и спорил с попивающими винцо посетителями, что заставит свою тень делать необычные вещи. Многие клевали на легкую наживу и ставили деньги, ведь проигрыш казался невозможным. А потом тень По оставалась стоять, когда сам он ложился, или поворачивалась в профиль, когда сам он стоял анфас. Но даже когда молодой человек выигрывал пари, ему не желали верить. Не раз По приходилось спасаться бегством из какой-нибудь деревеньки — его преследовала взбешенная толпа, решившая, что в него вселился дьявол.
  Преодолев немало трудностей, молодой человек добрался до своего родного города и узнал, что война закончилась, а победителем вышла его страна. Он решил вернуться в лавку и продавать зеркала, но Шату убедил его, что надо превратить их трактирные фокусы в настоящее представление.
  Номер назвали «Закадычный друг». По стоял перед белым экраном, освещенный ярким фонарем, и обращался к публике со словами, что тень его очень непослушна, а недавно вообще решила всегда поступать по-своему. Первые жесты молодого человека в точности повторялись тенью, но потом она постепенно, понемногу начинала делать собственные движения. А в конце концов их действия становились абсолютно непохожими. Взрослых и детей восхищала мысль о том, что у тени может быть свой разум.
  Наш герой стал знаменитостью, постоянно выступал со своим закадычным другом и заработал на этом целое состояние. По наконец-то добился своего — людские толпы восторгались им. Но в глубине его души зрело зернышко беспокойства — он не был удовлетворен своим положением. Он никогда не оставался один, поскольку если был свет, то с ним пребывал и Шату, но тем не менее По чувствовал себя очень одиноким, так как тень ревновала его и не хотела, чтобы он сближался с кем-то другим — настоящим человеком, а не тенью. Если кто-нибудь приходился ему по душе и По хотел завязать с ним дружбу, то тень начинала следить за этим человеком, пока не обнаруживала за ним какой-нибудь грех или безнравственный поступок. Шату с удовольствием сообщал По эти тайные, неприятные сведения, разрушая тем самым все надежды на дружбу.
  Однажды вечером, после представления, молодая женщина по имени Ами подошла к По и попросила расписаться на ее программке. Он расписался и завязал с женщиной разговор. Они отправились пообедать вместе и обнаружили, что у них много общего. Ами вовсе не была неотразимой, но благодаря ее невинному обаянию По мгновенно влюбился. Он провожал девушку домой по темному городу — Шату присоединялся к ним только под уличными фонарями, — и она пела песню. Голос у Ами был воистину великолепным. По попросил ее спеть назавтра перед его выступлением. Несмотря на застенчивость Ами, По все же убедил ее, и та согласилась на его предложение.
  На следующее утро, с восходом солнца, тень стала исходить желчью из-за того, что молодой человек столько времени провел с девушкой. Весь день темное существо шепотом приводила По доводы, почему Ами не годится для него. После ленча Шату отправился шпионить за девушкой, но обнаружил, что она со всеми доброжелательна, ко всем относится с любовью. Тем не менее он вернулся к молодому человеку и наговорил много лжи об Ами. Наш герой не стал слушать, и тень от ревности едва не сходила с ума.
  В ту ночь Ами пела перед большой аудиторией и произвела такой фурор, что публика вызывала ее вновь и вновь. Девушка пела, а к тому времени, когда голос стал ей отказывать, начинать «Закадычного друга» было уже слишком поздно. Молодого человека это ничуть не взволновало, хотя Шату и нашептывал ему, что певичка их погубит. «Она настоящая, — сказал По, — а мы нет. И то, что публика предпочитает ее, вполне справедливо».
  Позднее, после прогулки по ночному городу, двое влюбленных остановились под фонарем. По целовал девушку с золотым голосом и не заметил, что тень, которую он отбрасывал на стену, ухватила ее за горло. Поцелуй был долгим, невыносимо долгим. Слишком долгим — По вдруг почувствовал, как обмякло тело девушки в его руках. Он отпрянул от Ами и увидел, что она мертва.
   ЦЕРКОВЬ СВЯТОГО РАСПЯТИЯ
  
  — По набросился на свою тень и постарался отомстить за смерть Ами. Но как он мог это сделать? Шату смеялся, видя, как молодой человек разбивает в кровь кулаки о кирпичную стену. Какой-то прохожий увидел это неистовство, мертвую молодую женщину у ног По и закричал: «Убийство!» Нашему герою пришлось спасаться бегством, укрывшись во мраке ночи.
  По не знал, где найти темное место, чтобы спрятаться от тени, — разве что в церковной исповедальне. Там он и сел в ожидании священника, который должен был появиться по другую сторону ширмы. Тот пришел утром и, благословив молодого человека, спросил, какие грехи он совершил. По все рассказал старику. Священник ответил: «Я не могу тебе помочь, ибо ты одержим злобным демоном. Ты должен подняться на гору Оссинто и встретить в пещере святую. Говорят, что она наделена чудотворной силой и может прогнать зло».
  Весь этот день По провел в исповедальне. Как только спустилась ночь, он собрал котомку со съестным и до рассвета, — днем его непременно нашли бы и арестовали за убийство Ами, — бежал из города. Каждый раз, проходя по освещенному месту, он слышал, как Шату смеется над ним. Когда взошло солнце и По добрался до подножья горы, смех и оскорбления уже не прекращались.
  Хотя молодой человек не выспался и оттого сильно устал, восхождение он начал сразу же. К полудню он стоял в снегу перед пещерой и звал святую. Женщина, чье сердце всегда было открыто мольбам о помощи, появилась у входа, окруженная сиянием. На ней был синий — небесного цвета — плащ. Над длинными светлыми волосами реял нимб.
  Шату всячески поносил По, а тот тем временем рассказывал святой свою историю. Когда он закончил, святая сказала: «Неужели ты, мой бедный друг, не понимаешь, что раздвоился? Эта тень всего лишь плод твоего сознания. Я знаю, ты этого не хотел, но убил Ами именно ты. Ее убила твоя зависть к ее прекрасному голосу, к такому голосу, каким ты желал обладать с самого детства».
  По пришел в ужас от этих слов. Ему было невыносимо знать, что он задушил Ами. Не сказав больше ничего, он подошел к краю пропасти и прыгнул вниз, навстречу смерти. Святая сильно опечалилась, потому что понимала — ей не удалось спасти его душу. Она уже собралась было вернуться в пещеру, но тут увидела, что тень По все еще стоит перед ней.
  Шату подошел и длинными темными пальцами ухватил за горло тень святой. Женщина, почувствовав, что жизнь уходит из нее, призвала своего небесного спасителя, и тело ее наполнилось космической энергией. Она засветилась, как звезда, в попытке сжечь эту кровожадную темную сущность. Шату уже был на грани исчезновения, но он обратился к своему покровителю, и его всепроникающий мрак сгустился еще больше. Началась смертельная битва между светом и тьмой.
  В последних лучах заходящего солнца Шату одержал победу, загасив пламя, которое и было святой. Когда спустилась ночь, ее мертвое тело рухнуло на землю. От священного огня уцелели только две малые искры. Они устремились в ночное небо, превратились в две сверкающие снежинки и упали на город.
  На этом миссис Шарбук замолкла. Прошло несколько минут, прежде чем я понял, что сказка закончилась. Хотя миссис Шарбук не произнесла больше ни слова, я пожелал ей счастливого дня и вышел — на сей раз Уоткину не пришлось напоминать мне, что время истекло.
  Мне стало не по себе, когда я вышел из загородного дома. Покидая жилище миссис Шарбук, я привык видеть людную, шумную улицу и громады зданий, закрывавших собой небо. Здесь же передо мной были дюны и заросли тростника, окутанные непроницаемой тишиной. Я потряс головой, пытаясь сориентироваться, потом направился по вымощенной камнем тропинке и начал взбираться на дюны. Двигаясь по песчаным холмам к пристани, я громко смеялся.
  Все, что я мог себе представить, это какого-нибудь родителя, читающего своему дитяти перед сном «Закадычного друга» тем ласково-проникновенным тоном, каким взрослые иногда разговаривают с детьми. Я готов был съесть свою шляпу, если сказочка и в самом деле была в той книге. Вот и заметка на память — по возвращении в Нью-Йорк проверить, есть ли «Закадычный друг» в томе сказок, которым я завладел.
  Если эта история известна ей не из книги, — более чем вероятный случай, — то откуда она ее взяла? И зачем рассказала мне? Конечно, тут были тревожные параллели с ее собственной изломанной жизнью, что же касается общей морали, то она так же расплывчата, как содержание снов. И я на время скомкал все свои соображения насчет этой истории и швырнул их на ветер — я не хотел, чтобы ее путаная символика затеняла тот образ, который я собирался создать. «Похвальная попытка заморочить мне голову, Лусьера, — сказал я чайке, кружившей надо мной в вышине. — Но эта твоя бредовая ерундистика не собьет меня с толку».
  На следующее утро я проснулся до восхода и вышел из гостиницы с коробкой красок, мольбертом, тремя свернутыми холстами, планками, необходимыми для сооружения подрамника. Я не хотел, чтобы кто-то знал, куда я направляюсь, и потому решил идти пешком, а не нанимать экипаж. Мне повезло — даже дежурный вздремнул: он сидел, откинувшись на спинку стула, и похрапывал. Я направился к Монтаукской дороге, а по ней — на восток, как и говорил отец Лумис. Багаж мой был довольно громоздкий: одна коробка с красками, где лежало все необходимое, весила не менее тридцати фунтов, но в юности мне так часто приходилось таскать подобные тяжести, что теперь мое постаревшее тело вспомнило о прошлом и приспособилось.
  Церковь Святого Распятия была невелика, но довольно привлекательна — с небольшой колоколенкой и высокими дверями. По стенам внутри размещались витражи, изображающие библейские сцены, а скамьи и алтарь были изготовлены из вишневого дерева. Как и говорил священник, двери не были заперты. Я вошел в сумрак помещения. Солнце уже начало восходить над горизонтом, и красочные сцены по правую сторону церкви засверкали в солнечных лучах. В полумгле ощущался аромат благовоний. Когда я был ребенком, мать водила меня на церковные службы, и я запомнил этот отчетливый запах тайны, ритуала и смерти. От религии меня отвратил не кто иной, как Саботт, говоривший: «В самой сути древнего понимания бога лежат основополагающие вопросы и ответы, но, искаженное современными догмами, оно ляжет на плечи художника тяжким грузом».
  Я прошел к алтарю и позвал отца Лумиса. Несколько минут спустя он появился из двери справа от алтаря.
  — Пьямбо, — улыбнулся он.
  — Извините, что так рано, святой отец, но я вам уже говорил, что мне необходима конфиденциальность, а потому я ушел из гостиницы, пока не проснулись постояльцы.
  — Ничего, сын мой. Я каждый день встаю вместе с солнцем. Идемте, я покажу вам мастерскую.
  Старый каретный сарай за церковью был идеальным местом — большое пустое пространство, много света. С огоньком в камине ноябрьские температуры мне были не страшны, а они по ночам падали довольно низко. К счастью, в углу стояла кушетка, на которой можно было отдохнуть, и небольшой столик. Старик отвел меня к сложенной поленнице и сказал, что он к моим услугам в любое время. Он пригласил меня выпить с ним в церкви стаканчик вина вечером, когда я закончу работать, и ушел; я остался один.
  Разведя огонь в камине, я немедленно принялся за работу — установил мольберт, развернул холст. На маленькой столешнице я начал готовить подрамник из планок, привезенных из Нью-Йорка. Эту работу я могу делать с закрытыми глазами. Хотя у меня в ящике и был небольшой угольник, удалось обойтись без него — углы и так получались идеально прямые. На готовый подрамник я уложил холст и обрезал лишнее бритвой. За считаные минуты я загнул края и прихватил их гвоздями, а потом забил клинышки по углам, чтобы рабочая поверхность оставалась туго натянутой. К девяти часам холст был загрунтован и уже высыхал на мольберте. Очень довольный своей работой и новой мастерской, я присел на кушетку и закурил.
  Пока грунт сох, я стал набрасывать на бумаге фигуру миссис Шарбук. Я ясно видел ее, и угольный карандаш двигался по бумаге с легкостью текущей воды. Я быстро закончил рисунок. Когда набросок был готов, я принялся разглядывать его, и на это ушло больше времени, чем на саму работу. Теперь я понимал, что нужно какое-то время, чтобы представить себе этот образ полнее. Я надел пальто и шляпу, вышел из мастерской и по тропинке, петлявшей между деревьями, направился к заливу.
  У кромки воды я увидел ствол дерева, давно выброшенный на берег и высушенный солнцем, и просидел на нем несколько часов, смотря в водную даль. Удивительно: меня теперь мало занимали и тайна миссис Шарбук, и загадочная роль Уоткина во всем этом деле; и даже постоянная угроза со стороны Морэ Шарбука перестала меня беспокоить. В присутствии величественной природы я сумел отбросить все лишнее и выделил главное в своей жизни. Я долго думал о Шенце и Саботте, а еще дольше — о Саманте. Теперь заказ стал для меня рутинным делом, которое следовало исполнить с обычной моей профессиональной хваткой. К черту деньги, к черту все мои художественные сомнения. Я понял, что не стоит поступаться днем сегодняшним ради весьма неопределенного будущего.
   ЕЕ ЧАРУЮЩИЙ ОБРАЗ
  
  Впервые за несколько недель я работал напряженно и с пониманием того, что делаю; отныне я подходил к портрету миссис Шарбук с чисто профессиональных позиций. С каждой бледной вспышкой цвета на холсте постепенно проявлялся ее чарующий образ — так, как он возник из дыма в моем сне о Саботте. Хотя я использовал те же приемы, что и при первой попытке, они казались мне новыми, на удивление свежими и живыми. От ногтей до зрачков — ничего приземленного. Каждая прядь волос передавалась с ощущением искренней радости и сознанием творимого совершенства.
  Дни мои начинались рано — еще до восхода солнца. Каждое утро я уходил из гостиницы в ином направлении, чтобы сбить с толку любопытных, но потом всегда поворачивал в сторону церкви. Разведя огонь в камине, я закуривал сигарету и приступал к работе. Обычно отец Лумис заглядывал ко мне часов в десять — посмотреть, как идут дела. Он приносил кофе, и мы присаживались поболтать на полчасика. Он восхищался, видя, как день ото дня меняется картина, но его похвалы и соображения по этому поводу всегда были строго отмерены. Потом я работал еще несколько часов — до ленча, когда отправлялся на берег и съедал сэндвичи, приготовленные мне с вечера гостиничным поваром. А когда день заканчивался и солнце покидало небеса, я приходил в церковь и присаживался в ризнице с Лумисом — пропустить стаканчик вина.
  Такое расписание идеально меня устраивало и не давало приходить тревожным мыслям. Во вторник, когда я вернулся в «Ла Гранж» к обеду, портье сообщил, что днем меня искали два джентльмена. Когда я попросил описать их, он сказал:
  — Первый — он приходил утром — был слепой. Пожилой человек. Очень вежливый.
  — Он не оставил никакой записки?
  — Он сказал, что вернется, чтобы поговорить с вами.
  — А второй? — спросил я, чувствуя, как холодок бежит у меня по спине.
  — Второй — помоложе, возможно, ваших лет. С усами. Он, казалось, был очень раздосадован, когда я сказал, что не могу сообщить ему ни номера вашей комнаты, ни того, где вы находитесь.
  — Слушайте меня внимательно. Если тот, что помоложе, вернется, не принимайте от него ничего. И своих товарищей предупредите. Он может быть опасен.
  В ту ночь я спал неспокойно, зная, что Шарбук в городке, и опасаясь, как бы он вдруг не появился в моей комнате. И еще я недоумевал — что нужно от меня Уоткину и почему он не оставил мне записки. Мысли мои обратились к портрету, и я подумал, что должен принять меры к его сохранению на то время, пока меня нет в сарае.
  На следующее утро я поднялся еще раньше обычного и вышел на холодный предрассветный воздух. Не могу описать своего облегчения, когда я добрался до сарая и нашел портрет в целости и сохранности.
  Тем утром, за чашкой кофе, я спросил отца Лумиса, можно ли заносить портрет на ночь в церковь.
  Он отнесся к моей просьбе с полной благосклонностью и сказал, что я могу оставлять портрет за алтарем. Тем вечером за стаканом вина он признался мне, что хотел бы расписать алтарь библейскими сценами: «Будет прекрасный задник для мессы». Мы поговорили о том, какой сюжет кажется самым подходящим. Он склонялся к истории об Ионе, но я сказал ему, что лучше выбрать сцену из Бытия, поскольку единственным доказательством существования Бога является его творение. Он покачал головой, назвал меня язычником и налил еще по стаканчику.
  Когда я вечером вернулся в гостиницу, меня не огорчили ни записками, ни сообщениями о посетителях. Спал я крепко, не просыпаясь. Но когда наутро, затопив камин в мастерской, я пошел в церковь за портретом, его, к моему ужасу, там не оказалось.
  — Лумис! — возопил я.
  — Успокойтесь, Пьямбо, — услышал я голос за своей спиной.
  Я повернулся и увидел священника — он стоял, одетый в свою сутану, и держал в руках картину.
  — Что вы делаете, святой отец?
  — Понимаете, сын мой, вчера ночью в мастерскую кто-то наведался. Я проснулся в третьем часу и услышал голос из каретного сарая. Я зарядил дробовик и пошел посмотреть, в чем дело. Свет был только от луны, но я увидел чью-то тень: человек мерил шагами вашу мастерскую. Не знаю, кем был этот пришелец, но его разбирал гнев, и он бранился, как черт. Я выстрелил в воздух, он скрылся среди деревьев. Я крикнул, что вызову полицию. Я понял, что он, вероятно, ищет картину, а потому, вернувшись в церковь, вытащил ее из-за алтаря и спрятал у себя под одеялом.
  Дробовик, конечно же, лежал на другой стороне постели.
  — Даже не знаю, как вас благодарить.
  — Не стоит. Только не говорите никому, что я провел ночь с обнаженной женщиной.
  — Сегодня я заберу картину с собой. Не хочу подвергать вас опасности.
  — Чепуха, — сказал Лумис. — Она будет здесь в полной сохранности. Обычно я не запираю двери, но если я их закрою, то, чтобы попасть внутрь, понадобится осадный таран. Держать ее здесь безопаснее, чем в гостинице.
  Я неохотно согласился, зная, что Шарбук скользкий тип — не уступит и Закадычному другу из нелепой историйки, рассказанной его женой. Но священник рассуждал весьма убедительно и, казалось, был искренне мне предан.
  Вечером четвертого дня я, вернувшись в гостиницу, написал четыре письма. Одно — Силлсу, с известием о том, что Шарбука уже нет в городе, что он бродит по Лонг-Айленду. Второе — Саманте: я сообщал ей, где нахожусь, и объяснял в подробностях, как оказался на южном берегу острова. Я писал, что люблю ее, и просил вернуться ко мне. Если же я не получу от нее ответа, то, может, останусь здесь на какое-то время писать пейзажи.
  Утром шестого дня моей последней недели, проведенной в поле притяжения миссис Шарбук, я закончил картину. Последний мазок кистью, придающий выразительность уголкам губ, — и я отошел назад, понимая, что портрету больше не требуется ничего. Я положил кисть и палитру на маленький столик и устало поплелся к кушетке. На портрете она была точно такой, какой я ее себе представлял. Вид портрета, ощущение законченного дела вызвали у меня слезы. Это была лучшая из моих картин. Теперь, после ее завершения, я почувствовал себя опустошенным. Я столько времени работал с завидным усердием, что внезапное прекращение трудов вывело меня из равновесия.
  Я покрыл холст лаком только один раз, чтобы окружить одинокую фигуру сиянием, но избежать эффекта отсвечивания. Завершив этот последний этап, я лег на кушетку и проспал остаток дня. Вечером я не стал возвращаться в «Ла Гранж». Подбрасывая дрова в камин, я оставался в сарае всю ночь, охраняя картину.
  И наконец, проведя ночь перед огнем, в котором плясали призраки и возникали сцены из моего прошлого, словно движущиеся фигуры на волшебном полотне, я увидел восходящее солнце. Портрет уже достаточно высох. Я вставил его в дешевую раму, привезенную мной из города, и завернул в бумагу, а сверху — в клеенку, чтобы защитить от непогоды, и надежно перевязал все это бечевкой.
  После этого я вернулся в гостиницу, позавтракал, держа портрет рядом с собой, а потом удалился в свой номер — отдохнуть часок-другой. В полдень я поднялся и пошел договариваться об экипаже до пристани. Я стоял в вестибюле, дожидаясь экипажа, когда мне бросился в глаза последний выпуск «Вавилонской газеты» на столике у портье. Ее заголовок кричал мне в лицо: МЕСТНАЯ ЖЕНЩИНА УМЕРЛА, ПЛАЧА КРОВАВЫМИ СЛЕЗАМИ.
  И ниже шрифтом помельче: ЗАГАДОЧНАЯ БОЛЕЗНЬ, ПРЕСЛЕДУЮЩАЯ НЬЮ-ЙОРКЦЕВ, ДОКАТИЛАСЬ ДО ЛОНГ-АЙЛЕНДА.
  В это время подъехал нанятый мной экипаж. Я еще не сел в него, как меня пронзила мысль, от которой я весь содрогнулся: Шарбук снова начал свои игры. Но еще больше опечалило меня, что не кто иной, как я, двигал его рукой.
   ПРИЗРАК ВО ПЛОТИ
  
  Когда я добрался до пристани, паром уже стоял там, но, как выяснилось, команде требовалось какое-то время, чтобы устранить поломку двигателя. Меня направили в близлежащее заведение — сарай, вывеска на котором гласила «Медный чайник». Находилось оно в двух минутах ходьбы назад по дороге, которая вела к заливу. Меня заверили, что за мной пошлют, как только ремонт закончится. Я был, мягко говоря, раздосадован, потому что мне хотелось как можно скорее покончить с этим делом, но выбора не было. По дороге в таверну я обратил внимание на то, что на небе собираются тучи, а в воздухе ощущалась близость снегопада.
  Большую часть дня я провел в этой лачуге, нянча бутылку виски. Нужно отдать должное завсегдатаям — старым рыбакам и собирателям клема: они оказались хорошими ребятами. Вид и речи у них были как у шайки пиратов, — шрамы, татуировки, ругательства, — но со мной они обходились по-доброму и поведали мне немало историй про залив и его обычаи. Когда я сказал, что я художник и направляюсь к заказчику, чтобы вручить ему написанный мной портрет, они рассмеялись так, будто ничего смешнее в жизни не слышали. Наконец за мной в «Чайник» пришел парнишка. Я пожал всем руки и поблагодарил за гостеприимство.
  Я понял, что час поздний, только выйдя из таверны, — солнце уже клонилось к горизонту. Я поспешил войти на паром. Других пассажиров не оказалось, но капитан, похоже, был очень рад возможности доставить меня на место. По заливу гуляли волны, низко нависали черные тучи, оставив одну только красную дорожку к горизонту. Паром тронулся, и я остался на палубе с помощником. Он вытащил небольшую подзорную трубу, в которую показал мне различные достопримечательности на берегу. «Ветерок нынче разгулялся, — сказал он. — Видите, собиратели клема торопятся к берегу».
  Я взял у него трубу и навел на лодки, спешащие к пристани. Я заметил небольшой ялик с двумя людьми. Я не верил своим глазам, но в нем был Уоткин. Веслами ворочал молодой человек, а старик сидел лицом к нему. «Видимо, он приехал забрать меня или сообщить, что заказ аннулируется, если портрет еще не закончен», — подумал я.
  Хотя солнце еще не село, небо налилось таким свинцом, словно светило уже покинуло его. Когда я сошел на пристань Каптри-Айленда с портретом под мышкой, на землю уже спускалась тьма. Я направился на восток через дюны к летнему дому миссис Шарбук. Поднявшись на вершину последней дюны и окинув взглядом песчаную долину, в которой затерялся дом, я поразился тому, как по-разному может выглядеть одно и то же место в зависимости от обстоятельств. Теплое чувство спокойствия, которое я испытал в прошлый, дневной, визит, исчезло, и дом теперь казался темным и неприветливым. С того места, где я стоял, не было видно огней, а оловянный колокольчик на крыльце непрерывно позванивал с настойчивостью, которая могла пробудить и мертвого. Я спустился с дюны и направился по мощеной тропинке к крыльцу. Подойдя поближе, я увидел, что дверь слегка приоткрыта.
  Темный дом и приоткрытая дверь — я занервничал, поскольку это напомнило мне о моем визите в нью-йоркский дом Лусьеры, когда она бежала из города. Не дай бог, чтобы она исчезла опять. Хотя все это встревожило меня, желание доставить портрет по назначению перевесило все опасения. Никто не помешает мне выполнить заказ до конца. Я поднялся по ступенькам и постучал в дверной косяк. Никто не ответил, изнутри не доносилось ни звука. Но в дюнах теперь вовсю гулял ветер, и услышать что-либо за его завываниями было довольно трудно.
  — Черт! — сказал я и вошел в дом. Доски безжалостно скрипели под ногами, когда я осторожно продвигался по нему, пытаясь припомнить расположение комнат. Внутри царила почти полная темнота. Я позвал: «Лусьера!» Ответа не последовало, и я, огибая мебель, стал ощупью продвигаться вдоль стен к комнате в тыльной стороне дома. Когда я добрался до двери, я трясся от страха, как ребенок, даже не понимая, чего же я боюсь.
  Я с облегчением вздохнул, когда увидел полоску света под дверью. «Она ждет, — утешил я себя. — Просто из-за ветра не слышала, как я позвал ее». Остановившись на мгновение перед ее убежищем, я собрался, а потом распахнул дверь и вошел внутрь. Обстановка, к которой я привык, — ширма, единственный стул — в свете масляной лампы, стоявшей на полу у левого окна, приобрела зловещий вид. От этого света по стенам и потолку гуляли длинные тени.
  — Я пришел с портретом, — сказал я.
  Я услышал шуршание одежды за ширмой и поскрипывание кресла.
  — Надеюсь, вы будете довольны, — сказал я и стал перочинным ножом разрезать бечевку, которой была обвязана картина. Освободив портрет от обертки, я подошел к ширме и передал его сверху. Я успокоился, увидев пару рук, принявших картину. Внутри у меня все трепетало, а мое нетерпение могло бы разрезать алмаз. Я сел на свой стул и принялся ждать.
  — Я видел Уоткина — он направлялся в город, — сказал я, не в силах успокоить свои нервы.
  Она вздохнула.
  Я не знал, как к этому отнестись — то ли как к ответу на мое сообщение, то ли как к критике моей работы. Ответ я получил несколько долгих минут спустя, когда что-то перелетело через ширму и упало на пол у моих ног. Прежде чем поднять, я хорошенько рассмотрел пакет — толстую пачку денег, перехваченную бечевкой. Я поднял ее и начал пересчитывать. Пачка была огромной, достоинство купюр в ней — тоже. Кончик моего большого пальца три раза прошелся по их кромкам, каждый раз пробуждая во мне восторг.
  — Лусьера, — спросил я, — это означает, что я выполнил заказ?
  Я ждал ответа. Вдруг рука в черной перчатке ухватилась за край ширмы. Этот барьер, казавшийся неколебимым, был отброшен в сторону одним рывком, словно лист, подхваченный ноябрьским ураганом. Это случилось так быстро, что я даже не успел ничего сообразить. Но еще прежде, чем ширма рухнула на пол, я знал, что смотрю в упор на Морэ Шарбука.
  — Да, Пьямбо, — сказал он. — Вы безусловно выполнили заказ, и сделали это в последний раз.
  Его рука в перчатке сжимала пистолет. Я не мог пошевелиться, но меня все же одолевало любопытство — теперь я мог видеть этого призрака во плоти. Он был немного моложе меня, с тонкими чертами лица, усатый. Длинные черные волосы ниспадали на плечи. На нем была черная куртка, черные брюки и открытая на груди белая рубашка.
  — Что вы сделали с вашей женой? — выдавил я из себя.
  — Скажем так — больше она никогда не вернется, — ответил он и улыбнулся.
  — Тогда я ухожу.
  Он прицелился в меня и рассмеялся.
  — Боюсь, что вы тоже не вернетесь.
  — Я полагал, что вы не имеете возможности видеть вашу жену. Неужели обстоятельства изменились?
  — Я все время знал, что вы ее видите. Вы занимались с нею любовью. И портрет доказывает это. Она нарушила правила. Она изменила мне. А это, мой друг, — основание искать мести.
  — Но вы только сейчас увидели картину.
  — Нет, Пьямбо, извините. Я видел ее в церкви. Когда этот старый идиот священник вышел палить из дробовика, я пробрался внутрь. Мне всего-то и нужно было мельком взглянуть на нее, и из церкви я успел выйти до того, как священник вернулся. И это открыло мне истину.
  — Клянусь вам, я никогда не видел вашу жену.
  — Не хитрите. Как бы то ни было, у вас есть ваше вознаграждение и еще кое-что.
  — Пуля?
  — Эти деньги обрызганы «слезами Карфагена». Очень скоро вы раскаетесь за столь скверное обращение со мной и обольетесь слезами. Вы поплачете для меня кровью, Пьямбо.
  Услышав эти слова, я словно обезумел. В быстрой последовательности прошли передо мной мертвая женщина, которую я нашел в проулке, и Шенц, кровью оплакивающий свою жизнь. В гневе и ужасе я вскочил и швырнул увесистую пачку денег в голову Шарбуку, одновременно прыгнув на него. Это застало его врасплох, но он все же успел выстрелить. Пуля просвистела у моего уха, но это не остановило меня. В мгновение ока набросился я на него. Ухватив его стул за нижнюю перекладину, я дернул, и Шарбук растянулся на полу, а пистолет выпал из его руки. Прежде чем он успел поднять оружие, я со всей силы пнул его в голову.
  Сознания он не потерял, но впал в некую прострацию. Я, не теряя времени, сунул руку в карман пальто и вытащил оттуда маленькую бутылочку раствора мускатного ореха, полученную от Уоткина. Я открыл ее, наклонил голову и влил изрядную порцию сначала в один, потом в другой глаз. Мне сразу же стало ясно, почему паразиту, вызывавшему кровавые слезы, не нравится эта жидкость. Глаза жгло так, будто в них вцепились осы. Жжение было ужасающим, и сколько я ни тер глаза, все равно ничего не видел. По существу, я был абсолютно слеп.
  Я повернулся и побежал к двери, но чувство ориентации изменило мне, я врезался в стену и упал на пол. Оглушенный, я попытался было подняться на колени, но снова был сбит ударом ноги. Прежде чем я успел сделать хоть одно движение, мне в щеку уперся ствол пистолета. Я ничего не видел, только чувствовал, как мне связывают руки за спиной, спутывают ноги. Сопротивление было бесполезно.
  Шарбук запыхался. Я слышал, как тяжело он дышит.
  — Ваша картина сгорит вместе с вами, Пьямбо, — сказал он. Что-то странное прорезалось в его голосе. Этот голос срывался, перейдя наконец в более высокий регистр.
  Тут в глазах у меня прояснилось, я принялся усиленно моргать, чтобы видеть четче. И я увидел, как Шарбук в противоположном углу поднимает с пола лампу. Перчатки он снял, и рука, тянувшаяся к лампе, была явно женской, а когда из-под открытой рубашки выпал медальон, сомнений не осталось: передо мной Лусьера.
  — Я знаю, кто вы, — сказал я.
  — Ничего вы не знаете, — раздался ответ, но теперь из голоса исчезла мужская резкость. Я узнал голос миссис Шарбук.
  Следующее, что я увидел, — удар по стене лампой, которая разлетелась вдребезги. На пол пролилось горящее масло, отчего сухое, нелакированное дерево мгновенно занялось. Перед уходом Лусьера зачем-то нагнулась, подняла лежащую на полу ширму и поставила обратно.
  — Не хочу быть вынужденной смотреть, как вы умираете.
  С этими словами она перешагнула через меня и вышла из комнаты.
   СЛЕПАЯ ЛЮБОВЬ
  
  Я тщетно пытался развязать свои путы, а пламя тем временем быстро распространялось. Комната наполнялась дымом, который грозовой тучей собирался под потолком, и я знал, что скоро весь дом будет охвачен огнем. Дышать становилось все труднее, от жара воздух сделался невыносимо тяжелым. Мой план состоял в том, чтобы перевернуться на спину, а потом согнуть ноги в коленях, чтобы дотянуться до них связанными руками. На спину перевернуться я сумел, но остального сделать не смог. Уже одно простое движение потребовало колоссального усилия, и теперь мне оставалось только смотреть в потолок и из последних сил звать на помощь.
  Горло скоро начало саднить от жара, крики мои превратились в хриплый шепот. А потом я уже мог только двигать губами, не производя ни звука. Я умирал. Мои деньги, пусть и зараженные, сгорали, мою картину охватило пламя. Я бросил свою привычную жизнь, потерял друга и возлюбленную. И теперь я был материален не более, чем Шарбук. Я представил, как меня пожирает огонь и остается лишь жалкая кучка пепла. Я взялся за этот заказ, потому что хотел проверить свое мастерство, но, как выяснилось, проверке также подверглось многое другое — и не выдержало ее. Потом я подумал, что галлюцинирую, так как увидел склонившегося надо мной Саботта — он смотрел на меня, держа в руке что-то вроде мастихина.
  — Мастер, — выговорил я.
  — Добрый вечер, мистер Пьямбо, — сказал он, и я понял, что это не Саботт.
  Я моргнул, потом еще раз, и фигура превратилась в Уоткина. В руке у него был не мастихин, а длинный охотничий нож. Он больно ухватил меня за левое плечо и перевернул на живот. Через мгновение я почувствовал, что руки мои свободны. Еще одно движение ножом — и я смог развести ноги. Он всунул клинок в ножны, висевшие на поясе, и помог мне подняться на ноги.
  Огонь уже почти целиком охватил помещение — стены занялись, пламя отрезало выход. Уоткин, как безумный, обшаривал комнату своими бельмами, ища путь к спасению.
  — Следуйте за мной, — сказал он, поднимая с пола мой стул. — Когда я разобью окно, — прокричал он, перекрывая шум пламени, — пошевеливайтесь, потому что струя воздуха с улицы еще больше раздует огонь.
  Времени у меня только и было, что кивнуть в ответ. Он подбежал к окну справа — единственному месту, к которому еще можно было подступиться, — и швырнул в него стул. Стекло разлетелось, и Уоткин крикнул:
  — Быстрее!
  Но я продолжал беспомощно стоять, пока его рука не толкнула меня в спину. Подбежав к окну, я нырнул в него руками вперед. Несколько секунд я словно летел по воздуху, а потом приземлился в жесткий песок перед домом. Едва я успел откатиться в сторону, как следом приземлился Уоткин — всего в нескольких дюймах от меня. Он помог мне подняться на ноги и, обхватив меня одной рукой за плечо, повел на вершину дюны.
  Там мы и сели. Под нами бушевал ад.
  — Спасибо, Уоткин, — сказал я.
  — Примите мои извинения, Пьямбо. Я отправился в город в надежде найти вас и предупредить, чтобы вы были начеку. Я знал, что дело идет к развязке. Добравшись до пристани, я спросил, не видел ли кто вас, и мне сказали, что вы сели на паром. Я сказал лодочнику, что заплачу ему вдвое, если он немедленно доставит меня назад. — Один за другим он извлек из глазниц свои бельма — свидетельства фальшивой слепоты. — Мне они больше не понадобятся, — сказал он и швырнул их в темноту.
  — Вы можете объяснить мне хоть что-нибудь?
  — Попытаюсь. — Он повернулся ко мне, лицо его освещалось пламенем полыхающего внизу пожара. Я не поверил своим глазам. И теперь, вспоминая это лицо много времени спустя, я никак не могу поверить, но готов поклясться: Уоткин был косоглаз.
  — Я любил ее, Пьямбо. Любил как дочь, но боюсь, что и нанимая меня к себе в помощники, она уже повредилась.
  — Повредилась? — переспросил я.
  — Повредилась в уме. Ей уже тогда за ширмой было лучше, чем в обычном мире. Там она обретала ощущение власти над людьми и уверенность в себе, а ее выступления перед публикой лишь усиливали это чувство. Но уже тогда я знал, что она не в себе и обязательно наступит кризис.
  — Вы имеете в виду Лондон?
  — Да. Эти гастроли утомили ее. Я думал, что поездка пойдет ей на пользу, но в итоге мания только усилилась. Она сильно ослабела, а потом произошел нервный срыв.
  — А Шарбук был сбежавшим от нее любовником?
  — Шарбук существовал только в ее больном воображении. Она выдумала Шарбука, но не как любовника. Любовник ей был не нужен. Ей нужна была некая персона, в облике которой она чувствовала бы среди людей такую же силу и уверенность в себе, что и за ширмой. То, что она знала о мире, подсказывало ей: чтобы выжить, надо быть безжалостной и коварной.
  На эту мысль ее навела горничная из отеля, в котором мы остановились. Девушка вошла в наш номер и, не зная, что Лусьера наблюдает за ней сквозь дырочку в ширме, вытащила пробку из древней серебряной лампы (сама Лусьера ни разу еще не отважилась это сделать) и понюхала содержимое. Скорее всего, горничная думала, что внутри дорогие духи, и, прежде чем начать уборку, попрыскала жидкостью себе на шею.
  Двадцать минут спустя она села на стул перед ширмой и начала плакать. А что было дальше, сами знаете. Лусьера смотрела, как жизнь выходит из горничной через глаза. Она отчаянно хотела помочь девушке, но не отважилась выйти из-за ширмы. Полиция закрыла дело, объяснив эту смерть болезнью, но какие-то сомнения у нее все же оставались. Нам пришлось поскорее убираться из Лондона.
  Лусьера не хотела брать на себя ответственность за смерть девушки, а потому изобрела Шарбука и всю эту историю. Время от времени Шарбук давал о себе знать. Раньше я работал в театре, и она попросила меня рассказать ей о гриме, о том, как изменять внешность. Что я и сделал. Она стала гримироваться под мужчину. И вот в конце концов, в 1886 году она остановилась на внешности Роберта Льюиса Стивенсона, потому что прочла его роман «Странный случай с доктором Джекилом и мистером Хайдом», который как раз тогда вышел в свет. Шарбук был ее мистером Хайдом. Они, видите ли, были Двойняшками.
  Иногда Шарбук месяцами не давал о себе знать. Но с каждым новым появлением он обретал все большую силу. Лусьера выходила из дома по ночам в его облике и совершала страшные преступления против женщин, желая таким образом причинить вред своему женскому «я». Чтобы вернуть себе прежнюю силу за ширмой, она приглашала художников — одних мужчин — и играла с их рассудком. «Они такие эгоисты, ими так легко управлять», говорила она. Лусьера страдала необычной и дикой болезнью — вот единственное, что можно сказать в ее оправдание. Объяснить это просто невозможно.
  — А эта недавняя волна убийств — Лусьера тогда впервые воспользовалась «слезами Карфагена»?
  — Видимо, да. Когда мы вернулись в Штаты, она попросила меня выяснить, каким веществом наполнена эта лампа. Один молодой ученый из Гринвич-Виллиджа, он как раз занимается такими вещами, рассказал мне об этой жидкости. О том, что в древности ею пользовались для убийства. А я, старый дурак, ни в чем не умел отказать Лусьере и передал ей все это. Значит, на мне лежит вина, не меньшая, чем на ней.
  — И куда же она отправится теперь? Кажется, она полностью порвала с прошлым, оставив в огне свою ширму.
  — Не знаю, но теперь мой долг перед миром — остановить ее. Я не могу допустить, чтобы это продолжалось. Слишком многие уже пострадали, слишком многие расстались с жизнью.
  У меня была еще тысяча вопросов к Уоткину, но он поднялся и отряхнул песок с брюк.
  — Я должен ее найти, прежде чем она убьет кого-нибудь еще, — сказал он, и тут обрушилась крыша, словно подтверждая его решимость. Раздался громкий стон, скрежет, а потом брызнули миллионы искр, тут же подхваченные ветром.
  Уоткин, судя по всему, собрался уходить, и я задал последний вопрос:
  — А вы когда-нибудь видели ее?
  — Конечно, — ответил он и пожал мне руку. — Прощайте, Пьямбо. И простите меня.
  Он повернулся и пошел на восток через дюны, туда, где не было ничего, кроме песка и берега. Я смотрел ему вслед, пока его фигура не растворилась в ночи.
  И тогда я остался один. Пошел снег, а я все изумлялся произошедшему и спрашивал себя: а не было ли все случившееся одной большой обманкой? У меня не осталось ничего, кроме моей жизни, но я решил, что это идеальное условие для художника, желающего творить красоту. Я побрел к сараям, надеясь найти там прибежище на ночь, а снег все валил и валил, и мне казалось, что снежинки падают по две, идеальными парами.
   МОЙ АВТОПОРТРЕТ
  
  На следующий день, добравшись до «Ла Гранжа», я позвонил в местную полицию и сообщил им все, что мне было известно. Они сказали, что прошлым вечером с ними связывался детектив Силлс из Нью-Йорка. Два дня спустя в Вавилон прибыли Джон и другие полицейские — они искали миссис Шарбук и Уоткина. Я был рад увидеть старого друга: целый вечер мы провели в «Медном чайнике» за бутылочкой виски, и лишь потом он отправился по своим делам. Я спросил его о Саманте, и Силлс ответил, что с ней все в порядке. Я надеялся, что она пошлет мне весточку с ним, но надежды оказались тщетными.
  Когда шумиха вокруг этого дела улеглась, я решил пока остаться в Вавилоне, а не возвращаться в Нью-Йорк. Мне страстно хотелось в течение нескольких месяцев писать пейзажи, которые так покорили меня за время, проведенное в каретном сарае. С отцом Лумисом мы договорились. Он предложил мне остаться в мастерской без всякой платы, если я распишу алтарь. Я согласился, но сказал, что сюжет должен быть взят из Бытия.
  — Хорошо, — согласился он. — Только окажите мне одну услугу.
  — Какую?
  — Пусть лицо Евы будет как у той женщины с вашего портрета.
  Я обещал, но затем сделал для него кое-что получше — написал Адама и Еву так, что оба походили на миссис Шарбук.
  Если не считать тоски по Саманте, жизнь моя была вполне идиллической. Перенеся вещи из гостиницы в сарай, я зажил размеренно. По утрам прогуливался по лесу, выходил на берег с этюдником, делал наброски пейзажей, которые впоследствии собирался перенести на холст. Погода стояла холоднее обычного, и брать палитру на улицу я не мог. Днем я работал над алтарем. После обеда, выпив по стаканчику с Лумисом, я возвращался в мастерскую, еще раз растапливал камин, зажигал две масляные лампы и начинал воссоздавать — по памяти или при помощи этюдника — те виды, что привлекли мое внимание во время утренней прогулки.
  Пейзажи были для меня делом новым. На них отсутствовали человеческие фигуры, и они не требовали точной передачи настроения. Более зыбкие по натуре, эти полотна давали простор для разных толкований. Я не работал ни в классическом стиле, ни в прерафаэлитском или импрессионистическом. Я ни на минуту не задумывался, где и кому смогу продать свои картины. Я просто писал то, что видел и чувствовал. Этот опыт раскрепостил меня. По прошествии двух недель я поставил все холсты вдоль стен мастерской и с удивлением увидел, что они передают мои мысли и эмоции непосредственнее, чем любой портрет. В некотором смысле все они, вместе взятые, были моим автопортретом.
  Это случилось ближе к концу ноября. Я был в церкви — работал над образом Сатаны, явившегося в виде змея. У моего змея было человеческое лицо, и в честь Шенца я придал ему сходство с моим другом. Я только-только закончил писать бороду, когда двери распахнулись и вошли двое людей из местной похоронной конторы. Перед собой они толкали тележку с гробом. Обычно следом за гробом шли родные и близкие усопшего. На этот раз никого, кроме двух гробовщиков и священника.
  Лумис подошел к алтарю и сказал:
  — Можете работать дальше, Пьямбо. Не думаю, что на эту мессу кто-нибудь придет. Мне сообщили, что человек, доставивший тело этой несчастной в похоронную контору, говорил о разрыве сердца. А в официальном свидетельстве сказано, что причина смерти — чахотка. Вам это не кажется странным? — Он искоса посмотрел на меня, словно хотел добавить что-то еще. — Тот, кто доставил тело, просил гробовщика похлопотать о заупокойной мессе, но сказал, что сам присутствовать на ней не сможет. Правда, оставил очень приличное вознаграждение.
  — Как его зовут? — спросил я, заранее боясь ответа.
  — Он не назвался, — тихо сказал Лумис. — А имя покойной — Сивилла.
  Я только и смог, что кивнуть.
  — Ну что ж, — оживленно заговорил Лумис, когда я положил руку на гладкое дерево гроба, — мне нужно в город на часок-другой. Я прочту мессу по возвращении. Видимо, мне придется молиться в пустой церкви, если только вы не останетесь в качестве плакальщика.
  — Возможно, и останусь.
  — Это будет очень мило с вашей стороны, сын мой, но если и не останетесь, к вам нет никаких претензий.
  Лумис повернулся и вышел из церкви в сопровождении двух похоронщиков.
  Я поднес руку ко рту, словно сдерживая крик. Дерево гроба отражало разноцветные зайчики, проникавшие в церковь сквозь стекла витражей. Я провел пальцами по гладкой поверхности.
  — Лусьера, — сказал я. — Лусьера.
  Она лежала здесь за своей ширмой. Я больше не был в ее власти, не пытался больше выполнить ее заказ. Я знал, что теперь должен отложить свои сегодняшние труды и уйти. «Не сдавайся», — громко сказал я. «Как Уоткину удалось убить ее и выдать смерть за следствие чахотки?» — спрашивал я себя. Или театральный опыт научил его и этому тоже?
  Я говорил себе, что пора уходить, а руки мои скользили по краю гроба в поисках защелки. Я нащупал ее и медленно открыл. Крышка легко подалась, не удерживаемая более на своем месте. Я два раза глубоко вздохнул, а потом прошептал: «Я здесь, миссис Шарбук».
  Я знаю, нет никаких причин верить мне. С какой стати? Но, уверяю вас, образ на моем портрете и женщина в гробу были похожи как две капли воды. Да, они были двойняшками. Я заплакал, увидев ее. Может быть, я оплакивал Лусьеру с ее погубленной жизнью, а может быть — свои собственные страдания. Какова бы ни была причина, но чувствовал я себя так, будто плачу кровью. На ней было белое платье, а на шее — медальон, таивший в себе будущее. Я осторожно поднес руки и расстегнул цепочку. Держа перед своими глазами эту вещицу в форме сердечка, я представил себе две нетающие снежинки внутри, то, как они постоянно вращаются одна вокруг другой, бесконечно предсказывая завтрашний день. Я опустил медальон к себе в карман, вернул крышку на место и защелкнул ее.
  Я остался на мессу и был единственным скорбящим на похоронах миссис Шарбук.
   ЭПИЛОГ
   АНГЕЛ НА БЕРЕГУ
  
  Два дня спустя, ближе к вечеру, я отправился прогуляться на берег. Я никак не мог сосредоточиться на работе, а отец Лумис в тот день отсутствовал. Я добрался до залива и уселся на выброшенный волнами ствол дерева. Солнце склонялось к горизонту, воздух был морозным, и холодная рябь воды почти покрылась ледяной коркой. Я закурил и задумался о Нью-Йорке, по которому стал сильно скучать в последние дни. Когда мир уже был готов погрузиться в сумерки, я встал и направился было в свою мастерскую, но тут вдалеке увидел фигуру, которая приближалась ко мне вдоль берега. Поначалу мне показалось, что у нее белые крылья, как у ангела. Они трепетали на ветру и сверкали в последних лучах солнца. Страх обуял меня. Может, это вернулся дух Лусьеры — предъявить права на медальон? Но когда я наконец разглядел, что эти крылья — всего лишь концы длинного шарфа, то узнал ее и бросился ей навстречу.
   БЛАГОДАРНОСТИ
  
  Надеюсь, читатель не сочтет «Портрет миссис Шарбук» историческим романом в строгом смысле слова. Многие места, характеры, явления и события, описанные здесь, в 1893 году были реальностью, что может быть подтверждено различными источниками, но я ведь писатель, а не историк. Следуя иногда логике повествования, а иногда — собственной прихоти, я позволял себе порой достаточно вольно обходиться с фактами, чтобы донести до вас историю странного заказа, полученного художником Пьямбо. Но тем не менее в своем романе я опирался на целый ряд работ.
  Географию и быт Нью-Йорка я почерпнул из следующих книг, оказавшихся для меня очень полезными: «Справочник Кинга по городу Нью-Йорку 1893 года» Мозеса Кинга, «Парк Грамерси: американский Блумсбери» Кэрола Клейна, «Нью-Йорк Уолта Уитмена» под редакцией Генри М. Кристмана и «Викторианская Америка: трансформация в повседневной жизни. 1876–1915» Томаса Дж. Шлерета.
  Назову несколько работ, которые помогли расширить мои ограниченные познания в живописи, в особенности в живописи викторианской эпохи: «Что такое живопись» Джеймса Элкинса, «Искусство искусств» Аниты Албус, «Что такое живопись?» Джулиан Белл, «Искусство портрета» Рея Смита, «Викторианская живопись» Кристофера Вуда, «Уистлер: биография» Стенли Вейнтрауба и «Джон Сингер Сарджент: его портрет» Стенли Олсона. Приведенную в романе цитату из Альберта Пинкема Райдера я нашел в Интернете на сайте Рикки Ли Джонс, посвященном Райдеру.
  Сведения об использовании опиума в девятнадцатом веке я почерпнул в книгах «Семь сестер сна» Мордикая К. Кука и «Опиум» Мартина Бута.
  Воистину удивительна и занятна написанная Дэном Саббатом и Манделом Холлом книга «Конечный продукт: первое табу», посвященная истории, философии, политике, а также силе слабительных средств. Жаль, что эту книгу давно не переиздавали.
  Информацию о финикийцах я нашел в труде Тленна Маркоу «Финикийцы».
  В работе над романом мне помогали многие. Прежде всего я должен поблагодарить моего агента Говарда Мориама, чье руководство и мастерство позволили мне написать книгу. Я также хотел бы поблагодарить: Кевина Куигли, который поделился со мной своими знаниями об искусстве живописи, Майкла Галахера и Билла Уоткинса за то, что они читали и комментировали рукопись в процессе моей работы над ней, Деви Пилай за ее участие в качестве помощника редактора и Дженифер Брель, редактора, чьи советы и опыт помогли мне извлечь из этой истории максимум того, что можно было извлечь.
   Линдси Фэй
   Прах и тень
  
  
  История с Джеком Потрошителем оставила в душе моего друга Шерлока Холмса глубокую рану. Весь Лондон тогда пребывал в смятении. Почти всякий раз, когда я входил утром в комнату Холмса, он лежал на диване после бессонной ночи. В ногах была скрипка, на полу валялся выпавший из длинных пальцев шприц для подкожных инъекций, но никакое снадобье не могло изгнать из памяти Холмса призрак человека, которого мы безуспешно пытались поймать вот уже больше двух месяцев. Насколько хватало сил, я заботился о здоровье друга. Увы, мне плохо удавалось рассеять ужас, охвативший нас после того, что произошло. Я разделял страдания Холмса, и мне было нелегко рассеять мучавшие его сомнения. Этому гениальному человеку, несмотря на те невероятные усилия, что он предпринимал, казалось: он сделал не все, на что способен.
  Однажды меня посетила мысль: надо бы занести случившееся с нами на бумагу — не для публикации, конечно, а чтобы осмыслить события и хоть немного унять душевное смятение. Помню, как измучили меня попытки запечатлеть для истории события, произошедшие у Рейхенбахского водопада.[80] И в этот раз стоило взяться за перо, как ужасная тяжесть наваливалась на меня. Трудные были дни. Не раз и не два, когда дел накапливалось столько, что игнорировать их было уже никак невозможно, Холмс говорил, облокачиваясь на мой письменный стол:
  — Давайте займемся Тарлингтоном вместе. А о том деле вам вовсе нет нужды писать, дружище. Мир уже не помнит о нем. Настанет день — и мы тоже забудем.
  В этом Шерлок Холмс заблуждался, что случалось с ним крайне редко: мир до сих пор не забыл о Джеке Потрошителе. Редкий мальчик, сколь бы ни был он храбр, не испытывает холодка страха, когда взрослые тревожат в своих разговорах ужасный призрак этого злодея.
  Я заканчивал эту хронику, стараясь излагать факты в спокойном, размеренном тоне, как и пристало биографу. Это было много лет назад, когда участие Холмса в деле Джека Потрошителя многие еще оспаривали. Однако затем о нашей роли в расследовании этих злодеяний почти вовсе перестали упоминать. Лишь безусловно удачно завершенные моим другом дела вызывали славословие публики. Если же рассказ не имеет конца, то это и не история вовсе, поэтому для всего Лондона загадка Джека Потрошителя так и осталась абсолютной тайной.
  Возможно, я действую против собственных интересов, однако не в силах заставить себя сжечь записи о расследовании, которое мы проводили вместе с Холмсом. Я намереваюсь препоручить эти бумаги, включая и данное письмо, заботам своего искушенного адвоката. Впрочем, у меня нет абсолютной уверенности, что мое пожелание никогда не публиковать эти записи будет выполнено, сколь бы энергично я на нем ни настаивал. Рассказанная мной история далеко превосходит наши обычные представления о границах человеческого злодейства, поэтому меня трудно обвинить в приукрашивании или желании произвести сенсацию. И все же очень хотелось бы, чтобы к тому времени, когда читатель ознакомится с этими страницами, память о Джеке Потрошителе стала бы легендой былых времен, менее справедливых и более жестоких.
  Единственной причиной, заставившей меня написать все это, было искреннее восхищение несравненными талантами и высокими стремлениями, отличавшими моего друга более чем полвека назад. И все же должен с удовлетворением заметить, что уже теперь благодарные потомки отвели великому Шерлоку Холмсу достойное его место в истории. Это случилось сейчас, когда я пишу эти строки, предчувствуя, что близится новая война, которая принесет еще один прилив вселенского горя.
  Д-р Джон Г. Уотсон, июль 1939 г.
   Пролог
  
  Февраль 1887
  — Мой дорогой доктор, боюсь, сегодня вечером мне потребуется ваша помощь.
  С немым вопросом во взгляде я поднял глаза от статьи о местных выборах в «Колуолл Газетт».
  — Я в вашем распоряжении, Холмс.
  — Одевайтесь потеплее. Барометр не сулит сильных атмосферных возмущений, но ветер прохладный. Буду вам признателен, если не забудете положить в карман револьвер. Это очень веский аргумент, к тому же осторожность никогда не помешает.
  — Вы, кажется, говорили за обедом, что мы вернемся в Лондон утренним поездом?
  Шерлок Холмс загадочно улыбнулся сквозь тонкую пелену табачного дыма, неизменно клубившегося вокруг его кресла в нашей со вкусом обставленной гостиной.
  — Если речь идет о моем замечании, что в городе у нас будет возможность поработать гораздо более продуктивно, чем здесь, в Херефордшире, то это действительно так. В Лондоне нас ждут три дела, в разной степени интересные.
  — А пропавший бриллиант?
  — Я уже разгадал его тайну.
  — Дорогой Холмс! — воскликнул я. — Поздравляю вас. Но где же он тогда? Сообщили ли вы о своей находке лорду Рамсдену? Послали весточку в гостиницу инспектору Грегсону?
  — Друг мой, я сказал, что разрешил загадку, но вовсе не имел в виду, что все устроил. — Холмс рассмеялся, поднимаясь с кресла, чтобы выбить трубку о каминную решетку. — Эта работа нам еще предстоит. Что касается дела, оно не было особенно таинственным, хотя и повергло в смущение нашего друга из Скотланд-Ярда.
  — И все же теряюсь в догадках, — признался я. — Кольцо, украденное из фамильного склепа, абсурднейшим образом отсутствующий клочок лужайки в южной части имения, трагическое прошлое барона…
  — Мой дорогой Уотсон, вы обладаете определенного рода талантом, но удивительно редко им пользуетесь. Вы только что перечислили самые главные обстоятельства дела.
  — И все же должен признать, что остаюсь в полнейшем неведении. Собираетесь ли вы сегодня вечером встретиться лицом к лицу с преступником?
  — Никакого фактического правонарушения пока что не случилось. Но мы сделаем все от нас зависящее, чтобы увидеть преступление в момент его совершения.
  — В момент его совершения?! Что вы имеете в виду?
  — Ограбление могил, если чутье мне не изменяет. Встретимся у дома в час ночи: к этому времени служители кладбища уже будут спать. Постарайтесь, чтобы вас никто не увидел. Не опаздывайте: это может навредить делу.
  С этими словами Холмс проследовал в свою спальню.
  
  Без десяти час я покинул особняк, тепло одевшись. Ночь была холодной, и звезды отражались в инее на траве. Я без труда нашел своего друга: он вышагивал по ухоженной с почти континентальной тщательностью садовой дорожке и был явно впечатлен панорамой прекрасно видных этой ночью созвездий, усеявших небо. Я прочистил глотку. Шерлок кивнул и приблизился ко мне.
  — Мой дорогой Уотсон, — сказал он негромко, — значит, вы тоже предпочли риск простудиться перспективе остаться вдали от Мэлверн-Хиллз этой ночью? Наверное, нечто подобное пришло в голову вашей экономке?
  — Не думаю, что миссис Дживонз бодрствует и способна это предположить.
  — Чудесно. Тогда пройдемся быстрым шагом, чтобы немного согреться.
  Мы направились по тропинке, которая сначала вела в глубь сада, а потом повернула в сторону близлежащих утесов. Вскоре Холмс провел меня сквозь заросший мхом лес, и мы покинули границы имения Блэкхит-хаус. Не зная цели нашей прогулки и чувствуя себя от этого крайне неуютно, я не удержался от вопроса:
  — Вы как-то связываете ограбление могилы с недавно украденной фамильной драгоценностью?
  — Почему вы решили, что недавно? Как вы помните, мы мало что знаем о времени ее исчезновения.
  Я задумался. Мое дыхание образовывало в воздухе причудливые облачка.
  — Согласен. Раз речь идет об ограблении могил, мы можем скорее не дать свершиться преступлению, чем обнаружить его.
  — Едва ли.
  Хотя я и привык к чрезмерной скрытности Холмса на заключительной стадии расследования, его безапелляционность действовала мне на нервы.
  — Не сомневаюсь, что очень скоро вы разъясните мне, что значит этот странный акт кладбищенского вандализма.
  Шерлок бросил на меня быстрый взгляд.
  — Сколько времени вам потребуется, чтобы вырыть могилу?
  — В одиночку? — Я пребывал в затруднении. — Если очень спешить, хватит и дня.
  — А в обстановке полной секретности?
  — Полагаю, это заняло бы еще несколько дней, — сказал я нерешительно.
  — Наверное, столько же времени нужно, чтобы раскопать захоронение. А ваша природная сметка помогла бы сделать это скрытно от посторонних глаз.
  — Холмс! — Я чуть не задохнулся от осенившей меня догадки. — Вы хотите сказать, что отсутствующий клочок дерна…
  — Тсс! — прошептал он. — Вот. Видите?
  Мы забрались на гребень поросшего лесом холма примерно в полумиле от имения и теперь рассматривали неровную лощину, образующую одну из границ расположенного невдалеке города. Холмс указал пальцем:
  — Смотрите на церковь.
  В дрожащем лунном свете я с трудом различил среди кладбищенских деревьев сгорбленную фигуру. Человек бросал последние комья земли на могилу с миниатюрным надгробным камнем в изголовье. Вытерев лоб тыльной стороной ладони, он направился в нашу сторону.
  — Это и есть лорд Рамсден, — пробормотал я.
  — Назад, за гребень холма! — скомандовал Холмс, и мы отошли в кусты. — Он почти закончил… Должен признаться, Уотсон, в этом деле мои симпатии полностью на стороне преступника, но вам следует сохранять объективность и в своих суждениях полагаться только на себя. Я намереваюсь предстать перед бароном в одиночку. Будем рассчитывать на то, что он окажется разумным человеком. Если же нет… А сейчас пригнитесь, да поскорее! Ни звука!
  Присев на камень, я нащупал револьвер в кармане пальто. Чиркнула спичка, донесся запах сигареты Холмса, затем я услышал негромкий звук шагов по склону холма. Холмс выбрал укрытие с чрезвычайной тщательностью: скала закрывала меня от посторонних глаз, но в расщелину между ней и прилегающим валуном я мог наблюдать за происходящим.
  Выйдя на гребень холма, барон оказался в поле моего зрения. Он тяжело дышал, хватая воздух, лицо его блестело от пота, несмотря на мороз. Бросив взгляд на расстилающийся перед ним лес, он остановился, охваченный страхом, и вытащил пистолет из кармана подбитого мехом пальто.
  — Кто идет? — спросил он скрипучим голосом.
  — Лорд Рамсден, это я, Шерлок Холмс. Мне надо поговорить с вами.
  — Шерлок Холмс! Что вы здесь делаете в такой час?
  — Я мог бы спросить вас то же самое.
  — Полагаю, это не ваше дело, — огрызнулся барон, но в голосе его прозвучали панические нотки. — Я нанес визит другу…
  Холмс вздохнул:
  — Не могу допустить, чтобы вы лжесвидетельствовали подобным образом. Я знаю, что ваша сегодняшняя миссия имеет отношение скорее к мертвым, чем к живым.
  — Откуда вы это знаете? — вопросил барон.
  — Мне все известно.
  — Выходит, вы обнаружили ее могилу.
  Пистолет, направленный в землю, сильно дрожал в руке лорда, описывая небольшие круги, словно он не знал, как им пользоваться.
  — Я нанес туда короткий визит нынешним утром, — признался Холмс. — Вы сами сказали, что любили Эленору Роули. И поступили очень разумно, сообщив мне это: все равно после ее смерти не удалось бы утаить ваши многочисленные встречи и оживленную переписку.
  — Да, я все вам рассказал!
  — Вы мастерски вели свою игру с того момента, когда ваши близкие обнаружили пропажу кольца, — продолжал мой друг, не сводя гипнотического взгляда серых глаз с лица барона. При этом все внимание Холмса, как, впрочем, и мое, было приковано к пистолету. — Вы просили меня и доктора Уотсона содействовать полиции, настаивая при этом, чтобы мы оставались в Блэкхит-хаус, пока все не утрясется. Мои комплименты вашему профессионализму.
  Глаза барона сузились от ярости.
  — Я был с вами откровенен, проявив всю мыслимую учтивость к вам и мистеру Уотсону. Зачем же вы тогда пришли на ее могилу?
  — Лишь потому, что вы утверждали, будто не знаете, где она.
  — А что мне было делать? Да, она составляла для меня целый мир, но… — Он сделал паузу, пытаясь справиться с чувствами. — Наша любовь была ревностно охраняемой тайной, мистер Холмс. Я и так достаточно унизил себя, рассказав о ней наемному детективу.
  — Люди вашего положения обычно избегают болезненных тем личного свойства, беседуя с посторонними, — продолжал детектив. — Во время нашей первой беседы в Лондоне вы, очевидно, решили: если выложить начистоту все сразу, я утрачу интерес к делу. Ваша тактика позволила бы вам завершить намеченное, если бы вам попался менее дотошный исследователь. Однако даже ваши россказни о нахальных деревенских мальчишках, бесчинствующих по ночам на кладбище, оказались похожей на правду выдумкой. Впрочем, я многое понял, увидев в воскресенье вечером, в каком состоянии ваша одежда.
  — Как я уже говорил вам, моя собака погналась за фазаном и попала в капкан, поставленный кем-то из жителей деревни.
  — Я бы поверил этому, если бы в грязи были перемазаны только ваши брюки, — терпеливо разъяснил Холмс. — Но больше всего были испачканы предплечья, как это бывает, когда человек опирается на локти, чтобы выбраться из ямы глубиной примерно в его рост.
  Рамсден поднял пистолет. Глаза его горели безумием, но Холмс спокойно продолжал:
  — Вы так страстно любили Эленору Роули, что извлекли свадебное кольцо своей бабушки из семейного склепа. Рассчитывали сделать это в полной тайне: едва ли кому-нибудь, кроме вас, придет в голову разрывать могилу. Вы подарили кольцо мисс Роули, твердо намереваясь жениться на этой дочери местного торговца, чья красота, как мне говорили, сравнима разве что с благородством ее души.
  Взгляд барона затуманился, а голова едва заметно поникла, однако пистолет по-прежнему был направлен на Холмса.
  — И конечно, сделал бы это, не разлучи меня с ней судьба.
  — Сегодня утром я имел долгий разговор с бывшей служанкой мисс Роули. Ваша возлюбленная, заболев, сообщила вам в письме, что уезжает лечиться на континент вместе с родителями.
  — Врачи ничего не сумели сделать, — признался барон, нервно стиснув пальцы свободной руки. — После ее возвращения тяготы путешествия ускорили ход болезни. Она тайно известила меня, что ее любовь ко мне неизменна со времен нашего детства. Отец Эленоры поставлял нашей семье галантерейные товары… Через три дня она… — Он весь содрогнулся от невыносимого страдания, прижав руку ко лбу. — Ничто не могло быть хуже случившегося, даже моя собственная смерть.
  — Как бы там ни было, леди умерла, — заметил мой друг с сочувствием, — а вы так сильно горевали, что не сразу поняли: она вшила ваш залог любви в подкладку погребального одеяния. Обретя способность трезво мыслить, вы, несомненно, осознали, что ваша фамильная драгоценность безвозвратно утеряна.
  — Я тогда сам занемог: совсем лишился разума. Большую часть месяца я был лишь бледной тенью себя прежнего. Полностью утратил интерес к чему-либо, — равнодушно констатировал барон. — Тем временем сумасбродства брата следовали одно за другим, как дни в календаре, а наша семья оказалась вовсе не столь богатой, как представлялось моей матери.
  — Проверка бухгалтерских книг выявила отсутствие драгоценности.
  — Иначе я никогда бы не забрал кольцо назад — ни при ее жизни, ни после смерти. Да поможет мне Бог! Все беды, которые навлек брат на семью, — ничто в сравнении с моим горем. Возможно ли сочетание слов «грабитель могил» рядом с именем лорда Рамсдена? — Собрав в кулак остаток воли, он все же сумел немного успокоиться и распрямился в полный рост. Глаза его тускло поблескивали. — Думаю, что нет, — продолжал Рамсден, и слова его обрели какую-то новую пугающую четкость. — Может случиться так, что единственный человек, знакомый с сутью дела, погибнет нынешней ночью.
  — Но все же такое развитие событий маловероятно, — спокойно заметил мой друг.
  — Это вы так думаете! — прорычал его клиент. — Но вы недооцениваете мою…
  — Я не столь глуп, чтобы отправиться на подобную встречу одному, — объявил Шерлок Холмс. — Мой друг доктор Уотсон был настолько любезен, что составил мне компанию.
  Я осторожно вышел из-за валуна.
  — Так, значит, вы захватили с собой шпиона! — вскричал барон. — Вы хотите погубить меня!
  — Поверьте, лорд Рамсден, я не причиню вам ни малейшего вреда, — возразил Холмс. — Мы с моим другом готовы поклясться: никто не узнает от нас об этом деле, если кольцо будет возвращено.
  — Оно здесь. — Барон приложил руку к нагрудному карману. — Вы говорите всерьез? Это невероятно!
  — Вздумай я пренебрегать интересами клиентов, моя скромная карьера уже давно бы потерпела крушение, — заявил мой друг.
  — Ни полиция, ни семья, ни кто-либо еще ничего не узнают о кольце после того, как я верну его на место? Я не заслуживаю такой милости.
  — От меня они не услышат ничего, — торжественно заявил сыщик.
  — И от меня тоже, — добавил я.
  — Мне достаточно ваших заверений.
  Голова барона склонилась на грудь, словно он совсем лишился сил, охваченный горем.
  — Это не первое преступление, которое я покрываю, и, боюсь, не последнее, — признался мой друг тем же успокаивающим тоном.
  — Всю жизнь буду вам признателен за молчание. В этом деле вы проявили безупречную осмотрительность и заслуживаете самых высоких похвал, чего я никак не могу сказать о себе.
  — Вот тут я с вами не соглашусь, — начал было Шерлок Холмс, но барон с горечью продолжал:
  — Элли предпочла скорее умереть в одиночестве, чем обмануть мое доверие. А что дал ей взамен я?
  — Полно, лорд. Едва ли разумно мучиться такими мыслями. Вы действовали в семейных интересах, и в конце концов вам удалось сохранить вашу тайну.
  — Без сомнения, вы правы, — прошептал он. — Давайте пройдем в дом, джентльмены. С этим покончено. Поверьте, впредь я буду менее разговорчив.
  Я уже собрался уходить, но душераздирающий крик друга заставил меня обернуться. Пистолет выстрелил как раз в тот миг, когда Холмс в отчаянном прыжке ухватил барона за туловище и повалил на промерзшую землю. Через мгновение я был уже рядом с ними.
  — Быстрее, господи! Он еще дышит. Можете ли вы…
  Увы, лорду Рамсдену ни один человек уже не в состоянии был помочь. Когда я ослабил его воротник, он тихо вздохнул, содрогнулся и затих.
  — Холмс, он…
  — Мертв. — Мой друг закрыл глаза барона, осторожно коснувшись его лица. Деликатность этого жеста несколько приглушила шок от трагедии. — Если бы я только… Но лорд Рамсден, конечно, так или иначе выдал бы себя. Грегсон, безусловно, осел, но даже он способен увидеть перед собой кирпичную стену. Только я сумел бы вернуть кольцо так, чтобы никто не заметил.
  Он быстро нагнулся и вытащил блестящую вещицу из кармана мертвеца.
  — Трудно представить, что он пережил, извлекая кольцо из могилы! — в ужасе пробормотал я.
  — Да поможет нам Бог, Уотсон. — Мой друг, хотя внешне и сохранял спокойствие, был потрясен. Никогда раньше я его не видел в подобном состоянии. — Никому не пожелаешь такой участи.
  Мы молча стояли на коленях в густой тени деревьев, все сильнее ощущая пронизывающий холод.
  — Что мы им скажем?
  — Ну, это, по крайней мере, ясно, — ответил детектив. — Мы услышали выстрел посреди ночи где-то за садом и отправились посмотреть, что случилось. Барона мы нашли уже бездыханным. Вот и все.
  Я кивнул.
  — Допускаю, что угроза финансового краха способна подтолкнуть к самоубийству чувствительного человека. Но чтобы кольцо…
  — Возможно, барон решил, что его жизнь станет вечной угрозой хранимой им тайне, и я вовсе не хочу, чтобы смерть раскрыла ее, — мягко ответил Холмс.
  
  Нам было тяжко созерцать горе, охватившее домочадцев, когда мы возвратились с печальным известием о кончине лорда. Хозяйка имения, узнав о потере старшего сына, по-видимому, даже не вспомнила о кольце матери. Почувствовав свою полную ненужность среди этого хаоса, мы покинули имение.
  На следующее утро встав пораньше, мы зашли в гостиницу, чтобы попрощаться с инспектором Грегсоном и констеблем, прибывшим вместе с ним из Лондона. Они занимали номер из нескольких комнат, превратив гостиную в кабинет. Инспектор выразил искреннее сожаление в связи с нашим отъездом в своей особой, присущей только ему форме:
  — Ну что ж, полагаю, вы правы. Когда ты не в силах что-то понять, надо вести себя по-мужски и признаться в этом. И все же, мистер Холмс, я намереваюсь довести игру до конца. Просто не могу позволить себе бросить расследование на полдороге, когда многое еще не ясно.
  — Вам удалось обнаружить какие-то новые зацепки? — холодно вопросил мой друг.
  — Объявился брат покойного барона — азартный игрок и повеса, если вы склонны доверять моим источникам.
  — Не думаю, чтобы…
  — А теперь это самоубийство! — воскликнул инспектор Грегсон. — Да еще при весьма мрачных обстоятельствах.
  — Что вы имеете в виду?
  — Чувство вины. Иначе зачем ему было себя убивать? При таком развитии событий, мистер Холмс, вы, возможно, сумели бы понять, что к чему, если бы остались.
  — Я нашел в Лондоне след пропавшей драгоценности, — сказал детектив, недовольно передернув плечом. — Мне необходимо возвратиться в город и переговорить с резчиком по камню, моим добрым знакомым. У нас слишком мало информации, чтобы изучить вновь открывшиеся обстоятельства здесь, в Колуолле.
  — Извините, сэр, — раздался голос с другого конца комнаты. — Безусловно, мы располагаем многочисленными свидетельствами.
  Холмс повернул голову в сторону юного констебля, осмелившегося высказать подобное замечание.
  — Вы так считаете? — спросил он сухо. — А я утверждаю, что расследовать преступление практически невозможно, если оно совершено чуть ли не год назад, а вы даже не в состоянии установить его точную дату.
  Этот находчивый ответ вызвал сдавленный смех Грегсона:
  — Ну-ну, мой мальчик. Я взял вас сюда, чтобы вы понаблюдали за работой истинного профессионала. Мистер Холмс может дать вам хороший совет. А вам, я думаю, надо больше слушать, оставив свое мнение при себе.
  Но смутить констебля оказалось не так легко.
  — А как насчет изуродованной лужайки?
  — Да что в этом особенного? — рассмеялся Грегсон. — Какое отношение имеет к нашему делу садоводство?
  — Я и сам терялся в догадках, пока не увидел мальчишек, совершивших этот акт вандализма, — быстро проговорил Холмс. — Не далее чем вчера, прогуливаясь по конному двору гостиницы, я повстречал юного Фергюса Макартура и его сообщников. Они намазывали седла гостей жиром, пока конюх безмятежно храпел. Если бы успех в этом мире определяли только творческие способности, эта шайка сорванцов в ближайшем будущем заправляла бы делами во всей Британской империи. — Мой друг проворно поднялся с места и взял шляпу, лежавшую на скамеечке у двери. — Я тотчас пришлю вам новые сведения, если сумею раздобыть их в Лондоне.
  — Ни минуты не сомневаюсь, однако твердо рассчитываю покончить с делом к этому времени. Тем не менее благодарю вас.
  — Желаю вам всего самого доброго, инспектор Грегсон, а также вашему подающему большие надежды юному коллеге.
  Холмс в последний раз поклонился и, когда мы вышли, плотно закрыл дверь.
  — Назад в Лондон, — пробормотал я в раздумье.
  — Да. В Херефордшире нам больше нечего делать, — отозвался мой друг. — Однако я уверен, что сумею найти таинственного покупателя кольца.
  Он похлопал себя по нагрудному карману, и на его хмуром лице появилась тень улыбки.
  
  Вскоре после нашего приезда в Лондон Холмс телеграфировал леди Рамсден, что ему удалось разыскать кольцо ее матери. Конечно, постигшее семью горе убило в зародыше не только радость домочадцев, вновь обретших фамильную драгоценность, но и всякое любопытство в связи с пропажей кольца. Детектив был явно удовлетворен таким поворотом дел. Участие Грегсона, таким образом, оказалось весьма незначительным. Но кольцо было благополучно доставлено под эскортом полиции из Лондона в Блэкхит-хаус, и настроение доброго инспектора поднялось настолько, что он поздравил частного детектива с «невероятной удачей».
  Две недели спустя, когда я удобно расположился на диване с медицинским журналом, на лестнице послышались знакомые шаги. Взойдя по ступенькам, Холмс прошел в гостиную, с выражением крайнего удивления на лице приблизил какое-то письмо к лампе, а затем с равнодушным видом швырнул его на огромную груду документов рядом с книжной полкой.
  — Холмс, мне кажется, ваши юные помощники[81] ниже ростом, чем эта чудовищная куча, — съязвил я.
  — М-м-м, — рассеянно промычал он. — Не думаю. Малыш Грейвз сильно вырос с тех пор, как вы видели его в последний раз.
  Я улыбнулся.
  — Тогда что это?
  — Вы про письмо?
  Холмс извлек конверт из кучи, на мгновение задержал его в руке, а потом передал мне. Послание было написано ярко-красными чернилами странным прыгающим почерком.
  Мистер Холмс!
  Вы очень умны. Верно? Но даже если вы проницательны, как сам дьявол, то все же не настолько умны, чтобы мистер Никто не наблюдал за вами. Да, я вижу вас достаточно четко и даже ясно.
  Вижу вас в аду.
  Гораздо раньше, чем вы думаете, мистер Холмс.
  Я в страхе взглянул на него:
  — Холмс, это письмо содержит неприкрытую угрозу!
  — Тон действительно довольно недружелюбный, — согласился он, выгребая табак из недр своего кисета — персидской туфли.
  — Что вы намереваетесь делать?
  — Ничего. Наверное, ваша переписка менее красочна, чем моя. Каждый раз, просматривая почту, я страстно желаю отыскать дело, достойное моего таланта и стоящее потраченного времени. Однако чаще всего нахожу лишь бессвязные разглагольствования чудаковатой старой девы или скучные лирические излияния новобрачных. Хочу показать вам весьма забавный образчик такого письма. Оно пришло на прошлой неделе из Брайтона.
  — Неужели вас нисколько не заинтересовало это странное послание?
  — К своему стыду, я вынужден иметь дело со многими преступниками, поэтому иногда приходится получать такие письма, — заметил Шерлок раздраженно. — Оно написано на дешевой бумаге и послано из лондонского Ист-Энда. Ни отпечатков пальцев, ни малейшей зацепки, которая помогла бы найти автора письма. Что прикажете с ним делать? Весьма необычный почерк: никогда не доводилось такого видеть.
  Он внимательно изучал листок бумаги.
  — Ну, и как вы поступите? — вновь поинтересовался я.
  — Самое лучшее, мой дорогой Уотсон, — бросить это послание в корзину.
  Холмс отшвырнул письмо и резко сменил тему, заговорив о философском аспекте работы Ричарда Оуэна.[82]
  На следующий день я увидел раскрытый на столе Холмса рабочий журнал и убедился, что он не выбросил письмо, а аккуратно подклеил. Я хотел было спросить детектива, не появилось ли у него каких-нибудь зацепок в этом деле, но его неожиданный приезд с известием о вызове в Кэмберуэлл заставил меня надолго забыть об этом странном послании.
   Глава 1
   Два преступления
  
  Мои попытки написать хронику жизни и карьеры мистера Шерлока Холмса и тем самым ввести сведения о нем в научный оборот были отмечены по заслугам, однако те же люди, что хвалили меня, указывали на нередкие отступления от точной хронологии. При этом они любезно объясняли эти огрехи спешкой или относили их на счет нерадивых литературных агентов. Я сразу должен признаться, что эти ошибки, сколь бы вопиющими они ни казались, были допущены намеренно. Пожелания Холмса, не говоря уже о моей природной осмотрительности, не позволили мне всегда быть абсолютно точным, что столь высоко ценится биографами. Я изменял даты второстепенных дел, чтобы замаскировать более важные, придумывал имена и обстоятельства, тщательно сохраняя суть событий, без чего мои записи вовсе потеряли бы всякий смысл. Было бы нелепо наводить тень на плетень, излагая факты, известные не только лондонцам, но и всему миру. Поэтому я расскажу всю правду о том, что случилось со мной и Холмсом, не скрывая ничего об ужасной серии преступлений, которые пришлось расследовать моему прославленному другу и мне.
  1888 год стал знаменательным для Шерлока Холмса. В ту пору мой друг оказывал весьма важные услуги одному из правящих монарших домов Европы и противодействовал профессору Джеймсу Мориарти, ясно осознавая его растущий авторитет в преступном мире Лондона. Несколько широко освещавшихся в прессе расследований этого года явили публике во всей красе замечательный талант Холмса. Среди них были, в частности, ужасное дело о неисправной масляной лампе и случай с таинственно исчезнувшим наперстком миссис Виктории Мендосы. Способности моего друга, стесненные прежде рамками узкой специализации, в тот год буквально расцвели. Он вышел из мрака безвестности и купался в лучах славы.
  Несмотря на всегдашнюю занятость моего друга, неизбежную для имеющего успех всеведущего сыщика, тот вечер в начале августа мы проводили дома. Холмс делал химический анализ практически не оставляющего следов яда американской змеи, я же просматривал свежие газеты. К моей радости, небо над крышами зданий окрасило лондонское солнце — самая неустойчивая из всех стихий. Свежий ветерок колыхал занавески открытого окна (необходимая предосторожность во время химических опытов Холмса), и тут мое внимание привлекла заметка в последнем номере «Стар».
  — Я просто не в состоянии понять, что заставляет убийцу так глумиться над человеческим телом.
  Шерлок, не отвлекаясь от работы, заметил:
  — Насильственное прекращение жизненных функций человеческого тела есть его окончательное осквернение. Именно поэтому такое обвинение можно предъявить любому убийце.
  — Но здесь описывается что-то невообразимое! Женщина, чья личность пока не установлена, была буквально исполосована ножом. Ее труп обнаружен в Уайтчепеле.
  — Прискорбный, но едва ли загадочный случай. Думаю, она продавала себя за пищу и кров. Эти несчастные женщины часто провоцируют своих клиентов на преступления по страсти.
  — Но на ее теле нашли двадцать ножевых ран.
  — Вы, конечно, приведете неопровержимый медицинский довод: хватило бы и одной.
  — Да, пожалуй. — Я запнулся. — По-видимому, негодяй продолжал наносить удары ножом, когда она была давно уже мертва. Об этом свидетельствует анализ крови.
  Детектив улыбнулся:
  — Вы в высшей степени наделены способностью сочувствовать ближнему, мой дорогой Уотсон. Вижу, вы пытаетесь найти какое-то объяснение преступлению по страсти, совершенному в порыве отчаяния или из мести. Однако тому отвратительному злодеянию, о котором написано в газете, нет никакого оправдания.
  — Полностью с вами согласен.
  — Признаюсь, мне трудно вообразить человека, настолько обезумевшего от гнева, чтобы изрезать свою жертву подобным образом. Есть ли еще какие-то сведения?
  — Скотланд-Ярду больше ничего не известно.
  Холмс, вздохнув, отставил в сторону свои пробирки.
  — Будь это в наших силах, мы бы сделали безопасным весь Лондон, мой добрый друг. Однако давайте прервем размышления о безднах порока, в которые погружаются некоторые наши сограждане, и прикинем, успеем ли мы к семи тридцати вечера в Альберт-холл[83] на четвертую симфонию Брамса. Мой брат Майкрофт посоветовал обратить внимание на музыканта, исполняющего партию второй виолончели. Буду рад, если мы вместе понаблюдаем за этим джентльменом в его естественной среде обитания.
  Шерлоку Холмсу понадобилось пять дней, чтобы закончить дело виолончелиста. За это мой друг удостоился благодарности британского правительства, в котором не последнюю роль играл Майкрофт. Я тогда хранил в строжайшей тайне сведения о том, что знаю о высоком положении брата Холмса, поскольку Майкрофт время от времени привлекал моего друга к расследованиям, имеющим государственную важность. При этом ни я, ни даже Шерлок не посвящались в суть этих дел. В следующие недели обычно случались преступления лишь самого банального толка. И тогда, к моему прискорбию, Холмс впадал в беспросветную меланхолию. Это чрезвычайно осложняло мою жизнь, не говоря уже о миссис Хадсон, нашей домовладелице. Холмс просил, чтобы во время таких приступов его поменьше беспокоили. Я же, будучи медиком, с ужасом наблюдал, как мой друг заходит в аптеку и, придя домой, извлекает свой маленький, безукоризненно промытый шприц для подкожных инъекций. Все это предвещало, что в ближайшие дни, а то и недели Шерлок будет самым варварским образом разрушать свое здоровье, если я не вмешаюсь. Напрасно я убеждал Холмса, что недопустимо протыкать женщину ножом двадцать раз подряд, в Уайтчепеле или где-то еще. Порой я ловил себя на том, что мечтаю о каком-нибудь сенсационном несчастье, хотя моя совесть плохо мирилась с подобными мыслями.
  В ту роковую субботу первого сентября я встал рано и курил трубку после завтрака в гостиной, когда туда вошел Холмс. Он был одет и читал «Дейли ньюс». Очевидно, мой друг уже выходил из дома: на его обычно бледных щеках выступил румянец. Я с облегчением заметил отсутствие наркотического блеска в глазах Шерлока. Его словно высеченный из мрамора лоб покрылся морщинами от умственного напряжения. Бросив газету на обеденный стол, он раскрыл еще семь или восемь изданий, которые мы выписывали. Быстро отыскав там одно и то же сообщение, он разложил все газеты на стульях и креслах.
  — Доброе утро, Холмс, — сказал я.
  Казалось, наша гостиная вот-вот исчезнет в шуршащем вихре газетной бумаги.
  — Я выходил из дома, — отозвался мой друг.
  — Да, я понял.
  — Надеюсь, вы уже успели позавтракать, Уотсон.
  — Какое это имеет значение?
  — Похоже, осквернение трупов становится модным занятием в Уайтчепеле. Обнаружена еще одна убитая женщина с животом, искромсанным ножом после смерти.
  — Отчего же тогда она умерла?
  — Ей разрезали шею, почти отделив голову от туловища.
  — Боже милосердный! Где ее нашли?
  — Вроде бы на Бакс-роу, и это сразу же привлекло мое внимание. Я-то думал, первый случай — всего лишь чудовищное отклонение от нормы, а тут еще один вдогонку.
  — Первое убийство было ужасным.
  — На этот раз девушку зовут Марта Тэйбрам, сначала ее имя назвали неверно. Тридцать девять ножевых ранений, — бесстрастно констатировал Холмс. — У Мэри Энн Николс, вчерашней жертвы, частично вырезаны внутренности.
  — Надеюсь, вы займетесь этим делом? — спросил я.
  — Оно едва ли в моей компетенции, да никто и не обращался…
  Тут вошла миссис Хадсон и с молчаливым скептицизмом осмотрела новое убранство гостиной. Наша домовладелица пребывала не в лучшем расположении духа: Холмс со свойственной ему беспечностью воспользовался ложкой для ягод, чтобы перемешать химикалии над горелкой. Конфликт, вызванный безответственностью Холмса, еще не был улажен.
  — Пришел инспектор Лестрейд и с ним еще один джентльмен. Вам что-нибудь нужно в моем буфете, мистер Холмс, или вы располагаете всем необходимым?
  — Ба! — воскликнул детектив. — Лестрейд иногда появляется в самое подходящее время. Нет, миссис Хадсон. У меня достаточно столовых приборов. Если же мне потребуется вилка для солений, я вам позвоню. Пригласите ко мне инспектора, если это вас не затруднит.
  С деланой надменностью миссис Хадсон удалилась. В гостиную вошли инспектор Лестрейд и его спутник. Холмсу нередко выпадала возможность поиздеваться над интеллектом нашего друга Лестрейда, худощавого франта с продолговатым лицом. Однако усердие Лестрейда вызывало уважение даже в тех случаях, когда свойственная ему ограниченность мышления действовала на нервы Холмсу. Никогда раньше я не видел инспектора таким возбужденным и растрепанным. Его компаньон, одетый в темный костюм из твида, держался скромно. Он был бледен, имел внушительные усы и аккуратно подстриженную бородку. Незнакомец смущенно переводил взгляд с меня на Холмса.
  Шерлок окинул вошедших взглядом:
  — Как поживаете, Лестрейд? С радостью предложим вам кофе или что-нибудь покрепче, если захотите. Счастлив познакомиться с доктором…
  — Ллуэллином. К вашим услугам, сэр, — ответил гость, явно чем-то обеспокоенный.
  — Рад нашему знакомству. Извините, но, хотя мы и не коллеги, вижу, что вы недавно слегка повредили правую руку. Перевязка сделана так, что позволяет мне предположить: она наложена исключительно при посредстве вашей левой руки, а ткань эта не используется в медицинском обиходе. Меня приводят в изумление хирурги, которые настолько обленились, что джентльмены вынуждены сами себя перевязывать.
  — Поразительно, сэр: вы не ошиблись ни в едином пункте!
  Холмс коротко кивнул.
  — А это мой друг и коллега доктор Уотсон.
  — Счастлив познакомиться с вами, как и с любым человеком, готовым окунуться в бездну этой ужасной истории.
  Шерлок Холмс жестом предложил Лестрейду и его встревоженному спутнику сесть. Спинки стульев все еще были завешены свежими газетами. Мой друг опустился в свое любимое кресло.
  — Вы пришли в связи с убийством на Бакс-роу? Вас внезапно разбудили утром, доктор Ллуэллин?
  — У меня врачебный кабинет на Уайтчепел-роуд, сто пятьдесят два, в нескольких минутах ходьбы от места преступления. Я получил вызов около четырех часов утра и недавно закончил патологоанатомическое исследование.
  — Минуточку, с вашего разрешения. Лестрейд, я, как всегда, рад вас видеть, но почему вы ждали целый день, прежде чем обратиться ко мне?
  — Мне поручили это дело всего два часа назад, — возразил инспектор. — Начал его инспектор Спратлинг, продолжил Нельсон. Я же, не мешкая, привел к вам доктора Ллуэллина.
  — Приношу свои искренние извинения, инспектор, — улыбнулся Холмс. — Ваша оперативность на этот раз беспрецедентна.
  — Скорее это можно сказать о состоянии трупа. Если бы вам довелось наблюдать то, что я видел в морге, а доктор Ллуэллин — вчера… — Лестрейд покачал головой. — Как бы ни были нетрадиционны ваши методы, нам необходимо завершить расследование в кратчайшие сроки. Есть нечто очень странное в этом деле, мистер Холмс. Извините, если я в чем-то не прав, но, похоже, настало время вступить в игру вам.
  Детектив откинулся на спинку кресла, полузакрыв глаза:
  — Хорошо. Доктор Ллуэллин, я хочу услышать эту историю в вашем изложении.
  — Ну что ж, мистер Холмс, — нерешительно начал доктор. — Окончив Лондонский университет, я, как уже говорил, получил медицинскую практику на Уайтчепел-роуд. Это оживленная улица, и мои пациенты — вполне респектабельные люди. Болезни, с которыми ко мне обращаются, почти одни и те же изо дня в день: грипп, ревматизм, малярия — исключительно мирные заболевания. Тем не менее я живу в Ист-Энде, и иногда случается работа весьма беспокойного свойства. Однажды мой постоянный пациент ворвался в приемную с ужасной ножевой раной: он случайно забрел в какой-то темный закоулок, где хулиганы решили проверить содержимое его карманов. Полагаю, непосредственная близость трущоб была бы для меня еще более очевидной, если бы мне доводилось порой лечить бедняков, живущих по соседству, но, боюсь, у них нет для этого средств. Если заболеют, обращаются к уличным знахарям, которые пользуют их за гроши джином или настойкой опия. Получив ранение, безмолвно страдают, не рискуя обращаться в полицию. Ужасное убийство в Джордж-Ярд-билдингз[84] три недели назад оставило глубокий след в моей памяти. Мы все потрясены этим зверством. Не в состоянии выразить словами тот ужас, что я испытал вчера на месте преступления.
  Холмс предостерегающе поднял руку:
  — Пожалуйста, только то, что вы видели.
  — Бакс-роу — грязная, темная боковая улочка, таких в Уайтчепеле множество, сто́ит только свернуть с главной дороги. Тело было обнаружено у входа в конюшню под развалившимися воротами. Кроме трупа, я не заметил ничего необычного, но инспектор, возможно, расскажет больше.
  — Увы, — вздохнул Лестрейд. — Ничего не могу добавить к вашим словам.
  — А описание трупа? — подсказал сыщик.
  — Около тридцати лет, — вновь заговорил доктор Ллуэллин, промокнув лоб носовым платком. — Каштановые волосы, несколько передних зубов отсутствуют, скорее всего, давно. Тело еще теплое, только конечности успели остыть. Горло самым зверским образом дважды перерезано, убитая почти обезглавлена. Если не считать шеи, верхняя часть тела не повреждена, но нижняя… Ее фактически выпотрошили, мистер Холмс. Юбки задраны до самого пояса, в нижней части живота ужасные глубокие разрезы, так что видны внутренние органы.
  Я ошеломленно глядел на доктора, но для Холмса эмоции вторичны, главное — профессиональная сосредоточенность.
  — Грудной отдел не пострадал, говорите? Но одежда, конечно, испачкана кровью?
  — На ней было коричневое платье, и уверяю вас, на нем ни пятнышка.
  — Значит, жертва лежала ничком, когда была нанесена рана в шею. А где она сейчас, Лестрейд?
  — В морге. Ее имя — Мэри Энн «Полли» Николс, сообщила подруга Мэри Энн Монк из ламбетского работного дома. Клеймо этого дома, обитательниц которого мы расспрашивали об убитой, было на ее нижней юбке. Потрепанная одежда, черный капор, в кармане расческа, носовой платок и кусок зеркальца. Очевидно, это все ее имущество.
  — По вашим предположениям, доктор Ллуэллин, когда наступила ее смерть?
  — Я оказался на месте преступления в три пятьдесят утра. Она была мертва не более десяти минут.
  — А кто ее обнаружил?
  — Некий Чарльз Кросс, возчик, направлявшийся к месту работы, — сообщил, заглянув в свои записи, Лестрейд. — Думаю, он просто шел мимо. Бедняга был в ужасе. Вскоре подъехал констебль Нил и послал за доктором Ллуэллином, надеясь, что ее можно спасти. Увы, было уже слишком поздно.
  Мы сидели молча, прислушиваясь к шуму ветра. Я поинтересовался, осведомлены ли близкие Полли Николс о ее смерти и была ли вообще у нее семья.
  — Лестрейд, — спросил Холмс, — удалось ли полиции прояснить обстоятельства убийства Марты Тэйбрам в начале этого месяца?
  Инспектор смущенно покачал головой.
  — Проводится повторное расследование. Сам я этим не занимаюсь, но мы все склоняемся к версии, что она шла на свидание с мужчиной. И вот такой страшный конец… Господи, мистер Холмс, уж не думаете ли вы, что эти события как-то связаны?
  — Нет, конечно. Лишь допускаю как профессионал: тот факт, что два таких кошмарных преступления совершены в местах, расположенных в десяти минутах ходьбы друг от друга, следует взять на заметку.
  Доктор Ллуэллин встал и потянулся за шляпой.
  — Очень жаль, джентльмены, но больше сообщить мне нечего. Пора возвращаться к своим делам, а не то мои пациенты станут ломать голову, куда я подевался.
  — Будьте так любезны, оставьте вашу визитную карточку, — попросил Шерлок Холмс, рассеянно тряся ему руку.
  — Разумеется. Удачи вам. Сообщите, если в дальнейшем понадобится моя помощь.
  После ухода доктора Лестрейд с недовольным видом повернулся к сыщику:
  — Мне не нравится, что вы без конца твердите о Марте Тэйбрам. Вряд ли один и тот же человек имел дело с обеими женщинами. Гораздо вероятнее, что Полли Николс убили бандиты, ревнивый любовник или ее клиент в пьяном неистовстве.
  — Возможно, вы и правы. Однако прошу вас сообщить подробности обоих преступлений.
  Лестрейд пожал плечами:
  — Пожалуйста, если Тэйбрам вас так интересует. Меня не затруднит сделать подборку газетных публикаций. Вы получите ее сегодня же.
  — Я бы хотел немедленно увидеть все своими глазами.
  — Вам достаточно упомянуть мое имя в морге или на месте преступления, мистер Холмс, и вас везде пропустят. Увидимся в Скотланд-Ярде.
  Инспектор кивнул на прощание и вышел.
  Мой друг прошел к камину, вытряхнул сигару из вазы и закурил в глубокой задумчивости.
  — Убийство Тэйбрам — чрезвычайно любопытное дело, — заметил он.
  — Вы имеете в виду убийство Николс?
  — Я имею в виду именно то, что сказал.
  — Раньше вы так не думали.
  — Каждое утро я ожидал, что прочитаю в газете: преступление раскрыто. Нечасто удается нанести жертве тридцать девять ножевых ран, а потом раствориться в воздухе. Такой безумный поступок, несомненно, имеет сенсационные мотивы.
  — Однако подобные женщины общаются с очень многими людьми, вряд ли их всех удастся выявить.
  — Это очевидно, — ответил Шерлок. — Как и то, что Уайтчепел изначально дает злоумышленнику множество преимуществ. С заходом солнца вы едва ли разглядите там собственную руку. К тому же рядом — скотобойни, что позволяет человеку с пятнами крови на одежде пройти мимо, не вызвав никаких лишних вопросов. Стоит подумать, случайна ли близость времени и места этих смертей.
  — Это, безусловно, тревожащее совпадение.
  Холмс покачал головой и взялся за трость:
  — Тревогу вызывает один изуродованный труп. Если их два — это совсем другое дело. Нам следует действовать без промедления.
   Глава 2
   Свидетельство
  
  Мы тут же отправились на кэбе в морг больницы на Олд Монтегю-стрит. По мере того как мы приближались к Ист-Энду, высота зданий становилась все меньше, а их фасады — все более закопченными. На Уайтчепел-роуд меня, как всегда, поразила царящая здесь суматоха. Проповедник кричал на смеющихся над ним людей, пытаясь отвлечь их внимание от пивной на одной стороне улицы и от столь же голосистого, как он, торговца мужскими рубашками — на другой. Свет и пыль струились из-под колес телег, груженных сеном, мертвые туши только что забитого скота свисали с крюков повозок, наполненных недавно содранными шкурами. Широкая главная улица пульсировала жизненной энергией, но стоило свернуть на узкие боковые проулки с торговыми рядами, как сразу же бросалась в глаза нищета. Перекрестки кишели продающими спички мальчишками, готовыми подраться друг с другом за место; повсюду уже в этот ранний час бродили, шатаясь, или подпирали стены домов пьяные обоих полов.
  Морг — унылое место по самой своей сути. Здесь часто бывают лишь те, для кого единственная работа — погребение трупов по договоренности с церковным приходом. И уж, конечно, покойницкая имеет мало общего с медицинским учреждением. Лестрейд предупредил о нашем приезде, поэтому, обнаружив это небрежно сколоченное дощатое строение, мы сразу же увидели то, что настолько потрясло доктора Ллуэллина.
  На грубом деревянном прозекторском столе лежал труп женщины ростом немногим более пяти футов. На лице ее с мелкими чертами и высокими скулами были видны неизгладимые следы забот и тяжкого труда. Шея действительно перерезана почти полностью, а живот буквально разорван зверскими, беспорядочно нанесенными ранами.
  Я хотел спросить, не заметил ли чего-нибудь Холмс своим наметанным глазом, но он вдруг бросился к трупу, раздраженно восклицая:
  — Мы приехали слишком поздно, Уотсон! Все улики смыты безвозвратно. Самым тупым образом!
  — Вы ведь знаете, это обычная практика, — кивнул я. — Некоторые даже утверждают, что иначе раны не разглядишь как следует.
  Холмс недовольно фыркнул:
  — Знаете, Уотсон, сколько часов я потерял, восстанавливая улики, утраченные из-за нерадивости полиции и ее истерического пристрастия к гигиене? Если бы Скотланд-Ярд оплачивал мне это время, я мог бы отойти от дел уже сегодня. А так мне приходится довольствоваться жалкими остатками улик. Видите ли вы что-нибудь, не замеченное доктором Ллуэллином, не слишком-то сведущим в криминалистике?
  — Пока нет.
  Его глаза сердито вспыхнули.
  — Приступайте же к делу, мой дорогой друг. Экспертиза — превосходная вещь, пусть она порой и бывает неприятна.
  Я осмотрел убитую. Конец ее был весьма печален. Женщине еще повезло, если убийца счел нужным первым делом перерезать ей горло, а уже потом выплеснул ярость на бездыханное тело.
  — Ее шея отсечена едва ли не до позвоночника, две артерии разорваны, нанесено семь бессмысленных разрезов брюшной полости. По-видимому, она не стала жертвой надругательства иного рода: я не вижу признаков недавнего полового контакта, разрезы имеют ровные края. Какие выводы следуют из этого, Холмс?
  Детектив в раздумье склонился над трупом несчастной.
  — Обратите внимание на цвет кожи около челюсти: убийца лишил женщину сознания и перерезал горло, когда она лежала на земле. На ее руках нет синяков — она не пыталась отразить нападение. Это объясняет также отсутствие крови на верхней части туловища, о чем упоминал доктор Ллуэллин. Чистота резаных ран, столь проницательно отмеченная вами, свидетельствует о том, что она была мертва, находилась под воздействием наркотиков или по какой-то иной причине была неспособна сопротивляться, когда эти раны были нанесены. В противном случае они были бы зазубренными или рваными. Я полагаю, все разрезы были произведены одним и тем же орудием, а именно шести— или восьмидюймовым ножом, возможно, с обоюдоострым лезвием. Он убил, а после расчленил ее в темноте и лишь потом убежал. Собственной безопасностью он явно пренебрегал, если брать в расчет дополнительное время, которое ему потребовалось.
  — Но зачем? Что произошло между Полли Николс и убийцей? Почему он обезумел от ярости?
  — Действительно почему? Давайте посетим Бакс-роу. Если нам сказочно повезет, мы, возможно, найдем что-нибудь не растоптанное и не выброшенное в мусор полицией.
  Когда мы прибыли на место преступления, суетливая какофония Уайтчепел-роуд сменилась бешеным грохотом Северной железной дороги. Убогие двухэтажные домики, наскоро построенные и неухоженные, тянулись по одну сторону Бакс-роу, а по другую стояли, как часовые, склады с аскетически невыразительными фасадами.
  Холмс соскочил с двухколесного экипажа и подошел к кучке репортеров и полицейских, а я заплатил кучеру, уговорив его дождаться нашего возвращения.
  — Конечно, мистер Холмс, — ответил юный констебль, слегка касаясь своей закругленной шляпы. Вопроса я не слышал. — Нам было приказано выскрести всю территорию, и мы не нашли ничего необычного. Но если нужно, мы дадим вам десять минут.
  Каждое сухожилие худощавой фигуры Холмса было наполнено нервной энергией, как всегда случалось с ним на месте преступления. Пыл детектива при расследовании резко контрастировал с той апатией, что охватывала Холмса при отсутствии достойного его дела. Ни один участок двора и близлежащих дорог не избег его строгого испытующего взгляда. Минут через двадцать он нетерпеливо постучал палкой по ограде конюшни и подошел ко мне.
  — Узнали что-то новое?
  Холмс сжал тонкие губы и покачал головой:
  — Судя по крови на земле, убитую не переносили сюда извне, что немаловажно. Ссора завершилась здесь. Могу также сообщить, что аптекарь по соседству недавно стал жертвой ограбления, пара бездельников что-то не поделили и устроили драку на этом клочке земли. Констебль, что стоит слева от вас, — холостяк и имеет терьера. Таким образом, мой друг Уотсон, мы заканчиваем ровно на том же месте, с которого начали.
  Он махнул полицейским, чтобы те продолжали заниматься своим делом.
  — Полагаю, перечисленные вами факты никак не связаны с интересующим нас преступлением. Тем не менее как вы все это узнали?
  — Что? — Его серые глаза внимательно изучали верхние этажи окружающих зданий. — Ах да… Старая дверь с новым замком у разбитого окна, валет пик, разорванный пополам, рядом с явными следами борьбы, отпечатки мужских башмаков с квадратными носками, устрашающий вид штанин констебля Андерсона. Но все это не имеет ни малейшего отношения к расследованию. Тем не менее для нас есть занятие. Вот это окно идеально подходит.
  Я с любопытством взглянул вверх. Позади нас располагались склад шерсти Брауна и Игла, а также шляпная фабрика Шнайдера. И то и другое выстроено с той беззаветной преданностью индустрии, что оскорбляет само понятие «архитектура». Окно, на которое показывал Шерлок, принадлежало квартире, находящейся прямо над нами. Мой друг, не тратя время попусту, подошел к дому и постучал в дверь.
  Поначалу я решил, что его таинственные намерения так и останутся для меня загадкой, потому что никто не ответил на стук. Детектив иронично улыбнулся:
  — Медленные шаги, по-видимому, женские. Да, и легкая хромота на одну ногу. Конечно, не могу сразу сказать, на какую. Уж извините. А вот и сама дама.
  Дверь распахнулась, и наружу высунулось женское лицо в нимбе седых волос. Больше всего оно напоминало морду крота, вылезшего из норы. Стекла очков такие грязные, что было трудно понять, зачем они вообще нужны. Женщина, крепко сжимая трость, разглядывала нас с таким видом, словно мы были двумя паршивыми уличными собачонками.
  — Что вам надо? Я не сдаю комнат, а если вы хотите видеть моего мужа или сыновей, они сейчас на работе.
  — Вот не повезло! — воскликнул сыщик. — А мне сказали, ваш сын знает человека, у которого можно позаимствовать тележку.
  — Да, сэр. — Ее глаза еще больше сузились. — Но мой младшенький вернется не раньше семи часов вечера.
  — Вот те на! Не везет нам сегодня, Майлз, — сказал Холмс, скорчив недовольную гримасу. — Я уже был готов согласиться почти на любую цену, чтобы развезти наш товар, но теперь придется искать в другом месте.
  — Постойте. Тележка нужна вам сегодня вечером?
  Детектив склонился к женщине так близко, что его орлиный профиль почти заслонил ее лицо:
  — Да, конечно… Надо перевезти материалы. Боюсь, это мужское занятие, миссис…
  — Миссис Грин.
  — Ну да, вы ведь его мать. Значит, мистера Грина не будет какое-то время? Очень жаль. Вам ведь не приходилось заниматься подобными делами?
  Она поджала губы, так что морщины на лице стали еще заметнее, и, по-видимому, что-то решив для себя, впустила нас в дом. Оказавшись в маленькой, тускло освещенной гостиной со скудной меблировкой, мы опустились на предложенные хозяйкой стулья.
  — Должен признаться, — начал Холмс, — приходится быть настороже после вчерашнего.
  Глаза миссис Грин загорелись.
  — Вы имеете в виду убийство? Простите, как вас зовут?
  — Уортингтон, а это мой помощник Майлз.
  Она кивнула с глубокомысленным видом:
  — Скверная история.
  — И какая ужасная! Вы наверняка что-то слышали, ведь живете по соседству.
  — Нет, сэр. Но, надо сказать, сон у меня очень чуткий. Однажды проснулась оттого, что кошка прыгнула на балюстраду.
  — Боже правый! Но вы ведь, наверное, спите внизу. Как вы могли это услышать?
  Она гордо покачала головой:
  — Нет, мы с дочерью спим на втором этаже. Меня очень легко разбудить ночью.
  — Тогда вы наверняка должны были проснуться! Ваши окна выходят на место преступления.
  — Ну, тогда я бы точно что-нибудь услышала или увидела. Однако безмятежно проспала до самого утра… Жуть-то какая! Но когда вам понадобится тележка?
  — Честно говоря, миссис Грин, мне не хотелось бы обсуждать свои дела с кем-нибудь, помимо вашего сына. Мои искренние комплименты: у вас очень воспитанный сын, я ему всецело доверяю. Мы еще зайдем позже.
  Холмс сердечно попрощался с женщиной. Сильно хромая на правую ногу, она проводила нас до дверей.
  — Вы чрезвычайно умело добились, чтобы нас впустили, — заметил я, когда мы направлялись к кэбу.
  Мой друг улыбнулся с отсутствующим видом.
  — В этой среде само собой разумеется, что, если в семье есть хоть один мужчина, он обязательно знает человека, у которого можно занять тележку. Вам вряд ли грозит неудача, если местоимения, используемые вами в разговоре, достаточно неопределенны.
  — Жаль, что она ничего толком не рассказала.
  — Напротив, — мягко возразил мой друг. — Я многое узнал от нее.
  — Что вы имеете в виду?
  — Хотя злодей действовал хладнокровно, я надеялся, что это чудовищное преступление по страсти. Окна комнаты миссис Грин выходят на место, где было совершено нападение, и я знаю наверняка, что тело Николс никуда не перемещали. Если у миссис Грин чуткий сон и она ничего не слышала, а тело Николс не трогали — значит, ссоры не было. А если это так, то выходит…
  — …что убийство было преднамеренным, — подхватил я. — А если преступление было обдумано заранее…
  — Тогда дело хуже, чем я предполагал, — мрачно заключил Холмс. — Извозчик, Уайтхолл, пожалуйста. Скотланд-Ярд.
  
  Мы вошли в штаб-квартиру лондонской полиции через заднюю часть здания и поднялись по знакомой лестнице в кабинет инспектора Лестрейда. Порядок в комнате без окон, где обитал наш коллега, и в лучшие времена трудно было назвать идеальным, а в тот день весь пол был буквально завален клочками бумаги, картами и памятными записками. Лестрейд с самодовольной ухмылкой поднял на нас глаза.
  Инспектор, кажется, вновь обрел уверенность в себе, подобающую служащему Скотланд-Ярда, и характерные для него назойливость и суетливость, столь раздражавшие Холмса. В течение нескольких лет я имел возможность наблюдать, как эта парочка сотрудничает — порой в делах исключительной важности, а иногда и вовсе незначительных. Несмотря на их общую любовь к справедливости и уважение к талантам друг друга — упорству и целеустремленности Лестрейда, природным способностям Шерлока Холмса, — их встречи редко обходились без взаимных колкостей, намеренных или случайных. Мне давно стало понятно, что каждый будет гнуть свою линию и сердиться на коллегу — тут уж ничего не поделаешь, даже если Холмс будет оказывать знаки уважения Лестрейду, оставаясь при этом для инспектора главной защитой перед лицом непостижимого.
  — Ну что ж, мистер Холмс, версия о маньяке-убийце представляется мне несколько надуманной, как вы полагаете? Я собрал для вас свидетельства об убийстве Тэйбрам. Вы не находите, что вряд ли она и Николс пали жертвами одного и того же человека?
  — Я никогда не утверждал, что в обоих случаях действовал один и тот же преступник. Однако оба убийства схожи своей исключительной жестокостью.
  Лестрейд нервно перебирал бумаги.
  — Хорошо, мистер Холмс, продолжайте читать лекции в своем духе. Я же ограничусь фактами. Убитая, некая Марта Тэйбрам, была обнаружена в Джордж-Ярд-билдингз седьмого августа с тридцатью девятью ножевыми ранами. На опознание тела ушла целая неделя, но в конце концов ее бывший муж Генри Сэмюэл Тэйбрам подтвердил, что это именно она. У них двое сыновей, но Марта ушла от мужа, поскольку больше интересовалась джином, чем детьми. Обнаружив, каким способом она пополняет свой бюджет, муж перестал давать ей деньги на содержание. Трудно судить его за это. — Инспектор прокашлялся. — В последний раз ее видели в компании пьяного сержанта, и, кто бы он ни был, его следы теряются. Тэйбрам зашла в проулок вместе с этим парнем, больше мы не знаем о нем ничего.
  — Кому мы обязаны этой информацией?
  — Констеблю Беннетту, чей район патрулирования включает Джордж-Ярд-билдингз и район, где промышляет некая мисс Жемчужинка Полл. Допустим, мисс Полл и миссис Тэйбрам случайно встретили около полуночи двух солдат-гвардейцев в пабе «Два пивовара». Выйдя из кабачка, пары расстались, скрывшись в темноте. Уверен, вы и сами легко выстроите такую цепочку событий.
  — Да, это нетрудно, благодарю вас. Что еще сказал констебль Беннетт?
  — В два часа ночи он повстречал севернее Джордж-Ярд-билдингз юного гвардейца-гренадера. Тот сообщил ему, что дожидается приятеля, ушедшего с девушкой. Через три часа некий Джон Ривз подбежал к Беннетту с известием, что он обнаружил убитую женщину. По словам Беннетта, труп был чудовищно растерзан, а предполагаемое время убийства — два часа ночи. Теперь вы видите: эти два преступления не могут быть связаны.
  — Лестрейд, ваш вывод мне непонятен, поэтому вам придется изложить свою версию поэтапно, — пробормотал сыщик.
  Инспектор недовольно хмыкнул:
  — Очень жаль, что вы не уловили ход моих мыслей. Марта Тэйбрам нырнула в темноту Джордж-Ярд вместе с сержантом, намереваясь заняться своим ремеслом. Юный гренадер ждал, когда его товарищ вернется. Однако не дождался, поскольку тот, закончив свои дела с Тэйбрам, вступил с ней в драку и убил, оставив труп на лестничной площадке Джордж-Ярд-билдингз.
  — Ну теперь все проясняется, — рассмеялся Холмс. — Но я хотел бы задать несколько вопросов. Прежде всего: есть ли у вас версия относительно причины их ссоры?
  — Конечно, мистер Холмс. Этот молодой солдат, находившийся в увольнении, возможно, оказался мошенником. У покойной не нашли кошелька, поэтому ясно, что причиной ссоры была оплата ее услуг.
  — Вот как! У солдата не было денег?
  — Они с приятелем уже обошли несколько пабов, и те скудные средства, что он имел, по-видимому, иссякли. Марта Тэйбрам потребовала вознаграждения за свои труды, а гвардейцу нечем было платить, и тогда она проявила настойчивость.
  — Как я понимаю, ее ударили около сорока раз обычным складным ножом.
  — Да. Но рана, ставшая причиной смерти, была нанесена лезвием типа штыка, что вновь наводит на мысль о солдате, — торжествующе заявил Лестрейд. — И, наконец, ее смерть произошла около двух часов ночи. Это означает, что у Тэйбрам не было времени подцепить еще одного мужчину до того, как ее убили.
  Шерлок задумчиво приложил указательный палец к губам.
  — Я поздравляю вас, Лестрейд: ваша гипотеза не противоречит известным нам фактам. К несчастью, она никоим образом не учитывает все обстоятельства. Хуже того, мой дорогой инспектор, в ней есть крайне слабые звенья.
  — Позвольте спросить: и что же в ней не так? — вопросил инспектор.
  — Я с удовольствием поясню. Прежде всего, мне кажется крайне подозрительным, что Тэйбрам обнаружили в том же проулке, куда она зашла с солдатом. Вероятно, что-то отвлекло ее и она не успела приступить к работе, а вскоре наступила смерть.
  Лестрейд, похоже, собирался что-то сказать, но мой друг опередил его:
  — Я еще не закончил. Тот факт, что смертельная рана была нанесена Тэйбрам не тем ножом, которым ее изувечили, и мне представляется чрезвычайно интересным. По всей видимости, штык не дает той свободы движений, которая необходима для такого полета садистской фантазии, но в этом пункте я пока не сделал окончательных выводов. А теперь перейдем к недостатку вашей теории. Убийства, совершаемые из-за денег, — крайне прозаические преступления с весьма банальным исполнением и прозрачной мотивировкой. По вашей версии этот гвардеец убил Марту Тэйбрам, чтобы она замолчала и прекратила требовать у него денег, вместо того чтобы просто дать деру. Он зачем-то отложил штык в сторону, вытащил нож из кармана и принялся колоть ее в грудь, пах и живот, а напоследок ударил штыком, не будучи уверен, что довел дело до конца.
  — В таком случае дайте мне иное объяснение известных нам фактов! — вскричал Лестрейд. — Ведь мы ничего не знаем об этом солдате. Единственное, что нам известно, — это, вероятно, крайне извращенная личность.
  — Ага! Тут вы правы. По-видимому, это действительно так. Есть у вас какие-нибудь сведения о других свидетелях: так называемой Жемчужинке Полл и втором гвардейце?
  Инспектор с угрюмым видом порылся в картотеке:
  — Что касается Жемчужинки Полл, то у нее нет постоянного адреса. К тому же она дважды участвовала в опознании подозреваемого. В итоге оказалось, что мы напрасно тратили с ней время. А солдат… Он просто растворился в воздухе.
  — Еще один вопрос, если позволите.
  — Да, пожалуйста.
  Лестрейд выглядел так, словно его чувствительная душа подвергается суровому испытанию.
  — Констебль случайно не запомнил цвет нашивки на головном уборе солдата?
  — Белый, — раздраженно ответил Лестрейд. — А это означает, что он из Колдстримского гвардейского полка. У вас не будет трудностей с идентификацией солдата: его поисками будут заниматься военные. Телеграфируйте мне, доктор, когда преступник будет найден. Всего хорошего, мистер Холмс.
  Дверь за нашей спиной с шумом закрылась. Холмс направился по коридору к главному выходу из здания Скотланд-Ярда. Мало кто из полицейских располагал временем, чтобы остановиться и обсудить потрясшие всех события, но все же изредка мы слышали приглушенные голоса тех, кто пытался понять смысл происшедшего. Я не знал, о чем думает мой друг, но версия Лестрейда показалась мне неубедительной.
  — Убийство Марты Тэйбрам — на редкость зверское деяние. Уверен, оно не могло произойти из-за нескольких пенсов.
  — Согласен, — ответил Холмс, когда мы вышли на улицу со зданиями из прочного красного кирпича и деревьями с густой листвой. — У меня нет ни малейших сомнений, что злоумышленник действовал в порыве сильнейшей страсти.
  На открытых пространствах Скотланд-Ярда дул сильный ветер, и, хотя он бодрил, я обрадовался, когда Холмс окликнул кэбмена, и мы неторопливо тронулись в сторону Бейкер-стрит.
  — Я еще не все понимаю, Уотсон, — задумчиво сказал мой друг, — но рад, что участвую в расследовании этого дела. Оно гораздо более странное, чем кажется на первый взгляд. Лестрейд изо всех сил старается убедить нас, что эти два убийства никак не связаны между собой. Но посудите сами: в деле Николс убийце непременно надо было зачем-то разрезать труп женщины на части, а в деле Тэйбрам злодей настолько был увлечен процессом, что отложил в сторону штык — орудие убийства — и хладнокровно наносил удары карманным ножом.
  — Что же нам теперь делать?
  — Мне необходимо обдумать все имеющиеся версии. В конце концов, мы даже ничего толком не знаем об этих женщинах. Возможно, разговор с их друзьями и возлюбленными окажется весьма полезным.
  — По крайней мере, выяснится немало нового.
  Холмс кивнул:
  — Дело весьма необычное. Нам пока не удалось наметить пути дальнейшего расследования. Как видно, мне предстоит их обнаружить.
   Глава 3
   Мисс Мэри Энн Монк
  
  На следующее утро, закончив умываться, я услышал доносящиеся снизу голоса. Когда я вошел в гостиную, Холмс стоял, прислонившись к буфету, держа руки в карманах. Он разговаривал с человеком, чей облик не свидетельствовал ни о привычке к гигиене, ни о добром расположении духа.
  — А, Уотсон, — сказал мой друг. — Я уже собирался пригласить вас: к нам зашел весьма примечательный посетитель. Хотел бы представить вам мистера Уильяма Николса с Олд Кент-роуд. Он мастер по ремонту типографских машин, если вы сами уже не догадались об этом по кончикам его пальцев.
  Наш гость был уже немолодым человеком среднего роста, с хитрыми голубыми глазами и кустистыми седыми бакенбардами. Его сильные, испачканные типографской краской руки заметно дрожали: как видно, недавние события выбили его из колеи.
  — Присядьте, мистер Николс, и примите от нас соболезнования в связи со смертью вашей жены. И хотя час еще ранний, не сомневаюсь, что доктор Уотсон будет рад назначить вам что-нибудь укрепляющее. На вашу долю выпало ужасное испытание.
  Я налил мистеру Николсу бренди и усадил его на канапе. Он медленно выпил и повернулся к сыщику.
  — Долгие годы не брал в рот ни капли, — признался он. — Мне слишком хорошо известно, какая это пагуба. Полли Уокер была в молодости замечательной девушкой, и никто не знал это лучше, чем я. А что касается пьянства и прочих пороков… Полли Николс сильно испортилась, джентльмены, — на этот счет у вас не должно быть иллюзий.
  Шерлок бросил на меня взгляд, и я достал записную книжку.
  — Мистер Николс, я хотел бы услышать все, что вы сочтете нужным рассказать о вашей покойной жене. Если, конечно, это не будет для вас мучительно больно.
  Он пожал плечами.
  — Я не смогу сообщить ничего полезного для вас: уже больше трех лет как я перестал знаться с этой женщиной.
  — Вот как? Вы окончательно разошлись?
  Мистер Николс сжал губы, подбирая слова.
  — Я не ангел, мистер Холмс, и расплачиваюсь за собственные ошибки. У меня появилась другая женщина, и Полли так из-за этого разозлилась, что собрала вещички и сбежала. Я все это говорю только потому, что вы и так многое уже знаете. Но, можно сказать, я счастливо отделался: Полли частенько прикладывалась к бутылке. Из-за этого страдали я и дети. Их у нас пятеро, и иногда это становилось для нее тяжким бременем. Она не создана быть матерью. После того как она ушла, я давал ей деньги целый год, а когда узнал, кем она стала, прекратил выплачивать содержание.
  — Понимаю. А как же дети?
  — О, я забочусь о малышах, мистер Холмс. После того как эта женщина занялась своим мерзким промыслом, я не позволял ей даже касаться их своими грязными руками.
  — Значит, вы, будучи человеком безукоризненной моральной чистоты, прекратили с ней всякие контакты?
  Я опасался, что подобная издевка оскорбит Николса, но он ответил угрюмо:
  — Она-то пыталась связаться со мной, мистер Холмс. Еще как! Морочила голову властям, добиваясь, чтобы я выплачивал ей деньги. Но им-то было ясно: не заслуживает она этого. Лишний груз на мою шею. Жила то с одним мужчиной, то с другим, скиталась по работным домам — ни в одном не задерживалась надолго. Грустно признаться вам, мистер Холмс, но ее смерть не стала для меня таким уж сильным потрясением.
  Мой друг холодно вздернул одну бровь, извлекая каминными щипцами уголек и прикуривая от него.
  — Мне казалось, что обстоятельства смерти миссис Николс не оставили равнодушными ее родню.
  Мистер Николс слегка побледнел.
  — Конечно. Я видел ее. Никому не пожелаешь такого конца.
  — Рад слышать это.
  — Для меня ее смерть — тяжелый удар. Придется сильно потратиться на похороны. Ее отец болен, а у самой не было ни пенни на счету.
  — Да, понимаю, для вас настало нелегкое время. Были у нее враги? Нет ли у вас каких-нибудь сведений, которые могли бы помочь нам в расследовании?
  — Насколько мне известно, единственным врагом Полли был джин, — не задумываясь, ответил Николс.
  — Однако, полагаю, вы согласитесь со мной, что не джин стал непосредственной причиной ее смерти, — резко заметил детектив. — А теперь, мистер Николс, мне необходимо сосредоточиться: покурить и обдумать сказанное вами. Прошу извинить меня. Желаю вам хорошего дня.
  Когда я закрыл дверь за мистером Николсом, мой друг воскликнул:
  — Достойный супруг! Во всяком случае, из числа подозреваемых его надо исключить. Преступление, совершенное из ревности, требует более заинтересованного отношения к жертве.
  — Похоже, его больше волнуют расходы на похороны, чем сама смерть жены.
  Холмс задумчиво покачал головой.
  — Мне нетрудно понять, отчего Полли ушла от мужа. Впрочем, они друг друга стоили, если то, что он рассказал о ней, — правда.
  Мой друг положил зажженную трубку на каминную полку и направился в спальню.
  — Какая на сегодня повестка дня? — крикнул я, угощаясь яичницей с помидорами, оставленной миссис Хадсон на подносе для завтрака.
  Появился Холмс, на ходу натягивая сюртук и поправляя воротничок перед стоящим на камине зеркалом.
  — Мне нужно ехать в Ламбет на поиски тех, кто знал Николс при жизни. Ее труп опознала мисс Мэри Энн Монк, к ней нам и следует обратиться в первую очередь. У вас назначены сегодня какие-то встречи?
  — Я отменил их.
  — Тогда заканчивайте с яичницей, а я тем временем вызову кэб. Нас ждет неизведанная страна — ламбетский работный дом.
  
  …Когда мы с грохотом подъехали к воротам работного дома в Ламбете, у меня создалось полное впечатление, что это тюрьма, а не благотворительное заведение, ставящее своей целью облегчить бедственное положение неимущих лондонцев. Казенное строение производило гнетущее впечатление: серый фасад, ни клочка земли поблизости — все подчинено строгому порядку. Нас впустила внутрь угловатая женщина, представившаяся как мисс Шеклтон. Она подтвердила, что работный дом действительно предоставил свой кров мисс Монк. Эта юная особа слишком важничает, питает приверженность к крепким напиткам, достаточно разумна, когда захочет, но плохо кончит, если не будет следить за собой. Сейчас она щиплет паклю в общем зале дальше по коридору.
  Пройдя мимо спальных помещений с рядами прикрепленных к столбам коек, мы очутились в большой комнате, заполненной одетыми в дешевую униформу женщинами всех возрастов. Они разделяли старые канаты на отдельные пеньковые волокна для повторного использования.
  Холмс навел справки, и вскоре к нам подвели Мэри Энн Монк. Надзирательница велела пройти с ней в гостиную и там задать интересующие нас вопросы.
  — Итак, джентльмены. Что вы хотите узнать? — спросила мисс Монк, когда мы оказались в тесной, но прилично обставленной комнате. — Если дело касается Полли, то я не смогу сообщить вам ничего нового.
  Мисс Монк совсем не производила впечатления повергнутого в прах создания, чего следовало ожидать в этой отвратительной обстановке. Это была стройная невысокая молодая женщина не старше двадцати пяти. Она казалась еще тоньше в выданной ей одежде, не совсем подходящей по размеру. Темные волосы ниспадали на плечи густыми волнами, руки ободраны о грубую пеньку. Кожа покрыта веснушками — результат короткого лондонского лета. Она была в хорошем настроении, но в живых зеленых глазах и развороте плеч сквозил открытый вызов. Я даже подумал: убийце ее подруги повезло, что он не выбрал мисс Монк своей жертвой.
  Детектив сочувственно улыбнулся:
  — Присядьте, мисс Монк. Меня зовут Шерлок Холмс, а это мой друг и партнер доктор Уотсон. Не хотелось бы показаться назойливыми, но мы будем крайне вам признательны, если вы расскажете в подробностях о своих отношениях с миссис Николс.
  Он подал ей руку и помог усесться.
  Мисс Монк рассмеялась в ответ на эту любезность.
  — Хорошо, если вы не против сидеть рядом с такой девушкой, как я. Вы не копы, по обуви видно… Ладно, парни. Что вам нужно и какое, черт возьми, я имею к этому отношение? Мы дружили с Полли больше года, но это совсем не значит, что я имею хоть малейшее понятие, кто убил ее.
  Легкомысленные манеры Мэри Энн не скрыли от меня ее явный интерес к делу подруги. Когда она закончила говорить, ее взгляд устремился на потертый персидский ковер под ногами.
  — Когда вы в последний раз видели миссис Николс?
  — На той неделе я провела четыре дня вне работного дома и видела ее на Сковороде.[85] Мы немного выпили, она подцепила какого-то парня, а я пошла своей дорогой.
  — Вы знаете, где она жила тогда?
  — На Трол-стрит, но две женщины, с которыми она делила жилье, не сумели наскрести полпенса на три ночи подряд, и их, конечно, выставили. Полли доводилось ночевать под открытым небом и раньше, но она знала: если полицейский поймает ее спящей в парке, она снова окажется здесь, в работном доме, поэтому она и сняла койку в ночлежке Уайт-хаус на улице Флауэр-энд-Дин. Они не возражают, когда девушка приводит с собой дружка.
  — Что за женщина была миссис Николс? Есть ли у нее враги, о которых вы знали?
  Мэри Энн вздохнула и постучала носком сильно поношенного рабочего башмака по спинке стула.
  — Ни одного. Полли была не из тех, у кого есть враги. Она содержала себя в чистоте, подметала пол в своей комнате, когда жила в ночлежке. Для всех у нее находилось доброе слово. Она была хорошей женщиной, мистер Холмс, хотя вы, наверное, знаете, что временами она прикладывалась к бутылке. Не выдерживала обстановку работного дома больше недели подряд: страдала из-за отсутствия джина и хорошей еды. Наверное, вы не в курсе, что не так давно Полли работала служанкой в Уондзуорте. У нее была комната и стол. Два месяца она не пила ни капли спиртного и справлялась со своими обязанностями, но уж слишком религиозными были ее хозяева. В конце концов ей пришлось уйти.
  — Миссис Николс сама рассказала вам об этом?
  — И так было видно. У нее появилось новое платье, но за ночлежку платить было нечем. Вскоре все выяснилось: она снова стала ходить в обносках.
  — Она заложила в ломбард платье, а когда закончились деньги, вернулась в работный дом?
  — Да, — весело подтвердила мисс Монк. — Впрочем, у нее был и другой источник существования, который каждая женщина имеет в своем распоряжении.
  — По-видимому, так. Значит, вам неизвестно, чтобы кто-то желал ее смерти?
  Услышав этот вопрос, наша собеседница покраснела.
  — Желать ее смерти? Не в этом дело, мистер Холмс. Мы все рискуем жизнью. Я мечтаю вырваться из Ламбета. Здесь не найти джентльмена, чтобы связать с ним жизнь. У нас нет ничего своего: ни клочка материи, ни зеркала, ни даже, вы уж меня простите, воды для умывания. Вскоре опять придется идти на улицу, как это сделала Полли. С теми же шансами погибнуть. В этих краях полно тупых ублюдков, которым проще убить девушку, чем поцеловать ей руку.
  Холмс мягко сказал:
  — Если вам в будущем придется столкнуться с подобным негодяем и вы захотите от него избавиться, можете смело на меня рассчитывать. Я задал этот вопрос лишь для того, чтобы узнать, не угрожал ли ей конкретный человек, не боялась ли она кого-нибудь?
  Слова моего друга и его искренность произвели на девушку должное впечатление. Сплетя руки на коленях и тяжело вздохнув, Мэри Энн ответила:
  — Ничего такого не знаю, мистер Холмс. Жаль, но мне нечем вам помочь. Надо быть сущим дьяволом, чтобы убить такую женщину, как Полли.
  Манера мисс Монк говорить была нескладной и грубоватой, но меня тронули ее слова. Пусть ее образ жизни и заслуживал осуждения, но весь облик девушки внушал уважение.
  — Вот моя визитная карточка, мисс Монк, — сказал сыщик, вставая.
  — Зачем она такой, как я?
  — Ну-ну, вы ведь умеете читать не хуже меня. Когда вы вошли в эту комнату, то пробежали глазами весьма вдохновляющую цитату, столь искусно вышитую и повешенную на стенку. Стих три из Заповедей блаженства,[86] если память мне не изменяет. Текст никогда не привлекает внимания неграмотного человека.
  — Верно, — призналась она с улыбкой. — Но что мне делать с вашей карточкой?
  — Если вспомните какую-нибудь подробность или что-то вас обеспокоит, дайте знать.
  Мэри Энн рассмеялась, выходя вместе с нами в коридор.
  — Прислать курьера с посланием? Или самой подкатить в экипаже, запряженном четверкой лошадей?
  Шерлок Холмс поднял палец к губам, вручая ей крону.
  — Постарайтесь утаить это от хозяйки, — сказал он, открывая тяжелую дверь и спускаясь по ступенькам. — Если не потратите эти деньги на развлечения, при необходимости отправьте мне телеграмму. Удачного дня, мисс Монк.
  На прощание он подал ей руку.
  — Странный вы человек, — заметила, пожимая ладонь сыщика, мисс Монк. — Вы ведь частный детектив? Я видела ваше имя в газетах. Раз у вас нет никаких зацепок, я, по крайней мере, скажу, кого мы всегда старались избегать. Человека по прозвищу Кожаный Фартук. Вот с кем я не хотела бы встретиться в темном переулке.
  Проходя мимо высокой металлической конструкции, отделяющей работный дом от дороги, я не удержался от замечания:
  — Она производит впечатление весьма разумной молодой особы.
  Я ожидал, что Холмс, который относился к женщинам исключительно как к непредсказуемому и раздражающему фактору в криминальных уравнениях, тут же меня опровергнет. Вместо этого он сказал с довольным видом:
  — Вы большой знаток женщин. Мисс Монк способна подметить и запомнить мелочи, а после сообщить их нам. Добавьте к этому хорошее знание окрестностей и наличие подруг, которые помогут, если она к ним обратится.
  — Вот почему вы оставили ей свою визитную карточку?
  — Природная наблюдательность мисс Монк может оказаться очень полезной. Я бы предпочел десяток таких, как она, пятидесяти сыщикам Скотланд-Ярда.
  — Хорошо, что вас не слышит Лестрейд, — рассмеялся я.
  — Мой дорогой друг, уверяю вас, я не хотел никого обидеть, — сказал в ответ Шерлок. — У нашего доброго инспектора есть множество замечательных качеств, как и у мисс Монк. Впрочем, не думаю, что хоть некоторые из них совпадают.
  
  Похороны Полли Николс состоялись на Илфордском кладбище шестого сентября днем. Погода была пасмурной, под стать событию: небеса скорбели вместе с людьми, пролившись обильным дождем. Я знал, что на похоронах присутствуют отец миссис Николс, живший отдельно от нее муж и дети. Были там и те, кто знал ее лично, и посторонняя публика, привлеченная жуткими подробностями ее смерти.
  Незначительное дело заставило меня посетить в тот день свой банк, и я с величайшей неохотой покинул нашу уютную гостиную. На Бейкер-стрит вернулся насквозь промокшим и застал Холмса за обеденным столом с газетой в одной руке и чашкой чая в другой.
  — Мой дорогой Уотсон, ваш вид просто вопиет о том, что вам необходимо подкрепиться, — приветствовал он меня. — Позвольте налить вам чашечку. Есть новости, касающиеся Кожаного Фартука. Как и предполагала мисс Монк, подозрение пало именно на него.
  — Я нашел его описание во вчерашнем номере «Стар».
  — Вот оно. Хм! Около сорока лет, низкорослый, плотного телосложения, черные волосы и усы, толстая шея. Остальное мало подкреплено фактами: молчаливый, мрачный, внешне отталкивающий. Пресса с радостью употребляет броские, красочные прилагательные. Половина статьи основана на догадках.
  — Вы верите написанному в ней?
  — Ну что ж, даже если сделать скидку на присущую журналистской братии истеричность, там есть элементы расследования. Вынужден даже признать, что одна из моих версий оказалась неубедительной. Полли Николс в тот вечер не пустили в ночлежку, но она была уверена, что заработает свои пенни, поскольку надела новый черный капор. Она переходила из одного паба в другой, в последний раз ее видели уже совсем пьяной в два тридцать ночи. Через час ее нашли убитой.
  — А о Марте Тэйбрам что-нибудь пишут?
  Холмс беспомощно развел руками:
  — Жемчужинка Полл, близкая подруга этой женщины, словно сквозь землю провалилась. Солдаты тоже исчезли бесследно. Найти их будет нелегко, но я послал запросы.
  — Какие у вас планы?
  — Надо будет взглянуть на зловещего Кожаного Фартука, раз мисс Монк считает его опасным. Я установил его личность, хотя полиция все еще окончательно не определилась по данному пункту. Это сапожник по имени Джон Пайзер. Полагаю, не самый изощренный преступник. Его обычная тактика — заговорить с беззащитной женщиной и отнять у нее жалкие пенсы под угрозой изувечить ее в случае сопротивления. Этот мерзавец был в прошлом году осужден на шесть месяцев тяжелых физических работ за то, что вонзил нож в руку коллеги-башмачника, который осмелился работать по соседству.
  — Вы подозреваете его в убийстве миссис Николс?
  — Мне необходимы более достоверные сведения. Собираюсь нанести ему визит сегодня днем.
  — Вам потребуется моя помощь?
  — Нет-нет, мой дорогой друг, спокойно допивайте чай, а, вернувшись, я попотчую вас своим рассказом. Едва ли это тот случай, когда требуются наши совместные усилия.
  Вечером Холмс возвратился домой мокрый от снега. Он тихо рассмеялся, вытягивая длинные ноги перед камином. Вопросительно глядя на друга, я передал ему портсигар.
  — Вы хорошо провели день?
  — Знакомство оказалось занятным во многих отношениях. Преступник низшей разновидности, каких мне раньше не доводилось видеть. Я зашел к мистеру Пайзеру и выразил свое сочувствие по поводу того, что он так поспешно объявлен главным подозреваемым в деле Николс. Возможно, я напугал Пайзера, но после того, как произошло убийство, башмачник затаился в своем логове, подозревая, что вся округа настроена против него. У нас состоялся весьма увлекательный разговор о доходах сапожника и способах их пополнения. Возможно, некоторые мои замечания обидели Пайзера, он даже попытался меня ударить, так что пришлось опрокинуть его на пол. Сапожник утверждал, что имеет алиби, но я выразил сомнение в его достоверности. Выйдя от Пайзера, я немедленно дал телеграмму Лестрейду, сообщив полное имя и адрес подозреваемого.
  — Вы полагаете, что он виновен?
  — Нет, мой дорогой Уотсон. Скорее всего, он здесь ни при чем. Посудите сами: Джон Пайзер — трус, его коммерческие идеи сводятся к грабежу бедных женщин. Способен ли такой человек совершить дерзкое убийство? Если Пайзер запугивает тех, кто намного его слабее, зачем ему подвергать себя опасности и соваться в страшные темные переулки, полные зловещих незнакомцев? Он лишь потерял бы тот доход, что и без того имеет.
  — Зачем же тогда вы послали телеграмму Лестрейду?
  — Давно не встречал столь омерзительного человека, как Пайзер. Будет совсем неплохо, если его посадят под замок на пару дней — по крайней мере, не будет шляться по улицам. Но я не жалею, что нанес ему визит: этот разговор подтвердил одно очень важное мнение, с которым я не вполне был согласен прежде.
  — Какое мнение?
  — Люди такого сорта, как Пайзер, повсюду привлекают внимание. Осмелюсь предположить: человек, который вытворяет подобное с трупом своей жертвы, а потом бесследно растворяется в уличной толпе, должен иметь ничем не примечательную наружность. Этот вывод подсказывает мне, что Скотланд-Ярд и наша горячо любимая пресса ищут преступника не там, где нужно. А теперь, еще раз отдав дань благодарности мисс Монк за интересно и с пользой проведенное время, посвятим остаток дня говяжьей вырезке. Холодная погода и столкновение с человеческой низостью истощают силы.
   Глава 4
   Ужас Хэнбери-стрит
  
  Через два дня после встречи Холмса с Кожаным Фартуком мой сон был прерван в половине седьмого утра визгливым криком, далеким, но все же ужасно резким. Через мгновение я был уже на ногах, хотя и не успел стряхнуть с себя остатки сна. Я выскочил из комнаты с наспех зажженной восковой свечой в руке, желая выяснить, откуда доносится этот душераздирающий звук.
  На нижних ступенях лестницы я услышал голос Холмса, прозвучавший для внезапно вырванного из сна человека как сирена. Распахнув дверь гостиной, обнаружил там своего друга, без пиджака, в халате, одевшегося, по-видимому, как и я, впопыхах. Детектив держал за руку маленького оборванца лет шести-семи.
  — Знаю, что у тебя сильный характер, — говорил Холмс. — Ты вел себя превосходно, и я горжусь тобой… А! Кстати. Это доктор Уотсон. Ты помнишь его, Хокинс?
  Тощий бродяжка встревоженно повернул голову в сторону двери, и я сразу же узнал неброские черты лица и темные ирландские кудри Шона Хокинса, одного из самых младших в отряде работающих на Холмса мальчишек.
  — Хокинс, — мягко сказал детектив, — То, с чем ты пришел, чрезвычайно важно. Выкладывай все, что знаешь. Трудно о таком говорить, но все же постарайся. Садись на стул рядом со мной. Нет, не так: откинься на спинку, как это делает твой отец, боксер. Теперь рассказывай все по порядку.
  — Я нашел убитую женщину.
  Губы малыша Хокинса дрожали.
  — Понятно. Эту задачку я в состоянии решить. Где ты ее обнаружил?
  — Во дворе соседнего дома.
  — Ты ведь живешь в Ист-Энде, на Хэнбери-стрит, двадцать семь? — спросил Холмс, бросив на меня озабоченный взгляд. — Значит, ты видел убитую. Ты, конечно, испуган. Представь себе, что был в разведке и вернулся с занимаемой неприятелем территории.
  Мальчишка глубоко вздохнул.
  — Я вышел из дома сегодня утром, чтобы проверить, не выбросило ли что-нибудь на берег. Когда нет поручений, я ищу удачи в водостоках. Для их прочистки у меня есть острая палка. Она висит на крюке во дворе. Я полез снять палку, выглянул через забор и увидел мертвую, изрезанную на куски. Все внутренности наружу.
  Хокинс разразился новым потоком слез.
  — Ну-ну, не плачь. Здесь тебя никто не обидит, — сказал Холмс, гладя мальчишку по голове. — Ты проявил недюжинную храбрость и ум, проехав незамеченным на запятках двуколки до самого Вестминстера. Я в твоем распоряжении. Мне ехать на Хэнбери-стрит?
  Мальчик лихорадочно закивал головой.
  — Тогда мы с доктором Уотсоном отправляемся немедленно. Я попрошу миссис Хадсон приготовить тебе завтрак, а твоей маме скажу, что ты спишь у меня на диване. Миссис Хадсон будет счастлива, что у нее гостит герой Хэнбери-стрит. Отличная работа, Хокинс.
  Сыщик бросил на меня многозначительный взгляд и скрылся в своей спальне. Я оделся всего на какие-то четверть минуты позже своего друга. Мы стремглав выбежали из дома и вскочили в первый же попавшийся кэб. Миссис Хадсон мы попросили обращаться с нашим маленьким гостем так, словно тот только что вернулся с кровавой колониальной войны.
  
  Кэбмен довез нас до Хэнбери-стрит с предельной скоростью, на которую были способны лошади. Брезжил рассвет, его первые бледные лучи напоминали пальцы скелета. Мы подошли к кучке людей, состоявшей из полисменов, ошеломленных жильцов окрестных домов и бойких репортеров, скрывавших свое смятение под тонким флером задаваемых вопросов. Едва они заметили характерный профиль моего друга, их глаза загорелись, но он обратил на газетчиков не больше внимания, чем на стайку цыплят.
  Гладко выбритый юный констебль охранял серую деревянную дверь, ведущую во двор.
  — Извините, джентльмены, но я не имею права вас пропустить. Здесь произошло убийство.
  — Мое имя Шерлок Холмс, а это мой коллега доктор Уотсон. Мы прибыли в связи с этим преступлением.
  Констебль явно почувствовал облегчение:
  — Вы как раз вовремя, мистер Холмс. Пройдите через эту дверь и дальше во двор. Инспектор Лестрейд распорядится, чтобы вам показали… труп, сэр.
  Мы поспешно двинулись по темному проходу через здание. Детектив распахнул открывающуюся в обе стороны дверь в конце пропахшего плесенью коридора. Мы спустились по неровным ступенькам и очутились на открытом пространстве, вымощенном большими плоскими камнями. В трещины между ними пробивалась трава. У самых наших ног оказалась голова убитой женщины, тело ее лежало параллельно небольшому забору, о котором упоминал Хокинс. Я тотчас убедился, что ужас, охвативший мальчишку, был вполне оправдан.
  — Боже правый, что он натворил! — пробормотал Холмс. — Доброе утро, инспектор Лестрейд.
  — Надо же, он говорит «доброе утро»! — закричал жилистый инспектор. — Что, во имя всего святого, привело вас сюда? Мерфи! Куда вы идете, черт возьми! Не надо посылать телеграмму. Похоже, мистер Холмс ясновидящий.
  — Уверяю вас, в моих методах нет ничего сверхъестественного. Просто наш коллега живет здесь по соседству.
  — Ну надо же! Мерфи, вы можете нас оставить. Проверьте, чтобы у Бакстера все было под контролем.
  Когда констебль вышел, Лестрейд недоверчиво покачал головой:
  — Мистер Холмс, не сочтите за обиду, но в ваших методах есть что-то необъяснимое. Впрочем, хвала Всевышнему, что вы здесь. Доктор Уотсон, осмотрите, пожалуйста, труп, если способны это вынести. Врач пока не приезжал, а у меня ум за разум заходит.
  Чтобы подбодрить себя, я припомнил, что никогда не падал в обморок при виде мертвецов в анатомичке, и подошел к несчастной, лежавшей навзничь на потрескавшихся каменных плитах. Пытался понять, что с ней все-таки случилось. Впечатление было такое, словно она попала на скотобойню, а не в руки убийцы.
  — Ее голова почти отделена от тела. На лице синяки, оно распухло. Возможно, ее душили, перед тем как перерезать горло. Только что началось трупное окоченение. Ее убили, предположительно, в половине шестого утра. Живот разрезан полностью, тонкие и толстые кишки вырваны. Как видите, он извлек внутренности из полости живота и выложил ей на плечи. Другие ее раны…
  Тут я замолк, потому что меня поразила ужасная мысль. Я пригляделся к телу более внимательно, и озарение ледяным кинжалом пронзило позвоночник. С трудом поднявшись на ноги, я молча уставился в глубь двора.
  — Что с вами, Уотсон? — раздался звучный тенор Холмса, доносящийся словно из глубокого ущелья.
  — Нет, это просто невозможно…
  — О чем вы? Что он с ней сделал?
  — Ее матка, Холмс. — Мне стоило больших усилий выдавливать из себя слова по одному. — Ее вырезали. Она отсутствует.
  Тишина нарушалась лишь грохотом тележек по дороге и чириканьем воробья высоко на дереве в соседнем дворе. Холмс ошеломленно провел по высокому лбу бледной рукой и подошел ближе. С минуту он внимательно разглядывал труп, затем выпрямился. Мой друг стоически сохранял внешнее спокойствие, но в его глубоко посаженных глазах я увидел отвращение. Впрочем, кроме меня, этого, кажется, никто не заметил. Вручив мне шляпу и трость, Холмс стал внимательно осматривать все вокруг.
  Лестрейд издал слабый хрип, словно ему не хватало воздуха, и опустился на прогнивший деревянный ящик. Его лицо выражало изумление.
  — Отсутствует? — повторил он. — Господи, этого не может быть! Он ведь выпустил ей наружу все внутренности. Наверное, вы просто не заметили, доктор Уотсон.
  Я покачал головой.
  — Он забрал всю матку и бо́льшую часть мочевого пузыря.
  — Забрал? Куда?! Это полная бессмыслица. Ее детородный орган наверняка здесь. Может быть, под этими щепками?
  — Думаю, что нет, — отозвался Шерлок Холмс с другого конца двора. — Во всяком случае, я не вижу никаких следов.
  После этого ужасного открытия плечи Лестрейда опустились еще ниже.
  К тому моменту, когда мой друг завершил осмотр двора, нам с инспектором показалось, что минула целая вечность с тех пор, как мы очутились в этом жутком загоне. Он был открыт небу, но наглухо отгорожен от всякого понятия о человеческой благопристойности, которую мы привыкли почитать с детства.
  Наконец Холмс приблизился к нам.
  — Труп неопознанной пока женщины лет пятидесяти. Она добровольно вошла во двор вместе с убийцей. Тот схватил ее сзади. Они боролись, и нападавший перерезал ей горло. Потом выглянул за забор, дабы убедиться, что поблизости никого нет. Прежде чем изуродовать труп, он опустошил карманы жертвы, вытащив кусок муслина и два гребня. Затем расчленил тело убитой очень острым ножом с узким лезвием. Он сумел уйти тем же путем, каким пришел, забрав свой… трофей.
  — Это ужасно, — пробормотал инспектор. — Совершенно бесчеловечно.
  — Лестрейд, друг мой, не теряйте присутствия духа. Мы серьезно продвинулись со времен дела Николс.
  — Дела Николс? Значит, вы полагаете, убийца — один и тот же?
  — Глупо думать иначе, — раздраженно ответил детектив.
  Инспектор застонал.
  — У Скотланд-Ярда нет ни малейших зацепок по тем убийствам, не говоря уже… — Он внезапно умолк. — Боже правый, но ведь у нас есть подозреваемый! Этот ужасный сапожник в кожаном фартуке. Мистер Холмс, ведь вы сами дали мне его адрес!
  — Лестрейд, крайне неблагоразумно…
  — А вот и врач! Доброе утро, доктор Филипс. Боюсь, джентльмены, придется вас покинуть. У меня срочное дело.
  — Задержитесь на минутку — и я избавлю вас от многих хлопот! — закричал Холмс.
  — Если вам что-то понадобится, обращайтесь к инспектору Чандлеру. Он где-то поблизости. Мне нужно действовать незамедлительно. Удачного вам дня.
  Лестрейд устремился по горячему следу с таким видом, словно узрел воплощенное зло.
  — Пойдемте, Уотсон, — сказал детектив. — Похоже, здесь нет никаких зацепок. Попробуем разузнать что-нибудь у окрестных жителей. Здравствуйте, доктор Филлипс! Все осталось на месте, как было.
  Мы покинули двор под аккомпанемент сдержанных проклятий Филлипса и быстро прошли по коридору.
  — Холмс, скажите, вы что-нибудь понимаете? Кто способен сотворить такое? Шайка извращенцев? Новое воплощение Берка и Хейра?[87] Мне начинает казаться, что убийства совершаются главным образом для осквернения трупов.
  Когда мы вышли на улицу, Холмс остановился, чтобы зажечь сигарету.
  — Посмотрим, расскажут ли нам что-нибудь любопытное жильцы домов двадцать девять и двадцать семь.
  Очень трудным делом было опросить испуганных обитателей Хэнбери-стрит, не останавливаясь на подробностях преступления — шокирующих, сенсационных и столь притягательных для газетчиков, что весть об этом жутком убийстве распространялась с быстротой молнии. Нам с Холмсом приходилось отвечать экспромтом на множество вопросов — их было не меньше, чем тех, что задавали мы. Лицо моего друга слегка прояснилось лишь дважды: когда мы узнали, что на первом этаже дома двадцать девять живет продавец мясных обрезков для кошек, и когда молодой человек по фамилии Кадоч рассказал, что слышал крик «нет!» и глухой звук удара о забор примерно в пять тридцать. Это соответствовало приблизительному времени смерти, высчитанному мной. Нам оставалось еще сообщить дрожащей, обеспокоенной матери Хокинса о местонахождении сына и поблагодарить ее.
  День уже был в разгаре, когда мы вновь отправились в путь. Мой друг уверенно двигался в выбранном направлении, для меня совершенно загадочном. Шерлок, казалось, был полон сил и энтузиазма, я же едва волочил ноги. Неопределенность мучила меня более, чем когда-либо.
  — Позвольте спросить, Холмс, куда мы идем?
  — С меня хватит на месяц вперед разрезанных на куски бедных женщин. Мне нужна помощь.
  — Чья?
  — Реставратора концертных залов по имени Джордж Ласк.
  — Это ваш знакомый?
  — Предприниматель, проживающий в Майл-Энде. Я однажды оказался ему полезен. Теперь его очередь отдавать долг.
  Майл-Энд, названный так, поскольку располагался точно в одной миле к востоку от старинной границы города, значительно разросся во второй половине девятнадцатого века. Появились новые дороги, одно за другим строились жилые и административные здания, но Холмс, похоже, знал каждую улицу и переулок. Вспоминается случай с ткачом Фенчерчем и его снискавшей дурную славу иглой, когда лишь знание Холмсом окрестных закоулков спасло жизнь нам обоим. Вот почему я не был удивлен, когда мой друг провел меня по лабиринту узких проходов к востоку от Уайтчепела и мы внезапно очутились на широкой, обсаженной деревьями улице перед весьма приличным особняком с белыми колоннами.
  Сыщик поднялся по каменным ступеням и постучал в полированную дверь, дав взглядом знак следовать за ним.
  — Вы должны поддержать разговор на заданную тему, — прошептал он. — Мистер Ласк — весьма словоохотливый джентльмен, его речи льются столь же свободно, как воды Темзы.
  Молодая служанка, открыв дверь, провела нас в хорошо обставленную гостиную, где восседал величественный рыжий кот.
  Хозяин не заставил себя долго ждать. Распахнув двери, Джордж Ласк воскликнул:
  — Да ведь это сам мистер Шерлок Холмс! Как я рад вас видеть! Позвольте напомнить вам, сэр: если бы вы тогда вовремя не обнаружили, что затевают эти торговцы лесом, я бы полностью разорился. А вы, по-видимому, доктор Уотсон… Меня очень радует, что нашелся человек, который взялся подробно описать деяния мистера Холмса, дабы о них узнали во всем мире. Весьма рад познакомиться с вами.
  У мистера Ласка было открытое лицо с выразительными чертами и проницательным взглядом. Мешки под глазами в сочетании с темным траурным одеянием натолкнули меня на мысль, что он недавно потерял близкого человека. Роскошные усы доходили почти до линии подбородка. Держался Джордж Ласк уверенно и манерами походил на успешного предпринимателя. Волосы, зачесанные назад, открывали лоб. На меня с первого взгляда произвели впечатление его живость и внутреннее достоинство.
  — Та проблема не представляла сложности. — Холмс пожал руку хозяина дома. — Я был рад помочь вам.
  — Нет, все тогда оказалось не так просто. Но в конечном счете я только выиграл. Присаживайтесь, джентльмены, и расскажите, что привело вас ко мне.
  — Мистер Ласк, — сказал детектив, когда мы уселись, — примите наши соболезнования. Минуло так мало времени со дня смерти вашей жены, и мы понимаем, что эта утрата ощущается сейчас особенно остро.
  Хозяин не выказал удивления по поводу осведомленности Холмса о печальном событии, случившемся в его семье, однако дал понять, резко дернув бровью, что не хотел бы касаться этой темы.
  — Сюзанна была удивительной женщиной, мистер Холмс, и прекрасной матерью. И все же мы, я и дети, должны вынести этот удар судьбы. Теперь расскажите мне о вашем деле.
  — Вы знаете о недавней серии убийств на улицах Уайтчепела?
  — Конечно, мистер Холмс. Признаться, мне стыдно, что наша страна мирится с нынешним состоянием общественной морали. О бедных необходимо заботиться, иначе они будут нападать друг на друга, как всегда и бывало. Если величайшая империя на земле не готова взять на себя заботу о низших классах общества, не знаю, к чему придет человечество. Рассмотрим, к примеру, вопрос, что такое богатство…
  — У меня нет ни малейших сомнений, мистер Ласк, — вежливо заметил сыщик, — что, будь у вас достаточно полномочий, вы бы сделали многое для решения проблем человечества в целом. Я же появился в вашем доме в связи с частностями. Сегодня утром произошла новая трагедия — близ рынка Спиталфилдз.
  Мистер Ласк, казалось, был по-настоящему обескуражен.
  — Уж не имеете ли вы в виду еще одно убийство?
  — Оно произошло сегодня утром у дома двадцать девять по Хэнбери-стрит. Обстоятельства убийств с каждым разом становятся все более жуткими.
  — Я ошеломлен, мистер Холмс. Но позвольте спросить: как такое возможно?
  Мой друг вкратце изложил подробности утреннего происшествия. Глаза мистера Ласка расширились от изумления, но, когда Шерлок завершил свою печальную историю, хозяин быстро уловил ее суть.
  — Итак, — решительно проговорил он, — что нам с этим делать? Я не такой человек, чтобы оставаться в стороне, когда рядом орудует столь безжалостный изверг. Это противоречит самой сущности гражданской ответственности. Я в вашем распоряжении, мистер Холмс.
  При этих словах бледное лицо моего друга тронул легкий румянец, и он бросил на меня торжествующий взгляд.
  — Всегда знал, что на вас можно положиться, мистер Ласк. Мне нужны люди действия, и вы меня не разочаровали. Ясно одно: вам необходимо сформировать какой-нибудь комитет.
  — Комитет?! — воскликнул ошеломленный предприниматель.
  — Я прошу вас найти сторонников — людей, которые, как и вы, шокированы этой чередой убийств и вместе с нашей неустрашимой полицией желают положить им конец. Мне нужен отряд простолюдинов, чтобы те патрулировали улицы и сообщали о своих наблюдениях непосредственно мне.
  — Понял, — с готовностью отозвался хозяин дома. — Мы организуем в Уайтчепеле сознательных граждан, чтобы британский закон уважался даже в трущобах. Господи, будь Сюзанна жива, она бы одобрила это! Хватит уже этому негодяю, сэру Чарльзу Уоррену,[88] притеснять бедноту, пользуясь поддержкой среднего класса. Комитет сбалансирует весы правосудия, окажет услугу женщинам, чье единственное преступление — терпеть…
  — Мы полностью разделяем вашу точку зрения, мистер Ласк, — прервал я речь предпринимателя.
  Холмс слегка подтолкнул меня локтем в знак благодарности.
  Джордж Ласк, похожий на морского льва, энергично кивая, ходил взад-вперед по ковру решительной походкой выбившегося из низов человека.
  — Я привлеку в комитет Федерова, это точно, — называл он кандидатов, загибая пальцы левой руки. — Важную роль сыграют Харрис и Минск, а также Джекобсон, Абрамс и Стоун.
  Шерлок Холмс громко рассмеялся, что случалось редко, — когда его что-то одновременно смешило и радовало.
  — Мистер Ласк, мы с доктором вынуждены покинуть вас. Список оставляем целиком на ваше усмотрение. Полагаю, вы соберете кандидатов, представите план действий и со временем станете их естественным и полноправным лидером.
  — Я немедленно обращусь к ним! На создание комитета уйдет несколько дней, но, когда он будет сформирован, мистер Холмс, вы убедитесь в нашей преданности этому благому делу.
  На прощание Ласк пожал нам руки и еще раз пылко заверил детектива в своем энтузиазме. Мы опять оказались на тихой, залитой солнцем улице, где нас вновь стали одолевать жуткие воспоминания о пережитом ранним утром. Когда мы спускались по ступенькам, я уже видел по размеренной поступи Холмса, что он ушел в себя. Опущенные плечи красноречивее слов говорили об обуревавших его эмоциях.
  — Из вашего плана явствует, что вы опасаетесь новых убийств.
  — Будем надеяться, что мои страхи несколько преувеличены.
  — Пока что они не в силах угнаться за фактами.
  — Буду рад, если на этот раз мои опасения не оправдаются.
  — Привлечь мистера Ласка — удачная идея. Использовать в таком деле вашу команду юных сыщиков было бы чрезмерным риском.
  — Верно. Они способны обнаружить многое, но последствия этого непредсказуемы. Конечно, повезло, что Хокинс так быстро информировал нас, но цена непомерно высокая. Я бы предпочел узнать о случившемся из телеграммы, чтобы мальчику не пришлось наблюдать такое жуткое зрелище.
  — Согласен.
  — Надеюсь, — сказал Холмс, свернув на широкий проспект, — мы окажемся на высоте и достойно примем брошенный нам вызов. В основе моих методов лежит принцип: нет ничего нового под солнцем. Однако я не в состоянии постигнуть, что в этом мире способно породить такие чудовищные злодейства.
  Мне нечего было сказать в ответ на этот полувопрос. Всю дорогу до Бейкер-стрит мысли о трех убитых женщинах не покидали нас.
   Глава 5
   Мы обретаем союзника
  
  Вернувшись домой, мы стали свидетелями того, как Хокинс разделался с самым обильным ланчем, который мне доводилось видеть в своей жизни. Его соорудила для нашего юного друга сердобольная миссис Хадсон. Вверив мальчугана попечению не слишком приветливого, но недорогого кэбмена, мы сами предались такому же пиршеству. Минуты три вилка мелькала в изящных пальцах Холмса, после чего он с раздражением швырнул ее на тарелку из китайского фарфора.
  — Как будто строишь пирамиду из песка, — констатировал он с ноткой презрения к самому себе. — Отдельные штрихи не дают общую картину. В голове никак не укладывается, что Лондон вдруг породил трех одинаково жестоких убийц, разгуливающих по Уайтчепелу. Невероятно также, чтобы шайка мерзавцев тайком совершала столь извращенные деяния в густонаселенном районе. Я уже не говорю о безумном злодействе, учиненном во дворе дома на Хэнбери-стрит. Версия о банде крайне неубедительна. — Он резко встал. — Мне надо идти, Уотсон. Если эти преступления связаны между собой, то и убитые женщины, по-видимому, имеют какое-то отношение друг к другу. Пока мы не знаем даже имя последней жертвы. Нелепо в полном мраке выстраивать логические схемы.
  — Когда вы вернетесь? — крикнул я Холмсу, направлявшемуся в свою спальню.
  — Я пока еще не нашел ответа на эту загадку.
  — Если потребуется моя помощь…
  — Не сомневайтесь: в этом случае я залезу на дерево и вывешу флаг. Англия вправе ожидать, что каждый ее подданный исполнит свой долг.
  Поклонившись и махнув рукой на прощание, детектив отбыл, и в тот день я его уже не видел.
  События последних дней настолько выбили меня из колеи, что я провел бо́льшую часть ночи без сна, устремив взор в потолок. Едва лишь утро позолотило кирпичные стены соседних домов, меня обуяло неудержимое желание выйти на улицу. Я как раз обещал молодому врачу, с которым дружил, заглянуть к его пациентке. Мой приятель уехал на уик-энд за город и собирался вернуться в Лондон только в понедельник.
  По-видимому, миссис Тистлкрофт ошеломил мой совет ни в коем случае не принимать касторовое масло. Разговаривая с ней через открытое окно спальни, я порекомендовал также избегать сквозняков. К счастью, я не причинил ей никакого вреда, поскольку она не желала иметь дела с людьми глупыми и безумными. Однако я не исключал, что миссис Тистлкрофт пожалуется на меня доктору Анструтеру.
  Возвращаясь по Оксфорд-стрит, я остановился, чтобы купить «Таймс» и узнать, как далеко продвинулся в своем расследовании Холмс. Интересующую меня колонку удалось найти быстро — мало о чем газетчики писали столь же охотно:
  «Энни Чэпмэн была известна под именем Сивви. Ее сожитель зарабатывал на жизнь изготовлением сит. Энни была вдовой солдата и до того, как он умер год назад, получала от него 10 шиллингов в неделю. Она была женщиной того же класса, что и Мэри Энн „Полли“ Николс, и обитала в тех же работных домах в Спиталфилдзе и Уайтчепеле. Энни Чэпмэн описывали как полную, но хорошо сложенную женщину, тихую и „знавшую лучшие дни“. Инспектор Лестрейд из Скотланд-Ярда, проводивший специальное расследование убийства Николс, занялся и новым делом, поскольку эти два преступления, вероятно, были совершены одним и тем же человеком. После обмена мнениями с Шерлоком Холмсом, известным частным детективом-консультантом, эксперты пришли к общему выводу, что эти преступления связаны между собой. Вопреки всем заявлениям и слухам, способным ввести в заблуждение, убийства были совершены именно там, где обнаружили трупы. Эти злодеяния не были результатом действия банды. Многие высказывают опасения, что, если преступника не поймают быстро, акты насилия могут повториться».
  «Как же поспешно Лестрейд изменил свою точку зрения!» — подумал я, усмехнувшись.
  Зажав газету под мышкой, я взбежал вверх по лестнице, чтобы проверить, дома ли Холмс. Его не было, но на каминной полке лежала записка, придавленная ножом для вскрытия конвертов.
  Мой дорогой Уотсон!
  Я занимаюсь изучением увлекательного мира торговли мясными обрезками. Осмелюсь надеяться, что вы дождетесь приезда мисс Монк.
  Ш. Х.
  Должен признаться, я не без удивления воспринял поручение Шерлока и был весьма заинтригован. Целый час я приводил в некое подобие системы заметки, сделанные на Хэнбери-стрит, а когда отложил перо и вытянул ноги, в комнату заглянула миссис Хадсон:
  — Юная особа спрашивает мистера Холмса. Назвалась мисс Монк. Вы ее ждали?
  — Пригласите ее, миссис Хадсон. Она наш компаньон.
  Удивленно подняв брови, наша домовладелица вышла. Минутой позже дверь распахнулась. На пороге стояла мисс Мэри Энн Монк, изящная, одетая на этот раз не в униформу работного дома, а в собственный наряд: темно-зеленый корсаж, застегнутый на пуговицы семи или восьми разновидностей; жилет, умело переделанный из мужского; синее пальто до колен, под ним несколько юбок — верхняя из зеленой шерсти настолько старая и заношенная, что ее цвет превратился почти в черный. Пышные волосы сколоты булавкой, как видно, впопыхах, и стянуты на макушке узкой лентой. Приблизившись, она протянула руку.
  — Очень рад снова вас видеть, мисс Монк. Присаживайтесь.
  Манера держаться свидетельствовала о том, что эта девушка знала иные времена. Мэри Энн недолго смогла усидеть на месте и вскоре уже рассматривала набор диковинных безделушек на камине. Прежде чем заговорить, она с минуту нервно перебрасывала из одной руки в другую наконечник копья.
  — Не знаю, зачем мистер Холмс пригласил меня на чай и как он узнал, что я снимаю комнату в Миллерз-корт. Впрочем, — добавила она, улыбнувшись, — я уверена, мистер Холмс поступает так, как считает нужным, и ему известно многое, что знать вовсе не обязательно.
  — То, что вы говорите, вполне справедливо. Боюсь, пока я не сумею ответить на большинство вопросов, но попросить принести нам чаю вполне в моей компетенции.
  При упоминании этого важного пункта в ее глазах появился блеск, который она поспешила скрыть под маской наигранного равнодушия.
  — Надеюсь, мистер Холмс на меня не в обиде. Он назначил время встречи — четыре часа, а я явилась раньше. Впервые в английской истории в Миллерз-корт была доставлена телеграмма. У меня еще остались его деньги. Не помню, когда в последний раз ехала в кэбе. Мои подружки были изумлены. Отъезжая, я помахала им из окна.
  Мисс Монк рассмеялась, и я последовал ее примеру.
  — Поскольку мистер Холмс велел мне позаботиться о вас до его прибытия, думаю, легкая закуска нам не помешает, — сказал я, позвонив в колокольчик.
  — Чая вполне достаточно, — устало сказала девушка. — Бьюсь об заклад, его подадут в хорошей фарфоровой посуде. Возможно, даже со сливками… О, простите, доктор Уотсон! — воскликнула она смущенно. — У меня как раз есть немного заварки в кармане — на троих хватит. Прошлой ночью мне повезло. Не хотите ли отведать?
  Мэри Энн извлекла маленький кожаный мешочек, набитый серовато-коричневыми чайными листьями, по-видимому, представлявшими немалую ценность для их владелицы.
  — Уверен, что мистер Холмс предпочел бы не пользоваться вашей любезностью, — ведь вы гость в нашем доме. А вот и миссис Хадсон.
  Наша домовладелица внесла поднос, доверху заполненный бутербродами, — их было гораздо больше, чем того обычно требовали изменчивый аппетит Холмса и моя воздержанность в еде.
  — Я словно вернулась в детство! — воскликнула мисс Монк. — Помню, какие подносы тогда приносили… Бутерброды были уложены в несколько слоев. Разлить чай, доктор Уотсон?
  — Без всякого сомнения, — улыбнулся я. — Но скажите, если вас не обидит мой вопрос, где вы родились?
  — Здесь, в Англии, — охотно ответила девушка, с удивительным изяществом разливая чай. — Мама была итальянкой, и отец убедил ее бросить семью и выйти замуж за него. Когда-то мы владели землей, но завещание было оспорено… Если не ошибаюсь, мне тогда исполнилось семь лет. Кажется, прошла вечность с тех пор, как родители умерли. Их обоих унесла холера. И вот теперь меня радует один только вид хорошего чая.
  Она улыбнулась, но я почувствовал, что коснулся болезненной темы. Я открыл было рот, надеясь, что подходящая реплика явится сама собой, но как раз в этот миг в гостиную вошел Шерлок Холмс.
  — Приветствую! — воскликнул он. — Рад видеть вас, мисс Монк. Я потратил время зря, к тому же окунулся в чрезвычайно вредоносную атмосферу. Уж лучше бы плеснул на лицо воды и провел эти часы с вами.
  Детектив ненадолго вышел, а когда вернулся, вновь выглядел опрятно, как всегда. Он запустил худощавую руку в туфлю с табаком.
  — Надеюсь, позволите мне зажечь трубку?.. Вас заинтересовал этот наконечник копья? Предмет весьма древний, но послуживший орудием убийства в недавнем преступлении.
  Нервозность, которую, как я льстил себя надеждой, мне удалось немного развеять, вновь вернулась к мисс Монк, едва вошел мой друг.
  — Благодарю вас за чай, мистер Холмс, но я уже рассказала все, что знаю. Честное слово.
  — Не сомневаюсь. Однако я пригласил вас сюда вовсе не для того, чтобы допрашивать. Ответьте мне напрямик: готовы ли вы помочь нам передать уайтчепелского убийцу в руки правосудия?
  — Да чем же я могу быть полезна?! — воскликнула Мэри Энн. — Полли лежит в холодной могиле, кишки другой девушки разбросаны по всей округе…
  — Обязан предупредить вас: этот изверг продолжит убивать, пока не будет схвачен, — сказал детектив. — Безусловно, все мы заинтересованы в его скорейшей поимке. И все же я надеюсь, что дружеские чувства к Полли Николс вдохновят вас на более активное участие в этом деле.
  — Никак не могу взять в толк, чем способна нам помочь мисс Монк, — вмешался я.
  Сыщик неторопливо затянулся, что означало скорее концентрацию внимания, чем расслабленность.
  — Я предлагаю вам поработать на меня, мисс Монк. Иначе я потрачу уйму времени, налаживая связи в Ист-Энде, гоняясь за свежими слухами, — на все это меня просто не хватит. Вы же находитесь в идеальной позиции — все видите и слышите, не привлекая внимания.
  — Вы будете платить мне за слежку? Но за кем следить? — недоверчиво поинтересовалась мисс Монк.
  — За всей округой. Нет более удачного прикрытия, чтобы застигнуть убийцу врасплох, чем пабы Уайтчепела, где вас все знают.
  Изумрудные глаза Мэри Энн расширились от удивления.
  — Но зачем вам осведомитель-женщина, да еще такая, как я? Почему не использовать специально обученную полицейскую ищейку?
  — Думаю, мне не понадобятся детективы. Вы, мисс Монк, замечаете гораздо больше, чем они. Что касается условий оплаты, вот вам аванс пять фунтов на расходы, а в дальнейшем я готов выплачивать фунт в неделю, если это вас устроит.
  — Устроит ли это меня?! — воскликнула девушка, изумившись столь щедрому предложению. — Но если мне придется бросить свою обычную работу, как я объясню, что у меня завелись денежки?
  Сыщик ответил не сразу.
  — Вы можете, например, сказать своим компаньонкам, что заслужили благосклонность клиента из Уэст-Энда, страстного, романтического поклонника, который щедро оплачивает ваши услуги.
  Это предложение вызвало у Мэри Энн взрыв смеха.
  — Вы с ума сошли! Он меня уничтожит! Кто я такая, чтобы охотиться на Тесака?!
  — Вы так его зовете? — улыбнулся Холмс. — Мисс Монк, никто не подходит на роль моего помощника лучше вас.
  — Ладно, — сказала она решительно. — Я с вами. Будет здорово, если нам удастся поймать негодяя, убившего Полли. К тому же целый месяц не надо будет лазать по карманам клиентов.
  — Доход от кражи носовых платков, — пробормотал себе под нос Шерлок.
  — Это точно, — заметил я.
  Мы договорились, что мисс Монк ограничит свои наблюдения Уайтчепелом и Спиталфилдзом, запоминая все циркулирующие в этих районах слухи. Отчитываться перед Холмсом ей предстоит дважды в неделю на Бейкер-стрит под предлогом свидания с поклонником. Я отметил, что в походке мисс Монк, когда она спускалась по лестнице к кэбу, ожидающему ее на углу, появилась решительность.
  Холмс опустился на диван, пока я искал, чем бы разжечь трубку.
  — Мисс Монк будет нам полезна, Уотсон, помяните мои слова, — заявил он, швырнув мне коробок спичек. — Alis volat propriis,[89] если не ошибаюсь.
  — Девушка не пострадает?
  — Надеюсь, что нет. Пабы безопасны, как церкви, по сравнению с темными переулками, где она занимается своим обычным промыслом. Кстати, сегодняшним утром мне все-таки улыбнулась удача.
  — Хотел бы спросить, какое отношение имеют к делу мясные обрезки?
  — Мне пока не удалось достоверно выяснить, была ли Энни Чэпмэн — как я обнаружил, ее звали именно так — хоть немного знакома с Полли Николс и Мартой Тэйбрам. Однако ей сильно не повезло, и она пала жертвой уайтчепелского убийцы, покинувшего место преступления с самым отвратительным сувениром, о котором мне когда-либо доводилось слышать.
  — Я тоже что-то не припомню ничего подобного.
  — На какие мысли наводит вас вышеупомянутый сувенир?
  Глаза Холмса оживленно блестели, и это позволяло мне надеяться — он что-то задумал.
  — Не хотите ли вы сказать, что нашли ключ к разгадке?
  — Дорогой Уотсон, напрягите вашу умственную мускулатуру, чтобы отметить удивительный факт, который не уловил потрясенный Лестрейд.
  — Каждое из этих ужасных событий и само по себе достаточно удивительно.
  — Ну, не ленитесь, Уотсон, сделайте над собой усилие. Допустим, вы убийца и уже предали смерти свою жертву. Вы разрезаете ее и извлекаете матку…
  — Да, конечно! — воскликнул я. — Что же, черт возьми, он с ней делает?
  — Браво, Уотсон! Мерзавец, конечно, не будет прогуливаться по улице с этим предметом в кармане.
  — Но при чем тут мясные обрезки?
  — Вы все поймете. Этим утром я нашел именно то, что искал: мясные обрезки для кошек, спрятанные под камнем во дворе дома номер двадцать семь. Помните, я интересовался, насколько оживленно шла тем утром торговля у миссис Хардимэн из дома двадцать девять?
  — Понял! Он купил пакет мясных обрезков.
  — Превосходно, мой дорогой Уотсон. Благодаря вам я чувствую себя так, словно сам побывал там.
  — Он спрятал мясные обрезки, положил вырезанную матку в окровавленный пакет и прошел по улице, не вызывая ничьих подозрений.
  — Вам еще предстоит освоить искусство дедукции.
  — Но кто же он?
  — Миссис Хардимэн дает следующее описание: человек заурядной внешности, среднего роста, очень вежливый. Ей показалось, она уже видела его раньше, но не помнит, где именно и покупал ли он у нее до этого мясные обрезки. Как видите, наши выводы подтвердились: он не из тех людей, что остаются в памяти. А это мясо для кошек еще раз указывает на заранее обдуманное намерение, что все больше меня тревожит.
  — Зачем же, черт возьми, ему понадобилась такая ужасная добыча?
  — Пока не могу вам ответить. Во всяком случае, это самая лучшая зацепка, которую мы сейчас имеем. Предоставим возможность мисс Монк разузнать что-нибудь интересное, а тем временем постараемся добавить хотя бы некоторые штрихи к портрету небрежно одетого злоумышленника, имеющего пристрастие к столь непостижимым и скандальным сувенирам.
   Глава 6
   Письмо Боссу
  
  На следующее утро я размешивал тлеющие в камине угли, когда Холмс, читавший газету с чашкой кофе в руке, издал громкий негодующий возглас:
  — Черт бы побрал этого дурака! Впрочем, если ему нравится тратить время, пытаясь доказать невозможное, мы не в силах бороться с этим.
  — А что случилось?
  — Лестрейд арестовал Джона Пайзера, что совершенно противоречит здравому смыслу.
  — Но только по вашей версии, — напомнил я.
  — Я отправлял ему телеграмму, что искать надо в другом месте! — возмущался Шерлок. — Даже «Ивнинг стандард» не верит, что Пайзер имеет хоть малейшее отношение к этому делу!
  — А что пишет по этому поводу бульварная пресса?
  Схватив газету, мой друг прочитал:
  — «Создается впечатление, что в трущобах Уайтчепела обитает отвратительное чудовище в человеческом обличье, руки которого запятнаны кровью жертв целой серии зверских убийств…» Ха! «… вселяющее ужас извращение природы… грязный негодяй… ненасытный, как тигр-людоед, вкусивший человеческой плоти».
  — Бога ради, мой дорогой друг!
  — Я этого не писал, — сказал он насмешливо.
  Раздался короткий стук в дверь.
  — Вам телеграмма, Холмс. — Пробежав ее глазами, я не смог сдержать улыбки. — Мистер Ласк — действующий президент Уайтчепелского комитета бдительности. Шлет приветы и уверения в своей лояльности.
  — Превосходно! Я рад, что эти активные представители общественности с пользой растрачивают свою энергию. Последуем их примеру: нам необходимо узнать больше о покупателе мясных обрезков, и как можно скорее.
  Увы, мы с Холмсом достигли весьма скромных успехов, как ни старались: нам не удалось установить личность человека, словно растаявшего бесследно в то утро в прохладном сентябрьском воздухе. Комитет бдительности с самого начала действовал энергично, организовав наблюдение за округой и ночные патрули, однако его члены столкнулись со вспышками ксенофобии. Озлобленная толпа готова была избить любого несчастного иностранца, чьи «пронырливые манеры» и «бесчестное поведение» ясно свидетельствовали о его испорченности. Все обитатели Уайтчепела, от набожного активиста благотворительного движения до последнего вора, в один голос твердили, что урожденный англичанин не способен убить несчастную женщину таким зверским образом.
  Энни Чэпмэн тайком похоронили четырнадцатого сентября, в пятницу, на том же кладбище для нищих, где неделей ранее была предана земле Полли Николс.
  — Pulvis et umbra sumus,[90] — заметил в тот вечер Холмс, вытянув ноги у камина и задумчиво глядя в огонь. — Мы с вами, Уотсон, Энни Чэпмэн, даже сам высокочтимый Гораций — лишь прах и тень, которую отбрасываем, не более того.
  Шерлок сокрушался несколько недель после смерти Энни Чэпмэн, что след убийцы остывает с каждым движением стрелки часов. Но я знал: он считает плодотворным сотрудничество с мисс Мэри Энн Монк. Зацепки, которыми мы располагали, были ненадежными и не давали пока возможности делать выводы, поэтому мы с нетерпением ждали очередной встречи с мисс Монк, вошедшей во вкус своего нового ремесла. Под колким юмором моего друга скрывался холодный профессионализм, но я видел, что он действительно рад видеть Мэри Энн. И я с радостью предвкушал оживление и энтузиазм, которые воцарялись в нашей унылой гостиной с ее появлением.
  Двадцать третьего сентября следствие по делу Полли Николс пришло к потрясающе невежественным выводам. В среду коронер объявил новую версию: якобы одержимый алчностью студент-медик убил Энни Чэпмэн, чтобы продать ее детородный орган некоему неразборчивому в средствах американскому врачу. Эта новость совершенно серьезно была изложена на следующий день в «Таймс». Холмс какое-то время молча смотрел в потолок, а затем впал в неистовство: опустился в кресло и стал жать на спусковой крючок револьвера. Вскоре слева от нашего камина на стене появилась выбитая пулями «татуировка» в виде маленькой короны, как раз над переплетенными литерами V и R, которые уже были там прежде.
  — Мой дорогой друг, наверное, мне следует предупредить вас, что любые последующие украшения инициалов Ее величества будут непочтительными, слишком кричащими.
  Стараясь держаться позади Холмса и ожидая появления мисс Монк, я раскрыл окна.
  — Вы ставите под сомнение мою преданность монархии?
  — Нет, всего лишь уместность использования вами огнестрельного оружия.
  Шерлок удрученно вздохнул и убрал револьвер в ящик стола.
  — Мисс Монк с минуты на минуту будет здесь. Возможно, она предоставит нам новые свидетельства об этом дьяволе-американце, коллекционере женских репродуктивных органов.
  — Ну, вы и скажете, Холмс!
  Детектив виновато улыбнулся и, безошибочно распознав на лестнице шаги женщины в тяжелых башмаках, открыл дверь.
  — Бог мой, что у вас тут? Пожар? — спросила, кашляя, Мэри Энн.
  Она не отказала себе в удовольствии истратить часть своей недельной зарплаты на серебристую ленточку, которой украсила подол пальто. Я также с радостью отметил, что ее маленькая фигурка приняла более округлые формы.
  — Нет, просто Холмс иногда по ошибке принимает нашу гостиную за стрельбище, — ответил я. — Присаживайтесь, мисс Монк.
  — Видать, пропустили стаканчик? Был у меня дружок, выпьет бутылку джина — и так ему станет славно на душе, что палит куда попало… У вас-то что-нибудь более изысканное? Виски, наверное?
  Я спрятал улыбку за газетой, Холмс же откровенно рассмеялся и направился к шкафу за стаканами.
  — Ваша реплика вдохновила меня. Виски с содовой — именно то, что сейчас нужно.
  — Черт бы побрал этот холод! — сказала, усевшись у огня, Мэри Энн, с довольным видом сжимая в руках стакан с виски. — Словно вся в ледышку превращаешься. Однако, джентльмены, на этой неделе я заработала на полено, что горит в камине.
  — Вот как! — воскликнул Холмс, откинувшись в кресле и закрывая глаза.
  — Я выследила солдата.
  Холмс подался вперед, сгорая от нетерпения:
  — Какого солдата?
  — Парня, что потерял своего приятеля, зарезавшего ту первую девушку, Марту Тэйбрам!
  — Превосходно! Расскажите обо всем подробно. Почему вы не послали мне телеграмму? Повод достаточно важный.
  — Это случилось сегодня, — с гордостью начала она свой рассказ. — Я заскочила в «Найтз стандард» выпить стаканчик джина. Каждое утро это делаю, чтобы продрать глаза, а потом выдержать на холоде целый день. В этом кабачке обычно накурено, хоть топор вешай, но с утра народу мало. Смотрю, на углу стоит этот солдат, я его едва признала. Думаю, выйду — разговорю его немного, но не успела встать, как он меня заметил и вошел в паб. Хорошо сложенный рыжеволосый голубоглазый малый с крепкой челюстью и темными, подкрученными кверху усами. «Привет!» — подходит он ко мне. «Здравствуй, — отвечаю. — Выпьешь стаканчик джина с одинокой девушкой?» — «Вряд ли ты надолго останешься одна», — говорит он, улыбаясь. Я про себя и думаю: если это все, что ему от меня нужно, пусть проваливает, я не нуждаюсь в клиентах. Но он, наверное, увидел, что я недовольна, и говорит поспешно: «Хотел сделать вам комплимент, мисс». — «Тогда ладно. Посиди рядом со мной, придумай другой, получше». «Очень великодушное предложение», — говорит он и остается сидеть. Беседа никак толком не начнется, но мы пьем помаленьку. Он настоящий простофиля, и вскоре язык у него развязывается: «Уволился из армии на прошлой неделе и сразу же поехал в Лондон. Пару месяцев назад мы были здесь в отпуске большой компанией. Хочу найти одного своего дружка». — «Он тебе что-то должен?» — спрашиваю. — «Не в этом дело. Так или иначе, мне нужно его разыскать». — «Зачем?» — «Понимаешь, он совершил убийство».
  Можете бросить на кон последний шестипенсовик, джентльмены, и смело биться об заклад: теперь-то я не упущу его из виду, пока не услышу всю историю. Постаралась, чтобы он видел, какое сильное впечатление произвели его слова. Это оказалось не слишком трудно: я была в шоке. «Убийство?! Как же он решился на такое? Потерял голову, когда его застукали на краже? Или подрался?» — «Думаю, все гораздо хуже. Мой приятель — весьма опасный тип». — «Состоит в банде?» Он качает головой и говорит задумчиво: «Насколько мне известно, он действовал в одиночку». Я сижу и жду, когда он продолжит свой рассказ, а он видит, что я ловлю каждое его слово. «Знаешь, когда мы приезжали сюда в последний раз, была убита женщина. Думаю, это сделал мой приятель. К сожалению, ему удалось скрыться». — «Я просто в ужасе!» — воскликнула я, понимая, что он говорит о Марте Тэйбрам. Внезапно я вся похолодела, глядя на него: «Постыдился бы рассказывать такие истории, когда девушек в Уайтчепеле буквально наружу выворачивает от страха из-за этих слухов о Тесаке!» — «Вот ты мне не веришь, а между тем каждое мое слово — правда. Мой приятель — парень что надо, таких друзей днем с огнем не сыщешь, но характер у него, скажу я тебе… Когда мы в последний раз были в Лондоне, он познакомился с девушкой. Сначала все было тихо-мирно: мы шлялись по пабам, а потом он увлек ее в проулок. Я остался ждать. Через несколько минут их все еще не было, и я уже понял, что дело неладно, но никуда не уходил. А конец истории я тебе уже рассказывал: с той ужасной ночи я не видел Джонни Блэкстоуна, но разыщу его во что бы то ни стало». Он замолчал, ушел в себя. Потом очнулся и увидел, что я сижу рядом. «Наверное, напугал? Не хотел обременять тебя своими трудностями, но уж больно на душе тяжко. Мне ясно, что нужно делать: найти его, и как можно быстрее».
  — Важен один момент, — прервал ее Холмс. — Этот гвардеец считает, что его пропавший приятель мог совершить и другие убийства?
  — Вот это его и мучило, — тихо ответила Мэри Энн. — Я пыталась еще что-то из него вытянуть, но, видно, показалась ему и без того такой испуганной, что он словно воды в рот набрал. Все извинялся, что расстроил меня. Я успела даже выспросить его имя. Сделала вид, что мне нехорошо и говорю ему: «Мне надо домой». Он берет меня под руку и выводит из паба. На ступеньках я пошатнулась и схватила его за куртку, а он подхватил меня, как настоящий джентльмен. Правда к тому времени я слегка его обчистила.
  — Вытащили у него бумажник? — недоверчиво переспросил Холмс.
  Должен признаться, я был благодарен ему за это уточнение.
  — Прошу прощения, — зарделась девушка. — Так давно этим занимаюсь, что трудно избежать жаргона. Верно, я его украла. А имя парня — Стивен Данлеви, — закончила она свой рассказ.
  Мы с Холмсом ошеломленно посмотрели друг на друга.
  — Мисс Монк, — сказал мой друг, — вы прекрасно выполнили свою работу.
  — Конечно, я его надула, но вышло хорошо — есть чем гордиться.
  — Боюсь, украв бумажник у этого парня, вы сожгли все мосты.
  — Не беспокойтесь, мистер Холмс, — рассмеялась она. — Я положила его на прежнее место.
  И тут мы услышали приглушенные голоса внизу, похожие на спор. Не успели мы понять, что происходит, как на лестнице послышался стук костылей. Звуки эти с ошеломляющей быстротой достигли порога, и секундой позже в гостиную ворвался, как снежный вихрь, один из самых необычных знакомых Холмса.
  Мистеру Роулэнду К. Вандервенту из Центрального агентства новостей было около тридцати лет. Очень высокого роста, почти вровень с Холмсом, он казался гораздо ниже: в детстве его изуродовал полиомиелит, согнув в поясе. Копна непокорных, очень светлых, почти белых волос в сочетании с хрупкими ногами и костылями создавали впечатление, будто его только что ударило электрическим током. Однажды мистер Вандервент наблюдал любительскую встречу по боксу с участием Шерлока Холмса и с тех пор относился к нему с величайшим уважением, периодически сообщая ему по телеграфу самые интересные новости, поступавшие в агентство. Зная Вандервента заочно, я тем не менее был ошеломлен видом этого человека, запыхавшегося после быстрого подъема по лестнице. На нем был потертый сюртук в тонкую полоску; в правой руке, поднятой вверх, зажат клочок бумаги.
  — Мистер Холмс, я к вам по делу, не терпящему отлагательства. Однако внизу я встретил серьезное препятствие в лице вашей чрезвычайно грубой и сильной домовладелицы. Будь я проклят! Она уже здесь. Мадам, я уже объяснял вам: мне глубоко безразлично, занят он или нет.
  — Все в порядке, миссис Хадсон, — сказал Холмс. — Мистер Вандервент недостаточно знаком с правилами вежливости. Вы уж его извините.
  Миссис Хадсон вытерла руки о принесенное с собой кухонное полотенце, взглянула на гостя как на ядовитое насекомое, и вернулась на кухню к своей стряпне.
  — Мистер Вандервент, всякий раз, посещая меня, вы нарушаете хрупкое равновесие этого дома. Вы, конечно, знакомы с доктором Уотсоном. Позвольте представить вам нашего нового компаньона, мисс Мэри Энн Монк. А теперь взглянем на принесенное вами, что бы это ни было.
  Сгрудившись вокруг стола, мы принялись разглядывать странное послание.
  Я зачитал вслух написанное ярко-красными чернилами:
  Дорогой Босс!
  Прошел слух, что полиция меня арестовала, однако этого пока не случилось. Я смеялся, слушая, как копы с умным видом разглагольствуют, что они, мол, на верном пути. Шутка насчет Кожаного Фартука произвела на меня сильное впечатление. У меня зуб на шлюх, и я буду потрошить их, пока меня не схватят. Последнее дельце я провернул великолепно: дама и пискнуть не успела. Что ж, попробуйте меня поймать. Я люблю свою работу и хочу к ней вернуться. Вскоре вы услышите о моих маленьких смешных проделках. В последний раз, закончив работу, я припас в бутылочке из-под имбирного пива немного подходящей красной субстанции, но она загустела и оказалась непригодной. Что ж, я надеюсь, сойдут и красные чернила, ха-ха. Когда сделаю работу в следующий раз, отрежу у дамочки уши и пришлю в полицию. Хочу, чтобы вы повеселились. Не возражаете? Попридержите это письмецо, пока вновь не услышите обо мне, и тогда предайте огласке. Мой нож такой хороший и острый, что я пущу его в ход прямо сейчас, если будет шанс. Желаю удачи.
  Искренне ваш,
  Джек Потрошитель
  Мне нравится имя, которым меня называют.
  Послал это письмо, только когда смыл с рук все красные чернила, пропади они пропадом.
  Говорят, теперь я вроде доктора, ха-ха.
  — Трудно отнести это к обычной корреспонденции, получаемой нами, — заметил Роулэнд, без лишних церемоний опускаясь в кресло. — Впрочем, если бы он призвал к отмене закона о торговле зерном и поменьше писал об отрезанных женских ушах, я бы не стал вас беспокоить.
  Холмс осторожно взял доставленный гостем предмет за края и положил на стол для дотошного осмотра через лупу.
  — Был ли конверт?
  — Хорошо, что напомнили. Вот он.
  — На почтовом штемпеле дата — двадцать седьмое сентября тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, квитанция помечена тем же числом. Письмо отправлено из восточной части Лондона. Адрес написан неровными буквами, строка сползает вниз.
  — Меня беспокоит даже не вызывающий стиль самого послания, — продолжал мистер Вандервент, — а то, что взбесившийся ублюдок — извините за грубость, мисс Монк, — просит нас попридержать письмо, пока он не закончит новую работу. Чуть ли не в первый раз за всю жизнь я оказался в тупике: не знаю, что делать дальше.
  — Вы удивляете меня, мистер Вандервент.
  — В самом деле, ситуация очень тревожная. Но насколько я понимаю, странные записки и таинственные заговоры по вашей части, мистер Холмс. Не сомневаюсь, что вам уже удалось напасть на его след.
  — Настало время принять от вас дело в свои руки, — заявил детектив. — Пока я не в силах постичь его игру.
  — Она вполне ясна. Злодей сам определяет ее суть в четвертом предложении письма: у него зуб на шлюх.
  — Нет-нет. Обратите внимание на саму записку. Главную странность вы уже обнаружили: зачем человеку, если он не убийца, просить не обнародовать письмо до следующего злодеяния? Заурядный шутник или человек, желающий просто попугать публику, предпочел бы, чтобы его послание опубликовали незамедлительно.
  — Есть ли какие-нибудь зацепки, позволяющие выследить автора? — спросил я.
  Холмс пожал плечами:
  — Этот человек получил образование, пусть и скромное. Неровность строки, спускающейся вниз, свидетельствует о его непредсказуемости и мизантропии. Буква «t» говорит о решительности, «r» — об уме. Устрашает четкость написания заглавных букв. Конверт ничего не добавляет к его содержимому, водяной знак отчетливый, но это отнюдь не ключ к поимке преступника.
  — Оставим водяной знак в покое. Займемся реальной проблемой, мистер Холмс, — сказал, растягивая слова, Вандервент. — Что мне с этим прикажете делать? Отнести письмо сюда — мой гражданский долг, но, боюсь, люди придут в полное замешательство, прочитав его во время завтрака.
  — Нельзя ли подержать у себя письмо для дальнейшего изучения?
  — Значит, советуете не публиковать его прямо сейчас? Вы довели эту мысль до меня окольным путем… Ладно, мистер Холмс, я оставлю его вам и возьму обратно послезавтра, чтобы передать в Скотланд-Ярд. Надеюсь, вы извлечете из него пользу и оно станет хорошей растопкой для костра ваших изысканий.
  Роулэнд с огромным усилием встал с кресла и спустился по лестнице.
  Холмс задумчиво осушил стакан.
  — Мисс Монк, не затруднит ли вас встретиться с этим Данлеви еще раз?
  — Мы договорились увидеться в субботу вечером, ровно в девять, в пивной «Квинз Хед», — ответила девушка как ни в чем не бывало.
  — Браво! Мисс Монк, ваша помощь неоценима. Мы с доктором Уотсоном будем поблизости на случай, если вам потребуется наше содействие. Я же изучу это письмо вдоль и поперек, так что и тени тайны не останется. Автор, возможно, и не тот, кого мы ищем, но этот Джек Потрошитель, кто бы он ни был, — отличный предмет для исследования.
   Глава 7
   Рандеву в Уайтчепеле
  
  Бо́льшую часть следующего дня Холмс отсутствовал, а когда вернулся, сказал, что завтра вечером мы встречаемся с мисс Монк в Ист-Энде. По поводу таинственного письма мой друг не обмолвился ни словом, а когда я сам завел разговор об этом, он тут же сменил тему. Сыщик пустился в рассуждения об архитектуре как отражении национальных идеалов, упорно отказываясь уйти в сторону от этого весьма интригующего, но неуместного сейчас предмета.
  Назавтра сильный ветер нагнал дождевые тучи, потоки воды обрушились на оконные стекла, холодный воздух проникал сквозь дверные щели. Холмс явился к ужину в приподнятом настроении, и мы славно посидели за бутылкой бордо, прежде чем отправиться в путешествие на восток Лондона.
  — Вернул мистеру Вандервенту его собственность, — известил меня Шерлок, наливая вино, — и даже не услышал от него благодарности за свои труды. Этот бедолага — настоящий мизантроп, но он вполне приличный человек, а иногда, как вы имели возможность убедиться, оказывает неоценимые услуги.
  — Какие у нас планы на сегодняшний вечер?
  — Мы будем держаться на разумной дистанции от мисс Монк и выясним, удалось ли отыскать своего приятеля Джонни Блэкстоуна тому таинственному солдату, знакомцу Мэри Энн. Хочется взглянуть на этого парня. Он крайне меня заинтересовал.
  — В каком смысле?
  — Ясно, что Данлеви не так прост, как кажется.
  — Разве? — удивился я. — Мы ведь даже его не видели.
  — Но мисс Монк с ним общалась, и, если рассказанное ею соответствует действительности, этот Данлеви — весьма скользкий тип. Представьте себе: зверски убита женщина. Вы находились рядом и знаете, кто это сделал, — по крайней мере, так думаете. При этом не говорите никому ни слова — ни полиции, ни армейскому начальству.
  — Если верить Данлеви, они близкие друзья.
  — Еще более загадочное обстоятельство: вместо того, чтобы попросить увольнение для поисков своего падшего собрата или даже поместить в газете объявление о пропавшем, он уезжает из города. И только после возвращения у Данлеви вдруг появляется жгучее желание разыскать друга. Нельзя проявлять одновременно и горячую преданность, и крайнее равнодушие. Послушайте, Уотсон, у нас мало времени. Уже почти семь. Допьем это прекрасное вино и наденем вечерние наряды.
  — Для поездки в Уайтчепел?
  — Так мы сможем спрятать ваш револьвер и мой сигнальный фонарь, не слишком привлекая любопытные взгляды. Уверяю вас: вечерняя одежда — самый лучший способ избежать ненужного внимания. Нам лучше выглядеть франтами с сомнительными моральными принципами, чем джентльменами, преследующими некие таинственные цели. Кроме того, Уотсон, — прибавил мой друг, хитро улыбаясь, — вы ведь светский человек и не имеете права зарывать свои таланты в землю — нет на свете трагедии страшнее этой.
  
  Вот так, нарядившись столь элегантно, словно направлялись в оперу, а не в Ист-Энд, мы вышли на улицу. Вечер постепенно переходил в ночь. Недавно зажженные газовые лампы отбрасывали желтоватый свет на мокрые от дождя оконные стекла. Но чем дальше на восток мы продвигались, тем меньше горело фонарей.
  И вот, наконец, оставив позади обширные пространства кирпичных зданий, наш кэб свернул на Уайтчепел Хай-стрит. Из дверей пивных лился свет, озаряя торговцев фруктами, всячески старающихся продать остаток товара. Шарманщик со своей без умолку тараторящей обезьяной стояли на углу у кафешантана. Повсюду мужчины, прислонившись к дверям, попыхивали сигарами. Вокруг бродили женщины: домохозяйки с собранными в пучок волосами сплетничали с соседками, более предприимчивые дамы находились в постоянном движении, чтобы не слишком бросаться в глаза полицейским. Праздношатающиеся джентльмены, уставшие от концертов и вечеринок, бесстыдно предавались дешевым соблазнам. Это место походило на жужжащее осиное гнездо, где царила жизнь, не подвластная закону. Ее первозданная грубость напоминала скорее не Лондон, а волнующиеся, как морская стихия, рынки Калькутты и Дели, где мне доводилось бывать в пору армейской службы.
  Мы свернули к северу, на Коммершиал-стрит, где перед магазинчиками, освещенными внутри сальными свечами, стояли большие лужи. Из-под громыхающих колес кэба выскакивали крысы. Зияли распахнутые двери, ведущие к обветшалым лестницам. Я вглядывался туда, но мало что удавалось увидеть: вскоре свет и суету Уайтчепел Хай-стрит сменила кромешная тьма. Чернота была такой густой, что редкие тусклые лампы еще больше усугубляли ее. Я поделился с Холмсом соображением, что в такой обстановке любые преступления остаются безнаказанными.
  — Чтобы выжить, обитателям этих домов приходится или потворствовать бандитам, или напрямую участвовать в их деяниях, — ответил детектив. — Посмотрите на улицу, по которой мы едем: Флауэр-энд-Дин — одно из самых опасных мест в цивилизованном мире, и оно находится не в дебрях Африки, а всего в нескольких милях от дома, где мы с вами столь беззаботно вешаем на крюк свои шляпы.
  Одного взгляда на дорогу оказалось достаточно, чтобы осознать правоту его слов. Несмотря на недавно прошедший дождь, воздух был спертым. Очень редко попадалось окно, которое не было бы разбито, а потом наспех скреплено бумагой или полосками дешевой ткани.
  — Вот место назначения, где мы встретимся с нашей компаньонкой. Следуйте за мной и постарайтесь держаться раскованно.
  Как я уже упоминал, Холмс любил напускать на себя важный вид, что порой действовало на нервы его немногочисленным друзьям. Однако когда мы зашли в пивную под названием «Квинз Хед» на углу Коммершиал и Фэшн-стрит, я понял его замысел. Здесь собрались джентльмены — если это слово вообще применимо в данных обстоятельствах — весьма свирепого вида, густо нарумяненные женщины с младенцами на руках, зашедшие пропустить стаканчик джина перед тем, как вернуться домой. Мисс Мэри Энн Монк, сидевшая у стойки бара недалеко от двери, стрельнула в нашу сторону глазами, когда мы вошли.
  — Как вам нравится эта малютка, Миддлтон? — спросил Холмс, оглядев зал. — Выглядит неплохо, а волосы просто великолепны. Вряд ли вы найдете что-нибудь лучшее в этих краях.
  Мой растерянный вид, безусловно, не ускользнул от внимания завсегдатаев, рассмеявшихся при словах Холмса.
  — Смелее, приятель, не каждый день мы гуляем! Видите ли, — уже потише обратился он к Мэри Энн, — мой приятель скоро отбывает из Лондона в Австралию, и ему будет приятно вспоминать Англию как гостеприимную страну. Понимаете меня? Вы сейчас не заняты?
  Девушка оценивающе взглянула на нас, но ничего не ответила.
  — Ну же, — вкрадчиво сказал детектив, передавая ей полсоверена. — Это больше, чем вы добываете за месяц. Я надеюсь, вы заработаете эти деньги. Мы здесь выпьем по стаканчику, а потом перейдем в «Бриклейерз Армз» по соседству. Ладно, пусть будет соверен — и ударим по рукам, если мы убедили мисс встретиться там с нами. Большое спасибо, крошка.
  Взяв две кружки пива и два стакана джина, мы уселись на скамью в задней части паба. Потягивали пиво, оставив джин нетронутым.
  — Я считаю, мы обязаны предоставить мисс Монк неоспоримое алиби, чтобы она имела повод ускользнуть от Данлеви, когда сочтет это необходимым, — сухо заметил я.
  — Именно так. Прошу меня извинить, мой дорогой Миддлтон, но, помимо назначенной встречи, я не в силах выдумать средство, которое гарантировало бы ей безопасность.
  — Неужели хваленое воображение вам отказало?
  — Полно, мой дорогой друг! Дело весьма темное, без малейшей зацепки, которая помогла бы прояснить ситуацию. Но скажу вам так: то, чем мы располагаем… Ради бога, не глядите в сторону двери! Отражение в этом чрезвычайно удачно расположенном зеркале послужит вам ничуть не хуже.
  Стивен Данлеви с лицом, слегка искаженным зеркалом, устремил на присутствующих взор дружелюбных синих глаз. Добродушный на вид парень с небольшими усами, кончики которых задраны вверх, приятно очерченный рот, квадратная челюсть. Холмс оглядел его в присущей ему небрежной, ленивой манере, но я-то знал, что он подмечает всякую характерную деталь облика бывшего гвардейца. Тот прошел в глубь зала и поздоровался с нашей миниатюрной приятельницей. Они отошли от стойки бара в поисках свободного столика, и мисс Монк на ходу кивнула нам, что тут же вызвало вопрос у ее спутника.
  Сыщик улыбнулся:
  — Теперь, когда Данлеви нас увидел, надо покинуть зал.
  Мы вышли из пивной, сразу же ощутив на лице влажный холодный воздух.
  — Видите ли, мой дорогой друг, единственный способ обеспечить безопасность мисс Монк — назначенная ей встреча, и, заметьте, не мнимая, а подлинная, случайно установленная как факт ее спутником. Если мисс Монк вдруг исчезнет, ее хватятся и будут искать — Данлеви это знает.
  Мы медленно шли вдоль Коммершиал-стрит. Небо прояснилось.
  — У меня нет сомнений, что вы продумали любое возможное развитие событий, — сказал я.
  После гвалта, тесноты и духоты «Квинз Хед» я чувствовал себя намного лучше. Мы радовались тишине, направляясь к месту встречи с Мэри Энн.
  Вскоре мы вновь окунулись в дымную атмосферу Уайтчепел Хай-роуд, где царили буйное веселье и расслабленность гедонистического карнавала. Если бы мы с Холмсом захотели расстаться с содержимым своих карманов, на каждом углу к нашим услугам были шулеры, игроки в кегли и прочие наглые жулики. Миновав перекресток, мы погрузились в топь Коммершиал-роуд. Признаться, я уже начал сомневаться, правильно ли выбрал путь Холмс. А вдруг он заблудился, плохо зная эти места? Думаю, лишь абсолютная уверенность моего друга в себе уберегла нас от неприятностей, когда мы медленно шли по вымощенной неровным булыжником улице.
  Я, конечно, не утверждаю, что знаю историю паба «Бриклейерз Армз», но когда-то в этом здании, по-видимому, была ратуша: над дверью все еще висел флаг. Мы пришли сюда лишь часам к одиннадцати, с трудом избегая цепких рук вечерних охотниц на мужчин. Вот почему я испытал облегчение, когда мы наконец вошли в переполненный зал.
  Шерлок Холмс, впервые оказавшись здесь, за каких-нибудь полчаса выслушал исповеди чуть ли не всех местных пьянчужек. В воздухе стоял чад от сальных свечей, на столах — лужицы пролитого джина, но все же атмосфера показалась мне не столь гнетущей, когда я понял: Холмс чувствует себя в этой обстановке ничуть не хуже, чем в собственной комнате. Я уселся поудобнее и предался созерцанию. Справа от меня сидели старик — бывший матрос, как я понял по его татуировкам, — и кудрявый паренек. Моряк с жаром рассказывал о красотках, которых он встречал в азиатских портах, — их было великое множество, да и парень он был хоть куда. Прямо перед нами расположилась женщина в темной одежде. Я решил было, что она в трауре, но потом вспомнил: обитатели здешних мест зачастую имеют лишь одно приличное платье.
  Прошло уже больше часа, а наша компаньонка все не появлялась. Я стал бросать на друга обеспокоенные взгляды, но он в ответ лишь ободряюще пожал мне руку. Холмс еще раз поднял стакан, показав жестом, что пьет за здоровье дочки хозяина заведения. И тут в дверях появилась мисс Монк. Высмотрев нас, она быстро подошла, села рядом и радостно сообщила, извлекая наружу полсоверена и возвращая Холмсу:
  — Готова поклясться: этот тип что-то скрывает.
  Мой друг опустил монетку в карман жилета, а потом зачем-то бросил взгляд на обувь девушки.
  — Ну что ж, — сказал он, поднимая глаза, — я жду вашего рассказа. Что удалось узнать?
  — Около часа он вообще ничего не говорил о своем друге-солдате. Все спрашивал, что я здесь делаю и что вы за парни. Я как-то отговорилась, и у нас завязалась теплая беседа. В конце концов он признался, что нашел способ выследить Джонни Блэкстоуна.
  — Ваш знакомец все больше нас интригует, — заметил мой друг. — Что-нибудь еще выяснили?
  — Только где он живет, — прошептала она.
  — Как, во имя всего святого, вам это удалось?! — вскричал сыщик.
  — Чувствую, пора расставаться с Данлеви, чтобы встретиться с вами. Чмокнула его напоследок, а сама нырнула в проулок и смотрю, куда он пойдет. В конце Коммершиал-стрит, там, где она пересекается с Эдден-стрит, Данлеви зашел в ночлежку. Вижу: у входа стоит женщина. Я предложила ей шиллинг, чтобы узнать, ходят ли к нему гости. «Никогда, — говорит, — но его самого можно застать здесь очень редко: черт его знает, чем он занимается. Во всяком случае, с другой девицей я этого парня не видела». Я, конечно, не собиралась дожидаться, пока он выйдет. Но его берлогу вам покажу, а женщина, что дежурит у входа, сообщит мне за несколько пенсов, здесь он или нет.
  — Отличная идея, мисс Монк! Возможно, я завтра же прослежу за ним. Теперь тихонько, чтобы не привлекать внимания, возьмите под руку моего друга Миддлтона — и идем отсюда!
   Глава 8
   Погоня за убийцей
  
  На пути к жилищу Данлеви нам пришлось обходить кучи мусора и ручьи из канализационных стоков. Мэри Энн теперь не надо было разыгрывать представление на глазах у завсегдатаев пивной, и она отпустила мою руку, которую до этого по-дружески сжимала. Мы миновали пансион и приближались к двухэтажному, похожему на казарму зданию, по-видимому, клубу для джентльменов. Оттуда доносились звуки веселья. Запряженная пони тележка уличного торговца преградила нам путь у открытых ворот. Работник, сутулый человек в очках и перчатках без пальцев, нетерпеливо покрикивал на животное. К его удивлению, пони заржал и нервно отпрянул назад. Еще одна попытка въехать во двор вновь встретила сопротивление, и нашей компании пришлось перейти на другую сторону улицы.
  Мы прошли еще несколько шагов, когда мой друг крикнул:
  — Постойте, Уотсон! Ведь поводья в руках этого человека не были натянуты?
  Не дожидаясь ответа, Холмс развернулся на каблуках и побежал назад, к раздраженно брыкавшемуся пони, чей владелец оставил всякие попытки справиться с животным и вошел в клуб.
  Мэри Энн вопросительно посмотрела на меня:
  — Допустим, поводья не натянуты. И что это значит?
  Я собирался ответить, но какое-то инстинктивное чувство заставило меня припустить изо всех сил за Холмсом и мигом преодолеть расстояние между двумя зданиями. Стены высились под немыслимым углом, закрывая доступ свету с улицы, так что я едва сумел различить высокую фигуру детектива перед входом в здание напротив.
  — Холмс! — позвал я, продвигаясь вперед и опираясь одной рукой о холодную стену. — Что там?
  Вспыхнула спичка, осветив тонкую руку моего друга и кусок каменной стены.
  — Это убийство, Уотсон.
  Когда Холмс зажег фонарь, взору предстало зрелище, заставившее меня оцепенеть от страха. Перед домом лежала худая, одетая в черное женщина, которую я не более двух часов назад видел в «Бриклейерз Армз». Казалось, ее открытые глаза удивленно смотрят на ручейки крови, стекающие на землю из зияющей на горле раны.
  Я немедленно опустился на колени, чтобы выяснить, нельзя ли ей помочь, но несчастная испустила последний вздох за несколько мгновений до нашего появления. Тут новая мысль озарила меня, и я поднял глаза на Шерлока, указывая дулом револьвера на двор в глубине. Он кивнул. С фонарем в руке детектив осторожно преодолел оставшиеся до конца прохода пятнадцать футов и ступил в темноту двора.
  Я не сразу понял, что случилось, настолько стремительно произошло нападение. По-видимому, затаившийся у стены человек внимательно следил за нами. Его темная фигура метнулась мимо Холмса, и я получил ошеломивший меня на мгновение сильный удар ниже левого глаза. Тень нападавшего скользнула в сторону улицы. Память зафиксировала крик Холмса: «Не двигайтесь!» Оставив фонарь, он бросился вслед за преступником, а я осторожно закрыл глаза убитой и привалился к стене. Перед моим взором плыли круги, лицо болело.
  Я горько сожалел о своей глупой неосторожности, позволившей убийце внезапно напасть. Мы оказались в незавидном положении: выйдя из узкого прохода на открытое пространство, рисковали тут же попасть в засаду. Я проклинал себя, ломая голову, что делать дальше.
  Дойдя до ворот, я чуть не столкнулся с хозяином запряженной пони тележки, стоявшей на прежнем месте. Животное трясло головой, словно негодуя по поводу происходящего. Возчик, заходивший внутрь, вернулся с зажженными свечами и несколькими сопровождающими, похожими на иностранцев. Эти прилично одетые джентльмены подозрительно смотрели на меня.
  — Мой пони чего-то испугался. Пришлось остановиться, посмотреть, в чем дело, — заговорил он с легким акцентом, но на вполне понятном английском. — Обычно он так себя не ведет. Я увидел какой-то темный силуэт. Вы… Вы прятались во дворе?
  — Нет, — ответил я. — Произошло ужасное несчастье. Нужно немедленно вызвать полицию.
  Мужчины обеспокоенно переглянулись.
  — Мое имя Луис Димшуц, — представился возчик. — Мы члены Международного просветительского клуба рабочих, он в этом доме. Мы с женой живем в соседнем дворе. Мне надо знать, что случилось.
  Я кивнул и отошел в сторону. Мистер Димшуц при виде лужи крови вокруг головы убитой коротко вскрикнул.
  — Это не моя жена! — воскликнул он. — Убита какая-то другая женщина. Этот человек прав. Нужна помощь полиции.
  И помощь последовала незамедлительно: не успели мы пройти и десяти ярдов, как из-за угла появилась взбешенная мисс Монк с упирающимся констеблем, которого она тащила, словно на буксире.
  — Быстро идите следом за мной и делайте что положено, иначе я буду кричать без умолку. Черт побери, неужели вы думаете, я буду тратить время на заигрывания с каждым копом, что ходит, как привязанный, по отведенному ему кругу? — Увидев меня, девушка застыла на месте. — О, доктор Уотсон! — вскрикнула она, бросив полицейского и подбегая ко мне. — Ваш глаз кровоточит. Что-то случилось там, в подворотне? С мистером Холмсом все в порядке?
  — Произошло еще одно убийство. Холмс преследует злодея, — объяснил я не только Мэри Энн, но и смущенному констеблю.
  Меня пронзил страх: а что, если преступник одолеет Шерлока? Я горько сожалел, что сейчас не с ним.
  — Вы видели того, кто сделал это? — спросила мисс Монк.
  Я кивнул.
  — А где та женщина? Вы сказали: она мертва, но…
  — Мы спугнули убийцу. То, что произошло с Энн Чэпмен, здесь не успело случиться.
  — И то хорошо, — облегченно выдохнула девушка. — Мне взглянуть на нее? Может быть, я знала эту несчастную.
  Пожалев, что мы теряем время, я неохотно согласился. Ошеломленный полицейский тоже не возражал. Фонарь, который я оставил рядом с трупом, освещал руку и голову убитой. Мисс Монк при виде жертвы горестно закусила губу и медленно покачала головой. Я взял ее за руку и отвел в сторону.
  — С вами все в порядке?
  — Через минуту я приду в себя, доктор.
  — Кто-нибудь из членов клуба может отвести вас внутрь.
  Мэри Энн хоть и держалась стойко, но побледнела как мел. Я ожидал протестующего возгласа от нее или от джентльменов, которые никак не могли понять, откуда я знаю эту бедно одетую молодую женщину. Впрочем, никто не стал спорить, и мужчина в пенсне, взяв мисс Монк под руку, сопроводил ее в шумный, залитый светом клуб.
  — Вы доктор Уотсон? — спросил полицейский, румяный юноша с безвольным подбородком и светлыми усами. — Я констебль Лэмб. Мы оцепим место преступления, чтобы никто не вышел из клуба, пока полиция не уладит все формальности. Бог даст, мистер Холмс сумеет схватить изверга.
  Я тоже на это всем сердцем надеялся и сообщил констеблю Лэмбу, что пару часов назад видел убитую женщину живой — в пабе «Бриклейерз Армз». Мистер Димшуц, вконец расстроенный, описал испуг пони и свое бегство в клуб за подмогой. К тому времени многие люди по соседству были разбужены. Весть об очередном злодеянии быстро распространялась от одного дома к другому. Прибыли дополнительные силы полиции.
  Прошло двадцать минут, и я всерьез забеспокоился, а еще через некоторое время уже озабоченно ходил взад и вперед по тротуару. Способен ли один человек настичь другого в незнакомой, враждебной обстановке, когда даже направление его движения трудно различить в темноте? Без четверти два по моим часам, мучимый тревогой за Холмса, я уже решил было обойти близлежащие улицы, когда чья-то сильная рука легла на мое плечо.
  — Доктор Уотсон, я понимаю: мистер Холмс все еще не вернулся, — решительно заявил констебль Лэмб, — но, позволь я вам уйти, это было бы грубым нарушением полицейской процедуры. Ведь это вы ее обнаружили, сэр.
  — Как раз сейчас Шерлок Холмс пытается задержать человека, совершившего это чудовищное преступление, и я хотел бы помочь ему.
  — При всем уважении к вам, сэр, едва ли возможно отыскать мистера Холмса, не имея никакого представления, где он сейчас.
  — А что, если он отчаянно нуждается в нашей помощи?
  — Едва ли мы сумеем оказать ее мистеру Холмсу, не зная его местонахождение.
  — Я, по крайней мере, буду уверен, что его нет поблизости.
  — Нельзя нарушать процедуру Скотланд-Ярда, сэр.
  — Едва ли даже в этот ночной час нам следует питать иллюзии, что можно нарушить привычную процедуру лондонской полиции, — произнес знакомый язвительный голос.
  — Холмс! — вскричал я, испытывая огромное облегчение.
  Я увидел своего друга в каких-нибудь пяти ярдах от меня. Он медленно подошел, как-то неловко двигаясь.
  — Вы настигли убийцу? Или он исчез?
  — Боюсь, ответ на оба ваши вопроса будет утвердительным, — ответил детектив и, сделав еще один шаг, слегка пошатнулся, словно теряя равновесие.
  — Господи, Холмс, что случилось?
  Подбежав, я схватил его за руку. Мое беспокойство еще больше усилилось, когда он не стал протестовать, а тяжело привалился ко мне.
  — Помогите ввести его в дом, — попросил я констебля.
  — Спасибо, Уотсон. Полагаю, мы и сами справимся. К тому же «дом», о котором вы говорите, скорее всего, является частным владением.
  Одного взгляда на окна клуба, где спорили и бурно жестикулировали его члены, было достаточно, чтобы убедиться в правоте Холмса. И я повел друга не туда, а к зданию в южной части двора, который, как я понял из разговоров, называется Датфилдз-Ярд. В проходе, разделяющем квартиры двух семей, Холмс опустился на грязное крыльцо. При более ярком свете я наконец увидел большое пятно крови на его правом плече.
  — Господи боже, если бы я сразу заметил это, то не позволил бы вам пройти самому более двух шагов! — вскричал я, осторожно снимая его пальто и фрак, пропитанные кровью.
  — Я ожидал чего-то подобного, — пробормотал сыщик, сморщившись от боли, когда я осматривал его рану. — Рад видеть, что с вами все в порядке: ведь удар, который вам нанесли, был очень силен.
  Сбросив свое пальто, я начал разрезать карманным ножом Шерлока свой смокинг, как я знал, относительно чистый.
  — Ерунда. Потеря бдительности. Глотните. — Я протянул ему фляжку.
  Холмс принял ее дрожащей рукой.
  — Редко приходится сталкиваться с таким быстроногим противником.
  — Не желаю слышать никаких объяснений, даже не хочу, чтобы вы вообще сейчас говорили.
  Просто удивительно, что я отдавал другу столь категоричные приказы. Но если бы речь не шла о медицине, мне бы и в голову не пришло оспаривать его авторитет.
  — Без сомнения, вы правы, доктор. Но позвольте мне переговорить с констеблем. Он ведь будет давать показания в Скотланд-Ярде в наше отсутствие.
  — Да расскажите же, хотя бы вкратце, что произошло! — воскликнул я.
  — Этот молодчик испугался, что его вот-вот схватят, и побежал к стоящему на отшибе складу. Видно, боялся, вдруг я крикну прохожему, чтобы он остановил негодяя. Здешние улочки он знает как свои пять пальцев — тут у него было явное преимущество. Я не бывал в этих краях уже несколько месяцев, поэтому парочка новых заборов и ворот застали меня врасплох. Мы пробежали где-то с четверть мили, когда он нырнул в лабиринт узких проулков. Я старался не упускать его из виду. Мы оба понимали: если он сбросит меня с хвоста, я не сумею снова взять след. В конце концов я упустил преступника — так, по крайней мере, мне показалось.
  — Потерпите минутку, — попросил я, прижимая наскоро приготовленный компресс к плечу Холмса.
  Детектив немного побледнел, но не издал ни звука.
  — Я выбежал на пересечение двух очень узких, мощенных камнем проходов. Он завернул за угол, а поскольку через несколько ярдов было еще два поворота в противоположных направлениях, оставалось только гадать, куда двигаться дальше.
  — И вы не угадали.
  — Нет, — признался он, усмехнувшись уголком рта. — В этом случае не получилось. Я прислушался, но не уловил топота ног. Вскоре я понял, что эта тварь, по-видимому, затаилась у входа в один из домов, отчего и не слышны шаги. Так или иначе, надо было что-то предпринимать, и мне поневоле пришлось возвращаться назад. Когда я очутился в дверном проеме, заметил, как сверкнул нож. Именно тогда и произошел инцидент, последствия которого вы сейчас устраняете. Убийца остановился как раз у пересечения проходов, и я проклинаю себя, поскольку проявил беспечность, не заметив, что шум шагов стих мгновением раньше. Однако благодаря быстрой реакции и хорошему защитному рефлексу мне удалось отвести удар.
  — Вы очень серьезно ранены.
  — Нож был направлен в горло. Сами понимаете: ранение могло быть куда более серьезным. Между тем, пока я собрался с силами, убийца опять ускользнул. Я пытался его преследовать, но вскоре понял, что, увы, не в лучшей форме. Пришлось вернуться.
  — Да, ваша рана внушает опасения, — согласился я, завязывая последний узел и вознося хвалу Всевышнему, что обладаю необходимым опытом: в Афганистане неоднократно приходилось обходиться без медицинского инвентаря. — Это все, чем в данную минуту я могу вам помочь. Просуньте руку в эту перевязь — и отправимся в госпиталь.
  — Готов выполнить первое ваше распоряжение, но никак не второе. Работы еще непочатый край. У вас есть сигареты? Потерял свой портсигар.
  Я открыл было рот, но тут же закрыл, подавив протестующий возглас. Понятно, что Холмса сейчас никоим образом не отстранить от расследования убийства — скорее земля станет крутиться в обратном направлении. Констебль Лэмб, делавший какие-то пометки в блокноте, поднялся с места и зажег спичку, увидев, что я передал детективу сигарету.
  — Кстати, Холмс, что внушило вам подозрение?
  — Разве Уотсон не сказал? Пони встал на дыбы перед аркой, не желая двигаться дальше.
  — Эти животные нередко бывают пугливы и отказываются идти в плохо освещенное место.
  — Согласен, но этот пони направлялся домой. Поводья не были натянуты, тем не менее животное остановилось, увидев что-то необычное, напугавшее его.
  — Понимаю, — сказал констебль с сомнением в голосе, что вызвало у меня раздражение. — А убийцу вы описать сумеете?
  Сыщик закрыл глаза и прислонился к стене.
  — Самое неприятное, что мне даже мельком не удалось увидеть его лицо. Он замотал платком шею и рот и бежал, опустив голову. Одет в темное пальто английского покроя, носит тяжелые башмаки. В левой руке сжимал какой-то сверток в газетной бумаге. А вы разглядели преступника, Уотсон?
  С унынием в голосе я ответил, что нет.
  — Итак, мистер Холмс, вы и ваш друг утверждаете, что, хотя и столкнулись с убийцей этой ночью дважды, причем каждый по отдельности, не сумеете тем не менее его опознать? Во всяком случае, это крайне маловероятно?
  — Вот что, офицер, — ответил мой друг, раздавив ногой окурок. — Хочу задать вам вопрос. Считаете ли вы возможным, чтобы человек кромсал женщин на части в качестве хобби? Вам не кажется, что мы выходим за пределы вероятного и попусту теряем время? Раз мы не сумели решить дело силой, посмотрим, чего удастся добиться посредством одних только логических рассуждений.
   Глава 9
   Два события
  
  Глубокой ночью мы возвратились в грязный закуток, где все еще оставался труп. Холмс выглядел ужасно, но был настроен решительно. Констебль все время пытался встретиться со мной взглядом, по-видимому, желая удалить со сцены моего друга, но всякий раз видел лишь мой невозмутимый, словно высеченный из камня, профиль.
  — Вы что-то трогали?
  — Обыскали окрестности в поисках сообщников. Место преступления остается в неизменном виде с момента прибытия полиции.
  Возможно, это покажется кому-нибудь неуместным, но меня мучила сильнейшая головная боль — раньше никогда не испытывал ничего подобного. Поскольку я пребывал в полубессознательном состоянии, мне не удавалось пристально следить за действиями своего компаньона, пока он не подошел к констеблю с выражением неукротимой решимости в синевато-серых глазах.
  — Погибшей от сорока до сорока пяти лет, точный возраст определить трудно: жилось ей, очевидно, нелегко. Женщина курила, но не была горькой пьяницей, а в проулок зашла с убийцей по доброй воле. Убитая иногда пользовалась висячим замком. Незадолго до смерти она уже столкнулась с насилием. Женщина съела гроздь винограда на пару с человеком, убившим ее. Он правша, рост пять футов семь дюймов, англичанин, досконально знакомый с местностью.
  Констебль Лэмб недоверчиво сощурился:
  — В отсутствие старших по званию я обязан зафиксировать факты, на которых вы основываете свои суждения.
  Приготовившись записывать, он положил на колени чемоданчик, явно гордясь своей собственностью.
  — Действительно обязаны? — беспечно спросил Холмс. — Она курила, о чем говорит пакетик таблеток для освежения дыхания, зажатый в кулаке. Женщина не выбросила таблетки, спасаясь бегством, — следовательно, пошла с убийцей добровольно. Кроме того, некоторое время назад мне довелось видеть ее в пабе. Тогда к ее жакету не была прикреплена красная роза с белым адиантумом. Прежде чем отвести ее в этот проулок, убийца угостил ее виноградом, веточку которого вы видели рядом с трупом. У нее или у ее знакомого был висячий замок — именно к нему подходит обнаруженный мною ключ. Еще до убийства она стала жертвой насильственных действий: из уха вырвана сережка. Будь эта женщина безнадежной пьяницей, она бы уже давно заложила один из двух своих гребней.
  — Не вижу ничего особенно умного ни в одном из этих утверждений, — пробормотал констебль, лихорадочно записывая сказанное детективом.
  — Я бы очень удивился, заметь вы хоть что-нибудь.
  — Ладно, мистер Холмс. Если бы вы дождались моего начальства…
  — Меня очень радует, что оно у вас есть, но боюсь…
  — Они будут здесь с минуты на минуту, сэр.
  Констебль Лэмб как в воду глядел. К нам почти бегом приближался явно чем-то смущенный инспектор Лестрейд. Невдалеке от него только что остановились двухколесный экипаж и полицейская карета — подкрепление из Скотланд-Ярда.
  — Шерлок Холмс собственной персоной! — рявкнул, как всегда, подтянутый, инспектор, явно обрадованный возможностью дать выход гневу. — Нет нужды спрашивать, почему вы здесь. Я благодарен вам, говорю вполне искренне. Не окажись вы тут, как бы я объяснил два убийства за одну ночь на расстоянии полумили друг от друга? Только Шерлок Холмс, знаменитый частный сыщик, способен сделать это на основе теоретических построений!
  — Два убийства, несомненно, требуют объяснения, — молвил мой друг, и я бы согрешил против истины, если стал бы отрицать, что он заметно вздрогнул при этом известии. Я же и вовсе открыл рот от изумления.
  — Что, черт возьми, случилось с вашей рукой?
  — Если не возражаете, вернемся к захватывающей теме двойного убийства, — огрызнулся Холмс так, что стало ясно: он крайне обеспокоен, и свойственная ему показная беспечность разбилась вдребезги.
  — О, это, без сомнения, представляет большой интерес, — усмехнулся Лестрейд. — Понятно, что в глазах властей два убийства заметно прибавляют в весе, если они следуют с интервалом в час, в двадцати минутах ходьбы!
  — Вот как? — единственное, что сумел сказать в ответ детектив.
  — Можете говорить что угодно, мистер Холмс, но вы должны знать: новое убийство требует незамедлительного расследования! Оно еще более ужасно, чем то, которым вы занимаетесь.
  Мне пришлось вмешаться, поскольку я сомневался, что мой друг способен сейчас говорить:
  — Мы обнаружили это преступление в момент его совершения. Что еще натворил этот злодей, после того как его спугнули?
  Лестрейд настолько уверовал во всеведение Холмса, что теперь выглядел совершенно ошеломленным.
  — Не надо трепать мне нервы! Вы что, хотите сказать, будто ничего не слышали о второй жертве этой ночи? Об этих жутких надругательствах над трупом: извлеченных внутренностях, разбросанных повсюду кишках, изрезанном лице? Я намерен во что бы то ни стало добиться от вас правды об этих злодеяниях!
  — Лестрейд, — возразил мой друг, — уверяю вас: я ничего не знаю о том, что вы рассказали, но немедленно сажусь в кэб, чтобы помочь вам. Где произошло второе убийство?
  — Холмс, я запрещаю вам… — начал было я, но стоило моему другу сделать шаг в сторону экипажа, как его железное здоровье наконец изменило ему, и он вцепился в окно кэба, чтобы не упасть.
  — Мы отвезем вас в больницу. Я даже не буду слушать ваши возражения!
  — В больницу?! Проклятие, что с ним? — вскричал Лестрейд.
  — Он преследовал убийцу и стал жертвой нападения. Не хочу даже думать, что случится, если он станет напрягать силы хотя бы мгновением дольше. Кэбмен, везите в Лондонский госпиталь!
  — Предпочел бы Бейкер-стрит, — подал голос сыщик, когда я уже почти втащил его в экипаж Лестрейда.
  Я сделал попытку присоединиться к другу.
  — Вам нельзя сопровождать меня.
  — Почему же, во имя всего святого?! — воскликнул я, задетый за живое.
  — Вы поедете на место второго убийства. Захватите с собой мисс Монк, ее наблюдательность бесценна. Вдвоем возьмете на заметку все, что увидите, и расскажете, когда мы встретимся вновь. Проследите, чтобы никто не обидел мисс Монк.
  Отдавая распоряжения, он время от времени замолкал, чтобы собраться с силами. Эти паузы, конечно, не помогали разогнать мои страхи.
  — Я должен охранять мисс Монк, в то время как вы…
  — Ничего подобного! Вам предстоит вести расследование убийства до моего выздоровления. Будьте осторожны, Уотсон. Поехали! — крикнул Холмс.
  И лошадь легким галопом понесла экипаж во тьму, оставив стоять меня, истеричного инспектора, констеблей и неустрашимую мисс Монк. Она только что появилась из дверей клуба, спокойная и решительная.
  — Мистер Холмс уехал? — спросила она, увидев удаляющийся кэб.
  — Да, — коротко ответил я. — Он плохо себя чувствует. Произошло еще одно убийство.
  Рука девушки метнулась к губам, но она быстро овладела собой.
  — Нам лучше быстрее убраться отсюда, а то потом неприятностей не оберешься.
  Хоть я и пребывал в смятении, но не сомневался, что Мэри Энн права.
  — Лестрейд, где произошло новое преступление?
  — Западнее, на Митр-сквер, — ответил инспектор, все еще явно пребывая в состоянии паники и глядя туда, где скрылся кэб с Холмсом. — Инспектор Томас уже прибыл, поэтому я доставлю вас на место сам. Однако вынужден предупредить, что убийство произошло в пределах лондонского Сити, на который юрисдикция Скотланд-Ярда не распространяется.
  Сити, центр восточной части столицы, зеркально отраженный в Уэст-Энде округом Вестминстер, был ограничен территорией в одну квадратную милю. Он охранялся не Скотланд-Ярдом, а собственными немногочисленными полицейскими силами, которые подчинялись муниципальным властям лондонского Сити. Я не знал из этой службы никого, с кем имел дело Холмс, поэтому с благодарностью воспользовался эскортом, предоставленным Лестрейдом.
  — Отправимся в путь, — сказал я с бесцеремонностью, порожденной страхом. — Нельзя больше терять времени.
  — Минуточку, — остановил меня Лестрейд, удивленно взирая на мисс Монк. — Кто эта юная особа? Вы живете здесь по соседству?
  — Меня зовут Мэри Энн Монк, сэр, — представилась она. — Я работаю на мистера Шерлока Холмса.
  Инспектор возвел глаза к небу и покачал головой, но, к его чести, этим и ограничился.
  — Нисколько не сомневаюсь, мисс, что так оно и есть. Однако вынужден заявить, что эту юную леди следует представлять, если это потребуется, как сотрудницу мистера Холмса, а не Скотланд-Ярда, иначе к завтрашнему утру с меня снимут голову. Ладно, все в карету — и на Митр-сквер. Надеюсь, доктор, вы сумеете вынести это зрелище. Если ублюдку не уготовано особое место в аду, я рискую потерять веру в справедливость устройства мира.
  
  Мы проехали по Коммершиал-роуд в западном направлении, свернули на Уайтчепел Хай-стрит и оказались в самой древней части обширного королевства Ее величества. Никто не проронил ни слова: казалось, отсутствие Холмса ввергло присутствующих в безмолвие, подействовав на них даже сильнее, чем известие о втором за ночь убийстве. Я испытывал сильнейшее беспокойство за здоровье друга, но даже это не могло отвлечь от назойливой мысли: уайтчепелский убийца — самая страшная угроза, когда-либо наводившая ужас на жителей Лондона. Что мы способны противопоставить ему в отсутствие Холмса? Никогда в жизни я еще не попадал в столь неловкое положение, однако сжал зубы и был полон решимости сделать все от меня зависящее.
  Впрочем, времени на беспокойство у нас было мало: вся поездка заняла не более пяти минут. Экипаж остановился на Дьюк-стрит. Дальше шли пешком. Миновав Большую синагогу, мы нырнули в крытый переход. Выйдя на широкую площадь, увидели группу угрюмых полисменов, окруживших тело убитой так плотно, что его не было видно. Труп лежал перед пустым домом с зияющими окнами. Обвившие здание ползучие растения еще больше усугубляли картину упадка.
  На звук наших шагов обернулся высокий, хорошо сложенный человек с военной выправкой и проницательным взглядом, в одежде модного покроя.
  — Мы расследуем убийство, — объявил он. — Вам нужно покинуть площадь, чтобы случайно не уничтожить улики.
  — Я инспектор Лестрейд из Скотланд-Ярда. — Детектив нерешительно протянул руку в знак приветствия. — Майор Генри Смит, если не ошибаюсь? Честно говоря, сэр, мы занимаемся аналогичным преступлением, совершенным на Бернер-стрит. По всем признакам, убийца — один и тот же человек.
  Майор Смит аж присвистнул от изумления.
  — Господи, инспектор!.. А вы кто? — спросил он, обращаясь ко мне.
  — Доктор Джон Уотсон. Я невольно стал свидетелем преступления.
  — Ваше имя мне знакомо. Говорите, что находились там и спугнули убийцу?
  — Да.
  — Этот человек взят под стражу?
  — Предполагаю, что, бежав, он совершил второе убийство, жертву которого вы обнаружили на этой площади.
  — То, что вы говорите, невероятно, сэр. Простите, но, учитывая ваше присутствие здесь, позвольте спросить: какую роль во всей этой истории вы отводите мистеру Шерлоку Холмсу?
  Я замялся.
  — Он преследовал убийцу, и тот напал на него. Мистера Холмса увезли в больницу. — Сделав жест в сторону Мэри Энн, я добавил: — Эта девушка помогает нам с мистером Холмсом проводить расследование.
  — Мэри Энн Монк, сэр. Рада познакомиться с вами.
  — И я рад. Хорошо, что мы представились друг другу, — сказал майор Смит, явно не желая выяснять, уместно ли здесь присутствие мисс Монк. — Констебль Уоткинс наткнулся на убитую во время обхода. Полный круг занимает у него около тринадцати минут, и он уверяет меня, что в половине второго трупа на площади еще не было. Обнаружив тело, Уоткинс немедленно послал ночного сторожа ближайшего склада за подкреплением и никуда не отлучался. Вы можете произвести осмотр несчастной, доктор Уотсон, пока ее не отвезли в морг.
  — Мисс Монк, обойдите, пожалуйста, площадь, вдруг найдете что-то необычное, — попросил я, многозначительно взглянув на девушку.
  Она последовала моему совету, а мы с Лестрейдом пробрались сквозь скопление полицейских. Инспектор, держа одну руку наготове, чтобы делать записи, второй похлопал меня по плечу и кивнул головой. Я присел на корточки рядом с жертвой.
  — Горло перерезано от уха до уха. Серьезные ножевые ранения обоих век, щек и кончика носа. Живот разрезан полностью, кишки выпущены наружу и свисают с правого плеча. Сильно повреждены матка, толстая кишка, поджелудочная железа… — Я сделал паузу, чтобы перевести дыхание. — Нам следует дождаться результатов вскрытия трупа, чтобы выяснить полную картину ранений. Пролитая кровь позволяет предположить, что увечья были нанесены уже после смерти.
  Какое-то время все молчали. Лестрейд, вздохнув, засунул блокнот в карман пальто.
  — Ясно одно: после столкновения с мистером Холмсом этот зверь набросился на первую же подвернувшуюся жертву. Последние убийства были чудовищны, но это… Монстр буквально впал в неистовство.
  Из мрачных раздумий меня вывело деликатное прикосновение женской руки.
  — Ее ухо, доктор.
  Мэри Энн устремила взор на изуродованный труп. Лишь высокая нота голоса выдала нервное напряжение, в котором девушка пребывала.
  — Вы видели ее ухо?
  — Да. Маленький кусочек уха отрезан.
  — Вспоминаете письмо? — После слов мисс Монк текст этого послания как будто вновь возник перед моими глазами. — Конечно! — воскликнул я. — В письме говорится именно о таком увечье. Вы помните, как там написано?
  — «В следующий раз я отрежу у дамочки уши и пришлю в полицию. Хочу, чтобы вы повеселились», — выдохнула она.
  — Буду благодарен, если вы назовете мне получателя этого письма, — спокойно сказал майор Смит.
  — Оно было отправлено на адрес Центрального агентства новостей в прошлый четверг, — ответил я. — Как уже упоминала мисс Монк, в письме сказано, что, если его автору представится такая возможность, уши следующей жертвы будут отрезаны.
  — Да что вы говорите! Насколько я знаю, это послание так и не было опубликовано?
  Я покачал головой:
  — Холмс вернул его в агентство. В конце письма стояла подпись «Джек Потрошитель».
  — Все верно, — процедил сквозь зубы Лестрейд, — но мы предполагали, что это мистификация. Создается впечатление, что этот безумец не только гоняется за шлюхами, чтобы резать их на куски, но и информирует под псевдонимом английскую прессу о своих дальнейших действиях.
  — Внешне все выглядит именно так.
  Инспектор шлепнул себя ладонью по лбу:
  — Я не собираюсь больше терпеть подобное! После того как злодей благополучно скрылся, совершив два убийства за одну ночь, газетчики разорвут нас на мелкие части, будут неделями склонять наши имена… Шум поднимется на всю страну!
  — Успокойтесь, инспектор, — вмешался майор Смит. — Оба эти преступления только что совершены. Невозможно сделать такое, не оставив ни малейшего следа. Не исключаю, что уже этой ночью мы сумеем схватить Джека Потрошителя.
  Мэри Энн, как я догадался, осматривала все вокруг. На этот раз она вернулась с каким-то смущенным видом.
  — Никак не удается найти его!
  — Что, мисс Монк?
  — Кусок передника. На нем кровавая дыра. Едва ли бедняжка износила его до такой степени. Швы аккуратно разрезаны в том месте, где на переднике отсутствует кусок. Она наверняка чинила его или отрывала лоскуток.
  Майор Смит подошел, чтобы взглянуть самому.
  — Вы правы, мисс Монк. Констебль Уоткинс, сообщите, что кусок передника убитой был отрезан, по всей видимости, преступником.
  Повернувшись к инспектору Лестрейду, он вступил с ним в негромкий деловой разговор.
  Шел уже четвертый час утра. У меня не было ни инструментов, ни права начинать вскрытие трупа. Холмс, конечно, понимал, что я не более способен ползать на карачках, изучая сигаретный пепел и отпечатки пальцев, чем возвратить к жизни окоченевший труп. Полиция округа Сити уже, без сомнения, завершила свое расследование с весьма скудными результатами. Меня захлестнуло невыносимое ощущение собственной ничтожности: а что, если они не обнаружили ключ к тайне? Тогда именно на меня ложится обязанность отыскать кусочек ветки, клочок бумаги, пятно грязи — то, что подсказало бы решение Холмсу.
  Когда нам с мисс Монк уже казалось, что эта страшная длинная ночь близится к концу, послышался тяжелый топот ног бегущего полисмена.
  — Майор Смит, удалось кое-что обнаружить! — выдохнул он. Грудь полицейского вздымалась. — Отсутствующий кусок передника! Констебль лондонской полиции нашел его во время обхода и дал знать в участок на Леман-стрит, а они телеграфировали сэру Чарльзу Уоррену. Речь идет о нашем человеке, Дэниеле Халсе, но сообщение попало на Гулстон-стрит, территорию, контролируемую лондонской полицией. И теперь сэр Чарльз собирается его стереть!
  — О каком сообщении вы говорите? Соберитесь с мыслями.
  — Оно было оставлено убийцей, сэр. Этот негодяй использовал кусок передника, чтобы вытереть нож. Обрывок ткани нашли на земле, под надписью на стене.
  — Боже правый, мы должны немедленно взглянуть на ткань!
  — Кроме того, наши люди обнаружили улику на Дорсет-стрит. Таз с окрашенной кровью водой, где убийца, по-видимому, мыл руки.
  — Мы немедленно отправляемся на Дорсет-стрит, — мгновенно отреагировал майор Генри Смит. — Инспектор Лестрейд, мы вторгаемся на вашу территорию — Гулстон-стрит. Я буду вам очень признателен, если вы посмотрите вместе с вашими компаньонами, нет ли там чего-нибудь интересного, и сообщите о своих наблюдениях Халсу, нашему сотруднику. Доктор Уотсон, передайте от меня привет мистеру Холмсу, — добавил он, а потом резко развернулся и покинул площадь.
  В близко посаженных, как у хорька, глазах Лестрейда мелькнул проблеск надежды.
  — Я не позволю сэру Чарльзу, пусть он даже и комиссар лондонской полиции, уничтожить какую бы то ни было улику, прежде чем сам взгляну на нее! А вы, доктор, тоже берите все на заметку. Шерлок Холмс, когда выздоровеет, захочет узнать об этом свидетельстве.
   Глава 10
   Уничтожение улики
  
  Ожидание путешествия вызвало у меня нервное возбуждение: ведь нам предстояло следовать дорогой, которой прошел убийца, спасаясь от Холмса. Десятиминутная пешая прогулка заняла всего три минуты в экипаже, поэтому мы быстро очутились на Гулстон-стрит. Преступник, по-видимому, пробежал по Стоуни-лейн, пересек Миддлсекс-стрит и прошел квартал по Уэнворт-стрит, прежде чем нырнуть в тихую, безлюдную Гулстон-стрит.
  Когда мы подошли к двери, где в беззвездной тьме, как горгулья над башней замка, стоял на страже детектив Дэниел Халс, нашему взору предстала любопытная картина. Инспектор Скотланд-Ярда держал в руке большой кусок губки, а рядом молча толпились констебли как лондонской полиции, так и округа Сити, ожидая, чтобы начальство разрешило ожесточенный спор.
  — Я настаиваю, инспектор Фрай, — заявил детектив Халс, очевидно, повторяя для вновь прибывших свой главный аргумент, — что уничтожение улики против этого изверга противоречит самой сути следствия, основанного на достижениях науки.
  — А я утверждаю, детектив Халс, — упрямо возражал инспектор Фрай, — что, если огласить послание, это вызовет беспокойство в обществе, что явно противоречит британской морали и принципам совести. Неужели, детектив, вам безразличны английские нормы приличия?
  Казалось, эти двое сейчас подерутся, но тут между спорщиками возникла худощавая фигура Лестрейда.
  — Я решу, как нам следует поступить в данном вопросе. Будьте добры, отойдите в сторону.
  Подняв фонарь, Лестрейд направил его луч на темные кирпичи. Странным сползающим вниз почерком на стене была выведена мелом загадочная надпись следующего содержания:
  Евреи — люди,
  которые ни в чем
  не виноваты
  — Видите ли, инспектор Лестрейд, — ведь так вас зовут? — спокойно сказал инспектор Фрай, — мы можем вызвать беспорядки. Не хотел бы я оказаться посреди разъяренной толпы. К тому же нет никаких оснований считать, что эти слова написаны убийцей. Судя по почерку, это скорее неуравновешенный юноша.
  — Где кусок передника? — спросил Лестрейд у констебля.
  — Его отнесли в полицейский участок на Коммершиал-стрит. Очертания темных пятен на нем именно такие, какие оставляет лезвие перепачканного ножа, когда его вытирают.
  — Тогда, без сомнения, он выбросил его намеренно, — сказал я Лестрейду. — Поскольку раньше он не оставлял никаких следов, у нас есть все основания предположить, что он обронил окровавленную тряпку, чтобы привлечь внимание к этой будоражащей сентенции.
  — Согласен с вами, доктор Уотсон, — тихо ответил Лестрейд. — Мы должны сделать все от нас зависящее, чтобы помешать им уничтожить улику.
  — Не понял вас, сэр, — сказал инспектор Фрай.
  — Надпись необходимо сфотографировать! — крикнул детектив Халс. — Так чтобы полиция округа Сити имела возможность внимательно изучить ее.
  — У меня есть приказ сэра Чарльза, — заявил инспектор Фрай, с трудом подавляя ярость, но стараясь при этом держаться с достоинством.
  — Послание на стене можно закрыть куском темной ткани, — заметил констебль.
  — Отличная идея, позволяющая сохранить улику, — кивнул Лестрейд.
  — При всем к вам уважении, не думаю, что это соответствует намерениям сэра Чарльза.
  — Если стереть губкой только верхнюю строчку, никто об этом и не узнает, — предложила мисс Монк.
  — А что, если, — вставил и я свое веское слово, — стереть только слово «евреи», а все прочее оставить как есть?
  — Именно то, что нужно! — вскричал Лестрейд. — Так гораздо лучше: никакой опасности, если кто-то прочтет надпись.
  — Ну тогда, чтобы укрыть ее от посторонних взглядов, нам впору обнести эту надпись гирляндой из маргариток, — заметил инспектор Фрай с издевательской учтивостью.
  — Должен заметить, сэр, — проворчал детектив Халс, — через час будет достаточно света, чтобы сделать фотографию. Солнце вот-вот взойдет. До этого времени закроем эту проклятую надпись чем угодно, но я умоляю вас не уничтожать такую важную улику.
  — Это трудное решение не в моей компетенции.
  — Его приму я, — сказал кто-то звучным баритоном.
  К моему удивлению, это был сам сэр Чарльз Уоррен, имеющий награды ветеран войны, служивший в свое время в Королевских инженерных войсках и Министерстве по делам колоний. Он прославился, пытаясь вызволить из осады моего героя, несравненного генерала Гордона, когда тот оказался в безнадежной ситуации, сдерживая в Хартуме превосходящие силы противника. Сэр Чарльз был безупречно одет, словно бы его и не разбудили посреди ночи, сообщив крайне неприятную весть. Решительный изгиб высокого округлого лба, внушительность аккуратно расчесанных, длинных, свисающих усов, монокль, непреклонная твердость взгляда — все говорило о том, что мы нарвались на серьезные неприятности.
  — Я прибыл из полицейского участка на Леман-стрит, — объявил он, — крайне озабоченный пришедшими отсюда новостями. Приказываю вам уничтожить это постыдное проявление антисемитизма, пока не началось движение в сторону рынка на Петтикоут-лейн.
  — Позвольте возразить, сэр, — заметил Лестрейд, — но у нас есть менее радикальные способы решить эту проблему.
  — Вы так считаете? На этой стене я вижу надпись возмутительного содержания. Она должна быть полностью стерта.
  — Этот детектив, сэр, послал за фотографом.
  — Для какой надобности?
  — Чтобы сделать это послание доступным и для полиции округа.
  — Мне глубоко наплевать на фотографов из Сити. В случае беспорядков они не будут, как я, призваны к ответу в Министерство внутренних дел, если эта нелепая надпись останется на месте.
  — Но мы могли бы прикрыть ее, хотя бы на полчаса.
  — Я не поддаюсь на уговоры и не вступаю в сделки, — заявил бывший полководец. — Как ваше имя?
  — Инспектор Лестрейд, сэр Чарльз.
  — Что ж, инспектор, вы проявляете похвальный пыл в полицейской работе. Сдается мне, вы всем сердцем отстаиваете подлинные народные интересы. Вот почему вы возьмете сейчас у коллеги губку и сотрете эту гнусную мазню. После этого мы вернемся к настоящей сыскной деятельности.
  Губы инспектора Лестрейда сжались в недовольную черточку. Ярость изогнула дугой узловатые брови детектива Халса. Не сдержавшись, он ударил ладонью о стену и отошел в сторону. Лестрейд взял у Фрая влажную губку и подошел к надписи, по дороге остановившись и бросив на меня многозначительный взгляд.
  — Не переживайте, доктор, — прошептала Мэри Энн. — Я под шумок все переписала.
  Я кивнул Лестрейду, и тот принялся стирать со стены любопытную улику. Закончив, он швырнул губку в грудь инспектора Фрая и повернулся к комиссару полиции:
  — Исполнено, как вы приказали, сэр Чарльз.
  — Вы предотвратили пожар социального взрыва, погасив его искру. У меня много забот в других местах. Благодарю вас, джентльмены.
  Сказав это, сэр Чарльз Уоррен направил свои стопы к полицейскому участку, а собравшиеся стали расходиться.
  Лестрейд со страдальческим видом смотрел на стену.
  — Доктор Уотсон, детектив Халс, мне нужно сказать вам пару слов.
  Мы втроем медленно побрели к дожидающемуся нас кэбу. Мисс Монк шла в трех или четырех футах сзади.
  — Вынужден признаться, что все было сделано неправильно, — заговорил Лестрейд с достоинством, которого я раньше никогда не замечал в поведении этого вспыльчивого, похожего на крысу следователя. — Доктор Уотсон, прошу вас отправить копии надписи как в полицию Лондона, так и округа Сити.
  — Это необходимо сделать немедленно.
  — Никогда не был знаком с сэром Чарльзом, — сказал инспектор. — Не горю желанием встретиться с ним снова, но в одном он прав: надпись могла погрузить в хаос целый район Лондона.
  — Не в этом дело, — сердито возразил я, но Лестрейд протестующее поднял вверх руку:
  — Я не любитель фантастических теорий, доктор, и, как бы ни был проницателен мистер Холмс, иногда создается впечатление, что его место в Бедламе,[91] а не на Бейкер-стрит. Однако фактам я верю, а это написанное мелом послание — совершенно достоверный факт. Желаю вам спокойной ночи, детектив Халс. Без сомнения, вы объясните своему начальству, что у нас не было ни малейшего шанса.
  Детектив полиции округа Сити откланялся и пошел своей дорогой. Было видно, что он все еще борется с охватившим его гневом.
  — Лестрейд, — обратился я к инспектору, — был очень рад видеть вас, но, думаю, надо срочно ехать к Холмсу. Ему нужно столько всего сообщить, а я опасаюсь, что мы застанем его не в самом лучшем состоянии.
  — Поверьте, доктор Уотсон, мысль об этом сильно меня угнетает. Мне нужно возвратиться в Датфилдз-Ярд, но я оставлю вам кэб. Все могло обернуться совсем по-другому нынешней ночью, если бы мистер Холмс был с нами до самого конца. Готов пожертвовать полсотни фунтов, чтобы Шерлок Холмс был рядом, когда нашему комиссару полиции в следующий раз взбредет в голову уничтожить важную улику. Буду признателен, если вы передадите эти слова Холмсу.
  Лестрейд на прощание слегка коснулся шляпы и побрел на восток, в ту сторону, где уже брезжил рассвет.
  И тут я заметил, какой бледной и осунувшейся выглядит моя спутница. Я взял ее за руку:
  — Мисс Монк, вам нехорошо?
  — Ничего серьезного, доктор. Мы по чистой случайности оказались в гуще событий, но скажите: могли вы хотя бы раз в жизни помыслить о таком ужасном злодействе? — Она закрыла лицо руками.
  — Нет, — тихо ответил я. — И меня одолевают точно такие же думы, моя милая. Садитесь в кэб, и я мигом доставлю вас домой. Вы ведь нашли себе жилье получше?
  — Буду благодарна, доктор, если вы отвезете меня на Грейт Гарден-стрит. Я снимаю там комнату. Мистер Холмс, конечно, захочет узнать обо всем, что мы видели. Мы ему расскажем, но не сейчас — я просто не выдержу.
  Помогая ей забраться в экипаж, я искал слова утешения, но они замирали, не успев сорваться с губ. Я испытывал немое сочувствие к мисс Монк: она провела целую ночь на холоде, преследуя изверга, одержимого страстью зверски убивать женщин, подобных ей. Мэри Энн уткнулась головой в отворот моего пальто, и мы промолчали весь недолгий путь. Вскоре мы попрощались у дверей ее дома.
  — Вам необходимо выспаться. Когда отдохнете хорошенько, приходите на Бейкер-стрит. У меня нет слов, чтобы выразить восхищение вашим мужеством, мисс Монк. Уверен, Холмс сказал бы то же самое.
  Я покинул ее, вернувшись в кэб совершенно разбитым, с болью в сердце. Первые рассветные лучи уже играли в трещинах брусчатки.
  
  Не успел я преодолеть, запыхавшись, три низкие ступеньки перед нашим домом и повернуть ключ в замке, как дверь раскрылась и в проеме возникло знакомое доброе лицо миссис Хадсон с поднятыми на лоб очками. Пуговицы на ее левом рукаве были застегнуты неправильно.
  — О, доктор Уотсон! — вскричала она, хватая меня за плечи. — Чуть не сошла с ума, думая о том, что пришлось пережить вам с мистером Холмсом! Я до смерти испугалась, увидев его несколько часов назад, когда он приехал домой. Скажите, доктор, кто сотворил с ним такое? Он мне ни слова не сказал. Я только что закончила отскребать кровь с пола на кухне.
  Отважная женщина коротко всхлипнула и дала волю долго сдерживаемым слезам.
  — Миссис Хадсон, вы всё об этом узнаете. Но прежде всего скажите, жизни Холмса угрожает опасность?
  — Не знаю, доктор. Посреди ночи меня разбудил громкий стук. Когда я увидела мистера Холмса, то решила, что он потерял ключ. Но он так странно привалился к дверному косяку, и рука почему-то была перевязана черными тряпками… Тогда я поняла: с ним случилась беда. Я сразу же его впустила, но не успел он сделать и двух шагов, как упал на перила и поглядел вверх, в сторону ваших с ним комнат, как будто ему предстояло взойти на гору. А потом мистер Холмс говорит: «Пройдемте на кухню, миссис Хадсон, с вашего разрешения, — и там рухнул на стул. — Немедленно сходите за доктором, — сказал он в своей властной манере. — Ведь Уотсон не единственный врач во всей округе. Есть еще этот парень в доме двести двадцать семь — копна темных волос, чиненые башмаки, запах йодоформа, который он за собой оставляет, — разбудите его, пожалуйста». И откинул голову назад, словно в обмороке. Когда я оставила его, меня охватила такая паника, что я сама не пошла за доктором, а послала мальчика-слугу. Вскоре Билли привел того парня по имени Мур Эгер, он действительно врач. Билли четыре раза бегал вверх и вниз по лестнице, чтобы принести нагретую мной воду. Но все это было несколько часов назад, а доктор Эгер так и не спустился.
  Я преодолел семнадцать ступенек, перепрыгивая через одну, и, войдя в нашу гостиную, обнаружил там красивого, высокого, круглолицего человека с волевым лицом, копной волнистых каштановых волос и глубоко посаженными, задумчивыми карими глазами. Он сверял часы на камине со своими. Доктор был одет как безупречный джентльмен, в темный твидовый костюм. Я заметил элегантный котелок, небрежно брошенный на канапе, но на локтях и коленях его одежда протерлась почти до дыр, а края шляпы обтрепались. При моем стремительном появлении он поднял глаза.
  — Доктор Мур Эгер, к вашим услугам, — сказал он. — Я имел честь наложить швы вашему другу в соседней комнате. Он потерял много крови, но, надеюсь, благополучно выйдет из этой передряги.
  — Благодарение Господу! — облегченно выдохнул я, опустившись в кресло. — Это первая хорошая новость за всю нынешнюю ночь. Прошу извинить меня, доктор Эгер, но я совсем выбился из сил. Довелось пережить тяжелые испытания. Миссис Хадсон сказала, что вы наш сосед.
  — Так оно и есть. Я живу через два дома отсюда и только начинаю практиковать, что вряд ли служит хорошей рекомендацией, но, думаю, вы подтвердите мои выводы и сами убедитесь, что с вашим другом все в порядке. Ведь вы — доктор Уотсон, прославленный врач мистера Холмса?
  — Всего лишь его биограф. Шерлок Холмс совершенно не интересуется состоянием своего здоровья, — ответил я, пылко пожимая протянутую мне руку.
  Доктор Эгер рассмеялся:
  — В этом нет ничего удивительного. Гениальные люди зачастую не обращают внимания на мелкие неприятности. Эту рану, однако, никак не назовешь пустячной. Разрывов мышц нет, но сильно повреждены ткани, и вы не хуже меня знаете, что потеряно много крови.
  — Мой друг будет вам очень благодарен.
  — У мистера Холмса нет для этого причин. Возможно, когда вы оба оправитесь, расскажете подробнее о том, что с вами случилось. Теперь же я предписываю вам отдых. Я впрыснул морфий мистеру Холмсу, но, если вам удобно делать уколы самому, я не буду оставлять свои запасы. Полагаю, вы сумеете раздобыть свежие бинты и прочее. Бедность заставляет быть грубым. Точнее сказать, излишняя практичность испортила мои манеры. Как бы там ни было, приношу свои извинения. Удачного дня, мистер Уотсон, — сказал юный врач, выходя из гостиной и спускаясь по лестнице.
  Я тихо прошел в спальню Шерлока, где на меня со всех сторон злобно уставились знаменитые преступники, небрежно приколотые кнопками к стенам. Мой друг хоть и был смертельно бледен, но дышал ровно, погрузившись в целительный сон. Я неплотно прикрыл дверь и спустился вниз, чтобы выслушать успокаивающие речи миссис Хадсон. Затем снял стеганое одеяло со своей кровати и извлек налитый до краев стакан бренди из буфета. Уютно устроившись на диване, чтобы до меня было легко докричаться, я заснул как раз в тот миг, когда солнечный свет проник в окна через плотно закрытые шторы.
   Глава 11
   Митр-сквер
  
  Проснувшись, я с удивлением обнаружил, что уже почти ночь. Я с трудом принял сидячее положение и увидел у ног поднос с несколькими кусками мяса и чашкой холодного бульона, который чудесным образом улучшает мое состояние. Предположив, что сильная усталость вынудила меня проспать целый день, я корил себя за то, что ни разу не навестил Холмса. Заглянув в его комнату, я немного успокоился при виде свечки и чайного подноса, которым явно пользовались. Конечно же, его принесла сердобольная миссис Хадсон. Я умылся и переоделся, надеясь, что это взбодрит меня, но дурнота и головная боль только усилились. Я поправил бинты на Холмсе и вновь рухнул на диван, рассчитывая, что завтра к утру наше самочувствие улучшится.
  Птицы еще пели, но, когда я вновь открыл глаза, проникавший в комнату свет подсказал мне, что утро уже в разгаре. Меня вдруг охватил необъяснимый страх: внезапно показалось, что нужно немедленно вспомнить какое-то произошедшее накануне событие, но через мгновение я пришел в себя и поспешил в спальню Холмса.
  Представшая взору картина вызвала у меня вздох облегчения. Шерлок сидел непричесанный на кровати среди вороха газет, колени устланы телеграммами, сигарета неловко зажата в левой руке. Как видно, он пытался рассортировать свою обильную переписку.
  — А, Уотсон! Могли бы и не стучать. Приветствую вас, мой дорогой друг.
  — Приношу свои извинения, — рассмеялся я, — но мне сказали, что вы совсем плохи.
  — Полная чепуха. Здоров как бык. Если говорить начистоту, я крайне недоволен собой, — добавил он, непроизвольно дернув бровью, — штрих, сказавший мне больше слов о его состоянии. — Впрочем, неважно. Миссис Хадсон и Билли принесли мне все, в чем я нуждался. А теперь садитесь в кресло и расскажите об ужасах, свидетелем которых стали.
  Я постарался ничего не пропустить: ни всеобщего огорчения из-за постигшего Холмса несчастья, ни отрезанных ушей у второй убитой женщины, ни спора нашего доброго знакомца Лестрейда с его начальником. Битый час Холмс сосредоточенно слушал с закрытыми глазами, а я напрягал память, боясь упустить малейшую подробность, пока не добрался до возвращения домой и знакомства с доктором Муром Эгером.
  — Мы непростительно потеряли воскресенье! В мое отсутствие полиция, несомненно, очистила оба места преступления от всех улик. А история с написанным мелом посланием — вообще настоящая трагедия. Я же не помню ничего, начиная с того момента, как вышел из кэба, и до девяти часов сегодняшнего утра. Конечно, я вычислил профессию обитателя Бейкер-стрит, двести двадцать семь, много месяцев назад, но все же миссис Хадсон не сразу удалось его разыскать.
  — Я и сам никак не мог решить, то ли ехать к вам, то ли оставаться в Ист-Энде.
  — Подобное рвение делает вам честь, доктор. А как вам нравятся семь срочных сообщений, что я успел уже получить за это утро?
  — Целых семь? Я весь внимание.
  — Буду придерживаться той последовательности, в которой я их читал. Прежде всего, записка от доблестного инспектора Лестрейда. Он передает наилучшие пожелания и просит доставить ему текст того весьма любопытного послания, что вы безуспешно пытались сберечь.
  — Мисс Монк передала его мне. Я тотчас пришлю копию.
  — Следующее. Джордж Ласк, президент Уайтчепелского комитета бдительности, шлет мне поклон и сообщает, что отправил письмо королеве с предложением наградить меня.
  — Боже правый! Лондон тогда превратится в сущий бедлам!
  — У меня сходные предчувствия. Вот еще весьма обстоятельное письмо от майора Генри Смита. В конверт вложены результаты вскрытия трупа, обнаруженного в Сити. Через минуту мы вернемся к делам, а сейчас налейте мне, пожалуйста, еще чашечку кофе. Моя обычная подвижность, как видите сами, значительно ограничена соседом, живущим через два дома от нас. Я ему очень обязан. Четвертое сообщение — телеграмма от моего брата Майкрофта: «Навещу тебя при первой же возможности. Уайтхолл взволнован последними событиями. Быстрее выздоравливай, твоя смерть сейчас была бы крайне несвоевременна».
  — Присоединяюсь к этому мнению.
  — Пятое: мисс Монк просит назначить ей удобное время для встречи.
  — Она проявила чрезвычайную силу духа.
  — За что я ей весьма благодарен. Шестое: визитная карточка мистера Роулэнда К. Вандервента — он желает получить аудиенцию. И, наконец, нелепое послание от репортера, который требует дать ему интервью, чтобы ознакомить общество с ходом следствия.
  — Это сейчас не самое важное.
  — Я намерен отказать ему, но в этом письме звучит зловещая нотка. Посудите сами.
  Записка была отпечатана на машинке на листке дешевой желтоватой бумаги с какими-то темными пятнами по краям.
  Мистер Шерлок Холмс!
  В интересах общества и вашей репутации я настоятельно прошу вас встретиться со мной в заведении Симпсона, чтобы обсудить некоторые важные вопросы. Буду ждать вас сегодня в десять часов вечера. Приходите один.
  Лесли Тависток
  Я повертел в руках это таинственное приглашение.
  — Холмс, автор не пишет, что он газетчик.
  — А зачем? Любому, кто разбирается в пишущих машинках, это и так ясно. Достаточно посмотреть на характеристики данного устройства. Мистеру Тавистоку должно быть стыдно, если у него, конечно, нет для этого иного повода, за отсутствующий хвостик буквы «y», наполовину стертую верхнюю черту у «d» и еще девять сильно износившихся букв.
  — Разве только журналисты немилосердно относятся к пишущим машинкам?
  — Ни в одной другой профессии не нужно так часто прикасаться кончиками пальцев к дешевой типографской краске. Есть еще несколько любопытных обстоятельств, но, боюсь, нам придется вернуться к кровавым убийствам субботней ночи. Пусть наш таинственный репортер сам разбирается в своих умственных построениях. Вот краткий отчет о вскрытии, записанный майором Смитом. Прочитайте его, пожалуйста, вслух, так чтобы я мог проверить собственные догадки.
  — «При доставке трупа на Голден-лейн часть уха отвалилась. На печени три пореза разной величины, ножевая рана паха, глубокие разрезы матки, толстой кишки, поджелудочной железы и левой почечной артерии. С прискорбием констатирую, что левая почка целиком извлечена убийцей из тела». Но это не лезет ни в какие рамки!
  — Я предвидел что-то подобное.
  — Но, Холмс, почка размещается за несколькими другими органами, не говоря уже о том, что она защищена оболочкой! Выходит, он вовсе не боялся, что его обнаружат, раз скрылся с места преступления с почкой…
  — Хм! Чудеса, да и только. Продолжайте, будьте так любезны.
  — «Кровотечение, вызванное нарушением свертывания крови в брюшной полости, указывает на то, что она была мертва еще до того, как убийца произвел над ней вышеуказанные действия. Приложен полный перечень вещей и одежды покойной в момент ее смерти». Подписано майором Генри Смитом, который передает вам привет и выказывает сожаление, что вас не было при вскрытии.
  — Готов заверить майора, что тоже считаю это обстоятельство весьма прискорбным, — вздохнул Холмс. — Увы, я превратил расследование этого дела в чудовищную неразбериху.
  — Мы действительно ничуть не продвинулись дальше?
  — Ну я бы так не стал говорить. Нам известно, что письмо так называемого «Джека Потрошителя», возможно, написано самим убийцей. Ведь такая подробность, как отрезанные уши, — это не просто шутка, а свершившийся факт. Преступник обладает железными нервами, он способен обнаружить и удалить почку. Знаем мы и то, что убийце удается уносить органы в пакете: у меня нет сомнений, что сверток, который я видел у него под мышкой, позже был использован для транспортировки некоего весьма зловещего предмета. У меня есть также причины подозревать, что Джек Потрошитель всерьез невзлюбил вашего покорного слугу.
  — Что вы имеете в виду?
  — Уотсон, помните письмо, полученное мною в марте прошлого года, сразу же после нашего возвращения из Колуолла?
  — После дела о пропаже фамильной ценности Рамсденов? Что-то припоминаю.
  — Я изучал почерк. Хотя его пытались изменить, я уверен: это рука одного и того же человека. Показательны закорючки в конце слов, завершают картину жирные нисходящие линии. А это значит: он писал мне…
  — Еще до того, как было совершено первое убийство!
  — Именно так. — Холмс какое-то мгновение задумчиво смотрел на меня. — Я не стану возражать, если вы пойдете на сделку с совестью и приготовите мне дозу морфия. Если не хотите, я сделаю это сам.
  Я поставил бутылочку на каминную полку среди разбросанных ершиков для чистки трубки и, пока готовил чистый маленький шприц Холмса, размышлял над абсурдностью ситуации. Обернувшись, я испугался, увидев, что он пытается выбраться из-под одеяла, правда, без особого успеха.
  — Холмс, что вы делаете, черт бы вас побрал?!
  — Готовлюсь выйти, — ответил он, опираясь на ближайшую стойку кровати, чтобы встать.
  — Совсем выжили из ума, Холмс? Вы ведь не ожидаете…
  — …что еще остались улики, которые удастся найти? — спросил он с раздражением. — Это единственный проклятый факт, в котором я твердо уверен.
  — Но ваше состояние…
  — Я совершенно разбит. Но, во всяком случае, вправе надеяться, что меня будет сопровождать умелый врач.
  — Если вы вообразили, что я позволю вам покинуть вашу комнату, вы сошли с ума — вдобавок к тому, что серьезно ранены.
  — Уотсон, — сказал сыщик совсем другим голосом. Я никогда прежде не слышал, чтобы он разговаривал со мной таким тоном. Слова звучали гораздо тише, чем когда он произносил их в своей обычной размеренной манере, и намного печальнее. — Я загнал себя в безвыходное положение. Пять женщин мертвы. Пять! Ваши намерения похвальны, но представьте на миг, каково будет мне получить известие о шестой погибшей?
  Я уставился на него, взвешивая доводы, как личные, так и медицинские.
  — Дайте вашу руку, — сказал я наконец.
  Вид бесчисленных маленьких рубцов, рассеянных, как миниатюрные созвездия, заставил меня содрогнуться, но я постарался не выставлять наружу свои чувства и сделал Холмсу инъекцию.
  — Спасибо, — сказал он, неуверенной походкой направляясь к гардеробу. — Встретимся внизу. Советую надеть старое пальто, которое вы носили в восточных колониях, иначе будете чувствовать себя ужасно неловко.
  Поколебавшись немного, я облачился в каракулевую поддевку и тяжелое пальто, которым крайне редко пользовался в годы армейской службы, и стремглав сбежал по ступенькам, чтобы нанять экипаж. Если уж Холмс решил посетить место преступления, лучше сделать это незамедлительно, скорее во имя его здоровья, чем ради оставшихся там улик.
  Кэбов мимо проезжало много. Когда я вернулся, Холмс сидел на ступеньках дома 221. На нем было свободное одеяние отставного морского офицера в комплекте с флотской фуражкой, тяжелыми штанами и грубой рубахой с галстуком под бушлатом, в который он сумел вдеть левую руку. Другая была на перевязи.
  — Вы хотите сохранить анонимность? — поинтересовался я, подсаживая его в экипаж.
  — Если есть соседи, желающие разнести полезные слухи, они сделают это более охотно при виде двух патриотов — ушедших на покой офицеров. Так или иначе, одеяние английского джентльмена трудно носить как положено, когда у тебя действует только одна рука, — горестно добавил он.
  
  По пути в Ист-Энд Холмс немного вздремнул, а я глядел в окно, погрузившись в тяжкие раздумья. Лондон изменился с тех пор, как я в последний раз выбирался из дома. Повсюду валялись листовки, набранные большими жирными буквами. Вскоре я понял, что текст везде одинаковый: призыв Скотланд-Ярда к гражданам сообщать любую полезную информацию.
  Мы повернули на Дьюк-стрит и приближались к одному из въездов на Митр-сквер, когда кэбмен внезапно резко остановился и принялся ворчать вполголоса по поводу «искателей острых ощущений», у которых «порядочности не больше, чем у хищников». Однако увидев достоинство предложенной ему монеты, он стал более сговорчивым и согласился ждать, пока мы не закончим свои дела на площади.
  Мы шли по длинной аллее. Шерлок тяжело опирался на трость, не забывая разглядывать стены домов и землю под ногами, как ястреб, высматривающий свою жертву. Митр-сквер представляла собой открытое пространство, а вовсе не тот грязный тупик, что рисовало мое воображение. Площадь хорошо содержалась властями Сити, но дома на ней были безликими и по большей части незаселенными. Склады охранялись: несколько человек о чем-то озабоченно переговаривались как раз на том месте, где два дня назад лежало тело убитой.
  — Как я понимаю, несчастную женщину обнаружили в юго-западном углу площади? — спросил Холмс.
  — Да, констебль полиции округа Сити нашел ее именно там. Стараюсь не вспоминать это жуткое зрелище.
  — В первую очередь надо осмотреть всю площадь и подходы к ней. Однако, боюсь, этого не удастся сделать, не возбуждая лишних разговоров.
  Я сопровождал детектива, пока тот не изучил внимательно место преступления и не вышел с площади по узкому проулку Черч-пэссидж, ведущему к Митр-стрит. На площадь Холмс возвратился по единственному необследованному проходу, тянувшемуся вдоль Сент-Джеймс-плейс и Оранж-маркет. Хотя детектив занимался своей работой не более получаса, на его осунувшемся лице появились явные признаки усталости. Даже просто сохранять вертикальное положение ему было трудно.
  — Если я правильно помню, — сказал Холмс, — оставив вас в ту ночь на Бернер-стрит, я пошел на север, пересек Гринфилд-стрит, Филдгейт-стрит и Грейт Гарден-стрит и наконец достиг лабиринта улиц вокруг Чиксэнд-стрит, где и повстречал преследуемую нами дичь. Потом я вернулся на Бернер-стрит, а убийца каким-то необъяснимым образом пробрался сюда через пустынную фабричную территорию. По-видимому, он шел по Олд Монтегю-стрит, которая переходит в Уэнворт-стрит, а потом сужается до Стоуни-лейн, ведущую как раз к тому месту, где мы стоим. И здесь нам повезло — необычное всегда играет на пользу исследователю — он совершил нечто абсолютно нелепое. Убив женщину, преступник извлек наружу ее внутренности на открытой площади с тремя подходами к ней. Возможно, поблизости были складские сторожа. Думаю, Уотсон, мы разыщем свидетелей произошедшего, это лишь вопрос времени. Если вы не возражаете, я расспрошу местных жителей.
  К нам подошел человек средних лет в поношенном, надвинутом на глаза котелке, с седеющими бакенбардами и телосложением ломовой лошади. Он смотрел с подозрением и как-то неуверенно улыбался, словно желая утвердиться в своем превосходстве.
  — Извините, джентльмены, но совершенно очевидно, что вы уходите с этой площади и возвращаетесь снова, находясь тут гораздо дольше, чем того требуют какие-либо естественные причины. Хотелось бы узнать, что вы здесь делаете.
  — Сначала представьтесь сами, — ответил мой друг почему-то с легким валлийским акцентом, неприветливо взглянув на незнакомца.
  Тот выжидательно скрестил на груди свои мощные руки:
  — Вы вправе спросить это, хотя я и не обязан отвечать, ведь Потрошитель все еще на свободе. Меня зовут Сэмюэл Левисон, и я вхожу в Уайтчепелский комитет бдительности — группу людей, призванных обеспечить покой в этом районе города. Если вы человек здравомыслящий, объясните, чем вы занимаетесь на площади, а не то мне придется обратиться в полицию.
  Холмс оживился.
  — Я слышал об этой организации, — сказал он, — и именно в вашей помощи я сейчас и нуждаюсь. Вчера мне довелось посетить гораздо больше пабов, чем следовало. Ближе к утру мне сказали, что я нахожусь в какой-то четверти мили от Митр-сквер, где было убито еще одно несчастное создание. Возможно, это покажется вам нелепым, но у меня возникло непреодолимое желание увидеть это место самому. Не успел я войти на площадь, как почувствовал, что сзади кто-то крадется. Блеснуло лезвие, и этот негодяй потребовал денег, угрожая убить меня. Я не из тех, кто избегает доброй драки, поэтому вытащил нож, но был слишком пьян и замешкался. И тогда мерзавец ударил меня ножом в плечо. Кое-как дотащившись до дома, я обнаружил, что в этой стычке выронил трубку. Никогда с ней не расставался, где бы ни путешествовал, так что ходил сам не свой, пока не отправился на площадь, чтобы попытаться ее найти. Черенок из полированного дерева, на нем я вырезал рисунки — птичек и тому подобное.
  — Эй, парни! — обратился мистер Левисон к своим компаньонам. — Ничего не видели на земле такого, что могло бы принадлежать этому джентльмену? Очень сожалею, сэр, но, по всей вероятности, вашу вещь уже успели сдать в ломбард.
  — Весьма прискорбно. Впрочем, у меня было мало надежды. Есть куда более важное обстоятельство, чем моя трубка. Труп лежал перед этим домом?
  — Да. Напротив Черч-пэссидж.
  — Соседи что-нибудь слышали?
  — К сожалению, в этих домах никто не живет.
  — Вот незадача. Как видно, это достаточно пустынное место.
  — Склад Кирли и Тонджа вон там охраняется по ночам, а здесь живет констебль, но никто ничего не слышал.
  — Полиция на другой стороне площади? — Мой друг слегка присвистнул от удивления. — Знал бы, поостерегся б терять трубку в таком месте.
  — Откуда вам знать, если вы, конечно, не этот чудила Шерлок Холмс.
  Мужчины от души посмеялись незамысловатой шутке. Мой друг с готовностью улыбнулся в ответ:
  — Этот сыскарь-одиночка? Только не говорите, что знаете его.
  Слова Холмса вызвали новый взрыв смеха.
  — Знаем его! — хихикнул Левисон. — Сильно сказано! Думаю, мистеру Ласку, нашему президенту, случалось видеть этого парня, но всякий осторожный человек предпочтет его избегать.
  Буквально сгорая от любопытства, но видя, что Холмс побледнел и тяжело опирается на палку, я решился спросить:
  — Не вернуться ли нам домой?
  — И вправду, проводите-ка вашего друга, — добродушно заметил мистер Левисон. — Весьма сожалею по поводу вашей трубки, сэр, но вид у вас слишком усталый, чтобы разгуливать по городу.
  — Это точно, бывали дни, когда я чувствовал себя намного лучше нынешнего, — ответил Холмс. — Благодарю вас за помощь, джентльмены.
  Детектив едва держался на ногах, и мы медленно пошли назад с площади по узкой улочке. Холмс не стал протестовать, когда я твердо взял его под руку.
  — Что, черт возьми, имел в виду этот парень?
  Шерлок недоуменно покачал головой:
  — Не имею ни малейшего понятия, но, боюсь, нам вскоре предстоит это узнать.
   Глава 12
   Темные письмена
  
  Когда я помог Холмсу взойти по лестнице в его комнату, он настолько обессилел, что я, не тратя времени на впрыскивание новой дозы морфия, уложил его спать. После этого я ощутил потребность привести в порядок свои мысли и без всякой конкретной цели неторопливо направился в сторону Риджент-парк, где недавно выпавший град покрыл землю коричневыми листьями.
  Наш визит на Митр-сквер породил очередные мучительные вопросы. Почему человек, которого мы преследовали, решился на новое убийство, зная, что поднята тревога? Почему он это сделал, когда его могли застать на месте преступления, выйдя на площадь с трех разных сторон? Больше всего меня смущали странные замечания члена комитета бдительности о моем друге. Сколько бы ни замалчивал Скотланд-Ярд помощь Холмса, этот самозваный детектив-любитель имел несомненный авторитет в глазах обывателя: мой друг успешно раскрывал одну тайну за другой, хотя ему крайне редко воздавали по заслугам. Когда же это все-таки случалось, природная сдержанность Холмса заставляла его отклонять многочисленные лестные предложения как богатых, так и бедных. Какой невероятный слух мог повредить сложившемуся о нем общественному мнению?
  Я бродил около часа, погрузившись в бесплодные размышления, а когда повернул за угол, чтобы вернуться к дому на Бейкер-стрит, еще за полквартала обнаружил на его пороге какую-то перебранку.
  — Без сомнения, из-за некоего печального обстоятельства безупречному здоровью великого Шерлока Холмса нанесен вред, — ворчал мистер Роулэнд К. Вандервент, — но будь я проклят, моя дорогая леди, — а я употребляю слово «проклят» только в присутствии тех, на кого оно способно оказать воздействие, — будь я проклят, если состояние здоровья мистера Холмса помешает мне спасти его репутацию!
  — Добрый день, мистер Вандервент, — поздоровался я без особой теплоты в голосе. — Мне нужно переговорить с вами наедине. Предупреждаю, мне хорошо известно о вашем вопиющем пренебрежении хрупким здоровьем мистера Холмса и неучтивом отношении к нему. Миссис Хадсон, я сам поговорю с этим человеком.
  Обе стороны конфликта украдкой наградили меня благодарными взглядами. К счастью, во время ссоры они, разделенные дверью, не имели возможности смотреть друг на друга. Мы с мистером Вандервентом поднялись наверх. Прежде чем репортер сделал последние трудные шаги, чтобы переступить порог нашей гостиной, я помешал угли в камине. Пламя разгорелось.
  — Не состоит ли эта женщина в дальнем родстве с семейством Борджиа? Никогда не слышал столько нелестных эпитетов, адресованных моей скромной персоне. Я хочу спросить, доктор, — продолжал Роулэнд, неожиданно понижая свой скрипучий голос до шепота и бросая взгляд на дверь Холмса, — жизни этого грубияна ничто не угрожает?
  — Ни в малейшей степени! — раздался пронзительный тенор детектива из его спальни. — Хорошо известно, — заметил Холмс, когда мы вошли и Вандервент бросил свое тело в кресло, — что, если говорить себе под нос, приглушив звук «с», вас будет слышно гораздо хуже, чем когда вы шепчете.
  — Так это правда? — поинтересовался Вандервент, взъерошив непокорные пряди волос. — Джек Потрошитель вас ранил?
  — Я нахожусь между жизнью и смертью, — язвительно усмехнулся детектив, — поэтому прошу вас перейти непосредственно к делу.
  — Хочу выразить свое сожаление по поводу заметки в последнем номере «Лондон Кроникл». У меня просто нет слов.
  — Интересно, я ведь только что закончил просматривать утренние выпуски газет. Вы не найдете этот номер, Уотсон?
  Я некоторое время искал газету в хаосе, царившем в спальне Холмса, и наконец извлек то, что было нужно, из вороха периодики. Заголовок, набранный кричащими прописными буквами, гласил: «СМЕРТЕЛЬНАЯ СХВАТКА». Вот что было написано в заметке:
  Открылись новые обстоятельства печально знаменитого двойного убийства. Они касаются личности преступника, чьи зверства наполнили ужасом наши улицы. Только сегодня стало известно, что мистер Шерлок Холмс, склонный к затворничеству эксцентричный детектив-консультант, в ночь двойного убийства находился в гуще событий. В указанное время он флиртовал с женщинами сомнительного поведения, якшаясь с ними в гнездах разврата, столь многочисленных на темных улицах Уайтчепела. Выяснилось также, что именно мистер Холмс «обнаружил» убийство в Датфилдз-Ярде в момент его совершения, а затем погнался за неизвестным, подозреваемым в этом преступлении, и исчез из поля зрения как раз в то время, когда вторая жертва закончила свое существование столь ужасным образом. Предстоит еще разобраться, бросают ли эти утерянные минуты тень подозрения на известного своим отшельническим образом жизни лондонского персонажа. Однако имеются свидетельства, что мистер Холмс вернулся на место первого убийства окровавленный, в растерзанном виде. Мало того, он посещал без вызова полиции место зверского убийства Энни Чэпмэн три недели назад. Позже этот эксцентричный джентльмен не дал сколько-нибудь удовлетворительных объяснений этому факту. Конечно, было бы низкой клеветой утверждать, что самочинно возложенная им на себя миссия борьбы с преступностью во всех ее формах направлена теперь своим острием против обездоленных. Однако необходимо решительно заявить: этот внештатный поборник законности должен подробно объяснить, в чем состоит его деятельность и как он обрел удивительное предвидение событий тех трагических ночей.
  К моему величайшему удивлению, прослушав всю эту чушь, Шерлок Холмс откинул голову назад и от души посмеялся, негромко, почти беззвучно, в присущей ему манере, пока вконец не обессилел.
  — Мне недоступен юмор, обнаруженный здесь вами. По-видимому, мне не хватает мудрости, — сказал мистер Вандервент.
  — Как и мне, Холмс.
  — Да бросьте, Уотсон. Уж слишком все это нелепо.
  — Это клевета.
  — Напротив, заметка великолепна, к тому же срывает покровы с маленькой тайны: ее написал загадочный Лесли Тависток. Она дает свежий взгляд, и фактическая часть этой статьи безупречна. Где репортер раздобыл все эти подробности? Еще до того, как пресса узнала о первом убийстве, меня увезли с места событий, как мешок с апельсинами; вы тоже покинули сцену. Возможно ли, чтобы мисс Монк дала интервью о событиях той ночи?
  — Крайне маловероятно.
  — Или же сотрудники Скотланд-Ярда намекнули, что их помощники-любители посещают пабы сомнительной репутации?
  — Что-то не верится.
  — Вы, конечно, дали волю своей привычке расцвечивать биографии и тут же помчались в редакцию бульварного издания?
  — Вовсе нет.
  — Кое-что в этой статье я не в силах понять, — признался Холмс. — Она насквозь пропитана злобой.
  — Ну, в этом как раз нет ничего удивительного, — возразил Вандервент. — Журналисты редко бывают добрыми. Главное для них — чтобы газета хорошо продавалась.
  — А мне почему-то кажется, что профессия журналиста — сообщать новости, а не торговать газетами, — возразил детектив с угрюмым видом. — Мне трудно представить, что некий писака вдруг захочет сочинить подобную белиберду без всякой причины.
  — У вас больше веры в мое ремесло, чем у меня, — наверное, потому что вам реже приходилось с ним сталкиваться. Но в одном вы правы: источник, давший факты для этой заметки, очень умен. Если не брать в расчет ваших друзей и полицию, которая неизменно стремится закрыть слишком болтливые рты, непонятно, кто отслеживал ваши передвижения в ту ночь. У вас ведь нет фальшивых союзников?
  — Думаю, что нет, — решительно заявил мой друг.
  — Мне тоже так кажется. В таком случае мы, по-видимому, исчерпали тему вашего столь живописного изображения в местной прессе. А теперь обратимся к почтовой открытке, полученной на следующее утро. Это не слишком приятное чтение, и мне трудно судить, насколько она вас удивит.
  Когда детектив увидел открытку, выражение его лица изменилось: он был крайне заинтересован. Холмс изучил ее вдоль и поперек, а потом швырнул мне.
  Я вовсе не разыгрывал дорогого старину Босса, давая вам совет. Вы услышите завтра о работе весельчака Джекки. Номер один при двойном событии сильно визжала, не удалось довести дело до конца. Не хватило времени добыть уши для полиции. Спасибо, что попридержали предыдущее письмо, пока я снова не приступил к работе.
  Джек Потрошитель
  — С каждым разом все интереснее, — задумчиво проговорил Холмс. — Сначала показалось, что почерк другой, но при более внимательном изучении видно, что открытка лишь написана поспешно и в состоянии возбуждения. Что вы станете делать с этим эпистолярным шедевром?
  — Газетчики будут лезть из кожи вон, чтобы опубликовать это послание. Предыдущее письмо «Дейли ньюс» напечатала в виде факсимиле. Каждая женщина, мужчина и ребенок теперь называют этого сумасшедшего дьявола Джеком Потрошителем.
  — Я это заметил. Чего вы хотите добиться?
  — Без сомнения, будем продавать газеты. Есть надежда, что удастся распознать почерк.
  — Ваша помощь бесценна.
  — Моим долгом было предупредить вас, что я и сделал. Надо было также снять с себя ответственность. Очень рад, что достиг цели по обоим пунктам. Я спущусь по лестнице сам, спасибо, доктор Уотсон. Если станете сопровождать меня, потратите зря десять минут. Удачного дня вам обоим.
  Холмс зажег сигарету от свечки у постели и взглянул на меня с улыбкой:
  — Вы уяснили смысл этих колких посланий?
  — Они дают какой-то реальный ключ к разгадке?
  — Нет, но в них намечена тенденция. Прежде всего, известно место их отправления — Ист-Энд, что еще раз подтверждает доскональное знакомство автора с Уайтчепелем. Возможно, он местный житель. Но самое интересное: публикация этих писем решает очень специфическую задачу.
  — Какую?
  — Внушить ужас, мой дорогой друг. Малодушный страх. Вряд ли я ошибусь, предположив, что цвет этого расследования, и без того черный, станет еще темнее к вечеру.
   Глава 13
   Мисс Монк проводит расследование
  
  Мне отнюдь не казалось, что Холмс преувеличивает грядущую опасность, и вскоре пришло известие от Джорджа Ласка о беспорядках, вспыхнувших в нескольких районах Ист-Энда. Эти выбросы бессильной ярости обошлись без жертв, но ползучий страх охватил половину Лондона. Истерия нарастала. Поток предложений из всех районов города, как поймать убийцу, затопил Скотланд-Ярд. Среди них мне запомнились такие: переодеть полицейских в проституток и оснастить Уайтчепел проводкой с кнопками, включающими сигнал тревоги.
  На следующее утро Холмс послал меня в Ист-Энд за мисс Монк, чье присутствие было необходимо для уточнения наших дальнейших планов. В чем их суть, друг мне не сообщил, но на душе стало легче, когда я узнал, что они существуют.
  Когда я постучал в дверь комнаты на первом этаже, которую теперь, после того как ее заработки возросли, занимала Мэри Энн, я ожидал увидеть угрюмую жертву тяжелой депрессии. Но дверь распахнулась, и меня встретила опрятно одетая молодая женщина с живым блеском в умных зеленых глазах. На плите закипал чайник. Она предложила мне сесть в своей обычной манере, сочетавшей наигранное изящество и привычное кокетство, а сама заняла второй стул у грубо отполированного стола.
  — Хотите узнать, чем я занималась?
  Я с радостью согласился выслушать ее. Улыбнувшись, девушка налила мне чаю.
  — Бродила по городу, высматривая Стивена Данлеви.
  Встревоженный ее словами, я подался вперед:
  — Надеюсь, вы понимаете, насколько опасно с ним общаться? Ведь мы как раз искали Данлеви, когда столкнулись…
  — С Джеком Потрошителем?
  — Назовем его так в отсутствие лучшего имени. Мисс Монк, мне даже думать не хочется о том, что могло случиться.
  — Да, знаю, — согласилась она с серьезным видом. — Смешно сказать, доктор, я настолько испугалась, что опасалась нос высунуть из дома. Полвоскресенья вздрагивала при каждом шепоте и скрипе. Но теперь я так чертовски зла, что, хоть и боюсь, не обращаю на это внимания.
  Мэри Энн посмотрела мне прямо в глаза, и в этот миг мы с ней поняли друг друга. Я когда-то путешествовал по странам, которые она не могла бы увидеть даже в самых смелых мечтах. Она же испытала страдания, о которых я способен был только догадываться. И все же мы ощутили родство душ: я знал, что она сделает все от нее зависящее для успеха нашего рискованного предприятия.
  — Это хорошо. Значит, видели Стивена Данлеви? Вы так обрадовались поручению, что наверняка добились успеха.
  — Помните, его домовладелица говорила, что он постоянно где-то болтается, но никогда не приводит женщин?
  — Она хотела уверить вас в его абсолютной преданности.
  Девушка рассмеялась.
  — Да я ему и даром не нужна. Но история о его дружке Джонни Блэкстоуне, который убил ту женщину, пока приятель дожидался его, — абсолютная правда. После того как мы пропустили вчера днем по пинте, я снова пошла вслед за ним, и он оказался как раз там…
  — Простите, мисс Монк, но я не совсем понимаю, как вы встретились с Данлеви?
  — Я назначила ему встречу, когда отправилась искать вас с мистером Холмсом. Кстати, доктор, как он себя чувствует? — обеспокоенно спросила она.
  Я заверил Мэри Энн, что мой друг скоро будет здоров, и попросил ее продолжить рассказ.
  — Мы договорились выпить по кружке пива в два часа за углом, но после того, что случилось, меня тошнило от одной мысли, что придется с ним встречаться. Я ведь чувствую, что он знает больше, чем говорит. Но ровно в два он сидел в пабе и, когда увидел меня, улыбнулся и окликнул. «Найтс Стандард» теперь — настоящий притон для петушиных боев. Девушки все сбились в кучу, шепчутся, оставаться ли здесь дальше: то, чем удалось разжиться, давно истрачено. Даже у тех, кто хочет уехать из Лондона, нет денег, чтобы купить хлеба и чая. Вот все и думают, как поступить.
  Ну, мы с ним забрались в угол, вид у него какой-то странный, и он говорит: «Рад, что с тобой все в порядке, ведь ты, наверное, уже поняла, что случилось». А я ему в ответ: «Как не понять, весь Уайтчепел только и говорит об этом». Данлеви смотрит на меня пристально и спрашивает, не слишком ли я беззаботна, не подвергаю ли себя опасности. Я отвечаю, мол, нет, конечно, а сама не понимаю смысл его вопроса. Опять заговорили о Блэкстоуне: как бы его разыскать, пока вновь не произошло самое худшее. Данлеви сказал, что напал на след своего дружка, а потом вдруг заявляет: «Чтоб я не слышал больше о том, что ты таскаешься по темным улочкам». А я гадаю про себя, зачем он специально предупреждает меня, когда и без того каждая ночная пташка по эту сторону Сити трясется от страха при одной мысли о ноже, приставленном к горлу. Спрашиваю у него, мол, а какой у меня еще выбор — только лишь забираться время от времени в темноту с клиентом. Он тогда хватает меня за руку и говорит: «Живи на деньги, которые дает твой благодетель из Уэст-Энда. Я очень надеюсь на успех, но тебе нельзя высовываться, пока я все не улажу». Это показалось мне очень странным.
  Когда он вышел из паба, обещав, что мы еще увидимся, я скрылась из виду, зайдя в табачную лавку. Там подождала, пока он не уберется подальше, и лишь потом пошла за ним. Он зашел в тот же дом, что и в прошлый раз, и появился оттуда одетый не в военную форму, которую иногда носит, а по-новому, как джентльмен. Я иду за ним на безопасном расстоянии, пока он не сворачивает в проулок, ведущий в трущобы. Я жду его довольно долго, а потом неотступно следую за ним. На случай, если мне изменит удача и я буду обнаружена, у меня наготове версия, будто бы я знаю — у него здесь другая женщина. Дойдя до конца прохода, я вижу, что он зашел на цокольный этаж. Прикидываю: шансов на то, что будет открыто окно или дверь, учитывая нынешние лондонские особенности,[92] немного, но я все же прокралась к дому, чтобы узнать наверняка. Тут я услышала голоса и нырнула за угол. Хотите верьте, хотите нет, но стекло в окне треснуло и вывалилось с одного края. В этом доме чуть ли не половина стекол разбиты и скреплены клочками бумаги. Если плотно приложить ухо к такому стеклу, слышно едва ли не каждое слово.
  «Вы уверены, что он жил здесь все время увольнения?» — спрашивает Данлеви. «О да, — отвечает женский голос. — То были несколько тихих праздничных дней. Обе мои дочери уехали к своей тете в Йоркшир. Конечно, я не могла себе позволить оставить пустой комнату на чердаке, зная, что в город приехали с визитом люди и солдаты в увольнение». — «Понятно. Но в первый же день после праздника он исчез без предупреждения?» — «Странное дело: моему Джозефу десять лет, а этот Блэкстоун обещал, что на следующее утро покажет ему, как обращаться с револьвером. Но когда мы пришли, его и след простыл. Правда, он положил для нас деньги на стол. Жаль, что не оставил адреса: приятный молодой человек и умеет расположить к себе детей». — «Так оно и есть, мэм. Если удастся его разыскать в ближайшее время, передам ему привет от вас». Разговор продолжался и дальше, но я и так уже услышала много интересного и боялась спугнуть удачу, поэтому тут же вернулась домой. Пусть мистер Холмс решает, что делать дальше.
  — Вы совершенно правы, мисс Монк! Поспешим на Бейкер-стрит, и Холмс во всем разберется. Стивен Данлеви верно сказал: осторожность нам никак не помешает.
  
  Холмс не спал, когда мы приехали, но лицо его по-прежнему казалось очень бледным. Волосы были взъерошены, он стоял в халате мышиного цвета, тяжело опершись о каминную полку. Убрав с нее все предметы, разместил там поспешно нарисованную карту Уайтчепела, всю в непонятных закорючках, с неразборчивыми названиями улиц. Такая кажущаяся небрежность объяснялась тем, что мой друг вынужден был сейчас писать левой рукой. Сыщик буквально впился взглядом в эти хаотично набросанные улочки и был теперь похож то ли на беглеца из сумасшедшего дома, то ли на судью, определяющего степень виновности правонарушителя.
  — Мисс Монк, где Стивен Данлеви хранит носовой платок?
  — В подкладке пальто, если память мне не изменяет.
  — Хм. Я так и думал.
  Девушка с мрачным видом уставилась на детектива:
  — Мистер Холмс, сэр, я знаю, что вам было плохо этой ночью от слишком тугой перевязки, но видеть вас в таком состоянии…
  — Вы подумываете о том, чтобы заняться торговлей.
  — Откуда вам это известно? — выдохнула девушка.
  — Я знаю также, что вы недавно очень сильно напились и что у вас есть юная подруга, возможно, соседка, чье благополучие вам небезразлично.
  — Какая наглость! — вскричала Мэри Энн, вздернув подбородок. Глаза ее сверкали. — Беседуйте с этим ковром, если хотите, а я не стану вас слушать.
  Она уже шла к двери, когда Холмс из последних сил рванулся за ней и мягко придержал за руку:
  — Мои искренние извинения, мисс Монк! Доктор Уотсон объяснит вам, что учтивость и такт не входят в число моих достоинств. Пожалуйста, сядьте.
  Мэри Энн подозрительно взглянула на сыщика, но ее вспышка гнева быстро иссякла.
  — Ладно. Я ведь не сказала, что вы не правы, просто немного… развязны. Во всяком случае, рада видеть вас живым. Наверное, мне не стоило так возмущаться, все это чепуха.
  — Моя дорогая мисс Монк! Я никогда не прибегал к мошенничеству, чтобы получить сведения личного характера, — вздохнул Шерлок, с трудом добравшись до канапе. Он прилег и слегка взъерошил волосы здоровой рукой. — Вам не первой пришла в голову такая мысль — и не последней, если мне и дальше будет сопутствовать удача.
  — Как же вам это удалось?
  Он откинул голову назад и закрыл глаза.
  — О том, что вы собираетесь заняться торговлей, я сужу по четырем разновидностям тряпичных кукол, что выглядывают из ваших карманов. Их мастерят бедные матери и дают своим отпрыскам, чтобы те торговали ими вразнос. Если вы купите материалы на заработанные деньги, сумеете облегчить жизнь своим знакомым — по крайней мере, тем из них, кто имеет элементарные навыки шитья.
  — А как вы узнали о девочке?
  — Вы уже изучили все выкройки и составили о них свое мнение. Они вполне вам по карману, и, хотя большой ценности не представляют, вы носите их с собой. Значит, это подарок. Для кого он предназначен?
  — Они для Эмили. Ей нет еще и четырех, бедняжке. Что дальше? — продолжала она расспрашивать сыщика.
  Тот слегка потупился и ответил:
  — Ваши ботинки.
  — Мои ботинки?
  — Правый.
  Она посмотрела вниз и быстро перевела взгляд на Холмса.
  — Вы недавно заменили поношенную обувь на новую. Когда я в последний раз видел вас, на ней не было никаких отметин. Сейчас на коже правого ботинка в нескольких местах царапины: вы пинали что-то твердое, и весьма сильно. — В его бесстрастном тоне на мгновение появились эмоции. — Поздравляю вас: если пьяный склонен к непредсказуемым действиям, то человек думающий старается ограничить свой гнев ударами только одной ноги.
  — Признаю, что вы правы. В прошлую субботу я была выбита из колеи и искала успокоение на дне стакана.
  — Дорогая мисс Монк, не в силах выразить, насколько я…
  — Да пошли вы оба! Верно, я сорвалась с катушек, но об этом напоминает лишь исцарапанный ботинок, и разве это имеет значение для таких, как я? — воскликнула девушка и уселась прямо на пол в манере индейцев рядом с изголовьем постели Холмса. — Что будем делать теперь?
  — Подождите минутку, — рассмеялся Холмс. — Я еще не все у вас выяснил. Ведь вы продолжаете встречаться с рядовым Данлеви?
  — Откуда, черт возьми…
  — Значит, это правда.
  — Да.
  — Тогда расскажите, пожалуйста, что вам удалось узнать.
  Мэри Энн так и сделала, не скрыв ничего из того, что сообщила мне. Правда, на этот раз она не избежала повторений.
  — Вот такие дела, мистер Холмс, — закончила наша помощница. — И что мне теперь делать с этим типом?
  Детектив немного подумал.
  — Вас сильно тяготит его компания?
  — Не очень. Скорее — непонимание, зачем все это.
  Мой друг с усилием поднялся и пересек комнату.
  — Уверяю, вам не грозит опасность, если будете держаться людных мест и не станете пускаться в авантюры после захода солнца. Носите это с собой, только спрячьте хорошенько.
  Он вытащил из ящика стола маленький складной нож и бросил мисс Монк.
  — Черт побери! — пробормотала она, но тут же взяла себя в руки. — Значит, мне и дальше шляться повсюду с этим безумным солдатом, одетым в брюки с засохшими пятнами крови, который ищет, выпучив глаза, своего друга, а потом приезжать к вам с докладом?
  — Я был бы вам очень благодарен. Мы с доктором Уотсоном продолжим расследование, но очень важно при этом, чтобы кто-то оставался на месте событий.
  — Видно, никуда не денешься, пока Блэкстоун в бегах. Надеюсь, мы скоро его разыщем. Просто нет уже сил бесцельно слоняться с Данлеви по Уайтчепелу. Кто знает, что взбредет бедняге в голову?
  — Кстати, мисс Монк, нельзя ли обнаружить порой в кармане у кого-нибудь из ваших компаньонок кусочка мела?
  — Мела? Ведь именно им было написано это безумное послание про евреев? Мои знакомые девушки могут носить с собой огрызок карандаша, да и то вряд ли. Многие даже не умеют им пользоваться. Мел ведь обычно служит, чтобы пометить размеры на рулоне ткани или куске древесины?
  — И еще одно, мисс Монк, — добавил Холмс, когда она уже направлялась к двери. — Я обнаружил рядом с убитой женщиной веточку винограда. Буду благодарен, если вам в связи с этим удастся что-то выяснить.
  — Какого сорта виноград?
  — Судя по стеблю, черный.
  — Мало кто торгует таким виноградом в наших краях. Не сомневайтесь, разузнаю.
  — Спасибо вам, мисс Монк. И не забывайте об осторожности.
  — Уж постараюсь, — бросила она через плечо, спускаясь по лестнице. — Хоть я и работаю на вас, мистер Холмс, это еще не означает, что я совсем рехнулась.
  Закрыв дверь, я обратился к своему другу, который зажигал очередную сигарету:
  — Вы вполне уверены, что все делаете правильно?
  — Наверное, хотите спросить, знаю ли я, чем занимается мисс Монк? — парировал он, и я еще раз почувствовал, насколько тяжко столь активному человеку, когда он не вполне владеет собственным телом. — Увы, сейчас я беспомощен физически. Вы ведь не сумеете таскаться с Данлеви по всяким берлогам и выискивать Блэкстоуна? А мисс Монк сыграет эту роль не намного хуже меня, и благодаря ей, как я надеюсь, удастся раскрыть хотя бы одну тайну.
  — Место, где прячется Джонни Блэкстоун?
  — Намерения Стивена Данлеви.
  — Разве мы не отправились в Уайтчепел в прошлый раз, чтобы защитить от него мисс Монк? — спросил я напрямик.
  — Сейчас я знаю намного больше, чем тогда.
  — Это радует, конечно. Однако многое в связи с убийством Тэйбрам остается непонятным. Что, если эта ниточка никуда нас не выведет?
  — Вы рассматриваете вопрос совершенно не с той стороны, что, впрочем, меня вовсе не удивляет, — едко заметил Холмс. — Эта нить и не может нас куда-то вывести: ведь она лишь дает нам сведения о Стивене Данлеви, который ни в малейшей степени меня не интересует. А теперь, Уотсон, ваш выход.
  — В самом деле?
  — Вам предстоит встретиться в редакции «Лондон Кроникл» с неким Лесли Тавистоком, светилом так называемой «этической» журналистики. Встреча назначена в половине четвертого. А на обратном пути с Флит-стрит, — закончил он свои наставления, — купите, пожалуйста, в табачной лавке сигар. — Он подтолкнул ногой коробку, где они хранились. — Да и ящик для угля, боюсь, совсем опустел.
   Глава 14
   Лестрейд допрашивает подозреваемого
  
  Мне пришлось ждать четверть часа после назначенного времени в шумном, заполненном бедно одетыми журналистами вестибюле «Лондон Кроникл», плохо освещенном и отапливаемом. Стоило мне войти в кабинет мистера Лесли Тавистока, как я понял: ничего приятного меня здесь не ждет. Журналист сидел за рабочим столом с выражением спокойного безразличия и напускной иронии на чисто выбритом умном лице. Представившись, я не успел больше произнести ни слова — он уже поднял руку, как бы мягко протестуя.
  — Доктор Уотсон, — начал газетчик, — я не собираюсь ставить под сомнение ни вашу благонадежность, ни здравый смысл, спрашивая, что привело вас сюда. Эта история уже стала в Лондоне притчей во языцех. Просто я вслед за первой своей публикацией собираюсь довести до публики еще несколько красочных подробностей о столь оригинально мыслящей личности, как мистер Шерлок Холмс. Вот почему я рад видеть вас здесь и хотел бы задать несколько вопросов, если не возражаете.
  — Позвольте напомнить, что вы уже самым постыдным образом оскорбили мистера Холмса, и единственная цель моего визита — узнать, что вы предпочтете: раскрыть источник приведенных вами фактов или отвечать за клевету?
  Тависток был явно удивлен моими словами. Я, признаться, и сам не ожидал, что так быстро и решительно перейду в лобовую атаку. Журналист изогнул дугой бровь, всем своим видом выражая крайнюю степень разочарования.
  — Очень сомневаюсь, что вам удастся достичь своей цели, доктор Уотсон. Если мистер Холмс желает продолжать свои невероятные подвиги, он должен предстать перед испытующим взором общества. Факты, лежащие в основе моей статьи, абсолютно достоверны. Возможно, какие-то частности изложены в выражениях, которые не устраивают мистера Холмса, но вам со своей стороны следует разъяснить его сверхъестественное предвидение.
  — Шерлок Холмс всегда был бичом преступного мира, и мотивы его действий абсолютно ясны, — вскипел я.
  — Ощущает ли он свою ответственность за арест убийцы? — спросил Тависток как бы между делом.
  — Он сделает все, что в его силах…
  — Не чувствует ли мистер Холмс вины за то, что упустил Потрошителя? Возможно, это повлечет за собой новые убийства.
  — Послушайте, сэр! Это уже становится невыносимым.
  — Простите, доктор Уотсон, учитывая ужасные обстоятельства этих преступлений, есть ли вероятность, что убийства совершает врач?
  — Не понял, простите.
  — Я хочу сказать: если рассуждать чисто теоретически, вы как медик допускаете, что убийца имеет специальные знания и навыки?
  — Подобным умением обладает любой мясник. Что касается моих собственных медицинских знаний и практических навыков, то они до сих пор ограничивались исцелением больных, — ответил я холодно.
  — Не смею усомниться. Кстати, мистер Холмс, хоть он и не доктор, весьма сведущ в анатомии. Если не ошибаюсь, я читал об этом в вашей увлекательной статье в прошлогоднем рождественском ежегоднике Битона. Как вы считаете…
  — Я считаю, что вы виновны в самом возмутительном искажении правды, которое мне доводилось встречать в печати, — заявил я, вставая со стула. — Будьте уверены, вы о нас еще услышите.
  — Ни минуты не сомневаюсь, доктор Уотсон, — с улыбкой сказал Лесли Тависток. — Позвольте заверить в том же и вас с мистером Холмсом. Удачного вам дня.
  
  Закатное солнце прочертило длинные тени на кирпичных стенах Бейкер-стрит, когда я вернулся домой. Хотя преступления Джека Потрошителя буквально перевернули душу, эта последняя неприятность ранила меня как-то лично. В гостиную я вошел шумно: Холмс, выбравший диван базой планируемых им операций, тут же проснулся.
  — Вижу, вы обменялись любезностями с мистером Тавистоком, — насмешливо заметил он.
  — Извините, Холмс. Вы, наверное, отдыхали. Как вы себя чувствуете?
  — Как разрегулированный поршень неисправного парового двигателя.
  — Если хотите, приготовлю немного морфия.
  — Давайте сделаем это сразу, Уотсон. Может быть, хоть немного полегчает.
  Не без доли отвращения я поведал сыщику о разговоре с Тавистоком. Когда я замолчал, а Холмс потянулся за сигаретой, его обычно пронизывающий взгляд стал каким-то рассеянным, словно он о чем-то мечтал. Лишь минут через десять мой друг заговорил:
  — Очень досадно, когда ты не в состоянии зажечь трубку с первого раза.
  Я не сдержал улыбку, услышав это неожиданное суждение.
  — Она всегда стремится освободиться от своего владельца, хотя бы на время.
  — Свою дозу беспокойства на сегодняшний день я уже получил. Тависток не сказал ничего такого, что могло бы дать нам ключ к разгадке?
  — Увы.
  — Вам не показалось, что он испытывает раскаяние?
  — Незаметно.
  Наш разговор был прерван отдаленным звонком колокольчика.
  — Это Лестрейд, — вздохнул Холмс. — Собирается поведать об очередных убитых женщинах. Его визиту предшествовала телеграмма с оплаченным ответом, где он спрашивал, насколько я плох. Проявление вежливости, которое следует расценивать как дурной знак.
  Упрямство и пытливость ума, свойственные Лестрейду, придавали его лицу выражение какой-то застывшей решимости. Он словно поставил себе целью во что бы то ни стало обнаружить недостатки в нашей работе. Настойчивость Лестрейда была замечательным качеством, но, как я теперь понимаю, и весьма мучительным для него самого: казалось, он спал не более шести часов с тех пор, как мы в последний раз виделись в Уайтчепеле.
  — Мистер Холмс, — сказал он с улыбкой, на миг озарившей его унылое лицо, — передаю вам наилучшие пожелания от ваших друзей в Скотланд-Ярде.
  — Искренне благодарю их. Присядьте и попотчуйте обитателя этого лазарета рассказами о последних жертвах убийцы.
  — Что ж, — начал инспектор, вытаскивая свой рабочий блокнот, — по крайней мере, мы знаем, кто они. Правда, это не слишком помогло нам в расследовании. Первая жертва этой ночи — некая Элизабет Страйд, вдова, у которой, возможно, есть дети.
  Я кивнул.
  — Безутешная женщина в черном. Мы случайно встретили ее по соседству незадолго до того, как произошло убийство.
  — Да что вы говорите! — живо откликнулся Лестрейд. — С кем она была?
  Я уже собирался пожать плечами, сетуя на свою забывчивость, но Холмс ответил:
  — С пивоваром, проживающим в Норвуде вместе со своей властной матерью и не имеющим никакого отношения к расследуемому делу.
  — Понятно. Траур вдова носила по мужу и детям, которые, как она утверждала, погибли при катастрофе парохода «Принцесса Алиса». Однако, по нашим данным, ее муж Джон Томас Страйд скончался от сердечного приступа в работном доме «Поплар Юнион». Благодаря этому обману, она рассчитывала получить большую денежную помощь. По словам священника местной церкви, Элизабет Страйд родилась в Швеции и была тяжело больна. Удивительно, как она прожила так долго. Мы разговаривали с ее сожителем Майклом Кидни. Ему иногда приходилось запирать эту женщину на висячий замок.
  — Прелестно. Это объясняет наличие дубликата ключа.
  — Что касается второй несчастной, — продолжал наш гость, — ее имя Кэтрин Эддоуз. У нее трое детей от человека по имени Томас Конвей из Восемнадцатого королевского ирландского полка. Понятное дело, они никогда не состояли в браке. Шлялись по улицам, зарабатывая на жизнь исполнением низкопробных песенок. Пристрастившись к выпивке, эта женщина потеряла всякую связь с детьми и Томасом. Незадолго до того, как она была убита, Кэтрин Эддоуз со своим нынешним сожителем возвратились со сбора хмеля. Его имя Джон Келли — чтобы установить его, нам пришлось повозиться. Однако в ночь убийства они не были вместе: не хватило денег для оплаты двуспальной кровати.
  — Лестрейд, имеются ли у вас свидетельства того, что Эддоуз и Страйд, Николс и Чэпмэн — короче говоря, известные нам жертвы в любых сочетаниях, — были знакомы друг с другом?
  Инспектор покачал головой.
  — Я тоже думал об этом, мистер Холмс: а что, если речь идет о каком-то языческом культе, к которому они принадлежали и были убиты за отступничество? Или их связывала былая страсть к одному и тому же мужчине? Но все это ерунда, ничего такого не подтвердилось. Возможно, они порой и перекидывались словечком, но не дружили.
  — Тогда, боюсь, мое предположение подтверждается, — пробормотал мой друг.
  — О чем вы, мистер Холмс?
  — Мне еще необходимо обдумать свою версию, Лестрейд, а потом вы обязательно ее узнаете. А в вашем расследовании появились какие-нибудь зацепки?
  — По правде сказать, в Скотланд-Ярде есть люди, воображающие, что мы имеем некую ниточку.
  — Очевидно, вы считаете, что они ошибаются? — понимающе заметил сыщик.
  — Да, это так. Инспекторов не так много, но языком они работают гораздо больше, чем следует.
  — Я весь внимание.
  — Видите ли, мистер Холмс, я считаю, что принимать всерьез подобную болтовню — наихудший способ охоты за химерами.
  — То есть вы категорически отвергаете эту зацепку ввиду бесполезности? — настаивал мой друг с несвойственным ему добродушием. — Возможно, личный опыт или сведения о подозреваемом настраивают вас против этой версии?
  — Знаете, мне даже время на это тратить не хочется. Той же точки зрения придерживаются Грегсон, Джонс, Уиклиф, Ланнер, Хоуз…
  — Мне все же хотелось бы взглянуть на обстоятельства дела вашими глазами.
  — Не желаю попусту растрачивать вашу энергию, мистер Холмс.
  — Чепуха, — усмехнулся мой друг. — Я ведь не имею возможности выплеснуть ее за пределы этой комнаты.
  Лестрейд выглядел так, словно у него из-под ног выдернули ковер, но быстро овладел собой и сжал кулаки.
  — Черт возьми, мне даже стыдно в этом признаться, но вы сами навлекли на себя подозрения! — воскликнул измученный вконец инспектор. — Все эти ваши штучки вроде: «Вы найдете револьвер в третьем стойле слева» или «Письмо было послано человеком в широкополой фетровой шляпе»… Вы осведомлены о том, чего знать не должны, вы вдруг оказываетесь на месте преступления самым таинственным образом! Беннетт сказал сегодня утром в моем кабинете: «Удивительно, что это не случилось раньше».
  — Выходит, меня подозревают! Я весьма польщен.
  — Мистер Холмс, заверяю вас…
  — Нет, раз уж возникла подобная идея, давайте наметим контуры этой версии, — решительно заявил Холмс. — Проследим за моими действиями в ту праздничную ночь. Получается, это я в приступе бешенства нанес Марте Тэйбрам тридцать девять ножевых ран. Однако доктор Уотсон подтвердит, что в тот вечер я самым мирным образом настраивал свою скрипку.
  — Я совсем не утверждаю…
  — Разве я вел себя подозрительно и чем-то выдал себя, когда вы разбудили меня, постучав в дверь, наутро после убийства Николс?
  — Мистер Холмс…
  — Я вот теперь и думаю, как это мне удалось убить Элизабет Страйд за несколько мгновений до того, как я обнаружил ее труп, — безжалостно продолжал мой друг. — Но если доктор лживо описал мои действия той ночью, почему бы ему не повторить свои слова? Должен извиниться перед вами, доктор Уотсон, что попросил вас участвовать в этом гнусном фарсе. Убив Страйд, я помчался в Сити, чтобы зарезать там Эддоуз, и, измазанный ее кровью, вернулся на место первого убийства. Действительно, что может быть проще?
  — Послушайте! — вскричал инспектор, весь красный от стыда. — Как вы полагаете, пришел бы я к вам лично, чтобы рассказать обо всех собранных нами уликах, если бы думал, что вы причастны к этим злодеяниям? Никому и в голову такое не приходило, пока вчера не появилась эта идиотская статья. Нас бросили на съедение прессе, и тут кто-то пошутил, что вот, мол, и вам досталось. Потом мне стали задавать глупые вопросы по содержанию статьи — вот так и возникла эта дурацкая версия.
  — Да за такое вешать надо!
  Лестрейд немного успокоился, убедившись, что Холмса не столько разъярило, сколько позабавило услышанное.
  — Ладно, я передам в Скотланд-Ярд ваши показания, и мы устраним это досадное недоразумение. Расскажите еще немного о том, что было до моего появления.
  — Мы с доктором Уотсоном случайно наткнулись на только что убитую женщину. Бросились искать преступника и очень скоро обнаружили его.
  — Понятно, — сказал инспектор, делая записи в блокноте. — Время запомнили?
  — Около часа ночи. Мы повстречали там констебля. Кажется, его фамилия Лэмб. Он посвящен во все подробности этой истории.
  — Знаю, — сконфуженно признался Лестрейд. — У нас есть его отчет. Но поскольку он представил его уже после исчезновения мистера Холмса, я вызвался получить сведения из ваших собственных уст. Я появился там вскоре после вашего возвращения, мистер Холмс, и видел, как вы садились в кэб. Вас отвезли прямо в Лондонскую больницу?
  — Нет, я вернулся домой.
  Инспектор был ошарашен:
  — Неужели?
  — А какая разница?
  — Никакой, конечно. Кроме… ну совсем уже идиотского предположения, что раз вы уехали в кэбе, мистер Холмс, то, значит, вы и сделали ту надпись мелом на Гулстон-стрит.
  Очевидно, наши лица выразили крайнюю степень изумления, потому что инспектор поспешил заверить нас:
  — Выяснить, когда появилась эта надпись, чрезвычайно трудно, но я обязан восстановить подлинный ход событий.
  — Почерк Холмса совершенно иной, — сказал я, чувствуя, как во мне против моей воли вскипает злость.
  — Я и сам это вижу. Но, как вы знаете, доктор, нам не дали возможности сохранить образец почерка. А в сочетании со столь же дикой идеей, будто на Холмсе была чужая кровь…
  — Если моего слова для вас мало, спросите, чья это кровь, у доктора Мура Эгера с Бейкер-стрит, двести двадцать семь. Или ищите сами, — весело добавил детектив. — Уотсон! У вас есть возражения по медицинской части?
  Отбросив галстук, инспектор расстегнул две верхние пуговицы на рубашке.
  — Благодарю вас, джентльмены, я набрал вполне достаточно материала для дальнейшего расследования, — сказал он, обуреваемый муками профессионального смущения.
  — Тогда всего вам доброго, Лестрейд. Рад был вас видеть, — бросил Шерлок через плечо, направляясь к дверям спальни.
  — Минуточку, мистер Холмс! Грегсон и Ланнер просили передать, что вам лучше какое-то время не появляться в Уайтчепеле. По крайней мере, до тех пор, пока не прояснится вся картина недавних безобразий.
  — Куда более вероятно, что они все чаще будут случаться в этом районе города, пока мы не положим конец власти ужаса, установленной Джеком Потрошителем, — ответил Холмс, прислонившись к дверному косяку своей комнаты.
  Похоже, это заявление обидело нашего коллегу, что вызвало у меня сожаление. Как видно, я в очередной раз недооценил инспектора Лестрейда: мне пришло в голову, что в Скотланд-Ярде у Холмса нет друга лучше. Инспектор, однако, ничуть не удивился, лишь устало улыбнулся:
  — Нисколько не сомневаюсь, мистер Холмс. И все же я был обязан расспросить вас. Поправляйтесь скорее. Удачного дня, доктор Уотсон.
   Глава 15
   Лондонский монстр
  
  Холмс оставался в своей комнате некоторое время после ухода Лестрейда и вышел, когда солнце уже закатилось.
  — Не желаете ли нанести визит, который гарантирует более приятное общение, чем в предыдущий раз?
  — Я к вашим услугам, Холмс.
  — Тогда помогите мне надеть пальто, и мы разрешим проблему, которая не дает мне покоя.
  — Конечно. Куда мы идем?
  — Проконсультироваться со специалистом.
  — Зачем он нужен? — удивился я. — Вы сами — лучший эксперт в области криминалистики.
  — Не стану с вами спорить, — спокойно ответил он. — Но нам предстоит консультация специалиста совсем иного профиля.
  — Достаточно ли вы окрепли для сегодняшней поездки?
  Холмс с плутовской улыбкой засунул под мышку одну из тетрадей, куда записывал цитаты и афоризмы.
  — Я высоко ценю вашу заботу, доктор. Но в данном случае она неуместна.
  Мы вышли из дома на бодрящий холод и двинулись по Бейкер-стрит. Миновав два дома, детектив резко остановился.
  — Позвоните в колокольчик, Уотсон, если это вас не затруднит. Думаю, вы знакомы с этим человеком ближе, чем я.
  Сдержав улыбку, я последовал его совету. Нам не пришлось долго ждать. Дверь распахнулась. На пороге стоял мистер Мур Эгер. На кончике его носа угнездились очки, которые отнюдь не портили его внешность.
  — Ну надо же! — радостно воскликнул он. — Я думал, клиент, а тут такая приятная неожиданность…
  Он провел нас в светлую, хорошо обставленную комнату с полосатым венецианским ковром на полу, камином, в котором едва горел огонь, и таким количеством книжных полок, что стен почти не было видно. Доктор Эгер усадил Холмса на канапе, мне любезно предложил кресло, а сам остался стоять у камина, всем своим видом демонстрируя неподдельное удовольствие от встречи с нами.
  — Дядюшка, устроивший вам эту практику, — чрезвычайно заботливый джентльмен, — заметил сыщик.
  — Еще бы! — рассмеялся хозяин дома, одобрительно похлопав в ладоши. — Не думал, что вы о нем вспомните. Проклятая забывчивость! Я ведь упоминал имя дяди Августа во время своего субботнего визита. Вечером, кажется? Или в воскресенье утром?.. Впрочем, неважно. Надеюсь, вы поделитесь своими умозаключениями с преданным поклонником?
  Холмс печально улыбнулся:
  — Вы, наверное, удивитесь, но я не припоминаю ни одной подробности вашего визита.
  — Мои извинения, мистер Холмс. Доктор Мур Эгер, к вашим услугам. — Он протянул левую руку, чтобы пожать неповрежденную конечность моего друга. — А как вы пришли к выводу, что дядя Август финансировал это предприятие?
  — Заметил явные признаки экономии, которой вы следуете в своей практике. При этом у вас богатая библиотека, включающая даже некоторые раритеты, в комнатах хорошая мебель. Имеется благодетель, но вы не получаете от него постоянную материальную помощь. Следовательно, речь идет об однократном пожертвовании человека, чье состояние не позволяет оказывать вам более регулярную поддержку. Я знаю по опыту, что лишь близкие родственники способны дарить большие суммы денег, не имея крупных вкладов в банке. На камине стоит фотография в рамке, на которой, по всей видимости, ваши родители. Одеты они весьма скромно, значит, едва ли могли финансово обеспечить практику начинающего врача. Тем не менее над вашим письменным столом висит документ, свидетельствующий, что некий доктор Август Эгер имеет патент на медицинскую практику. Ваш дядя, уйдя на покой, даровал вам деньги и, по-видимому, значительную часть своей библиотеки. А его лицензию вы оставили себе на память.
  — Удивительно точно! А как вы узнали, что Август Эгер — мой дядя, а не дедушка?
  — Дата на документе, не говоря уже о гарнитуре шрифта и цвете бумаги, исключает такую возможность.
  Доктор Эгер посмотрел на меня с явным одобрением.
  — Я полагал, вы несколько приукрасили достоинства своего друга. Не был готов к мысли, что мистер Холмс — гений. Вы же, доктор, — человек безукоризненной честности.
  — Это всего лишь умение делать выводы, исходя из видимых фактов, — возразил сыщик в своей обычной спокойной манере, но я почувствовал, что ему приятно восхищение молодого врача.
  — Ну-ну, какое там «всего лишь»! Вы первопроходец в своей профессии и заслуживаете всяческого восхищения. Тема моего исследования тоже совершенно уникальна, и она, как вы правильно подметили, еще не принесла мне богатства.
  — Вы занимаетесь какой-то необычной областью медицины? — спросил я.
  — И, боюсь, не очень популярной, — улыбнулся Мур. — Мы с моими коллегами охватываем широкий диапазон наук: от патологической анатомии до месмеризма, включая френологию, краниометрию[93] и неврологию. Я психолог.
  — Неужели? — воскликнул я.
  — Целый год я учился у Шарко[94] в парижской больнице Сальпетриер. Обладай дядя Август достаточными средствами, он, несомненно, устроил бы мне практику на Кавендиш-сквер,[95] тогда мои специальные знания были бы оправданы и географически. Боюсь, Бейкер-стрит — скорее место для криминальных расследований, чем для лечения душевных болезней. Я живу за счет пациентов, страдающих ипохондрией, нервными и обычными заболеваниями. Естественно, порой приходят и люди с ножевыми ранениями.
  — Что ж, — сказал Холмс, прокашлявшись, — именно в этой области мне и требуется ваша помощь.
  — Замечательная новость! — улыбнулся доктор Эгер. — Джентльмен обязан быть сдержанным, но я сгораю от любопытства: чем могу быть вам полезен?
  — Я узнал из медицинского справочника, что вы специалист по нервным расстройствам. Беглого взгляда на ваши книжные полки оказалось достаточно, чтобы понять: именно ваше экспертное мнение мне необходимо. «Руководство по душевным расстройствам», «Умственная патология», «Сексуальная психопатия»[96] — вот названия книг вашей библиотеки, которые позволили мне сделать подобный вывод.
  Детектив вкратце изложил печальные обстоятельства, ставшие поводом для его визита к доктору Эгеру. Когда мой друг замолчал, Мур, всем своим видом выражая заинтересованность:
  — Я, конечно, внимательно следил за преступлениями Потрошителя. Из сообщений прессы узнал, что именно он нанес вам раны, которые я зашивал той памятной ночью. Но я вас правильно понял — вам требуется, скорее, помощь психолога?
  — Именно так, — подтвердил Холмс. — Я детектив-консультант, доктор Эгер. Занимаюсь исследованиями в различных отраслях знания. Мне нередко приходится собирать и истолковывать более или менее веские доказательства. Но они, я полагаю, малоприменимы к Потрошителю. Это особый тип преступника, с каким мне не доводилось иметь дело раньше. Моя практика основана на том факте, что, сколь уникальным ни казалось бы конкретное правонарушение, знаток истории криминалистики без труда впишет его в давно известную схему. Шаблон в расследуемом нами деле применим настолько редко, что мне потребовалось немало времени, чтобы классифицировать преступника. Однако после событий тридцатого числа я стал лучше понимать этого субъекта. Двойное убийство сорвало с него маску. Теперь понятно: главное удовольствие он получает не когда убивает, а когда разрезает свои жертвы на части.
  Разговор начинал вызывать у меня отвращение, но доктора Эгера он сильно заинтересовал.
  — Убийца ищет тех, кто причинил ему зло, и совершает эти чудовищные преступления из чистой мести? — спросил я.
  Сыщик покачал головой:
  — Не думаю, что он знаком с ними. Моя рабочая гипотеза состоит в том, что он убивает случайно встреченных женщин. Похоже, мы идем по следу законченного безумца, хотя внешне он выглядит, как заурядный человек.
  Объятый страхом, я уставился на Шерлока:
  — Вполне допускаю, что этот изверг — сумасшедший, но то, что предполагаете вы, совершенно исключено. За этими смертями, несомненно, скрыт еще какой-то мотив. Безумцу не удастся жить незамеченным среди нормальных людей.
  — Вы так думаете? — спросил мой друг, при этом одна бровь взлетела вверх.
  — Дело даже не в этом, — упорствовал я, ощущая раздражение. — Просто эксцентричные люди здоровы, подобно вам и мне, но как вы назовете человека, который режет на куски бедных женщин без всякой причины и не думает о последствиях? Можно ли всерьез вообразить, что такая жестокость не вызывает ни у кого тревоги?
  — Не спрашивайте меня. Именно это я и собираюсь выяснить у доктора Эгера, — сказал Холмс, переводя взгляд на психолога, стоящего у камина. — Считаете ли вы, как профессионал, возможным, чтобы сумасшедший безупречно играл роль нормального человека?
  Мур подошел к книжной полке и извлек небольшой томик:
  — Начинаю вас понимать, мистер Холмс. Вы говорите о Лондонском монстре.
  Детектив быстро нашел нужную выписку в своей тетради:
  — Я имею в виду не только Лондонского монстра, хотя он в свое время наделал шуму. Впервые появился в нашем городе сто лет назад, в апреле тысяча семьсот восемьдесят восьмого года. В течение двух последующих лет на улицах было зарезано около пятидесяти женщин. Убийцу так и не нашли — возьмите это на заметку, Уотсон. Перенесемся на континент. Инсбрук, тысяча восемьсот двадцать восьмой год: убийца подходил вплотную к женщинам и наносил им раны простым перочинным ножом. Дело до сих пор не закрыто. Бремен, тысяча восемьсот восьмидесятый год: некий парикмахер при свете дня ранил ножом в грудь не менее тридцати пяти женщин, пока его наконец не арестовали. Все это примеры того, что я бы назвал патологической эротоманией.
  — Ваша цепочка рассуждений внушает ужас, — заметил доктор Эгер.
  — О какой логической последовательности вы говорите, Холмс? — спросил я со страхом.
  — Если мне удастся обнаружить звено, связующее жертв — вот вам прекрасный пример: общее знание некой тайны, — моя гипотеза благополучно развалится. Но я спрашиваю себя: «Cui bono?»,[97] пока эти слова не начинают жечь мозг. Единственный ответ: «Ни в чьих». Теперь уже совершенно ясно: человек, совершивший столько не имеющих никаких мотивов убийств, — сумасшедший. И чтобы продолжать беспрепятственно убивать…
  — …преступник не должен выглядеть безумцем, — закончил фразу Мур.
  — Итак, я задаю вам вопрос, доктор Эгер: возможно ли это?
  — Весьма трудно ответить с абсолютной уверенностью. В конце концов, является ли умственное расстройство болезнью души, вырождением рода или дефектом мозга? Ваша версия предполагает радикально новую форму сумасшествия — мономанию, скрывающуюся под личиной рационального ума, который поддерживает и маскирует эту патологию. Такая идея больше подходит к классическому определению зла в чистом виде, чем к маньяку, наносящему внезапный удар ножом. Вы говорите о полном моральном вырождении, сопровождаемом приятной внешностью и трезвым умом.
  — Именно так, — подтвердил сыщик.
  — Боюсь, это вполне возможно, — ответил доктор.
  — Что ж, ничего не поделаешь, — сказал мой друг. — Благодарю за помощь. Прошу меня извинить: у меня еще уйма работы. Плата за оказанные вами услуги — на столе.
  Мур попытался вернуть банкноты:
  — Мистер Холмс, будучи вашим соседом, я не вправе требовать от вас оплату экстренной помощи.
  — Тогда считайте это гонораром за консультацию, — улыбнулся детектив. — Пойдемте, Уотсон. Не будем больше отнимать время у доктора Эгера.
  — И вам спасибо, Холмс, — стоя в дверях, сказал учтивый молодой человек. — Если вновь возникнет необходимость во мне, ни минуты не сомневайтесь. Сегодня меня посетили три пациента: двое с бессонницей и один с плохо скрытым пристрастием к наркотикам. Ваш визит скрасил мне день.[98]
  Помахав на прощание Эгеру, мы быстро одолели короткий путь до нашего дома.
  — Выглядите обеспокоенным, доктор Уотсон, — заметил Холмс.
  — Трудно поверить, что такие создания существуют вне беллетристики, призванной напугать читателя, — сознался я, нашаривая ключ в кармане.
  — Да, все это плохо укладывается в голове. Мне потребовалось несколько недель, чтобы только допустить возможность подобного кошмара.
  — А вы уверены, что наш подопечный принадлежит к этому типу злодеев? — не отставал я, пока мы поднимались по лестнице.
  — У меня нет в этом ни малейших сомнений.
  — Не представляю, каковы будут ваши следующие шаги. Вы описали настоящего монстра.
  — Он не чудовище, не дикий зверь, а нечто несравненно более опасное. Боюсь, когда в человеке извращенность соединена с ощущением собственной правоты, результат получается просто убийственный. У меня возникли опасения, что разыскать такого злодея почти невозможно. Но я сделаю это, Уотсон. Клянусь вам, я его поймаю.
  Холмс кивнул мне, пожелал спокойной ночи и, не тратя лишних слов, скрылся за дверьми своей комнаты.
   Глава 16
   Проблема Уайтчепела
  
  Спустившись из спальни на следующее утро, я обнаружил, что Холмс уже позавтракал. Убрав все подушки с канапе, он свалил их кучей рядом, запасся сигаретами и растянулся на полу с важностью окутанного завесой фимиама языческого божка. На мое приветствие он не ответил. Между восемью и девятью часами я расправился с яйцом и несколькими ломтиками бекона, проглядывая между делом «Таймс» и «Пэлл Мэлл».
  — Мне надо переговорить с вами, Уотсон, если у вас есть время, — сказал Холмс, выбрасывая сигаретный окурок в ближайшую пустую чайную чашку.
  — Слушаю вас.
  Выйдя из-за обеденного стола и взяв сигару из ящика для угля, я удобно устроился в кресле.
  — Я не стану испытывать ваше терпение дольше, чем необходимо, но проклятие сыщика-одиночки в том, что у него нет соратника, всегда готового его выслушать, когда проблема становится неподъемной для одного человека. Вы, конечно, заметили, что наше расследование идет по трем направлениям. Первое — и, вынужден признаться, наименее плодотворное — касается фактических преступлений Потрошителя; здесь у нас поразительно мало вещественных доказательств. Хотя визит к доктору Эгеру в целом оказался весьма полезным, наш источник информации, мисс Монк, пока не сообщила сведений, которые позволили бы выяснить место жительства и имя преступника, чтобы арестовать его. Второе направление основано на допущении, что Джеку Потрошителю, кем бы он ни был, доставляет огромное удовольствие мучить нас. Эта идея проистекает из письма, полученного в феврале прошлого года. Создается впечатление, что сочинять издевательские записки для него не менее приятно, чем совершать чудовищные убийства. Впрочем, не исключено, что эта тяга к переписке его и погубит: малейшая зацепка может обнаружить его местонахождение. До сих пор я внятно излагал свои мысли?
  — Вполне.
  — И наконец — дело об убийстве Марты Тэйбрам.
  — Вы по-прежнему считаете, что это дело рук Потрошителя?
  — Да, но здесь таится еще одна загадка: темная история Стивена Данлеви и Джонни Блэкстоуна. Мисс Монк не успела проработать у нас и недели, как вдруг к ней подходит незнакомец и утверждает, что ему известно все о смерти Тэйбрам. Принимая во внимание, что Уайтчепел — небольшой район, хоть и густонаселенный, нельзя исключить, что наша знакомая почти сразу повстречала человека, знающего Джека Потрошителя. Но насколько это правдоподобно?
  — Что вы хотите сказать?
  — Не странно ли, что мисс Монк обнаружила такую важную зацепку совершенно случайно? Это обстоятельство становится еще более необъяснимым, если мы подробнее остановимся на источнике этой информации — мистере Данлеви. Должен признаться, в ту страшную ночь в пабе я видел его уже не в первый раз. Я сразу же понял это, но лишь через несколько дней вспомнил, где встречал его раньше: в ламбетском работном доме, когда мы уходили от мисс Монк.
  Я раскрыл рот от изумления.
  — Вы уверены?
  — Абсолютно. И это еще одна причина, почему мисс Монк следует держать его под наблюдением.
  Хотя я часто замечал, как Холмс, следуя выработанным им методам, манипулировал людьми, как фигурами на шахматной доске, но никак не мог привыкнуть к подобному. Я холодно кивнул, возмущенный его речами.
  — Не исключено, что Данлеви и мисс Монк состоят в сговоре против вас.
  Мой друг лишь улыбнулся в ответ:
  — Я рассматривал эту версию. И все же считаю, что мисс Монк не работает на него; по крайней мере, этого не было, когда я обратился к ней за помощью.
  — Если исключить личную симпатию, откуда такая уверенность?
  — Из-за ее новых ботинок с ободранными носками, что вызвали такой скандал прошлой ночью.
  — Не понимаю.
  — На ее старых мужских башмаках были симметричные дыры как раз на подъеме, где изгибается стопа, — труднопереносимое состояние в это мокрое и холодное время года. И все же в течение двух недель после того, как я заплатил ей, она не покупала новой обуви. Решила даже, что я подшучиваю над ней, обращаясь как с коллегой. И уж, конечно, мисс Монк не получала денег от Данлеви. В лучшем случае рассчитывала отложить фунт-другой про запас, чтобы опять не оказаться в работном доме.
  В этот момент мы услышали громкие медленные шаги на лестнице. Дверь распахнулась, и на пороге возникла массивная фигура старшего брата великого детектива. Роль Майкрофта Холмса в английском правительстве была огромна, хотя и неизвестна широкой публике. Майкрофта отличали пугающая проницательность и армейская приверженность к заведенному порядку. Он редко выбирался за пределы Уайтхолла, квартиры на Пэлл-Мэлл или клуба «Диоген». Я тут же предложил ему сесть, но он остался стоять, озабоченно глядя на младшего брата, лежащего на полу. В его внимательных серых глазах плескалось явное неудовольствие.
  — Я был неприятно удивлен и встревожен, когда в воскресенье мне домой пришло циркулярное письмо из самых высших сфер, — объявил Майкрофт Холмс. — Он не причинит себе вреда? — Этот вопрос был обращен ко мне, и я покачал головой. — Послушай, Шерлок, в какие игры ты играешь? Ты преследовал убийцу из Уайтчепела самым безрассудным образом.
  — Присядь, брат Майкрофт, в ногах правды нет — быстро устанешь. А меня ты уже успел утомить, — съязвил мой друг, которого одновременно позабавило и раздосадовало появление брата. — Так уж вышло. Мы совершенно случайно оказались на месте преступления.
  Майкрофт неохотно сел, привычно устремив глаза куда-то в пустоту, что со стороны при взгляде на обоих братьев воспринималось как расслабленность, а на деле было величайшей концентрацией мысли.
  — Ты меня изумил. Крайне неосмотрительно было преследовать его в темноте без оружия. Гнался за ним даже после того, как упал…
  Должно быть, меня смутила эта реплика, потому что Холмс с саркастическим видом поднял обшлаг рубашки, обнажив запястье. Я тогда даже не заметил, как сильно он ушиб и разодрал руку при падении.
  — Хотел пресечь его дальнейшие действия, но, как видишь, случилось иначе, — сказал Шерлок брату.
  — Мой дорогой мальчик, ты обязан относиться к таким вещам более серьезно.
  Губы Холмса раздраженно дернулись.
  — Майкрофт, если ты хочешь сказать, что я легкомысленно отношусь к чудовищным убийствам пяти беззащитных женщин…
  — Ты делаешь вид, что не понимаешь меня. — Холмс-старший ласково глядел на родственника, но голос его звучал сухо. — Это вопрос огромной практической важности, не говоря уже о моих нежных чувствах к единственному брату. Ты не должен больше в одиночку гоняться за опасными безумцами. Разве ты не понимаешь, насколько велик риск? Уайтчепел — маленький район огромного Лондона, но тот эффект, который производят эти убийства… Шерлок, ты осознаешь, какие последствия будет иметь твоя неудача?
  — Все возрастающее число проституток, выпотрошенных во имя какого-то мрачного ритуала.
  — Твой цинизм неуместен, — фыркнул Майкрофт. — Ты читал статью о двойном убийстве в «Стар»?
  — Просматривал. Они требуют уволить сэра Чарльза Уоррена.
  — Иногда эти карбонарии очень верно выражают общественное мнение. Они пишут, что Уайтчепел разнесет Британскую империю вдребезги. Это, конечно, явное и злонамеренное преувеличение, но мы крайне обеспокоены. И, хотя это тебя нисколько не интересует, знай, мой мальчик: есть люди, которые искусственно раздувают ужасы Уайтчепела, превращая их в проблему всей страны. Мы стремимся к прогрессу, но вокруг смутьяны и анархисты.
  — Конечно, это скорее ваши трудности, чем мои. Я вовсе не претендую воплощать собой информационный центр британского правительства.
  Майкрофт Холмс сурово поджал губы:
  — Думаю, ты был бы глубоко взволнован, узнав о несчастьях, преследующих сейчас Ее величество со всех сторон. Я не вправе обсуждать это, но ты окажешь мне честь, если поверишь на слово. Все очень плохо, Шерлок, и становится еще хуже. Один лишь вопрос об автономии Ирландии настолько расколол парламент, что этот безумец, разгуливающий на свободе среди обездоленных, вполне способен превратить сеющие рознь слова в подстрекательские действия. И тут еще до меня доходят слухи о написанном на стене провокационном воззвании, бросающем тень на евреев…
  — Я слышал, ваш сэр Чарльз стер эту надпись.
  Майкрофт вздохнул, всем своим видом выражая терпение, которому вот-вот придет конец.
  — Думаешь, я не понимаю всю степень твоего разочарования? Возможно, ты почувствуешь огромное политическое значение этого дела, когда я скажу: меня просило обратиться к тебе лицо, чью роль вряд ли можно преувеличить.
  Глаза Холмса смягчились, но бровь вопрошающе поднялась.
  — Мой дорогой брат, что ты хочешь от меня? Мне нечего предложить, кроме своих уверений.
  — Напротив, я рассчитываю получить от тебя ответы на важные вопросы. Мистер Ласк послал петицию Ее величеству, предлагая назначить награду за поимку убийцы.
  — Да, он превосходно разбирается в иерархии власти.
  — Мне хотелось бы услышать твои соображения.
  Великий сыщик решительно покачал головой:
  — Нет. Игра едва ли стоит свеч. Чтобы достичь результата, мне пришлось бы просеять массы пустой породы, не говоря уже о давлении официальных властей, которые заинтересованы в успехе этого расследования.
  — Тогда договорились: никакого вознаграждения. Какие иные формы помощи будут тебе полезны?
  Холмс глубоко вздохнул:
  — Мне требуется неограниченный доступ к показаниям, собранным полицией округа Сити и Скотланд-Ярдом. И неважно, что напишут обо мне в «Лондон Кроникл».
  — Это я обеспечу.
  — Необходимо увеличить численность патрулей в Уайтчепеле. Они должны быть укомплектованы толковыми людьми.
  — Я заранее предвидел это требование. Пополнение вчера взято из других районов города. Я полагаю, ты ознакомился с историей Лондонского монстра?
  — Мой дорогой Майкрофт, какие свежие идеи порой приходят тебе в голову!
  — Что еще потребуется?
  — Время прежде всего, — ответил Холмс, внезапно показавшийся мне очень усталым. — Если это все, Майкрофт, желаю тебе хорошего дня. Мне необходимо продолжить работу.
  Старший брат с усилием поднял со стула свое массивное тело.
  — Шерлок, я знаю, что сильные стороны каждого из нас лежат в противоположных сферах. Ты упиваешься деталями, меня интересует вселенная. Ты движешься назад, в прошлое, создавая цепочку умозаключений на основе мельчайших подробностей, я же предсказываю грандиозные события на почве обыденности. И теперь я целиком полагаюсь на твои специфические таланты. Будь деятелен, Шерлок. Если тебе понадобится помощь, немедленно обращайся ко мне.
  — Скажи своему высокопоставленному лицу, что я сделаю все от меня зависящее, чтобы остановить этого изверга.
  — Хорошо сказано, Шерлок. И я не останусь в стороне. Ты займешься расследованием, я — всем остальным. Поправляйся быстрее. Не выразить словами, как я рад, что ты не лежишь где-нибудь в канаве, убитый.
  — Спасибо. Целиком разделяю твою точку зрения.
  — Тогда до свидания.
  Я проводил Майкрофта Холмса. Выйдя из дома на улицу, он обернулся и схватил меня за руку:
  — Присматривайте за ним, доктор. Меня пугает, что брат занимается этим ужасным делом, но он должен испробовать все средства. Ему необходимо действовать быстро. От этого слишком многое зависит.
  И тучный, осанистый Майкрофт тяжело двинулся по Бейкер-стрит в сторону ближайшей стоянки кэбов на Дорсет-стрит. Я постоял немного, вдыхая бодрящий воздух осеннего дня. Наставления Майкрофта подействовали на меня лучше, чем пустые обещания. Шерлок обладал замечательным умением восстанавливать силы, если все его существо было сконцентрировано на этом. Тот самый человек, который больше месяца лежал беспомощный в нервной прострации, если у него появлялось дело, был способен энергично взяться за него и не останавливаться на полпути. И я мысленно поклялся, что, если Холмс снова направится по следу Джека Потрошителя, я буду рядом с ним.
   Глава 17
   Человек в униформе
  
  На следующий день было около шестнадцати часов, когда в гостиную вошла миссис Хадсон:
  — Мистер Холмс, к вам пришла мисс Монк. С ней какой-то мужчина.
  — Отлично, миссис Хадсон. Проводите их ко мне наверх. — С удивившей меня живостью детектив вскочил с дивана. — Несмотря ни на что, мы продвигаемся вперед, Уотсон. Как поживаете, мисс Монк?
  Она, по-видимому, стремглав взбежала по лестнице: ее спутник все еще с трудом поднимался следом.
  — Я привела его! — возбужденно прошептала Мэри Энн. — Как только вы сказали мне о веточке винограда, я пошла по следу, и разрази меня гром, если бы я не сумела его отыскать. Пришлось потратить шиллинг, чтобы уговорить его прийти сюда.
  Человек, вошедший в гостиную, был худым, с сединой в волосах и большим носом. На щеках — глубокие морщины, на лице — выражение недовольства, которое, как мы скоро убедились, менялось в сторону покорности, разочарования или нескрываемого презрения в зависимости от сиюминутных обстоятельств. Но в первый момент по его водянистым голубым глазам и упрямому подбородку было видно, что он весьма не в духе.
  — Меня зовут Шерлок Холмс, — радушно представился мой друг, — а это доктор Уотсон.
  — Я знаю, кто вы и чем занимаетесь, — огрызнулся вошедший, — а вот зачем я тащился через весь Лондон, чтобы увидеть вас, пока непонятно.
  — Это мистер Мэтью Пакер, — поспешно сказала девушка. — Он действительно живет на другом конце города, на Бернер-стрит. Продает фрукты прямо из окна своего дома. Верно я говорю?
  — С этим трудно поспорить.
  — Рад приветствовать вас, мистер Пакер! — с нескрываемым энтузиазмом воскликнул детектив. — Присядьте поближе к камину. В это время года нас всех донимает холод, и ваш ревматизм, должно быть, разыгрался не на шутку.
  — Я не жаловался на свои хвори, но, если уж вы узнали про них, не говорите откуда, — сказал мистер Пакер, проходя к плетеному креслу.
  — Доктор Уотсон, — сказал Холмс, скрывая приятное изумление под маской простодушия, — кажется, вы говорили, что лучшее средство от ревматизма — стакан доброго бренди?
  — И не один раз. Налить вам, мистер Пакер?
  — Не откажусь. А теперь пусть эта юная дама объяснит, зачем отвлекла старика с утра пораньше от дел в лавке.
  — Видите ли, мистер Холмс, — вступила в разговор Мэри Энн, — я шла по Бернер-стрит и увидела в окне мистера Пакера свежий черный виноград. И сразу же вспомнила несчастную женщину, убитую рядом с клубом. Ее ведь нашли с веточкой винограда в руке! Черного, как раз такого, что продаете вы, мистер Пакер, — добавила она с лучезарной улыбкой.
  — Уж не хотите ли вы сказать, что эту женщину убил я, — ухмыльнулся старый плут, — а вы привели меня на допрос к этим джентльменам?
  — Ничего подобного, мистер Пакер, — ответил сыщик с печалью в голосе. — Крайне маловероятно даже то, что вы заметили нечто полезное для нас.
  — Именно об этом я твержу вашей сумасшедшей помощнице.
  — Единственная надежда на успех зиждется на предположении, что вы, возможно, видели в тот вечер женщину с цветком, приколотым к жакету. Красный цветок на фоне белого папоротника. Но, как я уже сказал, ситуация почти безнадежная. Похоже, Джек Потрошитель умнее всех нас.
  Выражение презрительности на лице торговца сменилось гримасой снисходительности.
  — Говорите, к ее жакету был приколот красный цветок? — спросил он, потягивая бренди.
  — Да, — вздохнул детектив. — Боюсь, все бесполезно.
  — Как это ни смешно, но я действительно продавал виноград женщине с красным цветком. Платил, естественно, мужчина, но она все время стояла рядом.
  — Удивительное совпадение! Вы случайно не запомнили какие-то особенности ее лица или фигуры?
  — Весьма унылая особа, — ответил старик Мэтью. — Светлокожая, с темными кудрями, а юбка, капор, корсаж, меховая оторочка жакета — все черное.
  — В самом деле? — холодно спросил Холмс.
  — У нее было волевое лицо, если вы понимаете, что я хочу сказать: квадратные челюсти, высокие скулы…
  — А ее спутник?
  Шерлок выглядел, как всегда, бесстрастным, но я видел, что он весь внимание.
  — Обычный парень среднего роста, плотный, крепкого телосложения. Одет просто, как клерк или лавочник, — сюртук и суконная шляпа. Перчаток не было.
  — Ваш рассказ чрезвычайно заинтересовал меня, мистер Пакер. — Нотка показного равнодушия уже не слышалась в голосе моего друга. — А лицо? Вы можете описать этого человека?
  — Правильные черты, гладко выбрит. И знаете — я уже видел его раньше.
  Тут уже Холмс не сдержался, подавшись вперед всем телом.
  — Да что вы говорите!
  — Похоже, живет где-то по соседству, уж больно физиономия знакомая.
  — Не припоминаете, где видели его раньше?
  — Где-то поблизости. В пабе или на рынке.
  — А род его занятий и место жительства вам неизвестны?
  — Я лишь сказал, что встречал этого парня, но не говорил, будто его знаю.
  Холмс нервно сжал пальцы, но голос его остался ровным:
  — В какое примерно время вы продали им виноград, мистер Пакер?
  Он пожал плечами:
  — Думаю, часов в двенадцать.
  — Вы рассказывали об этом полисменам?
  — Полиция! — фыркнул Мэтью. — О чем мне с ними разговаривать? Понятное дело, они стучали мне в дверь, хотели узнать, не заметил ли я чего-нибудь. Ну, я им и сказал, что видел в половине первого, когда закрывал лавку. Ровным счетом ничего.
  — Вы не стали сообщать полиции, что заметили нечто подозрительное?
  — Господи, да что подозрительного, когда люди покупают гроздь винограда?
  — Пожалуй, вы правы. И все же, мистер Пакер, не вспомните ли еще что-нибудь про ночь убийства и того человека?
  — Ну что ж, за бренди, которым вы меня столь любезно угостили, я припомню еще одну подробность, — соблаговолил ответить торговец. — Наверное, они не были большими друзьями, но женщина встречала и ранее этого парня, не носившего перчаток, точно вам говорю.
  — Почему вы так решили? — спросил Холмс.
  — Он покупает виноград, а женщина и говорит ему: «Они ведь тебя не хватятся сегодня вечером?» А он ей раздраженно: «О ком ты говоришь?» А она: «Я тебя раскусила, но не обижайся — в этой одежде ты выглядишь великолепно».
  — Она имела в виду его наряд?
  — Точно, — согласился старик, допивая оставшееся бренди. — Не возьму в толк, с чего она так сказала: в его одежде не было ничего примечательного. Она просто потеряла голову от этого типа, если то, что вы говорите, верно. Через час она уже была мертва.
  Холмс ничего не сказал в ответ: мысли его были далеко. Наш гость демонстративно откашлялся и встал:
  — Так или иначе, джентльмены, мне пора идти. К тому же не представляю, что за польза от ваших расспросов.
  — Ради бога, извините за беспокойство! — воскликнул я.
  — Пять женщин мертвы, а у вас даже нет подозреваемых! Результат пока неважный. Что ж, дайте мне знать, если что-то выйдет. Но я сильно сомневаюсь. Мне пора возвращаться в лавку.
  — Простите, мистер Пакер, но, боюсь, вам придется еще задержаться.
  — Неужели? И зачем, позвольте спросить?
  Холмс приблизился к пожилому мужчине, остановившись в паре дюймов и буквально нависнув над этим вспыльчивым человеком. Бледный, с подвязанной рукой, он выглядел чрезвычайно устрашающе.
  — Я весьма благодарен, что вы к нам зашли. Думаю, вам известно, что Скотланд-Ярд тоже разыскивает Джека Потрошителя. Если вы до сих пор не поняли, что располагаете важной информацией, я считаю своим долгом разъяснить, в каком положении вы оказались. Мы сейчас возьмем кэб и отправимся прямиком в Скотланд-Ярд, где вы в точности повторите моему другу Лестрейду все, что сказали нам. И не дайте мне повода заподозрить хотя бы на мгновение, что вы сочувствуете Джеку Потрошителю.
  Старик Мэтью растерялся, не зная, что ответить.
  — Итак, в путь. Уотсон, будьте так любезны, принесите мое пальто. Мисс Монк, я не хочу отнимать у вас время, поэтому не предлагаю ехать с нами. Сердечно благодарю, что привели к нам этого человека. Прошу вас следовать с нами, мистер Пакер.
  Вот так начался день, ставший радостным для нас и принесший много беспокойства мистеру Пакеру. Лестрейд охотно записал его показания, потом пригласил старика в морг, где ему показали не Элизабет Страйд, а Кэтрин Эддоуз. Торговец решительно заявил, что никогда ее не видел, и тогда ему предъявили для опознания труп Страйд. На этот раз он уверенно подтвердил, что это и есть женщина, покупавшая виноград. Близился вечер. В награду за правильную идентификацию убитой Пакера доставили к сэру Чарльзу Уоррену, которому наш свидетель в третий раз дал показания. После этого мы с благодарностью отпустили его.
  — Должен признать, что деньги, заплаченные вами мисс Монк, окупились достаточно быстро, — сказал я Шерлоку, когда мы ехали в кэбе.
  — Теперь область поисков чрезвычайно сузилась, — с подчеркнутой медлительностью проговорил детектив. — Вместо того чтобы напрягать силы, выискивая англичанина ростом пять футов семь дюймов, мы откроем охоту на гладко выбритого англичанина ростом пять футов семь дюймов, с правильными чертами лица.
  — Что же мы в итоге имеем из показаний Пакера?
  — На мой взгляд, представляют интерес два момента.
  — Отсутствие перчаток?
  — Браво, Уотсон! Эта деталь сужает социальную сферу поисков: не думаю, что представители низших слоев Уайтчепела надевают перчатки к обеду. А второй момент?
  — То, что Пакер раньше встречал его где-то поблизости?
  — Мой дорогой друг, естественно, мы не забываем — отличное знание Уайтчепела этим человеком предполагает, что он бывал там и раньше.
  — Ну, тогда странная реплика о его одежде — если, конечно, Пакер все верно расслышал.
  — Уотсон, вы определенно делаете успехи. Да, эти слова чрезвычайно меня заинтересовали. Вероятно, этот парень решил, что будет меньше бросаться в глаза в наряде обычного добропорядочного британца.
  — Не понимаю почему.
  — Неужели? — улыбнулся Холмс. — Вы удивляете меня, мой мальчик. Возьмем такой пример. Допустим, мне надо подробно описать вас. Если бы мы не были знакомы и физиогномика не была частью моей профессии, я бы сказал, что у вас правильные черты лица. В конце концов, этот термин означает симметрию, не более.
  — Я теряюсь в догадках, как Страйд узнала этого человека и стало ли это причиной ее смерти.
  Внезапно Холмс рассмеялся.
  — Предположим, ваши лондонские друзья достаточно наблюдательны, чтобы опознать вас при встрече. Если вы оденетесь как простой моряк, они поймут, что это вы?
  — Думаю, да.
  — Вы уверены? Если вы в своей нынешней одежде внезапно окажетесь в Индии, тамошние друзья вас узнают?
  — Некоторые да, а кто-то, наверное, и нет, — признал я.
  — Почему же?
  — Моя внешность сильно изменилась. К тому же я всегда был в армейской форме.
  — А вот теперь я растолкую свои доводы, — сказал сыщик с обычным для него отсутствующим выражением лица. — Уж коли есть вероятность, что коллеги не узнают вас в толпе, если вы не будете одеты в униформу, как можно ожидать этого от незнакомого человека? Но в этом мире существуют люди с хорошей памятью на лица, и Элизабет Страйд была одной из них. Большинство не узнало бы не слишком запоминающееся лицо вне привычного окружения, а она сумела это сделать. К сожалению, ей не удалось ничего рассказать: вскоре она погибла.
  — Вы правы, Холмс, — сказал я, подумав. Ход его мысли стал теперь для меня абсолютно ясен. — Штатское одеяние существенно изменяет облик человека, если до этого он постоянно носил униформу.
  — В ближайшее время я направлю все свои усилия на поиски этого Джонни Блэкстоуна, — отозвался мой друг. — Боюсь только, это займет немало времени.
   Глава 18
   Трофеи
  
  Утро шестого октября выдалось туманным и холодным, влажный воздух норовил проникнуть в жилища сквозь окна и дымоходы. Было где-то часов восемь, когда раздался короткий стук в дверь и вошел Холмс с чашкой кофе в руке.
  — Какие новости?
  — Сегодня погребение Элизабет Страйд. Если хотите, поедем вместе на Восточное Лондонское кладбище — я выяснил, что ее хоронят там.
  — Буду готов через десять минут.
  — Кэб прибудет в половине девятого.
  Я быстро оделся и, наскоро позавтракав, уселся в пролетку рядом с Холмсом.
  — Ожидаете каких-то событий?
  — Не имею ни малейшего представления, что может случиться. Именно поэтому мы и едем туда.
  — Но вы что-то подозреваете?
  — На Мэрилбоун-роуд открылся новый вегетарианский ресторан. Насколько мне известно, появление таких заведений во многом связано с нашими восточными колониями, но подобная практика имеет и достаточно долгую британскую историю. Так, сэр Исаак Ньютон испытывал ужас перед кровяной колбасой.
  Я подавил любопытство, зная, что ничто на свете не заставит Шерлока Холмса делиться информацией, когда он к этому не расположен. Мы закутались в свои пальто. Холмс погрузился в раздумья, а я проклинал тонкие стенки кэба, нисколько не защищавшие от непогоды. Я смотрел, как мелькают улицы за окном. Нога ныла от сырости, проникавшей внутрь экипажа.
  Железный забор отделял Восточное Лондонское кладбище от дороги, травяная лужайка за воротами была обсажена по краям ольхой, горным ильмом и кленами, темневшими в утренней мгле. Туман висел в воздухе, подобно призраку, и я закутался в шарф поплотнее.
  — Холмс, а где же часовня?
  — Здесь ее нет. Этому кладбищу не более пятнадцати лет, оно предназначено для местных жителей. Одно из непредусмотренных последствий того, что население города за пятьдесят лет увеличилось вдвое и достигло четырех миллионов человек: куда девать мертвых?
  Около десятка мужчин и женщин стояли в ожидании рядом с низкой лачугой. Они собрались вокруг тележки, на которой лежал длинный предмет, завернутый в рваную мешковину. В нескольких ярдах стояли констебль и доктор Мур Эгер.
  — Доброе утро! — поприветствовал офицера Холмс. — Что привело вас сюда?
  — Здравствуйте, сэр. Инспектор Лестрейд распорядился, чтобы полиция присутствовала на похоронах жертвы убийства.
  — Весьма разумное решение.
  — Да, мистер Холмс. Правда, не знаю, следует ли нам обеспечивать порядок или просто показаться публике…
  Холмс рассмеялся:
  — Полагаю, даже видимость работы полезна Скотланд-Ярду.
  — Я этого не говорил, сэр, — рассудительно заметил констебль, поднимая воротник. — Однако нас здесь ждали, если вы меня понимаете.
  — Несомненно. Вот и служитель церкви. Давайте присоединимся к траурной процессии.
  Приходской священник, тяжело дыша, подошел к тележке. Его гладкое, лоснящееся лицо было угрюмо, из-под пальто выглядывал белый пасторский воротничок. Мы шли на некотором расстоянии от тела покойной, достаточно далеко, чтобы избежать лишних пересудов, но настолько близко, чтобы слышать тихие голоса остальных участников процессии. Без сомнения, Холмс с его обостренными чувствами различал слова даже лучше меня.
  — Не слишком впечатляющее зрелище, — заметил светловолосый мужчина, от которого даже за несколько ярдов разило рыбой.
  — Сам знаешь, у Лиз не было родственников, — отозвалась укутанная шалью молодая женщина в черной соломенной шляпе.
  — Она постоянно жила в нужде. Ей никогда не везло.
  — По крайней мере, ее не разрезали на куски, как ту, другую девушку. Все-таки не такая страшная участь.
  — Если бы не мысли о том, чья же очередь следом, я бы смогла снова наконец спокойно спать, — сказала другая женщина. Чувствовалось, что она вот-вот разрыдается. — Прошлой ночью крыса как выскочит на аллею, я аж завизжала от страха.
  — Ну, я не такая. Тесаку непросто будет поймать меня в темном углу.
  — Сегодня — да, но назавтра тебе захочется глотнуть джина, и где тебя тогда искать?
  — Где-нибудь на Уайтс-роу с задранными на голову юбками.
  — Оставь Молли в покое, Майкл.
  — Он прав. Молли, как и всех нас, так и тянет на улицу.
  Мы пришли на отдаленный участок кладбища, где, казалось, поработали не могильщики, а гигантские кроты. Земля была перевернута, кучка свежего грунта лежала рядом с ямой глубиной шесть футов и примерно такой же длины. Надгробных памятников нигде не было: увиденное прискорбным образом напомнило мне сделанные наспех военные захоронения.
  — Это здесь, Хоукс? — спросил священник.
  — Вот ее могила, — проворчал владелец похоронного бюро. — Участок один пять пять ноль девять.
  Священник, не теряя времени даром, скороговоркой прочитал заупокойную молитву, в то время как Хоукс и кладбищенский служитель взяли с тележки завернутое в саван тело и опустили в могилу.
  — Элизабет Страйд была неимущей, — тихо сказал мой друг, — и ее хоронят за счет прихода. И все же больно осознавать, что человеческое существо, и без того страдавшее без меры, вот так завершает свой земной путь.
  Церемония закончилась, и немногие присутствовавшие быстро разошлись. Остался только рыжеволосый темноглазый мужчина средних лет, казавшийся скорее разъяренным, чем объятым скорбью. Он поднял с земли камень и бросил в распорядителя похорон Хоукса с криком:
  — Я относился к этой женщине как к королеве, а вы швыряете землю в ее могилу, словно она дохлая собака, которую бросили в реку!
  — Идите прочь! — огрызнулся Хоукс. — Я исполняю свои обязанности, именно за это мне платят. А если вам не нравится, хороните ее сами.
  Мужчина с безумными глазами прошел мимо нас. Тут его взгляд упал на закругленный шлем и полосатый нарукавник[99] констебля. Рыжеволосый приостановился, угрожающе бормоча вполголоса:
  — Будь я копом, патрулирующим Уайтчепел той ночью, наложил бы на себя руки от стыда!
  — Уходите отсюда, мистер, — отозвался полицейский. — Мы делаем что в наших силах.
  — Тогда возьмите нож и полосните им по своей драгоценной глотке!
  — Вы пьяны, и, если не успокоитесь, придется вас арестовать.
  — Лучше разыщите того, кто убил Лиз, а если не можете, убирайтесь к черту!
  — А кто вы, сэр, позвольте спросить? — вмешался Шерлок Холмс.
  — Майкл Кидни, — ответил скандалист, с трудом сохраняя равновесие. — Я был ее мужем и непременно найду убийцу, пока вы, свиньи, роетесь носом в грязи.
  — А, владелец висячего замка! — воскликнул сыщик. — Скажите, она полюбила вас до того, как вы заперли ее на ключ, или после?
  — Ах ты дьявол! — прорычал Кидни. — Она порывалась бросить меня, только когда была пьяна. А кто вы такой и откуда так много знаете?
  — Меня зовут Шерлок Холмс.
  — Ах вот оно что! — Кидни распалился еще больше. — Я слышал, что, возможно, Потрошитель — это вы и есть!
  — Да, были такие обвинения.
  — Так что тогда вы делаете на ее похоронах?
  — Вас это не должно беспокоить. Послушайте мой совет, Кидни, не лезьте не в свое дело.
  — Пришли полюбоваться на свою работу?! — завизжал он. — Злорадствуете, насмехаетесь над Богом и теми, кто любил ее?
  Кидни, растрепанный и неистовый, замахнулся кулаком на Холмса, но мой друг без труда уклонился от удара. Я бросился к негодяю, чтобы схватить его за руки, но тут вмешался полицейский, пригрозив Кидни дубинкой.
  — Пойдешь с нами. И помни: пикнешь еще раз — так отделаю, что родная мать не узнает.
  Мы вытащили эту упирающуюся скотину на улицу, где нам улыбнулась удача в лице еще одного полисмена, патрулирующего свой участок. Передав Кидни в руки блюстителей закона, я вернулся туда, где оставил Шерлока. Мой друг сидел на траве, задумчиво поправляя перевязь.
  — У этого констебля, похоже, крутой нрав, — заметил я.
  — Не круче, чем у Кидни, — отозвался Холмс, недовольно поморщившись. — Хорошо еще, что не разгорелась серьезная драка, а то бы ему крепко досталось.
  — Даже раненный, вы остаетесь грозным противником, и я очень рад, что силы возвращаются к вам с каждым часом. Но послушайте, Холмс, вам удалось выяснить то, что хотели?
  — Полагаю, мне следует объяснить, зачем я вытащил вас в эту жуткую сырость, — сказал мой друг, когда мы направлялись к дороге. — Как ни странно, мне пришла в голову та же мысль, что и Майклу Кидни. Эти убийства совершаются самым вызывающим образом и сопровождаются громкой шумихой, раздуваемой прессой. А что, как не похороны жертвы, способно привлечь любопытствующих?
  — Потрошитель не настолько глуп, чтобы появиться тут.
  — Я и не ожидал, что он придет, но в его письмах есть нотка тщеславия, которая давала мне такую надежду. Он с каждым разом наглеет все больше и очень скоро рискует окончательно зарваться, — предсказал мой друг. — Надеюсь, это случится до того, как еще кто-нибудь будет убит.
  
  В следующий понедельник, вернувшись из клуба после партии в бильярд, я застал в гостиной любопытную сценку: Холмс растянулся на канапе, задрав ноги на спинку и поместив под голову подушки. Шейку скрипки он просунул сквозь ткань своей перевязи, а левой рукой царапал по струнам, извлекая жуткие, пронзительные звуки, что, очевидно, означало высшую степень меланхолии. Я направился в спальню: его странные музыкальные опыты действовали мне на нервы, особенно сейчас, когда он играл левой рукой. Однако Холмс остановил меня вопросом:
  — Как поживает ваш приятель Терстон?
  Я изумленно повернулся:
  — Откуда вы знаете, что я встречался с Терстоном?
  Он положил скрипку на прикроватный столик и сел.
  — Месяцев восемь назад вы с горечью заявили, вернувшись из клуба, что не собираетесь больше играть там в бильярд, поскольку никто из оппонентов не сравнится с вами в мастерстве. Между собой мы сыграли с тех пор только раз, и я нахожу, что вы действительно грозный противник. Месяц назад вы взяли верх над новым членом клуба по фамилии Терстон. С тех пор вы не отказались от своего хобби, при этом ваше мастерство никуда не делось.
  — Но как вы узнали, что я играл в бильярд?
  — Вы обедали дома, а вчера не было матча по регби, который вы обычно обсуждаете со спортсменами из вашего клуба.
  — Неужели все мои действия настолько очевидны?
  — Только для искушенного наблюдателя.
  — А вы, я вижу, посвятили свой досуг музыке.
  — Так кажется на первый взгляд, но на самом деле я присутствовал на похоронах Кэтрин Эддоуз. Полная противоположность тому, что мы наблюдали недавно. Около пяти сотен человек, если я правильно определил на глаз, полированный гроб из вяза, да такой, что покойную было видно через стекло, публика на улицах: иммигранты, местные, обитатели Ист-Энда, Уэст-Энда, полиция Сити и Лондона, — да вдобавок еще и частный детектив-консультант. Видите, какой эффект дает небольшая сумма денег?
  Я хотел было ответить, но тут раздался резкий стук в дверь. Вошла миссис Хадсон с небольшим пакетом:
  — Это доставили с почтой, мистер Холмс. Когда я относила наверх чай, собиралась прихватить и пакет, но кошка вцепилась в него, словно в какое-то лакомство.
  Холмс вскочил с канапе, как собака, почуявшая след, и кинулся к столу для химических опытов, где мощная лампа позволяла все хорошо разглядеть. Сила в правой руке Холмса сохранилась, и он был способен кое-как пользоваться здоровой конечностью. Разрезав карманным ножом бумагу, в которую была завернута деревянная коробка, Холмс стал внимательно изучать ее через лупу, что-то удовлетворенно бормоча. Возился он так долго, что я под конец просто изнемог от желания узнать, что все же лежит внутри коробки.
  И вот сыщик приоткрыл крышку и разгреб ножом какое-то сено, под которым блеснул серебряный предмет.
  Холмс нахмурился и, обернув руку куском ткани, извлек маленький портсигар. Детектив осмотрел его со всех сторон, но не нашел ни одной царапины на поверхности металла — вещица была совершенно новой. Вытащив из портсигара записку, Холмс бросил его на стол.
  Текст послания гласил:
  Мистер Холмс!
  Вы потеряли портсигар. На этом я не вырезал монограмму — не было времени, — но вы, конечно, сделаете это сами, если пожелаете. У меня много работы: точу ножи (слишком часто приходится ими пользоваться в последнее время), но я не настолько занят, чтобы не передать мои наилучшие пожелания вам и доктору. Надеюсь, вы не думаете, что я отошел от дел, — работы еще предстоит много.
  Ваш
  Джек
  PS — Не было времени отчистить нож от вашей крови, до того как выпотрошил последнюю девчонку. Какая же это была веселая неразбериха!
  Я изумленно уставился на Холмса:
  — Наверное, потеряли портсигар, когда столкнулись с убийцей. Точно помню, как вы просили мой.
  Он не ответил.
  — Холмс, но это полная чушь! Зачем ему присылать вещь, которая вам даже не принадлежит?
  — Страница вырвана из записной книжки, стандартный карманный размер, черные чернила, и если повезет…
  Вытащив кусок графита, Шерлок слегка провел им по бумаге и издал радостный крик, когда на ней появились какие-то знаки.
  — Что вы там нашли?
  Он с явным удовлетворением передал мне записку, и я увидел надписи, которые обнаружились:
  245—11:30
  1054—14
  765—12:15
  — Холмс, что же это такое?
  — Оттиск предыдущей страницы. Признаюсь, пока я ничего не понял. Это, конечно, не означает, что написанное не поддается расшифровке. Никаких отпечатков пальцев ни на бумаге, ни на портсигаре, что очень странно: либо он носит перчатки с момента покупки вещи, либо тщательно стирает все свои следы. У этого коллекционера трофеев светлые волосы, он чрезвычайно педантичен. Я не сомневаюсь, что рядом с его жилищем находится конюшня, поскольку это сено недавно было в непосредственной близости от лошади. Сегодня этот человек присутствовал на похоронах Кэтрин Эддоуз. А пакуя эту коробку, — торжествующе закончил Холмс, — он курил сигарету. Пепел упал на сено.
  Детектив соскреб ножом хлопья белого мягкого пепла на кусок промокательной бумаги и показал их мне через лупу.
  — Я вижу волосяной мешочек, который вы обнаружили между бумагой и коробкой, а также почтовый штемпель — он, несомненно, показывает, что отправитель находился вблизи кладбища. А пепел? Поможет ли он выследить преступника?
  Мой друг раздосадованно отбросил лупу, скомкал бумагу в кулаке и, прежде чем ответить, сделал очень глубокий и медленный вздох.
  — Боюсь, что нет.
  — Но почему? — вопросил я.
  — Потому что он курил мои сигареты.
  Новость была неприятная, но сказать мне было нечего, поэтому я промолчал.
  — Теперь насчет трофеев, — уже более спокойно продолжал Холмс, вытаскивая из держателя стеклянную пробирку и зажигая горелку с синим пламенем. — Насколько нам известно, он забрал с собой матку и почку. Безусловно, у него и мой портсигар: иначе как бы он узнал, что на нем монограмма?
  — Холмс, что вы делаете?
  Мой друг лукаво взглянул на меня, устанавливая пробирку с водой над горелкой. Затем вытащил пузырек с белоснежными кристаллами из кожаного футляра, отрезал от испачканной бумаги клочок с темным пятном и швырнул в кипящую воду.
  — Как вы полагаете, Уотсон, что это за пятно? Чернила? Грязь? Краска?
  — Не очень приятно думать об этом… но, Холмс… да, конечно! — воскликнул я, наблюдая, как он тщательно смешивает в пробирке капельки жидкостей из разных склянок. — Как же я мог забыть! Когда мы познакомились, вы как раз говорили что-то непонятное о своем открытии…
  — Дело в том, что тест Шерлока Холмса на гемоглобин — огромное достижение в криминалистике, у меня ушло четыре месяца на его разработку, — сказал сыщик небрежно.[100] Откупорив пузырек, он вытряхнул бледные кристаллы в воду, где распадалась черная бумага, и выключил горелку. — То был во многих смыслах исторический день, друг мой Уотсон, и я приглашаю вас его отметить.
  Я взял полученную им прозрачную жидкость и нерешительно вылил несколько капель в воду. На наших глазах она окрасилась в угрожающий темно-бордовый цвет.
  — Это кровь, — сказал друг бесстрастно. — Я так и думал. Еду в Скотланд-Ярд. Не стану, как скряга, пользоваться своим открытием один после всех неприятностей, которые мы доставили Лестрейду. Будьте так любезны, дождитесь меня. Есть некоторая вероятность, что я попрошу вас внести денежный залог.
   Глава 19
   Что должен был рассказать
   Стивен Данлеви
  
  Шерлока Холмса не взяли под арест в Скотланд-Ярде, но позже он вспоминал, что в ту ночь полицейские глядели на него с плохо скрываемым подозрением.
  — Самое смешное, — проговорил он задумчиво, — что, будь я действительно замешан в какой-нибудь противозаконной деятельности, среди них не нашлось бы ни одного, кто вывел бы меня на чистую воду. Откажись я от ограничений, накладываемых цивилизацией, они бы не имели никаких шансов на успех. Тогда бы меня ничто не остановило.
  Мои записи свидетельствуют, что 11 октября было завершено следствие по делу об убийстве Кэтрин Эддоуз, которым я интересовался, надеясь узнать вновь открывшиеся обстоятельства медицинского характера. Я заверил коронера, что удаление почки требует, по меньшей мере, элементарного знания анатомии и что этот орган не представляет ни малейшей ценности на рынке товаров. Второй «трофей» Потрошителя почти не упоминался. Вынесенное в итоге заключение, как и во всех предыдущих случаях, гласило: «Умышленное убийство некоего лица или неизвестных лиц».
  Вернувшись на Бейкер-стрит вечером с тяжелым чувством на душе, я уже вдевал ноги в домашние тапочки, как вдруг услышал дребезжание колокольчика у входной двери. Поспешив к эркеру, я отдернул занавеску и выглянул, но звонивший или исчез, или уже успел войти. Я стоял лицом к окну, когда дверь в гостиную сильно хлопнула, впустив стремительно вбежавшую мисс Монк.
  — Где он? — гневно вопросила она.
  — Холмс? Не знаю. Мэри Энн, дорогая, что случилось?
  — Если мистер Холмс сыграл со мной злую шутку, он ответит за это! Больше не сумеет заговорить мне зубы! Я поставлю его на место, помяните мое слово. Хватит держать меня в неведении, больше не соглашусь шпионить для него, пусть даже он станет выплачивать мне фунт не раз в неделю, а каждый час или даже минуту!
  — Мисс Монк, пожалуйста, сядьте и расскажите мне на понятном английском, что произошло.
  — Меня выслеживают!
  — Боже правый! У вас есть хоть малейшее представление, кто это может быть?
  Дверь распахнулась, и вошел Холмс, погруженный в раздумья. Он приятно удивился при виде нашей гостьи.
  — Стивен Данлеви! — почти прокричала она.
  — За вами кто-то шел следом, — сказал Холмс.
  — Боже милосердный! — не на шутку рассердилась девушка. — Так я и думала! Идите вы оба к дьяволу!
  Она попыталась протиснуться мимо него в проем, но Холмс быстро отступил и захлопнул дверь, при этом ловко вытащив клочок бумаги из кармана нашей гостьи.
  — Билет лондонской подземки. Вы еще ни разу не пользовались этим транспортом во время своих визитов на Бейкер-стрит. Кэбы — довольно заметное средство передвижения, особенно в Уайтчепеле, а вы не хотели привлекать к себе внимание. Почему вы так поступили? За вами уже там кто-то наблюдал?
  Девушка открыла рот, чтобы ответить, но детектив обошел ее и направился к окну.
  — Вы добились успеха?
  Мисс Монк закрыла рот и кивнула.
  — Расскажите с самого начала. Когда вы поняли, что за вами следят?
  Мэри Энн, ничего не отвечая, подошла к стулу и буквально рухнула на него.
  — Простите, мистер Холмс. Не знала, что и думать.
  К моему изумлению, ее глаза наполнились слезами, она тяжело вздохнула и закрыла лицо руками.
  — Дорогая моя юная леди! — воскликнул Холмс, положив руку ей на плечо. — Откуда мне было знать, что вы так расстроены?
  Через мгновение она уже сердито утирала слезы.
  — Чем скорее объясните, что все это значит, тем лучше.
  — Войдя, вы назвали имя Стивена Данлеви. Это он вас преследовал?
  Мисс Монк кивнула.
  — Я увидела, что смеркается, и вышла из дома, чтобы купить чаю и проведать знакомых девушек.
  — Продолжайте.
  — Сейчас я снимаю комнату на Грейт Гарден-стрит, и вот решила заглянуть к девушке, живущей на Маунт-стрит. Погода была хорошая, я не спешила и пошла сначала в другую сторону, чтобы выкупить книгу, которую заложила, когда у меня не было и двух пенсов. И вот иду я по Олд Монтегю-стрит к ломбарду и вдруг вспоминаю, что забыла квитанцию, и повернула назад. Тут мимо проходит парень, одетый в лохмотья, шляпа надвинута на нос, поверх шарфа только глаза и видны. Лицо перепачкано в грязи. Он направлялся в ту же сторону, куда и я шла вначале. Я не обратила на него особого внимания и поспешила в меблированные комнаты, где разыскала квитанцию в кисете для табака, который храню под половицей.
  И вот иду я опять по Олд Монтегю-стрит, прохожу пивнушку, выкупаю из заклада книгу и быстро выхожу из ломбарда. Парень в грязном шарфе все еще ошивается поблизости, но я направляюсь к больнице, а о нем не думаю: в Уайтчепеле люди всегда кишат, как мухи. Прошла еще несколько шагов, и тут у меня возникло странное чувство: этот парень в лохмотьях не побирался, не ждал кого-то, не дремал сидя, — короче, вел себя не вполне естественно. Мне бы до него и дела не было, но показалось, что я видела этого типа раньше. Прошла я немного вперед и нырнула в подворотню. Потом выхожу и иду назад. Уже и улицу свою миновала, чтобы проверить, идет он за мной или нет. Вижу вход в здание, а позади меня толпится народ из Армии спасения; я захожу и прячусь за дверью. Вскоре проходит этот малый в шарфе и оглядывается вокруг, словно потерял что-то, и я вижу, что это Данлеви собственной персоной.
  Скажу вам, мистер Холмс, это сильно меня обеспокоило. Если бы я тогда не оглянулась, не увидела бы его. Кто знает, а вдруг он ходил за мной по пятам все это время? Не очень-то приятно, когда парень, за которым ты наблюдала, сам тебя преследует. Я выскочила, сжимая в кармане нож, который вы мне дали. Стук сердца отдавался в ушах, так сильно оно билось. Я пересекла Грейт Гарден-стрит, вышла на Уайтчепел-роуд и не останавливалась, пока не дошла до скопища людей на железнодорожной станции напротив больницы.
  Детектив вытащил из ящика стола телеграфный бланк.
  — Мисс Монк, Стивен Данлеви знает, где вы живете?
  — Он достаточно часто видел, как я захожу в дом.
  — Как вы считаете, он когда-нибудь замечал, что вы за ним следите?
  — Я готова поклясться, что он не обнаружил этого сегодня утром, но сейчас понимаю: это звучит несколько самонадеянно.
  — Мэри Энн, уверяю вас: я не ожидал, что Данлеви проявит такое безрассудство и станет следить за вами. Впрочем, вынужден признаться, я давно подозревал, что он отнюдь не столь прост, как кажется.
  — Ну это-то понятно! — вмешался я в разговор. — Чего ради солдату выслеживать мисс Монк?
  — Он вовсе не солдат, — почти одновременно сказали Холмс и мисс Монк.
  — Что?! — вскричал я.
  Мои компаньоны украдкой взглянули друг на друга.
  — Ну что ж, кому-то из вас придется объяснить мне, почему Данлеви не солдат, — раздраженно потребовал я.
  Их ответы: «Его манера ходить» и «Носовой платок» я услышал одновременно.
  Холмс откашлялся.
  — Любой военнослужащий, который провел в армии больше двух недель, держит носовой платок за обшлагом мундира, а не в кармане, — объяснил Холмс. — Да вы и сами, Уотсон, так поступаете. Что вы сказали, мисс Монк?
  — Я говорю, что у солдат другая походка, даже у санитаров.
  — Ладно, — сказал я раздраженно. — Давайте прекратим обсуждать, кем не является Стивен Данлеви. Позвольте спросить, кто он на самом деле?
  — Завтра вы оба будете знать столько же, сколько и я, — твердо пообещал сыщик. — Телеграмма окончательно решит этот вопрос. Пока есть пара неясных моментов, но, когда мы соберемся здесь завтра в три часа дня, все станет понятно. Мисс Монк, вы не против еще один день попользоваться метро?
  — Конечно, я не такая важная леди, хоть и зарабатываю фунт в неделю.
  — А вас не очень затруднит провести ближайшую ночь вне дома? Могу предложить адрес, где о вас хорошо позаботятся. — Холмс вручил ей визитную карточку. — Не исключаю, что это излишняя предосторожность, но мне хочется быть уверенным в вашей безопасности. У моего друга любезная экономка и имеется свободная комната.
  — «Мистер Джордж Ласк, Толлет-стрит, один, Олдерни-роуд», — прочитала девушка. — Ну что ж, я согласна. Все необходимое у меня в карманах. А что случится завтра?
  Холмс улыбнулся, провожая ее до дверей.
  — Я с величайшим нетерпением жду завтрашнего дня. Мне очень жаль, что вас так напугали. Восхищаюсь силой духа, проявленной вами.
  Мэри Энн слегка покраснела от смущения.
  — Как видно, мне придется вынести еще несколько поездок в метро, но я к этому готова. До завтра, джентльмены. Полагаю, этот мистер Ласк сильно удивится. Впрочем, неважно. Надеюсь, он скоро смирится с моим присутствием.
  
  На следующий день в половине третьего я сидел один с выпуском журнала «Ланцет» на коленях, курил сигару и без особого успеха пытался следить за ходом мысли автора статьи о заболеваниях, вызываемых паразитами. Без десяти три я добавил угля в камин и посмотрел, что делается за окном. Тут я услышал кошачью поступь Холмса на лестнице. Мой друг вошел, улыбаясь собственным мыслям.
  — Дела идут прекрасно, — сказал он. — Не думал, что все так встанет на свои места. Заметьте: до вчерашнего дня я не имел ни малейшего понятия, что Данлеви преследует Мэри Энн, но это сыграло нам на руку. А вот и колокольчик! Мисс Монк уже здесь.
  Она вошла куда в лучшем настроении, чем вчера. Весело поприветствовала нас и, увидев свое отражение в стеклах буфета, недовольно нахмурилась и поправила прическу.
  — Малыши, оставшиеся на попечение мистера Ласка, — слишком сильное зрелище для одинокой девушки, — сказала она с довольным видом, извлекая заколку из кармана. — Правда, четверо старших доставляют гораздо меньше беспокойства, чем трое младших. За вчерашний вечер я успела побывать принцессой, рабыней махараджи, джинном и вьючной лошадью. И если бы мне не захотелось спать…
  Девушка внезапно умолкла, услышав дребезжание колокольчика внизу.
  — Мисс Монк, присядьте, пожалуйста, в плетеное кресло, — предложил Холмс. — Ваше привычное место занимает доктор Уотсон, но, если хотите расположиться поудобнее, мы предложим вам сесть на диван.
  Дверь распахнулась, и на пороге возник еще один гость — светловолосый, высокий, широкоплечий молодой человек в темно-сером пальто и брюках из неяркой клетчатой ткани. Гладко выбритый, с усами, загнутыми кончиками вверх, и приятными чертами лица, искаженными в тот момент сильнейшим испугом. Было заметно, что он едва сдерживает волнение. При ярком дневном свете я не сразу узнал его, но тут меня озарило: это тот самый человек, с которым мисс Монк сидела в пабе «Квинз Хед» в ту ужасную ночь.
  — Мистер Стивен Данлеви, я полагаю? Разрешите представиться: Шерлок Холмс. Впрочем, льщу себя надеждой, что вам уже известно мое имя. Доктора Уотсона, наверное, тоже помните; ну, а в компании мисс Монк вы имели удовольствие бывать не один раз.
  Стивена Данлеви, казалось, нисколько не удивило, что Шерлок Холмс ждет его. Увидев мисс Монк, чьи выразительные брови изумленно взмыли вверх, молодой человек издал непроизвольный возглас облегчения.
  — Что скажешь, Данлеви? — прервала эту немую сцену Мэри Энн. — Ты, по крайней мере, вымылся с тех пор, как я видела тебя в последний раз.
  Наш гость, казалось, был ошеломлен этим замечанием, но Холмс, как всегда, контролировал ситуацию.
  — Прошу вас, присядьте, мистер Данлеви. Рад сообщить, что ваше присутствие здесь подтверждает мнение, которое у меня сложилось о вас. Будьте так любезны, ответьте на несколько вопросов.
  — Конечно, сэр. Но я не знаю, что произошло после того, как вы пригласили меня.
  Шерлок Холмс загадочно улыбнулся:
  — Полагаю, мне удастся описать, как разворачивались события. Есть, конечно, пара-тройка незначительных подробностей, которые я хотел бы услышать от вас.
  — Я к вашим услугам. Рад видеть мисс Монк здесь, на Бейкер-стрит.
  Мы с Мэри Энн озадаченно переглянулись, но Холмс оставался невозмутимым.
  — Приятно это слышать. Вначале я гадал, кто вы: простолюдин из Сити или частный детектив, но теперь с удовольствием представляю вас мисс Монк и доктору Уотсону как Стивена Данлеви, журналиста «Стар» — бурлящего рассадника либерального недовольства.
  От удивления у меня перехватило дыхание.
  — Журналиста! А к чему тогда все эти россказни о потерянном армейском друге и убитой девушке?
  — В этом и заключается главный вопрос, — сказал Холмс, зажигая сигарету с самодовольным видом. — Итак, я начинаю. Прерывайте меня, когда что-то неясно.
  Стивен Данлеви — это подлинное имя — зарабатывает себе на кусок хлеба с сыром сочинением тех самых подстрекательских статеек, которые недавно в этой же комнате осуждал мой старший брат. Мол, некоторые живут тем, что выставляют на всеобщее обозрение задворки британской цивилизации, известные под именем Уайтчепел. Самые нахальные представители такого рода изданий не гнушаются даже тем, что, желая собрать наиболее достоверный материал, проводят свои расследования в чужом обличье.
  Накануне убийства Марты Тэйбрам был нерабочий день. И без того шумный город переполнила праздная публика, ищущая удовольствий. Народ предвкушал замечательное веселье с рыночными забавами и фейерверками. Опытному журналисту нетрудно было отыскать тему для репортажа. Мистер Данлеви взял за несколько шиллингов напрокат одежду гренадера, спрятал блокнот поглубже и отправился на вылазку, надеясь сочинить захватывающую историю.
  Будучи по натуре общительным, умея легко сходиться с людьми, мистер Данлеви случайно встретился с группой солдат, недавно получивших увольнительную. То, что они не разоблачили его мошенничество, объясняется исключительной осторожностью мистера Данлеви или же их чрезмерным опьянением, а скорее всего, сочетанием этих двух факторов. Вместе с ними наш сегодняшний гость переходил из одного паба в другой, так что к концу вечера мистер Данлеви был уже пьян не меньше своих собутыльников и готов к поиску приключений.
  По общему мнению, самым компанейским из всего полка был сержант Джонни Блэкстоун. Все знали его как доброго малого и хорошего служаку, но, выпив, он превращался в отпетого хулигана. Мистер Данлеви, не имея никакого представления об особенностях характера Блэкстоуна, оставался в его компании даже после того, как близкие дружки Джонни сочли за благо покинуть его. Им-то было хорошо известно, что он, крепко набравшись, ищет малейший повод, чтобы затеять ссору.
  В пабе «Два пивовара» мистер Данлеви свел знакомство с Мартой Тэйбрам и ее подружкой Жемчужинкой Полл, которая впоследствии бесследно исчезла в преисподней лондонских трущоб. Что касается Марты Тэйбрам, она получила известность как первая женщина, которую Джонни Блэкстоун убил в припадке безумной ярости. По крайней мере, о ней первой стало известно. Я смутно представляю, что подвигло его на такое кровавое деяние, но, возможно вы, мистер Данлеви, дадите нам более точную информацию.
  По мере того как Холмс излагал свою версию, беспокойство Стивена Данлеви росло. В ответ на предложение сыщика он вытер лоб носовым платком и решительно кивнул:
  — Вы просто изумляете меня, мистер Холмс: все сказанное — чистейшая правда. Нарисованная вами картина настолько верна, что я мало чем смогу помочь вам. Мы оба были уже сильно пьяны к тому времени, когда зашли в «Двух пивоваров» и сели немного поболтать с девушками. Блэкстоун именно таков, как вы его описали: щеголеватый темноволосый парень, колдстримский гвардеец, сражавшийся в восемьдесят втором году в Тель-эль-Кебире.[101] Ему около тридцати, и он хорошо известен в окрестных пабах.
  Сквозь туман в голове я уже понимал, что мы сильно засиделись, но тут вспыхнула ссора с человеком за соседним столиком, и Блэкстоун разбил бутылку о его руку. Мы покинули паб в самом постыдном состоянии и некоторое время шли вместе с девушками. Вскоре Блэкстоун под каким-то предлогом нырнул в темный проулок вместе с Мартой. Я собирался было последовать его примеру, но вовремя одумался и распрощался с мисс Полл, дав ей шиллинг. Решил подождать у входа в проулок, пока вернется Блэкстоун.
  Прошло пять минут, десять. Тогда я зашел в паб посмотреть, нет ли его там. Не обнаружив ни Блэкстоуна, ни человека, с которым мы повздорили, я вернулся на прежнее место. Примерно в четверть третьего из проулка внезапно вышел полицейский. Он чуть не натолкнулся на меня, и я был так ошарашен, что не нашел ничего лучше, кроме как изображать солдата и дальше: признайся я, что устроил маскарад, возникло бы множество ненужных вопросов. Вот я и объяснил констеблю, что жду своего дружка-гвардейца, который зашел в проулок с девчонкой. Полицейский сказал, что посмотрит, нет ли солдат поблизости, да и мне велел быть начеку.
  — И, я полагаю, вы последовали его совету, — сказал Холмс. — А на следующий день, когда в голове прояснилось, узнали из газет, что найдена убитая женщина с тридцатью девятью ножевыми ранениями.
  Стивен Данлеви кивнул с мрачным видом, мельком взглянув на Мэри Энн:
  — Именно так все и было, мистер Холмс.
  — Теперь попытаемся распутать другую ниточку. Вы решили, что устроенный вами маскарад не позволит обратиться в полицию, как бы ни были ценны ваши свидетельства и сколь бы ни была велика роль Блэкстоуна в смерти Тэйбрам. Не слишком-то мужественное поведение.
  — Вот уже два месяца я только и думаю о том, как исправить свою ошибку! — вскричал Данлеви.
  — Верю. Ведь когда поблизости обнаружили Полли Николс, убитую столь же зверским образом, вы решили разыскать Блэкстоуна.
  — Думаю, он той же ночью вернулся в полковую казарму. Вернее, ранним утром седьмого августа. Не придумав ничего лучше, он стал жаловаться на здоровье. У него нашли небольшой жар и позволили отдыхать целую неделю. Тут он и вовсе решил, что свободен от всяких обязательств.
  — А вы, надо отдать должное вашей проницательности, подумали, что, возможно, он замешан и во втором убийстве, и провели собственное расследование. Таким образом вы рассчитывали не только успокоить свою совесть, но и успешно продолжить карьеру: обнаружив Джека Потрошителя, вы добились бы беспрецедентной журналистской удачи. Вам потребовалось время, чтобы связаться с полком Блэкстоуна, разыскать его друзей; вы даже пытались найти Жемчужинку Полл, чтобы выяснить, была ли она раньше знакома с вашим случайным собутыльником. Так вы добрались до ламбетского работного дома, где какое-то время обитала мисс Полл, и там по какой-то странной иронии судьбы увидели нас с мисс Монк. Предполагаю, вы узнали меня и удивились, что я пожимаю руку этой юной леди на пороге работного дома. Не вижу иной причины, зачем вам было рассказывать ей в пабе историю этого омерзительного убийства.
  — Матерь божья! — изумленно воскликнула Мэри Энн.
  — Я действительно узнал ее, — сказал, покраснев, Стивен, — к тому же слышал, что вы нередко нанимаете… обитателей Ист-Энда, мистер Холмс. Об этом писал в своих сочинениях доктор Уотсон. Я подозревал, что она ваша помощница и у нее удастся что-нибудь выведать. Впрочем, я окончательно убедился в вашем сотрудничестве лишь после того, как она решилась на крайне странный поступок: украла мой бумажник, а потом вернула его.
  — Неужели вы заметили?! — удивилась девушка.
  — Это сказано не в осуждение, мисс Монк, все было очень ловко проделано. У меня есть обычай перед тем, как выйти из паба, проверять, на месте ли ценные вещи. Я уже собирался потребовать вернуть бумажник, но вы весьма любезно сделали это сами.
  — И после этого стали меня выслеживать?
  — Нет-нет! — запротестовал Данлеви. — Только после ночи двойного убийства. Ведь вы оказались в самой гуще событий, и, как я полагал, знаете что-то, неизвестное мне. Я шел за вами в уайтчепелской толпе вовсе не для того, чтобы выследить живущего в Уэст-Энде мистера Холмса. Все гораздо проще. А когда я узнал, что ваше единственное место назначения — Бейкер-стрит, то и вовсе прекратил слежку, боясь нарваться на неприятности.
  — Когда изучили все газеты, мучаясь бездельем после чая, — съязвила она.
  — Так или иначе, — подытожил Холмс, — мисс Монк проявила находчивость и обнаружила вчера, что вы за ней следите. И тогда я сообщил вам, отправив телеграмму, что рассчитываю на ваше присутствие здесь сегодня днем.
  — А каков текст телеграммы? — поинтересовался я.
  Стивен Данлеви вытащил из кармана смятый листок бумаги и вручил мне с насмешливой улыбкой.
  — «Мисс Монк исчезла при неясных обстоятельствах, жду вас ровно в три часа дня на Бейкер-стрит, Шерлок Холмс», — прочитал я вслух.
  Юная дама, о которой упоминалось в записке, воззрилась на меня, не веря своим ушам. Впервые за время нашего знакомства она совершенно утратила дар речи.
  — Надеюсь, вы простите меня за эту маленькую шутку. Ваша забота о безопасности мисс Монк делает вам честь, мистер Данлеви, несмотря на все ваши оплошности. — Холмс перевел на него свой оценивающий взгляд. — Но мне необходимо выяснить одно обстоятельство. Находясь в Ист-Энде, вы поддерживали переписку с вашим нанимателем — сообщали газетчикам о моих действиях?
  — Вы имеете в виду заметку этого отвратительного прохвоста Тавистока? К моему величайшему сожалению, я упоминал в беседах с несколькими коллегами о вашем участии в расследовании, — признал журналист со страдальческим видом, — но только в том смысле, что вы гениально предвидели заранее нападения изверга.
  — К несчастью, ваши допущения оказались совершенно безосновательными, — холодно заметил мой друг.
  — Холмс, вероятно, он не мог…
  — Конечно, нет, Уотсон. Мистер Данлеви, простите меня за последнюю реплику. Я прошу вас определиться, намерены ли вы помогать или мешать дальнейшему расследованию.
  — Я в вашем полном распоряжении, мистер Холмс, — торжественно объявил Данлеви. — Боюсь, мое единственное настоящее открытие сводится к обнаружению первоначального места жительства Блэкстоуна. Это меблированные комнаты, но сразу же после той трагической ночи он съехал оттуда. Я с радостью предоставлю вам любую помощь, на которую буду способен.
  — Великолепно! В таком случае желаю вам удачного дня, — без лишних церемоний сказал мой друг, распахивая дверь. — По всей вероятности, я дам о себе знать уже в ближайшую неделю.
  Мистер Данлеви потряс мою руку и поклонился мисс Монк.
  — Приношу искренние извинения за обман, к которому был вынужден прибегнуть, — сказал он Холмсу. — Я хорошенько подумаю в следующий раз, прежде чем заняться нелегальной деятельностью. Доброго дня всем вам.
  Когда дверь за ним затворилась, я отважился попросить:
  — Надеюсь, вы нам расскажете, как разработали всю эту комбинацию, хотя бы ради нашего душевного спокойствия.
  Холмс расшвыривал газеты, освобождая место для самых нужных.
  — Цепочка достаточно проста, если замечаешь несообразности. Поневоле задаешь себе вопросы. Почему армейский друг искал Блэкстоуна всего месяц? И зачем нужны целых два месяца только для того, чтобы установить место проживания друга в ту трагическую ночь? С другой стороны, зачем человеку без конца твердить об одном и том же не самом сенсационном убийстве в целой серии преступлений такого рода, если он не имеет к ним никакого отношения? Остальные выводы были сделаны после кропотливого исследования. Данлеви не имел знакомых в ламбетском работном доме, тем не менее опрашивал его обитателей. Мне он тоже был неизвестен, однако во всех подробностях расписал мисс Монк смерть Тэйбрам. Но самые важные результаты принесла моя привычка регулярно просматривать газеты. Я обращал ваше внимание на утренний выпуск «Стар» от пятого сентября, а также на номер той же газеты от пятого октября. Эти вырезки наклеены в моей тетради цитат и афоризмов — она на столе.
  Раскрытая тетрадь была придавлена коробкой патронов для револьвера с чувствительным спусковым крючком. Я встал, чтобы прочитать упомянутые Шерлоком статьи. Так, «Город ночи. Журнал событий Ист-Энда». Автор — С. Ледвин.
  «Содержащий массу интересной информации дневник тайного репортера. Я выявил еще нескольких. Анаграмма была достаточно простой, но я обратился к властям, чтобы знать наверняка, что у меня есть свой человек».
  «Была ли журналистика единственным его интересом?»
  Мой друг эффектным жестом сердито отбросил газеты.
  — Мне надоели обвинения, что я, дескать, организовал целую серию свиданий между мисс Монк и самым гнусным преступным отребьем Лондона, — едко заметил он. — Могу заверить вас, доктор…
  — Хочу попросить прощения у вас обоих, но я плохо выспалась: один малыш запустил мне руку в волосы, а второй положил ногу на живот. Гостиная была переполнена, и я совсем вымоталась. О нет, — заверила нас Мэри Энн, быстро направляясь к двери, — кровать была предназначена для одного, но хозяева всегда сумеют устроиться поудобнее. Я иду домой. Встретимся в обычное время, джентльмены. Удачи вам, мистер Холмс.
  Когда дверь за ней закрылась, я повернулся к своему другу:
  — Мой дорогой, простите меня за упрек, будто вы пренебрегаете безопасностью мисс Монк. — И хотя мои извинения упали на каменистую почву, я продолжил, стараясь не обращать внимания на суровый вид и нарочитую невозмутимость лучшего лондонского сыщика. — Вам не кажется странным, что Блэкстоун, если он и впрямь коварный убийца, совершил преступление, находясь в компании Данлеви?
  — Нет, если учесть, что того весь вечер потчевали выпивкой — возможно, намеренно, — а потом он попал в заботливые руки мисс Жемчужинки Полл. Блэкстоун, видно, решил, что Данлеви ему уже не помешает.
  — Понимаю. Блэкстоун ведь не знал, что его собутыльник — журналист. Что ж, ваша версия вполне правдоподобна. Но, Холмс…
  — Что еще, Уотсон? — спросил он, складывая газету, которую держал в руках.
  — Данлеви сказал, что продолжает следить за мисс Монк из-за каких-то особых обстоятельств.
  — Так оно и есть. — Шерлок вытащил тетрадь и стал делать записи по ходу разговора. — Он больше не следует за ней в обычные дни, когда она берет кэб и отправляется на Бейкер-стрит. Он сопровождает ее, только когда она бродит одна по темным лабиринтам Уайтчепела. — Мой друг насмешливо взглянул на меня и добавил: — Почему он это делает, я оставляю на суд вашего несравненного воображения.
   Глава 20
   Нить
  
  По мере того, как Холмс проводил свое расследование, я все больше убеждался, что почти ничего не знаю об этом деле. Тем не менее я с радостью наблюдал, что активность лучшего лондонского сыщика растет прямо на глазах. И вот настал день, понедельник, пятнадцатое число, когда он в приступе нетерпения бросил в огонь свою перевязь, объявив:
  — Если ваша с доктором Эгером совместная работа до сих пор не дала желаемого эффекта, то, как видно, лишь Бог способен помочь бедным британцам, терзаемым все новыми болезнями.
  На следующее утро, вскоре после того, как я оделся, у двери моей спальни послышались шаги Холмса. Раздался короткий стук, и мой друг вошел.
  — Как скоро вы будете готовы занять место в кэбе?
  — Незамедлительно. Что случилось?
  — Джорджу Ласку срочно требуется наша помощь. Поторопитесь, друг мой, он не тот человек, чтобы беспокоить нас по пустякам.
  Когда мы прибыли на Толлет-стрит, Холмс мгновенно выскочил из экипажа, взлетел по лестнице и позвонил в колокольчик. Нас провели в ту же хорошо обставленную гостиную с пальмами и преисполненной собственной значимости кошкой.
  — Очень рад видеть вас обоих, — сказал Ласк, крепко пожимая нам руки.
  Его прежде веселое лицо было затуманено беспокойством. Охватившую его тревогу подчеркивали и опущенные вниз кончики усов.
  — Не сомневаюсь, что это какая-то мерзкая мистификация стервятников бульварной прессы, но все же я решил обратиться к вам.
  Он жестом указал на шведское бюро.
  Детектив тут же подошел и выдвинул крышку. Слабый запах, и раньше стоявший в комнате, стал резким. Я сразу узнал его — то был запах винного спирта, который используется в медицине как консервант, я и сам часто имел с ним дело в университетские годы.
  Мой друг присел к бюро и взял в руки завернутую в бумагу маленькую картонную коробочку. Мы с Ласком подошли ближе и, стоя рядом, наблюдали, как Холмс открывает крышку. Внутри оказалась кучка лоснящейся плоти.
  — И что это, доктор? — спросил сыщик, глядя на меня.
  Он вытащил из кармана сюртука складной нож, раскрыл его и передал мне вместе со зловещей коробочкой. Я внимательно изучил ее содержимое.
  — Это кусок почки.
  — Почти половина, судя по углу разреза и изгибу этой стороны. Человеческая?
  — Без сомнения.
  — Пол? Возраст?
  — Не могу ответить. Если это половинка, как вы утверждаете, то почка принадлежала взрослому человеку. Более точная идентификация, к сожалению, невозможна.
  — Похоже, в нее не впрыскивали формалин,[102] используемый для препарированных органов. А ткань, хранимая только в винном спирту, неизбежно портится без фиксатора и совершенно бесполезна в учебном классе, так что студенческая проказа здесь исключается. Винный спирт, в котором хранится почка, легкодоступен.
  — К присланному в коробочке органу приложено письмо, — сообщил мистер Ласк.
  Исследовав вначале вместилище почки и бумажную упаковку, Холмс прочел написанный отвратительным почерком документ, в котором в самых мерзких выражениях давались пояснения к содержимому ужасной коробки.
  Из ада
  
  
  Мистер Ласк
  
  
  Извините
  Шлю вам только половинку почки
  взятой у одной женщины
  второй кусок я поджарил и съел
  очень вкусно
  если наберетесь терпения
  пришлю вам окровавленный нож
  которым ее вырезал
  
  
  Подпись:
  Поймайте меня если сможете мистер Ласк
  — Черные чернила, самая дешевая писчая бумага, никаких отпечатков пальцев и прочих следов, — тихо сказал Холмс. — Вот уж воистину «из ада». Какое надо иметь горячечное воображение, чтобы сочинить такую белиберду?
  — Несомненно, это розыгрыш, — упорствовал мистер Ласк. — Ведь всем известно, что у Кэтрин Эддоуз была похищена почка. Это орган собаки. О, простите, доктор Уотсон: если почка принадлежала человеку, то это не более чем мерзкая выходка проказливого патологоанатома.
  — Не исключено, — сказал детектив, — но маловероятно. Посмотрите на почерк: я вижу значительное сходство с другими образчиками письма нашего старого знакомого. Но в каком состоянии духа он пребывал, когда сочинял это мрачное послание! Я специально изучал почерковедение, или графологию,[103] как теперь называют французы эту науку, но никогда не видел ничего более отвратительного.
  — Одной манеры письма вам достаточно, чтобы утверждать, что это почка Эддоуз?
  — Этот обрывок плоти мы получили не из медицинской школы или университета и не из близлежащей лондонской больницы.
  — Откуда такая уверенность?
  — В случае необходимости они хранят органические материалы в глицерине.
  — У нас нет доказательств, что посылка пришла из Ист-Энда. И в Уэст-Энде многие учреждения…
  — На почтовом штемпеле, если внимательнее приглядеться с помощью лупы, едва заметная надпись «Лондон Е». Письмо послано из Уайтчепела.
  — Любой морг способен прислать подобное.
  — В Уайтчепеле нет моргов! — раздраженно сказал Холмс. Терпение уже изменяло ему. — Там только сарай для трупов.
  На лице мистера Ласка отразилась крайняя степень изумления.
  — Но какой уровень преступности в Уайтчепеле! Примите также во внимание болезни… Только половина детей становятся взрослыми, мистер Холмс. Ни один район не нуждается в морге так сильно!
  — И тем не менее…
  — Боже милосердный, если бы мир знал беды этого района!
  Мистер Ласк видимым усилием воли взял себя в руки и с грустью посмотрел на нас.
  — Уотсон, нас ждет работа, — объявил детектив. — Мистер Ласк, вас не затруднит сообщить о случившемся в Скотланд-Ярд?
  — Конечно, мистер Холмс. И передайте привет мисс Монк! — воскликнул он, когда мы уже собрались уходить. — Ее, наверное, замучили мои отпрыски, но, надеюсь, они не причинили ей вреда.
  Холмс был уже на полпути к выходу, когда я нагнал его. Широким шагом он словно компенсировал еще не до конца преодоленную после болезни слабость. Я слишком хорошо знал своего друга, чтобы надеяться услышать сейчас от него хотя бы одно слово. Но, к моему удивлению, этот исхудавший за время болезни человек произнес целую речь:
  — Я не позволю забавляться с собой подобным образом! Каких только низостей он и без того не совершил! И все же отправка консервированного человеческого органа лондонской королевской почтой превосходит всякое воображение. Словно мерзавец задался целью вогнать последний гвоздь в гроб нашего расследования!
  — Друг мой, что вы имеете в виду?
  — У нас уже собрано множество улик, одно за другим приходят послания, словно пропитанные кровью, а этот негодяй раскрыл свое лицо не больше, чем когда вогнал нож мне в плечо! — с отвращением говорил Холмс. — Мы знаем лишь, что это препараторский нож, шестидюймовый, с обоюдоострым лезвием.
  — Холмс, — возразил я, обеспокоенный этим взрывом эмоций, — вы сделали все, что только можно ожидать…
  — …от Грегсона, Лестрейда — да любого из этих нелепых простаков, избравших своим поприщем службу в полиции из-за того, что они слишком слабы для тяжелого физического труда и недостаточно богаты, чтобы купить себе патент на офицерское звание!
  Я был настолько ошеломлен его горячностью, что сумел сказать лишь:
  — Но все-таки мы продвинулись в своем расследовании.
  — Мы словно увязли в зыбучем песке! У нас нет ничего — ни отпечатков обуви, ни ярких черт характера. Мы с уверенностью можем сказать лишь, что он любит красть вырезанные органы и наслаждается моими сигаретами!
  — Холмс, куда мы идем?
  — Расплатиться с долгами, — огрызнулся он, и я не услышал больше от него ни одного слова целых двадцать минут, которые понадобились нам, чтобы дойти от Майл-Энда до оживленной артерии Уайтчепел-роуд, а затем по целой веренице улиц — до зеленой двери в запачканной сажей кирпичной стене.
  Холмс резко постучал и зачем-то принялся слегка похлопывать набалдашником трости по своему высокому лбу.
  — Кто здесь живет, Холмс?
  — Стивен Данлеви.
  — Что вы говорите! Бывали здесь раньше?
  Он взглянул на меня, и в глазах его была такая боль, что я счел за лучшее отложить дальнейшие расспросы на будущее.
  Неряшливо одетая особа средних лет в тщательно закрепленном булавками капоре открыла дверь и посмотрела на нас с чопорностью давно утратившей всякие надежды старой девы.
  — Чем могу вам помочь, джентльмены?
  — Мы хотели бы видеть вашего квартиранта Стивена Данлеви.
  — А кто вы такие?
  — Его друзья.
  — Видите ли, джентльмены, это частное заведение. Я не позволю любому человеку с улицы беспокоить моих постояльцев.
  — Хорошо, в таком случае мы здесь для того, чтобы предъявить вам обвинение в содержании публичного дома, раздел тринадцать Акта о поправках к уголовному кодексу. Конечно, если вы не вспомните, что мы друзья мистера Данлеви.
  — Да-да… Видимо, яркий свет ослепил меня. Сюда, пожалуйста.
  Мы поднялись по грязной, украшенной паутиной лестнице и прошли по коридору к двери без номера. Домовладелица постучала:
  — Выходите, к вам пришли двое джентльменов. Говорят, что ваши друзья, так, во всяком случае, они сказали.
  Она улыбнулась нам щербатым ртом и удалилась вниз по лестнице.
  Не дожидаясь ответа, Холмс повернул дверную ручку, ворвался в комнату и уселся в ближайшее кресло, прежде чем стоявший у открытой двери хозяин успел поприветствовать нас.
  — Хотя неблагодарная задача установить вашу личность сильно замедлила мое расследование, я все же выяснил место рождения Джонни Блэкстоуна, разыскал ферму его родителей, начальную школу, первый полк, место, куда его перевели по службе — Египет, — и установил факт его исчезновения. Мне нужно узнать, где сейчас Блэкстоун. Его армейское начальство, родители и любимая сестра не меньше моего заинтересованы в том, чтобы найти его. Я попрошу вас рассказать о первой встрече с Блэкстоуном в мельчайших подробностях, не упуская самой незначительной детали. Я призываю вас стать певцом банальности. — Детектив зажег сигарету, вдохнул и медленно выпустил дым. — Снабдите меня мелочами — топливом, на котором работает механизм сыска.
  Беседа продолжалась почти четыре часа, но мне показалось (думаю, и Данлеви тоже), что она заняла несколько дней. Холмс снова и снова просил его повторить свой рассказ. Данлеви каким-то непонятным образом удавалось сохранить хорошее настроение. Однако я заметил, что он все больше сердится на себя за проявленное в ту ночь неблагоразумие, помешавшее ему запомнить все в подробностях.
  Я курил, прислонившись к двери, Данлеви удобно расположился в кресле, подперев рукой подбородок, а Холмс занял другое кресло, уперев ноги в низкую каминную доску. Мой друг продолжал допрос. Мне казалось, он идет уже далеко не по первому кругу.
  — Что вы успели услышать из разговора Блэкстоуна с Мартой Тэйбрам с момента их встречи и до того, как вы покинули «Двух пивоваров»?
  — Только то, о чем я вам уже говорил, мистер Холмс. Все вокруг кричали, и никто особо не стеснялся в выражениях.
  — Этого недостаточно. Пораскиньте хорошенько мозгами. Ну же, напрягите память, мистер Данлеви!
  Тот крепко зажмурился, сосредоточиваясь, устало потер переносицу.
  — Блэкстоун отвесил комплимент по поводу ее капора, сказал, что тот очень идет Марте. Он настаивал, что сам оплатит ее выпивку, говорил, мол, они с ней подружатся. Они издевались над одним солдатом — тот очень нервничал: положил глаз на девчонку и целый час не решался начать с ней разговор.
  — А потом?
  — Рассказывал про египетскую кампанию.
  — Употребил именно это слово?
  — Точно не помню. Было много экзотических выражений, ярких описаний… Помню рассказ о трех кобрах, который, как видно, ее сильно развлек. Я едва успел…
  Холмс привстал в кресле, всем своим видом показывая неподдельный интерес.
  — Три кобры, говорите?
  — Вроде бы так.
  — Вы точно помните количество?
  — Готов поклясться, что речь шла о трех кобрах. Удивительно, что он встретил их так много сразу, но я мало что знаю о Египте.
  Сыщик вскочил и приставил палец к губам. На лице его не дрогнул ни один мускул, но весь он почти вибрировал от едва сдерживаемой энергии.
  — Мистер Данлеви, я сейчас задам вам чрезвычайно важный вопрос. Опишите как можно подробнее глаза Блэкстоуна.
  — Бледно-голубого цвета.
  Данлеви запнулся. Ему почудилось, что Холмс не в своем уме, и журналист изо всех сил старался, чтобы эта мысль не отразилось на его лице.
  — Вам не показалось, что его раздражает свет?
  — В тех притонах, куда мы заходили, было довольно темно. Только в «Белом лебеде» яркая лампа. Помнится, он сидел к ней спиной, но глаза не меняли цвет. Даже в плохо освещенных пивных его бледно-голубые глаза сияли.
  Холмс издал восторженный возглас. Подбежав к Данлеви, он крепко стиснул его руку.
  — Я знал, что вы попались на нашем пути не только для того, чтобы мучить нас. — Он надел шляпу, взял трость и поклонился, как в театре. — Доктор Уотсон, наше присутствие необходимо в другом месте. Приятного дня, мистер Данлеви.
  Я выскочил вслед за Холмсом и догнал его уже на перекрестке.
  — Nihil obstat.[104] Нам улыбнулась удача. Стивен Данлеви рассказал все, что нужно.
  — Я искренне рад.
  Холмс рассмеялся.
  — Признаю, что утром был слегка не в себе, но, думаю, вы простите мне это, если я расскажу, где мы разыщем след Джонни Блэкстоуна.
  — Я так и не понял, какая связь между глазами человека и его египетскими подвигами.
  — Вы, как и Данлеви, думаете, что три кобры — воспоминание о колониальных войнах?
  — А что еще они могут означать?
  — Вам ничего не подсказывает, как медику, сужение его зрачков даже при очень плохом освещении?
  — Напротив, яд кобры — нейротоксин, влияющий на мышцы диафрагмы и никак не затрагивающий светочувствительность или зрение.
  — Как обычно, мой дорогой друг, вы правы, но мыслите в неверном направлении. — Он пронзительно свистнул, подзывая случайный экипаж, оказавшийся поблизости. — Через несколько минут вы все поймете. Я познакомлю вас с «Тремя кобрами» — пожалуй, самым захудалым опиумным притоном во всем Лаймхаусе.[105]
   Глава 21
   На волосок от гибели
  
  Поездка по Коммершиал-роуд из Уайтчепела в доки Лаймхауса не отняла много времени. Полная зависимость от моря этого небольшого участка города определила его своеобразную топографию. Здесь встретишь скорее моряка, чем возчика, а грузчики с рынка мигом превращаются в докеров. Чем ближе к Темзе, тем большее разнообразие рас и народов. Солнце садилось на медленно текущую реку; в окне экипажа валлийские докеры сменялись чернокожими портовыми грузчиками, а те, в свою очередь, — индийскими носильщиками. Все они двигались в одном направлении — к дому и очагу, — лишь ненадолго забредая по пути в пабы, чтобы пропустить пару стаканчиков джина для подкрепления сил.
  Мы свернули в улочку, где попали в окружение китайцев обоих полов, одетых в безукоризненно английской манере; об их родине напоминали лишь декоративные разрезы на одежде. Молодой мужчина с косичкой, заправленной под аккуратную матерчатую кепку, в плохо защищающих руки на холодном ветру перчатках без пальцев, вез ребенка в коробке из-под чая с двумя передними колесами, подпоркой сзади и отшлифованными наждачной бумагой ручками.
  Холмс постучал тростью в потолок кэба, и тот остановился у входа в магазинчик с грубо нарисованной картинкой кипящего чайника. Мой друг проворно соскочил на тротуар, повернув голову влево, в сторону грязной от сажи и сырости арки. Я вряд ли взял бы на себя смелость угадать, чем торгуют по обе стороны улицы лавки с разбитыми стеклами, заклеенными грязной коричневой бумагой.
  — Это здесь. Благодарю вас, кэбмен. А теперь, Уотсон, нам надо не потерять голову.
  Под аркой мы спустились по заросшим мхом крутым каменным ступенькам в обрамлении деревянных перил и стен из темного кирпича. Примерно в трех этажах ниже улицы, на уровне реки находился причудливый внутренний двор. Семь домов из гниющего серого дерева расположились полукругом. Мой друг приблизился к покосившейся двери одного из них и постучал три раза.
  Дверь открыл сутулый китаец с кустистыми седыми бровями и подчеркнуто бесстрастным выражением лица. Он отвесил нам вежливый поклон.
  — Осмелюсь спросить, это заведение, известное под названием «Три кобры»? — поинтересовался Шерлок.
  Владелец притона кивнул.
  — Если желаете покурить, джентльмены, есть несколько свободных коек, — сказал он на хорошем английском.
  — Какая удача! — улыбнулся Холмс.
  — Меня зовут мистер Ли. Пожалуйста, следуйте за мной.
  Он распахнул дверь в коридор, откуда три крутые ступеньки привели нас в узкий проход с кроватями, которые были встроены в стену, как койки на корабле, — шесть убогих постелей, с каждой стороны коридора. На одной из них лежала старая женщина с глубоко посаженными глазами-колодцами и длинной косой цвета свинца. Жизни в ней, по-видимому, оставалось ровно настолько, чтобы вдыхать ужасное зелье.
  — Боже милосердный, Холмс, откуда вы узнали о существовании этой дыры? — пробормотал я.
  — Моя работа заключается в том, чтобы вникать во многие частности, — прошептал в ответ детектив.
  Мистер Ли жестом пригласил нас следовать за ним. Коридор в конце расширялся, переходя в большую комнату с кроватью у стены и набитыми травой тюфяками на полу. Ветхие полоски просвечивающей ткани, которые когда-то, несомненно, придавали обстановке некий налет мистицизма, теперь свешивались, гладкие и лоснящиеся от дыма, словно пропитанные грязью паруса потерпевшего крушение корабля. В этой комнате я увидел англичан: двух солдат, сжимающих вялыми пальцами длинные трубки, и сидящего с приоткрытым ртом морского офицера, лениво рисующего рукой какие-то узоры в густом воздухе.
  Китаец провел нас к паре соломенных тюфяков, отгороженных обветшалыми занавесками. Холмс сказал, что мы располагаем временем выкурить трубку на четыре пенса. Мистер Ли отошел к плите, где над кастрюлей с малым количеством воды, кипящей на медленном огне, было закреплено сито с большой кучей измельченного опиума.
  — Мой дорогой Холмс, ведь нам не придется в самом деле курить эту гадость? — прошептал я.
  — Не беспокойтесь, Уотсон, — так же тихо, но с шаловливой усмешкой ответил он. — Я хоть и люблю травить себя, но несколько иным образом.
  Китаец разогрел на огне две порции смолистого вещества желтого цвета, наполнил им трубки, передал нам и удалился. Холмс привел меня в смятение, зажав трубку между зубами, но я вскоре понял, что он хотел лишь освободить руки и расстегнуть цепочку часов. С ее конца свисал золотой соверен, память об одном из давних приключений Холмса.[106] Он быстро выгреб из трубки тлеющий комок, швырнул его на пол и протянул руку, чтобы взять мою трубку. Повторив с ней те же действия, Холмс извлек из кармана носовой платок и тщательно вытер монету, восстановив отчеканенное в золоте изображение королевы в его прежней безупречности. Затем подобрал платком охлажденные комки и опустил их в карман.
  — Полагаю, мы достигли цели и можем закончить рекогносцировку, если вы не желаете заказать еще одну порцию.
  — Давайте уйдем, если вы увидели все, что хотели.
  — А вот и человек, который мне нужен. Я мог бы переговорить с вами? — спросил Холмс мистера Ли.
  Хозяин сдержанно кивнул, и мы прошли вслед за ним в боковую комнату рядом с входом, где на единственном маленьком столике лежали книги и гроссбухи, исписанные загадочными иероглифами.
  — Я хочу сказать, сэр, — сказал Холмс, стараясь выглядеть незаинтересованным, — что мой друг высоко оценил ваш бизнес, и его мнение совершенно справедливо. Верно ли, что среди ваших клиентов немало солдат?
  — Вы это и сами видели.
  Детектив выложил пятифунтовую банкноту на пожелтевшую страницу гроссбуха.
  — Теперь, когда мы уладили с вами дела, я желаю заявить без обиняков, что нашего общего знакомого преследуют всякие неприятные личности — ну, ростовщики, сами понимаете, — и он вынужден скрываться. Я очень хочу помочь, но не знаю, где его искать. Не дадите ли мне знать, когда он в следующий раз заглянет сюда? Вы, конечно, будете вознаграждены за хлопоты и потраченное время.
  — Как вас зовут, сэр?
  — Бэзил. Когда-то я был капитаном корабля, а теперь владею небольшой флотилией, — сказал Холмс, записывая свой адрес на клочке бумаги.
  — А кто ваш друг?
  Холмс подробно описал Блэкстоуна, не называя его имени.
  Мистер Ли записал что-то в блокноте и со вздохом выпрямился.
  — Этот человек время от времени приходит сюда. Всегда один. Его здесь многие знают. Капитан Бэзил, я очень стараюсь всячески помочь своим клиентам. У меня только один вопрос: можно ли ожидать какого-нибудь насилия со стороны вашего друга-солдата?
  — Вероятность этого нельзя исключить, — признался Холмс, улыбнувшись.
  — Понимаю. — Китаец сделал еще одну пометку. — Если что-либо подобное произойдет в моем заведении, вы станете моим должником. — Он улыбнулся. — Не думаю, что вы захотите быть мне чем-то обязаны.
  
  Я еще не успел сойти с мокрых ступенек на тротуар, как Холмс сказал:
  — Вам не понравился наш новый помощник.
  — Думаю, вся эта история показалась ему весьма темной и сомнительной.
  — Так оно и есть для человека непосвященного. Однако его рассуждения о насилии были весьма искренними. Мистер Ли — весьма эксцентричная личность. Я имел с ним деловые отношения и раньше, хоть и не был знаком. Он филантроп, поставщик опиума, буддист и очень серьезный противник. Был известным ученым в Пекине. Около четырех лет назад в этом районе была убита маленькая девочка. Мистер Ли разыскал преступника, члена банды «Сорок воров Лаймхауса», и мне даже не хочется вам рассказывать, что случилось с этим мерзавцем. Чтобы очистить этот район от банд, мистер Ли сделал больше за пять лет, чем Скотланд-Ярд — за двадцать.
  — Значит, он наш союзник? Зачем тогда все это нелепое представление с трубками?
  — Это бизнес, мой дорогой Уотсон! Я никогда раньше не видел мистера Ли. А среди поклонников этого вида порока существуют воистину братские чувства. Как клиент, я нахожусь в равном положении с Блэкстоуном. Иначе я посторонний, неважно — светский человек или простолюдин. В любом случае, мне было необходимо взглянуть на хозяина заведения.
  Когда мы вышли на улицу, загорелись фонари, правда, в этом районе их было удручающе мало.
  — Нам необходимо попасть в ту часть Лондона, где бывают кэбы, — сказал Холмс. — Надо было заплатить кучеру, чтобы подождал нас. Нога не слишком вас беспокоит?
  — Ничего страшного.
  — Тогда ускорим шаг, мой друг, в предвкушении домашнего очага и грядущей победы.
  Безошибочное умение ориентироваться, присущее детективу, вскоре вывело нас на территорию, хоть и незнакомую, но, по крайней мере, с вывесками на английском языке. Холмс, погруженный в раздумья, шел впереди, не сворачивая ни влево, ни вправо. Он вел себя, как и подобает человеку, оказавшемуся в новом месте: с любопытством рассматривал заброшенные склады, которые вскоре сменились обветшавшими жилищами, откуда доносился запах пищи.
  Я был настолько погружен в свои мысли, что не обратил внимания на хриплые крики усталого газетчика, распродающего остаток своего товара. Однако второй юноша с хмурым лицом бульдога с такой решимостью сжимал в руках газету, что мой взгляд поневоле задержался на первой странице. Издав возглас удивления, я остановился и нашарил в кармане монетку. Холмс тоже вышел из состояния задумчивости, привлеченный моим изумленным воплем.
  ШЕРЛОК ХОЛМС НА СВОБОДЕ
  Хотя полицейские силы в Уайтчепеле были значительно увеличены после ужасного «двойного убийства», совершенного Джеком Потрошителем, все же, как это ни прискорбно, есть повод обвинить лондонские власти в вопиющем пренебрежении общественной безопасностью. Граждане, без сомнения, сочтут шокирующим тот факт, что главный (по существу, единственный выявленный к настоящему времени) подозреваемый, самозваный «детектив-консультант» мистер Шерлок Холмс, до сих пор разгуливает на свободе. Его нередко видят на улицах Ист-Энда. Читателя едва ли стоит обвинять в излишней подозрительности, если он удивится, узнав, что мистер Холмс, чье местонахождение в ночь убийств до сих пор не установлено Скотланд-Ярдом, присутствовал на похоронах обеих жертв. Это обстоятельство представляется тем более загадочным, после того как в нескольких кварталах от места убийства Эддоуз был обнаружен нож, на первый взгляд не имеющий никакого отношения к данному преступлению. Всем хорошо известно, что в ту ночь мистер Холмс был каким-то образом ранен. Выброшенным ножом невозможно было нанести Эддоуз такие ужасные раны, и он, по всей вероятности, не принадлежал убийце. Возникает подозрение, что это оружие прятала в своей одежде жертва преступления, сумевшая ударить ножом нападавшего, прежде чем уступить его порочным желаниям. Нет сомнения, что полиция с должным усердием проводит расследование в отношении мистера Холмса, однако трудно отделаться от мысли, что, будь его свобода ограничена жесткими рамками, на улицах нашего города стало бы намного спокойнее.
  — Черт бы побрал этого мерзавца! — вскричал Холмс, убирая ядовитую писанину с глаз долой. — Какие лживые аргументы! Газетчик сначала вводит в заблуждение полицию, а после того, как та начинает расследование, ссылается на разбирательство, чтобы поднять новую волну измышлений!
  — Но как он узнал, что вы присутствовали на похоронах?
  — Если Стивен Данлеви приложил к этому руку, я с вашей помощью добьюсь от него ответа.
  Мой друг припустил вперед еще быстрее.
  — Что теперь нам делать, Холмс?
  — Как можно скорее вернуться домой.
  Внезапно я понял всю меру опасности: каждый день в газетах писали о возросшем озлоблении толпы в Ист-Энде. Ее бездумная ярость в любую минуту готова была выплеснуться на случайно подвернувшегося иммигранта или заблудившегося прохожего. Несколько раз дело едва не доходило до линчевания. Если бы какой-нибудь чрезмерно бдительный гражданин узнал Холмса поздним вечером в Уайтчепеле, последствия этого были бы непредсказуемы.
  — Я полагаю, это проделки Тавистока?
  — Кого же еще?
  — О, попадись он мне сейчас! — воскликнул я. — Он бы проклял тот день, когда ступил на ниву журналистики!
  — Этот подлец в своих писаниях буквально выворачивает факты наизнанку, — проворчал Холмс. Внезапно он остановился. — Имейте в виду, мой мальчик, главная опасность сейчас таится в толпе.
  Он свернул в узкий проулок, который, видимо, официально именовался аллеей, а я бы скорее назвал его расщелиной. Единственными живыми существами, которых мы там встретили, были обезумевшие от голода собаки, злобно уставившиеся на нас желтыми глазами.
  — Холмс, что вы собираетесь делать?
  — Ваша идея выплеснуть эмоции при помощи кулаков хоть и привлекательна, но, увы, крайне неубедительна. Необходимо выяснить, откуда этот наглец получает информацию.
  Мы прошли полквартала по сильно разбитой булыжной мостовой, и тут я осознал, что стук колес поезда, доносящийся слева, сопровождается звуком чьих-то шагов, помимо наших. Но прежде чем оглянуться, я посмотрел на Холмса и убедился: он знает, что мы не одни.
  Мы нырнули в боковую улочку, но это не помогло: таинственные шаги по-прежнему слышались в темноте за спиной.
  — Сейчас мы идем на север по Мансел-стрит и вот-вот достигнем железнодорожного депо, — пробормотал Холмс. — Потом выйдем на Олдгейт Хай-стрит и очень скоро окажемся в Сити.
  — Я бы предпочел Вестминстер.
  — Возьмем кэб до Бейкер-стрит, здесь недалеко.
  Когда мы вышли на Олдгейт Хай-стрит, вблизи того места, где эта улица переходит в Уайтчепел Хай-стрит, мне на мгновение показалось, что наши неприятности на этом закончились. Но тут человек, шедший вслед за нами, более явственно обозначил свое присутствие.
  — Это мистер Шерлок Холмс? — прокричал он.
  Лучше освещенная и более оживленная часть улицы сразу же превратилась для нас во враждебный ландшафт: все головы в пределах слышимости разом повернулись в сторону хорошо известной публике физиономии моего друга.
  — Так оно и есть! — завопил наш преследователь. — Шерлок Холмс собственной персоной. Расхаживает себе по темным улицам как ни в чем не бывало.
  Еще несколько угрюмых наблюдателей, судя по всему, не из самых респектабельных слоев общества, присоединились к нашему незваному спутнику.
  — Эй, вы! Вам в этих краях есть за что ответить!
  Из толпы раздался зловещий одобрительный ропот.
  — Ну-ка повернись к нам лицом и отвечай, что ты делаешь в Уайтчепеле, кровавая ищейка?
  Холмс поморщился, очевидно, недовольный тем, что его приравняли к детективам Скотланд-Ярда, но промолчал.
  — Ты, наверное, вообразил, — крикнул узнавший Холмса человек, голос которого казался мне отвратительным, — что так и уйдешь? Зарезал столько красоток и думаешь, у нас не найдется для тебя ножа?
  — Уотсон, если увидите полисмена раньше меня, подзовите его, — сказал Холмс, засунув правую руку в карман, а левой сжимая тяжелую трость.
  — Сюда, на помощь! Мы сумеем защитить себя! — кричал наш недруг.
  — Как ваша рука, Холмс?
  — На пару ударов хватит. Тут не помешал бы ваш револьвер.
  — Придется обойтись кулаками.
  Я высматривал полицейского, но, к несчастью, представителей закона нигде не было видно.
  — Мы недалеко от станции метро «Олдгейт», — заметил Холмс.
  — Разве у нас есть шансы спастись бегством?
  — Слабые, ведь у вас болит нога. И прошли мы уже немало.
  — Холмс, я им не нужен.
  — Если бы я счел это правильным, давно бы уже дал стрекача. Но, как видно, вам еще придется потерпеть меня какое-то время.
  Когда мы достигли перекрестка, несколько человек из толпы обогнали нас и зашли спереди. Я медленно обернулся и только теперь по-настоящему испугался: около тридцати человек следовали теперь за нами в этой нелепой процессии, еще десять преграждали дорогу.
  — Полагаю, говорить с ними не имеет смысла? — поинтересовался я самым беспечным тоном, на какой был способен.
  — Сделаем с ними то же, что они сотворили с Кэтрин Эддоуз! — крикнул отвратительный маленький дьявол.
  Сыщик наконец обернулся. Его серые стальные глаза выражали непоколебимую решимость.
  — Сами понимаете, это сейчас не сработает.
  — Но за отсутствием лучшего… — прошептал я.
  — Джентльмены, — обратился к толпе Холмс, — у меня нет ни малейшего представления, что вы собираетесь делать, но раз это так для вас важно, готов помочь.
  Это замечание не успокоило собравшихся, но слегка их озадачило. Один или двое злобно хихикнули, остальные сжали кулаки.
  — Ты прекрасно осведомлен о наших намерениях, кровавая собака, иначе шел бы намного медленнее.
  — Похоже, вы меня преследуете, — спокойно отозвался Холмс. — Не вижу в этом никакого смысла, если вам не нужна моя помощь. Всем известны мои таланты в расследовании преступлений. Скажу только одно: меня видели неподалеку от Потрошителя именно из-за того, что я всеми силами стараюсь избавить вас от него.
  Услышав это смелое заявление, несколько человек взглянули на Холмса с интересом, но их симпатия оказалась недолговечной.
  — Ты был там, тебя узнали! — крикнул головорез с дубиной в руке, выходя вперед. — Чего стоят слова безжалостного убийцы?
  — Вы, сэр, как я понимаю, родом из Западного Йоркшира?
  Грубый скот остановился как вкопанный.
  — Вот это да! Откуда, черт возьми, тебе это известно?
  — В свое время вам доводилось охотиться на кроликов?
  — Если даже так, что с того? — нахмурился он.
  — Вы очень тесно с ними соприкасались. Вас никогда не принимали за кролика?
  Эта удачная шутка вызвала смех у части собравшихся, в то время как другие, почувствовав в словах Холмса скрытую издевку, крепче сжали в руках самодельное оружие, осыпая нас злобными проклятиями.
  — Может быть, вам удастся выдумать что-нибудь более примиряющее? — предложил я.
  — Вы что, всерьез воображаете, что я сумею заговорить им зубы? — спросил Шерлок, делая шаг в сторону. Теперь мы стояли спиной к спине.
  — Нет, — тихо ответил я, повернув к нему голову, — но в их рядах появилась небольшая брешь. Я схвачусь с этим рябым парнем с лопатой, и, если мне удастся сбить его с ног, бегите что есть сил.
  Мы стояли, не отрывая глаз от окружавшей нас толпы.
  — Вы сошли с ума, — прошипел Холмс, — если думаете, что я…
  И тут, внезапно замолчав на полуслове, он поймал меня за рукав и, непонятно почему, радостно заулыбался.
  — Мэн Джек! — закричал он. — Как вас угораздило присоединиться к этому легковерному сброду?
  Я разинул рот от изумления: из скопления людей вышел настоящий великан с багровым шрамом, идущим от виска поперек носа и глубоко прорезающим щеку.
  — Теперь я знаю наверняка, — сказал он громким баритоном, — что сегодня неподходящий вечер для Шерлока Холмса гулять в Уайтчепеле.
  — Мэн Джек, как я рад вас видеть!
  — Боюсь, что не могу сказать то же самое, мистер Холмс.
  — В газетах пишут, что он и есть Тесак! — заорал угрюмый юнец.
  — Отправим его в ад этой же ночью!
  — А что вы скажите, Мэн Джек? — спросил мой друг. — Поверьте, все это выдумки.
  — Я знаю это не хуже вас, да это и младенцу понятно, — проворчал он. — Уходите с миром — тут и говорить не о чем.
  — Ах вот, значит, как: он невинная овечка! — выкрикнул негодяй, начавший всю эту заваруху. — Хватит переливать из пустого в порожнее! У меня с собой нож, и я пущу его в дело!
  — И я! — крикнул еще кто-то.
  — Ни один из вас не годится в полицейские, — сказал Джек спокойно, но голос его был так силен, что эхом отразился от стен домов. — Эй, вы там! Дайте пройти этим парням. Уходите, мистер Холмс. Они меня слушаются, когда сохраняют рассудок, но, если перестают соображать, горе тому, против кого они затаили злобу!
  — Благодарю вас. Пойдемте, Уотсон.
  Их лица были хмуры, и некоторые мерзавцы, включая дюжего йоркширца, даже осмелились плюнуть в нашу сторону, но все же толпа расступилась.
  — Кто этот человек? — изумленно вопросил я.
  — Мэн Джек? Боксер-профессионал.
  — Так вы встречались с ним на ринге?
  — Нет, конечно. Вы ведь достаточно хорошо знакомы с боксом, чтобы понять: мы принадлежим к разным весовым категориям.
  — Тогда я не понимаю, зачем ему было спасать нас от расправы.
  — Просто вы не знаете его полного имени. Мэн Джек Хокинс — член семьи одного из моих осведомителей. Сознаюсь, мой друг, когда я набирал мальчишек в свой отряд несколько лет назад, то и представить себе не мог, что кто-то из их родителей однажды поручится за меня, подтвердив мое доброе имя. Впрочем, немногие из них вообще имеют семьи, — вздохнул Холмс. Он выглядел совсем обессиленным. — Малыш Хокинс только что заработал солидное вознаграждение. А вот и кэб, друг мой. Если мы поспешим, он от нас не скроется.
   Глава 22
   Исчезновение Шерлока Холмса
  
  На следующий день я не видел детектива примерно до восьми часов, когда чрезвычайно взъерошенный человек в грязной непромокаемой куртке и высоких башмаках поприветствовал меня взмахом руки и исчез в спальне Холмса. Он был похож на тех мужчин, кто с риском для жизни прочищает за гроши сточные трубы. Через полчаса Холмс в сером твидовом костюме появился с трубкой в гостиной и уселся за стол с таким видом, словно предвкушал любимую работу.
  — Ну и что делает у вас этот мусорщик?
  — Он отправился в те края, куда Шерлок Холмс лишен доступа, по крайней мере, в настоящее время. Что у нас на ужин?
  — Миссис Хадсон обещала ягненка.
  — Замечательная женщина. Не сочтите за труд, позвоните в колокольчик. Мне было не до еды с самого раннего утра — слишком много работы.
  — Вы находились в Ист-Энде?
  — Часть дня. Нашлись и другие дела — заходил в Скотланд-Ярд.
  — В таком наряде?
  — Мне нужно было видеть инспектора Лестрейда. Я добыл срочную информацию, которая будет ему очень полезна. Его коллеги выразили сомнение. Я их предупредил, что, если мои сведения попадут на страницы газет, Скотланд-Ярд окажется в весьма глупом положении. Это заставило их призадуматься, и очень скоро я оказался в кабинете Лестрейда. Там я раскрыл свою подлинную личность, к неудовольствию нашего доброго знакомого, и задал ему несколько важных вопросов.
  — Каких именно?
  — Полицию, конечно, расстроили домыслы этого ублюдка Тавистока, но они озабочены и тем, чтобы избежать обвинений в фаворитизме. Некоторые наиболее активные деятели предложили арестовать меня ради полноты расследования и в угоду общественному мнению.
  — Боже правый, на каком основании?
  — Сколь бы это ни казалось неправдоподобным, но окровавленный нож действительно обнаружили в нескольких кварталах от трупа Кэтрин Эддоуз. Лестрейд даже не стал сообщать нам об этом: слишком уж эта находка не похожа на обоюдоострое лезвие, которым пользовался Потрошитель. То, что нашли этот нож, — не более чем случайное совпадение, но подлые действия Лесли Тавистока или его источника информации натолкнули полицию на мысль, что Эддоуз пустила это оружие в ход для самозащиты. При охватившей всех нынче панике уже никого не волнует, что любой суд присяжных в Великобритании мгновенно отметет эту басню. Я не вправе даже выдвинуть против журналиста обвинение в клевете: формально все верно.
  — Но он зашел слишком далеко! — возразил я.
  — Уотсон, если бы газетчиков наказывали за измышления, любое периодическое издание в Англии обанкротилось бы весьма скоро. Покинув Скотланд-Ярд, я направился в Уайтчепел, чтобы повидать Стивена Данлеви. Он клянется, что не виноват.
  — Ну, этого и следовало ожидать, — констатировал я, подумав, что, если Данлеви и дальше будет водить нас за нос, стремясь при этом добиться расположения мисс Монк, мне придется утопить его в Темзе.
  — Я склонен верить ему, — задумчиво сказал Шерлок. — Но мне все больше кажется, что против меня действует некая зловещая сила, направленная на то, чтобы помешать успеху моего расследования. Не исключено, что я выдумываю заговор там, где его нет, но эти интриги помогают злодею оставаться безнаказанным, связывая мне руки.
  — Кажется, «интриги» — это еще очень мягко сказано.
  Мой друг успокаивающе помахал трубкой.
  — Мне нечего добавить к сказанному, и мы вряд ли узнаем что-нибудь новое, пока не увидим Тавистока.
  — Мы будем с ним встречаться?
  — Выкурим с этим клеветником по сигаре у Симпсона в десять часов.
  — Тогда вы будете вправе утверждать, что знакомы и с другими низшими формами лондонской жизни, помимо Джека Потрошителя, — мрачно заметил я.
  Сыщик рассмеялся:
  — Ну что ж, это станет своего рода отдыхом после целого дня тяжких трудов.
  — Чем еще занимались, Холмс? Сегодня утром вы ушли так рано.
  — Уверяю вас, я не терял времени даром… А вот и миссис Хадсон. Позвольте мне полностью сосредоточить свое внимание на том, что она принесла на подносе.
  
  Вечером, как часто бывало в том октябре, пронизывающий туман окутал город. Сильный ветер дул нам в лицо, мы пригнули головы и плотно обернули шарфы вокруг шеи. Хотя нас ожидала не самая приятная встреча, я вздохнул с облегчением, увидев мерцающий в пяти ярдах от нас фасад заведения Симпсона.
  Полированное красное дерево, тихий звон хрусталя и серебра улучшили мое настроение, по крайней мере до тех пор, пока мы не очутились в отдельном кабинете с пылающим в камине огнем и роскошными пальмами по углам. И тут я вновь увидел Лесли Тавистока. В редакции газеты я не слишком хорошо его разглядел. Он был значительно ниже среднего роста, с каштановыми, зачесанными назад волосами и выразительными движениями рук. Его проницательные, настороженные карие глаза, скорее хитрые, чем умные, усиливали впечатление о нем как о человеке, который поднялся до высот своего нынешнего положения, не особенно считаясь со средствами.
  — Для меня большая честь лично познакомиться с вами, мистер Холмс! — воскликнул Тависток, приближаясь к моему другу с протянутой для пожатия рукой, которую Холмс умышленно проигнорировал. — Впрочем, ладно, — продолжал Тависток, превратив резким движением запястья несостоявшееся приветствие в напыщенный жест, демонстрирующий понимание. — Я не вправе винить вас. Крупные публичные фигуры настолько привыкают слышать похвалы, расточаемые обожающими их толпами, что малейшее порицание приводит их в полное замешательство.
  — Особенно когда эти толпы хотят тебя убить, — сухо заметил Холмс.
  — Боже праведный! — воскликнул Тависток. — Неужели вы вновь как ни в чем не бывало разгуливали по Ист-Энду? Вы же знаете, это опасное место. Хотелось бы уточнить, по какому делу вам понадобилась встреча со мной?
  Мой друг холодно улыбнулся, вперив в собеседника орлиный взгляд.
  — Мистер Тависток, мне ничего не известно о вас, кроме того, что вы холостяк, член коллегии адвокатов, любитель азартных игр и нюхательного табака. Но одно я знаю твердо: вы очень сильно пожалеете, если не назовете источник информации для этих чертовых статей!
  В отличие от Тавистока я был хорошо знаком с методами Холмса и подметил, что одет журналист небрежно: манжеты несвежей рубашки скреплены английскими булавками. На столе лежали две газеты, посвященные скачкам. Гримаса страха исказила лицо Тавистока, хоть он и пытался, разливая бренди по стаканам, скрыть свою досаду за улыбкой.
  — Что ж, вам присущи умные догадки о людях. Это неподражаемо передано в сочинениях доктора Уотсона.
  — Догадки, как вы их назвали, — не самый главный стилистический прием в литературных трудах моего друга.
  Тависток передал нам бренди. Я взял стакан, но, должен признаться, ни с кем прежде мне не было так противно пить.
  — Мистер Холмс, вы, кажется, вбили себе в голову, что я совершил какой-то ужасно дурной поступок. Признаю, что мои скромные статейки, возможно, доставили вам определенное неудобство, о чем я искренне сожалею, но обязанность журналиста — информировать публику.
  — Вы искренне желаете действовать в интересах общества?
  — Вне всякого сомнения, мистер Холмс.
  — Тогда скажите мне, кто заказал вам эту статью?
  — Но вы ведь и сами понимаете, что это невозможно, — самодовольно заявил этот наглец, — поскольку цель моего клиента — защищать права населения, даже если для этого потребуется нападать на вас.
  — Если у вас хватает дерзости, глядя нам в лицо, намекать, что мой друг способен на подобные зверства, вы за это ответите, — вмешался я, кипя от ярости.
  — Мы уходим, — тихо сказал детектив, оставляя свой стакан нетронутым.
  — Постойте! — вскричал Тависток. На его лице отразилась обеспокоенность. — Мистер Холмс, я честный журналист. Уверяю вас, если вы согласитесь дать мне интервью, в следующей публикации вы предстанете в совершенно ином свете.
  — Мистер Тависток, думаю, вы не удивитесь, услышав от меня, что вы последний человек в Лондоне, с кем я готов откровенничать, — холодно ответил мой друг.
  — Извините меня, мистер Холмс, но это нелепость. У вас есть возможность очистить себя от всяких подозрений.
  — Не тешьте себя иллюзиями.
  — Это был бы самый сенсационный материал последних десятилетий! — воскликнул Тависток. — «Шерлок Холмс — благородный страж справедливости или извращенное орудие похоти?» Единственное, что от вас требуется, — снабдить меня несколькими яркими подробностями.
  — Если вы не раскроете ваш источник информации, ничего от меня не получите.
  Глаза Тавистока лукаво сузились.
  — Неужели вы всерьез рассчитываете на успех своего расследования, если жители Уайтчепела будут считать вас убийцей?
  Сыщик пожал плечами, но по тому, как напряглась его челюсть, я понял: ему в голову пришла та же мысль.
  — Ну же, давайте. — Репортер вытащил блокнот из кармана пальто. — Всего несколько высказываний, и мы состряпаем самый волнующий заголовок, который когда-либо попадался вам на глаза.
  — Спокойной ночи, мистер Тависток.
  — Подумайте о вашей карьере! — отчаянно протестовал журналист. — Неужели вы не понимаете: она для меня ничего не значит — важно лишь, чтобы моя история была увлекательной.
  Холмс покачал головой. Его лицо исказила гримаса отвращения.
  — Я полагаю, Уотсон, на улице атмосфера гораздо чище.
  Но вечерний воздух был по-прежнему вязким и каким-то тошнотворно едким. В таком тумане трудно было найти кэб, и мы молча дошли пешком до Риджент-стрит, погрузившись в невеселые мысли. Волей-неволей приходилось согласиться с едким заявлением Тавистока: если озлобление против Холмса будет и дальше столь же сильным, как в прошлую ночь, не только его расследование, но и сама жизнь окажется под угрозой.
  Мы уже почти дошли до Бейкер-стрит, когда Холмс нарушил молчание.
  — Вы совершенно правы, мой друг. Мне не удастся безнаказанно появляться в Уайтчепеле, пока умы отравлены клеветой, распущенной Тавистоком. За последние пять минут вы взглянули на меня четыре раза и подметили верно: рисунок в «Лондон Кроникл» возмутительно точен, отчего мы и пострадали прошлой ночью. — Я невольно улыбнулся, а Холмс горестно вздохнул. — Мне повезло, что у меня только одно доверенное лицо. Когда объясняешь свои действия, разрушаешь фундамент репутации.
  — Ваша репутация…
  — Сейчас, несомненно, сильно подорвана. Тем не менее я доволен, что повидал Тавистока. Охотно верю вам: он негодяй. И хотя подоплеку его статьи выявить не удалось, он проронил одну любопытную фразу.
  — Какую?
  — Сказал, что его источник информации желает защитить население. Если этот таинственный незнакомец всерьез думает, что жителям Уайтчепела будет лучше без меня, он или безумец, или…
  Я ждал, что Холмс скажет дальше. Он покачал головой и продолжил:
  — Одну гипотезу надо отбросить: будто у этого грубияна Тавистока есть какой-то повод преследовать меня. Он до омерзения ясно дал понять: ему все равно, назначат меня премьер-министром или привяжут к хвосту лошади, пустив ее вскачь, затем четвертуют и насадят голову на пику — лишь бы ему позволили все это расписать в своей статье.
  — Чем же мне помочь вам, Холмс?
  Мы добрались наконец до нашего жилища, хотя его дверь была едва различима во мраке.
  — Ничем, мой дорогой. Думаю, действовать надо мне. Поверьте, я не буду сидеть сложа руки.
  В тот вечер Холмс растянулся в кресле, уперев подбородок в колени и неотрывно глядя на листок бумаги с рядами цифр, присланный Потрошителем в портсигаре. Больше часа мой друг не менял позы, сидя с полузакрытыми глазами, одинокий и неподвижный, как оракул, то и дело набивая трубку крепким табаком. В конце концов я отправился в постель, чтобы поразмышлять о предстоящих нам испытаниях.
  
  На следующее утро я обнаружил под масленкой на обеденном столе послание, написанное четким почерком Холмса.
  Мой дорогой Уотсон!
  Возможно, мои изыскания не позволят мне какое-то время вернуться на Бейкер-стрит. Вы поймете, что дело очень важное, а расследование в Ист-Энде носит такой характер, что его гораздо эффективнее проводить в одиночку. Умоляю вас, не беспокойтесь и не забредайте далеко от дома: Лондон имеет свою отталкивающую сторону. Возможно, очень скоро мне понадобится ваша помощь. Пишите мне на адрес почтового отделения Уайтчепела до востребования, Джеку Эскотту.
  Ш. Х.
  P. S. Поскольку мое новое расследование приняло весьма опасный оборот, сообщаю, что направил к вам мисс Монк, дабы она получила причитающиеся ей деньги.
  Вряд ли стоит объяснять, что этот постскриптум явно противоречил увещеваниям Холмса не тревожиться о его безопасности. Я согласился, что ему удастся с большей пользой работать в одиночестве, как это не раз случалось и раньше, но в голову лезли непрошеные мысли, что опасностей будет слишком много для одного человека, даже для такого, как Шерлок Холмс.
  Миссис Хадсон просунула голову в дверной проем:
  — Доктор Уотсон, к вам мисс Монк.
  Выразительное лицо нашей помощницы казалось озабоченным. Она стянула с рук новые перчатки и положила их в карман.
  — Здравствуйте, мисс Монк.
  — Миссис Хадсон предложила чаю, но для меня это не совсем привычное время. Она такая милая.
  — Сядьте, пожалуйста. Я рад вас видеть, принимая во внимание…
  — …тот факт, что я уволена? — спросила девушка, улыбнувшись.
  — Господи, конечно нет!
  Я передал ей записку, и ее глаза, обращенные ко мне, загорелись тревогой.
  — Что он собрался делать в одиночку?
  — Пожалуй, Шерлок Холмс — самый одинокий человек, который встречался мне в странствиях по трем континентам. Боюсь, я не лучше вашего представляю, чем он сейчас занят.
  Кусая губы, Мэри Энн подошла к почти угасшему огню и воинственно пошуровала кочергой угли.
  — Утром, еще до завтрака, мне пришла от него телеграмма. Я не собираюсь получать деньги за то, что провожу время в пабах, болтая с пьяными девицами, — объявила она, распрямившись. — Что мы будем теперь делать?
  — В прошлый раз это времяпрепровождение дало весьма интригующие результаты.
  — Это был подарок судьбы, но колодец иссяк. Вроде бы я уже напала на след, но все речи мисс Лэйси сводились к тому, что Тесак способен перемещаться подобно электричеству. Бедняжка, как видно, находилась под воздействием опия… Ничего не придумали?
  — Мисс Монк, я давно свыкся с мыслью, что большая часть того, что нам непонятно, для Холмса ясна как день. Было бы крайне глупо совершать какие-то опрометчивые поступки.
  — Будь я проклята, если мы бессильны хоть что-нибудь сделать! Пусть даже это будет патрулирование улиц в полосатых нарукавных повязках.
  — Что ж, — задумчиво сказал я, — Холмсу, несомненно, пойдет на пользу, если репутация Лесли Тавистока будет подмочена.
  — Вы про этого писаку? С радостью увидела бы грязь на его лице.
  Мэри Энн вскочила с места и сделала круг по ковру. Ее покрытый веснушками лоб напрягся от раздумий.
  — Мисс Монк?
  — Ему трудно будет отмыться. Если только это сработает…
  — Мэри Энн, о чем вы?
  — Доктор, ведь мы очень поможем мистеру Холмсу, если обнаружим, где Тависток добывает свои небылицы?
  — Полагаю, что да.
  — Я сумею это сделать.
  — Что у вас в голове?
  — Мне не хочется говорить заранее: а вдруг все сорвется? Но если выйдет как надо, будет здорово! Придется пойти на риск, но если это ему удастся… — Она остановилась, чтобы перевести дыхание. — Вот что я вам скажу: принесу эту штуку сюда, и вы сами все решите.
  Юная особа вытащила из кармана черные перчатки и помахала ими на прощание.
  — Моя дорогая мисс Монк, я категорически запрещаю вам идти на риск! — выкрикнул я.
  Бесполезно. Через мгновение Мэри Энн была уже на середине лестницы. Я услышал, как она извиняется перед миссис Хадсон за то, что отказалась выпить чаю. Потом мисс Монк выпорхнула в туман, как веселая мелодия.
   Глава 23
   Операция «Флит-стрит»
  
  Так получилось, что я вновь увидел мисс Монк только во вторник, 30 октября, и все это время душу мне терзало отсутствие хоть каких-нибудь вестей от Холмса. По словам Лестрейда, люди из Скотланд-Ярда были обескуражены. Они ничего не могли поделать с циркулировавшими по Уайтчепелу слухами о сумасшедших резниках[107] и безумных докторах. Мало того что полицейских бранили на каждом углу за неспособность схватить Потрошителя, так теперь на них еще взвалили бремя охраны пышной ежегодной процессии лорда-мэра, назначенной на пятницу, 9 ноября. Это мероприятие требовало больших сил полиции.
  Легко себе представить, что уайтчепелская проблема не давала мне покоя, не говоря уже о тревожащем отсутствии Холмса. Я проводил день за днем, пытаясь как-то унять беспокойство, стараясь не удаляться слишком далеко от Бейкер-стрит, на случай если события достигнут критической точки. Чтение не развлекало, атмосфера клуба казалась затхлой и унылой. В ночь на вторник я никак не мог заснуть и решил проигнорировать запрет моего друга описывать дело, названное мною «Приключения третьей свечи». Я решил, что мне не повредит бокал кларета, и тут услышал настойчивый звон дверного колокольчика.
  Зная, что миссис Хадсон давно легла спать, я поспешил вниз по лестнице полностью одетый — ведь желания ложиться в постель у меня даже не возникало. Открыв дверь я, к своему величайшему удивлению, обнаружил мисс Монк и Стивена Данлеви.
  — Простите, что беспокоим вас в столь поздний час, доктор, но мисс Монк сочла, что дело не терпит отлагательства, — сказал журналист.
  — Рад вас видеть. Во всяком случае, мисс Монк я ожидаю давно.
  Я открыл бутылку кларета и поставил еще два бокала. Данлеви уселся в плетеное кресло, а Мэри Энн с торжественным видом встала у камина, словно оратор, собирающийся сделать важное заявление. Когда я сел, она поставила бокал на каминную полку и вытащила из кармана какой-то маленький предмет.
  — Доктор, это подарок для вас.
  Она улыбнулась во весь рот и швырнула кусочек металла. Я поймал его на лету: это был ключ.
  — Отлично, — рассмеялся я. — Готов к дальнейшим приключениям. Что им можно открыть?
  — Кабинет Лесли Тавистока.
  — Мэри Энн, дорогая!..
  — Захотелось проверить, способен ли Данлеви на что-нибудь еще, кроме как морочить голову честным людям, — радостно сказала она, присев на край дивана. — Но я знала, что вы опасаетесь предпринимать какие-либо шаги без мистера Холмса, поэтому мы поспешили сюда, чтобы все обсудить.
  — Мистер Данлеви, будьте так любезны, расскажите, как вам удалось завладеть ключом?
  Молодой человек откашлялся.
  — Мисс Монк оказала мне честь, обратившись за помощью в прошлый четверг. Она объяснила, что поскольку я журналист, а люди этой профессии нередко общаются между собой, чтобы узнать последние новости, у меня наверняка есть знакомые в «Лондон Кроникл». Предположение мисс Монк было не вполне верным, но у меня есть друг в «Стар», хороший знакомый парня по фамилии Хардинг, работающего в «Лондон Кроникл».
  — Понятно. И что же дальше?
  — Весьма остроумная идея мисс Монк состояла в том, чтобы заставить каким-то образом Хардинга сделать слепок с ключа Тавистока. Но случилось так, что никакого принуждения не потребовалось.
  — Тависток — законченный подлец, — вмешалась девушка. — Впрочем, мы сами убедились в этом после всей грязи, вылитой им на мистера Холмса.
  Стивен, одобрительно улыбнувшись Мэри Энн, продолжал:
  — В «Лондон Кроникл» Тавистока терпеть не могут. Через пару дней наш общий друг устроил мне встречу с Хардингом за кружкой пива. Я сделал ему предложение, и он с радостью согласился сыграть шутку с самым презираемым в журналистской среде человеком.
  — Шутку, — повторил я, теперь уже догадываясь об их замысле. — Что же вы собираетесь сделать?
  — Ну, например, вымазать ему стул краской или подбросить дохлую крысу, — ответила Мэри Энн с очаровательной беспечностью. — Недалеко от жилища Данлеви в Ист-Энде — конская бойня. И если нам удастся проникнуть в его кабинет…
  — Это маленькое удовольствие отнимет у нас слишком много времени, — возразил я.
  — Было бы постыдным упущением не взглянуть на его бумаги, имея такую возможность.
  — Постойте. Мы ничего не знаем о часах работы Тавистока, как, впрочем, и всей редакции.
  — Хардинг проявил горячее желание сотрудничать с нами, — объяснил Данлеви. — Ему когда-то пришлось заниматься одной историей, о которой пронюхал Тависток и буквально украл ее у своего коллеги. Хардинг сделал слепок с ключа от его кабинета, а через день этот дубликат уже лежал у меня в кармане. В служебные часы в здание редакции нельзя проникнуть незамеченным: вы, наверное, и сами знаете, что у газетчиков полная рабочая неделя. Суббота, во второй половине дня — единственный шанс. Если газета не выходит в воскресенье, то накануне вечером, как рассказал Хардинг, журналисты разбредаются по близлежащим пабам или отправляются домой, к семьям.
  — Охраняется ли здание, когда оно заперто?
  — Учитывая важность нашей миссии, Хардинг обещал дать свой ключ от наружной двери. Держать ночного сторожа они считают излишним. Конечно, поблизости будет патрулировать полицейский, но за ним легко проследить.
  — Мы подвергаем себя чудовищному риску, вламываясь в его кабинет, — счел нужным предупредить я.
  — Всякое возможно, но у нас благородная цель. Мистер Холмс имеет право знать, откуда исходят эти наветы, и хотя он, кажется, убедился в моей невиновности, хотелось бы доказать это на деле.
  — Меня тревожит, какие шаги предпримет Тависток, если мы попадемся.
  — Я вас понимаю, доктор, — сочувственно сказала девушка, — но, если вы просто перечитаете эти две статьи, которые настолько лживы, что в них даже рыбу противно заворачивать, ваши сомнения рассеются.
  Скажу без лишнего хвастовства: я никогда не был человеком, избегавшим опасности, коли речь шла об интересах друга.
  — Суббота, — задумчиво сказал я. — У нас три дня, чтобы доработать план операции.
  — А что, если мистер Холмс вернется к этому времени? — воскликнула Мэри Энн. — Но пусть даже он не появится, мы, по крайней мере, сумеем прояснить одно темное место во всей этой дурацкой неразберихе.
  — Мисс Монк, мистер Данлеви, — сказал я, поднимаясь со стула, — давайте выпьем за здоровье Шерлока Холмса.
  После томительной неопределенности сама мысль о предстоящей нам миссии внушала воодушевление. Поздней ночью, когда я наконец задул свечу, мне пришло в голову: наверное, для такой пылкой натуры, как мой друг, бездействие было настолько мучительным, что шприц и семипроцентный раствор кокаина представлялись единственным спасительным выходом.
  
  Наши замыслы быстро обретали конкретные очертания. Мэри Энн взялась торговать вразнос носовыми платками поблизости от здания редакции. Когда полицейский велел ей уйти, она тихонько пошла за ним, выяснив, что его маршрут проходит как раз мимо входа. Это могло бы стать предметом беспокойства для неопытного взломщика, но не для человека, обладающего набором ключей. Более того, полный энтузиазма Хардинг сообщил нам, что кабинет Тавистока выходит окнами не на улицу, а во двор, поэтому не возбраняется зажечь лампу: она не будет заметна в темноте здания.
  Некоторая дискуссия возникла вначале по поводу того, кто конкретно осуществит задуманную операцию. Мисс Монк и слышать не хотела о том, чтобы остаться в стороне, присутствие Данлеви тоже было сочтено необходимым, а я взял на себя обязанность вторгнуться в рабочий кабинет Лесли Тавистока. Так оформилась лихая шайка из трех заговорщиков. Мы встретились в пятницу, чтобы придумать историю на случай провала, и выбрали время начала операции — одиннадцать часов вечера в субботу.
  В четверть одиннадцатого я прошел до Оксфорд-стрит и нанял кэб. Воздух прояснился, последние завитки тумана игриво, как детская лента, колыхались у окон. Мы приблизились к Стрэнду через Хэймаркет, и я вышел из экипажа, имея в запасе десять минут. Повернув в боковую улочку, спустился по ступенькам и открыл дверь крошечного паба. Меня приветствовали мисс Монк и мистер Данлеви, занявшие маленький угловой столик, освещенный масляной лампой, которую, похоже, никогда не чистили.
  — Леди и джентльмены, — объявил Стивен, слегка улыбнувшись краем губ под усами, когда мы подняли стаканы, — предлагаю выпить за здоровье мистера Алистера Хардинга, с энтузиазмом взявшегося помочь нам.
  — Мисс Монк, у вас есть сумка?
  Девушка пнула носком ботинка небольшой джутовый мешок.
  — Что ж, пора идти. Увидимся через десять минут.
  Оставив ее сидеть за столиком, мы с Данлеви прошли мимо последних величественных зданий Стрэнда, пересекли границу Темпл-Бар,[108] где некогда был проход под аркой из серого камня, и вышли на Флит-стрит — крикливое средоточие лондонской журналистики. Но в этот поздний субботний час стояла тишина, а если и встречались прохожие, то они по большей части покидали улицу.
  Данлеви подошел к дому 174 по Флит-стрит и повернул в замке ключ. Металлическая дощечка бесстрастно свидетельствовала, что здесь находится редакция «Лондон Кроникл». Через несколько мгновений мы уже были в вестибюле. Данлеви извлек потайной фонарь из кармана широкого пальто.
  — Что-то не похоже на редакцию газеты, — сказал он тихо.
  — Она на верхнем этаже.
  Тихо ступая, мы поднялись на второй этаж, где было совершенно темно. Но я знал дорогу. При свете фонаря мы прошли через общую комнату к отдельному кабинету, запертому на один незамысловатый замок. Я вытащил ключ и отворил дверь.
  Данлеви полностью открыл глазок потайного фонаря, и комната осветилась. На столе были разбросаны газеты, их подшивки стояли в книжном шкафу и лежали раскрытые поверх справочников. Мы принялись рыться в бумагах, стараясь не нарушить порядка и тем самым не обнаружить подлинную цель нашего ночного визита. Несколько минут просматривали каждый клочок бумаги, попавшийся на глаза. И тут мое внимание привлек тихий свист Стивена:
  — Вот! Кажется, нашел.
  Я отложил в сторону какую-то записку и сосредоточил внимание на листе бумаги, который передал мне сообщник.
  Вот что я прочитал:
  После того, как Холмс был ранен, убийства прекратились.
  Похоже, это не простое совпадение.
  
  
  Не раз презрительно отзывался о полиции.
  Продолжает посещать Ист-Энд.
  И небрежным почерком в конце страницы:
  Холмс исчез. Признание вины?
  — Господи, доктор Уотсон, никогда не думал, что мы найдем здесь столько мусора.
  — Я предвидел нечто подобное, но действительность превзошла мои ожидания.
  — Смотрите… Эту страницу писал не Тависток. Другой почерк.
  Я услышал скрип входной двери внизу.
  — Что это за бумаги? — спросил я.
  — Начало статьи, а вот письмо, подписанное Тавистоком, но еще не отправленное. Почерк такой же, как на большинстве документов, которые я здесь обнаружил. Записка, касающаяся мистера Холмса, по-видимому, написана человеком, снабжающим информацией этого мошенника.
  Вошла Мэри Энн:
  — Как дела?
  — Автор этой записки — причина всех наших неприятностей, — сказал я.
  Она заглянула через мое плечо.
  — Почерк мужской. Мистер Холмс сделал бы какие-нибудь выводы.
  — Я покажу ему, но вряд ли тут что-нибудь скрыто, — заметил я, переписывая этот мерзкий текст в блокнот.
  — Есть ли конверт к письму? — спросила мисс Монк.
  Мы стали искать его в корзинке, полной смятой замаранной бумагой. И тут Мэри Энн с торжествующим видом вылезла из-под стола.
  — Датировано двадцатым числом, субботой. Адрес: Лесли Тависток, «Лондон Кроникл». Написано той же рукой! Надо забрать конверт, такую подробность не следует упускать.
  Нашлись и другие документы, но информации они не прибавили. Тот же человек написал Тавистоку еще три письма. В одном из них он назначал встречу, еще в двух сообщал свежие сведения о Холмсе, но свою пагубную роль они уже сыграли. Было около часа ночи, и я предложил уйти.
  Мы с Данлеви в последний раз осмотрели комнату, дабы убедиться, что не оставили никаких следов своего визита. Мэри Энн взяла джутовый мешок, прислоненный к стене, с нарочитой церемонностью выложила его содержимое на письменный стол и, решительно вскинув напоследок голову, выбросила мешок в мусорную корзину.
  Мы спустились по лестнице. Я потянулся к ручке входной двери, но, не успев открыть ее, вздрогнул от звука приближающихся шагов. Сделав знак своим спутникам отступить назад, я затаил дыхание, моля Всевышнего, чтобы незнакомец прошел мимо. Увы, ручку повернули, и дверь медленно отворилась.
  Стивен Данлеви тут же притушил свет потайного фонаря и встал за дверью. Вошел седовласый констебль с дубинкой в руке.
  — О боже! Как вы меня напугали, офицер! — воскликнул Стивен.
  Дородный полицейский вернул дубинку на пояс, но на нас взглянул с подозрением.
  — Потрудитесь сообщить, что вы, трое, здесь делаете? В этот час в здании нет ни души.
  — Ну, любезный, и напугали же вы нас!
  — Ничуть не сомневаюсь. У вас с собой связка ключей?
  — Да, конечно. Должен признаться, сэр, я восхищен тщательностью вашего патрулирования. Вы всегда проверяете, заперты ли все двери во время обхода?
  — Я скрепляю запертые двери бечевкой, так делает большинство полицейских. Завязка была порвана.
  — Квалифицированная работа! Констебль…
  — Брирли.
  — Видите ли, констебль Брирли, нам с коллегой было необходимо взять интервью у этой молодой особы в обстановке полной секретности.
  — По какому поводу?
  — Она утверждает, что знает нечто очень важное об убийствах Потрошителя.
  Мисс Монк робко кивнула, наполовину спрятавшись за моим плечом.
  — А зачем вам встречаться с ней посреди ночи в пустом здании редакции?
  — Это очень опасная информация, офицер, — прошептала она.
  — Что ж, мисс, если у вас есть сведения об убийствах Потрошителя, вам следует сообщить мне все, что вам доподлинно известно.
  — Пожалуйста, не надо, сэр, — сказала она. — Они тогда придут за мной.
  — О ком вы говорите?
  — О его друзьях. Они убьют меня, когда я буду спать.
  — Послушайте, милая, — тихо проговорил констебль, — если вы в опасности, мы обеспечим вам защиту.
  — Вы их не знаете! Моя жизнь не будет стоить и ломаного гроша, если я расскажу лишнее полиции.
  — Тем не менее я настаиваю на этом.
  — Ладно, — сказала девушка в полном отчаянии. — Я знаю, кто убийца.
  — И кто же это? — терпеливо спросил Брирли.
  — Принц Альберт Виктор.
  Я изо всех сил старался делать вид, что смотрю на мисс Монк глазами газетчика, крайне огорченного ее словами и чрезвычайно раздражительного. Удавалось это с трудом.
  Констебль Брирли тяжело вздохнул:
  — В самом деле это он? Я передам эту ошеломляющую информацию старшим по званию. А теперь идите-ка вы, все трое, своей дорогой, и пусть она приведет вас домой без всяких задержек.
  Наш обратный путь до Стрэнда протекал в молчании на протяжении примерно трех кварталов, пока констебль Брирли не остался далеко позади.
  Стивен Данлеви расхохотался, запрокинув назад голову.
  — Принц Альберт Виктор?
  — Уверена, узнай он, что его имя так удачно подвернулось, он был бы рад, — заметила Мэри Энн.
  — Мисс Монк, вы совершенно бесподобны! Что ж, доктор Уотсон, я искренне надеюсь, что мистер Холмс сумеет извлечь какую-то пользу из того, что мы разузнали.
  — Будьте уверены, я извещу вас.
  — В любом случае, вечер выдался на славу. Мисс Монк, вы окажете мне честь, разделив со мной место в кэбе до Ист-Энда?
  — Конечно. О, доктор Уотсон, так хочется думать, что мы помогли мистеру Холмсу!
  — По крайней мере, Алистеру Хардингу мы уже оказали добрую услугу, — весело объявил Стивен. — Утром я верну ему ключи. У меня нет сомнений, что последние новости сделают его счастливейшим человеком в Лондоне.
   Глава 24
   Ист-эндский филиал
  
  На следующее утро я завтракал, не испытывая ни малейшего удовлетворения от вчерашнего дня. Вертел в руках конверт, обдумывая, как бы передать его Холмсу. Он превосходно организовал свое исчезновение: раньше, неоднократно уезжая за пределы Лондона или на континент, мой друг всякий раз безотлагательно сообщал по почте, где находится. Однако теперь, испытывая гордость за наши успехи, ощущая во внутреннем кармане столь трудно доставшийся мне предмет, я почувствовал безрассудную решимость вручить его Холмсу лично. Как это сделать, я еще толком не придумал, но происшедшие вскоре события избавили меня от необходимости ломать над этим голову.
  И без того тусклый дневной свет уже почти угас, а порывы сильного осеннего ветра срывали с деревьев последние сухие листья, когда явился гонец от Холмса. В записке, адресованной доктору Джону Уотсону, значилось следующее:
  Напал на след. Встретимся на углу Коммершиал-стрит и Брик-лейн, немедленно, возьмите свой докторский саквояж. Боюсь, он нам понадобится.
  Шерлок Холмс
  Конечно же, я захватил не только свой черный саквояж, но и вычищенный, заряженный револьвер. Выскочив на улицу, я подозвал кэб. Было семь часов вечера, в сгущающихся сумерках за окнами проплывали неясные очертания домов. Выйдя из экипажа, когда тьма уже окончательно восторжествовала над светом, я огляделся по сторонам, чтобы сориентироваться.
  Странное дело, но я не знал, куда идти: к моему величайшему изумлению, улицы, указанные Холмсом, шли параллельно. После недолгих размышлений решил идти по Брик-лейн, чтобы выяснить, не пересекает ли она улицу с названием, похожим на Коммершиал-стрит, — ведь лондонская топонимика не отличается разнообразием. Так, свернув на Стоуни-стрит, вы вполне можете оказаться на Стоуни-лейн. Подобные ошибки не были характерны для цепкой памяти Шерлока Холмса, но никакие другие объяснения в голову не приходили. И я решил отыскать нужный мне перекресток, пусть даже на это уйдет вся ночь.
  В первые полчаса я не добился ничего, кроме нескольких глумливых колкостей в свой адрес, и прошел по Брик-лейн в обратном направлении мимо здания еврейской ассоциации, откуда доносился запах жареных колбасок. Мысль, что я не сумею найти Холмса и тем самым подведу его в кульминационный момент поисков, мучила меня. И тут я осознал, что крики обитателей Уайтчепела усилились.
  — Эй, доктор! Вышли подцепить шлюху?
  — Собрались поиметь свеженькую милашку, или обойдетесь своими силами?
  Насмешки эти вскоре приняли столь враждебный характер, что я нырнул в тихий проулок, дабы собраться с мыслями, как все-таки отыскать Холмса. Я прислонился к какой-то бочке и напряг память, вспоминая в мельчайших подробностях топографию Уайтчепела, но не прошло и двух минут, как ко мне приблизилась группа из пяти мужчин. Их зловещие силуэты вырисовывались слева от меня в желтом свете единственной лампы. Если бы даже я постоянно не предвкушал угрозу, я все равно инстинктивно ощутил бы опасность из-за их наглых поз и дубинок в руках.
  В первый момент я еще надеялся, что хулиганам нет до меня дела и они просто пройдут мимо, но их вожак, грузный мужчина с короткими, щетинистыми волосами и тяжелой челюстью, кивком велев остальным ждать, подошел ко мне, постукивая дубинкой по мясистой ладони.
  — Добрый вечер! — поздоровался я. — Какие-то проблемы? — И обратился к спутникам: — Как, парни? Что скажете? Коротышка ведь говорил, что у этого типа будут проблемы, верно?
  Четверо остальных рассмеялись, хлопая по спине тощего человечка со злыми глазами и большим ртом.
  — Точно! Видать, у него на душе неспокойно.
  — Послушайте, сэр, — начал было я. — Мне…
  — Секундочку, дядя. Уж больно времена сейчас нелегкие: опасность кругом. И тут вдруг нам на глаза попадается некий тип, похожий на врачишку. Он ходит взад и вперед, в общем, рыскает вокруг непонятно зачем.
  — Послушайте, милейший…
  — А теперь представьте себе, что я, Изикиел Хаммерсмит, человек прямой по своей натуре, зову дружков из паба, чтобы выяснить, кого этот тип поджидает в темном переулке, в десяти ярдах от меблированных комнат моей сестры.
  Детина злобно ухмыльнулся и поднял глаза на грязный притон из красного кирпича.
  — Нет-нет, дядя, — изрек он с притворной грустью. — Такие, как ты, должны иметь очень вескую причину, чтобы шляться в наших краях после наступления темноты. — Его сиплый голос перешел в шепот. — Клянусь Всевышним, ты не найдешь себе шлюхи, пока мы не разберемся с тобой!
  Я потянулся за револьвером, чтобы предотвратить кулачную расправу пятерых над одним, но смуглый парень с оторванным левым ухом выскочил вперед и ударил меня по руке палкой. Он еще дважды занес свою дубину: один удар прошел рядом с рукой, другой был направлен в шею, но я сумел увернуться и он пришелся в плечо. Парень подошел настолько близко, что я сумел нанести свой излюбленный хук левой, который много лет обеспечивал мне полную свободу передвижения в стенах славящейся своими драками средней классической школы.
  И тогда позади меня в проулке появился очень худой человек, что-то тихо насвистывающий себе под нос, с щеткой на длинной ручке. Все его лицо и темная одежда были покрыты слоем сажи. Я сразу понял, что это трубочист, возвращающийся домой после рабочего дня. Каким-то краешком своего сознания я с удивлением отметил, что мелодия, которую он насвистывает, — из оперы «Парсифаль» Вагнера, но размышлять об этом было некогда: трубочист резко остановился при виде шайки громил, скопившихся в узком проходе.
  — Что тут происходит? — спросил он.
  — Иди своей дорогой, если не хочешь тоже огрести по первое число, — ответил Хаммерсмит, отходя в сторону, чтобы дать пройти трубочисту. — Этот джентльмен охотится на шлюх, а мы помогаем ему забыть о них.
  Судьба, как мне не раз приходилось убедиться, весьма изменчива. В следующий миг пятеро вооруженных палками скотов набросились на двух мирных людей, вовсе не желающих вступать в драку. Еще через мгновение двое из пятерых лежали на земле, воя от боли, после того как получили по ребрам орудием трубочиста. Хаммерсмит, с трудом избежавший удара, рыча от ярости, бросил дубинку на землю и извлек из кармана весьма зловещего вида нож с короткой ручкой, после чего бросился на моего нового союзника.
  Я сумел наконец вытащить револьвер, но он не понадобился. Трубочист нанес громиле сокрушительный прямой удар в солнечное сплетение, прошипев:
  — Быстро бежим отсюда!
  После чего Шерлок Холмс — а это был он — схватил меня за руку, и мы припустили со всех ног вон из этого проулка, пересекли извозчичий двор, преодолели низкую ограду и растворились во мраке продуваемой ветром холодной осенней ночи.
  
  Мы бежали минут десять, но, как мне показалось, не слишком удалились от места стычки. Холмс прибег к паре нехитрых уловок, чтобы запутать следы, и один раз остановился послушать, не бегут ли за нами. Он провел меня через целый лабиринт переходящих один в другой проулков, заваленных древесным мусором и ломаными ящиками, а потом, к моему удивлению, нырнул в низкую дверь, увлекая меня за собой.
  Быстро поднимаясь по темной лестнице и совсем забыв об осторожности, я чуть не упал, но Холмс втащил меня на лестничную площадку, не дав провалиться в дыру на прогнивших деревянных ступенях. Преодолев еще два марша, мы прошли по недлинному коридору. Мой друг распахнул настежь дверь, если это слово вообще применимо к этому щиту из грубо сколоченных досок.
  — Позвольте торжественно представить вам ист-эндский филиал частного детективного агентства «Бейкер-стрит» — центр, куда сходятся все нити расследования по делу Потрошителя.
  Шерлок Холмс снимал, насколько позволяли его доходы, примерно пять-семь тайных убежищ в разных частях Лондона. Удобства в некоторых из них ограничивались лишь тазом и сундуком с одеждой, но мой друг часто использовал эти норы, чтобы срочно укрыться от погони или переодеться. За долгие годы сотрудничества Холмс приводил меня в три таких убежища. Видимо, его природная скрытность не позволила мне увидеть остальные.
  Этот угол, снимаемый в Уайтчепеле, представлял собой почти квадратную комнату без окон. Все стены были заклеены географическими картами и газетными вырезками. Дверь запиралась изнутри двумя прочными засовами, что Холмс тут же и продемонстрировал, а затем повернулся ко мне:
  — Хотелось бы, конечно, познакомить вас с нашим филиалом при менее драматичных обстоятельствах, но, во всяком случае, вы имели возможность убедиться в его полезности. Мы сейчас находимся на Скарборо-стрит, к югу от Уайтчепел-роуд. Обратите внимание, что мы имеем под рукой полезную информацию, а также все для того, чтобы выполнить требования гигиены и благопристойности. На угловом столике бутылка отличного бренди. Угощайтесь тем, что привлечет ваше внимание.
  «Угловой столик» оказался перевернутой вверх дном бочкой для воды, прислоненной к набитому соломой матрасу и кучке чистых, хотя и потертых, серых шерстяных одеял. В комнате не было никаких ковриков, отсутствовала мебель, если не считать выглядевшую весьма опасной в пожарном отношении плиту рядом с камином, обшарпанный письменный стол и два стула, один из которых в прошлой жизни был упаковочной клетью оранжевого цвета.
  — Холмс, чем вы все-таки занимались в этой каморке?
  Я недолго думая подошел к бутылке на импровизированном приставном столике, дивясь эксцентричности своего друга. Он снял пальто и уселся на оранжевый ящик, энергично вытирая перепачканное сажей лицо куском влажной ткани.
  — Познакомился со многими военнослужащими армии Ее величества, попавшими под влияние Papaver somniferum.[109] Надеюсь обнаружить завтра жилище Блэкстоуна.
  Хотя теперь мой друг выглядел веселым, я видел, что он ужасно устал.
  — Это чудесно, Холмс! — воскликнул я. — Кстати, я, по-видимому, неправильно понял ваши инструкции, но как вам удалось разыскать меня?
  Весьма не характерное для Холмса выражение замешательства на лице еще больше усилилось.
  — Нечем было заняться вечером, и я обходил окрестные улицы. Льщу себя надеждой, что я лучше вашего знаю эти проулки. Мой дорогой Уотсон, поверьте: никого на свете я так не рад видеть, как вас, но скажите, зачем вы со столь мрачным видом бродили по Уайтчепелу с медицинским саквояжем?
  — Вы ведь сами вызвали меня туда своей запиской.
  Пробежав глазами короткое послание, Холмс недоуменно посмотрел на меня:
  — Я сегодня никому не отправлял писем.
  — Значит, записка не от вас?
  — Нет. Когда вы ее получили?
  — В половине шестого.
  — Она была отправлена почтой?
  — Нет, ее принесли.
  — Вы спрашивали Билли, что за человек передал ее?
  — Увидев вашу подпись, я счел это несущественным.
  — Таким образом, вы не знаете, откуда взялась эта записка?
  — Не имею ни малейшего понятия.
  — Теряюсь в догадках, какую цель вы преследовали, выполняя эти инструкции, но ясно одно: это послание написано врагом! — воскликнул Холмс.
  — Какую цель я преследовал? — возмутился я. — Вы просили меня о помощи!
  — Нет-нет, Уотсон, все этот обман. Буквы «t», «y» и «m», несомненно, написаны в моей манере, большая «A» изображена очень точно, но как вы могли поверить записке с такой безобразно неряшливой буквой «q»?
  — Боюсь, анализ почерков не входил в мою врачебную подготовку, — раздраженно ответил я. — Нельзя исключить, что записка составлена под чьим-то давлением.
  — Тысячи мелких деталей свидетельствуют, что это подделка. Например, мы знаем друг друга уже больше семи лет, тем не менее я почему-то счел нужным включить в короткую записку ваш титул, имя и фамилию.
  — В этом нет ничего удивительного: ведь человек, передавший это послание, не знал меня.
  — Но почтовая бумага явно не моя!
  — Это легко объяснить тем, что вы писали не из дома, — пылко возразил я. — Однако, если вы настаиваете, в будущем всякий раз, получив от вас срочный вызов, я стану относиться к нему с подозрением.
  Детектив заставил себя немного успокоиться.
  — Единственное, что меня волнует, — ваша безопасность. Очень сожалею о произошедшем инциденте, но эта записка… она представляет огромный интерес. Ее автор потрудился на славу над моей подписью, но все остальное сделано небрежно. Видно, что это фальшивка. Однако человек, сочинявший это послание, несомненно, располагал подлинным образцом моего почерка.
  — Откуда же он его получил?
  — У нас есть основания сделать вывод: документ, попавший в руки злоумышленника, не помог ему в написании всех букв. Думаю, это короткая записка, и, к примеру, буква «q» в нем отсутствует.
  — Этот негодяй получил доступ к вашей переписке?
  — Не могу взять в толк, каким образом.
  — Ваш банк?
  — «Капитал и графства» известен своей надежностью.
  — Ну, тогда вы, возможно, набросали записку адвокату или ответ клиенту. Иначе непонятно, откуда у злоумышленника образец вашей подписи.
  — Не стану утверждать, что вы ошибаетесь, — задумчиво промолвил мой друг. — Скажу лишь, что фактор вероятности играет против подлеца, волей случая завладевшего образцом моего почерка. По-видимому, он украл письмо у человека, который состоит в переписке со мной. Область поиска сразу заметно сужается: вы, мой брат, несколько инспекторов Скотланд-Ярда и те учреждения, на которые вы со свойственной вам проницательностью указывали, а именно: банк и адвокатская контора.
  — Но подождите минутку, Холмс, у меня ведь и без того была причина встретиться с вами сегодня вечером.
  Мой друг заинтересованно кивнул, и я поспешил рассказать ему, что удалось сделать в его отсутствие. До сих пор с удовольствием вспоминаю изумление Холмса, когда я закончил свою историю.
  — Вам удалось полностью замести следы?
  — Обнаруженное в кабинете Тавистока, по-видимому, сочли невинной шуткой, которую сыграли с журналистом определенного сорта.
  Глаза Шерлока проказливо сузились.
  — Что еще за шутка?
  — Выдумка мисс Монк. Мы абсолютно уверены, что проказа останется анонимной и не принесет большого вреда Тавистоку. По-настоящему важна лишь записка. Она пришла в этом конверте.
  К моему величайшему удивлению, лицо детектива побелело еще больше.
  — Холмс, в чем дело?
  Он ринулся к стене, где неровными рядами были приколоты газетные заметки, и быстро нашел точно воспроизведенные копии двух писем, полученных, как мы считали, от Джека Потрошителя.
  — Я знал, что в действиях этого мерзавца есть особый мотив, но он казался слишком невероятным, чтобы рассматривать его всерьез. В своих рассуждениях я был склонен считать подлеца то платным наемником, то политическим оппортунистом…
  — Друг мой, о чем вы?
  — Смотрите сами! — вскричал сыщик, держа письмо в одной руке, а конверт — в другой. — Он, конечно, пытался скрыть это, но нет сомнения, что почерк в обоих случаях тот же самый!
  — Не хотите ли вы сказать, что человек, отслеживающий все наши шаги, натравивший на вас Тавистока, это и есть Джек Потрошитель собственной персоной?
  — Немаркированная писчая бумага, идентичная пакету с почкой, — пробормотал мой друг. — Дата — через два дня после того, как я покинул Бейкер-стрит. Почтовый округ Е 1 — Уайтчепел, Спиталфилдз и Майл-Энд.
  — И что все это значит?
  В глазах моего друга появилось затравленное выражение, которого я никогда не видел прежде.
  — А вот что: уайтчепелский убийца решил сделать меня виновным за свои преступления. И еще. Все мои действия — во всяком случае, до того, как я покинул Бейкер-стрит, — были ему известны; он читал их, как открытую книгу. Не очень приятно об этом думать, Уотсон, но я сильно опасаюсь, что злодей поставил себе целью уничтожить меня.
  Я ошеломленно посмотрел на него:
  — Искренне огорчен, что у меня нет для вас новостей получше.
  — Мой дорогой друг, я бесконечно вам благодарен.
  — И что же нам теперь делать?
  — Пока ничего. Мне нужно подумать, — сказал Холмс, усевшись на матрас и подтянув колени к животу.
  Я кивнул:
  — В таком случае не буду вам мешать.
  Холмс с подозрением взглянул на меня.
  — Надеюсь, вы не собираетесь остаться?
  — Как же я уйду? Я ведь помогаю вам в работе.
  Мой друг вскочил с места.
  — Об этом не может быть и речи! — закричал он. — И раньше это было чрезвычайно опасным делом, а теперь и вовсе превратилось в кошмар!
  — Так оно и есть, — согласился я, закутываясь в шерстяное одеяло.
  — Категорически запрещаю! Если меня здесь обнаружат, последствия этого для вас могут быть самые печальные.
  — Тогда надо сделать все от нас зависящее, чтобы сохранить инкогнито.
  Диктаторские замашки Холмса почти невозможно игнорировать, но никогда прежде я не был столь исполнен решимости стоять на своем.
  — Уотсон, из всех людей, кого я знаю, вы менее всех годитесь на роль притворщика. Я в жизни не встречал человека, у которого душа была бы нараспашку в такой степени.
  Я почувствовал, что краснею при этих словах, но тут же вспомнил: Холмс каждый день в одиночку сталкивается с угрозами, подобными той, что я встретил в темном проулке.
  — Холмс, дайте мне слово джентльмена, что от меня не будет для вас никакой пользы здесь, в Уайтчепеле.
  — Не в этом дело.
  — Учитывая вашу репутацию человека с выдающимися умственными способностями, догадываюсь, что у вас уже есть своя версия событий.
  Бросив на меня полный ехидства взгляд, Холмс смиренно улыбнулся.
  — Ну что ж, если я не в состоянии вас разубедить, единственное, что остается, — поблагодарить.
  — Это вам спасибо, что не выгнали.
  Он прилег на свою убогую постель, закинув ноги на бочку для воды.
  — Вам трудно будет привыкнуть к здешним неудобствам.
  — Я прошел вторую афганскую войну и не боюсь никаких лишений.
  Услышав это, мой друг снова сел, издав ликующий возглас.
  — Вы, сами этого не зная, попали в точку. Афганская война… Хорошо сказано.
  — Надеюсь, сумею быть вам полезным.
  — Спокойной ночи, Уотсон, — сказал Холмс, уменьшая свет масляной лампы и набивая трубку крепким табаком. — Заранее извините, что не предложу вам побриться завтра утром. Вы будете выглядеть гораздо лучше небритым. И вот еще что, Уотсон… — начал он.
  По тону его голоса я понял, что мой друг вновь обрел чувство юмора.
  — Слушаю вас.
  — Я не стал бы располагаться в ближайшем углу справа. Увы, он оставляет желать много лучшего в смысле прочности. Хороших вам снов.
   Глава 25
   Ночь костров
  
  Пробудившись на следующее утро, я обнаружил, что Шерлок Холмс стоит рядом со мной, снимая с себя бушлат и красный шарф грубой вязки. Он швырнул в мой угол ворох поношенной одежды. Мой друг был сильно возбужден; по темным кругам под глазами я понял, что он не спал всю ночь.
  — Который час?
  — Около восьми.
  — Вы куда-то ходили?
  — Бродил по городу и взял на себя смелость сделать несколько покупок для вас.
  — В самом деле? Вы ели?
  — Выпил чашечку кофе. Надеюсь, Уотсон, вы не станете игнорировать необходимые меры предосторожности, к которым я прибегаю, выходя на прогулку в этом районе города. Буду вам очень признателен, если вы облачитесь в эту ветхую одежду и старое пальто. Уж не обессудьте, но мне пришлось порвать его в нескольких местах. Вы были одеты слишком нарядно, чтобы общаться с Джеком Эскоттом. Этот крепкий малый будет ждать вас внизу через десять минут. Мы пройдемся быстрым шагом до паба «Десять колоколов» и там немного выпьем.
  В указанное время я встретился внизу с Холмсом в обличье моряка, которого мне следовало называть Джеком Эскоттом, и мы вышли на залитую серым утренним светом улицу.
  Через двадцать минут мы уже были на углу Черч-стрит в таверне с незамысловатыми колоннами у входа и слегка покачивающейся на ветру черной вывеской, на которой белыми буквами было выведено название — «Десять колоколов». Единственный зал был уставлен хаотично расположенными столами, изрезанными ножом. Стены покрывала плитка, роспись которой почти исчезла под толстым слоем грязи.
  — Вы, наверное, гадаете, зачем мы пришли сюда, — сказал Холмс, как бы отвечая на мой безмолвный вопрос. — Ничего не бойтесь, старайтесь держаться так же, как я, и все будет в порядке.
  В пабе было гораздо более людно, чем я ожидал в это время суток: завсегдатаи старательно осушали кружку за кружкой, прежде чем приступить к трудам или развлечениям предстоящего дня. Какие-то уволенные в запас солдаты в грязной одежде, увидев Холмса, лениво замахали руками, подзывая нас к своему столику.
  — Где ты подобрал этого парня, Эскотт? — спросил низкорослый мужчина средних лет с аккуратными бакенбардами, внимательным взглядом и красным лицом сильно пьющего человека.
  — Это мой старый дружок Миддлтон. Он недавно вернулся в Лондон. Мерфи! Всем по кружке портера за наш счет!
  — Как поживаете, Миддлтон? — спросил один из солдат, когда появилась выпивка.
  Я пытался сформулировать ответ, но тут вмешался сыщик:
  — Не обращай на него внимания, Кеттл. Он служил в Афганистане. Видел много такого, что нам и не снилось. Разговаривает только когда сильно навеселе, и даже тогда главным образом о гази.[110]
  — Через что он прошел? Кандагар?
  Холмс рассмеялся и вытер рот тыльной стороной ладони.
  — У него был куда менее приятный опыт. Майванд.[111] Лучше оставьте его в покое.
  Бывший гвардеец понимающе хмыкнул.
  — Ну а ты что скажешь, Эскотт? Придешь в «Три кобры» вечером?
  Глаза Холмса мечтательно сузились.
  — Миддлтон — большой знаток таких развлечений. Мы тут с ним шлялись всю ночь и наткнулись на этого парня, Блэкстоуна, что служил в Египте несколько лет назад.
  — Джонни Блэкстоун? Не встречал его уже больше недели. Твой дружок может молчать и дальше, это куда приятнее, чем идиотская болтовня Блэкстоуна.
  — Наверное, был сильно навеселе. Вообще-то вреда от него никакого.
  — Пожалуй, ты прав. Но когда я видел Джонни в последний раз, он был мрачнее тучи.
  — Я собирался заглянуть в его берлогу на прошлой неделе, но, как видно, тогда сильно накурился и не сумел его найти. Кажется, он обитает где-то в Спиталфилдзе, а вот адрес я так и не вспомнил.
  — Он живет на Сандиз-роу, в районе Уайдгейт-стрит. Редко выбирается из дома, но месяц назад я как-то заскочил к нему пропустить по стаканчику на ночь. С тех пор я его не видел. У него комнатка в задней части здания наверху, окна закрыты газетами. Немудрено, что к нему мало кто ходит.
  — Наверное, ему так нравится. В конце концов, свою утреннюю трубку я могу выкурить и в компании Миддлтона, если Блэкстоун настолько глубоко забился в свою нору, что его оттуда не вытащить. — Пожав плечами, мой друг допил пиво.
  — Ты ведь не собираешься идти к нему сейчас? — спросил Кеттл. — Он, пожалуй, торчит в какой-нибудь дыре. Блэкстоун стал совсем чокнутый: уходит из дома в час-два ночи и шляется до утра. Если хочешь застать его дома, приходи вечером, до полуночи.
  Мы попрощались со своими собутыльниками и не торопясь направились к выходу. Через дорогу от нас шла привычная суета рынка Спиталфилдз. Оттуда доносились запахи домашнего скота и недавно выкопанного из земли лука. Казалось, мы бесцельно идем по улице, но мой друг, словно натянутая струна, был заряжен скрытой энергией, готовой в любой момент вырваться наружу.
  — Дело сделано, — тихо проговорил он, и в его вроде бы невыразительном голосе прозвучал азарт предстоящей погони. — Вчера я узнал номер дома у парня по имени Уикс за три порции джина.
  — Вы все это время искали жилище Блэкстоуна?
  — Да. Это не шутка — внедрить целую сеть осведомителей и, ловко маневрируя, создать впечатление, будто ты находишься на периферии их жизни гораздо дольше, чем они в состоянии вспомнить.
  — Меня поразило, как они разговаривали с вами. Как будто вы знаете их долгие годы.
  — В первые пять суток я проводил не менее восемнадцати часов в самых популярных притонах между Уайтчепелом и Лаймхаусом. Впитывал в себя все, как губка. Льщу себя надеждой, что неплохо освоил эту территорию, выработав определенные модели поведения. Когда я почувствовал себя достаточно уверенно, а эти парни привыкли видеть меня, стал подбрасывать им имена: брата, поступившего на сверхсрочную службу, умершего друга, девушки, которую я не видел давным-давно. Устанавливал не вызывающие сомнений связи. Сочинил собственную историю. Где я был? Последние четыре года — в море. Очень скоро мне уже все доверяли, и я мог добывать нужные сведения, не опасаясь разоблачения.
  Когда мистер Ли сообщил, что Блэкстоун бывает в «Трех кобрах», я отправился туда и разминулся с ним на какие-то несколько минут. Зато теперь у меня был повод задать несколько вопросов его приятелям. Медленно, словно склеивая по кусочкам разбитую абиссинскую вазу, я воссоздавал его образ. Блэкстоун недавно поселился в этом районе, до августа его вообще никто не знал. Он живет один, разгуливает в армейской форме, хоть и уволен со службы. Блэкстоун полон противоречий: он избегает женщин, несмотря на то что имеет весьма привлекательную внешность, обаяние мужественного и несколько циничного парня. Пользуется авторитетом благодаря своим умным речам и щедрости, хотя вечно пребывает в мрачном настроении и склонен к насилию.
  Единственное, чего я хотел, это выяснить, где он живет, однако этот скользкий тип не любит принимать гостей. Розыски Блэкстоуна потребовали от меня намного больших усилий, чем я рассчитывал, — тонкого сочетания дедуктивного мышления и осторожных разговоров. И вот теперь — вы сами это видели — появилось заключительное звено в цепочке: дело близится к концу. Признаю, когда вы появились, я опасался, что ваше присутствие разрушит весь мой маскарад. К счастью, я почти достиг своей цели, а помощь надежного друга неоценима.
  — Никто, кроме вас, не сумел бы сделать так много, не вызывая ни малейших подозрений, — заявил я.
  Холмс отмахнулся от моего комплимента, но его жест не был грубым.
  — Ваш конверт представляет огромный интерес. На нем стоит почтовый штамп: двадцатое октября, суббота. Тависток вот уже больше двух недель обладает компрометирующей меня информацией и способен в любой момент опубликовать новую порцию изящно написанной клеветы. Возможно, здесь замешан сам Потрошитель: стоит отметить, что с тех пор как он развязал террор против несчастных обитателей Уайтчепела, он еще не брал столь длительной паузы в своей ужасной работе. Если он и дальше будет придерживаться той же периодичности, очередной удар будет нанесен не позднее восьмого ноября.
  — Ах, если бы нам удалось поймать негодяя сегодня, жители Уайтчепела вздохнули бы с облегчением!
  — Не только они, но и весь Лондон избавился бы от этого кошмара.
  
  День мы провели в ветхой комнате, снятой Холмсом, ничем себя особо не утруждая. Мой друг разглагольствовал до самого заката о скрипках, ведущих свое происхождение из Италии шестнадцатого века. После миски тушеного мяса и стакана виски в близлежащем кабачке мы отправились в путь. Такого ясного ночного неба я давно не видел. Холмс сразу же взял курс на север. Когда мы миновали железнодорожное депо и перешли Олдгейт Хай-стрит, я понял, что нам уже случалось идти этим путем. Кучка уличных сорванцов пускали петарды со старой цистерны и, глядя на россыпь золотистых искр, падающих на крыши складов, я вспомнил, что сегодня пятое ноября — Ночь Гая Фокса.[112]
  — С трудом нахожу слова, чтобы выразить, насколько тяжко было выяснять адрес Блэкстоуна по бредовым пьяным репликам, когда твои собутыльники теряют последние остатки сознания, — заметил детектив, когда треск и шипение пороха растаяли в отдалении. — И все-таки мы узнали название улицы у Кеттла. Ему известно о привычках Блэкстоуна больше, чем кому бы то ни было.
  — Как вы думаете, что нас ждет?
  — Не знаю, но мы должны быть готовы ко всему. В любом случае сегодняшняя дата — пятое ноября — запомнится нам надолго.
  Мы шли по скользкой от грязи улочке, усеянной кучами мусора причудливой конфигурации, предназначенного, как я понял, для продажи. Сломанные трубы, треснувшая кухонная посуда, дырявая обувь, ржавые ключи, погнутые вилки и ложки — все это покрывало булыжник мостовой. Запах поношенной одежды пропитывал воздух. Холмс легко находил дорогу в этом чистилище ненужных предметов, пока мы не вышли на более открытое пространство. Здесь находились склады, чьи трубы выбрасывали в ночь клубы черного дыма. Кругом горели костры, в которых местные обитатели сжигали грубо исполненные изображения Гая Фокса и пекли в углях насаженные на палочки картофелины, радостными криками встречая отдаленные взрывы.
  Мой друг, остановившись на углу, без колебаний указал на шаткое, ветхое строение, прислонившееся к соседнему, дабы не завалиться. Дома здесь не имели номеров, но у меня не было ни малейших сомнений, что энциклопедические знания Холмса позволили нам выйти прямиком к жилищу Блэкстоуна.
  — Надеюсь, вы захватили с собой оружие?
  — Мой револьвер в кармане.
  — Замечательно.
  Мы сошли с тротуара и приблизились к покосившейся серой двери. Холмс постучал, но ничего, кроме глухого, мгновенно замершего звука, в ответ не дождался.
  — Похоже, на нижнем этаже никого нет, — прошептал детектив, включая потайной фонарь. — Посмотрим, есть ли какие-нибудь признаки жизни выше.
  Подергав дверь, мы обнаружили, что она заперта на щеколду, но с помощью карманного ножа Холмс открыл ее за несколько секунд. В углу пискнула мышь и метнулась, освещенная лунным светом, в свое убежище под пол. Холмс прокрался к лестнице и стал подниматься, я — за ним. Мы оба мучительно напрягали слух, пытаясь понять, есть ли кто-нибудь на втором этаже. На площадке обнаружили две слегка приоткрытые двери. Дальняя от нас находилась в тени, ближняя была словно исхлестана полосами серебристого света, струящегося из отверстия в крыше. Холмс бесшумно вошел в комнату рядом с нами.
  Внутри мы обнаружили семейную обстановку: горшок на плите, ворох одежды на полу, маленькая корзинка в углу, нанизанное на нитку ожерелье из ярких стекляшек, висевшее на стене. На всем лежал тонкий слой пыли.
  — Пошли отсюда. Быстро, — велел я Холмсу, схватив его за рукав, и мы мигом выскочили на лестничную площадку.
  Недоуменный взгляд Шерлока быстро обрел осмысленное выражение: он понял, что означала увиденная нами только что жуткая картина. Я же, будучи врачом, сталкивался с подобным и раньше.
  — Холера или оспа?
  — Лучше этого не выяснять.
  Мой друг кивнул и перевел взгляд на другую дверь. Легким толчком он открыл ее и просунул голову внутрь.
  — Здесь никто не живет, по крайней мере, зимой. Похоже, внешняя стена прогорела насквозь несколько лет назад. Тот, кого мы ищем, обитает еще выше, на третьем этаже.
  Крепко сжимая рукоятку револьвера, я поднялся вслед за своим другом. Хотя здесь было еще больше грязи и беспорядка, мне не потребовалось обостренное чутье Холмса, чтобы понять: кто-то время от времени сюда приходит.
  В конце коридора мы увидели единственную дверь. Мой друг решительно прошел вперед и распахнул ее.
  Несмотря на скудный свет, еле пробивавшийся сквозь куски ткани, висящие на двух маленьких окнах, я сразу увидел, что здесь никого нет. Холмс включил потайной фонарь на полную яркость и передал мне. Держась чуть в стороне, чтобы случайно не растоптать какой-нибудь важный для детектива предмет, я сунул револьвер обратно в карман и осмотрел часть комнаты, прилегавшую к коридору. Густой слой пыли лежал повсюду, в воздухе стоял сладковатый запах, как от пережженного сахара. Казалось, даже стены пропитаны этим ароматом.
  Холмс тут же принялся исследовать каждый дюйм комнаты с выражением величайшей серьезности, и я вскоре понял причину этого. Если не считать одеяла и сломанного стула, здесь не было ни одной вещи. Воздух был настолько затхлым, что я стал искать взглядом трубку или мешочек с опиумом, но ничего не обнаружил.
  — Здесь творилась какая-то дьявольщина, — бесстрастно произнес Холмс. — Входите, на полу нет ничего заслуживающего внимания.
  — Похоже, наша птичка улетела, — заметил я.
  — Но почему, черт возьми? Я действовал педантично. Готов поклясться: никто не имел ни малейшего понятия, что я его разыскиваю. — Холмс удрученно взмахнул рукой. — Одеяло и стул ни о чем не говорят. И все же… в этом есть нечто странное. Очевидно, Блэкстоун забрал все свои пожитки. Но почему оставил одеяло? Оно целое, не изъедено мышами… Все остальное унес с собой.
  — Возможно, хотел облегчить ношу.
  — Не исключено. Но что-то здесь мне сильно не нравится. Пора убираться из этого мрачного места.
  Когда мы спускались по лестнице, лицо моего друга сохраняло нейтральное выражение, но вид у Холмса был крайне удрученный. Однако нам не удалось уйти из этого дома так быстро, как мы рассчитывали. Едва мы подошли к входной двери, как она распахнулась. На пороге стояла худая, тщедушная женщина с ввалившимися глазами и ярко-рыжими волосами. С ней было двое детей, цвет их лиц и тонкая кожа явно свидетельствовали о нездоровье.
  Холмс, надо отдать ему должное, мгновенно преобразился в обаятельного моряка, над чьим образом он так долго трудился.
  — О господи! — вскричала женщина, увидев двух незнакомцев в своем доме.
  — Не волнуйтесь так, — сказал сыщик своим гипнотическим голосом. — Мы пришли повидать друга и не желаем вам никакого вреда. Дома его не застали, поэтому уходим.
  — Что вы тут, черт побери, забыли посреди ночи?
  — Мы поступили не слишком красиво. Примите наши извинения, мэм. Мое имя Эскотт, а это Миддлтон.
  — Тимоти, Ребекка, идите в комнату, — сказала она с акцентом уроженки северной части Ирландии. — Возьмите сверток и съешьте свою долю. — Когда дети убежали наверх, она перевела взгляд на моего друга. — Так что вы здесь все-таки делали?
  — Мы только хотели увидеть вашего постояльца.
  — Наверное, он вам задолжал?
  — Ничего подобного, мэм.
  Она скрестила руки на груди:
  — Вы действительно друзья? Или родственники?
  Холмс улыбнулся:
  — Обещаю, что мы не влезем больше без разрешения в ваш дом и не причиним никакого вреда. Нам надо было перекинуться парой слов с приятелем, и больше ничего.
  — Ну, теперь это вам уже не удастся.
  — Нам тоже так показалось наверху, — признался сыщик. — Глаза его при лунном свете блестели, как острия ножей. — А почему же нет?
  — Если вашего друга зовут Джонни Блэкстоун, то с ним уже никто не сможет поговорить — по крайней мере, по эту сторону могилы. Джонни Блэкстоун мертв.
   Глава 26
   Ложь
  
  Нам с Холмсом очень повезло, что мы явились в качестве друзей Блэкстоуна: ошеломленное выражение, возникшее на наших лицах, не требовало дополнительного разъяснения.
  Женщина сочувственно поглядела на нас.
  — Меня зовут миссис Куинн. Мне нечего предложить вам поесть: с недавнего времени мы впали в нужду. Но если вы не против того, чтобы присесть на пару минут, я постараюсь все объяснить.
  Так мы очутились в хорошо прибранной, но совершенно голой комнате, в которой обитали Куинны. Вдоль всех четырех стен были размещены скамьи со спинками. Местами они обгорели, словно их вынесли из огня. Статуя Девы Марии в сильно пострадавшей от огня мантии величественно возвышалась в углу.
  — Вас удивляет моя мебель? — спросила женщина. — Несколько лет назад в одной из окрестных церквей случился пожар. Мистер Куинн тогда был еще жив. Эти скамьи свалили в кучу, чтобы сжечь, но мой Колин сказал, что Господь будет печалиться, если увидит нас сидящими на голом полу. Само провидение даровало нам эти скамьи. Они будут каждый день напоминать нам о милосердии божьем.
  В последние пять лет без мистера Куинна дела пошли совсем плохо, и я решила впустить постояльцев. Бог меня простит, если я скажу, что после смерти мужа этот дом словно прокляли. Первая семья из шести человек, их звали Коннелли, жила наверху счастливо, пока не заболела старшая дочь. Кэти заразила оспой всю семью, и единственное, что я была в состоянии сделать, — обеспечивать их горячей водой и бельем, стараясь при этом оградить от заразы себя и детей. После того как четверо из них умерли, остальные двое бесследно исчезли. Мне хотелось бы сдать эту комнату снова: прошло уже много месяцев с тех пор, как она опустела, но мешает то, что нужно ее как следует вымыть. Я кое-что знаю об этой болезни, и мысль о том, что Тим и Ребекка могут заразиться, приводит меня в ужас.
  Другая комната сильно пострадала от огня, когда со стола упала керосиновая лампа, но есть еще жилье на верхнем этаже. В августе прошлого года я сдала эту комнату вашему другу Джонни Блэкстоуну, после того как пропали все Коннелли. Думаю, ему она нравилась: здесь легко уединиться; впрочем, даже я видела Блэкстоуна не очень часто. Когда мы встречались, со мной обычно были малыши, и он смеялся, завидев их. Оставлял для них подарки у лестницы — милые вещицы вроде самодельных лодочек или бумажных кукол. Но Блэкстоун всегда спешил уйти от нас в какой-нибудь притон или бежал наверх, чтобы выкурить свою вонючую трубку. Когда он умер на прошлой неделе, я хватилась его только через три дня, да простит меня Бог за это.
  — Как умер Джонни?
  — Он повесился, мистер Эскотт, — ответила женщина, и ее круглые карие глаза наполнились слезами.
  Мы с Холмсом смотрели на нее с неподдельным ужасом, но она быстро сумела взять себя в руки.
  — Прихожане забрали его тело и совершили обряд погребения, как это делается, когда хоронят нищих. Я думала, что появится кто-то, знавший его, но никого не было. У него остались долги по квартирной плате и за стирку, а тут как раз пришла зима. Сегодня, доставив по адресам чистое белье, я пошла в ломбард и заложила почти все его вещи. Только одеяло оставила, нам нужно еще одно.
  — Миссис Куинн, простите, что заставляю вас вспоминать это, но все же скажите: не замечали ли вы какие-нибудь признаки того, что Блэкстоун, молодой мужчина, подумывает наложить на себя руки? Не было ли чего-нибудь подозрительного среди вещей, которые вы сдали в залог?
  — Ничего, кроме письма. Кажется, оно адресовано сестре. Я бы послала его раньше, но только теперь, сдав в ломбард его вещи, получила деньги на почтовые расходы.
  Она принесла письмо и положила на стол. Холмс едва взглянул на него — он смотрел на миссис Куинн, демонстрируя всем своим видом глубокую скорбь.
  — Простите, смерть Блэкстоуна — страшный удар для нас. Я, конечно, знал, что Джонни приходится нелегко, но чтобы ему пришло в голову покончить с собой… Впрочем, миссис Куинн, моему другу уже ничем не поможешь, но я, по крайней мере, в состоянии уладить его дела. Сколько он остался вам должен, после того как вы получили деньги за его вещи?
  — Три шиллинга и шесть пенсов, мистер Эскотт.
  — Вот вам крона за его квартирную плату и ваши хлопоты. Что касается его вещей, то вы избавили нас от необходимости заниматься ими. — После того как мы встали и попрощались с миссис Куинн, взгляд сыщика наконец остановился на письме. — Не разрешите ли мне самому отправить его? Естественно, право распоряжаться вещами остается за вами.
  — Буду рада, если вы это сделаете. Большое спасибо, джентльмены, за вашу доброту. Уверена, что и мистер Блэкстоун все видит с небес и благодарен вам.
  Мы наконец покинули разваливающееся жилище миссис Куинн. Пахло порохом и сгоревшей древесиной. Мой друг сунул письмо во внутренний карман, и мы молча пошли назад в сторону Скарборо-стрит, где поднялись по шатким ступенькам в комнату Холмса.
  Уже по первому взгляду детектива на адрес я понял: что-то сильно его встревожило, однако он, сохраняя нарочитое спокойствие, неторопливо изучил конверт и лишь потом вскрыл его. Взглянув на почерк, он тут же передал письмо мне и уселся на оранжевый ящик, прижав кончики пальцев к полузакрытым глазам.
  — Прочитайте.
  Послание, написанное крупным неровным почерком на четырех листах с одной стороны, содержало следующее:
  Моя дорогая Лили!
  Наверное, ты очень сердита за то, что я прятался от тебя все это время. Если бы я раскрыл причину своего молчания, ты, боюсь, вообще не захотела бы больше видеть своего брата. Как я скучаю по тебе, Питеру и малышам! Пожалуйста, ни в коем случае не говори детям об этом письме. Скажи лучше, что я снова отправился на войну. Как-нибудь объясни мое отсутствие. Даже после всего совершенного мною зла я не вынесу, если они станут бояться своего дяди. Мысль о том, что они запомнят меня таким, каким я хотел быть всегда, — ты ведь не скажешь им, Лили! — несет мне утешение. Возможно, это единственное, что у меня осталось.
  Помнишь, в детстве я иногда бывал слегка не в себе. Однажды даже сильно ударил тебя, мою дорогую сестричку. Тебе было тогда шесть лет. Не забыла это? Губа кровоточила, и ты пряталась от меня, а после того как отец задал мне добрую трепку, я всякий свободный час проводил на скотном дворе: делал куклы из соломы, чтобы ты простила меня. Клялся, что никогда в жизни не впаду больше в такую ярость.
  В Египте я знал одного парня, мы дружили. С ним-то кончилось благополучно, но после того случая все изменилось. И был еще один малый, который пытался обжулить меня в карты после нашего возвращения в Плимут. Я думал, опиум поможет унять мой нрав, но вскоре понял: не тут-то было! Ввязался в историю, о которой не хотел тебе рассказывать, — уж лучше бы мне отрезали руку! Но если ты когда-нибудь простишь меня и помянешь добрым словом, когда меня уже не будет, ты должна знать всю правду — я не в силах больше выносить этот обман! Как-то я шел с одной девушкой по проулку. Мы были вместе минут десять, не больше. Она злобно пошутила надо мной — женщина не вправе говорить мужчине такие вещи. Я был пьян и помню только, что черная ярость словно прожгла дыру мне в груди. Дьяволу было угодно, чтобы в моей руке оказался штык. Это произошло за считаные мгновения. Когда все было кончено, ее лицо казалось печальным. Я услышал звук приближающихся шагов и побежал со всех ног, пока не свалился в канаву, где и пролежал до утра. С тех пор я и телом, и душой пребываю в грязной канаве.
  Я не заслуживаю радости увидеть тебя снова, да и ни одна девушка больше не станет доверять мне. Возможно, с тех пор как это случилось, я уже провел достаточно времени в аду, и Господь меня простит, а может быть, больше вообще ничего не будет — только тишина. Наверное, этого я и хочу больше всего.
  Джонни
  Некоторое время мы молчали. Я не знал, о чем думает Холмс, но мои чувства были в полном смятении. Мы прочли ужасное признание; этот человек изведал кошмар душевных мук и угрызений совести. Но мы знали об этом убийстве много такого, о чем в письме не было ни слова. Мог ли Блэкстоун впасть в такое чудовищное исступление, что даже не помнил немыслимого числа колотых ран, нанесенных Марте Тэйбрам? Конечно, мнение сестры имело для него огромную важность. Но Блэкстоуну трудно верить: он сознался в убийстве, но не рассказал начистоту, как совершил его.
  А где упоминание о прочих убийствах, если его больной рассудок вообще позволял держать их в памяти? Мой друг не упускал случая намекнуть, что, по его мнению, Блэкстоун и есть Джек Потрошитель. Настойчивое желание Холмса считать дело Тэйбрам первым звеном в череде убийств, его внимание к военной форме, терпимое отношение к маскараду, устроенному Данлеви, те недели, что он провел в Ист-Энде, — все это указывало на убежденность детектива в вине Блэкстоуна. Но если преступник именно он, закончатся ли на этом наши неприятности? Если все пять ужасных убийств на совести этого человека, его признание, которое я теперь уже равнодушно держал в руке, не более чем чудовищная ложь или же бред страдающего галлюцинациями маньяка, который даже не помнит большей части своих преступлений. Все это я отчетливо понимал, но оставалась еще одна версия, казавшаяся совсем уж неправдоподобной. А что, если Шерлок Холмс ошибается?
  Я взглянул на своего друга. Пока я читал письмо, его поза не изменилась. Холмс умел оставаться расслабленным и совершенно неподвижным долгие часы. Со стороны казалось, что он спит, в то время как его разум преобразовывал разрозненные сведения в непреложные факты. Наконец детектив нарушил молчание.
  — Вы ведь понимаете, что это значит? — спросил он своим обычным язвительным тоном беспристрастного мыслителя.
  — Не в состоянии разобраться. Письмо все окончательно запутывает.
  — Напротив, оно упрощает дело в тысячу раз.
  — Но, мой дорогой Холмс, как же это возможно?
  — Теперь мы знаем, — негромко сказал он, — что кто-то врет.
  Я не нашел, что сказать. Холмс опять погрузился в раздумья, щелкая пальцами. И вдруг на его лице отразилось крайнее удивление.
  — Смертельный удар штыком и еще тридцать восемь ран обычным карманным ножом… Господи боже, все ясно как день! Где сейчас мисс Монк?
  — Понятия не имею. Данлеви проводил ее вчера до дома. Он сильно увлечен ею.
  — Есть ли вероятность, что она и сейчас с ним?
  — Трудно сказать. Конечно же, ее прежняя неприязнь значительно уменьшилась. Но, Холмс…
  Мой друг, уже в пальто, не сказав мне ни слова, бежал к двери. Вихрем взметнулся его красный шарф. Предчувствие беды острой щепкой вонзилось мне в мозг. Я поспешил за ним.
  Мы быстрым шагом шли по улице, пестрящей оранжевыми пятнами многочисленных костров. Я еще не знал, куда мы держим путь: в жилище Стивена Данлеви или меблированные комнаты, где обитала Мэри Энн. Холмс смотрел перед собой отсутствующим взглядом, я же пытался выбросить из головы навязчивую картину: мисс Монк, лежащая в проулке с широко открытыми глазами, уже закоченевшая. Через несколько минут мы прошли мимо знакомого нам полицейского участка на Леман-стрит. Холодные голубоватые лучи лились на улицу сквозь оконные стекла цвета морской волны. За исключением участка на Боу-стрит, расположенного, по мнению Ее величества, слишком близко к опере, чтобы так явно напоминать о себе, все аванпосты лондонской полиции мерцали светом кобальтовых ламп, словно предлагая путнику надежную гавань.
  — В Ист-Энде так много полицейских, что просто непонятно, как этому безумцу удалось отнять столько человеческих жизней.
  Я едва слышно пробормотал это себе под нос, но тут Холмс вдруг остановился как вкопанный.
  — Что вы имеете в виду, Уотсон?
  — Подобных мер безопасности в Уайтчепеле никогда не было. Все здоровые мужчины привлечены к охране района: они патрулируют практически непрерывно, хотя я не знаю, конечно, как организованы обходы.
  — Протяженность — от мили до полутора, длительность — десять-пятнадцать минут при отсутствии каких-либо инцидентов. Районы патрулирования не накладываются друг на друга, хотя дозорные иногда встречаются на границах участков. Останавливаться по каким-либо причинам запрещено, если, конечно, ничто не вызывает подозрения. Правда, разрешается сделать пару глотков теплого чая из фляжки в хорошо освещенном месте.
  Холмс медленно расхаживал взад и вперед вдоль здания полицейского участка, слегка постукивая одной рукой по кирпичной стене.
  — Вдумайтесь, Уотсон: безумец убил пять никак не связанных друг с другом женщин в одном сравнительно небольшом районе Лондона. Вместо того чтобы побыстрее убраться, он преспокойно остается рядом с трупом, чтобы выпотрошить его. Закончив работу, злодей исчезает бесследно, как призрак… Нет-нет! Какой я глупец! Сам ведь говорил, что это невозможно. Почему я сразу этого не понял? Узкие проулки, дыры в заборах, потроха для кормления кошек, мясные лавки с брызгами крови, плохое освещение — все это позволяет убийце оставаться безнаказанным. Но дело не только в окружающей обстановке. Пару раз удача, возможно, была на его стороне, но вряд ли она так долго сопутствует злодею. Он коварен и жесток. Почему же он всякий раз доверяется воле случая?
  Детектив снова прибавил шагу, а потом мы перешли на бег. Заколоченные досками окна магазинов по сторонам слились в одно сплошное пятно. Промчавшись по узкому переулку, мы очутились на Уайтчепел-роуд, переливающейся огнями по случаю пятого ноября.
  Уклоняясь от уличных торговцев, размахивающих грубо намалеванными изображениями Гая Фокса и Джека Потрошителя, мы бежали вдоль медленного потока экипажей и повозок, заполнивших улицу. Когда я понял, что уже не выдерживаю эту гонку, Холмс резко повернул налево, и мы оказались перед дверью дома, где снимала комнату наша помощница. Лицо моего друга выражало сильное беспокойство.
  — Остаются две возможности. Одна очень вероятна, вторая весьма неубедительна. Теперь, мой дорогой Уотсон, даже вам понятно, в чем я заблуждался.
  Он дважды постучал, никто не ответил. Дверь была не заперта, и мы вошли. Огонь в камине почти угас, в чисто прибранной комнате никого не было.
  — Она может быть где угодно, Холмс, — сказал я скорее себе, чем другу. — В конце концов…
  — Пятое ноября. — Он тронул стоящую на столике толстую свечу. — Воск еще мягкий. Мисс Монк ушла примерно полчаса назад.
  — А сколько сейчас времени?
  — Около двух, если мои часы не врут.
  — Вы думаете, она в опасности?
  — Гораздо в большей, чем мы с вами, если моя догадка верна. Однако у меня нет веских оснований так думать, лишь чисто логические рассуждения, а они внушают тревожные мысли.
  Я попытался вспомнить название таверны, в которую девушка забегала во время своих разведывательных вылазок.
  — Здесь есть паб за углом.
  — «Найтс стандард» на Олд Монтегю-стрит. Прекрасная идея, доктор.
  Упомянутая таверна оказалась довольно оживленным питейным заведением с двумя каминами по обеим сторонам длинной комнаты с чрезвычайно низким потолком. Сквозь табачный дым я разглядел парочку, сидящую в потертых креслах за невзрачным столом. Изящную головку женщины окружал ореол темных кудряшек.
  — Вот она! С ней все в порядке! — воскликнул я.
  — Похоже, что так, хвала Всевышнему.
  — Кажется, это Данлеви, — сказал я, помня об интересе Холмса к отношениям журналиста с мисс Монк и злясь на себя за неспособность догадаться, что на уме у моего друга.
  — Тогда все так, как я и предполагал, — сказал Шерлок.
  Я не услышал ожидаемой мною радости в его бесстрастном голосе. Расспрашивать Холмса времени не было: Мэри Энн нас явно увидела и теперь посматривала в нашу сторону, не зная, то ли поздороваться, то ли сделать вид, что она нас не заметила.
  — Поговорим с ними?
  — Теперь это уже неважно, — ответил Холмс в прежней пугающе безразличной манере.
  Когда мы направились к парочке, наша компаньонка была уже не в силах сдерживать радость. Она бросилась навстречу и заключила Холмса в объятия.
  — О, мистер Холмс! Я так волновалась! Где вы скрывались, черт вас возьми? Выглядите очень бледным. Только не говорите, что произошло еще одно убийство.
  Мой друг отступил назад с удивившей меня галантностью и кашлянул.
  — Ничего подобного, мисс Монк.
  Я заметил, что он уже не пытается изобразить простонародный говор.
  — Для нас большое облегчение видеть, что вы здоровы, мистер Холмс. Вы ведь разыскали Блэкстоуна? — спросил Данлеви. Его ясные синие глаза с тревогой смотрели на нас. — Что с ним стряслось?
  Мой друг разглядывал огонь в камине, пока я, запинаясь, вкратце рассказывал о случившемся. Мэри Энн с надеждой поглядела на нас с Холмсом.
  — Тогда… Если он действительно мертв, всем этим ужасам конец?
  — Полагаю, что да, — ответил я, не дождавшись, что скажет мой друг. — Видимо, Блэкстоун просто не ведал, что творит. Его вину невозможно выразить словами, настолько она безмерна. Осознание этого лишило его разума.
  — Но мистер Холмс, наверное, думает иначе? — спросил Стивен, предлагая нам по сигарете.
  Детектив, вытащив из подкладки бушлата записную книжку и огрызок карандаша, попросил журналиста:
  — Напишите что-нибудь.
  Стивен Данлеви не стал возражать, но вопросительно взглянул на Холмса:
  — Что именно?
  — Все что угодно. «Помните пятое ноября, Пороховой заговор и измену».
  Закончив писать, молодой человек вырвал листок и передал Холмсу.
  — Зачем вам это нужно?
  Взглянув на страничку, сыщик скатал ее в шарик и бросил в огонь:
  — Я получил неопровержимое доказательство. Простите, но мне нужно обдумать, что делать дальше.
  — Но, мистер Холмс…
  — У меня будет просьба к вам и мисс Монк, если это вас не затруднит. Отправляйтесь прямо сейчас в Майл-Энд к Джорджу Ласку. Скажите, чтобы он собрал своих людей. Они уже объединены в патрульные группы, снабжены полицейскими свистками и дубинками. Передайте мою настоятельную просьбу, чтобы они были начеку. Мисс Монк, а вас я прошу после этого оставаться дома.
  Мы вышли из паба, и Холмс направился в сторону Уайтчепел-роуд. Я тронул друга за плечо, ожидая его недовольства, но Шерлок сразу же замедлил шаг и вопросительно взглянул на меня.
  — Вы ожидаете очередного убийства.
  — Я рассчитываю его предотвратить. Но это потребует огромных усилий. Необходима помощь Лестрейда, но… Мне нужно найти выход. Надеюсь, мой брат сумеет… Не знаю, насколько это возможно.
  Я удивленно взглянул на Холмса. Никогда прежде не видел, чтобы его так страшило собственное знание.
  — Вы боялись, что это Данлеви.
  — Такая возможность существовала, но теперь она исключена. Осталась другая.
  — Неужели вы знаете, кто убийца?
  — Да. Теперь это ясно как день. И все-таки я очень надеюсь, что заблуждаюсь.
  — Но почему?
  Холмс провел рукой по глазам, и я вспомнил, что за последнюю неделю он спал каких-нибудь двадцать часов. Впервые за годы нашего знакомства Шерлок был измучен своей работой, а не бездействием.
  — Потому что, если я прав, — тихо сказал он, — у меня нет ни малейшего понятия, что делать.
   Глава 27
   Убийца
  
  Меня всегда поражала безрассудная смелость Шерлока Холмса перед лицом опасности. За все долгие годы нашего знакомства не помню случая, чтобы его покинуло мужество. И действия Холмса той ночью, а в особенности ранним утром следующего дня в полной мере продемонстрировали его бесстрашие и силу духа. Лишь человек недюжинной отваги способен разбудить Майкрофта Холмса в четыре часа утра.
  Мы заскочили на Бейкер-стрит, чтобы принять душ и сменить одежду, но едва мой друг вышел из спальни, как уже собрался вновь покинуть дом.
  — Надеюсь, вы не обидитесь, Уотсон, если я выскажу предположение, что чем меньше народу ворвется в квартиру моего дражайшего братца в это время суток, тем больше будет пользы для королевы и страны. Во всяком случае, он лучше меня знает, что делать.
  — Чем мне заниматься в ваше отсутствие?
  — Читайте всю мою корреспонденцию тотчас, как она будет доставлена. Я зайду на почту, когда она откроется и туда можно будет переадресовать мои письма. И обязательно поспите. Вы нуждаетесь в отдыхе, если я еще окончательно не сошел с ума.
  Сама мысль о сне в первый момент показалась мне нелепой, но, приняв горячую ванну, я понял, что, если не отдохну немного, буду этой ночью абсолютно бесполезен. Проснувшись около девяти часов утра, я позвонил, чтобы принесли завтрак. Я, конечно, не думал, что миссис Хадсон появится в дверях со столь несвойственным этой доброй женщине суровым видом. Наша домовладелица уведомила меня, что таинственное исчезновение двух постояльцев в такое тревожное время чрезвычайно ее рассердило. Я тут же предложил ей уладить дело миром.
  Зная упорное нежелание Холмса раскрывать карты до самого конца, я нисколько не удивился, что он держит меня в неведении. Холмс не любил объяснять что-либо, пока не найдены ответы на все вопросы и не распутаны все нити. Мною овладело чувство отрешенности, как когда-то в бою, словно мы на войне, а Холмс — генерал, ведущий войска в наступление. Если я и не могу предложить стратегию теперь, когда вернулся мой друг, я, во всяком случае, способен выполнять приказы.
  Первая телеграмма для Холмса пришла в половине второго дня. В ней значилось: «Полицейские патрулируют Уайтчепел и Спиталфилдз вплоть до Уэнтворт-стрит на севере и Спитал-сквер на юге. Карта будет прислана по почте. Эбберлайн».[113] Вторая была от Вандервента: он требовал срочного интервью, хотя бы только со мной, если Холмс до сих пор не нашелся.
  Это замечание Вандервента оказалось излишним: мой друг появился в начале четвертого в чрезвычайно скверном расположении духа.
  — Такое ощущение, что единственное назначение правительства — изобретать хитроумные препятствия любым решительным действиям, — проворчал Холмс, раздраженно швыряя шляпу на канапе.
  — Ваш брат, как видно, ввел вас в высшие сферы.
  — Впечатление малоприятное. Неудивительно, что они так от него зависят. Он сразу же указал им верные решения, но, чтобы убедить их в своей правоте, потребовалось добрых три часа. Однако, мистер Мэттьюз, похоже, в курсе проблемы.
  — Министр внутренних дел? — воскликнул я. — Неужели все настолько серьезно?
  — Боюсь, что да. Была ли какая-нибудь корреспонденция?
  Детектив с мрачным видом прочитал телеграммы, сделав из одной какие-то выписки. Я заметил на ней адрес Джорджа Ласка.
  — Холмс, вам необходимо что-нибудь съесть.
  — Вы правы, конечно. Но надо срочно найти кэб, если вы не хотите испытать на себе гнев Вандервента. Я знаю, что это такое.
  — Неужели вы думаете, что принесете кому-нибудь пользу, если свалитесь с ног от усталости и попадете в больницу?
  Он не обратил внимания на мои слова.
  — Пойдемте, Уотсон. Учитывая обнаруженные вами записи, есть все основания полагать, что новости Вандервента — отнюдь не пустяк.
  Здание Центрального агентства новостей находилось на Нью Бридж-стрит в Сити. Я никогда там не бывал, однако легко представлял, что там творится внутри, помня тот безграничный хаос, который наблюдал в редакции «Лондон Кроникл». Газетчики в мятых твидовых сюртуках, расстегнув воротники рубашек, носились взад и вперед по большой комнате, куря бесконечные сигареты. Но даже среди этой сумятицы нашлись люди, которые нас заметили и приостановили беседу на полуслове.
  — Я хочу сказать, мистер Холмс… — начал было один, но его реплику прервало появление дервиша, опирающегося на костыль, как на посох.
  — Если вы решили, что мистер Шерлок Холмс здесь для того, чтобы отвечать на ваши вопросы, мне придется использовать против вас пишущую машинку как смертельное оружие, — заявил мистер Вандервент.
  Негодующе вскинув белоснежную голову, он провел нас в отдельный кабинет и закрыл локтем дверь.
  — Благодарение Господу, вы вернулись, Холмс, — сказал он, сбрасывая с кресел горы свежих вырезок. — Я намеревался встретиться с доктором Уотсоном, но еще лучше, что вы здесь оба. Садитесь, джентльмены.
  — Мистер Вандервент, боюсь, у нас мало времени. Недавние события…
  — Хочу сообщить вам о том, что еще не случилось, но, несмотря на все мои попытки воспрепятствовать этому, включая обращение к влиятельным лицам, мольбы, угрозы и личное обаяние, непременно произойдет завтра рано утром.
  Мистер Вандервент нашел черновик какой-то статьи и, ловко запрыгнув на край стола, прочел ее нам:
  События приняли весьма печальный оборот, когда стало ясно, что сразу же после выдвинутых против него полицией обвинений сбившийся с праведного пути частный детектив мистер Шерлок Холмс покинул свое жилище на Бейкер-стрит. Незадолго до того, как он исчез, его не раз видели в Ист-Энде, где он будто бы разыскивал Джека Потрошителя и проводил расследование. Эксперты отмечают, что после того как мистер Холмс получил серьезные ранения в ночь ужасного двойного убийства, новые преступления не случались, хотя это едва ли следует рассматривать в качестве убедительной улики против имеющей такой большой общественный вес личности, как мистер Холмс. Тем не менее Скотланд-Ярд обязан как можно быстрее установить местонахождение этого эксцентричного сыщика, поскольку время его исчезновения, по мнению многих, дает почву для самых мрачных подозрений.
  Холмс понимающе присвистнул. У меня возникло безумное желание использовать эту бумагу в качестве растопки, чтобы сжечь жилище автора.
  — Как видите, меня регулярно извещают о новых замыслах этого щенка, — продолжал Вандервент. — Этот перл журналистики, несомненно, уже отправлен в типографию. Решил вас предупредить, пусть и с опозданием.
  — В таком случае мне надо позаботиться о том, чтобы не оказаться на скамье подсудимых.
  — Но до чего же наглый мерзавец! — возмутился я. — Нетрудно было вообразить что-нибудь подобное, но это превосходит все ожидания.
  Брови Вандервента взлетели вверх.
  — Вы предвидели очередное нападение этого прохвоста?
  — Доктор Уотсон и я полагали, что вряд ли Тависток прекратит гнуть свою линию, отыскав столь благодатную почву для самовыражения, — объяснил Холмс.
  — Ха-ха, — скептически хмыкнул Вандервент. — У меня нет сомнений, что злоба, источаемая этим красавчиком, объясняется главным образом шуткой, которую с ним сыграли субботним вечером.
  — Вот как! И что же это за шутка? — безмятежно вопросил Холмс.
  — Думаю, вы и сами слышали. Будь моя воля, я бы дал этим парням рыцарское звание. Под покровом темноты они проникли в кабинет Тавистока и устроили там настоящую метель из белоснежных куриных перьев. Ее вызвал тощий цыпленок, которого обнаружили сидящим на столе Тавистока прямо на его отвратительных сочинениях.
  Холмс расхохотался и так хлопнул меня по плечу, что некоторое время мне пришлось изучать состояние моей обуви, согнувшись в три погибели.
  — Значит, ему прислали белое перо?[114] Надо будет поблагодарить автора этой идеи, если, конечно, его личность когда-нибудь будет раскрыта.
  — Поскольку у всех полно забот, не стану больше отнимать у вас время, — сказал Вандервент. — Если понадобится помощь, чтобы выйти из здания, дайте мне знать. Этим шакалам за дверью доставит огромное удовольствие наброситься на Шерлока Холмса за пару часов до его заключения в тюрьму. Произнесите только слово «цыпленок», и аплодисменты вам обеспечены.
  
  На следующий день статья Тавистока сразу же бросилась в глаза читателю с первой страницы «Лондон Кроникл». Как бы внешне флегматично ни воспринял накануне эту новость Холмс, увидев такое поношение в утренней прессе, он швырнул в камин всю газету.
  — Вынужден оставить вас на время, Уотсон, но прошу быть дома вечером, — сказал он после кофе, тоста и утренней трубки. — Я планировал, что мы отправимся в Скотланд-Ярд и нанесем визит Лестрейду сегодня вечером, но затем мне пришло в голову, что не стоит дразнить стражей порядка своим присутствием. Инспектор будет здесь в восемь, и мы решим, что делать дальше.
  — Я очень рад. Тень, брошенная на вас, лежит непозволительно долго.
  — Она, однако, состоит из плоти и крови. Клянусь, Уотсон, я вовсе не хочу держать вас в неведении, но мне необходимо убедиться в правильности своих выводов. Сегодня вечером я постараюсь прояснить ситуацию.
  — Буду ждать вас здесь.
  — В этом деле вы проявили верность и бесстрашие, мой дорогой доктор. Ваша помощь для меня бесценна.
  Я всем своим видом выразил протест, не соглашаясь со столь высокой оценкой своей скромной персоны, но Холмс уже встал и надевал шляпу.
  — Скажите миссис Хадсон, чтобы она приготовила ужин на пятерых человек. Если я не вернусь к восьми, значит, меня арестовали. В этом случае пусть накрывает на четверых.
  
  Взглянув на часы во второй раз, чтобы убедиться — еще только четверть восьмого, я услышал за окном стук копыт. Подстрекаемый давно сдерживаемым любопытством, я распахнул дверь гостиной задолго до того, как прозвенел колокольчик у нашей двери, и улыбнулся при виде поднимавшихся по лестнице мисс Монк и Стивена Данлеви.
  Впустив их в комнату, я обратил внимание, что на девушке под ее повседневным темно-синим облегающим пальто надето бежевое платье простого покроя из льняной ткани с узкими ярко-зелеными полосками — оттенка ее широко расставленных глаз.
  — Превосходно выглядите, мисс Монк.
  — О! Так теплее. Я хотела сказать, спасибо.
  — Доктор Уотсон совершенно прав, — заметил Данлеви с невинным видом.
  — Припоминаю, что и ты говорил нечто подобное. В экипаже. Или около меблированных комнат. А скорее всего, и там и там.
  — Скучно повторять одно и то же, — весело пожал он плечами.
  — А где мистер Холмс? — спросила Мэри Энн.
  — Он вот-вот подойдет. А, Лестрейд! Входите, инспектор.
  Доблестный Лестрейд стоял в дверях с таким видом, словно его всю неделю преследовали бешеные собаки и у него только что появилась свободная минутка, чтобы сменить рубашку. Он пожал мне руку и кивнул нашим гостям.
  — Здравствуйте, мисс Монк. Ни одно мгновение той памятной ночи нельзя забыть. А вы кто, сэр?
  — Мистер Данлеви, журналист, — объяснил я.
  — В самом деле? — Лестрейд холодно взглянул на него.
  — Он помогает нам. В ночь убийства Марты Тэйбрам в августе он был в Уайтчепеле.
  — Марта Тэйбрам! Удивительно, что мистер Холмс вновь не взялся за дело Дреббера[115] в связи с Джеком Потрошителем. Как вы думаете, ваш друг скоро появится?
  — Надеюсь, что да.
  Словно по волшебству, тут же распахнулась дверь, и Шерлок Холмс повесил шляпу на крючок.
  — Добрый вечер! Миссис Хадсон сегодня превзошла саму себя. Пожалуйста, рассаживайтесь.
  — А вот и автор замечательного послания: «Что бы вы сейчас ни делали, заканчивайте к семи тридцати, чтобы к восьми быть на Бейкер-стрит», — сказал инспектор.
  — Лестрейд, вам явно надо пропустить стаканчик.
  — Мистер Холмс! — нетерпеливо воскликнул инспектор. — У меня нет оснований сомневаться в важности того, что вы собираетесь нам сказать. Однако в Скотланд-Ярде сейчас столько работы, что и без того придется сидеть там ночи напролет. Помимо усиленного патрулирования, мы несем также почетную обязанность охраны порядка во время процессии, которую устраивает лорд-мэр в пятницу. На участке от лондонской ратуши до здания Верховного суда мы предотвращаем демонстрации, подавляем беспорядки, а также обеспечиваем для трех тысяч неимущих Уайтчепела чай и еду. Наверное, излишне говорить, что наше личное присутствие там не обязательно. Нам предписано находиться в Скотланд-Ярде: мне — на страже порядка, а вам — за решеткой.
  — Не поужинать ли нам сначала? Или мне сразу рассказать то, что я знаю?
  — Сейчас же, с вашего позволения.
  — Хорошо, раз так. Ну, прежде всего, Лестрейд, необходимо составить заново схему патрулирования на завтра в северо-западной части Уайтчепела, граничащей со Спитафилдзом.
  — Не шутите со мной.
  — Я предельно серьезен.
  — Но почему?
  — Потому что человек, которого называют Джеком Потрошителем, знает все в мельчайших подробностях: маршрут и время обходов, а также расположение полицейских постов.
  — Это самое нелепое заявление, которое мне приходилось слышать из ваших уст.
  — А что, такие утверждения случались и раньше?
  — Да, и очень часто.
  — И разве они никогда не оказывались правдой?
  — Я не собираюсь менять порядок патрулирования только из-за того, что вы вообразили, будто кто-то похитил график дежурств.
  — Не было никакой необходимости его красть. Человек, о котором я говорю, — офицер лондонской полиции.
  В комнате воцарилась зловещая тишина. Холмс тяжело вздохнул.
  — Налейте инспектору немного выпить, Уотсон. Думаю, вы согласитесь со мной, что ему это сейчас необходимо.
  Все, о чем я намереваюсь рассказать, не должно выйти за пределы этой комнаты. Я сообщаю то, что мне известно, потому что мне нужна ваша помощь. Когда я закончу свой рассказ, задавайте любые вопросы, но мне необходимо выложить на стол карты, чтобы вы получили возможность взглянуть на факты моими глазами.
  Все началось с присутствующего здесь Стивена Данлеви. Вскоре после того как мисс Монк согласилась стать нашими глазами и ушами в Уайтчепеле, она повстречала мистера Данлеви. Тот сказал, что он солдат, ждавший возвращения друга в ночь убийства Тэйбрам. Обстоятельства бросали тень подозрения именно на этого, второго гвардейца, к тому же у меня возникли сомнения относительно профессии мистера Данлеви. Так или иначе, его рассказ сильно заинтересовал меня. Я часто вспоминал его и потом, когда несколько женщин умерли такой же необъяснимой насильственной смертью. Стремясь узнать больше, я совершал вылазки в Уайтчепел — именно поэтому мы с доктором Уотсоном по чистой случайности застали Потрошителя за его отвратительной работой. Странное поведение пони натолкнуло меня на мысль заглянуть в Датфилдз-Ярд. Потрошитель, не сумев разделаться со мной, ускользнул, чтобы убить еще одну женщину.
  После этого, пятого по счету убийства мне стало ясно, что мы имеем дело не с обычным преступником. Он не похож на безумца, иначе ни одна женщина не пошла бы с ним, зная о тех несчастных, которые уже успели найти свой трагический конец. Это не вор, не расчетливый мститель: я пытался отыскать нечто, что связывает жертвы, но единственное, что их объединяло, — все они проститутки. Мне повезло: я располагал материалами нескольких давних дел, похожих на это, — странных, немотивированных жестоких убийств. Я пришел к выводу, что человек, называющий себя Джеком Потрошителем, — тяжело больной маньяк, чье обычное поведение воспринимается окружающими как вполне добропорядочное.
  — Не доводилось слышать ничего более ужасного, — пробормотал Лестрейд, но Холмс не обратил на его слова никакого внимания.
  — Необходимо обратиться также к письмам Джека Потрошителя. Когда он описал в мельчайших подробностях мой портсигар, а мистеру Ласку прислал в конверте половинку почки, я получил доказательство того, что человек, убивший пять женщин, отправил эти письма, чтобы поймать нас на крючок. Я не сомневаюсь также, что записка, полученная доктором Уотсоном, которую якобы писал я, тоже принадлежит перу Потрошителя. Сначала эти письма ничем не помогли нам, но потом я обнаружил проступившие внизу страницы любопытные цифры. Решив, что их едва ли удастся понять без соответствующего контекста, я отложил эту загадку подальше в глубины памяти. Кто знает, вдруг настанет время, когда появится возможность определить, что они значат?
  После того как я усомнился в подлинности профессии мистера Данлеви, он признался, что, хоть и был одет солдатом в ту праздничную ночь, на самом деле журналист и часто прибегает к подобной маскировке, чтобы собрать материал для своих сенсационных историй. Он сообщил мне, что видел, как Джонни Блэкстоун увел Марту Тэйбрам в проулок за полчаса до того времени, которое медицинские эксперты определили как момент ее смерти. Данлеви снова зашел в паб, а потом отправился на прежнее место дожидаться своего приятеля. По пути ему повстречался констебль Беннетт. В конце концов, потеряв всякую надежду вновь увидеть в ту ночь Блэкстоуна, Данлеви вернулся домой и лишь позднее узнал, какое ужасное событие случилось в ту ночь.
  Интуиция упрямо подсказывала мне, что серия зверских убийств началась в ночь смерти Марты Тэйбрам, поэтому чрезвычайно важно было разыскать неуловимого Джонни Блэкстоуна. После того, как его уволили с военной службы за сумасбродное, возмутительное поведение, бывший гвардеец исчез, но, по некоторым сведениям, скрывался где-то в Уайтчепеле. Я был полон решимости задержать его. Согласитесь, что человек, нанесший женщине тридцать девять ран и хладнокровно ускользнувший с места преступления, весьма опасен для общества.
  — Весьма опасен, — эхом повторила Мэри Энн.
  — Потом мне в руки попала еще одна, косвенная улика. Мэттью Пакер услышал замечание Элизабет Страйд. Она сказала, что человек, который ее сопровождал — а впоследствии, судя по всему, убил, — одет не в свой обычный наряд. Идея о том, что Блэкстоун рассматривал любую одежду, кроме военной формы, как маскировку, показалась мне интересной. Большинству людей случайные знакомые запоминаются не только своими лицами, но также одеждой и осанкой. Если Блэкстоун имел возможность прятать военную форму, меняя в своем облачении еще одну-две существенные детали, он мог передвигаться по округе почти незаметно.
  Взгляд сыщика остановился на камине с обугленными остатками последней статьи Тавистока.
  — К тому времени ныне печально известный мистер Лесли Тависток начал свою чрезвычайно встревожившую нас газетную кампанию. Меня беспокоило, что эта информация очень похожа на правду. Я заподозрил, что такая точность описания объясняется тем, что мистер Данлеви передает сведения о наших действиях своим друзьям-газетчикам. Мне почти удалось убедить себя, что любая другая гипотеза противоречит здравому смыслу. Однако вылазка, проведенная моими компаньонами, показала, что источник Тавистока обладает информацией обо мне, которой не владеет никто, кроме самых близких мне людей. Слежки, которая дала бы недругу эти сведения, я за собой не заметил. Доктор Уотсон сообщил мне также, что неприятель имеет в своем распоряжении образец моего почерка. И тогда у меня появились основания предположить, что этот таинственный враг, автор письма и Потрошитель — одно и то же лицо.
  — Господи Боже! — воскликнул Стивен Данлеви. — Тот, кто объявил войну шлюхам, пытается переложить вину за свои преступления на ваши плечи.
  — Сами понимаете: нет ничего удивительного, что столь диковинную теорию я раньше не рассматривал всерьез, — заметил Холмс с мрачным видом. — Оглядываясь назад, вынужден признать, что злодей проявил дьявольскую изобретательность, разыскав этого бессовестного журналиста, соблазнив его возможностью раздуть скандал, который поможет ему сделать карьеру. Мои действия встречали такое сопротивление, что порой сама жизнь подвергалась опасности.
  — Вскоре после того как я связал между собой Потрошителя, автора письма и источник информации Тавистока, мы с доктором Уотсоном выяснили, куда пропал Джонни Блэкстоун. Он покончил жизнь самоубийством, не в силах жить дальше под грузом вины.
  — Тогда, выходит, он и совершил эти преступления! А значит, все наши беды остались позади, — обрадовался Лестрейд. — Будь я способен на подобные злодеяния, тоже наложил бы на себя руки!
  — Увы, мой дорогой Лестрейд, здесь кроется серьезное логическое заблуждение, — мягко возразил Холмс. — Вы, конечно же, не способны на такое. Как, кстати, и Джонни Блэкстоун. В своем письме сестре, которое я отослал по адресу, он сознается, что ударил штыком Марту Тэйбрам в приступе ярости, но этот безумный шаг, по существу, полностью разрушил его личность.
  — Мономания — плохо изученное заболевание. У нас нет оснований утверждать, что он помнит все свои омерзительные поступки.
  — Сначала я думал точно так же, — продолжал детектив, набивая трубку крепким табаком. — Но самая большая ошибка, грех, который нельзя простить, — подгонять факты под теорию. Это гораздо хуже, чем искажать теории, чтобы они соответствовали фактам. Я задал себе вопрос: предположим, в письме Блэкстоуна только правда, тогда какие выводы следуют из этого? И в тот же миг мне все стало настолько ясно, словно я видел это собственными глазами.
  Подведем итоги. Блэкстоун утверждает, что ударил Тэйбрам штыком через несколько минут после того, как вошел с ней в проулок. Этот факт подтвержден и следователем. Услышав чьи-то шаги, Блэкстоун убежал. Мистер Данлеви сказал мне, что заходил на несколько минут в бар, констебль Беннетт сообщил Лестрейду, будто ничего не видел в проулке, а человек, обнаруживший убитую, подошел к Беннетту лишь через несколько часов. Конечно же, миссис Тэйбрам не умерла мгновенно от единственной, впопыхах нанесенной раны. Понятно, что ее охватила паника и она сильно кричала. Никто ничего не видел. И все же Блэкстоун убежал, заслышав шаги. Если он говорит правду — кто-то лжет, и разгадка кроется именно в нем. Боюсь, нельзя исключить, что это мистер Данлеви, хоть он и был достаточно далеко от места преступления. Я поспешил убедиться, что мисс Монк в безопасности: ведь если бы именно вы, мистер Данлеви, донимали меня обвинениями в убийстве, а сами между тем сеяли панику в Уайтчепеле, вашей следующей жертвой стала бы мисс Монк. Надеюсь, это теоретическое допущение вас не обидело?
  Холмс спокойно продолжал, неотрывно глядя на журналиста:
  — К моему величайшему облегчению, я убедился, что с мисс Монк все в порядке. Тогда я предложил Данлеви пройти еще один тест — дать мне образец почерка. Я обнаружил, что он не писал ни одного из писем. Это означает, что, несмотря на весьма сомнительный маскарад, к которому мистер Данлеви прибег вначале, он не Джек Потрошитель. Таким образом я убедился, что Беннетт лгал, будто не видел ничего в проулке. В темноте ночного Уайтчепела мертвое тело могло показаться кучей тряпья, но некоторое время до того, как констебль Беннетт подошел к Данлеви, Марта Тэйбрам была еще жива.
   Глава 28
   Охотничий отряд
  
  Шерлок Холмс умолк, взял трубку и затянулся. Характерной чертой его натуры аналитика было умение представить всю эту душераздирающую историю совершенно бесстрастным тоном, словно он химик, рассказывающий о новом методе получения алкалоидов.
  — Почему констебль Беннетт солгал о том, что видел в проулке? — спокойно спросил Холмс. — Он вышел из темноты, где серьезно раненная женщина, несомненно, нуждалась в помощи. Не стану утверждать, будто я знаю, что между ними произошло: то ли они когда-то были любовниками, то ли что-то разбудило в этом человеке мирно спавших до этого демонов. С уверенностью готов заявить только одно: когда Беннетт случайно обнаружил Марту Тэйбрам, она имела лишь одну штыковую рану, а после того как он покинул ее и встретил Стивена Данлеви, на ее теле оказалось тридцать восемь ран, нанесенных совсем другим оружием — карманным ножом, который может иметь при себе любой полицейский, да и вообще любой житель Лондона.
  Что еще указывает на справедливость моих рассуждений? Во-первых, надпись на Гулстон-стрит. Я тогда удивился: откуда в кармане убийцы взялся мел? А ведь его используют во время патрулирования полицейские, чтобы сделать более яркими белые полосы на рукавах, дабы избежать гнева вышестоящего начальства.
  — Конечно! — воскликнула Мэри Энн. — Он держал мел в кармане брюк.
  — Теперь относительно униформы. Что, если одежда, которую Страйд привыкла видеть на своем будущем убийце, была вовсе не военной? Не исключено, что до этого он всегда был в полицейской форме с ее традиционным высоким шлемом. В гражданской одежде он, конечно, выглядел совсем по-другому, и тогда ее странное, казалось бы, замечание становится вполне осмысленным. Я присутствовал на похоронах Элизабет Страйд. Ее убийство было столь чудовищным и вызвало такой резонанс, что я решил: возможно, преступник захочет взглянуть на произведенный им эффект. Однако я встретил там лишь тех, кого ожидал увидеть. Единственный констебль сообщил, что инспектор Лестрейд поручил ему обеспечить порядок. Очевидно, так оно и было.
  Лицо Лестрейда вытянулось от изумления.
  — Я не отдавал такого приказа.
  — Именно об этом мне сообщили в департаменте полиции.
  Инспектор закрыл глаза:
  — Мы ждем окончания вашего рассказа.
  — Я провел немало часов, ломая голову, откуда репортер узнал, что приключилось со мной в ночь двойного убийства. Как не имеющий отношение к делу нож оказался возле трупа Эддоуз? Откуда стало известно, что я присутствовал на похоронах Страйд? И наконец, кто сообщил, что я покинул Бейкер-стрит, дабы провести расследование в Ист-Энде? В Скотланд-Ярде знали обо всем этом.
  — Что ж, преступнику было известно многое.
  — Несомненно. Злоумышленник использовал Тавистока как средство распространения клеветы. Добавьте к этому, что я часто писал короткие сообщения для Лестрейда и десятка других инспекторов Скотланд-Ярда, — загадка о том, как был подделан мой почерк, решится мгновенно. Ясно, что злодею не составило труда выкрасть одну из моих записок. Но заключительный, решающий довод, которого мне не хватало, прозвучал в весьма мудрой реплике нашего друга Уотсона. Это замечание вызвало вспышку едва тлеющих язычков пламени моих дедуктивных умозаключений.
  — Не припомню, что я сказал такое особенное.
  — Вы просто обратили внимание на то, что я должен был отметить сразу, если бы действительно был столь идеально отлаженным логическим механизмом, каким вы рисуете меня в своих рассказах. Вы сказали, что удивительно, как это Потрошитель всегда выходит сухим из воды в районе, буквально кишащем полицейскими. Очевидная причина его успеха: он знает, когда и по каким улицам проходят патрули. И после того, как я задал себе вопрос, что все-таки случилось в ночь этого невероятного двойного убийства, еще один вроде бы случайный факт обрел свое место.
  Холмс заговорил быстрее. Чувствовалось, что он испытывает воодушевление.
  — Потрошитель убивал Элизабет Страйд, не опасаясь, что его застигнут, зная, что маршрут констебля Лэмба проходит достаточно далеко от Датфилдз-Ярда. Мы вспугнули преступника, и он побежал в сторону Сити, а когда я настиг его, попытался меня убить. Затем самым непостижимым образом, страшно рискуя, он перерезал горло еще одной женщине, поскольку мы помешали злодею расчленить труп — ведь именно это было дьявольским импульсом всех его мыслей и поступков. Конечно, он не обладал даром предвидения в такой степени, чтобы знать в каждый момент времени, на любой улице, встретит он другого полицейского или нет. Однако члены комитета бдительности упомянули мимоходом, что напротив того места, где была убита Эддоуз, на другой стороне площади, — дом, в котором проживает офицер лондонской полиции. Именно там обитает Беннетт, и, конечно же, ему известны все ходы и выходы вокруг.
  Лестрейд покачал головой с мрачным спокойствием человека, знающего самое худшее.
  — Вы привели его в такую ярость, что Эддоуз, подвернувшаяся под руку, наверное, показалась ему даром с небес.
  — Что же нам делать?! — воскликнула Мэри Энн в полном отчаянии. — Вы правы, мистер Холмс. Все сходится, каждая мельчайшая деталь. Но какой смысл говорить об этом, если в любую минуту он способен…
  — Больше всего на свете, мисс Монк, я хочу, чтобы преступник оказался в наших руках, — заверил ее детектив. — Однако констебль Эдвард Беннетт уволился со службы, ссылаясь на вызванное перенапряжением нездоровье, и бесследно исчез пятого ноября, в понедельник.
  — Неужели? — огорченно воскликнул я. — В тот самый день, когда Тависток обнаружил, что его кабинет подвергся вторжению…
  — Хорошая работа, Уотсон. Я пришел к такому же выводу. Даже не так важно, ограничился ли Тависток жалобой на свои неприятности или потребовал от друга, констебля Беннетта, разыскать тех, кто его унизил, — результат один и тот же: убийца был предупрежден. Он, конечно же, не хотел, чтобы его связи с «Лондон Кроникл» получили огласку.
  — Но мистер Холмс, — подала голос Мэри Энн, — что бы случилось, если бы Беннетт не сбежал?
  Мой друг пересек комнату и выглянул в окно.
  — По всей вероятности, полная катастрофа. Я был бы поставлен перед необходимостью немедленно схватить его, а для этого пришлось бы спустить всех собак на почтенных служащих Скотланд-Ярда. Вообразите сами: среди них все это время находился убийца, лишивший жизни пятерых женщин за какие-то два месяца и не вызвавший ни у кого ни малейших подозрений. Хуже того: у меня нет ни одного веского доказательства вины этого человека. Один шанс против десяти тысяч, что его признали бы виновным. Против меня не меньше свидетельств, чем против Беннетта, что красноречиво говорит о ценности косвенных улик. Нас постигли бы страшные бедствия: бунты против полиции, уличные беспорядки… Уже сейчас сэр Чарльз Уоррен заявил о своей отставке, и мистер Мэттьюз, возможно, очень скоро примет ее. Дело Потрошителя просто уничтожило сэра Чарльза. И виной тому Беннетт. — Холмс повернулся к Лестрейду: — Я не позволю ему развалить Скотланд-Ярд.
  Несколько мгновений все молчали.
  — Что же нам делать? — бесхитростно спросил инспектор.
  Детектив неожиданно рассмеялся.
  — Я почти убедил себя, что вы не поверите ни одному моему слову.
  — Всегда знал, что вы идете непроторенным путем, но иногда натыкаетесь на истину, — проворчал Лестрейд.
  — Верно сказано, — улыбнулся Холмс. — Что касается ближайших планов, то он только один, и в этом наше преимущество на данный момент. На бумаге, о которой я упоминал, обнаружены оттиски цифр. Вот оригинал с пометками графитовым карандашом.
  Холмс передал документ Лестрейду, и мы принялись рассматривать его.
  245—11:30
  1054—14
  765—12:15
  — Что, черт возьми, это может означать?
  — Такие цифры столь же полезны, как карта, мой дорогой инспектор. В левой колонке — личные номера полицейских, а в правой — время, когда они заканчивают обход.
  — Замечательно! — воскликнул Лестрейд. — Надеюсь, вы уже узнали, кто они? Ведь в одном уайтчепелском подразделении около пяти сотен констеблей, не считая тех, кто успел получить новое назначение.
  — Конечно, мой дорогой Лестрейд. Их фамилии — Сампл, Левер и Уайлдинг, маршруты патрулирования включают небольшие участки, поровну в Спиталфилдзе и Уайтчепеле. Выяснив, кто эти полицейские, я отправил телеграмму инспектору Эбберлайну, который был настолько любезен, что прислал мне карту.
  — Вы объяснили, зачем она нужна?
  Холмс решительно покачал головой.
  — Если не считать моего брата и высших должностных лиц, с которыми он консультируется, лишь нашей пятерке известно имя этого безумца. Уайтхолл крайне заинтересован в том, чтобы избежать грандиозного скандала. Они знают о моей осмотрительности при расследовании подобных дел. Я хочу убедить всех вас, что если исключить пару недель после двойного убийства, когда он утратил самообладание, то можно заметить: Потрошитель совершает свои злодеяния с определенной периодичностью. Я, конечно, не обещаю вам, что следующее нападение состоится завтра, в день назначенного лордом-мэром шоу. К тому же преступник боится разоблачения и находится в бегах. И все же, думаю, он решится на очередное убийство. Беннетт уже продемонстрировал свое презрение к Скотланд-Ярду и ненависть ко мне, которая не исчезнет только из-за того, что он сбросил свою прежнюю маску. Мы с вами, Лестрейд, — последняя линия обороны. Если будем заодно, Беннетт никогда не узнает, что на него идет охота.
  — Когда те парни из полиции выйдут на работу? — спросила Мэри Энн.
  — У всех троих ночная смена, с десяти вечера до шести утра. Я послал телеграмму Джорджу Ласку, как только Эбберлайн сообщил о патрулируемых ими участках. Ласк привлек половину своего комитета бдительности для помощи Скотланд-Ярду сегодня и завтра вечером. Естественно, негласно, инспектор.
  — Мистер Холмс, я не вправе препятствовать вашим действиям.
  — Замечательное обещание, Лестрейд! — весело воскликнул мой друг. — Надеюсь, вы быстро оправитесь от того потрясения, которому я подверг вас.
  — Я тоже на это рассчитываю, — улыбнулся Лестрейд. — У вас есть что-нибудь еще?
  Детектив покачал головой:
  — Теперь вы знаете то же, что и я.
  — Тогда я возвращаюсь на место службы, — сказал инспектор, вставая. — Зная, что к чему, я заново составлю график патрулирования.
  — Если не останетесь пообедать с нами, желаю удачи. Не сомневаюсь, что увижу вас в Уайтчепеле завтра в десять вечера, — сказал Холмс, пожимая коллеге руку.
  — Для меня большая честь выйти вместе с вами на охоту, мистер Холмс, — признался инспектор. — Я не упущу такую возможность. Всем доброй ночи.
  Мы, вчетвером, приступили к ужину. Холмс больше ни слова не сказал о деле, до тех пор пока мы не насытились и не насладились бренди. Сонная Мэри Энн позволила Данлеви набросить на нее шаль. Мы уже попрощались, когда журналист, расправив плечи, подошел к моему другу:
  — Мистер Холмс, я вам очень благодарен за то, что узнал правду об этих ужасных преступлениях, но никак не пойму, зачем вы пригласили меня прийти. Мисс Монк — ваша помощница, да и я всегда рад быть вам полезен, но все же… Вы не тот человек, чтобы откровенничать понапрасну.
  — Нет, конечно.
  — Тогда я не понимаю.
  — Дело в том, что я рассчитываю на ваше содействие завтра в Уайтчепеле, где мы будем не жалея сил защищать местных обитателей.
  — Да, но…
  — Вы хотите, чтобы я выразился более ясно? Ладно, — сказал детектив с решительным видом. — Я прошу вас, мисс Монк, не поднимая лишней паники, предупредить как можно больше ваших знакомых, что следующей ночью высока вероятность беды. Необходимо избегать плохо освещенных мест и воздержаться от прогулок в одиночку. Знаю, что вы не сумеете переговорить со всеми — их слишком много и они измучены самыми невероятными догадками. И все же постарайтесь.
  — Я начну это делать уже сегодня вечером, мистер Холмс.
  — Спасибо. Что касается вас, мистер Данлеви, вы для нас человек уникальный. Завтрашней ночью мы попытаемся предотвратить убийство, используя большое количество людей, причем ни один из них не будет знать, кого мы ищем. Мы с Уотсоном видели преступника на похоронах Элизабет Страйд. Кроме нас, только вы и инспектор Лестрейд знают его в лицо. Считайте это моей причудой, но иметь рядом трех человек, полностью знакомых с сутью дела, не будет чрезмерной предосторожностью.
  
  Следующий вечер выдался холодным и мокрым, дождь барабанил в стекла. Меня знобило, и я загрузил в наш скромный камин угля без всякой меры. Глядя сквозь прозрачную занавеску из полукруглого эркера на улицу, я думал со страхом, что шансы рассмотреть чье-то лицо во мраке Уайтчепела астрономически малы.
  Мой друг пришел около восьми часов, насквозь мокрый и сильно уставший, но его лицо светилось пылом и решимостью. Вскоре он вышел из спальни в поношенном одеянии Джека Эскотта. Осознавая, что эта мера предосторожности необходима, я тоже без лишних слов поднялся наверх, чтобы переодеться. Из своей спальни я слышал звуки скрипки Холмса. Мелодия в минорной тональности была незамысловатой, но западающей в память. Я узнал ее по высоким трелям и обманчиво простым переходам: то была одна из собственных композиций Холмса. Когда я спустился вниз, мой друг уже убрал скрипку в футляр и засовывал револьвер в карман пальто из грубой шерсти.
  — Красивая мелодия, Холмс.
  — Вам понравилось? Меня не удовлетворяет средняя каденция, но портаменто в заключительной фразе впечатляет. Если вы готовы, мы сейчас же отправляемся в Ист-Энд. Кэб уже ждет.
  — Холмс?
  — Да, Миддлтон, — отозвался он весело.
  — Допустим, мы опознаем бывшего констебля Беннетта. Я теряюсь в догадках, что с ним делать дальше.
  — Арестуем и передадим Лестрейду, который сегодня утром беседовал с самим мистером Мэттьюзом.
  — А если не сумеем его найти?
  — Я все равно буду его искать.
  — А если…
  — Я не допущу, чтобы это произошло. Вперед, Уотсон. Мы все вынесем. Трудные обстоятельства порождают великие деяния. Вы взяли с собой револьвер?
  — Да. И складной нож.
  Холмс откинул голову назад и рассмеялся, наматывая толстый шейный платок.
  — Ну, тогда я абсолютно спокоен.
  Мы встретились с Лестрейдом, как и договорились, в «Десяти колоколах», примерно в центре района, нанесенного на карту Эбберлайна. Лестрейд, этот непоколебимый страж порядка, выглядел таким же изможденным, как и рабочий люд за соседними столиками. Казалось, все его внимание сосредоточено на эле в стакане.
  — Все готово? — возбужденно спросил сыщик, понизив голос, чтобы его не услышали в гуле разговоров.
  Лестрейд с большой неохотой оторвался от своей пинты.
  — Пятьдесят человек в штатском вызваны из Пэддингтона. Они служат в подразделении «F», и Беннетт их не знает. Число патрульных увеличено, маршруты изменены. Если рассказанное вами — выдумка, мистер Холмс, обещаю арестовать вас лично.
  — Если я и ошибся, вы тоже от этого не застрахованы.
  — Говорите, у этих парней из комитета бдительности с собой полицейские свистки?
  — Конечно.
  — Я рад, что эти любители здесь, — вздохнул инспектор. — Половину моих констеблей забрали еще в четыре утра, чтобы охранять процессию лорда-мэра.
  Кулак Холмса с силой опустился на стол. Казалось, он не поверил своим ушам.
  — Следует ли это понимать таким образом: куда важнее предотвратить бомбардировку гнилыми овощами той уродливой позолоченной колымаги, в которой укроется завтра лорд-мэр, чем помешать Джеку Потрошителю добавить новые женские органы к своей коллекции?
  — Я спорил до хрипоты нынешним утром — ничего не помогло. А вот и Данлеви. Довольно неразумно настолько доверять газетчику, вы не находите, Холмс?
  — Вижу, к вам вернулся обычный здоровый скептицизм, — насмешливо заметил мой друг. — Меня сильно беспокоило, что я нарушил ваше душевное равновесие.
  — Хватит об этом, — огрызнулся инспектор. — Один из моих людей проведет здесь всю ночь. Патрульным дана инструкция громко свистеть, если они обнаружат что-нибудь подозрительное. С содроганием вспоминаю, какой был у вас вид, мистер Холмс, когда вы столкнулись с извергом в прошлый раз. — Детектива это явно рассердило, но он сдержался. — Мы с журналистом отправимся на Брик-лейн, а вы двое — на Бишопсгейт. Через каждый час встречаемся в этом пабе. Я захватил два фонаря, без которых мы вряд ли увидим даже собственные ноги. Удачи вам, джентльмены.
  Я и инспектор взяли по фонарю. Кивнув на ходу Данлеви, мы с Холмсом вышли под проливной дождь.
   Глава 29
   Портсигар и сердце
  
  Через полчаса мы уже насквозь промокли и замерзли. Моя нога пульсировала тупой болью, когда мы шли по вымытым дождем переулкам. Бушевавший ливень заглушал шум наших шагов. Разгул стихии загнал людей под крышу, редкие прохожие, разбрызгивая грязь, спешили мимо, обмотав головы платками и шарфами.
  — Ну и погодка, черт побери! — свирепо пробормотал Холмс, когда мы вновь вышли из паба после первой встречи с Лестрейдом и Данлеви. — Льет как из ведра, тут и в трех ярдах не узнаешь человека, да и одежда помогает прятаться.
  — Кругом достаточно простолюдинов, чтобы держать все улицы под наблюдением. Убийца не сумеет ничего сделать незаметно, если вообще высунет нос на улицу в такую ночь.
  — Он обязательно появится.
  — Но учитывая этот ливень…
  — Я же сказал: он будет непременно! — повторил Холмс с жаром. — Хватит лишних слов. Все наши чувства должны быть обострены до предела.
  Вот уже и четыре часа минуло. Праздношатающихся стало совсем мало, последние усталые пешеходы шли домой, чтобы вздремнуть пару часов, до того как шоу лорда-мэра вновь не выгонит их на улицу. Возвращались с ночной охоты проститутки, стали появляться рабочие. Все норовили побыстрее нырнуть в ближайший паб в ожидании рассвета.
  Мы с Холмсом встретились с Лестрейдом и Данлеви в последний раз около шести часов утра. Зайдя в «Десять колоколов», каждый из нас выпил по стакану виски. Пальцы рук настолько окоченели от холода, что с трудом гнулись. Какое-то время все молчали. Потом сыщик встал.
  — Необходимо осмотреть каждый двор и проулок.
  — Мы не могли его упустить, мистер Холмс! — простонал Лестрейд. — Во всяком случае, помешали ему.
  — Тем не менее необходимо убедиться, что все спокойно. Патрули, указанные на листе бумаги, давно прошли, поэтому мы можем отправиться все вместе. Если что-то произошло, уже все равно ничего не изменишь.
  Мы вышли из паба на Черч-стрит и побрели вслед за Холмсом. Он с пылом ищейки осматривал каждый закуток, а мы с Лестрейдом и журналистом настолько приуныли, что даже не пытались повсюду следовать за ним. Холодный серый утренний свет едва тронул края кирпичных зданий, когда мы подошли к проходу, ведущему в очередной безликий двор. Холмс нырнул в его недра, а мы остались ждать на улице.
  — Боюсь, я не доживу до вечера, если сейчас не позавтракаю и не выпью чашку горячего чая, — вздохнул Лестрейд.
  — Вам, наверное, придется сопровождать лорда-мэра во время процессии, — посочувствовал я.
  — Служба, ничего не поделаешь.
  — Мои соболезнования, инспектор.
  — Это не первая бессонная ночь, которую мне пришлось пережить по милости мистера Холмса.
  — Возможно, наш план оказался неудачным. Но хочу напомнить вам, что Холмс не тот человек, который способен увлечься химерами.
  — Наверное, вы правы, доктор Уотсон, — недовольно пробормотал инспектор, — но он вбил себе в голову некую теорию и теперь не знает, как из всего этого выпутаться.
  — Удивляюсь, как он еще на ногах держится, — сказал Стивен, зевая.
  — Холмс! — позвал я.
  Ответа не последовало. Я вошел под облупившуюся арку. Узкий коридор вел во двор, по сторонам располагались двери комнат. Вторая дверь направо была распахнута, и, не видя детектива в конце прохода, я вошел внутрь.
  Ни разу за все последующие годы нашей дружбы с Холмсом мы не вспоминали то, что увидели в этой комнате. Она возникает в моей памяти в тех редких случаях, когда я рисую ад в своем воображении. Влажные стены покрыты трещинами, свечка воткнута в разбитый бокал, огонь догорает в камине, в углу — грубая деревянная кровать без матраса. Воздух пропитан металлическим запахом крови и омерзительной вонью. На постели лежит тело, вернее, куски того, что от него осталось, но не только там — и на столе тоже.
  Сыщик прислонился спиной к стене, его лицо сделалось бледным, как у мертвеца.
  — Дверь была открыта, — зачем-то сказал он. — Я просто шел мимо.
  — Холмс! — прошептал я, объятый ужасом.
  — Дверь была открыта, — повторил он и спрятал лицо в ладонях.
  Я услышал шаги за спиной.
  — Какого дьявола вы, двое… — начал было Лестрейд и издал сдавленный крик, увидев, что здесь творится.
  — Он не имел возможности сделать свою работу на улице, — констатировал я, — и привел женщину в ее комнату.
  Я заставил себя взглянуть на то, что когда-то было ее лицом, но, кроме глаз, от него мало что осталось.
  Инспектор схватился за дверной косяк, его шатало, кровь отхлынула от щек.
  Данлеви вошел медленно, словно лунатик.
  — Боже милостивый! — прошептал он срывающимся голосом. — Он разорвал ее на части!
  — Вам надо уходить, — сказал ему Холмс. Он стоял, не двигаясь, по-прежнему закрывая лицо руками.
  — Почему?
  — Необходимо отправить телеграмму моему брату Майкрофту Холмсу на адрес Пэлл Мэлл, сто восемьдесят семь. Опишите то, что вы видели.
  — Мистер Холмс…
  — Ради всего святого, быстрее! Ставки слишком высоки, чтобы медлить.
  Стивен выскочил под дождь.
  Холмс с видимым усилием оторвался от стены и приступил к изучению этой кошмарной спальни. Я еще несколько мгновений бессмысленно простоял у двери, а потом приблизился к трупу, неотрывно глядя на несколько кучек плоти, вырезанной из тела убитой.
  Лестрейд тоже подошел к нам.
  — Что скажете, доктор Уотсон?
  — Не знаю даже, с чего начать, — тупо ответил я. — Однажды я видел нечто подобное при взрыве газа.
  — Мистер Холмс, вы говорите, что дверь была открыта?
  — Да. Минут двадцать, наверное.
  — Как могло случиться…
  — Дождевая вода пропитала половицы, и они разбухли.
  — Есть что-нибудь интересное в камине?
  Холмс оторвался от своей работы с выражением едва сдерживаемой ярости на лице, но пронзительный крик Лестрейда остановил упрек, готовый сорваться с губ моего друга.
  Инспектор бездумно выдернул блестящий серебряный предмет из лежавшей на столе кучи плоти. Он смотрел на свою руку, с которой стекала кровь.
  — Что это, Лестрейд?
  Тот лишь потряс головой, продолжая разглядывать вещь, которую держал в руке.
  — Полагаю, это ваш портсигар, — очень тихо сказал он. Холмс звучно выдохнул, словно его ударили в грудь.
  Инспектор принялся рассеянно вытирать кровь носовым платком.
  — Вы, кажется, потеряли его в ночь двойного убийства? Я вижу инициалы Ш. С. Х. Без сомнения, эта вещь принадлежит вам. — Он протянул портсигар Холмсу на раскрытой правой ладони. — Возьмите.
  Лестрейд задумался, нахмурив лоб. Детектив вертел портсигар в своих изящных руках, словно никогда его не видел прежде.
  Инспектор заговорил более решительно:
  — Вы здесь почти закончили осмотр, мистер Холмс?
  Мой друг заставил себя выйти из оцепенения.
  — Мне потребуются еще несколько минут.
  Инспектор кивнул.
  — Очень хорошо. А потом, мистер Холмс, я думаю, вам лучше уйти. Да, я попрошу вас быстро покинуть место преступления. Это очень важно. И вас, доктор, тоже. А потом я закрою входную дверь, если сумею, во всяком случае, притворю ее и отправлюсь сопровождать процессию лорда-мэра. У меня там немало обязанностей. А об этом деле мы услышим достаточно скоро.
  — Вы, наверное, шутите! — вскричал я, потрясенный до глубины души. — Неужели вы предлагаете оставить здесь эту несчастную в таком виде, чтобы ее обнаружил кто-нибудь еще?
  — Да. Если ее не найдут сегодня до полудня, я что-нибудь устрою. Мистеру Холмсу необходимо дать время… — Мой друг внимательно посмотрел на инспектора. — Кто знает, что еще скрыто в этой комнате? У нас не было возможности рассмотреть все внимательно, не уничтожая улик. Доктор Уотсон, понимаю, что на этот вопрос сложно ответить, но все-таки как вы думаете, когда произошло убийство?
  — Рискну предположить: в четыре часа утра. Когда тело расчленено, трупное окоченение наступает не в обычные сроки. Если дверь была открыта только двадцать минут, он пробыл у нее приблизительно два часа.
  Лестрейд кивнул, вертя в руках часы.
  — У вас всё, мистер Холмс?
  — Больше тут ничего не выяснишь, — ответил сыщик, вставая с четверенек, — в этой позе он исследовал каждый сантиметр пола.
  — Вы закончили с камином?
  — Да, полностью.
  — Доктор Уотсон, у вас есть что-нибудь новое?
  — Нет, пожалуй. Пришлите полный отчет о повреждениях трупа на Бейкер-стрит.
  — Конечно.
  — Разузнайте также, что слышали соседи и не видел ли кто-нибудь из наших волонтеров, как эта женщина заходила в комнату, — сказал Холмс.
  — Естественно, я это сделаю. Что-нибудь еще?
  — Нет, я увидел достаточно, Лестрейд, — ответил Шерлок очень тихим голосом. Он вытащил портсигар из кармана и еще раз взглянул на него. — Мы все видели много такого, чего лучше не видеть.
  — Тогда, ради бога, исчезните, — попросил Лестрейд. — Пусть теперь этим займется Скотланд-Ярд. О портсигаре — ни слова, обо всем остальном я позабочусь.
  
  Когда мы двинулись назад, в сторону Уэст-Энда, дождь по-прежнему бил нам в лицо, но, думаю, Холмс, как и я, перестал его ощущать. Рухнув, вконец обессиленный, на сиденье кэба, я, казалось, вообще утратил способность что-либо чувствовать. Уже в такую рань толпы людей собирались вдоль предполагаемого маршрута процессии. Рабочие, оскальзываясь на мокром булыжнике, вешали тяжелые от пропитавшей их воды флаги.
  — Холмс, — нарушил я молчание, — есть ли хоть какая-то надежда добиться успеха?
  — В чем, Уотсон?
  — Ну, хоть в чем-нибудь.
  В этот момент детектив, наверное, показался бы совершенно спокойным любому стороннему наблюдателю. Человеку же, знакомому, как я, с привычками Холмса, его вид внушал серьезные опасения. Глаза блестели, как ртуть, на высоких скулах выступил чахоточный румянец. Он стал с обманчивой невозмутимостью загибать пальцы:
  — Питаю ли я надежду, что удастся схватить Джека Потрошителя? Без всякого сомнения. Есть ли вероятность, что меня обвинят в его чудовищных преступлениях? Пожалуй, что нет, хотя я и заслужил это за проявленное мною слабоумие. Заканчиваются ли наши поиски и скоро ли мы схватим этого дьявола? Уверен, что да. Но разве это поможет несчастной, чье тело, как грязь, разбросано по комнате? Принесет ли ей это хоть какую-то пользу, когда она не только убита, что само по себе чудовищно, но еще и ее тело изуродовано до неузнаваемости этим растленным безумцем?
  — Мой дорогой друг…
  — Нет, — прервал меня он. — Если даже мы поймаем изверга, это ничего не даст погибшей. И вся вина лежит на мне.
  — Вы возмутительно несправедливы к себе, Холмс! — воскликнул я. — Нельзя же всерьез взваливать всю вину на собственные плечи. Вы, человек, который сделал так много…
  — Я потерпел столь оглушительную неудачу, что будет справедливо, если завершение этого дела станет концом моей бессмысленной карьеры.
  — Холмс, но будьте же разумны, следуйте логике…
  — Я ею руководствовался во всех своих действиях! — яростно выкрикнул он. — И вот куда эта логика нас завела! Кучер!
  Он ударил тростью в крышу кэба и выпрыгнул наружу.
  — Оставайтесь на месте, Уотсон. Я скоро вернусь.
  Пребывая в полнейшем замешательстве, я выглянул в окно и обнаружил, что Холмс привез нас на Пэлл-Мэлл, где жил его брат. Шерлок пробыл около получаса внутри величественного здания кремового цвета, а когда открыл тяжелую дверь и вышел на улицу, угадать что-либо по его лицу было невозможно.
  Я без лишних слов протянул руку, чтобы помочь другу взобраться в кэб, и с любопытством посмотрел на него. Увы, оставшиеся до нашего дома несколько кварталов мы проехали в полном молчании. Едва экипаж остановился напротив дома 221 по Бейкер-стрит, как Холмс выпрыгнул наружу, однако остался стоять на тротуаре.
  — Вот это да! — произнес он с выражением крайнего презрения на лице. — Как случилось, что воплощение всего отвратительного и порочного стоит у двери нашего дома?
  Я уже поставил ногу на ступеньку кэба, но, подняв глаза, чуть не потерял равновесие. У входа в дом, подняв руку, словно собираясь позвонить, стоял не кто иной, как Лесли Тависток. Мой друг быстро пересек улицу и остановился на краю тротуара в нескольких футах от газетчика.
  — Какого черта вы тут забыли, Тависток? — поинтересовался Холмс.
  Журналист ошеломленно оглянулся и бросился навстречу, протянув к нам руки. Его карие глаза были полны ужаса.
  — Мистер Холмс, это вы? Доктор Уотсон! Джентльмены, я молю вас о помощи! Вы даже не представляете, насколько это срочно!
  Детектив с ключом в руке проскользнул мимо него к двери.
  — Боюсь, как раз сейчас у меня масса работы. Вы просто не вписываетесь в мой график.
  — Но вы должны меня выслушать, мистер Холмс! Моя жизнь в опасности! Это ужасно важно!
  — В самом деле? Знаете, я полагаю, что вашей жизни ничто не угрожает, даже в самой малой степени. Впрочем, de gustibus non disputandum.[116]
  Холмс распахнул дверь.
  — Вы, наверное, затаили на меня обиду? — спросил Тависток, умоляюще сложив руки. — Это не имеет сейчас никакого значения! Готов заплатить любую цену, если вы согласитесь мне помочь.
  — Еще раз повторяю: вы просите о невозможном.
  — Я откажусь от своих предыдущих статей о вас, напишу опровержение! Вас будут восхвалять на каждом углу!
  — Убирайтесь прочь, или вы сильно пожалеете!
  Мой друг был непреклонен и повернулся к двери, собираясь войти.
  — Мистер Холмс! — вскричал Тависток и схватил его за левое плечо, пытаясь задержать.
  В следующее мгновение Шерлок перенес вес на другую ногу, развернулся и нанес журналисту мощный удар в скулу. Тависток упал на спину и остался лежать распростертый на тротуаре, хватая ртом воздух. Холмс немедленно вошел в дом и стал подниматься вверх по лестнице.
  Мне очень хотелось последовать за ним, хлопнув дверью, которую он оставил для меня открытой. Но врачебный инстинкт взял верх, и я подошел к жалкому человечку, лежащему под нашими окнами.
  — Похоже, у вас сломан нос. Вы способны встать?
  Я протянул ему руку. Журналист сел, прислонившись к ступенькам.
  — Я погиб, — выдохнул он, ища носовой платок в кармане.
  — Возьмите, — предложил я свой. — Откровенно говоря, вы едва ли заслужили лучшего отношения после того зла, что нанесли Шерлоку Холмсу.
  — Заслужил? Я действовал в интересах своей профессии, не более того, — проскулил Тависток, пытаясь остановить кровь, струящуюся из носа. — А теперь оказалось, что источник моей информации — порочный безумец, и мистер Холмс не согласится…
  — Подождите минутку, — прервал я журналиста. — Вы ничего не говорили раньше о своем источнике, более того, чуть ли не присягнули ему на верность, а теперь называете безумцем?
  — Я никогда не сталкивался прежде с таким отклонением от нормы. Понимаете, я следил за ним, шел до его дома…
  — И что вы обнаружили? — осторожно спросил я.
  — Там у него кругом склянки… О нет, об этом слишком противно говорить. Меня выставят к позорному столбу. Я уничтожен, моя карьера закончена.
  — Какая жалость, — сказал я, собираясь уйти. — Кстати, что заставило вас следить за своим поставщиком информации?
  — Моя подозрительность. Боже милосердный, я бы дорого заплатил, чтобы безумная мысль гоняться за этим психом никогда не приходила мне в голову! Увы, мне вдруг так захотелось выяснить, откуда он добывает эти уникальные сведения… — Тависток стал всхлипывать, пачкая кровью рукав пальто. — Если злодей меня разыщет, то обязательно убьет, я знаю это!
  — Когда вы встретились с ним?
  — Прошлой ночью. Он зашел в редакцию, чтобы взять свои письма. Сказал, что полиция будет его преследовать, если обнаружит, что он общался с газетчиками.
  — Полиция? — повторил я, стараясь не выдать голосом своей заинтересованности. — А она-то здесь при чем?
  — Он констебль по имени Эдвард Беннетт. Вы не представляете, как это было ужасно, доктор Уотсон! Сохрани меня Боже… Я погиб.
  Его голова безвольно упала на руки.
  — Пойдемте.
  — О, да благословит вас Всевышний, доктор Уотсон!
  — Прекратите истерику и следуйте за мной.
  Я поднялся по лестнице в нашу гостиную, ощущая вновь загоревшуюся в сердце искру надежды.
  — Уотсон! — позвал меня Холмс, услышав, что я вошел. Он сбросил забрызганную грязью одежду и выглядел, как всегда, безупречно, лишь изредка потирая плечо. — Куда вы положили… Разрази меня гром! — прорычал он, увидев, кто стоит рядом со мной.
  — Тависток назвал свой источник информации. Он знает, где живет Беннетт.
  — Этот изверг сменил адрес, покинув свое жилище в Сити, — парировал Холмс, все еще что-то высматривая. — Если бы Беннетт этого не сделал, мне бы сейчас не пришлось выяснять, в каком банке он хранил деньги и где предпочитал покупать табак, обыскивать бывший кабинет мистера Беннетта и интересоваться его генеалогическим древом. На каминной решетке был окурок…
  — Мистер Тависток знает, где Беннетт провел прошлую ночь. До того… как это случилось, — добавил я, запнувшись.
  — Да вот же они! — Схватив коробок спичек, детектив зажег сигарету и взглянул на газетчика с холодным презрением. — Какой интересный поворот событий! Видимо, вас одолело любопытство? Решили выяснить, какими исследованиями занимался Беннетт? Вы неотступно следовали за ним до самого дома, видели, как он вновь вышел из него, что, очевидно, восприняли как повод забраться внутрь. У вас ссадина ниже правого запястья — как раз там, где она и должна остаться у взломщика-любителя, проникающего в дом через окно, вместо того чтобы прибегнуть к отмычке. Воск дважды капнул вам на рукав. Значит, в доме вы зажгли огарок свечи и осмотрелись. Как я полагаю, ваш взгляд упал на один из трофеев Беннетта, и тогда его необыкновенная прозорливость стала вам более понятна. Красный рубец от горячего воска на тыльной стороне вашей ладони красноречиво свидетельствует, что ваша находка была весьма необычной. И вы в панике покинули жилище Беннетта. Я достаточно близок к истине?
  Наш гость, широко раскрыв глаза, с благоговением уставился на сыщика:
  — Все было как вы сказали… Бога ради, мистер Холмс, помогите мне. Пережить это выше человеческих сил.
  Никогда не видел раньше такого отвращения во взгляде Холмса, и надеюсь, что больше не увижу. Однако это выражение быстро исчезло с его лица, и он медленно приблизился к нашему визитеру:
  — Итак, мистер Тависток, я действительно собираюсь вам помочь. Вот мое предложение. Если вы скажете, где скрывается эта крыса, я не стану оповещать весь Лондон о том, что вы сообщник Джека Потрошителя, не буду добиваться вашего ареста за незаконное вторжение в чужое жилище и не выброшу вас из окна.
  Лесли Тависток уставился на Холмса, разинув рот, и прошептал:
  — Я не знаю, где он живет.
  — Не понял вас, сэр, — очень тихо сказал Холмс.
  — Я шел за ним, но не имел никакого понятия, где нахожусь. Все эти извилистые улочки и повороты…
  — Мистер Тависток, — прервал его детектив, — сейчас вы расскажете обо всем, что запомнили, когда проследовали за Беннеттом до его жилища. И не забывайте, что перед вами человек, терпение которого на исходе.
  Презренный трус повернулся к окну, спрятав в тень свое все еще кровоточащее лицо, и закрыл глаза в отчаянной попытке сосредоточиться.
  — Это было темное, грязное место. Дома низкие и очень старые.
  — Кирпичные или деревянные?
  — Деревянные.
  — Отдельно стоящие дома или коридоры, ведущие к многочисленным входам, как в трущобах на Флауэр-энд-Дин-стрит?
  — Там было много дверей и проходов. Только дом Беннетта располагался отдельно.
  — Какие-нибудь склады?
  — Нет, только эти жуткие жилища.
  — Торговцы, рынки там были?
  — Ничего такого.
  — Какой-нибудь транспорт?
  — Простите?
  — Кэбы, кареты «Скорой помощи», возы с сеном, высокие двухколесные экипажи с местами для собак под сиденьями? — рявкнул Холмс.
  — Никаких санитарных карет. Тележки были.
  — Значит, это не рядом с больницей. Поездов не было слышно?
  — Не припомню.
  — Колокола не звенели?
  — Да, мистер Холмс! — вскричал Тависток. — Я слышал звон колоколов. Очень близко, над самой головой.
  — Тогда вы находились рядом с церковью Крайстчерч, далеко от железной дороги. Проходили мимо каких-то заметных объектов?
  — Там был паб на углу с облупившимися позолоченными буквами над дверью и изображением девушки…
  — Это «Принцесса Алиса» на пересечении Коммершиал-стрит и Уэнтворт-стрит. В какую сторону вы шли?
  — Не помню…
  — Паб остался справа или слева? — настаивал Холмс, сжав зубы.
  — Справа.
  — Вы сначала пересекли более узкую улицу на углу, где расположено это здание, или более широкую несколько дальше?
  — Узкую, да, точно.
  — Тогда вы шли на север. Вы и дальше направились этим путем?
  — Насколько я помню, повернул направо.
  — Проходили до этого мимо еще одного паба?
  — Кажется, нет.
  — Значит, вы не шли мимо «Квинз Хед», а были или на Трол-стрит, или на Флауэр-энд-Дин-стрит. Аптека на углу была?
  — Нет, сэр. Кажется, конюшня.
  — Лошадей видели?
  — Да. Дом, в который он вошел, был один такой, с отдельным входом и пространством перед ним. Он стоял слева по ходу.
  — Тогда получается, что он живет или в доме двадцать шесть или двадцать восемь по Трол-стрит. — Сыщик сделал пометку в блокноте. — Итак, мистер Тависток…
  — Что, мистер Холмс?
  — Я предлагаю вам все это забыть. Я тоже постараюсь не вспоминать о вас. Ясно я выразился?
  — Абсолютно понятно, мистер Холмс.
  — А теперь, — сказал мой друг очень тихо, но я почувствовал, что его терпению приходит конец, — вон из моего дома!
  Тависток выдохнул что-то невнятное и исчез.
  — Холмс, — сказал я. — Это было удивительно.
  — Чепуха, — ответил он, глубоко вдохнув табачный дым. — Элементарная цепочка умозаключений.
  — Нет, даже не ваши выводы. Тот хук справа, что вы нанесли.
  — А, это, — сказал он, глядя на костяшки пальцев, на которых появились синяки. — И впрямь удивительно.
  Через некоторое время, когда мы зарылись в утренние газеты, устало потягивая горячий кофе, сильно приправленный спиртным, Холмсу пришла телеграмма. На тонкой желтой полоске бумаги было написано:
  Новое убийство обнаружено на Миллерз-Корт в Спиталфилдзе. Никаких улик, позволяющих установить личность преступника. Завершено первичное медицинское обследование, причина смерти — перерезанное горло. Повреждения трупа слишком многочисленны, чтобы их перечислять. Орудие убийства, по всей вероятности, тот же шестидюймовый обоюдоострый нож. Сердце вырезано. Помоги нам всем, Господи.
  Лестрейд
  Моя рука непроизвольно сжалась в кулак, скомкав телеграмму. Я уронил бумагу в огонь. Когда я отвернулся от очага, в моих глазах стояла влага, и мне показалось, что выражение на лице моего друга, как в зеркале, отразило мое собственное.
   Глава 30
   Дар
  
  Большую часть дня Холмс просидел в своем кресле совершенно неподвижно, если не считать незначительных усилий, потраченных на то, чтобы закурить трубку. Еще утром прекратился дождь, небо расчистилось от туч, о непогоде напоминала лишь грязь на Бейкер-стрит, летевшая из-под колес кэбов и тележек.
  Ближе к вечеру появился посыльный с желтым листком бумаги. Взглянув на Холмса, я не понял, бодрствует он или заснул, побежденный страшной усталостью. Я слегка тронул его за плечо.
  — Прочитайте мне вслух, Уотсон, будьте так любезны.
  Телеграмма гласила:
  
  Извини, Шерлок. Тут ничем нельзя помочь. У тебя полная свобода действий. Желаю удачи, мой дорогой. Майкрофт.
  
  Мгновение Холмс молчал, рассеянно поглаживая плечо.
  — Ну что ж, как видно, это окончательный ответ.
  — Холмс, — спросил я уныло, когда он выбрался из кресла и позвонил, чтобы ему принесли обувь, — что значит «полная свобода действий»?
  — Вынужден признаться: глава правительства попросил меня об одной небольшой услуге.
  — Понимаю, — сказал я. — Нельзя ли узнать: задание, которое они хотят вам поручить, имеет криминальный характер?
  Мой вопрос, похоже, сильно удивил сыщика, но он быстро пришел в себя.
  — У нас уже было несколько дел, когда мы задерживали преступника, но закон оказывался целиком на его стороне. В этих случаях не оставалось ничего другого, как отпустить правонарушителя, поскольку мы действовали вне рамок британского правосудия. Сейчас у нас схожий случай.
  — Значит, «свобода действий» — термин, используемый для того, чтобы принести извинения? — уточнил я.
  — Мой дорогой Уотсон…
  — Они больше не желают, чтобы мы арестовали этого безумца.
  — Нет, — коротко ответил Холмс, подошел к письменному столу, в котором хранились наши револьверы, вытащил свой и сунул в карман. — Увы, совесть не позволяет мне рассчитывать на вашу помощь.
  — Ясно. Возможно, вы и самоотверженны, но при этом одиноки.
  — Я должен сделать то, что необходимо, но не вправе просить того же от вас. — Он прислонился к каминной доске и взглянул мне в лицо. Я молча ждал. — Они хотят, чтобы я убил его.
  Я кивнул, без лишних слов выражая ему свое сочувствие.
  — И вы пойдете на это?
  — Не знаю, — мягко сказал он. — Логика, как видно, мне изменила. Еще одна неудача.
  — Холмс, вы ни в чем не виноваты, — решительно заявил я. — Но вы сделаете то, о чем они просят?
  — Полагаю, если заглянуть в дуэльный кодекс, этот негодяй дал мне достаточно поводов, чтобы его вызвать. А так просто я не в силах… Мой дорогой Уотсон, вы, конечно, не имеете ни малейшего желания быть замешанным в этом богопротивном деле?
  Никогда прежде мне не доводилось видеть Шерлока Холмса столь преисполненным решимости и одновременно таким растерянным. И я даже помыслить не мог, что в этот критический момент брошу его на произвол судьбы.
  — Как человек долга, я не имею права оставаться в стороне, — сказал я. — Если ситуация выйдет из-под контроля, возможно, этой ночью кому-то потребуется медицинская помощь.
  Холмс мрачно улыбнулся и пожал мне руку. Распрямив плечи, он направился к двери и, сняв мою шляпу с крючка, бросил ее мне.
  — У них веские аргументы: нельзя позволить извергу спокойно разгуливать по улицам, так что наша задача — как минимум лишить его свободы. Возьмите револьвер, но не думаю, что нам следует сегодня прибегать к маскировке. Для сыщика этот фарс с переодеванием, может, и имеет смысл, но для убийцы он попахивает мошенничеством. Я не имею права потерять за один день всякое уважение к себе. Утратив его, я и за новое дело не смогу взяться.
  
  Мне мало что остается поведать читателю о нашей схватке с убийцей, известным как Джек Потрошитель. И все же продолжу свой рассказ, поскольку обстоятельства этого дела удивительны, а исход драматичен. Холмс, конечно, вправе порицать меня за желание всячески приукрасить свои истории, но он их читает, чтобы скоротать зимний вечер, когда исчерпана вся хроника происшествий в газетах. Впрочем, я отвлекся, о чем мой друг никогда не забывает мне напомнить. Постараюсь придерживаться избранной темы.
  Кэб довез нас до угла Трол-стрит, и мы оказались в густонаселенном районе, расположенном южнее печально знаменитой Флауэр-энд-Дин-стрит. Темно-синее вечернее небо было подернуто дымкой. По боковой улочке мы подошли к небольшому извозчичьему двору, где танцевали на ветру клочья бумаги.
  — Думаю, именно здесь логово, о котором шла речь. — Детектив кивнул на дом с осевшей дверью и мерцающим желтоватым светом окном с дырами, закрытыми грязной бумагой. — Вы готовы, доктор?
  Мой друг медленно подошел к неплотно притворенной двери и, просунув руку внутрь, отодвинул щеколду. Мы вошли в комнату.
  У почти угасшего огня, жар которого все же согревал жилище, сидела древняя старуха. В первый момент я испугался, что ее хватит удар из-за нашего вторжения с оружием на изготовку, но одного взгляда на ее устремленные в одну точку мутные глаза было достаточно, чтобы понять: она абсолютно слепа.
  — Кто вы? — спросила она. — Что вам здесь нужно?
  — Меня зовут Шерлок Холмс, мэм, — ответил мой друг, осматривая комнату.
  — Я вас не знаю. Наверное, у вас какое-то дело к моему сыну? Подойдите к огню, от него чудесное тепло. — Воздух в маленькой комнате был такой спертый, что дышалось с трудом. — Обычно я провожу время наверху. Девушка носит мне туда еду. Но ночью окна разбились, сами видите.
  — В самом деле? — спросил Холмс.
  — Мой сын закрыл внизу дыры бумагой, но на верхнем этаже требуется более обстоятельный ремонт.
  — Надеюсь, ущерб не слишком серьезен.
  — Едва ли такая мелочь способна по-настоящему расстроить Эдварда. — Она улыбнулась. — Кого-нибудь другого, может быть, но только не сына. Он у меня замечательный.
  — Нисколько в этом не сомневаюсь. Эдвард дома, миссис Беннетт?
  — Вышел на минутку. А кто с вами?
  — Доктор Уотсон. Нам очень нужно поговорить с вашим сыном.
  Стоя у двери, я осмотрел всю комнату. Грязная плита с горшками и сковородками, ветхая софа, книжные полки, забитые пыльными фолиантами и стеклянными банками. Среди книг разлегся старый бесхвостый кот. Взгляд его желтых глаз быстро перемещался с Холмса на меня и обратно.
  — Вам повезло, что разыскали здесь моего сына. После того как умер его отец, он живет в другом месте, в Сити. Но в последнее время частенько ночует у меня.
  Холмс тоже заметил полки и приблизился к ним, оставив револьвер на столе. Когда мой друг взялся за банку, стоявшую рядом с котом, животное заорало хриплым жалобным голосом и спрыгнуло на середину лестницы.
  — Не обращайте внимания на Адмирала, — рассмеялась старуха. — Он совершенно безобиден. Да и ему не стоило пугаться вас.
  — Почему вы сказали, что кот не опасен?
  — Ну, это понятно. У него ведь нет хвоста.
  Мой друг аккуратно поставил банку на прежнее место, рядом с внушительными томами в красивых переплетах.
  — Ваш сын, как видно, ученый, — заметил он.
  Я пригляделся к очертаниям содержимого стеклянного сосуда и сделал для себя вывод: ужас, охвативший Лесли Тавистока, нетрудно понять.
  — Вы друзья Эдварда?
  — По роду службы мы тесно соприкасались в последние несколько недель.
  — Понимаю. А я думала, вы хорошо знаете сына. Он не ученый. Все эти книги принадлежали моему покойному мужу.
  — Его исследования никогда не интересовали Эдварда?
  — Абсолютно. Честно говоря, трудно найти двух менее похожих друг на друга людей.
  — Очень интересно. А мне казалось, что у отцов и сыновей обычно много общего.
  Я не мог взять в толк, почему Холмса так увлек разговор с этой старой каргой, но успокаивающий тон его голоса и удушливая жара, стоящая в комнате, потихоньку вгоняли меня в сон.
  — Я тоже слышала нечто подобное. Но здесь не тот случай. Муж действительно был ученым, как вы верно догадались. И обладал, в отличие от сына, весьма импозантной внешностью. Но человеком он был слабовольным.
  — В каком смысле?
  — Не умел обуздать себя. При жизни он доставил мне много страданий своей мягкотелостью.
  — Но ведь про Эдварда этого не скажешь?
  — О, нет! — гордо воскликнула она.
  — Он учился в частной школе вдали от вас?
  — Нет, к сожалению, здесь, неподалеку. Но это не имеет значения. Эдварду невозможно причинить боль — вот что важно.
  — Боюсь, я не понял вас, мэм.
  — Небеса благословили его так. Когда-то он плакал, когда был очень маленьким, но вскоре приобрел свой дар, и тогда настал конец его страданиям. Каждый день я молилась, чтобы он обрел силу, и вот, наконец, мое сокровенное желание сбылось. Ему было лет восемь, это был ужасный день: Адмирал тогда потерял часть хвоста. Но Эдвард обрел свой дар: он теперь не может страдать. Я иногда жалела, что не молилась и за Адмирала: обладай и он этим даром, избавился бы от многих мучений. Но как я вам уже говорила, это милое создание теперь ничто не беспокоит.
  Она удовлетворенно рассмеялась и протянула руки к едва тлеющему огню.
  Ее движение привлекло внимание Холмса к полному до краев углем ведерку.
  — Есть у вас еще ящик для угля, миссис Беннетт?
  — Нет. Мне достаточно и этого ведерка.
  — Ваш сын наполнил его, прежде чем уйти?
  — Вряд ли. Огонь пылал ярко. А если бы нам понадобился еще уголь, в подвале есть запас. Нужно только спуститься в этот люк под лестницей.
  Холмс наклонился, чтобы дотронуться до пола, и отпрянул, словно обжегшись.
  — Что он учинил?! — крикнул мой друг. — Уотсон, откройте дверь, быстро!
  Детектив вытащил миссис Беннетт из кресла, и очень скоро мы, все трое, очутились под холодным ночным небом. Не успев сделать и пяти шагов от дома, мы услышали рев, словно море вышвырнуло корабль на берег: над нами прокатилась мощная волна, бросив меня на землю.
  Наверное, несколько минут я был не в состоянии двигаться, впрочем, я вряд ли мог точно судить о времени. Слышал, как трижды повторили мое имя, каждый раз все более громко и настойчиво, но откуда-то издалека. По-видимому, лишь через несколько секунд я сумел сесть, но, когда мне это все же удалось, внезапно ощутил острую боль в боку.
  Оглянувшись вокруг, я увидел, что двор залит мерцающим светом, и встретился глазами с Холмсом, который лежал в нескольких футах от меня и еще не успел встать с земли. Миссис Беннетт распростерлась на спине среди камней и не двигалась.
  — Вы в порядке, друг мой? — с трудом проговорил Холмс.
  — Кажется, да. — Я пополз в его сторону. — Холмс, вы не ранены?
  — Ничего серьезного, — ответил он, опираясь на локти.
  Тем не менее я видел при тусклом свете, что тонкая темная струйка сочится из его головы. Возможно, Холмс дотронулся до нее рукой, потому что и та была перемазана кровью.
  — Что случилось?
  — В подвале загорелся уголь. А когда вырвало крышку люка…
  — Что, черт возьми, сотворил этот безумец? Он ведь уничтожил собственное убежище.
  — Да, он это сделал. — Голос сыщика звучал глухо, как из бочки. — Из чего возможен только один вывод.
  Дожидаясь слов Холмса, я ощутил ледяной ужас.
  — Дом ему больше не нужен.
  На мгновение Шерлок закрыл глаза, словно впав в отчаяние. Потом взглянул на старуху.
  — Миссис Беннетт? — спросил он, трогая ее за плечо. Остекленевшие глаза старой дамы были открыты, но она не откликнулась. — Миссис Беннетт, вы меня слышите?
  Она слегка вздрогнула и спросила:
  — Где мы?
  — Произошел взрыв. Вы можете двигаться?
  — Мне не хотелось бы, — пробормотала она.
  — Тогда и не пытайтесь.
  — Я вот гадаю, все ли в порядке с девушкой.
  — О ком вы говорите? — спросил мой друг.
  — Спокойно, Холмс, — прошептал я. — Ведь она сумасшедшая. Не надо ее волновать.
  — О какой девушке вы говорите, миссис Беннетт?
  — Не скажу точно, — вздохнула она. — У моего сына была подруга. Не знаю, чем они занимались: снизу плохо видно, что происходит наверху. Возможно, он хотел показать ей звезды через разбитое окно. Оттуда они выглядят по-другому.
  Сыщик, пошатываясь, встал на ноги и направился к двери, которая, как я теперь видел, частично слетела с петель. Стены комнаты были охвачены оранжевым пламенем, из разбитого окна шел дым.
  — Холмс! — крикнул я.
  Мне потребовалось чудовищное усилие, чтобы встать. Мой друг обмотал лицо шарфом, но как только я приблизился, он повернулся и остановил меня, уперев руку в грудь, и крикнул, входя в пламя:
  — Подойдите к окну!
  Одного взгляда внутрь дома оказалось достаточно, чтобы понять: Холмс был совершенно прав. Что бы он ни обнаружил наверху, обратно тем же путем возвратиться он не сможет. Я осмотрел двор в поисках лестницы, но не нашел ничего, кроме жалкой бочки для воды, и с трудом дотащил эту ржавую рухлядь до проулка с другой стороны дома.
  Здесь мне повезло: помимо бочки, в моем распоряжении оказалось несколько тюков сена. Я внезапно вспомнил, как будто это случилось в другом десятилетии, — слова Холмса о том, что рядом с местом, где Потрошитель сочинял одно из своих писем, должна быть конюшня. Я видел окно с выбитыми стеклами, из которого высоко над моей головой вздымались клубы пламени, и водопроводную трубу, идущую вдоль здания в большую цистерну в соседнем дворе. Швырнув рядом с бочкой пару тюков сена и поместив сверху еще один, так что получилось некое подобие лестницы, я взгромоздил на эту кучу бочку, пытаясь не обращать внимания на мучительное жжение в боку.
  Через мгновение голова моего друга появилась в окне наверху.
  — Труба, Холмс! — закричал я. — Единственный путь!
  Он исчез. Шли секунды, которые тянулись, как часы. Я отчаянно старался не свалиться с бочки, сам не знаю почему. Прислонившись к стене, кое-как сохранял равновесие. В голове крутилась безумная мысль: «Если ты устоишь, ему удастся вылезти».
  Наконец Холмс показался вновь. Вокруг его шеи было что-то обвязано. Мой друг высунул из окна голову и плечи и едва сумел, вытянув руку, достать до водопроводной трубы. Уцепившись за нее, он выбрался из дома, спрыгнул на бочку для воды, а оттуда на землю. Я впал в какое-то оцепенение и даже не помню, удивился или нет, когда обнаружил, что с плеч Холмса безвольно свисает тело мисс Монк.
  Я нащупал и распутал узел, сцепивший ее руки. Они были связаны шарфом Холмса. Когда я аккуратно уложил на землю Мэри Энн, ее голова откинулась назад. На шее не было никаких следов.
  — Она жива? — спросил, задыхаясь, сыщик.
  Сначала я не был в этом уверен, поскольку не слышал дыхания, но потом обнаружил едва заметный пульс.
  — Жизнь в ней еле теплится, кажется, она находится под воздействием наркотиков. Холмс, ради всего святого, ложитесь на спину и глубоко дышите. Вы наглотались дыма.
  Он прислонился к стене.
  — Удивительно, — с усилием выдохнул он. — Мне всегда казалось, что я невосприимчив к угару.
  Я рассмеялся и вдруг почувствовал зуд чуть ниже затылка. Потрогал шею рукой и обнаружил запекшуюся кровь.
  — Холмс, надо убираться отсюда. Дом все еще горит.
  — Тогда давайте… — начал Холмс, и тут его глаза уставились в какую-то точку позади меня.
  — Не ожидал, что вы окажетесь здесь, — произнес негромкий голос.
  Я повернулся, собираясь встать, но упал на камни рядом со своими друзьями.
  — Подвал залит керосином. Я сказал маме, что окно разбито и надо спуститься вниз, — задумчиво продолжал Эдвард Беннетт, которого я помнил еще со дня похорон Элизабет Страйд, хотя ощущение у меня было такое, словно они проходили сто лет назад в какой-то другой стране. — Но как вам удалось так быстро разузнать о пропаже девушки? К вашему прибытию все уже должно было сгореть дотла.
  — Тависток указал нам это место, — сказал Холмс, хватая ртом воздух.
  — А, понимаю. Теперь ясно, кто разбил окно. Он был мне очень полезен. Смышленый человек. Конечно, не такой умный, как вы, мистер Холмс.
  — Да, пожалуй.
  — Вы единственный, кто был способен помешать мне, — заметил Беннетт. Его лицо и весь облик были поразительно, обезоруживающе нейтральны. Светлые волосы и необычайно грустные голубые глаза. Даже сейчас, когда он стоял так близко, я вряд ли сумел бы толком описать его внешность. Не исключено, конечно, что мои органы чувств еще не пришли в норму. — Если помните, я принимал участие в расследовании дела барона Рамсдена. Отсутствующий клочок газона. Грегсон не увидел того, что заметили мы с вами. Конечно, вы тогда обманули его, как и всех. Наверное, считаете себя высшим судией? Поразительная заносчивость! Не выношу самонадеянности. Признайтесь, что вы солгали.
  — Никак не возьму в толк, о чем вы говорите, — холодно сказал Холмс. — К тому же дым закрыл мир вокруг нас.
  — Я не могу вам позволить долго оставаться в нем. Какая жалость!
  — Ваша мать…
  — О, я смотрю, и ее вынесли наружу!
  Лицо Беннетта приняло новое, невероятно жестокое выражение: рот изогнулся и застыл в злобной гримасе. Весь его облик теперь был воплощением ненависти. На нас взирал тот, кто написал в письме: «Из ада». Правда, через мгновение гримаса исчезла.
  — Вы пытаетесь отвлечь мое внимание, но вам это не удастся, мистер Холмс. Теперь вам все ясно.
  — Нет, — проговорил сыщик сквозь приступ кашля. — Я никогда не претендовал на то, чтобы понять вас.
  — Бросьте. Вы знаете гораздо больше, чем я рассчитывал.
  — Мне, например, трудно себе представить, зачем вы убили Марту Тэйбрам.
  — Марта Тэйбрам? — переспросил он удивленно. — Да, припоминаю. Самая первая девушка. Она шла по улице, вся в крови, и кричала. Мне еще это что-то напомнило. — Беннетт замолчал, погрузившись в раздумья. — Они все вызывали у меня какие-то смутные воспоминания. Эта девица орала во всю глотку, и я заставил ее умолкнуть. А последняя девчонка — когда вы не дали мне поработать на улице — пела, а потом вдруг стала кричать. Я ее тоже успокоил. А теперь, мистер Холмс, пора прекратить разговоры.
  Мне было чрезвычайно трудно сконцентрировать внимание. Веки сами по себе опускались: стоило больших усилий раскрывать глаза снова.
  — Вы глупец, — пробормотал Холмс ужасным, скрипучим голосом. У моего друга еще не восстановилось нормальное дыхание. — Очень скоро полиция…
  — Я вовсе не дурак, а полиция — жалкая кучка слабоумных, — перебил его Беннетт. — Уж поверьте, мне это хорошо известно. Бегают по кругу, нелепые, как муравьи. Вспомните хотя бы то послание, что я написал мелом на стене. И что они сделали? Стерли его. — Он рассмеялся. — Я предполагал, что так и будет, но не был уверен, пока не попробовал. Хотел оставить о себе весточку и в Датфилдз-Ярде, рядом с залом, где собираются эти евреи. Было бы интересно взглянуть, какая поднимется суматоха. Но и в тот раз вы явились слишком быстро и помешали.
  Беннетт вытащил нож из кармана пальто.
  — Не хочется так все заканчивать, мистер Холмс, но, боюсь, у меня нет выбора. Надо уходить, сами понимаете. Да и в Лондоне уже нельзя оставаться. Обещаю, вам не будет больно. Тем женщинам я тоже не хотел причинить лишних страданий, — тихо сказал он, медленно наклоняясь к нам.
  Один за другим прозвучали два револьверных выстрела. Беннетт рухнул на землю, рядом с ним задребезжал нож. Лезвие блестело в свете пламени, озарявшего окно наверху. Я взглянул на оружие в своей руке и подумал: «Надо бы его вычистить». А вслед за тем ощутил, что падаю, так же, как Беннетт. И мир померк в моих глазах.
   Глава 31
   С уважением от Скотланд-Ярда
  
  Я проснулся в своей комнате и увидел за окном платан в свете бледного ноябрьского дня. В замешательстве потрогал бинт на голове. Сильно хотелось есть. Где-то играли на скрипке.
  Когда я сделал попытку привстать, обжигающая боль разлилась в левом боку. Я осторожно ощупал его кончиками пальцев. Повязки там не было, только компресс: наверное, сломано ребро, а может быть, и два. Опираясь на локоть, я медленно приподнялся и сел на край постели. Совершив этот подвиг, я тут же увидел, что он был совсем не нужен: рядом на столике поверх свежего номера «Лондон Кроникл» лежал колокольчик — достаточно было протянуть руку.
  Сразу же бросился в глаза заголовок — «ГЕРОИЧЕСКОЕ СПАСЕНИЕ».
  В результате удивительного и драматического развития событий бесстрашный частный детектив Шерлок Холмс совершил настоящий подвиг. Неослабное рвение, проявленное им при расследовании уайтчепелских убийств, в свое время вызвало необоснованные сомнения в его деятельности. На днях ужасный пожар, разгоревшийся в подвале дома на Трол-стрит, быстро привел к разрушению всего здания. Это событие неминуемо стало бы причиной многих бед, если бы поблизости не оказались мистер Холмс со своим компаньоном и биографом доктором Джоном Уотсоном. Проявив доблесть и мужество, мистер Холмс вытащил из этого ада двух женщин, одна из которых находилась в беспомощном состоянии на верхнем этаже. Подобные рыцарство и отвага особенно впечатляют в нынешние времена, когда женщины этого района Лондона имеют столь много причин для страха и уныния. И мистер Холмс, и доктор Уотсон стойко перенесли серьезные ранения. Хотя обе дамы, которых они спасли, были живыми доставлены в больницу, старшая из них, миссис Беннетт, к сожалению, скончалась от ран. Пожарные, которыми все мы привыкли восхищаться, вскоре умело погасили огонь. На пепелище была обнаружена еще одна жертва — бывший офицер Скотланд-Ярда мистер Эдвард Беннетт, по-видимому, скончавшийся от обширных ранений грудной клетки, полученных в результате взрыва, вызванного внезапным перемещением огня из подвала в первый этаж здания. Без сомнения, мистер Беннетт хотел удостовериться, что его мать находится вне опасности. Мы очень надеемся, что выздоровление мистера Холмса пойдет быстро и вскоре он вновь сможет направить свою энергию на защиту жителей Лондона, благодаря чему и успел прославиться.
  Откинув голову назад, я от души посмеялся над этим отчетом, хотя вынужден был сдержать смех, когда боль в ребрах стала нестерпимой. Положив газету на место, я встал с постели. Попытка одеться стала для меня таким тяжким испытанием, что я отказался от этой идеи, сумев лишь натянуть брюки, и как был, в халате, вышел из спальни.
  Шерлок Холмс, взгромоздившись на край письменного стола, импровизировал на тему Паганини. Сам оригинал с трудом прослеживался, настолько виртуозной была игра на скрипке. Увидев меня, великий сыщик соскочил со стола, и струны прозвучали победным аккордом, перешедшим в ликующие фанфары.
  — Хвала Всевышнему! Мой дорогой, я неописуемо рад, что вы встали с постели!
  — Я тоже счастлив вас видеть.
  — Необходимо срочно уволить сиделку. Она ужасно раздражает меня последние два дня: бубнит утешительные пошлости и насвистывает в неправильной тональности популярные мелодии.
  — Тогда я рад, что не просыпался до этих пор.
  — Вам необходимо набраться сил, — строго сказал Холмс. — У вас была контузия и, по словам доктора Эгера, сломано несколько ребер.
  — Я того же мнения. Прочитал, что и вы серьезно ранены.
  Однако Холмс выглядел вполне здоровым, если не считать кругов под глазами и небольшого пореза на руке.
  — Так вы видели статью в газете? Лесли Тависток демонстрирует рабское подобострастие, но правдивость никогда не входила в короткий список его достоинств.
  — Верно сказано. Он, в частности, утверждает, что Эдвард Беннетт погиб в результате взрыва.
  — Ну, эту ложь ему внушил Лестрейд.
  — Вот как? — удивленно пробормотал я.
  Шерлок внимательно посмотрел на меня.
  — Присядьте, мой дорогой друг. Взрыв, хотя и нанес вам вред, в конечном счете сыграл добрую службу. Коллекция Беннетта сгорела. Я это знаю точно: все обыскал, но не нашел ничего.
  — Миссис Беннетт мертва, — задумчиво сказал я. — А ее сын…
  — Его уже похоронили, — быстро сказал мой друг. — Он обратился в прах, откуда и возник. Не осталось никаких следов человека, которого мы называли Джеком Потрошителем.
  — Даже не верится, что с ним покончено.
  — Нужно время, чтобы привыкнуть к этому. Вы пришли в себя всего-то каких-нибудь десять минут назад.
  — Похоже, правду об этом деле будут знать только пять человек, если не считать членов правительства Великобритании.
  При этом моем замечании веселые огоньки в глазах Холмса померкли.
  — Сейчас таких людей четверо.
  — Пятеро! Мы с вами, Лестрейд, Данлеви и мисс Монк.
  Взгляд моего друга внезапно уперся в потолок. Челюсть Холмса двигалась, но заговорил он не сразу.
  — Нас четверо. Боюсь, что мисс Монк не в себе.
  — Что вы хотите сказать? — закричал я. — Ведь она осталась жива!
  — Успокойтесь, мой дорогой Уотсон.
  — В статье ничего не говорится…
  — Беннетт опоил ее наркотиками, чтобы увести в дом своей матери. Судя по всему, он встретил ее в пабе, добавил зелье в питье и под предлогом опьянения вывел мисс Монк наружу. Доза опиума, которую она приняла, в сочетании с вредными продуктами горения и нервным стрессом оказали сильное воздействие на ее психику.
  — Только не называйте ее…
  — Прошу вас Уотсон, не травите себе душу. Мисс Монк не сумасшедшая, но в ее памяти возникли провалы. Она узнаёт многих своих знакомых, хорошо понимает собеседника, но стала очень молчаливой и часто смущается.
  Мы с Холмсом сполна натерпелись от Потрошителя. Но эта новость ошеломила меня как ничто в жизни.
  — Ужасная несправедливость! — прошептал я дрожащим от волнения голосом. — Где она сейчас?
  — Вчера мисс Монк вышла из больницы и сейчас живет в семье мистера Ласка. У них нашлась для нее свободная комната.
  — Они собираются распространить на нее свою благотворительность?
  — Вовсе нет. Это я все устроил.
  — Наверное, вы ощущаете свою ответственность? Впрочем, я не вправе вас ни в чем винить.
  До сих пор не возьму в толк, зачем я сказал это. Непростительное замечание. Холмс не ответил, да и что он мог сказать? Мой друг лишь сцепил пальцы и закрыл глаза.
  — Ради бога, простите меня. То, что вам удалось совершить, — настоящее чудо. Вы не могли… Холмс, прошу вас, не убивайтесь так.
  Мой взгляд случайно упал на приставной столик. Шприц лежал там, куда он выпал из неловких пальцев Холмса, а бутылочка семипроцентного раствора кокаина, обычно закрытая в ящике буфета, стояла пустая на видном месте. Рядом лежал большой конверт. Он имел красивую печать с рельефным гербом — такие ставят в государственных учреждениях.
  — Кто прислал вам это письмо, Холмс? — спросил я, чтобы сменить тему, все еще ощущая боль в сердце.
  — Ерунда. Причуда моего брата. Ему вдруг взбрело в голову, что я заслуживаю рыцарского звания.
  — Но ведь это замечательно! — обрадовался я. — В Англии нет человека более достойного такой чести, чем вы. Мои искренние поздрав…
  — Я отказался.
  Мой друг поднялся с места, чтобы набить табаком трубку.
  Я глядел на него не в силах поверить сказанному.
  — Вы отказались от рыцарского звания…
  — Не прикидывайтесь тупицей. Я же сказал, что отверг эти почести, впрочем, в весьма вежливой форме, — и хватит об этом.
  — Но, боже правый, почему? Вы фактически в одиночку загнали в капкан самого ужасного в современной британской истории преступника, и никто даже не узнает об этом. По меньшей мере, вы заслужили…
  — Если бы я, руководствуясь какой-то непонятной мне логикой, счел себя достойным рыцарского звания, я бы, без сомнения, принял его, — сердито сказал детектив. Потом добавил, уже более мягко: — Я сказал Майкрофту, что подобной чести заслуживаете скорее вы, и весьма красноречиво отстаивал свою точку зрения. Но, увы, он меня не услышал.
  Холмс достал часы:
  — Сейчас четверть первого. В половине третьего мисс Монк будет в двух шагах от нас, у доктора Эгера. Я договорился, что она пройдет у него курс лечения. Эгер считает, что Мэри Энн выздоровеет. Почему бы не сходить повидаться с ней, если вы достаточно окрепли? Уверен, что это доставит ей удовольствие.
  — И мне тоже. Вы пойдете со мной?
  — Только в том случае, если нужна моя помощь. Увы, мисс Монк не узнаёт меня. — Холмс смахнул шприц и бутылочку в просторный карман халата. — Несомненно, Данлеви тоже придет туда. Он просто одержим ею, настоящий маньяк.
  — Большинство людей назвали бы это любовью.
  — Ваша теория имеет свои достоинства. Но, мой дорогой Уотсон, вы, наверное, умираете от голода? — Распахнув дверь, он вышел на лестничную площадку. — Миссис Хадсон, будьте так любезны, холодный обед на двоих и бутылку кларета! — Я услышал раздавшееся внизу радостное восклицание и последовавшие за ним уговоры. — Дорогая, не сердитесь, что я давеча отослал обед назад.
  Я улыбнулся: голос миссис Хадсон звучал все с большей силой и убежденностью.
  Холмс вздохнул.
  — Через минуту вернусь, Уотсон. Думаю, это именно тот случай, когда капитуляция — наивысшая доблесть.
  
  Спустя три недели пронырливые газетчики и другие охотники за сенсациями покинули наконец жилище Мэри Келли — последней проститутки, ставшей жертвой Джека Потрошителя. Вечером падал снег. Я неторопливо спустился по лестнице и вышел на улицу. Морозный воздух покалывал щеки и бодрил. Я постучал в дверь дома Эгера, и меня впустили в безупречно чистый вестибюль. Если бы даже я не знал, куда идти, раскаты веселого смеха, доносившиеся из кабинета врача, указали бы мне правильное направление. Толкнув дверь, я увидел мисс Монк, оживленно беседующую с доктором Эгером. Рядом с ней на софе восседал Стивен Данлеви. Мельком добродушно посмотрев на меня, он вновь устремил взор на предмет своей привязанности.
  — И вы всерьез утверждаете, что это лечение от истерии? — спросила Мэри Энн, недоверчиво хмуря брови.[117]
  — Не в этой клинике, уверяю вас, — со смехом сказал Мур.
  — Догадываюсь, что такие методы многим нравятся, но в Уайтчепеле это обходится гораздо дешевле. Доктор Уотсон! — воскликнула юная особа, вскакивая с места и хватая меня за руку. — Вам приходилось лечить женщин от истерии?
  — Не от такой, как у вас, — ответил я, а она села на место. — Выглядите теперь намного лучше, чем раньше. Искренне поздравляю, как и вашего доктора, прокладывающего новые пути в медицине.
  — Она, по существу, сама делает всю работу, а я лишь наживаю себе добрую репутацию, — улыбнулся доктор Эгер. — Весьма позорное занятие, но очень часто врачебная карьера делается именно так.
  — Утверждая это, вы оказываете себе плохую услугу, — заметил журналист. — Доктор Уотсон прав, и я, пользуясь случаем, хочу сказать, что еще никому в жизни не был так благодарен, как вам. Если не считать мистера Холмса, конечно, — добавил он, бросив взгляд в мою сторону.
  — Как поживает мистер Холмс? — поинтересовался Мур.
  Я не сразу нашел, что ответить, но Мэри Энн меня опередила:
  — Скажу еще вот что. Он, похоже, думал, что я совсем спятила: все забыла в одно мгновение. Смотрел на меня как на стул или другой предмет мебели.
  — Ах вот как, — улыбнулся я.
  — Да, я действительно была на грани помешательства. Но он очень помог мне.
  И тут я порадовался про себя, что она взглянула не на доктора Эгера, а на Стивена Данлеви — открыто и определенно.
  Держа шляпу в руке, я объявил:
  — Хотел лишь поприветствовать вас. Холмс с радостью узнает, что мисс Монк в добром здравии.
  — Он по-прежнему живет в одной квартире с вами? — спросил доктор.
  — Пока да, — ответил я. — Но собирается съехать.
  — Думаю, он так и поступит, — заверил меня доктор Эгер. — Но у него останется превосходный лечащий врач.
  
  С непонятным мне самому раздражением глядя на свою входную дверь, которая вовсе этого не заслуживала, я повернул ключ в замке. В этот вечер я вовсе не рассчитывал добиться откровенности от Холмса, погруженного в черную меланхолию и, к моему величайшему огорчению, поддерживающего свое существование чаем, табаком и наркотиками. Едва я успел открыть дверь в нашу гостиную, как споткнулся о ногу инспектора Лестрейда, который явился чуть ранее и сидел напротив Холмса с наигранно веселым видом.
  — Выглядите гораздо лучше, чем когда я видел вас в последний раз, и я искренне этому рад! — воскликнул он, тряся мою руку.
  Холмс помахал нам из своего кресла и бросил изящным жестом спичечный коробок чопорному, как всегда, инспектору.
  — Сигары на приставном столике, виски в графине.
  — Благодарю вас.
  — Значит, вы были там в ту ночь? — напомнил я Лестрейду.
  У меня оставались вопросы, и я желал их задать, не смущаясь присутствия Холмса. Лучше уж выяснить все у инспектора, чем заставлять своего друга вновь переживать мучительные воспоминания, спрашивая, как нам все же удалось спастись.
  — Конечно, — с готовностью ответил Лестрейд. — К тому времени как прибыла пожарная команда, мистер Холмс перенес вас и мисс Монк во двор. Там вы были в безопасности — по крайней мере, временно. Потом вас двоих отвезли в лондонскую больницу. Мистер Холмс предупредил полицию, что рядом со зданием лежит труп. Констебли немедленно вызвали меня, и я был совершенно ошеломлен, обнаружив, что это тот самый человек, которого мы разыскивали всю предыдущую ночь.
  — Я прочитал, что он пострадал при взрыве.
  — Именно так, — прокашлялся инспектор. — Мне удалось быстро отправить этого изверга в морг. Коронер не собирался оспаривать мое мнение, что при взрыве осколки стекла нанесли Беннетту смертельные раны. Конечно, мы продолжаем расследование убийства.
  Холмс, который до этого разглядывал плед из медвежьей шкуры, увидев испуг на моем лице, живо подал голос со своего кресла:
  — Речь идет не о вас, мой дорогой Уотсон. Впрочем, это едва ли следует считать обычным убийством. Лестрейд говорит о Мэри Келли.
  — Да, понимаю, — сказал я с облегчением.
  — Трудно вести следствие по этому делу, зная, что вы уже послали ее убийцу в ад, — безмятежно сказал Лестрейд, потягивая бренди. — Но обязанность Скотланд-Ярда — внушить жителям Лондона чувство безопасности.
  — Это трудное дело, не завидую вам, — мрачно сказал сыщик. — Нужно, чтобы прошло какое-то время: лишь тогда люди поверят, что Потрошителя больше нет.
  — Напротив, на этот счет в Скотланд-Ярде ходят слухи: мол, Шерлок Холмс не стал бы без причины входить в горящее здание.
  Мой друг, казалось, растерялся.
  — Эта идея несет в себе большую потенциальную опасность.
  — Если вы думаете, что я буду бороться с этими сплетнями, разочарую вас, — сказал Лестрейд. — Я сталкиваюсь по работе со многими инспекторами. Они полагают: если им известно что-то об этом деле, я у них в кармане. Я, конечно, ничего им не сказал. Но если они вдруг выскажут предположение, что именно вы, мистер Холмс, покончили с этим выродком, я, возможно, дружески подмигну им и пожму руку.
  Мой друг негодующе привстал в кресле.
  — Послушайте, мистер Холмс, взгляните на ситуацию хоть на минутку с моей точки зрения. Мы знаем, что Беннетт ненавидел полицию и те принципы, которым она служит. Каким бы безумцем ни был Беннетт, он совершал невероятно изощренные злодеяния, выставляя полицейских идиотами, уж не знаю почему. И надо сказать, он преуспел бы в этом, если бы не вы, мистер Холмс. У меня нет на этот счет ни малейших иллюзий. Вы блестяще выполнили свою работу, и чем больше людей в Скотланд-Ярде догадаются об этом, тем лучше. Весь Лондон у вас в неоплатном долгу, и я не ударю палец о палец, чтобы сохранить это в тайне.
  — Правильно! — воскликнул я.
  Лестрейд встал.
  — Мы, инспекторы, сами взяли на себя обязанность вручить вам знак нашей признательности. Конечно, ваш старый портсигар достаточно хорош, но, надеюсь, и этот вам послужит.
  Мой друг открыл маленькую коробку, которую передал ему Лестрейд. Внутри лежал красивый серебряный портсигар с монограммой Холмса, под которой была выгравирована надпись: «С уважением от Скотланд-Ярда, ноябрь 1888 года».
  Холмс слегка приоткрыл рот, но не произнес ни звука.
  — Спасибо, — наконец выдавил он.
  Лестрейд кивнул.
  — Для нас большая честь сотрудничать с вами, мистер Холмс. Что ж, я сказал все, что хотел. Мне пора идти.
  Инспектор решительно направился к двери, но у входа остановился:
  — Надеюсь, к вам можно будет обратиться, если произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее?
  — В последнее время я был не слишком склонен браться за какие-либо дела, — задумчиво сказал мой друг, — но сами знаете: если будет нужна помощь, обращайтесь.
  Лестрейд улыбнулся.
  — Я всегда говорил: ваше главное достоинство состоит в том, что вы иногда ненароком натыкаетесь на истину… Что ж, уже поздно. Не смею вам больше докучать.
  Он уже вышел за дверь, когда мой друг позвал его:
  — Лестрейд!
  Голова инспектора вновь появилась в дверях:
  — Да, мистер Холмс?
  — То дело об ограблении дома в Хаунслоу: совершенно очевидно, что там не было кражи со взломом. Вам следует арестовать племянника.
  Инспектор буквально расплылся в улыбке.
  — Я дам знать кому нужно. Спасибо за совет. Доброй ночи, мистер Холмс.
  Детектив поднялся с кресла и отодвинул занавеску на полукруглом эркере. Воздух за окном был бодрящий и чистый, ветер стих. Холмс взглянул на меня:
  — Как вы посмотрите на прогулку по Лондону?
  Я осторожно улыбнулся:
  — Мы будем гулять молча или обсуждать каждого пешехода?
  — Оставляю это на ваше усмотрение.
  Я обдумывал предложение Холмса.
  — Ваши умозаключения всегда представляют для меня величайший интерес.
  — В таком случае мне не остается ничего другого, кроме как оттачивать свои навыки.
  — Надеюсь, ужин на двоих предусмотрен?
  — Почему бы и нет? Если согласны, жду вас внизу. «Потемки, ад, кентавры, серный камень преисподней».[118]
  — Мой дорогой друг, вряд ли Шекспир предназначал эти слова для описания вида из нашего окна. В конце концов, он не имел возможности любоваться этим пейзажем.
  — Думаете, нет? — улыбнулся Шерлок Холмс. — Тогда вам придется делать это вместо него, тем более что и вы имеете явную склонность к трагическому. Дайте мне знать, когда сочините еще что-нибудь замечательное. Пойдемте, друг мой.
  И он спустился вниз по ступенькам.
   Выражение признательности
  
  Прежде всего, мне хотелось бы поблагодарить своих родителей, Джона и Викки Фарбер, чей интерес к литературе вообще и к тайнам Шерлока Холмса в частности привел к тому, что я набралась дерзости сочинить эту историю. Их заслуга также состоит в том, что благодаря их невероятно доброму отношению ко мне я имею наглость думать, будто способна сделать все, что бы ни задумала. Важную роль в моем становлении сыграл также мой покойный дядя Майкл Доббинс, который однажды дал десятилетней девочке свой экземпляр «Приключений» и «Возвращения» в твердом переплете из красной замши. Мне очень не хватает дяди, и я помню о нем.
  Заслуга в появлении «Хореографа боя» и «Президента департамента любви ко всему, что пристойно» принадлежит Джонни Фарберу. Брат — мой первый редактор и сотрудник, я ему обязательно заплачу́, чего не могла позволить себе раньше. Всем сердцем благодарю своего нынешнего редактора Керри Колен и весь коллектив издательства «Саймон энд Шустер», включая Викторию Мейер, — благодаря их таланту появилась эта книга. Керри разбила вдребезги мои смутные представления о том, что такое редактор. Она была неизменно доброжелательна, но требовательна. Я не могла и мечтать о более чутком и нелицеприятном руководителе.
  Увлеченность работой Дэна Лазара — это золотой стандарт для всех агентов. Не знаю, спит ли он когда-нибудь, а если и спит, то не больше, чем Шерлок Холмс. Джош Гетцлер из литературного агентства «Райтерс Хаус» был первым, кто положил глаз на мою книгу и у кого появилось желание что-нибудь с ней сделать. Они оба были невероятно добры ко мне, а Дэн — так тот просто заслуживает медали.
  Моя любовь ко всему, что связано с Шерлоком Холмсом, имеет глубокие корни, но несколько исследователей необходимо выделить особо. Издание Уильяма С. Баринг-Гулда с комментариями явилось для меня бесценным исходным материалом: оно содержит многочисленные выдержки из работ светил, писавших о Шерлоке. Ответы на самые разнообразные вопросы я нашла также в «Новом Шерлоке Холмсе с комментариями» Лесли Клингера. Я очень благодарна ему за эрудицию, как и всем авторам, цитируемым в его работе.
  Моя огромная благодарность Фонду наследия дейм Джин Конан Дойл, и особенно его представителю Джону Лелленбергу за их неоценимую помощь. Для меня, давней поклонницы всего, что связано с Шерлоком Холмсом, благословение фонда — великая честь. Я питаю огромную любовь и уважение к персонажам сэра Артура Конан Дойла, поэтому поддержка фондом моего проекта значит для меня так много. Кроме того, я в долгу перед почитателями Шерлока Холмса во всем мире, чье великодушие и искренний энтузиазм не перестают изумлять меня. Они разделяют свою судьбу с моей — именно в этом заключается смысл сочинения новых историй о Великом Детективе. Как сказал Джон Ле Карре: «Никто не пишет о Шерлоке Холмсе без любви к нему».
  Существует множество ученых, занимавшихся историей Джека Потрошителя. Я проработала их исследования, чтобы написать эту книгу, и они заслуживают много большего, чем мои благодарности. Если быть более конкретной (а точность здесь необходима), Стюарт Эванс — единственная причина того, что эта книга не содержит серьезных ошибок, а если какие-то огрехи и остались — это целиком моя вина. Мне очень помогли разобраться в этих все еще терзающих душу преступлениях Дональд Рамбелоу, Мартин Фидо, Пол Бегг, Кит Скиннер, Филип Сагден, Стивен Найт, Филип Ролинз, Питер Андервуд, Питер Вронски, Скотт Палмер, Роджер Уилкс, Патриция Корнуэлл, Джеймс Мортон, Харольд Шехтер, Ян Бондесон, Колин Уилсон, Эндрю Мондер, Брайан Марринер, Пол Х. Фелдман, Мелвин Харрис, Пол Уэст, Питер Костелло, Натан Браунд, Максим Якубовски, Эдуардо Дзинна, а также архивные газетные отчеты с обширного сайта
  Я хотела бы поблагодарить служащих ресторана «Остерия Лагуна» в Нью-Йорке. Он воодушевлял меня и стал первопричиной целой серии событий, без которых я никогда не написала бы эту книгу.
  И в заключение — моя благодарность Габриэлю. Ты вдохновляешь меня. Твоя готовность расширить сферу возможного заставляет меня бороться. Спасибо тебе за веру в эту книгу.
   Линдси Фэй
   Злые боги Нью-Йорка
  
  Моей семье, которая научила меня, что когда тебя здорово выбили из колеи, ты поднимаешься и идешь дальше – или поднимаешься и слегка меняешь направление.
  
  
  
  (C) Посецельский А.А., перевод на русский язык, 2014
  (C) Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
  
  * * *
  Летом 1845 года, после нескольких лет страстных политических дискуссий, город Нью-Йорк наконец создал полицейское управление.
  
  Картофель, сельскохозяйственная культура, которая позволяет прокормиться с небольших наделов на неплодородных землях, уже давно стал главным продуктом ирландских арендаторов. Весной 1844 года «Сельскохозяйственный и садоводческий вестник» с тревогой сообщил, что заражение «какой-то плесенью» погубило посевы картофеля.
  Неизвестны, как сообщила «Кроникл» своим читателям, ни причина заражения, ни способы борьбы с ним.
  
  Эти два события навсегда изменили Нью-Йорк.
  
  У бандитского братства есть свой язык, который понятен каждому из них, независимо от родного наречия или взрастившего их народа. Многие из этих слов и выражений, сохранив свой смысл, вошли во всеобщее употребление, посему для широкого круга читателей, особенно для тех, кто интересуется полицейскими сводками, стал необходим Vocabulum, или «Бандитский лексикон».
  Джордж Вашингтон Мэтселл,
  председатель Полицейского суда,
  Начальник полиции Нью-Йорка, 1859
  Избранные слова и выражения брызгального наречия[119]
  Аид – еврей
  Аутем – (от лат. autem) церковь
  
  Башка – голова; пустоголовый, легкомысленный человек
  Бене – (от итал. bene) хороший, отличный
  Бережно – осторожно
  Божья коровка – содержанка
  Болтовня – разговор
  Браток – мужчина
  
  Вонять – бояться; испугаться
  Вставить, вставиться – присоединиться. «Я вставлюсь в это дело вместе с ним»
  
  Грязнуха – неряшливая женщина
  
  Деревня – сельский житель; простофиля
  Дерзкий – вспыльчивый; сварливый
  Дернутый загон – сумасшедший дом
  Джек Денди – нахальный парень
  
  Жирно – дорого, богато
  
  Заткнуть – душить; задыхаться
  Звездочетки – проститутки
  Звенелки – деньги
  
  Кемарить – молчать
  Клёвый – симпатичный; привлекательный
  Красная тряпка – язык
  Кролик – буян
  Курица – женщина
  
  Логово – дом
  Лопотать – говорить на неизвестном языке
  Лукавить – бить
  
  Мертвый кролик – сильный и буйный мужчина, буян
  Молли – девушка; женоподобный парень; содомит
  Мышить – вести себя тихо; не шуметь
  Мэб – шлюха
  Мякий – буйный; веселый; общительный
  
  Нажратый – больной
  Нед – золотая монета в десять долларов
  Нишкнуть – молчать; вести себя тихо
  Нора – дом
  Ночная бабочка – проститутка, которая работает на улицах только по ночам
  Нюхач – полицейский осведомитель
  
  Орган – трубка
  
  Перчиться, с перчиком – теплый; страстный, горячий, горячиться
  Петелька – вздор, чепуха
  Пискун – ребенок
  Подавить, подави – убить; «…, и точка!»; хватит
  Посвященный – тот, кто знает
  Птенчик – ребенок
  Пухлый, пухло – богатый; много денег
  Пыльный – опасный
  Пытливый – подозрительный
  
  Разбавить – ошеломить; одурманить
  Рубить – тошнить, блевать
  Ручкаться – пожать руку
  Рычать – дерзить; пугать; блефовать
  
  Сан – (от франц. sans) без чего-либо; ничего
  Сладкий – пьяный
  Сломать башку – озадачить, запутать
  Смазанный – выпоротый
  Совы – женщины, которые выходят на улицу только ночью
  Сок – выпивка
  Спокойный – убитый
  Стейт – город Нью-Йорк
  Стопарик – пьяница
  
  Талант – непривередливый; свободомыслящий, умный человек
  Туша – тело
  
  Успокоить – убить
  
  Физия – лицо
  Французские сливки – бренди
  
  Черепушка – лицо
  Чиркало – мошенник, который обманывает сельских жителей при помощи меченых карт или костей
  Чиркануть – запомнить
  Чмокать – клясться на Библии. «Мирошка приказал мне чмокнуть телячью кожу» (Мировой судья приказал мне поклясться на Библии)
  
  Шмотки – одежда
  Шумный – растерянный; озадаченный; сбитый с толку
  
  Щекотать – доставить удовольствие; забавлять
  
  Эльфить – ходить неслышно; на цыпочках
  
  Язва – ругань
   Завет пилигрима
  
  Мужья и жены, храбрецы, зачем они идут?
   Зачем оставили они домашних уз уют?
   То Небо вдохновило их, свободу духу дав,
   Не для себя, для всех людей, оковы душ поправ.
   Несут они сей славный дар на Запад с корабля:
   «Церковь без епископа, страна без короля».
  
   Ни принц и ни ханжа-прелат не в силах их согнуть,
   Огонь горит у них в груди, свобода кажет путь.
   И верят храбрые сердца, что лучше им не быть,
   Чем покориться деспоту и о душе забыть.
   И потому несут они на землю с корабля:
   «Церковь без епископа, страна без короля».
  
  
  Гимн, исполненный на собрании в Нью-Йоркском Молитвенном доме в 1843 году
   Пролог
  
  Когда я принялся за первый отчет, сидя за столом в Гробницах[120], то написал:
  Вечером 21 августа 1845 года один из детей убежал.
  Вряд ли вы поверите, что из всей мерзости, с которой ежедневно сталкивается нью-йоркский полицейский, сильнее всего я ненавижу бумажную работу. Но так оно и есть. Стоит мне задуматься о папках с делами, как по спине ползут змеи.
  Полицейские отчеты предназначены для записей вроде «А убил Б из-за В». Но факты без мотивов, без истории – просто дорожные указатели со стершимися буквами. Бессмысленные, как чистое надгробие. И я не выношу сведение жизней к никчемной статистике. Досье вызывают у меня ту же тупую головную боль, какая бывает наутро после изрядной порции паршивого новоанглийского рома. В сухом строю фактов нет места причине, по которой люди совершают дикие поступки: любовь или отвращение, защита или жадность. Или Бог, в данном конкретном случае, хотя не думаю, что Бог этим очень доволен.
  Если Он смотрит. Я смотрю, и мне это очень не нравится.
  Взгляните, к примеру, что случится, если я попытаюсь описать одно событие из моего детства так, как обязан писать полицейские отчеты:
  В октябре 1826 года в селении Гринвич-Виллидж загорелась конюшня, пристроенная к дому, в котором проживали Тимоти Уайлд, его старший брат Валентайн Уайлд и их родители, Генри и Сара. Хотя поначалу пожар был небольшим, в результате взрыва керосина огонь распространился на дом, и оба взрослых погибли.
  Я – Тимоти Уайлд, и скажу вам сразу, это описание не говорит ничего. Ничего. Я всю жизнь рисовал картинки углем, чтобы занять руки, ослабить тугой жгут, стягивающий мне грудь. Один листок бумаги, на котором из выпотрошенного коттеджа торчат почерневшие кости, скажет вам намного больше.
  Но теперь, когда я ношу полицейский значок, я постепенно привыкаю описывать преступления. Столько жертв в наших местных войнах во имя Господа! Я допускаю, что давным-давно было время, когда называть себя католиком означало наступить на протестантскую шею. Но прошедшие с тех пор сотни лет и широкий океан должны были похоронить эту вражду, если такое вообще возможно. Однако же вот я сижу и описываю кровопролитие. Все эти дети, и не только дети, но выросшие ирландцы и американцы, и прочие, кому не посчастливилось оказаться между ними. И мне остается верить, что мое сочинение станет подобающим мемориалом. Надеюсь, когда я потрачу достаточно чернил, резкий скрежет подробностей в голове немного притупится. Сухой древесный запах октября, пронизывающий ветер, задувающий в рукава сюртука, уже начнет стирать августовский кошмар, думал я.
  Я ошибался. Но я ошибался и сильнее.
  Вот как все началось. Теперь я лучше знаю ту девочку и могу писать, как человек, а не носитель медной звезды.
  Вечером 21 августа 1845 года один из детей убежал.
  Девочке было всего десять, шестьдесят два фунта, одета только в тонкую белую сорочку с широким воротничком, к которому аккуратно пришита кружевная лента. Темно-каштановые кудри девочки были стянуты в узел на макушке. Она стояла босиком на деревянном полу. Голые ноги и одно плечо, с которого сползла рубашка, чувствовали теплый ветерок, задувавший через открытую створку окна. Девочка вдруг задумалась, нет ли в стене ее спальни глазка. Никто из мальчиков или девочек ни разу не находил их, но такая штука просто должна быть. В эту ночь каждый толчок воздуха ощущался кожей как вздох и превращал движения девочки в медленные, вялые толчки.
  Она выбралась через окно своей комнаты, связав вместе три стащенных чулка и обмотав один конец вокруг нижней скобы на ставнях. Встав, отлепила ночную рубашку от тела. Ткань была влажной и липкой, от нее по коже бежали мурашки. Девочка, сжимая в руках чулок, вслепую шагнула из окна в густой и рваный августовский воздух, скользнула по импровизированной веревке и свалилась на пустую пивную бочку.
  Девочка в ночной рубашке, цепляясь за тени, как за спасательный круг, свернула с Грин-стрит на Принс и, миновав ее, вышла к бурному потоку Бродвея. В десять вечера Бродвей мелькал, смазывался. Она смело встретила кричащий поток муарового шелка. Развязные мужчины в двойных бархатных жилетах топают в салоны, снизу доверху облаченные в зеркала. Подрядчики, политики, торговцы; кучка мальчишек-газетчиков, между розовых губ торчат незажженные сигары. Тысячи пар бдительных глаз. Тысячи опасностей. И, раз уж солнце село, вышедшее на все углы сестринство: белогрудые шлюхи, страшно бледные ниже слоя румян. Они стояли кучками по пять-шесть, объединенные бордельным родством и тем, кто из них носит настоящие бриллианты, а кто – потрескавшиеся и пожелтевшие подделки.
  Девочка сразу узнавала ночных бабочек даже в самых богатых и здоровых женщинах. Она знала, как отличить мэб от госпожи.
  Она приметила просвет в потоке лошадей и повозок и метнулась из теней, как мотылек, желая стать невидимой, летя через широкую, оживленную улицу на восток. Босые ноги тонули в жидкой, деготной грязи, заливающей мостовую, и она едва не споткнулась об огрызок кукурузного початка.
  Сердце толкнул страх. Она упадет, ее увидят, и тогда все будет кончено.
  «Они убили остальных птенцов быстро или медленно?»
  Но девочка не упала. Фонари повозки с десятками оконных стекол мелькнули за спиной, и она вновь полетела. Ее путь обозначили несколько женских ахов и один возглас тревоги.
  Ее никто не преследовал. Но, по правде говоря, тут не было ничьей вины. Слишком большой город. Это просто равнодушие четырехсот тысяч человек, слитых в единый черно-синий омут безразличия. «Вот для чего нужны мы, «медные звезды», – подумал я. – Мы – те немногие, кто останавливается и смотрит».
  Позже она рассказывала, что видела все отдельными грубыми картинками – сырое, двумерное, с краев кирпичных зданий стекает акварель. Я сам переживал такое состояние отстраненности. Она вспоминает крысу, грызущую кусок бычьего хвоста, а потом – ничего. Звезды в летнем небе. Свет конки на линии «Нью-Йорк и Гарлем», стучащей по железным рельсам, попоны двух уставших лошадей, мокрые и скользкие в газовом свете. Пассажир в цилиндре, безучастно глядящий в ту сторону, откуда они приехали, гоняет рукой по подоконнику свои часы. Дверной проем, выходящий на распилочную, как их называли; полузаконченные шкафы и разобранные стулья выплескиваются на улицу, такие же рассеянные, как и ее мысли.
  Потом еще один кусок запекшейся тишины – и пустота. Девочка вновь бессознательно одернула рубашку, отлепляя заскорузлую ткань от тела.
  Она свернула на Уокер-стрит, миновав группу франтов с завитыми и намыленными локонами, обрамляющими монокли, свежих и энергичных после мраморных бань у Стоппани. Однако девочка не интересовала франтов: она, очевидно, неслась во весь опор в выгребную яму Шестого округа, а значит, принадлежала к нему.
  В конце концов, она выглядела как ирландка. Она была ирландкой. Какой нормальный человек будет беспокоиться об ирландской девушке, спешащей домой?
  Ну, например, я.
  Меня бродячие дети занимали намного больше. Я был ближе к теме. Во-первых, я шагал в одиночестве, или около того. Во-вторых, полиции со звездами назначено повсюду хватать костлявых и грязных птенчиков. Сгонять их, как скот, паковать в запертый фургон и с грохотом везти по Бродвею в Приют. Беспризорники стоят в нашем обществе ниже джерсейских коров, хотя скотину пасти легче, чем бездомных людей. У пойманного ребенка взгляд не злой, а возбужденный, не яростный, а беспомощный. Мне знаком такой взгляд. И потому я никогда, ни при каких обстоятельствах не стану этим заниматься. Даже ради своей работы. Даже ради своей жизни. И даже жизни моего брата.
  Хотя вечером двадцать первого августа я не размышлял о бродячих детях. Я переходил Элизабет-стрит, крепостью осанки мало отличаясь от мешка с песком. Полчаса назад я с отвращением взял свою медную звезду и швырнул ее в стену. Однако сейчас она лежала в моем кармане, больно врезаясь в пальцы вместе с ключом от дома, а я безмолвно проклинал своего брата. Мне намного легче злиться, чем переживать потерю.
  «Будь проклят Валентайн Уайлд, – повторял я, – и будь проклята каждая светлая мысль в его проклятой голове».
  И тут в меня слепо врезалась девочка, летящая, как обрывок бумаги на ветру.
  Я поймал ее за руки. Ее сухие бегающие глаза даже в дымном свете луны сияли бледно-серым, как кусочек крыла горгульи, упавший с церкви. У девочки было незабываемое лицо, квадратное, как рамка, с темными опухшими губами и идеальным вздернутым носиком. На плече горсть веснушек. Для десяти лет роста маловато, хотя она вела себя так живо, что в памяти казалась выше, чем на самом деле.
  Но когда я стоял тем вечером перед своим домом и она споткнулась о мои ноги, яснее всего я заметил одно – девочка была вся покрыта кровью.
   Глава 1
  
  Первого июня прибыло около семи тысяч эмигрантов… и правительственный служащий получил уведомление, что в нынешний сезон перевозку оплатили еще 55 тысяч, почти все – ирландцы. Как ожидается, общее число эмигрантов, прибывающих в Канаду и Штаты, достигнет 100 тысяч человек. Остальная Европа, вероятно, отправит в Штаты еще 75 тысяч.
  «Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года
  Стать полицейским Шестого округа Нью-Йорка было для меня неприятной неожиданностью.
  Не та работа, которой я думал заниматься в свои двадцать семь. С другой стороны, могу поклясться, что все полицейские скажут то же самое, поскольку еще три месяца назад такой работы вовсе не существовало. Мы только вылупились. Пожалуй, сперва мне стоит рассказать, с чего три месяца назад, летом 1845 года, мне пришлось искать работу. Правда, об этом здорово нелегко говорить. Эти воспоминания борются за право называться самыми скверными. Но я постараюсь.
  Восемнадцатого июля я присматривал за баром в «Устричном погребке Ника», чем занимался с тех пор, как мне стукнуло семнадцать. Квадратный луч света, падавший из двери наверху лестницы, поджаривал грязь на дощатом полу. Мне нравится июль. Нравится, как его особая синева растекается на весь мир; мне двенадцать, я работаю на пароме до Стейтен-Айленда – голова запрокинута, рот полон соленого свежего ветра. Но в 1845-м лето было паршивым. Влажный воздух отдавал дрожжами, как хлебная печь к одиннадцати утра, и этот привкус все время лез в рот. Я старался не замечать смесь запахов горячего пота и сдохшей упряжной лошади, которую запихали в переулок за углом. Казалось, лошадь постепенно становится все дохлее и дохлее. Считается, что в Нью-Йорке есть мусорщики, но это миф. Рядом лежал развернутый номер «Геральд», по неизменной утренней привычке уже прочитанный мной от корки до корки. Газета самодовольно объявляла, что ртуть подскочила до девяноста шести[121], и еще несколько рабочих, к несчастью, скончались от теплового удара. Все это упорно разрушало мои представления об июле. Правда, я не мог позволить себе скиснуть. Не тот сегодня день.
  Я не сомневался, что мой бар собирается навестить Мерси[122] Андерхилл. Она не появлялась уже четыре дня, рекордный срок, и мне нужно было поговорить с ней. По крайней мере, попробовать. Недавно я решил, что мое благоговение перед ней больше не должно препятствовать нашему разговору.
  «Погребок Ника» был распланирован в обычной для таких заведений манере, и мне нравилась его безупречная типичность. Очень длинная стойка бара, достаточно широкая для оловянных тарелок с устрицами, десятков пивных стаканов и рюмок для виски и джина. Темно как в пещере, благо заведение наполовину под землей. Но по утрам вроде сегодняшнего солнце замечательно пробивалось внутрь, и мы даже не зажигали масляные лампы в желтых бумажных абажурах, которые оставляли весьма симпатичные следы копоти на штукатурке. Никакой мебели, только ряд кабинок с голыми скамьями вдоль стен; при желании их можно занавесить, но никто этим не пользовался. В «Погребке Ника» не секретничали. Здесь отчаянные молодые «быки» и «медведи»[123] перекрикивались через весь зал, отбыв двенадцатичасовой срок на Бирже, а я их слушал.
  Я стоял, набирая галлон виски для незнакомого рыжего мальчугана. Берега Ист-Ривер кишели трясущимися нездешними созданиями, которые пытались избавиться от своей привычки к морской качке, а «Погребок Ника» располагался на Нью-стрит, совсем близко к воде. Парнишка ждал, наклонив голову и вцепившись ручонками в кедровую доску стойки. Он здорово напоминал воробья. Слишком рослый для восьми лет, слишком напуганный для десяти. Кожа да кости, глаза стеклянно выискивают бесплатные объедки.
  – Это для твоих родителей?
  Я вытер пальцы о передник и заткнул глиняный кувшин.
  – Для папки, – пожал плечами мальчишка.
  – Двадцать восемь центов.
  Он вытянул из кармана ладошку с кучкой монет.
  – Два шиллинга дают две восьмушки, так что я беру эту пару. Заходи еще. Меня зовут Тимоти Уайлд. Я наливаю по-честному и не разбавляю товар.
  – Благодарствую, – сказал он, протягивая руку к кувшину.
  Судя по темным пятнам патоки, которые я приметил под мышками его оборванной рубашки, он лазал в бочку за остатками. Так, значит, мой последний покупатель – сахарный вор. Интересно.
  Хороший я буду бармен, если не смогу отличить портовую крысу из Слайго, занятую контрабандой патоки, от сына члена городского совета, пусть даже они приходят за одной и той же выпивкой. Бармену с острым глазом платят заметно больше, а я сберегал всю монету, которую удавалось прибрать к рукам. Для кое-чего слишком значимого, чтобы называться просто важным.
  – На твоем месте я бы сменил ремесло.
  Черные и блестящие воробьиные глазки прищурились.
  – Патока, – пояснил я. – Местные не любят, когда торгуют чужим товаром.
  Локоть мальчишки заерзал и начал дергаться.
  – Похоже, ты ходишь с ковшом и лазишь на рынке в бочки, когда хозяева рассчитываются с покупателем. Ладно, бросай это дело, лучше поговори с продавцами газет. Они тоже неплохо зарабатывают. К тому же продавцы патоки не ловят газетчиков и не бьют, когда запомнят их хитрые мордашки.
  Мальчишка резко кивнул и убежал, прижимая крылом потеющий кувшин. Я почувствовал себя очень мудрым, и в придачу еще и дружелюбным.
  – Без толку наставлять этих тварей, – заметил Хопстилл с другого конца стойки, потягивая свою утреннюю порцию джина. – Лучше бы он потонул в океане.
  Хопстилл по рождению лондонец и не слишком уважает республиканцев. Лицо у него лошадиное и унылое, щеки желтоватые. Это от серы для фейерверков. Он занимается всякими эффектами, сидит себе на чердаке и делает красивые взрывы на спектаклях в «Ниблос Гарден»[124]. На детей Хопстиллу плевать. А мне они симпатичны, нравится мне их искренность. На ирландцев Хопстиллу тоже плевать. Правда, такое отношение – не редкость. На мой вкус, нечестно обвинять ирландцев за то, что они охотно соглашаются на самую убогую и грязную работу, если иной им не предлагают. Но справедливость не занимает высоких мест в перечне приоритетов нашего города. Да и потом, убогую и грязную работу в наши дни найти непросто, по большей части она уже расхватана их же сородичами.
  – Ты читал «Геральд», – сказал я, стараясь не злиться. – Сорок тысяч эмигрантов с января, и ты хочешь, чтобы все они стали карманниками? Здравый смысл подсказывает дать им пару советов. Я сам предпочту работать, а не воровать, но скорее начну воровать, чем голодать.
  – Дурацкое занятие, – глумился Хопстилл, приминая ладонью пучки серой соломы, которые у него сходили за волосы. – Ты читал «Геральд». Этот вонючий клочок земли на волоске от гражданской войны. А сейчас в Лондоне говорят, что их картошка начала гнить. Ты это слышал? Берет и гниет, как от чумы египетской. И ничего удивительного. Я уж точно не стану ручкаться с народом, который навлек на себя Гнев Божий.
  Я моргнул. С другой стороны, меня часто поражают глубокомысленные высказывания посетителей о католиках, а единственные известные им живые примеры – разнообразные ирландцы. Посетителей, которые в ином отношении – да во всех отношениях – абсолютно разумны. «Первым делом священники насилуют молодых монашек, и тот священник, который хорошо справляется с делом, идет наверх, такая у них система – до первого изнасилования они даже рукоположения не получат. Знаешь, Тим, я думал, ты кумекаешь, папа же только за счет вырезанных младенцев и живет, это все знают. Я сказал, к дьяволу, даже не думай пускать ирландцев в свободную комнату; будут они там вызывать всяких демонов в своих ритуалах, что тут хорошего, когда в доме малютка Джем? И вообще папство – это растление христианства, и возглавляет его сам Антихрист, а его отпрыски задавят Второе пришествие, как жука». Я не трудился отвечать на эти бредни по двум причинам: идиоты держатся за свое мнение, как новообращенные, а от всей этой темы у меня начинают ныть плечи. В любом случае, я вряд ли могу кого-то переубедить. Американцы испытывают такие чувства к иностранцам со времен «Законов о чужаках и бунтах» 1798 года.
  Хопстилл счел мое молчание за согласие. Он кивнул и отхлебнул джина.
  – Стоит этим попрошайкам приплыть сюда, и они начинают тянуть все, что не прибито гвоздями. Без толку им говорить.
  Само собой разумеется, они приплывут. Я часто прогуливаюсь вдоль доков, окаймляющих Саут-стрит всего в паре кварталов от моего пути домой из «Погребка Ника», и они гордятся судами, жирными, как мыши, в которых пассажиров больше, чем блох на собаке. Эмигранты приплывали все годы – даже во время Паники[125], когда я видел, как голодают люди. Сейчас снова появилась работа, нужно прокладывать железные дороги, строить склады. Но, жалеете вы эмигрантов или желаете им потонуть, все граждане сходятся в одном: этих эмигрантов чертовски много. Большинство из них ирландцы, а все они католики. И почти все соглашаются со следующей мыслью, которая приходит на ум: у нас нет ни средств, ни желания прокормить их. Если все пойдет еще хуже, отцам города придется открыть кошельки и наладить какой-то порядок встречи – какую-то систему, не позволяющую иностранцам скапливаться в прибрежных переулках, утаскивая крохи у карманников, пока они сами не научатся воровать кошельки. Неделю назад я проходил мимо судна, выблевывавшего семь или восемь десятков скелетов с Изумрудного острова; эти эмигранты остекленело смотрели на наш город, будто не верили в его существование.
  – А как же благотворительность, а, Хопс? – заметил я.
  – Благотворительность тут ни при чем, – нахмурился он и с глухим «пинг» поставил свою стопку на барную стойку. – Точнее, этот конкретный город не желает иметь ничего общего с благотворительностью, когда она есть пустая трата времени. Я скорее обучу нравственности свинью, чем ирландца. И я хочу еще тарелку устриц.
  Я крикнул Джулиусу, чернокожему парнишке, который мыл и вскрывал раковины, еще десяток с перцем. Хопстилл – угроза хорошему настроению. Я уже совсем было собрался сказать ему об этом. Но тут бьющее из дверей копье света порвала темная тень, и в бар спустилась Мерси Андерхилл.
  – Доброе утро, мистер Хопстилл, – нараспев произнесла она мягким голоском. – Мистер Уайлд.
  Будь Мерси Андерхилл еще совершеннее, влюбиться в нее заняло бы день нелегкой работы. Но у нее хватало недостатков, чтобы это оказалась до смешного просто. Например, ямочка на подбородке, похожая на бороздку персика, и широко расставленные синие глаза, придающие ей при разговоре недоуменный вид. Однако в ее голове не было ничего недоуменного; еще одна черта, которую отдельные мужчины считали недостатком. Мерси – исключительная книжница, бледна, как гусиное перо, взращена на текстах и диспутах преподобным Томасом Андерхиллом, и мужчины, замечавшие ее красоту, тратили чертову уйму времени, уговаривая ее оторваться от последнего томика, изданного «Харпер Бразерс».
  Правда, мы старались, как могли.
  – Мне нужно две пинты… две? Да, наверное, их должно хватить. Новоанглийского рома, пожалуйста, мистер Уайлд, – попросила она. – О чем вы разговаривали?
  У нее не было посуды, только открытая плетеная корзинка с мукой, травами и листками с обычно торопливо набросанными полузаконченными стихами, и я достал с полки рифленый стеклянный кувшин.
  – Хопстилл доказывал, что Нью-Йорку благотворительность свойственна примерно в той же степени, что и гробовщику в чумном городе.
  – Ром, – кисло заметил Хопстилл. – Вроде как ни вы, ни преподобный не сохнете по рому.
  Мерси поправила прядь своих гладких, но постоянно рассыпающихся черных волос, впитывая его замечание. Ее верхняя губа чуть выступает, и когда Мерси задумывается, это становится еще заметнее. Так было и сейчас.
  – Мистер Уайлд, а вы знаете, – осведомилась она, – что elixir proprietatis – единственное лекарство, которое дает немедленное облегчение при угрозе дизентерии? Я растираю шафран с миррой и алоэ, смешиваю с новоанглийским ромом и настаиваю две недели на жарком солнце.
  Мерси протянула мне несколько даймов[126]. Приятно вновь видеть столько позвякивающих монеток. Во время Паники монеты полностью исчезли, сменившись расписками на обед в ресторане или кофейными билетами. Мужчина мог десять часов обтесывать гранит, а потом получить плату молоком и моллюсками с Джамайка-бич.
  – Это, Хопс, отучит тебя допрашивать Андерхиллов, – заметил я через плечо.
  – А разве мистер Хопстилл задал вопрос, мистер Уайлд? – задумчиво поинтересовалась Мерси.
  Вот как она это делает, и будь я проклят, если мне не приходится всякий раз прикусывать язык. Дважды моргнула, потерянное ягнячье лицо, вроде бы невинное замечание, и ты уже подвешен за пальцы. Хопстилл мрачно засопел, понимая, что изгнан с континента. Девушкой, которой в июне стукнуло двадцать два. Не знаю, где она выучилась таким штучкам.
  – Я донесу его до вашего угла, – предложил я, выбираясь из-за стойки с кувшином для Мерси.
  Непрерывно думая: «Ты действительно собрался это сделать?» Я был верным другом Мерси уже больше десяти лет. «Можно ведь и дальше так. Носить ее вещи, смотреть на завиток на шее, выяснять, что она читает, а потом читать то же самое».
  – Зачем вам оставлять бар? – улыбнулась мне Мерси.
  – Я захвачен духом приключений.
  На Нью-стрит было полно народа. Над морем флотских сюртуков ослепительно блестели на солнце черные бобровые шапки. Улица длиной всего в пару кварталов, ограниченная с севера Уолл-стрит, огромными каменными фасадами с навесами, защищающими пешеходов от палящего солнца. Чистая коммерция. На каждом тенте – вывеска, к каждой вывеске и свободному куску стены прилеплены плакаты: «Цветные шейные платки. Десять за доллар», «Мыло Уиттинга гарантировано избавляет от стригущего лишая». Все людные улицы на острове, все без исключений, покрыты кричащими плакатами, под свежими объявлениями еще видны отслаивающиеся заголовки прошлогодних. Я заметил ухмылку моего братца Вала, ксилографированную и прикрепленную к двери, и поймал себя на том, что кривлюсь: «Валентайн Уайлд поддерживает создание полицейских сил Нью-Йорка».
  Ну и хорошо. Хотя я, пожалуй, был бы против. Да, преступность у нас беспредельная, грабежей ждут, нападения повсеместны, а убийства часто остаются нераскрытыми. Но если допустить, что Вал поддерживает бурно обсуждаемую новую полицию, я бы поставил на беззаконие. Вплоть до предыдущего года, кроме недавно сформированной горстки мужчин, названных «полицией Харпера»[127], чьи синие сюртуки просто призывали каждого пьянчугу отлупасить бедолаг, в этом городе не было такой штуки, как констебль. Само собой, в Нью-Йорке была Стража. Жалкое старичье, изголодавшееся по деньгам, целый день тянут лямку, а потом спят всю ночь напролет в своих будках, под присмотром растущего поголовья преступников. По нашим улицам бродили четыреста с гаком тысяч душ, считая постоянную толпу гостей со всего шарика. И меньше пяти сотен сторожей, храпящих в стоячих гробах, пока их сны скачут в кожаных шлемах, как кегли. А уж про дневных стражей порядка лучше не спрашивайте. Их целых девять.
  Но если мой брат Вал за что-то выступает, это как-то не особо похоже на хорошую идею.
  – Я подумал, в такой толпе вам не помешает какой-нибудь верзила, – заметил я Мерси.
  Наполовину шутка. Я крепкий, быстрый, но боксирую в легчайшем весе. В лучшем случае на дюйм выше Мерси. Однако Наполеон не позволял своему росту встать между ним и Рейном, а я проигрываю сражения не реже, чем он.
  – А?.. А, понимаю. Да, очень любезно с вашей стороны.
  На самом деле она не удивилась; я понял это по выражению глаз, голубых, как яйца дрозда, и решил действовать осмотрительно. С Мерси было непросто сориентироваться. Но я знал, что к чему в своем городе, и знал, что к чему с Мерси Андерхилл. Я родился в унылом коттедже в Гринвич-Виллидж, когда Нью-Йорк еще не коснулся его границ, и изучал причуды Мерси с тех пор, как ей исполнилось девять.
  – Сегодняшним утром меня заинтересовал один вопрос.
  Она помолчала, взгляд широко расставленных глаз скользнул по мне и вновь опустился.
  – Наверное, это глупость. Вы будете смеяться.
  – Если вы попросите, не буду.
  – Знаете, мистер Уайлд, мне интересно, почему вы никогда не зовете меня по имени.
  Летом в Нью-Йорке не бывает прохладного ветерка. Но когда мы свернули на Уолл, идя мимо банков, выстроившихся шеренгами греческих колонн, воздух стал приятнее. А может, так мне это запомнилось, но в нем вдруг остались только запахи пыли и горячего камня. Чистые, как пергамент. Такой запах стоит целого состояния.
  – Не знаю, о чем вы, – ответил я.
  – Ну, да. Простите, я не собиралась говорить загадками.
  Нижняя губа Мерси спряталась за верхней, всего на долю теплого влажного дюйма, и в ту секунду я подумал, что тоже хотел бы ее попробовать.
  – Вы могли просто сказать: «Не знаю, о чем вы, мисс Андерхилл». И тогда бы мы не стали больше об этом говорить.
  – Почему вы так думаете?
  Я заметил рваную дыру на тротуаре и, резко повернувшись, обвел Мерси вокруг дыры, только бледно-зеленые летние юбки зашуршали. Правда, может, она и сама увидела ямку, поскольку вовсе не встревожилась. Даже голову не повернула. Провожая Мерси до конца квартала, никогда не знаешь, обратит она на тебя внимание или нет; все зависит от настроения. Что и говорить, я точно не воскресенье. Какой уж из меня праздник. Я – все остальные, рабочие дни недели; мимо нас проходят и не замечают. Но я мог это исправить, или, по крайней мере, так думал.
  – Мистер Уайлд, вы хотите заставить меня предположить, что вам нравится тема моего имени? – спросила она, стараясь сдержать смех.
  Тут я ее подловил. Никто не отвечает вопросами на ее вопросы, равно как и она сама никогда не отвечает на вопросы. Еще один недостаток Мерси, который я приметил. Она дочь преподобного, ясное дело, но разговаривает умно, как нефрит, если у тебя хватает мозгов, чтобы это заметить.
  – Знаете, что бы я хотел сделать? – в свою очередь спросил я, подумав, что уже обучился этой премудрости. – Мне удалось скопить немного денег, четыре сотни наличными. Я не таков, как маньяки, которые хватают каждый лишний доллар и бросаются играть против цен на китайский чай. Я хочу купить кусок земли, может, на Стейтен-Айленд, и заняться речными перевозками. Пароходы дороги, но если потратить толику времени, я отыщу подходящий.
  Я помнил свои два года сиротства: худой, бледный, двенадцать лет. На чистом упрямстве протолкался на работу к добродушному и неуклюжему лодочнику-валлийцу; для нас с Валом это был один из самых голодных периодов, тогда мы протянули неделю на паданцах. Может, потому парень и нанял меня матросом, что это понял. Я вспомнил, как стоял на носу парома у поручней, которые полировал до ободранных пальцев, запрокинув голову, когда в пылающем солнечном свете взрывалась летняя гроза. Пять минут водяная пыль и дождевые капли плясали в ослепительном свете, и в эти пять минут меня не интересовало, не покончил ли с собой брат, оставшийся на Манхэттене. Волшебное ощущение. Как будто тебя стерли.
  Рука Мерси, лежащая на моей, шевельнулась.
  – В чем связь вашего рассказа с моим вопросом?
  «Будь мужчиной и рискни», – подумал я.
  – Может, я вовсе не хочу звать вас мисс Андерхилл, – ответил я. – Может, я бы хотел звать вас Мерси. Как бы вы предпочли называться?
  
  В тот вечер в «Устричном погребке Ника» я был пробирным камнем, сияющим талисманом. Все бледные шулеры, все безумцы «фаро, шампанское, морфин и что у тебя еще есть», все чудаки, которые охотились на Бирже и заключали сделки, пожимая влажноватые ладони, в задних комнатах кофеен, – все они видели во мне судьбу и желали прикоснуться к ней. Выпивка от Тимоти Уайлда была не хуже похлопывания по спине от Астора.
  – Еще три бутылки шампанского! – крикнул Инман, долговязый парень.
  С обеих сторон его стискивали чернопиджачные локти. Иногда я задумывался, что заставляет финансистов, едва выйдя из зала Палаты маклеров, идти в другую душную пещеру.
  – Налей себе стаканчик за мой счет, Тим, хлопок поднялся выше опиума!
  Люди рассказывают мне разное. Все время. Они истекают сведениями, как распоротый мешок – сухими зернами. А с тех пор, как я занялся устричным погребком, стало еще хуже. Исключительно полезно, но временами здорово выматывает – как будто я наполовину бармен, а наполовину дыра в земле, выкопанная в ночи, чтобы похоронить пару тайн. Если бы Мерси удалось обзавестись такой же привычкой, это было бы просто здорово.
  К девяти, когда солнце село, по моей спине текли струйки честного трудового пота. Потеющие по другим причинам мужчины требовали выпивки и устриц, как будто весь мир вращался вокруг них. Видимо, ничего не остается, кроме как истреблять угощение, пока мы все не прикончим. Я метался за десятерых, жонглируя заказами, отвечая на дружеские подначки и считая град монет.
  – Тимоти, что за хорошие новости?
  – У нас хватит холодного шампанского, чтобы отправить вплавь ковчег, – крикнул я в ответ Хопстиллу, который вновь появился в баре.
  За моей спиной возник Джулиус, он тащил ведро со свеженаколотым льдом.
  – Следующий круг за счет заведения.
  Насколько я мог судить, Мерси Андерхилл не сказала «нет» ни на одно из моих замечаний. Ни «вы неправильно представляете себе положение дел», ни «оставьте меня в покое». Мы расстались на углу Пайн и Уильямс-стрит; с востока поднимался ветерок, неся тяжелый запах гари от кофеен. К этому времени она успела высказать множество совершенно несвязанных мыслей.
  Она сказала, к примеру: «Могу понять, почему вам, мистер Уайлд, не нравится моя фамилия. Меня саму она заставляет вспомнить о похоронах[128]». Еще она сказала: «Ваши родители, упокой Господи их душу, имели счастье оставить вам фамилию лорда-канцлера Англии. Я бы с удовольствием пожила бы в Лондоне. В Лондоне, должно быть, летом прохладно, там в парках настоящая трава, и после дождя все ярко-зеленое. Так мне всегда говорила мать, когда нью-йоркское лето становилось слишком тяжелым». Обычная присказка Мерси, в любое время года – маленькая молитва ее покойной матери, Оливии Андерхилл, урожденной лондонке, которая была чудной, щедрой, одаренной воображением, привлекательной и удивительной, совсем как ее единственное дитя.
  Мерси добавила: «Я закончила двадцатую главу своего романа. Захватывающее число, вам не кажется? Вы когда-нибудь думали, что я дойду до нее? Вы дадите мне честный отзыв, когда я закончу всю книгу?»
  Если она стремилась обескуражить меня, то сделала неудачную ставку.
  Может, по званию я не ученый и не священник, но преподобный Томас Андерхилл очень неплохо ко мне относится. Бармен – столп общества и ступица в колесе Нью-Йорка, и у меня четыре сотни долларов серебром, упрятанные под матрац кровати. Мерси Андерхилл, по-моему, должна зваться Мерси Уайлд – а тогда я еще не знал, куда заведет мою жизнь совсем другой разговор.
  – Дай мне пятьдесят долларов, Тим, и через две недели ты будешь богачом! – крикнул Инман из взбаламученного чана людских тел. – Телеграф Сэма Морзе сделает тебя королем!
  – Бери свои волшебные монеты и отправляйся к дьяволу! – бодро ответил я и потянулся за тряпкой.
  – Джулиус, ты когда-нибудь играешь на рынке?
  – Я скорее сожгу деньги, чем стану играть на бирже, – не глядя ответил Джулиус, ловко выдергивая пробки из бутылок с шампанским своими широкими пальцами; разумный парнишка, быстрый и спокойный, в волосы вплетены листья душистого османтуса. – На огне можно греть суп. Думаешь, они знают, что Паника – их рук дело? Думаешь, они помнят?
  Но я уже не слушал Джулиуса. Вместо этого я погрузился в мутную, как лауданум[129], последнюю фразу, сказанную Мерси.
  «Не думайте, что вы меня обидели. В конце концов, я не выхожу замуж за имя».
  Думаю, это было единственное прямое высказывание, которое я когда-либо от нее слышал. По крайней мере, первое с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать. И все же в нем было свое очарование. Пьянящая, приятная минута. Минута, которая открыла мне, что Мерси, говорящая прямо, ничуть не менее прекрасна, чем Мерси, выписывающая круги, как огненно-красный змей на ветру.
  В четыре часа утра Джулиус поставил швабру в угол, и я протянул ему лишнюю пару долларов. Он кивнул. Эта ночь здорово вымотала нас. Мы направились к лестнице, ведущей в просыпающийся город.
  – Ты когда-нибудь задумывался, на что это похоже, спать по ночам? – спросил я, запирая дверь.
  – Когда стемнеет, меня в кровати не застанешь. Может, дьявол знает, а? – ответил Джулиус, подмигивая собственной шутке.
  Мы вышли на улицу в ту самую минуту, когда рассвет вытянул свои красные пальцы над горизонтом. Или так подумал краешек моего глаза, пока я нахлобучивал на голову шляпу. Джулиус сообразил быстрее.
  – Пожар! – заревел он низким голосом, приложив ладони к резко очерченным губам. – Пожар на Нью-стрит!
  Целую минуту я стоял, замерев в темноте, с багровыми отсветами над головой, и толку от меня было примерно столько же, как от инспектора сломанных газовых ламп. И та же тошнота, которую всегда вызывало у меня слово «пожар».
   Глава 2
  
  Взрыв слышали во Флашинге, где его приняли за толчок при землетрясении. Зола падала на Стейтен-Айленд и на несколько миль в глубь Нью-Джерси. В полдень дым закрывал солнце.
  «Нью-Йорк Геральд», июль 1845 года
  Третий этаж магазина напротив выглядел так, будто в нем упрятали янтарное солнце. Яростные желтые языки пожирали фасадные окна, огонь уже сделал заявку на обширное внутреннее помещение, должно быть, склад. Пожары в этой части города такие же привычные, как беспорядки, и такие же опасные, но этот бушевал у всех на виду, и никто до сих пор не поднял тревогу. Что бы там ни случилось, огонь полыхнул жутко быстро – может, забыли лампу рядом с тюком ваты или бросили окурок сигары в мусорное ведро. Какая-нибудь маленькая, дурацкая, роковая оплошность. Склад напротив «Погребка Ника» был огромным, он занимал большую часть маленького квартала, и у меня во второй раз екнуло сердце: до меня дошло, что если пламя такое яркое, огонь уже охватил весь этаж и сейчас бушует у стен соседних домов.
  Секунду спустя мы с Джулиусом помчались к пламени. Когда вы видите в Нью-Йорке еще никем не замеченный пожар, вы бежите к нему, а не от него, и предлагаете свою помощь, пока на место происшествия не прибудут добровольные пожарные дружины. Люди сгорают заживо, если некому протянуть им руку. Я оглянулся, страстно желая услышать звон пожарного колокола, хотя терпеть не мог этот звук.
  – Почему его до сих пор никто не заметил? – выдохнул я.
  – Бессмыслица какая-то, – ответил Джулиус.
  Он приостановился, вновь крикнул «Пожар!» и помчался следом за мной.
  Жители окрестных домов выбирались на улицу, под угольно-черное небо, и пялились с ужасом и восхищением зеваки-горожанина на широкие языки пламени, вырывающиеся из верхнего этажа. Сзади наконец-то сотряс звоном воздух ближайший пожарный колокол – отдельные удары, призывающие помощь из Первого округа. Через секунду ответный звон донесся от купола мэрии, за парком.
  – Погоди, – сказал я, резко дернув Джулиуса за плечо.
  Оставшиеся окна склада засияли, как горсть подожженных спичек – искры явно летели на все этажи, огонь пожирал внутренность огромного здания, будто оно было бумажным. Стекла лопались с резким звуком револьверного выстрела, и я не мог понять, почему.
  Потом я понял, и мне стало совсем нехорошо.
  – Это же магазин Макса Хендриксона, – прошептал я.
  Карие глаза Джулиуса широко распахнулись.
  – Господи, помилуй, – произнес он. – Если огонь дойдет до склада китового жира…
  Мимо нас мелькнула красная фланель – из-за угла Биржи выскочил доброволец-пожарный: подтяжки болтаются, смешной кожаный шлем съехал на лицо. «Торопится заявить ближайший гидрант для своей дружины, – с привычным легким презрением подумал я. – Тогда им достанется вся слава». Тем временем до меня дошло, что мое собственное будущее становится сомнительным.
  – Беги, хватай свои вещи, – распорядился Джулиус, не успел я и рот открыть. – И молись, чтобы через час у тебя все еще был дом.
  Я жил на Стоун-стрит, в двух кварталах от южного края Нью-стрит, дальше по Бродвею, и помчался прочь от обреченного здания. В моей голове не осталось ничего, кроме Мерси, моего дома и четырех сотен серебряных долларов, спрятанных под матрацем. Я доберусь до денег, если не погибну. Фасады магазинов, мимо которых я проходил тысячи раз, пролетали в мгновение ока – стулья ручной работы, книги в кожаных переплетах, рулоны ткани, едва различимые в темных витринах. Я мчался, едва касаясь ногами потертой мостовой, будто за мной гнался весь ад.
  Это была моя первая ошибка. Ад разверзся впереди, в квартале от пожара на Нью-стрит.
  Едва моя нога коснулась Броад, 38-й дом по Броад-стрит взорвался, как вулкан, и вокруг меня посыпались камни – гранитные снаряды размером со взрослого мужчину. Я резко остановился, и в эту секунду дом выстрелил в здание напротив грудой камня, которого хватило бы на хорошую каменоломню.
  Первой у меня мелькнула мысль: «Господи Иисусе, кто-то заложил бомбу прямо в центре города». Но тут, остатками своих ослепленных адским пламенем мозгов, когда гигантский склад в 38-м по Броад промелькнул перед моим мысленным взором, я вспомнил – сейчас это хранилище селитры. Предназначенной для поставок пороха. Склад принадлежал всеми любимой паре торговцев, Крокеру и Уоррену. Которые, по правде говоря, были позором для Нью-Йорка. Когда грохот едва не разорвал мне барабанные перепонки, я подумал: «Вот ведь не повезло». Должно быть, в открытое окно залетела искра от пожара на Нью-стрит, и ветер погнал ее в глубь здания, в комнату с пороховыми бочками. В воздухе, высоко над мостовой, неподвижно висели узоры из пепла. Возможно, с моей стороны было тупо задуматься в такой момент о роли везения, но взрывы складов с селитрой, похоже, плохо сказывались на моих мозгах.
  Я запоздало повернулся, чтобы бежать. Я успел сделать два шага, когда увидел летящую мимо меня женщину – рот открыт, на лице застыло удивление, волосы выгнулись дугой за спиной. С одной ноги слетела туфля, а на самой ноге виднелась кровь. Именно в эту секунду мне начали видеться всякие занятные штуки, как раз когда я осознал, что тоже лечу. Потом я услышал – нет, почувствовал, поскольку мир был нем, – как вся земля порвалась на куски, будто старая тряпка.
  Когда я вновь открыл глаза, мир перевернулся. И по-прежнему взрывался.
  Моя голова опиралась на дверь, все еще в раме, но ведь двери не должны лежать горизонтально. Интересно, почему эта лежит? И почему вокруг меня валяются здоровенные куски камня?
  Крошечный язычок пламени лизнул женскую туфлю из красной кожи, всего в шести дюймах от моей руки. Эта одинокая искорка ужасно возмутила меня – подкрадывается так хитро, так самодовольно. Мне хотелось спасти туфлю, вернуть ее летающей женщине, но я не мог пошевелить рукой. Указательный палец на правой слабо дернулся, будто одурманенный, безмозглый зверек. Сквозь щель я увидел небо и удивился, как же так быстро рассвело.
  – Тим! Тимоти!
  Я узнал голос. От потрясения меня накрыла волна раздражения и дурацкого страха. Ну разумеется, уж он-то не лежит, залившись опиумом по уши. Конечно, нет. Слишком просто для него. Он шагает в самый центр бури, а вокруг сыплются осколки и сера. Как это на него похоже.
  – Тим, отзовись! Где ты? Ради Бога, Тим, откликнись!
  Мой язык прилип к зубам. Я не хотел, чтобы он видел меня развалившимся в позе китайской танцовщицы, не в силах поднять одну туфлю. Я не хотел слышать его голос рядом со складом, который изображает самую большую в мире пушку. Но я мог только отметить это ватное нежелание.
  Что-то липкое и металлическое бежало по моей щеке.
  «Свет. Слишком яркий свет».
  Мерцающее желтое пламя размером с очаг для Бога ударило мне в глаза, когда кто-то начал разгребать камни. Меня завалило только сверху. Ноги были свободны, а когда человек – медвежья фигура, но чисто выбрит – откинул в сторону тяжеленный железный засов, освободилась и голова.
  – Тим, Господи Иисусе… Джулиус Карпентер спас твою шкуру, когда сказал, в какую сторону ты побежал. На всей улице нет ничего живого.
  Я моргнул на моего старшего – на шесть лет – брата, покрытого сажей человека-гору. Пожарного, чей топор болтается на поясе, а лицо не разглядеть из-за пылающего за спиной ада. Мою злость разбавило внезапным облегчением. Когда он потащил меня за руки, я едва сдержал крик, а потом каким-то чудом умудрился остаться на ногах. Он перебросил мою руку через свое плечо, прикрытое грубой красной рубашкой, и потащил меня назад, откуда я прибежал, так быстро, как только я мог идти. Мы с трудом перебирались через завалы, будто шли по щиколотку в песке.
  – Вал, там девушка, – прохрипел я. – Она приземлилась рядом со мной. Нам нужно…
  – Осторожно, осторожно, – проворчал Валентайн Уайлд.
  Я бы не расслышал его сквозь непрестанный звон, если бы его рот не был в двух дюймах от моего уха.
  – Ты еще не в себе. Погоди, пока мы не выберемся отсюда, тогда я посмотрю на тебя как следует.
  – Она…
  – Тимоти, я видел ее куски. Ее придется класть в могилу лопатой. Помолчи минутку.
  Я больше ничего не запомнил, пока Валентайн не дотащил меня до газового фонаря у кирпичной стены на Нью-стрит и не прислонил к ней. Еще недавно пустынная деловая улица сейчас походила на растревоженное осиное гнездо. Сюда уже прибыли по меньшей мере три добровольные дружины, и каждый мужчина в красной рубахе напряженно и злобно посматривал на остальных. Никто не дрался, не спорил о гидрантах, не надевал кастет. Всякий раз, когда пожарные встречались взглядами, в них читалось: «А дальше? Что дальше?» Половина из них смотрела на моего брата, сначала мельком, потом пристально, не отрываясь. «Уайлд. Уайлд ничего не боится. Уайлд всегда знает, что делать. Уайлд идет в пламя, будто в розарий. Ладно, Уайлд. Что дальше?» Мне захотелось руками заткнуть им рты, заставить замолчать, прекратить взывать к моему брату.
  «Чего они от него ждут? Что он должен сделать, когда весь город взрывается?»
  – Тебя здорово потрепало, мой мальчик. Иди в ближайшую лечебницу, – распорядился Вал. – Я бы отвез тебя в больницу, но это далеко, а я нужен парням. Весь Стейт сгорит, если мы не…
  – Тогда давай, ноги в руки, – с горечью выкашлял я.
  Может, если бы я хоть раз пошел с ним, он бы перестал упрямиться и внял голосу разума. Ничто не приводило меня в такую ярость, как одержимость брата открытым огнем.
  – Мне нужно зайти домой, а потом я…
  – Нечего тут шутки шутить, – отрезал брат. – Отправляйся к доктору. Тим, ты пострадал сильнее, чем думаешь.
  – Уайлд! Давай помогай, он распространяется!
  Моего брата поглотил бедлам красных рубашек, выкрикивающих друг другу приказы и кромсающих воздух в ленивых клубах дыма брызгами из шлангов. Я резко повернул голову, сознательно оторвавшись от Вала, и заметил пухлую фигуру судьи Джорджа Вашингтона Мэтселла, который сгонял кучку подвывающих женщин подальше от горящих домов, к лестнице Таможни. Мэтселл не просто политик; для местных он наполовину легенда, хорошо заметная личность, и не в последнюю очередь потому, что весом он с доброго бизона. Такой заслуживающий доверия общественный деятель, как судья Мэтселл, мог вести только в безопасное место.
  Но я, то ли от злости, то ли от удара по голове, поплелся к своему дому. Известный мне мир сошел с ума. Неудивительно, что я последовал за ним.
  Безоглядно, как сорвавшись с якоря, я шел на юг сквозь снежный буран с хлопьями цвета свинца. В центре Боулинг-Грин стоял фонтан – симпатичный, бурлящий, на его губах пенилась река. Фонтан бормотал, но его заглушали водопады пламени, истекающие из окон окрестных кирпичных домов. Красный огонь бушевал вверху, красная вода бурлила внизу, а я шел, пошатываясь, мимо деревьев, обхватив руками живот, и думал, почему мне кажется, будто я окунул лицо в соленую воду у Кони-Айленд, а потом подставил его холодному мартовскому ветру.
  Когда я добрался до Стоун-стрит, она превратилась в стену огня. Мой дом исчез, будто унесенный потоками горячего воздуха. Один только взгляд на него разорвал меня на куски. Мимо моих ног сочились струйки воды из пожарных шлангов, вскоре вода хлынула потоком, таща с собой куриные кости и куски давленого салата, а я представлял, как мое расплавленное серебро струится по трещинам мостовой. Десять лет экономии превращались в сверкающую реку, покрывающую подошвы моих ботинок.
  – Только стулья, – рыдала женщина. – У нас был стол, и он мог схватить белье. Только стулья, только стулья, только стулья…
  Я открыл глаза. Знаю, я шел, но они были закрыты. Я находился на южной оконечности острова, посреди Бэттери-гарден. Но таким я его еще не видел.
  Бэттери – место для гуляний, если у вас есть лишнее время для прогулок. Да, он усеян сигарными окурками и арахисовой скорлупой, но ветер с океана пробирает до костей, а платаны не заслоняют вид на леса Нью-Джерси, по ту сторону Гудзона. Потрясающий вид. Местные жители и туристы стоят здесь после полудня, опираясь на железную оградку, и смотрят на воду, поодиночке и вместе.
  Но сейчас Бэттери превратился в мебельный склад. Женщина раскачивалась над своими стульями, всеми четырьмя. Слева от меня возвышалась спасенная от огня горка хлопковых кип. Невообразимой Вавилонской башней громоздились сундучки с чаем, а под ними лежал гигантский штабель метелок. Если получасом раньше воздух был засорен летним зноем, сейчас он нес с собой дым от горящего китового жира.
  – О господи, – сказала женщина, которая тащила по меньшей мере полсотни фунтов сахара в аккуратно запечатанном мешке, вглядываясь мне в лицо. – Сэр, вам нужно обратиться к доктору.
  Я едва ее слышал. Я осел на траву, рядом с креслами-качалками и мешками с мукой. Честолюбивый нью-йоркский парень теряет сознание, вокруг полыхает город, а у него в голове только одна мысль.
  «Если мне придется копить деньги еще десять лет, она выберет кого-нибудь другого».
  
  Когда я проснулся, нищим, растерянным, с тошнотой, мой брат уже подобрал мне новую профессию. К сожалению, таков вот Валентайн.
  – А вот и ты, дружочек, – протянул мой братец со стула, придвинутого к моей кровати, а потом уселся задом наперед, свесив над полированным кедром мощную светлую руку и наполовину изжеванную сигару. – Кстати сказать, часть Нью-Йорка еще цела. Правда, твоя хата и рабочее место – уже нет. Я проверил. Они здорово похожи на потухший очаг.
  Значит, мы оба живы; не так уж плохо. Но где мы? На подоконнике в паре футов от меня стояла шеренга горшков с травой и миска, в которой бодро рос аспарагус – либо украшение, либо будущий ужин. Потом я заметил на дальней стене огромную картину со славным символом – белоголовым орланом, несущим в когтях стрелы, – и внутренне содрогнулся.
  Жилище Вала, на Спринг-стрит. Я уже несколько месяцев здесь не появлялся. Второй этаж симпатичного уютного домика, с развешанными по стенам смешными политическими плакатами и патриотическими изображениями Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона. Пожарные – герои Нью-Йорка, а герои зарабатывают на повседневную жизнь политикой, поскольку очертя голову бросаются в пылающий ад, не получая за это платы. Потому их дни поделены: в качестве развлечения они тушат пожары, выбивают добродушие из соперников – членов других пожарных дружин – в организованных потасовках, пьют и ходят по шлюхам в Бауэри. А в качестве работы помогают друзьям избираться или получать назначения на городские места, и потому все они умудряются избирать и назначать друг друга. Может, люди и стали бы возражать против такой системы, но они поклоняются пожарным. Кто выступит против пожарного, если тот одет в красную рубаху и ты передаешь ему в окно собственного ребенка?
  У меня не хватает смелости ни на то, ни на другое. Ни на политику, ни на длительное воздействие Вала.
  Валентайн – демократ, точно так же, как некоторые люди бывают докторами, грузчиками или пивоварами, и цель его профессиональной жизни – растереть в порошок ненавистных вигов[130]. Демократы не слишком беспокоятся о нескольких разрозненных группах антимасонской партии, чья единственная цель – убедить Америку, будто масоны намерены зарезать нас всех в кроватях. Они не проводят бессонных ночей из-за Партии свободы, поскольку, к радости нью-йоркцев, рабство здесь было полностью отменено в 1827 году, а посвящать свою политическую жизнь росту благосостояния чернокожих крайне немодно. Шкура Вала зудит от махинаций вигов: все они, как правило, торговцы, доктора и законники, по большей части зажиточные и каждый – с претензией на это, джентльмены-белоручки, которые устраивают грандиозную возню по поводу повышения тарифов и обновления банков. Общепринятый демократический ответ на аргументы вигов – восхвалить природную добродетель крестьянина, а потом швырнуть в Гудзон урны с бюллетенями, отданными за вигов.
  Правда, по-моему, их главное различие не в политике. Насколько я понимаю, демократы желают получить голоса от каждого ирландского налогоплательщика, а виги желают отправить всех ирландских налогоплательщиков в Канаду.
  Вся эта возня мне противна. Надо, правда, признаться, что брат мой живет неплохо. А для человека, который постоянно пренебрегает двумя верхними пуговицами рубашки пожарного и думает о морфине примерно как большинство людей – о тонике, дома он забавный чистюля. Каждое утро подметает пол и каждый месяц полирует подставку для дров ромом.
  – Горло, небось, пересохло? Вода, ром, джин или пиво? – Брат порылся на кухне и, вернувшись, выставил на стол рядом со мной две кружки. – Давай, выбирай первую пару. Веришь, мало 38-му на Броад селитры, там весь подвал был нафарширован французским кремом. Ряды бочек с бренди. Такой невезухи я в жизни не встречал…
  Он продолжал трепаться, а я прищурился, стараясь сосредоточиться. Вал оделся с вялым тщеславием типичного парня из Бауэри, щеголяя нарядной белой рубашкой, черными брюками и полурасстегнутым шелковым жилетом с пионами. Здоровый, умытый, но явно вымотался. Мой брат – вылитый я, только на треть больше, мальчишеское лицо с ямочками, темно-русые волосы, острым клином заходящие на лоб, и печальные мешки под ярко-зелеными глазами. Правда, мы оба не сильны по части глубоких мыслей. Особенно Вал. Он скорее похож на другого типа: выходит, пошатываясь, из борделя – только что пырнул там кого-то ножом, – на нем повисла пара симпатичных молли, благоухает джином и смеется, как басовая труба органа. Очень живое описание настоящего американского мертвого кролика. Когда мой брат смеется, он вздрагивает, будто ему не следует смеяться. Так оно и есть. Никогда еще по гниющим городским улицам не вышагивал столь мрачный джентльмен в вычищенном черном сюртуке.
  – Вот это было зрелище, Тим, – заключил Вал с кривой усмешкой. – И не прошло и пары секунд, как отовсюду полезло ворье. Один хитрющий старикан лет семидесяти нагреб столько сигар, что не мог запихать их в шмотки, будь я проклят. Завязал штаны веревками на лодыжках и засыпал сигары туда.
  И тут до меня дошло, что не так помимо моих травм: я по макушку накачан лауданумом. После ухода доктора (как я надеюсь) брат влил в меня столько настойки, что образ штанов, переполненных сигарами, показался мне на редкость кошмарным. Валентайн осторожно добавляет уксус в рыбный соус, присматривает за закипающим молоком для кофе, но в его венах течет столько наркотика, что правильно рассчитанной дозы опиатов от него не дождешься. Между тем, таинственная боль вгрызалась пылающими клыками в мое лицо. Мне хотелось ощутить рану. Может, опознать ее.
  – Плевать на сигары. Как я тут очутился? – спросил я, язык с трудом ворочался во рту.
  – Я нашел тебя на Бэттери, в крепости Святого Писания. Один парень из наших засек, как ты славно подружился с Библейским обществом – валяешься на спине в полной отключке – говорил я тебе, синичьи мозги, найти костоправа, – а в Партии все знают, что ты мой брат, и сразу заслали мне словечко. Эти святоши-горлодеры стояли на страже твоей тушки и тысяча двести шестьдесят одной Библии, спасенных с Нассау-стрит.
  «Святоши-горлодеры». Церковники, стало быть. Я смутно припомнил контуры трех мужчин в сером церковном сукне на фоне мутного света звезд. Они спорили, будет ли безопасно оставить со мной и стопками Библий одного человека и отправить двоих за оставшимися книжками. Потом один предложил сходить за доктором, но двое других заявили, что это глупость. Господь даст мне силы, когда увидит, что его книги уцелели. Я в тот момент был не в состоянии возражать.
  – Когда я появился, они сдали мне тебя с рук на руки, – небрежно продолжал Вал, сняв с языка табачную крошку. – Тебе здорово ушибло два ребра и… в общем, долго лежать тебе не придется.
  – Прости, что тебе пришлось пропустить часть пожара.
  – В любом случае, я уже нас устроил, – объявил Вал, будто возвращаясь к теме, которую мы случайно упустили. – У нас с тобой, Тим, новая профессия. Она тебе понравится, как птице – воздух.
  Я не обращал на него внимания.
  Я возил кончиками пальцев по маслянистому квадрату ваты, прикрывающему верх правой стороны лица. Глаза в порядке, раз уж я вижу все ясно, как сквозь церковное стекло. Правда, наркотики все смазывают. И Вал сам сказал, худшие мои травмы – пара ушибленных ребер. Не мог же я повредить башку. Или мог? Я все еще слышал слова брата, сочувственные, но поспешные, когда он отвернулся и пошел вытаскивать людей из рушащихся домиков. Его голос звучал сухо, как наждак. Я не слышал такого голоса уже много лет. Я пытался представить, как выгляжу, и от этого кровь в жилах внезапно стала скользкой и верткой, как угорь.
  «Тим, ты пострадал сильнее, чем думаешь».
  – Мне не нужны твои устройства. Бегать для сената штата или работать инспектором гидрантов, – проскрежетал я, отбросив свои мысли.
  – Говорю тебе, работа пухлее устричного пирога.
  Вал встал и принялся застегивать пуговицы, изжеванная сигара подчеркивала выразительный рот.
  – Только сегодня утром получил наши назначения, через Партию. Ясное дело, мое… чуток повыше. И в этом районе. Тебе я смог подобрать пост только в Шестом округе. Тебе придется там поселиться, найти новую нору, поскольку инспектор должен жить в том районе, который патрулирует. Но это не важно. Все равно твой дом уже давно смыт в реку.
  – Не знаю, что там за работа, но – нет.
  – Тимоти, к чему так перчиться? У нас должна быть полиция.
  – Это все знают. Во всяком случае, я видел твой плакат. И не стал любить ее сильнее.
  Несмотря на мои дурные предчувствия или, возможно, благодаря им, полицейская сага была первой политической темой, за которой я внимательно следил в течение нескольких лет. Безобидные граждане кричали о системе констеблей, а менее безобидные патриоты ревели в ответ, что свободные люди Нью-Йорка никогда не переварят постоянную армию. В июне был принят закон – победа демократов, – и безобидные граждане наконец-то получили свое, спасибо неутомимому хулиганью вроде моего братца – людям, которым в равной мере нравятся опасность, власть и взятки.
  – Ты скоро передумаешь, теперь ты сам полицейский.
  – Ха! – горько выдохнул я, и башку пронзило иголкой. – Вот это мило. Хочешь, чтобы на меня натянули синюю смирительную рубашку, а настоящие мужчины швыряли в меня тухлые яйца?
  Валентайн фыркнул и как-то умудрился сделать меня еще меньше, чем обычно в его компании. Непростой трюк. Но он специалист.
  – Думаешь, кто-нибудь застанет свободного республиканца вроде меня шагать в синей ливрее? Засохни, Тим. Теперь у нас есть настоящая полиция, без всякой униформы, а во главе – Джордж Вашингтон Мэтселл. Во благо, так они заявляют.
  Я тупо моргнул. Судья Мэтселл, равно скандально известная и жирная городская фигура, которого я видел в гуще пожара, он гнал зевак в сторону оазиса суда. От разных людей я слышал, что он выродившийся кусок сала, правая рука Господа, пришедший, дабы навести порядок на улицах, жадный до власти тролль, кроткий философ, в чьем книжном магазине продают презренные работы Роберта Дейла Оуэна и Томаса Пейна, и что он проклятый англичанишка. Я кивал на каждое заявление, как на истину из Евангелия. В основном потому, что мне было плевать. Что я, в конце концов, знаю о власти?
  А вот место в новой полиции – явная интрига Вала. Хочет, чтобы я выглядел как идиот.
  – Твоя помощь мне не нужна, – заявил я.
  – Нет? – усмехнулся Вал, ухватившись за свою подтяжку.
  Хорошенько подумав, я сел в кровати. Комната закружилась, будто я был майским шестом, виски обожгло пламя.
  «Все не так плохо, как кажется», – подумал я, собрав остатки своего тупого оптимизма. Иначе и быть не может. Однажды, в десять лет, я уже потерял все, и знал множество людей, с которыми случилось то же самое. Они поднимались и шли дальше. Или поднимались и слегка меняли направление.
  – Я снова пойду работать барменом, – решил я.
  – Да ты вообще понимаешь, сколько народу лишилось работы?
  – В гостиницу или в какой-нибудь из лучших устричных погребков.
  – Тим, а как твое лицо? – резко спросил Вал.
  В воздухе запахло серой. Мое горло перехватила горячая и зернистая ярость.
  – Как будто меня шлепнули утюгом, – ответил я.
  – Думаешь, оно наряднее, чем ты чувствуешь? – уже спокойнее усмехнулся он. – Малыш Тимоти, у тебя неприятности. Ты схлопотал порцию горячего масла на заметное место. Хочешь присматривать за баром на задах какой-нибудь бакалейной лавки? Удачи тебе. Но скорее тебя возьмут в музей Барнума, «Человеком, который потерял часть рожи», чем доверят бар в гостинице.
  Я сильно прикусил кончик языка и почувствовал кровь.
  Я больше не думал, как же заработать денег, чтобы не пришлось есть чертово куриное фрикасе Вала. Мой братец умеет готовить ничуть не хуже, чем убирать. Я даже не оценивал свои шансы продержаться на ногах столько, сколько нужно, чтобы врезать Валу кулаком в живот.
  «Нет, – размышлял я, – кажется, всего два дня назад у тебя была куча серебра и целое лицо».
  Я жаждал Мерси Андерхилл так, как жажду дышать, и в тот же миг надеялся, что она никогда больше меня не увидит. Мерси есть из чего выбирать. А я из мужчины с немалыми преимуществами превратился в парня сомнительной репутации. Все мое имущество теперь – шрам, при мысли о котором я покрывался холодным потом. Да, а еще – недостойный брат, который зарабатывает себе на хлеб, вышибая мозги из мрачных фрачников-вигов.
  – Я тебя ненавижу, – очень тщательно выговорил я Валентайну.
  Приятно, как паршивый виски, обжигающий горло. Горько и знакомо.
  – Тогда соглашайся на эту чертову работу, и тебе не придется спать в моей норе, – посоветовал он.
  Валентайн взъерошил свои рыжеватые волосы и прошелся к столу, налить себе рома. Полностью, всецело непробиваемый. Меня бесил брат, но эта его черта бесила меня сильнее всего. Если его хоть на гнилую фигу волнует моя ненависть, так пусть, Христа ради, он это как-нибудь выкажет.
  – Шестой округ – чертова выгребная яма, – заметил я.
  – Первого августа, – бросил Валентайн, допил ром, с нетерпеливым щелчком поправил подтяжки и разровнял меня взглядом и отправился за своим красивым черным сюртуком. – У тебя есть шесть дней, чтобы найти нору в Шестом округе. Занимайся ты политикой, я бы смог пристроить тебя получше, в Восьмом, но ты же ею не занимаешься, верно?
  Он поднял брови, когда я попытался с вызовом встретить такую оценку моей политической недальновидности. Но от этого у меня только разболелась голова, и я снова откинулся на подушки.
  – Пять сотен долларов в год, плюс все остальное – либо награды, либо подмазку от схваченных кроликов. Или можешь заняться борделями. Мне до фонаря.
  – Ага, – признал я.
  – Как я уже сказал, я обо всем договорился с Мэтселлом. Мы с тобой начинаем первого августа. Я буду начальником, – с заметным самодовольством добавил он. – Уважаемая в городе личность, делает на этом приличные звенелки, и еще остается куча времени тушить с парнями пожары. Что думаешь?
  – Я думаю, что увижу тебя в аду.
  – Ну, тут не особо и поспоришь, – улыбнулся через плечо Валентайн; такая улыбка выглядела холодновато даже для гробовщика. – В конце концов, ты же будешь там жить.
  
  На следующее утро, когда я уже не был таким окосевшим, как вчера, меня разбудил храп брата, доносящийся с тюфяка перед очагом. От брата здорово несло абсентом, а на столе у кровати валялся номер «Геральд». Вал мог читать записки от своего поверенного, а потом до посинения спорить с ним, но предпочитал попадать на страницы газет, а не просматривать их. И потому я не сомневался – газета оставлена для меня. И вот что я прочитал, пока ожог грыз меня с такой яростью, будто я минуту назад окунулся в огонь:
  
  Экстренный выпуск «Нью-Йорк Геральд». Три часа утра.
  СТРАШНЫЙ ПОЖАР: Величайший, самый ужасный пожар, который постиг город со времен великого пожара в декабре 1835 года, разрушил всю нижнюю часть города. По лучшей оценке, дотла сгорели три сотни зданий…
  
  Мой взгляд дрогнул, не решаясь двигаться дальше.
  
  По первым оценкам, ущерб составил от пяти до шести миллионов долларов…
  
  В глубине души я уже знал, но только сейчас, несмотря на свое плачевное физическое состояние, в полной мере осознал: в дым над Гудзоном ушла уйма денег. Это было очевидно. Но не дома и доллары мучили моего беспамятного брата, хотя, судя по складке между бровей, он все равно был пьян в стельку. Единственное оправдывающее качество Вала заключается в его методе подсчета потерь от огня. Этот кодекс выбит глубоко в его груди, жесткий и неизменный. И потому саднящая боль, сильнее, чем от собственных ран, ударила меня, когда я прочитал:
  
  Ужасный взрыв унес множество жизней.
  
  В конечном счете, слава Богу, погибших оказалось только тридцать, и это при всем том дьявольском разгроме.
  Но даже тридцать – слишком большое число для Валентайна. И для меня. По любому счету.
   Глава 3
  
  Папские страны Европы из года в год изрыгают на наши берега своих невежественных, суеверных и выродившихся жителей, которые уже претендуют на высочайшие привилегии граждан, и даже на саму страну.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Если вам не повезло в Нью-Йорке, главное – знать, как с этим справиться: нужно выкручиваться.
  Валентайн и я, а нам было, соответственно, шестнадцать и десять, когда однажды мы проснулись единственными Уайлдами, быстро овладели этой жизненно важной хитростью. И потому три дня спустя пожара, вполне держась на ногах, хоть и вздрагивая от любого громкого звука, как помойный кот, я знал, что мои возможности ограничены: либо я приму предложение Вала работать в полиции, либо мне придется переехать за город и изучать сельское хозяйство. Поэтому я решил: раз уж я явно оказался в непрерывном кошмаре, то начну с полицейской работы. И брошу ее, как только подвернется что-нибудь получше.
  Утром двадцать второго июля, когда сквозь летнюю вонь пробивался сильный ветер с океана, я направился вниз по Спринг-стрит, мимо торговцев ананасами и шарманщика на Гудзон-сквер, на поиски жилища. Которое поможет выкрутиться. При пяти сотнях в год мне нужно будет здорово выкручиваться. Ник платил меньше, но там в мою ладонь падали пятерки, двушки и доллары, брошенные безумцами в одних рубашках. Денежки, которые звенели у нас с Джулиусом в карманах, когда мы расставались в конце смены. Жалованье – совсем другая штука, стабильная, но пугающая. Теперь я увижу только долю прежних заработков, если не рассматривать всерьез вымогательство лишних звенелок у мадам.
  Районы Нью-Йорка меняются быстрее, чем его погода. На Спринг-стрит, где живет Вал, обитают самые разные люди: американцы в синих сюртуках, воротники выпущены на лацканы, шляпы тщательно вычищены; веселые цветные девушки в убийственно ярких лимонно-желтых и потрясающе оранжевых платьях; самодовольные священники в коричневой шерсти и тонких чулках. На Спринг-стрит есть церкви, есть закусочные, от которых пахнет свиными отбивными с луком. Это не Бродвей к северу от Бликера, где возмутительно богатое светское общество и их слуги презрительно посматривают друг на друга, но это и не Шестой округ.
  А я направлялся именно туда.
  Когда я вошел в этот район по Малбери-стрит, держа в кармане пару ядовитых долларов Вала, я сразу понял, что на этой улице забытых Богом католических страданий нет никаких ухищрений, которые можно обернуть себе на пользу. Следом я подумал: «Боже, храни Нью-Йорк от вестей о погубленном вдали картофеле».
  Я узнал, куда первым делом попадают толпы эмигрантов, непрерывным потоком хлещущих на причалы Саут-стрит: весь следующий квартал состоял из ирландцев, собак и крыс, которые делили общих блох. Я никогда не сидел в одной лодке с нативистами[131], но сейчас просто не мог сдержать спазмы отвращения. Людей было слишком много, они бродили туда и сюда, и мне пришлось сосредоточить внимание на ком-то одном, чтобы голова не закружилась. Я смотрел на сонного крестьянского мальчишку лет тринадцати в протертых на коленях штанах, босого, но в синих чулках, который прошагал мимо меня в угловую бакалейную лавку. Он обогнул бледную подгнившую капусту, сложенную у входа, и направился прямо к виски-бару. Его осанка вполне соответствовала зданию. Шестой округ выстроен на болоте Коллект-понд, но даже если вы об этом не знаете, то все равно задумаетесь, почему дома склоняются под безумными углами, сшивая дикими стежками небо.
  Я перешагнул через дохлую собаку, недавно сбитую повозкой, и двинулся дальше, пробираясь сквозь толпу. Все мужчины целеустремленно направлялись в лавки, продающие несъедобные овощи, руки женщин от тяжелой работы были краснее их рыжих волос, а дети… все дети выглядели измученными и голодными. Я заметил только одного почтенного мужчину. Священника с идеально круглой головой, голубоватыми глазами и в тугом белом воротничке. Но он помогал самым убогим из всех местных жителей. Или так я надеялся.
  Нет, на Малбери американец не сыщет никаких ухищрений. Мое лицо жарилось на солнце, и пот пропитывал и так влажную повязку. А может, и не пот. Но мне не хотелось об этом думать.
  Микеланджело не работал над моим лицом, но оно вполне мне подходило. Овал, стремящийся к юношеской округлости, почти такой же, как у брата. Широкий и высокий лоб, выгнутая дугой линия волос, неопределенно светлые волосы. Прямой нос, небольшой рот, нижняя губа чуть выгнута вниз. Светлая, несмотря на жаркие летние месяцы, кожа. Правда, раньше я никогда не разглядывал особо свою черепушку, поскольку если мне хотелось провести часок-другой с лодырничающей дочкой лавочника или озабоченной горничной из гостиницы, я всегда получал желаемое. Значит, лицо было вполне себе. Если мне хотелось покувыркаться, я не тратил ни цента. Мне говорили, что я нечасто улыбаюсь. Видимо, поэтому многие люди желали поделиться со мной историей своей жизни, после чего совали пару восьмушек, за терпение.
  Сейчас я совершенно не представлял, на что я похож. Боль и так уже заставила меня стащить у брата пузырек лауданума, и я не собирался добавлять к ней эстетический ужас.
  – Ты дуралей, – заявил брат, покачивая головой, пока он тщательно обжаривал кофейные зерна. – Ради Бога, не рубись на меня. Взгляни на себя мимоходом, и хватит.
  – Отвали, Валентайн.
  – Слушай, Тим, я отлично понимаю, почему ты поначалу держался в тени, ты тогда был еще пискуном и все такое, но…
  – Но не позже чем завтра я исчезну из твоего дома, – ответил я на выходе, эффектно закончив разговор.
  Я перешел Уокер-стрит, свернул на Элизабет – и тут от неожиданности встал как вкопанный, засунув руки в свои закопченные карманы.
  Передо мной было чудо. Весь набор ухищрений налицо.
  Пороги и ставни в этом квартале если и не сияли, то были вымыты с уксусом и солидно блестели. На веревках между домами, чуть покачиваясь под солнцем, висела не рванина, а бережно заштопанное белье, и оно напомнило мне о доме. А прямо передо мной стоял двухэтажный кирпичный домик, аккуратный и ровный, с надписью «Комнаты в аренду на день или месяц». На первом этаже в глаза бросался небольшой тент с симпатичными буковками – «Пекарня миссис Боэм». Всего в десяти футах от входа стояла колонка, готовая выдать порцию чистой кротонской воды.
  Если вам захочется считать, тут было четыре потенциальных ухищрения.
  Во-первых, насос означал чистую речную воду из Вестчестера, а не грязную и тухлую из манхэттенских скважин. Если рядом с домом есть кротонская колонка, значит, домовладелец платит за обслуживание вперед, а такое бывает не чаще, чем прогулки по замерзшему океану до Лондона. Это лучше, чем жить рядом с тремя бесплатными общественными колонками. Во-вторых, живя над пекарней, можно рассчитывать на остатки вчерашнего хлеба. Пекарь в тысячу раз охотнее отдаст лишний ломоть ржаного хлеба соседу, нежели чужаку. В-третьих, пекарни топят свои печи дважды в день, и в ноябре тепло будет стоить малую толику того, что платят люди, поскольку печи будут не только выпекать тминные булочки, но и греть мой пол.
  Наконец, «миссис Боэм» означает вдову. Женщина не может открыть собственное предприятие, но, если она предусмотрительна, то может его унаследовать. А краска на буквах «миссис» была свежее, чем на фамилии. И это ухищрение номер четыре. Если у вас не хватает денег на аренду, а вдове нужно починить крышу, на улице вы не окажетесь.
  Я толкнул дверь в пекарню.
  Маленькая, но ее любят и заботятся. На простом сосновом прилавке лежит ржаной и обычный фермерский хлеб. Выпечка помельче разложена на широком блюде с цветочными узорами. Из кекса торчал изюм, и я остро почувствовал запах засахаренных апельсиновых корок.
  – Желаете какой-нибудь хлеб, сэр?
  Я перевел взгляд с выпечки на женщину, которая шла ко мне, вытирая руки о фартук. Миссис Боэм выглядела примерно моей ровесницей, ближе к тридцати, чем к двадцати. Подбородок твердый, блекло-голубые глаза настороженные и пытливые. Похоже, она лишилась мужа не так уж давно. Волосы цвета семечек подсолнуха, усеивающих ее булочки, тускло-русые, почти серые, а лоб слишком широкий и слишком плоский. Но рот, тоже чересчур широкий, щедро изогнут, что странным образом не сочеталось с ее худобой. Как только я разглядел ее губы, я легко представил, как миссис Боэм снимает лишнее масло с толстого ломтя свежего фермерского хлеба. Эта картинка сразу мне понравилась, в ней было что-то удивительно приятное. Миссис Боэм не казалась скупой.
  – А что у вас чаще покупают? – спросил я, любезно, но без улыбки.
  Улыбка превращала мой ожог в пылающее пятно. Но бармен способен выразить доброжелательность и без нее.
  – Драйкорнброт, – кивнула она на хлеб; голос низкий и приятно грубоватый, выговор богемский. – Трехзерновой. Испекла полчаса назад. Одну буханку?
  – Пожалуйста. Возьму его на обед.
  – Что-нибудь еще?
  – Мне понадобится место для обеда, – ответил я и сделал паузу. – Меня зовут Тимоти Уайлд, и я рад знакомству с вами. Комнаты наверху еще сдаются? Мне очень нужно жилье, а ваше, кажется, отлично мне подходит.
  В тот же день я купил на деньги Вала свежий и хорошо набитый соломенный матрац и дотащил его на плече до Элизабет-стрит, хотя мои ребра возражали при каждом шаге. В моем новом доме было две комнаты: большая, двенадцать на двенадцать футов, два чахлых окна выходили на задний глухой дворик, по которому топтались куры. Я решил пренебречь спальной каморкой без окон в пользу сна в гостиной.
  Уложив шуршащий матрац перед открытыми окнами, я растянулся на нем как раз в ту минуту, когда солнце исчезло, оставив только красный мазок. По крайней мере, здесь я мог вдохнуть прохладу звездного света. И это было тем лучше, что я ощущал себя единственной тихой точкой в пространстве непривычных звуков. Откуда-то издалека доносились вопли драчунов, дикие и ликующие. В соседнем доме, через улицу, негромко гудели мужчины-немцы, сгорбившиеся над пивными кружками. Мне не хватало моих книг, кресла, моего синего абажура и моей жизни.
  Я буду жить здесь, подумал я, буду работать в полиции, хотя никто, и в первую очередь я, не знает, как это делается. И, кусочек за кусочком, все станет лучше. Оно должно стать лучше. Меня вышибло на обочину, и теперь главная хитрость – продолжать двигаться.
  В ту ночь мне приснилось, что я читаю роман Мерси. Великолепную сагу, которую она намеревалась написать с того дня, как прочитала «Собор Парижской Богоматери». Три сотни страниц мягкой бумаги, перевязанных зеленой лентой. Ее книга ложилась на страницы рябью воды, почерк напоминал запутанные бельгийские кружева. Слова, выкованные на булавочной головке, но простертые на мили, если ты сможешь их разгадать. Творение, ослепляющее своего создателя.
  
  Первого августа, в шесть утра, заглянув предварительно в магазин и набрав на деньги Вала приличный комплект подержанной одежды, включая черные брюки и чулки, простой черный сюртук и белый шейный платок, а также революционно окрашенный алый платок на груди, в качестве кивка политике, я представил себя зданию суда на Сентр-стрит. Кроме того, на мне была круглая шляпа, с полями шире привычных. Едва надев ее – а шляпа была броской, – я почему-то ощутил себя приятно невидимым.
  Этим утром в воздухе у здания, недавно назначенного главным полицейским управлением, кружилась пыльная буря; всепроникающий песок и резкий жар солнца, пока человек не перестанет соображать. Вполне подходит такому сооружению. Не прошло и двух недель, как совмещенную с судом тюрьму прозвали Гробницами. Одного взгляда на угольно-черные гранитные плиты хватало, чтобы подавить человека, вышибить из него дух. Глухие окна тянулись на два этажа вверх, но и сами они были заключены в железные рамы размером с каминную решетку для великана. Над каждым окном, вырезанный из болезненного серо-свинцового камня, виднелся шар с парой бредовых крыльев и комплектом змей, которые боролись с планетой, пытаясь вернуть ее на орбиту.
  Если здание старались сделать похожим на место, в котором хоронят заживо, они справились на всю четверть миллиона долларов.
  Когда я подошел ко входу, в глаза бросилась маленькая кучка протестующих. У всех чудовищно цветастые и тщательно завязанные галстуки, у большинства хотя бы единожды сломан нос. У нескольких были повязаны траурные ленты, но без настоящего траурного костюма, так что я счел их неким актом символического протеста. Один держал в руках табличку с надписью «Долой теранию полиция твои дни сочтены». Когда я проходил мимо, этот сероглазый парень сплюнул прямо мне под ноги.
  – По чем траур? – из любопытства спросил я.
  – По правам, свободе, справедливости и духу американского патриота, – растягивая слова, ответил корноухий верзила.
  – Тогда стоило бы надеть черные галстуки, – посоветовал я, входя в тюрьму.
  Снаружи Гробницы были только толстыми стенами и высокими окнами, заключенными в железо. Но когда я миновал восемь шагов, ведущих под суровые колонны, оказалось, что внутри здания находится четырехугольный двор, и это невольно заинтриговало меня. Здесь были открытые площадки, четырехэтажные тюремные блоки, разделенные на мужские и женские, и уйма залов заседаний, в которых решалось, сколько продлится погребение заключенных. Бычара с изрытым оспой лицом и в грязном белом галстуке направил меня в самый большой зал, где полицейских должны были проинструктировать об их обязанностях.
  Когда я шел по открытой площадке, где своего часа дожидались виселицы, ко мне присоединился какой-то чудаковатый старикан. Я просто не мог не пялиться на него. Одет он был очень бедно, на поношенном черном сюртуке яичные брызги, и вдобавок кривобокая походка. Совсем как у краба. Такой странный шаг низводил рост старика практически до моего. Глядя на его лицо, сдавленное, без подбородка, с бледно-карими глазами, я окончательно уверился, что он приполз сюда из океана. По моей оценке, ему было около шестидесяти. Он носил квадратные голландские ботинки старинного фасона, а его тонкие седые волосы колыхались на незаметном ветерке.
  В том же темпе мы вошли в зал заседаний. Старикан суетливо поспешил к стульям, и я последовал его примеру, посматривая по сторонам, пока не обосновался на скамье, где обычно сидели защитники. Стены здесь были тщательно побелены, перед нами возвышалась пустая судейская кафедра. Я поглядывал на свой новый отряд.
  В такой пестрой толпе пришелся бы впору и шутовской наряд. В зале сидели около пятидесяти человек, и я вновь почувствовал себя пятном безучастной тишины среди общей сумятицы. Полно ирландцев, на натруженных руках вздулись вены, на щеках топорщатся рыжие бакенбарды, настороженные и воинственные взгляды, грязные синие сюртуки с длинными хвостами и потертыми медными пуговицами. Хитро щурятся черные ирландцы[132], бледные и широкоплечие. Рассеянные по залу немцы, с терпеливыми и самоуверенными лицами, разговаривают, сложив руки на груди. Американцы с опущенными воротниками насвистывают мелодии из мюзик-холлов Бауэри и подталкивают локтями смеющихся друзей.
  И, наконец, я и старикан-краб в голландских ботинках, мы ждем приказов. У него было заметно больше энтузиазма, чем у меня.
  – Добро пожаловать, джентльмены! Я рад приветствовать полицию Шестого округа Первого района великого города Нью-Йорка!
  Посыпались хлопки. Но меня слишком поразил человек, который только что вошел в зал через дверцу для судей и направился к левой стороне возвышения. В конце концов, последний раз я видел его в центре пылающего инферно, и сейчас мне хотелось повнимательнее рассмотреть его. Если в зале и был хоть один новый полицейский, не очарованный Джорджем Вашингтоном Мэтселлом, я определенно пропустил этого парня.
  Позже я узнал, что Мэтселлу было всего тридцать четыре, когда демократическое большинство в городском совете избрало его на пост первого начальника полиции Нью-Йорка. Но стоящий перед нами человек, увесистый, как морж, и в два раза обветреннее, выглядел старше. Его опережала двойственная репутация – святость и разврат, но, даже понимая, насколько сильное впечатление он производит как личность, думаю, в тот день никто еще не мог оценить его по достоинству. Сейчас я мог только с уверенностью сказать, что Мэтселл обладает в равной степени умом и напористостью. Кроме того, на весах он должен был потянуть не меньше трехсот фунтов[133]. Его мясистое лицо по форме напоминало заглавную «А»: небольшие брови, опущенные к носу, глубокие складки от ноздрей к тонким губам с печальным изгибом, тонкие морщинки, бегущие от уголков рта по щекам.
  – Вся эта кучка дохлых сельдей, именуемых полицией Харпера или синесюртучниками, слава богу, окончательно расформирована. Поздравляю вас с новым назначением, которое действительно в течение одного года, – громко объявил Мэтселл ровным баритоном, вытянул из своего серого мешковатого полупальто лист бумаги и вгляделся в него сквозь круглые очки. – После выборов, если баланс в городском совете останется прежним, вы, разумеется, всегда сможете получить повторное назначение.
  Он только что описал, почему люди вроде Валентайна так сильно заняты: одна серьезная политическая неудача, и все твои друзья останутся без работы и будут жить в заброшенных полуразломанных вагонах к северу от расплывчатых границ цивилизации в районе Двадцать восьмой улицы. Выборы решают, чья орда крыс будет глодать кости. Я почувствовал себя чуточку крысой, помня, как сам попал сюда, поскольку если тут и были люди, которые не голосовали за демократов, они сидели тихо и не высовывались.
  – Некоторые из вас, – продолжал начальник полиции, – выглядят так, будто им не терпится узнать, чем же они будут заниматься.
  Несколько мрачных смешков, шарканье ботинок.
  – Вы дежурите по шестнадцать часов. В течение этих дневных – или ночных, конечно – часов вы будете предотвращать преступления. Если вы видите, как человек вламывается в чью-то нору, арестуйте его. Если вы видите бродячего ребенка, подберите его. Если вы видите, как женщина лезет в карман какого-нибудь растяпы, арестуйте ее.
  – А если она просто мэб, гуляет и ищет дружка-джентльмена? – выкрикнул развалившийся на скамье грубиян. – Нам ее арестовывать? Разве проституция – преступление?
  С десяток мужчин рассмеялись. Двое-трое свистнули. Я молча согласился с ними.
  – Ясное дело, – спокойно ответил Мэтселл. – А потом она тихо-мирно пойдет с тобой, а еще свидетели, которые дадут показания в суде, так что построй пока самую большую в мире тюрьму и дай знать, когда закончишь.
  Новые смешки. А я уже во второй раз почувствовал укол интереса. Похоже, на этой работе понадобится хотя бы пару раз в день думать, а не топтаться по улицам надутым ослом.
  – Но вернемся к делу: если вы начнете тащить каждую встреченную сову в участок по обвинению в проституции, я сам вышибу вас вон. У нас нет на это времени. Городские награды отменены, но если вы захотите принимать вознаграждение от довольных граждан – это ваше личное дело, – объявил начальник полиции, ведя длинным носом по исчерканной бумаге. – Мы распустили следующие инспекционные управления: улиц, парков, общественного здоровья, причалов, гидрантов, ломбардов, старьевщиков, конюшен, станций, повозок, дорог и недвижимости. Все эти люди теперь – вы. Воскресные стражи трезвости и звонари тоже распущены. Эти люди – тоже вы. Пятьдесят четыре пожарных инспектора тоже уволены. Мистер Пист, кто они теперь?
  Краболицый старый мошенник в голландских ботинках вскочил на ноги, выкинул в воздух морщинистый кулак и крикнул:
  – Это мы! Мы пожарные инспекторы, мы щит людской, и пусть Господь благословит старые добрые улицы Готэма![134]
  Аплодисменты и топот подошв, наполовину насмешливые, наполовину – одобрительные.
  – Мистер Пист – из старой стражи, – кашлянул начальник Мэтселл и поправил на носу очки. – Если вам понадобится узнать, как отыскать краденое имущество, поговорите с ним.
  Лично я сомневался, что мистер Пист, который только сейчас обнаружил следы яйца на своем жилете и отковыривал их ногтем, способен отыскать собственную задницу. Но я решил об этом не распространяться.
  – Большинство из вас будет сегодня назначено полицейскими инспекторами, но еще открыто несколько особых должностей. Я вижу здесь много пожарных. Доннел, Брик, Уолш и Дойл, вы отвечаете за связь с пожарными дружинами, позже я назначу и других. Кто-нибудь здесь знает брызги?
  Меня поразила реакция: в воздух взметнулись десятки рук. В основном опасные на вид американские мертвые кролики, британцы с татуировками и самые исчерченные шрамами ирландцы. Немцы, почти все, молчали. Тем временем в воздухе запахло грозой. Чем бы ни были эти должности, они явно обеспечивали кратчайший путь к мягкому подбрюшью Нью-Йорка.
  – Не скромничайте, мистер Уайлд, – мягко добавил Мэтселл.
  Я потрясенно взглянул на нашего начальника из-под полей шляпы. Минуту назад я ощущал себя совершенно прозрачным, но похоже, здорово ошибся.
  Брызги, или брызгальное наречие, является курьезным диалектом жуликов, уличных воров, мордоворотов, чиркал с костями, мошенников, газетчиков, наркоманов и Валентайна. Я слышал, что оно основано на жаргоне британских воров, но будь я проклят, если имел возможность сравнить. Это не язык, скорее – код. Слова жаргона заменяют повседневную речь и используются, когда знакомый с наречием браток предпочитает, чтобы сидящий рядом очкастый счетовод занимался своим собственным чертовым делом. Само слово «брызги», к примеру, обозначает нечто, донельзя нарядное. Конечно, большинство говорящих на этом наречии мужчин и женщин – беднота. И заметная часть нашей уличной молодежи вырастают, не слыша иной речи. И потому каждый день все больше честного рабочего люда случайно использует словечки из брызг, вроде «мой кореш» или «сыграть в ящик», но это всего лишь неумелое искажение языка. Мэтселл говорил о высоком уровне познаний.
  И дело не в том, что сейчас на меня пялился каждый чертов прохиндей и кролик. Я не мог сообразить, как Мэтселл узнал меня, когда из-под шляпы виднелась только нижняя часть лица.
  – Сэр, я ни капли не скромничаю, – честно ответил я.
  – Вы хотите сказать, что не понимаете речь собственного брата или что капитан Валентайн Уайлд солгал, когда назвал вас самым многообещающим новобранцем?
  Капитан Уайлд. Ну конечно. То же молодое лицо, глубокая линия волос, тот же светло-русый оттенок, только вполовину меньше и с тремя четвертями лица. Я так стиснул зубы, что под повязкой вздрогнул незаживший ожог. Типичный Вал. Мало найти мне работу, которую я не желаю и на которую не гожусь. Все должны видеть, как я, что называется, сыграю в ящик.
  – Ни то, ни это, – с усилием ответил я. – Собаку, может, не съел, но въезжаю.
  На брызгах это означало «знаю, но не очень». Однако я собирался постараться изо всех сил.
  Рука мистера Писта взвилась вверх, как шутиха на Четвертое июля.
  – Шеф, пройдем ли мы и остальные новобранцы обучение, прежде чем отправимся на службу?
  Я никогда не видел, как Джордж Вашингтон Мэтселл фыркает, но сейчас он был очень близок к этому.
  – Мистер Пист, это все, что я могу для вас сделать, чтобы наш благородный народ не начал вопить о «регулярной армии» и не подавил нашу деятельность в зародыше из чистого патриотизма. Вряд ли мне нужно добавлять, что самые крикливые патриоты сейчас – первостатейные злодеи. Не стоит терять ни минуты – капитаны займутся с вами шагистикой, а потом раздадут расписание дежурств, соответствующее моим указаниям. Знатоки брызг отправятся туда, где они нужнее всего. Вы приступаете завтра. Доброго утра и удачи.
  Шеф Мэтселл двигался с поразительной для его размеров скоростью, как атакующий бык, и исчез в мгновение ока. По толпе прокатилась волна перешептываний, в моей груди что-то колыхнулось. Пара капитанов, высокий черный ирландец в цилиндре и уроженец Бауэри с бачками и окаменевшим взглядом, переглянулась. «Что это он назвал шагистикой?» Я видел, как движутся губы американца. Простой навык, который я приобрел всего через два месяца работы в устричном погребке. Шум в нем напоминал рев бунтующей толпы. Трудно дать парню выпивку, если ты не можешь разобрать, чего он хочет.
  «Они должны знать, как маршировать при беспорядках, если бунты будут опасны для города, – глубокомысленно кивая, ответил ирландец. – Правильно выстроенная полиция способна разогнать толпу».
  «Ей-богу, это оно самое и есть».
  Так что мы провели следующие три часа, обливаясь потом и учась ходить строем во внутреннем дворе Гробниц. Это не слишком помогло нам получше познакомиться с полицейской работой. Но арестанты, которых вели из залов суда в тюремные камеры, явно хорошо развлеклись.
  Я был ближайшим к дверям в зал суда, когда мы закончили дурацкий парад, и потому – первым, кто получил назначение. Когда высохший клерк, перед которым я сидел, поинтересовался моей квалификацией, я внутренне вздрогнул, но сыграл сданными мне картами.
  – Я немного говорю на брызгах, – сказал я.
  Господи, помоги мне.
  – В таком случае мы направим вас к перекрестку Сентр и Энтони. Ваше дежурство с четырех утра до восьми вечера, – объявил клерк и вытянул из одной из стопок эскизную карту. – Вот маршрут, который вы должны обходить. На работе никакой выпивки, бесчинств или развлечений. Ваш номер один-ноль-семь. Доложите о заступлении на службу в Гробницах, завтра в четыре.
  Я встал.
  – Подождите.
  Клерк полез в большую кожаную сумку и достал медный значок в форме звезды. Он вложил предмет мне в руку и пробормотал: «Когда вы на службе, вы не должны ее снимать».
  Я сжал пальцами металл. Простенькая штуковина, немного кривая. Обычная отчеканенная звезда, тускло отполированная, цвета опавших листьев, усыпающих осенью Сентрал-Холл-парк. Особо не на что посмотреть, правда, подумал я, их наверняка делали в спешке. Я коснулся шляпы, прощаясь с клерком, и первым вышел из широкого гранитного проема.
  Первым полицейским управления полиции города Нью-Йорка.
  В Шестом округе нас было пятьдесят пять, широчайший выбор негодяев, чистейших и с примесью. Но у нас все равно есть нечто общее, понял я на пути домой, к Элизабет-стрит и кувшину баварского лагера. Все мы до последнего человека, полицейские 1845 года со звездами, ущербные, подумал я. Изъявленные. У каждого есть нечто, недоданное или отнятое у нас этим городом. Нам все время чего-то не хватает. Какого-то кусочка или обрывка. В каждом из нас есть щель, о которой невозможно забыть.
  Три недели спустя, когда я все еще размышлял, как лучше спрятать и тут же позабыть мои собственные неприглядные дыры, я встретил окровавленную девочку. Лунный свет, стянувший ее волосы в прическу ирландской вдовы, которой стукнуло полвека, окрашивал ее платье в тускло-серый.
  Ее зовут Авлин О’Дейли. Маленькая птичка, вот что это значит, Птичка Дейли. И она собиралась перевернуть город вверх тормашками. Двадцать первого августа, вот когда это случилось. Тогда-то мы и нашли бедняжку. Но я забегаю вперед.
   Глава 4
  
  В доме № 50 по Пайк-стрит есть подвал примерно в десять квадратных футов и семь футов высотой, с одним очень маленьким окном и старой наклонной дверью. В этом небольшом помещении в последнее время проживали две семьи, состоящие из десяти человек разных возрастов.
  Санитарное состояние трудящегося населения Нью-Йорка, январь 1845 года
  Ранние подъемы миссис Боэм, как и всякого пекаря, оказались сущей находкой. Моя хозяйка охотно стучала мне в дверь в три тридцать, еще до рассвета. Я видел желтое пятно от ее свечки, кричал: «Доброе утро!» и со стоном поворачивался на бок. Таков был мой новый распорядок дня. Струйка медового света неторопливо стекала по лестнице, я менял повязку в предрассветном полумраке и наслаждался получасом прохлады, которую еще не испортило солнце. «Я посмотрю на свое лицо», – думал я каждое утро, хотя, по правде говоря, у меня не было собственного зеркала. Дальше следовало: «Так почему ты до сих пор не бросил взгляд на отражение в витрине магазина или еще где-нибудь?» Следующим щелкало «ты дуралей», сказанное голосом брата, и так каждый вечер, когда я задувал свечу и забывался тяжелым сном. Говоря себе, что мое лицо ничего не значит в грандиозной схеме мироздания. В конце концов, ребра зажили довольно быстро, и разве не лучше держаться хороших вестей? Я пришел в прежнюю форму, хотя еще не привык к усталости, которая стягивала мои кости в миг пробуждения, когда солнце только ласкало мир жаркими губами. «Красота – банальность», – думал я. Или: «Я не тщеславен».
  Да и потом, я уже узнал об этом больше, чем хотелось. «Вам повезло, – за день до ухода от Вала сказал мне гнусавый сутулый доктор, – вы не потеряли глаз. Вероятно, повреждение даже не повлияет на ваши лицевые мышцы в regio orbitalis – рубец будет обширным, но мышцы frontalis и orbicularis oculi будут работать нормально». И потому я знал медицинский жаргон, знал, что у меня постоянно жжет кожу выше правого глаза, включая висок, треть лба и даже немного за линией волос. А еще я помнил гримасу, которая мелькнула на лице моего брата в тот миг, когда, по его мнению, я его не видел. Разве всего этого не достаточно?
  Правда, мой стоицизм был блефом – от одной мысли о взгляде на свое лицо у меня скручивало живот. Увертки труса, а не флегматичное признание фактов. Однако сейчас я не встречал людей, которые знали меня настолько хорошо, чтобы заметить или отметить такой пустячок; я старательно избегал Вала, и это было прекрасно. «Все было прекрасно».
  Утром двадцать первого августа я впервые сам проснулся в три часа. Мне следовало бы отметить этот знак, но я не обратил на него внимания. Я просто наблюдал в окно за пеленой облаков, которые душили город в ожидании бури. В такую погоду кажется, будто ты утонул.
  Внизу я оставил на прилавке пенни и взял из корзинки со вчерашними остатками круглый хлебец. Ухищрения. Я напялил широкополую шляпу, засунул в карман хлебец и направился в Гробницы, с которых начиналось мое дежурство. В минувшие две недели мое хождение дозором было довольно занимательной мутью, хотя я не собирался в этом признаваться. Но я могу сказать честно: я был патрульным в очень интересном районе. А слово «патрульный» говорит само за себя: я наворачивал круги, пока не встречал желающего оказаться под арестом. Просто, да; однако увлекает – молча и серьезно ходить мимо десятков людей и внимательно разглядывать их, убеждаясь, что никому не требуется помощь и никто не собирается причинить вред другому.
  Расписавшись в Гробницах, я направился к Сентр-стрит. Мимо тащились конки, влекомые огромными лошадьми, колеса вспенивали толстый слой пыли, работая на благо чистильщиков обуви. Когда я дошел до внушительного здания газовой станции на углу Кэнел и Сентр, я повернул налево. Меня восхищали бурление и толкотня Кэнел – овощные лавки распихивают галантерейные, витрины нафаршированы сверкающими ботинками, рядом выставлены рулоны бирюзового, алого и фиолетового шелка. Над изобилием часов и соломенных шляп проживают клерки, рабочие и их семьи; мужчины попивают утренний кофе, облокотившись на высокие подоконники. В северном конце, у Бродвея, стоят наемные упряжки; верх четырехколесных повозок открыт розовеющему небу, возницы курят сигары и сплетничают в ожидании первых заказов.
  Бродвей был для меня знаком поворачивать на юг. Если есть на земле улица шире и бурливее Бродвея, улица, где головокружительные качели возносят от опиумных безумцев в гнилых тряпках к дамам в прогулочных платьях, разукрашенных как небольшие пароходы, я не могу ее представить. Или не хочу. В то утро я шел мимо цветных лакеев в летних соломенных шляпах и бледно-зеленых полотняных сюртуках, сидящих на верхушках фаэтонов или суетящихся внизу; один едва не столкнулся с еврейкой, которая торговала лентами с широкого лотка, висящего на шее. Мужчины доставляют лед от «Никербокер Компани», на плечах вздулись мышцы, железными щипцами выхватывают ледяные блоки с повозок и везут на тележках в роскошные отели, пока не проснулись гости. И тут же мечутся туда и сюда покрытые коркой грязи, назойливые и удивительно ловкие пестрые свиньи, вороша гибкими пятачками свекольную ботву. Замызгано все, кроме витрин, продается все, кроме булыжников, каждый пульсирует энергией, но никто не встречается с тобой взглядом.
  С Бродвея я повернул на восток, на Чамберс-стрит. По левую руку росли элегантные кирпичные фасады – кабинеты законников и прикрытые ставнями приемные докторов. По правую присел Сити-Холл-парк, охватывающий не только мэрию, но и городской архив. В нем все было раскрашено в два цвета – грязный и коричневый. Когда я дошел до конца этой вытоптанной червоточины, я оказался на Сентр-стрит и вновь направился к Гробницам.
  Подозрительное это место, где Сентр пересекает Энтони, всего за квартал до Гробниц.
  За две недели работы полицейским я совершил семь арестов. И все не дальше плевка от перекрестка Сентр и Энтони. Двое парней из шаек, которые занимались тем, что мой брат и прочие мошенники называли мошенничеством – продавали эмигрантам поддельные сертификаты на акции. Трое мужчин, их я повязал за нахождение в пьяном состоянии и нарушение общественного порядка. Единственной трудностью тут было объяснить им: «Да, закон требует, чтобы ты пошел со мной. Нет, меня не волнует, что это разобьет сердце твоей святой мамаши. Нет, я ничуточки тебя не боюсь. И – да, если понадобится, я потащу тебя в Гробницы за ухо». И, наконец, пара мелких дел о нападении с участием крепкой выпивки, усталых рабочих и шлюх, которым не повезло попасть под горячую руку. На самой Энтони-стрит, с любой стороны за путями конки взгляд встречает дома – угольные мазки, которые нетвердая рука протянула к небу. Очень дешевые дома. И голодные. Людоеды, готовые навсегда поглотить ближайшего эмигранта сломанной лестницей или прогнившим полом. Конечно, до отказа набитые ирландцами. И в то утро, когда я заканчивал свой восьмой круг, а солнце из розового стало желтым, они выкрикнули мое имя.
  – Тимоти Уайлд! Мистер Уайлд, неужели это вы?
  Я, прикрытый широкополой шляпой, чуть вздрогнул. По краю лба метнулась волна боли.
  – Преподобный Андерхилл, – ответил я и направился к нему.
  – Это и вправду вы. Простите, но… Я даже не знаю, что и сказать. После того пожара все слова кажутся неуместными.
  Преподобный Томас Андерхилл протянул мне руку, живое умное лицо было непривычно бледным. У него те же голубые глаза, что и у Мерси. Но его волосы, скорее каштановые, чем черные, поседели на висках, а лицо над простой одеждой священника стало заметно уже. У миссис Оливии Андерхилл, английской красавицы – она умерла в одну из эпидемий холеры, ухаживала за умирающими чужаками, – были такие же широко расставленные глаза, как у Мерси, и такая же ямочка на подбородке. Преподобный души в ней не чаял. А после ее смерти обратил все свое тепло на прихожан пресвитерианской церкви Пайн-стрит и на Мерси, и я не мог винить его за такой выбор. Он умелый, способный человек, целеустремленный взгляд, выразительные руки. Но что-то его здорово напугало. Он выглядел моложе своего возраста и потерянным в бурной толпе, продолжая одергивать бледно-желтый жилет, хотя тот уже сидел ровно.
  – У меня все хорошо, – заявил я со всей непринужденностью; я чувствовал себя актером, который вышел не на ту сцену. – А как…
  «Ваша дочь», – сказал бы я раньше, когда сильнее всего желал навсегда сменить ее фамилию.
  – Мисс Андерхилл? – закончил я.
  Сам не знаю, как я с этим справился. Что-то стянуло мне грудь, по венам скользнул холодный свинец.
  – Она в добром здравии. Мистер Уайлд, я искал помощь, когда заметил вас. Не могли бы вы пойти со мной…
  Он запнулся, заметив тусклый блеск моей медной звезды.
  – Боже мой. Эта эмблема у вас на груди – вы полицейский?
  – Если нет, то даже не знаю, кто.
  – О, слава Небесам за такую чудесную встречу! Я навещал одного бедняка, который обратился к нам за благотворительной помощью, и когда выходил из дома, услышал, как в соседней квартире кричит младенец. Я несколько раз стучал в дверь, но она была заперта. Тогда я уперся в нее плечом как следует, но…
  – Младенцы довольно часто кричат, – заметил я.
  Но я еще ни разу со дня смерти жены не видел его настолько напуганным – на висках его выступил холодный пот, – так что я побежал по Энтони-стрит. Потом преподобный опередил меня и повел. Не прошло и десяти секунд, как мы стояли у старого кирпичного дома. Преподобный не остановился у входа, а направился в проулок между этим и соседним зданием.
  В доходном доме было четыре этажа, над нашими головами висели десятки бельевых веревок, на которых болтался серпантин тряпья. Белье охранял маленький мальчик с прожаренным на солнце, сморщенным и пустым лицом. Но мы шли к внутреннему зданию. В своем бесконечном желании разместить потенциальных американцев владельцы недвижимости недавно начали возводить жилые здания во внутренних дворах уже существующих кирпичных домов. Обычно за жильем оставляли кусочек пустой земли, ради воздуха, света и прочих излишеств. Но теперь хитрые владельцы ставили позади первого второе здание. До них приходилось добираться через узенькие щели, выходящие на улицу, а их окна выходили на стены и только на стены. Я обогнул обломки тележки и заросшую мхом воронку водосточной трубы. С каждым шагом земля становилась все грязнее. К концу мы на три дюйма ушли в содержимое переполненного уличного отхожего места и неглубокой сточной канавы.
  Проход вывел нас в сырой дворик, устланный досками. У деревянного флигеля лежал на боку серый в пятнах пес, похрапывая на солнышке. Сразу за ним возвышалось второе здание. Деревянный трехэтажный дом, по которому уже бежали трещины. Обреченный стать адом еще до того, как его закончили строить. Мы поспешно пересекли мощенный досками двор, ботинки выдавливали грязь из щелей.
  Преподобный остановился только в затененном дверном проеме. На лестнице слева от нас нашла приют пара пьянчуг, всего лишь слабо посапывающая куча тряпок, провонявшая виски.
  – Вон там, за площадкой, – кивнул преподобный, указывая в глубь цокольного этажа.
  Дверь, о которой шла речь, действительно была крепче, чем казалась. Но вдвоем мы быстро справились с ней, и планки с треском разлетелись. И вот что мы там увидели.
  За дверью была не комната, а каморка, вдоль одной стенки лежал тюфяк. Думаю, мой брат, раскинув руки, дотянулся бы до обеих стен. Невероятно чистая. На стуле сидела женщина в ветхом кружевном чепце, а может, и в паутине, и пришивала рукав к ситцевому платью. У ее ног лежали еще два или три десятка кусков дешевой ткани. Рыжие волосы оттенка тыквенной кожуры, веснушчатое лицо спокойно, хотя губы плотно сжаты. Она не подняла взгляда, когда дверь распахнулась и двое мужчин едва не рухнули прямо ей на колени. И я понял: что-то здесь очень неладно.
  – Где ваш ребенок? – потребовал ответа преподобный, стараясь обуздать свою спешку. – Я слышал плач из этой комнаты. Он звучал… Где он?
  Бег иглы замедлился, но не остановился, рыжие ресницы дернулись вверх. По моим прикидкам ей было около двадцати пяти, в Америке недавно – кончики пальцев сплошь покрыты незажившими царапинами от непривычного шитья. Похоже, она еще не оправилась от судовой кормежки – галет и порченого мяса. Судя по ее виду, она не видела свежих фруктов уже полгода, и вся она была такой же уязвимой, как открытая рана. И сидела молча, будто не понимала нас.
  – Мэм, как вас зовут? – попытался я.
  – Элайза Рафферти, – ответила она с густым акцентом.
  – Я так понял, у вас есть ребенок? Где-то рядом?
  Ореховые глаза скользнули вниз, к иголке.
  – Нету у меня ребенка. Ошиблись вы.
  – Нет? – возразил я, жестом прося преподобного не вспылить.
  Сосредоточена она была как-то странно. Нерешительно. Будто зависшая в воздухе птица, которой некуда сесть. Никогда не видел такого взгляда, а уж я повидал с сотню разных на тысячах лиц.
  – А чья детская одежда вон в той корзине? – спросил я, указывая в угол.
  Ее подбородок вздрогнул, но лицо по-прежнему было маской. И не она изготовила эту маску. Наши слова ничего для нее не значили.
  – Сдельно, – прошептала она. – Нету у меня ребенка, говорю вам. Только платья. Три цента за штуку. Мистер Прендергаст, должно быть, зря послал, ошибся.
  – Мадам, это смертный грех, лгать о…
  – Думаю, она не лжет, – прошептал я.
  Такое мастерство приобретаешь, когда много говоришь с людьми за жизнь. У лжи есть вкус, обтекаемый и сладкий, а здесь им и не пахло.
  – Миссис Рафферти, вы слышали, как стучал преподобный? Он очень о вас беспокоился.
  – Слышала. Я знаю его голос. Говорю вам, не стану я называть папу лжецом, и поносить его не стану. Хоть он и обещал мне в последний раз хороших сливок, а я на коленях просила, все равно не стану.
  Я взглянул на преподобного Андерхилла, и он вздрогнул. У него был больной взгляд.
  – Мои благотворительные возможности крайне ограничены. Я стыжусь этого, каждый день. Но сейчас у нас нет времени. Мы должны…
  – Миссис Рафферти, для чего вам понадобились сливки? – спросил я.
  – Для Айдана.
  До нее дошли собственные слова, и покрасневшие глаза чуть расширились. Мы с преподобным мрачно переглянулись. Значит, младенец был, а в этой комнатушке не спрятать и медного пенни. Я опустился на колено, чтобы миссис Рафферти могла получше разглядеть меня. Ее глаза уже здорово измучены работой при плохом свете. При таком количестве шитья не пройдет и десяти лет, как ей придется шить вслепую.
  – После того, как преподобный постучал, но до нашего прихода, вы отсюда что-то вынесли, верно? – осторожно поинтересовался я. – Что же это было?
  – Крыса, – прошептала она. – Они так кусаются ночью. Пролазят под половицами. Я бросила ее в раковину, вон там, в коридоре.
  – А вам не было страшно, – продолжал я, живот скрутило спазмом, – взять ее и вынести?
  – Нет, – ответила она; ее губы дрожали, как крылья мотылька. – Она уже умерла.
  Я в отчаянии посмотрел на преподобного. Но он уже бежал на площадку.
  «Она испугалась, – с тупой настойчивостью думал я, поднявшись на ноги. – Она забыла о ребенке, когда выбрасывала крысу. Да. Да, крыса в раковине, а ребенок наверняка в какой-нибудь корзинке рядом, и она так растерялась, что вернулась в комнату без… Айдан, вот его имя. Айдан Рафферти сидит в корзинке на площадке».
  Преподобный издал какой-то звук, заглушенный темным рукавом. Силуэт в дальнем конце коридора, очерченный светом из единственного окошка над грязной общей раковиной. Я наблюдал, как мои ноги обходят куриный помет; курицы забредали сюда со двора. Я вновь видел все фрагментами, обрывками. Раковина раньше была дешевым деревянным тазом, а сейчас – пристанищем для нескольких жужжащих мух, потревоженных преподобным Андерхиллом.
  – Нам нужно сходить за доктором, – тупо сказал я, не глядя в раковину.
  Я мог это исправить, мне нужно было это исправить.
  – Нам срочно нужно привести доктора.
  – Доктору тут нечего делать, – ответил преподобный.
  Ему удалось взять себя в руки. Но лицо его было белее мела. Белое, но пылающее, белое, как сияние славы Господней.
  – Ей понадобится священник.
  Сотни раз с того дня я спрашивал себя, почему именно эта смерть так врезалась мне в голову. Смерть, как говорится, дело обыденное. А смерть ребенка – еще обыденней. Дети уязвимы для любой жестокости, и не будь у меня собственного детства, я бы не поверил, что они вообще способны выжить. Допустим, родители их любят. Тогда они все равно игрушки в руках болезней и несчастных случаев, священный огонек их жизни колеблется, как фондовый рынок. Допустим, родители их не любят. Тогда их слишком рано выпускают в мир и заставляют продавать на Бродвее кукурузные початки за пенни. Или жестокая необходимость затягивает их в намного худшие занятия. Или они исчезают. Рассеиваются, как запах на ветру.
  Допустим, их родители умерли, когда они еще были птенчиками.
  Я знал, каково это. Пусть и неохотно, но я понимал, что для меня все могло быть намного хуже. Не будь Вал рядом в дни нашей сиротской юности, меня бы донимали намного меньше. Пока я не упокоился бы в неглубокой могиле, не в одну зиму, так в другую. Глубоко в душе я принимал этот дар, и в те дни, когда совсем уже собирался отправиться в Мексику, где нет никакого Валентайна Уайлда, напоминал себе о нем. И оставался. Несмотря ни на что.
  Нет, меня потрясла не смерть птенчика. Да и в детоубийстве, к сожалению, нет ничего нового. Представьте самое ужасное, чему не должно быть места на земле, и оно выступит на нью-йоркской сцене под аплодисменты, а потом выйдет на бис столько раз, сколько вам и не поверится.
  Но тут, постепенно осознавал я, суть в другом. Неделю назад миссис Рафферти молила преподобного о сливках для Айдана. Желала, нуждалась, надеялась накормить голодного младенца. Сострадая каждому вздоху, каждому биению сердца своего сына. Она стояла на коленях, вымаливая кроху благотворительности, и отступила только в минуту, когда увидела угрозу своему посмертию. Она сочла вечность с ребенком дороже трехдневного запаса молока.
  И сегодня – ни сливок, ни лимонного сока, чтобы прочистить голову, и чертово окошко, Бог знает, в чем она сильнее всего нуждалась – мальчик превратился в крысу. Миссис Рафферти, все еще держа иголку, выглянула из дверей своей каморки. Ее пальцы начали трястись.
  – Мертвая, – сказала она. – Я тоже их боюсь, но она уже мертвая, а вы взрослые мужчины. Чего вы так перепугались? Стыдно так пугаться, говорю вам. Просто крыса.
  – Помилуй тебя Господь, – прошептал преподобный, его голос окаймлял огонь.
  Так я совершил восьмой арест в своей новой карьере.
  
  Двенадцать часов спустя я сидел в Гробницах, за исцарапанным столом в одном из кабинетов, и держал в руке гусиное перо с намеком на черное опахало. Смотрел на лежащую передо мной бумагу. Но не писал. К тому времени мне хотелось скорчиться от боли в углу. Это могло бы, по крайней мере, провести границу, доказать способность к движению, а то и уменьшить тошноту. Я был не в силах оторваться от созерцания бумаги или начать писать даже ради спасения собственной жизни.
  Вместо этого я думал о преподобном. Чувствует ли он себя лучше, чем я. Преподобный, который в одиннадцать лет ушел из безрадостного покосившегося домика в массачусетских лесах, чтобы заработать себе на хлеб в море. Щепетильный, много повидавший человек, известный во всем городе как бесстрашный протестант с жадным и требовательным умом. Его прихожане считали его пастухом, который удерживает их на пути благочестия. Он и вправду был именно таким. В молодости, когда он проповедовал, преподобный был аболиционистом[135], поскольку сама идея рабства возмущала его чувство логики. Он сам называл это справедливостью, но на самом деле имел в виду логику. Иногда мне казалось, он сражается с бедностью просто потому, что неравенство оскорбляет его своей неэстетичностью. На слух кажется слабоватой причиной, но видели бы вы, как он режет апельсин, будто гранит алмаз.
  Последний раз я видел его таким бледным после смерти Оливии Андерхилл. Преподобный обожал свою жену, уж я-то знаю, что такое обожание. В день кончины он уложил ее в могилу – сморщенное, неузнаваемое тело – и на три дня заперся в своем кабинете. Ничьи мольбы, даже четырнадцатилетней Мерси, не могли заставить его выйти. Наконец, когда Вал уже подумывал окрестить свой новый набор отмычек, дверь открылась, и Томас Андерхилл поцеловал плачущую дочь, прижал ее к себе, погладил по голове и заявил, что крыша маленького флигеля церкви на Пайн-стрит давно требует ремонта, и он намерен заняться этим. Он вышел из комнаты, не оглядываясь, а мой брат, Мерси и я тупо смотрели ему вслед. Мерси не нашла в кабинете ничего объясняющего, что же он делал там целых три дня, пока, месяц спустя, не обнаружила: каждая страница обширной коллекции книг ее матери была обведена черными чернилами. Тысячи и тысячи траурных полос, окаймлявших бумагу.
  Нет, сейчас преподобный чувствовал себя ничуть, ни на грош лучше, чем я. Сливки повисли на нем тяжким грузом.
  Послышались шаги. Я выглянул из-под полей своей шляпы. Мистер Пист, его единственный за дежурство перерыв на кофе. Но он нес в руках не одну, а пару оловянных чашек. Развевающиеся седые кудри взметнулись, когда он поставил вторую чашку передо мной.
  – Патриот, я вас приветствую, – серьезно заявил мистер Пист.
  Уходя с глухим топотом голландских ботинок, он добавил:
  – Со временем, мистер Уайлд, вы привыкнете.
  «Это полное дерьмо», – мысленно рявкнул я.
  Но когда я глотнул маслянистого кофе – ароматного, намного лучше, чем следовало, – то смог приложить перо к бумаге.
  
  Отчет полицейского Т. Уайлда, Округ 6, Район 1, звезда номер 107. По подозрению, высказанному преподобным Томасом Андерхиллом, проживающим в доме № 3 по Пайн-стрит, в восемь утра вошел в дом № 12 по Энтони-стрит. Войдя во внутреннее строение, первый этаж, обнаружил проживающую там миссис Элайзу Рафферти в состоянии серьезного расстройства. Младенец Айдан Рафферти пропал из комнаты. Мать, заявившая, что ее мучают крысы, привела нас к раковине в задней части этого здания, куда был помещен младенец.
  Арестовал миссис Рафферти, которая продолжала выказывать непонимание происходящего, хотя к этому времени была еще более эмоционально неустойчива. Немедленно отправил за помощью преподобного Андерхилла. Первыми на место преступления прибыли патрульные Йорк и Паттерсон, которые вызвали коронера. Сопроводил миссис Рафферти в женское крыло Гробниц, где она была заключена под стражу под номером 23 398 и ожидает допроса.
  
  Я остановился и посмотрел на свою писанину. Читать можно. Какое мерзкое дело. Оно скручивало желудок узлами и, в какой-то степени, отражалось даже в буквах. Да, отчет должен быть разборчивым, но не хочется мне становиться человеком, который способен описать это аккуратным почерком.
  
  Официальный отчет коронера об исследовании тела Айдана Рафферти, примерно шести месяцев от роду, ожидается; следы на шее ясно свидетельствуют, что наиболее вероятной причиной смерти является удушение.
  
  Мои записи смотрели на меня монументом беспристрастности. Отвратительно. Когда я увидел, насколько у меня вышел отстраненный и сухой приговор, я сорвал проклятую звезду и со всей силы швырнул ее в побеленную стену.
  
  В ту ночь я шел домой под пылающими августовскими звездами с медной звездой в кармане и думал, чем же мне отплатить брату за такой день. Я упорно размышлял, вновь и вновь повторяя «Пусть Бог проклянет Валентайна Уайлда», пока не дошел до Элизабет-стрит и пекарни миссис Боэм.
  И тут прямо в мои колени врезалось что-то мягкое и отчаянное.
  Я схватил ребенка за руки еще до того, как осознал: я столкнулся с маленькой девочкой. И это неплохо, поскольку она тянулась рукой к локону, который выбился из узла, и от удара могла грохнуться на булыжники. Когда я поставил ее прямо, она посмотрела на меня, как с палубы судна посреди реки. Ни там. Ни здесь. Между.
  Потом я заметил, что на ней ночная рубашка, испачканная то ли смолой, то ли кровью. Пропитанная насквозь.
  – Господи, – пробормотал я. – Тебе больно?
  Она не ответила, но ее квадратное лицо было занято чем-то иным, не словами. Похоже, она пыталась не заплакать.
  Возможно, профессиональный полицейский, вроде лондонских, отправился бы прямиком в Гробницы и передал девочку для допроса, даже не находясь на дежурстве. Возможно. А может, профессиональный полицейский бросился бы за доктором. Не знаю. Сейчас уже каждому ясно, что в Нью-Йорке маловато профессиональных полицейских. Но даже если бы они и были, я покончил с ними раз и навсегда. К этому времени Айдана Рафферти уже похоронили, его мать тоже в каком-то смысле похоронена в Гробницах. Я человек, привыкший за денежки разливать по стаканам джин, а «медные звезды» пусть горят синим пламенем.
  – Пойдем со мной, – сказал я. – С тобой все будет хорошо.
  Я осторожно поднял ее. С девочкой на руках я не мог добраться до своего ключа. Но по случаю миссис Боэм заметила меня в окно и вышла на порог. Халат туго затянут вокруг костлявого тела, лицо – образчик чистейшего удивления.
  – Господи Боже, – выдохнула она.
  Миссис Боэм метнулась к очагу рядом с печами и принялась яростно шуровать в нем, пока я входил с обмякшим птенчиком, а потом потянулась к ведру, набрать воды из колонки.
  – В том углу есть тряпки, – бросила она, вылетая за дверь. – Чистые, для выпечки.
  Я пристроил девочку на измазанную мукой скамейку. Миссис Боэм оставила лампу на широком столе для раскатывания теста: луна яркая, а колонка рядом с домом. Теперь я видел: огромное пятно на рубашке девочки – не что иное, как кровь.
  Ее серые глаза нервно метались, и усадив ее, я немного отступил. Сходил за чистыми тряпками и вернулся, прихватив с собой несколько кусков мягкого хлопка.
  – Можешь сказать, где болит? – тихо спросил я.
  Ответа нет. Мне пришла в голову мысль.
  – Ты говоришь по-английски?
  Этот вопрос чуть тронул ее, и губы насмешливо скривились:
  – А как еще я могу говорить?
  Чистый английский. Нет, поправил я себя, он звучит чистым для моих ушей. Нью-йоркский английский.
  Ее руки начали дрожать. Миссис Боэм широким шагом вернулась и принялась греть воду. Что-то бормоча под нос, она зажгла еще две лампы, и пекарню омыл карамельный свет. Теперь я мог лучше разглядеть девочку и заметил кое-что странное.
  – Миссис Боэм, – позвал я.
  Медленно и осторожно мы сняли с девочки рубашку. Она не возражала. Не шевелилась, не пыталась нам помочь. Когда миссис Боэм, схватив теплую влажную тряпку, обтерла веснушчатую кожу ребенка, я понял, что инстинкт меня не обманул.
  – Она вообще не ранена, – изумленно произнес я. – Смотрите. Все платье в крови, а на ней ни царапины.
  – Они разрежут его на части, – прошептала девочка, в ее глазах стояли слезы.
  А потом я, переплетясь руками с миссис Боэм, поймал ее во второй раз. Она упала в глубокий обморок.
   Глава 5
  
  Когда эта болезнь нападает на картофель, в первую очередь становится заметно, как клубни сохнут или сморщиваются… В последнее время многие наши корреспонденты жалуются на картофель, и, в ряде случаев, у нас практически нет сомнений, что он страдает от той самой болезни, которую мы описали выше.
  Сельскохозяйственный и садоводческий вестник, 16 марта 1844 года, Лондон
  Миссис Боэм взяла на себя труд стереть всю кровь с бедной девочки, в то время как я придерживал ее ноги и руки. Потом миссис Боэм отыскала старую блузку, надела ее на ребенка, застегнула пуговицы, вытащила все заколки из темно-каштановых волос и уложила девочку на небольшую кроватку, выдвинутую из ее собственной кровати. Во всей этой неразберихе она действовала на удивление методично, за что я был очень признателен. Когда миссис Боэм вышла из своей спальни на втором этаже, я поднимался ей навстречу, держа в руке тарелку с нарезанным вчерашним хлебом, парой кусков ветчины и толикой сыра, который я отыскал в горшочке с рассолом.
  – Я за все заплачу, каждый цент, – сказал я, пытаясь говорить вежливо; думаю, мой голос скорее был больным. – Думаю, вы могли бы составить мне компанию.
  – Погодите, – приказала она и вновь нырнула в комнату.
  Она вернулась с куском вощеной бумаги, в такую обычно заворачивают шоколад.
  Мы поставили на стол тарелки и пару сальных свечей и погасили лампы, сберегая масло. Миссис Боэм исчезла и появилась с кувшином столового пива, которое разлила в две кружки. Я заметил, что она слишком пристально, даже по ее меркам, смотрит на меня, и спустя секунду услужливо скинул шляпу. Такое чувство, будто я снял нижнее белье. Как-то… непристойно.
  – Пожар в центре? – мягко спросила она. – Или несчастный случай?
  – Пожар в центре. Не важно.
  Она кивнула, уголки широкого рта подергивались.
  – Скажите-ка. Девочка ведь была снаружи, на улице, и вы решили принести ее в дом?
  – Вы против? – удивленно спросил я.
  – Нет. Но вы же полицейский.
  Ясно, о чем речь. Что это за полиция, если она не несет покрытую кровью девочку в ближайший участок и не выясняет, что с ней случилось? Я кивнул. Я очень остро ощущал шесть дюймов своей кожи с той секунды, как снял шляпу. Даже не замечал, как сильно я на нее полагаюсь. Однако же вряд ли я могу признаться своей квартирной хозяйке, что бросил единственный источник постоянного дохода.
  – Когда бедный птенчик проснется, мы выясним, в чем дело – где она живет и откуда эта кровь. Нету смысла тащить ее в участок спящей.
  Здорово проголодавшись, я взял хлеб и оторвал кусок сыра. Миссис Боэм вытащила из кармана сигарету и прикурила ее от свечки. Блеснули тускло-пшеничные волосы, и вновь конус света на столе. Я заметил альманах, раскрытый на странице с рассказом из очень популярной серии «Свет и тени улиц Нью-Йорка», и мысленно улыбнулся. Остро написанная подборка, равно лиричная и зловещая, вдобавок автор при каждом удобном случае вставляет намеки на секс. Видимо, потому он и подписывается «Аноним». Чем лучше я узнавал свою квартирную хозяйку, тем больше она мне нравилась. Тем временем она заметила, что я читаю вверх ногами, слегка покраснела и закрыла альманах.
  – Такие дети – одни неприятности, – с сожалением заметила она.
  – Ирландские дети?
  Ничего удивительного, если она так считает. Даже если девочка говорит как американка, ее волосы и кожа, крапчатая, как яйцо бекаса, говорят о ее происхождении. Живя в Шестом округе, миссис Боэм достаточно на них насмотрелась, и временами от них и вправду бывают неприятности. Их часто выучивают считать мифом частную собственность.
  – Не ирландские.
  – Беглецы?
  Я был озадачен. Неужели миссис Боэм не побежит, если окажется в крови с головы до ног?
  Миссис Боэм покачала головой, костлявые руки сложены на груди, во рту сигарета.
  – Не беглецы. Вы не заметили.
  – Чего не заметил?
  – Она… как это называется? Птенчик, так вы сказали. Птенчик-мэб. Малышка – птенчик-мэб.
  Хлеб застрял у меня в горле. Я глотнул домашнего пива миссис Боэм, поставил вспотевшую кружку и облокотился на стол, осторожно держась рукой за лоб. Неужели я ослеп? Пусть даже я устал, проголодался, на целых три мили за гранью ужаса, но это все равно не оправдание.
  – Прическа, – пробормотал я. – Ну конечно, ее прическа.
  Широкий рот миссис Боэм изогнулся в мрачной улыбке.
  – Вы смотрите на людей вблизи. Да, ее прическа.
  – Может, случайность.
  Я откинулся назад, водя пальцами по грубой столешнице.
  – Может, она крутилась днем рядом со старшей сестрой.
  Миссис Боэм пожала плечами. Это движение весило не меньше тщательно выверенного аргумента.
  Ибо кто в здравом уме уложит волосы девочки в прическу, которую носят женщины после восемнадцати, а потом выпустит ее босой на улицу? Взрослые шлюхи, как правило, распускали волосы, стараясь выглядеть как можно моложе. Выставляются в открытых до пупка легких рубашках, а выжженные, ломкие локоны вьются следом, как пучки хвороста. Надеются хотя бы на видимость сброшенных лет, в обмен на право получить удар ножа, дубинки или любого другого орудия, известного человеку. А вот с детьми все наоборот. Птенчиков-мэб чаще всего прячут за дверями. Но когда они выходят на улицу, то раскрашены, как крошечные женщины из общества. Волосы заколоты, как у красавиц с мрачного миниатюрного бала.
  – Вы думаете, что она сбежала из дома терпимости, – произнес я. – Если так, ее может принять церковный приют. А если она не захочет, то вернется на улицы. Но пока у меня есть право голоса, в Приют она не попадет.
  Приютом называли пристанище для сирот, полусирот, бродяг и детей-преступников, к северу от основной части города, на углу Двадцать пятой стрит и Пятой авеню. Приют предназначался для того, чтобы убрать бездомных птенчиков с улиц, где они у всех на виду, и направить на путь просвещения за крепко запертыми воротами, где их никто не увидит. Главной загвоздкой было не столько просвещение, сколько угроза самодовольству высшего общества Нью-Йорка, которому претил вид голодающих шестилеток, ютящихся в сточных канавах. Так уж повелось, что меня не слишком впечатляли указания влиятельных кругов общества.
  Миссис Боэм, кивнув в знак согласия, оперлась грудью о деревяшку, развернула вощеную бумагу и, достав оттуда темный шоколад, отломила кусочек. Она задумчиво прожевала его и толкнула маленькое сокровище в мою сторону.
  – Как вы думаете, о чем она говорила «они разрежут его на части»? – спросил я.
  – Наверное, какое-то животное. Ходит на задний двор, у нее там любимая свинка, свинью забили, девочка убегает. Кровь от забоя, я так думаю. Корова… Или пони сломал ногу, и его продали на клей. Да, наверное, любимый пони. Конечно, его разорвут на куски. Завтра мы все узнаем.
  Миссис Боэм встала и подняла свечку.
  – Завтра у меня только половина смены, – солгал я дружелюбной костлявой спине, прикрытой халатом. – Вы можете меня не будить.
  – Хорошо. Я рада, что вы полицейский. Нам нужна полиция, – задумчиво сказала она, забирая свой альманах, потом помешкала и добавила: – Надеюсь, это и вправду был только пони.
  Практичная женщина миссис Боэм, сказал я себе. И она права: кровь могла взяться откуда угодно. Пони или сбитая повозкой собака, которую тут же облепили крысы. Я чуть расслабился.
  Но от мысли о крысах меня снова затошнило, и я бездумно уставился на трещину в штукатурке. Интересно, думал я, поднимаясь со свечой в свою комнату, во что мне обойдется вернуть прежнего себя после эдакого дня.
  
  Следующим утром, когда я пробудился от мертвого сна, меня изучала пара серых глаз.
  Я уставился на них, ничего не понимая. Еще в постели, а уже выбит из колеи. Из окна струился солнечный свет, такого моим утром еще не бывало. Мой соломенный тюфяк все еще лежал у стенки, поскольку одна только мысль о сне в крошечной каморке угнетала меня сверх всяких слов, и я был слишком потрясен предыдущим днем, чтобы счесть себя интересной компанией. Однако вот он я. Лежу в коротком, выше колен, исподнем на завязках, а к моей груди прижимаются огромные пепельно-серые ирисы.
  На девочке была длинная блузка, которую минувшим вечером натянула на нее миссис Боэм. Блузка доходила до середины бедер, а под ней виднелись мальчишеские хлопковые портки. Интересно, подумал я. Ее палисандровые волосы были распущены и завязаны куском бечевки.
  – Что ты здесь делаешь? – спросил я.
  – Смотрю ваши картины. Они мне нравятся.
  В комнате не было никаких картин, но я понял, до чего она добралась. Еще с тех пор, как я был маленьким птенчиком, я корябал рисунки на любом клочке бумаги, когда моя голова нуждалась в отдыхе. И каждый день вплоть до начала службы в полиции я что-нибудь рисовал. От жары лицо горело, и мне не хотелось встречаться с людьми. Я сел на омнибус линии Мэдисон, доехал до северной границы города, до Булл-Хэд-Виллидж на Третьей и Двадцать четвертой, куда съехали из Бауэри все загоны, скотные дворы и мясники. Тут пахло свежей смертью, повсюду кричали животные. Но у них за бесценок продавалась тонкая оберточная бумага, и я купил довольно приличный рулон. Потом я прихватил мешок и набил его углем из заброшенной жаровни у соседнего овечьего загона.
  Увертки. Я знаю, как выкручиваться.
  – Ты должна выйти, чтобы я мог одеться.
  – Вот эта.
  Она подошла к коричневой полоске, прикрепленной к стене. На рисунке Вильямсбургский паром выходил из Пек-слип под низким грозовым небом июля. Именно так, как мне нравилось представлять речные путешествия, как они все еще звучали в моих мыслях – судно режет широкие спокойные воды, за секунду до столкновения солнечного света и дождя.
  – Эта мне особенно нравится. Просто блеск. Как вы выучились?
  – Дай мне рубашку, – скомандовал я. – Вон ту, за умывальником.
  Она с улыбкой принесла рубашку. Улыбка искренняя, подумал я, но целей у нее две: подлинное обаяние, которое скрывает расчет. Как я отвечу на простое дружелюбие? Понравится ли оно мне? Я мерил людей по себе, но у меня больше опыта. Я мысленно покачал головой. Восемь часов назад девочка вымокла в крови, один Бог знает, что с ней случилось до того, а я беспокоюсь об одежде.
  – Меня зовут Тимоти Уайлд. А тебя как?
  – Все зовут меня Маленькой Птичкой, – ответила она, дернув плечиком. – Птичкой Дейли. Но если хочешь, я могу сказать тебе настоящее имя.
  Я сказал «конечно, продолжай», натягивая рубашку и смиренно размышляя, как же мне заполучить свои брюки.
  – Авлин О’Дели. Я не привыкла правильно его выговаривать, и я зову себя Птичкой, потому что Птичка проще. Но это значит в точности одно и то же, только языки разные, поэтому Птичка ничуть не хуже того имени, вот как я думаю. А вы как думаете?
  «Брюки», – думал я. У меня было две пары, и ни разу еще они не казались мне такой важной вещью. Наконец моя босая нога нащупала гладкую шерсть, и я со всей возможной скоростью натянул их.
  Сейчас Птичка смотрела на большой набросок с коттеджем посреди леса. Дом пылал, лес вокруг почернел, обуглился. Брошенные земли, фантастический ландшафт. И от всего рисунка разило гарью. В конце концов, я сделал его сгоревшим деревом. Откуда бы она ни вылезла, она уже видела рисунки. Ее взгляд сравнивал новые картины с теми, на которые она смотрела прежде. Значит, не Пять Углов[136], чернейшая из наших дыр, и не соленая вода Ист-Ривер. Хорошая кормежка, дорогая одежда и критический взгляд на наброски углем.
  – Нам нужно поговорить про вчера, – мягко предложил я. – О том, что с тобой стряслось, о твоей ночной рубашке и о том месте, откуда ты убежала.
  – Вы нарисовали этот, когда были моложе? Он не похож на другие.
  – Нет, они все довольно свежие. Пойдем, поищем миссис Боэм, будем пить чай, а ты расскажешь, чего ты так напугалась вчера вечером.
  Птичка задержалась у другого участка покрытого бумагой стены и нахмурилась. Простой портрет бледной женщины с черными локонами и аурой ученого, рука щиплет ямочку на подбородке, взгляд отстраненный. Мерси, пойманная в минуту задумчивости.
  – Она вам нравится, – мрачновато объявила Птичка. – Наверное, вы много раз ее целовали, да?
  – Я… на самом деле, нет. Почему…
  Разглядывая эскиз, я осознал, что чувства, которые художник испытывает к модели, очевидны даже для десятилетки. Тем временем лицо Птички плавно преобразилось, задумчивость сменилась согласием, уступчивостью, стирая все следы совершенной ошибки.
  – Не всем нравится целоваться. Может, и вам не нравится? Все равно, если она вам нравится, мне она тоже будет нравиться. Раз уж вы принесли меня в дом и вообще.
  – Ты ее не увидишь. Правда, она… восхитительная леди.
  – Она ваша любовница?
  – Нет. Нет. Послушай, нам нужно поговорить о многом, и о том, где ты жила раньше. Они могут захотеть вернуть тебя, но если они не заслуживают твоего возвращения, тогда мы подыщем тебе новое место.
  Птичка моргнула. Потом снова улыбнулась, и впервые – спокойно.
  – Я не хочу об этом говорить, – призналась она. – Но если вы хотите, мистер Уайлд, я попробую. Думаю, я теперь вставляю вместе с вами, ну, вы понимаете. Так что я постараюсь.
  
  – Скажи-ка мне, – очень ласково спросила миссис Боэм, – что вчера вечером случилось с твоей ночной рубашкой?
  Птичка сидела на широком пекарском столе с чашкой подогретого смородинового вина, в которое добавили воды и кусок сахара, и смотрела на струйки пара. Ее лицо вспыхнуло, потом вновь побледнело. Я припомнил, как давным-давно отец спросил меня, отполировал ли я хомуты китовым жиром. Тогда я внезапно пришел в ужас, поскольку ничего не сделал, но тут заметил, как Вал успокоительно подмигивает мне из угла комнаты, даруя нечастое спасение. Сейчас во взгляде Птички мелькнула точно такая же, перехватывающая дыхание, вспышка паники.
  – Это очень симпатичная ночная рубашка, – заметил я из кресла в углу комнаты.
  Комплимент накатился на Птичку, и ее брови чуть дрогнули. Неприятное напоминание: некоторые дети жрут похвалу, как пряники, но Птичка Дейли, вероятно, была объектом лести. И, хуже того, ругательств.
  – Она вправду мне идет, но сейчас она, наверное, испорчена. Мне нравится ваша шляпа, – проницательно заметила Птичка. – Она вам тоже идет.
  Когда до меня дошло, что она говорит, как взрослая, поскольку девять десятых своего времени проводила со взрослыми мужчинами, которые сорили монетами в ее обществе, я не успел сдержаться, и мое лицо потемнело. В ту минуту я решил, что не буду разговаривать с Птичкой, как с птенчиком, с высоты своих двадцати семи и бывшей службы в полиции. Если тебя обходят в разговоре, поскольку ты недостаточно умен, это почти бодрит. Но если тебя обходят, поскольку ты неверно оценил собеседника, это здорово смущает.
  – Я знаю, ты испугалась, – сказал я, – потому что увидела вчера что-то страшное. Но если ты не расскажешь нам, в чем дело, мы не сможем никому помочь.
  – Где ты живешь, Птичка? – тихо вставила миссис Боэм.
  Пухлые губы девчонки неохотно дернулись. Я мельком, отстраненно, как при взгляде на розовый куст, подумал, что она красива. И тут мне вновь пришлось сразиться с желудком; эта борьба начинала утомлять.
  – В доме к западу от Бродвея, с моей семьей, – просто ответила она. – Но я больше никогда его не увижу.
  – Продолжай, – сказал я. – Мы не собираемся тебя ругать, пока ты говоришь нам правду.
  Серьезные губы-почки снова вздрогнули, а потом из них хлынули слова. Мокрые, будто плач. Хотя без явных слез.
  – Я не могу. Не могу. Отец приехал и порезал ее ножиком. Он бы и меня порезал, но я убежала, хотя уже шла в кровать.
  Я посмотрел на миссис Боэм, но ее затуманенные синие глаза были прикованы к Птичке.
  – Кого он порезал? – мрачно спросил я.
  – Мою мать, – прошептала Птичка. – Он порезал ей все лицо. Она несла меня в постель, и всюду была кровь. Он сходит с ума, когда нальется соком, но раньше пускал в ход только кулаки. Или трость. Но нож – никогда. Мать выронила меня и сказала бежать, сказала никогда не возвращаться, потому что он будет винить меня за лишние расходы на еду и тряпки.
  Она умолкла и дрожащим пальчиком потерла край чашки. Ее взгляд не отрывался от крошечного скола на фарфоре.
  И я задумался, крепко задумался.
  Картинка неприятная, но вполне возможная. Виски ежедневно опустошал бессчетные семьи. «Матерь Божья, – как-то сказал мне домовитый мужчина из Слайго с крепкими руками, когда пил у «Ника», – я напишу брату и прямо так и скажу – нечего сюда приезжать. Может, дома мало еды, зато виски дорог». То есть все это вполне возможно.
  Потом я задумался о ее прическе. И еще, подумал я, какой ирландский ребенок станет называть свою маму матерью. Прямо ли, косвенно. Моя мать выронила меня. Не мама выронила меня и сказала бежать.
  – Мне кажется, тебе следует рассказать нам, что случилось на самом деле, – предложил я.
  Птичка казалась потрясенной, ее губы округлились, и в эту минуту я осознал: она действительно хорошая лгунья. Только хороших лжецов удивляет, когда их ловят. Да и в любом случае нужно быть хорошим лжецом, чтобы заниматься ее родом работы.
  – Я не могу, – дрожащим голосом ответила она. – Вы рассердитесь. А миссис Боэм говорит, вы полицейский.
  – Чепуха, – неодобрительно промолвила миссис Боэм. – Расскажи, что случилось на самом деле. Мистер Уайлд – хороший человек.
  – Я не думала, что так выйдет, – прошептала Птичка; прерывистый голос, палец уперся в стол.
  – Что выйдет, дорогая?
  – Все, – прошептала она. – Но он… он, наверное, был пьян, все время прикладывался к фляжке и спрашивал, не хочу ли я попробовать. И я сказала «нет», и тогда он полил мою подушку и сказал, я привыкну, и я подумала, он сошел с ума. У него была коробка с люциферами, и он все время их зажигал. Одного за другим. Он сказал, они похожи на мои волосы, и поднес один прямо мне к лицу, и я сказала, чтобы он убрал его, что он уже… уже заплатил мне. Да. Но он не стал, и толкнул меня на подушку, и сунул туда зажженную спичку. Он хотел меня поджечь. Я начала кричать и толкнула его, изо всех сил. Он… он упал на пол. У него был ножик на поясе… но я не знала, Богом клянусь, я не знала. Он порезал спину, а потом схватил меня и заляпал кровью мою рубашку. Они услышали, как я кричу, и прибежали в комнату, и тогда мне как-то удалось сбежать. Он не умер, клянусь вам, и я не хотела. Он пытался сжечь меня.
  Птичка умолкла, и миссис Боэм мягко провела рукой по ее запястью. Потому что этот рассказ, подумал я, может быть только правдой. Птенчик не станет изобретать такие странные подробности.
  Налить виски в подушку, а потом поджечь волосы девочки.
  Все это определенно было. Но она здесь по другой причине.
  – Птичка, мне жаль это слышать, – сказал я. – Но если человек получил ножевую рану, даже случайно, он поднимет жуткий шум. Нам нужно знать, действительно ли кто-то был ранен. Мне нужно отвести тебя в участок.
  Яростный рывок, и чашка с подслащенным вином разбилась о стену. А в следующую секунду перепуганная Птичка смотрела на свою правую руку так, будто та принадлежала кому-то другому. Быстро моргая, она коснулась правой руки левой.
  – Пожалуйста, не надо. Позвольте мне остаться здесь, пожалуйста, позвольте, – молила она в странном ритме. – Все хорошо. Не беспокойтесь. Никто не ранен.
  – Но ты сказала…
  – Я солгала! Пожалуйста, я солгала, но… но вы же не думаете, что я захочу рассказать о том месте, где я вправду живу? Позвольте мне остаться здесь, я не могу вернуться. Они жутко разозлятся на меня. Я заплачу за чашку, я всегда плачу, когда вещи ломаются. Пожалуйста…
  – Расскажи нам, – перебил я, – но только правду.
  Нижняя губа Птички задрожала, но она вздернула подбородок.
  – Я больше не могу там жить, – сказала она ровным тоном. – Я устала, понимаете. Я страшно устала, а они не давали мне спать. Она говорит, это потому, что я всем нравлюсь, но… я не могу, да. Без сна ужасно плохо. Вчера вечером я взяла с собой несколько даймов, я прятала их внизу. Внизу, где цыплята. Я заплатила мальчишке, который режет кур, за кровь, сказала, хочу попробовать заколдовать кое-кого. Мы собрали ее в ведро в куриной загородке, я взяла ночную рубашку и замочила ее в крови. Когда я удрала, я думала, они погонятся за мной или отправят меня в Приют, но… я вся в крови, я могу сказать, что бежала от убийц из доков. И кто угодно мне поверит. Увидит кровь и позволит остаться у него.
  Птичка задохнулась, переводя взгляд с меня на миссис Боэм и обратно. Как загнанная в угол козочка. Надежда царапала ее изнутри нежными когтями, давила на ребра.
  – Но вы же разрешите мне остаться с вами. Ведь правда разрешите?
  
  Направляясь в Гробницы со значком в руке и звенящей на губах отставкой, я обдумывал, как же объяснить десятилетней звездочетке, что она не может поселиться с нами. Тогда я промолчал. И миссис Боэм тоже ограничилась печальным кудахтаньем. В любом случае, независимо от наших симпатий, в доме все равно не было лишней комнаты.
  Однако, достигнув мрачного и сурового здания, я обнаружил на парадном крыльце своего брата Валентайна, беседующего с внушительным Джорджем Вашингтоном Мэтселлом. Даже Вал почтительно слушал озабоченного Мэтселла. Он достал руки из карманов, только заложил широкий палец за жилетку, по которой сплошь цвели ландыши. Эта поза говорила о многом.
  – Капитан Уайлд, – сказал я. – Добрый день, шеф Мэтселл.
  – Где, во имя Господа, вы были все утро? – спросил он, едва завидев меня.
  – Встретил окровавленную девочку, пришлось позаботиться о ней. Не важно, все равно ни к чему не привело. Как вы поживаете, сэр?
  – Не очень, – ответил он.
  Валентайн рассеянно потер губы.
  – Почему же? – спросил я, сжимая свою звезду в предвкушении, как я швырну ее прямо в лицо брата.
  – Потому что мы нашли скопытившегося птенчика на Мерсер-стрит, в моем округе, – ответил Вал. – Одежды сан, весь разделанный, увидишь – срубишь весь завтрак на пол. Клёвый маленький пацан был. Симпатичный такой, как их делают. Мы стараемся приберечь эдакие новости, но проще сказать, чем… а где, дьявол тебя раздери, твоя медная звезда, юный Джек Денди?
  К своему собственному величайшему удивлению, когда я достал звезду из кармана, я не швырнул ее брату в лицо. Я прицепил ее на место.
   Глава 6
  
  Все гонения, которым истинная Церковь подвергалась со стороны язычников, евреев и всего мира, ничто в сравнении с теми, которые она переживает от неумолимой жестокости самого ненасытного убийцы людей.
  О папе, от Оранжистского общества протестантской реформации, 1843 год
  В то утро я так и не вернулся к своему патрулированию. Мэтселл отправил меня с Валом в новое здание полицейского участка Восьмого округа, на углу Принс и Вустер-стрит. Конечно, я яростно отстаивал свою линию. Тем временем разошлись слухи о моей находке Айдана Рафферти, и это наверняка было принято к сведению. Полагаю, шеф решил не давить на потрясенного недавнего рекрута, поскольку тело младенца занимает одну из первых строчек в списке наихудших способов провести утро, даже в Нью-Йорке. О чем Валентайн, с присущим ему беспредельным тактом, напомнил мне, пока мы рысили на север в наемной повозке.
  – Слышал о том задушенном ирландском крохотуле. Небось тебе здорово захотелось свалить, а? – спросил он, сложив руки на набалдашнике трости и небрежно расставив ноги, насколько это возможно в двухколесном экипаже.
  Молодое лицо Вала стягивало раздражение, вечные мешки под глазами заметно припухли.
  – Веселенькое бы время ты мне обеспечил, Тим. Я обещал Мэтселлу, что ты будешь на высоте.
  – Не припомню, чтобы я просил тебя о чем-то таком.
  – Ничего, пустяки. Не будь такой язвой.
  Мой взгляд лениво прошелся по рукам брата, переплетенным на трости. Пальцы чуть подрагивали. Я перевел взгляд и посмотрел на зрачки.
  – Ты трезв, – вслух размышлял я; когда я увидел брата, то предположил, что он, тоскуя по любимым пожарам, остекленел от морфина. – Интересно, с чего бы.
  – Потому что я капитан, доверенная фигура, а сегодня днем у нас встреча комитета демократов. Интересно, а с чего это тебе захотелось взглянуть на другого окоченевшего птенчика? Проснулся вкус к карликовым ухмылкам?
  Под ухмылками, разумеется, он подразумевал черепа.
  – Не пори чушь. Лучше расскажи, что там случилось.
  Валентайн объяснил. На рассвете некая шлюха по имени Дженни прогуливалась своим обычным бездумным маршрутом в поисках очередного клиента и проходила мимо мусорного бочонка рядом с каким-то ресторанчиком. По-видимому, этот бочонок был неиссякаемым источником еды, а Дженни потратила последнюю монету на утреннюю порцию виски, и потому она сняла крышку, рассчитывая, как часто случалось, отыскать корки устричного пирога или утиные кости. А может, если повезет, недоеденную жареную телятину. Но содержимое бочонка снесло ей крышу, и она заорала. В конце концов, Дженни отыскала патрульного, и тот отнес тело в участок. Неожиданно я с легким удивлением задумался, а что бы случилось с телом до появления нас, полиции. Но об этом можно только гадать. Мне хотелось думать, что сторож хотя бы тщательно осмотрит тело, наверное, даже вызовет своего начальника, и только потом отправит на кладбище для бедняков.
  – Слава богу, он сразу потащил тело в участок, – добавил Вал, когда мы свернули к обочине, и бросил пару монет вознице. – Хреновый хлебушек выйдет – не успели создать полицию, а повсюду уже валяются мертвые дети вперемежку с устричными раковинами. Сюда, он в погребе. Через пару минут должен подойти доктор.
  Тихая улица была утыкана зеленью. На фасаде неприметного здания висела очень официальная доска, а у входа стоял полицейский, черный ирландец, с замершим взглядом, от которого у меня по шее пробежали мурашки. Замкнутый, больной взгляд. Когда мы прошли небольшую комнатку, я даже обрадовался, что брат шагает рядом. А потом сказал себе, его выражением: «Хватит быть чертовым молокососом».
  Мы спустились по черной лестнице, не беря фонаря – в нижнем помещении горел свет. Комната, в которую мы спустились, больше напоминала сухую пещерку, чем подвал. В углу валяется мешок с яблоками, для голодных ночных дежурных, три большие масляные лампы превращают тени в нечто резкое и черное, как угрозы. Внизу было градусов на десять холоднее, чем снаружи. Здесь пахло деревом, дерном, подземный аромат, приятный еще с тех пор, как я лазал в погреб за картошкой для мамы. Но к нему примешивался другой запах – мерзко-сладостный и ободранный. На столе посреди комнаты лежал предмет, прикрытый серой парусиной.
  – Ну, давай, – подзадорил меня Вал. – Хотел увидеть, что это за работенка? Ну так прошу к столу, Тимми.
  Если и есть какое-то слово, которое действует на меня, как открытый вызов, то это слово «Тимми». Я подошел и отдернул парусину. Под ней было такое, что поначалу я не смог с собой совладать. Вал прав, для такого у меня недостаточно мужества. Меня накрыла та же тошнотворная, выворачивающая волна, что и тогда, при виде маленького сжатого кулачка Айдана Рафферти. Я смотрел на тело, и тут в моей голове раздался щелчок. Мне все же стоило подробнее расспросить Птичку, узнать у нее смысл фразы «они разрежут его на части». Не знаю почему, но это желание шло из каких-то глубин души.
  Однако тут еще какая-то ерунда.
  – Маловато крови, а? Учитывая, что с ним случилось.
  – Ты прав, – только и ответил он.
  Удивился. Вал скрестил на груди могучие руки и подошел ко мне.
  Мальчику было около двенадцати. Явно ирландец. Прекрасная чистая кожа и светло-песочные кудри, искаженное лицо, но глаза мирно прикрыты, будто в изнеможении. Правда, он был не просто мертв. Он был именно разделан, как и сказал Вал. Торс парнишки вскрыли чем-то вроде ножовки, в форме креста. На нас пялились обрывки мышц и внутренние органы, наружу торчали куски ребер. Два огромных пересекающихся разреза. Я не знал, как правильно называются все эти разорванные жилы и осколки распиленных костей. Но я точно знал, что на теле бедного птенчика вырезали крест и что вскрытая грудная клетка странно чиста. Залитая кровью ночная рубашка Птички металась перед моими глазами, как флаг, принесенный с войны.
  – Кто он?
  – Откуда, черт возьми, я-то знаю? – раздраженно бросил Вал, зеленые глаза сверкнули.
  – Он есть в списках пропавших? Какой-нибудь ребенок, похожий на него?
  – Ты что, башка? Думаешь, мы не проверили это первым делом? Во всяком случае, он стопудовый ирландец. Ты вообще представляешь, как они ищут пропавших детей? Ты еще посоветуй родителям завести дворецкого, присматривать за блохами.
  – Когда именно эта Дженни открыла бочонок?
  – В четверть седьмого.
  – И бочонок был полон крови?
  – Если подумать, вроде нет. Я затеял болтовню с владельцем ресторана, поваром и устричным мальчишкой. Там еще есть два официанта, но они еще не подошли. Мы говорили тут, внизу, ну, для чутка атмосферы, – добавил он, неосознанно потирая костяшки руки; жест, к которому я остался равнодушен. – Это их чертова бочка, они должны знать, что в ней. Кто в ней. Ну, в общем, они не знали, и не знали мальчишку. Я убедился, они не знают. Не важно, как.
  Я уже собирался сказать Валу, что не спрашиваю и даже предпочитаю не знать, как, но тут сверху послышались шаги. Мы одновременно оглянулись на лестницу. Весьма раздражает.
  – Доктор Палсгрейв, – сказал Вал, когда в комнату вошел маленький человечек. – Рад, что вы пришли.
  – Ох, Боже милосердный, – воскликнул тот, когда увидел жуткий стол.
  Как поразительно часто случалось в Нью-Йорке, особенно среди барменов, я знал его в лицо. Доктор Питер Палсгрейв был последним потомком известной старой семьи, счастливчиком, которому достались все деньги и дом на Бродвее. Он был известен во всем городе как специалист по детскому здоровью. Именно это делало его таким исключительным – никто не специализируется на здоровье детей. В конце концов, доктор есть доктор, если он не хирург или не смотритель в сумасшедшем доме. У доктора Палсгрейва были живые золотисто-янтарные глаза, аккуратно подстриженные серебристые бакенбарды и удивительно прямая осанка, происходящая от старомодной привычки носить под белоснежным жилетом корсет. На нем была высокая бобровая шапка и отлично сидящий темно-синий сюртук. Все вместе – привлекательная смесь растрепанных нервов и дорогой изысканности.
  – Да, доктор, это и не мой конек, хотя Тим, мой брат, все никак не может оторваться.
  Удивительно. Бывало, брат представлял меня и похуже.
  Доктор Палсгрейв вытер широкий лоб зеленым шелковым платком.
  – Прошу прощения, господа, у меня больное сердце, – признался он. – Ревматическая лихорадка, перенесенная в нежном возрасте, что привело ко многим неприятным последствиям. Если бы в нашей стране существовал Hôpital des Enfants Malades[137] или подобное детское учреждение, возможно, я не был бы так уязвим для испуга. А пока у меня скачет пульс. Сейчас. Насколько я понимаю, вы капитан Уайлд?
  – Он самый, – подтвердил мой брат.
  – Вы прекрасно осведомлены, что я не коронер. Да? Однако же я получил срочный вызов от лица этой… так называемой полиции. Вот и объясните мне, почему, и немедленно.
  – На самом деле, – ответил Вал, растягивая губы в бритвенно-острой улыбке и взмахом руки отбрасывая назад волосы, – сейчас вы как следует посмотрите на черепушку этого мальчишки и расскажете капитану Восьмого округа, приходилось ли вам когда-нибудь его лечить, или я на пару дней запру вас в Гробницы. Не пытайтесь рычать на меня. И да, благодарю вас за помощь.
  Казалось, доктора Палсгрейва сейчас хватит второй сердечный приступ. Потом он утвердился поустойчивее и попытался выглядеть… ну, выше меня, поскольку мы были примерно одного роста, а Вал – намного крупнее. Ничего хорошего у него не вышло. В этот момент я ощутил редкостный всплеск семейной гордости, но раздавил его, как таракана в кладовке. Нельзя отрицать жесткость прямого подхода Вала, но нельзя отбрасывать и его потенциал.
  – Это возмутительно! Мне приходилось заниматься тысячами детей, и вы хотите, чтобы я попытался опознать ребенка, которого, возможно, вообще никогда не видел?
  – Оно самое, – хладнокровно согласился Вал, пробегая большим пальцем по пуговицам своего жилета. – И вдобавок сообщить нам все, что вам случится заметить, чисто как одолжение «медным звездам».
  Я почуял запах денег, явственно металлический. Сейчас была та самая минута, когда – я знал своего брата – Валентайн мог бы предложить взятку. Если только он не решит, что вопрос того не стоит, и не станет напрягаться. Вал не сказал ничего. Он чертовски вжился в роль.
  Доктор Палсгрейв пожал плечами и, заложив руки за спину, подошел к столу. Рядом с безжизненным телом лицо доктора быстро смягчилось, будто лицезрение смерти, несмотря на все анатомическое образование, все еще печалило его.
  – Его возраст – между одиннадцатью и тринадцатью, – отрывисто сообщил доктор. – Я не вижу явных причин смерти, но это определенно не… двойная рана. Их сделали post mortem[138]. Возможно, какому-то чужестранцу, выросшему на языческих заклинаниях, потребовались внутренние органы, но его прервали. Возможно, мальчик проглотил какую-то ценность, и кто-то стремился ее вернуть. Возможно, кому-то отчаянно требовалось мясо. Так или иначе, он уже был мертв.
  Все это было несколько чересчур, особенно упоминание о каннибализме. Я неосознанно взглянул на брата, рассчитывая найти в нем некий якорь реальности, и потрясенно обнаружил, что он смотрит на меня. Я отвернулся и вновь стал следить за доктором.
  Сейчас взгляд доктора Палсгрейва был почти нежным, глубоко печальным. Он вытянул руку из-за спины и мягко провел ею по закоченевшей конечности птенчика.
  – Бедный малыш. Но я не имею ни малейшего понятия, кто он такой. Несомненно, уличный мальчишка, который рылся в объедках в поисках хлеба насущного и повстречался с фатальным исходом.
  – Он не с улицы, – сказал я, едва узнав собственный голос. – У него чистые ногти. Вам следует посмотреть получше.
  Вся яркая грудь Вала качнулась, когда он рассмеялся. Вздрагивая, как и всегда во время смеха, поскольку в теме не было ни капли юмора. А я мысленно услышал: «У нас с тобой, Тим, новая профессия… она тебе понравится, как птице – воздух», и подавил желание то ли разозлиться, то ли улыбнуться себе.
  – Вы хотите сказать, – зашипел доктор Палсгрейв на моего брата, – что я должен терпеть наглость… этого парня?
  – Да, но только пока он бьет вас по части медиканства. Давай дальше, Тим. Откуда он прибыл, этот малыш?
  – Из респектабельного дома или из борделя, – очень осторожно сказал я. – Но даже если он просто вымыл руки, цвет лица не подходит для летних улиц. Он слишком бледный. Доктор Палсгрейв, вы не хотите сказать нам, от чего, по-вашему, он умер?
  Краска гнева неохотно сползла с лица доктора, и он вновь склонился над телом. У нас не было никаких инструментов, поэтому он только отстегнул манжеты и принялся ощупывать тело руками; угрюмый Валентайн ободряюще возвышался над ним. Доктор приподнял веки мальчика, ткнул рукой в грудную клетку и, наклонившись, понюхал его губы. В его движениях чувствовалось ощутимое почтение, уважение к тому, что некогда было ребенком. Наконец доктор отвернулся и принялся мыть руки в каменном углублении возле стола.
  – Отметины на теле почти исчезли, но судя по ним, около года назад он переболел ветряной оспой. Неспециалисты называют ее птичьей оспой, и она очень заразна. В общем, мальчуган был не очень здоров. Он, как вы и сказали, следил за гигиеной, однако он слишком худ, и, судя по легким, к моменту смерти у него был явный и очень тяжелый случай пневмонии. Я вынужден считать ее причиной смерти, поскольку не вижу на теле никаких следов насилия, исключая эти ужасные раны post mortem, но полной уверенности у меня нет.
  Он откашлялся. Поколебался.
  – Его селезенка… отсутствует, что несомненно примечательно. Однако ее легко могли утащить крысы – внутри вскрытой брюшной полости есть явные следы этих вредителей.
  Валентайн, решив наградить нас за хорошее поведение, сам прикрыл парусиной тело безымянного птенчика. В воздухе остался запах мертвой плоти, которая еще не начала гнить. А еще – моя быстро растущая неприязнь к вопросам, на которые не нашлось ответа.
  – Так вы стопудово уверены, что до сего дня никогда не лечили этого щенка? Ни в больнице, ни в частном доме? – упорствовал мой брат.
  – Я, вместе с коллегами, лечил тысячи детей. Не понимаю, с чего бы мне, доктору медицины, запоминать их лица, – фыркнул доктор Палсгрейв, вытирая руки. – Вам лучше поспрашивать тех, кто занимается благотворительностью. Желаю вам хорошего дня.
  – С кем из них лучше всего поговорить? – протянул Вал с улыбкой, которая подразумевала неблагосклонное отношение к незавершенным делам.
  – С тем, кто хорошо запоминает лица, достоин доверия и, конечно, готов навещать католиков, – отрезал доктор Палсгрейв, пристегивая манжеты. – Аномалия среди людей, занятых благотворительностью. Не удивлюсь, если для этого вам потребуется мисс Мерси Андерхилл. Я часто работаю с бедняками-протестантами вместе с преподобным Томасом Андерхиллом. Но мало кто занят тем, чем мисс Мерси, и ее отец не из их числа. А теперь в последний раз желаю вам всего хорошего.
  Его торопливые нервные шаги простучали по лестнице. С моим ртом было что-то не так. Он был сух, как кость. Начни я говорить, и он расколется на куски.
  – Ну, разве это не капелька удачи? – спросил Валентайн, хлопнув меня по спине. – Ты отыщешь Мерси Андерхилл даже в темноте, слепым и со связанными руками, так что давай…
  – Нет, – четко произнес я. – Нет. Я только хотел помочь тебе, помочь с телом. И всё.
  – Какого дьявола ты захотел мне помочь? И если уж захотел по каким-то кривым причинам, с чего теперь останавливаться?
  – Я не хочу, чтобы Мерси на это смотрела. Ни за что.
  – И даже ради самого мертвого птенчика?
  Когда я в ярости открыл рот, Вал поднял широкую и, надо признать, авторитетную руку.
  – Ты увидел придушенного ирландского крохотулю и струсил. Поэтому пошел со мной узнать, хватит ли у тебя смелости на второй раз. Тим, я неплохо кумекаю, и ты меня обставишь. Слушай, я собираюсь позаботиться о теле и натянуть на него тряпки, так что ей придется размышлять только над его именем. Я даже сперва отправлю его в церковь Святого Патрика, она всего в шести кварталах по Принс, и посмотрю, не признают ли его они. Может, священник знает, откуда мальчишка родом.
  – Но меня даже не отправили на…
  – Сегодня утром Мэтселл собирался тебя выставить, и плевать на младенца, поэтому я заявил, что ты нужен мне, уладить эту ерунду в Восьмом. И отлично. Я упомяну, что ты сказал о ногтях. Здорово подмечено. Я так понимаю, опыт бармена?
  – Но я не знаю, как…
  – Тим, а кто знает? Все мои люди опрашивают соседей на своих маршрутах, и я сброшу тебе свежие новости, когда ты отчитаешься вечером. После десяти я буду в «Крови свободы». Взведешь со мной органчик.
  – Пожалуйста, пусть это означает просто выкурить трубку.
  – А какую, к дьяволу, хрень это еще может значить?
  – Я не могу просто пойти и оторвать Мерси от…
  – Тут у нас убийство. Ничего, она боевая, и мозгов хватает, так что справится. Давай, Тим, и удачи тебе.
  – Дело не только в убийстве! – в отчаянии воскликнул я, потирая лоб.
  Валентайн был уже на середине лестницы.
  – А, – приостановившись, сказал он.
  Я приготовился к насмешкам. Но он только понимающе ухмыльнулся и выщелкнул в мою сторону монету.
  – Вроде шиллинг. Купи себе какую-нибудь маску в пару к шляпе. Что-нибудь патриотично-красное, хулиганское и таинственное.
  Стиснув монету, я возразил:
  – Маска никогда не решит…
  – Тимоти, дай отдых своей красной тряпке во рту. Я ничего не говорил про решение. Ты не поверишь, сколько всего я не могу решить.
  Он просто истекал сарказмом. Потом быстро, как волк, ухмыльнулся мне, сверкнув зубами.
  – Но она поможет, а? Она поможет. Давай, займись. А потом найди Мерси Андерхилл и выясни, кто же распилил ирландского парнишку навроде лобстера. Скажу честно, я и сам здорово хочу это знать.
   Глава 7
  
  Ежегодные отчеты городского инспектора свидетельствуют, что почти половина смертей от истощения приходится на иностранную часть населения и что более трети всех смертных случаев составляют иностранцы. Такую огромную диспропорцию можно объяснить только предположением, что смертность среди чужаков, приехавших поселиться здесь, во многих случаях вызвана некими экстраординарными причинами
  Санитарное состояние трудящегося населения Нью-Йорка, январь 1845 года
  Красные маски – для бандитов в спектаклях Бауэри и, возможно, артистов итальянской пантомимы. Хотя мой брат-прохиндей вряд ли их различает. Однако сама идея звучала невыносимо привлекательно. Поэтому я купил ленту мягкого темно-серого хлопка и обвязал ею наискось голову, подложив снизу тонкую промасленную тряпицу, чтобы глаз остался открытым. Затем направился в церковь на Пайн-стрит.
  Пока я торопливо шел по Пайн, мимо таких знакомых трехэтажных домов стряпчих и витрин, полных современными масляными лампами и тепличными цветами, я думал, почему же я не поспешил к Птичке, чтобы расспросить ее о мальчике с крестом в груди. Пока я размышлял, мне в голову пришли две причины. Во-первых, Птичка сказала «они разрежут его на части», и мне очень не хотелось говорить ей, что она не ошиблась. Конечно, если счесть куриную кровь еще одной выдумкой. Но важнее, думал я, что никому вне моего дома пока не нужно знать о Птичке. Ведь так? О симпатичной юной лгунье, которая пришла залитая кровью и, возможно, видела слишком много. Я помогу Птичке, а потом посмотрю, как она пойдет своей дорогой.
  Я не заходил к югу от Сити-Холл-парка с тех пор, как здоровенный кусок города выгорел дотла. Чем ближе я подходил, тем медленнее шел. Ноздри забивал дым, которого не было, в мусорных кучах мигали угли. Нетерпеливые молотки стучали, как пульс города. Чем дальше, тем больше было зданий – поначалу нетронутых, облепленных торговыми, медицинскими и политическими объявлениями – с явными следами огня. Кое-где, на месте деревянных домов, виднелись пустые провалы. Отсюда и шел стук: ирландцы, сотни и сотни ирландцев в пропотевших рубашках держали в зубах гвозди, а местные жители пялились на них, пили из фляжек и выкрикивали насмешки.
  – Я всю жизнь занимаюсь распиловкой, учился еще у отца, и вы станете называть это хорошей работой? – крикнул румяный бородатый мужчина, когда я подошел к Уильям-стрит. – Даже ниггер не станет так ковыряться, да еще и справится с работой получше вас!
  Парень-ирландец стиснул зубы и очень разумно промолчал, предпочитая заниматься делом, а не устраивать уличную потасовку. Но побагровел, когда мужчина, продолжая выкрикивать эпитеты, перешел к его матери. Я прошел мимо эмигранта и, заглянув ему в глаза, увидел хорошо знакомый мне тусклый, беспомощный взгляд. Я видел, как такое сносили оборванные аиды в поношенных шапках, цветные, которых буквально вышвыривали из магазинов, забавные квакеры-фермеры, индейцы-ремесленники, по чьим черным косам тек дождь, пока они стоически сидели перед лотками с бисером и резной костью. В здешних местах всегда находили, кого унизить, кому приходилось сносить такое отношение. Я и сам не был исключением. Ощущение не из приятных.
  Когда я вышел на улицу Мерси, то увидел разруху. Больше тут не на что было смотреть. По крайней мере, человеку, который здесь вырос, который знал Нью-Йорк до того, как его забрал пожар. Я смотрел в прекрасный улей головокружительных человеческих выдумок. В зданиях неким образом прорывались десятки полуоформленных мыслей. Свежеобтесанные камни среди обломков, цветные, обливающие водой мужчин, которые едва не падают от теплового удара, почерневшие корни деревьев с сожженными ветвями, а рядом – цветочные ящики, доставленные из Бруклина или Гарлема.
  И поскольку Нью-Йорк – единственное подобное место во всем мире, одно лишь наблюдение за происходящим делало его частью меня. Я ждал, что от одного вида обломков мое лицо вновь запылает. Но вместо этого я смотрел и думал: «Да. Мы идем дальше. Может, в другую сторону, может, даже не в ту, куда следует. Но какого бы Бога вы ни любили, мы идем дальше».
  Церковь на Пайн-стрит, на углу Пайн и Гановер, скромно краснела кирпичом. Рядом стоял дом приходского священника. Толкнув тяжелую дверь часовни, я заметил смутное движение в глубине и услышал приглушенные голоса. Мне подумалось, что это Мерси, и спину кольнуло, но даже при таком освещении я понял – это не она. Возле кафедры стояли две женщины. Они сортировали пожертвованную одежду, вывалив ее из большого холщового мешка на стол.
  – Это можно отложить в годное, верно, Марта? – сказала младшая, когда я подошел поближе.
  Вдова, решил я, когда заметил кольцо. Замужней женщине, которая носит домотканую одежду, есть чем заняться в четыре часа дня, помимо сортировки всякого барахла. Грубоватые светлые волосы и плоский нос, похожий на раздавленный цветок, но голос мягкий.
  – Я думаю, оно еще вполне приличное.
  – Слишком приличное, – фыркнула женщина постарше, взглянув на простой розовый хлопок. – В таком платье любая нищенка будет выглядеть не на своем месте. Как можно, Эми! Брось ее в ту кучу, которая пойдет на заклад. Могу я вам помочь, сэр?
  – Я Тимоти Уайлд, «медная звезда», – пояснил я, указывая на проклятущую штуковину.
  На ее лице промелькнуло любопытство, смешанное с отвращением.
  – Мне нужно побыстрее отыскать мисс Андерхилл, – вздохнул я, не обращая на это внимания.
  – Ох! Дорогая мисс Андерхилл… что-нибудь случилось? – пискнула вторая, Эми.
  – Не с мисс Андерхилл. Вы знаете, где она?
  Все грани землистого лица Марты стянулись в форму гнилого лимона.
  – Она со своим отцом, в доме священника. На вашем месте я бы их не прерывала.
  – Почему? – уже через плечо спросил я.
  Душа толстым слоем ханжества довольный взгляд, она сообщила:
  – Они громко спорят в доме, и ей следует прислушаться к его доводам. Мисс Андерхилл присматривает за ирландскими бедняками, и это против здравого смысла. Она закончит в земле, рядом с матерью, если будет якшаться с пьяными иностранцами вроде этих – иначе откуда бы она подхватила холеру? И где тогда будет преподобный, несчастный благородный человек?
  – В руках Божьих, – сухо ответил я, касаясь шляпы. – Разумеется, вашего Бога, так что вам не о чем беспокоиться.
  Я вышел, оставив за спиной два открытых рта.
  Выйдя из церкви через боковую дверь, я прошел между яблонями к темнолиственной изгороди, отделяющей дом священника, и замер – в гостиной, у окна, стояли Мерси и ее отец. И они определенно спорили: Мерси прикусила большой палец, ее отец выпрямился, будто аршин проглотил. Жизнью клянусь, я не собирался за ними подсматривать, но что-то во взгляде Мерси заставило меня остановиться у самой живой изгороди. Да и потом, один только ее вид уже здорово повлиял на мой пульс.
  «Мерси, но они даже не христиане», – решительно взмахнув рукой, сказал преподобный.
  «Миссионеры ухаживают за бедняками в Африке, хотя в их племенах богов больше, чем можно сосчитать. Тут нет никакой разницы», – ответила она, глядя на отца широко раскрытыми глазами.
  «Туземцы просто неграмотны, они невинны».
  «А ирландцы просто бедны. Я не могу…»
  Преподобный отошел, резко и зло, на несколько футов в глубь дома, и я не разглядел его ответ. Но эти слова заставили Мерси – она отвернулась к окну – вспыхнуть, как заря, и прикрыть глаза. Речь преподобного длилась секунд десять. Потом я вновь увидел Томаса Андерхилла. Со страдальческим выражением лица он подошел к дочери и притянул ее темную головку к своей груди. Она с готовностью прижалась к нему, держа его за руку. Перед тем как отвернуться от слишком интимной сцены, на которую мне не следовало смотреть, я успел увидеть, как отец прижался подбородком к макушке дочери.
  «Я боюсь, – говорил он. – Я не хочу рисковать твоим здоровьем даже ради тысячи заблудших душ».
  Не будь я прекрасно осведомлен, о чем они спорили, меня бы уже изгрызла вина за просмотр этой сцены. Светские благотворители ограничивали свою деятельность тематическими чаепитиями с щедрыми ломтями пирога, лимонадными суарэ, где прочувствованно обсуждали способы избавить землю от порока. Однако Мерси к ним не относилась. Честно говоря, хоть я и наблюдал за ней при каждом удобном случае, я вообще не мог отнести ее к какому-то определенному типу. Да и потом, она ведь происходила из семьи аболиционистов. Если и есть какие-то благотворители, готовые испачкать руки, причем в любое время дня и ночи, это определенно аболиционисты. И потому меня не удивляло, что Мерси в равной степени впечатлена смертью матери, которая заразилась, ухаживая за больными, и убеждениями отца. И если я застану Мерси за этим занятием, я пальцем не пошевельну, чтобы ей помешать. Я буду сидеть и ждать, пока она не закончит, иначе она никогда больше не заговорит со мной.
  С такими мрачными думами я обогнул угол дома. Когда я подошел к входной двери, она распахнулась, Мерси вышла из дома и повернулась, чтобы закрыть за собой дверь.
  Без всякой на то причины я застыл на месте. Мерси ступила на дорожку и замерла, в точности как я, только корзинка на руке покачивалась, отсчитывая секунды. Когда она узнала меня, от ее бледного лица отхлынула вся кровь. В уголке рта виднелся случайно закушенный волосок, и большинство людей захотели бы немедленно убрать его. Правда, лишись ее лицо этой крошечной детали, и образ, каким бы он ни был, тут же исчезнет.
  – Я собираюсь к Браунам, хотя у меня для них недостаточно муки, – торопливо сказала Мерси; некстати, как обычно. – Мистер Уайлд, это очень срочный визит. Вы пришли к папе?
  Я, все еще безъязыкий, покачал головой.
  – Тогда, пожалуйста, проводите меня до Малбери-стрит, а потом… пожалуйста, поговорите со мной. Боюсь, сейчас я несколько не в духе для бесед. Вы пойдете?
  С таким же успехом она могла спросить, не заинтересует ли меня отпуск со службы в аду. И я кивнул. Ее рука легла на мою, и мы торопливо пошли по улице. После первой, привычной вспышки тихого счастья все вокруг казалось мне ближе, четче. Как будто сквозь чуть искривленные линзы. На минуту я почти забыл, зачем вообще пришел. Нам не быть вместе, так сегодня, подумал я, лучший из всей череды будущих дней, поскольку сегодня мы с ней видим одно и то же.
  Перегретая Малбери-стрит была рядышком. Почерневшие овощи и фрукты стекали из ящиков на мостовую, от жары дома валились в обморок друг на друга. На улице было полно народу, и никто из них не оказался здесь по своей воле. Номер семьдесят шесть оказался деревянным строением, на мой взгляд, выстроенным из спичек и в два раза огнеопаснее, чем они. Мы вошли и сразу поднялись на второй этаж. Дойдя до конца коридора, Мерси постучала в дверь справа. В ответ раздался невнятный шум, и она открыла дверь, кивком попросив меня подождать в коридоре.
  Сквозь открытую дверь я видел три четверти голой комнаты, в которой приторно пахло болезнью и тяжелым человеческим духом. Я, наверное, в десятый раз не дал себе оттащить Мерси от постели неизвестного больного. Но я точно знал, что за боль сегодняшним утром жгла преподобного. Поскольку это зрелище всякий раз разрывало меня надвое.
  На половицах сидели трое детей. Самый младший, голенький – на вид года два, хотя, возможно, он просто недоедал – сосал четыре пальца. Две девочки в хлопковых платьицах, примерно восемь лет и десять, подрубали носовые платки. С кровати донесся пронзительный голос. Американка, как по мне, хотя ее дедом и бабкой вполне могли быть голландцы. Я не видел в комнате ни стола, ни шкафа, и Мерси засунула мешочек с мукой в чайник.
  – Опять заходили женщины из Общества умеренности. Я собиралась помыть пол и постирать белье, прежде чем они принесут картошку, но у меня нет уксуса. И золы нет, и скипидара.
  Светлые волосы женщины прилипли ко лбу, лицо лихорадочно горело. Вряд ли она способна встать, не говоря уже о мытье полов. Мерси достала из корзинки синюю бутыль и маленький стеклянный пузырек.
  – Вот скипидар, а это унция ртути, от клопов. Если вы поделитесь с Лэйси Хьюи, она поможет вам помыть пол?
  – Поможет, – с облегчением вздохнула больная. – В прошлом месяце я помогала ей со стиркой, когда ее прихватила подагра. Спасибо вам, мисс Андерхилл.
  – Если у меня самой сегодня будет картошка, я оставлю ее вам. – Мерси поморщилась, опустив уголок рта.
  Они говорили еще несколько минут, о лихорадке женщины, ее птенчиках и о том, что именно требуют сделать леди из Общества умеренности, чтобы обитатели этой каморки заслужили еды. Болезни, в чем сходились ученые и духовенство, вызваны плохой жизнью. Жирная пища, плохой воздух, вонючая земля, недостаток гигиены, выпивка, наркотики, пороки и секс. Больные, следовательно, сразу лишались ангельского статуса и теряли прямую связь с добродетельными благотворителями. Мерси и другие радикалы бодро пренебрегали такой системой, и, несмотря на связанные с этим опасности, я понимал ее точку зрения. Я не знаю, что вызывает болезни. По правде говоря, этого никто не знает. Но я не единожды болел в детстве; болел и Валентайн, который, хоть его и нельзя обвинить во многих добродетелях, сложен, как ломовая лошадь. Дело тут не только в мытье.
  – Спасибо, что сходили со мной, – сказала Мерси, тепло попрощавшись с птенчиками и закрыв за собой дверь. – Давайте спустимся по этой лестнице, на той прогнили три ступеньки.
  Мы вышли на улицу, и меня ослепило яркое солнце. Неожиданно вспомнив, по какому неприятному поводу я искал Мерси, я уже готовился высказать свою страшную просьбу. Но когда я повел нас в сторону собора Святого Патрика, первой заговорила Мерси.
  – У моего отца был ужасный сон, – сказала она. – Сегодня утром я спустилась, а он сидел в гостиной, с пером, бумагой и книгой. Но он не писал, не читал и не делал заметок, только сидел, пока ему не пришлось заняться своими обязанностями. Он с трудом заставил себя заговорить со мной. Из-за этого я беспокоюсь, удалось ли вам прийти в себя. Как вы?
  Только спустя пару секунд до меня дошло, что она говорит не о пожаре. Она имела в виду Айдана Рафферти.
  – Это был нелегкий день, – признался я.
  – Признаюсь, больше всего меня печалит отец, – сказала она, мельком взглянув на меня. – Я думаю, младенец сейчас на Небесах, возможно, вы тоже так считаете. Или в прохладной земле. Только мой отец считает, что он в аду. А кого вам жальче всего, мистер Уайлд?
  «Мать, – подумал я. – Сидит в Гробницах с затуманенным рассудком, и только крысы приходят поговорить с ней».
  – Не знаю, мисс Андерхилл.
  Мерси не часто удивлялась, и потому я наблюдал за ее удивлением, как коллекционер, каковым и был. Услышав свою фамилию, она раскрыла рот, а потом прикусила нижнюю губу.
  – Разве вы об этом не задумывались?
  – Я стараюсь не думать.
  – Мистер Уайлд, зачем вы меня искали? Мне казалось, мы старые друзья, и вот вы исчезаете сразу после ужасного пожара, не сказав и слова. Неужели вы считаете нас настолько бессердечными? Вы думаете, нас не беспокоило, куда вы исчезли? – добавила она, уйдя взглядом в сторону.
  – Если я послужил причиной каких-либо тревожных раздумий вас или вашего отца, пожалуйста, простите меня.
  – Вы, конечно, понимаете, что это на вас не похоже?
  – Теперь я ношу медную звезду и живу в Шестом округе. Похож ли я сейчас на себя?
  Мерси перестала хмурить брови. Она рассматривала меня, я – ее, и на секунду потерял ориентировку. Когда мы двинулись дальше, она уже чему-то улыбалась. Улыбка дразнилась в уголках губ, скорее ощутимая, чем заметная.
  – Я сожалею о ваших недавних несчастьях, – тихо сказала она. – Обо всех. Я узнала о них только вчера, от папы, конечно, и хотела бы знать раньше.
  – Спасибо, – ответил я, не ощущая благодарности. – Как продвигается книга?
  – Неплохо, – чуть ли не забавляясь, промолвила она. – Но мне трудно поверить, что вы пришли ко мне без повода, судя по вашей речи. Вы собираетесь рассказать мне, в чем дело?
  – Собираюсь, – неохотно сказал я. – Доктор Питер Палсгрейв думает, вы способны помочь полиции в опознании мертвого мальчика. Если вы не пожелаете…
  – Питер Палсгрейв? Друг моего отца, доктор, который работает над эликсиром жизни?
  – Над эликсиром? Я думал, он занимается только детьми.
  – Это так, отсюда мы с папой и знакомы с ним. Но еще доктор Палсгрейв давно пытается добыть формулу лекарства, способного излечить любую болезнь. Он клянется, что это наука, но я нахожу его изыскания не очень практичными. Следует ли так сосредотачиваться на каком-то волшебном средстве, когда столько людей умирает от недостатка простейших вещей вроде свежего мяса? Но почему он подумал обо мне… О, я поняла. – Мерси вздохнула и перевесила корзинку на другую руку. – Мальчик местный?
  – Если вы спрашиваете о том, родились ли его родители здесь или достаточно ли у них произношения и денег, чтобы это никого не интересовало, я не отвечу. Но на вид он ирландец.
  Мерси одарила меня быстрой улыбкой, как поцелуй в щеку, и уголок ее рта изогнулся в мою сторону.
  – В таком случае я безусловно помогу вам.
  – Вы готовы помочь, потому что он ирландец?
  – Да, – ответила она, и стрелочка вновь превратилась в изящный изгиб губ. – Если он ирландец, никто другой во всем городе даже не задумается об этом.
  
  Осмотр тела – к этому времени, как я предполагал, уже вымытого и одетого, и лежащего всего в нескольких ярдах от нас в соборе Святого Патрика на углу Принс и Малбери, – оказался более трудным делом, чем мы думали. Во-первых, мне не хотелось подходить к боковому входу – грубой каменной стене в пять окон – с Мерси под руку, зная, что я собираюсь показать ей труп. Но более важной, правда, была другая причина – там стояли хулиганы.
  – Мы сожжем дотла этот дворец Сатаны!
  Огромный детина, шесть с лишним футов, с густыми черными бакенбардами, хотя ему, возможно, не исполнилось и двадцати пяти, стоял перед маленькой кучкой злых работников. Ожесточенные лица прорезали глубокие морщины. Честные работяги, которые закончили резать свиней или забивать гвозди и надели свои лучшие сюртуки, чтобы швырнуть в ирландцев корзинку речных камней. Длинными черными фалдами и аккуратными пуговицами они напоминали Вала. Но Валу требовались голоса ирландцев, а нативисты желали их смерти. Все они жили нелегко, это было заметно по холодным взглядам и привычно сжатым кулакам.
  – Я разберусь, – сказал я Мерси и кивнул на угол, прося ее подождать там.
  – Вы, наизнанку вывернутые ниггеры, не смеете смотреть в лицо свободнорожденному американцу! Выходите, и позабавимся, трусы! Мы вас утопим, как мешок со щенками! – кричал огромный парень, сплошной оскал и тщательно расчесанный медвежий мех.
  – В другой раз, – предложил я.
  Все взгляды нацелились на меня, как крысы – на падаль.
  – А ты кто, малыш, собачий кэп? – поинтересовался детина с произношением истинного нью-йоркца.
  – Я не лакей. Я из «медных звезд», – ответил я, переводя «собачьего кэпа».
  Мне требовался какой-то жест, и я щелкнул по значку в манере Вала, который обходился так с пуговицами. Впервые я испытывал к этой звезде иное чувство, нежели гнев или раздражение.
  – Пойди поищи каких-нибудь щенков, желающих утонуть, и оставь церковь в покое.
  – О, «медные звезды», – усмехнулся здоровенный грубиян. – Я уже пару недель собираюсь начистить рыло какой-нибудь «медной звезде». Хотя этот важничает, а? Вроде, рубит в брызгах.
  – Это все болтовня, – невнятно пробормотал любитель выпивки; похоже, кто-то замесил его лицо вместо теста. – Он только один. И он нас не понимает.
  – Понимаю, чмокну телячью кожу. С вас и одного хватит, – ответил я. – Убирайтесь отсюда, или отправитесь в Гробницы.
  Как я и предполагал, долговязый монумент, на которого смотрели остальные, выступил вперед. Его руки сжимались в свою естественную форму – в кулаки.
  – Меня знают как Билла Пула[139], – резко выдохнул он. – Я свободный коренной республиканец, который не терпит вида постоянной армии. Когда я с тобой покончу, «медная звезда», ты будешь плоским, как визга в обтяжках.
  Не знаю, мог ли он избить меня так, чтобы я стал плоским, как свинья в клетке. Но я видел, он пьян и нетвердо стоит на ногах. И когда он размахнулся сверху вниз, как сделает всякий высокий и самоуверенный мужчина, я шагнул под его кулак и сбил его с ног ударом локтя в глаз. Билл Пул рухнул, как мешок с мукой.
  – Все зависит от практики, – подсказал я, пока остальные буяны пытались поднять Билла на ноги, и вновь щелкнул по звезде, теперь уже с огромным удовольствием. – Убирайтесь отсюда, пока меня не стало больше.
  «Может, и вправду есть что-то в сотнях выматывающих потасовок с братом, – подумал я, – если теперь я способен грязно драться за правое дело». Тем временем хулиганы потащили камни и своего главаря прочь. Я поправил повязку на лице, надеясь, что со спины выгляжу крепким и уверенным. В конце концов, позади была Мерси. Мерси…
  Позади ее не было. Красиво выгнутая сверху дверь открыта.
  Надежда, обнаружил я, всего лишь досадная помеха. Надежда – лошадь со сломанной ногой.
  Внутри собора далекую крышу подпирали, как корни горы, двенадцать колонн, каждая увенчана четырьмя шарами мягкого света. Несмотря на освещение, внутри было темновато, а воздух пропитывали благовония и ритуалы. Когда я заметил Мерси, она стояла, прислушиваясь к священнику, которого я узнал по своему предыдущему посещению Малбери неделю назад в поисках пристанища. Верно, он произвел на меня сильное впечатление, раз я его запомнил, хоть и не обменивался с ним ни словом, ни монетой. Для начала, макушка его была не просто лысой; она была сферической и лишенной волос, как будто они вообще никогда там не росли. Однако лицо под этой сферой казалось сильным, уверенным и умным. Его взгляд заинтересованно метнулся ко мне.
  – Мистер Уайлд, как я понимаю, – сказал прелат и протянул мне крепкую руку человека, который следит за этими стенами и крышей. – Мне сказали, что вы зайдете. Епископ Хьюз сейчас в Балтиморе, встречается с архиепископом, а я управляю хозяйством. Я все равно живу рядом с собором, ну и надзираю за ним. Отец Коннор Шихи, к вашим услугам.
  – Спасибо. Те парни из Бауэри, что ошивались у ваших дверей, уже ушли. Я подумал, может, вы захотите знать.
  – Конечно. Они уходят каждый день примерно в это же время, прежде чем поденщики-католики закончат с развозкой навоза и захотят вступить в перебранку. – Он улыбнулся. – Мы не обращаем на них внимания, мисс Андерхилл и я. Похоже, правда, вы их опозорили, что только к лучшему для «медных звезд». Нет, я занимаюсь благотворительной деятельностью в Пяти Углах вместе с мисс Андерхилл, и… ваш брат, капитан Уайлд, прислал мне кое-что мрачное. Вы хотите взглянуть на парня? Он в одной из боковых комнат. Проходите сюда.
  Обстановка комнаты настолько отличалась от подвала в полицейском участке, что мне пришлось крепко задуматься, то ли это тело. Сейчас на мальчика падал свет из высоких окон, а присматривали за ним изображения святых. Сейчас он, одетый в свободную белую рубаху, натянутую до шеи, лежал лицом к каменному потолку. Правда, вы не приняли бы его за спящего, если прежде уже видели смерть. Мертвые кажутся тяжелыми. Их тянет к земле, совсем не так, как живых.
  Мерси опустила корзинку и подошла прямо к нему.
  – Да, кажется, я его видела, но не могу припомнить, где. Я так понимаю, отец, что вы не знаете этого мальчика?
  – Нет. Хотел бы я ответить иначе, видя, что с ним сотворили.
  – А что с ним сотворили? – молниеносно спросила Мерси.
  Я метнул в отца Шихи взгляд, способный растопить ледяные блоки, которые привозили с Гудзона.
  – Вы действительно хотите знать, мисс Андерхилл? – спросил я, всем сердцем желая услышать «нет».
  – Мистер Уайлд, вам не хочется рассказывать?
  – На теле паренька вырезали очень глубокий крест, – пояснил отец Шихи, сопроводив слова слишком понимающим взглядом-извинением в мою сторону.
  – Зачем кому-либо совершать такой ужасный поступок?
  В моей памяти всплыл доктор Палсгрейв и его отвратительный список из трех пунктов: сатанинские заклинания, охота за сокровищами и источник еды.
  – Мы этим занимаемся, – правдиво ответил я. – Но пока все предположения просто смешны, начиная от религиозной мании и далее.
  Потрясенная Мерси, пробежав тонкой ручкой по шее, пробормотала:
  – Но он же умер не от этого, правда?
  – Нет-нет, – заверил я.
  И тут в затылок мне вонзилась полуоформленная мысль.
  – Он умер от пневмонии или чего-то еще в таком роде. Мисс Мерси, приходилось ли вам в прошлом году ухаживать за какой-нибудь бедной семьей, где болели ветряной оспой? – быстро спросил я, прищелкнув пальцами.
  Склонив голову, я перекрестился и приспустил рубаху птенчика на пару дюймов, до плеч. По всей коже были разбросаны плохо различимые рядом с веснушками, но все еще заметные следы.
  Мерси поджала уголок рта.
  – В прошлом сезоне ветрянки было на удивление мало. Конечно, он мог ее перенести, не повстречавшись со мной, но я около двух недель ходила с оберточной бумагой, вымачивая ее в патоке, а потом прикладывая к коже детей, чтобы уменьшить раздражение. Пострадало несколько домов на Восьмой улице, между Гарлемской линией и кладбищем. Но там были местные бедняки. Кусок земли на Оранж-стрит, жутко разболелись, но они валлийцы… О, – сказала она, чуть вздрогнув, – несколько домов на Грин-стрит, где…
  Мерси смотрела на тело, и от ее прекрасного лица отливала кровь.
  – Он из публичного дома, – спокойно произнес я, кладя руку на ее локоть.
  В ту секунду я был практически уверен, что мой жест предназначен ей, а не мне. Я надеялся на это.
  – Он птенчик-мэб, верно?
  – Откуда вы знаете? – спросила Мерси, ее губы приоткрылись и вздрогнули.
  Она отступила от меня на шаг и умолкла – как будто я знал то, что не следует, посещал подобные заведения и исследовал их плотские безумства.
  – Нет-нет, господи, я никогда не заходил в подобные логова, – возразил я. – Но тут есть явные подсказки. Откуда именно он явился?
  После паузы она ответила:
  – Я видела его в прошлом году в гнусном борделе на Грин-стрит. Им владеет мадам Марш, Шелковая Марш. Как вы догадались?
  – Я не гадал. У меня есть свой источник, и позже я все вам расскажу. Какой там адрес? Мне нужно расспросить эту мадам Марш.
  Сложивший руки отец Шихи, от его позы веяло силой духа, откашлялся.
  – Не так-то просто расспросить Шелковую Марш. Скажу вам, мы пытались вселить страх перед Святой Троицей в эту женщину – и без толку. Знаете, бывает, ирландские сироты забредают в ее логово, а потом понимают, что обратно так просто не выбраться. У нее есть связи.
  – Какие связи?
  – Политические, – вежливо ответил он, недоверчиво приподняв брови. – А разве есть другие?
  Мерси коснулась волос ребенка.
  – Неудивительно, что я его не узнала. Я видела его год назад, – сказала она себе напряженным голосом. – Сейчас… сейчас он намного старше.
  – Будьте очень осторожны, когда навестите этот бордель, – посоветовал отец Шихи, выразительно склонив свою безупречно гладкую голову.
  – Я должен бояться мадам, которая интересуется политикой? – презрительно усмехнулся я.
  – Нет, ничуть. Я упомянул об этом только потому, что не знаю, осведомлены ли вы, насколько выйдет из себя ваш брат, капитан Валентайн Уайлд, когда до него дойдет, что вы потревожили важного вкладчика-демократа.
  – Вкладчик, – повторил я; слово рыболовным крючком застряло в моем горле.
  – О да, и очень влиятельный, – с мрачной улыбкой кивнул отец Шихи. – Благодетельница. Можно сказать даже, личный друг.
  И с этими словами священник отправился по своим делам. Оставив меня с прекраснейшей из всех рожденных девушкой, жестоко искалеченным телом птенчика-мэб, вспышкой ярости, дурацкой и бессмысленной – уж я-то хорошо знал своего брата, – и единственной мыслью. Меня больше не занимал разговор с мадам Марш, уже нет. Бедная Птичка Дейли, думал я, собирается ли она рассказать мне правду или прибережет в своих невинных ручках изрядную порцию других непредвиденных последствий?
   Глава 8
  
  …сочувствие к преступникам всегда было характерно для ирландского крестьянина, и хотя, возможно, тщетны попытки объяснить столь нездравое отношение, нельзя отрицать, что само его существование – неиссякаемый источник возмущений и убийств.
  «Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года
  Когда я вернулся домой, миссис Боэм стояла посреди кухни за аккуратно вытертым пекарским столом, крепко прижав руку к лицу, над милым полумесяцем рта. Точнее говоря, она не стояла, но и не двигалась. Нечто среднее – она покачивалась взад-вперед и моргала.
  – Что у вас случилось? – спросил я, огибая стойку с усыпанными семечками буханками.
  – Я заварила ей чая из ржавого вяза, – с трудом произнесла она, не глядя на меня. – Самый полезный чай, когда токи крови неуравновешенны. И припарки, конечно. Они хорошо помогают.
  – Что, Птичка заболела? – воскликнул я.
  – Я послала ее на улицу.
  Миссис Боэм наклонилась влево, немного повернулась и качнулась обратно.
  – Чуть дальше по улице, за свежей рыбой к обеду. Совсем рядом, но там такая ужасная жара… Я вовсе не хотела… но я же не знала, что она так утомится. Она еле двигается, – закончила она, растерянно постукивая рукой по губам.
  Предположив, что Птичка, должно быть, в постели миссис Боэм, я бросился к лестнице. Дверь в темную комнату чуть скрипнула, открываясь. Болезненный, молящий звук. Удивительно безликая комната для женщины, чье имя красуется на фасаде дома, подумал я, когда глаза привыкли к унылым коричневатым теням. Хилый стул, на стене – единственный рисунок, и даже не портрет. Пышный луг, упорствующий в своей зелени и напомнивший мне о детстве. Болящая, одетая в тонкую сорочку, лежала на спине. Волосы разметались по подушке зарослями темных древесных побегов. На ее груди лежал теплый компресс, от которого исходил сильный запах поджаренных яблок и табака. Запах сразу пробудил во мне неприятные воспоминания: мне одиннадцать, и я пытаюсь пережить представления Валентайна о том, как следует лечить тяжелую простуду. Глаза девочки широко раскрылись, когда она услышала мои шаги. Пара серых мотыльков в сумеречном свете.
  – Что с тобой стряслось? – мягко спросил я, подходя к кровати.
  – У меня началась лихорадка, – проскрипела она пересохшим горлом.
  – Когда ты возвращалась от рыбного прилавка? Птичка, когда это началось?
  – У меня красные точки, и дышать больно.
  – Миссис Боэм очень о тебе беспокоится.
  – Я знаю. Простите, что я так всех утруждаю.
  Я сидел на краю кровати, готовясь произнести откровенную ложь, сказать, что она ничуточки никого не утруждает. Удрученно спорил с собой, сказать ли очень больной девочке, что ее друга и вправду разорвали на части, или дать другу уйти неотомщенным. Мне нужны ответы, однако этот разговор ранит маленького птенчика до костей. Но еще не успев ничего сказать, я заметил одну странность.
  – А о чем вы разговаривали, прежде чем ты пошла за рыбой? – будничным тоном спросил я.
  Взгляд Птички скользнул к окну, глаза внезапно стали бездонными и непроницаемыми.
  – Не помню, – прошептала она. – Тут есть вода?
  Я поднес чашку к губам Птички и смотрел, как она осторожно двигается, просто кукла, а не девочка. Потом я поставил чашку на место.
  – А если я скажу, что миссис Боэм очень расстроилась и уже рассказала мне о вашем разговоре?
  Правда на грани лжи.
  Чуть дернулась. На волосок, кожу чуть подцепило булавкой.
  – Она хочет отправить меня в церковный приют, – вздохнула Птичка. – И я пойду, если она и вправду так меня не любит. Я сказала, я заплачу за чашку, мне жаль, что все так вышло, но она продолжала твердить «лучше подходит». Я думала, вы позволите мне остаться, если она не будет слишком клевать вас. Если она не уговорит вас. Но я уйду, когда мне станет лучше.
  – Тогда нам лучше не оставлять тебя без свекольного сока. Или это шелковица? Сразу и не разберешь.
  Мне бы не хотелось еще раз увидеть на лице Птички такое выражение. Птенчики злятся, когда ты разгадываешь их шарады. В одно давнее утро Вал вымазался дикой клубникой, надеясь увернуться от работы по выделке лошадиной шкуры – лошадь пала от бешенства, – и пришел в ярость, когда эта проделка ему не помогла. В конце концов, дубление – отвратное занятие. Но Птичка вспыхнула и поникла, как взрослая. Цветок вины, а следом – падение подстреленного в воздухе голубя. Мне хотелось сказать, чтобы она разучилась так делать, чтобы снова злилась, как все дети.
  – Припарка горячевата, – сказала она уже нормальным голосом, чуть улыбаясь.
  Обаяние, следующее за разоблачением. Она взглянула вниз. Искусно нанесенные на шею и грудь красные пятнышки едва начинали розоветь под резко пахнущим мешочком. Она уселась и резко шлепнула его на столик.
  – Обычно свекольный сок не расплывается. Я стащила одну свеклу из кладовки, перед уходом, а потом попросила мальчишку-газетчика порезать ее перочинным ножиком.
  – Хитро.
  – Так вы не злитесь?
  – Я определенно разозлюсь, если ты не сможешь прекратить лгать хотя бы на десять секунд.
  Она чуть прищурилась, оценивая.
  – Тогда мир. Я больше не рассказываю байки.
  Она выбралась из простыней и уселась передо мной по-индейски.
  – Спросите меня о чем-нибудь.
  Я замешкался. Но из нее уже вытянули столько жил – наверное, и мы тоже, – что в милосердной отсрочке не было никакого милосердия. Поколебавшись еще секунду, я снял шляпу и положил ее на красно-синее лоскутное покрывало. Глаза Птички вновь расширились при виде очевидного знака – в ее сторону торопятся какие-то мрачные вести.
  – Ты знаешь женщину по имени Шелковая Марш? – спросил я.
  Девочка вздрогнула и рывком села на колени, испуганная ручка стиснула простыню.
  – Нет-нет. Нет, я никогда…
  Остановилась, поморщилась, прекрасно понимая, что уже выдала себя, и медленно выдохнула через рот.
  – Она здесь, да? Она меня нашла. Я не вернусь туда, я…
  – Ее здесь нет. Мне не следовало пугать тебя. Я и не собирался, но мне нужны ответы. Они для меня важнее твоего отдыха. Прости. Птичка, когда ты сказала, что они собираются разорвать кого-то на части… Мы нашли тело. Примерно твоих лет, может, чуть старше, и из того же дома.
  Птичка помолчала. Сдвинулась на кровати, высвободив из-под себя ноги, и спросила идеально ровным тоном:
  – Откуда вы узнали, что мы из одной норы?
  – Мне помогли его опознать, хотя я до сих пор не знаю его имени. А ты… ну, твоя рубашка. И еще ты сказала, что… кого-то поранят. И в прошлом году ты болела ветрянкой. Посмотри сама.
  Птичка изогнулась посмотреть на две почти исчезнувшие оспинки у основания тонкой шеи, а потом подняла голову с неожиданной и сердечной ухмылкой. Один из нижних зубов у нее был кривым и дружелюбно подталкивал соседа.
  – Вы, мистер Уайлд, круто рубите. От вас ничего не скроешь. Это потому что вы в «медных звездах»?
  – Нет, – признался я, радуясь, что она больше не расстраивается. – Это потому, что я привык работать барменом.
  Она глубокомысленно кивнула.
  – Ну, вы правильный человек, правильнее многих. Я такое сразу замечаю. Простите, что пыталась поначалу вас надуть, но это…
  Птичка откашлялась, еще одна неприятно взрослая привычка, от которой мне хотелось ее избавить.
  – Что вы хотите узнать?
  – Правду.
  – Вам она не понравится, – уныло сказала она, теребя подол рубашки. – Не надо.
  – Как звали твоего друга?
  – Лиам. У него не было фамилии. Он пришел с верфей, выпрашивал там объедки у матросов и грузчиков. Пришел к нам два года назад. Сказал, что устал давать бесплатно то, за что по справедливости следует платить, и что у Марш хотя бы неплохо кормят.
  Я застыл. Стараясь не выдать языком тела слова, которые я не выпущу изо рта, даже истекая кровью. Такому не должно быть места на земле.
  – И что случилось с ним вчера вечером?
  Птичка пожала плечами, беспомощно и апатично.
  – Вчера вечером пришел человек в черном капюшоне.
  – Человек в черном капюшоне – это тот, кто поранил Лиама?
  – Да.
  – Ты знаешь, как его зовут?
  – Никто не знает, и как он выглядит, тоже. Я думаю, он какой-то дикарь. Может, краснокожий индеец или турок. Иначе зачем ему прятаться?
  Я мог бы назвать несколько причин, но не стал ими делиться.
  – И как вышло, что ты оказалась вся в крови?
  Птичка стиснула зубы, яростно захлопнутая дверь.
  – Мне не хочется об этом говорить. Это кровь Лиама. Я вошла и увидела… не хочу говорить.
  Я подумал подтолкнуть ее, но потом с отвращением отбросил эту мысль. Есть еще немало вопросов, незачем твердить о худших.
  – А почему человек в черном капюшоне причинял боль Лиаму?
  – Нет никакой причины. Я же говорила, он, наверное, дикарь. Но я думаю, может, ему нравится. Им иногда нравятся странные вещи. Он всегда входит так легко и быстро, будто собирается сделать что-то удивительное, а потом… Он берет и режет их на куски, и все.
  Мое сердце дернулось, пропустило удар, как подмокшая спичка.
  – Их?
  – Да, их.
  – И сколько их?
  – Десятки нас.
  Ее горло вдруг дернулось, как привязанное животное под ударом кнута.
  – Их. Теперь я живу здесь, с вами.
  – Как, во имя Господа, я должен тебе помочь, если ты раз за разом врешь мне? – спросил я, ероша волосы. – Сперва ты хочешь, чтобы я поверил в побег от отца, потом – что ты ткнула мужчину ножом, или вымочила свое…
  – Или что я еле дышу, но только не сейчас! Правда, не сейчас! – воскликнула она.
  – Птичка, – попытался я, от усталости кости казались мне хрупкими и хрустящими, – это несправедливо. Ты все время лжешь мне, а потом ждешь, что я поверю в какого-то маньяка-детоненавистника, который порезал на куски десятки детей?
  Птичка кивнула, ее прекрасно выдрессированное лицо невольно дрогнуло. Сейчас она наводила на мысли о слетевшем колесе повозки, которое лавирует между лужами и опасными камнями.
  – И никто этого не заметил? Никто…
  Я умолк.
  А кто мог заметить? Полицию сформировали две недели назад, и ни одна душа не считала хорошим вкусом прислушиваться к ирландцам. Черт, я больше не считал разумным прислушиваться к Птичке. Конечно, она преувеличивает. Само собой. Двое или трое ее товарищей пропали без вести, и она раздула это до десятков и турка в капюшоне.
  – Как мне тебе доверять? – взмолился я.
  Десятилетнее тело Птички сдерживало дрожь, землетрясение, бегущее от основания позвоночника.
  – Я покажу вам, где они зарыты, – прошептала она. – Но только если вы позволите мне остаться здесь.
  – Две недели, – произнесла миссис Боэм, уголки ее рта уперлись в пол.
  Птичкин обман подтянул ей кожу на пару дюймов. Будь Птичка ее ребенком, мрачно сказала она, без наказания бы не обошлось, но она догадывается, Птичка твердо знает, чего хочет. Так что две недели, а потом она должна уйти. Это напоминало приговор судьи, только наоборот.
  – Простите, – сказала Птичка, принимая то, что смогла получить. – Но я все равно покажу вам, правда. Я…
  
  – Две недели, – сказала миссис Боэм, а потом вдавила кулак в тесто, будто выдавливая грехи множества миров.
  И сейчас мы с Птичкой шагали к Гробницам, а жара несла нам запахи засохшей конской мочи и горячего камня. Птичка переоделась обратно в мальчишеские штаны и длинную английскую блузку на пуговицах, но добавила в качестве пояска кусок холста. Она походила на метельщика, работающего на углу за пару пенсов.
  – Откуда ты знаешь, где зарыты эти десятки птенчиков? – спросил я, стараясь скрыть свою недоверчивость к числу.
  – Я их один раз подслушала. Когда человек в черном капюшоне приходил раньше, – ответила она, постоянно отвлекаясь то на сапожников, то на бакалейные лавки. – Моя подружка Элла исчезла, и в ту ночь я видела, как он пришел. Вылез из экипажа и пошел в комнату, которой пользуется, в подвале. Знаете, я бы никогда об этом не узнала, та комната запирается лучше всех, и пришлось бы стянуть ключ. Когда он уходил, я была у окна. Они погрузили тюк в экипаж, и он сказал: «Девятая авеню, у Тридцатой».
  – На Девятой авеню у Тридцатой нет ничего, кроме леса, полей и пустых улиц.
  – Тогда зачем им туда ехать?
  Чувствуя, что сейчас я выставлю себя дураком – печально знакомое ощущение, – я довел Птичку до огромного входа в Гробницы. Она так боялась идти туда, что сейчас я думал, уж не припустит ли она прочь от одного только их вида. Но девчонка только смотрела вверх с каким-то тихим благоговением.
  – А как они сделали окна высотой в два этажа, прямо в стене? – спросила она, когда мы вошли в прохладный воздух под каменными сводами.
  Мне нечего было ей ответить, поскольку я и сам ни капли не догадывался, как это сделано. И тут из просторного, напоминающего собор вестибюля, со стороны кабинетов, послышался чей-то крик. Деятельный баритон, заставляющий выпрямить спину.
  – Уайлд, идите сюда!
  Джордж Вашингтон Мэтселл сжимал толстенной рукой кипу бумаг, а его взгляд из-под стальных бровей едва не пригвоздил меня к полу. Мы подошли к мрачному и слоноподобному шефу полиции. Он не смотрел на Птичку, но впитал ее присутствие, не отрывая от меня взгляда. Такая манера заставляла его выглядеть величественным памятником собственного доброго имени.
  – Ваш брат, капитан Валентайн Уайлд, – начал Мэтселл, – человек, который доводит дела до конца. Когда Демократической партии требуются действия, он делает именно то, что требуется. Когда бушует пожар, он спасает из его когтей жизни, а потом тушит огонь. Думаю, он привнесет ту же решительность в работу полиции. И именно поэтому мне пришлось сегодня утром заменить недостающего патрульного. Причинило ли это мне неудобства? Да. Доверяю ли я вашему брату? Да. Так скажите мне, мистер Уайлд, чем патрульный, которого мне пришлось подменить сегодня утром, докажет правоту своего брата?
  – Умершего ребенка звали Лиам, – ответил я, – и другого имени у него не было. Он из борделя, принадлежащего некоей Шелковой Марш, с которой мой брат, по-видимому, знаком. Вот еще один бывший житель этого логова, по имени Птичка Дейли, которая утверждает, что были и другие птенчики, подобным образом отправленные на тот свет, и заявляет, что знает, где они зарыты. Я предлагаю расследовать ее заявление, для чего мне требуется помощь. И несколько лопат, наверное. С вашего разрешения, сэр.
  Улыбка, которая пряталась за зубами Мэтселла, вспыхнула в полную силу. Правда, он быстро посерьезнел, в глубине глаз дрожали темные думы.
  – Шелковая Марш, вы сказали, – тихо повторил он.
  – Да.
  – Постарайтесь не повторять это на территории Гробниц. Другие птенчики, вы сказали.
  – Да, но…
  – Если они там и их можно найти, именно мы их и найдем, – заключил он, уже двинувшись прочь.
  Мы решили, что поездка на север на конке заведет нас слишком далеко от Девятой авеню. И вот, часом позже, я оказался в большом наемном экипаже, вместе с притихшей Птичкой Дейли, серьезным шефом Мэтселлом и мистером Пистом, чьи седые волосы развевались над головой, как восклицательные знаки. Мэтселл явно доверял ему, Бог знает, почему. Под нашими ногами гремели три лопаты, и всякий раз, когда Птичка случайно задевала их взглядом, она тут же отворачивалась и смотрела с открытого верха экипажа на развалюхи, которыми сменились могучие храмы из кирпича и камня, оставшиеся у нас за спиной. Мои нервы тряслись, как струны, при мысли, что Птичка выдумала десятки трупов исключительно ради моего смущения. Странно, ведь я не сильно-то держался за работу в полиции.
  – Прошу прощения, сэр, но у вас действительно есть время на такого рода расследования? – спросил я в тот момент, когда меня осенило – шеф Мэтселл собирается лично работать лопатой.
  – Если к этому имеет отношение Шелковая Марш, то да, хотя это не ваше дело, – спокойно ответил он, занимая на мягком кожаном сиденье место, которого хватило бы на двух мужчин. – А сейчас рассказывайте, как вам удалось за такое короткое время столько узнать.
  Мой отчет, за вычетом спектаклей Птички, оказался коротким. Под конец шеф Мэтселл впал в глубокую задумчивость, не обращая на нас внимания, а мистер Пист, иначе это и не скажешь, просиял.
  – Мистер Уайлд, у вас просто первоклассные навыки!
  Его потрепанные рукава угнездились на коленях, голландские ботинки толкались с лопатами.
  – Я был стражником всю свою жизнь, а днем занимался поиском утраченной собственности. Находить пропавшие вещи – за вознаграждение, по крайней мере, – вот что я всегда делал. Но отыскать имя, – заявил он, постучав угловатым пальцем по подбородку, точнее, по тому месту, где шея встречается с лицом и где должен быть подбородок, – труднее всего, сэр. Я салютую вам! Именно, да. Ветряная оспа. Этой самой рукой подниму вечером стаканчик за ваше здоровье.
  Мы с Птичкой обменялись взглядами, ясными как день: безумный, но безвредный. Эти взгляды метнули меж нами крошечную золотистую искорку родства. А потом она уставилась на каменные дома, вновь совсем одна, дожидаясь той минуты, когда мы достигнем края постоянно растущего города.
  Город закончился примерно на уровне Двадцать третьей улицы, неподалеку от бурлящего Гудзона. Конечно, разметка, будто выдавленная в земле, шла дальше, хотя некоторые дороги резко меняли камень на грязь, тогда как другие были опрометчиво вымощены. К примеру, Бродвей и Пятую авеню заселяли даже здесь, далеко к северу, и еще дальше. Но Девятая авеню была по-прежнему откровенно пасторальной. Будь наша цель иной и не скрути мне живот боязнь потерпеть неудачу, когда мы вылезли из экипажа с лопатами, этот пейзаж показался бы мне совсем домашним. Мы оставили позади бродящих свиней и рыночные прилавки, и воздух вне города стал вкусным и чистым. Без дыма, без перевернутых ночных горшков и гниющих рыбьих внутренностей. Только разбросанные кое-где ограды ферм, сверкающие кукурузные початки и бесчисленные поблескивающие камни, прорывающиеся сквозь просяные поля. И еще запах сахарных кленов, которые следили за нами, пока мы шагали к глухому перепутью.
  Идиллия, при других обстоятельствах.
  Мы остановились у грубо расчерченного перекрестка. Каждый из нас незаметно огляделся, а потом вновь посмотрел вперед. Птичка вложила свою тоненькую ручку мне в ладонь и подняла взгляд, будто говоря: «Я знаю только это. Не всё. Знай я всё, я была бы мертва».
  – Скажи-ка мне, – кривя рот, спросил Джордж Вашингтон Мэтселл, – в какое время суток они обычно приезжают сюда? На рассвете, к примеру? Или под покровом темноты?
  – В темноте, – тоненьким голоском ответила Птичка.
  Но я уже слышал такой голос, и не им она говорила правду.
  – Тогда, – вздохнул он, – если захоронение существует – а я очень надеюсь, что так и есть, малышка, ради твоей же пользы, иначе я отправлю тебя на Запад, жить с фермером, который лишился жены и нуждается в неплохом поваре, – оно расположено немного в стороне от Девятой авеню. Ночью тут много ездят. Обитатели Гарлема привыкли возвращаться домой из Нью-Йорка.
  – Когда ты в последний раз видела человека в черном капюшоне, до исчезновения Лиама? – спросил я Птичку.
  Казалось, горло девочки на секунду прижалось к позвоночнику.
  – Месяцем раньше. В тот раз я его не видела, но… тогда исчезла Леди.
  Я не стал спрашивать ее, сколько лет было Леди, помоги мне Боже, поскольку и сам понимал, что до леди она так и не доросла.
  – Значит, если их зарыли здесь, трава сверху будет совсем свежей, – рассуждал я.
  «Если оно существует», – подсказала мне память.
  Место, о котором подслушала моя маленькая подружка, было настолько конкретным, что нам не потребовалось разделиться. Мы дошли до самого Гудзона, где Десятая авеню процарапалась сквозь заросли душистой малины и рогоза к медлительной серой реке, потом вернулись к широкой и пыльной Восьмой авеню, вытянувшейся над каменистыми ручейками. Тут до наших чутких ушей донесся стук молотков. В тишине едва слышался визг ножовок, а над кронами белого ореха еле-еле проглядывали крыши.
  – Здесь ничего нет, – заявил шеф Мэтселл.
  И он был прав.
  Я метнул в Птичку взгляд, который не был ни справедливым, ни здравым. Но в сердцевине своей он просил десятилетнюю девочку не делать из меня дурака. Ее ответный взгляд требовал от меня понять: одно только ее присутствие тут – уже больше, чем она может дать.
  – Мистер Уайлд, – произнес Мэтселл, видя, что ни один из нас не готов ответить, – мое терпение заканчивается.
  – Но ведь это же все к лучшему, – с готовностью воскликнул мистер Пист, потирая свое вытянутое лицо; слишком живо для человека, которого я считал древней развалиной. – Мы провели предварительный поиск. А теперь определим, где на всей этой территории безопаснее всего скрыть тайное захоронение.
  На мгновение я возненавидел Писта, хоть он того и не заслуживал: Птичка закашлялась, пытаясь скрыть дрожь испуга.
  – Вы правы, – сказал я. – Давайте подумаем.
  – Вон та рощица, – спустя секунду определил Пист. – Тополя, за которыми виден яблоневый сад.
  – Погодите, – остановил его я. – Если человек заберется в тополиную рощу, он не увидит, как кто-то к нему подходит. А вот если он спрячется за одним из камней, то будет выглядывать из-за него или над ним и заметит любое движение.
  – Хорошо, мистер Уайлд. Да. Понимаю, о чем вы.
  Я прошел несколько шагов по сладко пахнущей траве. Остальные двинулись следом, глядя себе под ноги. И вскоре мы их заметили: слабые следы колес. Не там, где цветов вовсе не было, а там, где примятые цветы так и не поднялись.
  – Шесть футов ширины, – сказал я.
  – Экипаж или большая повозка, – добавил слева Пист.
  Мэтселл направился к ближайшему валуну, испещренному прожилками сланца, и мы пошли за ним. Здоровенный поблескивающий камень, тысяч лет от роду. Мы должны были чувствовать себя уединенно, но чем дальше в леса и прочь от путей цивилизации вы заходите на Манхэттене, тем пристальнее сам остров начинает следить за вами. Вы либо привыкаете к тысячам глаз Нью-Йорка, либо уезжаете оттуда. Но когда вы покидаете пределы города и над вами лениво растягивается чистое небо, птицы щебечут какую-то чепуху, а трава под ногами шепчет секреты… это чувство не покидает вас. Оно проникает под кожу. Что-то всегда следит за вами, как следили за нами в тот день сверкающие валуны и черные ясени. И не следует думать, что его присутствие всегда дружелюбно.
  Вовсе нет. На самом деле, оно может быть безжалостным.
  Когда мы обогнули каменную глыбу, с ее северной стороны нас ждало ужасающее зрелище. Там простирался свежий луг, пылающий полевыми цветами. В основном лютики и клевер вперемежку с зеленой травой. Невинный и очень красивый, зеленый и желтый, аж глазам больно.
  – Господь, сущий на Небесах, – пробормотал я.
  – Начинайте копать, – распорядился Мэтселл.
  Это поле было слишком широким. Широким и перекопанным, и ничто на всем белом свете не могло объяснить, откуда оно тут взялось. Я смотрел на свежую зелень и думал только об одном: «Длинное, такое длинное и такое широкое».
  Я пропущу эту часть рассказа. В ней есть только факты, и факты мрачные. Ни причин, ни смысла. В любом случае, несмотря на жару и тяжелую работу, все заняло слишком мало времени. Какой бы Бог ни смотрел на нас, протестантский или католический, я не могу представить Его впечатление, когда две наши лопаты подняли из земли тонкую белую кость и гниющую руку. Я не помню точно, кто держал лопаты. То ли Мэтселл и я, то ли Пист и я, но помню, как мой инструмент вошел не в землю. Я никогда это не забуду.
  Всегда два фута глубины. Выше – мягкая земля, ниже – мягкая плоть, и черви в каждом ее дюйме. Хотя меня выбила из колеи не рука. Ногти были содраны, да, и кожа вплавилась в дерн. Но рядом – мертвые пальцы нежно скрючились вокруг нее – виднелась другая кость. Почти разложившаяся часть ноги.
  Эта кость сразу сказала мне: «Намного больше одного». И плоть послала мне тайный запах, говорящий: «Найди нас».
  «Пожалуйста, найди нас».
  
  Мы тяжко работали в тот день, снимая почву и обнажая останки детей. Но в памяти моей остался один эпизод. Бывают минуты, когда ты решаешь, что этот человек достоин уважения, и другие минуты, когда ты решаешь, что ты на стороне этого человека. В ту минуту, когда Джордж Вашингтон Мэтселл приказал убрать Птичку подальше от гниющих останков ее товарищей, я по-другому посмотрел на значок на своей груди и на мужчину, который доверил мне носить этот знак.
  – Уведите ее отсюда, – сказал шеф Мэтселл, по-прежнему не глядя на Птичку.
  Я опустил лопату. Проклял себя за то, что не сообразил раньше, хотя мы выкопали первое тело всего три минуты назад. Побежал за Птичкой. Она замерла в пятне клевера, сжав зубы, пытаясь не закричать. Я подхватил ее на руки и понес к сверкающему камню, который скроет от нее дьявольское зрелище.
  – Я не вернусь, – еще раз поклялась она, мертвой хваткой стиснув мою рубашку.
  – Да, не вернешься, – согласился я, хотя не представлял, как мне приютить эту маленькую звездочетку.
  Прежде я не был «медной звездой». Но, думаю, стал ею в ту минуту, когда Птичка задыхалась в моих руках от дрожи.
  И я остаюсь ею и сейчас.
  Ибо если не мы, кто бы отыскал их?
   Глава 9
  
  …Есть множество путей, которыми папизм, это христианское идолопоклонничество, может прокрасться в Америку, хотя сейчас у нас есть всего лишь намек на него… Тем не менее, мои дорогие соотечественники, позвольте предупредить вас, что если вы цените свои гражданские свободы и все, что для вас дорого, вам следует остерегаться наступления папизма.
  Сэмюэл Адамс, «Бостон газетт», 4 апреля 1768 года
  Город Нью-Йорк заселялся с южной оконечности острова Манхэттен, от стремительно растущих верфей и доков, и когда у нас закончилось место для жилья и работы, мы, естественно, двинулись на север. К примеру, Гринвич-Виллидж, где я родился, сейчас полностью захвачен Нью-Йорком, и мысль о высшем обществе, заселяющем земли к северу от Четырнадцатой улицы, все время приводит меня в замешательство. Между тем, «городская» часть города более или менее заканчивается к северу от Челси, и этот крошечный кусочек земли, всего в несколько квадратных миль, населяет столько людей, что он поделен на двенадцать округов. И если вы пять минут назад разрыли посреди леса тайное захоронение, вопрос о том, куда же бежать за помощью, становится весьма срочным.
  Всё выше Четырнадцатой улицы, от Юнион-Сквер-парка до бурной застройки Пятой авеню к северу от Приюта, от реки до реки и от фермы до фермы – Двенадцатый округ. Но полицейский участок, обозначенный как Двенадцатый округ, находится в Старой тюрьме, невероятно далеко от нас, за лесом и спокойными улыбчивыми фермерскими деревушками Гарлема, где стоят симпатичные ограды и голландские женушки машут друг другу с вымытых добела крылец и пьют свой кофе. И потому бессмысленно скакать по Бостонской почтовой дороге, если помощь можно отыскать намного ближе.
  Мистер Пист, к неудовольствию возницы, отвязал от экипажа одну лошадь, а я – другую. Однако нельзя сказать, чтобы мы были сильно озабочены его неудовольствием; вдобавок мы поклялись как можно скорее вернуть животных назад. Пист поскакал как ураган, для такого-то старикана, к Юнион-маркет на Четырнадцатой улице, центру Одиннадцатого округа, а я повез Птичку, застывшую и полуобморочную, на Элизабет-стрит, чтобы оставить ее на попечение миссис Боэм.
  Мэтселл стоял и смотрел, как мы уезжаем, положив одну руку на лопату. Сюртук сброшен с бычьих плеч, губы поджаты. Наверное, ему хотелось бы провести этот день иначе.
  Гнев миссис Боэм испарился, едва она увидела Птичку – девочка двигалась сосредоточенно и неуверенно, одновременно отточенно и неумело, будто вовсе не выучилась ходить. Мне хотелось остаться. Но меня жгла наша находка. И я приподнял шляпу в сторону моей хозяйки, которая уже обхватила девочку своими юбками, и поскольку уже наступил вечер, поскакал к подвижному и размытому краю Нью-Йорка.
  Повсюду были «медные звезды». Два немца копали в одном конце теперь уже широкого песчаного рва, американский кролик и бывший британец – в другом, а группа ирландцев посредине раскладывала найденные кости в разные мешки. Пист суетился рядом, приглядывая за факелами. Но от них сумерки казались только темнее, а злонамеренный ветерок нес к нам запахи разложившейся человеческой плоти. Ничто в мире не пахнет, как она, и этот запах преследует вас часами. Днями. Я подошел к Мэтселлу.
  – Я не могу поверить, – сказал он, не глядя на меня, – что все они из дома Шелковой Марш.
  – Но почему, сэр? Разумеется, за годы через ее бордель прошло множество детей. Нет ничего невозможного, если нескольких из них зарыли здесь.
  – Нет, Уайлд, – сухо ответил он, – но попробуйте еще раз задуматься о возможном и невозможном, когда я скажу, что мы выкопали уже девятнадцать тел.
  Я выдавил какой-то странный звук. Потом откашлялся. Обежал взглядом всю картину. Мешки, белые кости, пока еще не белые кости с кусками мяса. Несколько мешков, расстеленных на земле, на них лежат останки. Просто какое-то безумие, не исключая и наш разговор.
  – Мы не могли ошибиться в подсчетах? Некоторые из… некоторые части очень… Очень разрозненные, сэр.
  – Головы, Уайлд, – с отвращением выдавил шеф Мэтселл. – Если со счетом у вас не хуже, чем с брызгами, можете пойти и пересчитать головы… – Пист! – закричал он.
  Мистер Пист поспешил к нам; в свете факелов и наступающей тьме он походил скорее на паука, чем на краба. Очень любезно с его стороны, подумал я, не обращать внимания на мой вид: я выглядел так, будто кто-то секунду назад отвесил мне пощечину. Очень по-товарищески.
  – Найдите мне что-нибудь, – задушевно произнес Мэтселл.
  – Да, сэр? Что мне найти?
  – Что угодно. Это тела. Просто куски трупов. Абсолютно бесполезные, пустая трата моего времени. Их невозможно опознать. Пища для ближайшего кладбища бродяг. Найдите мне медальон, ручку лопаты, обрывок газеты, ржавый гвоздь, пуговицу. Лучше всего пуговицу. Хоть что-нибудь.
  Пист крутанулся и исчез.
  – Уайлд, – медленно сказал Мэтселл, – расскажите, как вы собираетесь разбираться с этой проблемой. Поскольку с этой минуты разбираться с ней будете вы.
  Он перестал тереть лицо рукой и встретил мой взгляд с яростной сосредоточенностью адмирала, планирующего смертельно опасную атаку. За всю жизнь я ни разу не удостоился такого взгляда. Так смотрят на человека, которому поручена миссия. Я затаил дыхание, а он продолжал:
  – Я еще не изучил вас от корки до корки. Думаю, вы меня удивите. Так что начинайте удивлять меня прямо сейчас.
  Это звучало как вызов. И, конечно, я его принял.
  – Встреча демократов уже закончилась? – спросил я.
  – Около часа назад.
  – Тогда я, с вашего разрешения, введу в курс дела капитана Уайлда. И допрошу вместе с ним мадам Марш. Мне нужно лучше прочувствовать эту область, и я не хочу вслепую идти в ее бордель.
  – Мудрая предосторожность, – произнес Мэтселл и потер лицо, сминая складки кожи. – Да, всенепременно найдите брата и передайте ему, что я хочу видеть его в своем кабинете в шесть утра. Эту ситуацию следует ревностно хранить в тайне и рассматривать ее как чрезвычайное происшествие. Причины подобных массовых убийств детей находятся за гранью моего понимания, но Богом клянусь, мы найдем этого человека и повесим его на заре во дворе Гробниц. Отправляйтесь поскорее. И не заходите к Шелковой Марш без капитана Уайлда.
  – Почему, сэр?
  У меня в груди закрутился узелок сомнения.
  – Потому, – улыбнулся шеф, принимая протянутый ему факел, – что ваш брат – единственный мужчина, который спит с ней и при этом умудряется сохранять трезвую голову.
  
  Цель дает человеку опору, укрепляет его. Я почувствовал себя лучше, когда вылез на юге из многострадального наемного экипажа, вновь укомплектованного и ведомого его владельцем. Мой брат был именно там, где и обещал быть в эту летнюю ночь, когда звезды закрывала надвигающаяся гроза. Валентайн принимал гостей в дальней части «Крови свободы», за переполненными кабинками, скамьями и десятками невероятно грязных американских флагов. Он развалился на диване – под полурасстегнутой рубашкой виднелась угловатая грудь – и потягивал какой-то яд, а на коленях у него лежал кто-то незнакомый.
  Типичная картинка. Однако, признаюсь, меня потряс пол незнакомца.
  – Тим! – воскликнул Вал. – Джимми, это Тим. Мой брат. Глядя на него, и не скажешь, но он острый, как вертел.
  Темноволосый, изящно сложенный парень с привлекательными синими глазами взглянул на меня с колен моего брата и заметил с произношением образованного лондонца:
  – Конечно, он твой брат. Смотри, какой прелестный. Здравствуй, Тим!
  В ответ мне удалось выдавать только одну, допускаю, не слишком удачную фразу: «Случилось кое-что ужасное».
  Вал практически сверкал жидким блеском морфина с послепартийного сборища. Секунды текли в его взгляде, как кровь из раны. Потом до него внезапно дошло.
  – Вставай и иди, симпатичный солдатик, – объявил он, и незнакомый парень по имени Джимми быстро исчез, оставив позади пьяного и накачанного наркотиком капитана полиции и его донельзя вымотанного младшего брата.
  Нам обоим не хватало ключевой информации.
  – Господи, – тупо сказал я, упав в ротанговый стул рядом с Валом.
  Мы расположились под очень приличным чучелом американского орла, завернутого в красную и синюю ткань, к шелушащимся когтям приклеены стрелы.
  – Не могу поверить. Ты добавил к своему перечню содомию.
  – К какому перечню?
  «Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, шлюхи, азартные игры, воровство, вымогательство», – мысленно отмечал я, пока не махнул рукой на бессмысленное занятие.
  Вал приложил руку ко рту и что-то весело крикнул приятелю в другом конце зала, потом запоздало осознал мои слова и с искренним недоумением повернулся ко мне:
  – Секундочку. Какое отношение, юный Тим, я имею к содомии?
  – Мне и самому интересно. В свете того парнишки, что сейчас ушел.
  Валентайн пренебрежительно усмехнулся, его лицо оживилось в глумливом отрицании. Эта гримаса держалась, даже когда он наполнял нам два здоровых стакана из кувшина. На меня пахнуло солодкой и горьким огнем крепкого спиртного, и мне ужасно захотелось глотнуть из стакана.
  – Покемарь, братец Уайлд. Кроткий Джим – мой приятель.
  – Ага, вижу.
  – Господи, Тимоти, послушай меня минутку, и я объясню тебе основные принципы. Касательно содомии, раз уж ты так увлечен этой темой.
  – Я предпочел бы отказаться. Но похоже, тебе придется.
  Сейчас, похоже, позабыв мои первые слова – честно говоря, я и сам о них не вспоминал, – Вал оперся о стул и наклонился, чтобы донести до меня стакан и не пролить его содержимое. Я глотнул. Просто замечательно. Спиртное обожгло мне горло, как грешная версия Святого Духа.
  – Предположим, – начал мой брат, – ты сторонишься дам, всех и всяких, днем и ночью, а вместо них ищешь парня, с которым привык подниматься в кровать по черной лестнице. Тогда ты молли. Я прав?
  Я молча кивнул. Аргумент был неприступным.
  – Теперь предположим, что ты дружишь с молли – симпатичным молодым демократом; кстати, он живет здесь – и нравишься ему, так что ему очень хочется шутки ради оказать тебе французскую услугу, время от времени. Ты следишь за моей мыслью, да?
  Я следил. А заодно как следует глотнул из стакана, припомнив ту давнюю ночь, когда я впервые увидел этот акт: шлюха сидела на ящике в переулке и зарабатывала ртом себе на ужин.
  – А теперь предположим, что ты частенько пускаешь его на свои колени, оба веселятся, и никакого вреда. Где же тут содомия?
  Я тяжело покачал головой, думая, как бы избавиться от интересных, но неуместных мыслей о моем родственничке, а вместо них сосредоточиться на уместных. На том, о чем сейчас стоит подумать.
  – Вал, там девятнадцать мертвых птенчиков. Плюс тот, которого мы уже видели.
  Лицо брата потемнело.
  – Что?
  – Не заставляй меня повторять.
  Выказав очень не характерную для себя понятливость, Вал наклонился и приготовился слушать. И я вывалил на него все. Почти все. Я рассказал о залитом кровью привидении, которое врезалось в мои колени, о том, как Птичка Дейли предупредила нас о смерти Лиама, и объяснил, что она привела меня, Мэтселла и Писта к ужасному подземному кладу. Я опустил только одно – что Птичка пока живет у меня. Я просто не знал, как это объяснить брату. Между тем, мы оба были слишком нетерпеливы, чтобы слушать друг друга. Валентайн, к примеру, похоже, не уловил, чем так важен бордель Шелковой Марш, даже с учетом названного числа трупов.
  – Тут по десятку борделей в каждом квартале, совершенно одинаковых, и кто угодно может наложить лапы на пискунов, – раздраженно сказал он. Наркотики всегда делали его раздражительным, не говоря уже о легкомысленности, как у шлюхи с гарантированным клиентом. – Не могли же все эти мертвые дети появиться из одного дома. Во всяком случае, у Шелковой они старше. И с чего бы ей душить собственный источник монет? Нечего и думать, что она тут замешана.
  – Оттуда пришла Птичка, – повторил я. – И Лиам, птенчик с вырезанным крестом. Ты его припоминаешь, а? Убитый ребенок, которого ты хотел опознать. Так я опознал его и нашел еще два десятка других. Ты отрицаешь участие этой чудовищной женщины, потому что спишь с ней, или просто хочешь получить кулаком в челюсть?
  – Она – источник дохода партии. Ты же ее не знаешь, зачем называть ее чудовищем?
  Я взъерошил волосы.
  – Может, потому, что она делает из птенчиков мэб?
  – О чем ты говоришь? Им всем не меньше пятнадцати. Сколько тебе было, Тимми, когда ты впервые задрал девчонке платье на лугу? Или тебе до сих пор не доводилось?
  – Шестнадцать. Птичке Дейли – десять лет. Ты видишь разницу? Пожалуйста, скажи, что ты ее видишь.
  Вал задумался. Потер ногти о густую поросль на груди. Не помогло. Тогда он сцепил руки вместе и обхватил ими колено.
  – Это слишком рано, – признал он. – Ты уверен, что она пришла от Шелковой?
  – Ты туп или просто залился морфином?
  – Обманут, – отрезал он. – Как ни крути, Шелковая всегда знает, когда я приду.
  – Само собой. Хочешь знать, почему я злюсь?
  – Не особо. Ты злишься на меня с тысяча восемьсот двадцать восьмого…
  – Я злюсь на тебя, – прошипел я, – потому что сейчас мы должны допрашивать эту женщину, а не спорить о принципах содомии или обсуждать, не рано ли в десять лет становиться звездочеткой.
  Брат встал и допил свой стакан. Я поступил так же, ощущая, как густое сладкое пойло скользнуло в мои кишки. Валентайн расплылся в злокозненной ухмылке. На одно мгновение мужчина с мешками под глазами превратился в мальчишку в коротких штанишках.
  – Ну, Тимоти, ты стал настоящей «медной звездой». – Втирает соль в раны, как всегда. – Такое рвение. Я же говорил тебе, а? Говорил. Намного лучше моих патрульных; за весь день они ни черта не нарыли. Пойдем к Шелковой. Я даже угощу тебя, если захочешь. За счет заведения.
  
  Непросто описать Шелковую Марш, когда смотришь на нее. Совершенно не тот эффект. Так что я лучше расскажу, как она выглядела в одном из массивных венецианских зеркал в зале. Окруженная позолоченной ореховой мебелью, обитой темно-фиолетовым бархатом, освещенная хрустальной люстрой, искрящейся, как грани бриллианта.
  На ней было простое, но безупречное платье из черного атласа, какие носят театральные куртизанки, и это навело меня на мысль, что она привыкла заниматься своими делами на третьем ярусе театра Бауэри. Вволю румян, искусно смешанных. Вокруг, как кусочек весны, пляшет аромат фиалок. Она стояла, положив белоснежную руку на край палисандрового пианино, а в другой руке держала бокал с шампанским. Глядя на нее, можно подумать, что она прекрасна. Но глядя на ее отражение, понимаешь – это не так. Не так, как Мерси, с ее двумя-тремя безупречными несовершенствами. У Шелковой Марш были светло-русые волосы, свободно собранные на затылке, и очень тонкие черты лица. Все очень женственное, хрупкое и мягкое, совсем не похоже на Мерси, и губы как воздушный поцелуй. Но в зеркале она выглядела учением о красоте, а не красавицей. Беспечные ореховые глаза с синими зрачками, рот улыбается в бесконечном усилии привлечь. Ничего надежного, прочного, лишь минутное удовольствие.
  И в зеркале видно, что она совершенно лишена человеческого сопереживания. Эта тоненькая струнка, которая связывает людей со знакомыми и незнакомцами, перерезана. Я вспомнил, как побледнела Птичка.
  «Она здесь, да? Она нашла меня?»
  – Не знаю, льстит ли мне ваше неожиданное появление или расстраивает, поскольку, не зная о твоем приходе, я не освободила для тебя всю ночь, – сказала она моему брату.
  Я практически насильно влил в Вала две пинты теплого кофе с коньяком, заставил засунуть голову под холодную воду из кротонской колонки и прикрепил к жилету медную звезду, когда он застегнул рубашку. Брат по-прежнему выглядел как лезвие зазубренного ножа, пальцы дергались наподобие раздавленного паука. Но несмотря на это, и даже несмотря на тело пожарного и мрачно-веселое розовощекое лицо уличного мальчишки, нечто заставляло обратить на него внимание даже в зале Шелковой Марш. Я задумался, что именно.
  – Или ты не хочешь бесплатно провести со мной время? – жеманно добавила она.
  Валентайн выглядит как обычно, решил я. Просто мне никогда не доводилось бывать в одной комнате с тем, кто влюблен в него. Незатейливо.
  – Нас привело дело, а не удовольствие, моя дорогая туфелька, – бодро ответил Вал, когда она протянула нам бокалы с шампанским. – Помимо пожаров, я взялся за полицейскую работу, раз уж теперь есть за что браться. И Тим тоже.
  – Я рада наконец-то познакомиться с братом Вала, – сказала она с расчетливой улыбкой. – Он часто о вас рассказывает.
  Страшноватое замечание, лучше не отзываться.
  – Так я зашел помочь, – продолжал Вал. – Давай, поболтай со мной. Что мы можем для тебя сделать?
  Шелковая Марш, лицо ангела, склонила голову набок:
  – Спасибо, но я тебя не понимаю.
  – Твои звездочетки. Одного из них успокоили. Вот я и зашел помочь.
  Очаровательный ротик приоткрылся, а потом скривился в тревоге.
  – Ты хочешь сказать, что… о нет, это так ужасно. Все мои сестрички здесь, но сбежал Лиам, мальчик-слуга. Его кто-то нашел?
  – Да, и когда мы отыщем человека, который нашел его первым, мы подвесим этого парня за шею, если ты меня понимаешь.
  – Господи, – выдохнула она, хватаясь за руку Вала.
  Плохой, слабый предлог коснуться моего брата, подумал я.
  – Мы так боялись за него, но молились, чтобы он вернулся.
  – А этот ваш… мальчик-слуга, – сказал я. – Когда он пропал?
  – Должно быть, с неделю назад.
  Теперь я знал: она играет с нами. Прошло всего двадцать четыре часа с тех пор, как я столкнулся с Птичкой на Элизабет-стрит, сегодня утром я услышал о найденном теле Лиама, опознал его и днем отправился в могильник. А значит, вчера Лиам был еще жив и находился в доме Шелковой Марш, поскольку фраза «они разрежут его на куски», несомненно, определяла будущее. Птичка Дейли, подумал я, не что иное, как дар Божий. Птичка Дейли, лгунья, которая указывала на правду, как стрелка компаса.
  Мои размышления прервал явственный звук удара плетки о тело.
  – Мадам Марш, в вашем заведении кого-то избивают? – спросил я со сталью в голосе.
  – Да, – чуть покраснев, ответила она. – Но уверяю вас, мистер Сприггс заранее оплачивает такую услугу. С вашего разрешения, мистер Уайлд, я бы хотела покрыть расходы на похороны Лиама. Все будут безутешны, когда узнают о его смерти.
  – Это был бы красивый жест, – улыбаясь, согласился Вал.
  Только чудовищным усилием воли мне удалось не закатить глаза.
  – Вы уверены, что ни одна из ваших прочих… сестричек… не пропала? – спросил я.
  – А почему вы спрашиваете, мистер Уайлд?
  – Мы беспокоимся за других людей поблизости, – просто ответил я.
  – Люди все время ходят туда-сюда, будто здесь пожарное депо, – сказала она, примирительно пожав плечиком, явно в адрес Вала. – Но сегодня за ужином были все, если это вас убедит.
  – В таком случае, мадам Марш, не могли бы мы взглянуть на ваш подвал?
  – Подвал? Валентайн, три доллара хватит на простую церемонию? – спросила она, вытаскивая из красного бархатного кошелька несколько золотых долларов и вкладывая их в ладонь Вала. – Конечно, вы можете осмотреть мой подвал. Но зачем?
  – Моя прихоть, – ответил я, пока Вал засовывал взятку себе в карман.
  Мы спустились в подвал с масляной лампой. Как я и ожидал, там ничего не было. Хотя это ничего стоило изучить. Прямоугольное пространство с земляными стенами, прохладное и хорошо проветриваемое для подземного помещения, несколько коробок со всяким барахлом и жуткий портновский манекен в углу, на свету поблескивают воткнутые булавки. Все чисто. Слишком чисто для подвала – ни паутины, ни тараканов, а летом в каждом подвале есть тараканы. Если Лиам истек здесь кровью, и не в бочке, о чем говорила ночная рубашка Птички, никаких следов не осталось.
  И тут я ухватил за хвост одну идею. Довольно красивую идею. Меня кольнуло возбуждение, острое, как змеиный укус.
  – Очень мило с вашей стороны оплатить похороны Лиама, – обернувшись, небрежно сказал я. – Интересно, все ли ваши сестры так же… щедры, как и вы. Если так, я бы с удовольствием познакомился с ними.
  – Ну и пыл, Тим, – одобрил Вал, вытаскивая из кармана половинку сигары. – Правильно, попробуй бархотку.
  – Я рада признать, что все мы в этом доме щедро дарим свой пыл, – с понимающей улыбкой ответила Шелковая Марш. – Пойдемте, я отведу вас наверх. Кое-кто из моих девочек сегодня грустит в одиночестве.
  Когда мы вернулись в салон, я уже допил шампанское, и хозяйка вновь наполнила все три бокала. Я развалился в кресле, расставив ноги, в манере, которую я сотни раз наблюдал у брата, и взглянул на него из-под шляпы. Вал закурил сигару, и запах табака, как призрак, пополз по комнате.
  – Рози сегодня свободна, мистер Уайлд, и с удовольствием познакомится с вами поближе, – сказала Шелковая Марш, присев на ручку кресла моего брата.
  – Знаете… – я прочистил горло. – Видите ли, я немного… привередливый. Мне не нравится быть с… опытными девушками. С теми, у которых уже были десятки мужчин. Я люблю показать девочке штучку-другую, немного развлечь ее. Сколько лет Рози?
  Шелковая Марш моргнула, взъерошила Валу волосы.
  – Ей восемнадцать, мистер Уайлд. Но Лили пятнадцать, если вы подождете ее полчаса.
  – Я имел в виду немного не это, – с хитрецой заметил я.
  Брат подмигнул мне из-за спины мадам Марш.
  – Мой Тим – немного с бесинкой, – сказал он. – Но никому не вредит, и обходится он с ними по-честному. Даже нежничает. Однако, боюсь, ему подходят только девицы помладше – стоит розе распуститься, и всё, интерес утерян.
  Дрожь сдержать трудно. Но я справился. Я не мог решить, врезать ли брату за такие непристойные слова или пожать ему руку за смекалку.
  – О, – тихо промолвила мадам Марш. – Боюсь, мы не обслуживаем такие пристрастия.
  – Какая досада, – вздохнул Валентайн. – Если бы Тиму нашлось занятие… ну, мне тоже нужно как-то провести время, верно?
  «Злобный, порочный, опасный человек», – подумал я и встал, мысленно аплодируя брату.
  Лицо Шелковой Марш смягчилось.
  – Если подумать, здесь есть девочка, которая помогает мне с шитьем и починкой одежды.
  – Грандиозно! Правда, знаешь, что Тим вправду любит? Когда он с маленькой мисс, для него нет ничего лучше, чем мальчик-птенчик рядышком. Показывает пискуну всякие способы, а то и дает ему поиграть. Твоего Лиама больше нет, и упокой его Господь, но, может, есть… ну, я не знаю… какой-нибудь мальчишка-конюх или еще что… Вот этот самый Тимоти Уайлд был бы в восторге, – сказал он, протягивая ей назад три золотые монеты.
  Преодолевая тошноту, я улыбнулся моему отвратительному, развратному, жутко умному брату и прикусил язык.
  – А ведь я думала, что во всем Нью-Йорке не найти так очаровательно развратного мужчину, как ваш брат, – нежно рассмеялась Шелковая Марш, немного откинувшись назад.
  – Вы абсолютно правы, – сухо заверил ее я. – Я просто люблю немного порадовать птенчиков.
  Заверив нас, что эти просьбы не доставят никому неудобств, Шелковая Марш встала и позвонила в два колокольчика. У мальчика-конюшенного, сказала она мне, своеобразные пристрастия. Немного странные. Но он хороший мальчик, и они все равно его любят. Она понимает, я не стану возражать против его чудачеств.
  Через несколько минут по лестнице спустились двое детей. Девочка одиннадцати или двенадцати лет, с забранными назад каштановыми волосами, как у Птички, с припухшим со сна лицом, в такой же дорогой ночной рубашке – слава богу, без следов крови. Другим был тот самый тонкокостный ирландский мальчик, которого я предостерегал от кражи патоки незадолго до пожара, уничтожившего «Устричный погребок Ника», в похожей ночной рубашке и с накрашенными губами. При виде его у меня отпала челюсть, а легкие полыхнули огнем. Оба были явно под действием недавно принятой дозы лауданума.
  – Просыпайтесь, дорогие мои. Нил, София, этому господину хотелось бы вас порадовать.
  – Так оно и будет, – согласился Валентайн, поднимаясь на ноги; я тоже встал. – Вы хотите взять с собой что-нибудь сверху?
  Напуганная София ничего не сказала. Нил – зоркий глаз птенчика безошибочно узнал меня, даже под повязкой и шляпой – покачал головой, его пальцы дрогнули, как коготки воробушка.
  – У вас есть обувь? – добавил я.
  Еще один испуганный взгляд, еще одно отрицание.
  – Что это значит? – воскликнула мадам Марш. – Они живут здесь!
  – Уже нет, – сказал я.
  – Знаешь, дорогая моя курочка, – заметил Вал, – звездочетство-то незаконно. Я вот не знал. Я был неученым пожарным кроликом, едва очухался после встряски. Но они сказали, противозаконная штуковина. Трудно поверить, правда? В общем, эти двое сейчас уходят.
  Черты Шелковой Марш, цветущую розу, разметало в разные стороны, растерзало ветром. Мелькнула ярость, за ней – тупая боль, когда она взглянула на моего брата, а после – вынужденное согласие. Я, в общем, не жестокий человек и не горжусь собственным злорадством. Но сейчас я был рад до глубины души.
  – Может, вы хотите забрать еще что-нибудь, мистер Уайлд? Валентайн?
  Она провела рукой по черному атласному лифу. Блестящее представление, и ни капли видимой ярости.
  Валентайн щелкнул пальцами.
  – Чуть не забыл! Шелковая, скоро комитет по сбору средств, а ты ведь всей душой радеешь за партию. Я заберу эти три доллара, с признательностью за твои хлопоты. И доброй тебе ночи, дорогая уточка.
  Шелковая Марш протянула ему деньги. Она жгла взглядом широкую спину Валентайна, когда тот повернулся к выходу. Мне хотелось задержаться и еще раз спросить ее о пропавших птенчиках-мэб. Узнать, сможет ли она возразить, когда я прибью гвоздями ее ложь. Но тогда она поймет, что я знаю о Птичке. И когда я припомнил дрожащие губы девочки, упорство, с которым она отказывалась назвать имя Шелковой Марш, то передумал.
  И я холодно коснулся своей широкополой шляпы и как можно скорее покинул этот отвратительный дом. Я опомнился уже на тротуаре, рядом с двумя босыми и почти одинаково одетыми птенчиками, мрачно ухмыляясь улыбкой безумца. Мой брат – изо рта торчит кусок сигары – подбоченился и философски покачал головой.
  – Чертова грязнуха, – заметил он. – Я разочарован в честности населения Нью-Йорка. А ведь я практически содержал ее как божью коровку пару лет назад, догоняешь? И все это время, прямо у меня под носом… Правда, я пил… Ладно, Тим. Есть у меня к тебе один вопросик.
  – Да?
  – А что именно, – пожелал узнать Валентайн, тыча пальцами в двух птенчиков, которые с широко открытыми глазами стояли на улице в густой и влажной августовской ночи, – ты собираешься делать с этой парочкой?
   Глава 10
  
  Пусть каждый родитель, желающий, чтобы его дети получили обучение как человеческие существа, сердцем и духом укрепится в мысли остерегаться единого слова, которое иезуит может заронить в их уши.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  В экипаже птенчики прижались друг к другу. Взгляд Софии непонимающе цеплялся за предметы, как будто она очень давно не выходила из дома. Может, она вообще никогда из него не выходила. А вот Нил прикрыл глаза. Краткое безумие свободы сменилось притупленной молчаливой досадой. Он стер с губ помаду, оставив на рукаве яркий, как рана, след.
  – Когда ты попал в то место? – спросил я. – И как?
  По обе стороны остренького носика, под веснушками, разлилась краска.
  – Только две недели назад. Па каменщик, но он бросил это дело из-за выпивки. Она сказала, ее дом навроде театра, где люди в игры играют и едят всякие вкусности. А я ничо не жрал неделю, только пару яблок из свиного корыта. А потом она не дала мне уйти. Но она не все врала, – вызывающе закончил мальчик, пронзительный голосок дрогнул. – Правду тоже грила. Тушеная рыба была, и стейк хороший. А я думал, ты с баром управляешься, – добавил он; подозрительный, каким, вероятно, и останется до конца своих дней.
  Я объяснил. И все это время думал, подходит ли человеку из «медных звезд» желание стиснуть руками стройную шею Шелковой Марш.
  – Нил, София, мне нужно задать вам один важный вопрос.
  Они молчали. Но Нил, так сказать, навострил уши, и даже София насторожилась сквозь туман лауданума.
  – Боюсь, что вашего друга Лиама больше нет. Вы можете сказать, что с ним случилось?
  – Он болел, – прошептала София.
  – Да?
  – Ну, вроде как в легких, – пояснил Нил. – Здорово болел. Сразу было видно, правда. Крепился он, да.
  – Я дала служанке пару монет с моих денег и послала ее за клубникой. Он очень любил клубнику. Только лучше ему не стало, – безучастно сказала София.
  – А с ним не случилось ничего странного? – спросил я.
  – Странного? Ничо странного. Он просто ушел, – ответил Нил, София кивнула. – Скажите, откуда вы знаете про Лиама?
  – Я подружился с Птичкой Дейли.
  – Птичка Дейли, – улыбнулся Нил и присвистнул сквозь белые кривые зубы. – Симпатичная девчонка. И врет только так.
  – Птичка умнее тебя, и она зашила платье моей кукле лучше меня, Нил Корриган, – отрезала София. – Она красивая, и врет тоже красиво. Ничего ты не понимаешь, ты там жил всего две недели. Я рада, что ее мать вернулась.
  – Ее мать? – повторил я.
  – Мать пришла и забрала ее. Так сказала мадам.
  – Ну, это неправда. Но она выбралась, и я этому рад. Я рад, что вы трое выбрались. Ничего лучшего и не пожелать.
  София, робко глядя в окно, кивнула. Нил до самого конца поездки молчал. Но сел чуть увереннее, а через две-три минуты немного придвинулся ко мне. Я счел это щедрым даром с его стороны. Большим, чем стоило надеяться.
  А Птичка… она мне нравилась. Необычайно. И, несмотря на ее прежнее вранье, никто бы не поверил в существование человека в черном капюшоне, если бы не доказательство – двадцать вполне вещественных трупов.
  Мы выбрались из экипажа перед собором Святого Патрика. Мне представлялось, что попасть внутрь после полуночи окажется непросто. Но мне не пришлось противостоять гигантским безликим камням и запертому входу, поскольку в окне коттеджа позади собора горел свет. Я постучал в скромную, но хорошо сработанную дверь домика отца Шихи, рядом стояли грязноногие птенчики. София, услышав приближение шагов, испуганно вскрикнула, как колокольчик дверного звонка.
  Нил взял ее за руку.
  – Не трясись, – сказал он властно, невзирая на ночную рубашку.
  На отце Шихи, который открыл дверь, все еще был дневной костюм священника, лысая голова резко блестела при свете масляной лампы. Увидев, с кем я пришел и как они одеты, он глубоко вздохнул и распахнул дверь.
  – Заходите.
  Он усадил птенчиков за аккуратный квадратный стол и сходил в кладовку за хлебом и небольшим кругом сыра. Он разговаривал с нами и резал сыр. Я ждал, прислонившись к двери и скрестив руки, кровь слишком бурлила, и я пока не мог успокоиться. Отец Шихи очень мягко спросил, как их зовут, есть ли у них родители, о которых стоит говорить, и что случилось этим вечером. По большей части ему отвечал Нил, и я был рад видеть, что священник хочет заслужить его доверие, а уже потом разговаривать со мной. Не много было бы толку от его помощи, если бы дети сиганули в окно, как только он отвернется.
  – Теперь ешьте, а я подберу вам пару вещей из церковной кладовой, – заключил он. – Мы с мистером Уайлдом сходим и принесем вам одежку получше. Нил, присмотришь, чтобы она поела, ладно?
  – Присмотрю, отец, – ответил он.
  Нил, подумал я, маленький мужчина, который любит работу. А вовсе не мальчик.
  Снаружи было тепло и влажно, пахло грозой. Вскоре она дойдет до нас. Отец Шихи посмотрел на меня с откровенным интересом.
  – Я был бы признателен, если бы вы рассказали, как вам удалось похитить собственность Шелковой Марш, ибо эта женщина – дьявол, а ваш брат – его лучший адвокат.
  Он поманил меня к ближайшему входу в собор, держа в одной руке связку ключей, а в другой – лампу. Я желал поделиться с ним и рассказал, хотя никакой ловкостью тут и не пахло. Я пылал изнутри; мне хотелось помчаться сразу во все стороны, отращивая по пути сотни рук. Узнать мнение Мэтселла, выяснить, нашел ли Пист пуговицу, и если да, какого дьявола это значит, перестала ли Птичка смотреть на мир так, будто позади ее глаз прячутся одни пелены за другими. Рука отца Шихи замерла в груде пожертвованной одежды, когда я произнес слово «девятнадцать», но в остальном он держал свое удивление при себе.
  – Хочу вам кое-что сказать, – медленно произнес он, складывая платьице и синие штаны. – Когда вам понадобится моя помощь, вы ее получите. А я боюсь, она вам понадобится. Это бочонок пороха в костре.
  Мое лицо под повязкой дернулось и заболело, будто соглашаясь с ним.
  – Да, но почему вы так говорите?
  – Потому что, мистер Уайлд, боюсь, вас в любой момент могут отозвать с этого расследования.
  Не то чтобы я боялся чего-то подобного, оно просто никогда не приходило мне в голову. Шее мигом стало жарко, будто воротник рубашки внезапно нагрелся. Я чувствовал себя оскорбленным, хоть священник и не собирался оскорблять меня.
  – «Медные звезды» оставят просто так смерть двадцати птенчиков? Надеюсь, в нас больше железа. Хоть мы и не проверены временем.
  Отец Шихи с решительным щелчком закрыл крышку сундука и, опершись о стол, наклонился ко мне.
  – Не двадцать птенчиков. Двадцать птенчиков-католиков, которых никто не терял. До тех пор, пока это расследование можно завершить, и до тех пор, пока оно идет в соответствии с политикой демократов, вы будете человеком с серьезным и важным поручением. Но ни Джордж Вашингтон Мэтселл, ни Валентайн Уайлд не подвергнут юных «медных звезд» публичному унижению, равно как и демократы не станут заниматься неблагодарным делом.
  – В тот день, когда мой брат и шеф Мэтселл отзовут меня от этого расследования, я увижу, как папа пожимает перед восторженной толпой руку президенту Полку, – с негодованием прорычал я; мой голос был грубым, будто после трубки дешевого табаку.
  – Без обид, разумеется. А что касается Его Святейшества Григория Шестнадцатого, большинство жителей Готэма удивятся, когда узнают – он слишком занят борьбой с работорговлей, с железными дорогами и террористами в папской области, чтобы много размышлять об Америке, – сухо добавил он.
  – Без обид, – с трудом ответил я. – Как вы собираетесь поступить с Нилом и Софией?
  – Я пригляжу, чтобы им нашли новый дом, лучше прошлого, если Господь будет милостив, а прямо сейчас отведу их в Римско-католическую приютскую школу. Но предупреждаю вас: в нашем городе есть люди, для которых существует только один Бог, и Он – протестант. Скоро вы это и сами узнаете.
  – Я уже знаю. Но вы тоже скоро узнаете, что в этом городе есть люди, которые беспокоятся о правах людей сильнее, чем о Боге.
  – Вы считаете, это разные понятия? – лукаво спросил он.
  Именно так я и считал. Но спорить на подобные темы со священником – пустая затея.
  Снаружи, за освинцованными окнами, начиналась гроза, толстые капли смывали висящую в воздухе духоту. Такой дождь всегда недолог; он колотится о землю, а ты радуешься только потому, что его больше не нужно ждать. Похожее облегчение испытываешь после драки или поражения. По крайней мере, теперь я знаю, которое из них хуже.
  Отец Шихи собрал одежду и взял позвякивающие ключи.
  – Вам ответ не нужен, но вы не хотели меня обидеть. Мне нравятся практичные люди. Вы скоро увидите, я сам из таких, пусть и с воротничком. И вы тоже практичный, хоть и другого сорта – ни католик, ни протестант, ни нечестивец, я думаю. Будем молиться, чтобы вы не оказались единственным в своем роде; по моему опыту, ваш тип людей может принести много пользы Господу.
  
  Я предполагал, что дни, последующие за нашим мрачным открытием, будут лихорадочными и изнурительными. И я был прав. Но, в конечном итоге, они немного значили, поскольку письмо пришло только двадцать шестого августа, а с ним и начались настоящие беды.
  На следующее утро после того, как я привел Нила и Софию в Святого Патрика, двадцать третьего августа, «медных звезд» Шестого округа собрали в одном из залов заседаний Гробниц. Собрание вел Мэтселл. Большинству уже известны слухи, которые распространяются по полиции, как холера, сообщил он. За пределами населенной части города найдено девятнадцать тел детей. Часть тел зарыта около пяти лет назад, другие – совсем недавно. Все, похоже, не старше тринадцати, хотя тут можно гадать до посинения. Среди них есть и мальчики, и девочки. На всех телах, которые еще не разложились, отчетливо виден вырезанный крест. Все они, видимо, ирландцы и, несомненно, убиты. Это тайна, чернейшая из тайн в городе, где, как крысы, жиреют и процветают полуночные заговоры и скрытые откровения. И лучше бы ей оставаться тайной, сообщил нам Мэтселл, поскольку убийство ирландского парнишки по имени Лиам в Восьмом округе подхватили газеты, и сейчас о нем кричит во все горло каждый мальчишка-газетчик в городе. Я уже знал об этом, так как успел с утра пробежать «Геральд». Меня бросило в холодный пот, когда я представил, как они пляшут вокруг новости о захоронении порезанных тел, кричат о ней и выдумывают разные догадки.
  – Мэб, которая первой нашла тело, ходила из газеты в газету и продавала свой рассказ, – завершил речь шеф Мэтселл. – И если я застану кого-нибудь из вас за тем же занятием, этот человек пожалеет, что он не шлюха. Поскольку когда я с ним покончу, от шлюхи его будет не отличить.
  К тому времени, когда Джордж Вашингтон Мэтселл вышел, в зале сгустилась задумчивость. Немцы были потрясены, но спокойны. Американские кролики тихо перешептывались. Ирландцы, черные и рыжие, внезапно стали более ирландскими; внутреннее напряжение прорывалось в их жестких взглядах и напряженных лицах, как перед дракой.
  – Вы нашли какие-нибудь пуговицы? – спросил я мистера Писта, когда толпа рассеялась.
  Тот сидел в углу, как моллюск – в трещине камня.
  – Мистер Уайлд, мистер Уайлд, – сказал он, пожимая мне руку и смиренно втягивая высохшие щеки. – Я ничего не нашел. Следы там отыскать не проще, чем кровь на морковке. Но я найду что-нибудь для нашего начальника, мистер Уайлд, будь то нитка или обломок лопаты. Попомните мои слова. Найду – или умру.
  Мистер Пист был комичен. Но как бы смехотворно он ни выражался, его слова в точности следовали моим мыслям. Может, мы оба сошли с ума, пришло мне в голову, когда я вышел из Гробниц и отправился домой, взглянуть на Птичку. Не самая практичная цель, но это нужно сделать. Я все равно сейчас не мог рассуждать здраво. С тех пор, как мы нашли захоронение, Птичке нездоровилось намного убедительнее.
  Миссис Боэм вырезала на буханках симпатичные загогулины, от жара печей синее хлопковое платье прилипло к маленькой, но трепещущей, как колибри, груди. Уголки рта по-прежнему смотрели в пол.
  – Есть изменения? – спросил я, ставя на стол головку белого сахара, завернутую в сиреневую бумагу.
  Искупительная жертва, дабы закончить войну.
  – Данке, – удивленно сказала она. – Нет.
  Сегодня утром, прямо перед моим уходом, мы пережили происшествие с хлебным крюком[140], который Птичка заметила в руках миссис Боэм. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так кричал. Ее крик разглаживал все звуки, стирал их собой. Было разбито еще несколько горшков, и вновь в этом обвинили руку. А потом Птичка тихо отвернулась, и стало еще хуже.
  – Может, вы с ней поговорите?
  – Попробую.
  Я повернулся к лестнице.
  – Хорошо. А потом, если она все еще будет молчать, я попробую еще раз.
  – А как поживают «Свет и тени улиц Нью-Йорка»? – насмешливо добавил я через плечо.
  Скалка замерла в воздухе.
  – Не беспокойтесь, я сам их читаю, – заверил я миссис Боэм. – Мне больше всего нравится та, где убийца прячет тело в витрине Американского музея Барнума. Это роскошно.
  Ее губы приоткрылись, и она рискнула бросить на меня лукавый взгляд из-под еле заметных ресниц.
  – Может, приехавший граф соблазнил судомойку, может, нет. Если бы я читала такие вещи, я бы знала.
  – Издеваетесь, – ухмыльнулся я и пошел по ступенькам.
  Я заглянул в спальню миссис Боэм. Но Птички, которая обычно сидела так тихо, что можно было расслышать токи озерной воды под слоем льда, там не было. Я поспешил в свою комнату, беспокоясь, не вылетела ли она в окно, так же быстро и беззвучно, как врезалась в мои колени.
  Но нет. Птичка лежала на животе в своей длинной английской блузке и мальчишеских штанах, держа в руке кусок угля. Она сняла со стены один из моих задумчивых паромных набросков и что-то подрисовывала. Змеиные силуэты, угрожающие судну из-под воды, ястреб на дереве. Либо ястреб поймал себе ужин, либо еще одна змея прокладывала себе путь по его пищеводу. Когда я вошел, девочка взглянула на меня. Повинная в новом истолковании моего искусства.
  Я взял другой кусок угля и сказал, заштриховывая кривые когти ястреба:
  – Мне скоро нужно будет уйти.
  Птичка кивнула, ее ссутулившаяся спина уже не так походила на черепаший панцирь. Мы немного помолчали. Я пока не собирался упоминать о побеге ее друзей, не желая произносить имя – Шелковая Марш. Птичка узнает об их приключениях, как только перестанет думать о тех трупах.
  – А как выглядит твое лицо, все целиком? – неожиданно спросила она.
  На секунду я обратился в стекло. Хрупкое, как призма.
  Но потом я снял шляпу и подумал: «Лучше так, чем ждать, когда повязку сорвет Вал в пьяном приступе злобы».
  И лучше, чем делать это в одиночку. Наверное.
  – Может, сама посмотришь? – предложил я. – Честно говоря, я и не знаю. Мне это нелегко.
  Птичка перекатилась на колени. Я тоже сидел на полу, и ей не пришлось далеко тянуться, чтобы снять с моего лица повязку и кусок промасленной марли. Она выронила тряпки на пол.
  А потом выскочила из комнаты.
  Сквозь меня промчалась волна странной тошноты, всепоглощающий страх, с которым невозможно справиться, даже если ты считаешь себя мужчиной. Но тут Птичка примчалась обратно. В руке она держала зеркальце, взятое из спальни миссис Боэм.
  – Вы выглядите как настоящий брызгальный мертвый кролик, мистер Уайлд. Заправский буян. С таким никто не полезет спорить, – сказала она, поднимая зеркальце.
  И я взглянул на себя.
  Новая кожа от правого глаза до линии волос была… странной. Жутковатого ярко-красного цвета, с какими-то впадинками и бугорками, кожа ящерицы, а не человека. Но девочка права. Такое уродство притягивает взгляд. Раньше у меня было тело драчуна и лицо, которое еле-еле дотягивало до привлекательного. По крайней мере, по-юношески здоровое. Теперь я стал дикарем, злодеем, который пойдет на что угодно, рискнет жизнью ради знакомства или коробки сигар.
  Это лицо не годится для бармена. Зато неплохо подходит «медной звезде».
  – Может, вернуть повязку на место, чтобы не пугать врагов? – пошутил я.
  – Ага, – ответила она, чуть улыбнувшись. – Но пугаться будут только враги, мне так кажется. Если вы не сердитесь на человека, он не испугается.
  В эту минуту я был ей настолько благодарен, что даже не мог подобрать подходящих слов. Я просто их не нашел.
  – Мне пора вернуться к работе.
  Птичка потянулась за повязкой, но вдруг испуганно вздрогнула. Она подняла повязку, чтобы я посмотрел. По всей длине тряпки бежали следы ее пальцев, серые на сером мазки угольной пыли.
  – Простите. Я только хотела посмотреть.
  – Не бери в голову.
  Знаю я о своем уродстве или не знаю, шрамы все равно никуда не денутся, поэтому я заново повязал ленту, пнул промасленную тряпку в угол и встал.
  – Если бы ты не спросила, даже не знаю, когда бы я сам ее снял.
  
  Мне хотелось бы сказать, что последующий день был, по крайней мере, удовлетворительным. Однако он был отвратительным. Я сидел в Гробницах, стиснув зубы, и выводил:
  
  Отчет полицейского Т. Уайлда, Округ 6, Район 1, звезда номер 107. По подозрению о незаконном захоронении, сообщенному некоей Птичкой Дейли, бывшей жиличкой борделя мадам Шелковой Марш, дом 34 по Грин-стрит, я сопроводил шефа Мэтселла и мистера Писта на угол 30-й улицы и Девятой авеню.
  
  Я ненавидел лить чернила с того дня, когда мне пришлось писать о Айдане Рафферти. А две ночи спустя, проведя два паршивых дня в разговорах, похоже, с каждым жителем этого города, я написал:
  
  Отчет полицейского Т. Уайлда, Округ 6, Район 1, звезда номер 107. Были опрошены различные торговцы и мастеровые (бакалейщик, торговец домашней птицей, закройщик, швея, торговец углем, торговец спиртным, кучер, горничная, разнорабочий), связанные с деятельностью заведения мадам Марш, но безрезультатно. Помимо основной деятельности заведения, не отмечено ничего подозрительного. Опросы малочисленных жителей поблизости от найденного захоронения сообщают только о непримечательном движении.
  Опознание найденных тел сочтено невозможным. Опросы ирландских «медных звезд» и их окружения не показали каких-либо следов злонамеренных волнений. Учитывая важность дела и в отсутствие иных способов, после получения разрешения от шефа Мэтселла подробно обсудил дело с некоей мисс Мерси Андерхилл, занимающейся благотворительностью среди католиков. Узнав о массовом захоронении, мисс Андерхилл сообщила, что ей неизвестно о каких-либо розысках пропавших детей, но предложила в строжайшей тайне переговорить со своим отцом, преподобным Томасом Андерхилллом, и отцом Коннором Шихи, в надежде, что их независимая и обширная деятельность поможет отыскать какие-либо улики. После получения разрешения от шефа Мэтселла она привела план в действие. Однако никаких дополнительных сведений получить не удалось.
  Должны ли мы предполагать, что эти дети были принесены в жертву незамеченными? Заслуживает ли такое предположение доверия? Возможно ли такое?
  
  Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не дописать:
  
  И что мне теперь делать?
  
  На следующее утро, двадцать шестого августа, я спустился вниз и уселся за чистый стол миссис Боэм. Она часто разносила хлеб, поэтому я не беспокоился. Теперь, когда мне была поручена конкретная задача расследовать массовое захоронение, я вставал в семь и допоздна опрашивал народ, вовсе не жаждущий отвечать на вопросы. Птичка, которая наконец-то стала спокойно спать, дрыхла как чемпион, борющийся за титул.
  Так что тем утром меня встретило только письмо, которое миссис Боэм положила рядом с моим номером «Геральд» и хлебцем, который я всегда брал по утрам. Я быстро пробежал газетные заголовки, но не нашел ни слова о массовом захоронении. На конверте значилось: «Мистеру Тимоти Уайлду, Медной звезде, пекарня на Элизабет-стрит». Я взял конверт и открыл его.
  
  Мистер Уайлд,
  Есть совокупность граждан, которые считают будто образовывать ирландцев все равно как свиней учить, патаму они не лучше белых негров и учить их нечего. Есть один ирландец несогласный и смотрите теперь я делаю Божью работу и выучин, чтобы написать вам это Письмо.
  Папписты слишком долго страдали от сапога протестантов. Но у нас есть слабость и я знаю ее. Дети Шлюхи мерзасть перед Троицей и их нужно выжичь. Вена ирландцев, грех ирландцев и только Ирландец может очистить нашу грязь перед Богом. Наш благословенный Папа призывает для скорого мщения против Них только когда мы очистимся мы будем достойны заевить свое и придать Нью-Йорк в руки святой Римской Церкви. Потому я отметил мертвых спрятаных на севере знаком Креста. они не заслуживают иного и знайте, что мне завещано дело.
  Длань Господня в Готэме
  
  Справедливости ради нужно сказать, что я не был так потрясен… ну, уже три дня.
  Самое нелепое письмо из всех, которые я когда-либо видел.
  Неужели автор этого абсурда и вправду ожидал, что я проглочу написанные одним человеком «все равно как свиней учить», а потом хладнокровно выведенное «Папписты слишком долго страдали от сапога протестантов»? Бармены знают, как обычно говорят люди, а на такую причудливую болтовню не способен даже безумец. Неужели этот первостатейный кретин думает, будто я поверю в ирландца, убивающего птенчиков-мэб ради политической неразберихи? Он считает, что я верю, будто папа дышит огнем и каждый год восстанавливает испанскую инквизицию? Кто, кроме какого-нибудь хвастливого засранца, станет подписывать письмо «Длань Господня в Готэме» и ждать, что я, урожденный американец, испугаюсь ирландского ботинка на своей шее?
  Все это оставляло мне два вопроса, и я побарабанил по письму, лежащему на столе рядом с остывающей чашкой кофе.
  Первый: откуда этот проклятый тупой баран узнал о телах? И второй: какого черта он послал это несчастное письмо мне? Спустя три секунды до меня дошло: его мог послать любой из «медных звезд». И если речь идет о редком звере – полицейском-нативисте, – то, не сомневался я, его шкура так или иначе достанется Мэтселлу. Но его мог написать и не полицейский, и я перешел ко второй части головоломки. Она, конечно, была проще. Я еще раз пробежал послание и всего через четыре секунды понял, кому обязан своим адресом на конверте. Я должен был доставить это послание Демократической партии.
  – Будь ты проклят, Валентайн Уайлд, – вслух сказал я, засовывая мерзкую бумажку в карман сюртука, и выскочил за дверь.
   Глава 11
  
  Какой бы момент за последние 150 лет не считать вступлением в силу папизма, он равно доказывает, что папа – Антихрист, о котором говорили Даниил и Иоанн, поскольку весь этот расцвет согласуется с пророческими описаниями, и ничто иное, называемое Антихристом, к ним не подходит.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Я наполовину ожидал от него… я не ожидал ничего хорошего. Но вот каким я нашел Вала, когда ворвался в его комнату на Спринг-стрит. Он был раздет до белья, а компанию ему на этот раз составляла потрясающая ирландская девица, ее рыжие волосы разметались по белой подушке (само собой, она была совсем раздета, и кожа белая, как собачьи клыки), а рядом с ними лежали много интересных предметов. Три трубки разной формы. Мешочек, похоже, с сушеными грибами. Маленькая коричневая бутылочка с этикеткой «Настойка морфина». Непочатая бутылка виски. Ветчина, пол-окорока.
  – Вал, – сказал я, не сильно беспокоясь о его гневе, – избавься от курицы.
  – И не подумаю. Еще чего, – вяло пробормотал Вал.
  От следующих десяти минут толку было немного. Но довольно скоро мне удалось выставить звездочетку за дверь и вручить брату кофе. Теперь Вал пил его, медленно. Он с трудом удерживал чашку. Я бы даже пожалел его, сидящего в исподнем и старающегося не срубить желудок на пол, не будь эта картина следствием его собственного выбора.
  – Я получил письмо, – недружелюбно сказал я.
  – И чего?
  – Оно не мне. Оно тебе.
  – С чего это мне? – Он неопрятно раскашлялся. – Разве виновник не написал Тимоти Вэ а эл…
  – Здорово, что ты еще можешь произнести по буквам собственную фамилию. Ты сможешь прочитать письмо или лучше мне прочесть его вслух?
  – Валяй ты. И побыстрее. Раньше закончишь – раньше отвалишь.
  Я прочитал. Брат заинтересовался где-то поблизости от неверно написанного слова «Папписты». Когда я закончил, он прижал пальцами мешки под глазами и протянул правую руку:
  – Дай сюда, мозговитый полицейский.
  Я протянул бумагу. Валентайн поднял письмо к свету из окна. Потом опустил и достал из кармана сюртука, висящего на спинке стула, коробку люциферов, зажег одну спичку об ноготь и уверенно поднес ее к бумаге.
  – Прекрати, – ахнул я и потянулся за письмом.
  Вал, к моему беспредельному удивлению, отдернул руку и встал. Такого я не ожидал, и теперь, когда письмо догорало над его головой, дергаться без толку. Иногда мне удавалось опередить брата, особенно если предыдущим вечером он здорово набрался. Иногда. Но он был не только выше, но и быстрее. Я снова почувствовал себя шестилетним. Валу двенадцать, и он собирается вышибить у безобидной полосатой змейки мозги о бревно. Змейка не пережила того приключения.
  – Почему? – спросил Валентайн, следя за бегущими язычками пламени; меня всегда подташнивало от его восхищения огнем. – Нам от него нет ничего хорошего, Тим.
  Следя, как волокна обращаются в пепел, я попробовал иную тактику:
  – Но разве это не доказательство?
  – Возможно, – весело признал он. – Только ты хотел сказать, было доказательством. Теперь это зола.
  – Ты не веришь, что его мог написать убийца?
  – Эту чушь? Нет. А ты?
  – Может, и нет, – зарычал я, – но как мы теперь узнаем, кто его написал?
  Бумага уже исчезла, остались только шелковистые ленточки пепла на волосах Вала. Скорее всего, он немного обжог большой палец, но не подал вида.
  – Какая разница, кто его написал? – поинтересовался Вал.
  – Кем бы он ни был, он знал о мертвых птенчиках!
  – Ага, – улыбнулся брат.
  Мошенник уже полностью пришел в себя. Даже я не мог не восхититься таким подвигом.
  – Мне нравится, что ты думаешь, это может быть кто-то иной, кроме крыс-вигов из «медных звезд», а у нас таких шесть или семь, или какого-нибудь съехавшего с катушек парня со звездой. Пытается поднять толпу против ирландцев, поскольку каждый сынок ирландской матери симпатизирует демократам. Мне это очень нравится. Почти как твоя идея, что если долго-долго пялиться в письмо, можно выяснить, кто его написал. Богатая мысль. Но стоит этому письму увидеть свет, и у Партии будет война на руках. Каждый полуголодный Пэдди, стоит ему сойти на берег, становится верным демократом, как только узнает, кто его друзья, кто подставит ему плечо. И хорошим же я буду другом ирландцам, если виги увидят эту дрянь – нас сразу заклеймят ненастоящими американцами и втянут в скандал. И тогда не успеешь опомниться, а нас уже отзовут.
  – И не дай Бог, чтобы Партия пострадала, – насмешливо сказал я.
  – Благослови твои губы, так и есть, – ухмыльнулся он. – Спасибо, Тим, что принес мне этот обрывок поношений, ты прямо как альманах, и спасибо за кофе. Очень благородно. А если ты будешь любезен и уберешься прямо сейчас, я полюблю тебя еще сильнее.
  
  Я вышел из дома Вала, с трудом перевел дыхание и, встав у коновязи на Спринг-стрит, не представляя, как быть и что делать, принялся обдумывать варианты.
  Я мог ворваться в бордель мадам Марш и громко потребовать объяснений, какого черта тут происходит, под угрозой тюремного заключения или чего-нибудь худшего. Она либо сдастся, либо подсунет мне что-нибудь. И во втором случае человек в черном капюшоне будет предупрежден. Он, если вообще существует, исчезнет безнаказанным. Я мог пойти пялиться, как идиот, на кости, которые мы сложили в запертой комнате в Гробницах, и думать, кем же они были. Я мог изводить несчастную девочку с серыми глазами, добиваясь от нее сведений, которых, как она сама сказала, не имеет. Я мог напиться. Или найти что-нибудь покрепче, если хочу походить на своего брата еще сильнее.
  В конце концов, я дал слабину. В прискорбном состоянии духа я направился к дому Андерхиллов. Может, я был дураком, которому хотелось на мгновение увидеть нечто прекрасное и только потом признать: я не в силах отомстить за убитых детей. Но я, честное слово, сказал себе, что надеюсь на хороший совет.
  Впервые мы с Валом встретились с Андерхиллами, когда он подобрал редкостное сочетание всякой отравы, и мне показалось, он уже не дышит. Мы жили тогда на Сидар-стрит, в глухой комнате, похожей на хлебницу, с одной маленькой плитой и двумя матрацами. Однажды вечером я пришел домой – мне было четырнадцать, а Валу – двадцать один – и обнаружил, что мой брат сильно напоминает собственную мраморную статую. Я попытался разбудить его, а потом, обезумев от испуга, выскочил из дома. И первым намеком на помощь, который я отыскал, оказались освещенные окна домика священника, пристроенного к церкви на углу Пайн. Когда я постучал в дверь, ее открыл озадаченный и серьезный мужчина в рубашке. У огня быстро шила бледная женщина, а незабываемая черноволосая девочка читала книгу, лежа на плетеном ковре.
  Есть церковники, которые только языком хорошо болтают, но Томас Андерхилл знал, как пользоваться горячей водой, нюхательной солью, бренди, нашатырем и здравым смыслом, и в тот вечер ему пригодился весь набор. Когда он выходил из нашей комнаты, то бросил на меня самый добрый из возможных взглядов: в нем не было ни капли жалости. На следующее утро, узнав всю историю, Вал отправился прямиком в дом Андерхиллов и поговорил с преподобным. Наверное, это была лучшая речь всех времен и народов, поскольку нас пригласили на чай и я обнаружил, что сижу напротив Мерси Андерхилл и восхищенно наблюдаю, как она дует на свой дарджилинг. Потом Вал преподнес миссис Андерхилл букет из диких ромашек, извиняясь за доставленные хлопоты.
  Что касается меня, он где-то украл бифштекс, поскольку, видит Бог, мы не могли позволить себе его купить, и тем вечером потрясающе приготовил его на нашей маленькой плите. Не сказав ни слова о прошлой ночи, ни извинений, ни благодарности. Я был почти тронут.
  И вот, после того едва не окончившегося трагически происшествия, я ходил смотреть, как растет Мерси. Каждую свободную секунду она писала стихи, рассказы и одноактные пьесы, мы с Валом и преподобным каждую весну красили цветочные ящики на доме священника желтым, а Оливия Андерхилл, пока она еще была жива, пекла лучшие пироги, которые я когда-либо ел. Сотни раз после очередного бала пожарных мы сидели за их обеденным столом – Вал, раскрасневшийся под воротником от джина, и я, тоже весь красный, но совсем по другой причине.
  Я прошел всю дорогу в дурном настроении, рассчитывая, по меньшей мере, отвлечься на дегустацию горького шоколада, темного, ароматного и неотразимого. Единственная служанка Андерхиллов, Анна, бледная худенькая девушка из бедной британской семьи, с улыбкой открыла мне дверь. Потом нахмурилась, явно желая узнать, почему четверть моего лица спрятана от дневного света. Но сразу сказала, что Мерси занимается ужасным случаем цинги где-то в Ист-Ривер, там целая семья живет исключительно на вчерашней рыбе и засохшем хлебе, а преподобный сейчас в гостиной.
  Это немного походило на возвращение домой. Бесчисленные книжные полки – я прочитал большую часть этих книг, дожидаясь, пока покажется Мерси, – часы со зловещим полумесяцем, мягкое сиденье у окна, из которого виднелась зелень и подвязанные к колышкам помидоры. Но я не ожидал такого выражения лица преподобного, когда вошел в гостиную со шляпой в руке. Обычно преподобный был бодрым человеком. Он относился к событиям, как к сюрпризам, даже если они на самом деле его не удивляли, просто чтобы скрасить настроение вам и себе. Но сейчас его лицо выглядело как плохо сделанная статуя. Части плохо сочетались, печальные голубые глаза не подходили к привычной оптимистичной улыбке. И смотрели они в пустоту, хотя рядом с преподобным лежали какие-то бумаги.
  – Мистер Уайлд, – любезно сказал преподобный.
  Но его лицо острой проволокой стягивало напряжение. И я знал, в чем дело. Даже не послужи я напоминанием, он все равно продолжал видеть Айдана Рафферти. Во сне, в бездумные секунды, когда добавлял в чашку сливки, между строк утомительной книги. Не важно, чему он был свидетелем в своей непростой жизни, этот зловещий красный след на белой шейке, побагровевшие пальчики – они оставили в нем зарубку. Однако разделить эту картину с другим человеком, не говоря, просто глядя на мертвого младенца, – совсем иной вид унижения. Я ощущал это не менее болезненно, чем он. Может, мне не следовало приходить.
  – Я не могу остаться. Вы заняты, и…
  – Я не занят, – нежно улыбнулся он и отодвинул от себя документы. – И надеюсь, вы согласитесь, даже будь я занят, мне хотелось бы узнать, как вы поживаете.
  Повинуясь его жесту, я уселся напротив. Он уже направлялся к буфету, налить нам два скромных стаканчика хереса. В отличие от многих протестантов, преподобный не трезвенник. Он верит, что люди должны быть в силах контролировать себя, все люди, и верит так, будто оно где-то записано. Может, это и правда. Думаю, он держит в доме спиртное, чтобы доказать себе – он способен ограничиться одной порцией. Капля сорвалась с горлышка бутылки на сервант; и преподобный достал носовой платок, трижды провел им по пятну, потом сложил и убрал в карман. Беспощадно эффективный.
  – Я наблюдал, как вы двое растете, живете совсем рядом с нами и так хорошо о себе заботитесь… вы должны понимать, что вызываете мой неизменный интерес, – продолжал преподобный, протягивая мне стакан.
  – А теперь Вал – капитан, – сухо сказал я.
  Я пожалел об этих словах в ту же секунду, когда они сорвались с языка. Мысленно я могу бранить Валентайна как хочу, но не собираюсь отрекаться от него публично.
  – Да, ваш брат всегда плясал по тонкой нити между успехом и отчаянием, но мы знаем, почему.
  Я ничего не ответил. Конечно, наш дом сгорел, и родители сгорели вместе с ним, и да, я видел их останки, и да, память об этом живет во мне. Тем не менее, я не видел необходимости в том, чтобы посвятить себя всем видам нарушения общественного порядка по алфавиту, а дойдя до конца, пойти по второму кругу; так почему же этим занят мой брат?
  Конечно, Валентайн к тому времени уже бегал с отъявленными хулиганами. Он был на полпути к дебоширству, «одалживал» лошадей из конюшен и скакал на них галопом до Гарлема и обратно, уговаривал меня, что мороженое мне не повредит, если согреть его в печи, а потом ржал, когда оно растекалось в лужу. Называл масло коровьей смазкой, а шестипенсовик – дубильщиком. Получал взбучку за то, что забрасывал прихожан тухлыми яйцами, а на следующий день учил меня курить сигары. Но когда наши родители ушли, ушел и он. О, он нашел нам квартиру и выучился готовить. Спору нет. Но потом он каждый вечер стал приходить домой в крови и нализавшись джина после очередной бандитской потасовки или бешеный и покрытый золой после пожара. Пропахший дымом, от которого у меня екало сердце. И я ненавидел его за это. Я понимал, он отдаляется от меня. Отдаляется нарочно. А потом у меня не осталось ничего.
  «Как простить человека, который обходится с единственным оставшимся у него членом семьи как с общественной свалкой?» – спрашивал я себя.
  – Мистер Уайлд, простите, если я позволил себе лишнее, – мягко сказал преподобный Андерхилл. – Но это гнусное убийство, о котором мне вчера вечером рассказала Мерси… вы уже что-нибудь выяснили?
  «Он зовет ее Мерси», – от нечего делать думал я, ковыряясь в ране. Но я был ему признателен. Мне требовался слушатель, причем тот, которому я доверяю.
  – Вы могли бы поверить в существование ирландского безумца, действующего во имя папы? – вздохнул я.
  Преподобный сцепил пальцы.
  – А почему вы спрашиваете?
  – Я слышал такое предположение. Но мне трудно в это поверить. Мне нужно… профессиональное заключение.
  Преподобный Андерхилл откинулся назад и задумчиво склонил голову. Там, где Мерси отвечала на вопрос вопросом, преподобный отвечал рассказом. Притчами, видимо, вследствие его работы. Так он и поступил, опершись на локоть и пристроив херес на подлокотник кресла.
  – Когда Оливия была жива, – медленно произнес он, – она изо всех сил старалась убедить меня, что приверженность католицизму не свидетельствует о низком интеллекте или морали. Вы помните разгар Паники, когда люди в прямом смысле голодали на улицах, и мы находили их в конюшнях или рядом с фруктовыми тележками, замерзшими насмерть? И что многие из них были ирландцами?
  Я кивнул. Я занимался баром, и Вал хорошо устроился со своими пожарами и политическими назначениями, но это было жестокое время. Такое невозможно забыть. И не только ирландцы. Бывшие банкиры выбрасывались из окон, предпочтя смерть последствиям неисполненных обязательств. Я достаточно насмотрелся на холеру и не считал их решение ни трусостью, ни храбростью. Оно было просто рациональным.
  – Оливия думала, что бедные ирландцы вполне соответствуют библейскому определению «малых сих». И потому заботилась о них и кормила, как собственных детей, будь то законопослушные граждане или преступники, и даже отъявленные бандиты вроде «Керрионов», «Сорока разбойников», «Пивных уродов» или «Фалд». И когда она подхватила холеру в одном из этих притонов, я спрашивал себя пред Господом, почему меня никогда не убеждали ее аргументы, такие сострадательные и проникнутые добротой. Почему я настаивал, что благотворительность должна идти вместе с покаянием и исправлением. И спустя много месяцев Господь даровал мне ответ, дал мне понять, в чем ошибалась Оливия.
  Он наклонился вперед и поставил стакан на стол.
  – Мы не миримся в своей стране с грехом убийства. Или лжи. Или воровства. Но мы позволяем процветать ереси – величайшему из грехов. В их религии папе римскому поклоняются, как Богу, грехи человеческие искупаются не покаянием, а ритуалом, и какие там процветают злоупотребления? Какие зверства могут скрываться за закрытыми дверями, когда вся их церковь отчитывается перед человеком, а не Богом? Мистер Уайлд, вы повидали ирландцев. Их воля истощена верой в то, что они могут достичь спасения только посредством смертного человека. Они пьют, они болеют, они распущены, и почему? Только потому, что их собственная религия крадет у них Бога. Я больше не забочусь о людях, которые не готовы отказаться от Римской Церкви, опасаясь за собственную душу и не желая потакать богохульству. Оливия, упокой ее Господь, была слишком щедра духом, чтобы разглядеть собственную ошибку, прежде чем ее поразила проклятая зараза, – горестно закончил он. – Но я молюсь за ирландцев, мистер Уайлд, молюсь за их просветление и прощение Господне. Я каждый день молюсь за их души.
  А я думал об Элайзе Рафферти, о крысах, с которыми она делила постель, и ее первом преступлении – она хотела сливок для младенца, но не желала отречься от папы, – и внезапно почувствовал себя ужасно уставшим. Если молитвы преподобного и помогли ей, я этого не заметил.
  – Но можете ли вы поверить, что за этим преступлением стоит безумный католик, оставляющий след из вырезанных крестов? – мягко спросил я.
  – Один из тех, кто воспитан священниками, возможно, того сорта, что прячут разврат под святыми одеждами? Мистер Уайлд, ваше предположение кажется мне вполне допустимым. Оно меня даже не удивляет.
  Луноликие часы болезненно тикали в моей голове, добиваясь до черты, за которой нет возврата. В таком огромном городе вроде бы глупо чувствовать, будто вскоре случится что-то плохое, поскольку оно и так непременно случится. Но казалось, искажается даже свет, падавший на дубовый стол и обшитый тесьмой ковер. Может, гроза наконец-то уходит и оставляет нас одних, разбираться друг с другом, как нам захочется. И чаще всего довольно диким образом.
  – Мисс Андерхилл навещает католиков, – неопределенно заметил я.
  – Да, против моей воли, хотя вряд ли я могу категорически запретить ей подражать покойной матери. Но только благотворительность, никакой медицины.
  Когда до меня дошло, что он сейчас сказал, у меня перехватило дыхание. Потом я кивнул, благодарный любому предлогу скрыть свои мысли.
  Он не знал.
  Преподобный никогда не сопровождал Мерси в ее походах, а она, вероятно, создавала впечатление, что ограничивается раздачей хороших ниток и растительного масла. А поскольку он служил только перед протестантами, до него не доходили слухи. Перед моим мысленным взором мелькнула Мерси, меняющая пожелтевшие тифозные простыни, когда мне случилось проводить ее в район восточных доков, и я подавил всплеск беспокойства. В тот день, когда я застал их спорящими, речь шла о посещении католиков, а не об уходе за больными.
  – Я скорее предпочту, чтобы она заботилась о рабской яме в Южной Каролине, нежели о тех рабских ямах человеческого разума, на которых она настаивает. – Он неуклюже дернул рукой, странный жест для такого ловкого человека. – Это меняет ее, и я не вполне понимаю, как именно.
  Я следовал за его мыслью до конца предложения, но обнаружил последнюю страницу пустой. Конечно, Мерси была невероятным сочетанием характеров своих родителей – масло с водой, смесь решимости и прихотей, и это делало ее восхитительной, хотя и непредсказуемой. Она всегда была самой своеобразной личностью из всех, мне известных, и потому она не могла измениться, ведь правда? В Мерси уже крылись тысячи граней, которые я не в силах охватить. Она могла только еще глубже стать собой.
  – А я лишь старею и становлюсь сентиментальным, – легко добавил преподобный, когда я ничего не ответил. – И да хранит ее в таких местах Господь.
  Я не мог не одобрить подобную сентиментальность. Когда я встал, собираясь уходить, мне в голову пришла одна мысль.
  – Преподобный, если вы не против моего вопроса… Если вы испытываете такие чувства к богохульству, почему вы столь терпимы к моему брату?
  Андерхилл мимолетно улыбнулся.
  – Видите эти полки? – спросил он, обводя рукой книги. – Отдых и развлечение моей дочери. Вы же и сами читали некоторые из них?
  – Да, – растерянно сказал я. – Довольно много.
  – Ну, когда вы не смотрели в книги, этим занимался ваш брат. И если в человеческом роде следует восхищаться независимостью ума, ваш брат определенно достоин одобрения.
  Он встал и сложил документы в аккуратную стопку.
  – Всего наилучшего вам, мистер Уайлд, и пожалуйста – я бы хотел быть в курсе ваших успехов, насколько вы вправе о них рассказывать.
  Озадаченно хмуря брови, я вышел из дома и осознал: я вновь вернулся к своему сухому, как Сахара, перечню возможностей. И вариант напиться в дым перескочил на позицию два. Но когда я прикрыл за собой дверь, то заметил Мерси.
  Она бежала. Я уже давно не видел, чтобы она бегала, а сейчас Мерси неслась по улице, черные волосы бунтовали против кружевного чепчика, голые плечи качались над широким воротом масляно-желтого дневного платья, на талии разбегались десятки складок. Увидев меня, Мерси остановилась, пытаясь отдышаться, и начала улыбаться. Даже ради своей жизни я бы не смог постичь, почему.
  – С вами все хорошо? – спросил я, надеясь на короткий ответ.
  И конечно, не получил его.
  – Мистер Уайлд, – сказала она, задыхаясь, со смешком. – Я искала вас в Гробницах. Но не нашла, и теперь знаю, почему.
  Я попробовал еще раз, жестче.
  – В таком случае я рад, что вы меня нашли. Но зачем вы меня искали?
  – Если я скажу, что мне очень нужна ваша помощь и что вопрос тесно связан с вашей собственной заинтересованностью в том дьявольском деле, вы пойдете со мной, прямо сейчас?
  – В чем дело? – прямо спросил я.
  – Мистер Уайлд, – сказала Мерси, ее грудь все еще вздымалась. – Я буду права, если предположу, что вы говорите на брызгах?
   Глава 12
  
  Ирландия находится в плачевном состоянии – почти накануне гражданской войны. Полиция захватила бунтовщиков в Баллинхасиге, люди попытались сбежать, и по ним отрыли огонь. Семь мужчин и одна женщина были убиты на месте. Утверждается, что полиция действовала незаконно и не зачитала обращение к бунтовщикам, прежде чем начать стрельбу.
  «Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года
  – Кегля может разнюхать для тебя всю хитрость, если захочет. Самый надежный, самый преданный вот этой мисс Андерхилл, душой и сердцем, – заявил сидящий передо мной парень, ковыряя перочинным ножиком подошву сапога. – Смочи нам горло, «медный», и я запою, как добрый кошак. То есть мистер Уайлд, – исправился он, взглянув с немым извинением на мою спутницу.
  Я сидел рядом с Мерси в подвальной кофейне на Перл-стрит, занимая одну сторону грязноватой кабинки и уставившись на необычайно прекрасный образчик нью-йоркского газетчика. Парень уже достиг зрелого возраста – лет двенадцати, на мой взгляд, поскольку сигара в ухмыляющемся рте смотрелась вполне привычно, а синий жилет и сиреневые штаны до колен отлично сидели. Видимо, он неплохо торговал газетами, если мог позволить себе одежду по росту, и, кроме того, птенчики младше двенадцати не особо любили кофе. Ром – да, но не кофе. Парню, который представился Кеглей, исключительно нравился кофе. Мы едва пришли, а он уже допивал вторую чашку. А сейчас он просил меня, вполне ожидаемо, чего-нибудь покрепче.
  – А может, сначала ты споешь? – предложил я.
  Кегля нахмурился. У него были ярко-желтые, канареечные, волосы, очень приличная мускулатура – необходимость и бокс, и ворованные дамские очки для чтения в золотой оправе. Он снял их и полировал алым носовым платком, когда требовалось особо подчеркнуть какую-то мысль.
  – Будто я сам не могу взять. Свободная страна и все такое… Эй, Подлиза! – крикнул он бармену. – Два французских крема, будь любезен.
  Бармен довольно быстро принес нам два бренди. Кегля заплатил за них – причем, должен признать, сделал это стильно – и подвинул один Мерси.
  – С чего это вы так помчались? – значительно спросил он. – Не дело это, моя прелестная девочка, да еще и вернулась с бобби, типа хватит мне тут втирать.
  – Я не собираюсь тебя арестовывать, – одновременно перевел и ответил я.
  Он проигнорировал меня.
  – Мы потреплемся без лишних, мисс Андерхилл.
  – Ты так думаешь? – спросила она с кривой улыбкой, протягивая мне свой стакан и не обращая внимания на то, что мальчишка уже пьет.
  – Чтоб я сдох.
  – А если я скажу, что рада твоему обществу, но не всегда понимаю, о чем ты говоришь?
  Кегля покраснел. Он явно не привык к флирту и сейчас печалился по этому поводу. Так трогательно, что смотреть больно. Как жеребенок, у которого ножки разъехались. Он вынул сигару изо рта, макнул ее в кофе и засунул обратно.
  – Не умею трещать по-нормальному, да? Нет родни, которая подружит меня с пером? Я не образован. Просто влюблен, – хитро добавил он.
  К счастью, в этот момент я уныло пялился на двенадцатилетний бренди, которым меня, похоже, угостили. Я знал, какие эмоции скрыла моя шляпа. Искреннее веселье, оно бы здорово не понравилось мальчишке. И еще одна, слишком неуютная, чтобы признаться в ней самому себе. И потому я стер с лица обе.
  – Так вот почему вы пропустили последнюю репу, – печально заметил Кегля. – Мы не жирно косые братки.
  – Не слишком изысканные, – пробормотал я себе под нос.
  – Кегля, а разве не может быть, что я пропустила последнюю репу, поскольку уже отдала тебе отрезы ткани, которые ты просил, и меня ждали в другом месте? – мягко поинтересовалась Мерси. – Надеюсь, ты позволишь мне принять участие в следующей, а сейчас расскажи нам обоим то, что говорил утром в Сити-Холл-парке.
  Вот теперь я немного разобрался, в чем дело. Мерси много лет по утрам ходила в Сити-Холл-парк, с полной корзинкой хлебных корок и бинтами для тех, кто проснулся со свежими кровавыми узорами. Сити-Холл-парк – десять акров открытого пространства, по которым тонким слоем размазали два акра вытоптанной травы, а в центре возвышаются мэрия и городской архив. По ночам парк заполняли три категории горожан, и все они держались обособленно. Молли вроде дружка Вала, Кроткого Джима, встречались в южном конце, у большого неработающего фонтана, укрывшись чувствительными взглядами и бледными шейными платками, и обменивались французскими любезностями. Бездомные птенчики, которые продавали горячую кукурузу, обычно ночевали под деревьями. А мальчишки-газетчики заявляли права на ступени мэрии и архива, и летом соперничающие шайки спали прямо там.
  – Хотите байку, сплету вам байку, – ухмыльнулся сорванец, открывая дырку на месте переднего зуба. – Сегодня утром, мистер Уайлд, мы встали с жаворонками и почти уже собрались за записками, но тут пришла мисс Андерхилл с кувшином свежего коровьего сока, и мы с парнями вздрогнули.
  Я кивнул.
  – Значит, вы собирались идти за утренним запасом газет, когда мисс Андерхилл принесла молоко, и вы распределили его между собой. Что дальше?
  Мерси, заправляя за ухо прядь черных волос, скользнула по мне благодарным взглядом.
  – Ну, тогда мисс Андерхилл спросила, не слыхали ли мы чего о птенчиках, которых пристроили отдохнуть, а может, и щелкнули, пока они не отпотели.
  Я удивленно повернулся к ней:
  – Вы… вы спросили их, не знают ли они об убитых детях, которых резали перед погребением?
  Самая совершенная в мире нижняя губа на секунду скрылась за верхней, и у меня перехватило дыхание. Ей не должно было прийти в голову задавать такие вопросы банде мальчишек, подумал я, но до чего это умно. В конце концов, мальчишки-газетчики – все равно что маленькая армия. Им просто приходится – они самые юные независимые предприниматели в городе, где слово «головорез» применяют к бизнесменам как в переносном, так и в прямом смысле. Как только газеты готовили свежий выпуск, их редакции осаждали мальчишки, каждый из которых покупал столько копий, сколько, по его оценке, мог продать исходя из заголовков и собственной ловкости. Никто ими не командовал, никто их не считал; я бы поставил двойного орла[141] на то, что сотрудники газет даже не знают их имен. Их банды договаривались между собой о справедливых ценах и дрались за своих, как древесные крысы. Самый младший из них мог ответить на вопрос Мерси лучше, чем светская старая дева сорока лет отроду.
  – Вы очень хорошо поступили, – горячо сказал я Мерси.
  Кегля откашлялся.
  – Так я сказал, ей лучше быть поосторожней. Эта вот мисс Андерхилл – высший сорт, точно говорю, железно посвященная, но…
  – Да, она замечательная. Пой дальше, – предложил я.
  Мерси с признательностью взглянула на меня и вновь уставилась на свои сложенные руки.
  – Кегле не так-то это просто устроить. – Он снял очки и начал протирать стекла, как прирожденный ученый. – Реально клевая девчонка, вроде мисс Андерхилл, треплется насчет задушенных пискунов. А ведь тут болтается то отродье в черном капюшоне.
  У меня аж рот раскрылся. Мерси, слишком воспитанная или попросту слишком довольная, чтобы бросить на меня триумфальный взгляд, посмотрела на стол, откуда ее взгляд все равно отрикошетил в меня.
  – Ты слышал о человеке в черном капюшоне, бродящем по улицам? – потрясенно переспросил я.
  Кегля мрачно кивнул.
  – Мне очень жаль, мисс Андерхилл, что вы не догоняете.
  С трудом справившись с задачей, он глотнул бренди, будто практиковался специально ради этой фразы. Несомненно, так оно и было.
  – Мистер Уайлд, вас не затеняет, что я плету?
  – Я отлично тебя понимаю, – удивленно ответил я.
  Сколько я помнил, Вал всегда говорил на брызгах, но я много лет старательно избегал его приятелей-кроликов и даже не подозревал о своих навыках.
  – Кегля, очень важно, чтобы ты рассказал нам о человеке в капюшоне.
  – Насчет задушенного мальчишки-звездочета?
  – Откуда ты об этом узнал?
  – Мистер Уайлд, я необразован, но не туп. – Он ослепительно улыбнулся Мерси. – Думаете, когда я продаю записки, парни не читают мне заголовки? Что ж мне, стоять на углу и кричать: «Сегодня, с вашего разрешения, ничего интересного! Жара на улицах! Бесчестные политики! Прибыли новые ирландцы! Всего два цента!»
  Он еще не закончил, а я уже улыбался. Мерси рассмеялась. Этот смех, подумал я, навсегда отвратит Кеглю от других женщин. Бедный птенчик.
  – Да, нам очень нужно знать, что случилось с тем звездочетом, – призналась она. – Ты доверишься нам?
  – Я собью все, как надо. Но по-правильному не выйдет сан моих ребят. Они догоняют, как я, может, больше, и сразу потекут, если я скажу, что принял свинью до упора.
  – Спасибо, что ты готов поручиться за меня перед своими товарищами, – сказал я со всей серьезностью, которую мог собрать.
  Кегля подмигнул мне, и тут его захватила какая-то новая мысль.
  – Погодите-ка. Ни один из нас не ляпнет чепухи, мисс Андерхилл, и я все потаенки выдам, крест мне на сердце. Я честно доставлю, и мы споем по полной, если… если только вы пробежитесь со мной под ручку в балаганчик.
  Мерси непонимающе посмотрела на меня.
  – Джентльмен готов поделиться сведениями, но за это хотел бы сопроводить вас в театр, – пояснил я, хотя сам ни капли не понял.
  – Будет другая репа, – застенчиво сказал Кегля. – Пока дневные записки не вышли из станков. И если Коробок засечет вас со мной, он сразу растреплет все Одноглазому. И тогда братишка Одноглазого, Зик-Крыса с шайки Ист-Ривер, прикусит язык, когда я скажу, что знаю вас лично, а?
  Мерси встала. Она взяла мой нетронутый стакан с бренди, отпила глоток, потом расправила правой рукой складки на талии и предложила Кегле левую. Если бы даже Господь даровал биржевому брокеру ясновидение и вечно полную аптеку, его лицо не сияло бы таким счастьем.
  – Кегля, сейчас для меня важнее всего только два дела – узнать о человеке в черном капюшоне и поставить Зика-Крысу на место, – объявила она.
  – Господи боже ты мой, – потрясенно выдохнул парень.
  Я последовал за ними на улицу, радуясь, что Мерси не слишком упорно меня разглядывала.
  
  Театр, до которого мы добрались за шесть минут ходьбы, оказался сюрпризом только для одного из нас. Но я твердо уверен, моего удивления хватило на всех.
  Мы были совсем рядом с черным сердцем Шестого округа, где мир встает вверх тормашками, которое славится по праву и зовется Пять Углов, и я предположил, что мы и вправду идем на этот странный перекресток. Но мы остановились на Оранж-стрит, у неприметной двери. Рядом с ней торчали крючки для вывески, но сама вывеска отправилась погулять. Кегля постучал в своеобразном ритме, который остро напомнил мне о Джулиусе, в промежутке между устрицами выбивающем сложную дробь на барной стойке, и на секунду я задумался, как это я так быстро стал совсем другим человеком.
  А за дверью… мы оказались в небольшой прихожей. Напротив, у другой двери, стоял деревянный ящик, достаточно большой для рослого мальчишки. Киоск смастерили из старых деревяшек. Качество так себе, но сделано с любовью. В окошко вставили стекло, которое, судя по нескольким морским уточкам на зеленоватой поверхности, некогда обитало в Гудзоне. Внутри было пусто.
  – Билетная касса, – пояснил Кегля, оглянувшись на меня, его восторга хватило бы перенести поезд через Атлантику. – Сюда. Шагайте наверх, прямо сюда.
  К своему удивлению, через несколько секунд я стоял наверху действующего театра. Спускающиеся ряды, стулья (все разные, некоторые обгорели), светильники (два, закопченные, приделаны к стенам), освещение рампы (горки воска с новыми свечами, воткнутыми на вершине их падших собратьев), изумрудный занавес и задник с нарисованным полем боя. А еще – мальчишки. Около двадцати, выстроенных по-военному на сцене. Точнее, выстроенных в порядке, который дети считают военным.
  – Ну, как вам? – потребовал отзыва Кегля, но только у меня; Мерси, разумеется, уже все это видела.
  «А ведь Вал мог стать газетчиком, – подумал я. – Не пожарным. Газетчиком. Только посмотрите на них. Видит Бог, никто из них не станет пробовать морфин по крайней мере до шестнадцати».
  – Шикарно! – ответил я, других слов у меня попросту не было. – Просто шик!
  – Эй, Христа ради, у нас репа, а не чертовы народные танцы, – гаркнул от рампы высокий птенчик. – Одноглазый, не будь придурком!
  – Чё, Клык, не врубаются? – глумливо крикнул заважничавший Кегля.
  Клык, мальчишка лет четырнадцати с рябым лицом, стоял, сложив руки на груди. Из тех дюжих парней, что врежут тебе дубинкой, а извиняться будут потом, когда, кроме вас двоих, рядом никого нет и можно на минутку побыть человеком. Он начал презрительно ухмыляться, еще даже не посмотрев вверх, а потом заметил Кеглю с Мерси.
  После этого у нас уже ни с кем не было проблем.
  Некоторые из мальчишек поглядывали на мою медную звезду и слегка кривились, но к такому я уже привык. Клык шагнул вперед, похлопывая по плечу своей режиссерской указкой – деревянной палочкой.
  – Это еще что? – закричал он. – Может, ты выпроводишь «медного» из нашего театра?
  – Клык, а как тебе занавес? – поинтересовалась в ответ Мерси. – По-моему, отличный цвет. Кто его повесил?
  – Я, мисс Андерхилл! – выпалил крошечный парнишка из выстроенного отряда, с черными, как смоль, волосами, размахивая деревянным ружьем.
  Он был мал не по годам – я видел это по форме рук, сутулости, глубоко посаженным карим глазам. Лет четырнадцать или пятнадцать, и проклят костями восьмилетнего.
  – Коробок, ты? Как тебе удалось?
  – Залез с веревкой, а Одноглазый приставил лестницу и все такое.
  Найти в толпе Одноглазого было несложно: лицо красное как рак, а в пустой глазнице – шарик из «кошачьего глаза».
  – Они готовят «Захватывающее, ужасное и кровавое зрелище битвы при Азенкуре», мисс Андерхилл, – объявил Клык, понимая, что его обошли со всех сторон. – Если, конечно, наш Генри когда-нибудь покажет свою черепушку на репе. – Он мрачно посмотрел на Кеглю. – Правда, мы не сильно-то стоим за бобби, которые теперь шляются тут взад-вперед.
  – Клык, ты сомневаешься в ближайшем друге моего детства? – спросила Мерси, спускаясь к авансцене. – Я думала, тебе захочется познакомиться с «медной звездой», который ценит детей и не считает, что их надо запихивать в Приют.
  Клык вразвалочку подошел к краю сцены, где стоял первый ряд стульев. Я спустился следом за Мерси, чтобы встретиться с ним. Кегля, сияя как светлячок, занял место в партере и принялся полировать свои очки. Когда мы сошлись поближе, я увидел на лице Клыка шрам, которой бежал от носа к верхней губе, как змеиный клык. Казалось, он в любой момент готов дернуться и выпустить яд.
  – Нам здорово нравится мисс Андерхилл, – холодно сказал он. – А вот «медных звезд» мы не любим. Не за что.
  – Я Тимоти Уайлд. И я здорово не люблю Приют. Поручкаешься с «медной звездой», Клык? – спросил я, протягивая руку со всей искренностью, на которую был способен.
  Мальчишки оживились, по группе пробежали шепотки, будто белка по сухим листьям.
  – Клык, ты ждешь знака от Господа? – весело поинтересовалась Мерси.
  – Вот я, спустился в Готэм, дабы нести слово свое Клыку, – громким и величественным голосом прогудел сверху Кегля. – Поручкайся с «медной звездой», он бене мужик. И купи Кегле сигары. Ты вчера по-честному проиграл, хреново рубишь в крэпсе.
  Сзади послышались привычные смешки. Кегля явно был местным комиком. Клык приподнял рассеченную губу в добродушной усмешке и пожал мне руку, крепко, как мужчина.
  – А вы довольно талантливы по части друзей, мистер Уайлд, не против пожать руку газетчику, – неторопливо произнес он.
  – Газетчики меня еще ни разу не накалывали.
  – Мальчики, не расскажете ли нам об очень важном деле? – обратилась Мерси к сцене.
  Позади нее волшебным образом возник стул, принесенный галантным Кеглей.
  – Мисс Андерхилл и ее приятель хотят, парни, чтобы вы почирикали насчет того отродья в черном капюшоне, – заявил он.
  Общая атмосфера несколько изменилась.
  После возражений, пары резких «нет» и одного-двух побледневших лиц я встал за стулом Мерси, стиснув пальцы на его спинке, а суроволицые парни постарше собрались вокруг и начали рассказывать. Что они рассказали? Я бы сохранил оригинальный язык, но историю излагал десяток мальчишек-газетчиков, которые ругались и перекрикивали друг друга, дабы она оказалась как можно точнее. Понадобилась вся моя сосредоточенность, чтобы не утерять нить. И еще половина ее – чтобы поверить. И вот о чем они поведали.
  Жил-был мальчишка-газетчик с Пяти Углов, которого прозывали Джек-Ловкач. Или Джеки, когда он кутил со своими дружками. С тех пор, как ему исполнилось пять, он мог продать любую стопку газет, и не важно, какие там новости в заголовках. Газетчики ждут случившихся катастроф нетерпеливее торговца, глядящего на море в ожидании своего судна. Но не таков был Джек. Он покупал больше всех и продавал все, что купил, даже если в газетах печатали только новости об открытии оперного театра или смерти иностранного аристократа. Его обожали. Он стал богат к своему тринадцатому дню рождения, или около того, поскольку сам Джек не мог точно припомнить, когда он родился. И вот, в один прекрасный день, спустя недолгое время после праздника, когда парень направлялся в свою любимую кофейню на ужин из пирога с заварным кремом и пары стаканчиков рома, он заметил кое-что необычное.
  – Джек не был деревенщиной, – категорично заявил Клык. – Он всегда был острый, как ножик.
  Джек-Ловкач заметил, что экипаж, стоящий перед входом в бордель, выглядит лучше обычных. Конечно, там был возница. Но, кроме него, были еще двое других. Здоровенные, как дом, но увертливые и быстрые на ногу, и смотрели они злобно и хитро, хоть и прятали лица. И Джеки решил, что они, верно, турки, хоть и было темно, и что такие ловкие зверюги, конечно, могут убить человека, а он и не заметит, что мертв. Правда, они и издалека выглядели опасно. Джек был энтузиастом бокса, хотя среди мальчишек-газетчиков это сродни фразе «он дышал воздухом», и он решил, что эти парни ждут здесь своего босса – Абеля «Молотка» Коэна, Еврея с Чатем-стрит. Единственного боксера, у которого хватит денег нанять трех головорезов для одного экипажа, и человека, который несколько часов назад победил в серьезном призовом бою.
  – Видели когда-нибудь Молотка? – Кегля лежал на спине, опершись на локти, и перебрасывал сигару из одного уголка рта в другой. – Он возьмет тебя в захват и бросит, не успеешь даже глазом моргнуть, а уж когда врежет по-настоящему, считай, все зубы долой. Извините, мисс Андерхилл, – добавил он.
  Джек и мальчишки, которые с ним были («Я там был!» – вскричал могучий хор), спрятались за бочонками у входа в переулок, чтобы дождаться появления великого человека. Но когда мужик вышел, он оказался всего лишь слугой из челяди, с каким-то свертком в руках. Он уложил свою ношу на пол экипажа и вернулся в дом.
  И дураку ясно, в свертке были призовые деньги. В этот самый вечер Еврей победил «Бритву» Дэниела О’Киркни, и всего за пятьдесят два раунда. Знак храбрости, награда героя. Ясное дело, стоит отщипнуть кусочек.
  Клык виновато посмотрел на меня.
  – Мы хотели только вздрогнуть чуток. Вроде как сбор в пользу добрых христиан, – с готовностью добавил он, уверенный, что стыдиться тут нечего, ибо Господь должен быть на его стороне.
  Джек и, вероятно, Клык и Коробок, если засчитать будничный, надтреснутый колокол правдивости в их голосах, незаметно обежали вокруг квартала и подкрались к стоящему экипажу со стороны улицы. Большие мальчишки притаились, боясь, что их заметят. Младший, шестилетний парнишка, честолюбивый даже по меркам газетчиков, которого звали Франтом за привычку покупать новые носки, едва в старых покажется дыра, вызвался разведать обстановку. Он тихонько, уж будьте уверены, эльфил до экипажа, а потом заглянул в сверток через дверь с уличной стороны.
  – Вернулся прям весь нажратый, – с вынужденной бравадой в необычно взрослом взгляде покачал головой Коробок.
  – Он сказал, почему ему стало плохо? – спросил я.
  Он не сказал; внезапно сплохевший Франт отказался сообщить, что он видел в свертке. Особым мужеством в таком поступке не пахло, и остальные принялись шептаться и щипать мальчугана, пока Джек-Ловкач сам не вызвался сходить посмотреть. Может, там столько денег, что и не сосчитать, или ценность какая на продажу, но Джек твердо решил выяснить все сам. Он подкрался к двери экипажа не громче дыма от сигары. И даже протянул руку к свертку.
  И тут из дверей борделя вышел человек в черном капюшоне и глянул по сторонам, уже готовясь сесть в экипаж.
  Человек в черном капюшоне стоял прямо под фонарем и смотрел на Джека. Спина прямая, а глаза бездонные. Безликое чудовище, ощущение кошмара, которого не можешь припомнить, смешанное с душной основательностью угрозы, исходящей от человека. Каждый ребенок в зале, был ли он там в ту роковую ночь или нет, клялся, что еще не раз потом видел это существо. В тенях, переулках, барах. В своих отцах: двое мальчишек настаивали, что их отцы способны на любую жестокость во мраке нью-йоркских ночей.
  – Может, он краснокожий индеец, но я тогда не разглядел его лицо, – чирикнул мальчишка лет восьми.
  – Ну, уж он точно не Молоток. Абель Коэн в тот вечер курил сигары в ресторане с какими-то богачами, к утру об этом все знали.
  – Но он чудно одетый богатей, точно вам говорю, – встрял Коробок. – При деньгах, воля ваша, и с черным плащом.
  – Да вы его даже не видели, – презрительно усмехнулся Клык. – Храбрецы выискались. Сидели там в переулке, спорили, а то б вы его сделали, а?
  – Ты, педик уродливый, видел я все, – выпалил искренне уязвленный Коробок; Клык слишком далеко зашел в присутствии чужака. – Да он уже на шухере был тогда, пялился прямо на Джека, и по-любому это была подстава. И чё бы я тогда сделал?
  Все на секунду затихли.
  – Мы все хвосты поджали, – признался Клык; он злобно огляделся в поисках хвастуна, заявляющего себя храбрецом, но таковых не нашлось. – Все до единого. Никто не дерется со Старым Ником в ночи.
  – Так что случилось с Джеком-Ловкачом? – спросила Мерси, ее голос скрипнул по ржавчине.
  Человек в черном капюшоне приветствовал Джека, а тот стоял, прямой и гордый, как настоящий американский солдат. Поманив парня, человек в черном капюшоне указал на дверь борделя, и на вид был любезен. Он протянул Джеку монету. Все видели, как она блеснула в свете фонаря. Джек стоял и раздумывал. А потом махнул за спиной своим приятелям и не взял их с собой. Вошел в дверь, из которой лился желтый радушный свет. Стоило ему исчезнуть, и экипаж уехал. Джек очень хотел заглянуть внутрь, сказали они мне. С улицы здание походило на дворец. Но никто из них больше никогда не видел Джека. Составлялись планы, готовились подвиги, глубины которых я не мог постичь. За домом долго следили, всякий раз, когда у них не было работы, и целые полки мужчин входили и выходили обратно. Но не Джек.
  – Мы все думали, он вернется на рассвете, – вздохнул Кегля. – Мне тогда было семь, но мы не… мы подумали, может, ему захотелось покувыркаться. Мы его не бросили, – яростно добавил он.
  Я кивнул.
  – Но поутру нам надо было лететь за записками, и мы, верно, проморгали, когда человек в черном капюшоне вернулся и забрал Джека-Ловкача.
  – А что было в свертке? – спросил я.
  Клык пожал плечами. Коробок сложил губы трубочкой и снисходительно выдохнул. Ко мне, будто побеги к свету, тянулись несколько младших.
  – Мертвая девочка, – вымолвил один из них, будто в классе, повторяя выученный урок. – Порезанная. Спереди, навроде креста. Вот что делает человек в черном капюшоне.
  – А где сейчас Франт и можно ли с ним поговорить? – задал я следующий вопрос.
  – Его кровавый понос взял, и быстро как-то, – сказал Одноглазый; дизентерия, невольно подбросил название мозг. – Его, Джона и Шестерку. В прошлом году.
  – А где вы, кролики, были, когда следили за тем экипажем у публичного дома? Вы знаете адрес?
  – Я, верно, вообще ни одного адреса не знаю, – рассмеялся Коробок.
  – Это был дом Шелковой Марш, – ответил Клык. – Но Джеки никогда бы не стал звездочетом. Никогда. Даже не думайте.
  Лицо Мерси враз отвердело и побледнело, превращаясь в фарфор.
  – Ну конечно, это был дом Шелковой Марш, – заметил я. – В какое время вы заняты, продаете газеты?
  Одноглазый заинтересованно взглянул на меня.
  – Обычно к десятому часу утра разлетается первый выпуск. Потом мы едим лепешки с мясом, носим за монеты багаж к паромному причалу и ждем дневного выпуска.
  – А когда он продан?
  – Ничё. Курим, пялимся на всякое-разное…
  – А вы узнаете этот экипаж, если еще раз его увидите? – спросил я.
  По мальчишкам внезапно пробежала рябь, и я понял – они узнают.
  – Нет, – резко бросил Клык, его рябое лицо раскраснелось. – Не надо нам такого. Работать на «медную звезду»?
  – У нас и так монет навалом, – заверил меня Кегля.
  – Вы только посмотрите на это место, на новый занавес, – продолжал кипеть Клык. – В любом случае, ваши деньги испортят нам репутацию.
  – Клык, – уже медленнее произнес Кегля. – Джек бы…
  – Кегля, заткни свою чертову пасть. Джек бы предпочел, чтобы мы не высовывались. Мистер Уайлд, мы не станем.
  «Хорошо же ты должен был напугаться», – подумал я. Я бы и сам одурел от страха. Но к этому времени я уже понял, что никто другой во всем городе не может связать этого призрака с конкретным экипажем. Мои единственные свидетели – наполовину уголовники, головорезы на обучении. И богаче меня, судя по их сигарам. Вдобавок я им не слишком-то нравился, и раз уж деньги их не трогали, я мог попытаться предложить им только одно.
  – А знаете, что бы украсило «Захватывающее, ужасное и кровавое зрелище битвы при Азенкуре»? – поинтересовался я. – Но устроить это здесь будет жирно… Ладно, ерунда. Вы и так уже обо всем подумали.
  – А что вы выдумали? – с трогательным любопытством спросил Коробок.
  – Да дурацкая идея, – пожал я плечами. – Наверняка кто-нибудь из вас знает, как делать вспышки. А то есть у меня один приятель по этой части…
  Внезапно воцарилась тишина. Робкая, ждущая. Маленький белый огонек на конце порохового шнура подползал все ближе, радостный и жадный, пока наконец, наконец не достиг фейерверка, и зеленые, оранжевые и золотистые искры не…
  – Клык, у нас нет мастера вспышек, у нас его нет! – взорвался хор голосов.
  – Я выучусь, у меня все равно только один глаз! – серьезно и пылко предложил Одноглазый.
  Я взглянул на босса этой не слишком-то демократичной банды. Во взгляде Клыка вместе с восхищением росла ненависть, плечи разворачивались для драки.
  – Думаю, сначала следует поучиться Клыку, а потом он растолкует все вам, – предложил я.
  Какое-то время Клык думал, пережевывая мысль.
  – Может, это и неплохая идея. Если у меня время найдется… – И тут его лицо просияло невероятной, искренней улыбкой. – Вы только подумайте – что скажет Зик-Крыса, когда у нас будут вспышки.
  Хлопнула дверь. Через боковой коридор в зал, как бешеный, ворвался птенчик. Через кулисы, так наверно это следовало называть в театре. В теле мальчишки крылся целый табун диких мустангов, он с трудом хватал ртом воздух.
  – Вы все пропустите! – выдохнул он.
  – Что, драка? – ухмыляясь, поинтересовался Кегля.
  – Повешение! Или лучше! Ирландцы схватили негра и собираются здорово его огорчить. Скорей, или вы все пропустите! – взвизгнул мальчуган и метнулся обратно в коридор.
  Я, даже не оглянувшись на Мерси, помчался следом за ним, торопясь изо всех сил. Если повезет, я успею разобраться с неприятностями прежде, чем она там появится. Если повезет, парнишка преувеличивает. Если повезет, сейчас все уже утихомирились.
  Но когда это мне везло?
   Глава 13
  
  В ирландском характере есть особая непоследовательность. Хотя эти люди очень щедры и поделятся с незнакомцем или нищим последней коркой или картофелиной, они неумолимы в своей ненависти к тем, кто собирается хоть на кроху стеснить их или лишить бобового стебля. Странная несообразность!
  «Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года
  Мы бежали на юг, прочь от Пяти Углов, где черные и ирландцы слишком бедны, чтобы хоть на цент беспокоиться друг о друге, мчались к краю обширного выгоревшего района. В ушах посвистывал ветер. Немногие люди, которых я замечал, склонялись над прилавками сапожников или тележками с ядовито-зелеными яблоками, старательно занимаясь собственными делами. А ведь здесь должны быть ирландцы, которые горячо бранятся с торговцами, аиды, продающие передники, индейцы со шкурками, кто-то еще, кроме дремлющих свиней. Даже мои сапоги стучали слишком громко, опережая мальчишек на полквартала. Я пробежал половину дома на Нассау-стрит, оштукатуренного жирной сажей, потом следующее, еще одно, и тут моя грудь напряглась, как палец на крючке револьвера. Уже совсем близко.
  Я мог сказать, что тут намечается буча, даже не видя ее, поскольку все они одинаковы. Слишком легко в нашем городе собираются толпы. Из-за Бога. Из-за денег. Из-за работы. От беспомощности. Но о чем бы ни шла речь, всегда из-за пустяков. Однако первым признаю: добежав до цели, я побледнел. Меня неверно известили.
  Они вовсе не собирались вешать черного.
  – Видишь теперь, чем заплатишь за свою жадность? – орал абсурдно пьяный ирландец на маленького забитого местного уроженца в сюртуке и желтых бриджах. – Жизнь ниггера мало стоит, не спорю, но если ты встанешь и хорошенько посмотришь, Иисусом клянусь, от его шкуры будет больше толку, чем на роду написано.
  Крикун был гигант, черноволосый, на выжженном безжалостным августом лице глубокие складки. Бычьи плечи обтягивала рваная и грязная рубашка, жилета нет, только серые нанковые брюки, которые не единожды ночевали на улице. Едва взглянув на ирландца, я уже немало знал о нем. Все его деньги сегодня утром ушли на виски, ни цента не осталось. Это было заметно по глазам, белки характерно пожелтели. Складки у рта подсказывали, что на мужчину обрушилась какая-то ужасная и чудовищно несправедливая катастрофа. Массивные руки в мозолях и ссадинах. Добавить к ним загар, и станет ясно – последнюю выпивку он купил на деньги от работы на строительстве или доставке камня в сгоревшем районе.
  В одной руке гигант сжимал факел, пылающий посреди яркого летнего дня. Рядом покачивались двое его дружков, тоже пьяные в доску. Они потели и пытались стоять ровно. Пока что не угроза. А сразу за ними, привязанный к одинокой опорной балке на углу недостроенного здания, стоял мой цветной друг Джулиус Карпентер, работавший в «Устричном погребке Ника», когда тот еще существовал. У его ног лежала куча сосновых веток. Я, задыхаясь, остановился перед мерзавцем, который организовал эти декорации. Джулиус не поздоровался со мной, но я не обиделся: они затолкали ему в рот грязную репу, да еще проткнули в ней дыру и протянули сквозь нее веревку, чтобы кляп не выпал. Джулиуса привязали крепко, он даже не мог пошевелиться. И вся бесполезная сейчас сила рук и энергия растянутых губ была собрана во взгляде, в паре грызущих мне грудь зрачков.
  Я в любом случае вряд ли простил бы им факел и стойку. В конце концов, я не из великодушных людей, никогда им не был. Но Джулиус мог различить вкус двадцати сортов выставленных перед ним устриц, даже не видя их раковин, а в покрытой навозом репе сделали дырку для веревки. Обдуманно. Специально. Очень конкретное зло, и оно врезало по моему милосердию железной дубинкой.
  – Какого дьявола ты тут затеваешь? – громыхнул я.
  Громкость много значит. Если толпа потеряет нить разговора, я мог дорого за это заплатить. Но здесь была не та толпа. Просто сборище несчастных ирландцев и очерствевших местных, пришли полюбоваться на кровавую забаву. Те же люди, которые следят за одиноким терьером, сражающимся с ордами бешеных городских крыс. Поблизости, конечно, нет ни одного черного, я даже не стал смотреть. Они сейчас прячут детей в шкафах и зарывают в тайники деньги. Обычные предосторожности.
  – Да спор один улаживаем, – усмехнулся мерзавец. – Вон с тем трусом.
  Он махнул на коммерсанта в желтых штанах: бачки и серебристая бородка, стоит, беспомощно заламывая руки, на безопасном расстоянии. Ненавижу такую беспомощность. Может, еще один эффект от взросления рядом с моим братом, и получше прочих, но признаки слабости заставляют меня злиться. Как будто наш слишком прагматичный город хочет, чтобы я выгнал их в лес.
  – Ты уже арестован за нарушение общественного порядка, нападение и избиение, – сообщил я своему настоящему противнику. – И уже заслужил срок в Гробницах. Но если ты прямо сейчас отвяжешь этого человека, я не стану обвинять тебя в нападении с целью убийства.
  Я с первого дня запомнил список пунктов, которые действительно считались преступлениями, в отличие от общего набора теоретических противозаконных деяний, думая, что он может пригодиться. Он и пригодился, уже четыре раза.
  – И кто будет меня арестовывать?
  – Я, тупая ты корова, – ответил я и похлопал по левому лацкану сюртука, где блестела медная звезда.
  – А, «медная звезда», – сплюнул он. – Много слышал о вас. Страшные, как свиная сиська. Не тебе, олуху, меня пугать.
  – А я тебя не запугиваю, я беру тебя под стражу.
  Бык не отозвался. То ли задумался, то ли просто пытался собрать мысли в кучку.
  – А это правда «медная звезда»? – поинтересовался нервный зевака у меня за спиной. – Ей-богу, еще ни разу их не видел.
  – Я представлял их как-то побольше, – заметил другой.
  Отвечать на эти реплики было бессмысленно, и я пропустил их мимо ушей.
  – Мне не говорили, что «медные звезды» так любят ниггеров, – злобно глянул на меня пьяный ирландец. – Ну, тогда чистить им рыло будет еще веселее.
  Похоже, цивилизованная беседа зашла в тупик.
  Но когда я шагнул вперед, чтобы отвязать Джулиуса, уже рассвирепев и практически готовый на все, перед моим носом оказался горящий факел.
  Я пригнулся. Еще раз пригнулся. Отшатнулся назад, избежав взмаха, который поджег бы мне грудь.
  Отовсюду слышались ахи и охи, негромко вскрикнула плачущая молли. «Да успокойся же, чертов сопляк, – думал я, а сердце норовило выскочить из груди. – Он узнает, что ты ненавидишь огонь, только если ты сам ему скажешь».
  Я перестал увертываться, перестал отступать, сделал два шага вперед. И крикнул через плечо хнычущему местному джентльмену в желтых штанах:
  – О чем вы спорили с этой дворнягой?
  – Я…
  На секунду он перестал заламывать руки и крепко стиснул их.
  – Я уволил строительных рабочих. Я в своем праве! Я владелец здания. Ну, то есть оно будет зданием, когда его построят. Видите ли, я владею участком, и я больше не мог терпеть…
  – Ты не мог терпеть, что наша работа на пенни дороже нанятой следом рабской команды! – взревел ирландец. – А моя жена на сносях!
  – Говорю же, вам платили столько же, это вовсе не… Нельзя ожидать…
  – Сейчас мы очень просто со всем разберемся, – громко объявил я. – Я так понимаю, вы трое и прочие ваши товарищи, которым хватило ума здесь не появляться, были уволены, и ваше место заняли черные рабочие. Я вам очень сочувствую. Но за каждую секунду, в которую ты не развязываешь этого человека, я буду добавлять новое обвинение и передам весь список судье.
  – Да ты и близко ко мне не подберешься, хорек трепливый, и еще думаешь…
  – Нападение с целью убийства, – перебил я.
  В толпе росло замешательство.
  – Да я сожгу тебя, мелкий…
  – Драка на улице, – добавил я.
  – Отвали, – усмехнулся он. – Парни, берите мой факел и поджигайте…
  – Безумие, – рявкнул я. – Убийство. Оскорбление женщин на улицах – точно знаю, ни одна не захочет смотреть на такое зрелище. Угрозы жизни. Хулиганство в состоянии опьянения. Давай, жми дальше, я не против.
  – Прекратите, – скомандовал сдавленный голос у меня за спиной.
  Я знал, чей это голос. Я узнал бы его со дна Гудзона. Но мне приходилось одним глазом смотреть на факел, а другим – на толпу и троицу хулиганов, и прежде, чем я смог хоть что-то сделать, владелец голоса был уже рядом.
  – Мисс Андерхилл, уходите отсюда, – сказал я.
  Мерси не слушала. Она прошла мимо меня.
  В троице негодяев было слишком много спиртного и надрыва от попрания их мира, чтобы возразить. Потрясенные, они просто смотрели. Все затихли, как на кладбище, когда женщина, причем не слишком внушительная, но женщина с широко расставленными голубыми глазами и грацией прохладного океанского ветра подошла и принялась развязывать моего бывшего помощника.
  Дела внезапно стали очень плохи.
  – Уберите оттуда эту наглую шлюху, – прорычал мерзавец, который все начал.
  Один из его приятелей был пьян ровно настолько, чтобы решить: оттащить изящно сложенную женщину от груды дров и черного работника – самое то. Он оторвал Мерси от Джулиуса. Я нырнул вперед, чуть не получив при этом полный рот огня.
  Но сейчас мне было плевать. Мне наконец-то удалось обойти самого здорового парня, теперь я стоял между ними и в двух футах от пса, который держал яростно вырывавшуюся Мерси за плечо. Я решил пустить мерзавцам кровь, пока они нас не сделали. По-простому, как у нас тут принято. Тот, который схватил Мерси, получит кулаком в горло, и если потом меня убьют, я хотя бы умру как подобает.
  Я покрепче утвердился на ногах. А потом – самая старая уловка уличных драк – заорал во все горло.
  Бандит, держащий Мерси, вздрогнул и ослабил хватку, и в этот момент мой кулак приземлился ему в точку, где шея встречается с ключицами.
  Он рухнул с полураздавленным кадыком, а я успел поймать Мерси за талию, пока она тоже не упала. Двое других пьяно качнулись от меня, видно, полагая, что я чокнулся. Вот и славно. Теперь мне есть где развернуться, пока они не присмотрятся получше. Главарь держал факел перед собой, будто думал, что я в любую секунду могу наброситься на него. Трясущийся пьяный дурак, но неподходящий кандидат для моей жалости. Едва Мерси восстановила равновесие, она бросилась к импровизированному погребальному костру. Секунду спустя я достал свой карманный нож и прошипел, стоя на коленях:
  – Эй, я справлюсь. Отойдите.
  – Я не уйду, – ответила она, разрывая конопляную веревку, которой привязали Джулиуса.
  – Тогда, ради Бога, вытащите эту штуку у него изо рта.
  Я не знал, сколько мой друг простоял привязанным, и потому схватил его за рубаху, когда освободил от веревок. Но Джулиус стоял неплохо, только чуть тряслись руки с окровавленными запястьями. Он резко оттолкнулся от столба, едва не споткнувшись о хворост. Потом наклонился и вырвал изо рта мерзкий предмет, завязки которого успела ослабить Мерси. Пару раз, вздрагивая, поперхнулся. Тем временем я продолжал одним глазом следить за Мерси, а другим – за пьяницами. Они медленно приходили в себя и перешептывались, сбившись в ядовитый узел.
  – Ты в порядке? – спросил я, оглянувшись через плечо.
  Джулиус закашлялся, держа руки на коленях.
  – Рад тебя снова видеть, – выдавил он. – Думал, ты уехал из города.
  – Я перебрался в Шестой округ.
  – Ну, знаешь, ничего глупее я еще не слышал. А чем плох Первый?
  – «Медная звезда», – послышался злобный хор, тот, от которого я уже здорово устал.
  Ирландец с факелом отыскал не только мужество, но и свежий запас союзников. Еще трое мужчин – рабочие из толпы, подумал я – сейчас стояли рядом с прежними ублюдками. У двоих ножи, у третьего блеснул на руке кастет. Похоже, Нью-Йорк собирается полюбоваться, как одного из свежеиспеченных «медных звезд» уделают насмерть. Отличное развлечение.
  – Прекратить! – прогремел низкий суровый голос.
  Я бы рассмеялся. Но как ни крути, это дело Вала – смеяться над тем, что совсем не смешно. К тому же, когда я повернул голову, то почувствовал себя сущим идиотом. Я начисто забыл – кроме меня, есть и другие.
  Мистер Пист, во всей своей причудливой крабьей славе, стоял во главе группы «медных звезд» – человек двадцать пять, добрая половина Шестого округа. Каждый держал дубинку и грозно похлопывал ею по голенищам сапог. Местные кролики выглядели исключительно довольными. По крайней мере, довольнее ирландцев-полицейских, которые демонстративно не смотрели друг на друга. Те просто стояли с каменными лицами, рослые, аккуратной шеренгой, живая картина профессиональной непреклонности. Рыжие волосы, черные, русые, каштановые, все здесь, а на сюртуках поблескивают уже потертые звездочки.
  Ирландец выкрикнул что-то на своем языке. Лица знакомых мне по Гробницам полицейских покраснели. Широкое умное лицо мистера Коннела моментально застыло, фраза нашла какую-то лазейку в мистере Килдаре. Зная обоих как уравновешенных и добропорядочных полицейских, людей, с которыми я не раз обменивался рассказами о гудящих после шестнадцатичасового дежурства ногах и свисте на улицах, я задумался, что же им такое сказали.
  И тут пьяные хулиганы яростно бросились прямо на «медных звезд». Как стая воронов – в оконное стекло.
  «Разбивайте их группу», – закричали несколько полицейских. Я слышал предупреждения, ликующие возгласы, один в пылу драки крикнул: «Получайте, грязные сукины дети», – но исход был очевиден. Летали дубинки, изгибались, как акробаты в Гарденс, люди, один из пьяниц завопил, когда особо эффективный полицейский ударом дубинки сломал ему ногу.
  И вот на ногах остался только предводитель, который размахивал факелом, как мечом.
  Мистер Коннел, рыжеволосый ирландец – он мне очень нравился, и я дважды делился с ним в Гробницах своей прочитанной газетой, – аккуратно шагнул буяну за спину и свалил его на землю изящным, от локтя, ударом дубинки в затылок. Едва пьяница упал, несколько американских сапог принялись гулять по его ребрам. Слышались новые крики, мрачный смех, который напомнил мне о Вале. Я задумался, стоит ли нам заниматься таким делом – пинать вырубленных преступников, – но тут суровый мистер Коннел зарычал и разрешил эту проблему, отпихнув от задержанного пару излишне восторженных кроликов.
  Я старался перевести дух. Все медленно затихало. Вокруг меня собрались газетчики, их подозрительность была начисто стерта с лиц. Теперь ее место заняла благоговейная оторопь.
  – Это, – выдохнул Кегля, очки в одной руке, платок в другой, – прямо поэзия. Будто смотреть, как лжет дьявол. «Безумие. Убийство. Оскорбление женщин на…»
  – Куда ушла мисс Андерхилл? – торопливо спросил я.
  – Сбежала; сказала, ей надо немного успокоиться, – ответил Клык. – Да, мисс Андерхилл… Господи, как она разгневалась, а? Ей следует быть королевой, вот что я скажу. Королевой Готэма.
  – Слушай, ты можешь задержаться здесь еще на минуту? – спросил я Джулиуса. – Я переговорю с полицейскими, а потом мне нужны твои показания. Ты в порядке?
  Он кивнул, хотя выглядел так, будто предпочитает стать невидимым. Я подбежал к группе «медных звезд», которые торжествующе надевали неуклюжие железные браслеты на нескольких ошеломленных задержанных. Грубиян, затеявший всю бучу, спал сном нечестивца. И выглядел несколько уродливее, чем прежде.
  – Вы появились весьма своевременно, – сказал я.
  – С вашей стороны – вдвойне, мистер Уайлд, как я понимаю! – воскликнул мистер Пист, пожимая мне руку. – Я сам чуточку поосторожнее. Приходит после долгих лет в страже. Когда толпа соберется в следующий раз, сэр, будьте в толпе сами! Так делаются дела в Нью-Йорке.
  – Да, похоже, что так. Мистер Килдара! – обратился я к патрульному, чей маршрут граничил с моим.
  – Мистер Уайлд, – угрюмо отозвался он с густым, как торфяной мох, акцентом.
  – Что этот грубиян сказал вам? Перед тем, как они на вас бросились?
  – Эт навроде не слишком важно было, чего ж сейчас спрошать?
  – Мне показалось, для вас это было серьезно.
  Мимо меня прошел мистер Коннел, волоча к повозке одного из пьяных прихвостней размером поменьше. Спокойный, крепкий парень, который как следует подумает, прежде чем говорить.
  – В союзе с хозяевами, мистер Уайлд. Мы, ирландские «медные звезды», он имел в виду. Наемники хозяев. Не очень точный перевод. Может, крепостные, – добавил он через плечо, – хотя «рабы» американцам понятнее.
  Тут я вспомнил о другом негодяе, ответственном за это побоище.
  Развернувшись, я заметил владельца участка с серебристой бородкой и ужасающе желтыми бриджами. Он выглядел каким-то осевшим, горестно наблюдая, как увозят его бывших работников, а вокруг клубилась пыль.
  – Вам тоже есть за что ответить, пусть даже вам и не предъявят обвинений, – проворчал я. – Чем вы, к дьяволу, думали, когда выкинули ирландскую бригаду и заменили ее черной?
  – Ничего не случилось бы, если бы американцы стали работать за плату, которую я в состоянии себе позволить, и избавили меня от всех этих бед, – заскулил он. – И у меня больше не хватит совести держать ирландцев, как у христианина и жителя Манхэттена!
  – Это еще почему? Они ведь уже работали на…
  Я умолк, когда мистер Пист взял меня за локоть и отвел на несколько футов от глупого владельца недвижимости и самодовольных «медных звезд». Пист зашел за фонарный столб, который не прикрывал нас и на треть, и вытащил из потертого внутреннего кармана сюртука сложенный кусок газеты.
  – Вы сегодня, не сомневаюсь, с раннего утра мчались по горячему следу и не имели и секунды свободной на политику, но обстоятельства… изменились, – мрачно сообщил он, озабоченные брови шевелились, как клешни лобстера. – Мэтселл ждет вас в Гробницах, в своем кабинете.
  Он упорхнул, а я открыл газетную вырезку. Долго читать не требовалось. Я врезал себе кулаком по лбу и чертыхнулся: утром стоило просматривать не только заголовки. Это было письмо в редакцию: «Потому я отметил мертвых спрятаных на севере знаком Креста. они не заслуживают иного и знайте, что мне завещано…»
  – Черт возьми, – выругался я, сминая газету в шар.
  Желтоштанный кретин вздрогнул, когда мимо него прогромыхала полицейская повозка, груженная потрепанными хулиганами.
  – Я не единственный благочестивый коммерсант, который потрясен этим, сэр. Трое моих коллег, владеющих недвижимостью к западу отсюда, тоже заменили своих работников, и моя сестра в Виллидж сразу отправила мне письмо, что уволила горничную. И очень правильно с ее стороны.
  – Я потерял вашу мысль, – ледяным тоном сказал я.
  – Кто знает, какие нечестивые помыслы таились в этой девушке? Нам следует как-то прижать папистов, отправить их туда, откуда они прибыли. Если Господь желает, чтобы они голодали, то какое у нас право стоять на пути божественной справедливости? Конечно, белому человеку теперь может потребоваться в два раза больше усилий, чтобы получить честную дневную работу без негров, но те хотя бы боятся дьявола. А ирландцы, судя по письму, опустятся до чего угодно. Я потрясен, сэр. Такая жестокость в тех, кого считают людьми…
  – Вот с этим я точно соглашусь, – прорычал я, когда он отвернулся.
  Ко мне подошел Джулиус; чуть впереди него бежал запах чайных листьев, вплетенных в жесткие волосы. Правый карман подозрительно выпятился. Джулиус несколько секунд смотрел на меня, потом потер нос.
  – Я здорово тебе задолжал.
  – Ерунда. Они платят мне почти десять долларов в неделю.
  – Так ты теперь «медная звезда»…
  – Ага, сплошной восторг, – с заметной горечью признал я.
  Он покачал головой:
  – Нет, не мое.
  – А ты плотник. И, похоже, всегда был плотником, хоть я об этом и не задумывался. Отсюда и твоя фамилия, верно. Кто ее получил, отец? Или дед?
  – Отец, – улыбнулся Джулиус. – Кассиус Карпентер. Вот видишь, о чем я? Ты и десяти минут не проведешь, чтобы не начать докапываться до сути.
  Он откашлялся.
  – Я помогу тебе, чем захочешь и когда захочешь; не стану только давать показания. Ничего хорошего из этого не выйдет. И не только для меня. Назови что-нибудь другое, за свои заботы. Пожалуйста.
  Я проглотил игольницу и кивнул. Джулиус мог подать в суд, если захочет, мог даже выиграть дело, но я и так хорошо закатаю ублюдка за нападение на полицейских. И показания Джулиуса не стоят того, чтобы нынешним летним вечером мой друг сидел и думал, как скоро кто-нибудь запалит его нору.
  – Дай-ка немного утрясти мысли, – медленно сказал я. – Письмо безумного ирландца, который решил овладеть городом и якобы ради этого убивает птенчиков, напечатали в утренних выпусках. Скажем, в пять утра.
  Джулиус, постукивая пальцами по подбородку, кивнул.
  – Этот червяк прочитал газету и выгнал своих работников, а поскольку в сгоревшем районе сейчас бум, он нанял черных всего пару часов спустя, потеряв только кусочек рабочего дня. Пара бывших работников надралась в доску и родила идею выступить на публике. И им удалось схватить только тебя, когда ваша бригада бросилась наутек. Ну как я, попал?
  – Сбрил до кости.
  – Джулиус, есть одно дело, которое ты можешь для меня сделать. Ты в курсе, куда разъехался народ из нашего старого района?
  – Видел многих, в разное время. Всегда останавливаемся переброситься словечком. Кого ты ищешь?
  – Хопстилла. Мне нужен мастер по вспышкам.
  – Не тебе одному, – сказал Джулиус с философской улыбкой.
  Он дал мне новый адрес Хопстилла в дрянной части Шестого округа, неподалеку от моего собственного дома. Я поблагодарил Джулиуса, что было разумно, поскольку он мне помог. Он снова поблагодарил меня, что было неразумно, поскольку я делал свою работу, потряс мне руку и уже собрался уходить, когда я от нечего делать поинтересовался, что так распирает его правый карман.
  – Репа, – отозвался он.
  – Зачем она тебе? – в ужасе спросил я.
  – Я все еще здесь, – ответил он. – У меня на полке лежит кирпич, кожаный ремень и еще камень из рогатки. Но посмотрите-ка на меня. Я по-прежнему здесь.
  Я сильно прикусил губу, когда он ушел. Размышляя о бесполезных людях и о людях, которые для чего-то пригодны. Но мне пора идти. Прежде чем я встречусь с Мэтселлом, мне нужно отыскать Мерси, и я прекрасно знал, куда она уходит, когда хочет успокоиться. И вот я надвинул на лоб шляпу и покинул место происшествия. Владелец недвижимости суетливо убирал кучу сосновых веток от своего драгоценного имущества. Окончательно доказывая, по крайней мере, на мой взгляд, границы пригодности этого человека.
  
  Я подъехал к Вашингтон-сквер с восточной стороны, сказав вознице подождать и что я заплачу ему сверху, когда мы доедем до Гробниц. Я вылез, и меня поразила тишина, как бьющие из окна солнечные лучи. Конечно, мимо неторопливо катились экипажи. Под ногами хрустели засохшие листья. Но множество прочих звуков города исчезло. Люди мало разговаривают на Вашингтон-сквер. Они либо живут в величественных трехэтажных домах, выходящих на парк, либо выходят из сверкающей мрамором Голландской реформистской церкви, либо – с тех пор, как его основали четырнадцать лет назад, – они студенты Нью-Йоркского университета и читают так, будто от этого зависит их жизнь. Есть что-то успокаивающее в треугольнике церкви, университета и деревьев, даже при янтарном дневном свете. И вскоре я заметил Мерси. Она сидела на скамейке, держа руки на коленях.
  Смотреть на нее, когда она меня не видит, опьяняет, но не в смысле головокружения. Я говорю о той манере, с которой подвыпивший парень в упор разглядывает какой-нибудь крошечный, абсолютно обыденный предмет, приковывающий все его внимание, пялится на единственную соломинку в огромном стоге сена и не желает отрываться от нее. Когда я пьян, то часами могу говорить о тонкостях паромных перевозок, кожей чувствуя прохладную и мутную речную воду. И когда Мерси не знает, что я смотрю на нее, я могу десять минут разглядывать одно ее ушко. Но мне нельзя попусту тратить время. Поэтому я позволил себе только пять секунд полюбоваться одиноким черным усиком на ее шее, который никогда, ни при каких обстоятельствах не соглашался присоединиться к остальной массе волос. Только если совсем прижмет.
  – Могу я к вам присоединиться?
  Мерси подняла на меня встревоженный взгляд. Правда, не удивилась мне. Похоже, она вообще редко удивлялась моему появлению. Кивнув, сцепила пальцы и вновь уставилась на листья под ногами.
  – О том, что случилось, не скажешь ничего полезного. Я знаю, вы повидали в нашем городе всяких гнусностей не меньше меня. Может, и больше. Вы храбро поступили, хотя мне все же кажется, что вам не стоило в этом участвовать, – сказал я.
  Она явно ожидала от меня других слов. Ямочка на подбородке чуть опустилась.
  – Я хотел убедиться, что с вами все хорошо, – пояснил я. – И больше ничего. Я не собираюсь распекать вас, это было бы оскорбительно. И будь здесь Джулиус, он бы тоже поблагодарил вас.
  Потом мы оба молчали. Мимо прошел студент, не замечающий жестокостей на юге отсюда. Слишком мешковатая шляпа, слишком торопливый шаг и слишком узкие чулки. Он куда-то торопился и не успевал. Какое потрясающее бедствие, подумал я. Прекрасное несчастье. Непосредственное, неотвратимое и вскоре позабытое. Нам нужно больше таких бед. Вроде пригоревшего ужина или насморка в неподходящий момент. Я страстно желал преодолевать эти бесчисленные маленькие и терпимые беды вместе с девушкой, сидящей рядом. А больше мне почти ничего не нужно. В конце концов, имей я средства кормить ее, чем ей захочется, и одевать, как ей нравится, я сам вполне могу прожить на слабом пиве и искусно-уклончивых замечаниях.
  Но мне нечего добавить к своей фамилии, кроме значка, звезды с погнутым лучом. И мне нужно отправляться в Гробницы. У меня даже нет времени дожидаться, когда она заговорит со мной.
  – Вот что я думаю, – наконец произнес я. – Интересно, пока я не ушел, о чем думаете вы?
  – До вашего прихода? – мягко спросила она. – Или сейчас?
  – Как захотите.
  Смутная, неверная улыбка, фарфоровая чашка с легчайшим намеком на трещину.
  – Мистер Уайлд, вы когда-нибудь думали о Лондоне?
  После слова «Лондон» я понял: она тоскует по матери. Так же, как ее мать тосковала по Лондону. Томас Андерхилл встретил свою будущую жену в Англии, приехав туда с аболиционистской миссией. Думаю, с ними там случилось какое-то ужасное происшествие. Достаточно ужасное, чтобы навсегда изгнать их оттуда. Должно быть, они чувствовали себя неудачниками, эмигрировав в Штаты. По крайней мере, Оливия Андерхилл успела увидеть с этой стороны океана волну эмансипации, прокатившуюся по всей Британской империи. Мне было пятнадцать, когда все газеты завывали об ней на первых страницах. Нью-Йорк, конечно, свободный штат, но один только Бог знает, увидим ли мы когда-нибудь эмансипацию в Америке.
  – Вы имеете в виду именно Лондон или… какие-то места далеко отсюда?
  Мерси беззвучно усмехнулась.
  – Видите ли, я думаю о Лондоне. О том, как пишу свою книгу в мансарде с витражным окном, а не в углу комнаты, когда удается сберечь полчаса. О том, как заполняю страницу за страницей и как все, что я когда-либо переживала, становится для меня ясным. Так же, как ясны для меня чувства… Дон Кихота, наверное. Вообразите, каково быть Дон Кихотом, с его бескрайними мечтами, не имея перед собой для объяснений книги Сервантеса. Вы утонете в этих чувствах. Их удается пережить только потому, что они записаны. И вот поэтому при первой же возможности мне хотелось бы поехать в Лондон. Потому что иногда, как сегодня, к примеру, мне бы хотелось иметь лучшую… лучшую карту своих чувств. Иначе мне не узнать их границы.
  – Это было бы здорово, – согласился я. – Я думал, вы закончили двадцать глав.
  – Уже двадцать две, хотя здесь писать нелегко, очень трудно уединиться. Но вы понимаете, о чем я говорю, мистер Уайлд? Что книги, по сути, картография?
  – Чтение книги или ее создание?
  – А это важно?
  – Не знаю.
  – Вы думаете, я слегка безумна?
  – Нет, я всегда знал, что вы ощущаете мир подобным образом. Я только не знал, что изучать карты нужно в Лондоне.
  Мерси закрыла глаза. Такой я ее еще не видел – уставшей, храброй, с расстроенными нервами, и это захватило еще кусок меня. Не представляю, откуда он взялся, мне казалось, все они уже давно завоеваны.
  – Я говорил с вашим отцом, – медленно сказал я. – О ваших посещениях католиков.
  Она распахнула глаза и судорожно вздохнула.
  – Нет-нет, я не сказал ему. И я не собирался вас пугать, но разве правильно, что он не знает о ваших посещениях больных? Разве это честно?
  Мерси прижала костяшки пальцев к губам и бессильно покачала головой.
  – Это ни капельки не честно. Ни для кого – ни для меня, ни для папы, ни для ирландцев, которым нужна помощь. Я не могу рассматривать людей настолько… категорично, как он. Но если он узнает, куда я ходила, он очень расстроится, и по очень веским причинам. Он боится за меня. Я признательна, что вы ему не рассказали. Вы ничего не скажете?
  – Нет. Хочу заметить, я считаю, вы правильно поступаете, – ответил я. – Мне невыносимо видеть вас в таких местах, но я не могу винить ирландца за жизнь в крошечном аду. И не думаю, что это Бог послал их туда.
  Какую-то секунду Мерси очень пристально смотрела на меня, голубые глаза сияли, будто пытались прочесть мой затылок. Потом она встала.
  – Мне пора возвращаться домой. Знаете, вы тоже очень храбро поступили, поразительно храбро. Но вы удивительный человек, мистер Уайлд.
  Последняя фраза поставила меня в тупик.
  – Я думал, вы уже очень неплохо меня знаете.
  – О, конечно. Но, понимаете, меня поражает то, с чем вы не в состоянии справиться.
  Она, задумавшись, закусила нижнюю губу.
  – Вы пришли сюда, но не призвали меня к ответу. Вы не сказали мне отправляться домой. Не сказали, что хватит тратить время на газетчиков или посещать больных, – добавила она с мимолетной улыбкой, похожей на вздох. – Вы столько всего не можете сделать.
  – Это весь список? – слегка ошарашенно спросил я.
  – Ну, еще вы не назвали меня мисс Андерхилл, как стали звать после пожара. Но, может быть, вы только собираетесь?
  Вашингтон-сквер вдруг стал огромным. Океаном травы и деревьев, и ни единого берега, чтобы остановить его, дать человеку понять, где он находится. Широкий ворот Мерси перекосился, сильнее открыв одно плечо. Но его не требовалось поправлять, он должен был остаться, где есть, частью опьяняющей нехватки уравновешенности. Как волосы, которые ни за что не желали ложиться на место.
  – Будьте осторожны, когда пойдете домой, – сказал я. – Я еду в Гробницы, но скоро встречусь с вами. Мне нужно познакомить Клыка с мастером вспышек.
  Мерси ждала. Но я ничего не добавил.
  Тикающие секунды отмечало только слабое пение птиц. Потом она вежливо кивнула и пошла на юг, ее живые бледно-желтые юбки мели по мертвой желтой листве.
  Люди говорят мне разное. Очень разное. О деньгах, о надеждах, факелом горящих во тьме, о злости, о грехах, когда они становятся слишком велики, как раковина, и человеку хочется вырваться из нее. Но ни разу еще сказанные слова не придавливали, а облегчали меня, подхватывали ветром. Может, я никогда не пойму Мерси, не ухвачу сказанное вскользь, не догадаюсь, о чем она думает. И все равно. Я готов пытаться годами, были ли бы только эти годы.
  «Видите ли, я думаю о Лондоне».
  Я понял, что тоже так могу. И потому тоже буду.
   Глава 14
  
  Таким образом, разрешая все церкви, мы защищаем не только те, чья религиозная вера и практика поддерживает принципы, на которых основана свободная терпимость, но и, что уникально, единственную церковь, католиков, которая основывает свою систему на уничтожении любой терпимости. Да, католикам разрешено работать в свете протестантской терпимости, и они взращивают свои планы и пользуются ими, чтобы потушить этот свет и уничтожить руки, его держащие.
  Сэмюэл Ф.Б. Морзе, 1834 год
  Когда я появился в кабинете шефа Мэтселла в Гробницах, он был занят, писал. Я присел на указанный стул и принялся с интересом разглядывать комнату, которую этот удивительно впечатляющий человек подогнал под себя.
  Восточную стену занимала, разумеется, карта Нью-Йорка, огромная и аккуратно вырисованная, с четко обозначенными округами. За столом виднелось одно из бесконечно высоких окон Гробниц, из которого в комнату сочился избыток вялого и пресного света. На столе не было ни единого документа. Похоже, одна задача за раз, однако вряд ли. Может, это связано с его небрежной, но напористой манерой сосредотачиваться на цели. Я узнал несколько заглавий на высоких книжных полках, они подтверждали слухи. Он читал обществоведческие труды радикалов и тексты, порожденные женщинами. Южная стена была посвящена политике: флаг, портреты отцов-основателей (Мэтселл начал с Вашингтона, своего тезки), висящее чучело орла, печать демократов. Я так увлекся, что когда он заговорил, я едва не свалился со стула.
  – Мистер Уайлд, полицейское расследование в отношении девятнадцати тел закрыто.
  – Что?
  Я вскочил на ноги, едва сдержав какой-то ядовитую реплику.
  – Утренняя статья лишила нас возможности продолжать. Не было никаких мертвых птенчиков. Нет никаких мертвых птенчиков. Вы патрульный Шестого округа, мистер Уайлд, и, пожалуйста, отныне заступайте на дежурство вовремя.
  Неверие билось в моей голове, как церковный колокол над ухом. «Нет», – подумал я, потом: «Я защищал его, я говорил, что такого не случится, и вот…» А потом – пустота. Должно быть, со стороны мое глубочайшее потрясение выглядело на редкость уродливо: я стою, задыхаюсь, три четверти лица и все попытки, усилия, о которых он ничего не знает. Мальчишки-газетчики, бесчисленные люди, с которыми я говорил, Птичка, живущая у миссис Боэм. Он продолжал писать. Я чувствовал себя уличным псом – сначала поманили куском свежего мяса, а потом вышвырнули из мясной лавки.
  – Держите, – сказал я, снимая медную звезду, положил ее на стол и направился к двери.
  – Подождите.
  – Я говорил нью-йоркцам, что до такого мы никогда не докатимся. Вы сделали меня лжецом, и…
  – Мистер Уайлд, сядьте.
  Мэтселл говорил негромко, но с властностью, насквозь пробившей мне голову. Потом посмотрел на меня, подняв бровь. Не знаю, почему, но я сел. Этот огромный, полный достоинства, свиноподобный человек, лицо которого прорезали, как железнодорожные пути, морщины, собирался мне что-то сказать. В зависимости от того, что он мне скажет, я решу, что ему ответить.
  – Я пришел к выводу, мистер Уайлд. – Джордж Вашингтон Мэтселл нарочито положил перо рядом с листом бумаги. – Думаю, его содержание вас удивит. Знаете, что я пишу?
  – Откуда мне знать?
  Едва заметный намек на улыбку, но ее тут же унесло ветром в Баттери.
  – Я пишу лексикон. Вам известно, что это такое?
  – Словарь, – отрезал я. – Всего час назад я помогал спасти человека, которого собирались сжечь на костре, и все из-за безумного письма про двадцать мертвых птенчиков, которые теперь останутся неотомщенными. А вы рассказываете мне, что пишете словарь.
  Шэф Мэтселл улыбнулся и стукнул гусиным пером по губам. Только раз.
  – Такой большой город вмещает все виды людей. К сожалению, именно те, кто меньше всего уважает закон и порядок, создали свой особый язык, истоки которого теряются в тумане британской истории. То, что вы видите перед собой, – зачатки лексикона брызгального наречия. Если хотите, бандитский лексикон.
  – Вряд ли вам понадобится моя помощь, вы слишком основательно знаете образ действий жуликов.
  Он рассмеялся. Я посмотрел на его записи, уверенные, немного заносчивые и перевернутые вверх ногами. Записать язык преступников – вдохновенная идея, неохотно признал я. Но что толку знать брызги, если фактическое расследование преступления не совпадает с повесткой дня демократов?
  – Мистер Уайлд, мне не нужна ваша помощь с лексиконом. Вообще-то я предпочту занять ваше время другими делами. Теперь я знаю, насколько сильно вы переживаете об этом деле. Знаете, мне было интересно. Что вы чувствуете.
  – Именно то, что должен чувствовать человек, когда речь идет о мертвых птенчиках, – холодно ответил я.
  – Я вас понимаю. Но мне бы хотелось, чтобы и вы поняли, как непрочна наша организация. Скажите, из вашего собственного опыта, людям нравятся «медные звезды»?
  Я неохотно помотал головой. На каждого человека, благословляющего нашу бдительность, приходился другой, разглагольствующий о свободных улицах и духе революции.
  – Полиция Харпера была бесполезна, – продолжал Мэтселл, – и именно поэтому она провалилась. Дело не в том, что наш город не понимает, насколько сильно нам требуются правоохранительные органы. А в том, что нью-йоркцы едят некомпетентных на завтрак, а наши преступники приправляют свои аргументы языком патриотизма. Я компетентен, мистер Уайлд, но нахожусь в очень сложном положении: чрезвычайно трудно расследовать преступления хоть сколько-нибудь заметной давности. Практически невозможно. Проходит день, неделя, и все следы, оставленные преступником, исчезают. Сейчас мы говорим о серии преступлений, которые раскачивают весь город и могут подорвать основу избирателей всей Демократической партии. И если мы не раскроем эти преступления, если покажем, что так же беспомощны, как и те синесюртучные пустозвоны, которых мы заменили, меня ничуть не удивит будущая победа вигов и роспуск «медных звезд». Они предпочитают вливать свои деньги в банки и промышленность.
  – Вы все думаете только о проклятой партии, – прошипел я.
  – Она дала вам эту должность, верно?
  – Не велика честь. Вам подойдет любой негодяй, который умеет махать дубинкой со свинцом.
  Джордж Вашингтон Мэтселл нахмурился и побарабанил пальцами.
  – Мы оба знаем, что это не совсем так. Есть разные виды полицейских, как в любой группе людей. Некоторые хотят охранять улицы, а некоторые – пользоваться на тех же самых улицах преимуществами медной звезды. Я первым признаю, что среди моих полицейских есть негодяи, но тут уж ничего не поделаешь, это ради партии. Я утверждаю, что лучше терпеть нескольких полезных жуликов, чем лишиться всей полиции. А значит, у нас есть мертвые кролики, есть порядочные люди, и все они патрулируют улицы. А еще есть вы.
  – И что же есть я?
  Я даже не пытался скрыть гримасу. Казалось, она уже прилипла к моему лицу.
  – Видите ли, все остальные предотвращают преступления. Патрульные и капитаны. Но одно дело – предотвращать их, и совсем другое – расследовать уже совершенные. Подозреваю, мистер Уайлд, что это как раз ваша работа. Расследование свершившегося факта. Видите ли, не каждый на такое способен. И ей-богу, вы этим и займетесь. Отгадайте загадку и доложите мне, и только мне.
  – Какую именно загадку? – спросил я.
  Он дружелюбно развел руками и опустил их на стол.
  – Вам известна другая?
  Я взглянул на карту Мэтселла; в моей голове сверкали и метались мысли, как ножи в драке. Я смотрел на ту точку, где заканчивался город, где под бессловесными деревьями спрятали птенчиков. Я хотел знать, как они там оказались. Я мало что так хотел и никогда еще не испытывал подобных чувств к головоломкам. Отчасти из-за Птички, наряду с остальными, но на деле все было еще проще. Присматривать за баром – бесконечная череда дней, одних и тех же разговоров, снова и снова, а на закуску – мечты о собственном пароме и куске земли на Стейтен-Айленд. Чтобы не потерять интерес к работе, тебе приходится разгадывать клиентов, основываясь на здравом смысле. Но неважно, правильно ли ты угадал – через час после закрытия ты все забудешь, а на следующий день новый клиент сотрет в памяти все следы вчерашнего. Но сейчас у меня была единственная цель – гора, на которую можно забраться и увидеть вершину собственными глазами. И я хотел знать.
  И, кажется, шеф тоже пылал желанием узнать. Несмотря на демократов.
  – Верно, я думаю только об одной, – тихо сказал я.
  – Тогда вам лучше взять это, – ответил он, протянув мне медную звезду и ухитрившись скрыть самодовольство.
  – Вы вернули меня в патрульные, просто чтобы посмотреть, как я поступлю?
  – Все оказалось намного яснее, чем я ожидал.
  Я прикрепил звезду к лацкану. И почувствовал себя заметно лучше.
  – Мне нужно немного денег, – признался я. – Для дела, даю вам слово. Подмаслить газетчиков.
  – Очень умно с вашей стороны. Если требуется, берите средства у вашего брата. На завтрашнем собрании он получит партийные пожертвования, наличные, еще не занесенные в приходные книги. Не говорите об этом деле никому, за исключением капитана Уайлда и мистера Писта, если вам вдруг понадобится еще один союзник. Человек, который написал в газеты, – безумец. Никаких мертвых птенчиков нет и не было. Вы меня поняли? И если за этим позорным куском дерьма стоит кто-то из «медных звезд», я возьму его за яйца. Прежде чем уйти, напишите отчет о той пороховой бочке, которую вы сегодня успели потушить.
  – Удачи вам с лексиконом, – примирительно сказал я от двери, касаясь полей шляпы. – Это и вправду очень полезная идея.
  – Это самая полезная идея, которая когда-либо приходила мне в голову, не считая идеи привлечь определенного полицейского к расследованию конкретного преступления, – спокойно ответил он. – Выметайтесь из моего кабинета, мистер Уайлд. И никому ни слова.
  Я написал отчет. Тщательно выписав «нападение с целью убийства», «угроза жизни», «хулиганство в общественном месте в состоянии опьянения» и многое другое. Честный способ рассчитаться за репу. Затем, раз уж я не располагал средствами для подкупа газетчиков и очень хотел поговорить с Птичкой, я пошел домой, на Элизабет-стрит, отражая полями шляпы тяжелые копья позднего августовского солнца. Не доходя двадцати ярдов до своей двери, я повстречал сюрприз.
  У моей двери ждал прекрасный экипаж, какие никогда не останавливаются у пекарни миссис Боэм. От дорожной пыли безупречная черная краска казалась матовой.
  Я остановился, изучая объект. Черный возница сидел на козлах, обратив ко мне залитый потом затылок. Я привстал на цыпочки, вытянул шею и заглянул в экипаж. Возможно, ожидая увидеть докторский саквояж Питера Палсгрейва, как по волшебству явившегося нам на помощь. Или брошенные на сиденье записи к завтрашнему выпуску, оставленные владельцем газеты, который захотел вытащить из меня подробности сегодняшнего происшествия.
  Но внутри было пусто. Только намек на фиалки, смешанный с запахами улицы и нагретых кожаных сидений. Похолодев, я развернулся и нырнул в пекарню.
  Ни миссис Боэм. Ни Птички, если уж на то пошло. Мои мышцы сдавило спазмом. Внутри сидела Шелковая Марш, улыбающийся ангел с пустой душой, и пила за пекарским столом остывший чай. Аромат фиалок и платье самого чарующего из оттенков зеленого.
  – Прошу прощения за неожиданный визит, мистер Уайлд, – сказала она с отработанной застенчивостью. – Надеюсь, вы не сочтете меня бестактной, но я… Я очень расстроена. Ваша хозяйка ушла разносить товар, но была так любезна, что сначала приготовила мне чай. Налить вам чашечку?
  «Помни, тебе не нужно выглядеть дружелюбно, – подумал я, – и вполне естественно казаться удивленным. Расценивай разговор как возможность, не раскрывай карты и моли Бога, чтобы Птичка оставалась наверху».
  – У меня мало времени, мадам Марш. И признаюсь, я несколько удивлен. Я полагал, что вы захотите увидеть моего брата, если чувствуете себя… расстроенной.
  Шелковая Марш налила мне чаю, печально выгнув розовые губы. К своему ужасу, я понял, что аккуратно сложено и лежит на стуле у нее за спиной, рядом с мешками муки. Тщательно выстиранная миссис Боэм ночная рубашка Птички. Ее следовало либо сохранить как улику, либо сжечь, но вместо этого она пала жертвой рачительной хозяйки, уступив известняку и щелочи. У меня не было ни единого способа узнать, заметила ли ее Шелковая Марш, не выдав при этом себя.
  – Когда-то при подобных обстоятельствах я первым делом побежала бы к нему. Но вы, должно быть, заметили, что это… болезненная тема.
  Она вздрогнула, сейчас – по-настоящему. Притворство заключалось только в том, что она сознательно не смогла скрыть от меня свою дрожь.
  – Вал – любитель новизны, мистер Уайлд. Боюсь, моя привязанность к нему остается незамеченной.
  – Он не замечает привязанности большинства людей.
  Страдальческое выражение ее лица сменилось понимающей усмешкой. Подношение. Наш секрет.
  – Конечно, вы знаете его лучше, чем я. Я ужасно огорчена нехваткой его внимания, и вы совершенно правы – он заслуженно привык к всеобщей привязанности.
  – Я не специалист в его заслугах. Скажите, что же вас волнует?
  – Я читала утренние газеты, – приглушенным шепотом призналась она. – Это довольно… Я очень расстроена, мистер Уайлд. Напугана.
  Если любитель резать детей, человек в черном капюшоне, регулярно увозил их из ее публичного дома, я не мог винить ее за страх. Особенно, если она имела к этому непосредственное отношение.
  – Мадам Марш, так чего же лично вы боитесь?
  Она в притворном разочаровании поджала губы и похлопала пушистыми ресницами.
  – Для нашего города, мистер Уайлд? Возможно, бунтов. Хаоса на улицах. Для ирландцев и Демократической партии, которую я безоговорочно поддерживаю? Конечно, провала на следующих выборах. Или вы полагаете мои интересы более личными, раз уж я нанесла вам визит, хотя мы оба чувствуем себя неловко?
  Признание, пусть даже частичное – смелый ход. Но люди склонны рассказывать мне разное. Я отпил чая, оценивая тишину. В течение всего разговора я балансировал на острие ножа, но одно хорошо: Шелковая Марш откуда-то прознала, что если говорить ярким и сильным голосом, она будет звучать убедительнее. Птичка наверняка слышала нас сверху. Я надеялся на Господа, что Птичка нас слышит.
  – Вы нанимаете птенчиков в качестве мэб, я заявился с Валом и выдал вам печальные новости о Лиаме, а потом увез двух самых юных звездочетов, – подвел я итог. – И теперь вы хотите узнать, как же это вышло.
  Она решительно покачала белокурой головой.
  – Что прошло, то ушло. Я хочу знать, должны ли мы опасаться за свою жизнь: я, мои сестрички, мои работники, все, кто живет в моем доме.
  – Птенчики, которым не повезло жить под вашей крышей, и так уже достаточно боятся за свою жизнь. За ту жизнь, которая у них есть.
  Синие глаза вспыхнули. Но в их блеске не было расчета, только горечь и усталость. Глубокая и затвердевшая обида, которую уже не скроешь.
  – Мистер Уайлд, вы не единственный, кто плохо обо мне думает. Но я живу хорошо, и мои домочадцы – не хуже. Я богатая и независимая женщина. Я не стану высказываться ни о преимуществах сдельного шитья в голоде или холоде, ни о радостях работы на фабрике, где за услуги не платят, а берут их силой. Но я владею собственным предприятием. Кроме того, я владею собственным временем, что намного ценнее. И меня не удивит, если кто-то из моих подопечных тоже будет процветать, когда вырастет. Ведь я сейчас сижу перед вами, а в девять лет была такой же хрупкой, как и они.
  Я моргнул, конечно. Если это правда, если она пережила то же самое, если знает все о том, что заставляет Птичку швырять посуду… тогда любые мои слова ни к чему не приведут. Некоторые шрамы так глубоки, что их не разглядеть, если у тебя нет своих. А если она лжет, ну, тогда с ней просто незачем говорить.
  Казалось, ее огорчило то, куда зашел наш разговор. Шелковая Марш выпрямилась и покрутила чайной ложечкой в чашке, будто размешивая неподатливый кусочек сахара, хотя явно ждала меня с этим чаем не меньше четверти часа. Когда она встретилась со мной взглядом, губы ее вновь оживились, а щеки закраснели лепестками розы.
  – Пожалуйста, скажите, что на самом деле случилось с Лиамом? – спокойно спросила она. – И, если уж на то пошло, как вы узнали, кто он и где живет?
  – В конце концов его опознал один человек, который занимается благотворительной деятельностью.
  – Ага. Полагаю, это была мисс Мерси Андерхилл.
  От неожиданности меня тряхнуло. Скорее всего, очень заметно, поскольку Шелковая Марш неожиданно показалась очень довольной. Она наклонила голову, копируя мою ошарашенную позу.
  – А кто, кроме нее, мистер Уайлд? Я нечасто ее вижу, но она много времени посвящает детям. Не могу представить себе кого-то другого, способного узнать Лиама после короткой встречи.
  Странная гладкость ее голоса еще сильнее сбила меня с толку. Но как только до меня дошло, что они знакомы друг с другом – конечно, знакомы; не могла же Мерси ухаживать за птенчиками-мэб, не встречаясь с их хозяйкой, – я перестал удивляться глубокой неприязни Шелковой Марш к красивой и образованной дочери преподобного. Это отношение просачивалось темными нотками сквозь слабую улыбку.
  – Можете ли вы сказать мне что-нибудь еще? – уговаривала она. – Вы же видите, я очень хочу помочь.
  – Из-за моего брата?
  – Думайте обо мне, что пожелаете, вы уже явно дали себе волю, но вам не следует считать, будто я не забочусь о своих братиках и сестричках.
  В этом заявлении было намеренное тепло, я должен был услышать его в потрескивающих, оборванных согласных.
  – Не я строила Нью-Йорк, мистер Уайлд, не просите меня переделать его по вашему вкусу. Могу ли я чем-нибудь помочь?
  – Нет. Но спасибо. Вы пришли сюда выкачивать из меня информацию и предлагать сделку – очень мило с вашей стороны.
  Я думал испугать ее, сбить с этого белого личика возмущенную улыбку. Но улыбка только стала шире.
  – Возможно, Валентайн говорил вам, что я очень справедлива. Но мне кажется, вы не умеете ни прислушиваться к брату, ни ладить с ним.
  – Ну да, я видел, как хорошо вы с ним ладите.
  Этим словам удалось то, с чем не справились прямые оскорбления. Ну конечно. Какое бы сердце у нее ни осталось, она явно отдала его неподходящему человеку. Я пожалел о своих словах, когда понял, что сейчас она видит вместо меня Вала, видит, как он впервые так бесчувственно обошелся с ней. Ее губы на мгновение дрогнули, а потом она вновь овладела собой и улыбнулась, будто от этой улыбки зависела вся ее жизнь. Похоже на то. И, наверное, не раз.
  Изящно, шурша зеленым шелком, она поднялась на ноги. Взглянула на свои перчатки, лежащие на прилавке. И заметила ночную рубашку. Чуть повернула голову, всматриваясь в меня.
  – Не мог же я отправить Нила и Софию в церковь в этих тряпках, – брезгливо сказал я.
  – Ну конечно, нет, мистер Уайлд, – согласилась она, сплошь кипящий сахар и яд. – Но все же надеюсь, вы заплатили им должное за… проведенную здесь ночь. Раз уж они, очевидно, неплохо вас развлекли. В своем заведении я всегда тщательно слежу за тем, чтобы проведенное время было должным образом возмещено.
  – Если я найду среди ваших домочадцев еще одного птенчика-звездочета, Христом Богом клянусь, любое звездочетство в вашем доме сразу станет возмутительно незаконным.
  Я и раньше знал: женщины способны вывести убийство на своих веках, а потом сладко подмигнуть парню. Но еще ни разу такого не видел. Здорово пугает, когда хорошо проделано.
  – Трудно, должно быть, идти по жизни братом-коротышкой Валентайна Уайлда? Не удивительно, что вы столь озлобленный человек, – любезно заметила с порога Шелковая Марш.
  – Так мне передать Валу ваши наилучшие пожелания?
  Дверь захлопнулась.
  К этому времени я чувствовал себя изрядно выжатым. Облегченным, рассерженным, возбужденным и измочаленным быстрыми и ловкими кулаками. Как только миссис Боэм вернется домой, решил я, мне придется очень вежливо сообщить ей, что этой женщине ни при каких обстоятельствах нельзя разрешать заходить в наш дом. Сейчас даже пекарский стол, за которым сидела Шелковая Марш – а ведь он уже становился для меня совсем домашним, – казался искривленным. Даже воздух изменился, и я не знал, как вернуть назад наш. Поэтому я снял шляпу, подошел к шкафу, где держал несколько полезных вещей, и плеснул в свой чай бренди.
  Сзади послышались шаги – босые, призрачные.
  – Я никогда не прячусь, – объявила Птичка.
  Я обернулся. Вокруг талии повязан тряпичный поясок, распущенные волосы подчеркивают, какая она маленькая, в глазах ужас, а нью-йоркский акцент плавнее Гудзона.
  – Конечно, нет, – усмехнулся я. – Господи, нет. Я думал – на самом деле, даже надеялся, – что ты подслушиваешь. Хорошенько спрятавшись, как настоящий платный нюхач.
  Насколько мне удалось ухватить картину, сейчас был мой черед честной лжи. Ручки моей подружки дрожали. Устало кивнув, Птичка побрела к столу.
  – Да, так и есть. Я разнюхивала. Как вы навешали ей оплеух.
  – А я навешал?
  – Я знала, вы ей вровень, а сейчас сообразила, почему. Я никак не могла въехать, с чего я сразу решила, что вы крутой парень. Но я вас узнала, она мне подсказала. Теперь я вспомнила.
  Погрузившись вместе с чашкой в кресло, я оперся о колени и нагнулся к ней.
  – Но ты же никогда меня раньше не видела.
  – Не вас, – поправила она меня. – Всякий раз, когда там бывала вечеринка, я одевалась как служанка и разносила кроликам выпивку. Мистер Вэ. Он дал мне апельсин, вытащил из кармана. Я бы сообразила быстрее, если бы вы были одного размера.
  Я мрачно вздохнул.
  – Ну, и как он?
  – Высший класс. А вы прямо вылитый он. Братья, да? Это все объясняет.
  – Нет, не объясняет. Но для начала сойдет.
  Какое-то время мы прислушивались к немцам в соседнем доме. Они не то дрались, не то плясали. Я давал пятьдесят на пятьдесят, судя по равномерному стуку, крикам и, временами, дикому смеху. Но я совершенно не представлял, кто берет верх, потому пил чай и смотрел, как Птичка выводит свое имя – ирландское имя – на белой пыли стола.
  – Если бы ты могла мне все объяснить, – мягко спросил ее я, – ты бы объяснила, верно?
  Птичка серьезно кивнула. Но не ответила. Только проводила линию за линией, зачеркивая свое имя, пока от него не осталось и следа – только чистое дерево, на котором никогда ничего не писали.
   Глава 15
  
  Кроме того, легко оценить папистских учителей и преподавателей по их практическим усилиям в обучении и преподавании. Едва ли один из двадцати, можно сказать даже, один из пятидесяти, умеет читать или писать.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  На следующее утро я проснулся с рассветом; невидимый, но зазубренный хлебный нож тупо пилил мою шею. Значит, напился, подумал я, напился прошлым вечером. Наконец-то. Я это заслужил. Горло покрывал ворсистый ковер виски.
  И чем я занимался?
  Я спустился вниз, окунул голову в тазик с водой, потом вышел на солнце, выплескивая воду на ступени, чтобы прибить пыль, и тут вспомнил. Проигрывал в карты. Птенчику, чья ловкость в объявлении ставок принесла ей четыре к одному не меньше шести раз. Мы с Птичкой играли на щепки, утянутые из очага, и оба самым возмутительным образом блефовали. Правда, под конец я даже вышел в ноль.
  Я потянулся и вернулся в дом.
  Внезапно я вновь увидел мысленным взором Шелковую Марш, стоящую у стола. Замерла, заметив ночную рубашку. А потом медленно оборачивается, будто притянутая ко мне цепью.
  Через пятнадцать минут, уже полностью одетый, я стоял в дверях дома миссис Боэм и быстро просматривал заголовки «Геральд». Похоже, Мэтселл подергал за ниточки, поскольку статья в газете объявляла вчерашнее письмо об ирландских птенчиках-мэб «дьявольской, возмутительной и позорной фантазией». И все равно, мне нельзя терять время.
  – Птичка, – негромко позвал я.
  Та моргнула на меня влажными глазами с низенькой кроватки. Внизу хлопнула дверь пекарни.
  – Тебе нужно пойти со мной, – сказал я. – Выбирайся из своего логова.
  Она колебалась. После вчерашнего визита Шелковой Марш я не мог обвинять ее в излишней осторожности.
  – Не думаю, – зевнув, заметил я, – что тебе хочется узнать, как мастер вспышек делает сценические фейерверки.
  
  Правда, первым делом нам требовалась подходящая мзда для Хопстилла, раз уж он сам подходил в качестве мзды газетчикам.
  Мы с Птичкой прикончили булочки и горячий чай и двинулись на юг, а потом на запад, минут десять пешей ходьбы, пока не дошли до Чемберс-стрит, напротив Сити-Холл-парка, непоколебимой плесени на физиономии Нью-Йорка. Как обычно, август уже сжег деревья по кромке парка, и на нас пахнуло бандой бродячих куриц, разбивших лагерь под их ветвями. Однако на северной стороне Чемберс-стрит, будто пересаженный из другого места, стоял ухоженный каменный дом, прикрытый двумя сверкающими бархатом листьев тополями.
  Разумеется, на трех ступенях развалился полицейский. Одет как пожарный – так одевались многие из нас, – значок приколот к красной фланели, во рту незажженная сигара. В общем, полный костюм кролика. Блондин, еще светлее, чем мы с братом. Правда, под мясистой губой красовалась бородка, большая редкость. Его звали Мозес Дейнти, демократ в той же степени, в какой апостол Павел был христианином. Парень из того разряда, который сочтет за честь носить белье моего брата в стирку.
  – Так ты тоже в «медных звездах», Уайлд? – лениво крикнул он, когда заметил меня. – Ты поэтому пришел? Вал говорил, ты здорово обгорел на июльском пожаре. Привет, юная мисс, – добавил он, вежливо сплюнув. – Они там крепко заняты политикой, так что будь как мышка. Ради партии, маленькая баловница, ладно?
  – Я нишкну, идет, – ответила Птичка, пообещав молчать.
  К дому подкатил фургон «Никербокер Компани», лошади выглядели полувареными. Двое мужчин соскочили на землю, открыли заднюю дверь, с которой капала вода, и подхватили железными щипцами огромный кусок льда.
  – Заносите, парни, я заплачу, как только лед будет на кухне, – крикнул им Мозес.
  – Отменная штука – партийные собрания, – заметил я.
  – Это задумано с большим размахом. Лед для лобстеров и ромового пунша, еще два жареных поросенка – крутое будет собрание, одно из лучших. Чего бы вам не остаться на обед, а? Избирателям всегда рады.
  Зал с высоким потолком был битком набит мужчинами. Мужчины в узких черных сюртуках и голубовато-белых шейных платках стояли на небольшом возвышении в дальней части зала, мужчины в красной фланели опирались на стену под священным изображением Вашингтона, мужчины сидели за столами перед скверно выполненной фреской с Декларацией независимости и уродливыми подписями, каждая в добрый фут высотой. И, наконец, большая группа мужчин – но тут уж и я озадачился, и Птичка удивленно наморщила лоб – стояла длинной колонной, как очередь к кассиру.
  Поначалу я не мог разобрать, что же с ними не так. Всего человек сорок, выстроены в одну линию. Похоже, стискивают в кулаках бюллетени – но до ближайших выборов еще очень далеко. Потом я уловил кисловато-сосновый запах перегара и характерное покачивание, как будто здание продувал лесной ветерок, и понял: все они пьяны, как сапожники. Все, до последнего человека, были ирландцами, черными и рыжими, но при густых бородах, ничуть не похожих на ирландскую моду. И, наконец, на каждом – неподходящая одежда. На всех до единого. На мужчине – он тупо моргал в стену, – чьи лапищи работяги подошли бы и гризли, был слишком короткий костюм приходского священника. На другом – его мятая физиономия подсказывала, что он спит на мерзкой подвальной койке по три пенса за ночь, – был сатиновый шейный платок и помятый золотой монокль. Боксер с ушами наподобие цветущей брокколи – он не устоял перед джином и дремал в углу – держал под мышкой трость с набалдашником из слоновой кости и вырезанным символом медицины.
  – Ладно, парни, – взревел с помоста Вал.
  Подбоченился, зеленые глаза пляшут. И похоже, он взял за привычку являться трезвым на партийные мероприятия.
  – Если вы не выступите лучше, чем на последнем спектакле, вы все, проклятые сборщики, на следующей тренировке останетесь без выпивки. Я не допущу, чтобы из-за нашей щедрости Партия проиграла выборы. А теперь – давайте, и как следует! Канаван, приступай!
  Алкаш в костюме священника воздел свой клочок бумаги в воздух, как священное знамя, и зашагал прямиком к зеленому ящику, у которого облокотился на прочный деревянный стол мой брат. В ту секунду, когда мужик уже собрался запихнуть фиктивный бюллетень в щель, Вал поймал его за руку.
  – Ну, бросай, нечего тут ухмыляться, – ехидничал он, больно стиснув его руку. – Ты что, за демократов голосуешь?
  – Да! – взвизгнул эмигрант.
  – Только посмей, и я дам тебе такую взбучку, какой ты в жизни не видывал. Да я тебе все кости переломаю, каждую по отдельности. Я твою тушу в такую кровищу излукавлю, что все собаки сбегутся ею позавтракать.
  – Хрен тебе! – вскричала его жертва, слепо вырываясь и заталкивая бюллетень в священный зеленый ящик.
  Представление закончилось, и от стены, где собрались заправилы, мягким весенним ливнем донеслись аплодисменты. Теперь я понял, чем они занимаются. Ну конечно, это была репетиция выборов, хотя я никогда не утруждался наблюдением за ними, а до ближайших выборов оставалось еще несколько месяцев. Превентивные меры, подготовка трудоспособных мужчин-избирателей в районах демократов к появлению мордоворотов партии вигов. Само собой, демократы тоже отправляли своих костоломов в районы, где население в основном голосовало за вигов. Голос свободного гражданина, имеющего право избирать и быть избранным, стоит пары расшибленных голов. Конечно, в день настоящих выборов в избирателях будет капельку меньше жидкой взятки демократов. Капельку.
  – Хорошо! – одобрил Вал, когда предполагаемый священник поплелся к стульям. – Ярко вышло, да. Финерти! Давай, выкладывайся на всю катушку!
  Подвальная крыса в кремовом шейном платке, которого хватило бы на пару недель в приличной норе, двинулась вперед. Нерешительно, правда. Я мельком взглянул на Птичку: ее взгляд не отрывался от представления. Признаюсь, оно приковывало внимание – взрослые люди, которые прогоняют своих накачанных выпивкой избирателей через должные шаги, желая увериться, что их партия на фарлонг опередит всех остальных. Увлекательное зрелище, но и тревожное.
  – Этот не справится, – прошептала Птичка, подергав меня за рукав. – Он не додумал игру.
  Я был полностью на ее стороне, но тем не менее предложил:
  – Доллар, что справится.
  – Такой спор вроде кражи, – улыбнулась она, глаза засверкали. – Но принимаю. А почему у них у всех бороды?
  – Без понятия.
  Подвальный мотылек вытер проспиртованный пот со лба и вдруг широко распахнул руки.
  – Дружище! Старина! Не мог же я позабыть своего школьного дружка из далекого Килголана? Спасибо, что…
  Он попытался засунуть бюллетень левой рукой, выкручивая Валу пальцы правой. Попытка не принесла успеха – Вал дернул рукой, как в вальсе, закрутив Финерти, а потом жестко толкнул его в спину. Финерти плашмя шлепнулся на пол. Застучали каблуки. Мой брат, пожалуй, был разочарован. Он махнул рукой одному из своих дружков по пожарной команде, неуклюжему загорелому мужику со сломанным носом; тот работал у них на насосе и откликался на прозвище Коромысло. Вполне предсказуемо, Коромысло носил медную звезду. Я начинал верить, что уже знаком с доброй половиной личного состава Восьмого округа.
  – Коромысло, выволоки отсюда эту тушу и заливай в нее кофе, пока она снова не станет человеком. Давай, зови Мозеса, если понадобится, он…
  И тут Вал выхватил взглядом меня: стою неподвижно, сложив на груди руки, и разглядываю его из-под полей шляпы. Заставить Вала от потрясения заткнуться – дело непростое, оно идет вразрез с естественным порядком вещей. Но полагаю, меня на сборище демократов вполне хватило. Правда, тут было что-то еще. Какой-то изгиб губ, когда он умолк, будто с языка едва не сорвалось другое слово. Он что-то хотел мне сказать.
  – Мы прервемся на десять минут, пока учим ирландца, как справиться с алкоголем, – раздраженно прогремел он. – Это вообще не наша работа, джентльмены и избиратели. Против всех традиций. Ладно, в соседней комнате есть хлеб, если вы захотите перекусить перед обедом. Десять минут, а потом мы нафаршируем эту урну, как шлюшку.
  Гром аплодисментов, само собой, и Вал сошел с возвышения, закуривая огрызок сигары, который выудил из кармана. Он прошел мимо, даже не взглянув на меня, только махнул рукой. Я зашагал за ним, Птичка, как тень, торопилась следом.
  – А где доллар? – весело спросила она.
  – Погоди минутку, я получу с него, – ответил я, ткнув рукой в сторону Вала.
  Мой брат зашел в соседнюю комнату, которая явно служила кабинетом, все шкафы были набиты плакатами. Красные, желтые, синие и ярко-фиолетовые, сплошь покрытые такими замечательными высказываниями, как «Свободные люди против деспотизма» и «Меч перемен для народа Нью-Йорка». Когда Вал повернулся, чтобы прислониться к столу, он заметил Птичку, и у него дернулось веко.
  – Тим, ты подобрал еще одну бездомную кошку? – мрачно сказал он.
  – Это Птичка Дейли. Я тебе о ней говорил. Она пока живет в моей норе.
  У Вала отвисла челюсть, сигара не выпала только благодаря многолетней практике. Он пригляделся, заложив пальцы за пояс брюк.
  – Маленькая горничная Шелковой, – прошептал он. – Будь я проклят.
  – Очень приятно снова видеть вас, мистер Вэ, – сказала Птичка.
  И Богом клянусь, это звучало правдой.
  Он пожал ей руку, глядя на меня мясницкими крюками.
  – Это она. Птенчик, с ног до головы залитый краской с того парнишки, Лиама. Это она привела Мэтселла к… Господи Иисусе, Тим, где твоя голова?
  – Ты давай, поосторожней-ка, – зарычал я.
  Птичка не желала отвлекаться:
  – Мистер Вэ, а почему у них у всех бороды?
  Вал взглянул на Птичку, и выражение его лица внезапно смягчилось.
  – А! Каждый из наших славных избирателей, которых вы там видели, – три разных человека, в трех разных костюмах. Догоняешь? Наши цирюльники дежурят по всему городу, и им нужно практиковаться перед следующими выборами. Эти конкретные парни будут мужчиной с бородой, мужчиной с бакенбардами и гладко выбритым мужчиной. И все трое – верные демократы.
  Я горько скривился, но Птичка только рассмеялась, считая политику отличной шуткой. Возможно, в этом что-то и было.
  – Послушай меня, котенок, – сказал Вал, рассеянно вороша пальцами волосы. – Иди вон в ту дверь, поверни налево и поднимись по лестнице. Найдешь там незапертую комнату. В комнате полно сундуков. В сундуках полно тряпок. Одежда для бедных избирателей и друзей Партии, но не бери в голову. Смотри, что понравится. Если вернешься сюда раньше, чем найдешь подходящее платье, я вывешу тебя на ушах за окно, пока они не оторвутся. Да?
  Птичка, с усмешкой на веснушчатом лице, выбежала и захлопнула за собой дверь.
  – Тимоти Уайлд, ты сошел с ума, – резко бросил Вал. – Что она тебе рассказала?
  Я объяснил: Птичкина оценка ситуации недостаточно надежна, Птичка не знает, с какой целью убивали и уродовали детей, и, судя по словам мальчишек-газетчиков и самой Птички, за всем этим стоит человек в черном капюшоне.
  – Тим, до тебя дошло, что расследование закончено, а?
  – Я слышал об этом.
  – Ну тогда хоть раз в жизни прислушайся ко мне.
  По мнению Вала, мне следовало с признательностью вернуться к патрульной службе. С исключительной признательностью, поскольку здесь немного шансов оказаться с проломленной башкой; то ли дело поиски безумца, который убивает птенчиков. Между тем, по представлениям Вала, все шло, как надо. За местом захоронения следят, и стоит какому-нибудь мерзавцу или мерзавцам попытаться там что-нибудь зарыть, как на них сразу наденут браслеты. А Птичку я могу прямо сегодня отправить в католический приют и спокойно умыть руки. Но я упорно ищу неприятностей на свою черепушку, сказал он мне. Чего гоношиться, если можно отвязаться от такого грязного дела?
  – Для того и нужны «медные звезды», – холодно ответил я.
  – Да не будет никаких «медных звезд», тупой ты мешок навоза! – простонал Вал, в отчаянии качая головой. – Люди узнают, мы не справляемся, – и всё, минута, и нас больше нет! Конец полиции Нью-Йорка! Как только разойдется новость, что мы не можем найти убийцу птенчиков, любителя ободранных ребер, – ставь против «медных звезд», заработаешь уйму денег.
  – Шеф упоминал об этом. Но я продолжаю, это приказ Мэтселла. Прости, что разочаровал тебя.
  – Мэтселл – придурок, – рявкнул Вал. – Ты получил приказы от меня.
  – Я не в Восьмом округе.
  – Не как полицейский, а как…
  – И я не бесхребетный червяк. Вроде кое-кого.
  Последняя фраза попала в цель лучше прочих. Брат моргнул. От злобной гримасы губы скрутились, как горящая кора. Я уже готовился получить кулаком в глаз. Но Вал снова моргнул, и злость карнавальной маской скрыла кривая усмешка.
  – Это еще не все, – медленно произнес я. – Иначе бы ты таким не был. В чем дело?
  Вместо ответа раздраженный Вал вытащил из кармана сюртука сложенный листок бумаги и швырнул его на пол. Со смутным чувством, будто нарушил какое-то негласное правило, я подошел и подобрал бумажку. Одного взгляда хватило, чтобы понять, почему брат, едва завидев меня, остановил собрание. По моей спине пробежал тоненький, но прохладный ручеек вины. А вина, даже чуть заметная, такая штука, которую сложно игнорировать.
  Письмо гласило:
  
  Остерегайтесь протестантские тираны бо я пришел бичивать порок, злоба далжна быть наказана и блуд презрен, но многие должны быть принисины в жертву, пока наши ножи напьються американской крови. Шльюшьи тела будут вновь памечены священным Крестом и черви будут гладать их кишки, они заслужили такое за тягость их грихов и когда все дьяволята затихнут придет ваше время. Господь возрадит нас и ирландцы будут плясать на ваших могилах. Верьте мне ибо я
  Длань Господня в Готэме
  
  – Чепуха или нет, и не важно, кто его написал, но оно тебя тревожит, – примирительно признал я. – И я определенно вижу, почему.
  Вал ничего не ответил. Похоже, я задел его за живое. Он оттолкнулся от стола, дотянулся до ящика и достал оттуда бутылку виски. Потом сделал три хороших глотка, деликатно вытер рот манжетой, засунул бутылку на место и захлопнул ящик.
  – Из письма следует, что планируются новые убийства, – осознал я. – Господи, Вал. Ты в это веришь? Что он собирается продолжать свое дело? Что в этих смертях виноват какой-то эмигрант с повернутой башкой? Это тебя тревожит?
  – Не знаю, кто написал письмо, но в голове у него сплошная дыра. Любой человек, который считает классным занятием вырезать птенчикам кишки, однозначно свихнулся. Полиция в союзе с демократами, а демократы в союзе с ирландцами. Ты верно понял, что меня тревожит, Тимоти, у тебя есть глаза.
  – Так это еще одна причина расследовать дело, и поскорее. Разве нет?
  – И как ты только умудряешься поднимать свою чертову башку по утрам? Верно. Предположим, письма подлинные. Предположим, ты ухватишь мудака за ворот. Предположим, у тебя в руках долбанутый ирландец, который резал детей. И как, по-твоему, отзовется город, когда услышит об этом хоть краем уха?
  Ужасно неприятно признать, но брат прав. Я не поверил, что автор первого письма – безумный ирландец. Но, как я начинал подозревать, только потому, что это были бы слишком плохие новости.
  – Начнется хаос, – согласился я. – Правда, вот это письмо… нам нужно беспокоиться о газетах?
  – А откуда, по-твоему, я его получил? Мы платим всем газетам, и столько, что им на месяц хватит. Будут еще письма, они все передадут нам. Клерк из «Геральд» нашел это в куче утренней почты. Видать, когда первое письмо напечатали, ублюдок такой мякий стал, сразу новое накарябал.
  Брат протянул руку. Я знал, что он собирается сделать, и колебался. Но, кажется, сжечь улику – разумное решение. Вал чиркнул люцифером о стол и следил, как бумага превращается в пепел. Я, в свою очередь, следил за братом и обдумывал следующий ход. Любой ход будет лучше прежних. Но Вал, как часто случалось, опередил меня.
  – Продолжай расследование, – произнес брат, его голос был ничуть не теплее ледяной глыбы на кухне, – и мне придется выбирать цветы для твоих похорон.
  – Угрожаешь? – выдавил я.
  – Если поможет, считай, что да. Тебе лучше знать. Или считай это предсказанием, Тимми. Мне все сгодится.
  – Ясненько. Я запомню. А теперь давай деньги, за которыми меня послал Мэтселл, или придется сказать ему, что один пожарный пес плюет на его приказы. Капитан Уайлд.
  – Вот задира, – весело сказал Вал. – Если уж так хочешь, чтоб тебе глотку перерезали, уйди со стилем. Из новых взносов, которые еще не учли, верно? Сколько тебе нужно?
  – Десять долларов должно хватить. Нет, одиннадцать. Чуть не забыл.
  – Чуть не забыл один кругляк?
  – По правде, этот кругляк для Птички. Она ставила, что Финерти не доберется до коробки.
  – Значит, она умней тебя.
  Я пропустил это мимо ушей. Вал подошел к неприметному ящичку, стоящему на тяжелом сейфе, достал оттуда три золотые десятки и долларовый кругляк и, не оборачиваясь, по одной перебросил мне монеты.
  – Слишком много, – возразил я, ловя деньги.
  – У нас сейчас прилив, Тим. На лишние выбери себе гроб и избавь меня от забот.
  Мне хотелось сказать, что я его ненавижу, но это было ясно и по лицу. То есть, если б он на меня посмотрел.
  – Ко мне заглядывала Шелковая Марш. Я передал ей поклон от тебя.
  Вал в непритворном удивлении повернулся ко мне и, на мгновение, крепко стиснул зубы.
  – Ты украл у нее три живые ценности, а потом она зашла с тобой повидаться? Ты умрешь быстрее, чем я думал.
  – Как мило. А ты не против поделиться, почему визит мадам Марш – такая дурная примета?
  – Ничуть, юный Тимоти, я просто узнаю обстоятельства, – прошипел он, почти не шевеля квадратной челюстью. – Знаешь, она ведь и меня хотела утихомирить. Да-да. Я не упоминал, что она однажды пыталась успокоить меня? И я никогда не говорил, что она чуть не справилась, да?
  Птичка, не постучав, распахнула дверь. Она отыскала небольшую сумку, прихватила ее с собой и засунула туда свои старые тряпки. Сейчас на моей подружке было хлопковое летнее платье цвета слоновой кости с овальным воротником и заостренным лифом, по швам бежали оранжевые маки, а рукава едва прикрывали веснушчатые руки. Намного симпатичнее, чем я ожидал, хотя наверняка не такое прекрасное, как ей приходилось носить раньше. Правда, это платье принадлежало ей, и сам факт приводил девочку в восторг. Она едва не истекла счастьем – больше ей не придется носить днем ночную рубашку.
  Я и сам был так рад, что едва не пропустил реакцию брата. Его лицо расплылось в кривой мальчишеской ухмылке – похоже, доволен, как никогда. Это на секунду лишило меня дара речи.
  – Если уж оно не клёвое, тогда я вам не судья, – ответил он на вопросительный взгляд Птички.
  – Давно не видел такого симпатичного платья, – согласился я.
  – Тим, сделай, как я сказал, – резко добавил Вал, подхватывая пачку по-детски ярких плакатов. – Думаю, я донес до тебя, чем все иначе кончится. Прощай. Мне нужно тренировать сборщиков. С чего американцу учить ирландцев уметь пить? Полный бред. С тем же успехом мне можно поручить обручи и умных собачек.
  Валентайн вылетел из комнаты, воздух растерянно убирался с его пути. Птичка повернулась ко мне. Она действительно стала другим человеком – не птенчиком-мэб, не бездомной девчонкой в растянутых штанах, а просто девочкой, которая в уже знакомой мне манере морщила лоб.
  – Что стряслось? Не мог же мистер Вэ и вправду так думать? Ему нравятся ирландцы.
  Она была права. И я бы ей ответил, если бы сам знал, что стряслось. И если бы именно в эту минуту не распахнулась дверь. На пороге появился затянутый в корсет доктор Питер Палсгрейв. Он отдувался и вытирал лоб ярко-синим шелковым платком. Мы с Птичкой непроизвольно подались назад.
  – Мне нужен Тимоти Уайлд, – выдохнул доктор. – Я получил письмо.
  – А вы как здесь очутились? – воскликнула Птичка Дейли.
  Доктор Палсгрейв моргнул, было видно, как у него колотится сердце. Он бессильно опустился на единственный в комнате стул.
  – Я… А ты как здесь очутилась?
  Я стоял, переводя взгляд с одного лица на другое. Птичка широко улыбалась, сложив перед собой руки. По-видимому, она была рада всего за четверть часа повидаться с двумя старыми знакомцами. Доктор Палсгрейв встревожен и напуган, но, кажется, не меньше рад встрече с Птичкой. Я чувствовал себя здорово ошарашенным, глядя, как каждый из них требует у другого разумного объяснения, что тот делает на репетиции выборов Демократической партии.
   Глава 16
  
  Установлено, что в цивилизованных сообществах до достижения первого года жизни умирает четверть всех рожденных людей, к пяти годам – более трети, и к двадцати, как предполагается, перестает существовать половина всех представителей рода человеческого.
  Санитарное состояние трудящегося населения Нью-Йорка, январь 1845 года
  Похоже, разговор попал в колею, а мне не хотелось, чтобы Птичка много рассказывала, слишком уж это рискованно. И потому я перехватил поводья.
  – Вы знакомы с Птичкой? – прямо спросил я доктора Палсгрейва. – Она из…
  – Из дома мадам Марш, – смело перебила она, задрав подбородок. – Горничная.
  Удивительно, как смена тряпок меняет человека. А доктор Палсгрейв дважды тревожно моргнул янтарными глазами, потом выдохнул и встал. Сейчас он стоял прямо, грудь выпятилась, прямо вылитый петух в широком шейном платке. Он скованно наклонился и нацелился носом в улыбающуюся девочку с темно-рыжими волосами. В его взгляде на мгновение мелькнула нежность.
  – Из дома Марш? – уточнил он. – Полагаю, тебе лучше знать, чем мне.
  – Но вы же узнали ее минуту назад? – недоуменно сказал я.
  Палсгрейв взмахнул рукой и прошелся по тесной комнате прихотливыми маленькими кругами.
  – Я однажды ухаживал за ней. Я не могу запомнить все имена; я видел слишком много лиц, и они так быстро растут, если им вообще удается вырасти. Должно быть, какой-то тяжелый случай, раз уж я узнал ее.
  – Ветряная оспа, – радостно сказала Птичка. – Вы давали нам припарки из сала и тушеного лука. Я крепко чесалась.
  – А! Хорошо, хорошо, – в равной степени обрадовавшись, воскликнул он. – Это замечательно. Так ты…
  – Спрашивала, как вы здесь оказались, – перебил я.
  – Я получил письмо, – пояснил он, растопырив белые бакенбарды, как шипящий кот. – Очень тревожное письмо, относительно недавних… слухов о мертвых детях. Если верить «Геральд», это всего лишь мистификация? Вы и ваш наглый брат первыми втянули меня в эту грязную историю, и я, будучи сейчас лично вовлеченным, сразу отправился искать вас в Гробницах. Я хочу помочь вам. Шеф Мэтселл направил меня сюда.
  – И письмо… – медленно произнес я.
  – Оно у меня с собой, если вы…
  – Давайте посмотрим на него в каком-нибудь другом месте, – решительно сказал я.
  Доктор Палсгрейв подтянул жилет и провел рукой по туго сдавленной груди.
  – Тогда идемте со мной. Моя практика в двух кварталах отсюда.
  Выбравшись из дома незамеченными – Мозес, по всей видимости, отпаивал избирателей кофе, – мы двинулись по Чемберс на запад. Меня не сильно удивило, что кабинет доктора Палсгрейва на самой престижной для медиков улице города. Когда мы дошли до бродвейского края Сити-Холл-парка, меня накрыло странное ощущение, будто время пошло в обратную сторону. Я патрулировал этот маршрут, только не в том направлении. Потом мы прошли многолюдный, душный, набитый местными перекресток, и навстречу нам вышли новые каменные дома, теперь уже с тщательно политыми цветочными ящиками и оконными стеклами, с которых нам в глаза било солнце.
  Доктор Палсгрейв остановился у тяжелой дубовой двери, отмеченной бронзовой табличкой с надписью «Доктор Питер Палсгрейв, детский врач», и вытащил ключи. Краем глаза взглянул на Птичку и нахмурился.
  – Почему, позвольте спросить, она…
  – Я бы предпочел, чтобы вы не спрашивали, – ответил я.
  Если раньше Питер Палсгрейв не слишком высоко оценивал «медных звезд», я не принес нам особых успехов, поскольку он нахмурился. Его быстрая смена настроения – от невинной радости к сердитому раздражению – почему-то весьма радовала Птичку. Всякий раз, когда доктор смыкал губы, как моллюск – раковину, в уголках ее губ пряталась улыбка. Пока доктор, ворвавшись в свою прихожую, устланную дорогим ковром, вешал на крюк бобровую шляпу, я поймал Птичку за руку.
  – Он тебе нравится?
  Когда мы последовали за жеманным маленьким лекарем, она кивнула.
  – Он всегда прикидывается, будто никого не помнит. Всегда. Я думаю, это мило.
  – С чего бы?
  – Он любит спасать птенчиков. Знаете, он шикарный доктор, и если он черканет наши имена, а потом увидит нас… ну, значит, мы снова заболели, верно? У него не вышло. Он скорее предпочтет навсегда забыть нас, едва мы подрастем, чем запомнить и проиграть коклюшу.
  Довольно глубокое рассуждение для десятилетки, и я собирался ей ответить. Но когда мы вошли в зал, отчасти кабинет, отчасти лабораторию, я онемел. Ибо еще ни разу в жизни не видел ничего подобного.
  Большая комната была, в некотором смысле, поделена пополам. Одна сторона, залитая светом из двух выходящих в сад окон, представляла собой полностью оборудованную лабораторию. Сверкающие банки синего стекла, запечатанные воском, отполированные до насыщенного красно-коричневого цвета медные чайнички, все виды хитроумных стеклянных трубок. Там же стояла неуклюжая железная печь и огромный стол, на котором расположились флаконы, измерительные инструменты и тетради, исписанные неразборчивым почерком медика. Рядом, на стенах, висели ярко освещенные страницы в аккуратных рамках; на фоне черепов, деревьев, родников и сердец выделялись ровными курсивными надписями законы и принципы.
  С другой, глухой стороны, возвышались массивные книжные шкафы, намного богаче библиотеки Андерхиллов, и меня вдруг поразила мысль: вот она, причина, по которой весьма ученый доктор и весьма ученый преподобный совместно помогают бедным протестантам. Но на этих полках не было ни художественной литературы, ни святых писаний. Медицинские фолианты, толстенные и серьезные в одеяниях из потрескавшейся кожи, труды по химии с золотым обрезом, десятки томов на иностранных языках, странным символам тесно на корешках, покрытых сусальным золотом. Книги по алхимии. Они должны здесь быть: я припомнил, как Мерси рассказывала об ином, помимо исцеления больных птенчиков, занятии Питера Палсгрейва.
  – Как продвигается эликсир жизни? – по-дружески спросил я.
  Он крутнулся, как волчок, весь целиком – изящные туфли, тощие ноги в чулках и надутая грудь в дорогом синем жилете. Птичка заулыбалась.
  – Как вы… а, ну конечно. Да, – вздохнул он. – Я отправил вас к Мерси Андерхилл. Должно быть, она упомянула мой opus magnus[142]. В действительности это не эликсир жизни, а исцеляющий напиток. Чрезвычайно трудные для понимания эксперименты, не из тех, которые можно объяснить неспециалисту.
  – Попробуйте на мне, – уязвленно заявил я.
  Такого Питер Палсгрейв явно не ожидал, но он рассказал мне все. Он был настолько захвачен темой, что увлек даже Птичку, которая склонила голову и накручивала на палец прядь рыжих волос.
  Алхимия, заявил он, была наукой о процессах превращения одного элемента в другой. И алхимики, которые долго и упорно шли к мудрости, необходимой для достижения невозможного, сделали это. Они перегоняли жидкости, настолько чистые, что те состояли только и исключительно из одного вещества – например, спирт. Они создавали стекла настолько прозрачные, что те становились практически невидимыми. Но перегонка и очистка, сказал он нам, были лишь средством, ведущим к цели. Предназначенным некоторыми злодеями для таких дурных свершений, как превращение свинца в золото, что, несомненно, погубило бы любую здоровую экономику, добавил он устало.
  Эликсир жизни, долгое время бывший святым Граалем алхимии, – недостижимая цель, сказал он с горящими глазами, сияние которых не могла затуманить даже скромность его аудитории. Человек создан, чтобы однажды вновь обратиться в прах. Но напиток, способный исцелить любую болезнь живых людей, – это достижимая мечта. Дети, с жаром пояснил он, слишком уязвимы. Слишком подвержены любой заразе. Но если бы кому-то удалось открыть совершенное лекарство – соединив последние достижения медицины с древними истинами алхимии и благородными методами химии, – какой был бы выигран приз! Не ради богатства или славы, но ради всего рода людского, говорил нам эксцентричный человечек, щеголеватый, страстный, с янтарными глазами и затянутой в корсет грудью. Юные и беспомощные не будут больше подвержены злым прихотям миазмов. Какую именно форму это примет, он не знал, хотя давно следует нитям своих подозрений. Тончайшим, но отчетливым следам.
  Это зрелище завораживало.
  Доктор Палсгрейв буквально разбрасывал золотистые искры, колеса слов стучали по рельсам, отчаянно тормозя, чтобы хоть как-то удержаться в равновесии. Но какова цель! Конечно, она абсолютно безумна, невероятно романтична и, скорее всего, недостижима. Но эта цель… Взять тяжелобольного ребенка и вернуть ему здоровье, чтобы он мог умереть только от старости, много лет спустя. Меня восхитил этот неправдоподобный замысел. Я не питал надежд, что его можно довести до конца, но кто знает… Уже сделано столько волшебных открытий, и кто скажет, какие еще тайны удастся постигнуть?
  – Иногда мне хочется, чтобы мое собственное состояние не было столь… сомнительным, – заключил он, махнув рукой на свое ослабленное ревматизмом сердце. – Но возможно, будь я здоров, я не вдохновился бы своим призванием с таким пылом. Хотя если вспомнить о детях, любое неудобство – малая цена. А теперь, мистер Уайлд, расскажите мне…
  Он помолчал, провел ладонью по обтянутой шелком грудной клетке в странном жесте самоуспокоения.
  – Полиция действительно нашла к северу от города… они действительно…
  – Да, – подтвердил я. – Девятнадцать.
  Казалось, этот факт физически оскорбил доктора, и я всем сердцем уважал такое проявление чувств. Доктор Палсгрейв помахал под носом флаконом с нюхательной солью.
  – Мерзко. Чудовищно. Я должен немедленно осмотреть тела; возможно, мне удастся помочь вам. Не прикасайся к нему, маленькая дурочка, там яд! – рявкнул он на Птичку, которая немедленно поставила обратно небольшой хрустальный графин.
  Едва зелье было спасено от ее нежных ручек, доктор мгновенно успокоился. Он тепло улыбнулся Птичке, извиняясь, его злость испарилась, будто ее вовсе не было, и в эту секунду я понял, почему он ей так нравится. Грубость всецело исходила из его искренней одержимости благополучием ребенка. Мне он тоже нравился.
  – Безусловно, – согласился я. – При условии строжайшей секретности, даже от остальных «медных звезд». Этим делом занят только я. Да, так ваше письмо…
  – Оно едва меня не прикончило, – пробормотал он, вновь прибегнув к синему платку. – Возьмите, видеть его не могу.
  Я взглянул на Птичку, но она продолжала свои исследования набора химических инструментов; правда, теперь – послушно заложив руки за спину. Тогда я уселся и прочитал одно из самых странных писем, которые мне когда-либо попадались.
  
  Я вижу только одно.
  Был человек, кто делал работу своего Бога. И когда человек увидел, в чем эта работа, он устыдился, хоть и знал, что это его бремя. И спрятался он, и рыдал, призывая Ангела Смерти. Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные. Погубленные. И ничего больше.
  Такие маленькие, что не мерзость вовсе, я гнал это прочь, но вот снова оно вернулось ко мне. Господи, помоги мне, Господи, спаси нас, я выплакал бы глаза, если б мог, но я по-прежнему вижу тела, запятнанные ранами. И ты, когда ты видишь глазами своими малых сих, когда их глаза белы, а тела жестки, как кость, что ты можешь поделать, как укрощаешь себя? Я вижу только их. С пустотой в мертвых глазах. С холодом звезд. С намерзшей рыбьей чешуей.
  Я – сломанная челюсть.
  Заверши свой труд и прекрати это, чтобы они больше не смотрели. Им нужно, чтобы ты закончил, как однажды закончу я. Исправь сломанное. Я вынужден сломать другое, но жажду, чтобы все завершилось. Не подпускай, не подпускай меня ближе.
  
  – Оно не подписано, – откашлявшись, сказал я.
  Убогая попытка разумного замечания. Но, по правде говоря, у меня глаза на лоб полезли. Палсгрейв усмехнулся было, глядя на меня, но смешок быстро перешел в дрожь. Язвительности у него поубавилось.
  Я смотрел на листок и пытался выжать из него все, что мог. Письмо, которое утром показал мне Вал, я просматривал слишком бегло; самое первое, пришедшее в мое логово на Элизабет-стрит, – заметно медленнее. Если бы у меня оставались те два, я бы сравнил бумагу, почерк, цвет чернил, поскольку у всех трех писем был сходный дух. А сейчас, чтобы сравнить прежние письма с новым, иначе разукрашенным обрывком безумия, мне придется заниматься сомнительным делом. Если понадобится, текст первого можно отыскать в «Геральд». Но когда нужно сопоставить особенности самих писем, от текста в газете толку немного. И сейчас я старался изо всех сил, вытягивая их из своей памяти.
  Я погрузился в воспоминания. В двух первых письмах много ошибок, не исключено, что сознательных. Это же – безумно, но грамотно. Первые два написаны крупно и четко, как в прописях ученика, сплошь печатными буквами, не выдавая личности или характера автора. Возможно, он просто не умел писать лучше. Или сознательно писал таким почерком, желая замаскировать себя. Новое письмо выводила образованная, но трясущаяся рука, так что оно едва читалось. Как будто автор боялся собственных слов. Под влиянием спиртного или наркотика, шарахаясь от наполненных печалью и ядом фраз, которые резали ему глаза. И, наконец, первые были подозрительно бодрыми, настолько мелодраматичными, что я заподозрил в них сенсационную чушь. Надеялся на чушь, признался себе я. Ради города, ради ирландцев, «медных звезд» и даже ради проклятой Демократической партии Вала. А из этого письма сочилось не злорадство, а ужас, и ужас искренний.
  – Полагаю, почерк вам неизвестен? – решился я.
  – Вы идиот, его же практически невозможно разобрать. Да и с чего бы мне его знать?
  – Этой личности определенно известно о вашей работе.
  – Все знают о моей работе! – закричал чудаковатый человечек. – Вот почему это… эта… зловредность отправлена мне! Я доктор, который работает исключительно с детьми, я такой единственный, я… Положи на место! – загремел он, кожа вокруг седых бакенбард покраснела от гнева.
  Птичка выронила зловещего вида нож, за который все еще цеплялись какие-то растительные ошметки. Вновь сложила руки – на этот раз, каясь, перед собой.
  – Я не поранюсь, обещаю.
  – О господи. Спасибо, – признательно выдохнул он. – Я счел бы это огромным благом.
  – Так вы пойдете в Гробницы осмотреть тела? – спросил я. – Найдите Мэтселла, он лично вам все покажет. Вы больше ни с кем не должны разговаривать.
  – Я отправляюсь прямо сейчас.
  – Я могу оставить письмо у себя?
  – Мистер Уайлд, – прошипел он, – если я до конца своих дней не увижу больше этот кусок мерзости, я уйду на тот свет счастливым. Унесите его из моего дома. А теперь пойдемте… да, детка, и ты тоже. И побыстрее. Насколько я понял, мистер Уайлд, вы не намерены сопровождать меня?
  – Я занят расследованием другого следа, – пояснил я, когда мы вышли из дома. – Если вы в деле, я загляну к вам вечером. Посмотрю, что вам удалось выяснить.
  – Если вы должны – а я полагаю, что должны, – тогда ничего не поделаешь, – вздохнул он. – Тогда до свидания.
  – До свидания, доктор Палсгрейв, – сказала Птичка.
  – Чего бы ей хотелось? Ага, – с нежностью фухнул доктор, достав из кармана карамель в обертке и бросив ее Птичке. – Птенчики. Такие беспокойные создания. Доброго вам дня.
  – Этот человек безумен, – заметил я, когда прямой, как шомпол, джентльмен принялся махать экипажу своим потрясающим синим платком.
  – Вполне для дернутого загона, – согласилась Птичка, разворачивая конфету. – Он потрясающий, правда, мистер Уайлд?.. – Она помрачнела и взглянула на меня. – А это письмо, оно от… от человека в черном капюшоне?
  – Не знаю, – ответил я, помогая ей забраться в экипаж, которому я махнул рукой. – Но я узнаю, пусть даже ценой своей жизни.
  
  Мотт-стрит рядом с Пятью Углами, неподалеку от Байярда, походила на заразу, растекающуюся по сточным канавам. А в августе лихорадка ухудшается, краска облезает, дерево трескается, как кожа в больничной палате, а перед глазами дрожит горячий и влажный воздух. От блеклых отливок стекол дома выглядели отупевшими. А запах… Каждая открытая створка изрыгала куриные потроха и остатки овощей, которые гнили вместе с другими, сброшенными с верхних этажей. Не думаю, чтобы Птичка когда-либо бывала в такой адской дыре, поскольку она держалась рядом, настороженно глядя по сторонам широко распахнутыми глазами. Она смотрела на потеющих чернокожих, сидящих в дверных проемах: в руках соломенные шляпы, на коленях – кружки. На ирландцев, которые, истосковавшись по честному труду, бездумно курили, облокотившись на подоконники. Здесь страдание тянулось к вам прямо от булыжников мостовой, пробиралось до костей, просачивалось сквозь усталые ноги.
  Хопстилл жил на чердаке в двадцать четвертом номере по Мотт-стрит – по крайней мере, так мне сказал Джулиус. И когда мы добрались до изъеденного деревянного строения, я направился прямо к двери, чтобы подняться по лестнице. Едва я переступил порог, как мою лодыжку поймал чей-то башмак, и я быстро обернулся. Проследив, как чулки переходят в покрытую грязью юбку, я обнаружил поседевшую, будто покрытую пылью, женщину. Она чистила ногтями картошку.
  – Че надо?
  – Эдварда Хопстилла, – ответил я странной привратнице. – Я так понимаю, он наверху?
  – Неа, – фыркнула она, роняя на пол кусок картофельной кожуры. – В подвал перебрался. С месяц назад.
  Я поблагодарил ее и перешагнул через таз. Птичка держалась рядом. Я отлично знал, Хопстилл еще до пожара жил впроголодь. Однако же… подвал? Я никогда не испытывал нежности ко всякой рвани и сейчас волочил ноги, боясь увидеть лично знакомого мне человека опустившимся буквально ниже уровня земли.
  У лестницы, ведущей в подвал, не было двери, но я видел дверь в самом низу, мрачную и зловещую. Мы побрели вниз. Я постучал. Дверь открылась. Из нее высунулся Хопстилл – мясистые щеки плохо выбриты, волосы влажные, может, и с плесенью, желтоватая кожа уже стала пепельно-серой. В нос ударил едкий запах пороха, горящего лампового масла и всего того, что варится под нью-йоркскими домами.
  – Какого дьявола тебе нужно? – зарычал Хопстилл, в раздражающей английской манере понижая голос к концу предложения.
  Бум!
  Взрыв был негромким. Но его хватило, чтобы я инстинктивно прикрыл Птичку рукой; она вздрогнула, как кошка, которой наступили на хвост, а угрюмое лицо Хопстилла стало еще угрюмее.
  – Превосходно. Спасибо, Уайлд. Как, интересно, мне проверить цвет новой бомбы, если я даже взрыва не видел?
  Мы нерешительно последовали за ним. Еще одна лаборатория, но эта была рабочим местом мастера, а не площадкой ученого. Серно-желтые лампы освещали разломанную кровать, закрытую решеткой вентиляционную трубу, у которой вились мухи, два больших стола и маленькую плиту. Повсюду стояли ступки и пестики, стопки шутих, петарды и закупоренные бутылки с порошком для фейерверков. Сквозь обшивку стен просачивалась какая-то грязная влага, которая превращалась в ил там, где доски встречались с утоптанным земляным полом. Либо ночной горшок был полон, либо внутреннее здание (я не сомневался, что у такого дома наверняка есть внутреннее здание) пользовалось для нечистот школьной раковиной. Этот подвал был самым непригодным для жизни местом, в которое я когда-либо заглядывал. За одним поразительным исключением: здесь жил один человек, а не десять.
  – Это из-за твоих фейерверков, да? – спросил я.
  – Что?
  – Тебе приходится жить одному. Из-за твоих молний. Тебе приходится снимать целое логово, и это – лучшее, что ты можешь себе позволить.
  – Какое, черт тебя возьми, тебе до этого дело, кто эта девица рядом с тобой, почему на тебе медная звезда и что ты вообще делаешь в моем доме?
  Я рассказал ему столько, сколько ему требовалось знать, то есть практически ничего. Тридцатисекундная история о том, как я получил работу в полиции. Мы спешили, а сделка была для Хопстилла выгодной.
  Мастер вспышек сердито сгорбился над своим столом. Я знал этого человека: ему было тошно от того, что его застукали в подвале. Поскольку он считал, что Господь посылает бедность недостойным, я не винил его за стыд. Он завис над железной ретортой, проверяя горячее содержимое, потом метнулся к ступке, высыпал в нее красный порошок, выкачал порох, все это время с отвращением воспринимая наше присутствие. А теперь, ну надо же, я хочу, чтобы он учил детей делать вспышки. А взамен они будут каким-то невнятным образом работать моими лазутчиками. С его точки зрения, я был редкостной задницей.
  – Если ты убедишь меня заняться таким бредом, – отрезал он, – я выдвину тебя на пост губернатора. Убирайся к дьяволу из моей мастерской, мне некогда делать одолжения.
  Я уже собирался предложить ему деньги, и тут Птичка неожиданно радостно взвизгнула. Что-то во мне отозвалось на этот звук.
  – У этой штуки маленькая ручка, – объявила она. – Я видела фейерверки, над рекой, но в руках никогда не держала. Она для этого? Чтобы держать, пока он горит? А какого он цвета?
  Глубоко укоренившаяся неприязнь Хопстилла к детям дала трещину.
  – Серебряный.
  – А как вы его сделали серебряным?
  – Металлический порошок. Я пользуюсь самым дешевым.
  Все затихли. Я мог бы потянуть эту тишину, если бы захотел. Но я не хотел.
  – Если ты будешь учить газетчиков, как делать вспышки для их театра, я заплачу тебе достаточно, чтобы ты выбрался из этого подвала, – предложил я.
  – Чушь. И сколько это, по-твоему?
  – Двадцать долларов.
  Его глаза вспыхнули, как шутихи, а потом вновь затуманились, пряча тлеющую серу безнадежного отчаяния. Я выложил на стол два золотых неда, двадцать долларов.
  Хопстилл жадно глянул на них, губы расплылись в полузабытой гримасе.
  – Я ни разу не думал снова связаться с кем-то из прежних соседей, и тут ты вытаскиваешь меня из этой смоляной ямы. Прости за недоверие. Но я крепко мучился, и ни одного знакомого лица.
  – Джулиус вроде был рад повидать бывшего соседа, и я признателен, что он сказал мне, куда ты переехал.
  Хопстилл поднял взгляд от мешочка сверкающей синей пыли.
  – Джулиус?.. А, точно, цветной парнишка из «Ника». Я его видал.
  – А кого, по-твоему, я имел в виду?
  – Мисс Андерхилл, конечно.
  Я тасовал кусочки мыслей, пробуя новые узоры. Ни один не подошел.
  – Почему?
  – Ну, она же повсюду ходит, разве нет? – пробормотал он. – В глухую полночь, когда весь христианский люд спит в своей постели. В любом случае, я буду учить этих парнишек. Научу их, как сделать подходящий огонь для устрашения театралов.
  – Спасибо.
  Хопстилл уронил голову в ладони.
  – Господи, а ведь я думал, что сдохну тут зимой, когда понадобятся деньги на дрова, – сказал он сам себе.
  Я задумался, когда он в последний раз ел. Насколько я видел, еды нигде не было.
  – Я собирался потратить все свои запасы на грандиозное представление над Бэттери-парком. Лучше смотреть на эти прекрасные взрывы, чем заложить их и протянуть еще несколько несчастных недель. Но теперь об этом можно забыть. Иногда, как ни крути, а все налаживается.
  – Иногда, – серьезно согласилась Птичка.
  «Когда весь христианский люд спит в своей постели», – подумал я. Эта фраза зудела в моей голове.
  – Иногда, – громко сказал я.
  Например, как сейчас, когда дела пошли на лад. У меня остались лишние деньги из избирательного фонда, мое время принадлежит мне, а Хопстилл принесет мне помощь газетчиков.
  Ну конечно, Мерси бродит по ночам; болезни и нужда не смотрят на часы.
  Какой отличный день.
  Я дал Хопстиллу адрес театрика на Орандж-стрит, и он пообещал сегодня же вечером зайти туда. «Хитрость в том, чтобы продолжать напирать, – подумал я, когда мы с Птичкой вновь вышли на солнечный свет. – Если тебе хватит напора, то уже не важно, знаешь ли ты, в какую сторону идти».
  
  Оставив Птичку с миссис Боэм (она заверила меня, что если хоть краешком глаза заметит Шелковую Марш, то запрет все двери и будет громко кричать на родном языке, призывая немцев из соседнего дома), я пошел в Гробницы, в импровизированный морг, надеясь, что Палсгрейв все еще погружен в медицинское освидетельствование. Но доктора там не было. Зато посреди обширного подвала, дородный и осанистый, стоял Джордж Вашингтон Мэтселл. Разглядывая останки, лежащие на спешно сколоченных столах. И ничего не говоря.
  Но тут и сказать особо было нечего.
  – Доктор Палсгрейв сообщил мне, что переданное вам письмо исключительно безумно, – заметил он. – Возможно, это изменит ситуацию.
  – Не знаю, как, но надеюсь, что изменит.
  – Тогда прочтите вот это. Доктор Палсгрейв передал мне отчет и сказал, что если вам потребуются какие-то медицинские пояснения, вы можете заглянуть в его кабинет. Но его отчет не похож на медицинский труд. Он больше напоминает какое-нибудь творение этого тронутого По[143].
  Я взял бумаги, смутно надеясь, что они привнесут разум в окружающее безумие. И замер. Сделал вдох. Передо мной на деревянных столах лежали девятнадцать тел или останков. Эта картина была безумно далека от прекрасного образа здоровья, нарисованного доктором Палсгрейвом, и я едва не задохнулся. Как их здесь много – господи, слишком много, – и все они такие маленькие… Ничье обнаженное тело не должно выглядеть, как эти, – разодранным и открытым всему миру. Я подумал о собственных внутренностях, о сердце, селезенке, почках, не доступных человеческому взору. На мгновение мне всей душой захотелось вернуть наше единственное доказательство преступления обратно в землю, чтобы те, кто прежде были такими нежными и ранимыми, могли, наконец, спокойно отдохнуть.
  – Удивите меня, Уайлд, – сказал шеф Мэтселл, выходя из комнаты. – Я жду.
  «Какими же растерзанными они выглядят, – подумал я. – Белый лоскут кожи, кучка рыжих волос, блеск оголенной кости…»
  Я открыл отчет. Думаю, написать его было нелегко. Во всяком случае, так решил я, ознакомившись с его содержанием.
  
  Срок смерти осмотренных девятнадцати тел варьируется от пяти лет до недавнего времени, однако причины смерти в каждом конкретном случае установить невозможно. На всех девятнадцати телах наблюдаются следы жестокого насилия post mortem. В частности, у всех тел повреждена грудная кость, а грудная клетка разделена на части. Я могу только предполагать, что злодей намеревался извлечь внутренние органы. Помимо естественного разложения, в двух случаях отсутствует сердце, в трех – печень, в четырех – селезенка, в двенадцати – ствол мозга, в двух – позвоночник. Вопрос о том, сделано ли это животными до того, как началось разложение, или убийцей, открыт для обсуждения, но я не могу поверить ни в одно обстоятельство, кроме нижеследующего.
  Если принять во внимание явно намеренно вырезанные кресты, я не могу не задаваться вопросом, не является ли письмо, опубликованное вчера в «Геральд», абсолютно искренним. Теория ирландского религиозного безумца вполне соответствует той жестокости, с которой были убиты эти девятнадцать детей.
  Доктор Питер Палсгрейв
  «Заверши свой труд и прекрати это, – процитировал я рваным шепотом. – Исправь сломанное». Боже милостивый, кто бы из вас ни прислушивался сейчас ко мне, что же в этом гребаном аду мне теперь делать?
   Глава 17
  
  Социальное положение Ирландии в настоящее время тревожно, даже болезненно, и достойно сожаления. Нищета толкает людей на преступления. Споры о землях порождают убийства.
  «Нью-Йорк Геральд», лето 1845 года
  Мне оставалась единственная возможность – вернуться к работе. На самом деле, твердо решил я, лихорадочная работа – это единственный путь.
  В течение трех дней я ждал новостей от мальчишек, которые зарабатывали себе на жизнь их продажей. Я подозревал, что они успешно учатся делать вспышки и не слишком озабочены поисками зловещих экипажей. Я корпел над единственным письмом, избежавшим огня. Я обходил стороной морг, но за день до того, как тела должны были тайно перезахоронить, мы с мистером Пистом спустились в подвал и обыскали каждую кость и пучок волос. Нам не досталось ничего, кроме затяжной тошноты и ощущения жирных рук, которое не покидало меня, пока я не прибегнул к щелочи. Я навестил полицейских стражей на севере города. Они скучали, обиженные на то, что им приходится по шестнадцать часов в день слоняться по безлюдным лесам. За все свои хлопоты я заработал несколько довольно грубых оскорблений.
  На исходе трех дней, утром тридцатого августа, я настолько отчаялся, что усадил Птичку и попросил ее нарисовать человека в черном капюшоне.
  – Пожалуйста, мистер Уайлд, – сказала она, закончив рисунок и основательно измазав пальцы углем.
  Человек на картинке был завернут в плащ, а его голову закрывал черный капюшон. Но я все равно поблагодарил девочку.
  Тем временем меня – и это вполне логично – заразила паранойя моего брата. Как обычно, я каждое утро жадно пролистывал «Геральд», но сейчас, протягивая руку к хорошо знакомой газете, чувствовал себя слегка поддатым. «Пожалуйста, ни слова о птенчиках, – беззвучно молил я. – Дайте мне время».
  И потому я читал о бешено трудящемся центре города, о расписании судов и реве беспорядков в далеком Техасе, боясь перевести взгляд и наткнуться на свое имя: «Как стало известно, Тимоти Уайлд, «медная звезда», значок номер 107, расследовал убийства ирландских птенчиков и облажался по полной программе».
  Я не мог отделаться от мысли, что это неизбежно случится. Всего лишь вопрос времени.
  Потом, в субботу вечером, чувствуя себя уставшим и бесполезным, я вернулся в Гробницы. В открытом дворе повстречал мистера Коннела, который вел куда-то стройного и богато одетого мужчину в зеленом бархатном сюртуке и со связанными за спиной руками. Мой сослуживец был мрачен. Я кивнул ему, и он в ответ наклонил голову.
  – Прошу вас, сэр, – крикнул мне задержанный, – пожалуйста, помогите! Я задержан против собственной воли.
  – Само собой, в этом весь смысл, – бросил в ответ Коннел.
  – В чем дело? – спросил я.
  – Ко мне на улице пристал этот… человек, – фыркнул задержанный. – Мы приезжаем в город, с удовольствием гуляем по нему, и тут на джентльмена набрасывается какой-то обезумевший дикарь. Ко мне применили насилие. Я прошу вас, сэр, немедленно исправить это недоразумение.
  – Какое обвинение? – ровным голосом спросил я.
  – Продажа поддельных акций, – ответил Коннел.
  – Засуньте его в конец восточного блока камер, – посоветовал я. – Слышал, там нашли свежий крысиный помет. Они хорошо подходят друг к другу.
  – Уберите от меня свои грязные лапы! – закричал мошенник, когда мистер Коннел потащил его дальше, и крикнул мне: – Вы что, не читаете газет? Вы знаете, на какие извращения способны эти ирландцы? Вы знаете об их кровавых оргиях? Неужели вы оставите меня в его руках?
  – Уж не знаю, чем вы занимались последние дни, – сказал мой товарищ, когда мы расставались, – но не могли бы вы делать это чуточку побыстрее?
  Вопрос был настолько справедлив, что я даже не нашелся с ответом.
  Я отправился в глубины Гробниц, в комнату отдыха полицейских, где принялся читать воззвание о полном изгнании папистов из Америки вперемежку с ирландским манифестом о правах католиков. Это исследование было порождено глубочайшим отчаянием. Все равно что скоблить планки на дне пустого бочонка.
  И тут, в грохоте своих пятифунтовых ботинок, в комнату вошел мистер Пист. Он – возбужденный взгляд, челюсть ходит ходуном – решительно указал на меня.
  – Мистер Уайлд, я справился! Я нашел его. Оно нашлось. Наконец, – заявил он, – я что-то нашел.
  Он бросил «что-то» на стол. Это был кондом. Хороший, такими давно пользуются домохозяйки, уставшие от выкидышей, или шлюхи, которые не желают увидеть в зеркале свой нос, сгнивший от болезни Купидона. Сделан из аккуратно сшитых овечьих или козьих кишок, образующих длинный многоразовый наконечник. Не новый. Им пользовались, пока он не начал трескаться. Я нерешительно смотрел на него.
  – Откуда он?
  – В свете ваших недавних увещеваний о неуклонной тяжелой работе, мистер Уайлд, я расширил зону поисков. Вы сильно повлияли на меня. Я искал только в радиусе тридцати ярдов от места захоронения, но нашел ответ в пятидесяти ярдах, в маленькой уединенной лощине.
  – Боже мой. Я думал, вы по-прежнему заняты патрульной службой.
  – Так и есть, – осоловело признал благородный старый безумец. – Приказ Мэтселла. Я каждое утро беру два часа, чтобы захватить хороший свет.
  Седые волосы мистера Писта практически стояли дыбом, а дряхлые руки тряслись, и я начал было говорить какие-то благодарные и одобрительные слова. Но умолк.
  – Уж не хотите ли вы сказать, – начал я, чувствуя, как к горлу поднимается горечь, – что прежде чем они были убиты, или даже после…
  – Нет! – возвестил мистер Пист, подняв палец. – Будь так, я бы нашел много, за пять-то лет. Не правда ли? Но я отыскал всего четыре. Их выбрасывали, когда они начинали трескаться, и все не старше года.
  Он достал из пухлого сюртучного кармана остальные и присоединил их к собрату, лежащему на столе. Мне хотелось прыгать и жать славному старому ублюдку руку. Но я не стал.
  – Мистер Пист, вы просто волшебник по части поиска вещей, – тепло сказал я.
  И тут меня будто подбросило, и я наклонился вперед.
  – Вы думаете, что кто бы ими ни пользовался, он там часто бывал. Очень часто. Вы думаете, они могли что-то видеть или слышать. Там, за чертой города, разбросаны участки, маленькие фермы…
  – И все эти штуковины явно домашней выделки, не куплены, кто будет покупать…
  – …кондомы у аптекаря, рискуя разоблачением, если совокупляется…
  – …в лесу, желая хранить в тайне свой грех? Они исходят от жены какого-нибудь рогатого фермера или сельской девицы с аппетитами, но желающей уберечься от неприятностей. В нескольких минутах ходьбы, мистер Уайлд, как вы и сами понимаете.
  Я откинулся на спинку стула, ухмыляясь, как слабоумный, и, сняв с головы шляпу, сидя, отвесил мистеру Писту поклон. Он поклонился в ответ, смехотворно низко, и, собрав со стола кучку кондомов, засунул их обратно в карман.
  – Я должен найти владельца, мистер Уайлд. Я наведу справки. Мои вопросы будут верхом осмотрительности, и мы получим ответ. Я должен поговорить с шефом!
  Он потопал из комнаты, насвистывая старую голландскую мелодию. Самый странный человек, которого я когда-либо встречал. И стоит своего веса в свежеотчеканенных гульденах.
  Этот вечер развеял часть моего бремени. Я шел домой, и удача плескалась под моими ногами. Я не был таким оживленным уже много дней. Теперь пара пинт слабого пива, потом стаканчик-другой виски – и в постель. С надеждой, разминавшей тугие узлы мышц в моих плечах.
  Когда я вошел в дом, в лавке пекарни горел свет. Миссис Боэм стояла за прилавком и смотрела на пару штанишек, которые носила Птичка. Женщина выглядела какой-то смазанной. Будто со всех ее острых углов осыпалась краска. Широкий рот потерялся, сорвался с якоря, а руки с одеждой птенчика безвольно лежали на деревяшке.
  – Вы нехорошо поступили, – сказала она засушенным голосом, невесомым и пустым.
  – Что? Что случилось?
  – Вам не следовало отправлять ее в приют. Не в этот приют. И не так скоро. Раньше я злилась, но уже давно передумала, мистер Уайлд. Вам следовало сказать мне.
  Меня потянуло к земле, голова закружилась от ужасного предчувствия.
  Она не сказала «приют». Она говорила о Приюте. О том самом Приюте.
  – Где Птичка? – спросил я. – Я никуда ее не отсылал. Где она?
  Мой взгляд встретился со взглядом испуганных тускло-голубых глаз.
  – Приехал экипаж. Двое. Один очень смуглый и высокий. Второй поменьше и посветлее, с волосами на губе. Они забрали ее. Я бы их остановила, но у них была бумага, мистер Уайлд, и там была ваша подпись, и…
  – Там стояло имя или только фамилия?
  – Нет. Только Уайлд. Они уехали пять минут назад.
  Я выскочил за дверь.
  Казалось, надо мной глумится каждое лицо на Элизабет-стрит, каждая ленивая свинья надеется, что я осознал, как здорово могу запороть дело, в котором ничего не понимаю. Двое мужчин: один загорелый и высокий, второй поменьше и посветлее, с волосами на губе.
  Коромысло, у которого, верно, уже нет иного имени, и Мозес Дейнти – оба люди Вала.
  Я злобно топтал сапогами улицу, мчась, как пуля, к ближайшей лошади. Привязанная у бакалеи и определенно не моя, у меня не было ни малейшего права претендовать на нее, но я разорвал кожаные ремешки у коновязи, взлетел в седло и ударил ее пятками, не обращая внимания на ее вполне естественный испуг.
  «Ты живешь напротив. Завтра займешься делом о краже лошади».
  Я думал, не проклясть ли своего Богом забытого, настырного и безнравственного брата, едва не сбив при этом пару богемцев, которые мирно шли домой из пивной. Но к этому времени ругань казалась излишней.
  Приют находился там, где сходятся Пятая авеню, Двадцать четвертая улица и Бродвей, его милосердие было хорошо спрятано от глаз почтенных людей. В сельской местности, на востоке которой мы нашли тела, хотя в последнее время здесь начали возводить невероятные особняки. Я не тратил и секунды на раздумья, не может ли объявленная ими цель оказаться уловкой. Безрассудный бросок костей, и да, у меня перехватывало дыхание, да, я отчаянно погонял чужого каштанового мерина, и да, всего лишь догадка, без доказательств или веры.
  Но это был единственный шанс. Я мог лететь к Приюту или мчаться галопом в Индию или Республику Техас. Натянув поводья, я свернул с Элизабет-стрит в безумные огни Бликер, всего в квартале от Бродвея. Когда я проносился мимо, на меня оборачивались и джентльмены в соболиных шляпах, и рабочие-шотландцы с крепкими шеями.
  В голове бродили черные мысли, а я скакал дальше, слыша крики и визг звездочеток, гуляк и сановников, – таинственная и дикая личность с прикрытым на четверть лицом посреди знойного летнего вечера. В основном мои мысли следовали одним маршрутом:
  «Валентайн предупреждал тебя, что речь идет о деле. Валентайн – подлец. Правда, она, кажется, нравится Валентайну. Валентайн – бочка с порохом, а фитиль от нее держит в руках Демократическая партия. Птичка Дейли – свидетель скандала, и потому – помеха».
  Оставшаяся часть была короткой:
  «Птичка думает, что это ты. Она считает, это твоя идея».
  Все время, пока скакал, я высматривал закрытый экипаж. Я знал, как он должен выглядеть. Достаточно официально, чтобы одурачить миссис Боэм, которая совсем не дура. Как и мой брат, упокой, Господи, его душу, когда я его пристукну. У экипажа должны быть занавески, хорошая краска и какая-нибудь блямба наподобие приютской печати на дверце.
  Но я его не видел. И мчался, как порыв ветра, по Бродвею, огибая омнибусы, телеги, наемные экипажи и ручные тележки. Без особых трудностей, как оказалось: один человек, одна лошадь, и некогда пугаться столкновений. Пролетая мимо поворота на Вашингтон-сквер, я внезапно вспомнил, как Мерси, за полчаса до того рванувшись прямо в толпу, чтобы освободить чернокожего, сидит на скамейке и говорит о Лондоне. Но этот образ слишком быстро исчез, сменился жуткими мыслями. Мыслями о том, что случается с птенчиками, попавшими в Приют.
  «Птичка будет заниматься сдельным шитьем, пока, к двадцати пяти годам, не ослепнет. Птичку отправят в унылые прерии, где хорошо только глотку себе перерезать, и она станет женой неудачливого фермера с пограничья. Птичка украдет кошелек какого-нибудь богача, едва решит, что сможет управиться с этим, и умрет в Гробницах от пневмонии.
  Птичка вернется к своей прежней профессии».
  Я гнал несчастное животное вперед, сердце стучало, как его копыта, все мое тело обратилось в некую оду скорости. Я мчался по высокомерному Бродвею, слыша за спиной раздраженные крики «атласных плащей», проносясь мимо особняков с далекими сверкающими люстрами, будто они – мусор, принесенный приливом, и чувствовал, как моя скорость сражается с растущим отчаянием и беспомощностью. Я все еще не видел их экипажа. А я бы его заметил, наверняка заметил. Если бы он там был.
  «Куда они ее повезли?»
  Я едва не повернул назад, едва не заставил несчастную лошадь помчаться в другую сторону. В любую сторону. В правильную.
  Но тут я остановился, чтобы подумать.
  Я почти добрался до Приюта. Я уже проехал мимо Юнион-плейс у Семнадцатой улицы; трава в нем пожухла, но свежий пейзаж парка неприятно обнадеживал. Осталось совсем чуть-чуть. И если они умны и ждут, что я в любую минуту могу вернуться домой и нарушить их планы, как они поступят? Они объедут Вашингтон-сквер, а потом свернут на Пятую авеню. Маршрут слегка кривой, но приведет их к цели. Потому что они знают – если я погонюсь за ними, то поеду по Бродвею.
  По крайней мере, так я думал, когда подъехал к воротам внушительного здания Приюта. Я придержал мерина и стал ждать, слушая, как мои резкие вдохи рвут лунную тишину. Отчаянно надеясь, что я их просто обогнал.
  Это заброшенный федеральный арсенал. Приют, я имею в виду. Черный как смоль, посреди исчезающих сельских земель, чернее деревьев, чернее действующего арсенала. Как я уже упоминал, «медные звезды» должны отправлять сюда бездомных птенчиков. Но я никогда не выполнял этот приказ. И не буду. Они могут наказать меня, как пожелают. Могут отправить в Гробницы за неподчинение, могут угрожать любым взысканием, отправить меня на каторжные работы с железным ядром на ноге, привязать к бочке и оставлять собачьи объедки, запереть в темную камеру размером со шкаф. Потому что я вырос и переживу такое обхождение.
  А некоторые птенчики Приюта – нет.
  Я ждал. Мерин вздрогнул; по его шее струился пот, темный, как кровь, и я стер его с гривы. Конь беспокоился, и я радовался, что он до сих пор не решил избавиться от меня. Из темноты на меня шипели сверчки, светлячки гудели над ухом, шелестя крыльями. Стена, в тени которой я укрылся, была толщиной в два фута. Каменная крепость, ее высоты хватит, чтобы остановить большинство потенциальных беглецов.
  Правда, не Валентайна. При всем желании.
  Ирония заключалась в том, что когда он попал в эту тюрьму, наши родители были живы и здоровы. Но Приют создали, дабы убрать лодырничающих детей с улиц, а потом исправить их посредством хорошей порции «духовной и телесной дисциплины». Это одобряли и городские деятели, и родители, чьи дети склонны воровать из бакалеи спиртное, а потом напиваться в Бэттери.
  Но не Генри и Сара Уайлды.
  Моим родителям потребовалось четыре дня, чтобы выяснить, куда уволокли Вала. Еще восемь, чтобы добиться встречи с судьей. Я тогда был мелочью, шести лет от роду, и помнил только, каким тихим стал наш дом. Как много в нем вдруг стало пустого места. В свои двенадцать брат сбегал с удовольствием, но не регулярно. И всякий раз, когда он исчезал, я полагал, что он скоро вернется. Его возвращение было частью естественного порядка. Но в тот раз все изменилось: мать не могла ровно шить, а мой здоровяк-отец не мог заставить себя доесть ужин. Когда они все же встретились с мировым судьей, тот заметил, что Вала поймали, когда он бил стекла. Попросил представить лучшие свидетельства его происхождения. И отклонил их требования.
  Вал вернулся домой через два дня, когда мои родители уже не находили себе места и, не переставая, шептались почти двое суток. Рыжеватые волосы брата были безжалостно сострижены, а одет он был в поношенную форму. Он с дерзкой ухмылкой попросил кусок мяса и толику слабого пива. Мой папа стоял к нему ближе и первым притянул его к себе. И потому папа первым заметил, что рубашка Вала намертво присохла к кровавым рубцам, покрывающим всю спину.
  Не знаю, может, Вал и преувеличивал насчет изготовления бронзовых гвоздей и адских колоколов, призывающих в бездушной тишине в назначенное место, или об унизительном мытье и протухшей еде. Но я видел рубашку своего брата. Генри Уайлд был нелегким человеком, но пока мама отмачивала спину Вала, чтобы снять с него рубашку, я хорошо слышал, как отец лупит кулаком в стену сарая. Даже в свои шесть я испытывал те же чувства, которые не мог выразить словами, и потому пинал гнилой ящик.
  Мысль о том, как Валентайн отправляет в это самое место Птичку, вызывала у меня ужас пополам с благоговейным страхом. Она казалась обрывком какого-то кошмара. Однажды я испытал похожее чувство: тогда мне приснилось чудовище с зубами на пальцах и ртом, полным когтей.
  Послышался стук копыт.
  Ритм ровный и быстрый. Не привлекает внимания. Но и время уходит не зря.
  Спину тронул ветерок, прошелестел по тюремным стенам, вторя приглушенному посапыванию украденного коня. Скрытый в тени высокой стены, я был виден только вознице, и то вряд ли. Но сам я отлично видел подъезжающий экипаж. Четырехколесный, с парой лошадей в упряжке, окна занавешены, а на дверце намалевано что-то вроде эмблемы. И тут у меня родился план.
  Я пнул каблуками бока коня, вновь выскочил на дорогу и крикнул, размахивая руками:
  – Стой!
  Пара черных лошадей повиновалась мне прежде возницы, поскольку я оказался прямо у них на дороге. Ночью на экипаже должны гореть фонари. Как и следовало ожидать, они висели на всех четырех углах, холодные и темные.
  – Кто там? – крикнул возница.
  – Полиция, – сказал я, показывая ему лацкан сюртука. – Мне нужно поговорить с твоими пассажирами.
  Я не дал ему времени ответить. Я похлопал мерина и рысцой подъехал к дверце экипажа. Уж не знаю, доверял ли мне конь по своей природе или предпочел меня своему хозяину. Я потянулся и распахнул дверцу, мои ноги были как раз на уровне железной ступеньки.
  Слева сидит Мозес Дейнти, усы растерянно подергиваются. Справа – Коромысло, дышит ртом, как всегда, когда дела идут не по задумке. А между ними – Птичка, напряженная, злая, заплаканная, но невредимая. При виде меня она нахохлилась, но потом сердитая гримаса исчезла.
  Птичка чуяла ложь и того, кто лжет.
  – Давайте ее сюда, – грубо приказал я. – Не знаю, что вам наговорили, но мадам Марш хочет ее вернуть.
  Пара головорезов сердито уставилась на меня, потом переглянулась. Тем временем лицо девочки полыхнуло яростью, а потом застыло в гримасе жертвы кораблекрушения. Пустой взгляд человека, который держится за обломок дерева и бесцельно ждет, что будет дальше.
  – Тим, лучше бы тебе не дурачиться с людьми Партии, – возразил Мозес, – раз уж…
  – Что бы тебе ни сказал мой брат, сейчас я говорю, что он промахнулся с планами. Мадам Марш сама послала меня сюда. Тебе же не захочется, чтобы она порвала с Партией из-за явного недоразумения, когда я специально приехал предупредить вас? Это само говорит за себя. Передай мне кроху, и не о чем больше говорить.
  – Мадам Марш? Погоди, – тупо начал Коромысло, – разве она…
  – Да. Лично. Всего час назад. Я скакал сюда галопом, сам не видишь? Ладно. Хотите, чтобы Шелковая Марш подумала, будто пара дурачков решила просто вышвырнуть ее добро? Пожалуйста. Только вряд ли мне захочется смотреть, что случится, когда она до вас доберется. Но ничего, Партия наверняка заплатит за похороны.
  – Да все было очень просто, – встрял Мозес, – И вряд ли мы должны…
  – Давай ее сюда, – оборвал его я, – или я добьюсь, чтобы брат сорвал с вас медные звезды. Полюбуешься, как я это сделаю. Мне надо думать о собственной шее, раз уж вы решили довести свой промах до конца. Вы что, не видели, как я стерег девчонку на собрании Партии?
  Они думали секунд десять, но я правильно подобрал слова. Коромысло ступил одной ногой на подножку, подхватил Птичку под мышки и пристроил передо мной, усадив боком, чтобы мне не мешало ее платье.
  Я не терял времени на благодарности. Едва обняв девочку, я помчался обратно в город, в ночной тьме, на украденной лошади. Когда мы были к югу от Юнион-сквер и явно в безопасности от сбитых с толку наймитов, я чуть придержал мерина.
  – Ты в порядке?
  – Куда мы едем? – отозвался тоненький голосок.
  – Домой. Повидаться с миссис Боэм. Потом подыщем убежище получше.
  Птичка крепче прижалась ко мне, прежде чем я вновь пустил коня вскачь, а ветер не принялся уносить обрывки слов.
  – На самом деле я ни минуты не думала, что это вы отослали меня, мистер Уайлд, – солгала она. – Ни минуты.
  Мне уже не раз доводилось слышать, как Птичка лжет ради собственного блага. Из осторожности, защиты, желая ввести в заблуждение или из симпатии. И с ней было несложно смириться, поскольку Птичка Дейли нуждалась во лжи, как некоторые существа нуждаются в раковине. И потому я просто смотрел, как сыплется ее ложь, будто бусины с порванной нитки. Все равно тут ничего не поделать. Но я не собирался мириться с этой, последней, выдумкой. Ни минуты. Как я уже говорил, я вырос.
  – Птичка, не лги ради меня, – сказал я, посылая коня вперед. – Никогда.
  – Ладно, – чуть задумавшись, прошептала она. – Тогда я рада, что это были не вы.
  
  Свет в окнах пекарни на Элизабет-стрит настороженно подрагивал. Не прошло и шести секунд, как я остановил терпеливую лошадь и спешился, чтобы спустить Птичку вниз, как девочку вновь похитили. На этот раз – миссис Боэм, которая вылетела из дверей с улыбкой во все лицо.
  – Ты в порядке? – выпалила она, судя по голосу, расстроенная, что Птичка позволила себя украсть.
  – Думаю, да, – ответила та. – А сегодня не осталось булочек с маком?
  Я повел лошадь на другую сторону улицы, к бакалее, поглядывая по сторонам. Мирная и спокойная витрина с попахивающей серой капустой, покрытой прожилками. Из-за дощатой перегородки доносятся веселые возгласы. Привязав мерина, я дал ему ведро воды из колонки, потом немного обтер его влажной тряпкой, взятой с нашего заднего двора. Мерин радостно вздрагивал. Все мрачное приключение заняло не больше часа. Записав на счет «медных звезд» еще очко, я вернулся в дом.
  – Где она? – спросил я миссис Боэм, снимая шляпу и усаживаясь на придвинутый к столу стул.
  – Наверху, с булочкой и молоком.
  Миссис Боэм протирала печь, но сейчас обернулась ко мне, ее простое, дружелюбное лицо кривилось в мучительной гримасе.
  – Это я ее отпустила. Я виновата. Я…
  – Вы ни в чем не виноваты. Нам просто нужно постараться, чтобы такое больше не повторялось.
  Она кивнула, тяжело выдохнула и уселась напротив меня.
  – Миссис Боэм, я сожалею о вашем муже и сыне.
  Я не хотел ее печалить, но это требовалось сказать. Эгоистично с моей стороны, не исключаю. И всё же. Имя на вывеске пекарни, переписанное, чтобы заявить о своих правах, и устойчивый ручеек покупателей, явно намного старше краски. То, как она разговаривала с Птичкой, – ни тени мелькающих на лице взрослых забот. Она действительно слушала девочку. Привычка класть припарки, неистощимые запасы молчаливого терпения и пара мальчишеских штанов, запертая в сундуке.
  – Спасибо, – мягко сказала она, потом немного помолчала. – Я так думаю, это был вопрос?
  – Нет, если он вас огорчает. Просто факт.
  – Два года назад по Бродвею гнали скот. И вдруг они все перепугались, разом. Взбесились. – Она помешкала, растирая по столу тонкий мазок масла. – Иногда я думаю: а если б я раньше услыхала опасность? Рев, стук копыт. Но все случилось слишком быстро, а Оди был на плечах у Франца.
  – Мне очень жаль, – повторил я.
  Миссис Боэм пожала плечами: я тут ни при чем, а воспоминания уже не кровоточат.
  – У меня есть лавка и дом. Когда все случилось, соседка сказала, что мне повезло сохранить так много и что на то была воля Божья. Глупая женщина, – заключила она. – С чего Богу делать нечто юное и прекрасное, а потом ломать его? Зачем такие хлопоты? Глупые люди воображают, Бог думает, как они сами. Может, Бога и нет, но я не верю, что Бог глуп.
  Сзади послышался стук. Тихое тук-тук-тук.
  Я настороженно открыл дверь. Помимо громкости, в звуке было еще что-то странное, и я сразу понял, в чем дело. Слишком маленькие костяшки, да и владелец их стучал тремя футами ниже, чем положено.
  – Нил, – сказал я. – Что стряслось?
  Нил задыхался, костлявые плечи ходили вверх-вниз. На нем был хороший комплект пожертвованной одежды – хлопковая рубашка, потертый твидовый жилет и вельветовые бриджи, которые немного не доставали до блестящих голых коленок.
  – Вы нужны отцу Шихи в Святом Патрике. Не мог сам прийти. Послал меня. Сторожит, он сказал, как может, но вы нужны, идемте, я изо всех сил бежал. Пожалуйста.
  – Кто-то ранен? – спросил я, схватив шляпу и посоветовав миссис Боэм никому не открывать.
  – Не совсем, – выдохнул Нил, когда мы бросились бежать. – Но кое-кого убили, и нехорошо убили, точно как тот ирландский дьявол, который по улицам бродит.
   Глава 18
  
  Они, несомненно, демоны в человеческом обличье, которым на время позволено завладеть властью над землей, чтобы укрепить чистую и святую веру.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  «Только не это, пожалуйста, – упрямо думал я, пока мы бежали. – Пожалуйста. Этого не может быть. А если нет, мы слишком дорого за это заплатим, слишком дорого. Все и каждый. Если по улицам бродит безумный ирландский дьявол, общественное мнение лишится всех следов рассудительности».
  Убогие, смутно различимые кварталы, к северу от которых возвышались две вершины собора Святого Патрика, проносились мимо. Бумажные декорации для театра газетчиков. Воздух у земли стал жарким, пыльным и густым, когда мы пронеслись мимо переполненной выгребной ямы. Я жаждал мчаться быстрее, хотел, чтобы дело о краже лошади от бакалеи на Элизабет-стрит все еще оставалось нераскрытым.
  Мы свернули налево, на Принс-стрит, и впереди вырос Святой Патрик, бледно-лунный монумент католического Бога. Только в это время суток улицы Нью-Йорка затихали: затененный переулок ничейного времени между тремя тридцатью и четырьмя утра. Уже не два часа ночи, облитые джином, пахнущие вечерними отбивными, кофе после оперы и сексом в укромных местечках. Еще далеко до пяти утра, безумных криков петухов и топота лошадей. Между развлечением и трудом, когда мэб, спешащие в кровать после ночи разврата, рискуют столкнуться с полусонными каменщиками, которые тащатся на работу за три мили от дома. Я замедлил бег и обернулся к Нилу.
  – Нет никакого безумного ирландца, который гоняется за птенчиками-католиками, – сказал я, отчаянно пытаясь поверить себе. – Просто дурной слух после никчемного письма, напечатанного в «Геральд». Газета уже отреклась от него, Нил.
  Нил помотал головой, сожалея о моем невежестве, на его белой шее подрагивали синие вены.
  У тройной двери собора толклась небольшая толпа. В основном ирландцы. Несколько американцев. Большинство судачили с видом, который был мне знаком: нетерпеливые, испуганные, детские взгляды зевак, следящих, как сгорает дотла добрая половина центра города.
  – Я уже сказал «нет», – непреклонно заявил отец Шихи.
  Он держал в руке пистолет. Взведенный, заряженный и явно старый приятель. Сейчас оружие целилось в тротуар.
  – И я буду повторять «нет» столько раз, сколько потребуется, пока вы не найдете себе другого занятия!
  – Разве у нас нет права увидеть, на что похожа дьявольская работа? – воскликнула сердитая старая карга. – Когда он навестил нашего родича, и никак не меньше?
  – Он не ваш родич, миссис Маккенна. Молитесь за его душу, молитесь за наш народ, молитесь о Божьей мудрости и возвращайтесь в свой дом.
  – А что насчет наших домов? – потребовал ответа чернобородый парень с острым взглядом голубых глаз.
  Он явно думает о будущих выборах демократов и явно отец, судя по лицу, на котором отражался страх, и не только за себя.
  – А наши дети? На что мы будем жить, когда от этой новости вспыхнет весь город? Что ж мы, не можем взглянуть в лицо врагу?
  Губы Шихи отвердели, как каменная кладка у него за спиной.
  – Этот парнишка никогда не был вашим врагом, мистер Хили, хотя я понял, о чем вы говорите. Вам нужно лучше присматривать за собственной семьей, и я знаю, как это следует делать, сын мой. Уходите.
  – Отойдите от дверей, – крикнул я, потирая пальцами медную звезду.
  При виде ее на лицах зевак начали появляться уже знакомые мне усмешки. Некоторые разрослись до сердитого оскала. Но другие замирали, а потом исчезали. Я не знал, почему, но радовался уже тому, что мне не предстоит драка. Взгляд отца Шихи метнулся в мою сторону, потом обратно, к прихожанам. Священник стоял так же прямо и напряженно, как раньше, но я снял с него часть бремени.
  – Вы слышали мистера Уайлда, и никто из вас не станет валять дурака и ссориться с «медными звездами». Возвращайтесь к своей работе и своим постелям. Молитесь за душу парнишки. Молитесь за наш город.
  Когда я подошел к отцу Шихи, стоявшему у левой двери, несколько незнакомцев осторожно показывали на меня и качали головами. Священник чуть приоткрыл высокую дверь и стоял перед ней с опустошенным лицом. Я наклонился к Нилу.
  – Я заплачу тебе, если ты сейчас помчишься в Гробницы и найдешь там полицейского, – сказал я. – Он скоро отметится, а потом уйдет на север города. Его зовут мистер Пист. Джакоб Пист. Сможешь его отыскать?
  – Конечно, – ответил парнишка и улетел прочь.
  – Откуда они меня знают? – прошептал я отцу Шихи, когда он заводил меня внутрь.
  – Навряд ли вы что-нибудь слышали о полицейском, который выдержал сорок раундов против троих ирландских буянов ради черного плотника, – вздохнул он. – Думаю, это всего лишь ирландская легенда. Заходите быстрее.
  Я повернулся к священнику, слегка потрясенный такой местной известностью. Мы уже стояли в дверях. Я пару раз моргнул, фокусируя зрение. Мне казалось, что я готов впасть в ярость от ужасного зрелища, которое уже столько раз видел. Но готов и – по правде, меня радовала эта обретенная способность – заняться делом. И тут по моей спине поползла тонкая ниточка чисто животного страха.
  Я все еще ничего не видел. Но чувствовал запах. Запах, который вторил ощущению ледяных монеток, капающих на шею. Нечто вроде скобяной лавки, нечто вроде куска мяса, нечто вроде школьной раковины. Придя в ужас, я резко развернулся.
  К центральной двери собора был за руки и за ноги прибит маленький призрак, с которого капало что-то темное.
  Я выдавил слова, никогда, наверное, не звучавшие в месте богослужений. Осквернение, вот что это такое. Я отшатнулся, зажав рот рукой. Не лучшая демонстрация железных нервов. И я рад этому. Рад даже сейчас. Отец Шихи поморщился, лицо измученное и сочувственное, взгляд перебегает с меня на богомерзкое зрелище. Мы оба быстро отошли от входа.
  – У них было право спрашивать о парнишке. В смысле, у соседей, хотя они не захотели бы смотреть, если бы знали, как это выглядит. Но слухи разошлись с полчаса назад. Я пришел слишком поздно. Кто бы ни сотворил это нечестивое дело, может, мы скорее найдем его, с Божьей помощью, если широко откроем дверь на улицу?
  Я только покачал головой, все еще прижимая руку к губам, чтобы сердце не вылетело.
  Я видел то, чего просто не могло быть, однако оно было, и два здравомыслящих человека смотрели в зияющую красную пасть безумия. Не нужно спрашивать, чтобы сказать: Нил этого не видел. Белый как бумага, но спокойный. Такое зрелище ударило бы его намного сильнее, чем просто новое убийство.
  – Кто первым его нашел?
  – Не могу сказать. Дверь была распахнута на улицу, но я сам узнал от попрошайки, которая просит подаяние в этом квартале. Она для такого не годится, благослови ее Господь. Один Бог знает, кто еще ее услышал, но когда я ее нашел, она вопила, что мертвые восстают. Я закрыл ее в музыкальной комнате, с едой, питьем и хорошей дозой лауданума. Господи, помоги мне.
  «Найди Писта, – молил я Нила, закрывая глаза и вновь принуждая их открыться. – Мне сейчас нужно только одно – пара глаз получше моих».
  По правде говоря, разверстый крест был наименьшей из моих бед. При жизни он был стройным мальчиком. Около одиннадцати лет, судя по лицу и размеру слишком заметной сейчас грудной клетки. Явно ирландец – рыжеватые волосы и веснушчатая кожа. Я заставил себя посмотреть на его руки. Не рабочие. Он был птенчиком-мэб, я мог бы поставить на это свою жизнь; в уголках глаз остались следы краски, не стертой до конца то ли им самим, то ли убийцей.
  Но остальное… слишком много крови. Такое небольшое тело, и так много крови. Кровь пропитывала разорванную одежду, собиралась в лужицу на полу, стекала по толстым дубовым доскам, к которым его прибили. Тело каймой окружали бледные знаки, беспорядочно разбросанные по дереву.
  – Чем нарисованы эти символы? – хрипло спросил я. – Эти… это же кресты. Я насчитал семь. Почему? Тут все иначе, раньше такого не было. И чем он воспользовался? Мне это напоминает обычную побелку. Это побелка? Похоже на то.
  – Мне тоже так кажется.
  – Она уже почти засохла. Это может пригодиться.
  – В каком смысле?
  – Сколько времени сохнет побелка?
  – А, понимаю. Да-да, конечно. Я бы сказал, наверное, не больше полутора часов, когда она такая густая.
  Я заставил себя подойти поближе и изогнулся, как вопросительный знак. Вдохнул. Воздух был жирным, как ламповое масло. Запах благовоний мешался с привкусом жертвенной крови.
  – Отец, вы его знаете?
  – Нет, ни разу не видел. Уже смотрел. Я не знаю, кто он.
  Мы постояли еще, отупевшие от беспомощности.
  – Это неправильно, – прошептал я, хотя и сам не знал, что значили вырвавшиеся слова.
  Стук в мерзостную дверь едва не заставил меня выскочить из собственной кожи. Отец Шихи что-то прошипел на родном языке, пробежал рукой по сверкающей лысине и поплелся, как марионетка в неумелых руках, к неоскверненному входу.
  – Мне нужно увидеть мистера Тимоти Уайлда, дело городской важности! – заявил пронзительный голос омара, наполовину утопленного в кипящем горшке.
  Я расправил плечи. Я никогда не сражался хоть в каком-то подобии армии. Ни в дружине, ни даже в банде мертвых кроликов, бьющихся за свою территорию. Но так, наверное, они себя чувствуют, когда подходит подкрепление, подумал я. Ты снова становишься мужчиной. Просто потому, что ты больше не один. В одиночку я всего лишь бывший бармен, в страхе глядящий на смерть. Две «медные звезды» вновь сделали меня полицейским.
  – Нил, – сказал я через плечо отца Шихи в пустой, притихший воздух, – спасибо. А теперь беги за доктором Питером Палсгрейвом. Как можно скорее.
  Я сказал Нилу адрес, и он умчался. Мистер Пист проскользнул внутрь, держа в руке затененный фонарь, и мы с отцом Шихи отошли в сторону. Мой сослуживец повернулся, чтобы посмотреть. Постоял, явно успокаивая сердце. Но не побледнел. Напротив, он покраснел, как рубашка пожарного, губы растянулись, обнажая кривые зубы, и я понял: он разъярен этим кровавым делом не меньше меня.
  – Первое, – сказал мистер Пист. – Первое. Что делать сейчас? С чего начать?
  – Можем ли мы его снять? – спросил священник намеренно грубоватым голосом, не желая показаться испуганным. – Это оскорбление Святой Церкви. Самому Господу.
  – Нет. Дождемся доктора, – ответил я.
  Каждое слово пробивалось на волю так, будто в моем горле поселился ад.
  – И шефа Мэтселла, – согласился Пист. – Я сразу его оповестил.
  Я кивнул и повернулся к Шихи:
  – Передняя дверь была предположительно открыта, так вы сказали? Но собор, конечно, был заперт?
  – Да-да. Я держу ключи в своем доме при церкви, вы сами видели.
  – Что-нибудь сломано? Окна, замки?
  – Так сразу и не скажешь. Все случилось слишком быстро, и мне пришлось сторожить вход. Вот мои ключи, они лежали точно там, где я их оставлял. Должно быть, кто-то взломал дверь.
  – Отец, значит, вы еще не обыскивали весь храм? – спросил мистер Пист, отходя в сторону после тщательного осмотра тела.
  – Я… нет, только убедился, что злодей ушел. Надо сейчас этим заняться, да?
  – Отец Шихи, проведите мистера Писта по всему зданию и внимательно смотрите, все ли на месте, – посоветовал я. – Я одолжу ваши ключи. Попробую разобраться, как этот человек попал внутрь.
  – Очень хорошо. Чтобы шеф не терял времени даром, – добавил мой товарищ, его рука покровительственно застыла у локтя священника. – Давайте что-нибудь отыщем к его приходу.
  Я взял фонарь отца Шихи, а мистер Пист открыл створки своего закопченного потайного фонаря. Мы разделились, шагая торопливо, но осторожно. Я слышал, как мистер Пист монотонно забрасывает отца Шихи вопросами. Незначительными, призванными не только открыть факты, но и успокоить. Как он провел вечер? Был очень занят, председательствовал на совместном собрании католиков и протестантов, обсуждали предложение о создании католической школы. Там было с десяток видных лиц. И все категорически против.
  – Вам нужна каждая минута собрания, где все и каждый чернили меня? – потребовал он ответа. – Имена вам назвать? Людей, которые не считают, что католические птенчики вправе расти католиками?
  Когда он ушел? В полночь. Собору когда-нибудь раньше угрожали? Да, много раз, но ни разу ничего серьезнее камней и кусков кирпича. Я скользнул вдоль стены, оставив адское зрелище за спиной и стараясь не думать, что растерзанный мальчик смотрит на меня. Стараясь не представлять, что с ним сделали перед смертью. От этих попыток я покрылся испариной, но заметил ее, только когда шрам под тонкой полосой ткани начало покалывать иголочками. Я перестал слышать мягкие вопросы мистера Писта, когда пара исчезла на хорах в восточной стороне здания. Но едва их голоса поблекли, я вновь услышал их у себя в голове.
  «Это неправильно».
  «Конечно, неправильно», – яростно подумал я.
  Боковые стены Святого Патрика перемежались узкими полосками витражей. В задней части, где вздымались башенки, а маленькая комнатка приютила облачения и священные предметы, которых я не знал, было еще три двери. Когда я отпер правую дверь и вышел на улицу, кобальтовая синева намекнула – скоро рассвет. Лихорадочный блеск на краю неба, заставляющий дышать чаще.
  Опустившись на колени, я по очереди всматривался в каждый из замков, не зная точно, что я ищу. Все они были гладкими, железными и очень типичными – богато украшены и пахнут еле заметной кислинкой. Поверхность блестит. На сверкающей полировке – ни царапинки. Взлом замков – я знал это, поскольку Валентайн некогда счел своим долгом выучить меня, как их взламывать, – часто оставляет следы. Я провел острым краем одного из ключей отца Шихи по накладке замка – и, разумеется, оставив заметную царапину. Но это мало о чем говорило. Если хладнокровный кролик достаточно опытен, а отмычка невелика, он справится, не оставив явных следов.
  Я подошел к фасаду, где заканчивались тесаные серые блоки и прохожих приветствовал тускло-красный песчаник. Здесь вновь начали собираться люди. Они переговаривались шепотом и глазели на меня. Не думая о них, я снова встал на колени.
  Без толку. У передних замков тот же нетронутый глянец, все чисто и ровно. Я посветил в замочные скважины, но и они отказывались сообщить мне что-нибудь полезное. Я на пару секунд задержался у центрального входа, ясно, будто внутренним взором, видя сквозь дверь силуэт. Чувствуя тяжесть висящего там тела, тяжесть, которая в моей груди была намного больше его истинного веса.
  Я вошел внутрь через левую дверь. Мистер Пист и отец Шихи стояли перед алтарем, вне его пределов, и, судя по их освещенным фонарем лицам, атмосфера была взрывоопасной.
  – А есть другой комплект ключей? – спросил я, возвращая связку.
  – Нету, – ответил отец Шихи.
  – Значит, убийца отлично справляется с отмычками, и это сужает наши поиски до шести или семи тысяч мертвых кроликов нашего города. Вижу, у вас вышло лучше.
  Они разложили свои находки на первой скамье, постелив на сиденье тряпку. Мешочек больших железных гвоздей, их вид показался мне тошнотворно знакомым. Молоток. Окровавленная ножовка, завернутая в кусок парусины. Кисть, которая в желтом свете поблескивала слоновой костью, и горшочек побелки. Рядом лежал мешок, освобожденный от своего содержимого. В общем, лаконично подобранный набор для надругательств над всякой правильностью.
  – Откуда это? – спросил я.
  – Из ризницы, висело вместе с моим облачением, – ответил отец Шихи.
  Срываясь с его губ, слова терлись друг о друга. Я даже не подозревал, что человек в силах, стиснув зубы, сдержать такое возмущение.
  – Наружные двери не взломаны, – медленно добавил мистер Пист, – ключ есть только у вас, а эти инструменты спрятаны в вашей ризнице.
  – Вы что, считаете, что я, католик и преданный слуга Его Святейшества и Римской церкви, докатился до такого, что задумал совершить жестокость, пересматривающую саму идею греха? – зарычал священник. – Это… это… зверство, это варварство, спичка, поднесенная ко всем домам нью-йоркских ирландцев! Я не потому эмигрировал, что развращал свою паству.
  – Нет-нет, сэр, это очко в вашу пользу, – пояснил мистер Пист. – Вполне определенное.
  – Буду благодарен, если скажете мне, почему.
  – Потому что так себя никто не ведет, – ответил я, отлично понимая ход мыслей своего сослуживца. – Успокоить птенчика, а потом показывать, где спрятал инструменты. Вот если бы мы обнаружили их без вас, все, возможно, выглядело бы иначе. А пока новости довольно дрянные.
  – Почему?
  – Кто-то зарезал еще одного птенчика, но на этот раз хочет, чтобы мы вычислили вас.
  – Так вы думаете, поэтому вокруг и намалеваны кресты? – воскликнул мистер Пист, щелкнув пальцами. – Чтобы указать на святого отца?
  – Точно не знаю, но такое объяснение нравится мне больше прочих.
  – Каких?
  – Что он потерял последние остатки разума.
  Бум-бум-бум.
  На этот раз звук доносился с задней стороны собора. Мистер Пист схватил ключи и унесся. Я остался с отцом Шихи, надеясь, что он не собирается позеленеть или впасть в черную меланхолию. Правда, я мог не волноваться. Он выглядел как человек, который собирается перекрасить одно из разноцветных окон церкви, засунув в него голову этого безумного ублюдка.
  Вошел шеф Мэтселл, следом торопился доктор Питер Палсгрейв. За ними спешил Пист, который вновь отослал Нила.
  – Введите меня в курс дела, – сказал шеф. – Насколько все плохо?
  – Если дела могут быть хуже, я такого не представляю, – ответил я, указывая в сторону тела.
  Мы все двинулись к передней части церкви. Я собирался продолжать объяснения, отец Шихи и мистер Пист почтительно шли позади нас, и тут доктор Палсгрейв закричал. Жуткий, неземной звук – из его глотки рвалось нечто, чему следовало оставаться внутри. Что-то очень личное. Мучительное и ужасное, будто под его ногами разверзлась земля. Внезапно он умолк и опустился на ближайшую скамью.
  – Я уверен, доктор, вам уже доводилось видеть кровь, – скептически заметил шеф Мэтселл.
  – Это… это ничего, – задыхался доктор Палсгрейв, цепляясь за грудь. – Сердце. Только сердце. Небеса милосердные, что там случилось?
  – То же, что случилось уже двадцать раз, – сказал я резким голосом.
  – Но… Это… это… Посмотрите на это, – крикнул доктор, поднимая себя на ноги при помощи спинки соседней скамьи. – И это сделали с беспомощным маленьким ребенком… Да какой человек может сотворить такое? Я не выдержу… это полнейшее безумие.
  «Это неправильно», – настойчиво повторил мой разум.
  – Психическое состояние преступника ухудшается, – решительно согласился шеф Мэтселл. – Мы игнорировали его предупреждения, и это подтолкнуло его к острому безумию. Теперь рассказывайте, Уайлд, что вы еще обнаружили, а доктор Палсгрейв займется предварительными исследованиями. Доктор Палсгрейв, возьмите себя в руки.
  Эксперт, наполовину в истерике, выглядел больным от страха, но дернулся вперед, будто твердо решил не обращать внимания на бесчинства в собственной груди. Я почувствовал толику нежности к доктору, слыша у себя в голове Птичку. Я верил, что он любит детей. Запах крови чувствовался за десять ярдов. Зрелище было наглядным поражением, антитезой врачеванию. «Если он черканет наши имена, а потом увидит нас… ну, значит, мы снова заболели, верно? У него не вышло». Но шеф был прав, доктор знал это и потому несколько раз с трудом моргнул и механически потащился к центральной двери.
  Через пять минут доктор Палсгрейв захотел, чтобы тело сняли, поскольку больше ничего не мог выяснить, разглядывая мрачную сцену, созданную безумцем. Шеф кивнул, отец Шихи принес ломик, и спустя три минуты все было сделано. Мальчик лежал перед нами на холсте и казался еще меньше, чем секунду назад.
  Еще несколько беспокойных минут, и доктор Палсгрейв сообщил нам свой окончательный вердикт.
  – Насколько мне известно, я никогда раньше не встречал этого ребенка. При жизни он был здоров, примерно одиннадцати лет от роду, внутренние органы не тронуты, а смерть наступила от передозировки лауданума, – объявил доктор Палсгрейв.
  Мы смотрели на него.
  – У него на губах следы слюны, что предполагает приближение тошноты. Само по себе это недостаточно убедительно, однако у него наличествуют все признаки удушья – посиневшие ногти и губы.
  – То есть он был задушен, – сказал шеф.
  – Ни в коем случае – на шее ребенка нет никаких отметин.
  – То есть он был отравлен? Но…
  – Понюхайте сами пятно на воротнике рубашки мальчика, а потом скажите, разве это не болеутоляющее из опия с добавкой аниса? – вскричал старик. – Не удивлюсь, если с подмешанным морфином, поскольку оно подействовало прежде, чем ребенка начало тошнить.
  – Доктор, вам не кажется, что это немного натянуто? – попытался возразить мистер Пист. – Способ, он довольно… гуманный. Это похоже на правду?
  – Мы имеем дело с опасным религиозным маньяком, и вы спрашиваете меня о правдоподобии?
  – Вы хотите сказать, – зарычал шеф Мэтселл, – что какой-то безумный дикарь вломился сюда с пленником, отравил его, потом заботливо усыпил, а затем прибил его гвоздями и распилил? Вроде как для пущей красоты?
  – О, Боже милосердный, – тихонько прошептал другой голос.
  Не важно, как резко мы разговаривали, не важно, насколько мое внимание приковывало тело мальчика, но я, Тимоти Уайлд, по сей день не могу поверить, что не слышал шагов Мерси, пока она не подошла к нам вплотную. Без фонаря, волосы распущены, а лицо бескровное, как луна. Ее взгляд был прикован к последнему таинству убийцы. Я успел подхватить ее, когда она падала. Мерси потеряла сознание, но все же успела произнести нечто вроде «Тимоти».
   Глава 19
  
  И вновь мы спросим, может ли католицизм быть американской религией? Как религиозная система, католицизм – древняя окаменелость, пришедшая из Темных веков, созданная, чтобы держать в трепете грубых и суеверных людей, и все его основные отличия находятся в прямом антагонизме с Библией, которая является религией Соединенных Штатов.
  Письмо, обращенное к епископу Хьюзу собора Святого Патрика, Нью-Йорк
  Вот что случилось в тот день, воскресенье, тридцать первого августа, за девятнадцать часов, после которых Нью-Йорк потерял голову. С пяти утра, когда Мерси пришла в собор, когда алое сияние рассвета обожгло холодную серую кожу Ист-Ривер, и до полуночи, когда спичку поднесли к фитилю.
  Я пропустил появление доверенных «медных звезд», которым поручили доставить тело в Гробницы. Отец Шихи вновь одолжил мне ключи, и я понес Мерси в его кровать. Спальня священника была простой и достойной. Стены не голые, как в монашеской келье, во славу Божью, а увешаны изображениями религиозных сцен. Насколько мне удалось понять отца Шихи, это вполне ему соответствовало: почитание, образованность и честность. У стены стояла кровать, накрытая простым одеялом. Я откинул одеяло и уложил свою ношу на подушку.
  Она открыла глаза. Бледно-голубые раны на облачном небе.
  – Маркас, – напряженно произнесла она, хотя едва пришла в себя. – Что случилось?
  – Все хорошо. Вы у отца Шихи. Но…
  – Мистер Уайлд, что случилось с Маркасом?
  В ее глазах появился блеск, тот самый, который пронзал меня насквозь.
  – Значит, вот как его звали, – вздохнул я. – Вы его знаете. Почему вы сюда пришли?
  – Что с ним… что с ним сделали? – спросила Мерси; она сильно закусила нижнюю губу, и мне захотелось осторожно вытянуть ее и дать свои костяшки на замену.
  – Лауданум. Он ничего не чувствовал. Пожалуйста, скажите, как вы здесь оказались.
  – Вы знаете, кто это сделал?
  – Пока нет. Мерси, пожалуйста.
  Ее темная головка откинулась на подушку. Она прикладывала такие усилия, стараясь не заплакать, что произнесенное мной имя обрезало ниточки. Со мной едва не случилось то же самое, едва я услышал, как зову ее по имени, но одному из нас следовало держаться. И я мог справиться с собой, ради нее.
  – Я услышала крики на улице, – прошептала она. – Ирландские голоса. Звали друг друга, перекрикивались во тьме. Что дьявол освободился и осквернил Святого Патрика.
  Я похолодел. Газеты больше ничего не значили. Мы больше не можем скрывать расследование – нас вывесили, как этого несчастного мальчика, открытых для обозрения всему свету.
  – Я натянула платье и плащ, не зажигая света, – продолжала Мерси. – Я… я думала, может, я знаю, кто это, смогу чем-то помочь. Я думала, может, вы там. Может, мы все исправим.
  Нечто совершенно эгоистичное вело мою руку. Я потянулся и сжал пальцы девушки. В движении не было расчета, но оно требовалось только мне и не подразумевало утешения. У нее были холодные пальцы, и они скользнули глубже в мою ладонь.
  – Его имя – Маркас, но это просто прозвище. И он никак не связан с Шелковой Марш. Его дом неподалеку от Ист-Ривер, на юго-западном углу Корлирс-стрит и Гранд. Там только мальчики. Однажды я лечила его от коклюша. Когда я его увидела, то… Простите.
  Спустя долю секунды Мерси рыдала у меня на плече, стараясь плакать беззвучно. Я обнимал ее, а ее губы прижимались к моему сюртуку. Нехорошо говорить, что это был счастливейший момент моей жизни. Но посреди кошмара, в который я угодил, думаю, так оно и есть.
  Она быстро успокоилась, покраснела, когда отстранилась. Я выпустил ее, протянул свой носовой платок и спокойно сказал:
  – Мне нужно, чтобы вы выслушали мои рассуждения. Вы – единственный человек, кому я могу доверять.
  Мерси мрачно вздохнула.
  – Не следует ли мне вылезти из этой постели, прежде чем высказывать свое мнение эксперта?
  Мы перебрались на кухню. Моя голова была набита пачками незажженных шутих. Я быстро нашел, где отец Шихи держит виски – добрую треть бутылки, покрытую шестимесячной пылью, – и налил нам два больших стакана.
  – Как вы считаете, – спросил я Мерси, – у убийцы была какая-то причина?
  – В его представлении – да, – медленно произнесла она. – А если нет, зачем же он убил?
  – Итак, – развивал мысль я, радуясь, что Мерси уже достаточно пришла в себя и вновь отвечает вопросом на вопрос, – в чем же она заключается?
  Мерси покосилась на меня, откинула назад голову и глотнула из стакана.
  – Религия, – ответила она, безжизненная, как пыль.
  – Не политика?
  – А разве в Нью-Йорке это не одно и то же?
  – Нет, – возразил я. – Смотрите. Если человек решает убивать птенчиков и прятать их тела в тайном месте, им может двигать религия, или, скорее, ее безумное извращение. Но не политика. Политика ориентирована не на секретность, а на известность.
  – Да, – согласилась Мерси, – но все явно изменилось после этой… этой жестокости в церкви, верно?
  – Именно. И потому мне кажется, с преступником что-то случилось. Может, он нервничает, потому что мы подбираемся к нему. Может, у него стало хуже с головой. Было еще одно письмо, посланное доктору Палсгрейву, из которого можно такое допустить. Может, он по какой-то нечестивой причине хотел вовлечь в историю отца Шихи. Но сегодняшний случай определенно выходит за рамки всех прежних, и я не верю в политические мотивы прочих убийств, что бы там ни писала «Геральд». У этой жестокости есть цель. Нарисованные вокруг тела кресты, все окружение… Жестокость ради привлечения внимания.
  – Я полагаю, собор был заперт. Как он пробрался внутрь? – спросила Мерси.
  – Пока не знаю. Но я это выясню, честное слово.
  Она встала и грациозно допила виски.
  – Прошу вас, узнайте, мистер Уайлд. А сейчас я должна идти. Я слишком внезапно выскочила из дома.
  Зная ее, я не ожидал других слов.
  Но она остановилась, положив руку на ручку двери, и метнула в меня изогнутую бровь.
  – Пообещайте, что вы будете осторожны.
  – Обещаю, – ответил я.
  Мерси Андерхилл ушла домой.
  Несколько секунд я глупо ухмылялся своему виски, думая о своей беспокойной работе. О задаче, которую практически невозможно решить. Об обезображенном лице. Об исчезнувших сбережениях.
  Осушая стакан, я провозглашал безмолвный тост за все и каждую из моих неудач. И только потом запер за собой дверь спальни отца Шихи.
  
  Когда я вернулся в собор, большую часть крови уже смыли, шеф Мэтселл и доктор Палсгрейв ушли, а мистер Пист складывал в мешок найденные улики. Несколько мутноглазых клириков переговаривались шепотом, с религиозным рвением работая швабрами. Отец Шихи исчез.
  – В Гробницах, – пояснил мистер Пист. – Его доставили на допрос.
  – Это полный бред, – не сдержавшись, бросил я. – Он что, арестован?
  – Нет, но учитывая улики… посмотрите на ситуацию с позиции шефа Мэтселла. Если мы правы насчет Шихи, он выйдет на свободу через два часа. Но если мы ошибаемся и станет известно, что мы ошибались, а могли бы допросить его, с «медными звездами» будет покончено.
  Я кивнул. За правым глазом лесным пожаром бушевала головная боль. Сам глаз не пострадал при пожаре, но я заподозрил, что напрягаю его, когда сержусь. А я был рассержен до предела. Уже раз не сдержавшись, я хотел прийти в себя.
  – Доктор Палсгрейв пошел с ними?
  – Он ушел домой. Жаловался на сильное сердцебиение.
  Я в ярости открыл рот.
  – Он – частное лицо, которое не имеет с преступлением ничего общего, – рассудительно перебил меня мистер Пист. – Я скажу вам, мистер Уайлд, чем я собираюсь заняться. Я собираюсь написать отчет, когда подольше погляжу на эти инструменты. Я собираюсь съесть пару устриц и немного хлеба с маслом, но очень быстро. А потом я собираюсь отправиться на север и найти владельца тех использованных кондомов. А вы?
  Простив старого голландского безумца за все беды, в которых не было его вины, я кивнул.
  – Мисс Андерхилл опознала птенчика. Его звали Маркас, он из дома терпимости в районе верфей. Я собираюсь выяснить, как он пропал и кто последним его видел.
  – Замечательно, – воскликнул он. – Тогда удачи нам обоим!
  – Мистер Пист, вы должны знать: я благодарен за ваши глаза. Не многое в этом расследовании вызывает мою благодарность.
  – Наблюдение – честное ремесло, – ответил он с уродливой и прекрасной улыбкой. – И хорошо выученное. Я стараюсь изо всех сил.
  – А как вы начали этим заниматься? – не мог не спросить я.
  – Мои родители были голландскими торговцами мехом. – Он наклонился вперед, опершись о спинку ближайшей скамьи. – Они лишились своих денег прежде, чем ушли из жизни, и так я остался без наследства. Но в один прекрасный день старый друг моего отца пожаловался, что у него со склада украли три сотни ярдов очень дорогого шелка, а украсть их мог только тот, кто знал, что заднее окно плохо запирается, – либо работник, либо близкий друг. Друг отца ужасно возмутился и предложил награду в десять долларов за возврат шелка. Мистер Уайлд, я помню выражение его лица. Ему больно, потому что его ограбил один из людей, которым он доверял. Я никогда не забывал это, и никогда не забуду. Видите ли, я его понимал, поскольку партнер моего собственного отца растратил много денег, и потому мне пришлось пускать свою кровать на растопку. Когда вас обокрали, вы очень плохо себя чувствуете.
  Я кивнул, зная, что это правда.
  – То есть вы нашли шелк, получили награду и так открыли свой талант?
  – Талант имел мало общего с моим первым успехом, раз уж я сам украл эти ткани.
  Я вскинул брови, и он с готовностью рассмеялся.
  – Отцовский друг предложил мне работу вместо награды. Но я не принял ни того, ни другого. На следующий день я записался в стражу и поместил объявление в газете. Поиск пропавших ценностей за десять процентов их цены деньгами. С тех пор я никогда не голодал. Я никогда не разбогатею, но я занимаюсь хорошим делом. Когда пойдете, мистер Уайлд, будьте осторожны.
  Я уже прошел полпути к заднему входу, когда услышал его голос.
  – А как эта барышня… мисс Андерхилл, вы сказали? Как она здесь оказалась? – вежливо спросил он.
  – Волнения на улице у нее под окнами, – крикнул я. – Нам следует быть вдвойне осторожными.
  – Ага, – сказал он. – Несомненно.
  Но сборища людей на улицах встречаются в Нью-Йорке не реже свиней. И не та причина – совсем не та, – по которой следует выскакивать из дома. Я вышел из собора, размышляя, выбежал бы я безоружным из дома, услышав о таком, прежде чем стал «медной звездой». Все еще думая над этим вопросом и слегка стыдясь ответа, я добрался до Пайн-стрит и Валентайна Уайлда.
  Мой брат шагал по улице, внимательно глядя по сторонам. Коромысло и Мозес Дейнти шли, соответственно, слева и справа от него. Вал был настороже. Заметив меня, он сбился с шага, пусть и едва заметно. Если у тебя есть брат – неважно, что он за тип, – у тебя есть преимущество: ты можешь его читать. Намного легче, чем незнакомцев. Его зеленые глаза дважды моргнули, а ты уже знаешь, сколько в нем морфия (немало, но часа четыре назад, если не раньше). Ты знаешь, в каком он настроении (насторожен, подстраховывается, но готов к драке, если она нагрянет). Знаешь, почему он здесь (ирландцы составляют львиную долю его избирателей, и он стремится их разбавить – пусть думают, что он беспокоится о загнувшихся птенчиках-мэб).
  Это знание, правда, не означает, что тебе нужно щадить его.
  – Тим! – рявкнул Вал. – В чем дело? Ладно, потом выложишь. Мне пришлось…
  – Зная тебя всю жизнь, – прошипел я, подходя ближе, – следовало догадаться, что ты прикажешь отправить Птичку в Приют, как только узнаешь, где она живет.
  – Тим…
  – После всех твоих прежних подвигов меня не должно смущать, что ты отправил несчастного маленького птенчика в то самое место, где тебя пороли, а потом запирали в одиночке.
  Он умолк. Не злобно и не мрачно. Его лицо внезапно обмякло. В нем проступила подлинная сущность Вала: усталый, развращенный, пресыщенный, но все равно ищущий новую дозу возбуждения. И это меня тревожило.
  – Отлично, Тимоти, – процедил он сквозь безупречные зубы. – Что мне нужно сделать, чтобы ты отступился? Как мне заставить тебя понять, что у тебя в башке куча грязи, и избавить от нее?
  – Если твой способ справиться с этой проблемой – с любой проблемой – отправлять детей в Приют, я не хочу иметь с тобой ничего общего, – заявил я.
  И я действительно так думал.
  – Ты не совсем прав, – осторожно произнес он. – И тебе нужно прекратить…
  – Убирайся с моего пути, – оборвал его я.
  Пусть он здоровяк, а я – нет, пусть мне не сосчитать, в чем он лучше меня, пусть он настроен решительно. Меня это не волновало. И Вал пропустил меня. За его спиной растерянно переглядывались ошарашенные демократические лакеи. А я шел к соленой воде, к верфям.
  
  Сцепиться с Валом – такое же обычное занятие, как бритье или покупка чашки кофе. Но эта стычка заставляла мою кожу дергаться, а пальцы – сжиматься в кулаки. Этот человек бил меня в челюсть за несравненно меньшие оскорбления, и к тому времени, когда я добрался до мачт, торчащих вдоль Корлирс Хук, как толстые сорняки, когда шел под полосатыми навесами судовых носов, мне не терпелось нарваться на драку. Мне казалось, что меня ограбили на одну.
  Корлирс Хук ниже паромных причалов – Седьмой округ, и я не завидую тем, кто здесь патрулирует. К тому времени, когда я добрался сюда, паромные причалы рябили от людей, утро последнего летнего дня сушило хлопающие паруса, покрывая их соленой коркой. И среди толкотни обитателей Бруклина, которые каждый день приплывали в город на работу, в лобовую атаку шли местные, ист-риверского розлива, шлюхи. Мэб в коротких подколотых юбках, мэб в юбках с разрезами. Мэб подмигивали, сидя на сваях и обмахиваясь старыми газетами. Мэб стояли в дверях своих домов, даже не трудясь прикрыть грудь. Их в равной степени покрывала блестящая мишура и старые оспины. От этого зрелища мне хотелось то ли сдать их скопом в благотворительный госпиталь, то ли загнать в дома, чтобы улучшить пейзаж. Само собой, в зловонии причалов кишели ирландцы. Не знаю, какое судно недавно причалило, но у одной из пристаней сбились в кучку с сотню ирландцев, кожа да кости, с чистым страхом смотрят друг на друга и на незнакомые окрестности. Проходя мимо, я думал только о том, что они выбрали чертовски неблагоприятное утро для приезда.
  Дойдя до указанного Мерси дома, я посмотрел вверх. Типичный для этого района дом, некогда принадлежал богатому торговцу. Выстроенный, чтобы производить впечатление прекрасным камнем, он превратился в убогое жилье и пристанище сомнительных занятий. Углы обваливаются, вероятно, еще с Паники. А может, парень разбогател еще сильнее и перебрался на Бродвей. В любом случае, его дом превратился в труп.
  Я вошел в переднюю дверь, не постучав. Не то настроение.
  Снаружи было лучше, чем внутри. Облепленное пылью пианино распадалось на части рядом со шкафом, забитым кувшинами со спиртным, и очень плохой картиной, изображавшей греческое представление о приятном дне в лесу с вашими друзьями-мужчинами. Женщина, предположительно – хозяйка, лежала на кишащем паразитами умирающем диване и лениво затягивалась трубкой с опиумом. А что до воздуха… Он почти затвердел от запаха опиума, смешанного с вонью гнилой кукурузы и дегтя.
  – Дай мне минутку, голубчик. В такой час они еще спят, это не по-христиански.
  – Я полицейский, – сказал я, показывая звезду. – Тимоти Уайлд.
  – Дорогой, а это важно? – мутно поинтересовалась она.
  – Сейчас будет. Кто был последним клиентом Маркаса?
  – Благослови меня, если я припомню. Прошло уже несколько часов. Натворил что-нибудь?
  – Когда вы хватились Маркаса?
  Носорожий взгляд карги озадаченно увял.
  – Да я вроде его и не теряла. Он наверху. Третья слева. Иди уж, раз ты так к нему прикипел, я не буду выстраивать остальных в шеренгу.
  С омерзением отвернувшись от нее, я взбежал по лестнице. Третья дверь слева была открыта. В комнате я обнаружил кровать, лампу и столик с зеркалом, в верхнем ящике которого лежала дешевая театральная краска. Больше почти ничего. Я вышел из бесплодной каморки и постучал в соседнюю.
  Из дверей высунулся мальчишка лет тринадцати-четырнадцати. Не удивленный. По правде говоря, настолько равнодушный к тому, кто я и чего хочу, что я мог бы пробить кулаком его стенку. Одежда мужская, но совершенно нелепая – дешевый атлас, кружевные манжеты и медные побрякушки. Он не спал, глаза были ясными.
  – Не знаешь, когда Маркас ушел из дома? Я полицейский, и это важный вопрос, – сказал я.
  – У нас есть полицейские? – спросил он, искренне удивленный.
  – Есть, – устало ответил я.
  – Насчет Маркаса я не знаю. Когда угодно, если подумать, все равно Миссис последние пару дней скачет на трубе. Вчера днем Маркас был пьян, как матрос, даже стоять не мог. Наверное, кто-то из гостей поделился с ним выпивкой. Он ушел, вы сказали?
  – Да. Из его комнаты что-нибудь пропало?
  Мальчик вышел из дверей и заглянул в соседнюю комнату. Осмотревшись, он покачал головой.
  – Не-а. О. Его книжка обычно лежит здесь, у зеркала. Он оставляет ее нам. Мы заходим, когда есть свободная минутка, пишем друг другу записки. Шутки. Я ее не вижу.
  Быстрый осмотр ничего не дал – дневник исчез. Я не знал, чем бы он мог мне помочь, и потому продолжил дело.
  – У Маркаса были какие-нибудь конкретные друзья?
  – В смысле, из нас или из клиентов?
  – И то, и то.
  – Не-а, Маркас здорово заикался. Просто ужасно. Вот зачем книжка. Мы здороваемся, через час он туда пишет, потом мы читаем. Кто не умеет писать, рисует картинки. Это такая игра.
  Лицо парнишки затуманилось. Тревожные морщинки были глубже, чем следует. Глубже, чем у Птички. Ну да, на три-четыре года.
  – Вы сказали, были ли у Маркаса друзья, – прошептал он.
  – У меня есть еще один вопрос, а потом я все объясню, – пообещал я.
  – А какой?
  – Сколько тебе потребуется времени, чтобы спокойно собрать всех, кому меньше шестнадцати, и найти им какую-нибудь обувь?
  Кое-кто станет утверждать, что драгоценным минутам, потраченным на вывод шестерых мальчиков – возглавляемых моим восторженным новым помощником, Джоном, который оказался старшим, – из этой ямы, могло найтись применение и получше. Не буду спорить. Все могло бы и затянуться, но к тому времени, когда мы всемером спустились вниз, гарпия полностью ушла в свою трубку с опиумом; она храпела, как гроза, а на платье проступали пятна мочи. Если бы мне хотелось засунуть ее вниз головой в Гробницы, я бы вернулся. Но в ту минуту мне некогда было суетиться.
  И вот всего через два часа я вернулся в Святого Патрика, надеясь, что к этому времени отца Шихи уже освободили. Он был в маленьком садике у дома священника, лысина блестела под солнцем. Вместе с Нилом и Софией он подрезал листья у помидоров, и в воздухе висел их тяжелый острый запах.
  – Ну, а теперь что? – спросил он, когда заметил меня.
  – Питер, Райан, Эмон, Сорока, Джем, Полосатый и Джон, – ответил я.
  – Слава Богу, – усмехнулся священник. – Я уж и не думал, что сегодня мне доведется улыбнуться.
  
  Я пошел домой.
  Миссис Боэм пекла, месила тесто, выпятив костлявые бедра. Когда я подошел, она сдула прядь тусклых волос, попавшую в рот.
  – У вас есть какое-нибудь безопасное место, куда вы можете поехать? – спросил я. – На день-два, с Птичкой. Если я закрою лавку и буду выплачивать вам дневную выручку? У меня есть деньги от демократов, и мне не нравится, какой оборот принимают дела. Пожалуйста, скажите «да».
  – Моя двоюродная сестра Марта, она живет в Гарлеме. Ехать недалеко. Я всегда собиралась ее навестить. И сейчас время подходящее.
  – Спасибо, – с огромной благодарностью ответил я. – Но сначала мне нужно с ней поговорить.
  – Спасибо, – ответила она, когда я поднимался по ступенькам, – что украли лошадь. О, мистер Уайлд?
  – Да?
  – Последний эпизод «Света и теней улиц Нью-Йорка» очень хорош. Много… интересного, – ее губы треснули в застенчивой улыбке. – Я оставила ее перед вашей дверью.
  – Миссис Боэм, вы просто сокровище, – улыбнулся в ответ я.
  В комнате миссис Боэм Птички не было. Она оказалась в моей, изучала любительские наброски и примерялась с карандашом к чистой бумаге. Птичка подняла взгляд на меня и расплылась в улыбке.
  – Надеюсь, вы не рассердитесь, мистер Уайлд.
  – Ну конечно, нет. Но мне не посчастливилось заиметь карандаш. Где ты его взяла?
  – Его дала миссис Боэм. Кажется, она больше на меня не сердится.
  Я уселся спиной к стене в паре футов от Птички, боясь того, что мне предстояло сделать. Во рту был кисловатый привкус.
  Первым делом я снял с себя шляпу. Потом повязку. Бросил их рядом и положил руки на колени. Только я, Птичка и мое лицо, потому что она это заслужила, и в память о церковной двери, запятнанной кровью. Образ окровавленной двери добавил мне смелости.
  – Мне нужно знать все, – сказал я. – Это больно, но все равно нужно.
  В глазах Птички вспыхнул страх. Потом она опустила веки. Чуть пожала плечами. Проползла несколько футов на четвереньках и уселась рядом со мной, тщательно расправив вышитое платье и прижав коленки к груди.
  Если вы захотите узнать, на что похожа храбрость, я не смогу придумать лучшей картины.
  – Сейчас – правда, – прошептала она.
  – Правда, – согласился я.
  Мы посидели так немного. А потом Птичка с размаху бросилась рассказывать. Я падал в этот омут вместе с ней и сражался с ощущением падения за каждый дюйм.
   Глава 20
  
  Каким бы делом занят был,
   Ты Господу внимай,
   И если заповеди чтишь,
   То грех не принимай.
   Гнушайся Римской Шлюхи слов,
   И прочих богохульств,
   Из чаши проклятой не пей,
   Веленья отвергай.
  
  
  Букварь Новой Англии, 1690 год
  – Лиам не переставая кашлял, – начала Птичка; ее взгляд не отрывался от рук, лежащих на коленях. – Много дней, и они послали за доктором Палсгрейвом. Он очень беспокоился. Рычал на всех, потом извинялся и раздавал карамельки, пока они не закончились, и поэтому мы поняли, что он беспокоится. Один раз остался с Лиамом на всю ночь, хотя откуда у него на это время, ему ведь приходится присматривать за множеством детей. За тысячами, наверное. И тогда мы все подумали, что Лиам может умереть.
  – От пневмонии.
  – Да. Это все было раньше, может, за две недели. Лиаму стало лучше, он снова стал румяным. Спасибо доктору Палсгрейву, хотя я думаю, доктор позабыл о Лиаме, как только вышел за порог. Но потом Лиам в один день вышел на улицу, и кашель вернулся. Просто ужасно звучало. На следующее утро его дверь заперли, и хозяйка сказала, ему нужен отдых, и чтобы мы не приставали к нему.
  Птичка умолкла. Я не подталкивал ее. Только чуть подвинулся, коснувшись локтем ее плеча. Она закрыла глаза и сказала:
  – В ту ночь.
  – Двадцать первого августа.
  – Да.
  Я ждал.
  – Я спустилась по лестнице, захотелось молока. Хозяйка никогда не возражала, если нам хотелось чего-то такого. Еще поесть. У нее денег хватает, и молоко всегда было хорошее. Другие говорили, в их прежних домах в испорченное молоко добавляли мел и воду, чтобы было незаметно. Я налила себе молока и выпила. Я была не… в общем, гостей не было, только у Софии, по-моему. И я пошла в зал, посмотреть в окно, на платья дам. Там стоял экипаж. Тот, в котором ездит человек в черном капюшоне. Я его узнала, и мне сразу стало очень холодно.
  – Ты можешь сказать, на что он похож?
  – Большой и темный. Четырехколесный, запряжен парой. На боку какая-то маленькая картинка, но я не смогла ее разглядеть как следует.
  – И что ты сделала?
  – Отскочила от окна. Думала, может, мне следует спрятаться в спальне, раз уж я видела, что происходит, когда… я никогда об этом никому не рассказывала. Что я мельком видела, как нас увозят. Завернутых в черную тряпку, но я не знала, что под ней. Я только била всякие вещи и ничего не говорила. Чашки, один раз лампу. Она никогда меня за это не порола, но смотрела таким холодным взглядом, а потом мне несколько дней приходилось меньше спать.
  – А сколько ты там прожила, всего?
  – Я не помню. Долго, полировала серебро. Она говорит, я там родилась. Не знаю, правда или нет. Хотя я начала работать, когда мне исполнилось восемь. Это я помню.
  Мои кулаки сжались, но я придержал язык.
  – Я уже пугалась, когда видела экипаж. Я не хотела, чтобы он пришел за мной. Но тогда я беспокоилась по другой причине, потому что… у Лиама была заперта дверь, понимаете, и что, если человек в черном капюшоне приехал за Лиамом? Я подумала, может, мне удастся его выпустить. Мне нравился Лиам, он знал птичьи голоса. Он говорил, раз меня так зовут, я тоже должна их знать. Но мы не успели дойти до сложных, он учил меня всего неделю.
  Птичка начала плакать, но ее голос не изменился, только чуть подрагивал. Слезы беззвучно стекали по щекам.
  – Замки в комнатах вскрыть несложно. Роберт меня научил, когда мне было семь. В общем, я принесла из спальни толстую шпильку и посмотрела, что в коридоре никого нет. Я вскрыла дверь, тихо-тихо. Думала, я выпущу Лиама. Он мог бы пойти в другой публичный дом или… я не знаю. Может, он бы поправился и стал моряком. Я так думала. Но это было глупо. Ужасно глупо. Я не посмотрела под дверь.
  – А зачем туда смотреть?
  – Потому что в комнате было совсем темно, – выдавила Птичка. – Если он там был и не спал, светильник бы горел. И когда я открыла дверь и забралась внутрь, я подошла на пару футов к его кровати и споткнулась о большую миску.
  Мне не требовалось спрашивать о содержимом миски. Я видел, как дрожат ее веки. Крылышки перепуганного мотылька, который сражается с пламенем свечи.
  – Ты зажгла лампу? – спросил я.
  – Нет. Звезды светили, и я видела Лиама в кровати. Он не дышал. И крови на нем не было. Она была в миске. Только в миске. А теперь – по всему полу и на моей рубашке.
  Я легонько обнял ее за плечи. Она не возражала, и я не стал убирать руку.
  – Я побежала обратно, к себе в спальню, где свет горел. Мне нужен был свет. Мне хотелось закричать, и я прижимала ко рту подушку, пока не поняла, что могу сдержаться. Потом я связала вместе несколько пар чулок и привязала их к окну. Я боялась, что за мной кто-нибудь следит; так боялась, что у меня руки тряслись. В некоторых местах есть… дыры в стенах. Я ни разу не слышала, чтобы кто-то нашел такую дыру в доме мадам Марш, но, может, она просто слишком умна для нас. Она для многих слишком умна. Но меня никто не остановил. И тогда я сбежала. Я больше не могла там жить. В ту ночь я не видела человека в черном капюшоне. Только его экипаж. Но я знала: он рядом, где-то рядом. Я знала, что он разрежет Лиама на части.
  Не к этому у меня есть способности. Сидеть на полу, обняв тощего десятилетнего птенчика, и пытаться не дать ее дрожащим косточкам прорвать веснушчатую кожу. Люди многое мне рассказывают, но это не значит, что я наловчился их утешать. А может, я просто молокосос, каким всегда был, и у меня вообще нет никаких способностей. Но господи, как я старался…
  Птичка плакала.
  – Мне уже бывало плохо, но в тот раз совсем по-другому. Кровь. Будто я от нее никогда не избавлюсь. Будто ее ничем не оттереть.
  – Мне бы хотелось как-то помочь тебе.
  – Мне ничем не помочь. Простите, что не рассказала вам раньше. Я просто… Вы мне понравились. Вы принесли меня в дом.
  – Птичка, все хорошо.
  Если она привыкла лгать, когда пожелает, то, ей-богу, и мне это иногда можно.
  – Ты не отличаешься от меня и ни в чем не виновата. Ни в чем. Мы с тобой одинаковые.
  – Неправда, – выдохнула она.
  – Тебе станет лучше, – пообещал я, надеясь, что это правда. – Все лучше и лучше, чем дальше ты будешь уходить.
  – Как понять, чем дальше?
  – У людей вроде тебя и меня нет времени переживать то, что нас ранит или пачкает, – ответил я, крепче обняв девочку. – Мы просто идем дальше. В Нью-Йорке ничто не бывает чистым.
  
  День уже уходил, когда я увидел, как Птичка и миссис Боэм уезжают по «Нью-Йоркской и Гарлемской железной дороге» с остановки на Брум-стрит. Размышляя, чем сейчас лучше заняться, я шел назад. Воздух был густым и грязным, как сигарный дым в полутьме. Я решил заглянуть в театр и добавить вдохновляющего огонька моим газетчикам. Заручиться помощью этих парней – лучшая моя идея, и подкупил я их честно и справедливо. Я определенно заслуживал внимания. Но когда я дошел до Элм-стрит, то обнаружил, что меня уже разыскивают. Там стоял один из моих маленьких союзников. Он взглянул налево, направо, во все стороны, потом побежал в сторону Гробниц, но замер, едва завидев край моей шляпы.
  – Вот вы где, – сказал Кегля, стягивая свои золоченые дамские очки и протирая их с еле заметным облегчением. – По теням бродите, мистер Уайлд.
  – Ну, теперь ты меня нашел.
  Мое сердце забилось чуть быстрее, поскольку он выглядел спокойным, но бледноватым. Совсем как парнишка, который только что нашел некий черный экипаж.
  – Какие новости?
  – Смотри хитрее, – прошипел он, предупреждая меня не шуметь, и дернул головой на Элм, в сторону их театрика, до которого оставалось еще пару кварталов. – Не я видел… Все равно, там вроде чутка махалова вышло. Я сам едва не попортился, схлопотал в морду. Быстрее.
  – А за что вы там дрались?
  – Увидите, – вздохнул он, когда мы заторопились дальше.
  Мы были на краю Пяти Углов, когда это случилось. Тени вокруг нас набирали силу, солнце садилось, и они становились длиннее. Убогие дома опирались друг на друга, их убогие обитатели опирались о стены. Обычная картина. И тут я сбился с шага. Резко. Ни с чем не спутаешь нож, которым тычут тебе под ребра.
  Когда кончик ножа входит в плоть, ты сразу замираешь, будто обращенный в мрамор.
  – Открой пасть, и у тебя в спине будет дыра, – прорычал справа голос Мозеса Дейнти.
  Тень, похожая на Коромысло, подсказывала – Дейнти не одинок. Ручные громилы Вала превосходят меня числом.
  – Снимай свою звезду.
  Я подчинился, стиснув зубы, когда кончик ножа вошел немного глубже.
  – Вот и молодец. Теперь давай налево.
  Я, морщась, повернулся и собирался приказать Кегле убегать. Но он уже исчез в ленивых клубах дыма, избавив меня от хлопот. И я зашагал на восток по оживленной Энтони-стрит, по спине уже стекала тонкая струйка крови. Когда мы дошли до сердца Пяти Углов и Старой пивоварни, самого упадочного, но все еще общественного места Манхэттена, я подумал, что они не в себе. Но мы снова повернули на север, в переулок, и я понял – меня ждут большие неприятности.
  На самом деле, я никогда раньше не заходил в Коу Бэй. И едва мы шагнули в мрачную расщелину, стало совершенно ясно, почему. Коридор, который некогда был коровьей тропой, сужался, грязь поднималась все выше, растягивая прогулку по аду. До Паники здесь располагались веселые африканские рестораны с музыкой, наполненные смехом, публичные дома, где цветные и белые могли подыскать себе мягкоголосых черных звездочеток. Но так было до Паники. Поначалу смутно, как это бывает с тесно стоящими домами, я видел лестничные пролеты без вывесок, ведущие в забегаловки, которые большинство людей назвали бы клоакой. Тут и там на ступенях горбились тела. Слишком бедные, чтобы пить дальше, слишком пьяные, чтобы ходить, и слишком уставшие от жизни, чтобы согнать мух. Но чем дальше мы шли, тем уже становилась эта расщелина, лестницы исчезали, а из куч грязи и дерьма вырастали только полуразвалившиеся деревянные лачуги. Стены с покосившимися дверями. Почти без окон. И ни единого дуновения свежего воздуха. Они считались жилищами. Но даже бродячие свиньи не настолько несчастны, чтобы забираться в тупики Коу Бэй.
  – Ладно, Тим, – сказал Мозес, когда нас уже было не разглядеть с улицы. – Вставай к стене.
  Я встал, опустив руки, и прошипел:
  – Далековато от Восьмого округа, а, парни?
  – А нам и здесь неплохо, – пожал плечами Коромысло; его широкое, сплющенное, насмешливое лицо пирата выражало полное удовлетворение.
  – Хорошие из вас вышли полицейские. Знаете, вам стоило бы убить меня прямо сейчас.
  – Вы только его послушайте, – вставил Мозес.
  – Ну, этим мы тоже займемся, – согласился Коромысло. – Но пока ты еще не успокоился, нам нужно задать тебе один вопрос.
  – А с чего ты решил, что я стану отвечать?
  – Мы снова отыщем ту девчонку, – ответил Мозес Дейнти, блеснув улыбкой из-под светлых усов. – И будем убивать ее очень медленно. Или сначала познакомимся с ней поближе. Если хочешь, мы и тебя можем убить медленно.
  – А хотим мы знать, – заявил Коромысло, – сказал ли ты Джорджу Мэтселлу о Птичке Дейли в твоей норе? Шеф вообще о ней слышал?
  – Он все знает, – солгал я. – Знает, где она сейчас, и сторожит ее. Вы даже не успеете отчитаться перед Валом, как он запрет вас в подвал.
  Коромысло выглядел капельку удрученным.
  – Ну раз так, младший Уайлд умрет быстро, – прошептал он Мозесу.
  По крайней мере, я думаю, что он это сказал.
  Я оттолкнулся от стены, схватил Мозеса, который играл со своим ножом, как птенчик в коротких штанишках, и изо всех сил толкнул на его напарника.
  Как бы я ни относился к Валентайну, жизнь с таким братом давала мне огромное преимущество: я невысокий парень, который знает, как драться со здоровым мужиком.
  Ты должен быть быстрее.
  Апперкот, поворот, навал, удар, и все быстрее, чем они, хотя сердце колотится как бешеное. Точнее, чем они, пусть я и невысок. Так я и дрался в тот день.
  Быстро. Резко.
  Лучше.
  Потому что стоит двум здоровым мужикам повалить парня поменьше на землю, все будет кончено.
  И тут кулак Коромысла с треском пистолетного выстрела встретился с моей челюстью. Я рухнул, будто и в самом деле подстреленный. Я лежал на спине в грязи, устилавшей задворки Коу Бэй, в ушах звенело. Когда сапог Коромысла наступил мне на горло, а Мозес подобрал свой нож, я успел подумать: неужели я не мог выбрать менее жалкий вид смерти – быть зарезанным, лежа в дерьме, парой «медных звезд» – сослуживцев?
  Я беспомощно дернулся, сапог погружался в мою гортань.
  И тут все сдуло.
  Потом кто-то вскрикнул; крик выдернул меня с грани, как буксирный трос.
  – Ты, копченый ирландец, а ну отвали от меня, – выкрикнул другой голос.
  Я все еще не мог пошевелиться, но спустя секунду это прошло.
  В легкие хлынул воздух. Слава богу, для этого не требовалось думать, иначе я мог бы упустить момент, танцуя на краю чего-то широкого и темного.
  Еще один крик, потише. Удар.
  Когда я вернул себе способность видеть, то уже перекатился на колени, задыхаясь, как утопающий. Правда, в остальном я не пострадал. Никаких следов Мозеса Дейнти и Коромысла не видно. Или так мне показалось. Все исчезло, причем необъяснимо тихо.
  Вскоре я смог подняться на ноги, к мазку солнечного света, страшно далекого от этого несчастного отрезка переулка.
  Со всех сторон меня окружали призраки.
  На исхудавших лицах – запавшие, будто глазницы выдолбили долотом, карие глаза. Висящие лохмотья – то ли остатки одежды, то ли лоскуты, которые носят духи на картинках из книг. Но призраки так не пахнут, и, надеюсь, в их лицах нет такого страдания. Здесь были и мужчины, и женщины, правда, не знаю, какого возраста. Человек десять. Все молчаливые и недвижные, будто уже и вправду умерли, а не только направляются в ту сторону. И смотрят так, будто вовсе не они, а я – привидение, силуэт волшебного фантома.
  Они пришли из окрестных домов, осознал я. И все до единого были черными. И тогда я вспомнил, кто живет в дальнем конце Коу Бэй. Коу Бэй, где не селятся даже ирландцы. Или еще не селились. Пока.
  – Вы Тимоти Уайлд, – произнесла женщина.
  Я попытался ответить, но смог только опереться спиной о стену и кивнуть.
  Они ждали.
  – Где, – прохрипел я, – двое других полицейских?
  Один из мужчин выступил вперед, покачивая головой.
  – Не тратьте время, мистер Уайлд, спрашивая о той паре. Вы в порядке?
  Я кивнул, хотя горло все еще трепыхалось, как раздавленный пальцами жучок. Цветной мужчина, которого я никогда раньше не видел, вложил мне в руку медную звезду.
  – Я больше не стану тратить на них время, – пообещал я.
  Мой голос был ничуть не лучше палки, которой чертят слова на песке. Но этого хватило.
  – Ну, кажется, с вами все хорошо, мистер Уайлд, – сказал мужчина, пока призраки исчезали, один за другим. – Можем ли мы еще чем-то вам помочь?
  – Спасибо. Пожмите от меня руку Джулиусу Карпентеру.
  Оставшиеся мужчины и женщины медленно поворачивались и исчезали в домах. Под толстыми слоями голода и нужды проступала мрачная удовлетворенность.
  – О, мы все видим его и знаем его, так что непременно, мистер Уайлд, – согласился мужчина, а затем тоже исчез в тенях, откуда они все явились.
  Колотая рана, как оказалось, была всего лишь маленькой дыркой. Почти незаметной. Пошатываясь, я двинулся к устью Коу Бэй, но по пути встретил вторую за этот вечер банду головорезов.
  Кегля исчез не просто так, ясное дело. Первым шел Клык, взвешивая в руке дубинку, а шрам на его губе дергался, как марионетка. За ним ссутулились еще шестеро, включая Коробка, Одноглазого и самых рослых солдат из «Захватывающего, ужасного и кровавого зрелища битвы при Азенкуре». Я был тронут. Примкнув к дружине, я вновь вырвался на улицу, на солнечный свет.
  – Здорово они вас заткнули, – обеспокоенно заметил Коробок. – Дышать можете?
  – Все отлично.
  – А че такой висельный?
  – А как выглядеть парню, если собственный брат посылает пару разбойников успокоить его?
  «Хотя он меня предупреждал», – мысленно добавил я.
  В мрачной тишине мы дотащились до театра, зашли внутрь и спустились на освещенную лампами сцену. Даже тени в тот вечер свисали странно, или мне так казалось. Сумрачные полосы напоминали картинку, которую нарисовал птенчик, на полдороге забывший о перспективе, и я с тупой болью вспомнил, что люди видели тело Маркаса, и все уже развалилось, как бы я ни дергался.
  Оставшиеся газетчики слонялись по сцене или валялись на спине, играя в кошачью колыбельку. Я заметил новый стол, заваленный бумагой, фитилями и пакетами с порохом. Значит, Хопстилл действительно заглядывал к ребятам, и не раз. И, похоже, ни один не сжег себе лицо. Хотя трое были окрещены почерневшими глазами и разодранными губами.
  – Что происходит? – спросил я.
  – Мы поймали тачку.
  Взгляд пугающе взрослых глаз Коробка сейчас казался особенно усталым. Он взъерошил свои черные волосы и уселся по-индейски у восковых горок рампы.
  – Вы нашли черный экипаж, – предположил я.
  Тишина. Один из подростков тихо фыркнул и перевернул страницу своей газеты. Но я почувствовал прилив гордости. Хотя бы одно дело мне удалось.
  – Слушайте, весь город катится к чертям, так что давайте, выкладывайте.
  – А правда, – начал Одноглазый, нервно потирая камушек в своей глазнице, – что одного птенчика-мэб вскрыли и подвесили, как Иису…
  – Да, – с трудом произнес я, – а вы сами знаете, как разносятся вести. Если этого не было в дневных газетах, то только из-за начальника полиции.
  – Это было в дневных газетах, – поправил меня Клык.
  У меня на секунду перехватило дыхание.
  – Парни, мне нужен этот экипаж, – взмолился я.
  – Вы его слышали, – каким-то странным тоном бросил Клык маленькой группе мальчишек с ссадинами на лицах. – Колитесь.
  – Я уже все им выложил, – отрезал долговязый юнец, тыча пальцем в Кеглю и Коробка. – И за все хлопоты получил по морде при всем честном народе.
  – И еще раз получишь, Том Кокс, если не переделаешь свой рассказ, – проворчал Кегля.
  – Нечего переделывать, пока я здесь, – твердо сказал я. – Выкладывай. Где экипаж?
  – Не знаю. Мы его потеряли, – пробормотал Том Кокс.
  – Что? Ладно, тогда где он был?
  – Перед рестораном рядом с Сент-Джон-парк, где мы продаем дневные газеты; уже отъезжал, когда мы его углядели. Мы бросили работу и тащились за ним мили с полторы, типа того, движение медленное было, а потом он встал перед кирпичной аутем. Потом кое-кто вышел оттуда, – добавил он, вызывающе глянув на Кеглю. – Кое-кто зашел в аутем. Закрыл дверь, и коляска уехала. Я видел ясно, как день. Все видел. Так что мы отчалили, вернулись сюда. Не знали, чего думать.
  – В последний раз спрашиваю, кто вышел из экипажа и зашел в церковь?
  – Еще раз скажешь Мерси Андерхилл, – зарычал Кегля, снимая очки и протягивая их Клыку, – и я выйду с тобой на столько раундов, сколько нужно, чтобы заткнуть твою ловушку для картошки.
  – Отвали, – отрезал Том Кокс, вскакивая на ноги. – На ней было то зеленое платье, с широким воротом и папоротником, мы все его видели тыщу…
  Я успел поймать Кеглю за ворот, когда он очертя голову бросился в драку. Правда, он не занимал моих мыслей. Только руку.
  «Зеленое платье, широкий ворот, как у большинства ее платьев, и вышивка из папоротников. То самое, которое было на ней, когда она стояла напротив Ниблос-гарденс в марте».
  Как книжка по истории. Столько прошло времени.
  Она скользила взглядом по улице, на руке висела корзинка, набитая незаконченными рассказами. В то время Мерси пришлось провести несколько дней в постели из-за сильной лихорадки, но, судя по румянцу, она уже оправилась. Я не знал, что она уже выходит на улицу. Всего за день до того я вручил преподобному бутыль настойки и книгу, купленную с лотка. Он благодарил меня, будто эта мелочь была великим даром, поскольку ничто так не расстраивало Томаса Андерхилла, как болезнь дочери. Но она стояла там, застигнутая врасплох, как лучшая из статуй, и закончила оду, над которой работала, пока выздоравливала, и я читал ее прямо посреди улицы, а на черных волосах блестели солнечные лучи.
  Если Мерси вылезла из экипажа человека в черном капюшоне, значит, она в опасности. Все шло к тому.
  – Эта аутем – церковь на Пайн-стрит, да? – спросил я.
  – Она самая, – ответил Том Кокс, его лицо раскраснелось от желания задать Кегле хорошую трепку.
  – Тогда хватит дурить. Мисс Андерхилл в беде.
  Все замерли.
  – Спасибо. Вы все клевые мертвые кролики. Оставайтесь здесь на ночь и не вылезайте на улицу, – распорядился я, выпуская Кеглю, и повернулся к выходу.
  Она не имела понятия, в чьем экипаже ездит, я был уверен. В таких случаях ты просто знаешь. Знаешь, что Мерси нужна твоя помощь. Я выбрался на ближайший угол, свистнул проезжавшему экипажу и сказал вознице ехать на Пайн-стрит.
   Глава 21
  
  Сколько людей в Соединенных Штатах знают, что для папы Крестовые походы по-прежнему существуют и он раз в два года издает буллу, призывая солдат присоединиться к ним?
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Темнота уже собирала над Нью-Йорком свои толстые юбки, когда я подъехал к углу Уильям и Пайн. К этому времени дышать мне стало легче, слава богу, но, хотя я мог дышать, теперь я ни черта не видел. Уличные фонари здесь оставляли умирать, как только трескалось стекло. Я вылез и расплатился с возницей. Мир казался приглушенным. Даже экипаж, отъезжая, двигался слишком тихо.
  Все пошло бы совсем иначе, если бы Мерси Андерхилл не появилась через секунду из собственных дверей, из маленького кирпичного домика под деревьями, рядом с церковью на Пайн-стрит. Все пошло бы совсем иначе, если бы она заметила меня, стоящего под потухшим фонарем. Человека без единого лучика света. Но я ее видел, а она меня – нет, и у меня в голове что-то щелкнуло, сложилось. Не вывод, правда, что только подтверждает, какой я тупица. Нет, только вопрос.
  «Куда она собралась?»
  И я последовал за ней.
  Она быстро прошла несколько кварталов на запад по Пайн, ее волосы прикрывал капюшон бледно-серой летней накидки. Когда нужно, я могу двигаться тихо, и она меня не слышала. Я шел достаточно близко, чтобы защитить ее, если она повстречается с врагом. И достаточно далеко, чтобы остаться сзади, если встретит друга.
  На Бродвее Мерси махнула экипажу. Я сделал то же и сказал вознице спокойно – луна как раз прорвала пелену облаков – ехать за тем экипажем. К тому времени я мог и без газетчиков сказать, что последнее злодеяние попало в дневные газеты. Это было видно по узорам потока пешеходов. На каждого местного жителя, который прогуливался вдоль витрин, чистый, выбритый и застегнутый на все пуговицы, приходилось двое с поджатыми губами и лицами вроде холста, растянутого для сушки. Денди, франты и биржевые маклеры, вроде тех, которых я привык слушать, отвлекались от своих тряпок и денег. Мне не требовалось читать по губам, чтобы знать, какие слова они произносят.
  «Ирландцы».
  «Католики».
  «Насилие».
  «Дикость».
  «Неприятности».
  «Опасность».
  Когда Мерси сошла с экипажа на Грин-стрит, неподалеку от публичного дома Шелковой Марш, я уже был убежден, что она направляется именно туда, поэтому отпустил своего возницу за полквартала. Они знакомы друг с другом, у нее есть сотни причин зайти туда. Но она остановилась под полосатым навесом чайной и стала ждать. Капюшон надвинут, взгляд мечется по углу улицы.
  Минуты через две к ней подошел мужчина. Незнакомый. Привлекательный, на жилете вышивки больше, чем у Вала, а иссиня-черный сюртук плотно облегает грудь. Я сразу его невзлюбил. На изгибах его бобровой шляпы мерцал лунный свет. Я не слышал слов Мерси, когда они оказались рядом, но я видел в призрачном сиянии ее лицо, и этого было достаточно.
  «Я ужасно напугана, – сказала она. – Больно так бояться. Пойдемте скорее, или я передумаю».
  Он стоял ко мне спиной, и я не мог разглядеть ответ. Они пошли по омытой луной улице, и между ними было не больше десяти дюймов. Я двинулся следом. Они зашли в дом Шелковой Марш, позвонив в колокольчик. Все окна вспыхнули огнями. Я видел кусочек зеркал, свеч и ковров, которые искушали мужчин внутри, сияние паркета и хрусталя. Минут десять я просто ждал. Если я пойду за Мерси в бордель Шелковой Марш, я сделаю именно это, и ничто иное: пойду за Мерси. Тут двух мнений быть не может. В конце концов я просто заставил себя двигаться. Мерси, выезжающая в ночь – необычно, но при желании вполне объяснимо. Скарлатина у птенчика, сброшенный с лошади бедняк, лишняя пара рук для акушерки. Мерси, которая встречается со странным парнем, а несколько часов назад вылезала из экипажа человека в черном капюшоне – мне просто совести не хватало не выяснить, что же это значит. Во всяком случае, так я себе сказал.
  Когда я наконец перешел улицу, я не потрудился постучать. Входная дверь была не заперта, и я вошел. Пустая прихожая сверкала насыщенным цветом. Я пошел дальше, мимо картин и папоротников, и вторгся в салон.
  Примерно девять меня, отраженных в высоких венецианских зеркалах, и все выглядят так, будто я едва пережил стычку в Коу Бэй. И столько же Шелковой Марш, которая сидела в кресле аметистового бархата и штопала чулок. Она взглянула на меня и вздрогнула, на мгновение показавшись очень юной и нежной; над модным черным атласом сияло сладостное лицо. Шелковая Марш не зря одевалась в такие платья, они не шли ей и превращали в девочку, которая примерила бальное платье старшей сестры. Черный атлас, как это ни странно звучит, заставлял вас думать, что она не опасна.
  – Мистер Тимоти Уайлд, – сказала она. – Да вы еле на ногах стоите. Могу я предложить вам выпить?
  Я отказался, но она не обратила внимания. Оставила чулок и иголку на кресле, подошла к буфету у пианино и налила два стакана виски. Пригубила свой и протянула второй мне.
  Осознав, что спиртное мне не помешает, я осушил стакан и вернул его.
  – Благодарю вас. Где Мерси Андерхилл?
  – Не уверена, что вас это касается, мистер Уайлд, – сладко протянула она. – На самом деле, уверена, что нет.
  – Я знаю, она здесь, и мне нужно поговорить с ней. Скажите, куда она пошла.
  – Мне не хочется вам говорить. Это неприятная тема. Пожалуйста, не заставляйте меня, мистер Уайлд, вы в этом не сильны. Вы станете думать обо мне еще хуже, чем прежде.
  – Можете об этом не беспокоиться.
  – Я не люблю предавать секреты, мистер Уайлд, я женщина слова. Но если вы настаиваете, она вон там, за дверью рядом с китайской вазой. Я знаю, вам никогда не нравилось мое общество, но не пытайтесь прямо сейчас заговорить с ней. Пожалуйста, не надо, ради милосердия.
  Думаю, я пролетел коридор секунд за пять. Китайская ваза отдыхала на пьедестале, над ней, рисуя янтарный круг, висела затененная лампа.
  Я толкнул дверь и вошел.
  В темной маленькой комнатке виднелись скорее тени, чем формы. Возглас удивления, а потом быстрое, лихорадочное копошение. На кровати – две фигуры, одна обнажена до пояса, искаженное лицо и растерянный взгляд. И голый мужчина, на ней, но наполовину укрыт покрывалом, оборачивается ко мне. Его рука обнимает бледный изгиб груди Мерси, а мизинец прослеживает линию ее ребер.
  – Комната занята, – манерно протянул он. – Будьте так…
  Он заткнулся, когда я сдернул его с девушки.
  – Как бы ты ее ни обидел, я отплачу тебе втройне, – поклялся я, оставляя синяки на его предплечье и едва не вырывая волосы.
  – Он не обижает меня, дурак, – ахнула Мерси; она уселась на кровати, потянув покрывало на себя. – Что, похоже, будто он меня обидел?
  Я выпустил денди, и он отшатнулся.
  – Мистер Уайлд, – начала Мерси, она закрыла глаза и часто дышала носом. – Вы должны…
  – О, черт! Ну вот, уже все, – выдохнул незнакомец, мечась по комнате за своей одеждой. – Что вы обо мне думаете? Я чувствительный человек, я, наверное, не смогу… после… и вы его знаете?
  Мерси открыла рот, но не издала ни звука. Она вцепилась в покрывало и безостановочно мяла его. Я натолкнулся спиной на стену и осел на пол. Глядя, как маклер – нет, скорее экспорт-импорт, произношение нью-йоркское, но обувь, часы и жилет не местные – пытается собрать остатки своего достоинства.
  – Ну, знаете ли вы его или нет, мне жаль, что я так плохо услужил вам и предложенная сделка… я не… о, запуталась. Всего наилучшего, Мерси. Ну, вы так или иначе добудете деньги. А что касается меня, возможно, в другой раз.
  С этими словами он выскочил за дверь и захлопнул ее за собой. Я встал и повернулся к окну, чтобы не смотреть на Мерси.
  – Не знаю, осознаете ли вы, что вы натворили, – послышался сзади ее голос, – но пожалуйста, ради всего святого скажите, зачем вы это сделали?
  – Он собирался заплатить вам, – прошептал я. – И заплатил Шелковой Марш за комнату.
  Зашелестела ткань, Мерси выбиралась из простыней.
  – Сколько? – попытался я. – Скажите мне. Пожалуйста. Сколько это уже длится?
  Со стороны кровати послышался мрачный смешок. Потом он захлебнулся, будто она тонула, и я вздрогнул.
  – Вы спрашиваете, сколько? Сколько времени я знакома с мужским обществом? Или сколько времени мне за это платят?
  Я не ответил. Но она продолжала:
  – Если первое, то уже лет пять, с тех пор, как мне исполнилось семнадцать. Если второе, то минут пять. С тех пор, как меня уничтожили.
  – Уничтожили, – тупо повторил я.
  – Наверное, когда вы читали «Свет и тени улиц Нью-Йорка», вы и не подозревали, что знакомы с автором.
  Я не собирался оборачиваться, но не смог справиться с потрясением. Конечно, от нее захватывало дух. Кожа белеет свежим снегом на замерзшей реке, глаза сияют бледно-голубым. Она подбирала платье, и каждый ее изгиб был прекрасен. Черные волосы обняли холмик груди и чуть искоса упали на бедра. Я отвел взгляд, ненавидя себя и заставляя прислушаться к ее словам.
  – «Свет и тени», – повторил я, думая об альманахе миссис Боэм и о ее смущенном румянце.
  Рассказы о безнравственных скандалах, кислых трагедиях Уолл-стрит, несчастьях эмигрантов и задушенной ярости бедняков. В одном говорилось об индейце, которого ложно обвинили в краже кур и забили камнями на улице, в другом – о наркомане-морфинисте, который продал свое зимнее пальто за дозу. Все они были безумно сексуальными, душераздирающими, лучший сорт мелодрамы, и я прочел каждый из них.
  – От Анонима.
  – Такой унылый псевдоним, – еле слышно пробормотала Мерси.
  Я провел рукой по лицу, набрал в грудь воздуха и выдохнул. Меня не удивляло, что она написала все эти рассказы. В конце концов, ей наверняка довелось увидеть большую часть сцен живьем.
  Меня удивляло, что я не в силах говорить.
  – Но… подождите, уничтожили? – выдавил я, вернув себе какую-то часть разума.
  – Я погибла, – подтвердила она. – Безнадежно. Но господи, я была уже совсем близко. Ко вчерашнему утру я сберегла почти шестьсот долларов. А потом их нашел папа и устроил…
  Воспоминание заставило ее замереть на секунду.
  – Сцену. И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца.
  – И потому вы решили продать себя? – не принимая ее слов, закричал я.
  – У меня не было иного выбора, – тускло произнесла Мерси, шурша хлопком платья. – Мне нужно уехать отсюда, я не могу оставаться в Нью-Йорке, я должна уехать, вы не знаете, что творится дома, я… Тимоти, ну зачем вы это сделали?
  Я вновь обернулся. Мерси уже натянула платье, хотя как никогда криво. В ее взгляде было отчаяние. Голубые омуты, в которых можно утонуть.
  – Я так хотела добраться до Лондона, – сказала она. – Жить там. Жить по-своему. Весь штат Нью-Йорк встал в очередь, чтобы помешать мне, но я все равно почти… В Лондоне все по-другому, неужели вы не понимаете? Там нет этой позорной пуританской ненависти. В Лондоне есть реформаторы, богема, философы, люди вроде моей матери, и… Здесь я пытаюсь спасти детей, а мне говорят, что бедные дети ничего не стоят. Здесь я пытаюсь жить собственной жизнью, хочу встречаться с мужчинами, если они мне нравятся, но не дай Бог мне хоть раз пройти по улице с кем-нибудь кроме вас, Тимоти Уайлд. Здесь у меня есть стол, бумага и чернила, и папа с самого детства целует меня и говорит, как он гордится, что я хочу писать, рассыпает похвалы моим поэмам, гимнам и мистериям. А потом я закончила несколько рассказов и двадцать три главы романа, и вчера он нашел роман у меня на столе. Я была дурой. Отвлеклась, думала о детях и о вашем расследовании. Господи, такая дура. Я никогда-никогда не оставляла его там, и тут он лежит на виду, и отец подошел сказать, что поджарил нам бекон и яйца. И теперь мне остается пуститься в Лондон вплавь. Все лучше, чем умереть здесь.
  Физически прикусив язык, я сказал себе: «Подожди. Не говори. Подожди».
  «Слушай».
  Я без труда верил, что ей требовалось держать «Свет и тени» в тайне – ни одна известная мне дама не могла без румянца признаться в чтении этих рассказов. Менее простительно, но тоже вполне понятно, что ее отец ужаснулся, когда узнал, какое мирское чтиво пишет Мерси. Но меня потрясло узнать, что Лондон напевал из-за океана ее имя, манил ее сильнее, чем я когда-либо думал.
  Не самое сильное потрясение той ночи, правда, даже не второе.
  – Ваш отец устроил сцену, и это вас уничтожило? – наконец спросил я. – Он устроил сцену, и вы…
  – Моих сбережений больше нет, – с яростью отрезала она. – Их нет. Он их забрал. Все. А мой роман он назвал мусором и сжег в камине.
  Я открыл рот, как придурок, и попытался куда-то пристроить руки. Опустил, положил на бедра, прижал ко рту. Ничто не годилось.
  – Нет, – тихо сказал я, не в силах представить себе такое зрелище.
  Томас Андерхилл не мог причинить дочери боль. Преподобный страдал, даже когда Мерси царапала коленку. Однажды она порезала большой палец, когда чистила картошку – всего один раз, – и с тех пор он сам всегда брался за эту тупую работу.
  – Нет, он не мог. Это же ужасно. Он любит вас.
  – Конечно, любит, – выдохнула она. – И может. Он сжег всё, каждую страницу, все мои слова, мой…
  Мерси умолкла и прижала руку к горлу, стараясь овладеть собой.
  – Я понимаю, вы не виноваты, – продолжила она, когда смогла справиться с голосом, – но я лишилась всех своих денег, а Роберт собирался заплатить…
  Печально признаваться, но к этому времени я потерял нить разговора.
  Я слышал каждое произнесенное ею горестное слово, но нельзя сказать, что понимал их. Мои глаза были закрыты. «Я все время ошибался, – думал я сквозь тошноту, уютно свернувшуюся у меня в животе. – Я считал ее наградой, а не личностью». Я бы отрезал себе руку, назови она такую цену, но она ни разу не потрудилась сказать, какова цена…
  – Кто он?
  Не знаю, зачем мне это потребовалось.
  – Торговец, который много поддерживает реформаторские объединения. Мы много лет с ним дружим, и он давным-давно положил на меня глаз. Раньше мне было неинтересно, но он довольно мил, а я не знала, что делать.
  – Вот как вы познакомились с Шелковой Марш, – осознал я. – Вовсе не из-за благотворительности. Верно? Когда вы начали, кто-то вроде нее сделал вам больно, они заставили вас…
  – Я не собираюсь отвечать на эти вопросы.
  – Проклятье, отвечайте.
  – В первый раз – ради удовольствия, хотя принимала его за любовь. Это было прекрасно, но длилось недолго, а значит, это не любовь, верно? Потом… Всегда по собственному выбору, Тимоти, они мне нравились, мне нравилось чувствовать себя желанной, нужной ради чего-то иного, нежели ипекакуана[144] и репа, – шипела она мне. – И тогда я устроила знакомство с Шелковой, и если мне с другом требовалось место, друг снимал у нее комнату. Она рада лишним деньгам. Я ее терпеть не могу, но она очень практична в таких вопросах и никогда бы не выдала меня папе. Вот вам вся история. Всякий раз я пользовалась одной из ее спален и проводила время, как пожелаю. Совсем не то, как если бы меня заметили входящей в отель с неженатым джентльменом. Или в его комнату. А здесь? Здесь все считали, что я занята благотворительностью. И первый раз, когда…
  Она внезапно сжала зубы, сквозь боль проступил гнев.
  – Прекратите так на меня смотреть. Это ужасно. Я – единственная вещь, которая у меня есть. Мужчина никогда этого не поймет, Тимоти, мне больше нечего продать.
  – Не называйте меня так.
  – Почему? Это ваше имя. Могу ли я продать свою книгу «Харпер Бразерс», если она сгорела дотла? Должна ли я перестать заниматься благотворительностью, которую люблю, прекратить ухаживать за детьми, а вместо этого чинить мужские рубашки? Или мне следовало выйти за старого дурня с банковским счетом и жить, как шлюха, до самой его смерти? Всего один раз, за роскошные деньги, и с другом… Мне казалось, так легче.
  «Если посмотреть хорошенько, почти все здесь шлюхи, так или иначе», – промелькнула у меня безумная мысль. Вопрос только, в какой степени. Женщины, которые прочесывают глухие переулки Корлирс Хук в поисках очередного шиллинга, обычно занимаются этим не из удовольствия, но они не единственные, кто продает себя по кусочкам. Есть дружелюбные девчонки, которые звездочетствуют, только когда им требуется новая пара обуви; матери, которые сплевывают в ладонь, когда малыш болен, а доктор склонен к таким штукам; божьи коровки, которые выживают в мрачные холодные зимы, пустив мужчину себе под юбки. Есть тысячи дебютанток, которые выходят замуж за нелюбимых и нежеланных банкиров. Девушки, которые делают это разок, шутки ради, и чувствительные ночные бабочки, которые делают это тысячи раз. Симпатичные молли, которые снимают комнату, когда их тянет на такое, как Мерси. Довольно обыденная практика. Слишком обыденная. Я никогда не думал винить их за это, за нужду в деньгах сильнее нужды в достоинстве. Пристрастная картинка, прекрасно понимал я, многие девушки никогда не одобрили бы такой выбор. Это я отвратительно циничен. Возможно, бессердечен. Но в ту минуту я сам не знал, от чего мне больнее – Мерси, которая ложится в постель за деньги, или удовольствие, которое ей доставил другой мужчина, не я.
  Между тем, мне следовало заметить, как она расстроена, как накручивает на пальцы юбку, чтобы те не дрожали. Как она дышит. Смотреть на свой горящий роман и стоять, не в силах его спасти, все равно что смотреть, как кто-то отрезает тебе палец. Она только что пережила страшное унижение. В эту проклятую ночь мне следовало любым способом утешить самую сострадательную из всех известных мне женщин.
  До сих пор, когда я вспоминаю ту минуту, мне становится тошно. Потому что я не стал.
  – Как вы могли? – тупо спросил я. – Да еще здесь, именно в том месте, откуда черный экипаж увозит птенчиков…
  – Нет, это неправда, – дрожащим голосом выдавила Мерси. – Я не была здесь с тех пор… как все началось. Ваше расследование. Прошу вас, не думайте так обо мне. Я не замечала здесь ни намека на беду, ни капли, жизнью клянусь, я только пользовалась комнатой и слишком редко встречалась с ее детьми, когда они заболевали, я не видела их месяцами. Я не видела Лиама больше года. Но когда папа вчера нашел мои сбережения, я потеряла голову, я последний раз попыталась сбежать. Я безумно отчаялась. Я не хотела приходить сюда, снова ее видеть, думать, что ей известно. Это ужасно, Тим. Пожалуйста, поверьте мне. Но у меня не было выбора.
  – Выбор есть всегда. Как вы могли так поступить со мной?
  – Но вы тут ни при чем, я же говорю, это…
  – Это все – при чем! – выкрикнул я, хватая ее за руку, крепче, чем собирался. – Вы же не дура, я чертовски точно знаю, вы не дура, вы целые годы смотрели, как я таскаюсь за вами, как я на вас смотрю, это всему чертову миру ясно, вы не можете стоять тут и заявлять, что вы не знали. Как вы смеете говорить, что я тут ни при чем? Я никогда не встречал такой жестокости. Меня касается все, что связано с вами, и вы знали это много лет. Вы глупы или просто лжете? Как вы можете притворяться, будто не знаете, что у меня было четыреста долларов серебром и я только и думал жениться на вас? Я бы поехал в Лондон. Я бы что угодно сделал.
  – Я знала, что вы, возможно, думали о браке. – Мерси повернулась к туалетному столику и начала подбирать волосы. – И я могла поступить намного хуже, нежели выйти замуж за ближайшего друга. Но разве вы меня спрашивали?
  – Но не после… Взгляните на меня. Как я мог? У меня не было ни одного резона.
  – Как вы можете так о себе говорить?
  – У меня ничего не осталось. У меня и сейчас ничего нет. Только безумный брат и двадцать детских тел.
  А потом мое сердце чуть не остановилось.
  Два факта внезапно встали рядом. Будто я взял картинку, порвал ее и переставил кусочки.
  «Вал. Валентайн».
  Мои мысли резко развернулись.
  Два злобных письма, подписанных «Длань Господня в Готэме», более всего походили на работу взбесившегося нативиста из «медных звезд». Почти наверняка. Правда, было еще третье письмо. Тревожное и тревожащее.
  Написанное под влиянием… чего-то.
  Может, морфина? Смешанного с тем, что оказалось под рукой? Гашишем, лауданумом?
  Меня затошнило.
  «Но этого не может быть, – отчаянно сопротивлялся я, мысли разбегались, кровь еле ползла по сосудам. – Попытка убить меня еще не означает… Он пытается убить тебя ради своей проклятой Партии, и мертвые дети нужны ему меньше всего. Черт возьми, он же взял тебя с собой посмотреть на Лиама. И Птичка. Птичка доверяет ему, Птичка…»
  Знала его с тех дней, когда он часто бывал в доме Шелковой Марш, и спустя несколько часов, как вновь с ним встретилась, была отправлена в Приют.
  Мог ли он расспрашивать мадам Марш, когда я сидел в той же комнате, и сплести вместе с ней рассказ, который меня одурачит? Неужели в тот день я ничего не понял, и позаботился об этом мой собственный брат?
  У меня так тряслись руки, что я прижал одну ладонь к другой. Я вновь мысленно перебирал перечень сомнительных развлечений Вала.
  «Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, подкуп, шлюхи, азартные игры, воровство, мошенничество, вымогательство, содомия».
  «Ритуальные убийства детей».
  – Этого не может быть, – вслух произнес я. – Нет. Не может быть.
  – Чего не может быть? – спросила Мерси, все еще занятая прической.
  – Мой брат. Он приставал ко мне, чтобы я прекратил расследование, но неужели он боялся, что расследование приведет меня…
  – К кому?
  – К нему.
  Мерси прикусила губу и с сожалением взглянула на меня.
  – Вал никогда бы не обидел птенчика. И вы сами это знаете, верно?
  Я уставился на нее.
  «Матерь Божья».
  В следующие пять секунд я то ли не мог дышать, то ли дыхание просто казалось не самым интересным занятием.
  Люди говорят мне больше, чем намереваются. Я – ходячая исповедальня в облике жилистого, низкорослого полицейского с квадратной челюстью и зелеными глазами, грязно-русым треугольником волос и обезображенным лицом, но добра от этого не больше, чем если бы я был ходячим гробом.
  – Вы только что назвали его Валом. В первый раз это был он, да?
  Я ждал накрывшую нас тишину.
  Ту, которая означает «да».
  – Мы все время бывали у вас дома, – добавил я, как идиот, желая обрушить кричащую тишину. – Когда вы думали, что это любовь, вы говорили о Вале.
  Мерси не ответила. Она закончила с прической, только один локон на шее не соглашался присоединиться к остальным.
  – Почему вы так настроены против Вала? – прошептала она. – Даже считаете его способным на убийства детей?
  – Он только что пытался убить меня.
  Нахмурившись, Мерси достала серую накидку. Доброжелательно нахмурившись, если это вообще возможно.
  – Ваш брат никогда так не поступит. Вас кто-то одурачил. Кто приходил за вами?
  – Коромысло и Мозес Дейнти, песики Вала.
  Мерси рассмеялась.
  – Вы хотите сказать, песики Шелковой Марш, хотя она платит им достаточно, и они об этом помалкивают.
  Ну конечно. Я был кругом неправ. Шелковая Марш заметила ночную рубашку и хотела вернуть Птичку. Шелковая Марш хотела, чтобы я перестал интересоваться, почему ее птенчики-мэб оказываются в мусорных баках, и Вал предупреждал, что она попытается успокоить меня. Что она однажды пыталась успокоить его.
  – Вы думаете, сейчас это важно? – спросил я голосом острее отточенного лезвия. – Зная, что вы желали его, а не меня?
  Мерси приоткрыла рот. Она пыталась ответить, благослови Господь ее мягкую натуру, и не важно, что ее собственная жизнь разлетелась на куски. Она пыталась. Но из всей чертовой уймы слов на земле Мерси просто не смогла придумать ни одного.
  – Интересно, вы считаете, так лучше? – добавил я. – Лучше, если я постараюсь убить его, а не наоборот?
  – Тим, – попыталась она. – Вы не должны…
  – Сегодня днем вы были в экипаже, который высадил вас у вашего дома на Пайн-стрит… Этот экипаж принадлежит человеку в черном капюшоне. Вы были с ним.
  Кровь прилила к ее лицу и тут же отхлынула. Будто клочок вспыхнувшей бумажки. Страннее всего, что я уже видел раз такое выражение лица. Внутри взрывается бомба, все рушится, разлетается, пылает, а потом оседает только пыль. Так выглядела Птичка, когда я спас ее из экипажа у ворот Приюта.
  – Нет, – выдохнула Мерси. – Нет, меня не было.
  – Вас видели газетчики. Скажите, кто он.
  – Нет, – закричала она, заламывая руки. – Нет, нет, нет. Вы ошиблись. Они ошиблись, должно быть, есть два экипажа. Да! Два экипажа, одного производства.
  – Вы действительно хотите защитить его от меня? Безумного убийцу птенчиков? Почему, мисс Андерхилл?
  Мерси вцепилась дрожащими руками в мой жилет.
  – Не называйте меня так, от вас это ужасно гадко. Это невозможно, вы должны поверить мне, мальчишки ошиблись, я знаю. Человек, который владеет этим экипажем, вовсе не верит в Бога и безразличен к политике. Говорю вам, это невозможно.
  – Вы собираетесь назвать его имя? Знаете, я все равно заставлю его заплатить. Даже если мне придется самому его убить.
  – Нет, я же говорю вам, сейчас станет только хуже, вы совершите чудовищную ошибку, – шептала она, пока я осторожно отрывал ее пальцы от своего простого черного жилета.
  – Дайте наказать его… вы же знаете, он это заслужил. Ради Бога, я это заслужил.
  – Тим, вы меня пугаете. Не смотрите так на меня. Я не могу говорить, когда вы так смотрите.
  Я знал несколько способов заставить ее сказать, но ни один не подходил. Мерси относится к женщинам, которые бросятся на пьяного ирландского буяна, чтобы освободить едва знакомого цветного парня. Мне придется ломать ее, и будь я даже способен хоть близко подойти к такому, у меня есть очень срочное дело.
  Есть другой человек, которого нужно убить.
  – Возможно, вы правы, – пробормотал я. – Да, думаю, вы правы. По крайней мере, теперь я знаю о Валентайне. Вам определенно не следовало мне этого говорить. Если бы я знал, то предупредил бы вас раньше, – добавил я, выходя за дверь. – Никто не обязан мне что-то рассказывать. Я сожалею о вашей книге, от всего сердца.
  – Не уходите так, пожалуйста… Тимоти!
  Я вышел, а Мерси, прикрывшая волосы бледным капюшоном, осталась стоять с протянутой ко мне рукой. Я собирался размолотить в пыль своего брата и не хотел терять ни минуты.
  Когда я проходил через салон, меня остановила виновато-озабоченная Шелковая Марш.
  – Мистер Уайлд, с вами все в порядке? Видите ли, я боялась, что вы не совсем точно… понимаете суть наших взаимоотношений с мисс Андерхилл.
  – Вы сказали именно то, что должно было прямиком отправить меня в ту дверь, – сквозь зубы напомнил я.
  – Но это не так. Я сказала: «Пожалуйста, не надо».
  «Пожалуйста, не надо, ради Мерси».
  Она не упрашивала меня, а произнесла ее имя. И это печальное и позорное открытие – полностью моя вина.
  – Но, возможно, вы меня неправильно поняли?
  Сейчас Шелковая Марш улыбалась. Точно такую улыбку я видел однажды, когда намного более уродливая женщина рассказывала в кофейне своей подруге, что у ее кузины развивается неизлечимый рак.
  – Такой род распутства несколько лицемерен, – весело заметила она. – Думаю, вы ее любите? Да, очевидно, хотя не понимаю, за что. Вы не представляете, как она всякий раз смотрела на меня, когда ухаживала за детьми, которых я кормлю и одеваю, в моем собственном доме. Я никому не желаю несчастья, мистер Уайлд, но может, теперь эта потаскушка станет относиться к нам с большей симпатией. Теперь, когда она знает, что мы чувствуем, открыв свои ноги.
  Я видел и такой взгляд, но не у человека. Взгляд рыжего пса, который взбесился, за секунду до того, как преисполненный гражданского долга пожарный инспектор врезал ему по башке.
  – Я скажу вам пару слов о милосердии, – произнес я, идя к двери. – Я не стану арестовывать вас за то, что вы послали двух недоумков успокоить меня. Это было бы нелепо. Но это последний обрывок милосердия, который вы когда-либо от меня получите. А вам оно понадобится, помяните мои слова.
  Когда я вышел на улицу, меня охватило болезненное, тошнотворное чувство. Я наклонился, оперся руками о колени и дышал, будто меня еле вытащили из глубокой реки. Я никогда не умел справляться с ощущением потери. Упав так низко, я не знал, что с собой делать, стереть ли свою жалкую жизнь квартой виски или лупить стену, пока не сломаю себе руку. Я испытал оба способа – они отвлекали хорошо, но ненадолго.
  Зато я отлично справляюсь со злостью. По части ярости я чертов профессионал.
  Я не мог причинить боль Мерси, а она не выдала имя человека в черном капюшоне. Я дал Птичке обещание, которое прямо сейчас исключало для меня прогулку в беспамятный Гудзон. А значит, у меня оставалась всего одна хорошая идея – убить брата.
   Глава 22
  
  Последний день выборов; общественный порядок нарушают жуткие столкновения ирландцев и американцев. Мэр прибыл с сильным отрядом стражников, но их атаковали, превзошли числом, и многие стражники оказались серьезно ранены.
  Из дневника Филиппа Хоуна, 10 апреля 1834 года
  Бордель Шелковой Марш в пяти минутах ходьбы от полицейского участка Вала, а сейчас – девять вечера. Мой брат должен быть в своем кабинете. А если нет, значит, в «Крови свободы». Я прошел полпути до участка, когда понял: городу угрожает нечто намного худшее, чем мой злобный настрой. Наши жалкие попытки сохранить тайну окончательно сошли на «нет». Дневной выпуск «Геральд» погубил нас.
  Люди вдоль Грин и Принс-стрит задергивали занавески, кое-кто даже закрывал окна, невзирая на удушающую жару, и их стекла лихорадочно потели. Через каждые пару-тройку каменных или кирпичных домов я замечал нервные пальцы, вцепившиеся в край занавески, чтобы можно было пялиться на улицу. На крыльце одного из домов сидел мужчина, одетый в самый раз для клерка, но, судя по мускулатуре, кролик Партии. Он курил сигару и придерживал дубинку между колен. Ждал, когда грянет гром. Судя по всему, ждать ему предстояло недолго.
  Я понимал, что все это значит, и свернул направо, в джунгли. Когда я увидел группу полицейских, выходящих из переулка – большинство хорошо знакомо мне по пожарной дружине Вала, – я резко остановился. Они несли факелы и изящно суженные дубинки с залитым в них свинцом. У пары человек на поясе висели пистолеты. Но никто из них не походил на гористые очертания моего брата.
  – Эй, ты там не Тимоти Уайлд? – крикнул один.
  – Вроде того.
  – Давай с нами, нас ждут. Всех «медных звезд». Мы последние из Восьмого округа, твой брат уже готов к драке.
  – Где беспорядки? – спросил я, когда выполнил поворот кругом и взял дубинку у крепкого ирландского парня, прихватившего с собой сразу две.
  – Там, где и без них тошно, как обычно, – сплюнул полицейский. – Пять Углов. Единственная выгребная яма на всем острове, которой сильнее вонять уже некуда.
  – Вы идете в мой округ, – заметил я.
  – Ясное дело, капитан Вал сказал мне. Бог в помощь.
  «Пока от него не много помощи», – подумал я.
  Первыми, раньше зловония горящего мусора, раньше искр, до нас донеслись крики. Я взглянул на небо. Лоскутный покров низких грозовых туч был серым, не запятнанным дымом горящих зданий. Луна появлялась и исчезала, как беспокойный призрак. Мимо нас, оглядываясь, поспешно прошли двое респектабельных лавочников-аидов, они кивали нам и изо всех сил старались убраться с дороги. Почти в ту же минуту группа крошечных птенчиков, завывая, как щенки, пронеслась по Энтони-стрит в сторону зловещего свечения, изо всех сил стараясь ничего не упустить. Я подумал о Птичке в Гарлеме, где звезды чище, даже когда небо затягивают облака, и крепче сжал дубинку.
  – Похоже на адское веселье, – заметил я. – Известно, кто начал?
  Как бы газеты и журналы не разорялись о бунтах, растущих наподобие диких грибов, они ошибались. Я знаю о беспорядках два факта: они всегда похожи, и их растят. Всегда. Беспорядки высаживают, а когда они расцветают, садовники вываливают свою злобу прямо в физиономию города.
  – Кажется, Билл Пул.
  – Я встречался с Биллом Пулом, – сказал я, припоминая пьяного буяна, которому подбил глаз перед Святым Патриком. – Мы не поладили. Так это он затеял?
  – Он точно приложил руку, а за ним потянулись десятки кроликов из нативистов. Эти вообще готовы лупить все, что увидят, головы или окна. Нам назначено удержать порядок, если выйдет. Мэтселл попробует уболтать их мирно, но ты же знаешь Билла Пула.
  – Похоже на то.
  – Педик психованный, Билл Пул, – пробормотал полицейский-американец. – Хотел бы я знать, чего он желает добиться от ирландцев, если не голосов. Они уже здесь. И здесь они останутся. Проще вывести тараканов.
  – Да пошел ты, – бросил ирландский парень.
  – Без обид, – быстро ответил американец. – Я шагаю рядом с тобой, верно?
  Мы пересекли границу Шестого округа и, пройдя еще два с половиной квартала, вышли на Пять Углов. Разумеется, это место называется Райской площадью – само собой, мы никогда не жаловались на нехватку юмора, – центр ямы, где сталкиваются все пять улиц. Никаких следов рая или квадрата, просто заразный треугольник. В этом городе есть места, где в сухое лето грязь застывает, а вонь почти улетучивается. Но не на Пяти Углах. Есть места, где набравшиеся джина мэб расползаются по домам в четыре или пять утра, полуголые и не желающие стоять на ногах. Но не на Пяти Углах. В большинстве районов города у людей достаточно денег, чтобы воротить нос насчет расы своих соседей. Но на Пяти Углах, где стояли мы, рядом с «Бакалеей Крауна», напротив гигантского пятиэтажного здания Старой пивоварни, облезшего и потрескавшегося, все расы жили вместе. Если человек настолько беден, чтобы искать убежища здесь, ему плевать на других.
  По всей площади на влажной грязи горели костры. Мне хотелось думать, что мы стоим по щиколотку в кофейной гуще, но я не стал себя обманывать. Люди сбивались в плотные кучки, по три человека, семь или двенадцать, зажигали факелы от ближайшего костра и искали своих. По большей части ирландцы, – видимо, их позвали. Несколько чернокожих, но они настороженно стояли у собственных жилищ. И купы других полицейских, десятки групп.
  Прямо перед Старой пивоварней стояло большинство «Бауэри Бойз». Агрессоров от защитников легко отличить по тому, как они держат свои дубинки, и эти нативисты небрежно опирались на них, будто помахать такой – просто здоровское летнее развлечение. Все до одного одеты, как дешевая версия Вала. Каждый воротник рубашки опущен, каждый жилет пестрит цветами, каждый цилиндр кичится чесаным шелком. И самый высокий цилиндр красуется на самой жестокой голове, голове Билла Пула. Он держал во рту сигару и стоял точно посередине Кросс-стрит, в южной оконечности треугольника, освещенный огнями, как на Четвертое июля.
  – …и сейчас этой гнойной чуме, а не религии, позволено процветать! – гудел он. – Не долго они прятались в лачугах и гнилых лавках. Они построили собор! И что потом сделали эти белые дикари, спросите вы? Они взяли одного из собственных птенчиков и принесли его в жертву римскому Антихристу!
  Гротескные овации со стороны парней из Бауэри, рыки ирландцев. Черные просто ждали, сколько их домов сожгут на этот раз.
  – Верно. Так дальше нельзя, – сказал мужчина слева от меня, нервно взглянув на свою медную звезду. – Одно дело остановить беспорядки, пока они не начались, и другое…
  – Будь я тобой, Билл Пул, – раздался голос, который набатом разрезал дым костров, – я бы отправился домой и проспался. И так уж вышло, сегодня у меня прекрасное настроение. Поэтому я собираюсь дать тебе возможность уйти домой и проспаться.
  Джордж Вашингтон Мэтселл стоял перед всеми своими восемнадцатью капитанами и их тридцатью шестью заместителями. Никогда еще за всю жизнь я не видел такой смертоносной коллекции пожарных, уличных дебоширов, головорезов Партии и устроителей боев. Глядя на это сборище, ты без труда понимал принципы найма шефа Мэтселла. Если ты верен Партии или хороший стражник, ты носишь медную звезду. Если ты выглядишь, будто способен убить человека голыми руками и не постесняешься сделать это еще раз, ты становишься капитаном. Вал стоял прямо за спиной Мэтселла, поглядывая по сторонам и небрежно закинув на плечо дубинку.
  – Все видят, чью сторону выбрала эта армия, эта так называемая полиция? – закричал Билл Пул. – Они – оскорбление демократии! Патриоты не станут кланяться банде уличных хулиганов.
  – Забавно, что ты это сказал, – протянул Мэтселл.
  Казалось, трепетные языки окружавших его факелов жадно прислушиваются, затаив дыхание.
  – Я скажу вам еще раз: граждане, расходитесь! Если вы не знаете, что это значит, я объясню. Это значит, идите, черт возьми, домой и сидите там, пока мы не найдем сукина сына, убившего того птенчика.
  – А я говорю, не расходитесь, – усмехнулся Билл Пул. – И что теперь?
  – Люди пострадают. Тебе, может, это понравится, но мне – нет. Так я скажу иначе: ты пострадаешь.
  – Ты не можешь поймать одного ирландского психа и думаешь запугать американца?
  – Я думаю, что могу арестовать одну язву, – смиряясь, зарычал Мэтселл. – Капитан Уайлд, не хотите взять на себя честь?
  – Чертовски мудрено, – заметил Вал, небрежно шагая к Биллу Пулу с парой железных наручников и злой ухмылкой. – Я-то всегда считал, что «разойдитесь» значит «пшли вон». А ты, Билл?
  – Парни! – крикнул шеф. – Прижмите их к стенке!
  И тут все взорвалось. Я моргнул, когда меня притиснули боком прямо к провисшему крыльцу «Бакалеи Крауна». Площадь мгновенно превратилась в подобие одного из световых представлений Хопстилла. Сдерживаемая со всех сторон ярость извергалась взмахами дубинок. Полицейские Восьмого округа, стоявшие рядом со мной, рванулись вперед, и я бросился с ними к Старой пивоварне, в гущу беспорядков, думая: «Наконец-то».
  «Драка. И эту, ей-богу, стоит выиграть».
  Первый, который мне попался, не привык драться дубинкой и попытался проломить мне голову. Хорошая попытка. Но я уклонился, и дубинка врезалась в землю, разбрызгивая во все стороны грязь. Я развернулся так быстро, как только можно, стоя по щиколотку в грязи, и врезал своей дубинкой по руке пьяного кролика, что-то там сломав. Он вскрикнул и попятился, обезоруженный и неопасный.
  И я нашел следующую драку, ничуть не хуже первой.
  Со всех сторон сверкали кастеты, грохнул одинокий пистолетный выстрел, но в следующую секунду шея дурака повстречалась с дубинкой, а я думал: «Еще, еще». В ту ночь я замечал малейшее движение, чувствовал каждый вздох бандита у себя за спиной и успевал повернуться и ткнуть ему в живот дубинкой. Некоторые бежали, получив всего один удар. Я не возражал. Это было ярко. Я не испытывал желания кого-то наказать, только что-то выиграть, выиграть хоть что-то в необузданном собачьем логове, в котором оказался, или так я думал, когда ухватил отвратно выглядящего хулигана за бока и швырнул в ближайшую общественную колонку.
  Шла открытая война – разбитые окна, мужчины валяются в грязи, завывающий водоворот звуков прорезают вопли. Бурлящая, рычащая драка между американскими мертвыми кроликами, ирландскими негодяями и «медными звездами», состоящими примерно поровну из тех и других. И это было важно. Потому что мы не разделялись, я видел это примерно с тем же чувством, с которым следил за драками брата, и мы не оборачивались друг против друга. Никто. Один видел, что другой в опасности, и блокировал вражескую дубинку своей. Один видел, как упал другой, и помогал ему встать. И не важно, какого цвета его волосы и какой формы лицо.
  По правде говоря, это немножко напоминало чудо. По крайней мере, думал я, чудо того сорта, которого уже не ждешь от Нью-Йорка.
  Потом воздух испортился.
  Я осознал, что стою в дверях Старой пивоварни, потный, как ломовая лошадь. Я не помнил, как я там оказался. Должно быть, прошло уже минут тридцать, поскольку облака сдуло, и на небе сияли резкие звезды. Многие еще дрались. Но кто-то лежал, а кого-то арестовали и загоняли в фургоны.
  Свист.
  Это был один из приспешников Билла Пула. Я узнал его по испорченным джином зубам и обезьяньим ручищам. Человек, созданный для разрушения, хотя тут, наверное, нет его вины.
  Я отшатнулся.
  Он держал не дубинку, а нож. И здорово распорол мне предплечье. Порез неглубокий, но дюймов десять в длину.
  На пороге пивоварни возник мой брат, облизывающий губы, как французский турист. Совершенно неукротимый и сплошь знакомый. Он оглядел сцену.
  – О, да это же Хват Смит, – сердечно заметил Вал; рубашка брата выбилась из брюк, но в остальном он выглядел отлично. – Ну что, мой братишка тебе врезал?
  – Даже близко не подобрался, – презрительно усмехнулся буян.
  – Ну, значит, сейчас займется. А, Тим?
  Рука ранена, но, как оказалось, текущая кровь мне не особо мешала. Этот унылый алкаш отвлекся на Вала, и, шагнув вперед, я застал его врасплох. От сильного удара по руке нож улетел куда-то в темноту Старой пивоварни.
  Но я не смог его обезвредить. Мы и дернуться не успели, как он, сочтя Вала большей угрозой, сцепил свои мясистые руки на его шее. Нам обоим повезло, что он просчитался.
  Я сбил его резким ударом дубинки. И тут же без сил осел на пол, глядя на черные стропила. Выжат как лимон, истекаю кровью, слишком долго без сна… В голове пульсировала боль. Надо мной поднималась старая деревянная лестница. Где-то рычала собака, снаружи еще доносились крики.
  Вал стоял, полузадушенный, но целый и по-настоящему живой.
  – Хват не слишком-то любит больницы, – прохрипел он, выволакивая бесчувственного мужчину на улицу. – Поспит на Райской площади, глядишь, и передумает.
  – Я ошибался, – сказал я Валентайну, лежа на земле. – Насчет Птички. Это Шелковая Марш хотела отправить ее в Приют. Наверное, думала успокоить ее, как только приедет. Я зря обвинял тебя.
  – У тебя вообще полно всяких дурацких идей, – с трудом вытолкнул Вал. – Если хочешь прожить долгую и пухлую жизнь, заткни свою черепушку и делай, что я тебе скажу. Пойдем.
  – Куда?
  – Бунт почти подавили, а Пист кое-что нашел. Одну растрепанную сельскую курицу, которая тайно встречалась с любовником на севере, где зарыли детей. Мы с тобой идем в Гробницы, приказ шефа…
  – Ты спал с Мерси Андерхилл.
  Я не спрашивал. Брат ощупал свое горло, решил, что ничего страшного с ним не случилось, и протянул руку, помогая мне встать. Я принял ее.
  Губы Валентайна дернулись.
  – Ага, вскопал ее садик. Правда, давным-давно. А почему ты интересуешься?
  Не тот вопрос, с которым я мог бы сейчас справиться.
  – Симпатичная девчонка, да, и ничего об этом не знала, – кашлянул он. – На мой вкус, в этом вся прелесть.
  Он был абсолютно прав, и от этого мне захотелось кричать.
  – Ты спал с Мерси, – повторил я.
  – Ну, а ты нет, что ли? Ты же вился вокруг нее все эти годы. Откуда такая суета? Всякий свободный американец занимал Мерси Андерхилл, если подходил ее меркам, а ты был барменом с приличной монетой и мог показать ей чутка спорта… Господи Иисусе, Тимоти, что за дьявол на тебя нашел? Горячая женщина вправе немного поразвлечься. Ты вправду хочешь сказать, что ни разу не спал с ней?
  Это было уже слишком. Я бросился на него.
  Я хотел увидеть, как из него брызнет кровь, хотел выбить из него честный вопль. Сначала он финтил, увернулся. Потом я с хрустом наподобие фейерверка достал его кулаком в глаз, и мне захотелось еще. Пусть он кое-что выучит. Пусть рухнет до моего уровня беззащитности или поднимется до чего-то вроде моей способности сопереживания.
  И тут он заломил мне правую руку за спину и прижал лицом к треснувшей побеленной стене, держа за шею, как напрудившего лужу котенка. По крайней мере, его висок был в крови. Это радовало.
  – Гребаный ад, Тимоти! Ты совсем спятил? Почему я важнее остальных? Ты не хуже меня знаешь, что…
  И тут Вал замер. Я сморщился и сам ударился головой об стену, избавляя брата от хлопот. Я чувствовал, как задумчиво поерзала его лапища.
  – Ты не знал. Ты только сейчас узнал, что она… доступна. И ты на нее не залезал, – мягко добавил он. – Ты думал насчет… церковной линии.
  – Пожалуйста, хоть раз в жизни закрой свою пасть.
  Молчание походило на зияющую пропасть.
  – Тим, прости, – сказал он.
  Странно слышать такое от человека, который держит тебя за шею.
  – У меня самого с любовью не очень, но такое бы и меня подкосило.
  Если мой брат когда-либо и извинялся передо мной, я не мог такого припомнить. Железная хватка на моей шее ослабла.
  – Если я тебя выпущу, станешь бить мне морду?
  – Посмотрим.
  Он отпустил меня, и я повернулся посмотреть на него. Из ссадины у глаза, которую я оставил, сочилась кровь. Я все еще хотел добавить, но когда увидел выражение его лица, почему-то не смог. Валентайн смотрел на меня почти… застенчиво.
  – Ну, видит Бог, у тебя была причина мне врезать, – сказал он с самой печальной из всех виденных мной улыбкой. – Можешь дать мне еще разок, бесплатно, а потом пойдем в Гробницы. В конце концов, я сделал тебе намного хуже, встречаясь с Андерхилл.
  – Стать пожарным – ничуть не лучше, чем спать с женщиной, на которой я хотел жениться.
  Он помолчал.
  – Знаешь, Тим, ты как-то многовато на меня вывалил, точно тебе говорю. Что не так с моей работой пожарным кроликом?
  Я не верил собственным ушам.
  – Не прикидывайся дурачком.
  – Черт, Тим, я и есть дурачок. Так чем она плоха?
  – Наши родители погибли в огне, – зарычал я на нависавшего надо мной брата, бессильно сжимая кулаки. – Ты что, не помнишь? И едва не на следующий день ты очертя голову кинулся на эту работу.
  Зеленые глаза Валентайна прищурились, в них мелькали и крутились искорки раздумий.
  – Ну, поначалу, может, и непросто было. Но ты злишься на меня не поэтому. Я борюсь с пожарами. В смысле, тушу пожары.
  – Ты собираешься заставить меня смотреть, как ты сгоришь, – сплюнул я. – Что еще могло меня волновать?
  И тут Вал начал хохотать.
  Не привычный печальный смешок. И не извиняющийся смех. От такого хохота болит живот. Согласен, Вал мог смеяться и перед виселицей, но этот хохот превращал черный юмор в улыбку при виде пляшущего в воздухе змея. Мне показалось, я смотрю на человека, которого потрошат, и на секунду я так перепугался, что схватил Вала за руку. Он морщился, как обычно, но сейчас произносил мысли вслух.
  – Это не смешно. Ни чуточки не смешно, ни на грош.
  – Вал, – сказал я. – Вал, прекрати.
  Но он не слушал.
  – И ты говоришь, – давился он, – что ты все время злился…
  – Потому что едва вся наша семья сгорела, ты стал бросаться в каждый пожар, какой найдешь. Да. Вал. Валентайн.
  Единственная минута, когда я был выше его: брат согнулся вдвое, опершись руками о колени, русые волосы закрывали глаза, а он смеялся, как человек, которого много лет назад приговорили к аду.
  – Ого, это ярко. Прям щекочет. Тимоти, а хочешь кое-что услышать, эдакое диво дивное? А? Узнаешь, что я сам думал насчет твоей злости. О господи, мой живот…
  – Вал, – произнес я.
  Мой слабый голос грубым эхом отдавался в ушах, в голове мелькнула яростная мысль: «Ты, идиот растерянный, соберись».
  Вал повернул ко мне голову, по щеке все еще текла кровь. Он расправил плечи.
  – Насчет того пожара. Самого первого. Того, который заставил тебя научиться присматривать за баром, а меня – готовить ужин.
  – Да, – ответил я.
  – Я его начал, – сказал Валентайн.
  Он уже не стоял передо мной. Сейчас он был за тысячи и тысячи миль. Я никогда не видел, чтобы он каялся. А раз он этого не показывал, я и не подозревал, что он в чем-то раскаивается.
  – Я курил сигару в конюшне, а не чистил стойла, как должно. Я курил эту гребаную сигару, Тим, и солома загорелась, а когда я бросился выпускать лошадей, они… Я открыл стойла, потому что мы нуждались в лошадях, папа не смог бы пахать без них, и вроде… и я побежал оттуда и… Тим, мне было шестнадцать, и я думал, ты меня видел. Ты же видел, как я открывал стойла, как пытался вывести лошадей. Как бежал, будто за мной гнался весь ад… И так оно и было. Верно? Ты стоял в дверях и видел, как я запалил тот огонь. Разве нет? Все это время я… я обернулся, а ты стоял как вкопанный. И я не видел, что пламя уже добралось до керосина, до того чертового керосина. К тому времени я тащил тебя. Мы не могли. Ты же помнишь. В дверях полыхало, и пристройки… Все было кончено. Но я сделал это не нарочно.
  Вал умолк и провел рукой по шее, глядя вдаль. Из комнаты поблизости послышался крик, потом хихиканье и веселый звон стекла. Мне хотелось что-то сказать. Но связь между моими мозгами и ртом была порвана, как и связь между ртом и далеким стуком в груди.
  Вал щелкнул по моей медной звезде.
  – Из таких, как ты, и должна состоять полиция. Я это знал. Я не рад твоему шраму, но спасибо пожару хотя бы за это. Я уйду, и тебе будет легче прийти в себя. Больше ты меня не увидишь. Иди к Мэтселлу и позаботься, чтобы завтра Нью-Йорк все еще стоял на месте. Пока, Тим.
  Он пошел прочь, засунув руки в карманы. Прямо в широкую дверь. Каждый кусочек меня желал остановить его. Каждый, даже тот, который еще злился, и тот, который он только что взорвал, как бидон керосина.
  Но я не мог заставить себя шевельнуться. А когда все же выскочил на улицу с его именем на губах, там было пусто, будто Валентайн Уайлд – всего лишь плод моего воображения.
   Глава 23
  
  Вот путь: стоит американцам узнать истину о католицизме, и они лишатся всякого сочувствия к нему, и даже его приверженцы из чистого стыда отринут свои притязания и порядки.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Я не пошел на встречу с Мэтселлом. Так уж вышло.
  Нет, я поплелся домой на Элизабет-стрит. В полубреду, и только везению я обязан тем, что сохранил свой кошелек. Когда я добрался до дома, он был совершенно пуст. Никто не раскатывал тесто, никто не рисовал.
  Я накачал из колонки столько воды, сколько мог дотащить, и разжег огонь в плите. Подогрел воду в котлах и суповых горшках. Во всем, что нашел. Наполнить сидячую ванну, которую я вытащил из-за мешков с мукой, оказалось самой утомительной работой этой ночи. К тому же сейчас уже близился рассвет. Но у меня не было выбора. Маленький порез на спине жутко пульсировал, рана на руке тоже не радовала, а умирать от заражения крови – паршивое занятие.
  Как ни крути, паршивое занятие умирать, когда ты не закончил дела. А я был загружен на всю катушку. Тремя очень важными задачами.
  «Уберечь Мерси Андерхилл. Вернуть брата. Остановить ублюдка, который все это затеял».
  Я не смог разобраться в приоритетах, поэтому плюнул и решил сделать все одновременно. Усаживаться в горячую воду было адски больно. Правда, когда я насыпал на чистую тряпку, взятую у миссис Боэм, горстку жемчужно-серой щелочной соли и принялся очищать каждую кровоточащую рану, стало еще больнее. Бледный порошок плевался и шипел, когда касался воды, а я умышленно не нежничал. Непросто скользнуть в забытье, когда у тебя все болит.
  Когда я втер порошок в каждый порез, который смог найти, уделив особое внимание ране на спине, вода порозовела, а я был бодр, как никогда в жизни. Я быстро обтерся еще одной тряпкой, залил огонь водой из ванны и принес чистую ткань, чтобы перевязать и обернуть все порезы. Пока этого хватит. Бывало и хуже. Я разглядывал свое отражение в оконном стекле, блестящее и водянистое – вид отвратительный, но вполне здоровый – и тут внезапно понял, что мне следует сделать.
  Следующий шаг. Не Пист и не Мэтселл.
  Обернув вокруг талии кусок ткани, я побежал наверх, за бумагой, углем и единственными чистыми рубашкой и брюками. По дороге у меня закружилась голова, но я был слишком раздражен и нетерпелив и справился. Быстро вернувшись, я разложил на столе лист коричневой бумаги. Плеснул себе немного бренди – осмотрительно, понимая, какой уровень боли удержит меня начеку. Потом повернулся к стулу, на который повесил грязную одежду, и залез во внутренний карман сюртука. И вот я уселся за стол, держа письмо Палсгрейва – единственное, написанное безумцем, а не злодеем, – и разложил его на шероховатой древесине.
  
  Я вижу только одно.
  Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные.
  
  Я бросил читать. Безумие, лишенное знаков и фактов. Но само письмо, сложенное с тем, как встретил свой конец Маркас…
  Оно терзало меня. Что-то не так. Конечно, не так, я узнал об этом давным-давно, от бедного Айдана Рафферти. Но если задуматься обо всем, как об истории, будто мне ее кто-то рассказал, будто передо мной в баре сидит человек и треплет языком без остановки…
  Что-то было не так.
  Я взял уголь, встал из-за стола и допил бренди. Голова еще немного кружилась. Почти два дня без сна, здорово порезан, одет только в брюки и полурасстегнутую рубашку… Я написал в углу большого листа бумаги:
  
  Ради чего убивают:
  Бог
  Политика
  Защита
  Деньги
  Безумие
  Любовь
  
  Я просмотрел список. Можно спорить, есть ли разница между деньгами и любовью к себе, или рассуждать о схожести политики и Бога, но меня и так все устраивало. И я продолжил, теперь размахнувшись пошире. Каждую фразу я выписывал отдельно, в середине листа, и обводил толстой черной линией, как забором:
  
  19 зарыто (безымянные, Джек-Ловкач из газетчиков среди них?)
  Мусорный бак (Лиам)
  1 сбежал (Птичка)
  9 спасено (Нил, София, Питер, Райан, Эмон, Сорока, Джем, Полосатый, Джон)
  1 принят за крысу (Айдан)
  
  Я не очень понимал, зачем добавил последнее имя. Это случилось раньше и никак не связано. Но я хотел, чтобы он был здесь. Он был важен для меня.
  Итак.
  Двадцать два мертвы, а Птичка спит в тепле и уюте где-то среди разбросанных лоскутков гарлемских ферм. По крайней мере, я на это надеялся.
  Но потом я начал кое-что замечать. Я плеснул себе еще бренди, просто занять чем-то руки, когда остановился подумать. Как ни странно, я ощущал руки живыми, когда они писали, чертили, работали. И я подумал: «Да, это работает, не останавливайся; все, что ты можешь придумать, должно попасть на этот лист бумаги. Все зависит от него».
  Я склонился над столом и начал рисовать. Набросал Шелковую Марш. Нарисовал Мерси, какой она была в Святом Патрике – огромные глаза, распущенные волосы. Нарисовал одно из тел, вскрытое, с торчащими костями. Нарисовал Маркаса, жесткими широкими линиями, как для меня выглядело его убийство. Нарисовал новое платье Птички. Небольшие картинки в свободных местах, которые помогали сматывать паутину из моей головы.
  И это сработало. Когда я извлек из себя рисунки, я начал вспоминать слова.
  И на этот раз – правильные.
  Люди говорят мне то, что не должны. То, что следует засыпать, похоронить в земле, факты, которые нужно запихнуть в сумку, бросить в реку и ждать, пока она не утонет. Отдельно я написал несколько заявлений, решив, что «Заявления» – вполне подходящее название. Куски фраз Мерси, Палсгрейва, замечания, которые вроде бы не имели отношения друг к другу.
  К тому времени, когда я закончил писать, они уже не казались произнесенными фразами. Они походили на карту. На карту ада, возможно, но все равно на карту, и у меня перехватило дыхание. Я вытащил письмо – единственное оставшееся письмо – из-под бумаги. Перечитал его.
  Полная бессмыслица, но все подходит.
  Мне хотелось рассмеяться, но это было бы ужасно. И должен же я хоть чем-то отличаться от Вала. И потому я стал заканчивать свою карту.
  Сначала я обвел «Любовь» под «Ради чего убивают». Потом «Бог», поскольку он тоже тут замешан. Потом «Деньги». Следом я написал вопросы:
  
  Что Пист нашел в лесу и рассказал шефу?
  Кто присутствовал на встрече с отцом Шихи по поводу католической школы?
  
  Из-за хлебного прилавка послышался стук.
  Я подошел к двери, прихватив по дороге кухонный нож. Вымотан до предела, на душе тяжко, в голове гудит дикое и тревожное знание с листа оберточной бумаги. Я взялся за ручку, подняв нож, которым миссис Боэм резала кур.
  На пороге стоял Кроткий Джим. Вот уж кого я вообще не ожидал здесь увидеть. С его плеч безвольно свисали бревна ручищ моего брата. Когда я впервые увидел Джима, положившего голову на колени Вала в «Крови свободы», я бы обозвал лжецом человека, который заявит, будто Джим способен поднять хотя бы собственный скудный вес, не говоря уже о Вале. Но я здорово ошибался, поскольку Вал сейчас явно не способен передвигаться самостоятельно. Мне в голову пришли девять возможных причин, но я остановился на всеобъемлющей: его брат Тим – бестолковый сопляк.
  – Бог мой, – выдавил я. – Спасибо тебе. Заходи, пожалуйста. Я возьмусь за ноги.
  – Это будет очаровательно с твоей стороны, – устало ответил Джим.
  В конечном итоге вышло по-другому. Мне пришлось закинуть болтающиеся руки Вала себе на плечи и потащить его по лестнице наверх, Джим шел следом и придерживал лодыжки моего брата, чтобы тот не бился о каждую ступеньку. Хотя в таком состоянии он бы ничего не заметил. Я уже сотни раз это видел.
  Зайдя в свою комнату, я сбросил брата на соломенный тюфяк. Не со зла, просто Вал был дьявольски тяжелым.
  – Вот черт… – начал я.
  – Да уж. – Кроткий Джим устало поправил светлый воротник своей свежей рубашки. – Я никогда не поставил бы на его совершенство. Только на невероятную привлекательность.
  – Он говорит, что он не содомит, – тупо заметил я.
  – Это ты так, с позволения сказать, намекаешь на меня?
  Вот теперь он мне просто нравился. Как бывает с безупречными ответами, этот бил все козыри. Если содомия только что спасла шкуру Вала, она без труда станет моим фаворитом среди его слабостей.
  – Чем он занимался?
  – Несчастный мошенник встретил в «Крови свободы» морского капитана и нанялся на рейс в Турцию, – фыркнул Джим. – Однако все, кто там пили, задолжали Валу слишком много денег и услуг, чтобы позволить ему такой… карьерный промах. Мы возражали. Усиленно. Не молли, – добавил он, закатив глаза, прежде чем я успел вставить слово. – Смею предположить, из всего круга Сити-Холл-парка я его единственный близкий знакомый… Господи, надеюсь, что так и есть. Какие отвратительные мысли, Тимоти. В любом случае, докеры не желали, чтобы он куда-нибудь уплыл, учитывая его роль в их Партии и все прочее. В результате мне было поручено проводить его домой. По дороге Вал повел себя некультурно; он мечтал о море, и обнаружив, что его планам препятствуют, швырнул ключ от дома в сточную канаву. Я выше того, чтобы доставать его из подобного места. И вот мы здесь.
  Я попытался выяснить, дышит ли брат. Похоже, да. Я здорово подбил ему глаз, но кто-то тщательно протер то место, где лопнула кожа.
  «Да, мне определенно нравится Джим», – решил я.
  – Так мне тащить его домой? – искренне беспокоясь, спросил Кроткий Джим.
  – Ты отличный друг нам обоим, – ответил я, извиняясь.
  – Даже и не мечтай, – рассмеялся Джим, направляясь к лестнице. – Когда он очнется – не знаю, какие беды одолевали вас в последнее время, он всегда заявлял, что вы очень близки, – ты, несомненно, сочтешь меня законченным мерзавцем. Вал, отходящий от такой дозы морфина, – нечто славное и грандиозное. Желаю тебе всей удачи мира, поскольку тебе понадобится не меньше.
  
  Я слишком беспокоился о Вале, чтобы уйти в Гробницы. И дело не в том, что на этот раз он окончательно перебрал. Просто никто не мог гарантировать, что если он проснется, когда меня не будет, чертов прохвост не уплывет в Бразилию. Поэтому я нашел сушеной мяты и заварил чайник. Мой брат спокойно терпел пот и озноб, и даже тот момент, когда сердце начинает колотиться наподобие колибри, не слишком досаждал ему. Но сейчас, похоже, он дошел до упора. Значит, мне понадобится мятный чай – и, если чай не поможет, ведро. Я принес их.
  К счастью, мне пришлось ждать всего минут двадцать. Я сидел на полу, спиной к стене, рядом с соломенным тюфяком, когда Вал сел. Он походил на дикаря, который только что вылез из пещеры и украл щегольской мужской костюм.
  – Что, – прохрипел он голосом грубее древесной коры, – я тут делаю?
  – Приходишь в себя после морфина, – дружелюбно сказал я. – Тебя притащил Кроткий Джим.
  – Этот напыщенный дурачок…
  – А мне он нравится.
  Вал несколько раз потер лицо рукой.
  – Ты больше никогда не хотел меня видеть.
  – Я передумал.
  – Почему? – спросил он, запихивая глазные яблоки на место.
  – Потому что я не очень хороший брат, но хочу попрактиковаться.
  Вал выкашлял какую-то гадость, принадлежащую Пяти Углам, и вытянул из кармана красный шелковый платок.
  – И как же ты собираешься учиться, Тим?
  – Буду наблюдать за тобой, наверное. Таков мой план.
  – Тогда ты, – прохрипел в платок Вал, – туп как пробка.
  – Знаю.
  Больше половины своей жизни я полагал гнуснейшими преступлениями брата против меня работу пожарным, морфин и разврат, именно в таком порядке. И у меня ни разу не возникало даже малейшего желания простить Вала за одно из них. Но зная, что его величайшее преступление – кровавое пятно, темное и мрачное, из тех, что могут напрочь стереть человека… Удивительно, но простить это оказалось легче. Минувшей ночью, ковыляя домой, я вдруг осознал: я могу избавиться от человека, который лишил меня родителей. Я просто могу позволить Валентайну уйти. И тогда я подумал о том, как восхищался безупречностью, с которой брат набивал голубей маслом, нутряным салом и майораном, собираясь их тушить, о нашем всегда вытертом до блеска окне, о том разе, когда у нас закончились носовые платки, и Вал разрезал старый жилет на квадраты, а потом подшивал их. Я подумал о том мужестве, которое требуется человеку, чтобы идти в огонь и спасать людей. Я думал о причинах, побуждающих идти туда. Лишь бы не начать выкрикивать его имя на всю Элизабет-стрит.
  – Мятный чай? – с подозрением каркнул Вал, открыв один глаз.
  – Да.
  – Все вправду так плохо?
  – Да.
  Так оно и было. Но самое неприятное – я имею в виду период ведра – заняло всего полчаса, и когда тошнота отступила, Вал засунул голову в мой тазик и умылся, а потом мы вместе сошли вниз. Вскоре я нашел в буфете завернутый в тряпицу вчерашний хлеб миссис Боэм, кусок фермерского сыра и немного домашнего пива. Небо уже совсем посветлело, воздух после пролетевшей бури был прохладным. Тихое настороженное утро. Я закончил готовить кофе и уселся напротив брата. Вал, подняв брови, смотрел на лист оберточной бумаги.
  – Твой кофе, – заметил он, – пахнет, как подметка ирландского ботинка.
  – Должен тебе сразу сказать, ты больше не увидишь ни Коромысла, ни Мозеса Дейнти. Я не прикладывал к этому руки, но они… их вряд ли найдут. Они спелись с Шелковой Марш, а потом повстречались… с людьми, которые не желали моей смерти.
  Для должного горя брат еще недостаточно отошел от наркотиков. Но он чуть ссутулился.
  – Значит, дело закрыто. Знаешь, мне самому казалось, от этих ребятишек начинает пованивать крысятиной. Но никак не мог проглотить, уж больно давно они со мной топтались.
  – Мне нужно знать, что ты выяснил у Мэтселла и Писта. Я и сам могу их найти, но…
  – Но они уже все мне выложили. Ты стал убойным художником, – добавил он, глядя на коричневую бумагу.
  – Помогает думать. Так что же Пист нашел в лесу и рассказал шефу?
  – Этот огрызок старого голландского тоста и впрямь такой сметливый, как говорят, – вздохнул Вал, ставя локти на стол и мрачно глядя на хлеб. – Я так понимаю, ты знаешь, что он отыскал у могилы порядочно овчинок. Ну, он нашел и девку, которая с ними баловалась, и она быстренько ему все вывалила. Звать ее Мэдди Сэмпл.
  Мэдди Сэмпл была симпатичной и румяной фермерской девицей семнадцати лет, которая жила в вишневом саду у леса, где были найдены кондомы. Мистер Пист, благослови чудаковатого мошенника, отыскал ее, заглянув в ближайший к месту захоронения паб – салун под названием «Фэйрхевен», предполагая, что девушка живет поблизости, – и там принялся приставать к каждой молли, которая удосужилась заговорить с ним. Как и следовало ожидать, успеха он не имел. Но такое поведение заставило мужчин призадуматься, не потянет ли старикана на их собственность. И довольно скоро некий парень по имени Бен Уизерс, в котором было больше рыцарства, чем мозгов, предупредил Писта не глазеть на Мэдди, если только он не хочет получить от Бена кулаком в глаз.
  – Задиристо, конечно, – пояснил Вал, – но Мэдди Сэмпл не замужем за Беном Уизерсом. Он живет у пивоварни, в четверти мили оттуда. И тоже у леса. И тогда наш мистер Пист заинтересовался, какого дьявола малыш Бен так беспокоится.
  Мистер Пист еще не встречался с Мэдди Сэмпл. Но скоро отыскал ее в вишневом саду, когда сказал ее родителям, что его жена больна и ей требуется временная компаньонка с жизнерадостным характером. За приличные монеты, сказал он, и вложил парочку в руки родителей, как жест доброй воли. Сэмплы пожелали его жене скорейшего выздоровления и отправили его прямиком в сад, поговорить с Мэдди. Когда Пист мягко объяснил ей, что он нашел, чего хочет и что она получит, если притворится, будто едет к его жене, Мэдди вымыла руки и поехала с ним в Гробницы.
  – Мэтселл и Пист допросили ее, а уж эта пара знает, как утешить девицу, – заметил Вал, макнул кусок хлеба в слабое пиво и рискнул откусить. – Стоило сунуть ей в руки стаканчик французских сливок, как девка начала мотать пряжу ярд за ярдом. Такого, как Бен Уизерс, на всем свете не найти, но он еще не закончил ученичество на пивовара. Бен Уизерс немного с перчиком насчет того, с кем она разговаривает. У Бена Уизерса отличные лодыжки для джиги. Когда они сбили ее с темы юнца и спросили, не видела ли она там чего-нибудь пыльного, она сказала, что туда время от времени приезжает экипаж. Видела его дважды.
  – Господи, – тихо вымолвил я. – Она видела, чем они там занимались?
  – Не хотела попасться. Так что держалась подальше. Всякий раз, когда приезжал экипаж, они с Беном сбегали.
  – Что еще?
  – Только одно. У экипажа на боку был рисунок. Она сказала, это ангел.
  – Ангел?
  – Точно ангел, как дважды два. Вот почему Мэтселл нас ждет. Тим, там вправду религиозный придурок. Это значит, вчера ночью была только закуска. Нас вздрючат, если мы его выследим, и вздрючат, если не сможем.
  – Нет, – приглушенно выдохнул я. – Это вообще ничего не значит. Я знаю, что происходит. Всё, до самой сути.
  Хорошо, что Вал ненавидит мой кофе и вечно чванится на этот счет, иначе, думаю, он выплюнул бы его прямо на стол. А я тем временем чувствовал себя так, будто одновременно парю и падаю. Не очень-то приятное ощущение.
  – Откуда? – потребовал ответа брат.
  Я тупо указал на лист оберточной бумаги.
  – Матерь Божья. Так что же мы тут делаем, «медная звездочка»? И ты собираешься выкладывать остальное?
  – Ты не станешь ершиться, если я пока не скажу? – вставая, ответил я.
  – Да. Нет. Господи, Тим.
  – Мне нужно кое с кем повидаться. – Я застегнул жилет, натянул сапоги, повязал ленту на шрам. – Сделаешь для меня одну штуку? Пожалуйста.
  – Когда я смогу стоять, – рассудительно ответил Вал, – и когда ты нальешь мне виски. Ты на редкость негостеприимный молокосос.
  Я пошел за спиртным.
  – Ты можешь прямо сейчас поехать в Гарлем и найти там ферму Боэм? Марты Боэм. Там моя хозяйка и Птичка Дейли. Сегодня они собирались вернуться в город, и если ты за ними присмотришь, я буду знать, что с ними ничего не случится.
  – И ничего не скажешь насчет куда собрался? – многозначительно спросил он.
  – Да не о чем тут бухтеть, Вал, поверь мне, – ответил я, заверяя, что я в безопасности. – Нужно поговорить с одним-двумя человечками, только и всего.
  – Ну, мне доводилось получать приказы и от больших тупиц, чем ты.
  Вал наклонил голову, вымеряя уровень виски во втором стакане. Больше, чем в первом. Я надел сюртук и уже подошел к двери, но обернулся:
  – А почему ты просто не сказал, что не имеешь отношения к похищению Птички?
  – Потому что когда я говорю, Тим, ты глохнешь.
  Он произнес это тем же тоном, каким мог сказать: «Почему нет, если погода хорошая?» или «Потому что если ты не добавишь лимон в молоко, как я показываю, куриные мозги, соус свернется». И не посмотрел мне в глаза, только достал из сюртука крошечную записную книжку и карандаш и начал писать в ней фамилию Боэм. Минувшей ночью жестокая случайность едва не разбила мне сердце. Правда, новый удар казался справедливым, поскольку я семнадцать лет служил инструментом безжалостного наказания и поскольку Валентайну Уайлду никогда, невзирая на его привычки, не требовалось записывать то, что нужно запомнить. Значит, он просто не рисковал встречаться со мной взглядом.
  – Похоже на то, – ответил я, когда смог говорить. – Вал, прости. Пожалуйста, не уезжай в Турцию. Обещай мне.
  Теперь он поднял взгляд. Бровь дернулась в мрачном веселье.
  – Жизнь морского краба уже потеряла свой блеск. – Вал помешкал, пряча записную книжку в карман. – Ты же не собираешься идти против Партии на таком взводе? Они опасны. Я пытался тебе сказать.
  – Я сражаюсь не с ними, так уж вышло, – ответил я, когда вышел за дверь, и надвинул шляпу на лоб. – Я туп как пробка, как ты и говорил. Они тут абсолютно ни при чем.
   Глава 24
  
  Они собирают в своих школах сыновей и дочерей протестантов, и даже отдельных профессоров религии, и постепенно приучают их поклоняться католицизму… Будь здесь достаточно места, я мог бы привести некоторые случившиеся факты, подтверждающие эти замечания.
  Письмо в «Домашний миссионер», 1834 год
  Я остановил экипаж на углу Чемберс и Черч-стрит. Дом, объединенный с практикой, сиял, как маяк хорошего здоровья. Невообразимо далекий от Пяти Углов. Ступеньки уже вымыты слугами, а дверная ручка весело поблескивает в солнечных лучах. Я взглянул на бронзовую табличку «Доктор Питер Палсгрейв, детский врач» и позвонил.
  На пороге появился высохший костлявый дворецкий.
  – Доктора Палсгрейва нельзя беспокоить.
  Полировка медной звезды на сюртуке сделала свое дело. Он вздохнул, горестно глядя на то, до чего докатился Нью-Йорк.
  – Хорошо. Доктор Палсгрейв читает лекцию в Университете Нью-Йорка. Там вы его и найдете, – прогудел он, закрывая дверь.
  Когда я приехал на Вашингтон-сквер, утро уже было в разгаре. Солнце высоко поднялось над деревьями, а ручейки студентов, в ярких чулках и приплюснутых шляпах, перетекали то туда, то сюда. Бодрые, румяные, и беспокоятся только о всякой ерунде. Третий, которого я остановил, указал мне на медицинский лекционный и анатомический зал. Я направился туда, чувствуя себя не на пять-шесть, что вероятнее всего, а на все тридцать старше его.
  Дверь зала скрипнула, когда я отворил ее. В проем хлынул свет, в воздухе бешено плясала пыль. Внизу, на лекционной площадке, было темновато, невзирая на двадцатифутовые окна без занавесей и множество горящих ламп. Несколько голов в париках обернулись на меня, но тут же отвернулись обратно. Доктор Палсгрейв стоял внизу, рядом с телом. В голове трупа просверлили дырку и вставили туда крюк, привязанный к веревке, переброшенной через шкив. Доктор потянул веревку, поднимая тело вертикально. Ребра широко раскрыты, кожа снята, как апельсиновая кожура, рот ухмыляется, но вряд ли по собственной воле.
  – Итак, вы видите, – продолжал доктор, пока я спускался, – что грудная полость не обрывается на высоте верхних ребер. Благодаря этому тимус, трахея и пищевод, а также мышцы longus colli могут, в частности, простираться выше. Но сейчас нам следует по-прежнему сосредоточиться на развитии левой сонной артерии, уходящей вверх, в череп.
  – Доктор, мне нужно с вами поговорить, – сказал я с нижней ступеньки лестницы.
  – Я сейчас занят. Разве вы не видите? Как будто мало нам бед от этой так называемой полиции…
  – Будет намного лучше, – настаивал я, – если мы сможем побеседовать приватно.
  – Ни в коем случае! Это пустая трата очень ценной особ…
  – Попросите кого-нибудь из ваших коллег-докторов закончить лекцию. Я жду.
  Кипящий доктор Палсгрейв сделал, как я просил. Гневно взмахнув рукой, он вывел меня из лекционного зала и повел по коридору. Осанка балетная, белые бакенбарды топорщатся, как у кота, строгий сюртук безупречно синий и безупречно вычищен. И все это время доктор бормотал в мой адрес какие-то гадости. Мы дошли до конца коридора, и он распахнул дверь, на которой, я успел заметить, тоже выгравировано его имя.
  Когда мы вошли в кабинет, я осознал, что здесь у доктора Палсгрейва вторая алхимическая лаборатория. И здесь явно шел какой-то эксперимент. Ассистент в халате парил над хрупким оборудованием, под ретортами с расплавом плясали маленькие огоньки. Кусочки тканей, прикрепленные к доскам, флаконы с таинственными ядами. Я совершенно не представлял, чем именно занят доктор Палсгрейв, но вся картина была удивительно многообещающей. Как будто он уже видел будущее, где еще не открытая субстанция будет исцелять детей. На секунду мне захотелось оказаться тем человеком, который сможет наблюдать за успехом доктора.
  Это было невозможно. Но мне все равно хотелось.
  – Артур, пожалуйста, оставьте нас, – вздохнул доктор.
  Когда ассистент вышел, я повернулся лицом к доктору Палсгрейву. Я испытывал некоторую неловкость, пренебрегая процедурой, но больше не мог терять время.
  – Я знаю, – спокойно произнес я. – О птенчиках. Захоронение за городом – ваше. Мне нужно поговорить с вами об этом.
  Легче было бы смотреть на марионетку с обрезанными нитками. Его взгляд метнулся ко мне, и я видел, как в эту секунду рушатся целые цивилизации, города, которые он построил и взлелеял и придумал, будто модель целого мира. Доктор Палсгрейв побелел. Потом начал задыхаться, царапая грудь скрюченной рукой.
  – Прекратите, – выдохнул я, качнувшись к нему. – Я не то имел в виду. Если бы я мог сделать то же, что и вы, с вашим образованием… Доктор Палсгрейв, мне только нужно знать, что я прав. Скажите, что я прав, и перестаньте так трястись.
  Ему потребовалось несколько секунд, но он справился. Я не слишком силен во лжи, зато просто отлично справляюсь с правдой, и доктор мне поверил. Он еще несколько раз вздрогнул, потом извлек из кармана ядовито-зеленый платок, ценой долларов в десять, и вытер пот со лба. Я быстро потушил все горелки, а потом вновь встал перед доктором.
  Доктор Палсгрейв обеими руками подергал себя за бакенбарды.
  – Как вы про меня узнали?
  – Кое-что мне подсказала Мерси Андерхилл, хотя и не собиралась. Остальное сказали вы сами. И вас видели.
  – Видели? Кто?
  – Девушка, которая живет в соседнем фруктовом саду. Она ни разу не видела вашего лица, но заметила экипаж. Боюсь, она уже рассказала шефу полиции, что на нем есть рисунок ангела. Но она ошиблась, конечно. Это жезл, крылатые змеи. Кадуцей. Какой же еще символ может оказаться на вашем экипаже?
  Я был высочайшего мнения о докторе Палсгрейве. И потому не желал растягивать минуты, когда от его достоинства остался только корсет. Мне хотелось, чтобы его версия мира быстрее стала правдой. Поэтому, как только я принес нам стулья и он рухнул на свой, я просто стал отвечать на первый же осмысленный вопрос, который он задал.
  – Когда вы начали меня подозревать?
  – Честно говоря, я впервые заподозрил вас только три часа назад. Но я стал спрашивать себя, зачем человеку делать такое, и наткнулся на другие… указатели. Когда вы начали вскрывать недавно умерших птенчиков?
  – Около пяти лет назад, – прошептал он. – Я не лгал вам, когда сделал вскрытие детей из общего захоронения. От пяти лет и до самого недавнего времени, и вы все равно как-то догадались…
  – Что вы знаете всех и каждого из этих детей, поскольку сами их вскрывали и доставали те органы, которые вам нужны, – помог ему я. – Меня должна была насторожить ваша реакция на самое первое тело. На Лиама. Когда мы вызвали вас на осмотр тела, вы испугались, что мы придумали такой хитрый способ вынудить вас признаться. Доктор, вы предложили совершенно нелепые причины, по которым кто-то мог вскрывать тела. Проглоченная ценность? Вы анатом и подсказали нам все варианты, за исключением аутопсии. Полагаю, ваши вскрытия выглядят не так, как большинство виденных мной – они шире, да, вдоль грудной клетки? И разрез под грудиной? Они дают лучший обзор?
  Он устало кивнул.
  – Они вообще никогда не обозначали крест. Но для всех они выглядели именно так, и не стоило ожидать, будто я поверю в каннибализм или…
  – Я не знал, что сказать. Все случилось слишком внезапно, слишком быстро, а засунуть тело этого ребенка в мусорный бак… худшее, что я когда-либо делал в своей жизни, – прошептал он. – Я никогда себя не прощу.
  – Расскажите мне все с начала, – спокойно попросил я. – Я начну за вас. Тела появляются редко. Особенно тела птенчиков, а недавно умерших, которые нужны для ваших изысканий, – еще реже. Какие нормальные родители согласятся отдать своего мертвого птенчика, чтобы его резали? Но в публичных домах… – сделал паузу я. – Там они часто болеют.
  Доктор Палсгрейв, морщась, провел рукой по губам.
  – Анатомически тела птенчиков заметно отличаются от тел взрослых, и когда я не мог получать необходимый для изучения материал, то начал… впадать в уныние. Слишком многих я уже потерял, мистер Уайлд, и они ушли задолго до своего срока. Я не мог стереть бордели с лица Нью-Йорка, но пять лет назад мне показалось, что я нашел решение. Девочка, за которой я присматривал, умерла от порока сердца. Ее мадам, Шелковая Марш, спросила, не понадобятся ли мне останки, поскольку она сейчас стеснена в средствах и не может сама похоронить ребенка.
  Доктор Палсгрейв возразил, что у него нет никаких прав на тело и что университет несомненно начнет задавать вопросы, если он проведет вскрытие там. Но Шелковая Марш легко справилась с затруднением. Он может вернуться сегодняшней ночью, в маске или под капюшоном. Она освободит место в подвале, расстелет там парусину и поставит стол. За все пятьдесят долларов. Доктор Палсгрейв может принести любые инструменты и оставаться там, сколько ему потребуется.
  – Полагаю, когда вы предупредили мадам Марш, что вам потребуется избавиться от препарированных останков так, чтобы никто ничего не заподозрил, она предложила другой компромисс, – рискнул я. – Вы предоставляете экипаж – кто станет спрашивать доктора, – а она обеспечит грубую силу.
  – Их звали Коромысло и Мозес, – ответил доктор Палсгрейв. – Они очень хорошо справлялись с погребением за пределами города. Это было доброе дело, мистер Уайлд, клянусь вам, доброе. Я наконец-то вновь мог заниматься исследованиями, а это немало значило для меня и для детей.
  Так продолжалось пять лет. Когда птенчик-мэб умирал, доктора Палсгрейва вызывали обратно. Он платил свои пятьдесят долларов. Занимался делом своей жизни. Присматривал, чтобы детей похоронили, каждого, и никаких полумер. Когда ребенка укладывали в землю, доктор вслух благодарил его. В конце концов, эта могила была ничуть не мельче, чем у любого нищего. И все они служили доброму делу, искупая тем самым любой грех. Доктор Палсгрейв никогда в этом не сомневался.
  Всего их было девятнадцать – следствия пневмонии, лихорадки, оспы и инфекций. И вот однажды, когда доктор Палсгрейв приехал в черном капюшоне, всем птенчикам приказали оставаться в своих спальнях, и он с Шелковой Марш пошел отнести тело Лиама в подвал. Когда они вошли в комнату, та походила на бойню.
  – Лиам страдал от больных легких, – пояснил доктор Палсгрейв, – и я проводил алхимические эксперименты с использованием крови. Я все еще этим занимаюсь. Результаты…
  Он умолк, на мгновение уйдя в себя, в мучительную надежду, потом вновь вернулся на землю.
  – Не важно. Я просил мадам Марш – если несчастный ребенок не оправится – немедленно сообщить мне о его смерти, чтобы я успел выкачать кровь. Есть французские исследования, которые позволяют предположить, что в крови содержатся частички металла, и я хотел посмотреть, смогу ли перегнать кровь и выделить их эссенцию. Идея очистки крови весьма многообещающая… Когда мальчик умер, меня уведомили, я поспешил в бордель и выкачал кровь несчастного ребенка в таз. Я так торопился, что проделал все прямо в его комнате, а не в подвале. Но потом я обнаружил, что забыл в экипаже резервуар, в котором собирался везти кровь. И поспешил обратно.
  – Когда вы вышли из комнаты, там было темно, – заметил я. – Почему?
  Изумление и страх соперничали друг с другом за его лицо.
  – Откуда вы узнали? Я забрал лампу с собой. Наверху я старался быть как можно осмотрительнее, всякий раз, когда мне приходилось заниматься своими исследованиями поблизости от других детей. Я вернулся через три минуты, но…
  – Но вы вошли в бойню. Кто-то раскрыл вас, кто-то разлил повсюду кровь.
  – Мадам Марш едва не закричала, и боюсь, я сам пережил несколько минут учащенного сердцебиения.
  Доктор Палсгрейв с сожалением ущипнул себя за нос.
  – Возможно, это сыграло свою роль в моих последующих действиях. Мы проследили отпечатки ног до другой спальни и нашли там открытое окно и самодельную веревку. Мадам Марш приказала мне избавиться от тела, не проводя с ним никаких процедур, и потребовала, чтобы я помог ей оттереть пол от крови. Коромысло и Мозес были в доме через двадцать минут.
  – Но вы восстали.
  – Я не мог на это пойти, – напряженно ответил доктор, стискивая на колене кулак. – Потратить впустую оболочку ребенка. Кровь пропала, и мне была нужна селезенка. Мне жаль, что я тогда сказал вам про крыс. Я потребовал доступ к подвалу. Сначала Шелковая Марш отказала. Но потом я сказал, что если она не даст мне десять минут, я больше никогда не открою ее дверь, наше соглашение будет расторгнуто, раз и навсегда, – и тогда она согласилась.
  – Продолжайте.
  Губы доктора Палсгрейва скривились, пряча нечто горькое, болезненное и утомительное.
  – Я достал орган. Мы засунули бедного птенчика в мой экипаж и поехали на север, к месту захоронения, но признаюсь честно, едва мы добрались до Мерсер-стрит, как я испытал ужасный приступ паники. Я потратил лишние десять минут, а мадам Марш утверждала, что они могут обернуться катастрофой. Доказательство лежало у моих ног, а свидетель – один Бог знает, кто, мне никогда не говорили, сколько всего детей у нее работает, – на свободе и, вероятно, насмерть перепуган, бедняжка. Я остановился у мусорного бака перед рестораном.
  Он замолчал.
  – Я… мистер Уайлд, это всегда будет меня преследовать.
  Я ему верил. Сложно смотреть на другого свысока, когда и сам не слишком чист.
  – Шелковая Марш узнала о том, что вы сделали, от Мозеса и Коромысла. Она не возражала, что тело осталось так близко от ее логова?
  – Нет, а если да, она ни разу об этом не упоминала. На следующее утром Шелковая Марш сообщила мне, что пропавший ребенок нашелся. Она сказала птенчику, что Лиам истек кровью и мирно отошел, и что ребенок поверил ей, слава богу. Она справилась с ситуацией, и все вернулось в нормальное русло, сказала мадам Марш.
  – Вы знали об этих смертях все, и письма должны были смутить вас, даже если отвлекали от вас внимание, – отважился я. – Напечатали только одно, от «Длани Господней в Готэме» в «Геральд», и вам удалось сохранить спокойствие. Но потом вы получили другое, зловещее и адресованное лично вам, а ведь за этой историей действительно стояли вы. Оно вас испугало. Вы не знали, что с ним делать, и искали меня. Вы понимали, нельзя уничтожить письмо и сохранить при этом чистую совесть. И тут вы увидели Птичку Дейли.
  – Да, – с готовностью ответил он, едва не улыбнувшись. – Я никогда не видел ее при солнечном свете, одно удовольствие.
  – Вы упоминали при мадам Марш, что видели ее? – спросил я, медленно и осторожно.
  – О да, конечно. Припоминаю, я сказал, что она стала очень хорошо выглядеть, очень здоровой, с тех пор как оставила работу у мадам Марш. Вот и всё, не больше.
  Я неосознанно улыбнулся. Вероятно, холодной и отвратительной улыбкой, поскольку доктор Палсгрейв взглянул на меня с недоумением. И я немедля стер ее. Лицо доктора немного посерело, и он потер двумя пальцами жилет, где-то в области сердца. Я сразу понял, о чем он подумал. Единственная несочтенная смерть, мерзость, автором которой он быть не мог. Вскрытое тело, прибитое к дверям, а вокруг роятся безумные кресты. Маркас, умерший не ради науки. Маркас, не имевший отношения к дому Шелковой Марш.
  – Я знаю, – прервал я его мысли. – Я не могу рассказать вам подробности, но лично прослежу, чтобы преступник заплатил за все.
  – Это как-то связано с письмом, которое я вам дал? Мне не хочется даже задумываться о…
  – И не нужно. Ему хорошо у меня. Доктор, у меня остался только один вопрос.
  – Да?
  – Маленький мальчик, известный под именем Джек-Ловкач, однажды заглянул в ваш экипаж, когда вы увозили тело. Вы помешали ему, когда он уже собирался открыть мешок. Перед логовом Шелковой Марш. Что вы ему сказали?
  – Поразительно. Вы просто поразительны, мистер Уайлд, я… да, я припоминаю. Не имя, конечно, я его не знаю. И вы правы, он действительно еще не открыл мешок, только дверцу, хотя нагнал на меня такого страху, что я постарел на десять лет. Он сильно недоедал, я так думаю. Жил дикой, варварской жизнью, как все эти мальчики. Я дал ему монету и сказал попросить у хозяйки, в доме, немного хорошего куриного рагу. У мадам Марш отталкивающая профессия, но она держит отличный стол, не стану отрицать.
  Я встал и протянул руку.
  – Спасибо за вашу честность, доктор Палсгрейв. Простите за такое резкое замечание, но вам нужно прекратить. Никаких тел из борделя Шелковой Марш. Больше никогда.
  Он тоже встал и пожал мне руку.
  – Я все равно не смогу. Меня подведет сердце. Мистер Уайлд, постойте… вы действительно не собираетесь ничего со мной делать?
  – Действительно.
  – Нет, пожалуйста, я должен знать – вы сказали, меня выдала Мерси Андерхилл? Но это невозможно. Клянусь вам, она ничего не знала.
  К моим губам подкралась улыбка, и сейчас – намного теплее прежней.
  – Ее видели, когда она вчера выходила из вашего экипажа. Один птенчик, у него были причины считать вас подозрительной личностью. Наверное, вы с ней вместе часто навещали больных детей. Но она сказала, что человек, которому принадлежит экипаж, не верит ни в Бога, ни в политику. И я довольно быстро подумал о вас.
  – Понимаю. Да, понимаю.
  Доктор Палсгрейв колебался, заталкивая поглубже свою гордость.
  – Мистер Уайлд, задержитесь хотя бы выпить, раз уж я никогда не смогу отплатить за вашу доброту.
  – У меня срочное дело, – ответил я, надевая шляпу.
  – Разумеется. Я буду рад вам в любой день. Но как вам удастся разгадать то преступление в Святом Патрике? Только дикарь мог сотворить подобное.
  – Я вернусь туда, – ответил я.
  – И затем?
  – Задам один вопрос.
  – Один вопрос? Но что же, по-вашему, будет дальше?
  – Тогда я получу настоящего убийцу и призову его к ответу, – сказал я, мрачно приподнял шляпу и вышел из его кабинета.
  Судя по виду Святого Патрика, когда я подошел к его углу, беспорядки его не затронули. Все было чисто. Вынужденная, тщательная, яростная чистота – от гранитных ступеней к красному камню и трем деревянным дверям. Я бы не слишком удивился, если бы отец Шихи оттирал дубовые доски на заднем дворе, и не стал бы его за это винить. Переменчивый, приятный ветерок обдувал странно притихшую улицу.
  Алтарный мальчик, который протирал скамьи в соборе, направил меня прямо в ризницу. Я постучал в дверь и услышал вежливое приглашение входить. Отец Шихи вроде не был занят. Он стоял, задумчиво наклонив голову, перед религиозной картиной. Картина была старой и изображала мужчину лет шестидесяти, с седыми волосами и добрым лицом, который держал позолоченный посох.
  – Мистер Уайлд, – приветствовал меня отец Шихи. – Вы рады тому, как идет расследование?
  – Не рад, увы. Над кем вы задумались?
  – Святой Николай всегда был мне по душе, а в последнее время мне часто хочется поговорить с ним, раз уж он святой покровитель всех детей.
  – Да?
  – Именно так.
  – Должно быть, это очень непростая работа, – не удержавшись, пробормотал я.
  Отец Шихи кивнул, понимая, о чем я.
  – Он – правильный выбор, хотя работа будет бесконечной. Видите ли, мистер Уайлд, есть одна история, в которой Святой Николай приходит в голодающий город. Не растет ни травинки, все мертво, как пыль. Город ужасно страдает, и день ото дня все сильнее и сильнее, я боюсь, такие же страдания ждут мою родину в грядущие годы. И вот однажды некий человек сходит от голода и бедности с ума, убивает трех птенчиков и разделывает их. Думая продать мясо, вы понимаете. Но наш Святой Николай, будучи благословленным Богом и святым человеком, видит его замысел. И разоблачает его.
  – Это ужасная история.
  Священник печально улыбнулся.
  – И вам, кажется, слишком знакомая. Но Святой Николай пошел дальше – он воскресил троих детей. И потому я говорю ему, мы будем очень благодарны, если он помолится за нас. Я говорю, раз уж он, со всеми своими чудесами, не здесь, мы стараемся сами, как только можем.
  – А что случилось с мясником? – спросил я, когда отец Шихи подошел к столу и жестом предложил мне присаживаться напротив.
  Он удивленно провел рукой по своей гладкой макушке.
  – Лучший вопрос, мистер Уайлд, который я слышал за последнее время, и очень жаль, что я не знаю ответа. Когда вернется епископ Хьюз, я спрошу у него. Мне пришлось отправить ему письмо о недавней трагедии, и я полагаю, он уже возвращается из Балтимора. Но не могу ли я помочь вам чем-то другим?
  – У меня есть только один вопрос, – медленно ответил я. – Тем вечером, когда нашли Маркаса, вы были на собрании. По поводу воспитания нью-йоркских католических птенчиков в католических школах. Иначе говоря, ирландских птенчиков в ирландских школах.
  – Да, – ответил он тоном, сухим, как гвозди, и таким же острым.
  – И собрание прошло не очень хорошо?
  – Интересно, мистер Уайлд, читали ли вы когда-нибудь трактат «Совместим ли папизм с гражданскими свободами»? – спросил он с улыбкой без малейшего намека на юмор. – Если нет, возможно, вы изучали потрясающую книгу, изданную «Харпер Бразерс», под названием «Ужасающие откровения монахинь Отель-Дье»? Ну, тогда, возможно, вы еще не в курсе, что у священников есть обычай насиловать монахинь, а потом хоронить крошечные последствия этих союзов в подвалах монастырей. Естественно, существуют опасения.
  Последнее слово он выплюнул с такой силой, что я едва не вздрогнул.
  – Я понимаю, вы злитесь на клевету. И у вас есть право.
  Я помолчал.
  – Но, отец, такие события и вправду когда-нибудь случались?
  Он сжал зубы.
  – Случались. По всему миру, каждый день, среди индусов, турок, протестантов, англикан и католиков. Но если я отрекусь от своего Бога, мистер Уайлд, я не смогу лучше бороться с такими отвратительными деяниями, поскольку как мне в чем-либо преуспеть, не имея Бога на своей стороне?
  Я выпрямился и оперся рукой о край стола.
  – После того собрания, когда все расходились. Кто-нибудь из них сделал пожертвование? На приют или на церковь?
  Священник поднял брови.
  – Один из них, после многих дружеских слов в мой адрес и в адрес епископа.
  – Это была одежда или еда, какой-то большой мешок? Было уже поздно, вы говорили с важными людьми. Вы поблагодарили его. Вы обрадовались, что он изменил свои убеждения. Вас разрывали на части, и вы отложили мешок, решив рассортировать его попозже.
  – Да, – сказал он. Его доброе лицо дрогнуло, беспомощно и растерянно.
  – Этот мешок еще здесь?
  Священник побелел, с его лица разом стерли все краски, и прикрыл рот рукой. Будто ответ был ядовит, и он сам мог впитать яд, едва произнесет слова. Я чувствовал это, но не мог позволить себе роскоши ждать.
  – Отец, пожалуйста, напишите имя жертвователя. Напишите на бумажке и дайте ее мне. В противном случае это всего лишь мое слово.
  Его рука дернулась, но он совладал с собой и потянулся за бумагой и пером; лицо его застыло, как у Святого Николая на картине.
  Странно, но пока он запечатывал судьбу человека, а я следил за ним, я не думал, что будет дальше. О том, что я буду делать, что значит эта бумага. Я думал о словах Мерси, сказанных в Вашингтон-Сквер-парк. Что описание – в некотором роде карта. И что она никогда не изучит своих внутренних пределов, не описав их – как землемер с веревкой и астролябией, задумчиво глядящий на реку. Я осознал: не слишком ловко обращаясь со словами, я делаю то же самое при помощи оберточной бумаги. Потом я подумал о ее сожженной книге и о том, как я вчера поступил с Мерси, и испытал такой стыд, равного которому не испытывал за всю жизнь.
  Священник протянул мне имя. Оно меня ничуть не удивило, поэтому я просто сложил бумажку, спрятал ее в карман сюртука и сказал:
  – Я новичок в этом деле. Но, поверьте, я сделаю все, как надо.
  Потом я пожал ему руку и повернулся, чтобы уйти.
  – Говорят, в Святом Николае было всего пять футов роста. Он был очень невысоким человеком.
  Я взглянул на картину и сказал:
  – Я не понимаю.
  – Господь пользуется подходящими сосудами, – тихо произнес отец Шихи, глядя на свои руки. – Без обид, и прошу прощения.
  – Могу я одолжить ваш пистолет?
  Эта фраза показалась мне единственным разумным ответом.
  Выходя из собора с его пистолетом в кармане, я задумался, какого же Бога он имел в виду, понимая, что у меня нет определенного. Каждая секунда этого гнусного расследования была выстроена на моей крови, поте, моих мозгах и желании знать. Но если на моей стороне есть какая-то незримая сила, я буду дураком, если отрину ее. И потому я отбросил сомнения с молчаливым «спасибо». Всем и каждому, кто помогал мне без моего ведома, вплоть до Мэдди Сэмпл и ее здоровых аппетитов.
  Полчаса спустя я стучался в дверь дома Андерхиллов.
   Глава 25
  
  Я искренне рад узнать, что вы все еще беспокоитесь о благе римских католиков. Церковь долгое время считала обращение евреев безнадежным занятием, и даже сейчас мы редко слышим молитвы за них. В отношении как римских католиков, так и евреев, можно вопросить: «Есть ли что-либо слишком трудное для Господа?»
  Письмо, написанное в Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Никто не ответил. Но дверь была не заперта. И я вошел внутрь, не спеша и стараясь не нервничать по этому поводу.
  Едва войдя, я сразу понял – что-то не так.
  Прежде всего, я услышал какой-то звук. Хрупкое безмолвие, нечто за пределами слышимости – будто как только я вошел, что-то остановилось.
  Я прислушивался, но больше ничего не услышал. И пошел дальше.
  В гостиной меня встретили книжные шкафы, зеленый ковер, абажуры и прочие атрибуты счастливого дома. За окном висели блестящие красные помидоры. Они недолго протянут. Близятся холода, кто же об этом не знает.
  Однако же, здесь все было неправильно. Все было именно таким, каким я видел комнату в последний раз.
  В прямом смысле. Бумаги, над которыми работал преподобный, когда мы с ним разговаривали, лежали на том же месте. Безумно уставший, я размышлял, когда же это было. Пять дней назад? Я не мог вспомнить точно. Рядом с бумагами стояли два стакана хереса. Один мой, один – его. Стаканы и тишина означали, что Анна, их служанка, уже давно не появлялась. Бумаги подтверждали мою правоту. Больно видеть такое, когда речь идет не о постороннем человеке. О человеке, который был к тебе добр, и эту доброту невозможно возместить.
  Я вытащил из кармана сюртука пистолет. В нем уже были и пуля, и порох. Где-то вне пределов своей способности описывать чувства я надеялся, что мне не придется стрелять. Но я был очень рад, что прихватил его с собой, из-за запаха. Сейчас я понял, что первым меня приветствовал слабый запах керосина. Очень тревожный, где бы вы с ним не столкнулись. А для меня – особенно.
  Я прошел в кабинет преподобного Андерхилла и там получил ответ.
  Он привязал к люстре веревку со скользящей петлей. Светильник висел рядом с его столом, а под ним лежал простой плетеный коврик с грудой одежды. Блеклые краски, лишь на мгновение коснувшиеся ткани, нежно-голубые и желтые, напоминающие о птичьих яйцах, цвета, узнать которые по-настоящему можно только на улице, под солнцем. Платья, сорочки, чулки, шали, и вся куча тушится в керосине.
  Конечно, все эти вещи принадлежали Мерси, и, конечно, я знал каждую из них.
  Это зрелище жутко покоробило меня. Я не предполагал, что первым мне придется задать вопрос: «Что вы сделали со своей дочерью?»
  На столе горела свеча, за ним сидел преподобный, уставившись на созданную им сцену.
  – Я так и думал, что вы зайдете, Тимоти, – прошептал он.
  Мне бы хотелось сказать, что я никогда прежде не видел такого лица. Такого больного, такого саднящего и беспомощного. Преподобный сидел в одной рубашке и смотрел измученными глазами на свечу, но он был отвратительно раскрыт. Его мысли, выражение лица. Смотреть на него в таком виде было столь же неправильно, как смотреть на блестящие внутренности его единственной жертвы, висящей на двери Святого Патрика. Сейчас он выглядел в два раза хуже, чем при нашей последней встрече. Узкое лицо сморщилось, руки исхудали, и я проклял себя: мне следовало раньше понять, на что он начинает походить. Однажды мне уже доводилось смотреть в такое лицо. Лицо Элайзы Рафферти.
  – Где Мерси? – спросил я, держа пистолет сбоку. – Зачем вы собираетесь сжечь ее вещи?
  – Мерси больше нет, – ответил он, голос дребезжал, вырываясь из пустой оболочки. – Боюсь, это все, что осталось от Мерси.
  Я замер. Пистолет в руке отяжелел.
  – Преподобный, что значит «ее больше нет»? Вы ее обидели?
  – Зачем? – пробормотал он, на мгновение подняв взгляд. – Зачем мне обижать мою малышку? Ее сильно лихорадило, она вся горела. Я сделал все, что мог, но теперь слишком поздно.
  Если вы никогда не стояли на палубе парома в ненастном ноябре, я не смогу описать захлестнувшую меня тошноту.
  «Ты оставил ее там. Ты жестокий трус. Оставил ее стоять посреди комнаты, одетую в зеленое платье, и звать тебя».
  – Прошлой ночью она не была больна, – в отчаянии произнес я.
  – Такое происходит слишком быстро. Все происходит слишком быстро, Тимоти. Она сгорела, и я собирался сжечь ее, видите, но не согласитесь ли вы сейчас похоронить ее? Похоронить нас? Вы согласитесь? Я скажу вам, где она, но сначала нам нужно поговорить. Мне кажется, вы еще не все поняли.
  Я, наконец, заметил, что лежит на столе рядом со свечой. Небольшой дневник. На страницах, которые я видел, оставили записи по меньшей мере шесть разных людей, в большинстве – малообразованных, а еще там был симпатичный набросок маленького ушастого песика. Дневник Маркаса. Если бы сейчас мне могло стать хуже, так бы и случилось.
  – О чем мы должны поговорить, прежде чем вы скажете мне, где Мерси?
  – Я не хотел это делать, но меня никто не слушал, – отрешенно продолжал Андерхилл. – Даже вы, Тимоти, даже когда я предупредил вас во всех подробностях. И никто сначала не хотел публиковать мои письма, а потом их дискредитировала полиция… я не хотел это делать, вы должны понять.
  Конечно, все письма написал один и тот же человек. «Длань Господня в Готэме», который поначалу плохо притворялся глупым эмигрантом. Но у меня осталось только последнее – честная до грубости картина разрушенного сознания. Я достал из кармана безумную тираду, которую преподобный написал своему другу Питеру Палсгрейву. Нам нужно заканчивать разговор. Я положил непристойную записку на стол, и ее фразы слабоумно подмигнули мне.
  – Я понял, что она от вас, когда как следует рассмотрел ее, – сказал я. – Просто скажите мне, где найти Мерси.
  Тишина.
  – Вы написали: «Такой маленький, что не мерзость вовсе». Айдан Рафферти. Так оно и было, и намного хуже, но стоило подумать, как сильно вас потрясла его смерть… а потом все остальное. Доктор Палсгрейв – ваш ближайший друг. «Исправь сломанное». То, чем он занимается, возвращает умирающих птенчиков назад, хотя вы не знали… Господи, это вымолвить невозможно. Вы хотели, чтобы он остановил вас, пока вы не совершили убийство. Такое же, какими вы считали все прочие, но на этот раз – на людной улице. Чтобы преступление наконец-то увидел весь свет. И обвинил отца Шихи, и никого иного.
  Преподобный опустил лицо в ладони, будто молясь.
  – Это могли быть только вы. Из Писания, верно? «Я – сломанная челюсть».
  – Ослиная челюсть. Жестокое, мрачное, примитивное оружие. Вполне подходящее при таких обстоятельствах, и оно пришло мне на ум.
  – Подходящее? – забывшись, воскликнул я, взмахнув пистолетом. – Подходящее? Почему? Чем этот ребенок заслужил…
  – Мы заражены, – выдавил он, встал, закрыл дневник и поднял свечу. – Тимоти, вы просто еще не прожили достаточно, чтобы узнать последствия заражения паразитами… но, возможно, узнаете о них сегодня, ведь Мерси могла подхватить лихорадку только в одном из их ямищ. Когда подобная зараза погубила Оливию, я подумал, что это, наверное, часть Божьего плана, предназначенного мне. Заставить меня страдать, чтобы научить жертвовать с большей охотой. Ранить меня, чтобы я лучше понимал боль. Я предполагал, что меня испытывают и сочтут достойным, только если я сохраню убеждения, сохраню чистоту. Но как можно сохранить чистоту в навозной куче, Тимоти Уайлд?
  Дневник мертвого птенчика с жалким шелестом приземлился в холодном камине. Я смотрел на преподобного. В этом был смысл. Все сходилось. Эгоцентризм, ревностность, праведность, атмосфера, которая заставляла Мерси думать только об одном – «Лондон, Лондон, Лондон», огонь в ее глазах, когда она прошлой ночью говорила в той несчастной спальне о задуманном бегстве. Все это время Мерси смотрела на человека, который неуклонно катился под гору. Человека, который не давал Айдану Рафферти сливок, пока его мать не отречется от папы.
  Я вспомнил, как он кричал на Мерси в тот день, когда я случайно увидел их, обрамленных окном гостиной, каким красным от унижения было ее лицо, и чуть не откусил кончик языка, когда с опозданием понял, о чем они на самом деле говорили.
  – О, прошу вас, мое мнение не должно вас удивить, – иронически заметил преподобный. – Сначала они наводняют город, наш город, как саранча, и повсюду хулят Бога. Потом Господь посылает им вслед напасти, несмотря на их переселение, – и что делают Оливия и Мерси? Они ухаживают за страждущими. Они умирают рядом с ними, с этими крысами в человеческом обличье. И вы видели, чем они нам платят. Посмотрите на Элайзу Рафферти. Посмотрите на нее. Она все-таки поняла, что ее младенец будет среди проклятых. И тогда, как истинная язычница, она убила его с тем же почтением, что и бездомную собаку.
  – Вы решили, что внезапное известие о двадцати разрезанных телах может послужить способом очистить город от ирландцев, – подсказал я, мучительно пытаясь приблизить нас к цели. – Вам сказала Мерси. Она сообщила вам о телах, которые нашли «медные звезды», и тогда вы написали эти письма, чтобы опорочить ирландцев. Вы послали их в газеты. И послали одно мне – Господи – предупредить меня о том, что будет дальше. Я думал, оно для Вала, но оно предназначалось мне.
  – Я подумал, если вас предупредить, вы лучше подготовитесь; может, приглядите одним глазом за моей дочерью. Я на это надеялся. Где-то бродит чудовище, вырезающее кресты на детях-шлюхах, и я боялся за ее безопасность, раз уж она ежедневно сталкивается со всей этой грязью. Было совершенно ясно, что происходит. Я только огласил проблему, сказал Нью-Йорку то, что ему нужно знать. Какое значение имеют детали? Тимоти, вам удалось отыскать какие-то следы преступника? Не могу утверждать, что питал на это надежды, слишком уж хитра их порода. Но я знал, от моих писем будет какая-то польза, очищение, едва тайна станет известна общественности.
  – И тогда вы попытались рассказать всем. Вы решили, что начнется бунт. Что нативисты вышвырнут ирландцев из города. Мерси знала все, что знал я, – значит, и вам оно было известно. Где Мерси сейчас?
  Барабанная дробь не бывает такой мерной, восход не бывает таким предсказуемым. «Где Мерси?» Я мечтал разоблачить убийцу птенчика, думая, как праведно буду себя чувствовать, когда поймаю ублюдка. Но вместо этого я ощущал равнодушие. Я бы возразил против столь прохладного вознаграждения, если бы не заслужил его минувшей ночью, всё до капли.
  – Я был так разочарован, когда вы пресекли публикацию, – рассеянно сказал Андерхилл. – Я знал, мне нужно предпринять нечто более радикальное. Но я никогда не хотел, – добавил он, внезапно показавшись мне тонким, как пергамент, и испуганным. – Как я и писал Питеру, я…
  – Вы не подписали свое письмо. Он не подозревал, кто его автор.
  – Да? Я тогда не мог сосредоточиться; я знал, что мне предстоит, и не мог ясно мыслить. Я знал, само действие будет отвратительным. Но я получил указание от Господа. Ясный знак, и я подчинился ему, и не могу за это извиняться.
  Несколько секунд я напряженно думал. Ясный знак? А потом мой желудок подскочил, как перепуганный кот. Я понял, о чем он говорил.
  Мерси, живая, пусть лишь в моих воспоминаниях, шептала мне на ухо… «И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца». С того момента, когда я нарисовал свою картину на оберточной бумаге, я предполагал, что она подозревала своего отца. Когда ее отец явился посреди ночи домой, она примчалась в собор с распущенными волосами, испугавшись, что он убийца. Разум Томаса Андерхилла треснул так явно, что он вполне мог явиться домой в окровавленной одежде.
  Только сейчас до меня дошло: именно Мерси невольно ускорила убийство.
  – Сначала они убивают мою жену, – бормотал преподобный. – Она была прекрасна. Вы вряд ли хорошо ее помните, это невозможно, но я помню. А потом они заражают разум и дух моей единственной дочери до такой степени, что она становится своего рода порнографом.
  Последнее слово он выдохнул очень осторожно, будто опасаясь, что может им подавиться.
  – Сейчас она не лучше шлюхи… Как Мерси могла бы написать такую грязь, будучи нетронута мужчинами? Все, с чем они сталкиваются, обращается в грязь, как вы этого не видите? Даже моя дочь. Я взял деньги, заработанные ее грехами, и вышвырнул их на улицу. Они исчезли за несколько секунд, разумеется. Подобраны бродягами, другими шлюхами и прочим человеческим отребьем. И тогда я понял, что следует сделать. Человек не должен уклоняться от задачи, возложенной на него Господом. Да и какое благо можно сотворить для народа, который склоняет к проституции собственных детей?
  Глаза жгло, и я прикрыл веки. Я видел, как монеты Мерси разлетаются по улице – те, которые она заработала, в которых нуждалась. Видел свои деньги, которые расплавились в июле. Я не жадный; полагаю, Мерси тоже никогда не была жадной. Мы не биржевики, не землевладельцы, не партийные чиновники. Но Нью-Йорк не знает жалости. И потому нам всем требуется страховочный канат.
  «Не знаю, осознаете ли вы, что вы натворили, но пожалуйста, ради всего святого скажите, зачем вы это сделали?»
  – Я могу грубо набросать картинку, – сказал я. – Вы разоблачаете Мерси и забираете у нее все. Идете в портовый публичный дом. Берете пьяного мальчика и даете ему столько лауданума, что он не беспокоится, куда его ведут.
  – Да, – воскликнул он. – И даже в тот мрачный час, Тимоти, я выискивал знаки и знамения. Если бы кто-то остановил меня… я счел бы это знаком. Разве вы не видите? Никого не волновало, куда он идет. Ни его хозяева, ни одна душа не собиралась ему помочь. Мне нужно было предупредить город, оповестить об их вреде, пока они не заразили кого-то еще. Они забрали мое прекрасное дитя и научили ее…
  – Вы засунули его в мешок под… одежду, полагаю, – неумолимо продолжал я, – одежда легче, и взяли с собой краску и гвозди. После собрания отца Шихи вы просто скользнули в какой-то укромный угол, их там немало. Преподобный, я не могу такое вообразить. Вам здорово не повезло, что Маркас еще не умер.
  – Да, слишком много крови для мертвого мальчика, – вздохнул он, проведя рукой по глазам. – Очень много крови.
  – Он очнулся? – резко спросил я.
  – Я не знаю.
  – Вы знаете, – зарычал я. – Отвечайте.
  – Не думаю. Он был очень худенький; и потом, само дело шло довольно быстро. Я с трудом припоминаю, что происходило до того, как я вышел из переднего входа, но возможно…
  Я вышел из себя.
  – Вы помните. – Я подошел вплотную и приставил к его лбу пистолет. – Скажите мне.
  Даже человек, который желает умереть, вздрагивает, когда чувствует кожей холодный металл оружия. Преподобный Андерхилл вздрогнул.
  – Он ничего не говорил, – ответил безумец каким-то жидким, колеблющимся голосом. – Значит, он ничего не чувствовал. Там было всего лишь… только очень много крови.
  – Как вы могли сжечь книгу Мерси? – спросил я.
  Приставив к его голове пистолет отца Шихи, я чувствовал себя злодеем, не лучше тех мужчин, которые засунули репу в рот Джулиусу. Но сейчас я понимал то, что Вал, похоже, выучил давным-давно. Когда нужно остановить нечто ужасное, приходится совершать не самые желанные поступки.
  – Я сжег книгу Мерси ради Мерси, – удивленно ответил он. – Откуда вы об этом узнали? Она отказывалась обсуждать это со мной, после. Такая разнузданность – бесстыдная эротика, восторженная и совершенно непотребная, просто дикая. Подобная книга могла причинить огромный вред ее репутации. Однажды она стала бы матерью, она должна была ею стать, и как ей смотреть в глаза своим детям, будучи автором распутного мусора?
  Если я и был в чем-то уверен, при всей своей слепоте относительно Мерси, то лишь в одном – она не способна писать мусор. В конце концов, я читал «Свет и тени улиц Нью-Йорка». Многие рассказы, не один раз. Одна только мысль о погибшей книге, которую она могла продать, как делали это Френсис Бёрни, Харриет Ли[145] и десятки других, сжимала горло медвежьим капканом.
  – Мерси, – пробормотал преподобный. – Я бы все отдал, чтобы спасти Мерси. Она была кусочком Оливии. А сейчас единственный способ вновь увидеть ее – умереть от собственной руки. Годное покаяние, ибо часть ответственности лежит на мне – мне не следовало давать ей столько свободы. Это моя вина. Я молил ее покаяться перед концом в своем недомыслии, я молил и Оливию, все время, пока она содействовала богохульству, но они обе отказались. А я не могу встретиться с вечностью без них. Мерси стоила мне души.
  Сейчас Томас Андерхилл казался ребенком. Потерянный, не замечающий своих бумаг, не чувствующий под ногами своего ковра.
  – Где она? – настаивал я.
  – Но вы же пришли, чтобы похоронить нас, правда?
  Я попытался сменить тактику.
  – Что сказал вам мой брат, – спросил я, – на следующий день после того, как мы познакомились? Когда он оправился от наркотиков и пришел поговорить с вами наедине, а потом вы угощали нас чаем. Что он вам сказал?
  – Возможно, мне не удастся…
  – Мне очень нужно знать, – взмолился я.
  Рассеянный взгляд преподобного скользнул к стене.
  – Он спросил меня, думаю ли я, что Бог простит любой поступок, каким бы мерзким он ни был. Вы, естественно, знаете, почему. И конечно, я сказал да.
  Я закрыл глаза и благословил весь мир за одну крошечную милость.
  – А потом, – продолжил Томас Андерхилл, – он спросил, способен ли на такое человек.
  – И что вы ему ответили? – прошептал я.
  – Я сказал ему не оставлять попыток и узнать самому.
  – Спасибо вам, – произнес я с таким чувством, с каким еще ни разу не говорил. – Господи, спасибо. Где Мерси?
  – Она умерла.
  Я заставил его вернуться в кресло, пистолетом. Очистив письменный стол, отрезал перочинным ножом два куска веревки от свисающего конца петли. Оставил мрачный круг нетронутым, для размышлений, и привязал руки преподобного к подлокотникам стула.
  – Я здесь, чтобы арестовать вас, – сказал я. – Вы отвели ее к доктору? В больницу, в церковь? Скажите, где она сейчас, и я похороню ее. Потяните еще – и я отволоку вас в Гробницы, а потом подумаю над вашей просьбой пару месяцев.
  Я никогда не был знатоком по части лжи, но в этот раз вложил в нее все сердце.
  – Она наверху, в ледяной ванне, – сразу воскликнул он. – Я пытался, пытался. Она уже ускользала от меня, когда…
  Не знаю, чем закончилась фраза, к этому времени я уже был на середине лестницы.
  Я мчался по ступенькам, а взгляд выхватывал ослепительный простор знакомых деталей. Десятки бесполезных фактов о лестнице Андерхиллов. В моей новой профессии весьма уважают чистые факты, но не учитывают историю. Факты – просто знаки, пустые надгробья. Я узнал об этом, когда стал «медной звездой», и не от Птички Дейли. Меня научила Мерси, сидевшая в Вашингтон-Сквер-парк после того, как зубами и ногтями сражалась за члена презираемой расы, как поступала и ее мать. Слова могут быть картографией, сказала Мерси, и вот что она имела в виду:
  
  Чуть выше восьмой ступени лестницы Андерхиллов на бледно-коричневых обоях есть царапина примерно в два с половиной дюйма. Но все это не важно. Важно, что я сидел там в шестнадцать лет, молчаливый и несчастный даже после сытного ужина, потому что мой брат не появлялся дома уже два дня. Я предполагал, как обычно, что он мертв. Я предполагал, как обычно, что он где-то сгорел. И я остался один. И потому я достал свой перочинный нож и воткнул его в стену. А следующее, что я помню, – Мерси Андерхилл, которая устроилась на нижней ступеньке и заявила – она должна читать отцу вслух стихи Уильяма Каллена Брайанта. Отцу, который сидел за закрытой дверью в своем кабинете, в двадцати ярдах отсюда. А вовсе не на восьмой ступеньке этой лестницы.
  
  Факты сами по себе не важны.
  Важны люди. Их истории и их доброта.
  Единственное, что важно, если прислушаться к Мерси, – истории, которые идут своим чередом, и теперь я лучше понимал ее.
  Вот как выглядели факты.
  Наверху лестницы, справа, была спальня Мерси. Я вошел в нее. Комната была выдержана в ярком и чистом голубом. Но этот цвет никогда не касался книжных полок, сотен названий, стянутых нитками и клеем, до самого пола. Книг, чьи корешки не вынесли безумной любви, книг, чьи обложки регулярно протирали от пыли, книг, купленных дважды, потому что первый экземпляр разлетелся на чернильные хлопья. Шкаф открыт. Пустой, вся одежда внизу и не в том состоянии, чтобы о ней вспоминать.
  Еще недавно Мерси лежала в ледяной ванне. Этот факт я никогда не смогу стереть из памяти. Но она каким-то образом выбралась из мешанины грубо нарубленных кусков льда. Она лежала на дощатом полу. Несмотря на то, что ее лодыжки стягивала та же веревка, которую я видел внизу. Несмотря на то, что она была завернута в халат: руки прятались в глубине рукавов, а длинные манжеты связали сзади, как у смирительной рубашки.
  Губы Мерси посинели, нижняя была чуть прикушена. Ее лицо казалось вырезанным из камня. Напрашивалось сказать, что даже ее глаза поблекли. Но это неправда. Просто синее рядом с мутно-красным выглядит совсем не так, как рядом с белым. От усилий белки глаз Мерси налились кровью, и сейчас вряд ли кто-нибудь узнал бы ее глаза. Кто-нибудь другой.
  Но это факты.
  А вот как шла история.
  Мерси Андерхилл еще дышала. Я видел, как она дышит, пока метался по комнате. Я видел, даже когда повернулся к ней спиной, перебирая способы обсушить ее. Согреть. Почти так же дышит упавший ребенок, когда он здорово ударился и внутренне трепещет, прислушивается к своей боли. Слабые вдохи, не сильнее легкого ветерка.
  Я срезал с нее веревку и ледяную ткань. Сначала я укутал ее своим сюртуком, потом – всеми тряпками, которые смог отыскать в гардеробе Томаса Андерхилла. Но самое главное – согреть ее, это важнее доктора, и потому я отнес Мерси вниз, на кухню, и устроил ее в мягком гнезде перед железной плитой.
  Если хоть раз в истории Северной Америки кому-то удалось быстрее разжечь огонь, я о таком не слышал.
  Как ни странно, но к тому времени, когда мне удалось согреть дыханием пальцы Мерси и они приобрели цвет клавиш ее пианино, а не синих обоев, я до некоторой степени простил преподобного Андерхилла. Только за эту часть, правда. Не за мертвого птенчика и не за письма. Но я знал, что он любил Мерси. Он любил Мерси как человек, у которого не осталось другой семьи.
  И тогда я подумал, какая же это мрачная адская пропасть – причинить боль самому любимому человеку, потому что тебя подвел рассудок. Я не хотел засовывать Элайзу Рафферти в сырую клетку с крысами, которые и так ее преследовали. У нее не было оправданий, а у меня – выбора. И все же…
  Я сам совершал безумные поступки. Глупые. Никогда – настолько безумные или такие глупые, но нельзя сказать, что я мало старался.
  Когда Мерси начала приходить в себя, она огляделась, будто из всего вокруг узнала только меня. Я сидел спиной к стене, держа Мерси, как в колыбели, и ждал. Когда она очнулась – взгляд перебегал туда-сюда, губы чуть порозовели, – я крепче обнял ее. Это завораживало.
  – Ты не болела, да? – тихо спросил я.
  Губы Мерси сложились в «да».
  – Тебе сейчас холодно?
  Она закрыла глаза, качнула темной головой. Ее висок легонько ударился мне в плечо. Через несколько секунд она выдавила:
  – Он сошел с ума. Он думал, я заболела. А я не болела. Тимоти, я не болела. Меня не лихорадило из-за… Я не болела.
  – Я знаю, – прошептал я ей на ухо. – Любимая, прости. Мне очень, очень жаль.
  Возможно, я был неправ, когда позволил ей заплакать, не пытаясь уговорить ее успокоиться. Но я не считаю женщин слишком слабыми и не считаю, что людям так уже требуется сдерживаться. И я, предложив теплую опору, в которую можно плакать, больше не вмешивался. Она согревалась. Наверное, ничего лучшего сейчас и не требуется. С медицинской точки зрения. Но Мерси очень умна, и я не удивился продолжению.
  – С моим отцом все в порядке? – наконец спросила она.
  – Честно говоря, думаю, нет.
  – Тим, это я сказала ему о спрятанных телах. Это была моя идея, я думала, вдруг он слышал что-то полезное. Это моя…
  – Не произноси этого, – яростно сказал я. – Не смей передо мною извиняться. Это вина многих людей, но никак не твоя.
  Через час молчания и, временами, озноба она заснула. Наконец согрелась, положив голову мне на плечо, а ноги в трех парах штанов – мне на колени. Очень, очень красивая. И ни потрескавшиеся губы, ни волдыри на руках не мешали ее красоте.
  Когда я вернулся в кабинет, проверить, как преподобный, ни один из новых фактов не удивил меня.
  Я никогда не говорил Мерси, как слабо я завязал узлы. Как старался, чтобы Томас Андерхилл мог легко освободиться.
  В конце концов, я сделал это ради Мерси. А значит, не стоит упоминать об этом при ней. О том, что я предпочел чуточку быстрее послать преподобного в ад, если ад вообще существует, а не вынуждать Мерси навещать отца в Гробницах.
  Томас Андерхилл повесился самым жестоким образом. Позвоночник сломан, лицо опухло и посинело, шея вытянулась по меньшей мере на дюйм, хоть я никогда и не изучал анатомию.
  Люди, которые режут птенчиков из безумной ненависти и горьких воспоминаний, заслуживают худшего, чем собственная петля вокруг шеи. Их нужно отправлять в тюрьму. В компанию крыс, с которыми они очень любят сравнивать людей. Думаю, когда такой человек вдоволь пообщается с крысами, он вскоре перестанет ставить их в один ряд с ирландцами, черными, ворами и, возможно, даже шлюхами. И мне кажется, такой человек заслуживает каждую минуту общения с крысами. Но я не хочу этим заниматься.
  Я хорошенько укутал Мерси, поскольку плита уже остывала, и оставил ее. Отнес тело преподобного в садовый сарайчик и положил там, вместе с лопатами и граблями. Я не хотел, чтобы Мерси нашла его, поэтому забрал ключи с собой.
  Глубоко дыша, стараясь успокоиться, я посмотрел на мирные надгробия церковного кладбища. Все вокруг заливал янтарный свет. Солнце еще не село, но я ощущал его усилия. Быстрый, почти осенний закат. Долгое августовское солнце приносило по большей части плохие вести, но это солнце было добрее. Я нуждался в его доброте. Я до смерти устал.
  Заперев дверь сарая, я пошел искать, чье время смогу приобрести. Через сорок секунд я нашел девочку с небольшой заячьей губой, торговавшей горячей кукурузой. Я заплатил ей партийными деньгами и отправил за доктором Питером Палсгрейвом, которому Мерси явно доверяла, наказав привести его в дом Андерхиллов.
  А потом отправился поговорить с самым хладнокровным убийцей, которого только мог себе представить. Преподобный, в конце концов, был безумен, а у моей новой дичи нет оправданий.
   Глава 26
  
  И пусть никто не забудет, что папизм нынче тот же, каким он был в Средние века. Мир изменился, но папистское вероучение, чувства, жадность и амбиции остались прежними.
  Американское общество протестантов в защиту гражданских и религиозных свобод от посягательств папизма, 1843 год
  Шелковой Марш не было дома – тем хуже, и я отправился в театр в Ниблос-Гарден, на углу Принс и Бродвея – заведение, для которого Хопстилл в основном и мастерил свои фейерверки, хотя сомневаюсь, что он видел хоть одно представление.
  К тому времени, когда я туда добрался, воздух уже лишился своей желтизны. В небе, над пышной растительностью и не менее пышными толпами, заполонившими отделанный бронзой ресторан, расцвела чистая глубокая синева. Стряхивая с себя торговцев засахаренными яблоками и слишком уж выдающиеся ветви, я шел в театр. Этим вечером здесь должен был выступать певец, перерыв в бесконечной череде акробатов. Я сунул монетку мальчишке в бумажной шляпе, который продавал арахис, и спросил, где сегодня сидит Шелковая Марш. Он с готовностью ответил. Блеснув своей звездой в качестве билета, я поднялся по ступенькам.
  Шелковая Марш сидела в богато украшенной ложе. И главное украшение – она сама, разумеется. Хрупкая, как тесаный камень, и примерно такая же ломкая, как алмаз. Спокойная, холодная, безупречно выглядит. И я мог рассчитывать только на одно, на единственное оружие, которым располагал: я видел ее насквозь.
  – Джентльмены, – сказал я паре светских хлыщей, сидящих в ложе; тщательно смазанные усы, искусно пошитые рукава, симпатичные, как картинки, и такие же плоские. – Вам пора попрощаться.
  – Мистер Уайлд, – сладко протянула Шелковая Марш, во взгляде полыхнуло раздражение, – вы, разумеется, можете присоединиться к нашей маленькой компании, но я совершенно не представляю, почему мои друзья должны уйти.
  – Нет? А я могу представить целых две. Во-первых, мне крайне необходимо допросить их в Гробницах по поводу нью-йоркских публичных домов. Думаю, это займет несколько часов. Разумеется, если они не исчезнут с такой скоростью, что я даже не успею заметить, были ли они здесь. А во-вторых, они могу развлекаться в вашем заведении с детьми, но спорю, что даже если им по вкусу птенчики-мэб, они не захотят поболтать о мертвых.
  Через пять секунд от них осталось одно воспоминание. Я говорил дружелюбным, взвешенным тоном. Отлично подходящим к мрачному смыслу слов. Мне нужно было выбить ее из равновесия, разозлить и заставить совершить единственную ошибку.
  Шелковая Марш даже не шевельнулась, когда я присел в одно из опустевших бархатных кресел. Даже не моргнула. Но не это нервировало меня. И не это кольнуло отвращением. Она даже не взглянула вслед своим спутникам. Как будто, скрывшись из вида, они вообще исчезли: маленькие и безжизненные, как шахматные фигурки. И такие же заменимые.
  – Я уже поняла, мистер Уайлд, что вы грубиян, но сейчас, похоже, вы и вовсе забыли, как следует вести себя с людьми.
  Она наклонился к ведерку со льдом, из которого торчала бутылка шампанского, и налила нам два бокала. На ней было красное атласное платье из муарового шелка, от чего ее глаза казались еще синее, а льняные волосы были убраны под черную бархатную ленту. Роскошно и со вкусом.
  – Скажите, – произнесла она, откинувшись назад; свет искрился на ее бокале с шампанским, как на разбитых призмах, – вы пришли сообщить мне, что же случилось с бедняжкой Лиамом? Вы поймали злодея? Я была бы очень рада узнать, что вы не зря столь наглядно упомянули о мертвых птенчиках.
  – Несомненно. Не хотите ли поведать мне, скольких птенчиков вы преднамеренно успокоили, прежде чем продать для аутопсии Питеру Палсгрейву?
  У большинства людей потрясение похоже на страх. У Шелковой Марш оно напоминало наслаждение. Рот приоткрылся, голова откинулась назад, бледные ресницы вздрогнули. Интересно, подумал я, уж не совершенствовалась ли она в этом. Такое искусство нелегко освоить.
  – Это ложь, – выдохнула она.
  – Нет, это вопрос. Я просто хочу знать, сколько их было. У меня нет ни клочка доказательств, так что все мои карты на столе. Я ничего не смогу доказать. Пустышка. Скажите мне.
  «Скажи мне. Ты говорила, что росла птенчиком-мэб, ты выдала это невольно, и после сожалела о своем признании. Так скажи мне. Я честен, ты несравненная лгунья, так давай разыграем свои сильные стороны, пока один не выиграет».
  – Должно быть, вы хотите сказать, что обвиняете в этом доктора Палсгрейва, – сказала она, вновь испуганно вздрогнув и меняя тему. – Нет, я не поверю в такую гнусность. Он очень хороший человек, филантроп по натуре, человек, который не удовлетворится, пока не вернет свой долг человечеству.
  – А еще он признался, что платил вам пятьдесят долларов за тело. Я могу закопать доктора, у меня достаточно доказательств, но я хочу знать, сколько проданных вами детей умерло естественной смертью. Вы усыпляли их, верно, чем-то травили. Десятки ядов невозможно заметить, даже доктору Палсгрейву, и, в любом случае, тела давно разложились. Все доказательства сгнили. Так что ответ вам не повредит.
  Выгнувшись вперед, будто приставляя нож к моему горлу, Шелковая Марш поднесла свой бокал к губам, коснулась им нижней губы, вкрадчиво и кокетливо.
  – Если вы ничего не знаете, – сказала она, – не представляю, зачем мне вам рассказывать.
  – Я знаю, насколько вы умны. Разве это вас не удовлетворит?
  – Мистер Уайлд, но к чему мне хотеть убивать своих работников?
  – Я не сказал, что вы хотели. Я только сказал, что вы сделали.
  – Это так утомительно, – вздохнула она. – Даже если предположить, что я позволила хорошему доктору распорядиться телами умерших от болезней… а я этого не отрицаю, мистер Уайлд, он очень их хотел, – нежно добавила она, будто змеиный язык лизнул мою кожу. – Он хотел все тела, до которых мог дотянуться, и разве я в том положении, чтобы отказывать? Я мадам в борделе, а он – известный доктор, к которому я обращаюсь за медицинской помощью. Он настаивал на моем сотрудничестве, и разве я могла отказать, когда он властен над моими домочадцами? Он едва ли не шантажировал меня.
  Я критически посмотрел на нее. Это не оправдание.
  Немного помолчав, Шелковая Марш заключила:
  – Мне нравится, что вы ничего не знаете, мистер Уайлд. И пусть таким все и останется.
  – Вы точно убили двоих. Значит, кое-что я все же знаю.
  Она мило улыбнулась.
  – И кого же из своих любимых братиков и сестричек я убила, мистер Уайлд?
  – Во-первых, Лиама. У него была пневмония, но он уже выздоравливал. Не знаю, то ли вам срочно понадобились деньги, то ли это ваш обычный распорядок, но вы постарались, чтобы ему стало хуже.
  Судя по виду Шелковой Марш, разговор ей наскучил. Она наблюдала за пузырьками в своем бокале. Неожиданно я понял, чем она так очаровала Вала. Вероятно, она оказалась единственным человеком, которого Вал не смог разгадать.
  – Скоро начнется музыкальная программа. Доброй ночи, мистер Уайлд, хотя…
  – Другой, которого вы убили, и жестоко, был известен под именем Джек-Ловкач.
  Ее глаза вспыхнули.
  Мне этого было достаточно. Такой взгляд ничуть не хуже исповеди.
  Откуда ей знать имя, если она не избавилась от Джека в ту же ночь, когда они встретились, когда Джек засунул голову в экипаж доктора, а потом вошел в дом за тарелкой куриного рагу? Можно только догадываться, пыталась ли она сначала нанять его. Но он мертв, и от ее руки. Она не могла отпустить его живым, когда поняла, что он может связать ее с экипажем доктора Палсгрейва и темным немым свертком на его полу.
  И потому я перестал играть по своим правилам.
  – Вам пришлось похоронить его без Палсгрейва, – размышлял я. – Он бы определенно заподозрил неладное, когда такой здоровый мальчишка-газетчик вдруг заболевает в вашем заведении. Уверен, вы успокаивали только хронически больных, чтобы доктор ничего не заподозрил, и уверен, вы были невероятно осторожны. А вот с Джеком пришлось решать быстро, раз уж он заглянул в экипаж Палсгрейва и видел человека в черном капюшоне у ваших дверей. Где вы его зарыли? Неудивительно, что вы смогли спрятать тело – вы достаточно хитры, а «медных звезд» тогда еще не было.
  – У вас нет доказательств, – прошептала она. – И я ничего не сказала.
  – Я уже говорил вам, мадам Марш, что мое милосердие исчерпано. Это означает, что мне не требуется ни кусочка того, что вы зовете доказательствами. Я могу завтра же запереть вас с любым обвинением. Потому что вы – шлюха, а я – «медная звезда».
  – И эти слова должны убедить меня, что лучшая политика – признание? – воскликнула она. – Тот факт, что вы готовы заживо похоронить меня в подземелье, которое зовете Гробницами?
  – Я бы не желал лучшего. Но если вы скажете мне, сколько, – ответил я, наклоняясь к ней, – я не стану.
  Взятки как таковые вызывали у меня отвращение. Но я безумно хотел понять. Так, как никогда ничего не хотел. Я хотел Мерси, но это вырезано на моих костях. Каждый хочет денег и удобств, но это слишком расплывчатые понятия для сравнения. Я хотел, чтобы Валентайн жил лучшей жизнью, чем сейчас, и это желание было той частью меня, которую нельзя трогать. Но сейчас… я жаждал фактов, будто они – чистая вода. Прозрачных, холодных, лишенных истории фактов.
  Шелковая Марш поставила свой бокал с шампанским. Оживленная кукла исчезла, сменившись существом, немного напоминающим… ну да, биржевого брокера. Оценивает шансы, подбирает схемы и загадывает далеко вперед. Это было ловко.
  – Я убила семерых, и да, все они были хронически больны. Каждый раз медицинские процедуры обходились мне в целое состояние. Кровопускания, потогонные ванны, припарки, настойки, а маленькие паразиты никак не могли умереть. Остальные умерли сами, неожиданно. Часть денег всегда шла на хорошую еду для других, вы должны знать. И с чего мне заботиться об их смерти, если я сделала их жизнь настолько легче своей? Хотела бы я увидеть свежую рыбу, когда занималась тем же в их возрасте.
  Не зная, правда ли хоть какой-то кусочек ее истории или просто игра, я промолчал. Правда, я подозревал, что тут Шелковая Марш честна. Как еще она могла выучиться такому существованию?
  – Спасибо, – сказал я. – Мое любопытство отбилось от рук.
  – Я с вами согласна. Хотя никогда не пойму, почему вы так жаждали услышать это число.
  – На самом деле, вы поймете, буквально через минуту. Значит, семь. Триста пятьдесят долларов, верно?
  – И что?
  – Я хочу каждый цент этих кровавых денег. Наличными.
  Буду откровенен: все, что я сказал ей с самого начала – что моих карт не хватит даже на пару, – было чистой правдой, как перед Богом. У меня не было ни единой улики, буквально ничего. Я даже не мог доказать, что те дети при жизни хоть раз ступали ногой в ее заведение. А Коромысло и Мозес, идеальные свидетели, однозначно мертвы. Мог ли я посадить Шелковую Марш в тюрьму за проституцию? Да, на неделю или две, смотря сколько взяток ей придется раздать. Судьям, как и «медным звездам», трудно найти время, чтобы заняться звездочетством. Мне придется разыскивать мужчин, которые покупали ее услуги, и заставлять их дать показания в суде для вынесения обвинительного приговора, что столь же маловероятно, как и ее чистосердечное признание. Вызвать свидетельствовать Вала? Но как раз он, скорее всего, не платил. И потому мои возможности были ограниченны. Насколько я видел, их оставалось всего две, раз уж вариант ничего не делать вызывал тошноту:
  1. Собственноручно свернуть ей шею.
  Но на такое меня не хватит.
  2. Заставить ее заплатить тем, что для нее важно. Рассказать шефу. И ждать своего часа.
  Сейчас Шелковая Марш недосягаема для закона. Единственный человек, которого я мог наказать, тот, чей экипаж видели, – это Питер Палсгрейв. Но сажать его в тюрьму – жестокое и бесплодное деяние, за которым нет смысла. Он боролся за детей. Старался изо всех сил. Он спасал детей, одного за другим, и будет спасать их до конца своих дней. Сколько смертей окажется на моих руках, если я запру его за решетку, сколько мертвых птенчиков, и в этот раз – на моем счету?
  «Что же касается мадам Марш, – думал я, – с этого дня я буду неустанно следить за ней. Я превращу это в свою религию. И однажды убийца семерых детей окажется на виселице».
  Шелковая Марш была на грани заикания, но говорила четко:
  – В день, когда я соглашусь с таким возмутительным…
  – Ко мне прислушивается шеф Мэтселл, у меня в руках ключи от тюремных камер. С кем, по-вашему, вы играете? Меня не беспокоят доказательства, – лгал я. – Ей-богу, я могу нагородить, что пожелаю, и без всяких последствий. Я хочу денег. Триста пятьдесят долларов.
  Должно быть, она никогда не училась плевать человеку в глаза. Думаю, это единственная причина, по которой она не плюнула. Мадам Марш выпрямилась и разгладила складки на своих длинных и роскошных алых юбках.
  – Вы давали Партии большие суммы, так что не вижу трудностей, – любезно добавил я.
  – Ну разумеется. Вы много чего не видите, – отрезала она. – Пейте шампанское, мистер Уайлд, я уже заплатила за него, а вы прогнали моих друзей.
  Я перевернул сверкающий бокал, а потом поставил его обратно на столик.
  – Почему вы так сильно ненавидите меня за события, которые вас не задели? – спросила она, сделав последнюю, бессильную ставку на жалость.
  – Они меня глубоко задели. Вы пытались похитить Птичку Дейли и уволочь ее в Приют, чтобы заставить замолчать. Довольно хитро с вашей стороны, подписать записку «Уайлд». Вы заплатили за мое убийство Коромыслу и Мозесу Дейнти. Кстати, вы их больше не увидите. Я успокоил обоих.
  «Пусть думает, что я сам их убил, пусть разойдутся слухи о моей непредсказуемости, о моем новом статусе мертвого кролика», – думал я; а для оживления картинки у меня есть убедительно опасный брат.
  Шелковая Марш удрученно допила свой бокал.
  – Даже если предположить, что вы правы, не знаю, почему вы считаете, что проживете достаточно долго. Мужчина, который держится за фалды своего брата. Пусть и с Мозесом и Коромыслом на счету.
  – Вы снова угрожаете убить меня, – сказал я, ухмыляясь. – Но вы не станете.
  – Вы так считаете? И по какой же причине?
  – По той же причине, по которой вы только один раз пытались успокоить моего брата. Всего один раз, да? Попрошу брата рассказать мне эту историю, она меня пощекочет. Вы только раз пытались успокоить Вала, мадам Марш, потому что когда он пережил эту попытку, вы обрадовались. Думаю, вам хочется вернуть Вала. Когда-нибудь. И я собираюсь сказать ему, что если со мной что-нибудь случится, если я умру как-то иначе, а не от скуки в девяносто лет, виноваты будете вы. Я не всегда справедлив к нему, но скажу честно: если со мной что-то случится, вы его никогда не получите. Даже если ад в июле замерзнет.
  – Вы чудовище, – огрызнулась она.
  – Ну, значит, я чудовище, о здоровье которого вам придется беспокоиться. И мне нужны триста пятьдесят долларов наличными. Пусть их принесет кто-нибудь безобидный, и до рассвета.
  Мадам Марш провела рукой по шее и метнула в меня улыбку, наводящую на мысли о хорошо заточенной бритве.
  – Вы правы, – сказала она. – Я не собираюсь вас успокаивать, хотя как вы вообще могли предположить, будто я задумываюсь о подобных ужасах, выше моего понимания. Правда, я собираюсь сделать нечто другое, поскольку вы вор, а воры – нижайшая форма мерзости.
  – Да?
  – Я намерена вас уничтожить.
  Я солгу, если скажу, что меня это порадовало. Или что об этом не стоило беспокоиться. Но не могу сказать, что я хоть чуточку удивился.
  – Интересно, знаете ли вы, мистер Уайлд, насколько можно уничтожить человека, не убивая его? Однажды вы поймете, о чем я говорю.
  – Пойму, – ответил я. – Я с каждым днем буду все лучше и лучше справляться с полицейской работой. Я привыкну к ней, как птица – к воздуху. И вы это увидите, поскольку я никуда не собираюсь.
  Я ушел.
  Сады подо мной были пронизаны светящимися сферами всех размеров – беспокойные светлячки в кустах, бумажные фонари на деревьях, а над всем начинала мерцать в бесконечной вышине звездная пыль. Люди бродили в тенях, смеялись, обмахивались веерами, роняли на траву капли шампанского. Не знаю, почему, но мне хотелось думать, что весь этот свет равно касается каждого – и звезды, и свечи, и светлячки. И стоит дню испустить дух, как все превратятся в тени, отмеченные серебристым контуром и случайным огоньком люцифера, поднесенного к тонкой сигаре.
  Сейчас я понимал, моя мечта стать паромщиком на Гудзоне всегда была мечтой о другом месте. Иметь кусочек земли на Стейтен-Айленд или в Бруклине, работать на воздухе, владеть собственным, ржавым и просоленным, средством к существованию и держаться его… Бармену требуется мечтать о таких вещах. Недвижимость, дневной свет, сельская местность. Я мечтал о таком лете с тех пор, как в двенадцать неожиданно стал счастлив, попробовав соленую воду в волосах, потому что с тех пор я был чудовищно, ужасно несчастлив. Другой причины не было. Совсем как красивая картинка, прикрепленная к стене глухой комнаты в снятой квартире. Напоминание об иных жизнях, о том, как однажды на тебя снизошел мир и когда-нибудь он может вернуться. Мелодия, которую насвистываешь, отгоняя прочь вечную боль.
  А я ленился. Подобрал образ, который считал для себя подходящим, и ни разу не пытался его испытать. Потому что я не выбрал Нью-Йорк. Люди всё приезжают и приезжают сюда, тысячи и тысячи, несчастные толпы. Люди боятся, что они погребут нас под собой, но никто не осознает, насколько они удачливы. Эмигранты решают, где им быть. Не кем станут и добьются ли успеха, конечно, но просто где они есть. География и воля скручиваются в единое движение вперед.
  Сказав Шелковой Марш, что никуда не собираюсь, я почувствовал себя хорошо. Впервые я сознательно сделал выбор, а не подобрал мусор, принесенный удачной волной. Я воткнул свой флаг в землю. Рано или поздно этот выбор может убить меня, если она сделает, что обещала, но это моя ставка и моя земля.
  И потому я сдернул повязку. Она мне больше не годилась, к тому же лента надорвалась во время беспорядков, а я никогда не был ловок с иглой. Я бросил ее на выходе из Ниблос, оставив позади ухоженные газоны, силуэты горожан и бесчисленные огоньки.
  
  Я нашел Джорджа Вашингтона Мэтселла в его кабинете в Гробницах. Сгорбившись над листом бумаги, он выписывал новые брызги и их значения, темно-синее небо в окне за его спиной уже почернело.
  Казалось, миновавший бунт не встревожил и даже не утомил его. Это раздражало. Я чувствовал, как в голове неумолимо и жестоко бьется усталость, я вымотался до предела. Но потом я вспомнил: он пишет свой лексикон, чтобы понять, разобраться. Я вспомнил: шеф уже прошел через десяток бунтов и всего два месяца назад видел, как половина Нижнего Манхэттена превращается в печальную статистику; тогда он был судьей, а полиции еще не существовало.
  – Каким дьяволом, по-вашему, вы занимаетесь, – сказал он, даже не потрудившись посмотреть на меня, – если я ждал вас тут в августе?
  – Сегодня сентябрь. Наверное, первое, – рассеянно ответил я, удивившись. – Вы правы, я даже не заметил.
  – Тогда, возможно, вы заметили, что у меня сегодня не лучшее настроение. А вы заметили, что у меня в камерах тридцать с лишним человек, а восемь «медных звезд» лежат в Нью-Йоркской больнице? Или что Пять Углов – море битого оконного стекла? Интересно, заметите ли вы, если я через секунду вас уволю, кем бы там ни был ваш брат?
  – Шеф, все закончилось. Мы разобрались с этим делом. Я справился.
  Шеф Мэтселл удивленно поднял взгляд. Провел пальцами по щекам, прижимая локти к обширному синему жилету. Он оценивал меня. Изучал мое лицо, как первую страницу газеты. Наконец он дочитал меня и улыбнулся.
  – Вы всё выяснили, от начала и до конца?
  – Всё.
  – И нашли преступника?
  – Двух с половиной. Преступников было два с половиной.
  Он моргнул, седеющие брови выгнулись, как гусеницы.
  – Двадцать одна жертва, и всё? Плохих новостей не будет?
  – Именно.
  – И сколько арестов?
  – Ни одного.
  – Мистер Уайлд, – сказал он, наклоняясь вперед и сплетая толстые пальцы над лексиконом, – обычно вы лучше справляетесь с речью. Я предлагаю вам восстановить свои способности. И немедленно.
  И тогда я рассказал ему всё.
  Ну, почти всё. Я опустил те подробности, которым до сих пор не мог смотреть в глаза. Мерси борется за жизнь на полу спальни, мокрая, неподвижная и посиневшая. Доктор Палсгрейв стыдится тела, засунутого в мусорный бак, и не может упоминать о нем без сбоев в сердце.
  Слабо затянутые узлы. Преподобный, которого я так плохо привязал к стулу.
  Когда я подошел к концу, шеф откинулся назад. Пощекотал мягким концом пера нижнюю губу. Немного подумал.
  – Вы уверены, что доктор Палсгрейв ничего не знал о том, как мадам Марш ускоряла смерть детей?
  – Могу поставить свою жизнь. Это осквернение всего, что для него свято.
  – Тогда, честно говоря, я не вижу необходимости выдвигать обвинение. По сути, оно сводится к разграблению могил, но никаких могил не было.
  – Именно так, – согласился я.
  – Вы говорите, Томас Андерхилл во всем сознался, прежде чем повеситься?
  – Да.
  – И это всё, что у вас есть? История?
  Я достал из кармана сюртука маленький дневник и положил его на стол.
  – Это дневник Маркаса, жертвы из Святого Патрика. Преподобный оставил его у себя, один Бог знает, почему. Дневник был в его кабинете.
  Потом я вытащил клочок бумаги. На нем неровным почерком было написано «Преподобный Томас Андерхилл».
  – Более того, отец Шихи опознал его как единственного человека, который тем вечером принес с собой большой мешок, и единственного человека, ухода которого он не заметил. Когда Шихи обнаружил тело, мешка, в котором лежал одурманенный ребенок, в соборе уже не было. Это объясняет отсутствие следов взлома. Все сходится.
  – Что заставило вас обратить внимание на преподобного? Принесенный на собрание мешок?
  – Нет, наоборот. Я не знал о мешке, но я знал о собрании и отсутствии взлома.
  К губам шефа Мэтселла почти подкралась улыбка.
  – То есть вы… случайно догадались?
  – Нет, – устало вздохнул я. – Я пользовался оберточной бумагой.
  – Оберточной бумагой.
  Я кивнул и уронил голову на кулак. Я не помнил, когда последний раз ел, края век горели от усталости.
  – Итак, доктора трогать не следует, а преподобный недосягаем для нашего правосудия. Вы говорите, мы не можем изобличить в каких-либо преступлениях Шелковую Марш.
  – Нет, если честно. Но за ней нужно тщательно следить. Рано или поздно мы ее поймаем, и она будет болтаться на виселице.
  – Я с вами согласен. Однако, насколько я понимаю, вы устроили с ней очную ставку?
  – Ценою в триста пятьдесят долларов.
  Я не думал, что такое возможно, но Джордж Вашингтон Мэтселл едва заметно поперхнулся. Просто здорово. Приятно думать, что известие о принятой мной огромной взятке может пронять человека, которого не встревожит даже разъяренный бык.
  – Вы сдадите эти деньги? – сухо спросил он.
  – Если нужно, я могу передать пятьдесят долларов для Партии, но остальное предназначено одной из жертв.
  – Ага. Я приму пятьдесят, безымянное пожертвование, а остальные вы передадите… какой жертве? Птичке Дейли, я так понимаю?
  – Жертве, – твердо сказал я.
  С минуту шеф это пережевывал. Принимал решение.
  – Я хочу вам кое-что предложить, мистер Уайлд, – сказал он, вставая. – Предполагается, что «медных звезд» – если они не станут заносчивыми или продажными – будут ежегодно нанимать заново. Мне не нравится такая политика, и никогда не понравится. Она отрицает саму идею компетенции, а что касается предотвращения коррупции… Но вот что я предлагаю. До тех пор, пока я шеф полиции, вы будете «медной звездой». Мы поручим вам раскрывать преступления – понимаете, раскрывать, а не предотвращать их. Если вам нужно название, я его придумаю. Я хорошо обращаюсь со словами. И вам удалось меня удивить, превосходная работа.
  На секунду меня охватил жар. Знаю, это неразумно. Я смог сохранить работу, но это не должно так сильно меня трогать. Может, просто неизведанное ощущение – хорошо справиться с чем-то совершенно новым.
  – Спасибо, – сказал я.
  – Тогда договорились.
  – У меня есть одно условие.
  Шеф отвернулся от окна, которое созерцал, седоватые брови раздраженно выгнулись. Очевидно, я перебрал.
  – Я только хотел сказать, что вы должны оставить и Вала, – сказал я уже более смиренным тоном.
  – Мистер Уайлд, когда-нибудь я вас пойму, – фыркнул шеф Мэтселл, усаживаясь в кресло и берясь за перо. – Судя по всему, вы гений с оберточной бумагой, а потом вдруг становитесь тупым, как бревно. Ваш брат – при условии, что он не скопытится и не станет избираться на государственную должность – однозначно будет капитаном «медных звезд» до самой смерти.
  – Я признателен вам за то, что вы так считаете.
  – Мистер Уайлд, – сказал шеф, – убирайтесь из моего кабинета. Вы выглядите так, будто сейчас хлопнетесь в обморок, и мне не хочется через вас перешагивать.
  На выходе из этой огромной каменной крепости я столкнулся со странным человеком. Неуловимая крабья походка, толстые голландские ботинки, отсутствие подбородка, ворох растрепанных волос. Он бросился ко мне, едва мы заметили друг друга.
  – Мистер Уайлд, я должен сообщить вам о свидетельствах, предоставленных мисс Мэдди Сэмпл. Мы наконец-то видим свет зари! – прошептал мистер Пист, пожимая мне руку своей высохшей клешней.
  – Уже утро, – благодарно ответил я, а на небе уже вставала луна. – Добудьте мне немного хлеба и кофе, и я все вам расскажу.
  И – да, в моей голове наступило утро. Все шло намного лучше, чем я ожидал. Но я стольким обязан мистеру Писту, что стану предателем, если не остановлюсь и не поделюсь с ним всей историей. Когда я закончил – над горячими оловянными кружками и огромной тарелкой говядины с тушеной капустой – заполнять пробелы перед своим сослуживцем, мои мысли омрачали только два вопроса.
  «Что будет дальше?» – думал я. Не со мной. Со мной все ясно. Но есть две девушки, которых я не мог бросить в беде, одна намного моложе другой. И судьба обеих неопределенна. Жизнь каждой из них расстроилась, поправилась и вновь расстроилась.
  И худшим предательством было то, что сейчас я даже не знал точно, жива ли хоть одна из них или нет.
   Глава 27
  
  Волну эмиграции, которая нахлынула на наши берега, невозможно обратить вспять. Мы должны принять бедных, невежественных и угнетенных людей из других стран, и лучше считать их преисполненными энергией надежды на лучшие времена и полезные труды, чем те, которые они могли отыскать у себя дома. Никто, полагаю я, всерьез не верит, что они прибыли с дурными намерениями.
  Санитарное состояние трудящегося населения Нью-Йорка, январь 1845 года
  Пока я шел домой, меня преследовала неуютная смесь дурацких предчувствий. Во-первых, меня раздражало отсутствие второго тела и невозможность прямо сейчас убедиться, что Мерси полностью оправилась, а во-вторых, мысль, что дома может никого не быть. Что Шелковая Марш нашептала указания дроздам и отправила их безымянным убийцам в Гарлем. Вороны каркали «убить Птичку Дейли», а потом лениво возвращались в город.
  Но когда я открыл входную дверь, все эти выматывающие предчувствия растаяли. Валентайн сидел за пекарским столом вместе с миссис Боэм. На столе стоял кувшин джина, два стакана, запас драгоценного шоколада моей хозяйки, тарелка с тонким печеньем, гораздо тоньше, чем она обычно пекла, и лежала колода карт. Вся комната пахла маслом. Миссис Боэм раскраснелась, а ширина ее улыбки могла снести со стола кувшин. Она явно только что выложила комбинацию, я видел карты. Фулл хаус.
  – Никак не поспоришь, – сказала она, хлопнув в ладоши. – Вы… пожалуйста, скажите еще раз. Что это за слово для человека, который так сильно проигрывает в карты?
  – Тупица, – ответил Вал. – И для меня честь проиграть столь несгибаемому республиканцу, как вы, хотя еще большая честь – обучать вас жаргону. Тимоти Уайлд, «медная звезда»! Выглядишь, будто смерть прошла мимо, решив, что уже сделала свою работу. И ты потерял свою повязку, хотя так даже круче.
  – Это замечательно, видеть вас, – сказал я. – Мне нужно задать Птичке вопрос.
  – Она, верно, еще не спит, – ответила миссис Боэм, плеснув в стакан Валентайна еще джина, а потом, с германской деликатностью, отпив из своего. – Если вы поторопитесь.
  Птичка еще не спала, хотя уже свернулась калачиком на кроватке, выкаченной из-под кровати миссис Боэм. Занавески на окне были отдернуты. Когда я тихо вошел, подбородок Птички нетерпеливо дернулся в мою сторону.
  – С вами все хорошо, – сказала она. – Я знала, что так и будет. Мистер Вэ сказал, вы пошли не в такое место, откуда не сможете выкрутиться.
  – Так и есть. Птичка, ты не против, если я спрошу тебя кое о чем?
  Птичка легко села и заправила ноги под покрывало.
  – Когда ты говорила, давно, что я целовал девушку на картинке, которую нарисовал, – тихо спросил я, – что ты имела в виду? Тебя это тогда беспокоило, и ты знаешь Мерси Андерхилл. Ты должна была встречать ее, там, где жила раньше.
  – Ох, – прошептала Птичка. – Да.
  Она раздумывала над вопросом чуть дольше, чем следовало. Достаточно долго, и я понял: она предполагает, что ответ мне не понравится. Но вопрос мучил меня, и я ждал.
  – Ну, понимаете, я не очень хорошо о ней думала. Она занималась… тем же самым, именно тем, что и я, но могла приходить и уходить, когда захочет, а я – нет, и раз у вас был ее рисунок, я подумала…
  Птичка умолкла, озадаченно нахмурилась.
  – Я подумала, она ваша любовница, если у вас ее рисунок. Но я ее не понимала. Кому захочется просто так, если… и если можно уйти, зачем…
  – Тише, тише, – сказал я, видя, что она начинает теряться. – Спасибо, что сказала мне. Это нелегко понять, но мне хочется, чтобы ты знала… она желала, чтобы вы жили лучше. Смекаешь, да?
  – Наверное, да, – кивнув, прошептала Птичка. – Все остальные ее любили. Кроме меня. Но если вы попросите меня по правде полюбить мисс Андерхилл, а не притворяться, я постараюсь.
  – Нет, я никогда не стану об этом просить. – Я сжал ее плечо, всего раз. – Есть и так немало людей, которые ее любят. Больше никто не будет решать за тебя, кого тебе любить.
  Я спустился вниз как раз вовремя, чтобы увидеть, как Валентайн выскальзывает за дверь. И я поспешил за ним. Один раз я уже совершил ошибку, не пойдя за братом, и не собирался так скоро повторять ее. Вал услышал, как хлопнула дверь, и оглянулся, стоя на нижней из трех ступенек нашего крыльца. Не подозрительно. Но осторожно. Я устало стянул с себя шляпу, поднял бровь на более выразительной половине своего лица и сказал:
  – Все кончено. Я разобрался с делом.
  – Хвастунишка. – Вал выудил из кармана сигару и засунул ее в рот.
  – И это все, что ты хочешь сказать?
  – Блеск, – подмигнув, ответил Вал.
  – И ты не хочешь узнать, что случилось?
  – Узнаю завтра от Мэтселла. Он лучше рассказывает.
  – Ну, ты и мерзавец, – восхитился я.
  – Если ты заинтересован, чтобы я утром узнал об этом побольше, не стоит сейчас переливать из пустого в порожнее, – посоветовал мой брат, взглянув на карманные часы. – В любом случае, сейчас я ухожу на подпольную партийную встречу. Буду глазеть на пару десятков ирландцев и решать, кто из них подходить для охраны избирательных урн. Так что не трать мое время, Тим.
  – По поводу сегодняшнего дня, – упорствовал я, прислонясь к стене дома. – Ты проводил сюда Птичку и миссис Боэм. Это было вполне бене. Ты сделал для меня хорошее дело. Но оставаться с ними до моего прихода, не зная, когда я вернусь?..
  – Ммм? – ответил Вал.
  Он уже выискивал взглядом экипаж. Спустился на Элизабет-стрит и не обращал на меня внимания. Именно так, как он всегда поступал.
  Это просто бесило.
  – Спасибо, – крикнул я.
  Валентайн, стоя посреди улицы, пожал плечами. Он оглянулся на меня, мешки под глазами посветлели на пару унций.
  – Ничего особого.
  – Увидимся завтра в «Крови свободы». И постарайся к моему приходу не накачаться морфином до полусмерти, ладно?
  Валентайн ухватил гримасу, которая всегда появлялась на его лице, когда он смеялся. Но она почти сразу исчезла, и на ее месте возникла сверкающая волчья усмешка.
  – Звучит круто. А тем временем, мой Тим, постарайся не строить из себя такого кромешного молокососа, лады?
  – Ну, вроде по-честному, – искренне ответил я.
  
  Я никогда больше не возвращался в церковь на Пайн-стрит или в дом Андерхиллов.
  Мистер Пист, которому я полностью доверился во время нашей совместной трапезы, «обнаружил» тело получасом позже. Поскольку я дал ему ключи и все остальное. Преподобный Андерхилл был, очевидно, задушен насмерть, но никаких свидетелей не нашлось. Ни улик. Ни подозреваемых. Ужасное преступление, и явно убийство.
  Но что в таких обстоятельствах могут сделать «медные звезды»?
  Мой сослуживец проследил, чтобы преподобный был похоронен всего через пять часов, в тихом месте под яблонями на церковном кладбище Пайн-стрит. Как мы позднее узнали, земля преподобного привязана к его пасторату. И в любом случае, он много лет занимался благотворительностью, удовлетворяя нужды бедных протестантских семей. После похорон остался только дом, принадлежащий приходу, и его обстановка, единственная ценность которой заключалась в воспоминаниях. Его обширная библиотека по завещанию отошла соседней бесплатной школе. «В этом весь он», – подумал я. Похоже, Томасу Андерхиллу ни разу не пришло в голову, что его дочери может потребоваться больше, чем у нее есть, когда столь многие владеют столь малым.
  И я не собирался прощать его за это.
  Проспав несколько скудных часов, я всю ночь сидел дома и ждал стука в дверь.
  Услышав нерешительное постукивание, я вышел и забрал небольшой мешочек у практически беззубой нищенки. Дал ей монетку за хлопоты, хотя она сказала, что ей уже хорошо заплатили, чтобы она не заглядывала в мешок. И если она заглянет, отправитель узнает об этом, и ее будут жрать свиньи, когда она будет мертвой лежать на улице. Я спросил, откуда она пришла, и она указала на бакалею в полуквартале отсюда. С крыльца лавки на нас смотрел молчаливый и невеселый мужчина в соломенной шляпе.
  Правда, я его не знал. Я поблагодарил потертую молли, засунул посылку в карман и зашагал к Пайн-стрит.
  Но я так до нее и не дошел. Пройдя ряд скромных кирпичных домов с ярко окрашенными белыми перемычками и уже третий раз подряд следя, как на город опускается маслянистое и густое утро, я заметил Мерси, идущую в противоположном направлении. Иначе говоря, мне навстречу.
  На Мерси было плохо сидящее серое платье. Из вороха церковных пожертвований, догадался я, слишком чистое и аккуратно пошитое. Юбка колокольчиком была немного свободна в талии; правда, и широкий ворот открывал одно плечо больше обычного. Мерси более-менее уложила волосы, и даже отсюда я видел, что губы у нее в пузырьках, а руки в нескольких местах перевязаны.
  Я думал: «Вот как выглядит Мерси в сером поношенном платье в последний раз, когда ты ее видишь», – когда мы встретились точно посередине западного тротуара Перл-стрит.
  – Мистер Уайлд, – сказала она.
  – Привет, – сказал я.
  Уже неплохо.
  – Мой отец умер, – пробормотала она. – Вы там были, вы… вы знаете, я думаю.
  – Да.
  – Полицейский был добр, но он не позволил мне посмотреть. И он сказал, убит. Но все было не так. Я ему не верю.
  – Мне очень жаль.
  – Вы не должны извиняться. Вы помогли. Вы не хотите, чтобы я знала… знала правду.
  Она заплакала, но ненадолго. Уголки ее глаз были розовыми, немного блестящими, но злой красный цвет, последствия ледяной ванны, уже исчез. Глаза были очень синими, волосы – очень густыми и очень темными. Правда, Мерси до сих пор не задала мне ни одного вопроса, и я внезапно понял, почему. Понял, что с ней случилось, – мрачные и уродливые открытия, выставленные наружу тайны, вспыхивающие, едва их коснешься… И если ты узнаешь больше, лучше они не станут. Я задумался, услышу ли еще раз, как Мерси задает вопрос.
  – Зарытых детей вскрывали, – спокойно сказал я ей. – Их не оскверняли, после смерти доктор Палсгрейв проводил аутопсию, для исследований. Все получилось довольно сложно, но лучше, чем мы надеялись. Я не арестовал его, и не собираюсь. Но я хочу, чтобы вы знали – все… закончилось.
  Я ничего не сказал о Маркасе и церковной двери. Это зрелище и так стояло у нее перед глазами, а она смотрела на меня и молчала, растерянней и несчастней любого виденного мной существа.
  – У меня для вас подарок, – сказал я, протягивая маленький мешочек.
  Мерси закусила нижнюю губу. Правда, без вопросов.
  «Кто бы мог знать, что наихудшее, когда-либо случившееся с тобой, – это Мерси, растерявшая свои вопросы», – подумал я, а потом заставил себя перестать думать.
  – Здесь триста долларов наличными. Они поступили от… вынужденного дарителя, и он не тот человек, которому вы можете быть чем-то обязаны. Эти деньги исходят не от меня, не от Вала или кого-то еще, о ком вы вспомните, но они… они ваши, а вы собираетесь в Лондон. Трех сотен должно хватить, чтобы добраться туда, и… Мне жаль, что ваша одежда испорчена, или вы все-таки сможете отмыть ее от керосина?
  Я умолк.
  Когда Мерси развязала шнурок и увидела настоящие деньги, у нее раскрылся рот, как крышка шкатулки на пружине.
  – Я не понимаю, как они могут быть моими.
  – Доверьтесь мне, – настаивал я. – Понимаю, возможно, я сейчас не достоин абсолютного доверия в ваших глазах, но, пожалуйста, доверьтесь мне. Я сожалею обо всем, что случилось. Вы уедете из этого места. И если поймете, что вам больше нечего делать в Лондоне и вы устали от него, или если вы поедете куда-то еще, в Париж или в Лиссабон, в Бостон или Рим… а потом снова захотите увидеть Нью-Йорк… я буду здесь.
  На руках Мерси было слишком много волдырей. Мне хотелось разгладить их. В какой-то степени облегчение знать, что она не влюблена в меня. Я мог вести себя как раньше.
  Так, как лучше для Мерси. А о прочем не стоит и задумываться.
  – Вы… – Она замолчала, борясь с собой.
  – Значит, вы навсегда остаетесь в Лондоне?
  После ее слов мне стало легче дышать. Вопрос, на который она хочет получить ответ. Этого достаточно.
  – Сейчас у меня есть карьера, – признался я. – И брат, которого стоит запереть в дернутый загон. Возможно, я возненавижу и то, и другое, но я самый подходящий человек для этих дел.
  Ресницы Мерси дернулись.
  – Я не могу. Не могу принять это от вас.
  – Поезжайте в Лондон, – ответил я, подталкивая мешочек ей в руки.
  – Тимоти, почему вы так поступаете?
  – Потому что вы напишете карту.
  Я уже уходил от нее.
  – Но зачем вам это? – тихо спросила она, подарив мне еще один бесценный вопрос.
  – У меня есть отличная причина, – ответил я на ходу. – Если вы когда-нибудь захотите, чтобы я понял вас… хоть какую-то частицу, ну… Если вы напишете карту, я буду знать, куда смотреть.
  
  Через пару недель сентябрь облагородился. Угольные наброски деревьев в Сити-Холл-парк взорвались ярко-красным, а потом вновь поблекли до тонких линий. Воздух посвежел. От причалов тянуло дегтем, рыбой, дымом и потом, а не животной гнилью. Все, что было приглушенным, сейчас стало ярче. И все без разбора радовались последним трем-четырем дням сентября, за которыми наступит зима.
  К этому времени мне вновь хотелось убить брата, но я перестал его ненавидеть и надеялся, что больше никогда не буду.
  Я выяснил, где шустрый ученик припрятал лучшие столовые приборы своего хозяина, – второе раскрытое мной за много недель преступление.
  И это было хорошо.
  В одно прекрасное и свежее воскресное утро я открыл на кухонном столе «Геральд» и прочитал отрывок:
  
  Офис Ирландского эмигрантского общества в настоящее время расположен в простом и непритязательном здании, номер 6 по Энн-стрит. Здесь временами можно наблюдать забавные сценки. Толпы встревоженных кандидатов сидят, ежеминутно осматриваясь в поисках своего шанса, в надежде на появление работодателя, которому требуются серьезные мужчины или приличные девушки. И стоит ему появиться, как «Быстрей!» – и пятьдесят претендентов на кусочек удачи уже не дремлют, а в одно мгновение вскакивают на ноги.
  
  Не уловив в этом рассказе юмора, я швырнул газету в печь, когда проходил мимо. Разумеется, нельзя утверждать, что пресса не могла служить интересам полиции. Джордж Вашингтон Мэтселл, в приступе гениальности, о которой я и не подозревал, сообщил газетам, что птенчик по имени Маркас, жестоко убитый в Святом Патрике, был успокоен двумя безумными нативистами-радикалами, с преступными связями в Англии и давней историей возмутительного насилия во имя мерзкой европейской анархии. Они были известны как Коромысло и Мозес Дейнти, и оба были убиты во время беспорядков на Пяти Углах в тот же день, когда совершили свое гнусное антиамериканское преступление. Один репортер имел нахальство спросить, не числились ли они в «медных звездах». Мэтселл ответил, что нет. Когда я сам проверил бумаги, выяснилось, что Мэтселл прав; это отлично доказывало – дотошность шефа не уступает его уму, и он знает, когда ради репутации полиции следует стереть лишние имена из списков Восьмого округа. Конечно, многие знали больше, а некоторые – намного больше. Но обычные нью-йоркцы не трудились следить за одним преступлением больше пары недель. Дела пришли в норму: жестокую, бешеную, жадную и скрытную, – но уже без разговоров о безумном ирландском убийце птенчиков.
  Мы с миссис Боэм пришли к решению. И чтобы рассказать о нем, я позвал Птичку Дейли на прогулку в Бэттери-парк.
  Спустя пару часов и несколько перекусов, когда солнце уже садилось, мы начали уставать от скитаний. Из всего острова здесь сохранилось больше всего травы, а близость к морю была все еще приятной, а не невыносимо холодной. И потому, когда мы решили сделать привал, то уселись под раскидистым дубом неподалеку от места, где меня едва не погребли кучи Библий, когда меня отыскал Валентайн. Теперь я уже мог спокойно вспоминать об этом.
  Время, похоже, пришло, и я приступил к делу. Сказал Птичке, что она будет жить в доме, основанном отцом Шихи, и пойдет в школу. В ирландскую католическую школу. Мы с миссис Боэм не очень образованны, а образование абсолютно необходимо.
  Это было воспринято совсем не так хорошо, как я ожидал.
  То есть я, конечно, ждал, что сначала все будет плохо. Но я пропущу следующие несколько минут, в которые Птичка произносила тирады, предлагала разные работы, если мы не можем ее содержать, и пользовалась выражениями, которые ей не следовало знать. Все это представляло ее не в лучшем свете, и мне неприятно думать, что она хотя бы заподозрила, будто мы устали от ее общества. Общество Птички Дейли было теплым и приятным, в чем я ее в конце концов убедил. И сейчас она сидела, сплошь сердитые брови и оскорбленные веснушки, и смотрела на толпы народа.
  – Думаю, я не смогу с этим справиться, – наконец сказала она. – Думаю, я буду скучать по вас и миссис Боэм, и я… не справлюсь.
  – А вот что я об этом думаю. Сказать?
  Птичка кивнула, ее серые глаза мерцали, как серебряные монетки на дне глубокого фонтана.
  – Думаю, ты не будешь по мне скучать, потому что я буду приходить, когда захочешь. А может, и когда не захочешь, потому что я буду заглядывать без предупреждения, и тебе придется бросать урок арифметики или игру в классики. И совсем скоро ты уже не захочешь уйти оттуда, выйти и стать взрослой барышней, потому что там будет много других птенчиков, по которым ты станешь скучать, когда придет время.
  Казалось, Птичка проталкивает сквозь горло какие-то камушки.
  – А там будут другие… там будут дети вроде меня?
  У меня ушло две секунды, чтобы понять, о чем она говорит. А когда я понял, то уставился на проезжающий мимо экипаж, притворяясь, будто знаю светскую даму, влекомую лошадьми с невероятными перьями на головах. Чтобы Птичка не могла видеть мое лицо.
  – Птенчики-мэб? – четко выговорил я. – Полно. Ты имеешь в виду, кроме тех, которых я сам туда послал? Нила, Софии и остальных?
  Моя маленькая подружка кивнула. Согласно, если не удовлетворенно.
  И так мы сидели и наблюдали за проходящими людьми. Мы многое о них знали. Мы оба. По грязи на их рукавах или по резким, как выстрел из пистолета, взглядам. Мы знали, потому что мы были спокойнее и богаче, узнав о них прежде, чем они узнают о нас. И были счастливы, понимая, что читаем те же буквы в тех же фразах людских страниц, всех и каждой.
  И ничего не говорили.
  
  На следующий день, оставив Птичку с толпой ее бывших и будущих друзей, я вернулся домой. Нелегко привыкнуть, что Птички тут больше нет. Но когда я, спеша к лестнице, проходил мимо миссис Боэм, она мне улыбнулась. И я улыбнулся в ответ, и это было неплохо.
  У меня по-прежнему отсутствовала мебель, о которой стоило упоминать. Но до сих пор она мне не требовалась, а сейчас, возможно, пора об этом задуматься. Мэтселл втайне поднял мое жалованье до четырнадцати долларов в неделю. Подобрав журнал, который давно лежал у моей двери, ожидая, когда буду готов его прочесть, я зашел в комнату, уселся у окна и принялся за последний выпуск «Света и теней улиц Нью-Йорка».
  Судомойка, соблазненная аристократом, умерла при родах. Но ребенка принесли графу, который рыдал, раскаиваясь в своей холодности, и взял новорожденную девочку на руки. Вся история – сплошь роскошные образы, но тонкая и глубокая, несмотря на популярное клише замысла. Как и в прочих рассказах серии, в этом говорилось о страстных людях, рождающих трагедии, поскольку они не знали, как поступить иначе.
  Я улегся на соломенный тюфяк и заснул в полдень. Глубоко, как всегда.
  Мне снилось, что Мерси уехала в Лондон, познакомилась там с богатым графом и вышла за него замуж. Но вскоре видение изменилось. Теперь у нее было много свободного времени и бумага в избытке.
  Внезапно я стал читать ее книгу:
  
  «Я кувырком мчусь сквозь главы. Текст уклончив, больше похож на манеру Мерси разговаривать, чем писать. Намекает на великую любовь и потери, но все время уходит от прямого рассказа. В конце она становится монументом Терпения и следит за людским омутом Нью-Йорка, подобным бьющемуся вокруг прибою Атлантики.
  Я ищу себя в словах, которые звучат, как я. В промежутках между абзацами и в заглавных буквах.
  Естественно. Ведь это мой сон.
  И вот я ищу мужчину, крепко сложенного, но невысокого. Изгиб губ горький и задумчивый, а линия светлых волос резко выдается вперед. Я погружаюсь в ее званые вечера – столы, заполненные устрицами, запах жареной свеклы в густом воздухе, а за окном играет черный скрипач. Ищу зеленые глаза, которые слишком много видели и которые любят ее. Но конечно, она прячет меня. Она заключает меня в метафоры, разбивает на второстепенных персонажей, ресторанщиков и слуг. Да, я иду по оставленному ею чернильному следу, но в то же время помню, как она привыкла смотреть на меня, вечно ища краешками ресниц проблески чего-то иного».
  
  Я никогда не смогу постичь до конца, чего она от меня хотела. Даже во сне. Только то, во что она меня превратила.
  Проснувшись в поту, я распахнул окно. Воздух был прохладен, осень неуклонно шла нам навстречу. Но поля и церкви Манхэттена по-прежнему заливало яркое солнце. Слишком резкое, чтобы смотреть прямо на него. Я закрыл глаза.
  И поскольку я любил ее вне всяких причин, поняв, что теряю слова, написанные ею во сне, я изо всех сил постарался запомнить их.
  
  «Он припас для меня всевозможные ласковые прозвища. До такой степени, что когда джентльмен наконец-то вслух произносил мое настоящее имя, оно казалось единственным истинным выражением меня, будто все прочие мужчины до сих пор искажали или забывали его».
  
  Пустое занятие. Безумное. Она никогда не имела в виду меня.
   Историческое послесловие
  
  История Пяти Углов Нью-Йорка изобилует легендами, спорами и спекуляциями, но я постаралась представить их как можно точнее. В 1849 году «Геральд» опубликовала сенсационную статью о младенце, которого нашли «в раковине жилого дома номер 6 по Дойер-стрит. Когда ребенок был найден, стало ясно, что речь идет о злонамеренности, поскольку на шее невинного дитяти был туго затянут шнур, приведший к удушению». При всей нищете Шестого округа это убийство не являлось чем-то обыденным, и потрясенные жители, которые нашли тело, немедленно вызвали полицию. Когда прибыли «медные звезды», соседи направили их прямо в комнату матери. Элайза Рафферти «очень спокойно сидела у себя в комнате и шила платье, в чем и заключалась ее профессия». Коронер установил, что ребенок был убит, несмотря на настойчивые заявления матери, что младенец был мертв еще до того, как опущен в раковину. Какие именно обстоятельства довели женщину до детоубийства, осталось неизвестным, но многие обитатели Пяти Углов с трудом сводили концы с концами в таких отчаянных и печальных условиях, что выживание было для них ежедневным упражнением воли.
  В плане формирования полиции Нью-Йорк заметно отстал от таких крупных городов, как Париж, Лондон, Филадельфия, Бостон и даже Ричмонд, штат Вирджиния. Для такой задержки было много причин, и не в последнюю очередь тот факт, что нью-йоркцам никогда не нравилось регулирование их жизни, а революционный дух, самостоятельность и независимость в довоенный период[146] были по-прежнему сильны. По сути дела, тому есть много доказательств и сегодня. Но в 1845 году, после заметного роста преступности и гражданских волнений, было наконец решено, что улицы нельзя оставлять без присмотра. И, невзирая на крики оппозиции и политическую полемику, власти создали ныне легендарную полицию Нью-Йорка. В том же году по всей Ирландии распространился фитофтороз[147], и начался Великий голод[148], приведший к смерти или переселению миллионов ирландцев и по сей день формирующий облик Нью-Йорка.
  Нью-йоркцы всегда были заядлыми театралами, но никто не любил театр сильнее, чем мальчишки-газетчики и чистильщики обуви с Пяти Углов. Театр, основанный газетчиками, в действительности находился на Бакстер-стрит, и за все в нем, от реквизита до музыкального сопровождения, отвечали именно они, выпуская такие постановки, как «Захватывающее зрелище марша Маллигэнской гвардии»[149]. В зале было пятьдесят мест, и однажды он дал приют русскому великому князю Алексею, который совершал прогулку по знаменитым трущобам, после чего мальчишки гордо переименовали заведение в «Великокняжеский оперный театр».
  Нью-Йорк, который в середине XIX века уже стал бесспорным центром в издательском мире Америки, породил новый жанр: документальный городской сенсационализм, рассказывающий попеременно в жизнеутверждающей и тревожной манере о жизни убогих улиц новейшего мегаполиса западного мира. В отличие от давно основанных столиц, вроде Лондона или Парижа, по переписи 1800 года в Нью-Йорке насчитывалось всего 60 515 постоянных жителей, но к 1850 году это число возросло до полумиллиона. В результате город был вынужден отчаянно бороться, чтобы поспеть за своим населением, бедняками, инфраструктурой, культурой и социальными ограничениями. Произведения городского сенсационализма драматизировали скандальные происшествия, вызванные этими потрясениями. Часто используя в названиях различные вариации на тему газового освещения и теней, тени и солнца, авторы – например, городской репортер Джордж Дж. Фостер – приводили в восхищение своих читателей, которые были родом из сельских мест, и в то же время старались осветить бедственное положение обездоленной части Манхэттена. Рассказы Мерси основаны на этих работах.
  Джордж Вашингтон Мэтселл опубликовал свой словарь жаргона – «Тайный язык преступников: Vocabulum, или Бандитский лексикон» – в 1859 году. Потребность в создании подобного словаря удивила даже самого Мэтселла, который сухо заметил в предисловии: «Ни сознательный расчет, ни воздушные замки юности никогда не приводили меня к мысли стать лексикографом. И если бы добрый друг предположил, что мне суждено занять подобное место, я бы просто счел его нуждающимся в присмотре».
  Мэтселл был начитанным и умным человеком, с резким и сильным характером, во многом презираемым в рабочих кварталах, но при этом заядлым исследователем таких социальных тенденций, как бандитские войны и детское бродяжничество. Он предположил, что понимание сленга преступников, критично важное для полицейских, будет небезынтересно и среднему гражданину, поскольку старый британский криминальный жаргон, «воровской кэнт», стремительно проникал в общество Пятой авеню. Распространение лексикона преступников среди широких слоев населения навсегда изменило английский язык. Когда вы говорите «покеда» своему «корешу» на «вечерухе», вы являетесь частью разрушительного культурного феномена, восходящего к 1530 году и дербиширским злодеям, впервые разработавшим собственный тайный язык.
   Благодарности
  
  С одной стороны, для появления книги требуется много людей, с другой – только один человек, и я ни в коем случае не имею в виду себя. Если бы мой муж Гэбриел не был тем человеком, который постоянно говорил мне, что я на верном пути, когда я уже собиралась бросить все и пойти работать докером, и который советовал пойти в библиотеку, а не предлагал поискать нормальную работу, я бы никогда не написала «Злых богов Нью-Йорка». Спасибо, Гэбриел, за то, что эта книга увидела свет, и за того человека, каким ты являешься. И спасибо моей семье, которая вслед за ним упорно повторяла абсолютно безумные одобрительные фразы.
  Спасибо Эми Айнхорн и всем феноменальным сотрудникам Amy Einhorn/Putnam. Ты взяла рукопись и превратила ее в книгу, о которой я и не мечтала. Эми, ты неутомимый защитник мощного повествования, читатель, страстный не менее, чем редактор, и я от всего сердца благодарна за твое понимание. Спасибо за огромный дар – ты помогла мне привести этих людей в мир.
  Эрин Мэлоун, ты встретила Тимоти Уайлда, когда он существовал всего в шести ужасно написанных главах, и все же захотела увидеть его в печати. А когда ужасно написанных глав стало двадцать семь, ты поправила их. Эрин – мой Мики Голдмилл[150]. Спасибо за веру в мою книгу. Спасибо также остальным блистательным умам: Уильяму Моррису Эндевору, включая, но ни в коем случае не ограничиваясь, Кэтрин Саммерхейс, Трейси Фишер и Эми Хасселбек. Вы постоянно потрясали меня уровнем своего «Потрясающе!». Спасибо всем моим зарубежным издателям за заботу об этих персонажах и возможность поделиться ими с другими частями земного шара.
  Я в огромном долгу перед историками и учеными, на которых ссылалась, чтобы сделать этот мир как можно подлиннее. Спасибо Публичной библиотеке Нью-Йорка и Нью-Йоркскому историческому обществу за то, что вы есть, и спасибо Тайлеру Энбиндеру, Эдвину Дж. Берроузу, Тимоти Гилфойлу, Майку Уоллесу и многим другим за погружение меня в историю самого увлекательного города в мире. Все оставшиеся в книге промахи принадлежат исключительно моему разуму. Многие мои основные источники были оригинальными, и потому спасибо всем мемуаристам, журналистам, авторам памфлетов и речей XIX века, которые оставляли в лесу хлебные крошки.
  Спасибо сэру Артуру Конан-Дойлу, научившему меня, на что должна быть похожа книга с главным героем, и Джиму Лемондсу, научившему, как их писать и редактировать.
  У меня есть бесценная сеть друзей, чья любовь и поддержка щедры, и кого я боюсь перечислять по именам, опасаясь пропустить хоть одного. Но спасибо всем – моим ранним читателям, гостям Feaster, собратьям-писателям, художникам, скетчистам и музыкантам, зрителям моего Шекспира в Парке, всем шерлокианцам, сотрудникам Markt Restaurant и ветеранам BLT Steak, всем людям, с которыми я вместе готовила и кто был настолько любезен, что ел мои творения. Вы помогли этой книге появиться. Спасибо. Мне не могло бы повезти сильнее.
   Линдси Фэй
   Тайна семи
  
  
  Посвящаю Габриэлю; он всегда знает, что я могу
  Раз – это грусть,
   А радость – два.
   Три – девчонка
   Сорвиголова.
   Четыре – мальчишка
   Скок-поскок!
   Пять – серебро
   Попал на крючок.
   Золото – шесть, сундук на замок.
   Семь – это тайна, и всем молчок![151]
  
  
  Цветная мать Новой Англии своему младенцу
   Светло блестит в темноте глаз твой,
   Сердечко радостно бьется.
   Пусть беды и зло обойдут стороной
   Тебя, сынок мой родной.
   Смейся сейчас – придут года,
   И навалятся все несчастья,
   Стыд и позор, плач, нищета
   Подступят к дверям, налетят на тебя,
   Словно буря или ненастье.
   Тому, чья кожа хоть чуть темней,
   Чем у белого человека,
   Счастья нет до конца дней,
   Лишь слезы и пот на вечные веки.
   Счастлив младенец в начале пути,
   Но судьба его решена,
   От тягот и бед никак не уйти,
   Ибо кожа его черна.
  
  
  Популярная песня аболиционистов
  (C) Рейн Н. В., перевод на русский язык, 2014
  (C) Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017
   Избранные слова и выражения брызгального наречия[152]
  
  Аид – еврей
  Аутем (от лат. autem) – церковь
  
  Башка – голова; пустоголовый, легкомысленный человек
  Бене (от итал. bene) – хороший, отличный
  Бережно – осторожно
  Божья коровка – содержанка
  Болтовня – разговор
  Браток – мужчина
  
  Вонять – бояться, испугаться
  Вставить, вставиться – присоединиться
  
  Грязнуха – неряшливая женщина
  
  Деревня – сельский житель, простофиля
  Дерзкий – вспыльчивый; сварливый
  Дернутый загон – сумасшедший дом
  Джек Денди – нахальный парень
  Жирно – дорого, богато
  
  Заткнуть – душить; задыхаться
  Звездочетки – проститутки
  Звенелки – деньги
  
  Кемарить – молчать
  Клёвый – симпатичный, привлекательный
  Красная тряпка – язык
  Кролик – буян
  Курица – женщина
  
  Логово – дом
  Лопотать – говорить на неизвестном языке
  Лукавить – бить
  
  Мертвый кролик – сильный и буйный мужчина, буян
  Молли – девушка; женоподобный парень; содомит
  Мышить – вести себя тихо; не шуметь
  Мэб – шлюха
  Мякий – буйный; веселый; общительный
  
  Нажратый – больной
  Нед – золотая монета в десять долларов
  Нишкнуть – молчать; вести себя тихо
  Нора – дом
  Ночная бабочка – проститутка, которая работает на улицах только по ночам
  Нюхач – полицейский осведомитель
  
  Орган – трубка
  
  Перчиться, с перчиком – теплый; страстный, горячий, горячиться
  Петелька – вздор, чепуха
  Пискун – ребенок
  Подавить, подави – убить; «…, и точка!»; хватит
  Посвященный – тот, кто знает
  Птенчик – ребенок
  Пухлый, пухло – богатый; много денег
  Пыльный – опасный
  Пытливый – подозрительный
  
  Разбавить – ошеломить; одурманить
  Рубить – тошнить, блевать
  Ручкаться – пожать руку
  Рычать – дерзить; пугать; блефовать
  
  Сан (от франц. sans) – без чего-либо; ничего
  Сладкий – пьяный
  Сломать башку – озадачить, запутать
  Смазанный – выпоротый
  Совы – женщины, которые выходят на улицу только ночью
  Сок – выпивка
  Спокойный – убитый
  Стейт – город Нью-Йорк
  Стопарик – пьяница
  
  Талант – непривередливый; свободомыслящий, умный человек
  Туша – тело
  
  Успокоить – убить
  
  Физия – лицо
  Французские сливки – бренди
  
  Черепушка – лицо
  Чиркало – мошенник, который обманывает сельских жителей при помощи меченых карт или костей
  Чиркануть – запомнить
  Чмокать – клясться на Библии. «Мирошка приказал мне чмокнуть телячью кожу» (Мировой судья приказал мне поклясться на Библии)
  
  Шамовка – еда; шамать – есть.
  Шмотки – одежда
  Шумный – растерянный; озадаченный; сбитый с толку
  Щекотать – доставить удовольствие; забавлять
  
  Эльфить – ходить неслышно; на цыпочках
  
  Язва – ругань
   Пролог
  
  В тот день, когда с ней случилось самое худшее – а под худшим я подразумеваю трагедию, ради предотвращения которой вы готовы умереть, готовы даже убить, самую невыносимую и несправедливую жестокость, – Люси Адамс работала в цветочном магазине. И расставляла в витрине и на прилавке букеты алых и оранжевых тепличных роз, чьи цвета и оттенки могли бы посрамить самый яркий и эффектный закат в разгар лета.
  Как же мало я знал о ней в тот день, когда мы встретились. Как удручающе мало! Детали появятся позже. Много позже того, когда я обещал ей, я, Тимоти Уайлд – полицейский, жетон с медной звездой под номером 107, защитник каждого, кого, черт побери, считаю несправедливо обиженным, – пообещал ей все исправить. Пообещал, что не остановлюсь ни перед чем, чтобы помочь ей, а в конце попросил ее рассказать мне все по порядку.
  Просто поведать, как оно было, и я постараюсь все исправить.
  Господи, до чего ж самонадеянны бывают мужчины, проработав всего полгода в полиции![153]
  Невозможная работа. А может, просто слишком сложная для таких, как я. Должен отметить, что мой брат Валентайн справляется с ней куда как лучше, этот неоперившийся юнец, звезда нью-йоркской полиции; но он является капитаном отделения Восьмого округа и распутывает любое самое гнусное и безнадежное дело с той же легкостью, с какой котенок разматывает клубок пряжи.
  Нет, не совсем так. В данном случае братья Уайлд – младший и старший – вместе приняли несколько весьма здравых решений.
  Я, конечно, мог бы притвориться, что пересказ истории Люси Адамс важен для потомков. Даже для правосудия. Но это было бы ложью и полным вздором. Туманная пелена и дым затеняют пейзаж, где кругом понатыканы склепы. Главным для меня было то, что вся эта черная сага до сих пор то и дело встает перед глазами.
  И в последний раз, когда это случилось, я решил все записать.
  
  Итак, 14 февраля 1846 года, в шесть вечера, миссис Адамс стояла за прилавком цветочного магазина и срезала шипы со стеблей роз. С утра день Святого Валентина выдался холодным и ясным, но к вечеру весь Манхэттен продувался промозглым ветром, снежинки закружили в воздухе, добрались до Чемберс-стрит и вместе с морозом разукрасили витрину инеем. Магазин должен был закрыться еще час назад, но до сих пор в него валом валили мужчины в длиннополых пальто с разрезами сзади и набирали целые охапки цветов – знаков напоминания о лете. Хлопали шарфы, мелькали цепочки от часов, целые акры выращенных в теплицах цветов выносились за дверь на мороз и в снег.
  Работая, миссис Адамс напевала под нос мелодию. Слишком старую, чтобы кто-то мог вспомнить, как когда-то называлась эта песенка, но с губ она слетала легко и естественно, как дыхание. Она уже радостно предвкушала ужин – сегодня повариха обещала запечь для семьи пару уток, и воображение подсказывало, как приятно пахнет сейчас в доме апельсиновой кожурой и сушеной мятой. Прямо в ноздрях уже защекотало от этого аппетитного запаха.
  Часы тикали, проходили минуты за минутами, и вот она принялась заворачивать стебли букета в кроваво-красный шелк. И делала это так, словно проводила обряд заклинания. Пальцы двигались уверенно, шелковая ленточка заранее отмеренной длины была мягка и эластична, как кожа. Этот букет на сегодня последний. И она с особым тщанием завязала бантик. Изящное элегантное дополнение – последний штрих.
  Владелец магазина мистер Тимпсон, бывший обитатель Манчестера, пожилой мужчина с добрыми глазами и серым цветом одрябшего лица – исключение составлял лишь нос в красных прожилках, – покосился на часы рядом с желтыми лилиями и удрученно зацокал языком. Он только что поблагодарил трио последних покупателей, модников в бордово-коричных пальто и брюках цвета слоновой кости, и вот, наконец, магазин под названием «Лучшие цветы у Тимпсона» опустел. Весь день он напоминал фондовую биржу.
  – Я сам подмету, дорогая, – сказал он своей единственной помощнице миссис Адамс. – Через четверть часа на улице начнется сущий кошмар, а мне, чтобы поужинать, всего-то и надо, что подняться на второй этаж. Так что ступай-ка ты домой.
  Миссис Адамс принялась было возражать, что не успела навести порядок, прибраться перед завтрашним днем. Да и снег ничуть не сильный, и дом ее совсем недалеко, всего-то и надо, что свернуть за угол от Чемберс-стрит, а дальше прямо по Уэст Бродвей. Но мистер Тимпсон продолжал стоять на своем, весело похлопывал в ладоши, даже несколько раз шикнул на нее. К тому же было уже довольно поздно – еще бы, самый хлопотный и прибыльный день в году, – и миссис Адамс действительно хотелось поскорей оказаться дома.
  И она ушла.
  Быстро проскользнула мимо витрин, даже не заметив, что там творится, как не замечают тиканья будильника в спальне, и поспешила к дому. Знакомый ритм, знакомый и привычный, как собственный пульс, маршрут. Универмаг мистера Фримена «Приятные пустячки: старое и новое». Дальше – «Мануфактура: иглы и рыболовные крючки». Затем отель под названием «Музей». Снег кружил над булыжной мостовой, словно его поддувало откуда-то снизу, и она плотней запахнула на себе меховое манто. Прошла мимо мужчины, толкающего перед собой тележку, нагруженную мешками из джута; он выкрикивал: «Песок! Кому белый песочек!» В ответ на этот призыв из лавки, где продавались ткани, вылетел какой-то мужчина и едва не врезался в Люси. Но она успела отскочить в сторону. Джентльмен с бакенбардами извинился, суя в ладонь торговца монеты, чтобы приобрести мешок песка, которым собирался посыпать тротуар перед входом в свою лавку, дабы покупатели, не дай бог, не поскользнулись.
  А миссис Адамс продолжала идти дальше.
  И вот, наконец, она отперла дверь узкого, как пенал, дома из красного кирпича, что на Уэст Бродвей. Зябко передернулась, снимая меховое манто. Дом встретил ее полной тишиной. Она бросила манто в прихожей на стул, обитый дамаском, и прошла в гостиную. В комнате ни души. Миссис Адамс подошла к камину, где дотлевали угли, растопырила пальцы веером, затем принялась стягивать перчатки. Потом вынула булавку и сняла шляпу. Глаза перебегали с одного предмета на другой – от высушенных цветов в рамочке на каминной доске к паре крохотных фарфоровых лошадок и единственной веточке омелы в вазе из стекла цвета аметиста. А потом крикнула домашним, что пришла.
  Но никто не ответил.
  Тогда она неспешно прошла в столовую. Ни малейшего звука, ни шепота, ни шороха, ничего. Она уже повернулась к лестнице, чтобы подняться наверх, и снова радостно возвестила о своем приходе.
  Но снова ответом ей была тишина. Глубокая, как в могиле.
  Пять минут спустя Люси вылетела из дома на Уэст Бродвей – края юбки зажаты в кулачках, рот искажен криком – и понеслась сквозь снежный буран к полицейскому участку в Гробницы[154].
  С этого и началось наше знакомство. Я там работал.
  В этот момент я сидел в каморке без окон, которую в прошлом месяце удалось переоборудовать и присоединить к своему кабинету; сидел со стаканом голландского джина в руке и кривой улыбкой на небритой физиономии и пил за здоровье моего друга инспектора полиции Джакоба Писта. Нам с ним только что удалось решить одну запутанную головоломку, и мы не считали нужным скрывать свою гордость. Он приподнял свою безобразно морщинистую лапу с зажатой в ней оловянной кружкой и хохотал просто как маньяк какой-то. И тут, споткнувшись на пороге, в полуоткрытую дверь ворвалась Люси Адамс.
  Могу ли я описать ее должным образом, описать, как выглядела она до того, как я узнал ее тайны? Подозреваю, что нет. Если тайны – это истинные сокровища, и хранят их владельцы в самых темных уголках и глубоких сундуках, то я обследовал «шкатулку с драгоценностями» Люси Адамс с тщанием разбойника, грабящего на дороге карету. Страшно противно быть вором, когда твоей добычей становится чья-то личная жизнь. Я не такой человек. Мне омерзительно быть таким человеком. Люди, с виду самые воспитанные и приличные, выкладывают мне подробности своей личной жизни по доброй воле. Причем это было всегда, еще в ту пору, когда я работал барменом. Даже до того. Но я ненавижу выпытывать тайны без разрешения, без взмаха руки, знака, что я могу войти.
  Так как она выглядела тогда, эта моя тайна, во время нашей первой встречи, прежде чем я смог проникнуть в самые ее глубины?
  Для зимы Люси Адамс была одета как-то слишком легкомысленно, и это при том, что каждый предмет ее туалета возвещал о своем высочайшем качестве. Носок ботинка, высовывающийся из-под складок кобальтово-черного дневного бархатного платья, намок от снега. А стало быть, покидала она дом в спешке, даже не надев бот. Горностаевая горжетка цвета слоновой кости, накинутая на плечи, связана каким-то дико асимметричным красным бантом, с десяток других вещей на ней просто взывали о помощи. Зияют раструбы белых кожаных перчаток – забыла застегнуть на кнопки с жемчужинами. И еще она была без шляпки, даже без вуали, хотя бы ради приличия, уже не говоря о тепле. Просто волны, одна волна за другой шоколадно-каштановых волос, подобранных вверх и закрученных в невероятно тугие кудряшки – таких мне еще не доводилось видеть, – и на них медленно тают снежинки.
  С ней случилось нечто ужасное. Не нужно было обладать наблюдательностью бармена, чтобы понять это. Глаза у Люси Адамс были цвета лишайника на каменной стене – на сером фоне проблескивали зеленоватые искорки. И еще они были так расширены, словно она свалилась в Гудзон с парома. Мистер Пист и я уставились на нее в полном шоке. Губы у нее были очень полные, приятно округленные, и чтобы что-то сказать, она силилась разлепить их с таким видом, точно это доставляло ей боль.
  Словом, она была настоящая красавица. И эту часть истории невозможно не принимать в расчет. Увы, но она имеет большое значение. Миссис Адамс была самой красивой женщиной из всех, каких мне только доводилось видеть.
  – Вы ранены, мэм? – Наконец-то я обрел дар речи и вскочил на ноги.
  – Мне нужен полицейский, – ответила она.
  – Вы пришли по адресу. Прошу, присядьте, – сказал я, а мистер Пист торопливо налил ей стакан воды. Похоже, миссис Адамс просто не замечала стула, и тогда я протянул ей руку, и она безвольно, точно марионетка, управляемая новым кукольником, двинулась за мной. – Мы вам поможем.
  – Умоляю, помогите!
  Слегка надтреснутый голос оказался глубже и ниже, чем можно было ожидать от женщины столь изящного телосложения. От него у меня по шее пробежали мурашки; показалось, что если она крикнет во всю глотку, то сможет направить корабли на скалы. Одному богу ведомо, сколько кораблей затерялось той ночью в шторме, а ведь плыли на них жители Нью-Йорка, которым так и не суждено было вернуться домой. Но она, конечно, тут ни при чем. Большинство сказали бы: не повезло. Такова уж судьба. Рок. Или даже воля Божья. Но я не мог удержаться от этой мысли при звуках ее голоса. Уж если он так цеплял мужчину, то запросто может сбить с курса какой-нибудь пароход и отправить его на опасную отмель.
  – Можете полностью нам доверять, – мягко заметил я. – Просто расскажите мне, что случилось, и я все улажу.
  Наши глаза встретились. Ее стали бледными и прозрачными, как тонкая пластина сланца.
  – Ограбление.
  – Что украли? – осведомился я.
  – Мою семью, – ответила она.
   Глава 1
  
  Зло, на которое мы жалуемся, лишь усиливается. Европа наводняет нашу страну эмигрантами. Великобритания приводит такие цифры: в нашу страну депортированы двадцать пять миллионов человек, из них около миллиона ирландских бедняков. Все это окончательно разрушит американский рынок труда.
  Мистер Левин, член Нативистской американской партии[155], цитата из «Нью-Йорк геральд» за 1846 г.
  Я слишком хорошо успел узнать свой город. И особой любви и привязанности к нему не испытываю.
  Возможно, было бы куда как лучше жить в полуразвалившейся каменной лачуге на побережье Испании, по утрам забрасывать сеть и ловить сардины, по ночам долго слушать, как кто-то перебирает струны гитары, наигрывая обрывки мелодий. Или же держать таверну в маленьком и меланхоличном английском городке. Наливать пинты пива вдовцам, вечерами читать стихи. Не знаю, я никогда не выезжал из этого города, так что не могу сказать наверняка. И мое знание о чужих странах почерпнуто только из книг. И все же думаю, что вполне возможно хорошо знать город – и вместе с тем любить его. Во всяком случае, надеюсь, что так бывает.
  Нет, наверное, главная проблема состоит в том, что я полицейский и работаю в отделении Шестого округа на Манхэттене и понимаю, что человек с медной звездой призван на службу не для того, чтобы ходить дозором по улицам. Нет, он должен собирать факты и раскрывать преступления, а я, наверное, не слишком, знаете ли, расположен вникать в подробности некоторых преступлений. Ну, по крайней мере, хотя бы наполовину.
  К примеру, тем утром, в Валентинов день, я проснулся с неприятным ощущением, что кто-то где-то в этом полумиллионом городе наверняка нарушил закон, а я представления не имею, кто бы это мог быть. А все потому, что накануне в мою маленькую каморку без окон в Гробницах пожаловал не кто иной, как шеф полиции Джордж Вашингтон Мэтселл – наш бесспорный лидер, неукротимый и напористый, как носорог, борец с преступностью, человек, просто обожающий задавать мне неразрешимые загадки.
  Д. В. Мэтселл производил впечатление уже хотя бы потому, что был огромен – рост свыше шести футов, вес фунтов триста, и ни унцией меньше. Но не только поэтому. Он производил впечатление, потому как разум и воля его напоминали поезд, мчащийся на всех парах. До назначения нашим шефом он работал судьей и успел прославиться на этом поприще. Ну, а поскольку мы, простые копы, являем собой разношерстную и неорганизованную шайку – это еще мягко сказано, – теперь он уже перестал быть знаменитым. Что, впрочем, его не слишком расстраивало.
  Я услышал шум и поднял глаза от стола. Всего секунду назад казалось, что дверь в мой кабинет вполне нормальных размеров. Ну, человеческих, что ли. И вот теперь на пороге стоял шеф Мэтселл, а дверь напоминала лаз в мышиную норку. Он стоял и невозмутимо взирал на меня. Тяжелая челюсть в мясистых складках, светлые глаза сверкают. Я взял в привычку обходить свое отделение, как прежде делали все мои коллеги, выискивая, нет ли где непорядка, и очень часто обнаруживал, что есть. В августе прошлого года, когда закончилось расследование этого ужасного убийства ребенка, шеф решил, что мои мозги должны находиться в постоянном его распоряжении, и с тех пор я засел в Гробницах, и неприятности находят меня или с помощью записок от Мэтселла, или же он является собственной персоной. И я, черт побери, так до сих пор и не понял, что хуже.
  – Бесценная живописная миниатюра похищена из частной резиденции по адресу дом 102, Пятая авеню, при весьма необычных обстоятельствах, – заявил он.
  Небось размером с бусинку, но в животе у меня все сжалось. Страшно неприятное ощущение.
  – И вы должны ее найти. Мистер и миссис Миллингтон ждут вас у себя к девяти.
  – Буду, – ответил я и резко выдохнул.
  – Найдите вора, мистер Уайлд, и поскорей, – бросил он через плечо и вышел решительно и бесшумно, словно за дверью стояли батальоны, ждущие его распоряжений.
  «Легко сказать, да трудно сделать», – подумал я.
  Я был среди первых полицейских, нанятых после того, как Муниципальный совет закончил переформирование городской полиции. И я страстно желал стать самым лучшим. Но до сих пор работа напоминает мне плохо сидящее пальто – рукава нескладные и слишком широкие, прорези для пуговиц страшно узкие, и при возникновении каждой новой проблемы в голову лезла жуткая чепуха. И я задавался одним и тем же вопросом: как ты собираешься раскрыть это дело, с чего начать?
  Отвратительное ощущение.
  Я рассеянно подумывал о том, что неплохо было бы, как обычно, заскочить вечером в бар. Но затем вдруг решил, что туда же непременно завалятся брокеры с Уолл-стрит, вылакают весь ром, начнут сплетничать, шипеть, извиваться, как змеи, заползать ко мне в душу, как под кедровую панель для облицовки. И не то чтобы я не мог найти какое-то там украденное добро или усмирить уличных хулиганов. Не существует убийств, которые я не мог бы раскрыть. Однако сам я прежде считал, что лицо мое еще недостаточно покрылось шрамами от пожара, уничтожившего чуть ли не половину города, что нет ни одной мало-мальски приличной дыры, куда меня могли бы нанять на работу, что мой дом и состояние не испарились и что главным моим стремлением было подавать шампанское брокерам, которые уже напились до одури. Словом, я в основном беспокоился из-за сущих пустяков.
  Я сказал – в основном.
  Примерно раз в месяц мне снились сны о работе в полиции, о том, что случилось прошлым летом. А как же иначе? Но от этих снов голова потом просто раскалывалась.
  Однако, как только Мэтселл поручил мне найти миниатюру, я тут же отбросил все сомнения и собрал волю в кулак. За все то время, как я перестал быть простым патрульным и получил должность решателя самых сложных и хитроумных загадок шефа, мне еще ни разу не доводилось расследовать преступление против так называемых сливок нашего общества. А добраться до дома под номером 102 на Пятой авеню было раз плюнуть – всего-то пройти через раздражающе веселый парк Юнион-плейс.
  Не любил я эти районы по чисто экономической причине. Потому как у меня было всего пять предметов мебели, и снимал я крохотную комнатку над пекарней. Но раз Мэтселл отдал такое распоряжение, следовало его выполнить.
  И вот утром 13 февраля я поспешил на выполнение задания и лишь качал головой при виде чудес Юнион-Сквер-парк. Вообще-то все наши парки лет через десять после их создания превращаются в место, напоминающее свинарник или курятник – последнее еще в лучшем случае. Но Юнион-плейс с его аккуратно подстриженным кустарником и расчищенными граблями дорожками чуть ли не с религиозным пылом силился соответствовать окружающей обстановке. Аллеи приветливо шептали: добро пожаловать, радуйся и наслаждайся – видно, считали меня одним из местных обитателей. Под голыми ветвями молоденьких деревьев столь же юные девушки заливались веселым смехом, из-под меховых манто виднеются волны белых кружев, от яркого света вспыхивают разноцветными искрами бриллианты, вплетенные в волосы.
  Будь я в более романтическом настроении, то, может, остановился и полюбовался бы ими чуть дольше. Но я продолжал вышагивать по Шестнадцатой улице, делая вид, что нет девушки по эту сторону океана, которая бы стоила того, чтобы занять мои мысли и внимание хотя бы на десять процентов.
  Первоклассное троекратное ослиное упрямство и тупоголовость – так называл братец Вал эту мою одержимость. Увы, но тут я не мог ничего поделать. Мне хотелось украшать ради нее улицы флагами, брать с боем города. Если б мозг ее был картой, я бы взял изящную желтую ленточку, приколол бы нежно и безболезненно, а потом водил ею, чтобы отследить ход ее мыслей. Понимая, что это вряд ли возможно, я примеривал на себя роль парня, который будет запирать по ночам двери в ее дом, ибо она всегда отличалась дерзкой легкомысленностью, но никак не благоразумием. А уж проверять, заперты ли створки окон, – это занятие не для хрупкого создания с локонами. Так мне, во всяком случае, кажется.
  Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а я – в Готэм-сити[156]. И вот вместо того, чтобы прийти к ней, я постучался в дверь дома 102 на Пятой авеню.
  Трехэтажный дом из коричневого камня был построен лет пять тому назад, не больше, ведущие к нему ступени словно расплывались в широкой ухмылке между двумя унылыми каменными грифонами, застывшими по бокам на пьедесталах. Резная дверь тикового дерева, в ящиках для растений под окнами понатыканы сосновые ветки, на них красуются позолоченные шишки; каменный фасад разукрашен везде, где только нашлось свободное место. Даже черепичная кровля, казалась, так и вопиет о недавно привалившем богатстве. Грифоны как-то совсем не соответствовали этому месту – как, впрочем, и я.
  Я попробовал позвонить. Звонок прозвучал как гонг, приглашающий императора к обеду, и двери распахнулись. Привратник, увидев меня, скроил такую гримасу, точно заглянул на скотобойню. Наверное, потому, что мое шерстяное зимнее пальто было унылого серого цвета и некогда принадлежало кому-то другому. И еще потому, что правая верхняя часть моего лица походит на застывшую лужицу воска. Но ведь он ни черта не знал о предыстории этого пальто. И в лицах, видно, не очень разбирается. А потому решил, что лучше промолчать, так я подумал.
  Я все ждал, когда он что-нибудь скажет. А он просто стоял в дверях. Высокий, молчаливый, с бакенбардами.
  И тогда я прикоснулся пальцами к медной звезде на жетоне, приколотом к лацкану.
  – Ага, – протянул он таким тоном, словно только что обнаружил источник неприятного запаха. – Вам поручено искать картину… Полицейский, насколько я понимаю.
  Я невольно усмехнулся. Я уже успел привыкнуть к подобному тону – именно так люди относятся к полицейским невысокого звания, пусть даже мало кто из них употребляет слово «поручено». Впрочем, все это неважно. За годы работы в баре я наслушался разговоров тысяч людей из сотен городов. Прежде для меня это было даже своего рода игрой. Определить, кто есть кто и откуда. Одной из многих игр. И, по всей очевидности, Миллингтонам не удалось определить на слух выходца из Бристоля, который силился копировать лондонский акцент, вот они и наняли старого морского волка в лакеи. Это меня изрядно позабавило. И еле видная дырочка в ухе, куда некогда была вставлена серьга, тоже позабавила.
  – Ну, как там у вас дома обстоят дела с кораблестроением? – спросил я.
  Если вы ни разу не видели, как краснеет, а затем бледнеет пожилой морской волк, то многое потеряли в жизни. Да у него даже бакенбарды встали дыбом.
  – Прошу, сэр, сюда, входите… И сразу дайте знать, если вам что понадобится.
  Мы вошли в фойе, увешанное портретами дам нездорового вида – с собачками, с детьми и за рукоделием. Из двери напротив вылетел бойкого вида джентльмен лет пятидесяти пяти, на ходу поглядывая на золотые карманные часы. Очевидно, мистер Миллингтон собственной персоной.
  – Здесь полицейский, хочет видеть вас, сэр, – отрапортовал лакей из Бристоля.
  – О, чудненько! Как его имя, Тёрли?
  Тёрли безмолвно, словно щука, раскрывал и закрывал рот. Этот несчастный так страдал, что я решил закрепить нашу с ним дружбу и бросился на помощь.
  – Тимоти Уайлд. Буду рад сделать все, что в моих силах, чтобы вернуть вашу собственность.
  – Надо же, – пробормотал Миллингтон, пожимая мне руку. – Не совсем то, что я ожидал от шефа Мэтселла, но, полагаю, ему видней.
  Не зная, чью сторону занять в этом споре, я предпочел промолчать.
  – Я должен ехать в «Чейндж», – сокрушенно заметил он. – Так что просто провожу вас к комнате для музицирования, вернее… как это там у вас говорят? К месту преступления, правильно?
  – Не могу знать.
  – Понимаю, – растерянно протянул он.
  По пути мистер Миллингтон поведал мне, что накануне утром, ровно в шесть, их горничная Эйми, войдя в это помещение, испытала настоящий шок. Миллингтоны являлись любителями искусств (комнаты, через которые мы проходили, просто утопали в китайских вазах и японских ширмах, стены сплошь завешаны живописными полотнами, изображающими херувимов, не слишком энергично выполняющих прямые свои обязанности), и каждое утро все эти драгоценные произведения искусства полагалось протирать и чистить. И еще проводить их опись, отметил про себя я. Так вот, увы и ах, но Эйми вдруг обнаружила, что на стене комнаты для музицирования не хватает одной миниатюры. После тщательнейших поисков о том уведомили Мэтселла, и теперь мне предстояло выступить в роли ищейки.
  Не самая сильная из моих сторон. Я точно это знал.
  – Жена страшно расстроена этим ужасным событием, – снова на миг возникли золотые часы мистера Миллингтона. – Стоит ли говорить вам, что это Жан-Батист Жак Огюстен?[157]
  В свое время я набирался ума, пользуясь огромной библиотекой одного очень эрудированного протестантского священника, а потому ответил с ходу:
  – Придворный миниатюрист? Последний официальный, так сказать, художник короля Франции?
  – О… Что ж, хорошо.
  – И что она собой представляет?
  Мне тут же сообщили, что представляет она собой пастушку в соломенной шляпе с розовыми ленточками. Как раз в этот момент мы подошли к комнате для музицирования. Там друг против друга стояли, словно дуэлянты, два рояля; имелась также виолончель, несколько красивых лютен и арфа с распахнутыми крыльями размером с чулан.
  – Ужасно извиняюсь, но мне действительно пора бежать, – заявил Милингтон. – А вы, Тёрли, позаботьтесь о том, чтобы этот полицейский получил ответы на все свои вопросы, хорошо? А теперь… словом, вам лучше знать, что и как здесь делать, мистер Уайлд.
  Я не знал. Но он удалился так быстро, что у меня не было возможности сообщить ему об этом.
  Когда шаги хозяина затихли вдали, Тёрли смущенно затеребил свои бакенбарды.
  – Я о том, что было чуть раньше, сэр. Сожалею и…
  – Да будь вы хоть цыганской царицей, мне все равно. Кроме того, именно этого они от вас и ждали. Меня вы не смогли одурачить. Но это вовсе не означает, что вы не способны самым распрекрасным образом морочить им головы. Так что помогите мне разобраться с этим делом – и проехали, забыли.
  Он улыбнулся, продемонстрировав кривые зубы; наверняка ни разу не улыбался так при хозяевах при дневном свете.
  – Что ж, это честная игра, мистер Уайлд. Наверное, вы прежде всего хотите осмотреть комнату.
  Я счел это разумной идеей и начал осматриваться. Разглядывать инструменты, эркеры, розовые шторы на них, злобного вида драконов, охраняющих камин. И едва подавил вздох разочарования.
  Комната как комната. Ничего особенного.
  Очевидно одно: миниатюра отсутствует. Одну из стен украшала коллекция из одиннадцати миниатюр; то были в основном портреты праздных и розовощеких представителей знати, но имелось и несколько изображений столь же розовощеких и праздных простолюдинов. Очевидно, их должно было быть двенадцать. Не хватало третьей справа во втором ряду. Обои в том месте, где висела миниатюра, были грязные, россыпь пышных чайных роз на них покрыта пылью. Три параллельные полоски пепельно-серой грязи. Я наклонился поближе, рассматривая это место.
  Просто пустое место, ничего больше.
  Я, слегка нервничая, провел пальцем по шраму у брови и пошел посмотреть замки на двойных дверях в комнату для музицирования.
  – Я бы и сам назвал эти обстоятельства весьма странными, сэр. В полночь, когда я делал ночной обход, комната была заперта. Ключ есть у меня и у мистера Миллингтона; у миссис Торнтон, экономки, тоже есть ключ. Все они на месте. И потом, разве мистер Миллингтон не говорил вам, что вчера мы обшарили и перетрясли весь дом сверху донизу? Точно кому из нас могло прийти в голову хранить при себе ворованное добро…
  Я строго покосился на него и закончил осматривать второй – судя по всему, нетронутый – дверной замок. Все красивые лондонские гласные Тёрли к этому времени полностью растворились в водах реки Эйвон, на берегах которой раскинулся Бристоль. Я уже почти полюбил его за это.
  – Да они стоят целое состояние, некоторые из них. Та миниатюра уж определенно. А до этого, насколько я понимаю, у вас ничего никогда не пропадало?
  – Никогда, сэр. Потому как никто из нас в деньгах нужды не испытывает. Особенно в краденых. Там, внизу, еды у нас навалом, в год положено три выходных по болезни, на каждое Рождество получаем премии. И у всех нас есть семьи, которых надобно поддерживать, а каждый божий день в город просачиваются по десять тысяч ирландцев. Так что никто не рискнет быть уволенным, тем более – с волчьим билетом.
  Ирландцы действительно наводняли Нью-Йорк; ощущение возникало такое, что в каждой капле этой волны было, как минимум, по какому-нибудь Доннелли или Маккейлу. Никто их не любил – за исключением, разумеется, демократов типа моего брата Валентайна, ведь ирландцы всегда голосовали за них. Но уж определенно, что к домашней прислуге британского происхождения это не относилось – ведь их в любой момент за любую малейшую провинность могли вышвырнуть на улицу наиболее экономные хозяева. Я сочувствовал Тёрли. Его неприязненное отношение к ирландцам носило чисто практический характер, в отличие от злобной антикатолической паранойи, охватившей наше общество, от которой у меня просто волосы вставали дыбом.
  Но еще в прошлом году ирландцы начали голодать, когда у них подошли к концу запасы картофеля. Зима еще не кончилась, а этот парень ничуть им не сострадал. У меня есть друзья среди ирландцев, есть сослуживцы-ирландцы, а потому я хорошо представляю, что это такое – экономить на еде. Мы с Валом однажды соорудили в котелке ужин из кашеобразной массы овощей, выданных нам из ресторанных запасов и объедков, пустили в ход зерна с недоеденных кукурузных початков в масле и три подобранных на улице каштана. Брат посолил все это, поперчил, разложил по тарелкам и украсил мое блюдо двумя каштанами, а свое – одним, и назвал все это салатом.
  Как-то не слишком убедительно прозвучало.
  – Ну, а когда вы запирали дверь, не заметили, что чего-то не достает?
  – К сожалению, нет, да я и не присматривался. Последней в семье в эту комнату заходила миссис Миллингтон, после завтрака.
  – А проникнуть сюда можно только через эти двойные двери или два окна – в том случае, конечно, если не было дубликата ключей… – Я отпер задвижку на одном из окон эркеров.
  – Получается, что так, сэр. Но только вы, люди из полиции, можете понять, снимали с этого ключа дубликат или нет.
  Я раздраженно, злясь на самого себя, прикусил нижнюю губу. Затем высунулся из окна, и лицо так и ожгло холодом. Стена здания, выходящая в проулок, была выложена из кирпича, вверх поднимался лишь один побег плюща, к тому же находились мы на втором этаже. Второе окно выходило на шумную Пятую авеню. Да, к окнам трудно подобраться, не оставшись незамеченным, к тому же оба они были заперты изнутри.
  Я вернул задвижку на место и решил заняться тем, в чем был силен: разными историями и людьми, которые мне их рассказывают.
  – У Миллингтонов есть дети? – задумчиво спросил я.
  – Нет, детей нету. Два коронационных сервиза, дюжина уилтонских[158]ковров, пять…
  – Ну, тогда, может, у хозяина дома пагубные привычки? Азартные игры, женщины?
  Тёрли насмешливо фыркнул.
  – У него одно пристрастие, почти спортивное. Запускать невод туда, где водятся денежки, прямо как в косяк сардин. И он в этом деле преуспел, сами видите. В отличие от многих других.
  – Ну, а миссис Миллингтон? Возможно, у нее есть долги?
  – Муж выделяет ей на карманные расходы. Где-то около сотни в месяц, за исключением декабря. Тогда ей причитается двести. Ну, сами понимаете, праздники и все такое.
  А что, очень даже удобно, если вдруг ей втемяшится в голову приобрести десятую по счету серебряную вазу в виде лебедя. Я покосился на девять лебедей, выстроившихся на каминной доске; у каждого создания торчали из горла бутоны фуксии, выращенные, по всей очевидности, в теплице.
  А потом вдруг заметил нечто куда более занимательное. Над камином висело зеркало.
  Не то чтобы я когда-либо страдал манией самолюбования, или нарциссизмом, и так уж любил разглядывать свое лицо. Да оно того просто не стоит. Но каждое лицо индивидуально, и я предпочитал, чтобы мое оставалось в целости и сохранности. В зеркале отразились темно-русые волосы, разделенные на пробор и окаймляющие лоб, как два изогнутых крыла, суженный книзу подбородок с ямочкой в форме полумесяца, над ним – узкие четко очерченные губы, прямой нос, глубоко посаженные зеленые глаза. Но отчего-то при виде всего этого я вдруг ощутил тревогу; она волнами разошлась от висков к макушке. Так бывает, когда в пруд бросишь монетку.
  – Ну, а прислуга в доме? – спросил я и отвел глаза от зеркала. – Кто они такие?
  – Я. Всегда к вашим услугам, мистер Уайлд, – прошелестел он и стал загибать пальцы. – Миссис Торнтон – экономка. Агата – повариха. Ну затем Эйми, Грейс, Элен, Мэри и Роуз – горничные. Еще Стивен и Джек, они ливрейные лакеи. Потом еще Лили, она посудомойка. Это не считая кучера и конюхов, которые присматривают за лошадьми.
  – Что можете рассказать о них? Что-то необычное, интересное?
  Тёрли призадумался. В сердце моем вновь вспыхнула надежда, точно маяк в море.
  – Агата по колену определяет, когда идет непогода, – ответил он мне с заговорщицким видом. – Всегда ужасно интересно. К примеру, этим утром оно у нее просто жуть до чего разболелось. А стало быть, нас ждут большие неприятности, мистер Уайлд.
  Он даже не представлял, насколько большие.
  
  Ко времени, когда я допросил всех слуг и с видом побежденного вышел затем на улицу перед домом 102, что на Пятой авеню, мне все же удалось узнать несколько любопытных фактов.
  Во-первых, всю прислугу в доме охватила паника – каждый страшно боялся потерять место, – и они пустились в жуткие разоблачения. К примеру, Элен (горничная с первого этажа), эдакая серая мышка кокни, недавно с берегов Темзы, заявила, что миниатюру наверняка украла Грейс. Просто потому, что: «Да вы только посмотрите на нее! Сразу ясно!» По словам Грейс (горничной со второго этажа), низенькой чернокожей девушки, которая всегда стояла, аккуратно заложив руки за спину, украла сокровище Элен. Потому что Элен говорит чудно́, все ирландцы говорят так чудно́, и ВСЕ на свете знают, кто они такие, эти ирландцы. В ответ Элен обозвала Грейс наглой гулящей девкой, которая якшается с самым грязным цветным отрепьем в городе, а Грейс обозвала Элен маленькой тупой занудой, которая с радостью отдаст миниатюру за самую поганую шляпку, или просто продаст ее и купит себе на эти деньги женишка.
  Я оставил обеих девушек в слезах, с ненавистью и страхом взирающими друг на друга через кухонный стол. У каждой стало одной подругой меньше.
  На обратном пути я заглянул на постоялый двор на Пятнадцатой улице, где обосновался штат прислуги Миллингтонов, ведающий лошадьми. Выяснилось, что у Грейс действительно имеется дружок, один из чернокожих конюхов, парень по имени Джеб. Он наведывался к ней каждый день и обещал жениться, когда соберет денег на покупку участка под ферму в Канаде. Белый кучер напоследок шепнул мне, что у Джеба мог быть мотив.
  Что ж, вполне предсказуемо.
  В наших краях черных обвиняют в воровстве чуть ли не каждые десять секунд или около того. Почти так же часто, как ирландцев – в колдовстве. Мне довелось трудиться бок о бок со многими черными, получившими свободу – в портах, на пристанях, в ресторанах и так далее, жить с ними рядом, и ни разу ни одного я ни в чем таком не заподозрил. Меня это просто бесит! Чернокожие наделены тем же неукротимым стремлением вкалывать, что и евреи, готовые шить по шестнадцать часов в день. К тому же в детстве я посещал дом приходского священника в Андерхилле, как бы сейчас сказали – настоящий рассадник пагубных идей аболиционистов.
  А потому я счел все эти мои интервью бесполезными и продолжил размышлять.
  И однако же… ни один человек из прислуги не сказал ничего такого, что меня удивило бы. Этот город играет со своими обитателями в смертельно опасную игру под названием «стулья с музыкой»[159], и когда бренчание пианино стихает, последствия для самого нерасторопного ужасные – или медленная смерть, или быстрая. А стульев здесь всегда не хватает. Мало работы, мало еды, мало стен с крышами над головой. Может, всего хватало бы, если бы наша территория занимала половину Атлантики. Но сегодня не хватает стульев для десятков тысяч иммигрантов, которые с надеждой толпятся в прихожей. И лишь один стул из дюжины помечен табличкой «ДЛЯ ЦВЕТНЫХ», и еще один из десятка – табличкой «ДЛЯ ИРЛАНДЦЕВ»…
  Так что это еще вопрос, кто кого успеет вытеснить и занять свободное место.
  Подкрепившись селедкой с картошкой в ближайшей закусочной, я вернулся к дому, чтобы продолжить свои изыскания; в том числе планировал покопаться с тревожно бьющимся сердцем в ящичках бюро миссис Миллингтон, пока сама она отправилась развозить пригласительные открытки.
  Но миниатюры там не оказалось.
  Я отправился домой и выпил три стаканчика рома. Полезная штука, доложу я вам.
  И вот наступило утро 14 февраля. Погодка улучшилась, высоко в небе повисла тонкая и шелковистая серая дымка, и у меня возникло ощущение, что неплохо было бы прямо сегодня заскочить к дантисту и вырвать гнилой зуб.
  Я сбросил простыню. Мои апартаменты располагаются прямо над пекарней миссис Боэм «Свежайшая выпечка», а потому зимой полы подогреваются снизу печами. Господь да благословит эту женщину; благодаря ей в комнатах у меня тепло, как в июне. Обставлены они наспех и скудно: старая кровать с балдахином прямо у окна; столик на ножках в виде когтистых лап, который мой брат спас из пожара; стул, который я нашел на помойке; коврик, завалявшийся на чердаке миссис Боэм. И, наконец, комод, который я, скрепя сердце, решился приобрести на четвертый раз, когда убедился, что в моих аккуратно сложенных тогах кипит бурная жизнь местных насекомых. Но комната не выглядит пустой – возможно, потому, что обои покрыты рисунками углем. Пребывая в волнении, я рисую на них разные сценки из жизни.
  Я нарисовал множество сцен.
  А в крохотном «спальном закутке» окон вообще нет. И я, с разрешения миссис Боэм, увешал там все стены полками. И на данный момент на них стояло всего пять книг. Но я работаю над этим. Я привык пользоваться куда более богатой библиотекой.
  Там проживал также не совсем обычный предмет, его вряд ли можно назвать книгой. Толстенная рукопись. Я писал в ней о том, что случилось прошлым летом, – куда лучшая альтернатива, чем выйти на площадь и орать об этом во всю глотку, надрывая легкие.
  В августе прошлого года со мной на улице столкнулась молоденькая девушка, еще совсем ребенок, по имени Птичка Дейли. Она была храбра, напугана и вся в крови. И я просто не представлял, что же с ней делать, растерялся и смотрел на нее с тем же видом, с каким смотрят на сломавшуюся молотилку или раненого воробышка. Но я и сам был тогда сломлен, после пожара. Мир мой рухнул. И я заговорил с Птичкой не так, как обычно говорят с птенчиком-мэб, а она смотрела на меня не так, как смотрят на чудака, и мы сразу понравились друг другу. Она убегала из борделя, хозяйкой которого была Шелковая Марш – существо с красивым невинным личиком и золотистыми волосами, но при том совершенно бессердечное.
  И вот я записал все это – не поддающееся описанию массовое захоронение в лесах, куда завела меня Птичка, и все остальное. Это ничуть не походило на написание полицейских отчетов – столь ненавистное мне занятие. Слова так и лились из-под пера, и внутричерепное давление при этом немного снижалось. Я пока что понятия не имею, что делать с этой стопкой бумаг, не знаю, почему не сжег рукопись сразу, как только поставил жирную точку в конце страницы. Но поступки людей труднообъяснимы, и я тут не исключение. Вот и лежит себе на полке.
  Но мысли о Птичке продолжают меня посещать, вспыхивают, точно светлячки во тьме, и я этому рад. Мы с ней видимся довольно часто, и я еще больше радуюсь. Она куда как разумней меня. Но временами в воображении всплывает мадам Марш – сидит и улыбается, смотрит на меня. Не беззлобно. Но с абсолютным безразличием. Точно я некая сумма, которую надо подсчитать, или же рыба, которую следует выпотрошить перед тем, как зажарить на ужин. И когда я думаю о Шелковой Марш, то закрываю дверь в «спальный закуток», словно у рукописи, где о ней написано, есть скрытый глаз.
  Короче, утром 14 февраля я чувствовал себя не в своей тарелке и сердито захлопнул страницы.
  Одевшись, я спустился вниз и увидел миссис Боэм, которая с довольным видом раскатывала скалкой огромный шар теста. Он возвышался в центре стола, и от него исходил запах дрожжей и меда.
  – Доброе утро, – сказала она, не поднимая глаз.
  Эта привычка квартирной хозяйки редко одаривать меня взглядом утешала – точно я должен был находиться сейчас не здесь, а где-то далеко-далеко, и отсутствие удивления означало, что я на своем месте. Глаза у миссис Боэм слишком большие, слишком широко расставлены и блекло-голубые, цвета платья, которое слишком часто вывешивали на солнце для просушки; казалось, они преследуют меня повсюду. Всевидящие такие глаза. Теперь я могу взяться за медную дверную руку и выскользнуть из дома, а она продолжит раскатывать тесто. Волосы в свете тусклой газовой лапы кажутся седыми, но в них проблескивают светло-соломенные пряди, тонкие и похожие на золотистую дымку, окутывающую по весне зацветшую иву. И я обратился к пробору в центре ее головы.
  – Доброе утро. А что это тут у вас?
  – Хефекранц, – радостно откликнулась она. – Специальный заказ, от немцев, что по соседству. У них чей-то день рождения. Сахар, дрожжи, яйца. Очень сдобное тесто. Заплетается косичками – и в печь. Мне нравится выпекать такие штуки. Находите в том нечто порочное?
  Как же умилительно. Моя квартирная хозяйка явно испытала пристрастие к сенсуалистской литературе. Ну и поэтому – к моей карьере тоже.
  У выхода я подхватил с подноса посыпанную маком коврижку.
  – Вот, никак не получается найти старинную миниатюру.
  – Вы непременно найдете, – уверила она меня и с какой-то детской улыбкой снова принялась мутузить скалкой бледный ком теста.
  Лишь через несколько секунд я сообразил, что плачу немалые деньги за эту самоуверенную улыбочку. Даже не понимая, насколько она мне нужна. А затем остановился и, моргая, уставился в небо.
  Я понятия не имел, куда собираюсь идти.
  И вот я уныло прошел по кругу несколько кварталов, миновал пивоваренный завод у Пяти Углов[160], отбрасывающий мрачную чахоточную тень, и все это время прикидывал, стоит ли возвращаться в резиденцию Миллингтонов. А потом до меня вдруг дошло: знаю я одного человека, истинной страстью которого является поиск разных вещичек. Потерянные вещи для него все равно что священные реликвии, а визиты в ломбарды сродни церковным песнопениям.
  Розыск пропавших вещей – вот в чем конек Джакоба Писта.
  И я поспешил по Элизабет-стрит к месту обитания мистера Писта. Шел, радостно посвистывая, и совершенно не предполагал, что нам с ним предстоит столкнуться с самым завораживающим и необыкновенным человеческим существом.
   Глава 2
  
  По нраву своему негры веселы, податливы и ленивы; многие нации, входящие в эту расу, не отличаются высокоразвитым интеллектом и в самых экстремальных случаях могут быть причислены к низшей ступени развития человечества.
  Доктор Сэмюэль Джордж Мортон[161], «Краниа Американа», 1839
  Я – редчайший представитель расы девиантов[162]в Нью-Йорке; человек, который испытывает к политике то же отвращение, какое испытывает большинство людей, отскребая свинячье дерьмо, налипшее на подошву ботинок. Моя антипатия проистекает из того факта, что бо́льшую часть жизни я считал своего брата, который являлся не последним винтиком в демократической машине, существом презренным на сто процентов. Я ошибался – Вал был существом презренным лишь на три четверти. Но когда он пристраивал меня на работу, где носят медные звезды на лацканах, выяснилось, что единственным местом, где может служить его аполитичный брат, – это отделение Шестого округа.
  Согласно условиям найма, все полицейские, в том числе и я, должны жить в том же районе, где располагается их отделение. И это страшно огорчало, поскольку до той поры я относился к этому району так же, как и все: старался по возможности не соваться в него. Теперь же, обосновавшись в двух уютных комнатках и пользуясь расположением квартирной хозяйки, которая каждый вечер наливала мне пивка даже без моей просьбы, я о другом жилище и не мечтал. И жил всего в нескольких кварталах от Гробниц. Впрочем, это вовсе не означало, что окружающая обстановка выглядела более сносно.
  И вот в то утро, шагая к месту обитания мистера Писта, я свернул на Байярд и наткнулся на парочку рыжеволосых птенчиков-мэб ирландского происхождения – на двоих у них было всего одна пара обуви. Та, что помладше, стояла, утопая бледными босыми ступнями в грязной и подмерзшей снежной каше на дороге, а на плечо ее опиралась сестра и стаскивала драные мокасины, чтобы передать ей.
  Красные пальцы на ступнях – первый признак обморожения. Побелевшие означают, что дело обстоит куда как хуже. Эти девицы всем своим видом так и взывали к госпоже по имени Милосердие, которая должна была ринуться им на помощь, стиснув зубы и сжав кулаки, рискуя своим здоровьем ради спасения двух этих скелетиков с расширенными от ужаса зрачками, похожими на ружейные дула. И я в очередной раз подивился тому, как могут выжить манхэттенские птенчики-мэб без ее помощи. Однако я, словно набрав в рот воды и не дав им ни гроша, прошел мимо. Другие ирландцы в синих мундирах с медными пуговицами целыми толпами выходили из отделения в напрасных поисках хоть какого-то заработка. В большинстве своем даже без перчаток и без пальто. Выходили, движимые надеждой, точно люди, помогающие нести гроб к могиле, дрожа и поеживаясь от холода в прозрачном утреннем воздухе.
  Мимо проплывали телеги, груженные рулонами разноцветной хлопковой ткани – это означало, что я дошел до Чэтем-стрит – или, как многие называли эту улицу, до Иерусалима. Здесь располагались бесчисленные ломбарды, принадлежащие голландским евреям; над дверью каждого такого заведения были нарисованы три золотых шара. Человек-сандвич, нанятый в мэрии и тащивший на себе вывеску «ОПАСАЙТЕСЬ ФИКТИВНЫХ АУКЦИОНОВ», поскользнулся, наступив на раздавленную колесом телеги крысу, от внутренностей которой все еще шел пар. Еще до начала существования полиции в нынешнем ее виде мой друг Джакоб Пист работал ночным сторожем и занимался поисками потерянных вещей, а потому шеф Мэтселл использовал его и еще нескольких владельцев лавок на Манхэттене как подручных, помогающих в поисках краденого. Впрочем, большинство лавок и магазинов на Чэтем респектабельны, как церкви. Здесь продают свечи, специи, ружья, побывавшие в употреблении, разного рода ювелирные изделия; попадаются и красивые, и кричаще безвкусные. Но лишь несколько из них специализируются по пропавшим вещам – предметам, исчезнувшим во мгновение ока.
  И мистеру Писту они были знакомы не хуже, чем свои пять пальцев на руке, напоминающей клешню лобстера.
  Я нашел его довольно быстро. На углу, где Чэтем соседствует с Перл-стрит, осторожно покосился в сторону и заметил огромные голландские сапоги. Поднял глаза чуть выше и увидел, что в сапоги эти вставлены тоненькие, как у креветки, ножки; потом еще выше – и увидел тощий торс в поношенном черном пальто. Над всем этим плавало лицо без подбородка, окаймленное хохолками седых волос. А еще выше – залоснившаяся по краям шляпа. К лацкану воротника приколота медная звезда, к ней прилипла капля какого-то соуса – явление для мистера Писта вполне обычное.
  – Мистер Пист! – окликнул его я. – Окажите одну услугу, много времени не займу.
  Лицо патрульного так и расплылось в улыбке. Обойдя уличного торговца, продающего с лотка нитки, календари, камешки для игры, он приблизился и пожал мне руку.
  – В любой день и час, мистер Уайлд. К вашим услугам.
  – Тут на Пятой авеню случилось ограбление. Пропала ценная вещица, оригинал миниатюры Жана-Батиста Жака Огюстена, изображение пастушки. Может, покажете мне полку-другую?
  Пушистые седые его брови встали домиком.
  – Ну, конечно, да, обязательно. Из кожи буду лезть вон, лишь бы вы остались довольны. Вот только не пойму, что такое полка, мистер Уайлд?
  – Ой, извините, это брызги, – сказал я и смущенно прикрыл рот ладошкой.
  Я использую брызгальный язык – это арго воров, карманников и других криминальных личностей при раскрытии почти каждого преступления в нашем отделении. И когда говорю с единственным выжившим членом моей семьи, начинаю понимать, где я нахватался всех этих словечек. Поначалу этот стиль разговора служил своего рода шифром, но с каждым днем брызги все больше пробираются в наш обычный английский – настанет день, и вся страна будет называть сутенерш «мамочками», а нечистых на руку особ женского пола – воровками на доверии. К бортам великого корабля под названием «язык» вечно прилипает всякая дрянь, и даже самые низменные выражения вдруг становятся модными. Хотя неосознанное употребление жаргона лично у меня поначалу вызывало чувство неловкости. А Валентайну, произносившему все эти словечки, похоже, все было нипочем. Мне не хватало лишь обзавестись жилетом в мелкий цветочек и ходить с эквадорской сигарой в зубах.
  – Просто всю прошлую неделю довелось общаться с шайкой головорезов-контрабандистов с Оранж-стрит. И мой нормальный американский словно испарился, – сознался я. – Ломбарды. Не могли бы вы поводить меня по ломбардам, куда обычно сдают краденые картины?
  – О чем разговор, мистер Уайлд? – воскликнул этот чудесный городской сумасшедший. – Я-то думал, у вас что серьезное. Как думаете, с чего лучше начать?
  И он двинулся по улице, а я – следом. Торговля тут так и кипела, но сегодня в основном самым ходовым товаром были валентинки, что и понятно. В витрине «Тёрнер энд Фишер» красовалась огромная вывеска, предлагающая приобрести оригинальные вирши некоего анемичного хлюпика университетского типа, который выдавал «ПРОЗУ И СТИХИ НА ЛЮБОЙ ВКУС – ОСТРОУМНЫЕ, САТИРИЧЕСКИЕ, ЛЮБОВНЫЕ, КОМИЧЕСКИЕ, ИРОНИЧЕСКИЕ ИЛИ ЭНИГМАТИЧЕСКИЕ ВИРШИ». Я подумал, что мне и без того хватает в жизни Валентайна, так что нет, спасибо, не надо. И да разрази меня гром, если вдруг когда-нибудь мне придет в голову заплатить этому плохо выбритому недоноску за стихи, послать открытку Мерси и поставить под ними свое имя. А мистер Пист тем временем увлекал меня все дальше, к каким-то заведениям, откуда пахло затхлой одеждой и проржавевшим металлом.
  Я был совершенно заворожен этим зрелищем. В каждом ломбарде от пола до потолка тянулись полки, и всем этих хозяйством заведовал обычно торговец, чья кожа напоминала пергамент, готовый рассыпаться, растаять, стоит ему выйти на солнце. Черепаховые гребни соседствовали с бритвами, ручки которых были украшены жемчужинами, и устрашающего вида ножами с изогнутыми лезвиями – откуда-то с Востока. Из каждой дырки и уголка торчали корешки книг. Пропыленные и заплесневелые тома были прислонены к чайникам, котелкам, лампам, часам, свалены в кучу у ног чучела гризли, на мохнатой шее которого красовалось жемчужное ожерелье.
  – Ходят весьма тревожные сплетни о вашем конкуренте, что через дорогу, мистер де Грут, – громким шепотом заметил мистер Пист в одной из таких пещер. – Похоже, что мистер Дитшер, у которого, как мы оба знаем, нет ни совести, ни чести в отличие от всех остальных торговцев с Чэтем-стрит, недавно приобрел картину маслом. Совсем маленькую такую картинку, портрет пастушки кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Можете вообразить, что будет, если он вдруг станет продавать столь известное произведение и подвергнет тем самым опасности бизнес остальных?
  – Похоже, этот Дитшер окончательно спятил, – заметил де Грут. – Но я ничего такого не слышал.
  – Могу я тогда – ну чисто как покупатель, тем более, что скоро у моей любимой мамочки день рождения, – пролепетал старый хитрец с медной звездой, – взглянуть одним глазком на содержимое вашего сейфа?
  – Natuurlijk[163], – и де Грут улыбнулся во весь свой зубастый рот.
  – Ik dank u vrendelijk[164], – ответил мой друг.
  И мы стали обходить все ломбарды. Де Грут, Дитшер, Смит, Эмерикс, Кикс и Джонсон – ни один из них ничего не слышал о миниатюре. В одной из лавок мы узрели довольно подозрительный серебряный чайный сервиз с монограммами. Но тут же выяснилось, что прежде он принадлежал биржевому маклеру – из тех, кто предпочитает быструю смерть в реке медленному умиранию от голода.
  А что касается миниатюры, то ни малейшей подсказки о ее местонахождении мы не получили.
  И вот, пройдя всю Чэтем-стрит до конца, мы остановились на краю этой язвы на лице Манхэттена, Сити-Холл-парка. Я был разочарован, Пист впал в глубокую задумчивость. По правую руку от нас, над продуваемом ветрами зимнем пространством, лишенном смеха, листвы и вообще каких-либо достоинств, высились здания Сити-Холл и Архивного бюро. Но солнце стояло высоко в небе. Беспризорники, эмигранты и стопарики начали выползать из-под деревьев, где провели прошлую ночь, подниматься с каменных ступеней, лавок и ковриков сухой травы. К югу находился фонтан, который жарким летом являл собой пересохшую лужу, усыпанную трупами головастиков; теперь он прыскал струями ледяной воды в лица прохожих, доставая до самого Бродвея. Звездочетки, обычно собирающиеся здесь, подумал я, должны подыскать себе другое местечко для охоты – братки были склонны интимничать с другими братками, за обедом или за стаканчиком-другим рома. Поведение нью-йоркских фонтанов таинственно и необъяснимо. И носит садистский оттенок.
  – Спасибо за помощь, – я приподнял воротник пальто и поправил шарф. – Похоже, этот поход не дал желаемых результатов.
  – Да, ничего! Но нам повезло в другом. Здесь неподалеку, на Уильям-стрит, есть салун, где подают прекрасную солонину с одуванчиками. Поедим и все хорошенько обдумаем.
  – Не смею больше отрывать вас от дел, – возразил я.
  – У меня ночное дежурство, выхожу в шесть вечера, – бросил он через плечо, и пряди волос взлетали над головой серебристым фейерверком. – Моя смена только что закончилась. В десять. Так что времени у нас полно.
  
  В «Американском салуне Кэлвери» вдоль стен на небольшом возвышении располагались частные кабинки. Вернее, то были альковы, вход в которые завешивали шторы из толстого коричневого бархата. Дешево и не слишком опрятно, зато солонина с тушеными овощами оказалась очень даже вкусной. На столике перед нами стояли две свечи. Мистер Пист отодвинул в сторону пустые тарелки и задернул поплотней покрытую паутиной штору.
  – А может, все-таки кто-то из слуг? – хитро сощурившись, спросил он и принялся ковыряться зубочисткой в неровных, точно горный хребет, зубах. Какой артефакт он надеялся там отыскать, не знаю, но от души желал ему успеха.
  – Возможно. Но только… вряд ли те, с кем я говорил, стали бы рисковать своим местом. Хотя… нет ничего невозможного. Я, как и любой другой, мог ошибиться.
  – Ну, я на своем опыте успел убедиться – вы не любой другой.
  – Как бы там ни было, но миниатюра исчезла. – Я опустил глаза и принялся чертить огрызком карандаша на обратной стороне меню план комнаты для музицирования. Наверное, просто от отчаяния. Рисование всегда помогало сосредоточиться. – На половине прислуги картины не нашли, стало быть, если это один из них, нас обманули. А эти ваши хозяева ломбардов – люди надежные?
  – Да это все равно что шахматная партия, разыгрываемая сразу на шести досках. – Пист засунул по четыре пальца каждой руки в рукава пальто. – Но я знаю почти каждого из этих людей лет по пятнадцать. И говорю на одном языке и с голландцами, и с евреями. У меня, знаете ли, отец был евреем. Боюсь, что картину не стали продавать по обычным каналам.
  Я, немного озадаченный, провел кое-какие подсчеты. Они несколько противоречили истории моего друга и пятнадцати годам, о которых он упомянул.
  – А сколько вам лет? – несколько необдуманно спросил я.
  – Тридцать семь. А почему спрашиваете?
  Челюсть у меня отвалилась, а потом столь же быстро захлопнулась; наверное, в этот момент я походил на человека, которого под столом цапнул за ногу краб. Словом, опростоволосился. Нет, конечно, работа в полиции старит человека, так же, как мореходство и труд на лакокрасочной фабрике. В двадцать восемь казалось, что впереди меня ждут только радости. Я начал подыскивать приемлемое объяснение своей промашке, но тут, к счастью, Пист обратил внимание на мой набросок.
  – Вот уж поистине, мистер Уайлд, ваши таланты только множатся, – воскликнул он. – Прекрасная работа. Ну, а что сами Миллингтоны?
  – Мистер Миллингтон сразу же обратился к шефу. И, похоже, был разочарован, увидев меня. А миссис Миллингтон… нет. Точно нет. Чисто декоративное приложение к дому.
  – Стало быть, картину похитил невидимка, – усмехнулся Пист. – Призрак или привидение, ценящее изобразительное искусство.
  Я улыбнулся этой его шутке. А потом вдруг вспомнил потемневшие боковины камина. Это мысль. Точнее, начало мысли, еще не успевшей толком оформиться.
  – Мистер Уайлд?
  Я закрыл глаза, потер пальцами веки. Это, скорее, инстинкт, нежели идея. Но в Нью-Йорке полным-полно невидимых существ. Мы проходим мимо них каждый день. Они молчаливы, как булыжник для мостовых, бесплотны, как запах в воздухе, или тени, отбрасываемые нашими величественными каменными монументами. Незаметны и невидимы. И это незаметное существо наверняка часто посещало ту комнату. Потому как наводить кое-где порядок требовалось по закону.
  – Стена вовсе не была грязной! – воскликнул я и стукнул кулаком по столу. – Идиот… Ну, конечно, слуги протирают обои под картинами; если бы не стали, поплатились бы местом. Какой же я идиот!
  Мистер Пист вытаращил глаза и походил сейчас на свежую креветку. Возможно, опасался, что я вот-вот взорвусь.
  – Так стена, о которой идет речь, была чистой?.. – пробормотал он.
  – Да, причем в середине месяца.
  – Вы в порядке, мистер Уайлд?
  – Грейс. Грейс одна из двух горничных со второго этажа. Ну, конечно же! Это все меняет. И если я прав – а я прав, – тогда…
  – Вы вроде бы только что говорили, что никто из слуг не замешан.
  – Не был замешан. – Я бросил на стол шиллинг, Пист сделал то же самое. – У меня появилась одна совершенно сумасшедшая версия. Скорее всего, я ошибаюсь, а вам сегодня днем не удастся вздремнуть. Но очень хотелось бы, чтобы вы пошли со мной.
  И я двинулся в путь, от души надеясь, что он предпочтет поспать где-нибудь в тихом уютном местечке перед очередной сменой.
  Напрасные надежды. Этот человек был столь же безумен, как амбарная сова в полнолуние. И мне следовало бы поблагодарить его за эту одержимость.
  – Я, знаете ли, всегда был поклонником сумасшедших версий. Ведите, мистер Уайлд, – сказал Пист, и сапоги его с душераздирающим скрипом зашагали по дощатому полу. – Пусть мертвые спят, им просто нечем больше заняться. А преступления будут раскрывать доблестные полицейские из Шестого отделения!
  
  Извозчик высадил нас у дома 102 на Пятой авеню в начале третьего дня. К этому времени небо затянулось серебристо-серой дымкой, напоминающей нутро раковины моллюска, и не нужно было быть семи пядей во лбу или страдать подагрой, чтобы догадаться – скоро пойдет снег. Мы прошли мимо главного входа с унылыми грифонами, поскольку я не хотел встречаться с Миллингтонами. Мне нужен был Тёрли, лакей из Бостона, мой новый приятель, а потому пришлось обойти дом. Пист трусил следом за мной, подняв воротник пальто, – пронизывающий до костей вечер только усиливался.
  Окрыленный надеждой, я позвонил в дверь для прислуги. Открыла Элен, горничная с первого этажа. Глаза, тусклые и круглые, как пенни, выражали явное неудовольствие. В том числе и самой собой, как мне показалось.
  – Мне нужен Тёрли, Элен. Только тихо, никому ни слова, поняла? Надеюсь, все это скоро кончится.
  – Правда, мистер Уайлд? – спросила она.
  – Правда.
  Она развернулась и унеслась прочь со скоростью зайца. Буквально минуты через полторы, воинственно ощетинив бакенбарды, появился Тёрли.
  – Мистер Уайлд, вот неожиданность. – К нему вновь вернулся лондонский акцент; думаю, он просто не хотел рисковать и говорить, как подобает матросу, поскольку ушей вокруг было полно.
  – Вот что, Тёрли, – тихо произнес я, – пожалуйста, не придавай значения вопросам, которые я буду задавать. Усёк? Я спрашиваю, ты отвечаешь, а потом забудешь об этом нашем разговоре.
  – Можете не сомневаться, уж я-то умею хранить молчание, сэр.
  – Премного благодарен. А теперь скажи, этот Джей, парень Грейс, он каждый день ее навещает?
  Тёрнер раздраженно сощурился.
  – Да, каждый. Приносит какие-то стишки, записки. Да только час назад притащил валентинку. И это средь бела дня, на глазах у меня и экономки… Впрочем, ведет себя вполне респектабельно.
  – Ну, разумеется, как же иначе. А Грейс и Эйми отвечают за порядок в комнатах на втором этаже, в том числе и в музыкальной?
  – Так, один момент, – резко заметил Тёрли, – у вас определенно сложилось превратное мнение о…
  – Когда в последний раз чистили дымоход в комнате для музицирования?
  Он впал в ступор.
  Ньюйоркцам ненавистна угроза пожара. Особенно с тех пор, когда прошлым июлем выгорела половина центра города. Пожаров здесь боятся, как чумы, и по закону домовладельцы обязаны прочищать дымоходы не реже раза в месяц, за этим должен следить специально назначенный управляющий. Ну а самой прочисткой занимается целое подразделение тощих беспризорников, которые, похоже, стремятся навеки остаться детьми. Потому как лучшей работы в возрасте до двенадцати лет им просто не найти, а к тому времени, когда пискун вырастет и не сможет пролезать в столь узкие пространства, он уже не годится. Многие из них просто умирают на улицах. Трубочисты – это невидимки. Их не замечаешь, как муравьев. И еще трубочистами – Бог им в помощь – работают только цветные ребятишки. А если бы на этом острове появился белый трубочист, я б не отличил его от остальных.
  – В домах прочищают каминные трубы или в середине месяца, или в первых числах, – пояснил я и понял по лицам Тёрли и Писта, что до них начало доходить. – Допустим, прочищали дымоход в музыкальной комнате, и в это время Грейс отлучилась, ну, скажем, перемолвиться словечком с Джебом – она бы ничего такого не заподозрила. Да и почему, собственно?.. А потом, когда обнаружила, что миниатюра пропала… Нет смысла говорить вам, как это выглядело в глазах остальных. Черная служанка, черный трубочист; ценная вещица украдена, когда она отлучилась из комнаты.
  – Девчонка подняла тревогу, но всем было ясно, что она о чем-то умалчивает, – прошипел Пист.
  – Я нашел следы сажи на стене, в том месте, где висела картина. Поначалу подумал – это просто грязь. Глупость с моей стороны. Трубочист коснулся обоев костяшками пальцев, когда снимал картину, и она была такая маленькая, что он мог спокойно спрятать ее под рубашкой или же в сумку с инструментами, – заключил я.
  Тёрли потер щеку тыльной стороной ладони. Перчаток на нем не было, и пальцы и лицо покраснели от холода.
  – Позови Грейс. Если я прав, есть шанс, что мы сейчас покончим со всей этой ерундой.
  Тёрли не спешил выполнять мое поручение. Похоже, не слишком доверял мне и боялся потерять место. Затем скрылся где-то в глубине дома. Мы ждали. Я молча рассматривал вымощенную камнем дорожку, мистер Пист поднял на меня глаза и усмехнулся.
  – А что, если вам начать читать лекции о применении здравого смысла в сочетании с божественным вдохновением в работе полиции? – шутливо спросил он.
  – Оставьте эти глупости, прошу, – пробормотал я и нетерпеливо начал приплясывать на месте от холода, но на лице против воли расплывалась улыбка.
  Шли минуты. И вот наконец появились Тёрли с Грейс, и сердце мое сжалось при виде ее. Тёрли вывел девчонку во двор, бережно держа под руку, а сама она, бедняжка, так и дрожала всем телом, точно травинка на ветру.
  Впервые за все время работы в полиции мне удалось кого-то напугать. Наверное, просто благодаря своей медной звезде. Отвратительное ощущение. Точно я пробудил в себе к жизни некое неведомое существо с зазубренными клыками и длинными острыми когтями. Мне хотелось отскрести эту отвратительную маску, хотя бы с помощью пемзы или специального скребка, и вновь оказаться простым невысокого роста парнем с кружкой пива в протянутой руке.
  Но Грейс, судя по всему, было еще хуже. Да у меня самого в желудке заныло, точно от голода.
  – Хотела прикрыть этого ребенка, – пролепетала Грейс. – Я не хотела ничего такого плохого, на Библии готова поклясться, что нет!..
  – Мы не собираемся тебя арестовывать, – поспешил успокоить ее я.
  – Мне никогда не найти работы без рекомендательного письма, вы не…
  – Да успокойся ты, Грейс! – взмолился я. – Никто никогда ничего не узнает.
  – Просто расскажи ему все, как было, Грейс, – сказал Тёрли. – Он не из тех, кто будет поджаривать честную девушку на углях.
  Понадобились еще уговоры. Но если я что и умею в этой жизни, так это вытягивать из людей истории. Что же касается самих историй, тут я надежен, как сейф в банке. Ни разу не выдал ничьей тайны.
  Трубочист, приходивший в дом на постоянной основе, вдруг разболелся, страшно кашлял на протяжении нескольких месяцев; и Грейс, будучи девушкой добросердечной, просто не могла выгнать его на улицу, где бы он умер с голоду. И уговорила Тёрли сохранить за ним место. Но затем парнишка вдруг исчез – то ли угодил в больницу для цветных, то ли в благотворительный приют, то ли в сырую землю. И Грейс, в чьи обязанности входило контактировать с другими цветными, пришлось искать ему замену.
  – Он стоял на углу с колокольчиком и кричал, – заговорила она, комкая в руках мокрый носовой платок. Кричать на улицах, рекламируя свой бизнес, дело полезное, хотя прохожие могут оглохнуть. Все от разносчиков свежего молока до точильщиков ножей и ножниц вопиют о своем ремесле по обе стороны дороги. – Шустрый такой клоп, аккуратный и ловкий с виду.
  – Где он стоял? – спросил я.
  Она покачала головой.
  – Не знаю. Не помню.
  – Но ты должна вспомнить, Грейс! – воскликнул Тёрл.
  – Нет. Вы не можете отправить его в исправительный дом, мистер Уайлд. Ему там не выжить, он и сам того не понимает. Клянусь, никогда больше не стану приводить его в дом, обещаю.
  Детей, виновных или заподозренных в преступлениях, полицейские должны были отправлять в это заведение. Мне самому за полгода службы доводилось исполнять это предписание раз сто, не меньше, хоть я и не считал, что порка плеткой с девятью узлами ничуть не способствует исправлению малолетних беспризорников. О том можно судить хотя бы на примере моего брата. А стоит только подумать, как близка была к этому моя маленькая подружка Птичка Дейли, как ее едва не похоронили за этими каменными стенами по наущению Шелковой Марш, в груди все так и сжимается от страха. Если б я мог смести с лица земли это чудовищное заведение, то считал бы, что прожил жизнь не зря.
  – Ни разу в жизни не отправил ни одного ребенка в исправительный дом, – мрачно заметил я. – Так где, говоришь, ты встретила этого парнишку?
  – Не заставляйте меня говорить. Но, конечно, поступил он не очень хорошо, но…
  – Да я скорей руку себе отрежу, чем отправлю ребенка в исправительный дом, – я клятвенно приложил руку к звезде на лацкане. – Пожалуйста, Грейс. Скажи, где он просит, чтобы его взяли на работу?
  Девчонка смотрела на меня широко распахнутыми испуганными глазами. Думаю, если б она смогла взять мокрую тряпку и стереть это воспоминание, как мел с доски, то так бы и поступила. У нее не было ни единой веской причины доверять мне. Но, с другой стороны, откуда ей было знать, что я не брошу ее за решетку в Гробницы за неповиновение? И вот, наконец, она выдавила:
  – Да помоги ему Господь. Он, бедняжка, стоит на углу Восемнадцатой и Третьей авеню. Боже, спаси и избавь его от несчастий…
  Голос Грейс звучал надтреснуто, точно она надорвала связки, а «несчастье» стояло прямо перед ней в лице копа с медной звездой. Перед тем, как развернуться и уйти вместе с Пистом, я обернулся и бросил:
  – У меня нет доказательств, сама знаешь. Просто хочу потолковать с ним, вот и всё.
  Тут вдруг Грейс грустно усмехнулась.
  – Не получится.
  – Это почему же? – спросил мистер Пист.
  – Сами увидите, – ответила она.
  А потом зарылась лицом в жилетку Тёрли, и все ее тело содрогнулось от рыданий. И тут я понял нечто такое, чего не удавалось понять прежде.
  Я был не первым копом, с кем довелось столкнуться Грейс. Или, возможно, просто услышать. Да, верно, она боялась нас, но за этим страхом стояло нечто более глубинное, врожденное, что ли. Меня охватила тревога; я пытался понять, что же именно, но говорить с ней сейчас об этом не было смысла. Мы зашагали к выходу, слыша за спиной рыдания Грейс и утешительное бормотание Тёрли. Вышли и увидели, что небо над головой приобрело грозный стальной оттенок.
   Глава 3
  
  Он спросил: «Ты раб на всю свою жизнь?» Я ответил, что да. Похоже, на доброго ирландца эти слова произвели глубокое впечатление. Он обернулся к своему спутнику и заметил, какая жалость, что такому славному молодому человеку суждено быть рабом до конца своих дней… И они оба посетовали мне бежать на север; сказали, что там я непременно найду друзей и что буду там свободен.
  Фредерик Дуглас «Повесть о жизни Фредерика Дугласа, американского раба», 1845
  Вскоре мы дошли до Третьей авеню. Резкие порывы ветра продували улицу со свистом, такой слышишь, разве что когда кучер взмахивает хлыстом. Третья авеню является расширенным продолжением дорожного полотна «макадам»[165], и обстановка здесь какая-то более пасторальная, и улицы не защищены от ветра высокими домами, как на Пятой авеню. Народу тут всегда полно, поскольку Третья распложена на перекрестье самых разных путей. Омнибусы с грохотом катили к складам на Двадцать седьмой; закаленные американские мертвые кролики шустрили в поисках добычи и удовольствий; джентльмены важно восседали в каретах рядом с раскрашенными и пестро одетыми шлюхами, похожими на райских птиц. Время от времени все возницы поглядывали на небо. Видно, любопытствовали, успеют ли добраться до нужного места до того, как повалит снег.
  – Остается надеться, что мальчишка сейчас не на работе, – заметил мистер Пист и ухватил за поля шляпу, собравшуюся взмыть в небо.
  Я тоже очень надеялся. Но беспокоились мы недолго. Стоило только пересечь Семнадцатую улицу, как в свисте и вое ветра прорезался слабый звон колокольчика.
  На углу Восемнадцатой и Третьей авеню стоял крохотный чернокожий мальчонка и звонил в колокольчик. Я бы дал ему лет шесть, не больше – впрочем, возраст вполне подходящий для начинающего трубочиста. Одет он был в угольно-черное пальто до пят. Обычно новички-трубочисты демонстрируют одну или обе ноги, показывая, что они у него не кривые, а потому падать в трубах им не доводилось, но у этого беспризорника шрамов вроде бы не было. По крайней мере, мы их не видели. Приблизившись, я заметил, что глаза у него воспаленные – красные, слезятся – и он часто моргает. Типичное явление, с учетом того, что работать приходится в пыли и саже. И тем не менее больные эти глаза продолжали постоянно выискивать потенциального нанимателя. Волосы в крутых завитках коротко подстрижены, никаких косичек, у ног лежит грязная метла на длинной ручке.
  – Привет, – весело обратился к нему я.
  Он забренчал колокольчиком еще громче и заулыбался. Но обмануть меня ему не удалось – я сразу понял, что мальчонка еле жив. Во всяком случае, истощен до крайности, о том говорили тоненькие запястья. Улыбка хоть и вымученная, но красивая.
  – Доводилось чистить трубы в этих краях?
  Кивок, длинные ресницы смахнули слезинки, выкатившиеся из карих глаз с покрасневшими белками.
  – Знаешь, что это такое? – И я дотронулся до медной звезды.
  Он пожал плечами. И тут меня словно крапивой ожгло. Мне приходилось постоянно напоминать взрослым о существовании такого органа, как полиция, уже не говоря об этом шестилетнем беспризорнике, живущем в каминах. Вспомнились слова Грейс, сказанные на прощание.
  – Ты говорить умеешь? – спросил я.
  Он отрицательно замотал головой, потом приподнял подбородок и поднес колокольчик к уху.
  – Так, ясно. Я понял, что ты меня слышишь. Но ведь ты немой, верно?
  Малыш скроил скучающую мину. Она словно говорила: да вам-то, черт побери, какое до этого дело? Мы с Пистом переглянулись.
  – Да, тогда допрашивать его будет настоящей морокой, – заметил Джакоб.
  Нахмурившись, я пытался сообразить, какую следует применить тактику. Ясно, что ребенок никогда не жил в специальном заведении, где обучают языку глухонемых. И даже если б кто-то и озаботился показать ему буквы, я бы наслушался от него разных небылиц – к примеру, о бродячих свиньях, перелетающих через Гудзон. Скажи нам, где миниатюра. Ты не крал в последнее время никакой картины? Мы не сделаем тебе ничего плохого, но абсолютно уверены, что именно ты стащил миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена. Все это звучало как-то слишком грубо, прямолинейно… да нет, просто смешно. И тогда я присел перед ним на корточки.
  – Скажи, ты любишь живопись? – спросил его я. – Ну, разные там картины?
  Колокольчик умолк. Затем с какой-то детской радостью – через месяц, даже меньше, от нее не останется и следа – мальчик закивал.
  – Какие картины?
  Он быстро опустил колокольчик на землю. Затем прямо передо мной нарисовал пальцами квадрат и приложил к нему ладонь. Затем словно из воздуха в этой «раме» материализовалась ваза, и он снова приложил к рисунку ладонь. А затем широко раскинул руки, словно обнимая все и вся вокруг, вскинул ладонь, показывая, что закончил, и уставился на меня, склонив курчавую головку набок.
  Я обернулся к Писту и спросил:
  – Вы все поняли? – И почувствовал, что голова у меня закружилась.
  – Полагаю, мистер Уайлд, лучше будет сказать, что понял, – ответил тот с восторгом и едва ли не благоговейным трепетом.
  – Я тоже очень люблю живопись, – сказал я пискуну-трубочисту. – Картины с вазами и все такое прочее. Вообще всякие картины.
  И при этом постарался подпустить в голос как можно больше искренности и дружелюбия. Мне в жизни довелось встречать самых странных и необычных людей, но еще ни разу я не видел беспризорника, который изобрел собственную версию языка жестов. И еще на редкость понятливого.
  – Когда-нибудь видел, как рисуют картину?
  Ответ был отрицательный. Он с тоской и сожалением покачал головой.
  – Хочешь, я тебе покажу?
  Метла и колокольчик отлетели в сторону – с такой резвостью он бросился ко мне.
  – При вас случайно нет записной книжки, мистер Пист?
  Через секунду на колене у меня лежал листок бумаги, а в пальцах был зажат огрызок карандаша. Мальчик подошел и с интересом наблюдал за моими действиями. Честно признаюсь: я сразу понял, что забросил крючок с наживкой, от которой рыбка будет просто не в силах отказаться. Мне нужно было вернуть миниатюру Жана-Батиста Жака Огюстена; мне хотелось доставить пусть и недолгую, всего на десять минут, радость этому мальчугану. Возможно, оба эти намерения были совершенно искренни, но нельзя сказать, чтобы чисты. Как бы там ни было, но я очень быстро завершил портрет трубочиста.
  Тот поднял голову и удивленно, даже восторженно смотрел на меня глазами с припухшими веками.
  – Ну, как тебе, нравится? – спросил я.
  Мальчик провел кончиками пальцев по лицу, ощупал выпуклый лобик, полные, слегка выпяченные губы, провел сверху вниз по курносому носу. Зеркала не было, но такому сообразительному ребенку оно и не нужно. И во время этого обследования улыбка его становилась все шире.
  Думаю, что я еще никогда не гордился так своим умением рисовать, как в тот момент. При других обстоятельствах этот трюк был бы бесполезен.
  – Самое потрясающее произведение искусства, которое мне доводилось видеть, – восторженно заявил мистер Пист.
  Грязные пальчики порхали над листком из блокнота. Я отодвинул рисунок, мальчишка придвинулся ко мне и просительно заглянул в глаза. Он так и дрожал от желания и нетерпения, и я угадал, а не услышал его вопрос.
  – Ладно. Он твой. Но бесплатно ты его не получишь.
  Он схватил метлу и колокольчик.
  – Нет. Камина у меня нет, так что и чистить нечего. Я ведь уже говорил, что очень люблю живопись. Вот тебе картина. А теперь покажи мне какую-нибудь другую, на которую ее можно обменять. Есть у тебя что-то стоящее?
  Тут личико его словно озарилось – такую неподдельную радость можно наблюдать лишь у маленьких детей. До того, как между жертвой и мучителем будет проведена разграничительная черта, до того, как страдание станет следствием жестокости. До того, как хитрые взрослые заставят приобрести дешевую побрякушку.
  Мальчишка вихрем помчался по Третьей авеню, не обращая внимания на плотное движение; мы поспешили следом. Писта едва не переехал двухколесный экипаж с местами для собак под сиденьями, переделанный в открытое ландо; в нем сидели дамы в темных мехах и попивали шампанское. Один раз пришлось остановиться посреди дороги и пропустить омнибус, двигающийся на большой скорости. Но все мы трое вышли из этой гонки целыми и невредимыми. Мальчишка свернул к северу и бежал по краю дороги; мы с трудом поспевали за ним, раскидистые ветви дубов отбрасывали темные тени в молочно-белом воздухе.
  Миновав десять – двенадцать кварталов, мы покинули город и оказались практически в сельской местности, центром которой являлся Бельвю Алмхаус. Мы почему-то имеем привычку загонять наши благотворительные институты как можно дальше от центра города – в отличие от заведений, демонстрирующих пороки, сравнимые по разнообразию разве что с цветами радуги. Лишь фанатичные реформаторы осмеливаются выходить здесь на улицы, как, к примеру, делала Мерси – шла себе, перекинув корзину через плечо, с убийственным спокойствием в глазах. Ко времени, когда мальчишка свернул с Третьей в эти леса, все улицы, пересекающие авеню, были уже немощеными. Окрестности все больше приобретали характер «решетчатого дизайна» – квадраты лесных участков чередовались с пробелами пустырей; последние бросались в глаза, напоминая незаполненные страницы дневника. Теперь под ногами у нас из земли выступали корни деревьев, а стройные вязы и клены росли как попало, а не ровными рядами. С голых веток – они четко вырисовывались на фоне размытых холодных красок неба – кричали птицы; стали попадаться и разные мелкие дикие животные, бросающиеся в заросли засохшего папоротника при нашем приближении. Один раз мне даже удалось разглядеть рыжий кончик лисьего хвоста – плутовка пронеслась по голой нервной земле в поисках пищи и пристанища на ночь.
  Перед нами мелькала крохотная черная фигурка; она летела вперед, точно камешек, выпущенный из рогатки. Набросок, силуэт мальчишки, продирающегося через кустарник.
  Я, разумеется, не имел ни малейшего понятия, чего от него ожидать. Но когда он достиг цели, даже заморгал от удивления.
  – Бог ты мой, – тихо пробормотал мистер Пист.
  Судя по густым восковым листьям плюща и толстым коричневым его стеблям, обвившим каркас, угодила в аварию много лет тому назад карета, ехавшая по Третьей авеню из центра к окраине. Наверное, лошади чего-то испугались и понесли. Такое тогда часто случалось. И лошади угодили в еле видную канаву на болотистом участке, поросшем сорной травой, в заброшенном месте, неподалеку от Ист-Ривер. Не было смысла гадать, по какой причине тогда владельцы так и оставили карету там. Задняя ее ось выступала под косым углом сквозь опавшую сухую листву. И даже если в этой аварии человеческих жертв не было, по состоянию кареты можно было судить, что пострадали лошади. Ни одно существо на свете не кричит так страшно, как умирающая лошадь. Этот жуткий крик словно пронзает все твое существо насквозь всякий раз, когда его слышишь. Нет, видно, карету сочли тогда негодной для дальнейшего использования. Но затем она все же пригодилась.
  Трубочист подскочил к ней и радостно распахнул двойные дверцы.
  – Мать честная, – прошептал я.
  Чего там только не было внутри! Целая выставка. Весь пол уставлен ярко-синей керамической и фарфоровой посудой с отбитыми краями и трещинами; с гвоздиков обшивки свисают на веревочках осколки зеленого стекла; выставлены и отдельные предметы – в том числе керамическая роза с отбитыми краями, на обветшавших и грязных подушках сиденья красуется большой кусок речного гранита с искристыми вкраплениями. Тут были старые хрустальные подвески от люстр, сломанные пресс-папье, изящная бутылка из-под французского ликера – настоящий музей выброшенных за ненадобностью и давно позабытых владельцами предметов. Наверное, подумал я, до того, как присоединиться к полку городских трубочистов, мальчишка жил где-то поблизости. Вполне возможно. Но узнать, так это или нет, мне не суждено. На бездомных детей в наших краях обращают не больше внимания, чем на муравьев под ногами.
  А в витрине, небольшом стеклянном ящичке, прислоненном к противоположной от входа дверной панели и украшенном ниткой дешевых янтарных бус, приютилась среди этих piece de resistance[166]миниатюра кисти Жана-Батиста Жака Огюстена. Слегка склонив головку набок на фоне скандально розового летнего заката, на нас кокетливо взирала пастушка. Изгибы пальчиков и грудей игриво перекликались, и еще казалось – она вот-вот признается в чем-то прекрасном и необыкновенном, и как раз подбирает слова восхищения, пробует их на вкус.
  Трубочист с торжествующим видом указал на нее.
  Я протянул руку и вытащил миниатюру из ящичка с желтоватыми стеклами. Тут мальчишка напрягся от волнения. Я уселся на подножку кареты, снял широкополую шляпу, положил ее на колено.
  – Эта картина из дома на Пятой авеню. Это ведь ты чистил там каминную трубу?
  Он протер глаза грязными от сажи руками. Потом поднял голову и посмотрел, но не на меня, на миниатюру.
  – Тебе не мешало бы знать, парень, что это называется воровством. Почему ты украл чужую собственность?
  Он яростно замахал маленькими кулачками в воздухе. Нанес около дюжины ударов в разных направлениях, затем развел руки, словно пытаясь объять необъятное, а в конце этой пантомимы стал удрученно, даже отчаянно ломать пальцы.
  – Понимаю, у них полным-полно произведений искусства, и они толком не знают, что с ними делать. Мне страшно жаль. Но у этой картины уже есть дом.
  Я заслужил сарказм и злобу, промелькнувшие в его воспаленных глазах. Он так и ожег меня этим взглядом. Я обманул его, только сейчас мальчик осознал это. И, что еще хуже, я прекрасно понимал; любить нежную и юную пастушку будут куда более страстно в этой полуразвалившейся карете, чем в том снобистском складе произведений искусства на Пятой авеню. Лучше б уж никогда в жизни не слышал я этой фамилии, Миллингтоны, богом клянусь!
  Вырвав листок с наброском из записной книжки, я протянул его насупившемуся мальчишке, который стоял и носком ботинка пытался проковырять ямку в мерзлой земле.
  – Вот, держи. Портрет твой. И еще я не собираюсь наказывать тебя за кражу. Но только обещай, что никогда больше не будешь этого делать. Собирать всякий мусор – это одно, но воровство тебя погубит. Будем считать, что ты украл произведение искусства в первый и последний раз.
  Пискун потянулся к портрету. Вполне вероятно, считал, что лучше уж иметь хотя бы мою картину, нежели вовсе никакой. Он быстро сделал выбор.
  – Нет, сначала пообещай, – продолжал настаивать я.
  Мальчик пообещал – сердито пожал плечами. Затем отер слезы рукавом.
  – Как тебя звать? – спросил мистер Пист. – Я Джакоб Пист, а это Тимоти Уайлд.
  У мальчишки вытянулось лицо. Он заморгал, уставившись на покрытую мхом спицу в колесе, потом решительным жестом сунул руки в карманы.
  Я подумал, что он сирота. Только мы, сироты, бываем столь независимы и серьезны, точно вам говорю. Но мы с Валом, по крайней мере, осиротели позже, и знали свои имена – неважно, что, кроме них, у нас больше ничего не было. И были уже достаточно взрослыми, чтобы помнить семью, давшую нам имена. Ведь зачастую имя делает человека. Представить себя на месте мальчишки, у которого украли столь личностный атрибут, просто невозможно.
  – Тебя ведь как-то называют? Ну, хотя бы здесь, где ты живешь, – заметил я. – Как зовет тебя твой хозяин, начальник трубочистов?
  Тут он содрогнулся всем телом. И на лице его возникла такая гримаса, точно больше всего на свете ему хотелось в этот момент вылезти из собственной шкуры.
  – Ладно, неважно, – поспешил заметить я. Просто не в силах был видеть это выражение на его лице, от которого сжималось сердце. – А как бы ты хотел, чтобы тебя звали?
  Ресницы, пропыленные и густые, затрепетали, точно крылья. И губы он теперь уже не сжимал так плотно.
  – Гениальная идея! То, что надо, – закивал мистер Пист.
  – Да пошел он к чертям собачьим, этот твой начальник. Это имя будет принадлежать тебе навеки. Ну, попробуй, придумай себе самое крутое имя на свете!
  Мальчик призадумался. Довольно долго стоял с мрачным замогильным видом, поджав губы. А затем личико его озарилось, и он указал на пастушку с картины.
  – Мужчина, который ее нарисовал? Его звали Жан-Батист Жак Огюстен, – сказал я.
  Маленький трубочист закрыл глаза и словно перебирал все эти звуки в уме. А меня вдруг охватил приступ необузданного счастья. И радость эта была сродни резкому порыву ветра, от которого вдруг распахиваются небеса, прежде затянутые серыми тучами. Никогда не забуду взгляды, которыми мы с мистером Пистом обменялись секунду спустя. Теплыми и понимающими – так смотрят мужчины, передающие друг другу флягу с выпивкой. И все благодаря этому маленькому трубочисту.
  – А как тебе имя Жан? Нравится? – спросил я.
  По улыбке, которая просто преобразила чумазое личико, словно месяц выбрался из облаков и засиял на небе, я понял, что определенно нравится.
  
  – За Миллингтонов! – провозгласил мистер Пист у меня в кабинете, подняв кружку с джином. – И за пути и дороги старого Готэм-сити! За щедрые вознаграждения и тех, кто их выдает!
  Все мы трое поспешили выйти из леса, как только крупные снежинки закружили в вечернем воздухе. Перешли Третью авеню тем же почти самоубийственным образом, что и раньше, огибая канавы и уворачиваясь от бешено несущихся фургонов. Я смотрел, как оседает снег на мостовой, и думал об именах, их неоспоримой важности для их владельцев, и испытывал почти детский восторг. Мы отметили крещение Жана-Батиста, купив ему огромную порцию холодца из бычьих хвостов.
  Конечно, было бы лучше угостить его каким-то горячим блюдом, но не получилось. Дети вообще существа замечательные: сломя голову проносятся самыми опасными путями в диких местах и разражаются при этом громким хохотом – прямо сердце замирает при виде того, что они вытворяют. И мне больно видеть, как город постепенно превращает их в тощих, высоких и мрачных животных. Жан-Батист был существом невинным и умел радоваться самой малой малости. И мне хотелось бы, чтобы он сохранял эти свои качества как можно дольше, а не какие-то там недели две или около того. Но взять на себя такую миссию – разыскивать и пристраивать каждого бездомного сироту-трубочиста, было бы равносильно тому, что опуститься на колени на берегу и стараться повернуть Гудзон вспять силой воли и одним мановением руки. К тому же этот хотя бы не был безработным. И еще он был не один, наверняка существовал в компании таких же пискунов, пусть его там и не любили и не всегда подкармливали. Я остановился у дверей какого-то низкопробного салуна, пожал мальчишке руку, мой компаньон сунул ему шиллинг – на том и расстались.
  Мы с Пистом вернулись к дому на Пятой авеню, постучали в дверь для прислуги и отдали картину Тёрли. Он исчез где-то в глубине дома, затем вернулся с кошельком на шнурке.
  – Разве не знали, что вам полагается вознаграждение? – спросил он, заметив мой недоуменный взгляд.
  И вот мы с Пистом по-братски разделили пятьдесят долларов – вознаграждение за умение разыскивать пропавшие вещи, – и он тут же купил бутылку голландского джина, весьма подозрительного на вкус. Напиток обжигал горло, тепло приятно растекалось по желудку, но на вкус он отдавал ржаным хлебом, а не можжевеловыми ягодами.
  Никогда еще моя маленькая пещерка в Гробницах не казалась такой уютной. За толстыми стенами жалобно завывал ветер, точно волк, задравший морду к небесам. Я оказался достаточно состоятелен, чтобы купить около тридцати подержанных книг, заплатить миссис Боэм за одолженный мне ковер, и еще немного осталось. Я был опьянен своим профессиональным успехом. Мерси Андерхилл находилась в Лондоне, а это означало, что она, очевидно, всем там довольна. И еще на улице густо валил снег, так что я не слишком беспокоился, что пожарной части, где служил брат, придется бороться с пожаром в доме, в результате которого я остался бы одним-единственным в Нью-Йорке Уайлдом.
  Словом, я был почти что счастлив. Нельзя сказать, что это ощущение слишком часто меня посещало.
  – За Миллингтонов, – мы с Пистом чокнулись кружками. – Хотя, честно сказать, не горю желанием встретиться с этими людьми снова.
  – Да перестаньте, – усмехнулся он. – Мы должны рассматривать Миллингтонов в свете их щедрости по части вознаграждения. К тому же маловероятно, что они когда-нибудь обратятся к нам снова…
  – Я вел себя просто подло, – заметил я. – По отношению к Жану-Батисту и его артистической натуре.
  – Нет, вы только послушайте его! – воскликнул мой друг и подлил джина в кружки.
  – За пастушку, – добавил я. – Кем бы она там не была. Бог ты мой…
  Гогоча самым отвратительным образом, мистер Пист одним махом осушил кружку.
  – А не поспать ли вам, дорогой друг?
  – Да надо бы! – воскликнул он. – Да, мистер Уайлд, да! Но мне так редко выпадает честь работать с копами… прошу прощения, с полицейскими, которые способны уловить разницу между задницами и ресницами этих самых пастушек… Я впечатлен. Последний раз, когда я…
  Тут дверь распахнулась настежь.
  Перед нами стоял женщина невероятной красоты. Кожа волшебно золотистого оттенка прекрасно сочеталась с серо-зелеными глазами и волосами густо шоколадного цвета – наверняка на улице к такой красавице прикованы взгляды не только мужчин, но и женщин. Да что там – всей вселенной!
  – Мне нужен полицейский, – сказала она.
  Какой там полицейский. Ей нужно было чудо.
  Вскоре мы усадили ее за стол, с кружкой в дрожащей руке. Она явно испытывала ни с чем не сравнимый ужас, казалось, его можно было ощутить на вкус – насыщенный, липкий и неотвратимый, как медленная смерть.
  Когда я спросил, что именно у нее украли, ответом было: «Мою семью». Жуткая эта фраза так и повисла в воздухе на несколько секунд.
  – Что-то не совсем понимаю… – пробормотал я.
  – Сестру и сына, – выдохнула она. – Делию и Джонаса. Они исчезли. Делия живет со мной, когда мой муж в отъезде. Ему приходится много ездить, такая работа, а Делия… она присматривает за моим…
  Тут оловянная кружка со стуком упала на пол – она закрыла лицо обеими руками. Плечи затряслись в такт неровному дыханию, отчаяние волнами разливалось по комнате, как круги на воде от брошенного камешка.
  – А вы пробовали искать… – начал было мистер Пист.
  – Мне нужны вы, мистер Уайлд, – сказала она и так и пронзила меня взглядом.
  Демонстрировать понимающий вид уже почти что не было сил, но признаю, эта ее фраза меня просто потрясла.
  – С чего вы так решили?
  – Просто знаю, кто вы и что сделали. Вы должны мне помочь. Только у вас получится.
  Я уже было приоткрыл рот, чтобы ответить: ну да, разумеется. Но вовремя спохватился. В голове продолжали крутиться колесики и винтики, я судорожно пытался сообразить. Я понятия не имел, о чем это она.
  – Они крадут людей. – Глаза ее, сверкающие яростью и отчаянием, наполнились слезами. – Нельзя терять ни минуты.
  – Но каким образом…
  – К тому времени я уже должна была быть дома. Тогда бы они и меня похитили, и вы никогда бы об этом не узнали. Я пришла домой и увидела: Мег, моя кухарка, связанная и с кляпом во рту, лежит на полу в кладовой, а семья исчезла. Мег им была не нужна, она хромает на одну ногу, какой от нее им прок. Тогда я спустилась в холл и спросила полицейского, как найти Тимоти Уайлда, вот он и дал мне этот адрес.
  – Я рад, что именно так вы поступили, но…
  – Вы спасли Джулиуса Карпентера. – С этими словами она вскочила и вцепилась в лацканы моего пиджака.
  Только тут я понял наконец две вещи.
  Мой приятель Джулиус Карпентер, очень сообразительный и приятный цветной парень, торговец устрицами, с которым я работал еще в бытность свою барменом, угодил прошлым летом в нешуточные неприятности. Какая-то шайка полуголодных ирландцев вбила себе в голову, что неплохо было бы сжечь его живьем, просто так, ради забавы. Я категорически не одобрил эту идею и сделал все, чтобы этого не случилось, и тогда меня тоже едва не спалили, в отместку. У них почти получилось, и я собственными глазами видел, как Джулиус спас меня от огня во время пожара в городе – прислал моего брата выкапывать меня из-под дымящихся руин. Короче, оба мы с Джулиусом оказались тогда на должной высоте, иначе были бы уже мертвы. Но это лишь половина тайны.
  Вторая половина была вроде бы более очевидной. Мне всего-то и надо было, что приглядеться повнимательней.
  Люси Адамс, с ее медового цвета кожей, серыми глазами в зеленую крапинку и роскошными волнами блестящих каштановых волос, вполне могла сойти за итальянку по происхождению. Но могла быть и испанкой, лишь акцент выдавал североамериканское происхождение. И все равно она могла бы оказаться экзотическим плодом любви, ну, допустим, матери из Уэльса и отца-грека, или же сицилийца и шведки. Но все эти комбинации не про нее. Я с таким запозданием догадался о причине охватившего ее душераздирающего ужаса лишь потому, что не подумал о ее происхождении. Мне было как-то все равно.
  А вот Люси Адамс было очень даже не все равно. Потому как Люси Адамс была цветной.
  Даже не квартеронкой. В жилах ее, как я догадывался, текло гораздо меньше негритянской крови. Наверное, всего одна восьмая. Самая малость. Но все равно она считалась цветной. С принятой в обществе точки зрения. Вполне легальной.
  Теперь-то я наконец понял, почему она обратилась за помощью именно ко мне. Нет, примерно половина моих сослуживцев, парней с медной звездой, – люди вполне порядочные, вторая же половина – истинные злодеи. А отлов рабов и торговля ими – потому как речь сейчас шла именно об этом – деяния незаконные.
  И этими делами должны заниматься органы охраны правопорядка.
  Я снял ее руки с лацканов, но не выпустил из своих рук.
  – Все мы, насколько я понимаю, свободные граждане Нью-Йорка.
  – Вообще-то мы родом из Олбани. Мои дедушка с бабушкой купили себе свободу шестьдесят лет назад. Тогда работорговцам было на это плевать, и без того хватало возможностей прилично зарабатывать. Делия и Джонас стоили бы на этом рынке…
  – Как давно они пропали?
  – Два часа тому назад.
  – А сколько лет вашему сыну?
  – Семь, – скорбно выдавила она.
  – Как бы там ни было, но он сейчас не один, а с вашей сестрой. И мы скоро найдем их. Мистер Пист, я, конечно, не имею права просить вас присоединиться, но…
  – Если я доложу шефу о нашем сегодняшнем успехе, думаю, он освободит меня от вечерней смены и разрешит помочь вам, – ответил Джакоб, убирая кружки в ящик маленького письменного стола.
  – Буду страшно признателен. Куда мы направимся, миссис Адамс?
  – В комитет. Дом расположен по адресу: Уэст Бродвей, восемьдесят четыре, это между Чемберс и Уоррен. Стучать шесть раз, сэр, два стука быстро, один за другим, потом небольшая пауза.
  Мистер Пист махнул рукой и поспешил к шефу. И оставил меня в полном недоумении. Я никак не мог понять, что за комитет такой, черт возьми, и какова температура в котле с горячей водой, в который я только что угодил. Миссис Адамс взяла меня под руку, и мы вышли следом за Пистом. Торопливо зашагали гулкими каменными коридорами этого огромного здания, где располагались не только полицейские участки, но и тюрьма, и залы судебных заседаний, и я изо всех сил старался, чтобы она не поскользнулась и не нырнула вниз головой с лестницы в своих промокших насквозь туфельках.
  А затем произошло нечто неожиданное.
  Внизу у выхода стоял плотного телосложения рыжеволосый полицейский по имени Шон Малквин, стоял неподвижно и не сводил с нас глаз. А глаза его были сощурены с присущей ирландцам подозрительностью. И поддержка у него имелась – прежде я часто видел его в той же компании – в лице огромного черноволосого ирландца и типичного выходца из Новой Англии, парнишки с юным румяным личиком, оба они служили в шестом отделении полицейскими инспекторами. Ну и я кивнул Малквину, мы были знакомы. Всякий раз, когда он со мной заговаривал, почему-то казалось, что он в любой момент не прочь пустить в ход кулаки.
  – Ваша подружка, мистер Уайлд? – осведомился он.
  – Жертва преступления.
  – Ах, вон оно что. Ну, тогда вам лучше поспешить. Желаю удачи, – в голосе его звучала нескрываемая насмешка.
  – Доброй ночи, – бросил я.
  Мы вышли из этой гранитной крепости и оказались на улице, в почти полной темноте. Миссис Адамс еще крепче вцепилась мне в руку, и мы сошли со скользких ступеней на булыжную мостовую. Рядом стояли два газовых фонаря, все остальные не горели – кто-то разбил камнями стекла. И вот мы поспешно зашагали по Уэст Бродвей к югу. Снег, успевший нападать в освещенных местах, казался таким волшебно белым, невинно чистым. Осколки стекла в фонарях грозили вот-вот выпасть и разрезать человека на ленточки.
  – Почему вы так уверены, что это дело рук охотников за рабами? – прокричал я сквозь завывание ветра. – Они вам угрожали?
  – Нет. Да и ни к чему им было угрожать. Я долгие годы опасалась, что этот момент рано или поздно наступит.
  – Это почему?
  – Ответ очень прост, мистер Уайлд. – Она плотнее стянула меховую горжетку у высокой стройной шеи. – Меня уже однажды похищали.
   Глава 4
  
  Я торопливо и неловко, насколько позволяли путы, обшарил карманы и убедился, что у меня украли не только свободу, но и деньги, и документы на освобождение! И только тут начала сформировываться догадка, поначалу неясная и путаная, что меня попросту похитили. Нет, это просто невозможно, невероятно! Должно быть, какое-то глупое недоразумение или ошибка. Подобное просто не могло случиться со свободным гражданином Нью-Йорка, который за всю свою жизнь ни разу никого не обидел, никогда не нарушил ни одного закона. Разве можно обходиться с ним столь бесчеловечным образом?
  Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853
  К югу от центра нашего города лежит земля, которую, в отличие от нашей, вполне возможно себе представить. Страна полей с буйной и сочной растительностью, нежно побрякивающими колокольчиками, преисполненная непринужденной благодатью и с туманными ночами, которые словно нашептывают тебе что-то на ухо, обдавая теплом шею, точно дыхание возлюбленной. Говорят, будто там растут поросшие мхом деревья, ветра почти нет, а небо всегда голубое. И что будто бы на этой земле процветает ремесло, подобное открытой ране, раковой опухоли на теле нашего общества.
  Мы не слишком часто думаем об этой земле. А большинство – так вообще не думает. Словно это некая отдельная независимая страна.
  Здесь, в Нью-Йорке, я встречал много южан. Наливал им неразбавленный бурбон, летом добавлял в стакан воды мяты, говорил с ними о книгах, о лошадях, о торговле. Некоторые из них были людьми добрыми и гостеприимными, могли устроить настоящий пир случайно постучавшему в их дом ночью страннику, а потом уговорить его остаться на целую неделю. Некоторые из них обладают скандальным и вспыльчивым характером, пристрелить вас им ничего не стоит, все равно что пожать руку. Короче, они такие же, как и мы, ньюйоркцы, и разделить их можно по тому же принципу – рыцари и злодеи.
  Но есть одна существенная разница.
  На севере черные – люди свободные, хоть и постоянно угнетаемые. На юге же они домашний скот. Вот только страдают чернокожие куда больше скота, потому как, в отличие от него, способны думать. Наша небольшая, но голосистая группа аболиционистов ежедневно из кожи лезет вон, подчеркивая этот факт, в ответ на что их забрасывают гнилыми помидорами и острыми камнями – сами виноваты, напросились.
  А всем остальным просто нет до этого дела. Мы трусы, и не желаем напрягать воображение. Мягкие, как свежий сыр. Мы не желаем думать о самой возможности выведения породистых работяг, точно они не люди, а лошади. Мы не желаем думать о маленьких детях, которых отрывают от матерей и выменивают на оборудование для ферм. У нас нет ни малейшего желания думать о том, что людей клеймят, как скот, о том, что это такое, работать целый божий день под палящими лучами солнца Луизианы, о том, что это такое, когда человека забивают насмерть плетьми за малейшую провинность; не желаем думать о беглых рабах, которых преследуют и рвут на части специально обученные собаки. Нашему населению как-то не слишком свойственно об этом думать. И оно крайне раздражается, если кто-то пытается открыть ему глаза и посмотреть рабству прямо в лицо.
  Вот одна из причин, по которой мы ненавидим похитителей рабов.
  Ньюйоркцы любят все эти рассуждения не больше, чем сообщения об обвале акций на бирже. И благодаря Закону о беглых рабах[167]от 1793 года, мы были обязаны передавать этих самых беглых рабов в руки торговых агентов с юга, точно чистокровных животных. В 1840 году высоко моральный закон, принятый в Олбани, гарантировал право рассматривать дела предполагаемых беглецов, осевших в Нью-Йорке, в присутствии суда присяжных. А в 1842-м процесс «Пригг против штата Пенсильвания» окончательно закрепил за любым беглым цветным по всей стране право на суд присяжных. Таким образом, в 1846-м все в Америке встало с ног на голову, белое стало черным, а черное – чернее, чем был прежде. Добро и зло – все смешалось и задыхалось, точно рыба, выброшенная на берег на этой ничейной, толком не управляемой никакими законами земле.
  Как-то нелогично получалось, что каждый человек мог делать все, что ему заблагорассудится. Таков, по крайней мере, был мой план, когда Люси Адамс постучала в заваленную снаружи снегом дверь условным стуком – три раза по два стука подряд, – и лишь затем повернула в замке ключ.
  Поступать так, как мне заблагорассудится.
  В гостиной на окнах тяжелые шторы из дамаска. Фитиль газовой лампы прикручен, отбрасывает лишь слабый желтоватый отблеск на мебель и ковер в цветочный рисунок под ногами. Огонь в камине давно погас, тлели лишь угольки, отчего по стенам этой уютной комнаты непрестанно танцевали тени. И еще это помещение вселяло ощущение полной пустоты, какой-то невозвратной пропажи. На миг показалось, что я спал и вдруг пробудился, но пробуждение обычно бывает более шумным.
  Навстречу нам поднялись из-за стола трое мужчин. Все чернокожие, и одного из них я знал.
  – Стало быть, вы все-таки нашли его, – сказал миссис Адамс мой друг Джулиус Карпентер, а затем пожал мне руку. – Как поживаешь, Тимоти?
  Я улыбнулся, несмотря на напряженную обстановку. Когда-то – казалось, с тех пор прошла тысяча лет – мы с Джулиусом работали в «Устричном погребке Ника», что на Стоун-стрит, и вечерами Карпентер подавал наверх из подвала тысячи сверкающих серебристых устриц. Очень исполнительный, быстрый, но склонный к задумчивости парень со спокойным круглым лицом и глубоко посаженными глазами под бровями домиком. На друге моем было чистое, но слишком просторное для него одеяние – типа тех, что носят плотники после работы, – а в косички волос вплетены душистые чайные листья. Я никак не ожидал увидеть его здесь, но удивление это было приятным. Мы проработали вместе так долго и так слаженно, что, наверное, нам ничего не стоило обслужить с завязанными глазами целую сотню биржевых маклеров, вдруг разом забредших в заведение – даже не вспотели бы. Мы понимали друг друга. Всегда были настроены на одну волну.
  – Черт возьми, Джулиус, а ты что здесь делаешь? – Я ухватил его за плечо. – И с чего это ты вдруг растрезвонил о моей безупречной репутации?
  – Ты ее заслужил, так я думаю. Прошу, знакомьтесь, это Тимоти Уайлд, полицейский из отделения Шестого округа. Позволь представить: преподобный Ричард Браун и Джордж Хиггинс из нью-йоркского Комитета бдительности. Ну, а третий, как ты уже понял, – это я.
  Почти все городские жители почему-то страшно увлекаются созданием разных комитетов. Комитеты по умеренному образу жизни и наоборот, организации, поддерживающие все на свете – от увольнения ирландцев до вегетарианских диет, – а также различные тайные братства. Но о комитете под таким названием я никогда ничего не слышал.
  – Это что, клуб какой-то? – спросил я.
  – Нет, мы занимаемся важным и благородным делом. Стараемся, чтобы все свободные негры были живы и здоровы и находились здесь, на севере, где успели поселиться, – объяснил Джулиус. – Стоит цветному высунуться из дома, и он рискует быть схваченным. И мы делаем все возможное, чтобы избавить его от этой опасности. В организацию входят только добровольцы, все пожертвования идут для поддержания порядка и безопасности на улицах. Мы организуем патрули и ночное дежурство в районах, где живут цветные. Мы предоставляем юридическую помощь неграм, оказавшимся в затруднительном положении, угодившим в лапы работорговцев, ну и все такое прочее. Мы и о своей безопасности тоже всегда заботимся.
  – Так все это патрулирование… неофициальное?
  Мне не стоило задавать этот вопрос, поскольку Джулиус объяснил все достаточно четко; однако ответил он не сразу. Мрачно улыбаясь, постучал указательным пальцем о подбородок – столь хорошо знакомый мне жест по прежним временам, когда я беспричинно выражал недоумение.
  – И как долго?
  – Ну, уже, думаю, года три как.
  – Почему же ты мне тогда ничего не сказал?
  Джулиус пожал одним плечом.
  – Не хотел, чтобы новость распространилась. Помнишь Ника? Как босс, вроде бы человек честный, и всегда платил нам вовремя. Но меня так просто терпеть не мог, и попадаться ему на глаза лишний раз не хотелось. – Старый мой друг огладил рубашку спереди. – Ладно, садитесь все. Времени у нас не так много.
  И мы уселись – я с Джулиусом в два кресла спинами к камину, миссис Адамс, преподобный Браун и мистер Хиггинс разместились на диване. Ричард Браун, худощавый мужчина ученого вида, носил в кармане жилета миниатюрную Библию, хотя лично я полагал, что ни эта крохотная Библия, ни представления Джулиуса не были ему нужны, чтобы разместиться, как и подобает священнику, как бы над всем и нами, и смотреть, словно с амвона. Лицо обеспокоенное и одновременно странно умиротворенное, точно он полагал: что бы мы здесь ни решили, все находится в руках всевышнего.
  Гораздо более любопытным персонажем показался мне Джордж Хиггинс. Высокий мужчина плотного телосложения с тяжелой челюстью и очень темным, почти что синевато-черным цветом кожи. Он носил аккуратно подстриженную бородку, часы на серебряной цепочке и зеленый шелковый галстук, но при этом рука, свисающая с колена, была загрубелой, мозолистой. Мозоли могли означать что угодно – местные черные, по большей части, работают сразу на трех работах как минимум. Но с другой стороны было очевидно: этот мистер Хиггинс человек богатый. Нет, конечно, он мог получить эту цепочку в наследство, но лично я сомневался в том. А сама цепочка была наимоднейшей – такая длинная и изящной работы. Что же касается шелкового галстука, подобные вошли в моду в Нью-Йорке всего с месяц назад, и выглядел этот предмет туалета очень нарядно и роскошно, весь так и переливаясь зеленоватыми оттенками. В глубине широко расставленных карих глаз мелькала настороженная искорка. Он так и сверлил меня взглядом, точно не был уверен, что кроется за цветом моей кожи. Он был явно встревожен, и причиной тому были не рассеянность или отсутствие храбрости. Его беспокоило что-то очень личное. Интересно, кто…
  – Итак, ближе к делу, – начал я. – Миссис Адамс рассказала мне, что примерно два часа назад были похищены ее сестра и сын. Имеется и свидетель, ее кухарка по имени Мег – ее связали и оставили в доме.
  – Мег отправилась домой, прихрамывая и потрясенная случившемся, но в остальном она в порядке, – заметила миссис Адамс. – По ее словам, в дом ворвались двое мужчин, один был вооружен «кольтом». Постучали в дверь, она и открыла. Они ее связали и бросили в кладовой. Она слышала один или два крика, а потом настала тишина.
  – А она может опознать нападавших?
  – О, да нам и без того прекрасно известно, кто они такие.
  – Я хотел сказать, может ли она указать на них в суде, поклясться, что они и есть похитители граждан Америки?
  Если бы вместо этих слов я встал и оглушительно свистнул в свисток, это произвело бы на присутствующих меньше впечатления. На лице миссис Адамс возникло страдальческое выражение, физиономия мистера Хиггинса отражала тщательно скрываемую злобу и отвращение, Джулиус Карпентер смотрел с недоумением.
  – Смотрю, этот ваш друг полицейский – настоящий подарок, Джулиус, – протянул Джордж Хиггинс.
  – Да откуда ему знать? – Мой друг подался вперед, сложив ладони. – Вот что, Тимоти. Хорошо ли разглядела их Мег или нет, совершенно неважно. Свидетельства чернокожих на процессах, где судят похитителей рабов, не принимаются. Только белому дозволено официально идентифицировать личность черного в суде. А что касается черных, которые помогали бы установить личность белого похитителя – сроду о таком не слыхивал.
  Челюсть у меня отвалилась, с трудом удалось вымолвить:
  – Но это же просто абсурд!
  – В том-то и весь фокус, верно? – ядовито заметил мистер Хиггинс. – Мистер Уайлд, все мы здесь взрослые люди и не боимся встречи с этим злом лицом к лицу. Как не боимся вступить с негодяями в схватку, если уж дело до того дойдет. Но мы хотим, чтобы операция по спасению похищенных прошла успешно. И нам не нужна ваша помощь в этом праведном деле. Мы и прежде справлялись сами, десятки раз. Нам нужна ваша помощь в чисто юридическом плане, раз уж среди нас затесался полицейский.
  Десятки раз…
  – Так получается, вам удалось спасти больше двадцати человек? – удивленно спросил я.
  – Начать операции по их спасению – да, однако не все они заканчивались успешно, – признался преподобный Браун. – Порой удавалось, но что до остального… Все судебные процессы заканчивались провалом. И все эти бедняги сейчас в Джорджии или Алабаме, Господь, дай им сил и терпения.
  Я провел рукой по лбу у корней волос, ощутил кончиками пальцев гладкую кожу – и кожу, напоминающую на ощупь грубую шкуру аллигатора. Очевидно, что люди, собравшиеся здесь, не слишком хотели вмешательства посторонних. При одной только мысли о том, что они, занимаясь своим делом, прибегали к противозаконным приемам, мне становилось тошно на душе. Представляю, как внутри у них все переворачивалось от отвращения при виде меня, законного представителя закона – полицейского с медной звездой на лацкане.
  И тут из прихожей донеслись звуки – шесть стуков в дверь с интервалами через два, – и мистер Хиггинс испуганно вскочил на ноги.
  – Это мой коллега, – поспешил успокоить его я. – Сейчас пойду, проверю.
  Я распахнул дверь, и действительно – передо мной стоял Пист, ежась от холода, с лицом красным, как у вареного лобстера. Он потопал ботинками и без лишних слов проследовал за мной прямо в гостиную.
  – Знакомьтесь, это Джакоб Пист, прекрасный полицейский, – сказал я и представил своему другу присутствующих. – А теперь… Я еще толком ничего так и не понял. Кто совершил это похищение и как вам прежде удавалось вычислять и ловить злодеев?
  Преподобный Браун отперся локтем о валик дивана и прижал палец к губам.
  – Их имена Сикас Варкер и Длинный Люк. Охотники за рабами, так они себя называют. А мы называем иначе.
  – Змеи они, вот кто! – рявкнул мистер Хиггинс. – А мы здесь лишь напрасно тратим время.
  Миссис Адамс содрогнулась.
  – Ладно, к какому бы там виду они ни принадлежали, звать их Сикас Варкер и Длинный Люк, и я слышал, будто они из Миссисипи, – тихо вставил Джулиус.
  – А куда они отвозят своих пленных? – спросил мистер Пист. Он так и остался стоять, привалившись плечом к дверному косяку. – И каковы будут наши действия?
  – Сегодня есть одна веская причина надеяться на лучшее.
  – Что за причина? – спросил я.
  – Буран, – прошептала миссис Адамс, дотронувшись до шторы.
  За окном снег сыпал быстро и неумолимо, точно песчинки в песочных часах; порывистый ветер тут же подхватывал их, взвихривал водоворотами и превращал в белоснежные волны. Да, на улице просто жуть что творилось. И с каждой минутой становилось только хуже. Корабли несло ветром к береговой линии, некоторые разбивались о скалы; матросы, зажав талисманы в кулаках, напрасно всматривались в серую мглу в надежде увидеть свет маяка, убежище от грозных валов, выступ скалы, указующий на безопасную бухту. Напрасно. Ночь 14 февраля 1846 года выдалась просто ужасной. Родным и близким погибших эта ночь запомнится надолго. Я пока что еще не знал, какой ужас творился сегодня на Гудзоне и сколько даже там погибло людей, но главную мысль тут же уловил.
  – Полагаю, что жертв похищения обычно норовят увезти как можно дальше, если представится такая возможность, и ни о каких судах речь тут не идет, – заметил я. – Но ни один человек в здравом уме не осмелится отплыть в такую погоду.
  Джулиус кивнул.
  – У Варкера и Коулза есть побочный бизнес – торгуют спиртным. В доках на Корлиарс Хук у них даже есть своя лавка, с витриной, где выставлены бутылки, и большим подвалом в задней части помещения. Там-то они и держат людей, когда корабль не может выйти в море.
  – А это легальный бизнес? – спросил я.
  Мне ответили насмешливыми взглядами.
  – В следующий раз, когда ляпну какую глупость, можешь дать мне в ухо, – сказал я Джулиусу. – Так каков план наших действий?
  – Люси надо найти убежище. В этом доме небезопасно, – ответил Карпентер.
  – Нет, я иду с вами, – решительно и мрачно отрезала она.
  – Но это ничем не оправданный риск, – возразил я.
  – Он прав. – Джордж Хиггинс крепко сжал руку в кулак. – Вряд ли обойдется без насилия. И потом, нам действительно пора. Где лучше разместить на время Люси?
  – Нет ничего лучше и надежней, чем полицейский участок, – сказал я и встал.
  – Нет! – с отвращением воскликнула она. – Нет, только не Гробницы. Отправив Мег в комитет предупредить людей, я тут же побежала за вами в участок. И все они там…
  – Да не в нашем участке, – перебил ее я и переглянулся с Джулиусом. – Я вот что предлагаю. Без обид, и не поймите превратно, но вы только что сами говорили о легальной помощи. Вдумайтесь. Полицейские – это наемные работники, и на них часто сыплются все шишки. Если предстоит схватка и нам крепко достанется, придется принять вызов. Но если нет, куда как лучше оставить все разборки полицейским. Разве я не прав?
  В глазах мистера Хиггинса отразилось сомнение, а вот преподобный Браун положил мне руку на плечо.
  – А если мы понадобимся, тут же вступим в схватку, – согласился он со мной.
  – Точно. Ну, а вы, мистер Пист? Сильны в кулачных боях?
  – Э-э… – неопределенно протянул он. – Вообще-то всегда был не прочь пустить в ход кулаки, не без веских на то оснований, конечно. У меня так прямо руки уже чешутся, мистер Уайлд, но…
  – Там ребенок в опасности, и похитители вооружены, и вообще весьма рискованно соваться в этот их притон. Так что, мистер Пист, придется нам привлечь еще одного человека с медной звездой.
  Я подал руку миссис Адамс, и она приняла ее, не глядя на меня. На лице – каменное спокойствие.
  – Итак, мы втроем немедленно идем к винной лавке и смотрим, что там творится. – Джордж Хиггинс вскочил, натянул перчатки. – И если что-то произойдет до вашего прибытия, мистер Уайлд, предупреждаю: действовать будем по обстановке. И сделаем все, что в наших силах.
  – Не сомневаюсь. Тогда встречаемся там и предпринимаем штурм. А сейчас, миссис Адамс, прогуляемся до участка в Восьмом округе.
  – Это почему в Восьмом? – подозрительно осведомился Хиггинс.
  – Потому, что миссис Адамс не доверяет полицейским, и вы тоже не доверяете полицейским, а значит, мне нужен еще один полицейский с крепкими кулаками, который к тому же является начальником местного отделения. То есть капитан Восьмого участка. Можете считать его моим братом, а не полицейским, если вам так больше нравится, – добавил я, и все мы направились к двери, за которой бушевал снежный шторм. – Или же республиканцем, или по-техасски увеличенной моей копией, как вам будет угодно. Надеюсь, что к тому времени, когда мы вернем вашу семью, миссис Адамс, вы измените свое мнение о Валентайне и поймете, что он вовсе не дрессированный гризли.
  – К тому же это совсем недалеко от нашей цели, – добродушно добавил Джулиус и захлопнул дверь в дом.
  Желающих прогуляться или проехаться по улицам в такую жуткую погоду было немного. Однако минут через десять нам все уже удалось остановить проползающий мимо и продуваемый всеми сквозняками кеб, куда я и уселся вместе с мистером Пистом и миссис Адамс. Возница наш ехал почти что вслепую – лампы горели, но снегопад образовывал вокруг них сплошную ледяную завесу. Мы резко подпрыгивали на ухабах, и при одном сильном толчке миссис Адамс пришлось ухватиться за подвесной ремень.
  Но женщина по-прежнему не произносила ни слова. Что могло служить своего рода утешением – она не задавала ненужных вопросов. Мы прислушивались лишь к завыванию ветра, как вдруг возница резко осадил лошадей. Колеса экипажа опасно заскользили, промерзший до костей возница нервно выругался. Вся Принс-стрит тонула в белом. Расплачиваясь с извозчиком, я добавил несколько пенни – это чтобы он дождался нас, – вышел и с трудом добрался до двери в аккуратное кирпичное здание участка.
  Внутри в камине жарко потрескивали поленья, за столом со светлой столешницей соснового дерева, где стояла чернильница с пером, никого не было. Я сверился с наручными часами – его вечерняя смена только что закончилась. Начало десятого. Но участок выглядел каким-то совершенно заброшенным. Патрульные наверняка отморозили носы и брови, кругами прохаживаясь где-то поблизости, а их капитана нигде видно не было.
  Я указал на скамью.
  – Присаживайтесь поудобнее. А я пойду посмотрю в других кабинетах.
  Мистер Пист небрежно, но довольно добродушно заметил что-то о нравах новых полицейских вымотанной вконец миссис Адамс, а я вышел в коридор. И дойдя примерно до его середины, остановился – внимание мое привлекли какие-то странные звуки. Тихое поскрипывание, затем – визгливое, какое-то птичье хихиканье. Я распахнул дверь в кабинет.
  Мой брат Валентайн расположился в широком дубовом кресле. Как и шикарная девица лет двадцати. Пухленькая во всех нужных местах, золотисто-рыжие волосы спадают на обнаженные плечи. Сидела она на коленях у Вала и левой рукой обнимала его за шею. А хихиканье, видимо, объяснялось тем, что он запустил ей руку под канареечно-желтый корсет, и это казалось ей страшно смешным и забавным.
  Может, и права была, а может – нет. Но у меня не было времени обсуждать это с ней.
  – Бог мой, Вал, – рявкнул я. – В полицейском участке?
  – Тимоти! – Брат приветствовал меня взмахом свободной руки с сигарой и даже не удосужился высвободить вторую из-под корсета. – Знакомься, Тим, это мисс Келли Квирк. А это мой брат, Келли, кругленький и симпатичный, как битком набитая корзинка для пикника.
  Лишь через несколько секунд я понял истинную причину столь неприглядного его поведения.
  Во-первых, судя по позе и суженым зрачкам круглых зеленых глаз, мой брат предался обычному своему вечернему развлечению: наглотался столько тоника с морфином, что по этому потоку можно было переправлять баржи, как по Гудзону. Во-вторых, судя по обращению «битком набитая корзина для пикника» – в вольном переводе это означало у него «мой славный младший брат» – находился он сейчас в состоянии абсолютной эйфории и не был способен даже из кресла подняться без посторонней помощи. У меня имелся опыт вывода человека из подобного состояния, но это требовало времени и происходило поэтапно. На данный момент могло помочь лишь вмешательство свыше, но Господь не удосужился просветить меня на эту тему. И, наконец, последнее: он глубоко запустил пальцы в рыжеватые волосы курицы и теребил их с какой-то яростной мальчишеской небрежностью, отчего волосы у ее вдовьего пика[168]вставали дыбом. А это был верный признак того, что тут не обошлось и без солидной дозы эфира. От эфира у Вала всегда обострялись осязательные функции. И он не осознавал в тот момент, что делает.
  Из шести компонентов, которые, по моим наблюдениям, Валентайн обычно комбинировал с морфином, эфир наименее поддается выявлению. Я ненавижу эту мерзость. Ведь с ним в такие моменты могло случиться что угодно – от потери сознания до победы в импровизированном бою на боксерском ринге. Он мог также решить, что носить одежду – это акт лицемерия. Если прежде меня просто тревожил исход нашей миссии, то теперь ощущение было такое, словно в желудок мне неким непонятным образом попал подгнивший лимон.
  – Мисс Квирк задержали по подозрению в звездочетстве. – Похожие на шрамы мешки под глазами Вала так и задрожали от смеха. – Ну и она объясняла, чем отличается от ночной бабочки, и мне ее аргументы показались убедительными. Ну скажи, разве можно назвать курицу мэб, если она занимается этим ради собственного удовольствия, а не ради нескольких монет, побрякивающих в кармане?
  Келли Квирк глубокомысленно закивала, затем вдруг радостно взвизгнула – очевидно, это имело какое-то отношение к руке брата, продолжающей шарить у нее за пазухой. Мне не слишком хотелось развивать эту тему.
  – Ты! Пошла вон! – Я указал на дверь. – Все обвинения сняты. Мои поздравления.
  Она капризно надула губки.
  – А я хочу остаться. Он мне нравится. Что это с твоим братцем, а, Валентайн? Он, случайно, не молли, нет?
  Да как эта тварь посмела без всяких на то оснований заподозрить меня в извращенных отношениях с мужчинами? Колкий ответ был уже готов сорваться у меня с губ, но я сдержался. Времени было в обрез.
  – Ну почему мне нельзя остаться? – Она захлопала ресницами. – Знаешь, а ты мне тоже нравишься.
  – Боже милостивый, – простонал я. – Выметайся отсюда, иначе тебе предъявят еще одно обвинение, в бродяжничестве. Мне страшно жаль. Желаю приятно провести вечер.
  Нахмурив выщипанные бровки, курица накинула поверх корсета жакет с длинными рукавами и побрела к двери. Потом обернулась и показала мне язык.
  – Какого черта, Тим? – Вал выложил ноги на стол, скрестил их, сунул пальцы в проймы жилета с узором в виде плюща. – Я выполнял свои обычные обязанности полицейского, а тут…
  – За что мне только такое наказание? – задал я чисто риторический вопрос, ни к кому конкретно не обращаясь. – Ты был мне так нужен. Прямо сейчас. А теперь я вижу, что пользы от тебя не больше, чем от дохлого моллюска. Спрашиваю еще раз: за что, черт побери, мне такое наказание? Я такого брата не заслужил!
  – Скорее всего, ни за что, – благодушно заметил он и воткнул в рот сигару. – Просто не повезло тебе, Тим, тут уж ничего не поделаешь.
  В коридоре за спиной раздались знакомые шаги – Пист собственной персоной.
  – Мистер Уайлд? Тут мимо проскочила какая-то дамочка, на вид так…
  – Она уже уходит, – прошипел я в ответ. – И еще у нас большие неприятности.
  – Какие еще неприятности?.. Добрый вечер, капитан Уайлд.
  Валентайн, хлопая глазами, уставился на мистера Писта, и выражение раздражения на его лице сменилось недоумением. К моему отвращению, то был верный признак того, что он настолько накачан наркотой, что видит на улице драконов и сфинксов и не имеет при этом ни малейшего желания тщательно рассмотреть их или хотя бы упомянуть о присутствии этих чудовищ. Почему он так недоуменно уставился на полицейского инспектора, было выше моего понимания. Тем более что они были знакомы.
  – А это еще что за тип? – спросил Вал и покосился на меня.
  Я снова весь так и вскипел от ярости, не в силах вымолвить и слова.
  – Сдается мне, это усоногий морской желудь, – задумчиво добавил Валентайн. – Древний такой моллюск.
  Я безуспешно пытался подобрать нужное слово, чтобы сказать брату, к какому именно виду накачанных морфином чудовищ принадлежит он, но тут вдруг Пист громко расхохотался.
  – Капитан Уайлд, огромная честь для меня видеть вас снова. Валентайн Уайлд – настоящий герой пожара на Брод-стрит, защитник ирландцев, неустанный адвокат всех «медных звезд», гордость Восьмого участка! Не убивайте меня, не притворяйтесь, будто вы меня не помните. С самого начала формирования нью-йоркской полиции я время от времени работаю с вашим весьма талантливым братом. Пожмите мне руку, сэр, пожмите крепко!
  На лице Валентайна возникло некое подобие улыбки, он снял ноги со стола и заметил:
  – Так вы тот самый старый голландский хрен, который нашел последний фрагмент головоломки в деле по убийству птенчика в прошлом августе… О’кей, теперь вспомнил. Господи, ну и напугала же меня ваша физиономия!
  – Боже милостивый! Мог бы быть и поделикатнее с моим другом, – воскликнул я.
  – Да при чем тут деликатность? Тут нужен нож для вскрытия устричных раковин или хотя бы щипцы для колки орехов.
  – Замечательно, – радостно откликнулся мистер Пист. – Просто высший класс, капитан Уайлд. Вот вы только что сказали «о’кей». Я так понимаю, это буквы алфавита. И что же они означают?
  – Это просто сокращение, – пояснил я. – Производное от «oll korrect»[169].
  – Все правильно? – повторил мистер Пист с таким довольным выражением, словно ему удалось наткнуться на склад, под завязку набитый похищенным добром. – Но разве не точнее бы было обозначить это понятие буквами «ВП»?
  – Смотрите-ка, оно и в правописании разбирается, – восхищенным шепотом заметил мой братец.
  Мистер Пист отвесил низкий поклон, мой опозорившийся брат явно не заслуживал такого почтения. А потом они вновь уставились друг на друга с радостными детскими улыбками.
  – Ну, так что, может, к делу? – В голосе моем звучало отчаяние.
  – Итак, я вам вдруг понадобился, – пробормотал Вал. – Может, тогда расскажешь, зачем, Тимми, или будешь стоять, как столб?
  Я на секунду прикусил язык. Брат называл меня Тимми, чтобы подразнить. Делал он это нарочно, зная, что я приду в ярость. Скрестив руки на груди, чтобы хоть немного подавить пылающий в ней гнев, я принялся рассматривать варианты. Главный вопрос сводился к следующему: будет ли накачанный морфином Валентайн полезней в нашем деле, чем Валентайн отсутствующий.
  Увы и ах, но ответ был однозначен – да. Даже полубезумный Вал лучше, чем вовсе никакого Вала. Сколь ни горько и невыносимо это было признавать по отношению к моему совершенно невыносимому старшему брату.
  – Идти можешь? – спросил я.
  Он нахмурился.
  – Конечно, могу.
  – Соображать более или менее четко способен?
  – В данный момент ты напоминаешь мне сосущего титьку молочного поросенка.
  – Ну, а как насчет подраться?
  – Боже милосердный! Нет, вы слышали этого щенка? Когда это я отказывался помахать кулаками?
  – Так ты идешь со мной?
  – Мне надобно подумать.
  Я схватил его за плечо и выволок в коридор. Где он увидел женщину неземной красоты, миссис Адамс. Она, окаменев от горя, сидела на скамье у стены; миндалевидные серые глаза ее смотрели в пол, на пышных каштановых локонах поблескивали еще не растаявшие снежинки. Я указал на нее.
  – Готов пойти со мной, чтобы помочь ей?
  Валентайн лениво почесал в затылке. Все еще размышлял, судя по всему. Или же пытался сообразить, уж не является ли она лесной нимфой. Кто ее знает?.. А затем вдруг стукнул меня по спине так сильно, что я лязгнул зубами.
  – Ты должен был привести этот аргумент в самом начале, Тим, – бросил он через плечо и подмигнул мне. – Сэкономил бы минут десять, если не больше. Где мое пальто?
   Глава 5
  
  Их называют работорговцами, и ремесло их состоит в том, чтобы похищать любого цветного незнакомца, которого могут схватить.
  И. С. Эбди. «Журнал резидентов и перемещенных лиц в Северных Соединенных Штатах Америки, выходил с апреля 1833 по октябрь 1834 г.
  Валентайн пронзительно свистнул – прежде я никогда такого свиста не слышал, – подзывая к себе инспектора. Этот полицейский получил строжайший приказ охранять женщину, оказавшуюся в участке, и немедленно принести ей кофе и горячих жареных каштанов. Наш бедный возница уже почти успел окаменеть от холода, когда все мы трое вышли из участка и уселись в его экипаж. Лошади так резко рванули вперед, что мистер Пист стукнулся лбом о дверь, и вот мы помчались к Корлиарс Хук. Для троих в компании с миссис Адамс в карете места было достаточно. Но когда туда влез плотный и могучий Валентайн вместе со своей тяжелой тростью для ходьбы, мистеру Писту пришлось согнуть ноги в коленях, а я, оказавшийся в центре, силился превратиться в кильку в банке.
  – За такими снегопадами обычно наступают трескучие морозы, – заметил мой брат, причем на эту мысль, судя по всему, навела его тряска нашего экипажа. – Вот увидите, утром на улицах появятся сани. А теперь расскажите, что произошло.
  – Собираемся прищучить парочку похитителей рабов, – ответил я.
  – Похитителей рабов, – медленно повторил Валентайн. Мой брат чрезвычайно разборчив в еде и говорит тем же тембром голоса, когда речь заходит о несвежей рыбе. – Ладно. Когда какой-то паразит в облике человека заползает в мою прекрасную страну и начинает учить меня законам своего застойного болота, убеждать, как они прекрасны и справедливы, и что я должен, улыбаясь во весь рот, преклонить перед ними колени, у меня тоже возникает сильнейшее желание прищучить эту тварь. Но почему мы должны гоняться за этими работорговцами в такую ужасную погоду?
  – Миссис Адамс… Ты ничего такого в ней не заметил?
  – Что она цветная? Ну да, спасибо, я пока что еще не слепой.
  – Эти разбойники решили захватить ее семью, чтобы сорвать солидный куш. Но выбраться с Корлиарс Хук пока что не могут, из-за шторма. Один из них вооружен, у него «кольт». Поэтому мне нужен ты.
  – Так мы хотим помешать похищению?
  – Да, бесстыдному и противозаконному похищению.
  Валентайн со свистом втянул сквозь зубы воздух – верный признак того, что он раздосадован. Воротник его темно-синего бархатного пальто был отделан коротким мехом, и он, все еще находясь под воздействием эфира, то и дело проводил по нему костяшками пальцев – точно кошку поглаживал. И жест этот носил нервический характер.
  – Что? – спросил я.
  – Ничего.
  – Ну, нет, так не пойдет. В чем дело?
  – Просто благодарен тебе за то, что ты проявил терпение, выждал, пока не кончится моя смена и я не начну накачиваться этой дрянью. Тут есть свои нюансы, тебе этого не понять, но я рад, что ты проявил такое благоразумие.
  – Ничего я не проявлял, – рассерженно рявкнул я. – Просто отправился прямо к тебе, и всё.
  Валентайн поморщился, а затем вдруг громко и от души расхохотался – вполне характерное для него поведение в таком состоянии.
  – Ну вот, это уже больше на тебя похоже, – заметил он. Провел рукой по лицу и словно стер с него болезненное выражение, а затем неловко развернулся на сиденье, чтобы посмотреть мне прямо в лицо. Но не получилось – он лишь задел меня по колену тростью с перламутровым набалдашником. – Послушай меня, молодая восходящая звезда на полицейском небосклоне. Мы не аболиционисты.
  Я изумленно уставился на него, лишь теснота, царившая в карете, не позволила разинуть рот. Мистер Пист тоже, видно, пребывал в шоке и недоуменно покосился на моего брата.
  – Так ты что, за рабство, что ли? – спросил я.
  – Рабство – гнилостный нарыв на лике этой страны, способный рано или поздно разрушить ее до основания и превратить в смердящий серой ад. Скорее рано, чем поздно.
  – Так, значит, ты против рабства?
  – Любой свободнорожденный американец, у которого есть глаза и уши и еще хотя бы пол-унции мозгов, всегда против рабства. Да, несчастное невежественное насекомое!
  – Тогда почему…
  – Я сказал, что мы не аболиционисты. Мы демократы.
  Я почувствовал, как мистер Пист расслабился и привалился к спинке сиденья. Что же касается меня, я был готов вышвырнуть братца в сугроб.
  – Ну, во-первых, никогда не говори от моего лица. Никогда, ясно тебе? – воскликнул я. – Во-вторых, в гробу я видал твою педерастическую партию и всех этих прохвостов-молли, которых ты называешь своими дружками. И, в-третьих, при чем тут вообще эта твоя партия?
  – Да при том, что полицейские по большей части подчиняются демократам и разделяют демократические взгляды, – вставил мистер Пист. – Одному Господу ведомо, как ненавидят нас все эти виги[170], а Американская республиканская партия окончательно выдохлась. Хоть до меня и не сразу дошло, но я понял вас, капитан.
  Лично я не понял. Но намеревался разобраться. Причем чем скорей, тем лучше, потому как брат поглядывал на меня с надеждой и оптимизмом. Может, я действительно родился с интеллектом сома или камбалы, но он все-таки надеялся на лучшее.
  И тут вдруг меня осенило. Все стало ясно, как божий день.
  – Ирландцы, – пробормотал я. – Твое большинство, наделенное правом голоса. Каждый ирландец – демократ, и еще ирландцы всегда конкурируют с чернокожими. Прекрасно. Тогда почему бы не обзавестись еще и поддержкой черных избирателей, ну, хотя бы ради разнообразия?
  Тут настал мой черед – все уставились на меня с таким видом, точно я превратился в какого-то уродца, выставленного в музее Барнума[171].
  – Ну, вот что, Тимоти Уайлд, я все же постараюсь выбить из тебя дурь, чего бы мне это ни стоило, – воскликнул Валентайн. – Черные не имеют права голоса.
  – Нет, имеют, – нахмурился я.
  – Тут их права ограничены наличием собственности. Белые имеют право голоса, если они граждане. Черные могут голосовать, если они граждане, владеющие собственностью минимум на двести пятьдесят долларов.
  Я откинул голову, уперся затылком в стенку кареты и поморщился от отвращения. Я живу на четырнадцать долларов в неделю – получаю на четыре доллара больше инспектора – лишь потому, что Мэтселл, видимо, считает меня более крутым из двух братьев Уайлд. Но если подсчитать стоимость всего моего добра, то больше сорока пяти долларов вряд ли получится. И то сомнительно. Это включая мою половину от тех пятидесяти долларов серебром, которые мы с Пистом разделили по-братски, и я спрятал то, что не успел потратить у себя в кабинете.
  И, тем не менее, я богаче почти любого цветного, с кем довелось встречаться.
  – Ну, хоть кто-то из них голосует? – уныло осведомился я.
  – Ну, может, человек двести или около того из десяти тысяч. И уж точно не за демократов. За Партию свободы[172], что состоит из аболиционистов.
  – Весь этот процесс – просто какой-то порочный замкнутый круг. И сам я, скорее, аболиционист, нежели демократ.
  – Полное безобразие, Тим. А вот лично я демократ, – резко заметил Валентайн, и зеленые глаза его засверкали. – И благодаря именно этому столь омерзительному тебе кругу, ты имеешь крышу над головой и хлеб на столе, и так было всегда, еще со времен детства и юности, когда ты только начал превращаться в эдакого идеалиста-недоумка, так что уж извини за мое пристрастие к этому шоу чудаков. Только благодаря им ты и выжил. И это главное. И упаси тебя боже выражать благодарность, они в ней не нуждаются. Но если ты и аболиционист, то смыслишь в этом не больше запечной мыши. Так что неужели нельзя помолчать и не пороть глупости хотя бы ради меня? Да мы самые смирные долбаные аболиционисты в мире! Ну, что, дошло?
  Не желая вступать с ним в спор – тут бы я все равно проиграл, – я просто кивнул. И костерил себя на чем свет стоит за то, что сцепился с Валом, который умудрился смешать эфир с морфином. Под действием эфира братец становится сентиментален.
  Ничего себе выдалась ночка.
  Мой брат всегда считал себя ответственным за пожар в доме, в котором сгорели наши родители; самому мне было тогда всего десять, а ему исполнилось шестнадцать. А занялся огонь по чистой случайности, в конюшне, близ которой хранились запасы керосина. Я узнал все эти ранее не известные мне подробности лишь в августе прошлого года. И, боже упаси, ни один из нас никогда не упоминал об этом и словом. А уже тем более в присутствии третьего лица, которое в данный момент пристально изучало свои ногти и вряд ли догадывалось о чем-либо. Меня так и подмывало сказать: то был несчастный случай; и еще хотелось сказать, что я все же аболиционист, хотя и полный идиот. А потом вдруг обуяло желание, сильнейшее желание сказать, что впервые за все время я понял, как отчаянно ты за меня боролся, несмотря на тот факт, что являешься полным и окончательным ублюдком. Но ничего этого я, разумеется, говорить не стал.
  Вещами, о которых мы с братом старались не говорить, можно было бы вымостить Атлантический океан.
  – Ну, вот вам и Хук, – громко объявил Вал и в последний раз машинально провел пальцами по меху на воротнике. – И аккуратней следите за фалдами и полами пальто. В этой части города полным-полно водяных крыс – оттяпают, и не заметишь.
  Я не слишком часто бывал в этом районе города, у доков Ист-Ривер, но сразу понял – шторм изменил его просто до полной неузнаваемости. Мы стояли на пересечении Уолнат и Черри-стрит, примерно в двух кварталах впереди; у береговой линии смутно виднелись корабли. Обычно спокойная ленивая река словно взбухла, неслась стремительным грязным потоком. Но снег словно стер нас, и актеров, и сцену действия. Он был везде и повсюду, даже на ресницах. Он завалил все подходы к публичным домам, которые посещали матросы, да и сами дома тоже, и их двери сияли непорочной белизной, покосившиеся крыши были увенчаны ослепительно чистыми шапками. Обычно вечером на этих улицах Корлиарс Хук не протолкнуться, ирландцы прямо с доков валом валят к этим зверинцам, где их поджидают размалеванные мэб. Но сегодня, если не считать какой-то несчастной совы, бредущей с накинутой на голову рваной шалью, кругом не было видно ни души, и повсюду властвовал ветер. Вполне мирный и какой-то ненатурально красивый пейзаж. И даже проходящая мимо звездочетка напоминала мадонну, а грязная тряпка, накинутая на ее голову, походила на сверкающий инеем девственно серебристый нимб.
  Часов через двенадцать здесь будет жуткая грязь, как на манжетах Жана-Батиста. Но сейчас город сверкал белоснежной чистотой.
  Мы перешли через Черри-стрит и увидели своих товарищей. Трое мужчин стояли, притопывая ногами от холода, и не сводили глаз с лавки, витрины которой выходили на Уолнат-стрит. Горели газовые лампы, их свет с трудом пробивался сквозь густую завесу снежинок, мелькающих в воздухе.
  – Ну, как обстановка, Джулиус? – спросил я.
  – Никто не входил, никто не выходил, – ответил Карпентер. – О, приветствую вас, капитан Уайлд.
  – Надо же, Джулиус Карпентер, – удивленно протянул Вал и обернулся ко мне. – Он действительно здесь? Или где-то в другом месте, и просто привиделся мне?
  – Он здесь, – вздохнул я.
  – Но зачем?
  – Комитет бдительности. Они знают, какие шаги следует предпринимать в данном случае, так что сегодня мы с ними. Тебя такой расклад устраивает?
  Несмотря на разговор по пути сюда, я на эту тему не слишком беспокоился. Валу всегда нравился Джулиус Карпентер, а после пожара эта симпатия подкрепилась еще и тем, что он чувствовал себя обязанным ему. Однако Джулиус был также единственным на свете человеком, которому удалось переиграть моего брата в покер три раза подряд, что до сих пор изрядно раздражало Вала.
  Впрочем, сейчас и это меня мало волновало.
  – Слава богу, – сухо заметил Валентайн. – А то я уж подумал, что Тим здесь главный. Прямо камень с души упал.
  На губах Карпентера заиграла улыбка.
  – Я думаю, что прямой путь самый безопасный, верно, Джордж? – спросил преподобный Браун.
  – Лично я не вижу смысла прибегать к каким-то уловкам и изощренным схемам. – Произнесено это было холодно-ядовитым тоном. Джордж Хиггинс, как мне казалось, был человеком, склонным к решительным и кровопролитным действиям. – Джулиус?.. Я скорее доверюсь вашему, нежели моему суждению в любое время и при любых обстоятельствах.
  – Мы постучим в дверь, полицейские представятся. Ну, а потом уходим с Джонасом и Делией, и к чертям собачьим все остальное, – провозгласил Джулиус.
  – Ну, раз так, то лучше начать без промедления.
  Бросив эту фразу, Валентайн начал переходить через улицу; он словно плыл в снегу, разгребая сугробы руками и ногами, точно находился на курорте где-нибудь на Ямайке в середине мая. Я тащился за ним, следом потянулись все остальные. Добравшись до двери, Валентайн три раза постучал в нее тростью, которая куда как больше походила на оружие, нежели на приспособление для дневных прогулок. Судя по всему, он начал испытывать удовольствие от этого мероприятия и даже облизывался, как волк, учуявший запах добычи.
  И это меня беспокоило. Как беспокоило все, что касалось Вала.
  – Почему бы мне не вступить с ними в переговоры? Хотя бы для начала? – поспешил вставить я.
  Брат отступил в сторону с улыбкой, которая могла бы показаться саркастической, не знай я, что он по самое горло накачался наркотиками. Дверь приоткрылась, в проеме возникла долговязая тощая фигура.
  – Кто? – рявкнуло это странное создание. – Чего надобно?
  Я протиснулся в щель вместе с Пистом. Создание, чертыхаясь, пыталось преградить нам дорогу, но тут Вал ударил кулаком, как тараном, в центр двери, и она распахнулась уже настежь. И в лавку ворвались Джулиус, Хиггинс и Браун. Стражник даже зашипел от злости, как кусок бекона, брошенный на раскаленную сковороду.
  – Какого дьявола вы тут забыли и кто вообще…
  – Полиция Нью-Йорка, – бросил я.
  Валентайн вошел последним и затворил за собой дверь. А затем запер ее на засов и застыл в многозначительно грозной позе, характерной для мертвых кроликов, – стоял и перекидывал трость из одной руки в другую, и она качалась, как метроном. Большинство методов устрашения Вала всегда раздражали меня до крайности. Но от этого прямо кровь стыла в жилах, и я одобрительно кивнул.
  – Мы не отнимем у вас много времени, – начал я, оглядывая помещение. Кругом высились пирамиды из деревянных ящиков, по всей видимости, заполненные бутылками вина. Пол дощатый, посыпан опилками. На стенах нещадно чадящей лампы, в центре стол с двумя глиняными кружками и недопитой бутылкой вина, пара стульев – словом, обстановка довольно скудная. – А вы, я так понимаю, Длинный Люк?
  – Он самый, – закивал Джордж Хиггинс. И поморщился, словно я произнес не имя, а какую-то абсолютную непристойность.
  Может, и так. Длинный Люк Коулз был намного выше всех присутствующих, за исключением Вала, а вот шея толщиной не больше его запястья. Жидкие светлые волосы перехвачены простой черной ленточкой, лошадиная физиономия, крупные неровные зубы. Но самое противное – это глаза. Они у него двигались непрестанно, перебегали с одного лица на другое, даже умудрялись метаться между правым и левым моими глазами. Так змеи беспорядочно переключают свое внимание с одного предмета на другой; и члены комитета оказались правы – более змееподобного существа, чем Люк Коулз, мне еще не доводилось встречать. Прямо так и подмывало отсечь ему голову садовой лопатой.
  – Что там за заварушка, Люк? – протяжно произнес красивый глубокий голос с сильным южным акцентом. – О, да у нас посетители! И это в такую непогоду… Чем могу служить?
  Вал оторвал взгляд от перламутрового набалдашника трости и посмотрел на возникшего в дверях обладателя красивого голоса. И его взгляд подсказал мне, что появился человек куда более опасный, чем Длинный Люк. Я окинул пришельца взглядом.
  Мой брат, что довольно часто случалось, оказался прав.
  – А вы – не кто иной, как Сикас Варкер, – заметил я.
  Если Длинный Люк походил на змею, то Варкер мог легко сойти за крупную крысу или суслика, замершего при виде опасности. Тускло-каштановые волосы, розовый цвет лица. Ростом он был примерно с меня, но мог похвастаться куда более ухоженным видом, следил за собой, в отличие от меня, и было ему не тридцать, а под сорок. А вот черты его лица почему-то смущали. Правильные, красивые, вот только словно перекормленные: прямой нос, четко очерченный подбородок, ясные темные глаза. Но отчего-то при виде этих черт я испытал крайнее отвращение – и это несмотря на то, что, говоря, он улыбался тонкими красивыми губами.
  А затем я понял: все дело в улыбке. Она была не только неискренней, хуже того – какой-то абсолютно бессмысленной. Если б то была просто маска, я бы воспринял это спокойнее. Нет, Варкер улыбался и при этом внутри весь так и содрогался от страха, как крыса, забившаяся в свою норку. От этой улыбки просто исходил запах страха – и он не владел собой, не мог его скрыть. И я понял, почему мой брат ничуть не насторожился при виде Варкера. А вот с бывшей своей любовницей Шелковой Марш он всегда вел себя настороженно, поскольку та была совершенно не связана никакими моральными принципами, ей не были присущи ни любовь к своим близким, ни тревога за них. В отличие от нормальных простых смертных. Нет, напротив. Вал показал мне взглядом, что Варкер бесхарактерный и робкий тип.
  И я решил, что эти двое способны выкинуть что угодно в любой момент.
  На шее у меня выступили холодные, как снег, капельки пота, поползли под воротник.
  – Насколько я понимаю, ваш бизнес сводится к отлову беглых рабов, – начал я.
  – С чего вы это взяли? – мягко и укоризненно произнес Варкер. – У меня винный магазин, мистер…
  – Тимоти Уайлд. И вы насильно удерживаете беглых. Это факт.
  – Понимаю… Понимаю, кто-то наговорил вам про меня бог знает что, – забормотал он. – Что ж, глупо было бы отрицать, но знаете, как-то не привык хвастаться тем, что просто исполняю свой гражданский долг, сэр. Уверен, вы меня поймете, поскольку сами находитесь на страже закона.
  Я пропустил эту ремарку мимо ушей.
  – И вы будете правы, мистер Уайлд… Я делаю все, что в моих силах, чтобы вернуть людям утерянную собственность, помочь цветным вернуться домой, туда, где им самое место. И они, знаете ли, странно благодарны за предоставленную возможность, и я вполне их понимаю. В Нью-Йорке бывает очень холодно, не правда ли, и выживать здесь крайне трудно. Наверное, вы привели мне новых блудных сыновей?
  Я слышал, как за спиной у меня Хиггинс скрежещет зубами от ярости; преподобный Браун и Джулиус ничем не выражали своих чувств.
  – Думаю, вы прекрасно знаете, кто мы такие, – тихо заметил последний.
  На тонких губах Варкера вновь заиграла улыбка, запрыгала, как яблоко, брошенное в бочку с водой.
  – Знаю вас? Ну, может, и видел где-то в этих краях раньше, но точно не припомню… О, нет, погодите, один момент! Вы вроде бы из какого-то клуба свободных негров? Был такой, может, и сейчас есть… Ну, в таком случае вы… действительно нечто, делаете честь своей расе. И все равно никак не возьму в толк, что вам здесь понадобилось и почему это в компании с вами трио полицейских?
  – А как, черт побери, в раковине появляется жемчужина? – вдруг задал вопрос Валентайн, не сводя глаз с перламутрового набалдашника своей трости. – Можете называть меня башкой, но никак в толк не возьму… Похоже, она родится из света и морской воды. Но разве такое возможно?
  Ни у кого не было ответа на этот вопрос. А уж у меня – тем паче.
  Длинный Люк хмыкнул – смех у него походил на лай, – а глаза продолжали перебегать с одного на другого незваного гостя.
  – Чего это с ним, а?
  – Он человек науки, – выпалил я.
  – Скажите, вы двое заходили сегодня в дом на Уэст Бродвей, чтобы похитить двух беглых рабов? – спросил мистер Пист, чем вернул нас к цели визита. Я был готов расцеловать моего уродливого лунатика. – Женщину и ребенка семи лет?
  – Так вам эти черномазые сказали? – заметил Варкер. Прежде он стоял возле двери, но теперь подошел поближе. – На вашем месте я бы крепко подумал, прежде чем выслушивать от них разные глупости. Сроду не видывал лжеца, подобного свободному негру, настоящему мастеру по всяким лживым байкам. А даже если и так, что с того? Из-за чего весь этот шум и гам? Разве можно винить человека за то, что он хочет вернуть утраченную собственность, а? Или же нас, людей, которые по-доброму относятся к нарушителям закона и помогают им вернуться домой?
  Джулиус сделал шаг и встал рядом со мной. И я был благодарен ему за это. Понял, сейчас он подберет правильные слова, скажет то, что я никак не осмеливался вымолвить.
  – Ну, хватит. Через эту дверь в заднюю часть лавки, – выпалил он, решительно выдвинув подбородок. – Там их и найдем.
  – Если даже там кто-то и есть, вы не имеете никакого законного права вторгаться на частную территорию, – заявил Варкер и все улыбался, улыбался, улыбался. – А ты следил бы за своим длинным языком, парень, пока тебе его маленько не укоротили, понял?
  Я был уверен: вот сейчас, в эту секунду и разразится сущий ад. Но ничего подобного не случилось. Я ошибался.
  До сих пор беседа между мужчинами, ненавидящими друг друга, протекала вполне мирно, и я не заметил, как Варкер потихоньку скользнул к столу. А следовало бы заметить. Одновременно мой брат, стоявший у меня за спиной, перестал изучать удивительные способности моллюсков и начал продвигаться вперед. Если б я верно прочел хотя бы одну из этих подсказок, то не слишком удивился бы тому, что произошло дальше.
  Вряд ли кто-либо мог бы заметить, как Варкер выдвинул ящик письменного стола, как рука его скользнула внутрь и вынырнула с «кольтом». Но взгляд мой надолго на нем не задержался. Потому что трость Валентайна уже описывала широкую дугу прямо у него над головой.
  Трость угодила Варкеру по наружной стороне запястья, послышался хруст тонкой сломанной косточки.
  Через долю секунды Варкер взвыл и с грохотом упал на пол. Он побледнел, панически ловя ртом воздух, и ужас его был вполне оправдан. Потому как Валентайн придавил его сломанную руку к столу все той же тростью и придерживал ее за концы широкими своими ладонями.
  Я и ахнуть не успел – как, впрочем, и все остальные наши, – а Длинный Люк в испуге отпрянул. И винить его за это я не мог. Плача и причитая, Варкер поднял глаза на Вала и сделал робкую попытку высвободить руку.
  А затем снова хрустнула кость, и он дико взвизгнул. Тошнота подкатила у меня к горлу.
  Оказывается, мой Валентайн – браток пыльный.
  – Я не с визитом вежливости сюда пришел, – небрежным тоном заметил Вал. – И, черт побери, вовсе не собирался прибегать к таким мерам, даже и помыслить не мог, что придется. Так что лучше говори, что за игру замыслил и что может помешать мне поступить как варвару и сломать тебе лапу окончательно и без всяких предупреждений?
  На толстой физиономии Варкера выступил липкий пот. Улыбка исчезла, обнажив то, что прежде крылось под ней: всепоглощающий дикий ужас.
  – Никакой игры, – пролепетал он. – Просто боялся за свою жизнь, и я… не имел в виду ничего такого, сэр. Пожалуйста, отпустите мою…
  – Только после того, как ты поведаешь мне, где тут у вас потаенные ходы и пещеры, где тут у вас усмиряют самых непокорных и как потом позволяют реке доделать остальное. Что, разве никогда не задумывался о своем бизнесе в этом плане, а? Так успокой нас на этот счет, а дальше можешь якшаться хоть с самим дьяволом!
  – Нет, нет, что вы, как джентльмен…
  – Джентльмен? Нет, вы слышали? Говорит, что он джентльмен. А тебе известно, что лично я думаю о работорговцах?
  Теперь уже улыбался Валентайн. И то была жутковатая улыбка, ничуть не похожая на трусливую ухмылку Варкера. А тот молчал. Наверное, просто утратил дар речи.
  – Лично я считаю, это люди, которые, собравшись вместе, не могут наскрести достаточно монет, чтобы трахнуть свою собственную мамашу, а потому избрали менее благородную профессию.
  – А чем вы сами сейчас заняты… – простонал работорговец. Впрочем, это был не вопрос, и он поспешил добавить: – Да, верно, тут есть о чем поразмыслить на досуге.
  Я нагнулся, поднял револьвер и сунул его в карман пальто. И тут Вал отпустил братка. Думаю, именно этого он от меня и ждал. Варкер рухнул на стул, прижимая к груди раненую руку и разинув рот. Члены комитета бдительности хранили молчание. Возможно, были просто напуганы, а может, мечтали переломать руки злодею сами. Я разделял эти их чувства. Мой Вал – настоящий засранец, закоренелый бандит.
  – Живо! – воскликнул Джулиус и устремился к внутренней двери.
  – Вы здесь с Пистом справитесь? – спросил я Валентайна.
  Брат скрестил руки, перебросив трость через плечо.
  – Если я и этот морской ёж не способны усмирить парочку жалких личинок, предпочитаю броситься в реку сам и избавить их от трудов.
  И я вместе с членами комитета бросился в соседнее помещение. Там находилась небольшая кладовая, вдоль стен громоздились ящики, прикрытыми сверху серыми шерстяными одеялами. Напротив – еще одна дверь, но она оказалась заперта. Вход перекрывал небольшой железный засов. Даже замок не удосужились повесить, чтобы удержать злоумышленников от посягательств на свою собственность. Зато выбраться отсюда эта так называемая «собственность» никак не могла.
  Люди из комитета опередили меня на несколько ярдов. Джордж Хиггинс навалился на засов, друзья ему помогали. Я замедлил шаг. Уже предвидел, какое зрелище ждет меня за этой дверью, и опасался, что желудок подведет.
  Эгоистично с моей стороны. Но, видно, я так и не успел до конца освоиться с работой полицейского. А может, вообще к ней не слишком приспособлен.
  Через дверной проем просачивалось совсем немного света. Но его оказалось достаточно, чтобы разглядеть совершенно дьявольскую сцену. Голые стены – впрочем, местами ее испещряли коричневые пятна засохшей крови, и казалось, что запах ее все еще стоит в воздухе. В помещении никакой мебели, вообще ничего, кроме цепей. Под словом «ничего» я имею в виду именно это – жестокое и безжалостное отсутствие чего бы то ни было. Ни соломенных тюфяков или коек, ни раковины, ни стульев, ни окна. Ни лампы. Ни ночного горшка.
  Ничего.
  Просто комната с четырьмя стенами, одним отверстием в потолке для воздуха, и кандалами, которые держались на крючках, вбитых в штукатурку.
  Я уже собрался было сообщить брату, что он перестарался, но подавил этот порыв. Сам вид этой комнаты говорил о многом. Подобное помещение могло возникнуть разве что в воображении самого дьявола. И только человек мог приспособить ее для своих нужд.
  В углу, сжавшись в комочек, сидел маленький мальчик, словно в раковине угнездился, хотел стать невидимым. Во рту кляп, какая-то тряпка из хлопковой ткани, и прикован он был к стене за ногу – цепью. Преподобный Браун уже подбежал к нему. Наклонился, тронул его за руку, забормотал слова утешения.
  Женщина – тоже с кляпом во рту – была прикована к противоположной стене. Видно, отчаянно пыталась освободиться от наручников и стерла себе запястья до крови. Джордж Хиггинс протянул к ней руку, но она резко отпрянула, видно, не поняла, кто перед ней. Была готова сражаться с любым, кто попробует к ней прикоснуться.
  А затем я понял, почему. Верхние шесть пуговиц на ее темно-зеленом корсаже платья были оторваны. Причем отрывали их методично, одну за другой. Не повреждая при этом ткань.
  – Вот жалкий червяк, – сквозь зубы пробормотал я.
  – Делия? Теперь все хорошо, все в порядке, – сказал Хиггинс и выпрямился. Он старался держаться как можно спокойнее и попятился на несколько дюймов. – Это я. Всё в порядке. Это я, Джордж.
  – Снимите же с нее все это. Она поранилась, – воскликнул Джулиус, а сам оглядывал помещение в поисках металлического прута, ломика или какого-либо другого инструмента.
  Он был прав. Джордж или не Джордж, но Делия явно не желала терять времени и не прекращала попыток снять наручники с запястий – пусть даже ценой поврежденных костей.
  Я вышел из комнаты. Меня так и подмывало переломать Варкеру обе руки. Но сейчас было не до того. Главное – это найти ключи. И я увидел связку ключей – она свисала с крючка в темном углу кладовой. Я бегом бросился назад и поймал себя на мысли о том, что готов разнести здесь в клочья все подряд, все, что только не попадется под руку, а потому заставил себя замедлить шаг.
  – Вот. – Опустившись на колени перед мальчиком, я расстегнул на нем наручники – они отдавали кисловатым запахом металла – и бросил связку с ключами Хиггинсу.
  Джонаса и его тетю похитили без верхней одежды, и ребенок дрожал от холода. Если в двух других помещениях и скапливалось немного тепла, то все оно уходило здесь в камере через вентиляционный люк в крыше. Я сбросил пальто, чернокожий священник накинул его ребенку на плечи.
  – Ну, вот и все, – сказал Хиггинс, а затем я услышал, как цепи со звоном упали на пол. – Все будет хорошо. Все уже позади.
  Я медленно поднялся на ноги. Джулиус уже вынул изо рта Делии тряпичный кляп, а Хиггинс поднес к ее губам фляжку. Она тоже была красавицей, как и сестра, только более хрупкого телосложения и с густой россыпью веснушек вокруг темно-карих глаз. Стоило ей освободиться от наручников, и она заметно успокоилась. Во всяком случае, так мне показалось. Я бы с удовольствием занялся изучением ее психического состояния, но покоя не давал вид крови, сбегавшей с обоих запястий.
  – Пойду, перекинусь словечком-другим с Варкером и Коулзом, – нарочито небрежным и спокойным тоном произнес я.
  – Успокойся, Тимоти, – заметил Джулиус. – Все пока что складывается очень даже неплохо, а потому надо уходить отсюда, и как можно скорей.
  Но ноги уже сами несли меня в первое помещение винной лавки, и я как-то не слишком вдумывался в слова Джулиуса. Мозг был занят другим: достаточным ли будет наказанием для преступников, если я спалю дотла их поганую лавочку. Увидел мистера Писта – тот спокойно стоял посреди комнаты и наблюдал. Валентайн привалился спиной к столу, в одной руке глиняная кружка, в другой – почти допитая бутылка вина.
  – Ну, как, все живы-здоровы? – спросил братец и поставил кружку на стол.
  – Относительно здоровы.
  – Да они беглые рабы! – взвизгнул Длинный Люк. Он стоял в углу, привалившись к стене. – Ну, скажи, Сикас. Разве не так? Вот, Сикас тоже говорит, что они беглые. И вы не имеете права забирать их. Не имеете! Или забыли? «Пригг против штата Пенсильвания»…
  – Да, это абсолютно незаконно, – прошипел Варкер со стула. – Даже чудовищно, вот что я вам скажу. Вы не имеете права отбирать пару беглых рабов у их законных владельцев.
  – А насколько законна, по-вашему, попытка изнасилования гражданки Нью-Йорка? – парировал я.
  Варкер тотчас заткнулся, поджал губы, изображая то ли гнев, то ли искреннее смущение.
  – Да я никогда… чтобы я дотронулся до этой грязной…
  – Попытка, говоришь? – мрачно спросил меня Валентайн. Я кивнул. – А вот это уже другой расклад. Потому как, честно сказать, этот мешок с дерьмом уже достал меня своей болтовней, и если это не было попыткой…
  – А вот это уже чистой воды поклеп! – взвизгнул Варкер. – И я… нужно иметь доказательства, прежде чем обвинять человека в преступлении, разве не…
  – У меня идея. – Брат поставил ногу в сапоге на край стула, между двумя жирными ляжками южанина. – Что, если вырвать этот бесполезный кусок мяса, что находится у тебя между зубами, и скормить свиньям вместе с бесполезным куском мяса, который болтается у тебя между ног? Как тебе такой вариант, а? Лично меня очень даже устраивает.
  В помещении повисла зловещая тишина. Густая и холодная, как снег на улице. Длинный Люк теперь кипел от злости молча, как только что выключенный чайник, а Варкер смотрел в пол.
  Секунд через десять вошли члены комитета с освобожденными пленными. Джонас был завернут в мое пальто, на плечи Делии Джордж Хиггинс накинул свое, куда более приличное. Она держала племянника на руках. Все пятеро проследовали мимо стола, старательно обходя охотников за рабами и при этом брезгливо отворачивая от них взгляды. Это производило впечатление.
  И только Делия вдруг обернулась и посмотрела на Варкера. Одарила его совершенно убийственным, гневным, сверкающим, как молния, взглядом. Я даже удивился, почему этот взгляд не прожег дырку в его черепе – настолько он был выразительным.
  – Что ж, в таком случае, – сказал я агентам по ловле рабов, – вы двое арес…
  – Только посмей закончить это выражение, все зубы пересчитаю, – рявкнул Вал. – Они наверняка скажут, что случайно ошиблись, перепутали этих людей с какими-то другими, и их моментально выпустят из Гробниц, и партия взгреет нас по полной программе.
  – Или того хуже, – тихо добавил преподобный. – Хозяева этих людей выдвинут свои требования, и несчастные будут голодать в камере заключения в Гробницах до тех пор, пока не состоится суд по установлению личностей.
  – Но она жертва насилия, – выпалил я, – и…
  – Покушения на насилие, – поправил меня Вал. – Поди, попробуй доказать это в суде.
  Тут, кипя от ярости, я наконец осознал, что этим ничего не достигну. А взглянув на Хиггинса, стоящего рядом с Делией, и ожидая найти в нем поддержку, увидел, что тот молчит. Он ответил мне взглядом, в котором читался давно и долго подавляемый гнев – тяжкая ноша, способная изнурить кого угодно. Я сделал над собой усилие, немного успокоился и отвернулся.
  – Тебе решать, – сказал я Джулиусу. – Мы с этим здесь покончили?
  – Покончили, – ответил он.
  – Черт. Эй, Тим, верни пушку этому слизняку, – приказал Вал. Я не понимал, к чему все это, и не спешил повиноваться, когда он добавил: – Иначе это будет расценено как воровство. Мне лично плевать, а вот тебе, думаю, нет. Можешь выбросить на дорогу, если хочешь.
  Брат был прав. Я подошел к двери, открыл ее и зашвырнул «кольт» в сугроб. В комнату ворвался холод, точно рука смерти коснулась моего лица. Джулиус вывел на улицу Делию с Джонасом, за ними последовали Хиггинс и Браун. Мы, полицейские, двинулись к выходу уже медленнее, не сводя глаз с Длинного Люка и Варкера.
  – На твоем месте я бы занялся рукой, сходил к врачу, – бросил Валентайн Варкеру, сделал знак Писту и мне выйти, а сам застыл на пороге, держась за дверную ручку. – И еще я бы на твоем месте забыл, что мы заходили к вам в гости. Всего хорошего.
  Я с облегчением втянул ртом воздух, и горло и легкие словно огнем ожгло от холода. Снег продолжал валить, ветер – выть, наметая сугробы. Но при этом меня вдруг охватило ощущение полного счастья и свободы. Все замечательно, просто великолепно. И неважно, что холод пронзает до костей. Наш извозчик уже давным-давно смылся вместе со своей лошадью, и мы торопливо зашагали по Уолнат-стрит к Гранд, где нам снова несказанно повезло. Еще один отчаянный возница был полон стремления подобрать клиента и заработать лишнюю пару монет, пока дороги окончательно не заметет. Мы и квартала не успели проехать, как вдруг я услышал за спиной такие знакомые звуки.
  – Ты чего смеешься? – спросил я брата.
  – Ты собирался стибрить у этого сукиного сына револьвер.
  Я обернулся, взглянул на него. Вал корчился от смеха, словно в агонии.
  – Ничего я не собирался, – огрызнулся я. Брат бросил мне свой шарф, а сам, прикрывая уши, приподнял повыше свой воротник с меховой опушкой.
  – Нет, собирался, – выдохнул он. – И вообще, то, что мы только что там проделали, чертовски незаконно. А в конце, мой юный Тим, ты хотел смотаться с награбленным добром. Знаю, сидит в тебе это.
  – Что сидит, капитан? – спросил мистер Пист и тоже захихикал.
  – Предрасположенность к погрому, разбою и беспределу, только он это умело скрывает. Верно, Тимоти?
  Мистер Пист фыркнул от смеха.
  – Хотел толкнуть на черном рынке или прикарманить? Ты, мой Тим, притворщик и настоящий мастер по части торговли запрещенным товаром, – добавил Валентайн с каким-то сладострастным восторгом.
  – Не смешно. – Я обернул шарф вокруг шеи и нехотя усмехнулся.
  – Нет, ни чуточки, – согласился Валентайн. И захохотал еще громче.
   Глава 6
  
  Освободись Нью-Йорк от всех своих цветных, какой бы мирный и чудесный город то был! Как бы сэкономили мы на содержании полиции! То же самое – и в Филадельфии! Нет, конечно, Нью-Йорку следует отдать должное – здесь полегче, чем в Чарльстоне или Нью-Орлеане. И все же – увы – в нашем городе полным-полно цветных, а потому он заслужил репутацию одного из самых криминальных городов нашей страны.
  Джон Джакобс Флауэной, «Эссе о происхождении, традициях, и т. д. африканской расы: Почему правильно и важно не иметь ничего общего с неграми», 1835
  Добравшись до Восьмого участка, я постучал, затем распахнул дверь в кабинет Вала и втолкнул туда Делию с Джонасом. Дрожащих и промокших, но свободных! Люси Адамс почти беззвучно вскрикнула. А когда семья бросилась к ней навстречу, лицо ее озарилось столь ослепительной улыбкой, что освещать ею можно было бы гостиницу «Астория» хоть на протяжении целого года.
  В горле у меня встал ком при виде этого зрелища, но я поспешил проглотить его. Передал им аптечку из участка, чтобы заняться в кровь стертыми запястьями Делии, поспешил притворить за собой дверь и устало привалился к ней спиной.
  Моя Мерси, подумал я, гордилась бы этой ночной работой. И я представил, как она выглядит, входя в ветхий дом в трущобах, скользя мимо подвальных помещений, где царит сущий ад. Бесстрашная до безумия, с полуулыбкой на лице, она раздавала там хлеб, соль и мыло, невзирая на цвет кожи нуждающегося. И бедняки, и богачи равно считали ее невменяемой и щедрой, а меня очень беспокоило состояние ее здоровья. И еще – я просто обожал ее за это.
  Я глубоко вздохнул, двинулся по коридору и сказал Валентайну, который взгромоздился на высокий табурет у стойки:
  – Угощаю. Я твой должник.
  Положив шляпу на столешницу, я потер ноющий висок. Ну, разумеется, стоило только перестать напрягать правый глаз от волнения, как половина головы, словно в отместку, отдалась тупой пульсирующей болью.
  К этому времени мы с братом остались вдвоем. По дороге к Гранд-стрит мистер Пист сошел и направился на ночной обход – как всегда преданный своему делу, хоть и немного сонный. Три человека из комитета быстрей меня сообразили, что в одну карету мы не поместимся и что уж совсем немного найдется охотников везти куда-то троицу чернокожих – так и сказали, к моему молчаливому смущению. А потому поступили по-джентльменски – предложили здесь и распрощаться, после того, как я вызвался доставить спасенное семейство во временное убежище ввиду отсутствия Чарльза Адамса. И вот двое обитателей Нью-Йорка по фамилии Уайлд – один весь размягченный от облегчения, второй размягченный от принятых чуть раньше снадобий – буквально умыкнули у них Делию с Джонасом, посадили в двухколесный экипаж и увезли с какой-то, как мне показалось, даже непристойной поспешностью. И платил, разумеется, мой более обеспеченный старший брат. И это раздражало. Как почти все, что делал Вал.
  – Можно подумать, я для тебя все это провернул, – хмыкнул он и выложил локти на стойку. – Если существует на свете более соблазнительная цыпочка, чем эта миссис Адамс, то я готов сожрать свой ботинок, даже не посолив.
  – Она замужем, – кисло заметил я.
  – До сей поры это меня мало волновало… О, да ради бога, успокойся ты! Не собираюсь ловить рыбку в этом озере.
  – Вот спасибо. Нет, погоди, – добавил я. – А ты что, обычно… не то, чтобы я возражаю…
  – Возражаешь?
  Я никогда не возражал, так уж был воспитан – если вообще меня кто-то воспитывал (плохая шутка!) – что это не моего ума дело. Кто там с кем и почему. Между черными и белыми всегда существовали интимные отношения. У нас с Валом никогда не было достаточно денег, чтобы воротить нос от любого живого существа – ну, разве что кроме вшей, – а когда я был еще мальчишкой, нас взял под свое крыло один патриарх из Андерхилла, радикальный приверженец протестантизма. И все эти сантименты по поводу расового кровосмесительства предназначены для людей с вышитыми подушечками и кружевными салфеточками, или уж для того сорта тупиц, которые причисляют африканцев к особой породе обезьян.
  – Если б она не была замужем, – пытался объяснить я. – Я не возражал бы. И если тебе…
  – Убери морду подальше, а то как бы я не превратил ее в пудинг. – И Вал шлепнул меня по руке.
  – Не смей так говорить о моем лице.
  – Тогда не криви его, как извращенец, прилипший к чужому дверному глазку.
  – Да отвяжись ты. Но… я просто хотел спросить, у тебя было?.. – Выразиться яснее я в тот момент просто не мог.
  – Спал ли я с черной женщиной? – Теперь уже Вал смотрел озадаченно. – Последний раз два или три месяца назад, точно не помню. А что?
  Ну, вот и приехали. Самое удивительное в этом разговоре было то, что я вообще осмелился задать этот вопрос. Валентайна вообще нельзя было доставать расспросами о половой принадлежности его постельных партнеров, в чем я успел убедиться в прошлом августе и был тогда изрядно шокирован. Так что раса его вряд ли остановила бы. Я подумал, стоит ли добавлять пункт о расовом кровосмешении к списку других непотребств Вала, и решил, что нет. Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, хождение по шлюхам, азартные игры, воровство, мошенничество, вымогательство и содомия – все это еще служило предметом для беспокойства. А вот что касалось расового кровосмесительства – для меня это было равносильно посещению американской Академии художеств, где можно вдоволь полюбоваться мирными пейзажами.
  Однако следовало бы обратить на это внимание. Очень даже следовало бы, особенно с учетом некоторых обстоятельств.
  В 1834 году нам пришлось стать свидетелями последствий одного из самых удивительных мероприятий, которые когда-либо видел Манхэттен. Публика в беспорядках участвовала самая разношерстная. А началось все с того, что в воскресенье, чудесным весенним утром, когда над головой прихожан воздвигся нежнейший купол ясного голубого неба, один из лидеров белых аболиционистов пригласил в церковь чернокожего священника. И не для того, чтобы просто послушать службу, – он усадил его на скамью рядом с аболиционистами. И когда белые прихожане стали пытаться вытеснить чужака на специальную скамью для цветных, этот священник допустил большую ошибку – стал доказывать, что сам Христос был смугл лицом, как какой-нибудь там сириец.
  Само предположение о том, что Господь наш Иисус был темнее лицом цветка кизила, вызвало такой взрыв ярости, хаоса и насилия, что в общественных местах пришлось затем раздавать нарисованные от руки листовки с планами отступления, чтобы люди могли благополучно выбраться из любой заварушки. Полиции в нынешнем ее виде тогда не существовало, на усмирение толпы бросили Первый нью-йоркский кавалерийский дивизион, который и разогнал бунтовщиков. И на губах у каждого бунтовщика было это слово – расовое кровосмесительство. Мне самому было тогда шестнадцать, Валентайну – двадцать два, но я до сих пор слышу их голоса – осипшие от дешевого табака, виски и злобы.
  Пусть себе любители черномазых якшаются с ними, как хотят, но тогда в городе не будет безопасного места для наших женщин, нигде, даже в церкви…
  Говорят, что блондины особенно восприимчивы, их возбуждает сама чернота и ощущение оппозиционности, любая белокурая девушка может соблазниться и тогда…
  А вам известно, что это место устроено у черных женщин таким образом, что она запросто может оторвать член у белого мужчины? Но если хотите знать мое мнение, любой пострадавший любитель черного мясца получил по заслугам…
  Это все ирландцы, это они пали столь низко, только подумайте, каких уродов они производят при этом на свет! Мозги цветных и ирландский характер, невыносима сама мысль о том…
  – Как бы там ни было, прежде всего надобно удовлетворить твои аппетиты, – заметил Валентайн и ткнул меня заскорузлым пальцем в грудь. – Тебе, юный мой Тим, пора завести подружку.
  С трудом переключившись на новую тему, я встревоженно возразил:
  – О, господи, мы же не это сейчас обсуждаем.
  – Ты каких предпочитаешь? Знаю много прехорошеньких цыпочек, которые, визжа от счастья, запрыгнут…
  – Нет! Пожалуйста, не надо.
  – Если и дальше будешь упрямиться, позвоночник не выдержит и лопнет, как дужка. Мы обязательно найдем тебе славную курочку. Да, кстати, а эта твоя квартирная хозяйка миссис Боэм? Она ведь вроде вдова?
  – Оставь мою хозяйку в покое.
  – Но ведь ты сам говорил, что она очень даже ничего. Только малость костлявая. Господи, и ведь тебе даже не интересно, как выглядит входное отверстие у этой…
  – Заткнись!
  – Эта Мерси Андерхилл из Лондона, она вовсе и не ждет тебя. – Вал говорил тихо, но уверенно, точно читал строки из альманаха. – Она просто живет. Сама по себе. Как всегда.
  – А все эфир, мать его! – с искренним возмущением воскликнул я. – С морфином я еще как-нибудь бы смирился, но…
  – Или вот тебе еще одно предложение. Почему бы не дождаться, пока у тебя не отсохнут яйца, и не отправить их Мерси посылкой по международной почте, на память? Потому как ты только и делаешь, что живешь воспоминаниями.
  – Это не так.
  – А я говорю, что ты не прав, Тим, и тебе лучше поменять образ жизни. А то потом пожалеешь, да поздно будет.
  Как ни странно, но мне вовсе не хотелось придушить его прямо на месте просто потому, что он был несносен и продолжал купаться в волнах морфина, и даже потому, что он был моим братом. Мне хотелось придушить его потому, что он, судя по всему, был прав.
  Отчасти проблема заключалась в том, что я просто не представлял себе девушку, которая клюнула бы на парня в таких рубцах и шрамах. Ни одна не пожелала бы проснуться рядом с таким парнем, кроме Мерси Андерхилл. И в животе у меня всякий раз холодело, стоило только представить, как я попробую попытать счастья с какой-то обычной девушкой, и выяснится, что я прав. Но с другой стороны…
  Отсутствие Мерси словно пробило во мне огромную дыру. Не какой-то там легкий соскоб, но черное отверстие с обугленными краями. Казалось, что стоит заглянуть в грудь, и я увижу там голубоватые язычки пламени, танцующие по краям бездонного черного колодца. Весьма специфическое, доложу вам, ощущение. И дело тут было вовсе не в моем либидо или образе жизни – просто она была моим лучшим другом. Я тосковал по Мерси, как тоскуют по отрубленной конечности, меня мучили фантомные боли. И вместо того, чтобы шарить ивовым прутом в этом темном инферно в поисках влаги, я предпочитал подбрасывать в эту топку горючее. Просто боялся пустоты, которая образовалась бы, стоило потерять воспоминания о ней. И подпитывали этот огонь милые пустяки – воспоминании о том, как Мерси однажды переходила со мной улицу, как радовалась первым снежинкам, как сравнивала уродливые тусклые фонари с кеглями для игры в боулинг, как с гримаской отвращения перекладывала со своей тарелки на мою веточки петрушки.
  Так что, возможно, не стоило искать излечения от этой болезни. Хотя довольно странный то был недуг – к примеру, я не мог стоять на берегу, не подсчитывая волн, которые разделяют нас с ней. Смешно и уж совсем не практично. Ведь Нью-Йорк – это остров. И потом болезнь настолько запущенная, что у современной медицины нет средств для ее излечения.
  – Джентльмены, как чудесно, что я наконец могу выразить вам свою благодарность, – произнес чей-то бархатистый голос.
  Перед нами стояла миссис Адамс со своим семейством. Увидев Люси и Делию рядом, я вдруг представил, как выглядела их мать – высокая грациозная женщина с пухлыми губами и высокими скулами с нежным таким изгибом – ну в точности как у ветки в саду, сгибающейся от тяжести яблок. Они были очень похожи, только у Люси глаза светлые, а у Делии густая россыпь веснушек вокруг темных глаз. Миссис Адамс была примерно дюйма на два выше сестры, которая крепко вцепилась ей в локоть, точно та могла снова куда-то ускользнуть.
  Ребенок был еле виден среди пышных маминых юбок. Но по тому, что все же можно разглядеть, казался очень славным мальчуганом. Тонкие пальчики, гибкая фигурка. Быстрые любопытные глаза под шапкой темных кудрей. Джонас был очень похож на свою маму, хотя рот чуть пошире, а глаза круглые и синие-синие.
  – Да ну что вы, не за что, не стоит благодарности, – заметил я. – Хотел отвезти вас домой, но вы слышали, что сказал Джулиус и другие члены комитета. Там небезопасно – по крайней мере, до тех пор, пока не вернется ваш муж. Так что надо подыскать вам временное убежище. И еще мне нужны ваши показания, пусть даже они и не имеют пока официальной силы. Это на тот случай, если удастся доказать, что Варкер и Коулз занимаются похищением бывших рабов на регулярной основе. И мне необходимо доложить об этом в управление. Вы уж извините, что придется еще немного задержать вас, ночь выдалась такая долгая и трудная.
  Джонас – вернее, пара глаз удивительного бархатистого кобальтово-синего оттенка – продолжал изучать меня. Как поступил бы на его месте любой практичный человек, столкнувшийся с коренными обитателями враждебной чужой территории.
  – Так мы должны искать гостиницу в такую погоду? – В голосе Делии звучало беспокойство.
  – Я могу вас проводить, – вызвался я.
  – Идея зрелая, как спелый персик, – насмешливо фыркнул Валентайн. – Почему бы тебе не прогуляться в пургу по улицам с тремя людьми без багажа и двумя без зимних пальто? Да ты за секунду найдешь подходящую гостиницу.
  – Но они не могут пойти домой до возвращения мистера Адамса, пока парочка этих ублюдков на свободе.
  Брат пожал плечами, но, видно, согласился. Я не стал озвучивать вывод из своего недавнего разговора с людьми из комитета, который только что начал улавливать. Да и потом, слово двух цветных женщин не стоит ровным счетом ничего в сравнении со словом двух белых мужчин. Если только белый наделен правом устанавливать личность черного в суде, то эта семья должна держаться как можно дальше от здания суда. А Варкером и Коулзом можно заняться и позже – всему свое время. Лично ими займусь.
  – Пойдем в церковь, Люси, – предложила Делия и погладила руку сестры. – Уверена, они пустят нас погреться, хотя бы в одну из комнат для хора.
  – Да наша церковь в это время уже наверняка закрыта, – заметила миссис Адамс.
  – Но она всего в десяти кварталах, и потом, мы и вправду без пальто, и…
  – Решено, – провозгласил Валентайн твердо и решительно, словно выступал на политическом митинге. Именно этот тембр и тон он использовал, убеждая ирландцев выйти на улицы в день выборов, иначе их партия потерпит сокрушительное поражение. И даже стукнул кулаком по столешнице для пущей убедительности. – Лично я умираю с голоду. Всем нам не мешало бы подкрепиться.
  Голова у меня немного кружилась. Даже если и ближайшие рестораны до сих пор открыты, я сомневался, что на сотрудников Восьмого участка там не распространяется сегрегация, если они явятся поесть в такой компании. Мы, конечно, можем сблефовать, но риск всегда есть, когда цветных выдают за белых, и искать таких приключений на свою голову сейчас не стоит.
  – Есть закусочная на Чарльстон-стрит, неподалеку от Гудзона, туда вроде бы всех пускают, – не слишком уверенно заметил я. – Но…
  – Нет, только не эта крысиная нора Радолинского, – насмешливо фыркнул Валентайн. – Клецки у них вечно недоваренные – почему, понятия не имею, – а от соуса к телятине разит медвежьим жиром и еще какой-то дрянью. Да у меня дома, на кухне, шамовки полно.
  – Что ж, тогда доброй ночи, – кивнул я. – Дам вам знать, если…
  – Ты что, не с нами? Или собираешься тащить эту достойную компанию через метель неведомо куда, тайком, как кот тащит пойманную птичку?
  Только тут до меня дошло, что Вал приглашает нас к себе, а живет он всего в полутора кварталах, на Спринг-стрит. И я вдруг поймал себя на том, что обрадовался. Сразу по двум причинам. Во-первых, аболиционистами там и не пахнет, во-вторых, Мерси меня сейчас не ждет.
  – Что ж, неплохая идея.
  – Тогда хватит трепотни, идем, – приказал он.
  И я повиновался. Что же касается вконец измученных жертв преступления, они к этому времени уже прониклись ко мне доверием и без лишних слов последовали за мной.
  И ни к чему хорошему это не привело. Ни для меня, ни для них.
  Позже я часто размышлял об этом. Очень часто. Если б я знал, какими неприятностями обернется этот широкий и благородный жест Вала, то предпочел бы, чтобы мой брат остался всем тем же бессердечным грубияном, каким всегда хотел казаться. Но вместо этого я взял миссис Адамс под руку и проследовал к двери, за которой леденяще холодный и такой знакомый мир.
  – Теперь ты уже дважды мой должник, – заметил Вал и подмигнул.
  – Буду помнить, – ответил я.
  И я запомнил.
  
  – Расскажите мне, как все было, с самого начала и не спеша, – попросил я Делию, которая, очевидно, была не замужем и носила фамилию Райт.
  – Вы чем-то обеспокоены, – заметила она и отпила большой глоток горячего «Лапсан Сушонг»[173].
  – Ненавижу писать полицейские отчеты, – признался я, играя пером. Я так устал, что почти не слышал самого себя, высказывая самые потаенные свои мысли незнакомке. – Особенно когда описываешь какие-то совершенно бессмысленные вещи. Все равно что… нет, этого не объяснить. Словно если официально все запротоколирую, это останется при мне. Возможно, навсегда. И тогда… не знаю, имеет ли это вообще какой смысл.
  Мы сидели в гостиной за дубовым письменным столом Вала, пили чай, а с кухни доносилось шипение, сопровождавшееся аппетитным запахом жареного лука. Я начал потихоньку согреваться и уже не чувствовал себя ледяной скульптурой Тимоти Уайлда. И еще почему-то стал не в меру болтлив. Миссис Адамс, которая то и дело поглаживала Джонаса по кудрявой головке, осталась с сыном на кухне и помогала Валентайну готовить. Я был уверен, Вал вполне доволен таким раскладом. Делия Райт сидела прямо передо мной в мягком кресле, на плечи по-прежнему накинуто пальто Хиггинса. В комнате было очень тепло, но никто из нас пока что не хотел видеть оторванные пуговицы на платье. Равно как и замечать белые бинты на запястьях.
  – Словно вы нарочно стараетесь запомнить то, что следовало бы забыть, – тихо заметила Делия.
  – Вы очень точно выразили мою мысль, самому бы не удалось.
  И вот мы оба снова умолкли, и Делия продолжала разглядывать гостиную. У Валентайна была просторная квартира на втором этаже кирпичного дома на Спринг-стрит – большая кухня, гостиная и примыкающая к ней столовая, и две спальни, во всех помещениях безупречная чистота. Вторую спальню он превратил в кабинет, битком набитый атрибутикой демократической партии, имеющей тревожную тенденцию расползаться по всему дому. К примеру, над камином с ярко пылающими дровами висел в рамочке плакат следующего содержания: «ДЕМОКРАТИЧЕСКАЯ ПАРТИЯ – ВОТ ИСТИННЫЙ ГЛАС НАРОДА». Еще один, над полосатым креслом, где сидела Делия, возвещал: «В ЭТОМ ДОМЕ ГОЛОСУЮТ ЗА МЕСТНОГО ДЕМОКРАТА». Словно кто в том сомневался. Я высмеивал его за это, но что толку было спорить с человеком, у которого в спальне висел портрет Томаса Джефферсона размером не меньше четырех футов, а напротив – картина маслом, где изображался американский орел со стрелами в острых когтях?
  – Пожалуйста, расскажите мне обо всем, как сами считаете нужным, – я окунул перо в чернильницу. – Не спешите, всё по порядку.
  Делия вдруг заинтересовалась рисунком на крае блюдца.
  – Я забрала Джонаса из школы, и мы пошли домой… сама я преподаю в Абиссинской[174]церковной школе вместе с преподобным Брауном. И вот мы сидели в гостиной и жарили каштаны. Мне нравилось оставаться у сестры, когда Чарльз уезжал. В дверь постучали какие-то люди, Мег им открыла. И они ворвались в дом.
  – Их было двое или больше?
  – Нет. Только Варкер и Коулз. Я крикнула Джонасу – беги, но Коулз перехватил его и скрутил мальчику руки за спиной. – Она помрачнела, лицо ее заострилось, стало хрупким, как яичная скорлупа. – Я пыталась вырвать мальчика у него из рук, но не получилось, и в это время в гостиную вернулся Варкер, после того, как затолкал Мег в кладовку. Он прицелился в меня из револьвера. А потом сказал, что, если и дальше буду брыкаться, проделает в мальчике дыру.
  Я едва не сломал пополам перо Вала – просто уж слишком трудно было сохранять спокойствие.
  – Вы, наверное, видели, что запястье у Варкера сломано. Впрочем, не знаю, может, и не помните уже. Как бы там ни было, но рад сообщить вам об этом.
  Карие глаза ее сверкнули. Очень темные глаза, но они словно светились изнутри приглушенными осенними красками.
  – Кто это сделал?
  – Мой брат.
  – Я бы его убила, – произнесла она плоским ровным тоном. – Если б он тронул моего племянника, я бы его убила. А теперь мне все равно. Я нашла свой путь.
  Я приложил перо к губам. Делия Райт, пришел я к выводу, разительно отличалась от своей сестры Люси Адамс. Страх последней за своих любимых был подобен бездонному колодцу. Она опускалась в него целиком и полностью, находясь в свободном падении, невообразимом по своему отчаянию – я даже удивился, помня, как мужественно она себя вела в той ситуации. Не просто удивился – если честно, был просто восхищен. Я видел такой страх в этих огромных серых ее глазах, страх обжигающий и бездонный, как сам ад. Он совершенно вымотал ее в конце. Почти лишил дара речи. Делия же – когда прошел первый шок – так и кипела от ярости.
  – Зря я, конечно, это сказала, – добавила она с полуулыбкой. – Просто почему-то с вами очень легко говорить.
  – Я как секретер из палисандрового дерева, – неожиданно для себя вдруг признался я. – Все эти аккуратные маленькие ящички и темные ниши, где люди прячут окровавленные ножи… Нет, я ни на что такое не намекаю, упаси боже. Извините. С вами тоже очень легко и приятно разговаривать. И не думайте, что я симпатизирую этому подонку. Что было дальше?
  – Они увезли нас в карете. Все произошло так быстро. А потом они заперли нас в той комнате, приковали цепями к стенам, и несколько часов мы просидели в темноте. Я все время говорила с Джонасом, велела ему двигаться, иначе можно замерзнуть. Читала ему стихи, рассказывала разные истории. А потом вернулся Варкер, он был уже изрядно пьян. И сказал, что ему надо оценить качество товара…
  Я записывал все. Недрогнувшей рукой и до ужаса аккуратным почерком. Но сжимал перо слишком крепко, до судорожной боли в пальцах.
  – Ну, а потом пришли ваши люди. И эту часть… вы правы, я не слишком хорошо помню. Извините…
  – Не извиняйтесь, мисс Райт… – Я колебался. – Не так давно ваша сестра сказала мне кое-что, в самом начале, времени объяснять тогда просто не было. Скажите, ее и раньше захватывали похитители рабов?
  Лицо ее исказилось просто до неузнаваемости, выражение это как-то совсем не сочеталось с полными губами и веселыми веснушками вокруг глаз.
  – Да, похищали, всех нас троих. Когда мы жили в Олбани. И хотели выставить на аукцион у здания законодательного собрания штата. Нет, не Варкер и Коулз. Другие, подобные им. Чарльз Адамс случайно увидел нас там и договорился, чтобы нас выпустили. Ну, когда узнал, что мы свободные рабы… О, так вы ничего не знали? – спросила она, видя, как я недоуменно хмурюсь. – Чарльз Адамс – белый. Видно одна из нас просто забыла сказать вам об этом. – Делия Райт увидела, как я удивленно приподнял бровь, выражение ее лица смягчилось, на губах возникло подобие улыбки. – Ну, а потом… они полюбили друг друга. Он сделал Люси предложение и увез ее в Массачусетс, где они и оформили законный брак. Совсем не то, что эти гражданские браки или сожительство, без венчания и регистрации, которые не считаются действительными здесь, в штате Нью-Йорк. Слава богу, он скоро должен вернуться. Дня через два.
  Да, конечно, она была права. Смешанные браки в нашем штате законными не считаются, но вступившие в них люди не преследуются. Что и понятно, ведь полиция в нынешнем ее виде существует всего полгода, и почти любой обыватель, возражающий против таких союзов, скорее умрет, чем признает, что они существуют. А потому большинство черных и белых бедняков или едут в штат Массачусетс, чтобы узаконить свои отношения, или просто продолжают делить постель безо всякой регистрации. Но для людей достаточно обеспеченных, таких, как Чарльз и Люси Адамс, явление то было необычное. Редкостное, я бы сказал, явление. И неважно, насколько светла была ее кожа или насколько радикальным аболиционистом являлся Чарльз.
  Я уже собрался отметить этот факт, но тут послышались шаги. Легкие и плавные, а за ними, словно эхом – более частые. Миссис Адамс подошла к обеденному столу, неся в руках большое блюдо – на нем пирог с золотистой корочкой, от ее ноши разливался в воздухе аромат сливочного масла. Позади, в трех шагах трусил Джонас. И эти три шага показывали, что ему стало гораздо лучше. Мальчуган начал приходить в себя. Губы у него были полные, верхняя почти такая же широкая, как нижняя, и еще, похоже, он забыл мое пальто на кухне. Мальчик бегло улыбнулся своей тете и мне.
  – Я делал на пироге верхнюю корочку, так здорово получилось, и еще выложил на ней букву «Х», – похвастался он.
  – Прекрасная работа, адмирал Адамс, – сказала Делия. А потом обернулась ко мне. – У нашего Джонаса целая флотилия. Из девяти кораблей.
  – Игрушечных кораблей, – с сожалением в голосе поправил ее мальчик.
  – А я, когда был мальчишкой, работал на пароме, мне страшно нравилось, – сказал я пацану.
  – Знаете, мистер Уайлд, никогда еще не встречала человека, способного сварганить песочное тесто за десять минут, да к тому же еще сдобрить пирог голубями и сухим вином. Но уверяю, результат получился потрясающий, – сказала Люси Адамс с усталой улыбкой.
  Тут появился и Вал, выложив на стол тарелки и огромный нож.
  – Голуби в нашем городе каждый день становятся жертвами незаслуженной жестокости.
  Затем он подошел к письменному столу, наклонился, заглянул мне через плечо и увидел отчет. И у него мешочек под правым глазом нервно задергался от отвращения.
  – Голуби заслуживают всяческого нашего уважения, – заметила Делия, взяла Джонаса за руку и повела его к столу. – Мне много раз, уж и не припомню сколько, попадались совершенно ужасные голуби. Нет, лучше не вспоминать.
  – А я как-то раз ел в пожарном депо голубя… полоски мяса на вид и вкус в точности как сваренный кожаный ремень. Вареный и сухой, соображаешь? Просто невозможно, с чисто научной точки зрения.
  – Чудо кулинарного искусства. Нет ничего противнее плохо приготовленного голубя.
  – Вся скверная еда сродни плохой шутке. Она не только оскорбительна, но является напрасной тратой времени.
  Обмен этими фразами не мог не вызвать улыбки. Мне даже не удалось иронично приподнять бровь. Валентайн полез во внутренний карман пиджака с длинным разрезом сзади и извлек серебряную фляжку. Отвинтил крышечку, отпил глоток, потом поболтал фляжкой у меня перед носом. И я, приняв угощение и глотнув чистейшего и обжигающего горло рома, был рад отпраздновать пока что еще немного смутное ощущение, что вообще-то я люблю своего старшего брата.
  – Сто лет не ел твоего пирога с голубями, – заметил я.
  – Тогда советую поторопиться, – сказал Вал. – Иначе я сам слопаю все до крошки.
  Мне так хотелось, чтобы этот поздний обед длился до бесконечности, чтобы я смаковал каждую его минуту. И воображал: как было бы здорово, чтобы это повторилось – мой брат смеется, две красивые умные женщины тихо переговариваются между собой низкими бархатными голосами… И еще мальчик, удививший нас способностью засунуть ложку в нос и успешно вытащить ее оттуда, и еще рассказывающий занимательные истории о кораблях из своей флотилии. Если б я знал, как быстро все это закончится, как мимолетно, словно весна в Нью-Йорке, то впитывал бы эту атмосферу с еще большим тщанием.
  Мне следовало бы обратить больше внимания на все эти мелочи.
  И вот мы навели порядок на кухне, и я уже начал сожалеть, что так и не удалось найти приличной гостиницы в заснеженном городе, и тут в гостиную вошел Валентайн в пальто, шарфе и цилиндре.
  – Куда это ты собрался посреди ночи? – спросил я, не слишком уверенный, что хочу услышать ответ.
  – У меня обязанности, ты же знаешь. И, несмотря на то, что ты врываешься ко мне, как товарняк, и отрываешь у меня кучу времени, никто их не отменял. Иду в ночную смену; надобно проследить, нет ли где пожара.
  Борьба с пожарами Вала нравилась мне не больше, чем его привычка смешивать морфин с эфиром, но я промолчал, понимая, что спорить бесполезно.
  – Что ж, раз так, иди, и постарайся…
  – У моего брата, – отчетливо и громко, так, чтобы слышали наши гости, произнес Валентайн, – умственные способности и манеры не лучше, чем у белки. Сегодня и завтра перекантуюсь в паровозном депо. Постельное белье для всей честной компании найдете в сундуке, у меня в спальне. Думаю, не стоит напоминать, что никто не должен узнать о вашем здесь пребывании. Вот запасной ключ. – Кусочек металла описал в воздухе дугу и приземлился на столе. Никто к нему не прикоснулся. – Если вдруг понадобится уйти, выходи через заднюю дверь и быстро оглядись по сторонам. И не смей трогать пузырек с настойкой опия на книжной полке, это… особая смесь.
  С этими словами он резко развернулся и вышел. Если бы Валентайн обращался не к нам, а объявлял о поражении партии вигов на выборах, думаю, он сделал бы это с тем же выражением лица.
  – Боже мой, – тихо выдохнула Люси Адамс.
  Я бросился вслед за братом, промчался по коридору и уперся взглядом в его широкую спину. Он уже спускался по лестнице.
  – Страшно благородно с твоей стороны.
  – Я довольно часто ночую в паровозном депо. – Валентайн обернулся, на губах его играла злобная улыбка. – Вот подумал и решил, что сегодня ты можешь побыть в тепле, Тим. На улице такой холод, а добираться до Шестого участка так долго… Да и сестрица, похоже, не против получить свою толику утешения.
  Я прикусил губу, только сейчас до меня дошло.
  – Ты ужасный человек, просто чудовище, – бросил я.
  – Я филантроп. Не посрами братьев Уайлд, дай ей вкусить волшебного фирменного тоника; вот увидишь, сразу воспрянет духом, как миленькая. И постарайся растянуть удовольствие – если получится, конечно – после столь долгого простоя. Есть такой чертовски действенный трюк с мизинцем, стоит лишь…
  – Ты все воспринимаешь превратно.
  – Ничего подобного. Разглядел ее достаточно хорошо и считаю, что она очень славненькая, мягонькая и аппетитная куколка; на мой вкус – как раз то, что надо.
  – Но я не…
  – У меня, как и у каждого, хватает смекалки сообразить, что ты правша, и чтобы доказать это, вовсе не обязательно демонстрировать руку в действии.
  Правая рука, о которой шла речь, непроизвольно сжалась у меня в кулак.
  – Не будем больше об этом, никогда! – сердито рявкнул я и развернулся на каблуках.
  – Приятных снов, – насмешливо бросил мой братец.
  Я вернулся в квартиру Вала мрачнее грозовой тучи, прошедшей через восемь ураганов кряду, но не утратившей силы.
  – Квартира твоя на две ночи. Вернусь, чтобы проводить тебя домой, – крикнул он вслед.
  Сестры переглядывались, совершенно потрясенные этим обменом любезностями. Джонас весело бросился к камину и стал тыкать кочергой в поленья, отчего рассыпались и улетели в трубу золотистые искры. Миссис Адамс изумленно и радостно покачала головой и устремилась за сыном, бормоча что-то об опасности возгорания.
  Делия скинула пальто Хиггинса, не слишком озабоченная тем, что стали видны оторванные пуговицы на корсаже, и повесила его на спинку стула. Еще один признак выздоровления, и я был искренне этому рад.
  – Когда Чарльз вернется, вы оба должны прийти к нам на Уэст Бродвей и основательно подкрепиться, – с улыбкой заметила она. – Между Мег, Люси и мной, – вы понятия не имеете, что такое вкусная еда. И ваш брат – тоже. Впрочем, не стану дразнить вас и дальше, лучше постараюсь приготовить нежнейшего жареного поросенка. И первый и самый большой кусок – ваш.
  – Я не против, – ответил я. – Буду ждать с нетерпением.
  Ну, а затем я поплелся домой по заснеженным продуваемым ветром улицам, и вокруг все сверкало и искрилось, как полномасштабная модель Нью-Йорка, вырезанная изо льда. Кругом только снег, лед да ветер, и ни души на улицах. Весь город принадлежал мне одному. И через несколько секунд я весь закоченел и стал прихрамывать. Но мне было плевать – и на ноющую от боли ногу, и на то, что глаза слезились, и на тот факт, что мой брат – просто невозможный, невыносимый и одновременно потрясающий человек. Мне даже было плевать на то, что снега у двери на Элизабет-стрит намело целую гору и жильцы были обязаны сами расчищать себе дорожку. А потому я зашел на задний двор к миссис Боэм и нашел там лопату для снега. И бодро принялся за работу. Сегодня ночью весь мир вращался в нужном мне направлении, и я намеревался придать ему ускорение. Сегодня во второй раз за много дней я чувствовал себя совершенно счастливым.
  Что должно было послужить мне первым предупреждением: счастье всегда кратковременно и мимолетно.
   Глава 7
  
  Увы! Скорблю о том, чему свидетелями вынуждены стать мы, американские христиане, готовые пожертвовать долгой и крепкой дружбой, пылкой и искренней привязанностью, патриотизмом, страной, самосознанием, религией – словом, всем, всем! И все это ради призрачной и совершенно бесплодной войны против рабства!
  Дэвид Мередит Риз. Соблазны Нью-Йорка: Выражаю протест против популярных всех заблуждений, будь то в науке, философии или религии, 1838
  Когда со мной случилось худшее – а под худшим я вовсе не подразумеваю нечто совсем уж невыносимое, нет, просто более мрачное, чем можно было себе представить, – я пытался разгадать еще одну тайну. Тайну, которая одновременно являлась эдаким чудом в миниатюре.
  Наутро после снежной бури я медленно приоткрыл глаза и увидел, что в окно начали просачиваться бледные полоски рассвета, прорвавшиеся сквозь тучи. Я скатился с постели, ощутил под ногами приятную теплоту дощатого пола, и ничего в тот момент не ждал от жизни, кроме как перемолвиться словечком с миссис Боэм, получить вчерашний рогалик, чашку горячего кофе и новый кроссворд от Джорджа Вашингтона Мэтселла.
  Внизу попахивало сладким луком, который миссис Боэм готовила каким-то особым образом, а затем начиняла им тоже совершенно особый хлеб, название которого, казалось, состояло из одних согласных – всякий раз, как я спрашивал ее об этом. Одни из родителей миссис Боэм был родом из Богемии, и, говоря сама с собой, она использовала слова из этого языка и из немецкого. У нее, насколько я знал, было три платья, и сегодня утром она надела темно-синее, из саржи, с белыми пуговицами до самых ступней и аккуратным воротничком с закругленными краями. И от этого казалось, что волосы у нее не такие уж и бесцветные, а глаза, напротив, не такие уж ярко-голубые. Похоже, она поджидала меня, потому как подняла глаза, едва я успел поправить узел на галстуке. Крупный ее рот кривился от волнения.
  – Мы что, вступили в войну с Мексикой из-за Техаса? – спросил я. – Или же с Англией из-за Орегона? Зря, что ли, затевали долгий и опасный флирт с обеими этими сторонами?
  – На Гудзоне погибло много людей. Во время шторма. Разбились корабли, лодки… И еще – новый начальник порта, который, видно, плохо знал свое дело.
  – Бог мой. Это что, в «Геральд» написали?
  – Сосед немец сказал.
  То был самый надежный источник информации для миссис Боэм. У меня была газета «Геральд», у нее – сосед немец. Я уселся за стол, поскольку в Гробницы мне надо было прибыть только через час.
  – Герр Гецлер, он работает в доках, ремонтирует пароходы, – сказала миссис Боэм. – Моторы и все такое прочее. Говорит, что потери просто ужасные… Спасибо за то, что ночью почистили дорожку перед домом.
  – Не за что.
  – А вам письмо. – Она кивком указала на сложенный пополам листок бумаги на столе.
  Сердце у меня едва не остановилось.
  Нет, не совсем так. Оно расширилось, точно воздушный шар, а затем резко и болезненно сжалось. А потом забилось, страшно быстро. Впрочем, и это не совсем точное описание, если вдуматься хорошенько.
  У меня могла быть целая сотня сердец, и то, что случилось бы с ними в этот момент, тоже не подлежало бы никакому описанию.
  Почерк – штука весьма любопытная. У меня он аккуратный, прямо школьный какой-то. Словно мне грозило битье линейкой по пальцам за то, что я забыл добавить завитки к заглавным буквам, а я никогда не забывал. Я перестал ходить в школу десятилетним мальчишкой, а к четырнадцати годам перечитал всю библиотеку Андерхилла. Уж не знаю, сам ли выработал такой правильный почерк, или это было дано мне свыше. Пытался привести доказательства в пользу и той, и другой версий. Помню, что рецепты приготовления булочек и тушеного кролика были выведены аккуратнейшим маминым почерком, а отец мой был простым фермером, так что сомневаюсь, знал ли он даже буквы. Брат совершенно не похож на него, а вот почерк у него такой же, как у меня. Ровные, словно напечатанные на машинке буквы, все написано недрогнувшей рукой.
  Почерк Мерси напоминал паутину – если осторожно собрать все эти тончайшие чернильные ниточки, скатать из них шарик, а затем попытаться расправить и расположить на бумаге. Слегка безумный и совершенно нечитабельный.
  Для любого, кроме меня.
  – Думаю, вам надо его прочесть.
  В голосе миссис Боэм слышались смешливые нотки. Я потянулся за письмом.
  – А где конверт?
  Она покачала головой.
  – Не было никакого конверта.
  – Как же его могли доставить из Лондона без конверта?
  – Так письмо из Лондона?
  – Да.
  Она дернула угловатым подбородком, словно говорила: «Давай, читай свое письмо, дурачок». И я прочел.
  Дорогой Тимоти!
  Довольно приятное и неожиданное обращение для человека, уже давно привыкшего, что все называют его мистер Уайлд.
  Я поселилась у кузины моей матери, на Поланд-стрит, это неподалеку от поворота на Риджент-стрит; там мир вращается быстрее, чем где-либо еще, даже бульвар не спасает, изгибается под действием центробежных сил. Так что письма, адресованные 12С Поланд-стрит, непременно найдут меня там, если, конечно, тебе есть, о чем написать. Допустим, ты решил забыть обо мне – даже не хочется думать об этом, – но просто уверена, ты все равно будешь писать мне записки и запихивать их в бутылки. И я буду бродить у берегов Темзы и всматриваться в воду в надежде увидеть и выловить эти бутылки, если ты передумал переписываться со мной более традиционным образом.
  Я приложил ладонь ко рту, понимая, что выражение лица не слишком соответствует завтраку за столом у миссис Боэм. Да все, что угодно. Записки в бутылках, прогулки по берегу серой зимней реки, подумал я. В этом вся моя Мерси.
  Кузина Элизабет замужем за владельцем довольно необычного небольшого музея разных старинных безделушек. Он торгует ими. Но по натуре Артур чужд торговле, он усердно занимается живописью, поэтому, чтобы хоть как-то отплатить за проживание, я по утрам открываю лавку, вытираю пыль, сплетничаю с покупателями, рассматриваю вещички, и читаю, и пишу, и делаю вид, что занимаюсь работой вплоть до полудня, когда приходит Артур. Стекло в двери слегка вогнутое, крохотные пузырьки замутняют его, и когда я смотрю через это стекло, то ощущение такое, будто снова плыву на корабле из Нью-Йорка в Лондон, и вокруг туман, и океан, и неизведанное пространство. Помню, как я тогда подумала: как это просто – широко раскинуть руки, прыгнуть в волны и погружаться в холодную тьму, где уже не буду видеть вещи, которые мы видели, где перестану вспоминать, кто виноват, что так получилось. Нет, я не слишком часто смотрю через это дверное стекло.
  Артур, подумал я.
  Интересно, что он за человек, этот Артур, и верит ли в супружескую верность? А что касается падения в холодные темные воды… Тут я поймал себя на том, что кусаю костяшки пальцев, у них почему-то был медный привкус, и я перестал. Поднял глаза на миссис Боэм – та заглядывала в жаркие глубины плиты, где пекся ее хлеб. Я продолжил чтение.
  Я вызвалась работать волонтером, кормлю супом нуждающихся в нескольких церквях в Ист-Энде, и у мужчин и женщин то же выражение, что и там, дома: они голодны и стесняются того, что голодны. И когда я вижу это, так хочется сказать им, что Господь любит и благословляет бедняков, но лишь немногие из них верят в это, как и бедняки в Нью-Йорке. А все остальное время я гуляю, и думаю, и подбираю разные слова. С историями, которые я здесь пишу, происходят странные вещи. Допустим, начинается рассказ с описания швеи, которая цветными нитками вышивает «Я вас люблю» на подкладке каждого жилета – она шьет их для торговца готовым платьем, в которого влюблена. А заканчивается беседой с умной мышкой, которая наблюдает за ее работой и знает, что торговец проводит пальцами по каждой вышитой стежками букве, но ничего не говорит влюбленной в него девушке, потому что знает, что через год он умрет.
  Да и с поэзией у меня тоже не все гладко. Строки, которые поначалу казались такими удачными, при повторном чтении превращаются в какую-то сущую ерунду, а потому я уже подумываю: мне стоит заняться писанием писем. Если считаешь это дурацкой и ненужной идеей, прости. Мы настолько привыкли пересказывать друг другу все эти житейские обыденные детали жизни, вплоть до крошек на столе, заварочного чайника, стиральной доски и прочее, и мне уже начинает казаться, что все вокруг становится почти прозрачным, а сама я – в особенности. Словно во мне нет ни грамма веса с тех пор, как умер папа. Лучше я расскажу тебе другую историю, вполне реальную. Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, что тогда она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей, и начну лучше понимать саму себя. Иногда кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.
  Если я перечту все сейчас мной написанное, то значение его начнет таять, испаряться, и тогда, наверное, я превращусь в какую-нибудь солонку, а потому посылаю тебе это письмо без оглядки. Надеюсь, у тебя все хорошо – надеюсь, не слишком часто, но очень сильно. Если хочешь, чтобы я не писала тебе больше, пожалуйста, не говори мне об этом. Просто сжигай письма непрочитанными.
  Почти невидимка Мерси Андерхилл
  – Мистер Уайлд, вы в порядке?
  Очевидно, миссис Боэм обращалась ко мне. Так мне показалось, потому что чья-то бледная тень коснулась моего рукава.
  – Я… да. Все хорошо, – ответил я.
  И солгал. Дышал я с трудом, потому что в груди стало печь, словно туда налили что-то горячее, густое, с горьковатым привкусом, словно жженый сахар.
  – Могу я спросить, от кого письмо?
  – От подруги детства. Она сейчас живет в Англии.
  – И все у нее хорошо, у этой вашей подруги?
  Я не ответил и периферическим зрением заметил, что на столе возникла чашка горячего чая. Кажется, я поблагодарил ее за чай. Надеюсь, что да.
  Мерси пришлось немало пережить прошлым летом. Смерть преподобного Андерхилла, а до этого – его болезнь, приведшую к безумию. Так что неудивительно, что она до сих пор еще не пришла в себя. Мерси пережила своего любимого отца, и это едва ее не убило. Меня, наверное, это тоже выбило бы из колеи, и я бросил бы все и всех, кого знал. Она всегда была храбрейшим существом из всех знакомых мне людей, а потому смогла осуществить давнишнюю свою мечту и просто бросить нас. Оставить Америку, променять ее на родину своей матери. Не думаю, что сейчас ее не затошнило бы от одного только вида Манхэттена. Я не виню ее за это, не виню ее за храбрость, которая потребовалась для того, чтобы оставить все в прошлом. В том числе и меня. Но прочитав, что она и сейчас по-своему очень несчастна, я испытал горчайшее чувство потери. И вины.
  Я должен был проследить за тем, чтобы этого не случилось.
  – Так она несчастлива, – миссис Боэм прислонила свои костлявые бедра к стулу напротив. – Мне очень жаль. Вы можете чем-то ей помочь?
  Я поднялся наверх – решил спрятать письмо Мерси в специально отведенный для этого ящик буфета. И думал обо всех тех тривиальностях и подробностях типа крошек на столе, заварочного чайника и стиральной доски, которыми мы привыкли обмениваться почти ежедневно. Если и существовал на свете человек, составивший каталог предметов, могущих поднять ей настроение, то этим человеком, несомненно, был я.
  И еще я могу написать ей письмо – это запросто.
  – Постараюсь, обещаю, – сказал я, погладил пальцами по руке миссис Боэм и собрался идти в Гробницы.
  – Но как могло письмо пересечь океан без адреса или марки? – бросила она мне вслед.
  – Волшебство, – ответил я, застегивая пальто. – Тайны алхимии. С помощью прекрасной феи. Истинной любви. Я понятия не имею.
  
  Здание Гробниц грозно нависало надо мной, точно замок с крепостными валами и бастионами. Феодальное, воинственное. Обычно на широких степенях у входа клубилась толпа разношерстной болтливой шушеры – адвокаты, присяжные поверенные, помощники судей, репортеры – словом, все уличные крысы, и все вроде бы при делах. Но снегопад поумерил их пыл, позатыкал им глотки влажной белой тканью. На ступеньках не было ни души. Тем удивительнее показался тот факт, что едва я подошел к дверям, как чей-то голос вывел меня из задумчивости. А думал я в тот момент вот о чем: разве конверты крадут, когда письма доставлены, и если да, то почему, черт возьми…
  – Мистер Уайлд.
  Я резко остановился.
  – Мистер Малквин. Доброе утро.
  Последний раз Шон Малквин обратился ко мне на выходе из Гробниц, когда я сопровождал миссис Адамс, а до этого мы с ним разговаривали раза два, не больше. Первый раз – о пагубной привычке надевать слишком тесные сапоги, когда ходишь кругами на протяжении шестнадцати часов, в ту пору оба мы были еще патрульными. А во второй раз – о замечательных достоинствах телеграфа и о том, что если ему придет конец, цивилизация просто рухнет, ну и так далее и тому подобное. Родом он был из округа Клэр – мужчина среднего роста, но крепкий, широкоплечий, рыжие волосы коротко подстрижены над ушами, ушные раковины заостренные и слегка отогнуты назад, как у раздраженной чем-то кошки. Похоже, он был чем-то страшно доволен. И походил на мясника, задумчиво поглядывающего на тушу, которую предстоит разделать.
  – Слышал, шеф Мэтселл вроде бы хочет переговорить с вами наедине, – сообщил он.
  – Спасибо. О чем именно?
  – Мы прямо все так вами гордились, видя, как быстро человек поднимается по служебной лестнице, легко достигает таких чинов… да, кстати, а в каком вы чине? – Губы его скривились в усмешке. – Но всему этому сейчас, видно, приходит конец. Жаль, конечно. Иногда яркие вспышки пламени говорят о том, что горючее на исходе. Но уверен, такой красивый парень, как вы, быстро найдет себе другую работу.
  Я задержался на секунду, окинул его удивленным взглядом. Было очевидно: этот человек меня ненавидит. Прежде мне и в голову не приходило, что другие полицейские могут завидовать моему маленькому кабинету и тому, что я не выхожу патрулировать улицы.
  Мне нечего было ему сказать. Я кивнул и направился к кабинету Мэтселла. Строчки из письма Мерси все еще вертелись в голове, точно обрывки ночного вальса на следующее утро после бала, но сейчас уцелевшие обломки поэзии смешивались с более насущными заботами. Мимо пролетал коридор за коридором; все эти бесчувственные каменные пространства были слишком широки и слишком высоки для человека, и он чувствовал себя здесь крайне неуютно. И вот наконец я постучал в дверь с огромной медной табличкой, гласившей; «ДЖОРДЖ ВАШИНГТОН МЭТСЕЛЛ: ШЕФ ГОРОДСКОЙ ПОЛИЦИИ НЬЮ-ЙОРКА».
  – Войдите.
  Я вошел. Осторожно так, даже робко. В камине весело пылал огонь, и я протянул к нему руки. Мне почему-то всегда нравился кабинет Мэтселла – отсутствие стопок бумаг на столе, портрет его знаменитого тезки на стене, разного рода скандальное чтиво на книжных полках. Брошюры о репродуктивной способности женщин, о смертной казни, о подпольном криминальном мире, обо всех ныне не слишком модных вещах. В интеллектуальном плане наш шеф был всеяден. У него был еще один кабинет, в здании городского совета, но эта берлога в Гробницах подходила ему больше. Особенно аккуратные и ярко освещенные ряды научных журналов на полке у огромного окна.
  Сам шеф Мэтселл сидел за столом и вписывал что-то новое в свой словарь. То был любительский проект, однако весьма полезный. Брызгальный лексикон с переводом и объяснением его причуд. И выясняется, что «выколи глаз» означает тусклый свет или незажженный фонарь, а «братец-затычка» – это пивовар, ну и так далее. Этот словарь у него предназначался для новичков-полицейских. Для тех, кто может схлопотать нож в горло при встрече с мертвыми кроликами. Но какая-то часть меня внутренне восставала против этой затеи. По возможности человек должен избегать тем и словечек, которые в пустой болтовне употребляли Валентайн и другие любители и знатоки жаргона… ну, скажите, разве я не прав?
  – Вы должны объяснить мне несколько вещей, мистер Уайлд. Со всей прямотой и честностью, в противном случае глубоко пожалеете. Сядьте.
  Я не стал разевать варежку и сел. Пытаться опередить Мэтселла в разговоре равносильно тому, что засунуть себе в глотку шампур и ждать, когда тебя начнут поджаривать на медленном огне. А потом поднял глаза и увидел отчетливо и ясно: шеф словно считывает меня. Обегает глазами одежду, руки, ботинки, лицо, словом, всего меня. Тот факт, что он даже не озаботился скрыть свое любопытство от того, кто, несомненно, сразу же это заметит, заставил меня слегка занервничать.
  – Вы нашли пропавшую картину, – начал он. – В полицейское управление пришло благодарственное письмо. А стало быть, вы и мистер Пист тоже, насколько я понимаю, получили щедрое вознаграждение.
  – Да, расследование прошло довольно успешно, – несколько смущенно ответил я.
  – Гм. Возможно, вы просто забыли о том, что я также просил вас арестовать совершившего преступление.
  Тут я призадумался. У меня не было заранее подготовленного плана, и теперь светила перспектива как-то сблефовать в игре, когда на руках у тебя три слабые карты. Что же касается шефа, то, судя по всему, мне скоро предстоит взглянуть в глаза разъяренному кабану.
  – Да, припоминаю, – извиняющимся тоном протянул я, а сам судорожно пытался выдумать историю, любую, но достаточно убедительную и совсем не похожую на ту, что произошла в реальности. – Просто попросил бы вас подумать о того сорта людях, что могли тогда оказаться в особняке Миллингтонов. Людях, которые прожили слишком короткую жизнь, чтобы накопить тайные долги. Думаю, не слишком хорошая идея арестовывать такого человека. Даже если б то была ценная фигура для партии, а сама ситуация – управляема.
  Он снова ожег меня взглядом. И в этом пронзительном царапающем взгляде светились одобрительные искорки. Но, возможно, мне просто показалось.
  – Не собираюсь кушать все это дерьмо, которым вы пытаетесь тут меня накормить, – буркнул он.
  Я бы тоже не стал, если честно. Но прежде мне никогда не приходилось лгать шефу Мэтселлу. Так что можно и попробовать, хоть раз.
  – Назовите хотя бы одну причину, по которой я должен верить, что вы не покрываете преступника, мистер Уайлд.
  – У вас нет никаких причин доверять мне, о которых вы бы уже не знали, сэр, – тихо ответил я.
  Шеф понимал, о чем это я. Он видел те девятнадцать маленьких тел в лесу и придерживался здесь той же позиции, что и я. Он знал, на что способна Шелковая Марш. В отличие от многих наших, он знал, какая поистине дьявольская личина прячется за сливочной кожей этой дамочки. Он знал все мои глубоко потаенные секреты. Другой человек на его месте просто вышвырнул бы меня вон, но Мэтселл понимал, что такой подход не годится, какое бы раздражение ни вызывал я сейчас у него. Он поднял глаза на Джорджа Вашингтона, словно хотел зарядиться уверенностью и силой от этого великого человека, потом откинулся на спинку огромного кресла.
  Да, оно действительно было огромным. А сам шеф являл собой реинкарнацию большого ученого слона.
  – Ладно. К черту Миллингтонов. Второй вопрос куда как хуже, – заметил шеф, и глаза его сверкнули. – Действительно ли вы ворвались на частную территорию прошлой ночью и нанесли физические увечья ее владельцам, отобрали у них оружие, а затем сбежали вместе с их собственностью?
  За всю свою недолгую карьеру полицейского мне не раз наносили удар под дых, но этот угодил прямо в челюсть.
  – Ничего такого…
  – Я спрашиваю потому, что два эти предпринимателя – у одного, кстати, сломано запястье – явились ко мне сегодня, прямо с утра. И утверждают, что похищенной у них собственностью являются два беглых раба, что вы нанесли им физический, моральный и материальный урон, а потому они требуют вашего увольнения.
  – Понимаю, – ответил я. Но про себя подумал о куда более красноречивом ответе.
  – Так вы понимаете, о чем я? И этот сценарий выглядит знакомым, не так ли?
  – Да, и я готов все объяснить, сэр. Только скажите, а они не называли кого-то еще, заслуживающего увольнения?
  – Называли, – холодно ответил он. – Еще двух полицейских. Но я счел эти претензии необоснованными, потому как убежден: вы действовали в одиночку. Может, стоит выяснить, были ли у вас сообщники?
  – Нет, нет, я был один. Произошла ссора, и я…
  Я, конечно, был рад тому обстоятельству, что вся тяжесть обвинения пала на меня, а не на Писта или Вала, но, тем не менее, чувствовал себя загнанным в угол опоссумом. И решил перейти в наступление.
  – Черт побери, вы аболиционист или нет? – воскликнул я.
  Глаза у него сузились.
  – Рабство – это отвратительный институт; если оно и дальше будет разъедать страну, от нее останется разбитая пустая раковина.
  Тут я с облегчением выдохнул.
  – Да, Валентайн говорит то же самое. И я с ним согласен.
  – Настолько согласны, что решили выкрасть парочку беглых у их законных владельцев?
  – Да ничего подобного. Они все переврали. И эти люди не беглые, а такие же граждане Нью-Йорка, как и я. Я консультировался с членом их семьи и с комитетом бдительности, и все они готовы это подтвердить.
  Крепко сжав руку в кулак, так, что ногти впились в ладонь, я ждал, что скажет на это шеф Мэтселл. Но тот лишь снисходительно улыбался. А взгляд его сместился. Войдя, я положил пальто и шляпу на спинку стула, и теперь он внимательно и одобрительно рассматривал мой черный пиджак, словно прикидывая, сколько тот может стоить. Я ответил ему растерянным взглядом.
  – Может, желаете выпить?
  – Если в компании с вами, то не против, – признался я.
  Мэтселл неловко развернулся в кресле, достал бутылку и налил в большие стаканы жидкость, по запаху напоминающую ром местного производства. А потом протянул руку.
  – Могу я взглянуть на ваш пиджак, мистер Уайлд?
  – Э-э… ну да, конечно. – И я начал снимать его. Стараясь держаться с достоинством, я решил не спрашивать Мэтселла, с чего это вдруг ему понадобилось рассматривать пиджак, купленный мной на распродаже подержанных вещей.
  Но, как выяснилось, изучать этот предмет туалета шеф вовсе не собирался. Совершенно бесцеремонно – без всяких колебаний и пауз – он решительным жестом зашвырнул мой пиджак в камин.
  Я, совершенно потрясенный, уставился на него.
  – Что, черт возьми, вы себе позволяете? – воскликнул я, когда удалось обрести дар речи.
  Да пиджак займется пламенем через несколько секунд! А секунду спустя сгорит дотла… Превратится в кучку пепла. Я вскочил и с искаженным от злости лицом пытался обогнуть угол стола, но нарвался на огромный кулак, который уперся мне прямо в грудь.
  – Не пытайтесь меня остановить. А то драки не миновать, – грозно прорычал я. Инстинкты возобладали над разумом.
  – Вряд ли вы хотите со мной подраться. – Мэтселл ухватил меня за рубашку и сильным толчком отбросил на три-четыре фута. А когда я, немного опомнившись, приготовился наброситься на него, вдруг спокойно спросил: – Из чего сшит этот пиджак? Из какой ткани?
  – Да что это с вами, черт побери?.. Из хлопка, – прорычал я и снова сжал руки в кулаки. – И вы…
  – Просто хотел показать, на что похожа будет ваша жизнь после того, как разразится война с нашими братьями южанами. – И он снова уселся в кресло с самым невозмутимым видом, точно ничего не случилось. – После того, как мы проиграем. Ведь шансы проиграть у нас весьма высоки.
  – Вы завели разговор о политике, но к чему вам понадобилось уничтожать мою одежду? При чем она тут? Впрочем, неудивительно, – иронично усмехнувшись, добавил я. – Именно к такого сорта убийственным аргументам привыкла прибегать ваша драгоценная партия.
  – Как вам ром, мистер Уайлд?
  И Мэтселл потянулся к моему стакану. А потом вдруг запустил его в камин, где ром полыхнул оранжевым пламенем. Вот тут-то и начались настоящие неприятности. Алкогольные пары смешались с дымом от горящей хлопковой ткани, и от этого мерзкого запаха мне стало тошно.
  Огонь уже не сбить, пиджак не спасти, тут я бессилен. Но Господь свидетель, до чего же хотелось, чтобы было иначе! Если б я попытался сразиться с огнем, как сразился бы с таким крупным мужчиной, как шеф Мэтселл – прихлопнуть такого мелкого мужчину, как я, ему ничего не стоило, – достанется мне крепко, можно не сомневаться. Если б я мог ринуться в этот пылающий ад восторженно и безоглядно, как порой поступал Вал с его искаженным понятием об искуплении всех грехов, меня справедливо сочли бы безумцем, зато я поступил бы как настоящий мужчина. И еще подстегивал тот факт, что даже десятилетним мальчишкой я не смирился с постигшим меня несчастьем. А также мысль о том, что рано или поздно я все равно умру, меня закопают в землю и я пойду на удобрение сорным травам.
  И вот через секунду я ухватился за край ближайшей ко мне книжной полки. Костяшки пальцев побелели, в горле нарастал яростный рык, в уголках рта вскипела слюна, как у бешеного паса.
  – Только тронь, все пальцы переломаю, – прошипел я, когда в поле зрения возникла гигантская фигура.
  Он не стал меня трогать. Подошел к двери и распахнул ее настежь. Дым хлынул из кабинета в коридор, вместо него стал поступать чистый воздух. Я отвернулся от полки. И меня вырвало в угол, между ней и стеной.
  Воздуха, побольше воздуха, взмолился я про себя. Вот сейчас надышусь, а затем превращу физиономию шефа в кровавый пудинг. Прошло не меньше минуты, я повторял про себя это заклинание. Но, к счастью, дым рассеялся, и способность мыслить рационально ко мне вернулась. Уголком глаза я заметил, что Мэтселл снова уселся в кресло. Очевидно, я искаженно воспринимал события и не успел заметить, как на столе снова появились два стаканчика для рома. А между ними – бутылка.
  – Сядьте, – сказал шеф.
  На сей раз – довольно строго. И на том спасибо. Если б он произнес это слово просительно и мягко, я бы изметелил его до полусмерти – вернее, попытался бы. И я, совершенно обескураженный, в рубашке с короткими рукавами и жилете, повиновался. Просто не был уверен, что смогу выносить все это и дальше.
  – Вы – один из моих самых ценных сотрудников, – шеф двумя пальцами подтолкнул ко мне стаканчик с ромом. Жидкость исчезла в мгновение ока, он тут же налил мне еще. – Но нельзя сказать, что вы незаменимы. Как, впрочем, и я, если вдуматься хорошенько. Впрочем, я о другом. Вы пробовали задаться вопросом, откуда берется хлопок? Откуда берется ром? А табак? А сахар?
  – От людей, с которыми хозяева обращаются хуже, чем со своими собаками, – выдохнул я, пропустив второй стаканчик рома.
  – Именно. Ну, а как насчет промышленности по переработке и фасовке всех этих продуктов и изделий? Или, взять, к примеру, разные компании на севере, которые продают мельницы, моторы и корабли, и оружие, и двухколесные экипажи, и спиртное обратно южанам? Кто шьет хлопковыми нитками? Кто носит сшитую этими людьми одежду? Вы когда-нибудь задумывались, чем занимаются на Уолл-стрит, которая находится примерно в миле от нас, как и чем все эти люди зарабатывают себе на жизнь?
  – Я больше озабочен спасением жителей Нью-Йорка от худшей судьбы, чем смерть.
  В комнате повисло молчание. И вот наконец я поднял голову и жадно втянул ртом воздух. Странно, но Мэтселл уже вроде бы не сердился на меня. Затем пришла и вторая утешительная мысль: он не жалеет меня за слабость. Глаза его сияли, широкие ладони были сложены вместе. Видно, он верил в то, что собирался мне сказать.
  – Наступит день, и разразится война из-за рабства. Она неизбежна, другого пути я просто не вижу, хотя многие считают иначе и часто предлагают просто идиотские стратегии по сохранению мира. Прекрасный пример – это гнуснейшая борьба за Техас. Но когда разразится настоящая война, вы будете претендовать на мой пост? Захотите ли руководить соблюдением законности и порядка на Манхэттене, когда кораблестроение будет разрушено, когда в нашей гавани будут гнить корабли и паромы, когда на улицах будут валяться незахороненные мертвецы, как в Ирландии?
  Носовой платок, увы и ах, остался у меня в сожженном пиджаке. Так что вместо него я приложил к разбитому лицу манжет рукава. И продолжал гадать: куда же он гнет?
  – Если все же захотите занять мой пост, – продолжил Мэтселл, – тогда я в вас ошибаюсь.
  – Вы что, просите меня не мешать охотникам за рабами, которые похищают граждан Нью-Йорка?
  – Я прошу вас перестать нападать на южан, которые просто делают свою работу. Если об этом разнюхает пресса, партия потеряет все, в том числе и силы полиции. И не думайте, что мэр Хейвемейер так уж всех нас любит. Ничего подобного. Вы должны следовать букве закона.
  – Пригг против штата Пенсильвания, – напомнил ему я. Слова эти отдавали той же горечью, что и дым, запах которого все еще чувствовался в воздухе.
  – Вы оскорбляете меня, мистер Уайлд. Я предпочитаю наши местные законы Олбани всему тому лошадиному навозу, который они постоянно перелопачивают в Капитолии. – Мэтселл подмигнул мне. – И, разумеется, каждый обвиняемый в бегстве цветной имеет право обратиться в суд в моем городе. Ну, вот. Теперь все ясно?
  – Яснее не бывает. – Я был готов побиться об заклад: дело в суде решится не в пользу цветного. – Но не собираюсь возвращать этих людей типам, подобным Варкеру и Коулзу.
  – Думаю, что к этому времени они уже успели смыться в Канаду, где их нам уже не достать. – Мэтселл окинул меня многозначительным взглядом.
  – Да, давным-давно смылись, – заверил я его.
  – Вот и прекрасно. Если есть желание, можете проехаться до Байярд-стрит, дом восемьдесят пять. Там, по нашим сведениям, вот уже полгода торгуют спиртным без лицензии, и ни одному из моих инспекторов еще не удалось обнаружить их тайник.
  Надевая пальто, я уголком глаза заметил, что Мэтселл посматривает на меня с довольным видом. С видом человека, которому удалось разгадать сложную головоломку.
  – Что? – резко спросил я.
  – Ничего. Просто диву даюсь, на что пришлось пойти, чтобы хоть немного вас утихомирить, мистер Уайлд. Теперь знаю. – Я, должно быть, насупился, и тут глубокие складки его лица прорезала улыбка. – Пожалуйста, не сердитесь на своего шефа, то был единственный возможный ход в данной ситуации. Да, кстати, по пути к Байярд можете зайти в Чэтем и купить на полученное вознаграждение новый пиджак. У меня нет ни малейшего сомнения, – добавил он сдержанно, но многозначительно, – что пошит он будет из хлопковой ткани.
  Я угробил целый час на то, чтобы найти черный подержанный пиджак с достаточно длинным разрезом на спине, в котором я не походил бы на мальчишку лет двенадцати или гробовщика. Продал мне его старый портной еврей со слезящимися глазками, примерно того же телосложения, что и я. Пиджак, как и предсказывал Мэтселл, был из хлопка. Еще около получаса ушло на то, чтобы разыскать подпольную лавку на Байярд-стрит, торгующую спиртным, и выписать владельцам штраф с предупреждением. Честно сказать, сам до сих пор толком не понимаю, как мне удалось догадаться, где их тайник. Видно, решающим фактором послужило обнаружение аккуратного ряда безупречно новеньких чистых банок для консервирования, а также овощей, которые не растут в феврале.
  
  На следующий день, 16 февраля – мой единственный законный выходной на неделе – должен был вернуться Чарльз Адамс. А потому прямо с утра я направился к дому Вала, опустив подбородок в воротник, и пробирался по уже протоптанным в снегу тропинкам, ловко увертываясь от встречных прохожих. Сам снег к этому времени изрядно посерел. Из него торчали замерзшие клочья газет, куриные косточки, пустые бутылки и всякая дрянь. Фонари на улицах, по которым я проходил, напоминали печально застывших призраков.
  Я постучал в дверь, но ответа так и не дождался. Однако времени у меня было в обрез, надо было вернуться домой и принять одного именитого гостя. А потому я громко возвестил о своем приходе, потопав ботинками по соломенному коврику, и вошел. Дверь оказалась не заперта.
  – Миссис Адамс! – окликнул я.
  Нет ответа.
  – Мисс Райт, я пришел проводить вас до дома.
  И снова тишина.
  – Валентайн! – раздраженно крикнул я.
  Но и брата в доме не нашел. Как не нашел ни Делии Райт, ни Джонаса Адамса. Но при виде того, что все же удалось найти, я испытал шок – казалось, что в сердце мне вонзили заостренную деревянную плашку.
  Слава богу, мне не пришлось писать отчет о том февральском утре. А если б пришлось, получилось бы нечто в этом роде:
  
  «Отчет офицера полиции Т. Уальда, 6 участок, 1 район, медная звезда номер 107. Утром 16 февраля я прибыл к месту жительства капитана Валентайна Уайлда с целью сопроводить Люси Адамс, Джонаса Адамса и Делию Райт до их дома на Уэст Бродвей. В комнатах никого не обнаружил, а потому предпринял более тщательные поиски и заметил следы жестокой борьбы в спальне хозяина дома.
  Я обнаружил тело Люси Адамс на постели капитана Уайлда, кругом царил страшный беспорядок, шея пострадавшей плотно стянута шнуром.
  Что касается Делии Райт и Джонаса Адамса, то они бесследно исчезли».
   Глава 8
  
  Им слишком хорошо известно, какая сторона хлеба намазана маслом, чтобы отказаться от этих преимуществ. Они зависят от них – и люди с севера никогда не пожертвуют столь прибыльной торговлей с югом, пусть даже ради этого им придется вздернуть на виселицу несколько тысяч протестующих.
  Ричмонд Виг, 1835
  Секунд десять, если не больше, мне никак не удавалось осознать, что же я вижу перед собой.
  Маленькая прикроватная тумбочка орехового дерева перевернута, стоявший на ней хрустальный графин с жидкостью – судя по запаху, виски – разбит на сотни осколков, сверкающих на полу, точно взорвалось и рассыпалось бриллиантовое ожерелье какой-то светской дамы. Это я еще понимал. На полу валялся портрет маслом, с него укоризненно взирал на меня Томас Джефферсон. С этим я тоже был готов смириться.
  Затем, собрав в кулак остатки воли, я перевел взгляд на центральную фигуру в этом пейзаже – и почувствовал, что задыхаюсь.
  Золотистая кожа Люси Адамс посинела вокруг губ и у ногтей. И неподвижность ее носила финальный, бесповоротный и окончательный характер – женщина выглядела так, словно никогда прежде не двигалась. Шея дважды обмотана шнуром, концы болтаются. Через секунду я пригляделся и понял, что это никакой не шнур, а коричневый шелковый пояс от халата из гардероба Вала.
  Я вдруг ощутил необходимость ухватиться одной рукой за край кровати, другой придержал себя за колено. Где-то на самой периферии сознания, словно погружающегося в водопад Ниагара, застряла и укоренилась здравая мысль: я не должен наступать на ковер, где разбросаны улики, осколки драгоценного стекла.
  Стоит закрыть глаза хотя бы на секунду, подумал я, а потом открыть – и все это исчезнет.
  Я ошибался. Открыл глаза и снова увидел эту жуткую картину. Никогда не доводилось видеть прежде ничего подобного.
  Глаза у нее были широко раскрыты. Вполне обычное явление, где-то недавно вычитал я, для людей, умерших насильственной смертью. На Люси было только нижнее белье – корсет расстегнут и спущен, ночная сорочка распахнута, обнажилась бо́льшая часть груди, прикрытая лишь полупрозрачной шелковой накидкой, все еще наброшенной на плечи. Шея – сплошной багровый синяк, темнеющий прямо на глазах. Мне доводилось видеть нечто подобное и прежде, когда я стал работать полицейским. Дважды. В одном омерзительном борделе на Орандж-стрит, и я раскручивал это дело недели три, не меньше.
  И еще показалось, я вроде бы видел у нее на груди царапины. Не свежие – бескровные старые шрамы, напоминающие птичьи следы в пересохшем русле ручья, и нанесены они были давно. Несколько лет тому назад. Светлые полоски на золотистой коже, вполне возможно, что владелица этих рубцов уж и забыла, откуда они взялись. И я недоумевал, зачем мне вообще понадобилось их разглядывать. А потом вдруг понял – это следы от ножа. И не просто шрамы, оставшиеся от порезов ножом.
  Из этих шрамов поперек груди складывались две строчки, и я прочел:
  КОГО Я ЛЮБЛЮ, ТЕХ ОБЛИЧАЮ И НАКАЗЫВАЮ
  ИТАК, БУДЬ РЕВНОСТЕН И ПОКАЙСЯ[175]
  Уже теперь и не помню, как именно я хотел в тот момент выругаться, – все слова застряли в горле.
  Бывают в жизни моменты, когда я просто перестаю видеть вещи отчетливо. После прочтения фразы, вырезанной некогда на груди миссис Адамс, возникло отвратительное ощущение: казалось, я пребываю в кошмарном лихорадочном сне, где на мерцающем темном фоне вырисовываются какие-то невнятные тающие фигуры. Я словно находился на сцене, играл роль в некоем дурном спектакле, где миссис Адамс произносила отрывки из Шекспира, а в промежутках глотала нож за ножом, нож за ножом, и кончики этих ножей торчали из ее разбухшего живота. И когда я хотел взмолиться и сказать ей, чтобы перестала, вдруг обнаружил, что у меня нет рта. От носа до подбородка – гладкая плотно натянутая кожа.
  Словом, безумие какое-то, как было безумием задушить миссис Адамс в постели Вала или вырезать у нее на груди эти слова.
  – Соберись, возьми себя в руки, – прошипел я и отпил большой глоток бренди.
  И тошнота отступила, а сердце перестало биться как бешеное.
  Я сидел в гостиной Вала, рассматривая дубовый письменный стол. Небо на улице безжалостно светлело с каждой секундой. Скоро ничего не утаишь, ничего не спрячешь. Прошла минута. Может, две.
  Я понимал, что надо что-то делать, и быстро. Брата нет, где он – неизвестно, и вообще ничего не понятно. Бессмысленно. Здесь не просматривалось ни денег, ни любви, ни политики, ни Бога, ни одной из причин, по которой люди убивают друг друга. Смерть миссис Адамс не просто трагична. Она необъяснима.
  Надо действовать, решил я. Немедленно.
  Самое ужасное и отвратительное было в том, что я ни на секунду не задумался о последствиях того, что собирался сделать. Стоило только осознать, что означает наличие мертвого тела в доме, о тени, которую оно отбросит на всех нас, как я принялся за дело. Собрав всю волю в кулак и со всем усердием. В тот момент мне не мешало бы подумать хотя бы о нравственных последствиях того, что я собирался совершить, – убрать тело убитой женщины с места преступления.
  Но я не подумал. Потому что нутром чуял: Вал не мог этого сделать. Пусть даже обезумевший от морфина и внезапно возненавидевший цветных. Просто не мог, и всё.
  А если даже и сделал, я не хотел видеть, как повесят моего брата.
  Кровообращение в онемевших от шока руках восстановилось. Я точно знал, что надо делать. Лишь бы хватило времени.
  Я бросился в спальню и нашел синее платье миссис Адамс. Смятое в комок, оно валялось в углу. Я бросил его на кровать, затем бережно провел кончиками пальцев по ее векам и закрыл покойной глаза. Затем снял с ее шеи коричневый шелковый пояс Вала и вернул его в гардероб. Затем поспешно принялся одевать ее еще не до конца остывшее тело, проклиная про себя все эти хитрости и тонкости дамского наряда.
  Не обязательно, что все выглядело безупречно, продолжал твердить я себе. Главное закончить вовремя.
  Я уже застегивал пуговки у ее шеи, когда перед глазами всплыли слова предупреждения, которое я только что видел на теле несчастной. Любовь. Упрек. Наказание. Покаяние. И подумал: как, должно быть, испугалась Люси Адамс, когда похитили и увели ее сестру и сына. Какое потрясение она испытала, как раскололся ее мир, оставив огромную кровоточащую рану.
  Меня ведь самого тоже похищали.
  – Ты меня не слышишь, – пробормотал я, заворачивая ее в одеяло. – Но если встречу пса, который сотворил с тобой такое, оставлю свои отметины на его поганой шкуре.
  Ради удобства, перед тем, как поднять миссис Адамс с постели, я спустился и отворил входную дверь в квартиру брата. Потом поднялся и подхватил ее на руки. Видно было только ее лицо, все остальное закутано в серое шерстяное одеяло. Я сошел вниз по лестнице, бережно прижимая к себе свою ношу – голова покоилась у меня на плече – и стараясь, чтобы она не задела ногами перила. Спустившись на первый этаж, я развернулся и направился к задней двери, молясь про себя, что нашелся добрый человек и расчистил перед ней снег.
  Я потянулся к дверной ручке, продолжая поддерживать тело миссис Адамс под коленями. Ледяной воздух ударил в лицо и тотчас высушил пот на лбу; возникло ощущение, что кожу ожгло, как огнем. Холодные струйки пота продолжали стекать по шее под воротник. Я пинком ноги захлопнул за собой дверь и пересек двор. После всего этого кошмара наяву, после обещания, данного ей в спальне Вала, боль немного унялась, стало легче. Но расслабляться не следовало. До тех пор, пока я не выполню эту весьма специфичную и важную задачу.
  Потом будет больно, подозревал я. Позже. Ведь я так и не смог защитить ее и ее семью, и от одного только осознания этого будет очень больно.
  Итак, я пересек маленький внутренний дворик. Захлопнул за собой проржавевшую железную калитку. И оказался в тесном проулке между домами и задними дворами. Здесь снег немного подтаял, никто не сгребал его лопатой, не посыпал солью, пеплом или песком, купленным у торговца с тачкой. Я два раза споткнулся; один раз пришлось высвобождать локон роскошных волос миссис Адамс, зацепившийся за гвоздь, который грозно торчал из сломанной дверной рамы, а я заметил его слишком поздно, когда оторвался один завиток.
  Я тут же возненавидел себя за это. Но времени корить себя не было.
  От дома Вала Брум-стрит расширялась и тянулась дальше, к югу. Очень оживленная улица. Полно мальчишек, выкрикивающих заголовки газет, продавцов жареных каштанов, саней, скользящих по снегу. И бесконечные ряды уличных реклам и объявлений – все эти кричащие плакаты, наклеенные на доски над тротуарами, выглядели такими тошнотворно сентиментальными и истеричными в мягком утреннем свете. Шагая по улице, я украдкой косился из-под полы шляпы на прохожих. Ничего не выражающие равнодушные лица. Поглощены исключительно одной мыслью – как бы поскорей добраться до нужного места.
  Но вот один шустрый торговец устрицами окинул меня пристальным взглядом. Его лоток был застеклен спереди, внутри виднелись подносы с устрицами во льду, ряды бутылок с имбирным пивом и целая гора горячих посыпанных перцем хлебцев, от которых валил пар. Весь этот товар раскупят у него за полчаса. Он продолжал разглядывать меня, как-то странно щурясь. И тогда я, прижавшись щекой к шелковистым волосам миссис Адамс, заговорил, довольно отчетливо и громко, чтобы он слышал.
  – Не волнуйся, дорогая, ты просто переутомилась. Упасть в обморок – тут совершенно нечего стыдиться. Скоро будем дома.
  Торговец сочувственно хмыкнул. А затем я прошел мимо него, и мы разминулись за какую-то долю секунды. Десятки тысяч других незнакомцев, видевших, как я попиваю кофе, стригусь у парикмахера, покупаю «Геральд» и при этом при мне не было трупа, видели меня всего лишь раз и больше никогда не увидят. Я от души надеялся, что торговец принадлежит к тому же разряду. Случайная встреча, краткая, мимолетная и неповторимая.
  И я прошел еще несколько кварталов.
  Я всего лишь перевозчик. Пустое место. Никто.
  Почувствовав, что у меня уже начали подкашиваться ноги, я напомнил себе, что падение с трупом на руках может привести к нежелательным последствиям и разрушить все планы, и свернул в проулок. Продолжая надеяться. Может, даже молиться немного, словно молитвы могли перенестись по воздуху, как письмо Мерси, без адреса. Потому как на свете существует великое множество богов, которым истово поклоняются, и рискованно было обидеть хотя бы одного из них.
  Но если хотя бы один услышит, мне, можно считать, крупно повезло.
  С самого начала исполнения роли переносчика в этой трагедии я страшился отыскать большой мусорный контейнер. Или я заставлю себя сделать это, то есть выбросить в мусорку тело миссис Адамс, словно обглоданную куриную ножку, оправдываясь тем, что многие так и поступили бы на моем месте. Или же пройду мимо него и докажу тем самым, что врожденная брезгливость и порядочность все же главнее для меня, чем стремление выжить. Но меня не устраивало ни одно из этих решений. Я понимал, что кости – это не люди. Кости – это просто основа для легко разлагающейся плоти, которая пока что еще держится на них. Кости – это не наследие, не подарок на память, их и сравнивать нечего с огоньком жизни, который некогда горел в теле, сумме всех его частей.
  И все же… Контейнер для мусора. Но существует же такая штука, как честь.
  Однако ответ ждал меня впереди, в самом конце проулка неподалеку от Гудзона.
  Нечто вроде лачуги или хижины, где нашли себе приют мальчишки, разносчики газет. Они соорудили ее из разного мусора, деревянных обломков, выброшенных на берег, разномастных дощечек, веток и поленьев. И все это было покрыто газетами, целыми слоями газет. В лачуге вполне могли разместиться восемь-десять ребятишек, если улечься правильно. Там они, наверное, и спали, дрожа от холода и греясь друг о друга, стараясь унять противную дрожь и уснуть.
  Что ж, по крайней мере, новый кричащий заголовок я им обеспечу.
  Я оставил ее там, бережно опустив на слой газет. От холода она страдать не будет. То была самая малая любезность, которую я мог ей оказать, но к этому времени мышцы у меня тряслись и дрожали, как выстиранные тряпки на ветру, и мысль эта приходила снова и снова. Ей не будет холодно.
  Ей уже никогда больше не будет холодно.
  Возвращение к дому Вала, должно быть, прошло без всяких приключений. Если честно, я вообще ничего не помнил. Ничто не отпечаталось в памяти. Гудзон мог вдруг воспламениться, а я бы этого не заметил.
  Я захлопнул дверь в дом Валентайна. Стоял и пытался отдышаться. Просто распался на части в какой-то момент, и ощущение было такое, словно тело состояло из разрозненных мотков хлопковой бечевки. Затем я заставил себя встряхнуться, собраться и решительно шагнул в небольшую прихожую.
  Дело прежде всего, подумал я. И дел у меня полно.
  Я внимательнейшим образом рассматривал все предметы в комнатах Валентайна. Несколько вещей показались мне странными. К примеру, тумбочка в спальне перевернута, а коврик под ней остался на своем месте. И, насколько я мог судить, ничего из дома не пропало. Беспорядок только в спальне. Да и в спальне у Валентайна не слишком накуролесили. Все его смеси с морфином и их «собратья», морфиносодержащие таблетки, надежно хранились в аптечных пузырьках из темно-коричневого стекла. Те аккуратными рядами выстроились в антикварном ящичке из тринадцати отделений, стояли и ждали, когда из них отопьют глоток сладкого яда или достанут и быстро проглотят ядовитую пилюлю, а на крышечках выдавлена надпись: «ОСТОРОЖНО ГАДЮКА НЕ НАСТУПАТЬ». Такие знакомые мне пузырьки, безвредные, как пули. Ножи на кухне тоже не тронуты, стоят рядами в подставке соснового дерева. Все, за исключением одного, который лежал на столе. Я внимательно осмотрел этот нож – совершенно чистый; должно быть, его вымыли и оставили здесь просохнуть. Гостившие здесь дамы не забыли полить куст розмарина на подоконнике.
  Словом, все более или менее на своих местах. Если не считать мира, который для меня рассыпался на мелкие кусочки.
  И ни один из осмотренных мною предметов сам по себе еще ничего не означал. Но с другой стороны, мог означать все. Я знал за собой этот грех: не замечать самого главного вплоть до последнего момента. Настанет день, когда удача от меня отвернется и я слишком поздно осознаю значение происходящего.
  Я торопливо и рьяно принялся наводить в доме порядок – в точности как служанка, чем-то провинившаяся перед хозяйкой. Намеревался как можно быстрей покинуть эту берлогу брата и начать его поиски. И уже направился по застланному ковром коридору к лестнице, как вдруг услышал: кто-то открывает входную дверь. Стоя на верхней ступеньке, я увидел, как какой-то мужчина плотного телосложения подошел к нижней и взялся за перила. Я начал спускаться. Мы встретились ровно посередине и окинули друг друга взглядами. Не слишком дружелюбными.
  – Мистер Малквин, – произнес я.
  – Мистер Уайлд.
  Он покосился на мой жетон с медной звездой. Я – на его жетон. Он был приколот к лацкану толстого коричневого пальто, под которым виднелся синий пиджак явно ирландского производства, длинный, с медными пуговицами. Звезду на жетоне не мешало бы отполировать, как, впрочем, и мою тоже. Глаза у Малквина были зеленые, но не такие яркие, как у меня и брата. И как-то подозрительно поблескивали.
  – Имеете представление, где мог бы быть сейчас мой брат? – спросил его я.
  Мистер Малквин стоял всего на ступеньку ниже. И, очевидно, это не слишком его устраивало, а потому он отпустил перила, прижался к стене и поравнялся со мной. Я не слишком переживал по тому поводу, что он снова стал выше. Просто сошел вниз на две или три ступеньки, словно стремился показать, что мы с ним на дружеской ноге, я ниже и уже ухожу. Его заостренные уши побагровели от холода, и он смотрел на меня сверху вниз с кислым выражением лица.
  – Так вы его ищете, так, что ли?
  – Да, поэтому и заскочил, надеясь застать дома. Сегодня у меня выходной. Не желаете пропустить пинту пива?
  – Сейчас девять сорок семь утра, – сухо ответил он и достал карманные часы на цепочке, в доказательство этого факта. – И я не пью.
  – Понял. Если вы пришли к брату, то его дома нет. К великому моему сожалению.
  – Я здесь на задании. Поступило сообщение, что в дом пробрался посторонний. В квартиру вашего брата, хотите верьте, хотите нет. И что вроде бы здесь имела место быть драка. А может, что и похуже. Вот меня и послали проверить.
  – Но в доме никого, точно вам говорю.
  – Что ж, – с улыбкой жесткой, как наждачная бумага, заметил он. – Хорошо, что вы здесь, и мне хотелось бы знать, где хранятся у него запасные ключи от дома. Так что разберемся вдвоем без посторонней помощи.
  Я напустил на себя встревоженный вид. Притвориться было не трудно – еще никогда в жизни так не волновался. Поднявшись вверх, я осмотрел дверь в спальню Вала, задаваясь вопросом: насколько благоразумной было оставлять ее незапертой, в чем я уже успел убедиться, войдя чуть раньше в эту комнату. Запасной ключ брат передал миссис Адамс, я так и не нашел его, и понятия не имел, куда он делся.
  Впрочем, сейчас не до того. Я повернул ручку и распахнул дверь. Изобразил удивление. Малквин тоже приподнял бровь, затем переступил через порог.
  Он осматривал одну комнату за другой. Я все время оставался в дверях, глядя скептически и раздраженно. Когда он вернулся в спальню, достал карманные часы, глянул на циферблат и укоризненно взглянул на Малквина.
  – Должно быть, какая-то ошибка, – пробормотал тот. – Как вы и говорили, в доме ни души. Если это чья-то шутка или розыгрыш, то довольно неудачный, верно?
  – Совсем. Совсем даже неудачный, дурацкий розыгрыш. А кто вам сообщил?
  – О, у нас есть свои источники информации, мистер Уайлд. Кому-то показалось, что здесь происходит скандал или драка, ну вы понимаете. Сообщение поступило от человека, выполняющего свой гражданский долг. Слава богу, он ошибся, и мы не нашли здесь ничего, указывающего на нарушение закона. Ну, что, уходим?
  И я не мог с ним не согласиться, несмотря на то, что нервы у меня были напряжены до предела, натянуты как струны или веревки, привязанные к пожарному колоколу на здании городского совета. Мы вышли на улицу в полном молчании. Входная дверь в дом Вала снова осталась незапертой, но волноваться об этом смысла не было. Если б к нему вломился какой-нибудь наркоман и украл запасы морфина, я бы пожал руку этому парню.
  – Удачного вам дня, – сказал я и прикоснулся к полям шляпы.
  – И вам того же, мистер Уайлд. О!.. – добавил он и оглянулся.
  Я тоже остановился. Утреннее солнце ярко освещало улицу, и каждая деталь была видна особенно отчетливо – от просторного пальто на пуговицах до еле заметного коричневатого пятнышка в уголке его рта, признак того, что он жевал табак. Прямо руки чесались стереть это пятнышко. Я видел все, с почти болезненной ясностью и четкостью. И от внимания моего не укрылось, что мистер Малквин носит три золотых кольца на разных пальцах и что цепочка от часов у него дорогого светлого золота.
  Довольно странно, с учетом зарплаты полицейского. И это еще мягко говоря.
  – А что случилось с той негритянкой? – вдруг спросил он. – Ну, жертвой вчерашнего преступления?
  – Понятия не имею. Я вывел ее из клетки, как вы наверняка слышали. А что было после, не знаю. Она ушла.
  – Жаль, – холодно усмехнувшись, заметил он. – Она – важный свидетель.
  И вот мы распрощались еще раз, и я помчался по улице.
  Меня охватило нечто, похожее на панику. Словно в напоминание о том, что я взволнован сверх всякой меры, вдруг задергался шрам, и я потер его кончиками пальцев, стараясь снять напряжение, от которого непременно начнет пульсировать боль в висках. Мне нужен был брат. Нужен был хоть какой-то план действий. Нужно было раздробить этот день на мелкие обломки и затопить их в морских волнах, как захваченную пиратами шхуну. Мне нужно было укрытие, хотя бы маленькая пещерка, в которую можно заползти и спокойно обдумать все прежде, чем паника окончательно возьмет за горло и я задохнусь в ней, как в петле.
  Зато ей не холодно, подумал я, пытаясь побороть охвативший меня страх. Ей уже никогда больше не будет холодно. Впрочем, и тепло тоже уже никогда не будет.
  
  Соображал я долго и трудно, и вот ноги сами понесли меня к дому. И я тут же решил, что это правильно. Что мне следует отсидеться дома – по крайней мере, до тех пор, пока не удастся отринуть от себя всю эту историю, превратить ее в прах и пепел и развеять его на углу какой-нибудь улицы. И нечего тут дискутировать с самим собой. Я отворил входную дверь, и меня обдало теплой волной приятного запаха апельсиновой кожуры и корицы.
  Я повесил шляпу, глянул сверху вниз и увидел маленькую девочку лет десяти-одиннадцати. Точно известно нам не было. Никто не знал даты ее рождения. И лично я считал, что она должна сама себе ее выбрать, по примеру Жан-Батиста. Как и этот художник, Птичка Дейли была весьма проницательным и независимо мыслящим существом.
  – Привет, мистер Уайлд.
  Улыбочка какая-то кривоватая, как мыс на Гудзоне, останавливающий корабли, не дающий им затеряться в бурных водах. Нет, когда хотела, она могла улыбаться и по-другому, ослепительно ярко и весело, и делала это все чаще. От этой улыбки сразу менялось все лицо – бледный и мрачный его квадратик смягчался, обретал более плавные очертания. Темно-рыжие волосы Птички были аккуратно заплетены в толстую косу, и одета она была в теплое шерстяное платье ярко-красного цвета, который ничуть не шел к рыжей косе, и добыто оно было, по всей видимости, в ящике для благотворительных пожертвований при католической церкви. Проживала она в католическом приюте для сирот, там же ходила в школу. Посещала ее, видимо, лишь с одной целью – только ученикам разрешалось брать из пожертвований все, что понравится.
  Она подняла на меня серые глаза, взгляды наши встретились, и веселое выражение тотчас исчезло.
  – Мистер Уайлд?..
  – Все в порядке. Рад тебя видеть. Просто в данный момент… как-то нечему особенно радоваться.
  – Что случилось?
  – Чай есть? – спросил я миссис Боэм. Собственный голос показался каким-то чужим, прозвучал словно издали. – Если нет, тогда, может, передадите мне бутылку виски из моего шкафчика?
  Миссис Боэм неодобрительно прищелкнула языком – весьма характерный для нее звук, означающий, что в этот момент она занята каким-то страшно важным делом, однако пошла навстречу: плеснула воды из графина в чайник. Я подошел к столу, уселся и пригладил грязные светлые волосы.
  Пальчики Птички коснулись моего плеча. Секунду спустя на столе передо мной возникла бутылка виски.
  На столе для выпечки разворачивался кулинарный проект поистине вселенских масштабов. Результатом, судя по всему, должны были стать кексы к чаю. Заготовки из жидкого теста уже красовались на небольших подносах, щедро сдобренные специями, изюмом и сахарной пудрой. И тут я вспомнил, что сегодня понедельник, что Птичка пропустила занятия и нанесла нам визит с милостивого разрешения отца Коннора Ши, и все понял.
  – Это угощение для твоих одноклассниц? – спросил я, даже не потрудившись изобразить улыбку. Все равно Птичка видела меня насквозь и читала легко, как какой-нибудь плакат демократической партии.
  Она, слегка наморщив курносый носик, видно соображала, как найти ко мне самый оптимальный подход. В голове у нее разворачивалась нешуточная война между стремлением расспросить и узнать обо всем и терпением. Прежде девчушка занималась проституцией и прекрасно умела манипулировать людьми. Птенчикам, зарабатывающим на жизнь в борделях, приходится иметь дело с взрослыми мужчинами, а потому они знают, как с ними обращаться. Но моя подружка Птичка была настоящей мастерицей по части разных уловок.
  – Да, надумала сделать всем сюрприз, и миссис Боэм не возражала, – она сощурилась, на щеках появились ямочки.
  Я облегченно выдохнул. Даже не осознавал до этого, что задерживаю дыхание. Очевидно, Птичка решила дать мне возможность притвориться, что все нормально, хотя бы минут на пять. Между бровями прорезалась морщинка озабоченности, однако она храбро запустила деревянную ложку в миску с жидким тестом и протянула мне попробовать. Я от всей души желал Птичке Дейли только добра, чтобы она никогда не сидела в тюрьме, чтобы ее никогда не использовали в роли куклы для развлечения мужчин. При одной только мысли об этом мне становилось плохо. Но ее спасала – и, наверное, не раз – какая-то совершенно взрослая серьезность или устойчивость, и я ощутил нечто сродни благодарности к ней. Хотя в других обстоятельствах счел бы такое поведение проявлением чисто детского каприза.
  И потому я покорно попробовал тесто из ложки, заметив:
  – Или ты, или же миссис Боэм лучший в мире пекарь, которого я только видел.
  Моя маленькая подружка заулыбалась во весь рот. Вторая, та, что повыше и постарше, озабоченно покосилась на меня.
  – Позже, – беззвучно шевеля губами, произнес я.
  Она кивнула и поставила чайник на плиту.
  Я задумался: каково это, быть ребенком, но не таким, как Птичка, а с родителями. Каким я сам некогда был. Беспомощным, но, к счастью, не осознающим этого факта, поскольку рядом всегда была защита. А потом подумал о Джонасе Адамсе. Его флотилии из деревянных корабликов, его застенчивой улыбке и круглых синих глазах. О его внезапном исчезновении.
  Я глубоко вздохнул и заставил себя переключиться. Решил продемонстрировать наблюдательность.
  – А вас в школе учат шить, верно?
  Птичка поджала губки.
  – Откуда знаете?
  – На пальцах левой руки у тебя два следа от уколов булавками. Но никто не успел сказать тебе, что, пришивая пуговицу, надобно сделать маленький узелок с внутренней стороны ткани, а не поверх рукава.
  – И что с того? Все шпионите, вынюхиваете, везде суете свой любопытный нос, да? – фыркнула она.
  – Зачем ты так? Какого черта?
  – Вот что, мистер Уайлд. Это платье из благотворительных шмоток. И учиться шить на нем мог кто угодно. А в прошлую пятницу вы прошли мимо классной комнаты и заглянули в окно. Я заметила, узнала вас по шляпе. Да, я латала в нем дырки, – грубо добавила она. – Но швея из меня никакая.
  Тут я вдруг заулыбался. Оказалось, что это совсем несложно, хоть я и понимал: улыбке долго не продержаться.
  – Лучше расскажи мне о школе, – попросил я.
  Она поняла, что тему я сменил от отчаяния, а потому повиновалась. Птичке были свойственны проявления благородства.
  Спустя какое-то время, когда противни с кексами уже достали из плиты и поставили остывать – теперь их оставалось только украсить, – я продолжал слушать ее байки о земляных червях, грамматике и каком-то ужасном мальчишке, который обзывал ее лисицей с жучьими глазками, и вдруг понял, что почти пришел в себя. Миссис Боэм тоже слушала внимательно и одобрительно закивала, когда я посоветовал безжалостно дразнить негодного мальчишку за то, что он проявляет к Птичке особое внимание, и допросить, причем в присутствии его приятелей, почему это он все время пялится на нее. Очевидно, бутылка виски у локтя и пара внимательных слушательниц все же удержали меня от полного безумия, на грани которого я находился. Приятно знать об этом. Утешает.
  – Скажи, а ты счастлива там? – спросил я.
  Прошло секунды две, прежде чем Птичка вдернула подбородок, а затем нехотя кивнула.
  – Очень счастлива. Вы просто не поверите, до чего ж я счастлива. Прямо не знаю, куда деваться от счастья.
  Я прикусил губу. Птичке не разрешалось лгать мне по серьезным вопросам, поскольку я всегда был готов подставить ей плечо в трудных ситуациях. Но она все же умудрялась втискивать свое вранье в другие области, скрытые от моего глаза, сплетать из паутины лжи крохотные кораблики, которые позволяли ей держаться на плаву; и понять, для кого предназначена эта ее последняя выдумка, я был просто не в силах. Да и спросить нельзя, а то еще разозлится. Впрочем, в сравнении с утренней моей находкой, это был сущий пустяк.
  – Мистер Уайлд, – прошептала Птичка, когда миссис Боэм вышла во двор покормить кур. И так и застыла, распираемая любопытством, в нескольких дюймах от моего правого локтя.
  – Да?
  Она зашептала совсем уже тихо:
  – С вами что-то случилось. Вроде того… ну, вы что… нашли еще одного птенчика? Закопанного в лесу, да?..
  Обычно мы с Птичкой держались на расстоянии фута друг от друга – она несла себя с таким видом, точно ее окружал невидимый батальон, – и я понимал, чем это обусловлено. Держали мы дистанцию на случай возникновения неких исключительных обстоятельств. Но сейчас был не тот случай, и я не представлял, чем обусловлено такое сближение. И вот, словно извиняясь, я бережно заправил ей за ухо тонкую прядь волос.
  – Этого больше никогда не случится.
  – Обещаете?
  Она произнесла это слово как-то виновато. Словно непрестанно живший в ней страх мог меня оскорбить. У меня даже сердце защемило.
  – Я ведь уже говорил, – в этот момент как раз вернулась миссис Боэм. – И обещать ничего не собираюсь.
  Я попал в цель – правда, был не слишком уверен, что в самое яблочко. Она кивнула. Вроде бы успокоилась, секунд на пять-шесть. А затем, просто потому, что мы с Птичкой были в чем-то очень похожи, я понял: мне не мешало бы тоже кое в чем признаться.
  – Послушай, Птичка, может, поднимешься в мою комнату и принесешь угли и листок бумаги? Нарисуем кое-что.
  – Вам и правда нужно это все? – не удержалась она от вопроса.
  – Нет, – сознался я.
  Я решил пойти на эту уловку, сделав ее вполне очевидной, понимая, что она догадается обо всем. Птичка – опытный и искусный лжец, а потому могла учуять подвох за милю. Но она все равно пошла наверх, потому что была любопытна и любила проникать в тайны, как никто другой.
  – Ну, вот вам, пожалуйста, – прошипела миссис Боэм, как только Птичка стала подниматься по лестнице в мою комнату. В голосе ее слышалось раздражение, и я удивился, почему. – Ради бога, скажите, что случилось?
  И я выложил ей всю историю, стараясь по возможности смягчить некоторые подробности.
  Неплохо бы было еще понять, почему я это сделал. Сам, зная себя достаточно хорошо, я пока что не понимал. Возможно, эти события просто не вмещались в меня и все равно просочились бы через разные мелкие щелочки и отверстия, не используй я более привычное ротовое, чтобы хоть отчасти сбросить внутреннее напряжение. Возможно, миссис Боэм была из тех женщин, с которыми уже случилось самое худшее, несравнимо худшее, и я не слишком опасался причинить ей боль. Ведь она потеряла и мужа, и ребенка. Как бы там ни было, но я вкратце выложил ей все. Нет, понимаю, рассказывать ей это было безумием. Но я вдруг ощутил сильнейшую необходимость поделиться с ней.
  – Короче, вот такие дела. Не знаю, чем все закончится. И черт меня дернул влезть в эту историю, – добавил я.
  Хозяйка оперлась о край кухонного стола тощим бедром и смотрела на меня, слегка изогнув бровь.
  – Видно, бывают на свете и худшие вещи, чем просто потерять семью, – заключила она.
  Послышался топот ног. Птичка сбежала по лестнице и выложила передо мной угли и листок бумаги. И при этом окинула меня укоризненным взглядом, давая понять, что догадалась, что я отослал ее вовсе не для того, чтобы заняться художественным творчеством. Я уже был готов извиниться перед ней и сказать этим двум своим подругам, что мне нужно срочно отправиться на поиски брата. Но в этот момент кто-то загрохотал кулаком в дверь. Я инстинктивно подобрал под себя ноги и сказал миссис Боэм:
  – Не открывайте.
  Та шикнула на Птичку и отодвинула ее в сторону. Я же соображал, какое лучше взять оружие. Наиболее подходящим казался топор. Честно признаться, я жуть до чего испугался.
  – Мистер Уайлд? Ради бога, скажите, мистер Уайлд дома?
  Голос показался знакомым. Я все еще был весь натянут, как струна, удерживающая бумажного змея на ветру, но страх немного отступил. И я отворил дверь.
  На пороге стоял мистер Джордж Хиггинс, член комитета бдительности, солдат, бдящий денно и нощно, и имеющий еще одну какую-то очень прибыльную и неизвестную мне пока профессию. Выглядел он ужасно. Похоже, бедняга просто пребывал в шоке, как и я. Меня охватили дурные предчувствия; я был почти уверен, что страдания наши вызваны одной и той же причиной, и лишь недоумевал, каким образом он узнал о трагедии.
  – Искал вас, обегал все Гробницы, – он устало привалился плечом к дверному косяку. – Здание такое огромное, и вас нигде не было… Ну, а потом наконец раздобыл ваш адрес.
  – Извини, Птичка, – сказал я встревоженной девочке; та выглядывала из-под тонкой, как веточка, руки миссис Боэм. – Тут кое-что произошло, и я должен этим заняться.
  Она поджала губы. Ну, конечно, как же иначе, говорил ее взгляд, что-то случилось. Ты полный болван и тупица. С самого начала можно было догадаться, по твоему виду, развалина ты эдакая!
  – О чем бы вы ни попросили, ответ будет «да», – сказал я Хиггинсу. Я знал, о чем пойдет речь. По крайней мере, думал, что знал. Наверное, Делия и Джонас сообщили ему об убийстве.
  – Тогда идемте в Гробницы, сию же минуту. И без того потеряли слишком много времени. Одному Господу известно… остается лишь надеяться, что вы сможете что-то сделать. Хотя боюсь, что уже нет.
  Брат арестован, подумал я, и будет гнить в тюремной камере до тех пор, пока его не вздернут на виселице. Если ему крупно повезет и шейный позвонок сломается сразу же, это избавит его от…
  – Считаю, что это злодейство – дело рук Варкера и Коулза, – рявкнул Хиггинс.
  – Варкера? – переспросил я, уже вдевая руки в рукава пальто.
  – Его схватил Варкер. Наверное, теперь уже слишком поздно.
  – Вы о Джонасе Адамсе?
  – Что? Нет, – раздраженно бросил Хиггинс. – Речь идет о Джулиусе Карпентере.
   Глава 9
  
  Есть на свете люди, которым настолько чужды понятия о простой человечности, которые настолько по природе своей лишены всякого сострадания, что помогают работорговцам в их кровавой работе. Мы сталкиваемся здесь с самыми страшными проявлениями человеческой порочности. Недавние случаи покрыли несмываемым позором наш город, и сколь ни прискорбно, офицеры полиции и судьи тоже участвовали в этих деяниях, при одном упоминании о которых просто кровь стынет в жилах.
  Первый ежегодный доклад нью-йоркского Комитета бдительности за 1837 год, с приложением важных фактов и материалов по делу
  Мой маршрут по огромному зданию Гробниц, напоминающему египетскую пирамиду, был проложен давно и хорошо известен. Моя каморка, если угодно, кабинет, находится в самом конце узкого коридора. В центре этого гигантского улья располагается открытый четырехугольный двор, где небо кажется страшно далеким от земли и где в день казни устанавливают виселицы. Казнь через повешение – весьма популярное развлечение не только у наших наиболее жестоких сограждан, но и просто у любопытных личностей, а также у молодых людей философского склада ума, которые вообразили, что если увидят казнь, это поможет им лучше понять устройство мира. Сам я по возможности избегаю любоваться тем, как выдавливают жизнь из разных злодеев. Но самый короткий путь к тюрьме пролегает именно через этот двор, и – поскольку за полгода работы довелось произвести немало арестов – мне приходилось часто пользоваться им. В конце двора располагаются тюремные камеры, где я похоронил многих людей заживо.
  Что же касается залов судебных заседаний, я захожу туда крайне редко. Один раз в зале заседаний к нам обратился Мэтселл, но если не считать этого, я заходил туда лишь дважды, дать свидетельские показания по делу. При мысли, что я вторгаюсь на не знакомую мне территорию, сердце болезненно сжималось и разжималось, подобно поршню, приводящему в движение паровую машину.
  Я живу в пяти минутах быстрой ходьбы от Гробниц, и мы с Хиггинсом преодолели это расстояние с фантастической скоростью. Правда, при этом не удалось толком поговорить. Хотя и сказать-то было особенно нечего.
  – Вчера вечером у нас было собрание, обсуждали разные вопросы, – запыхавшись, выдавил Хиггинс. – Спасение, комитет, ну и еще…
  – Меня и других полицейских. И что?
  – Джулиус так и не пришел. Мы думали, он просто опаздывает или заболел, и вот по пути домой я решил его проведать. Выяснилось, что он не приходил с работы. С начала зимы его нанял владелец фабрики по производству стульев. Ну и я тотчас же направился туда.
  – И Варкер с Коулзом похитили его втихаря?
  – Выволокли на середину улицы, надели кандалы, а прохожим говорили, что он беглый раб из Флориды. Его наниматели были просто в шоке. Но Джулиус там и двух месяцев не проработал. Поэтому они дали им уйти.
  И вот мы добежали до Франклин-стрит, и мрачное каменное здание нависало теперь над нами, загораживая небо. Узкие зарешеченные окна в нишах находились на высоте в два этажа, не меньше, и осуждающе взирали на тех, кто, подобно муравьям, проскальзывал между устрашающе массивными колоннами при входе. На пороге мистер Хиггинс меня остановил.
  – Мне уже доводилось бывать в этом доме. – Он полез в карман и достал сложенный в несколько раз листок пергамента. – Вот, возьмите. Бумаги об освобождении.
  – С радостью, но почему вы не…
  – Да потому, что я не белый, мистер Уайлд. – Слова вылетели и просвистели, точно пули, жалящие, с заостренными наконечниками. – А потому не имею законного права засвидетельствовать его личность. Думаете, я слишком глуп или труслив, чтобы отказаться стать свидетелем, если б смог? Вы что, такой тупой, или просто притворяетесь?
  – Ладно, проехали. Вы тоже вполне можете быть джентльменом, – парировал я.
  Эта моя ремарка прозвучала довольно подло. И я тотчас пожалел, что она сорвалась с моих губ. Я всегда считал себя парнем прогрессивным, с живым умом. Однако любое замешательство – обида, чувство беспомощности – в девяти случаях из десяти почему-то переходит у меня в злорадство, и держать язык за зубами я просто не в силах.
  Глаза Хиггинса точно пеплом подернулись.
  – Да неужели, мистер Уайлд? Быть джентльменом? Бог ты мой, нет, только подумайте!.. Вы и впрямь так считаете, сэр?
  – О, ради бога, я вовсе не имел в виду…
  – Нет, имели. Будьте мужчиной, признайтесь честно.
  Для меня держать язык за зубами почти равносильно тому, что откусить его, а это процедура болезненная. Но я решил не усугублять ситуацию, не корчить из себя уже полного идиота. И потому предпочел промолчать.
  – Как бы там ни было, но вы и впрямь считаете, что от моего поведения зависит, можно считать меня джентльменом или нет? – проворчал он.
  Я оглядел Джорджа Хиггинса с головы до ног. Прекрасно одетый, высокий, подвижный, самоуверенный мужчина. Черная бородка подстрижена как-то необыкновенно аккуратно и походит на маску поверх и без того непроницаемого выражения лица. Пожалуй, мне никогда не доводилось видеть мужчину со столь темным цветом кожи и столь же уравновешенного. И еще когда я выручал Делию из клетки этих проклятых работорговцев, он как-то по-особому произнес ее имя. С дрожью нетерпения, что ли. Или страстью. Впрочем, не знаю, не уверен. Он вовсе не был по натуре своей покладистым парнем, но и забиякой, в отличие от нас с Валом, тоже не являлся. Он был разумным человеком, которому миллион раз говорили о том, что он, согласно нашим правилам, практике и законам, человеком вовсе не является. И это пожирало его изнутри, кусок за кусочком, каждое утро, когда он просыпался, открывал глаза. Должно быть, подумал я, все сердце у него в мелких дырочках, а мозг выглядит так, словно проеден молью.
  – Прошу прощения. Это вроде предупреждения. Назвать меня тупицей было плохой идеей, пусть даже вы тут абсолютно правы.
  – Тогда вам лучше попробовать доказать обратное.
  И он зашагал дальше по коридору уверенной и плавной походкой. Я, несомненно, полный придурок и тупица, поскольку с губ уже была готова сорваться очередная глупость, но тут Хиггинс остановился перед широкой дверью, отворил ее и вошел в зал судебных заседаний, знаком поманив меня за собой. Головы сидящих на скамьях людей тут же повернулись в нашу сторону. Большинство – местные, несколько ирландцев, несколько туристов. Среди первых – группа высокомерных типов, явившихся сюда ради самообразования, чтобы окончательно укрепиться в собственных взглядах на социальное устройство. Были здесь и священники в плотно обтягивающих шеи воротничках, и иностранные бизнесмены с набриолиненными волосами и надушенными запястьями, и очкастые старые девы, обожающие присутствовать на слушаниях, где рассматривались серьезные и скандальные дела. А остальные – бедняки, и много пустующих мест на скамьях. На возвышении, рядом с американским флагом, ярким, так и лучащимся оптимизмом на фоне белых стен, сидел судья.
  Судья Сайвел, сразу сообразил я, хоть и видел его прежде только мельком. Репутация сложная. Он был нетерпелив, склонен к брюзжанию, но все это уравновешивалось одной чертой, которую он, впрочем, не слишком любил демонстрировать, – здравым смыслом. Мантия на нем пришла из XVIII века, напудренный парик помят и пожелтел – от старости и долгого использования. Крупный крючковатый нос – тут он как раз направил взгляд на меня, и показалось, будто он смотрит в прицел ружья. Я пробрался к первым рядам вместе с Джорджем Хиггинсом, уселся и лишь после этого увидел Джулиуса, чуть поодаль и справа от себя. Он сидел на возвышении, на скамье подсудимых. За спиной у него маячил полицейский, заспанный и явно скучающий.
  Господь да поможет Сикасу Варкеру, если ему доведется столкнуться со мной где-нибудь в укромном темном месте, подумал я.
  Они устроили из этого настоящее представление. Отобрали у Джулиуса его одежду и выдали взамен какие-то хлопчатобумажные лохмотья; в них он в точности походил на беглого раба с картинки в «Нью-Йоркере», или же с афиши мелодрамы, которая шла в «Ниблос Гарден»[176]. Обувь тоже исчезла. Я недоумевал: как же им удалось заставить его появиться на людях в таком виде, а потом глубоко вздохнул, потому что все понял. Он держался, словно статуя из воска, словно при любом движении могло начаться кровотечение. Мой друг сидел неестественно прямо в кресле, стараясь не касаться спинки, облокотившись одной рукой о подлокотник и прижав палец к губам. Несомненно, он много чего хотел сказать, прежде чем его заставили замолчать силой.
  – Итак, вы говорили нам, мистер Варкер… – кашлянув, начал судья и наконец отвел от меня взгляд. Видно, вдоволь налюбовался.
  Разумеется, и Варкер тоже увидел меня, и выражение невинности на круглой физиономии тут же испортила неуверенная улыбка. Если он думал, что я сплю и вижу, как бы врезать кулаком по жирным розовым складкам его шеи, то был как никогда прав. Рука у него была перебинтована от запястья почти до локтя. Единственное приятное глазу зрелище в этом зале. Длинный Люк Коулз расположился на скамье и так и сверлил меня взглядом.
  – Да, сэр, – продолжил Варкер. – Итак, вы сами успели убедиться, это письмо от мистера Калхуна Сент-Клэра, отправленное мне, как нельзя лучше характеризует подсудимого. Я не слишком расположен обсуждать изложенные здесь отвратительные подробности, но это не единственная причина, по которой Кофи Сент-Клэр, раб, которого вы сейчас видите перед собой, бежал из поместья Сент-Клэра. Начинал он домашним рабом, но вскоре выяснилось, ваша честь, что из-за склочности характера к этой работе он непригоден. В возрасте двенадцати лет его отправили на полевые работы. Когда вел себя хорошо, его вознаграждали возвращением в дом, но из-за неповиновения и бунтарских склонностей он, сколь ни прискорбно, вновь возвращался обратно, на хлопковые поля. Семейство Сент-Клэров вскоре отчаялось; они понимали, что этого парня уже не исправить. И тогда они поручили мне вернуть его в дом, к жене и трем детям, в надежде, что христианское милосердие, доброта и благородство наконец все же возобладают. Они считали это возможным, сэр, хотя это их мнение может показаться кому-то наивным и неоправданным.
  Джулиус стал походить на человека, угодившего в медвежий капкан, – пытался игнорировать бряканье металла, впившегося в ногу. На висках проступили мелкие капельки пота, тонкий поблескивающий сплав боли и беспокойства. Ощущения эти эхом передались и мне, тревожно засосало под ложечкой.
  Умно придумано, поморщился я. В одном выступлении им удалось предвосхитить множество вопросов и дать на них ответы.
  А откуда вам знать, что этот человек именно Кофи Сент-Клэр? Ну, как же, он полностью подходит под описание. От чего он убегал? Полевые работы – тяжкое испытание для никчемного бездельника, испытывающего отвращение к любому труду. Если он собирал хлопок, почему выправка у него почти военная, так прямо и гордо держит спину? Но ведь его с малолетства приучали к работе по дому. А почему говор у него, как у истинного ньюйоркца? Ну, ведь я уже говорил, убежал он давно и отправился прямиком на Манхэттен, где и проживал. И перенял местный говор. Тогда по какой причине они хотят его вернуть? Эти богобоязненные, воспитанные на Библии люди до сих пор верят, что наступит день – и этот несчастный исправится и сторицей отплатит им за проявленную доброту. Что только делает честь супруге и сыновьям мистера Сент-Клэра.
  Я встал.
  – Прошу прощения, ваша честь, но этот человек никогда не носил имя Кофи Сент-Клэр. Его имя Джулиус Карпентер, и он является свободным гражданином города Нью-Йорка.
  Судья Сайвел поднял на меня глаза.
  – А кто вы та…
  – Тимоти Уайлд, полицейский, номер медной звезды один ноль семь, сэр. У меня на руках документы, подтверждающие, что он свободный человек.
  – Но это полный абсурд! – Губы у Варкера растянулись, точно кто-то ухватил его сзади за горло. – С сожалением вынужден отметить, что мистер Уайлд испытывает ко мне личную неприязнь, сэр. – Он многозначительно покосился на перебинтованную руку. – Этот человек склонен к насилию и является заядлым воинствующим аболиционистом.
  По залу прошел ропот. Мне стало любопытно, и я обернулся. Расслышать толком не получалось, зато я видел шевелящиеся губы, а бармену, который недаром ест свой хлеб, совсем не обязательно слышать, какой напиток заказывает клиент, он и без слов поймет.
  Ох, уж эти проклятые разжигатели войны! Не остановятся, пока наши улицы не превратятся в реки крови. Жаль, что они не могут направить свою энергию в более созидательное русло, к примеру, на разработку методов колонизации. Тогда можно было бы отправить их всех в Либерию, и все вздохнули бы спокойно.
  – Речь здесь идет не об аболиционизме, – заметил я. – А об установлении личности.
  – Да, разумеется, мистер Уайлд, – фыркнул судья Сайвел. – А также о соблюдении должных процедур. Так что, полагаю, излишне напоминать вам, что вы их сейчас попираете грубейшим образом.
  – Прощу прощения, что прерываю, но я готов поклясться, что это Джулиус Карпентер. Я несколько лет проработал с ним в устричной лавке, еще до пожара. Мое слово против слова Варкера; думаю, этого будет достаточно.
  – А как насчет моего слова? Оно, что же, ничего не значит? – так и взвыл Длинный Люк. – Лично я поддерживаю мистера Сикаса Варкера на все сто процентов. Ну, насчет того, что мы вместе поймали Кофи Сент-Клэра, и насчет того дня, когда он прибыл в Нью-Йорк. Да вы только взгляните на этого типа!
  – Вы партнеры, так что, конечно, поддерживаете его, – парировал я.
  – А ну, тихо все! – грозно прошипел судья. А потом затряс головой, отчего его парик сдвинулся примерно на дюйм к северу. – Кто из вас может представить непредвзятого свидетеля, чтобы удостоверить личность этого человека? Не из тех, кто заинтересован в ваших доходах, мистер Коулз, и не из тех, кто намерен развалить дело, мистер Уайлд.
  – Ну, разумеется, ваша честь, могу. – Варкер кивком указал на скамью свидетелей. – Премного благодарен, что пришли, мисс Марш.
  Я, не веря своим ушам, развернулся и увидел ее. Голова пошла кругом. Думаю, на какую-то долю секунды я даже отключился и не сразу заметил, что костяшки пальцев побелели – так крепко я вцепился в деревянный барьер перед собой.
  Только не это, подумал я. Боже милостивый! Кто угодно, только не она!
  Мы с Шелковой Марш не виделись месяца два, с тех пор, когда я последний раз заходил проверить ее бордель, посмотреть, не нарушаются ли там ограничения по возрасту для персонала, установленные мной лично. Сегодня она ничуть не походила на богатую и модную хозяйку этого заведения. Мамочка подошла к скамье для свидетелей, и я увидел: дешевые ботинки на низком каблуке, простенький бежевый костюм. Прошла мимо меня, даже не взглянув. Что, надо сказать, меня ничуть не удивило.
  Раз Шелковая Марш здесь, речь пойдет обо мне. Эта женщина хочет моей смерти. Хочет лишить меня жизни твердо и окончательно, распотрошить на мелкие кусочки и закопать в могиле. За нею шлейфом тянулся аромат фиалок, точно искусно созданное проклятие, призванное вытравить все здравые мысли у меня из головы.
  Интересно, известно ли вам, мистер Уайлд, как можно уничтожить человека, не убивая его? Настанет день, тогда и поймете, что я имею в виду.
  – А эта дамочка выступала свидетелем от Варкера прежде? – шепотом спросил я Хиггинса.
  – Одна из постоянных его исполнительниц. Вы что, ее знаете?
  Мадам Марш села. Движения несколько неуверенные, точно пребывание в зале суда ее угнетало. Белокурые волосы собраны в низкий пучок на шее, он виднеется из-под шляпы с одним-единственным перышком. Прелестное лицо – вовсе без румян и всякой там сурьмы, розовые губы скорбно поджаты бантиком. Интересно, подумал я, видел ли хоть раз ее Валентайн вот такой, естественной и свежей, как месяц май, когда она была его любовницей? Это было все равно что наблюдать за змеей, вползающей в овечью шкурку и поглядывающей на вас оттуда невинными глазками. Да, следовало признать, она была красива – нежная молочно-белая кожа, точеные черты лица, – но стоило поймать на себе ее взгляд, и вся эта иллюзия рассыпа́лась в прах.
  Глаза Шелковой Марш, светло-карие, с поразительной голубой окантовкой у зрачков, на секунду встретились с моими. Ощущение такое, словно я заглянул в бездонный колодец.
  – Имя? – спросил секретарь суда.
  – Селина Энн Марш. – Она скромно опустила длинные ресницы. – Большинство людей называют меня просто Шелковая.
  – Место жительства?
  – Проживаю на Грин-стрит.
  – В одном из этих заведений? – не удержался я.
  – Тихо! – рявкнул судья Сайвел.
  – Он прав. Я знакома с мистером Уайлдом. Я держу там клуб… для джентльменов. – И тут лицо ее залилось краской, словно у семнадцатилетней девицы. – Не хотелось бы упоминать об этом в суде, ваша честь, поскольку во всех остальных отношениях я женщина законопослушная и большой друг демократов. А что касается аболиционизма мистера Уайлда… о, он страстный его поборник, и рабство для него равносильно худшему из пороков. Страшно жаль, но мое присутствие оскорбляет его чувства.
  По спине у меня пробежал легкий холодок, точно игривая птичка колибри задела крылом. Мастерски сделано. За несколько секунд ей удалось превратить меня из аболициониста с сомнительной репутацией в какого-то религиозного фанатика. Что касалось лжи, тут Шелковая Марш обладала талантом, тянущим на все двадцать четыре карата, не меньше. По залу разнесся неодобрительный шепоток.
  – И какое отношение вы имеете ко всему этому делу? – шелестя бумагами, спросил судья Сайвел мадам Марш.
  – Мистер Варкер нашел меня и сказал, что ему может понадобиться моя помощь. Чтобы правосудие восторжествовало. Сама я знакома со многими южанами, ну, вы понимаете. Все до одного почтенные и добропорядочные граждане, ваша честь, и стремятся сохранить мир между нашими землями. Ну и так уж вышло, что я знаю этих джентльменов, а также… Короче, и сам мистер Сент-Клэр тоже мне знаком, сэр. – Она заколебалась и нервно облизала розовые губки. – Как-то раз он заглянул ко мне, пробыв в Нью-Йорке по каким-то делам довольно долго… И уверяю вас, в том не было ничего предосудительного, поскольку я часто устраиваю вечеринки для спонсоров партии, а у мистера Сент-Клэра дела с некоторыми из них. И тогда этот непослушный цветной мальчишка был с ним; вроде бы его собирались продать на аукционе по дороге домой. А позже я слышала, что мистер Сент-Клэр передумал по доброте душевной и не стал продавать Кофи, вот такой он благородный пожилой джентльмен. Я просто восхищаюсь им за долготерпение и доброту.
  Мне захотелось захлопать в ладоши. Или засунуть ее в камеру Гробниц и захлопнуть дверь. Одно из двух.
  – Но это просто смешно, – резко заметил я.
  Крючковатый нос судьи Сайвела развернулся, словно готовясь пронзить меня насквозь.
  – Вы находите зал заседаний смешным, мистер Уайлд?
  – Нет, но слушать все это нескончаемое вранье от хозяйки борделя…
  Тут Джордж Хиггинс, находившийся позади и чуть левее меня, так резко ткнул меня кулаком в бок, что я еле устоял на ногах.
  – Мы завершаем прения сторон, – пробубнил судья. – Сегодня у меня есть дела и поважней. Это вообще должно было занять минут пять, не больше. У вас есть что добавить, мисс Марш?
  Шелковая Марш покачала головой и опустила глаза, делая вид, что стыдится того, что стала центром внимания на судебном заседании.
  – Мистер Варкер и мистер Коулз?..
  Варкер так и расцвел в улыбке, словно прилипшей к толстым розовым щекам.
  – Не хотелось бы понапрасну тратить ваше время, сэр. Факты здесь говорят сами за себя.
  – Спасибо за понимание, – добавил Длинный Люк и приветственно взмахнул шляпой.
  – Тогда вы. – Судья Сайвел, единственный из всех в зале, наконец переключил свое внимание на Джулиуса Карпентера. – Вам есть что сказать?
  Джулиус поднял глаза на судью. Они были налиты кровью. Распрямился он с трудом, тюремная одежда испачкана бог знает чем и изорвана в клочья. Но голос, когда он заговорил, обладал той же убедительностью, красотой и звучностью, как и голос человека, к которому я прислушивался вполуха до семнадцати лет.
  – Я родился и вырос здесь. Никогда в жизни не бывал во Флориде, – произнес он. – Смею заверить, ваша честь, мне плевать на то, что они обещали со мной сделать, если я поклянусь в суде, что являюсь свободным человеком. Но это было бы ложью. Я мог бы рассказать вам о том, что они уже со мной проделали, стоило мне отказаться признать себя Кофи Сент-Клэром. Но говорить, что я не возражаю, чтобы со мной обращались, как с поганой дворняжкой, укравшей чужой кусок мяса, лишь за то, что я знаю свое имя, было бы лжесвидетельством. – Он устремил взгляд на двух охотников за рабами. – Мое имя принадлежит мне, имя это – Джулиус Карпентер. Они могут содрать кожу у меня со спины, могут сделать еще что похуже. Но отобрать у меня имя они не в силах.
  Казалось, воздух в зале сгустился, и настроение изменилось. Судья Сайвел поглядывал на Джулиуса почти с симпатией.
  – Сожалею, что вы в столь плачевном состоянии. Но, судя по всему, помочь ничем не могу. Пусть это послужит уроком для вас, как для честного христианина. Уверен, вы снова очень скоро освоитесь с жизнью на плантации.
  – Ну, сделай же хоть что-то, ты, идиот! – в отчаянии прошипел мне на ухо Хиггинс.
  – У меня на руках документы, доказывающие, что этот человек свободен, – я вскочил и стал размахивать бумагами, как боевым знаменем. – Все подписаны, все в надлежащем виде. Да вы сами взгляните, ваша…
  – Документы можно и подделать, а сами вы, мистер Уайлд, только что проявили себя заинтересованной стороной, – сказал судья. – Я уже не единожды советовал вам не разваливать процесс.
  Тут со своего места вскочил Джордж Хиггинс.
  – Я знал Джулиуса Карпентера с детства, мы вместе ходили в школу. Он мой закадычный друг. Мы родились на одной улице, могу поклясться на Библии!
  – Отклоняется! Прекратите. Кем бы вы там ни были, вам прекрасно известно, что приводить вас к присяге здесь запрещается.
  Джулиус закрыл глаза. Это не означало, что он дрогнул или отступился. Просто, видимо, был больше не в силах смотреть на то, как этим почти хирургическим вмешательством отсекают всю его прежнюю жизнь.
  – Благодарю, ваша честь, за проявленную в этом деле мудрость, – выкрикнул Варкер и стал здоровой рукой собирать свои вещи и рассовывать их по карманам. Коулз, находившийся рядом, тоже одобрительно пробормотал что-то.
  А Шелковая Марш к этому времени уже исчезла. Ускользнула тихо и незаметно, как сам дьявол, столь же опасный и подлый.
  – Теперь остается лишь отбить его силой, – проворчал Хиггинс. И, судя по всему, ничуть не шутил.
  Думай! Я закрыл глаза, как Джулиус, и вцепился обеими руками в деревянный барьер, точно находился на палубе корабля в бурю. Думай, ты, наглый маленький недоносок, вообразивший себя таким умником! Думай.
  – Что ж, прекрасно, – заметил судья и с запозданием поправил парик. – Этот человек освобождается из-под ареста и передается под надзор мистера Варкера и мистера Коулза, с тем чтобы те препроводили его…
  – Да вы посмотрите на его ноги! – выкрикнул я.
  Взоры всех присутствующих обратились на меня. А мне было уже не до соблюдения процедур. Я сунул документы Хиггинсу, перемахнул через барьер и встал посреди зала между Джулиусом и судьей Сайвелом.
  – Здесь утверждалось, будто бы этот человек был пойман в первый же день, как только оказался в городе. – Слова у меня вырывались отрывисто, беспорядочно, точно я не успел их толком обдумать. – Вы только посмотрите на него! Одежда порвана, прямо распадается. Денег при нем ни пенни. Он проделал долгий путь от Флориды до Нью-Йорка, бежал через поля, болота и леса. Ну, возможно, где-то его подвезли, но бо́льшую часть пути он проделал босиком. Обуви на нем нет. Взгляните! Еще раз, повнимательней, я вас умоляю! Разве похоже это на ноги раба, денно и нощно трудившегося на полях? Разве это ноги беглеца, проделавшего босиком столь долгий путь?
  Судья Сайвел поднялся из кресла и заглядывал мне за спину. Затем, достав из кармана очки, водрузил их на длинный нос с внушительной горбинкой.
  Ноги, о которых шла речь, были не просто чистые. Гладкие, без мозолей, царапин и ран. Ступни узкие – сразу видно, что на протяжении лет тридцати этот человек ходил только в ботинках.
  Джулиус закончил изучать свои ступни, поднял голову и подмигнул мне.
  Судья Сайвел снял очки и уселся в кресло.
  – Мистер Варкер, – зловещим тоном начал он. – Да как вы посмели? Дурака из меня хотите сделать?
  Зал словно взорвался целой какофонией криков и возгласов. Я слышал, как отчаянно протестовал Варкер, как Коулз разразился потоком непристойностей и угроз в мой адрес. Джордж Хиггинс перепрыгнул через барьер и выложил документы перед судьей.
  Через несколько секунд весь этот хаос был остановлен стуком молоточка. Судья Сайвел изучал документы, мы с Джулиусом и Хиггинсом не сводили с него глаз. Тишина в зале сгустилась, точно кровь в жилах.
  – Ваш энтузиазм, мистер Варкер, несомненно, достоин одобрения, – заметил судья Сайвел и отдал Хиггинсу документы Джулиуса. – Но если я еще раз обнаружу, что вы снова допустили столь вопиющую ошибку, буду действовать соответственно, так что берегитесь. Этот заключенный свободен и может идти на все четыре стороны. Объявляю перерыв на десять минут, затем приступим к рассмотрению нового дела.
  – О, господи, – еле слышно пробормотал я и жадно втянул ртом воздух. Гул в зале не стихал, точно осиное гнездо разворошили.
  – Надо уводить его отсюда, и поскорей, – шепнул мне на ухо Хиггинс.
  Джулиус выглядел так, словно вот-вот потеряет сознание. Хиггинс взял его за руку, а я отворил небольшую дверцу в решетке, которая его окружала. Скептицизм и враждебность в зале уступили место другим чувствам. Старые девы рыдали, иностранцы торопливо строчили что-то в блокнотах, джентльменов так и распирала гордость за свою страну, бедняки и работяги кричали о свободе и осыпали тиранов-рабовладельцев Юга ругательствами. Словом, все было просто расчудесно.
  – Они что, теперь на нашей стороне? – изумленно спросил Хиггинс.
  – Я бы не стал сейчас на них зацикливаться, – ответил я. – Скажи, Джулиус, они тебя схватили и держали в клетке одного?
  – Да, одного.
  Так значит, они не заперты в Корлиарс Хук, подумал я. Но где тогда? Может, уже на борту корабля? В каком-то подвале? Мертвы?.. Охотники за рабами пытались что-то доказать судье, им было не до нас. Самое время уходить отсюда. Но мне страшно захотелось подбежать к ним, схватить за грудки и вытрясти всю правду. А ну, говорите, что с ними сделали! Говорите, куда увезли Делию Райт и Джонаса Адамса! Иначе устрою вам ад на земле!
  Да, большое искушение. Разве не далее, как сегодня утром я поднял труп с постели Вала? Но осторожность возобладала. Сколь ни противно, чуть ли не до тошноты, было признаться, но я не собирался рассказывать о своей страшной находке даже людям из комитета бдительности. Пока что нет. Я мог бы доверить эту тайну одному только Джулиусу, но он нуждался в медицинской помощи. И вот я отодвинул локтем в сторону двух худосочных туристов из Британии – те, видно, собирались взять интервью у местных собратьев-аболиционистов для своих газет, – и мы устремились к выходу.
  – Неужто нужно было дожидаться самого последнего момента, Тимоти? – тихо спросил меня Джулиус.
  Хиггинс рассмеялся, а потом воскликнул:
  – Он все сделал правильно и вовремя. Беру свои слова обратно, мистер Уайлд, вы не тупица. Вы необычайно умны и проницательны.
  – Вот и брат мой тоже так говорит. Довольно часто. – Пусть спасенный идет в лохмотьях, это ерунда; меня беспокоило другое. – Скажи, а далеко ли ты уйдешь без ботинок? – спросил я Джулиуса.
  Он мог бы ответить: сколько надо, столько и пройду. Этот человек был упрям, как бык. Кстати, одна из причин, по которой я так любил его. Но в эту секунду Джулиус Карпентер потерял сознание, что избавило его от необходимости отвечать на мои дурацкие вопросы.
  
  Я держал Джулиуса под охраной у себя в кабинете, пока Хиггинс бегал за носилками. За любыми – тележкой, тачкой, санями. Собачьей упряжкой. Да чем угодно, что только попадет под руку. Но поиски ни к чему не привели. Однако тут, к счастью, подвернулась под руку та самая парочка худосочных англичан – они продолжали шастать по коридорам в поисках других сенсаций – и любезно предложили нам воспользоваться своей каретой, чтобы довезти свободного человека до дома мистера Джорджа Хиггинса. Этот джентльмен – а он, несомненно, являлся джентльменом, и я сожалел о постыдных словах, недавно сорвавшихся с моих губ – заявил, что лучше отдать нашего больного на попечение преподобному Брауну, чем везти в отделение для цветных нью-йоркского госпиталя, где тот будет вдыхать зараженный болезнетворными микробами воздух.
  Хиггинс был прав, и я не стал с ним спорить. Я схватывал все на лету – несомненно, одна из самых положительных черт моего характера. И потом, в ходе недолгого и осторожного осмотра в кабинете, я пришел к выводу, что Джулиус нуждается, скорее, в хорошем уходе, а не в лечении. На спине следы сорока ударов бичом, небольшая рана на голове – этим, видно, и объяснялась потеря сознания, – ну и следы ожога от кончика сигары на правом предплечье.
  Нет, у меня не было ни малейшего желания приуменьшать тяжесть нанесенных Джулиусу увечий. Они причинили ему немало страданий. Не только ему, но и мне – не в прямом, разумеется, смысле. Да и Джордж Хиггинс тоже кипел от ярости, когда мы с ним усаживали Джулиуса в карету аболиционистов-англичан. Сами же британцы в жестких накрахмаленных воротничках, отъезжая, смотрели радостно и гордо, точно выиграли приз в лотерею. Браво! По крайней мере, хоть для кого-то этот день задался.
  День померк, вокруг меня начали сгущаться фиолетовые февральские сумерки, когда я остался один на ступеньках у входа в Гробницы и смотрел на оставленные каретой аболиционистов следы на снегу. Теперь надо было безотлагательно приступать к поискам Вала. Я вернулся на Франклин-стрит, затем направился к северу, к Восьмому участку. Квартал между Уайт и Франклин разделен узким проулком, по нему, чтобы срезать дорогу, часто ходили полицейские, вот и я тоже нырнул в этот проулок. Приподнял шарф повыше, чтобы прикрывал уши, и старался не замечать, как подводит живот от голода, ведь во рту у меня с раннего утра не было ни крошки.
  А потом вдруг на тропинку впереди упала тень, и я остановился.
  В конце проулка маячила чья-то крупная фигура. И поза при всей своей неподвижности угрожающая – от нее так и веяло жестокой и варварской, неумолимой силой. И, однако же, я не смог не отметить некой элегантности в изгибе крупной руки, особой уверенности, с какой держался этот крупный и на вид неуклюжий человек.
  На протяжении десятилетий я завидовал его умению держаться с холодным и одновременно яростным спокойствием. Даже когда порой меня это раздражало.
  – Вал… – пробормотал я. Словно тяжкий груз упал с плеч при виде брата. Впрочем, ненадолго.
  Он не знал. Не мог знать.
  – Привет, Тим. – Голос брата звучал спокойно. Но у него никогда не было привычки красоваться передо мной в позе боксера, а кроме нас с ним, в проулке никого не было. – Я так понял, ты провел весь свой выходной в полиции.
  – Послушай, Валентайн, я нашел…
  – Тсс, – перебил меня он, делая мне знак замолчать. – Я искал тебя, заходил в твое логово. И миссис Боэм, эта твоя кулинарка-бандерша, выложила мне все.
  Так он знал!.. Миссис Боэм ему рассказала. Мне не придется больше произносить таких слов, как «задушена до смерти», или же прятать труп в укромном местечке под старыми газетами. Брат скроил мину под названием «сама невинность», развернулся и зашагал обратно, туда, откуда пришел. Я едва поспевал за ним.
  – Куда мы идем?
  – Куда-нибудь в безопасное место, где ты выложишь мне всю историю.
  – Ладно, – пробормотал я. – Хорошо, годится. Но только потом нам надо найти Делию и Джонаса. Если их схватили Коулз и Варкер, то я не знаю, где они. Но в той винной лавке в доках их точно нет. Надо срочно начать поиски.
  – Начнем, только сперва расскажешь мне все.
  – Знаешь, Вал, в этом деле как-то замешана Шелковая Марш. Выступала свидетелем в суде в пользу Варкера и Коулза.
  Валентайн резко остановился.
  – Шелковая Марш?
  – Да.
  – Шелковая, которая ненавидит нас всеми фибрами души… Так значит, она якшается с работорговцами. Теми самыми работорговцами, которых мы как следует отмутузили, а потом увели у них двух пленных.
  – Она часто выступает свидетельницей в их пользу. И знаешь, что еще… Я только что помог освободить Джулиуса Карпентера.
  Вал секунду-другую переваривал эту информацию.
  – Ты что, погубить нас хочешь? – хриплым шепотом спросил он.
  – Ну, конечно же, нет…
  – Тогда забудь об этом. Обо всем этом… О, боже, Тимоти! Эта тема отныне под запретом, ты меня понял? – спросил Вал и свернул в следующий темный проулок. – Надо же, Шелковая Марш! Нет, это просто невероятно! Ей-богу, Тим, если мы с тобой доживем и останемся целы и невредимы до конца недели, я буду приятно удивлен.
   Глава 10
  
  Больших ребят он сковал цепями по двое, маленьких не стал. Шли обычно объездными дорогами. Нам не разрешалось заговаривать ни с кем из встречных, ночевали всегда под открытым небом. И еще Джонсон жестоко порол нас, стоило сказать, что мы свободные люди.
  Интервью с жертвой похищения Питером Хуком из Филадельфии, 1826
  Поначалу мы с братом пробирались задними дворами и узкими проулками, где снежные сугробы у мокрых кирпичных стен доходили в высоту до сорока дюймов. А в центре этих коридоров подтаявшая наледь смешивалась с землей, лошадиным навозом, разным мусором, кровью зарезанных кур и калом мелких животных, образуя внушающую чуть ли не благоговение со знаком минус кашу, которую циники от политики назвали бы «корпорационным пудингом».
  Но вот мы наконец вышли на довольно оживленную улицу. Я неустанно всматривался в лица прохожих – очевидно, в надежде увидеть красивое лицо Делии под каждой зимней дамской шляпкой или же маленькое круглое личико Джонаса над каждым детским шарфом, обматывающим шею. И все время думал при этом: как и где искать двух пропавших людей в таком огромном городе, как наш Нью-Йорк. Если, конечно, они еще до сих пор в Нью-Йорке. Зябко ежась, я продолжал трусить за Валом, старался не отставать от него.
  Если они на Манхэттене, я их найду, поклялся я сам себе. Найду, даже если для этого придется обыскать каждый дом от Бэттери до Челси и обратно.
  Мы уже давно миновали Восьмой участок, дошли почти до конца Мерсер-стрит и находились примерно в половине квартала от пожарного депо Валентайна; лишь тогда я догадался, куда мы идем. Обычно я избегал бывать там. Если точнее, заходил всего два раза, и до этого считал, что Вал работает пожарным из-за своего чертова безрассудства, стремления постоянно искать приключения на свою задницу. А вовсе не из чувства вины или вселившегося в него безумия.
  Я так еще и не решил, что хуже. Думал долго, но никаких выводов не сделал.
  Пожарное депо под номером 21, принадлежащее компании «Никербокер», представляет собой двухэтажное кирпичное здание с широкими воротами для машин. Сами эти фантастические машины стоят внутри, сверкают своими отполированными боками и походят на драконов в пещере. Жители Манхэттена просто обожают пожарных. Сильные бесстрашные парни, они пользуются среди населения огромным уважением, в отличие от ребят, призванных на военную службу, судов присяжных и восьмидесяти – девяноста процентов наших законов. И, подобно моему брату, часть пожарных зарабатывает себе на ром с устрицами политиканством. Нью-йоркские пожарные – это настоящее братство разного рода прохвостов и разбойников. Так что неудивительно, что Вал в этот шторм нашел для себя самую безопасную гавань. Каждому из этих сукиных сынов время от времени доводилось разбивать кому-то башку или в кровь расквасить нос. И честь заливать пламя водой выпадает прежде всего тем, у кого имеется под рукой гидрант с бочкой, а на руках – медные кастеты. Шайке отпетых головорезов, я бы сказал. Но они столь же бесстрашно входят в бушующее пламя, слыша крики попавших в огненные ловушки граждан, машут топориками, и дождь оранжевых искр слетает на их кожаные шлемы. И спасают несчастных.
  За это их и обожают. И каждую неделю гибнет хотя бы один из них, задохнувшись от дыма где-нибудь в горящем складе, или погребенный под обломками рухнувшей лестницы.
  Неплохо было бы устроить так, чтобы Валу ампутировали ногу – всего одну, – чтобы он уже не смог больше нырять сломя голову в этот пылающий ад. Если будет чисто физически больше на это не способен, то наш бессердечный город лишится самого отчаянного и умелого своего огнеборца. Факт сам по себе удручающий, но лично меня он вполне устроил бы. Потому как брат был дорог мне.
  Мы прошли в депо через небольшую дверцу, расположенную рядом с аркой для машин, и сбросили боты. Затем Вал повесил шляпу и пальто с отделанным мехом воротником на крючок в небольшом коридоре. Под пальто у него оказался костюм пожарного – небрежно застегнутая на пуговицы фланелевая рубашка кроваво-красного цвета, заправленная в отчищенные щеткой черные брюки.
  – Ты дома сегодня еще не был? – спросил я.
  – Нет. Вчера заработался допоздна. Срочные дела. А после того, что выложила мне миссис Боэм, всякая охота идти туда сразу отпала. Знаешь, Тим, а она просто душка, а не женщина. Вот только в толк не возьму, как может совмещаться такая аппетитная круглая попка с тощей, как палка, фигурой. Впрочем, могу выяснить это сам, поскольку ты у нас превратился в монаха… Ну, как дела, ребята?
  Мы вошли в главное помещение, где было полно народу, а потому я просто не успел заступиться за честь своей квартирной хозяйки. Или же спросить Вала, какими такими срочными делами он занимался допоздна в воскресенье. Вдоль одной из стен свисали с медных крюков кожаные бурдюки с водой; внизу, под ними, были свалены лестницы из соснового дерева. Тут же стояла и пожарная машина, выкрашенная в алый, черный и кремовый цвета, снабженная всевозможными новейшими приспособлениями из сверкающего металла – она походила на ярко раскрашенные детские качели, закрепленные на огромных колесах. После подсоединения этого аппарата к уличному гидранту двое мужчин подходили с двух сторон к деревянному насосу и, поочередно наваливаясь на рычаги, начинали закачивать воду в шланги. Двое пожарных из волонтеров устроились в креслах перед горящим камином и играли в пикет – в зубах зажаты сигары, подтяжки спущены и свисают с колен. При виде нас один из картежников, светловолосый парень, обнажил в улыбке два вставных золотых зуба, поднялся и поздоровался.
  – Знаешь, Вал, тут опять приходили из семьи Пэдди, говорили, что до следующего воскресенья ждать никак не возможно. Ну и снова завели свою песню, но, судя по всему, шамать им и впрямь нечего. Я уже два раза выпроваживал их, но… о, привет, Тим, – приветствовал меня пожарный, лицо которого показалось знакомым.
  – Ты же помнишь Джека, Тим, – сухо произнес Вал. – Виделись, когда ты последний раз был здесь. Где-то вроде бы в тридцать шестом.
  – Вот что, Вал, как-то негоже позволить им ошиваться вокруг нашего депо, ведь в любую минуту могут не выдержать и помереть, – продолжил Джек. – А когда я пригрозил, что полиция может замести их за бродяжничество, сказали, что готовы рискнуть, если этим полицейским будешь ты.
  – Семья, говоришь? Сколько человек?
  – Двое.
  – Ладно, ясно. И не позволяй Райли подглядывать в твои карты, ты до сих пор должен мне три доллара. Гляди под ноги, Тим. Поднимемся наверх, как только утрясу эту проблему.
  Я последовал за ним в заднюю часть здания. Кругом были свалены мешки с песком, лежали рулоны аккуратно свернутых кожаных шлангов. Вдоль стен тянулись полки с залатанными кожаными шлемами и какими-то непонятными крючками и насадками. Вал распахнул заднюю дверь – в лицо ударил ледяной арктический воздух.
  – Эй? – довольно сердито окликнул он.
  На улице ждали четверо. Солнце уже зашло, и их фигуры смутно вырисовывались на фоне бледно-оранжевых тающих отблесков заката. А потому я поначалу никак не мог понять, действительно ли у них такая белоснежная кожа, или они просто очень бледны. Прямо перед нами стоял отец. Судя по внешности, типичный ирландец, вьющиеся темно-рыжие волосы, на руках перчатки без пальцев, в руках запеленатый в одеяло младенец. Рядом с ним – хрупкий дедушка лет шестидесяти, предусмотрительно накинувший на плечи кусок мешковины. Перед мужчинами стояла маленькая рыжеволосая девчушка. Под глазами круги, щеки впалые, держит в руках ведро. И дрожит с головы до пят в своем тонком летнем ситцевом платье в фиолетовый цветочный рисунок. Когда Валентайн вышел из темноты им навстречу, глава семейства уставился на него, как на Господа Бога, восставшего из гроба.
  – Капитан Уайлд! Спасибо вам, сэр, что согласились встретиться с нами в такую погоду.
  – Да, пробирает прямо до костей, – согласился с ним Вал. – Друзья нашей партии, я так понимаю?
  – О, да, вернее друзей не бывает, – мужчина часто закивал. Ладонью он прикрывал оголенное ушко младенца, крепко прижимал маленькую головку к плечу.
  – Рад слышать. Значит, так. Благотворительный ужин с ромом и горячим сидром из Ньюарка у нас раздается здесь, у пожарного депо «Никербокер» двадцать один, по воскресеньям, сразу же после службы в церкви Святого Патрика. Джек вам уже говорил. В дождь, снег, солнце, любую погоду. Вы приглашены. Думаю, что на этой неделе у нас будет баранья нога.
  – Пожалуйста, – прошептал мужчина. – Я не за этим.
  – Разве у нас сегодня воскресенье? – снова довольно сердито произнес Вал.
  – Есть у вас какая работа? На любую согласен. Могу таскать тяжести, грузить, мыть, скрести, сгребать снег лопатой. Чистить ваши канавы. Ваши конюшни и стойла. Что угодно, всего за шиллинг. Пусть даже за шестипенсовик. Только скажите, что надо делать!
  – Увы, но сейчас у нас такой работы нет.
  – Тогда, может, хотите послушать песенку? Голос хороший, прямо для баллад, такого еще не слышали.
  Вал рассмеялся и сочувственно подмигнул.
  – Вчера такой работой можно было бы обеспечить человек сорок восемь, никак не меньше. Но это вчера, в воскресенье. А позже – ни вечером, ни сегодня утром – нет свободных рабочих мест, особенно с учетом того, что зимой строительство приостановлено. Мне очень жаль, поверьте, но это так.
  – Но перед вами двое самых преданных голосующих, сэр, я и мой отец, таких еще никогда не видели. Демократы до мозга костей. Вот уже три дня как ни капли молока, а моей Алисе ох как надобно. – Он сдвинул ладонь, прикрывая личико младенца от холода. Ребенок не двигался, точно уже умер. – Тут Мэри набрала по дороге угля. Верно я говорю, Мэри? Может, купите уголька у моей дочери, сэр? Как подобает доброму христианину?
  Валентайн покосился на ведро, которое держала в руках девочка, и с трудом подавил тяжкий вздох.
  – Джек! – обернувшись через плечо, крикнул он. Потом снова остановил взгляд зеленых глаз на эмигранте. – Так ты и вправду умеешь петь?
  И тут несчастный запел протяжную и меланхоличную колыбельную на гэльском. Во всяком случае, мне показалось, что это колыбельная. О том, что жизнь младенца может кончиться, едва начавшись. Как часто случалось в этих краях.
  – Ну, хватит, довольно. Ей-богу, это было здорово. Вы не человек, а ходячий орган, точно говорю. Ладно. Можете спеть точно так же в воскресенье?
  – Да, сэр. – Лицо мужчины застыло, точно восковая маска.
  Тут из темноты, вопросительно улыбаясь, вынырнул Джек.
  – Давай сюда мой долг, – приказал ему Вал. Ворча, тот повиновался, протянув ему три купюры по доллару и снова скрылся в глубине здания. – Вот, держи, это аванс. – И брат сунул деньги в карман драного пальто ирландца.
  Я просто глазам своим отказывался верить. Три доллара – это огромная сумма. Хватит на неделю проживания под крышей, если ты не слишком щепетилен в выборе мебели, постельных принадлежностей и соседей. Хватит на большой горячий пирог с мясом в день, если не на трехразовое питание. Ирландская семья взирала на моего брата в ступоре, девочка шагнула вперед и протянула ведерко со своим сокровищем – углем. Вал взял у нее ведерко и передал отцу семейства.
  – Я сказал «аванс», а не плата, без угля вам до воскресенья в такой холод не дотянуть. – Ирландец было приоткрыл рот, чтобы возразить, но брат тут же проявил вспыльчивый свой характер. – Не дурите! Неужели я похож на человека, которому нужен уголь? Учитесь обращать внимание на такие вещи, иначе сочту соседство с вами просто неприемлемым. И вообще, сейчас вы мне здесь не нужны. Понадобитесь в воскресенье; будете распевать песенки своей родной страны во время ужина, на радость всем нам. Вам вообще понятно значение слова «воскресенье»?
  – Господь да благословит вас, сэр, – пролепетал старик. – Поставлю за вас свечку в соборе Святого Патрика, как только появятся средства.
  – Спасибо вам! – воскликнул его сын. – Спою такие песни, что голоса всех избирателей будут у ваших ног, капитан Уайлд.
  – Господи Иисусе! Лучше спойте такие песни, которые заставят моих избирателей пойти и проголосовать. Спасибо за поддержку, и доброго здоровья всем вам, патриоты, – сказал Вал и решительным жестом захлопнул дверь.
  Потом обернулся. И увидел, что я взираю на него изумленно, словно он только что достал из шляпы живого голубя. Или же стал свидетелем того, что Валентайн Уайлд умеет летать.
  – Вот тебе прекрасный пример ловли рыбки в мутной воде, Тим, – раздраженно заметил брат и направился к лестнице, мимо которой мы проходили на пути к черному ходу.
  Я растерялся. Потому что благотворительность в Нью-Йорке равносильна расстановке ловушек с костями с целью привлечения крыс. Особенно когда речь заходит об ирландцах. А мой брат, несмотря на весь свой цинизм и умение покуражиться, только что отдал немалую сумму наличными… просто ни за что.
  Этого жеста я никак от него не ожидал. Да и вообще мы не часто сталкиваемся с подобными явлениями, привыкли жить только для себя и своим умом.
  Именно поэтому я понимал тех людей, которые время от времени принимали подачки в виде еды. И дело не в том, что мы не трудолюбивы или считаем подобную благотворительность незаслуженной. Дело в том, что человеческие существа просто хотят выжить, и когда у нас в доме нет муки́ или тепла, чтобы хоть как-то согреться в морозы, мы начинаем бороться. Иногда борьба эта сводится к воровству (ну, это целиком епархия Вала). Иногда отправляемся на поиски работников благотворительности, чтобы предать их разоблачению (этим мы с братом порой занимались). Тех самых неуравновешенных, пользующихся дурной славой работников, которые вовсе не настаивают на том, чтобы ты оттирал до блеска щеточкой богатых и здоровых. Большинство богобоязненных и на вид благостных типов считают бедность проявлением моральной слабости, даже болезни, которую Господь насылает на тех, кто Ему не мил. И лучше не гневить Бога, особенно когда Он отбирает самых испорченных, чтобы предать их мукам за прегрешения. Только фанатики не проводят знак равенства между страданием и пороком, и мой друг детства Мерси Андерхилл как раз выросла и стала таким редкостным свободно мыслящим воплощением благородства.
  Очевидно, и Вал тоже. Это пока что как-то не умещалось в голове. И я поспешил следом, и догнал брата на лестнице.
  – Ты что… администратор дома призрения?
  Он хмуро покосился на меня через плечо.
  – Ну, разумеется, нет.
  – Ты только что отдал свои деньги нищему эмигранту. С условием, что он для тебя споет.
  – Нищему голосующему. Один из способов привлечь их на свою сторону, разве не так? Я капитан полиции из Восьмого участка и одновременно – глава местного отделения партии, уже не говоря о том, что являюсь старшиной пожарных из депо «Никербокер» двадцать один.
  – Это означает, что ты просто крутой парень, а вовсе не распорядитель благотворительного фонда.
  – Да, я именно такой парень. А о политике ты не знаешь столько разных вещей, что у братьев Харпер[177]не хватит чернил, чтобы их описать.
  – Тогда, может, расскажешь мне о них?
  – Нет. Ты относишься к этому месту, как к карантинному госпиталю. И поскольку ничего не смыслишь в политике, ничего из рассказанного мной тебя не удивит.
  Это меня задело. Он обвинял меня в политической апатии – ни больше, ни меньше. Поднимаясь вверх по лестнице, я искал изъян, любой изъян в этом его утверждении. Но так и не нашел.
  Помещение наверху оказалось куда уютнее гаража для пожарных машин. На стенах в медных бра мерцали ночники. От чугунного котелка в камине исходил дразнящий аромат густого мясного гуляша – у меня даже в животе заурчало. К стенам были прибиты широкие скамьи, точно койки в корабельной каюте; теперь понятно, где временами ночевал Вал. А он без всяких преамбул наполнил две деревянные миски горячим гуляшом, достал из ящика буфета две оловянные ложки и уселся за стол в центре комнаты, предварительно сдвинув в сторону игральные карты, несколько покерных костей, пустую бутылку из-под виски, коробку с сигарами и газету «Геральд».
  Я слишком устал, чтобы спорить с ним, а потому уселся за стол и принялся за еду. Гуляш был приготовлен, как умел только Вал – куски говядины в пивном соусе. Само совершенство. Как же иначе. Я ел и читал перевернутую вверх тормашками «Геральд», до которой так и не добрался сегодня утром. И взгляд мой привлек заголовок, набранный крупным шрифтом: «УЖАСНЫЙ ШТОРМ». Выяснилось, что вчерашняя непогода унесла много жизней. Шестьдесят человек находились на пакетботах, их унесло в открытое море ветром; ко дну пошли также десять крупных кораблей. Материальный ущерб составлял до полумиллиона долларов. Возможно, мы находились в состоянии войны с Мексикой. А может, с Великобританией. Вздохнув, я перевернул газету и наткнулся на объявление о продаже импортированных из Турции пиявок. Уже лучше. Пиявки, по крайней мере, не приводят к летальному исходу.
  – А ты почему меня искал? – спросил я, когда оба мы отодвинули в сторону миски и уставились в никуда.
  – Когда?
  – Сегодня днем, когда заходил ко мне, а я в это время был в Гробницах. Что тебе надо было?
  Валентайн потер кончиками пальцев мешки под глазами и зевнул.
  – О, да ничего. Просто так, вдруг решил заскочить.
  Самое наглое вранье, которое я только слышал сегодня, покинув зал судебных заседаний.
  – Но мне и вправду надо знать.
  – Я тебе только что сказал правду. Нет, ей-богу, Тимоти, порой ты бываешь таким придурком! Разума у тебя не больше, чем у всех вместе взятых котят, которых запихнули в мешок и утопили. Ну, за исключением тех случаев, когда ты не противостоишь типу с преступными наклонностями или не переносишь трупы с места на место. И то делаешь это лишь потому, что тобой движет жажда смерти.
  – Подло с твоей стороны говорить такое, и тебе это известно! – взорвался я. – За кого ты меня принимаешь?.. Перенести ее тело, это все равно что…
  Тут лучше было остановиться. У меня перехватило горло. Вал раскрыл было рот, но затем говорить передумал и вместо этого разлил по большим стаканам виски.
  – Это было ужасно… – пробормотал я, когда он снова уселся.
  – Знаю, – тихо произнес Вал. – Потребовалось немало мужества, и я этого не забуду. Никогда. А теперь расскажи толком, что же произошло, и не зацикливайся на мелких деталях.
  Я рассказал. О своей страшной находке в спальне Вала и царившем там беспорядке, о встрече с Шоном Малквином, о том, как долго шел по холодным улицам, держа на руках мертвое тело, о судебном процессе и неожиданном появлении на нем Шелковой Марш. А когда закончил, бутылка наполовину опустела, и я наконец почувствовал, что согрелся. Вал откинулся на спинку кресла, носком ботинка подцепил второе, придвинул и положил на него ноги. И выглядел при этом страшно растерянным, таким я его еще не видел.
  – Ладно, теперь мой черед. У меня хорошие новости, – сказал он. – Ну, во-первых, твой план захоронения сработал. Пару часов назад, уже после того, как я побывал у тебя в конуре, к одному из моих полицейских подбежал мальчишка, разносчик газет, и сообщил о мертвой женщине в проулке у Гудзона. Мой парень послал туда людей, и ее отвезли в участок на Принс-стрит, а затем послали за мной.
  Слава богу, подумал я. До этого я все время представлял, как она лежит там, на холоде, прикрытая лишь ворохом газет, а вокруг так и кишат крысы, пожирательницы трупов, размером с добрую курицу каждая.
  – Инспектором оказался Глейзбрук, так что нам, можно сказать, крупно повезло. Потому что он туп, как бревно. Если этот Глейзбрук сможет найти свою собственную задницу в темноте без свечи, я буду сильно удивлен. Естественно, я тут же занялся этим делом. Таким образом, благодаря тебе у меня появился отличный шанс как следует изучить тело. – Вал достал из нагрудного кармана рубашки сигару, чиркнул спичкой о столешницу. – Смерть наступила на рассвете, это подтвердил и коронер.
  Все совпадало. Ведь она еще не остыла, когда появился я.
  – Что еще?
  – Ну, во-первых, она не была изнасилована. Во-вторых, никаких синяков на теле нет, так что напавший на нее действовал быстро и аккуратно. Очевидно также, что ее задушили и преступник был очень силен физически. Потому как если бы напал кто-то слабый, к примеру, женщина, имелись бы следы борьбы. Так что наш человек – мужчина, безжалостный и решительный. Шея практически раздавлена.
  – С помощью пояса от твоего халата.
  – Прелестная деталь, я бы сказал. – Братец криво улыбнулся. – И означает она одно из двух. Или нападение на нее было незапланированным, и он использовал первое, что попалось под руку, или же кто-то хочет отправить меня на виселицу.
  – Не надо так шутить. Должно быть, все же первое. Ну, что он использовал то, что подвернулось под руку. Ведь никто, кроме нас, не знал, что она находится там. Никто, даже Пист. И потом, пусть даже я и убрал тело, но уверен, у тебя есть алиби, – сказал я. – С кем ты был тем утром?
  Тут моего брата почему-то вдруг заинтересовало пятно сажи на рукаве. Он долго рассматривал его, потом поднял глаза.
  – Вообще-то я был один, – сообщил он. – Решил подышать свежим воздухом, прошвырнулся по Бэттери. Прекрасный выдался день для прогулки.
  Тут оба мы погрузились в мрачное молчание. Столь тяжелое и всепоглощающее, что казалось, через секунды оно распространилось по всем Соединенным Штатам, через Техас и до Орегона.
  Когда Вал лжет, он всегда смотрит на некий несущественный предмет. А затем – на вас, ясными честными глазами, как ни в чем не бывало. Прежде со мной он себе такого не позволял. Но я сотни раз видел, как он проделывает это с другими. И сердце у меня сжалось.
  – Господи, – пробормотал я. – Что же ты наделал?
  – Ничего. Почему это…
  – Ты никогда не бываешь один. – Я зажал в ладонях стакан с виски и наблюдал за тем, как дрожит в такт моим пальцам карамельного цвета жидкость. – Ты или здесь, или в участке, или идешь смотреть бокс со своими приятелями, или донимаешь меня. Ты не выносишь одиночества. Абсолютно один ты бываешь, только когда спишь… хотя тоже нет. В девяносто девяти процентах случаев в постели ты тоже не один.
  – Ну, так вот, сегодня рано утром я был один. Нравится тебе это или нет.
  Я с ужасом смотрел на Вала. Выражение лица нарочито безразличное.
  – Не верю. Просто в голове не укладывается. Выходит, ты убил эту женщину?
  Вал злобно скривил губы, от безразличного выражения не осталось и следа.
  – Да успокойся ты, псих недоделанный. Никого я не убивал. Просто решил пройтись немного по Бэттери-парк.
  – Пробираясь через сугробы?
  – Послушай, Тимоти, я взрослый человек, а не какая-нибудь там тепличная лилия.
  – Расскажи мне все, Валентайн! – взмолился я. – Пойми, если меня кто-то видел, если я допустил какую ошибку, если тебя заподозрят, тебе все равно придется отвечать на вопросы, отчитываться в своих действиях и…
  Валентайн презрительно фыркнул.
  – Премного благодарен, мой милый Тим, за то, что объяснил все тонкости нашей юридической системы. Наверное, до сих пор мы определяли виновность по тому, пойдут ли ко дну люди с мельничными жерновами на шее или продолжат держаться на плаву.
  Я подался вперед и нервно провел ладонью по лбу – кожа напоминала на ощупь змеиную. То, что мой брат невозможен, было ясно, как день. Как то, что на исходе дня стемнеет. Но если не считать одной-единственной ужасной тайны, которая, по сути, не должна была являться таковой, мне всегда казалось: я знаю об этом человеке все. К сожалению.
  – Ты всегда лгал кому угодно, только не мне. С чего это вдруг начал?
  Он призадумался, провел кончиком пальца по шву пошитых на заказ черных брюк.
  – Наверное, потому, что ты стал настоящим шилом в заднице.
  – Послушай, Вал, сдается мне, я все же пропустил одно значительное событие в твоей личной жизни.
  Брат помрачнел, но всего на секунду. Затем широко развел руки, закинул их за голову, сцепил пальцы и напустил самый беззаботный вид.
  – Мое алиби совершенно неважно и никогда не будет оглашено в суде, – небрежным тоном бросил он и раскурил сигару.
  На сердце у меня немного полегчало.
  – Ну, ты даешь! А что за алиби?
  – Неважно. И совершенно неинтересно, и вообще говорить тут больше не о чем.
  – Но оно имеет какое-то отношение к смерти миссис Адамс?
  – Послушай, ну что ты заладил, как попугай?
  – Что-то незаконное, да?..
  Нахмурившись, Вал обдумывал это мое высказывание, и мешки у него под глазами нервно задергались.
  – Ну, возможно. Есть такая вероятность. Может быть…
  Нельзя сказать, что я сильно удивился. Но и не обрадовался этой новости.
  – Так ты хочешь сказать, несмотря на то, что никогда не бываешь один, у тебя нет алиби на то утро, когда в постели у тебя была задушена женщина… И все потому, что ты тем самым утром занимался чем-то противозаконным, так, что ли?
  Вал осклабился в улыбке, лицо обрело какое-то хищное выражение.
  – Итак, юный Тимоти Уайлд, полицейский, раскрывает еще одну тайну. Тиснем о тебе статейку в полицейской газете.
  Я сердито и нервно сжал руки в кулаки и прошипел:
  – Позволь я доставлю себе огромное удовольствие. Скажу, что ненавижу тебя.
  – Тогда, может, лучше подеремся? Лично меня такой вариант бы устроил.
  Нет, конечно, я вовсе не ненавидел своего брата, хотя тот, думаю, считал иначе. Однако при этом я часто испытывал сильнейшее искушение сбить это наглое и беззаботное выражение с его физиономии. Я проделывал это и прежде, и, несомненно, сделаю снова, хоть мне и крепко доставалось в таких схватках. Но сейчас я просто опустил голову и обхватил ее руками. Сидел и решал, чего мне хочется: выпить весь виски на Манхэттене или же вышвырнуть Вала из окна пожарного депо.
  – Просто в голове не укладывается, – жалобно простонал я, обращаясь к своим ботинкам. – Не ты задушил эту женщину в своей постели – и в то же время не желаешь говорить мне, где находился во время убийства. Никто, кроме нас двоих, не знает, что она ночевала у тебя в доме, однако кто-то все-таки нашел ее и убил. Была борьба, потому что тумбочка у тебя в спальне перевернута, и твоя картина – тоже, но на теле миссис Адамс не обнаружено ни единого признака того, что она сопротивлялась. У Варкера и Коулза были веские причины отомстить нам – кстати, и Джулиусу тоже, – но им не было смысла убивать Люси, раз за эту живую женщину можно получить целую кучу денег. И куда утащили Делию и Джонаса? Может, это они сопротивлялись, и поэтому мебель в комнате оказалась перевернута? И каким образом, черт возьми, тут замешана Шелковая Марш?
  С другого конца стола донесся грустный смешок.
  – Ну, это-то как раз я мог бы тебе объяснить, Тим. Стоит ей влезть, и у нас тут же появляется повод для беспокойства.
  – И насколько плохи были бы наши дела, если б ты предоставил свое алиби жюри присяжных?
  – Хуже некуда. Так что воздержусь.
  Стараясь дышать через нос, чтобы хоть немного унять сердцебиение, я несколько минут пытался сообразить, с чего лучше начать расследование. Ну, если на время забыть о Вале.
  – А знаешь, ты, пожалуй, прав, – услышал я слова брата. – Никогда прежде не замечал, что просто ненавижу одиночество, но это так. Мысли получаются какие-то слишком… громкие.
  Я поднял голову, уперся подбородком в сложенные руки и пробормотал:
  – А вообще, это было здорово. Ну, то, что ты сделал для этой ирландской семьи. И не собираюсь ругать или дразнить тебя за это. Ты спас им жизни.
  – Да просто потому, что мертвецы не имеют права голоса, – заметил Вал.
  – Маленькая девочка – тоже.
  – Считаешь, они будут поминать меня добрым словом, если это их дитя окажется в могиле?
  – Мне плевать, что ты там несешь. То был настоящий поступок.
  – Видел бы ты меня по воскресеньям, когда их собирается целая толпа, – усмехнулся он. – И хор поет, а мне только нимба не хватает.
  – Миссис Адамс говорила, что ее похищали и прежде. – Я понизил голос, склонив голову набок: – Эта надпись. Бог мой, эта надпись!.. Ну, ты видел.
  «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся».
  – Да, видел, – тоже еле слышно прошептал он.
  – Что она означает?
  Вал поднялся, затушил окурок сигары в пустом стакане из-под виски. Потом лениво, изогнув спину, потянулся и улегся на скамью у стены.
  – Надо хоть немного поспать. Впереди дел невпроворот.
  Я с трудом подавил зевок.
  – А мне что-то не очень хочется.
  – Но ты потерял способность мыслить четко и ясно, размышляя над тем, что случилось с Люси Адамс давным-давно и далеко отсюда. Передохни. А если продолжим спорить, сделаю твою физиономию еще больше похожей на подгоревшее суфле. Мне такие перемены не по душе. Разбужу тебя через пару часов.
  В словах Вала имелся смысл. Он слишком хорошо знал меня, и вот я послушался, смежил веки, и перед закрытыми глазами хаотичным вихрем проносились несвязанные между собой факты, и удержать и исследовать хоть один из них я был не в силах. Частично такое состояние было обусловлено пережитым шоком и усталостью. Частично – по всей вероятности, виски. Я бы никогда и ни за что не послушался этого его приказа, если б не слова Вала, что дел впереди невпроворот.
  Если б не маленькое подозрение, угнездившееся где-то на окраине сознания.
  И вот я снял ботинки и улегся на скамью. Минут пять прислушивался к шуршанию – это Вал перелистывал «Геральд». Затем услышал попыхивание – он раскуривал очередную сигару. Постепенно дыхание мое выровнялось. Стало реже. Пальцы расслабились, веки перестали нервно трепетать. На протяжении примерно четверти часа я пребывал на пороге сна, и шипение и потрескивание дров в камине служили единственным указанием на то, что время идет. Весь остальной мир перестал существовать.
  Но я еще не спал.
  И когда вдруг услышал скрип двери – единственный намек на то, что затем кто-то по-кошачьи бесшумно сбежал вниз по лестнице, – я совершил единственный разумный в данной ситуации поступок. Снова надел ботинки, торопливо завязал шнурки.
  И двинулся следом.
   Глава 11
  
  Мы недоумеваем, почему старые камни Банкер-хилл[178]не заходятся в плаче, когда публично оскверняется Союз, скрепленный кровью наших дорогих отцов. Но, как правило, откровенное сумасбродство глупцов-фанатиков скорее доходит до сердец и умов, нежели самые хитрые закулисные игры. Люди видят замысел – и отвергают его. Так вырабатывается противоядие; через несколько лет все эти бредовые идеи будут забыты, а люди, выдвигавшие их, преданы вечному забвению.
  «Слово об аболиционизме», «Нью-Йорк геральд», 17 февраля 1846
  Я вышел из пожарного депо и увидел в снегу множество расходящихся в разные стороны следов. Люди спешили поскорей добраться до нужного им места, и полагаю, достигали его вполне успешно, им не приходилось разбрасывать хлебные крошки в лесу. Мимо промчались крытые расписные сани, похожие на шкатулку для драгоценностей; в них был впряжен черный жеребец, топот копыт почти не слышен, острые полозья лихо разрезают слежавшийся припорошенный сажей снег. Восьмой участок содержался еще в относительном порядке, по сравнению с нашим, Шестым, загаженным сверх всякой меры. Редкие фонари с газовыми лампами отбрасывали свет на витрины, закрытые ставнями, и сосульки, свисающие с карнизов и похожие на хищные клыки, с которых капает слюна. Закутанные в шарфы прохожие торопливо прошмыгивали мимо. Мясник, типичный ирландский крестьянин, вышел из своей лавки, принарядившись. На нем были твидовое пальто, мягкая сдвинутая набок шляпа, вельветовые бриджи. Я шагал по этой тропе из следов тихо и быстро, как только мог. Однако еще задолго до того, как я приблизился к широкому перекрестку Мерсер и Хьюстон, возможности идти по следам уже не осталось – все они терялись в нагромождениях из сугробов, которые высились вдоль дорог.
  К счастью, мой брат – очень высокий мужчина. Его спина и черный цилиндр мелькали впереди на Мерсер, а перламутровая рукоятка трости отбрасывала светлые блики. Избежав столкновения с тремя вырвавшимися на свободу поросятами и мужчиной, щедро разбрасывающим лопатой на дорогу белый пепел, я перешел Хьюстон и двинулся следом за Валентайном.
  В голове у меня помутилось, зацепиться пока было не за что. Что заставило моего брата так спешить по направлению к Пятнадцатому участку? В центре этого района располагался небольшой, очень уютный парк под названием Вашингтон-сквер. Летом там буйствовала зелень, в зимнее время он был тих и прозрачен; здесь любила разгуливать в одиночестве Мерси Андерхилл, когда на душе у нее было неспокойно. При мысли о Мерси я тут же укорил себя за то, что не ответил на самое вдохновенное из посланий, когда-либо написанных на бумаге. Нет, подобные чувства и мысли следует подавлять в зародыше, сейчас просто не до того. И я подавил, и принялся размышлять о том, какие причины могли привести Вала к ряду домов на Вашингтон-плейс, или к голландской реформатской церквушке – причудливому старинному строению, – или же к Нью-йоркскому университету с его каменными парапетами и бледными студентами, которые носились кругом на тонких, обтянутых узкими брюками ножках.
  Нет, вообще говоря, Вал явно устремился сюда по какому-то сугубо личному делу. И я шел следом, стараясь не отставать. И заранее страшился того, что могу узнать.
  Прямо перед площадью он резко свернул влево, на Эймити-лейн. Единственными свидетелями этой нашей прогулки были теперь вязы с облетевшей листвой и покрытой тонкой коркой льда ветвями. Мы миновали несколько проулков и задних дворов, кирпичные стены домов, сплошь оплетенные густо разросшимся плющом, были едва различимы. Теперь я старался держаться подальше и в тени. Где-то жалобно взвыла собака – видно, тосковала по луне. Но низкое небо было плотно затянуто тучами; казалось, они давят всей своей тяжестью, грозят в любой момент обрушиться на землю.
  Вот Вал толкнул побеленную известью калитку. Когда она захлопнулась за ним, я осторожно приблизился и заглянул в щель. В снегу была расчищена узкая тропинка, ведущая к дому. Достав из кармана ключ, Валентайн поднялся на четыре деревянные ступеньки, отпер входную дверь и вошел.
  Уж лучше б я этого не знал и не видел, подумал я.
  Нет, мне надо знать. Необходимо. И вот я пересек двор, поднялся на крыльцо и подергал ручку двери. Он оставил ее незапертой.
  И я вошел, с тягостным ощущением чего-то непоправимого.
  И оказался в темной прихожей, забитой зонтиками, какими-то коробками и зимней обувью. Боты Вала, аккуратно прислоненные друг к другу, стояли в углу. Впереди через приоткрытую дверь просачивался свет, пятна его падали на деревянный пол.
  Я двинулся вперед по коридору, в неизведанное.
  Едва я успел переступить через порог, как чья-то огромная рука ухватила меня сзади за горло. Я пытался вырваться – бесполезно. Напавший переступил с ноги на ногу, затем дал мне подсечку, и я распростерся на полу.
  Перед глазами вспыхнули и затанцевали искры. Я затряс головой, чтобы вновь обрести способность мыслить трезво.
  – Неужели это было необходимо? – пробормотал я.
  Вроде бы не пострадал, руки и ноги целы, но перспектива провести вечер распростертым на полу как-то не слишком устраивала. И вот я перевернулся на спину и гневно уставился на Валентайна. И представлял, как буду колошматить его что есть силы, пока не превращу в котлету.
  – А что за необходимость была выслеживать меня, точно раненого оленя в лесу? – огрызнулся он.
  В пустой гостиной мы были одни. Жутко до чего не хотелось даже начинать описывать ее. Вдоль стен – тоже ящики и коробки, на столе – два чемодана и дорожный сундук; тут же валяется пара лайковых мужских перчаток, слишком маленьких по размеру для Вала. Почему мы с братом непременно начинаем выяснять отношения, оказавшись в комнатах или домах, куда, судя по всему, только что переехали – это было выше моего понимания. У камина стояла пара кресел с бледно-голубой обивкой, окна завешаны шторами из кораллово-красного дамаска. И больше почти никакой мебели. Лишь какой-то непонятный и крупный предмет перед окном – наверное, пианино.
  И это меня насторожило. Ведь Вал не играл на пианино.
  – Где мы, черт побери? – сердито спросил я, вставая с пола.
  – Ты хотя бы осознаешь, насколько неуклюжи твои попытки выследить меня? – Вал стоял, скрестив руки на груди, выражение лица – самое трагическое. – Я ведь сказал тебе, разбужу через час или два. А ты сорвался и преследовал меня, как охотничий пес подстреленного оленя. Неужели нельзя хоть ненадолго оставить человека в покое?
  – Никак нет. Потому что ты лгал, не хотел говорить, где был сегодня утром.
  – Потому, что убивать беспомощных дамочек – это в моем стиле. А ты – просто жалкий и злобный завистливый головастик.
  – Нет. В твоем стиле – это превращать в калек ублюдков из партии вигов; ну, время от времени – еще и охотников за рабами. Травить себя всякой дрянью, затаскивать в постель все, что шевелится, а теперь еще и лгать мне. Прежде ты не лгал.
  – Если думаешь, что я позволю какому-то недоумку с щенячьими мозгами допрашивать себя…
  – О, ради бога, я вас умоляю, – донесся со стороны двери красивый интеллигентный голос. – Сегодня утром он был со мной. Я только что переехал в новую квартиру, а, смею заметить, переезд всегда дело очень хлопотное, и без помощи тут не справиться. Если б не Вал, я бы просто сжег все свои вещи. Ну, а потом купил бы новые.
  – Джим, – сказал я. А потом добавил: – Привет. – Улыбка на губах превратилась в какую-то дурацкую ухмылку. Это еще не самое худшее, что я уже знал о Вале. Это… да примерно все то же самое. – Бог ты мой, какой сюрприз. Рад вас видеть.
  – Взаимно, – несколько неуверенно произнес Джим.
  Кроткий Джим, так я успел прозвать его, был удивлен моей приветливостью. Следовало признать, многие мужчины отнеслись бы куда как враждебнее к парню, который разводит шуры-муры с их родным и единственным братом. Однако сам я не придавал этому особого значения. Я понимал: если речь заходит о Вале, сентиментальные молли менее всего меня беспокоят.
  Друг моего брата был выходцем из Лондона. Стройный и красноречивый, акцент позаимствовал непосредственно из недр Британского парламента. Довольно гибкий. Гибкость в отношениях вполне устраивала меня, особенно если речь шла о Джиме; немного бесила, правда, эта подобострастная улыбочка – всегда была наготове, о чем бы ни шла речь. Я часто задумывался: на что он живет и чем занимается. И у меня сложилось мнение, что, судя по мелким хитроватым морщинкам в уголках его меланхоличных голубых глаз, примерно восемьдесят процентов мыслей остаются у него в голове. На нем были плотно облегающие брюки, рубашка цвета индиго и бордовый узорчатый китайский шелковый халат с завязанным наспех поясом. Волосы черные, гладкие и блестящие, черты лица с высокими скулами – мелкие и точеные, типично английские, у мужчины любой другой национальности они послужили бы признаком порочности или женственности. И теперь, когда его интерес к Валентайну носил, скорее, романтический, а не развлекательный характер (как я догадываюсь, в более тесных отношениях они состояли два-три месяца назад), он относился ко мне, как к некоему старому потрепанному документу, который следовало поместить в рамочку, повесить на стену в укромном уголке и не слишком часто выставлять на всеобщее обозрение.
  Вряд ли мой брат назвал бы этот свой интерес романтическим – если честно, Джим был «жидковат» для этой роли. Просто мне, к сожалению, довелось видеть Валентайна в состоянии одержимости, и я знал, какие она у него принимает формы. Вот Джим шагнул в гостиную из дверного проема. Одна рука на бедре, поза заносчивая, но несколько неуверенная. Словно это он только что отпускал в мой адрес колкости, а не наоборот.
  – Валентайн вовсе не затаскивает в постель все, что шевелится, Тимоти, – язвительно произнес Джим. – Он умеет проводить черту между домашними и дикими млекопитающими. Риск гидрофобии и все такое прочее.
  – Ну, что, теперь доволен? Хотел узнать, есть ли у меня алиби? Вот оно. – Вал плюхнулся в одно из кресел и передернулся от отвращения. – Когда парню надобно перевезти все свое барахло, это, знаешь ли, требует времени и сил. И вчера, когда моя смена в пожарном депо закончилась, я подъехал к Джиму и подставил плечо.
  – Так значит, работал, – я взирал на него с сомнением. – Не… развлекался.
  – Как скажешь.
  – И ничего такого, на что вы только что намекали, не было. – Джим кашлянул и смотрел с опаской и одновременно заносчиво. – И еще считаю, что вашему брату неприятно обсуждать, как он провел здесь ночь.
  Я тут же перевел взгляд на Валентайна. Тот не выказывал и признака смущения.
  – Просто помог ему перевезти пианино, – пояснил он.
  Прикинув, стоит ли уведомлять моего безумного братца о том, что большинство мужчин не стали бы принимать извращенные услуги во французском стиле от лощеных артистических типов как вознаграждение за перевозку мебели, я все же решил воздержаться. Голова у меня разболелась. Как-то не хотелось представлять, какие именно эротические услуги склонен оказывать Кроткий Джим, когда речь идет о моем брате. Особенно когда совсем недавно до меня дошло, что Валентайн весьма… склонен к чувствам на основе взаимности. Гордится своей удалью и силой в постели. И не испытает желания становиться чьим-то должником.
  – Страшно тяжелая оказалась штука, – продолжил Валентайн, указывая на пианино. – Да еще к тому же эта лестница…
  – Ладно, ладно, – замахал я руками. – Лучше уж помолчи.
  – Но ты же хотел знать каждую деталь тех противозаконных поступков, которые я якобы совершил. Жалкая коровья лепешка!
  – Нет, теперь чем меньше деталей, тем лучше.
  – Да будет тебе, Тим, это всего лишь шутка. Он мой близкий друг. И что с того, если мы с ним немного пошалили?
  – А вот это уж точно противозаконно. Тебе, видно, и в голову не приходило?
  – Но ведь не должен же я арестовать его за это?
  – Не его надо арестовать! Тебя! – воскликнул я. – Наказание за такие штуки – десять лет каторжных работ.
  – Подобные приговоры чрезвычайно редко приводились в исполнение, сам знаешь. Ты шантажируешь меня, что ли? Да, за мужеложство светит десять лет каторжных работ. Но ведь я не трахал какого-то там мальчишку на кухонном столе. Нет, мы предпочитаем…
  – Ради всего святого, перестань мучить своего брата просто потому, что у тебя это здорово получается, – вмешался Джим, оперся изящной рукой о шею Вала и опустился в соседнее кресло.
  Валентайн смущенно заморгал. Видимо, эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову.
  Тут Джим снова встал.
  – О, что за хрень! Простите, Тимоти. Нет ничего такого…
  Тут я заставил его замолчать, выдвинул на середину комнаты большой ящик, полный каких-то бумаг, и уселся на него. И вместо того, чтобы говорить дальше, Джим присел на краешек кресла и принялся задумчиво покусывать нижнюю губу.
  – Ладно, – сказал я. Спокойно так. И даже дружелюбно. – У меня один вопрос.
  – Очевидно, не столь провокационный, как я полагал, – пробормотал Джим.
  – Вкусы и предпочтения моего брата ни для кого не секрет. Как и тот факт, что вы с Валом друзья. Вы не слишком осторожничали, особенно не скрывали. Да что там говорить! У Вала ключ от вашего дома.
  – Это не вопрос, – буркнул братец.
  – Скажи, а твои соратники по партии знают, что вы… близки?
  Джим нервно заерзал.
  – Теперь понял. И боюсь, что ответ будет «да».
  Я бросил шляпу на пол и устало потер веки.
  – Тогда, получается, ты прав, Вал. О таком алиби в суде лучше умолчать.
  – Но я не совсем понимаю… В чем, собственно, дело? А, Тимоти? – нервно спросил Джим.
  – Да?
  – Зачем вы следили за Валом, довели его до моего нового дома? И что, черт побери, означают эти слова об алиби?
  Я изучал локоть брата, а тот задумчиво уставился на мое правое колено.
  – Послушай, Вал, надеюсь, речь идет не о каком-то там убийстве, нет? – тихо спросил Джим.
  Эти несколько фальстартов осложнили положение. Но мы с Валентайном собрались с духом и рассказали ему все. И Джим воспринял эти новости лучше, чем я ожидал. Даже думаю, что отчасти он был доволен тем, что мой брат, учуяв острый запах опасности при упоминании имени Шелковая Марш, решил ради осторожности потрафить ему, Джиму. И все же считаю – главное крылось в том, что я его недооценил. И тот факт, что у парня изящные и нежные руки, вовсе не означал, что он не способен задушить кого-то. А правильный, поистине королевский акцент зачастую характерен для людей, головы которых отрубает острое лезвие бесшумно падающей гильотины.
  И потому я перестал относиться к Джиму, как к хрупкому цветку, находящемуся на грани увядания. В надежде, что и он сделает мне такое же одолжение.
  Когда наконец все разъяснилось, к всеобщему удовольствию, и мы какое-то время сидели совершенно ошарашенные, Джим откупорил бутылку джина и пустил ее по кругу. Пили мы джин из дорогих восточных пиал для супа – другой посуды просто не нашлось. И тут мы с Валом смогли наконец сформулировать план.
  – Договорились, – я воспрял духом и снова вскочил на ноги. – Попробуем поймать сани, потому как идти пешком… об этом и речи быть не может.
  – Притормози, юная звезда полиции. – Валентайн достал карманные часы, хмурясь, взглянул на циферблат. – Десять часов вечера. Нет. Господи, нет, не сейчас. Встретимся завтра в семь у входа в Гробницы на Франклин-стрит. Тогда и приступим.
  – Но где-то там ребенок, его, того и гляди, переправят морем в Джорджию и будут там мучить до скончания жизни. А тебе, выходит, главное выспаться, так?
  Вал, грустно моргая, уставился на меня.
  – Да нет же, осел ты эдакий. Мне нужно время, чтобы опознать тело.
  – Боже, – я вовремя спохватился и сообразил, куда клонит Валентайн. – Ты прав. Мы не можем начать поиски, не идентифицировав предварительно тело. Помощь нужна?
  – Нет, лучше сам займусь.
  – А зачем это надо, идентифицировать? – спросил Джим Валентайна. Он заметно побледнел, слушая наше повествование, но сохранял невозмутимость, точно фехтовальщик перед началом дуэли. – Ты же знал миссис Адамс.
  – Шеф Мэтселл по доброте душевной проигнорировал нашу маленькую, но незаконную шалость – налет на лавку в Корлиарс Хук, которым руководил Тим. Вот почему сейчас мы, можно сказать, в дерьме. Слово работорговцев против нашего слова – это касательно того, что мы вообще были там. Пист, конечно, нас не выдаст, это волчара старой закалки. Ну и потом все мы знаем, какова цена свидетельствам цветных в суде. Но шеф наверняка вынесет сор из избы, если мы не будем и дальше травить ту же баланду. Допустим, они навалятся на меня…
  – Если Вала вдруг заподозрят, – пояснил я Джиму, который сидел и недоуменно хмурился, – то всем нам лучше придерживаться одной версии, пусть даже ложной.
  – Спасибо, – он одарил меня надменной улыбкой. – Я изо всех сил стараюсь уловить смысл нашей беседы, но мы не часто говорим о преступлениях.
  Вал хмыкнул.
  – Прости, Джимми, старая привычка.
  – Извинения не обязательны, но они приняты. Нет, погодите минутку. Никогда бы не подумал, что на действия полицейских, слегка нарушивших закон, столь… неодобрительно смотрят граждане. Не хотелось бы выглядеть совсем уж тупицей, но почему такое большое значение должно предаваться вашим, пусть и не совсем законным действиям в берлоге работорговцев? Ведь полицейские всегда стоят друг за друга, разве не так?
  – Полицейские отвечают перед партией. И совершенно неважно, что их действия были незаконны, – кивнул Вал. – Важно, что они противоречат нашей политической платформе. Мы пока что не знаем, кто у нас крыса… а потому перед тем, как начнем опрашивать посторонних, надобно сочинить мало-мальски правдоподобную историю и определить имя невиновного. Так безопаснее.
  – Невиновные, – заметил я, надевая шляпу, – уже трупы.
  – Но это ужасно, – заметил Джим.
  – Да, верно. Всего хорошего, Джим, и прошу прощения, что ворвался к вам в нору, как варвар.
  – О, да будет вам. – Он задумчиво опустил руку на колено, уселся в кресле поудобнее. – Вы самый цивилизованный из всех знакомых мне варваров.
  – Ты просто мало его знаешь, – насмешливо, но беззлобно заметил Вал. Явно по привычке. Я махнул им рукой на прощанье и двинулся к выходу.
  Я не стал спрашивать, как именно Вал собирается опознавать тело миссис Адамс. И теперь, оказавшись один, точно знал, что надо делать. Обходить улицы и обшаривать дома на Манхэттене в поисках женщины и ребенка было практически невозможно до того, как Вал установит личность погибшей миссис Адамс. Но я мог порасспрашивать членов комитета бдительности о возможных тайниках, а затем допросить Варкера и Коулза, имея в голове четкий план и твердую почву под ногами. Джулиус сидел в камере один, а друзей Делии, которых можно было бы расспросить, я не знал. Уж лучше, как предложил брат, выждать несколько часов. Но денно и нощно, в любое время года, в компании или наедине с самим собой, на этих грязных улицах мне до дрожи в пальцах хотелось сделать Мерси Андерхилл счастливой. Мысль об этой непростой задаче, на которую она намекала, выразив надежду, что я отвечу ей на письмо, страшно возбуждала. Наполовину рыцарская авантюра, наполовину уже выигранный приз.
  – Смотри, будь осторожнее, – уже у двери сказал я. – Во всем.
  – Я всегда осторожен, – и Вал снова ощерился в волчьей улыбке. – Ты просто до сих пор этого не замечал.
  
  На Бродвее я остановил фургон на полозьях, принадлежавший транспортной компании «Кипп и Браун». С трудом втиснулся в это странное битком набитое сооружение, уселся между костлявым подозрительной наружности торговцем, который мазал волосы ваксой для обуви, и продавщицей с тупым стеклянным взглядом. Оба выглядели так, словно только в феврале наконец купили себе уголь, отказавшись от горячих ленчей. Ботинки у обоих просили каши. И одеты в дешевые хлопковые тряпки.
  В полудреме я представил себе мир, который описывал Мэтселл. Мир без хло́пка, который можно носить, продавать, кроить и шить. Лампочки фургона сияли, точно отполированные до блеска колокольчики, колокольчики звенели громко, витрины магазинов в больших каменных зданиях так и мелькали, отсвечивая золотым блеском. И вот вскоре я оказался близ дома, прошел остаток пути по Уокер, представляя себе партийного босса с мешками для денег, туго набитыми хлопком, и этот хлопок вылезал из всех дырок и щелей, из его карманов, рта и ушей. Просто пугало, а не человек. Кукла со стеклянными глазками-пуговками.
  В пекарне было темно. Миссис Боэм ложится спать рано и встает до рассвета. Но на столе я увидел пирожное к чаю, обсыпанное розовыми кристаллами сахара, а под ним – записку. И на ней не совсем четким, но крупным и без наклона почерком – левша, подумал я и улыбнулся – с немецкими закорючками при написании буквы «с», каракулями, типичными для девочки девяти-одиннадцати лет, было выведено следующее:
  Мистер У.
  Оставляем вам это пирожное с наилучшими пожеланиями, поскольку вас срочно вызвали. Тут между нами возникли разногласия чисто художественного характера, и мы были бы рады посоветоваться с вами, но, полагаем, конечный результат вас вполне устроит.
  МИСТЕР УАЙЛД, это пирожное специально для вас, хотя хотелось бы, чтобы оно вышло побольше, но тесто почему-то плохо поднималось, и в середине оно получилось немного непропеченное. В следующий раз, когда приду, будем печь хлебцы, переплетенные, как косички. Наверное, все это вам неинтересно, и не знаю, получится ли, но миссис Боэм говорит – поживем и увидим.
  Миссис И. Боэм мисс Айбилин о ДаЛАЙ
  Нежданная доброта может ранить столь же жестоко, как и грубость, если время выбрано неподходящее. Очень милая доброжелательная записка, но она лишила меня решимости. До этого я был на взводе – от гнева и страха, они гнали меня вперед. А это проявление заботы просто подкосило меня, как палатку, из-под которой выдернули колышек. И вот я сунул ее во внутренний карман пиджака, где уже лежало письмо от Мерси, и поднялся наверх. А пирожное завернул в салфетку. Невинность этого подарка просто резала глаза.
  Войдя к себе, я зажег лампу, подтащил кресло с плетеным сиденьем к столу. Сидел и ждал, когда придут нужные слова, задумчиво теребил пером нижнюю губу, рассматривал витиеватый паутинный почерк Мерси.
  Слова не приходили.
  Ты умеешь писать полицейские отчеты о птенчиках-мэб, о похищении людей, об ограблениях и убийствах – и не в силах написать хотя бы десять слов ради нее. Ты просто чемпион по идиотизму, Тим Уайлд.
  И вот я снова начал перечитывать послание Мерси.
  Сегодня утром я нашла в лавке маленькую черепаховую шкатулку, а в ней – крохотную заводную птичку, раскрашенную во все цвета радуги, нашла и стала чистить ее до тех пор, пока птичка не засверкала, думая, наверное, она окажется настоящей и оживет. Или же я стану настоящей и начну лучше понимать саму себя. Иногда мне кажется, что здесь во мне живет кто-то еще.
  Десять минут спустя я вдруг обнаружил, что, подперев рукой подбородок, рисую на пустом листе бумаги заводную птичку. В точности такую же, как она описала. Я знал это наверняка. Она получилась у меня точной копией, портретом сокровища, которого я и в глаза не видел, потому что Мерси умела создать историю из любой самой пустяшной вещицы, и, подобно крови, текущей у меня в жилах, ее сказки распространялись по своей отдельной системе каналов. А ее чернила уже давно пульсируют в моем кровотоке. И мне было непонятно, что она имела в виду, говоря о том, что не чувствует своих историй, что она не считает их реальными. В то время как я практически ощущаю их на вкус.
  А это мысль…
  Написать слова приветствия – одно это меня уже пугало. Но терять было нечего, тем более что она знала: я люблю ее. И вот я глубоко вздохнул, и перо так и заскользило по бумаге, слова и фразы начали выстраиваться ровными рядами.
  Дорогая Мерси, которая никогда не станет для меня невидимкой!
  На прошлой неделе я был занят поисками украденной картины. Сперва отчаивался, но затем меня ждало необычное приключение в лесу, и более счастливый финал, чем я мог предполагать…
  Затем я написал ей о таинственном исчезновении конверта, в котором прибыло ее письмо. И о Вале, осчастливившем семью ирландцев. И о пирожном Птички.
  А в конце подписался: «Твой Тимоти».
  Той ночью мне приснилось, что Мерси умеет рисовать. На самом деле она не умела – выводила пером какие-то деформированные невнятные фигурки, над которыми можно было только посмеяться. Но мне приснилось, что она рисует пастушку с ленточками в волосах, на огромном полотне площадью в десять ярдов, на фоне какого-то совершенно фантастического фиолетово-зеленого заката.
  В этом сне не было ничего зловещего – ровно до тех пор, пока пастушка вдруг не ожила под пальцами Мерси. На губах ее змеилась жестокая улыбка, сверкающие глаза обещали зацеловать любого до смерти. Я пытался предупредить Мерси, чтобы та перестала придавать пастушке сходство с Шелковой Марш – страшно опасно репродуцировать эту особу. Но слова застревали в горле. И вот, наконец, когда я все же умудрился выкрикнуть, чтобы она перестала, мадам Марш сошла с полотна и стала удаляться от нас с довольным и зловещим блеском в глазах.
  
  – Думаю, я все же должен ему сказать, – заявил я брату на следующее утро. – Да, я боялся этого момента, но именно потому и должен. Он захочет узнать… Бог ты мой, что же захочет узнать Чарльз Адамс?
  Валентайн не ответил. Наверное, он просто меня не слушал. Нервно пожал плечами, постукивая тростью о тротуар на выходе из Гробниц. Его молчание меня не смутило, особенно с учетом того, который теперь час.
  Дрянь, которую поглощает мой брат, для меня всегда очевидна – я в любое время практически видел, как пульсирует густое дегтеобразное вещество в набухших синеватых венах его горла. Но до полудня это видно каждому. Яркий утренний свет всегда беспощаден к Валу. А поля шляпы недостаточно широки и не защищают лицо от розоватых отблесков солнца, которое морозным утром светит почему-то особенно ярко. Мешки под глазами можно было бы взвесить на весах, сами глаза налиты кровью, и почти не видно, что они у него зеленые. Он вернулся к «фермерскому» стилю – аметистовый галстук, рубашка с отложным воротничком, жилет с узором в мелкий колокольчик. Что могло означать только одно: братец набрался смелости и заходил к себе домой.
  – Просто я хотел сказать, разве не…
  – Окажешь мне огромную любезность, если заткнешь варежку секунд на тридцать, – сказал Вал и тяжело оперся о трость.
  Я вздохнул и скрестил руки на груди. Раздражение нарастало; хоть и знакомая ситуация, но брат казался совсем уж несносным.
  – Что, головка закружилась?
  – Заткнись.
  И я заткнулся. Обычно он приходил в себя быстрей. Но очевидно, что последние полчаса брат провел в Гробницах, запрашивая у шефа Мэтселла разрешения подключить к расследованию этого страшного убийства меня, в помощь ему, капитану Восьмого участка. Если газетчики разнюхают о преступлении, все местное население придет в волнение. С учетом всех стычек, в которые я вмешивался в последнее время, я буду сильно удивлен, если Мэтселл скушает хотя бы слово из того, что ему скормили. Но он доверял Валентайну. И вот теперь, судя по всему, мне предстоит расследовать убийство красавицы мулатки, которую нашли задушенной в узком проулке между Кинг-стрит и Хэммерсли.
  Я продолжал изучать брата. Лицо по-прежнему бледное, цвета лоснящегося куриного жира.
  – Ну, что, готов?
  Вал вздохнул и зашагал вперед, достаточно уверенно и прямо, почти как канатоходец.
  – Валяй, выкладывай.
  – Так вот, я тут подумал. Вряд ли стоит говорить Чарльзу Адамсу всю правду.
  – Если Чарльз Адамс до сих пор еще не в курсе, то он полный и законченный башка, – заметил Вал, а мы меж тем продолжали шагать по Франклин к Уэст Бродвею. – Жена исчезает, ее нет ни дома, ни на работе, никто не видел. Причем исчезает не одна, а с его пасынком и свояченицей.
  – Да я бы с ума сошел от беспокойства, если б моя жена исчезла, однако это еще не означает, что он знает, что ее убили. Или что пропал его пасынок.
  – Верно. Ну разве что только в том случае, если Делия и Джонас сбежали вчера домой и рассказали ему все, во что мне верится слабо.
  Я кивнул, до меня только сейчас дошло, что наши пропавшие знакомые могли просто вернуться на Уэст Бродвей.
  – Так ты провел опознание миссис Адамс?
  Мимо прошли под ручку две звездочетки – лица красно-белые, напудрены и накрашены, как оперные дивы. Франклин-стрит оживала после ночной спячки, кругом сновали молочники, портовые грузчики, торговцы-лоточники, каждый стремился хоть что-то заработать сегодня, и в толпе они смешивались с картежниками, прочими любителями азартных игр и барменами, плетущимися домой отсыпаться.
  – Нет, не провел. Миссис Адамс поручили Глейзбруку, когда он явился отбывать свою смену. – Вал выразительно закатил глаза к небу и сощурился от яркого света. – Можно было бы заменить этого инспектора кругом сыра, и никто бы не заметил, пока сыр не раскрыл бы преступление. Я попросил его пошарить в ее шмотках, вдруг найдется что интересное. И представляешь, как повезло? В кармане ее платья он нашел визитку с именем и адресом. «Миссис Люси Адамс, Уэст Бродвей восемьдесят четыре, дома по четвергам и субботам».
  Я так и расплылся в улыбке, глядя на моего сумасшедшего и блистательного брата.
  – Здорово! А визитка отпечатана или написана от руки?
  – Не смей сомневаться в моей сообразительности. Тим. Я все подготовил заранее. Использовал ручной печатный набор. Заняло минут двадцать. Не подкопаешься.
  Мы свернули на Уэст Бродвей. На противоположной стороне улицы располагался магазин, где продавали часы, в витрине рядом с нами были вывешены дюжины позолоченных и серебристых клеток с дюжинами мелких разноцветных птичек внутри. По тротуарам рядом с белыми расхаживали вполне прилично одетые чернокожие в добротных клетчатых пальто, а также кареглазые женщины в кожаных красных башмачках ручной работы, кокетливо мелькающих под нижними кружевными юбками. Нет, и чернокожие бедняки здесь тоже имелись – дворники боролись со снегом, сновала домашняя прислуга и бакалейщики, нашелся даже один торговец нотами, который громко выкрикивал расценки на свой товар. Но в целом улица имела вполне респектабельный вид. Просто и сравнить нельзя с моим районом.
  – Вроде бы вот этот дом, – я указал кивком, тут же вспомнилась печальная встреча в самый разгар снежной бури. – Погоди, да это же он! Должно быть, он.
  Я увидел Чарльза Адамса на другой стороне улицы. То был белый мужчина среднего телосложения с румянцем на щеках и аккуратно подстриженными волосами и бакенбардами. На тонком носу красовались очки в серебряной оправе, на подбородке – небольшая узкая бородка, уже изрядно поседевшая. Засунув трость под мышку, он развернулся к нам спиной и пытался проделать какие-то манипуляции с входной дверью.
  И тут я полностью переключил свое внимание.
  Окна дома смотрели слепо. Не занавешены черной траурной тканью, но закрыты толстыми деревянными ставнями с тяжелыми запорами. Обычно так охраняют опустевшие дома, чтобы в них не поселились сразу шестьдесят или семьдесят ирландцев, и ваша расшатанная кушетка пошла бы у них на дрова. В этот момент мистер Адамс обернулся, и я заметил, что на рукаве бежевого шерстяного пальто у него нет траурной повязки. Несмотря на странное состояние окон дома, он, очевидно, ничего не знал о трагической судьбе своей жены.
  – Интересно, почему… – начал я и шагнул с тротуара.
  Железные пальцы тотчас впились мне в руку и рванули назад. Я ударился о деревянную раму для рекламы, восхваляющей достоинства каких-то гальванических колец – якобы они выравнивают сердцебиение, унимают ревматические боли и даже используются в лечении нервной системы – все в одном флаконе. Я не был уверен, что такое возможно. Зато был твердо уверен, что если брат еще хоть раз проявит по отношению ко мне такую грубость, я точно врежу ему прямо в глаз.
  – В чем дело, черт побери?
  Я вырвал руку. Валентайн смотрел через дорогу, наблюдал за действиями Чарльза Адамса, господина в пальто верблюжьего цвета и темно-синей шляпе.
  – Даже не знаю, с чего и начать. – Братец осторожно высунулся из-за доски с объявлением. – Уэст Бродвей, восемьдесят четыре. Разрази меня гром! Вот почему этот адрес показался мне знакомым. Просто сразу не сообразил.
  – О чем ты? С чего это вдруг такие резкие движения?
  – Да будет тебе, – миролюбиво заметил он. – Никакой это не Чарльз Адамс. Это человек по имени Ратерфорд Гейтс, сенатор от демократической партии Олбани. А теперь сотри это дебильное выражение со своей физиономии. Ты должен научиться, как эффективно идти по следу. Почему я не выучил тебя этому прежде – ума не приложу!
   Глава 12
  
  Вот, послушайте-ка хорошую шутку. На днях увидел на углу Франклин-стрит здоровенного молодого парня, он стоял спиной ко мне. Я тихонько подкрался сзади, схватил его за шкирку и как гаркну: «Ага, попался, наконец, беглый мерзавец!» Если б я выстрелил из пистолета прямо у него над ухом, он бы, наверное, меньше испугался. И как рванул от меня прямо к реке, оставляя за собой пыльный след!
  Уильям М. Бобо. Нью-Йорк глазами жителя Южной Каролины (которому больше нечего делать), 1852
  И вот я, как тень, следовал за Валентайном, а тот, как тень, шел по пятам за человеком, которого я принял за Чарльза Адамса. Нет, это не мог быть один и тот же мужчина – Гейтс и Адамс. Это невозможно. У этих мужчин должны быть друзья, сослуживцы или партнеры по бизнесу, возможно, даже родственники.
  Ясное дело.
  И у меня не было ни малейшего желания размышлять над альтернативой. Потому как эта самая альтернатива казалась черным бездонным колодцем, в который даже заглянуть страшно.
  – Где же тогда сам Чарльз Адамс? – все же поинтересовался я.
  Достигнув Энтони-стрит, мы свернули к востоку. Вал, свистнув, подозвал разносчика газет. Парнишка уже надорвал глотку, выкрикивая новости, а сводились они к тому, что мы можем если не сейчас, то очень скоро вступить в войну или с Мексикой, или же с Англией. Брат бросил ему монетку, свернул газету трубочкой и засунул ее во внутренний карман пальто. И при этом окинул меня взглядом, который – к величайшему моему изумлению – показался почти терпеливым. А на самом деле был цепким и острым. У Вала появилась цель, он шел по следу и просто на глазах оживал.
  – Где бы там ни был этот твой Чарльз Адамс, это нора сенатора Гейтса. Мне доводилось бывать здесь прежде. Ты в жизни ничего подобного не видел. Мускат, седло молодого барашка, лебедь, вырезанный изо льда…
  – Я тоже здесь бывал. Там жила Люси Адамс.
  – Тогда, если ты надеялся на счастливый конец, только что наметилось сильное снижение наших акций.
  – Но откуда ты знаешь? Может, они вместе жили в этом доме – и Адамс, и Гейтс?
  – Да потому, что я всегда знаю, откуда ветер дует, особенно если в глаз попала какая-то гадость.
  Я сам до конца не понимал, почему мне так страстно хотелось, чтобы то был именно Чарльз Адамс и чтобы он любил свою жену. Ведь я собирался сообщить вдовцу скорбную новость. И тем не менее до дрожи в пальцах, до боли в суставах мне хотелось, чтобы то был именно он.
  Потому что если нет никакого Чарльза Адамса, то и Люси Адамс тоже не существует. А вместо этого была одна живая, дышащая, красивая ложь, не осознающая, что она являлась персонифицированной частью некоего бессердечного замысла, а вовсе не женой.
  Впрочем, далеко не живая и уже не дышащая, тут же поправил себя я.
  Когда мы дошли до Бродвея, Гейтс все еще мелькал впереди. Выложенные плиткой тротуары, посередине проезжая часть, забитая санями, лошадьми, впряженными в маленькие повозки, они шустро проносились мимо, с риском для себя обгоняя более массивные транспортные средства. И еще кругом кишели люди. Черные, белые, представители самых разных человеческих рас, и одеты все по-разному, и головные уборы на них самые невообразимые. Какой-то мусульманин – на голове его красовался тюрбан из сложно и аккуратно переплетенных полосок ткани – задел меня плечом и вежливо извинился. И почти в тот же момент я ухватил за воротник мальчишку, начинающего карманника, который воспользовался тем, что я на долю секунды потерял равновесие, и запустил свои грязные пальцы ко мне в карман пальто. Я резко отшвырнул его в сторону – так рыбаки с презрением выбрасывают обратно в реку слишком мелкую рыбешку.
  – Во-первых, – заметил мой брат, ловко обогнув огромную детскую коляску, задрапированную розовым шелком, – прекрати его так откровенно высматривать. Используй боковое зрение. К счастью, мы оказались на Доллар Сайд. Сечешь?
  Вал всматривался в витрины магазинов, мимо которых мы проходили. Западную сторону Бродвея прозвали Доллар Сайд – за зеркальные стекла роскошных витрин, где были выставлены английские ювелирные изделия, французские шелка, бельгийские кружева, итальянская скульптура. На восточной стороне, которую прозвали Шиллинг Сайд, тянулись рестораны, где подавали мясные блюда; салуны, виднелись ступеньки, ведущие в подземные заведения, там располагались устричные. И вот я убедился, что в отполированном стекле можно отчетливо разглядеть отражение Гейтса.
  – И прекрати так ходить, простофиля. До сих пор не можешь смириться с тем фактом, что ты мал ростом? Это же твое преимущество. И нечего задирать голову вверх и расправлять плечи, так тебя сразу заметят.
  Он был прав. Вместо того чтобы держаться незаметно, я неосознанно выпрямлял спину и выпячивал грудь, точно задиристый петух перед боем.
  – Обрати внимание, сейчас мы находимся от него на вдвое большем расстоянии, чем когда ты следил за мной. Вот главный принцип слежки. Держись подальше, но будь настороже.
  Обойдя группу болтливых, как сороки, испанских туристов – все они почему-то указывали в разные стороны, – я вспомнил детство. Жаркий июльский день. Мне было пять, Валу – одиннадцать, и он вознамерился научить меня плавать. Потащил меня за собой к берегу неподалеку от Гринвич Виллидж, обвязал веревкой и бросил в Гудзон. Бросал восемь раз. На девятый я наконец смекнул, что к чему.
  – Вал, он остановился, – прошипел я.
  Внимание Гейтса привлекла какая-то безделушка в витрине. Мы приблизились. Он изучал сигарные коробки с орнаментом.
  – Куда понесся? А ну, сбавь прыть, иначе ноги переломаю, – дружелюбно заметил брат.
  Мы по дуге обогнули тень Гейтса, вынырнули с другой стороны. Примерно через десять ярдов мой брат промчался мимо сельского священника в домотканой рясе, едва не столкнул несчастного в канаву, а сам шагнул на тротуар. Трость Вала завертелась в пальцах, перламутровая рукоятка сверкнула над головой, как фонарик, лишь после этого он обернулся, глянул назад. И теперь, судя по его позе, делал вид, что собирается нанять сани.
  – Никогда не оглядывайся без причин. Никогда не озирайся через плечо.
  Как только Гейтс сдвинулся с места и поравнялся с нами, Вал с нетерпением принялся оглядывать забитую транспортом проезжую часть. Затем описал небольшой круг, по-прежнему вертя трость в пальцах, и возобновил преследование лишь тогда, когда Гейтс удалился на безопасное расстояние. Я наблюдал за ним, как за танцором балета, где в центре сюжета были хитрые воровские уловки и хулиганские выходки.
  Пройдя еще около половины квартала, Вал пробормотал:
  – Так и знал. Вот спесивый павлин! Могли бы и сами спокойно добраться туда, без всех этих уловок.
  – Но тогда бы я не научился слежке.
  – Стало быть, все по-честному.
  – Но куда… о, – выдохнул я, видя, что Гейтс входит в гостиницу «Астор Хаус».
  Большинство зданий на Бродвее – как на Доллар, так и на Шиллинг Сайд – построены или из песчаника, или из кирпича с бетоном. «Астор Хаус», этот Левиафан Нью-Йорка, был возведен десять лет тому назад целиком из розового гранита и напоминал расфуфыренную и окрыленную надеждой дебютантку с мизерным приданым на балу. Строительство его обошлось безумно дорого – в Европе на те же деньги можно построить три-четыре аналогичных дворца. Фасад выходил на Сити-Холл-парк, вход украшали четыре огромные колонны, само здание занимало целый квартал между улицами Бродвей, Визи, Чёрч и Барклай. Над головами прохожих грозно нависали шесть его этажей. Ощущение было такое, словно первый американский мультимиллионер привез на пустырь целую тележку с мешками денег, вывалил их там и решил посмотреть, что прорастет. Насколько я знал, примерно так оно и было. Да в этом заведении работало больше прачек, чем полицейских в Шестом участке.
  Перед ковровой дорожкой у входа Гейтс приостановился и взглянул на часы. И пока сенатор всматривался в циферблат, нагнув голову, Вал проскочил мимо него, а я – следом. И оказался в роскошном вестибюле со сверкающими хрустальными люстрами и канделябрами, поблескивающими золотыми моноклями, пальмами в горшках и рубиновыми колье на белоснежных женских шейках. Светские дамы проплывали мимо с безразличным видом, словно говорящим: так уж и быть, окажу вам честь, пяльтесь на меня сколько угодно; мужчины делового вида смотрели нетерпеливо и одновременно скучающе, нюхали табак из золотых табакерок, обрезали кончики сигар. Брат прошел через вестибюль к залитому солнцем внутреннему двору в центре этого блещущего роскошью чудовища. Нашел там кушетку с изумрудной обивкой, откуда хорошо просматривался вход, уселся, достал из кармана газету, развернул и стал перелистывать. Я присоединился к нему.
  – И последнее, – заметил Вал, не отрывая глаз от страницы, – лучший способ проследить за кроликом, это прибыть к его месту назначения первым. Тогда он ничего не заподозрит.
  – И что теперь?
  – Теперь постарайся держать рот на замке. Вон он, уже идет.
  Гейтс стоял на входе, оглядывая помещение. Мимо проскользнул цветной официант с военной выправкой, в приподнятой руке он, казалось, без всяких усилий держал поднос, уставленный тарелками – судя по запаху, с супом из моллюсков. Достоинство «Астор Хаус» состояло еще и в том, что вы, находясь в какой-то его точке и возжелав чего-то – неважно, ночью или днем – непременно это получите. Подозреваю, что подобные услуги стоят целую кучу звенелок, но возможности проверить это у меня нет и не было. Как только Гейтс двинулся к бару, брат резко опустил газету.
  – Черт побери, Гейтс! Вот удача! Как раз тот, кого мы ищем.
  Ратерфорд Гейтс расплылся в улыбке и направился к нам. При ближайшем рассмотрении оказалось, что козлиная бородка у него напомажена, а карие глаза так и лучатся здоровьем и добродушием. Подавая руку брату, он заложил большой палец левой руки за подтяжки. Туда же отправился и большой палец правой, после того как они с Валом обменялись рукопожатием. Почему каждый политик на земле копирует и повторяет этот манерный жест, ума не приложу и, видно, буду сгорать от любопытства до конца своих дней.
  – Капитан Уайлд! Вот приятная неожиданность. Бог ты мой, мы же не виделись с прошлогодних выборов. А это…
  – Мой брат Тимоти. Как вы уже догадались, тоже полицейский.
  – Рад познакомиться, – сказал я.
  – Взаимно, мистер Уайлд. Всегда приятно встретить союзника. Насколько я понял, увидев вас вместе, вы, как и брат, тоже один из моих голосующих.
  Я ограничился кивком. В жизни ни разу ни за кого не голосовал.
  – Так вы сказали, я вам нужен, капитан? – Гейтс уселся в кресло рядом с нашей кушеткой, величественным жестом дав понять, что мы тоже можем сидеть, точно мы с Валом находились на приеме у особы королевских кровей или же у владельца этого роскошного отеля. – Надо ускорить подготовку к весенним выборам. Тогда, уверен, будем видеться чаще. Нельзя допустить, чтобы повторился восемьсот тридцать восьмой.
  Вал потер пальцем переносицу, словно демонстрируя огорчение.
  – Не напоминайте мне о том годе. Всякий раз напрочь отбивает аппетит.
  – А что случилось в восемьсот тридцать восьмом?
  Вал пребольно наступил мне носком ботинка на ногу.
  – Я в тот год сильно болел, – пробормотал я. – Скарлатиной.
  – Да, тогда мы едва его не потеряли, – заметил Вал. – Пришлось отправить долечиваться в Саванну. Он был так слаб и беспомощен, прямо как младенец. Так до конца и не оправился. У тебя ведь до сих пор эти приступы, верно, Тим?
  – Ага, приступы, – я гневно покосился на него. – Да, бывает. Время от времени.
  – От души сочувствую. – Гейтс широко и приветливо улыбнулся мне. – Так вот, в тысяча восемьсот тридцать восьмом виги тайно от всех привезли из Филадельфии несколько сот человек, расселили их здесь по пансионам и заплатили – за то, чтобы голосовали против нас. И все у них прекрасно сработало. Ублюдки!
  – Но это же омерзительно, – искреннее возмутился я.
  – Знаю. Как это я сам раньше не додумался? – сокрушенно заметил Вал. – Звенелок у нас было под завязку. Могли позволить себе собственных филадельфийцев. Просто опозорились.
  – Не стоит винить себя, капитан, – принялся утешать его Гейтс. – К счастью, мы и сейчас неплохо обеспечены. Материально. Как раз сегодня встречаюсь с главным нашим спонсором. Так что боюсь, джентльмены, не смогу уделить вам больше пяти минут.
  – Тогда излагаю суть истории. – Вал всем телом подался вперед, уперся локтями в колени, сложил ладони вместе. – Вчера в проулке неподалеку от реки нашли какую-то курицу. Задушена насмерть. Мерзкая работа.
  – Ужас какой… – Гейтс достал из кармана жилета серебряный портсигар и протянул нам, решил угостить французскими сигаретами. Руки не дрожат, в глазах сдержанный интерес, губы тоже ничем не выдают волнения. Я отказался, Вал с удовольствием взял одну.
  – Ну, и мы тут копнули малость. И самое худшее, сенатор, заключается вот в чем. У меня есть все причины полагать, что вы знакомы с жертвой. Цветная, но совсем светлая, около тридцати, бене такая дамочка, нет, правда, просто красотка. Не припоминаете?
  Гейтс побледнел. Сигарета в его пальцах повисла незажженной. Я так и впился в него взглядом, выискивал мельчайшую деталь – следил за каждым движением губ, за легким подрагиванием кожи у висков. На шее взбухла и пульсировала жила, он сглотнул слюну.
  – Но не хотите же вы сказать… что это моя домработница Люси Райт?
  «Домработница. Бог ты мой», – подумал я.
  – Вполне возможно, что и она, – ровным тоном произнес Вал. – Сегодня утром мы установили ее личность.
  – О, боже, – протянул он. – О, господи… о, Люси!..
  Сейчас он походил на человека, которому резким ударом сломали позвоночник. И боль с ужасающей быстротой распространялась по всему телу. Руки у Гейтса дрожали. Он беспомощно смотрел на них, точно они принадлежали какому-то другому созданию.
  – Когда вы видели ее в последний раз? – спросил Вал.
  Гейтс резко опустил голову, закрыл глаза.
  – Не видел ее с тех пор, как вернулся из Олбани. Помню, еще подумал: наверняка нашла себе новое пристанище. И в голову не приходило, что с ней могло случиться что-то плохое.
  – Продолжайте, сенатор, – сказал Вал, когда наш собеседник, судя по всему, утратил дар речи.
  Мне никогда не нравилось наблюдать за людьми в удрученном состоянии, а этот человек, похоже, просто распадался на куски. Тоже своего рода доказательство. А потому я решил воспользоваться ситуацией и спросил:
  – Происходили последнее время какие-либо изменения в домашнем укладе?
  Гейтс приоткрыл глаза.
  – Примерно с месяц назад она нашла работу в цветочном магазине. «У Тимпсона», это неподалеку от моего дома. Ну и, разумеется, я поздравил ее и разрешил остаться у себя в доме до тех пор, пока не подыщет себе новое жилище, где-нибудь в пансионе или в съемных комнатах. Бедняжка Люси. А вы уверены, что это она?
  – Да. И вы говорите, что Люси служила у вас домработницей?
  – Верно, но потом она нашла себе работу в цветочном магазине, которая ей больше по вкусу… О, господи! Вы непременно должны найти чудовище, которое сотворило с ней такое, слышите, капитан? Должны найти его немедленно!
  Сердце у меня билось как бешеное. Чарльз Адамс спас Люси Райт от банды похитителей и позже женился на ней. У Ратерфорда Гейтса была служанка по имени Люси Райт, которая сменила работу, устроилась в цветочный магазин. Что-то здесь явно не сходилось – такого рода ложь словно впивается в тебя острыми зубами и оставляет кровоточащую рану.
  Валентайн достал свой маленький блокнот. Вообще-то память у него прекрасная, и записывать что-либо нет нужды, но думаю, он делал это для пущего эффекта.
  – Итак, Люси Райт. Незамужняя?
  – Вдова. С ребенком.
  – Где проживала прежде?
  – Она родом из Олбани.
  – И как долго мисс Райт приглядывала за вашей норой?
  – Полных два года. Я очень хорошо к ней относился.
  – Похоже, она была того рода девушкой, хорошо относиться к которой мужчине просто и приятно. – Вал плотоядно улыбнулся, чиркнул спичкой о ноготь и закурил сигарету. Потом подался вперед и сделал то же самое для Гейтса. Бедняге явно надо было затянуться.
  – Да, Люси была очень хороша собой, – осторожно заметил тот. Он был по-прежнему очень бледен. – И если вы полагаете, что мои взаимоотношения с ней носили предосудительный…
  – О, ничего такого я не предполагаю, – со свойственным ему коварством заметил Вал. – Но только не говорите мне, что, имея под носом такую милашку на протяжении целых двух лет, вы ни разу не пытались оседлать ее в постели.
  Мне всегда претили подобные выражения Вала, но здесь достаточно было непристойного тона, чтобы бледный до того Гейтс так и залился краской.
  – Вы в чем-то обвиняете меня, капитан?
  Брат приложил руку к груди, сама невинность.
  – Что вы, сенатор, и в голову не приходило. Но ведь кто, как не вы, должны были знать Люси, верно? Ее друзей? Врагов? С чего начнем?
  Гейтс пожал плечами и смотрел уныло.
  – Простите. Но для меня это просто шок.
  – Что и понятно, – заметил я, подпустив в голос добродушия, но получилось не очень. – Вы не спешите, подумайте хорошенько, прежде чем ответить.
  – Да, конечно, вы правы, – Гейтс покосился на моего брата с таким видом, точно хотел сказать: «У каждого из нас есть свои маленькие слабости, разве нет?» – Мы были… близки, время от времени. Держали это в тайне, и, надеюсь, это останется между нами. Большую часть времени Люси проводила дома, вместе со своим маленьким мальчиком. Понимаете, она страшно боялась охотников за рабами. Как и большинство других африканцев. Однажды она уже становилась жертвой похищения, но мне удалось ее освободить. Кстати, так мы и познакомились. И Люси почти все время жила в смертельном страхе, опасаясь, что ее схватят снова. Ну, а потом, когда устроилась в цветочный магазин, я очень ей гордился. Думал, что ей наконец удалось излечиться от страхов.
  Вал выпустил ровное колечко дыма и с интересом наблюдал за тем, как оно лениво тает в воздухе.
  – Перед тем, как ее убили, охотники за рабами похитили ее сестру и сына.
  Я удивленно покосился на брата, не ожидал от него такого признания. Да у меня просто голова пошла кругом. Ведь история, рассказанная Гейтсом, была, как мне показалось, весьма убедительна и близка к истине. Сенатор меж тем выронил сигарету и выглядел совершенно опустошенным. Брат невозмутимо затушил тлеющий на полу окурок.
  – Нет. Пожалуйста, скажите мне…
  – Райтам удалось перебраться в безопасное место. А два дня спустя Люси Райт успокоили. Задушили шнуром. И произошло это в темном проулке у реки или где-то еще. Делия и Джонас пропали. Может, вам известно, где они?
  – Понятия не имею.
  – Ни догадки, ни предположения?
  – Увы, но нет. Да я даже не знал, где живет эта Делия Райт, знал только, что преподает она в школе при Абиссинской церкви. И вообще все это просто ужасно.
  – Да, пожалуй, что можно и так сказать. И вот тут в связи с этим у меня возникает один вопрос, сенатор.
  Гейтс подергал свою козлиную бородку. Мне даже показалось, что он вот-вот начнет рубить и испортит изумительный ковер ручной работы.
  – Да, капитан?
  – Чего именно вы хотите от меня в этой ситуации?
  Вал облокотился локтем о валик кушетки и продолжал задумчиво затягиваться сигаретой. До сих пор я не понимал, к чему он гнет, но теперь до меня дошло, и я поразился блистательной простоте его замысла. Если Ратерфорд Гейтс вернулся из Олбани, затем неким непостижимым образом узнал, что Люси у Валентайна, то он вполне мог убить ее в порыве ревности. И тогда все сходится – люди то и дело убивают из любви и ревности. И мир при этом продолжает вертеться. Тогда его реакция на вопрос Валентайна многое прояснит.
  – Допустим, я об этих делах ничего не знаю. Но, пожалуйста, бросьте-ка вы это дело, хотя бы для блага партии.
  – Делайте то, что можете и считаете нужным. – Гейтс откинулся на спинку кресла, горестно скривив губы. – Не далее, как сегодня утром, я договорился, чтобы дом закрыли. Мне приходится так часто разъезжать между Нью-Йорком и Олбани, что я давно подумываю продать его, и заранее уведомил о том мою домработницу. Во время этих коротких приездов куда как удобнее останавливаться в гостиницах. Ну и сегодня, увидев, что никого дома нет, я решил, что она поселилась где-то в другом месте… возможно даже, стала хозяйкой собственного жилища. И счастлива теперь… Нет, я просто не в силах пережить все это! В голове не укладывается. Найдите этого сукиного сына, капитан, пусть его приговорят к повешенью…
  – О, вот и вы, Ратерфорд. Извините, что помешала.
  Я так и передернулся от ненависти и отвращения. Прямо за спиной у Вала стояла Шелковая Марш, одетая, как всегда, шикарно – черный шелковый костюм, расшитый бисером, губы искусно накрашены, на голове шляпка из светлого меха – под тон бледно-золотистым волосам. Обращалась она к Гейтсу, но смотрела, естественно, на Валентайна. Мадам Марш всегда смотрела на людей, как смотрят люди на мощенную булыжником мостовую – лишь как на средство добраться, куда им необходимо. Но некогда Вал принадлежал ей, и она хотела вернуть его – так ребенок порой жаждет заполучить какую-то игрушку лишь потому, что ему ее не дают. Она украсила прическу мелкими красными оранжерейными розочками, отчего казалось, что волны искусно уложенных волос забрызганы капельками крови.
  – А, Шелковая, – улыбнулся Вал, продолжая покуривать. – Ты здорово помогла нашей партии в этом году. Нет, ей-богу, они должны возвести тебе усыпальницу в здании муниципалитета, славная моя цыпочка. Никому до сих пор не удавалось так успешно пополнить нашу казну.
  – Это самое малое, что я могла сделать. – Она положила руку ему на плечо. Братец и глазом не моргнул. Тогда она переключила свое внимание на меня и заметила с радостной улыбкой: – А-а, мистер Уайлд. Насколько я поняла, ваши усилия по освобождению мистера Карпентера увенчались успехом. Последний раз поверила мистеру Варкеру на слово; уверяю, больше такого не повторится.
  – Насколько я понимаю, вам просто пригрезилась эта встреча с Кофи Сент-Клэром, – не удержался и съязвил я.
  – Я была убеждена, что это тот самый человек, но теперь понимаю: позволила ввести себя в заблуждение. – Марш кокетливо склонила голову набок, на щеках ямочки, глаза невинно расширены. – Вы, должно быть, считаете меня глупой и излишне впечатлительной девушкой, мистер Уайлд.
  – Это последнее, что я бы о вас подумал.
  Покраснев, словно я отпустил ей комплимент, Шелковая Марш обернулась к сенатору. Тот вытирал лицо платком, сдвинув очки вверх с переносицы.
  – Ратерфорд, дорогой, не стану спрашивать, о чем вы тут говорили, но вид у вас такой расстроенный… Вы в порядке?
  – Да, да. Просто немного растерялся. Тут и говорить-то не о чем.
  – Не о чем. Кроме как об убийстве, – весело вставил Вал.
  Тут Шелковая Марш обошла кушетку и уставилась на нас с неподдельным или наигранным изумлением. Эта женщина всегда напоминала мне некий заводной механизм, лишь маскирующийся под человеческое существо с помощью пудры, румян и разных крючочков и винтиков, и невозможно было определить, когда она лжет, а когда просто копирует нормальные чувства.
  Ратерфорд тем временем снова побледнел.
  – Убийстве? – эхом откликнулась она.
  – Вам должно быть хорошо знакомо это понятие, – вставил я.
  Зрачки ее расширились, взгляд светлых, в крапинку, глаз словно окаменел.
  – Жду вас в ресторане, Ратерфорд, там и обсудим сбор средств в фонд. Если вы, конечно, в состоянии. Но если заняты другим делом, то посижу одна и отдам должное прекрасному шеф-повару здешнего ресторана. Да, Валентайн, почему бы вам со всем своим пожарным отделением «Никербокер» двадцать один не посетить мое заведение в самое ближайшее время? Мы с девочками будем просто счастливы немного развлечь вас, и все, разумеется, совершенно бесплатно.
  – Ты говоришь «бесплатно»? – спросил брат.
  – Для тебя – всегда, Валентайн, – пробормотала она.
  – Умные люди говорят: получаешь только то, за что платишь. Так что нет. – Вал раздавил окурок в хрустальной пепельнице. – Спасибо, не надо.
  Шок – вот самое слабое слово, которым можно было бы описать мою реакцию. В жизни никогда не видел, чтобы мой брат был столь категоричен, отказываясь от услуг. Шелковая Марш снова залилась краской – на этот раз непритворно. Мало того – на глаза ее навернулись слезы. Кивнув Ратерфорду Гейтсу, она поспешила удалиться, и шелковистые слегка подпрыгивающие ее локоны утонули в море других таких же нарядных причесок.
  – Спасибо, что поговорили со мной, капитан, – пробормотал Гейтс и поднялся. Если мы и оскорбили его приятельницу, виду он не подал. – Я действительно должен переговорить с мисс Марш, поскольку она пожертвовала большие суммы на мою предстоящую весеннюю кампанию. И постарайтесь держать меня в курсе. Прошу, пожалуйста.
  – А вы будете в городе через неделю на балу партии? – спросил Вал.
  – Да, постараюсь вырваться, хотя, несомненно, потребуется мое присутствие в Олбани. Я остановился здесь, в «Астор». Номер триста тридцать семь. Так что можете связаться со мной в любое время.
  И Гейтс ушел. Удалился понурый и снедаемый беспокойством. Когда сенатор встретится с Шелковой Марш у входа в ресторан, та улыбнется и возьмет его под руку. И оба они погрузятся в экзотический мир черепашьего мяса, гусиной печенки и каплунов. Оба лгут. И минимум один из них – безжалостный убийца.
  Правда, я еще не решил, кто именно.
  – Полагаю, нам не стоит удивляться, что Гейтс и Шелковая Марш хорошо знакомы друг с другом? – спросил я брата.
  Вал покачал головой.
  – Да они лучшие друзья на протяжении вот уже многих лет. Кстати, и я тоже. Из одного материала скроены.
  – Ничего подобного, ты другой. И нечего называть их друзьями или приятелями.
  – Друзьями.
  – А вот это меня очень беспокоит.
  – Лишь потому, мой Тим, что ты чуточку умней столба от ворот.
  – Так ты понял, лжет он или нет?
  – Единственное, что я усек из этого разговора, так это то, что они время от времени были близки. Я уже говорил тебе, что не собираюсь вынюхивать и вдаваться в подробности жизни Люси Адамс, и все потому, что пташка она не простая. Продажная, но давала лишь одному мужчине. Видно, хотела заполучить свадебное колечко, причем без всякой задней мысли в голове, словно это могло облегчить ее положение. Почти все они порой прибегают к подобным уловкам. Хотя в его берлоге я ее никогда не видел.
  Тут у меня страшно зачесался старый шрам, и я принялся за него. Вал раз в кои-то веки не обратил на это внимания. Махнул рукой официанту – на этот раз им оказался ирландец, – и вскоре в руках у нас оказалось по стаканчику бренди. Я отпил глоток, не слишком озабоченный тем, сколько может стоить здесь этот напиток. В любом случае платит Вал. Ведь он у нас демократ, черт побери.
  – Мотив, Вал, – выдохнул я.
  – Мотив… – вздохнул он. – Не знаю.
  Видный политик, подумал я, спасает красивую женщину. Он очарован ею. Очарован и своей ролью в этой истории, потому что солгал. Просто выдумал ее. Захотел стать героем. Он уже представляет, как это повествование будет напечатано большими печатными буквами и снабжено эффектными ослепительно яркими иллюстрациями. В воображении рисуются самые фантастические портреты рыцарей. Рыцарь, побеждающий дракона, во всей своей славе и величии. Затем следуют картинки мимолетной, но разбивающей сердце любви. А потом вдруг он обнаруживает, что женат – вполне возможно – и является, прежде всего, политиком и никем больше. Но только теперь – женатым.
  Сикасу Варкеру и Длинному Люку Коулзу Люси нужна была живой, чтобы сколотить быстрые и грязные деньги. Валу и мне, а также Писту и членам комитета – так мне, по крайней мере, казалось, поскольку знакомство мое с Хиггинсом и Брауном было недолгим, – нужно было обеспечить Люси безопасность. Лично я полагал, что Шелковая Марш всегда усердно исполняла роль зачинщицы и исполнительницы самых мерзких и злобных замыслов, но до убийства никогда не опускалась. С учетом всех этих обстоятельств и в отсутствие новых сколько-нибудь существенных улик вывод напрашивался один.
  Единственным человеком из всех мне знакомых, который мог желать смерти Люси Райт, был Ратерфорд Гейтс. И близость выборов, а также тайная женитьба вполне вписывались в эту картину.
  Вал бросил несколько монет на оловянный поднос для напитков, поднялся и застегнул пальто.
  – Бедняжка перепугалась не на шутку. Правда, я так и не понял, чего именно. Того, что успела выболтать, или того, что успел рассказать нам Гейтс.
  – А как думаешь, могли сестры знать обо всем этом? Может, они уже давно раскусили Гейтса и молчали просто ради благополучия семьи?
  – Пока что трудно сказать, не знаю. Но если они молчали ради сохранения мира, то следы этой истории ведут на юг.
  – Я иду в комитет бдительности, – объявил я, устремляясь за братом к высоким стеклянным дверям. – Оставшихся в живых Райтов следует найти, и найти срочно.
  – Тогда я займусь проверкой нескольких своих догадок.
  – Каких именно?
  – Над которыми стоит поразмыслить в укромном местечке.
  Раздраженный и взволнованный, я вышел из гостиницы, сощурившись от яркого солнца, затем отскочил на самый край тротуара – пропустить группу джентльменов в богатых бобровых шапках и дам в роскошных мехах, которые проследовали к входу.
  – Я должен снова напоминать тебе, чтобы ты был осторожен?
  – Нет. Я только что показал фигу Шелковой Марш, главному спонсору демократов, а также настоящей или бывшей любовнице каждого партийного босса на Манхэттене. И излишняя осторожность к цели не приведет. Надобно разобраться с этим делом как можно быстрей, иначе дорого обойдется.
  Вал прикоснулся к полям шляпы и двинулся по тротуару, размахивая тросточкой, как какой-нибудь денди, ищущий развлечений. Конечно же, он был прав. Время сейчас – это главное. Я тоже торопливо зашагал по улице, перебирая в уме имена.
  Райт или Адамс, думал я, приближаясь к дому Джулиуса. Накануне вечером, прежде чем договориться о встрече с членами комитета, я успел перемолвиться с ним словечком. Убийство Люси не будет раскрыто до тех пор, пока мы не узнаем, какую же из этих двух фамилий она носила. И я твердо вознамерился это выяснить, вспоминая, каким тяжелым казалось ее почти остывшее тело, вспоминая низкие переливчатые нотки ее чудесного голоса. Я узнаю настоящее ее имя, и оно, как ключ, поможет отпереть любую дверь, за которой кроется ответ. И упаси меня боже оставить эту тайну неразгаданной или сейф не вскрытым. Узнавать тайны самых разных людей – вот в чем мое истинное предназначение.
   Глава 13
  
  На протяжении многих лет ни одному судебному заседанию не хватило мужества или добродетели выдвинуть обвинительное заключение против похитителя людей, и это несмотря на прямые и неоспоримые доказательства его вины.
  Джеймс Дж. Бёрнли, 1842
  – Послушай, Джордж, если ты немедленно не сядешь и не переведешь дух, это может повредить твоему здоровью, – заметил Джулиус со своего места за письменным столом.
  Джулиус и Хиггинс внимательно выслушали мой рассказ – о том, что их друзья провели две ночи у Вала; о том, что Люси нашли задушенной в проулке у реки; о том, что другие члены семьи бесследно исчезли. А также о том, что Чарльз Адамс, судя по всему, персонаж вымышленный. Выслушали со сдержанной скорбью людей, привыкших, что им постоянно приносят только плохие или даже трагичные новости. Да, на глазах Хиггинса выступили слезы, но он тут же торопливо сморгнул их. И да, Джулиус так крепко стиснул челюсти, что я испугался за его зубы. Но им обоим было хорошо известно, что такое жестокость и варварство. Казалось, я вижу борозду, пробитую в черепе Хиггинса бесконечными проявлениями человеческой жестокости. Он наматывал по комнате круги, словно это помогало вычеркнуть из сознания сам факт смерти Люси, и даже заставил меня приподняться из кожаного кресла Джулиуса. И еще было заметно, что моя интерпретация этих печальных событий его не устраивает. Преподобный Браун отсутствовал – его позвали причащать умирающего, – иначе он постарался бы хоть как-то охладить горячий темперамент Хиггинса. Побрызгал бы водичкой на эти раскаленные угли.
  Чтобы не разглядывать его так уж пристально, я изучал жилище Джулиуса. Он жил на Вашингтон-стрит, в пансионе для холостых чернокожих. Проживать в пансионе практично и удобно. Помещение наполнял приятный аромат тушеной баранины, попахивало также бриолином для волос и дешевыми сигарами. Мы находились на третьем этаже, из окон виднелась бухта и дюжины мачт, хотя здесь их было гораздо меньше, чем в восточных доках, и куда как меньше, чем в хорошую погоду. Мачты напоминали наконечники копий – грозные и воинственные.
  Думаю, если б Джордж Хиггинс мог отломить хотя бы один такой наконечник, он бы непременно и без промедления бросился с ним в бой.
  – Это послание, Джулиус, – выпалил он. – Послание нам, от Варкера и Коулза. И оно означает, что мы должны срочно вмешаться, иначе наших друзей линчуют, а не просто продадут где-нибудь на берегах Миссисипи.
  – Наверное, вы правы, – заметил я. – Мне это в голову не приходило.
  – Да в вашу голову вообще ничего не приходило, – и Хиггинс резко взмахнул кулаком, словно собирался врезать мне в ухо, но вовремя спохватился. – Вам не приходило в голову, что поиски Делии и Джонаса следовало бы начать днем раньше, если б вы оказали нам такую любезность и сообщили, что Люси мертва. Видно, решили, что нам плевать на тот факт, что она оставила этот мир.
  – Ну, почему же, это не так, – миролюбиво заметил Джулиус.
  – А ему приходило в голову, что к этому времени Делия с Джонасом уже могли оказаться на рынке рабов?
  Тут голос у него предательски дрогнул. И я догадался. Мужчины по-особому произносят имя любимой женщины. В его жизни Делия наверняка занимала то же место, что в моей Мерси Андерхилл.
  Но Хиггинс, видно, еще не до конца со мной разобрался.
  – Речь идет о ребенке шести лет и о женщине, которую едва не изнасиловал Варкер. Ты говорил мне, Джулиус, что этот полицейский твой друг. Что он вчера спас тебе жизнь. Прекрасно. Но как тогда объяснить, что он…
  – Люси Адамс не была задушена в проулке у реки. – Я содрогнулся, произнося эту фразу, просто другого выхода у меня сейчас не было. – Она была убита в спальне моего брата Валентайна. Вал этого не делал. Он просто не способен поднять руку на женщину, и алиби у него имеется – той ночью он был со своим другом. Кто-то хочет погубить нас всех. Я не могу заставить вас доверять мне, но говорю истинную правду.
  Помню, я не услышал грохота взрыва, изуродовавшего меня прошлым июлем. Наверное, находился в состоянии столь глубокого шока, что все звуки и краски мира померкли. Примерно такое же воздействие произвели эти мои слова.
  В комнате повисла мертвая тишина. Джулиус ухватился за край письменного стола. На нем были только брюки с подтяжками и белая рубашка с короткими рукавами. Хотя с виду он казался вполне здоровым, пиджак наверняка носить неудобно, когда спина твоя походит на свежевспаханное поле.
  – И ты перенес ее в другое место, – тихо сказал он.
  – Спрятал ее в шалаше, который построили мальчишки, продавцы газет. Завернул в одеяло. Мне страшно жаль…
  Джордж Хиггинс быстро шагнул ко мне, затем резко остановился. Видно, засомневался, будет ли это в его стиле – прикончить на месте нью-йоркского полицейского.
  – Думаете, мне это легко далось? Не знаю, сколько у вас людей, но у меня только один. Мой брат, – сказал я ему.
  Признание такого рода было почти предрешено, когда я шел на встречу с Джулиусом и его людьми рассказать им об убийстве. Но второе признание носило чисто личностный и спонтанный характер, и я сам до конца не понимал, что подвигло меня сделать его. И тут я вдруг увидел, что выражение ненависти в глазах Хиггинса сменилось изумлением.
  – И что же… мы должны просто поверить вам на слово? – с оттенком недоверия выпалил он. – Что ваш брат невиновен? Этот модник и хлыщ, этот извращенец, сидящий на морфине, который ломал пальцы Варкеру, и я видел, как это ему нравится?
  – Помните, как вы назвали меня тупым? Считаете, что правы?
  – Да, совершенно прав.
  – Вы обозвали моего брата всеми этими словами, и в них есть доля истины. Но я хочу раскрыть это преступление. И ответственно заявляю: Вал тут ни при чем.
  Хиггинс обернулся к Джулиусу, хоть и обращался ко мне, с трудом подавляя желание врезать по физиономии мне, представителю закона, да так, что мало не покажется.
  – Так вы что же, прикажете принимать на веру это проявление вашей белой аболиционистской морали во всем ее великолепии…
  – Моя мораль проистекает из бедности, а не богатства.
  – Прямо-таки библейский подход. В таком случае, придет день, и вы, несомненно, унаследуете всю землю. Хотя нет, ваша раса уже…
  – Прекрати, – резко оборвал его Джулиус. – Речь не о нас с тобой идет.
  Он произнес это со всей решимостью. Мы с Хиггинсом обменялись полными ненависти взглядами, затем отвернулись, потом разозлились на самих себя за то, что отвернулись, и сердито уставились на Джулиуса. Словно в шуточном народном танце на тему легенды о Робин Гуде.
  – Валентайн Уайлд никогда не нападал на людей, которые не могут ответить, – добавил Джулиус и потер пальцами компресс на предплечье, наложенный поверх ожога от сигары. Нет, он вовсе не хотел привлечь к нему наше внимание. Я вспомнил, как Карпентер очищал устрицы от раковин, работал неистово и самозабвенно. Его руки привыкли быть в движении, быть чем-то занятыми, находили в этом радость. – Схватиться с мужчиной? Да, это пожалуйста. Но трогать детей и женщин… нет, это ниже его достоинства, Джордж, пусть даже парень он задиристый и испытывает слабость к наркотикам.
  Я вздохнул.
  – Да, именно так и есть. Спасибо.
  В комнате воцарилась тишина. Было слышно лишь тиканье каминных часов, отсчитывающих секунды.
  – Скажи, Тимоти, а как, по-твоему, может, то было послание и не нам вовсе, а твоему брату? – задумчиво спросил Джулиус.
  – Понятия не имею. Никто не знал, что миссис Адамс там. Хотя… Варкер и Коулз знали, кто участвовал в освобождении ее родственников, – заметил я. – Так что вполне могли догадаться, куда их спрятали. Но меня смущает мотив. К чему было убивать ее? Ну, разве что Ратерфорд мог, из ревности… Расскажите мне все, что об этом знаете.
  – Стало быть, у вас появилась новая информация, и вы нас с ней почему-то не ознакомили? – спросил Хиггинс. – Вообразили, что с нами можно обращаться как с какими-то недоумками, неполноценными людьми? А вам известно, чем я зарабатываю на жизнь?
  Я покачал головой. Давно ломал голову над этим вопросом, но так и не догадался. И, если честно, мне было страшно любопытно.
  – Я один из первых выпускников Института для цветных в Филадельфии, но получил специальность башмачника, потому как работы для негров с образованием просто не существует. Удалось скопить денег, я подумывал перебраться в Канаду и пришел к Джулиусу, попрощаться. И он мельком заметил, что большинство брокеров на бирже – заядлые пьяницы, а у меня по части финансов голова всегда работала отлично. Ну, и Джулиус нашел одного человека, который взял мои деньги и стал играть на бирже, строго следуя моим указаниям, и за это ему полагалась ровно треть от моих доходов. Фамилия парня была Инмен. Даже за вычетом тридцати трех процентов денег у меня оставалось столько, что я жил, как король. Да, я не мог выступать свидетелем в суде, не мог зайти в «Астор» пообедать, но получал ровно две трети от того, что заработал на Уолл-стрит. А вы, мистер Уайлд, не желаете поделиться со мной и половиной той информации, которой владеете. А та, которой поделились, пришла с большим запозданием. И это просто недопустимо, особенно когда речь идет о Делии.
  Я, совершенно ошеломленный, взглянул на Джулиуса. Последний раз при встрече с Инменом я подавал ему тарелку с устрицами, сдобренными подслащенным уксусным соусом, а также четвертую по счету бутылку шампанского, и он наорал на меня. Сказал, что изобретение Сэма Морзе могло бы обогатить меня, что заказы было бы проще отправлять мне телеграммой, и тогда времени на их исполнение ушло бы меньше, чем надобно человеку, который задумал облегчиться с утра.
  – Да, верно, – хмыкнул Джулиус. – Просто подумал, что сейчас не время упоминать об этом.
  – Вообще-то сам не совсем понимаю, почему только что сказал все это, – признался Хиггинс.
  – Моя вина, не ваша, – отмахнулся я.
  – Не берите в голову, мало ли что кто может наговорить, – примирительно заметил Джулиус.
  Тут на меня нахлынули воспоминания, вспомнился устричный подвал «У Ника» и на что тогда была похожа наша жизнь. Джулиус хохотал до слез, когда я однажды отсек горлышко бутылки с шампанским саблей и забрызгал с ног до головы трех брокеров с биржи. Вспомнил, как Джулиус обыграл Вала в покер, когда мой брат ввалился в наше заведение настолько накачанный наркотой, что с трудом мог разглядеть даже меня. Как Джулиус, изнывая от скуки, барабанил ладонями по стойке, а я настолько устал, что и двух слов не мог вымолвить.
  – Ты не знаешь Тимоти, Джордж, – сказал Карпентер. – Он, конечно, не ангел. Но я хорошо его знаю. И точно говорю, на него можно положиться.
  – А я отныне буду рассказывать вам все, – поклялся я. – Сразу же, как только узнаю.
  Какое-то время все мы молчали.
  – Если спросите меня, то Люси была замужем, это точно, – заявил Хиггинс и уселся.
  Он сделал это ради Делии. Не потому, что доверял мне, не потому, что я вдруг стал ему нравиться. Он по-прежнему меня не выносил, но сделал это потому, что я, возможно – всего лишь возможно, – мог помочь отыскать ее. Да и мне в целом тоже не слишком нравятся люди, но порой отдельные, пусть даже незначительные их поступки заставляют сердце биться чаще.
  – Ратерфорд Гейтс и Чарльз Адамс – одно и то же лицо? – спросил я, радуясь воцарившемуся за столом миру.
  – Должно быть, – Джулиус задумчиво теребил нижнюю губу. – Мы знали Люси года два, ну и частенько видели ее мужа, у них в доме.
  – Дюйма на два выше меня, каштановые волосы, седеющая козлиная бородка, узенькие такие очки?
  – Точно, – рявкнул Хиггинс. – Это он, грязный ублюдок.
  – А могли жена и ее сестра знать, что под этой личиной кроется другой человек?
  – Слишком уж большая ложь, чтобы утаить от целой семьи.
  – Может, все же проще сразу от трех человек, чем от одного?
  Хиггинс покачал головой и поморщился.
  – Они никогда не говорили о политике и глазом не моргнув верили на слово всем его россказням о путешествиях и приключениях. Где многое не сходилось. По утрам Делия провожала Джонаса в школу. Ну, а домой парнишка иногда возвращался в компании со священником или каким-то другим знакомым, но по пальцам можно пересчитать, когда я видел мальчика на улице вместе с отчимом и чтобы тот вел его за ручку.
  – Мне нужны факты, даты, а лучше всего – история, – взмолился я. – Тогда мне гораздо легче будет разобраться.
  Джулиус задумчиво смотрел в потолок.
  – Года два тому назад я познакомился с одной женщиной. Она вышла замуж в Массачусетсе, а теперь живет на Уэст Бродвей. Как-то пригласила меня на чай. Ее семья, как и наш Джордж, входила в число прихожан Абиссинской баптистской церкви преподобного Брауна. Там была и Люси.
  – Люси посещала службы без Гейтса?
  – Господь с вами, мистер Уайлд, – насмешливо протянул Хиггинс. – Где же это видано, чтобы белый мужчина и цветная женщина сидели в церкви на одной и той же скамье?
  – Боже упаси, – согласился с ним я. – Так расскажите, как прошла эта встреча.
  – Ну, достаточно дружелюбно, – ответил Джулиус. – Люси была… напугана. Ведь совсем недавно пережила похищение. Ну и она хотела сделать пожертвование в пользу нашего комитета.
  – Ради своей безопасности? – спросил я.
  – Возможно. Но думаю… она искала себе подобных. Хотела говорить с людьми, которые бы ее поняли. Подсказали бы, как себя вести и какие у нее виды на будущее.
  В памяти тут же всплыли слова, вырезанные на женской груди, и жуткая паника, охватившая меня в тот момент и заставившая иначе взглянуть на весь этот мир.
  – Она представилась, как Люси Адамс, а этот ублюдок назвался Чарльзом Адамсом. – Хиггинс встал и вновь принялся расхаживать по комнате. – Вроде бы он тоже, как и она, сочувствовал нашему делу.
  Я отметил про себя несколько важных моментов. После того как Люси с Делией и Джонасом похитили неподалеку от Олбани, чтобы затем продать на рынке рабов, душа ее была искалечена, несмотря на счастливый для нее исход. Она боялась выходить из дома даже после того, как всю семью перевезли в Нью-Йорк. Не только выходить, даже выглянуть из-за шторы на улицу опасалась, страшилась, что ее заметят злодеи работорговцы. Тем не менее сам брак нисколько не пострадал от того, что она вела столь скрытный образ жизни, – во всяком случае, так считали члены комитета. Адамс – или Гейтс, как вам будет угодно – похоже, безумно любил свою жену. По крайней мере, именно такое впечатление сложилось у Джулиуса и Хиггинса после общения с этой парой в доме на Уэст Бродвей, восемьдесят четыре.
  – А кто еще обычно бывал в доме во время этих ваших визитов? – поинтересовался я.
  – Делия. Джонас. Ну, иногда еще трое или пятеро знакомых из церкви, – ответил Хиггинс.
  – И все чернокожие?
  Он кивнул.
  – Ну, а когда Гейтс принимал там политиков, вас, разумеется, не приглашали?
  – Да мы вообще считали его торговцем, продвигающим на рынок новые французские швейные машинки, вся наша публика, – кисло заметил Джулиус. – И знали, что ему приходится много разъезжать по делам, связанным с этим бизнесом.
  – Но куда же он прятал Люси в тех редких случаях, когда в гости заходили члены партии? – удивленно спросил я.
  – Ответ прост, – торопливо заметил Хиггинс. – Дело в том, что Люси не выносила общества незнакомых белых мужчин. Они ее пугали. И Гейтс мог просто отослать ее наверх вместе с мальчиком, отпустить кухарку и делать все, что ему заблагорассудится. Саму Люси ничуть не волновало, как и чем он угощает своих клиентов.
  Я сидел с закрытыми глазами. Вырисовывалась весьма неприглядная картина.
  – А как часто она выходила из дома?
  – Выходила в церковь раз в неделю с Делией и Джонасом. Это поначалу. Но со временем немного успокоилась. Стала менее пугливой, – вспомнил Джулиус.
  – А чья идея это была – вести столь уединенный образ жизни?
  – Но у нее были все причины соблюдать осторожность, – заметил Хиггинс. – И эта затаившаяся змея ее поддерживала. Похоже, что так.
  – Поддерживала в том плане, что надо соблюдать осторожность или не выдавать его тайну?
  Хиггинс устало опустился в еще одно из кресел Джулиуса ручной работы.
  – Она когда-нибудь появлялась на людях с Гейтсом, под ручку, как и должно супружеской паре?
  – Не могу сказать, не знаю, – медленно произнес Карпентер. – Но думаю, что нет.
  – Когда ее похитили в первый раз, даже трудно представить, как она страдала, бедняжка, – заметил я. – И вполне возможно, Гейтс искренне за нее опасался. Все остальное было сплетением лжи, и она так и не узнала, кто он на самом деле. Но, допустим, он заботился о ней и о благополучии Джонаса. Зачем тогда было прятать ее в городском доме в центре города? Лично мне кажется, что Гейтс должен был бы сильно переживать потерю жены, а не пропавшей неведомо куда служанки. Потому как только Бог знает, почему, но мне кажется, что Гейтс или сам убил ее, или же заплатил наемному убийце; это с учетом того, что произошло в прошлом месяце.
  – В прошлом месяце? – повторил за мной Джулиус.
  – Она получила работу, – глаза у Хиггинса расширились. – Работу вне дома, где она могла заговорить с кем угодно. Люси наняли в цветочный магазин «У Тимпсона». Нет, я сверну шею этому мерзавцу голыми руками!
  – Гейтс утверждает, что его домработница Люси Райт радовалась этой перемене, – напомнил им я. – Радовалась, что обрела независимость, что могла начать новую жизнь. Что это означает? Что их отношениям пришел конец?
  – Сама Люси могла о том и не догадываться, – заметил Джулиус.
  – А Гейтс не хотел, чтобы она нашла себе новую работу?
  – Она никогда об этом не говорила.
  – А кто-нибудь следил за Люси, Делией или Джонасом уже после того, как мы их освободили? Они ходили в воскресенье в церковь?
  Хиггинс покачал головой.
  – Нет, вряд ли. Они наверняка сидели дома, боялись и нос на улицу высунуть.
  Я не мог усидеть на месте, встал и подошел к камину. Коврик перед топкой чисто подметен, над ним на стене красуется эмансипационный лозунг: «РАЗВЕ Я НЕ ЧЕЛОВЕК И НЕ БРАТ?» На мраморной доске расставлены несколько предметов. И среди них я с удивлением обнаружил репу, которой затыкали рот Джулиусу прошлым летом, а также обломок кирпича со следами крови, кожаную плетку, камень размером с кулак ребенка и сложенную аккуратной кипой рваную одежду, в которую его заставили переодеться перед началом судебного заседания. Помню, как в августе, когда мы с ним шли от развалин дома, где мой друг едва не сгорел заживо, я спросил его, зачем это он носит репу в кармане.
  «Да потому что я все еще здесь, – ответил тогда он. – И еще у меня есть кирпич, кожаная плетка и камень от рогатки, и все это хранится дома, на каминной полке. Но посмотри на меня. Вопреки всему этому я все еще здесь. Жив».
  – Свернуть шею Гейтсу – это не первостепенная наша задача, – заметил Джулиус и улыбнулся мне, когда я отвернулся, не в силах созерцать более эту ужасную коллекцию.
  – У нас есть свои каналы, – признался Хиггинс. – Система оповещения, позволяющая быстро созвать или отозвать людей при первой же необходимости. Но нас, прежде всего, беспокоила система судопроизводства, когда мы решили проконсультироваться с вами, мистер Уайлд. Ведь полиция… – тут он запнулся, подыскивая наиболее подходящее слово. – Это новая переменная. И мы не совсем понимаем, как ко всем вам относиться.
  Я невольно дотронулся большим пальцем до медной звезды на булавке, словно хотел удостовериться, что она на месте.
  – Мы знаем, что Варкер и Коулз связаны с Шелковой Марш, что у самой Марш тесные взаимоотношения с Гейтсом. Однако нет никаких доказательств, что Гейтс как-то связан с охотниками за чернокожими. Однако похищение и убийство… эти преступления произошли одно за другим, так что вряд ли это простое совпадение. Нам нужно собрать больше доказательств. Вы можете послать меня прямо в ад, меня это не волнует. Прошу только об одном: помогите мне найти пропавших.
  – А что, если они уже в Южной Калифорнии? – предположил Хиггинс, и голос у него звучал так, будто этот человек потерял все на свете. – Шторм давно стих, корабли свободно заходят и выходят из гавани… Что, если их уже увезли?
  – Тогда мы не должны сидеть сложа руки и немедленно начать активные поиски, – сказал я. – И еще сфокусировать внимание на вашем первом предложении. Где речь шла о шее мистера Ратерфорда Гейтса.
  
  Я распрощался с членами комитета и выбрал кружной путь через сгоревший район. Нервы были натянуты, как рыболовная леска, мне нужно было многое обдумать. В кармане лежал список с именами нескольких ближайших друзей и знакомых Люси; можно было бы вплотную заняться им, но сейчас меня больше занимала другая линия расследования.
  Малквин, он просто не выходил у меня из головы. Малквин побывал на месте преступления. Я был в таком смятении, когда он вдруг возник в дверях дома Вала, что не придал этому должного значения, не стал допытываться, почему он оказался именно здесь и сейчас. Если он как-то причастен – ну, допустим, его послали обнаружить труп, или же он сам вернулся проверить, как сделал свое грязное дело, – я должен постараться прижать его к стенке и уличить. А если это не он, тогда надо вытрясти из него информацию о том, кто поднял тревогу. Ведь судя по тому, как выглядела гостиная Вала, там шла борьба. Похитители не церемонились с Делией и Джонасом, возможно, даже выволокли их на улицу за волосы. И наделали немало шума. И Вал, человек достаточно хитрый и изобретательный, должен допросить своих соседей – возможно, кто-то из них услышал крики и вызвал полицию.
  А Малквином я займусь сам. Я ускорил шаг, снова повалил снег, крупные снежинки бесшумно садились на поля моей шляпы.
  Прошлогодний пожар уничтожил около тридцати зданий, вместо них на улице зияла груда обугленных развалин, и этим зрелищем нам наверняка предстояло любоваться еще на протяжении десятилетий. Я выбрал небезопасный путь, ибо многие стены еще грозили обрушиться, а рядом с ними высились черные скелеты других зданий. Но здесь же велась и точечная застройка, в основном, в тех местах, где успели снести и разобрать завалы. Впрочем, сейчас работы были приостановлены, поскольку из-за холода и льда кирпич было класть трудно, а работать на высоте третьего этажа – почти равносильно самоубийству. Я обогнул Стоун-стрит, где жил раньше. Думаю, имел на это право. Вместо этого шагал посреди мостовой и видел, как мужчины типичной ирландской внешности – с крутыми подбородками и угольно-черными волосами – толкают по булыжнику тележки, набитые дымящимся мусором. Руки красные от холода, кожа шелушится. Но они должны были заработать на хлеб своим ребятишкам.
  Интересно, скольких из них нанял Вал? Почему-то прежде я никогда не задумывался над тем, почему многие ирландцы относятся к нему, как к какому-то божеству. Тем, что у него крепкие кулаки, и славой огнеборца этого не объяснишь? А потом я подивился тому, почему с таким рвением ломаю голову над предметами посторонними, не имеющими отношения к делу. Просто перворазрядный идиот.
  На Сидар-стрит я остановился перед причудливым фасадом нового здания почты. Он был испещрен тысячами панелей в золотистой окантовке, пронумерованными окошками в крохотные миры, куда мог заглянуть любой торговец и узнать, нет ли для него почты. Как-то раз они страшно заинтересовали Мерси, она назвала их волшебными ящичками. Открыла один и отправила анонимное любовное послание какому-то совершенно незнакомому бизнесмену, просто для того, чтобы посмотреть, как письмо уляжется в эту маленькую застекленную клетку. Я вошел в здание, заплатил клерку десять центов, чтобы он отправил мое письмо в Лондон. Счел, что это более эффективный способ, нежели запихнуть послание в бутылку и бросить ее в море.
  После этого сразу почувствовал себя лучше – как человек, успешно завершивший свою миссию.
  Уже весь облепленный снегом, я наконец добрался до Гробниц и сразу направился в дежурку. Выяснилось, что маршрут Малквина пролегал через Орандж-стрит и далее – через эту нью-йоркскую клоаку под названием Пять Углов. Так что вряд ли он оказался в доме Вала по чистой случайности.
  Хмурясь, я закрыл журнал и поспешил к себе в закуток, посмотреть, нет ли для меня корреспонденции. На маленьком сосновом столике лежали два послания. Одно, выведенное размашистым почерком Мэтселла, требовало особого внимания.
  Уайлд!
  Судья Сайвел просил меня передать тебе благодарность и комплименты по поводу того, как ты помог осуществить правосудие. Он также намерен оштрафовать тебя за неуважение к суду. Твой брат обещал в течение недели представить мне полный отчет о том, что за чертовщина творится, а потому – поскольку он часто знает наши дела лучше, чем мы сами, – я решил пока что не расспрашивать тебя. Но должен предупредить, твое положение является весьма шатким, как и существование самих сил полиции в целом, а потому власти могут не одобрить превращение судебных заседаний по делам беглых рабов в цирк. Ты ступаешь по краю пропасти. По самому ее краю.
  Что до меня, я все равно поздравляю тебя с тем, что ты поспособствовал освобождению невиновного человека. Сайвел считает, я должен лишить тебя недельной зарплаты. Я лишу тебя заработка за месяц и еще оторву яйца, если ты еще хоть раз попробуешь поставить меня в дурацкое положение. Я не был в дураках с 1822 года.
  Очень на тебя рассчитываю.
  Шеф полиции Дж. У. Мэтселл
  Я перевел дух и засунул письмо в карман. Негоже, если он вдруг зайдет ко мне в закуток и обнаружит его в корзине для мусора. Второе послание было от Писта, написано угловатым почерком, и все строчки резко кренились влево.
  Дорогой мистер Уайлд!
  До меня доходят самые разные неприятные слухи, и я очень встревожен. Со времени нашей эскапады я старательно избегал высказывать какие-либо комментарии, но слухи эти касаются вашей героической роли. Я был бы неблагодарным псом, если б не сообщил вам об этом. Больше сказать в этом письме не могу – осторожность, как вам известно, идет рука об руку с мужеством. Но обещаю при первом же удобном случае поведать вам обо всем этом в мельчайших подробностях. Вы знаете, где меня найти, и поскольку дело обретает нешуточный оборот, желательно не откладывать нашу встречу в долгий ящик.
  С наилучшими пожеланиями
  Джакоб Пист
  Секунд десять я размышлял о том, стоит ли отнестись к этим предупреждениям Писта со всей серьезностью, или просто посмеяться над ними. К определенному мнению не пришел и засунул письмо в тот же карман, где уже лежало послание Мэтселла. Смена Писта начиналась в десять, и я решил перехватить его где-нибудь на полдороге к участку, на Чемберс-стрит. А затем вышел из Гробниц.
  Стоило высунуться из-за укрытия толстых гранитных стен, как холодный ветер ударил в лицо. Он с пронзительным и даже каким-то зловещим свистом продувал все улицы насквозь. Я двинулся по Леонард-стрит к Сентер, остановился пропустить конку. Вагоны битком набиты пассажирами, лошади пытались стряхнуть снег со спутанных грив и продолжали тянуть этот поезд на север.
  Я начал поиски неподалеку от моего жилья, в самом зловещем эпицентре, сфере, на которую распространялись полномочия Шестого участка. Дважды прошел по маршруту Малквина, сначала в одном направлении, потом – в обратном. Дважды вдыхал зловонье Парадиз-сквер – этого сердца Пяти Углов, вымощенного экскрементами самых разных существ и населенного тенями бывших эмигрантов и чернокожими. Под стенами старой пивоварни распростерлось на камнях тело; поначалу я принял его за мертвеца, но, подойдя поближе, понял, что человек страдал от недоедания и находился в алкогольном ступоре. То был парнишка лет восемнадцати, мулат. Если повезет, он выживет и прямо с утра отправится в ломбард, заложив там свои башмаки, чтобы снова глотнуть спиртного. Если не повезет, его зароют в землю на следующий день – не одного его ждала та же судьба. Тонкая рубашка и синие брюки из хлопковой ткани, под мышкой он сжимал бутылку рома.
  Так недолго и умом тронуться, напомнил себе я и продолжил путь.
  С нарастающим отчаянием я начал обходить салуны. Малквин утверждал, что не пьет, но это еще ничего не означало. Бармены – это столпы общества, и мне вдруг страшно захотелось снова вернуться к этой работе. Никакой ответственности – разливаешь себе виски и держишь ухо востро. Многие хозяева салунов, с которыми удалось поговорить, знали Малквина, но лишь зайдя в продолговатое с низкими потолками помещение, где парнишка ирландец усердно отскребал пятна от бутылок и стаканов на столиках, удалось наконец узнать что-то полезное.
  – Тогда вам стоит заглянуть к «Дядюшке Неду». Это на Орандж, к югу от Байярд, – парнишка сплюнул на пол. – Малквин там, точно вам говорю. А может, даже занят своим прямым делом, ну, вы меня понимаете.
  Я не совсем понимал. Но кое-какие подозрения зародились. Некоторые из новичков-полицейских проводили часы, стирая плитки тротуара чуть ли не до основания. Терпеливо ждали момента нарваться на неприятности. Некоторые из новичков специально ищут приключений на свою задницу, собирают плату у нелицензированных торговцев спиртным, у хозяек борделей и у разного рода мошенников. Словом – у любого, кто занимается незаконной деятельностью и предпочитает раскошелиться, нежели быть арестованным. И полицейские отсиживаются в тени, пока не представится случай, а затем пытаются разоблачить преступные замыслы при полном и прискорбном отсутствии мастерства и умения.
  Я полагал, что у Малквина была какая-то своя система. И что он в ней, должно быть, изрядно поднаторел.
  С виду заведение «У дядюшки Неда» казалось совсем непрезентабельным. Вполне типичное для Пяти Углов. Четыре стертые ступеньки вели к двери с облупившейся зеленой краской. Стены самого здания были наспех сколочены из досок разной толщины и цвета. Кругом беспорядочно разбросаны огрызки от кукурузных початков – настоящий рай для бродячих свиней. Скорлупа от арахиса, пепел, следы мочи – все, что обычно оказывается на улице, смешивалось со свежим, только что выпавшим снегом, превращая его в мусорную кашу.
  Внутри, однако, наблюдалась совсем другая картина. В камине ярко пылал огонь. На небольшом возвышении цветной скрипач – рубашка насквозь промокла от пота, медного цвета лоб усеян мелкими его капельками – бешено наяривал джигу, точно его обучали этому в самой преисподней. Завораживающее зрелище. Потолок и стены блестели свежей побелкой, а над посыпанным опилками танцполом висела огромная люстра из сварного железа, утыканная десятками горящих свечей. Что касается самих танцоров, то мне просто не хватало слов, чтобы описать атмосферу, которую они создавали – то была смесь какого-то яростного отчаяния и радости.
  Одинокий британский морской волк в униформе и с походкой вразвалку пытался изобразить ирландский свадебный танец. И дико хохотал, когда падал на пол. Примерно с дюжину настоящих ирландцев, рыжеволосых и брюнетов, бешено вертелись в танце, как дервиши. Кружились, как волчки, одетые кто во что попало, отмечая окончание изнурительного рабочего дня не менее изнурительной пляской. Вскоре я понял, что является основным источником дохода для этого заведения – на противоположной от входа стене выстроились на полках бесчисленные бутылки с выпивкой. У бара толпились здоровенные парни с Бауэри[179]бандитской наружности и пожарные в ярко-красных одеяниях, щеки раскраснелись от спиртного и пения. Мимо, мотая головой с мелкими косичками, проскочил чернокожий паренек с кружкой пива, от которого попахивало сосновой хвоей. Настоящее смешение всех рас и цветов кожи; я заметил даже одного индейца в длинном сюртуке, застегнутом на все пуговицы, поверх штанов из оленьей шкуры. Большинство посетителей отчаянно отплясывали под рваный ритм джиги, демонстрируя татуированные ноги. Остальные наблюдали, завороженные этим зрелищем.
  И лишь один посетитель был выше всего этого.
  Малквин оказался здесь не единственным полицейским. Он сидел на отдельной дубовой скамье в окружении двух своих помощников патрульных, людей, с которыми я обычно обменивался приветственными кивками, заметив приколотые к лацканам пиджаков медные звезды. Там и восседал Малквин – с сигарой в зубах и стаканом минеральной воды у локтя. Как бы демонстрируя тем самым, что он не пьянствовать сюда пришел.
  Прямо перед ним стояла цветная девушка лет семнадцати-восемнадцати, стояла, скосив глаза на свою руку. Пальцы Малквина медленно ползли по ней вверх, в то время как другой рукой он придерживал ее за вялое запястье. Сам этот жест говорил о его праве на эту собственность, об угрозе, скрытой за вожделением. Большинство присутствующих старательно отводили взгляды от этой скамьи, а если и поглядывали, то бегло и с испугом; так смотрят на язвы сифилитика. Эта картина сразу рассказала мне все – ясно и четко, точно статья, напечатанная в «Геральд».
  Малквин использовал свое служебное положение, чтобы затаскивать в постель девчонок с Пяти Углов.
  И следующей моей мыслью было… признаю – совсем не продуманной и не осторожной. Она сразу вселила в меня решимость и стремление действовать незамедлительно, что было мне свойственно при осуществлении почти всех своих планов.
  Я должен ему помешать. Я этого не допущу.
   Глава 14
  
  Разумеется, негры составляют большую и довольно сплоченную часть населения Углов, поскольку переносят жестокость и угнетение лучше белых (наверное, просто потому, что давно свыклись с этим!) и проявляют больше последовательности и силы характера в этой атмосфере всеобщей мерзости и деградации.
  Джордж. Дж. Фостер. «Нью-Йорк в газовом свете: Здесь и там проблески солнца», 1850
  – Но я не ношу с собой бумаг, сэр, – говорила темнокожая девушка офицеру полиции, который похлопывал и поглаживал ее по руке, точно телку.
  На ней было оранжевое платье для танцев из дешевого китайского хлопка, густые черные волосы подхвачены широкой пурпурной лентой. Голос высокий, акцент ярко выраженный южный – откуда-то из Джорджии или других мест поблизости. Она не из Нью-Йорка, это ясно.
  Но и беглой рабыней тоже не является.
  Я никогда не понимал инстинктов, которые управляют такими людьми, как Малквин. Стремления разодрать что-либо прекрасное в клочья, одержать победу с помощью присущей только ему грубой чисто физической силы. Уничтожить то, что некогда было единым целым. Порой я считаю подобное поведение совершенно бессмысленным. Зверской и ничем не оправданной жестокостью, как вырезанная на коже Люси цитата из Библии. А порой мне вдруг начинает казаться, что и мною двигало столь же извращенное желание, подвигнувшее меня вырезать на стволе вяза у руин нашего сгоревшего дома в Гринвич Виллидж следующие слова: «ГЕНРИ УАЙЛД, САРА УАЙЛД, ВАЛЕНТАЙН УАЙЛД, ТИМОТИ УАЙЛД». Таким образом, я как бы застолбил за собой этот участок во времени и пространстве. Выплакал свое горе. Помню, с какой злобой я втыкал перочинный ножик в дерево, словно оно было повинно в моем несчастье. Так что тяга к бессмысленному разрушению носит или чисто животный, или же сугубо человеческий характер.
  Но в тот момент я об этом не задумывался.
  – Никогда не ношу с собой бумаги об освобождении, – девушка нервно переминалась с ноги на ногу. Видно, решала, стоит ли позволять Малквину и дальше держать ее за руку или резко вырваться и пуститься наутек. – Ну, разве когда из города уезжаю, потому как на дорогах стрёмно. Вы уж поверьте мне.
  – Я, пожалуй, поверю, что у тебя есть настоящие документы об освобождении. – Самодовольная улыбка не сходила с губ Малквина, кончики оттопыренных заостренных ушей порозовели, на них падали отблески огня. Он походил на большого рыжего кота, который гордо возлежит перед камином. – Но вот голос выдает тебя, дорогая. Говоришь не по-нашему.
  Нижняя губа у нее задрожала.
  – Когда два года назад папа купил себе свободу у Гринов, они продали ему меня за полцены. Всего за две сотни. Они всегда к нему хорошо относились. Пожалуйста, отпустите меня. Бумаги дома.
  – Может, тогда мы решим эту проблему по-быстрому? Встретимся в тихом местечке и все порешаем к обоюдному удовольствию?
  – Прекрати ее лапать, – сказал я.
  Улыбка на губах Малквина тотчас увяла. Несколько танцующих остановились. И те цветные, кто прежде не смотрел на скамью, теперь отворачивались от нее еще старательнее. Скрипач продолжал наигрывать мелодию, смешно дергая локтем, точно фигурка на крышке музыкальной шкатулки.
  – А, мистер Уайлд, – протянул Малквин, но руку девушки так и не отпустил. – С чего это я должен вас слушаться?
  – С того, что я так сказал. Слышишь?
  Двое других полицейских хищно переглянулись. Имен их я не знал. Но один был мал ростом и толст, почти инфантилен, и, судя по всему, из местных. Вторым оказался черноволосый ирландец с неестественно бледной кожей, холодным мрачным взглядом и кулаками размером с мою голову каждый.
  – Да, само собой, слышал, – бросил Малквин и с силой отбросил ее руку – так, что она отшатнулась с испуганным вскриком.
  Скрипач опустил смычок. Танцоры остановились, пытаясь отдышаться. Бледно-зеленые глаза Малквина смерили меня с головы до пят.
  – Может, скажете, мистер Уайлд, какого хрена вы тут из себя строите?
  – Мне нужно задать вам несколько вопросов.
  – А если я не в настроении отвечать на них?
  Я призадумался, затем сказал девушке:
  – Вали отсюда. Беги!
  Она тут же бросилась наутек и скрылась за дверью. Начало положено неплохое, но радоваться рано.
  – Ну вот, теперь вас ничто не отвлекает, – заметил я.
  Что, черт возьми, ты делаешь – такая промелькнула мысль. Но отступать я не намеревался.
  Малквин встал. Его спутники – тоже. Первый, похожий на жирного розового младенца, был готов плюнуть мне в лицо, а черноволосый ирландец хищно примеривался, как бы половчей вцепиться мне в горло с набухшими венами.
  – Как думаешь, эти бродячие свиньи на улице здорово проголодались? – спросил ирландец своего соотечественника.
  – Да они всегда голодные, – ответил Малквин.
  Бармен, на которого я вопросительно покосился, был цветным, за сорок; короткие седые кудряшки на голове напоминали вязаную шапочку. Глаза его сверкали, между бровей залегла гневная морщинка. Я посмотрел уже прямо ему в лицо, и он кивнул. И теперь, после того, как перед глазами у меня пронесся образ Грейс, служанки из дома Миллингтонов, которая ни за что не хотела выдавать мне безымянного чернокожего птенчика-трубочиста, все, что происходило здесь, обрело больше смысла. Стало ясно, откуда на пальцах у Малквина эти золотые кольца, откуда золотая цепочка, а также – я только сейчас заметил, но, может, то было недавнее приобретение – булавка для галстука с маленьким бриллиантом.
  – Так ты постоянно играешь в эти игры, верно?
  Малквин поджал губы.
  – Ты заодно с Варкером и Коулзом, – сделал я вывод. – Ну, конечно же! Господи, как просто!
  – Ни с кем я не заодно, – злобно выплюнул Малквин, – хотя да, наши пути довольно часто пересекались. Варкер и Коулз присматривают за тем, чтобы беглые рабы возвращались к своим хозяевам. Но подвергать беглецов судебному преследованию – это уже не игра, не так ли?
  – Беглецов, боже ты мой! И какова твоя доля, когда ты передаешь им в руки предполагаемого раба?
  – Они предполагаемые рабы, при виде которых писаются от умиления эти обожатели негров, жалкие аболиционисты, просиживающие свои задницы в Гробницах вместо того, чтобы заняться делом. Для меня они – украденная собственность. А я – человек на службе закона, вот и всё.
  Я быстро прикинул в уме, какую выгоду можно извлечь из этого предприятия. Отнимать денежку у зазевавшихся торговцев и любителей подпольных азартных игр – на этом много не заработаешь. Эти доходы не идут ни в какое сравнение с суммами, которые всякий раз получает Малквин со товарищи за сдачу предполагаемого беглого раба. Интересно, подумал я, сколько еще полицейских занимаются тем же бизнесом, и мне стало плохо.
  – В объявлениях по розыску беглых в газетах обычно указывается вознаграждение, от двадцати до шестидесяти долларов, – задумчиво протянул я. – Вполне приличные суммы. Но если ловишь человека, затем просто отправляешь его на юг и продаешь там – почем нынче идет на рынке здоровый чернокожий мужчина? Думаю, не меньше, чем за шесть сотен на открытом аукционе. Четыре сотни за женщину? Может, даже больше, если она хорошенькая? Даже если Варкер отстегивает вам всего десять процентов, сумма получается будь здоров.
  – О чем толкует этот щенок, а, Малквин? – полюбопытствовал полицейский с круглым детским личиком.
  – Черт, понятия не имею. И мне плевать.
  Я раздразнил быка. Ноздри у Малквина раздувались, как кузнечные мехи. Танцоры отошли в сторонку, из угла, где толпились парни с Бауэри, доносились смешки. Видно, поспорили с пожарными и делали ставки на то, как скоро меня прикончат.
  – Хотел спросить, от кого на днях поступила анонимная информация о том, что в доме Вала творится что-то неладное. В Восьмое отделение. Квартира брата находится примерно в миле от твоего обычного маршрута. Кто направил тебя туда?
  Малквин молчал и просто улыбался. Это меня взбесило.
  – Ты, – громко объявил я, – не с тем номером бляху носишь.
  – И что дальше? – спросил он, и улыбка стала еще шире.
  – Я почему-то считал, что мужчины, насилующие нищих местных женщин, исключительно британского происхождения. Может, тебе больше пойдет униформа британских королевских гвардейцев?
  Это было ошибкой. И без того разъяренный человек не потерпит даже намека на оскорбительное сравнение с худшим своим врагом, тем более прозвучавшее во всеуслышание.
  – Мы уходим, – заявил Малквин. – А ты, Уайлд, уже до утра сыграешь в ящик. Так что готовься.
  Компаньоны его захихикали. Сердце у меня билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди через горло – крайне неприятное ощущение. И я решил проигнорировать его. Скроил гримасу полного безразличия и направился к двери, за которой меня должны были превратить в фарш.
  Бармен, расправляя сбившийся коврик, проводил меня взглядом.
  – Удачи вам, – пробормотал он. – Постарайтесь припереть его к стенке, и пусть победит лучший.
  Я еле заметно кивнул ему, понимая, что этот человек – друг. К тому же я уже чувствовал, что в баре «У дядюшки Неда» кое-какие меры против Малквина уже были приняты. Еще задолго до моего появления здесь. Люди перешептывались, многозначительно переглядывались. Вошли несколько девушек и тут же молча завернули обратно, поспешили убраться, повинуясь неким не ведомым мне тайным сигналам.
  Нет, проблема заключалась в том, что Малквин полицейский. А нам нужны полицейские, без них не обойтись. И никто еще не придумал мер против тех из них, кто пошел кривой дорожкой.
  Холодный вечерний воздух ожег кончики ушей, в нем чувствовался привкус угольного дыма. Следом на улицу потянулись пожарные и поспорившие с ними ребята из Бауэри, а также несколько самых агрессивных немцев; всем не терпелось увидеть сражение, равное по накалу боям в римском амфитеатре. Напротив заведения Неда на стенах какого-то ветхого строения были расклеены листовки с перечислением симптомов оспы – начиная от усталости, головокружения, озноба, рвоты и заканчивая многими другими неприятными явлениями. И ни слова о том, как я чувствовал себя сейчас.
  Допустим, ты заболел оспой. Тогда в любом случае умрешь, и тебе вовсе не обязательно проходить через все это.
  Зеваки выстроились широким кругом. Малквин, находившийся футах в десяти, выглядел бодрячком. Достал из кармана оловянную табакерку, сунул щепоть табака за щеку, затем убрал табакерку и извлек вместо нее из того же кармана большой складной нож.
  Я уже подумывал пуститься наутек. Но Малквин всерьез вознамерился расправиться со мной. Тем или иным способом. И я предпочитал нанести ему пару ударов в челюсть, а уже затем словить нож в сердце, нежели быть раненным в печень, потому как в последнем случае умру не сразу и придется писать отчет об утренних событиях этого дня. В любом случае, он намеревался пустить мне кровь, однако у меня было одно преимущество, о котором Малквин, видимо, не догадывался. Да, я был меньше его ростом. Меньше, чем его приспешники. Да, их было трое против одного. Но именно Малквин жаждал выпустить мне кишки, и они стали бы его личным трофеем, подобно алой праздничной ленточке, а потому, скорее всего, я буду биться с ним один на один. И еще я знал кое-что, о чем не знал он.
  Не напрасно Валентайн Уайлд обучил меня кое-каким приемам, и я очень хорошо, просто прекрасно ими владел.
  Через полгода после смерти наших родителей Вал начал давать мне уроки кулачного боя – не по моей просьбе, заметьте – и периодически колошматил меня по ребрам. Я ненавидел его за это всеми фибрами души. Я падал духом, был слаб и неопытен, страшно злился и отбивался от него с неистовством загнанного в угол грызуна – головой, ногами, зубами и руками. Гораздо позже я понял, что, несмотря на явное преимущество брата, я отделывался лишь незначительными царапинами после этих уроков. Они принесли свою пользу. Пусть атакующий хоть в сто раз крупнее и сильнее тебя, всегда найдется хитрый приемчик вырубить его, не числящийся в своде правил.
  А это, если вдуматься, самое главное.
  Если меня хорошенько разозлить, я сражаюсь как сам дьявол. А сейчас я как раз и пребывал в этом состоянии.
  Я украдкой огляделся, увидел за спиной лестницу. Малквин насмешливо фыркнул. Тогда я потянулся к перилам и вырвал из прогнившего дерева одну балясину. На конце ее торчали два гвоздя.
  – Ставлю два бакса на карлика, – раздался голос за спиной.
  – Росту во мне пять футов четыре дюйма, – огрызнулся я. – Так что вряд ли…
  Я так и не успел закончить фразу.
  Малквин, пригнув голову и зажав нож в руке, бросился на меня. Я сместился чуть в сторону, поскользнулся на покрытых жиром куриных костях, но все же удержался на ногах и начал бешено размахивать самодельной дубинкой, держа ее обеими руками. Руки у него были длиннее, но и мое оружие не уступало по длине, и он настороженно следил за тем, как я, пританцовывая, отступаю. Но продолжал надвигаться. Малквин гораздо медленнее меня, об этом можно было судить по первому его выпаду. Если удастся хорошенько измотать его, он непременно допустит ошибку.
  Яростно скалясь, он бросился на меня. На этот раз я подпустил его поближе, а затем резко отпрянул, опасаясь лезвия. Потерял равновесие, но все же умудрился ударить балясиной, и гвоздь вонзился ему в икроножную мышцу.
  Первая кровь – тут же послышались жиденькие аплодисменты. Малквин, оскалившись, продолжал наступать. Дважды пытался ударить ножом, но каждый удар был отбит дубинкой. Тогда он резко рванул вперед, ухватился за конец моего самодельного оружия, дернул его на себя и едва не вырвал мне руку из плечевого сустава.
  Но я не собирался отдавать оружие без боя. Вырвал у него из рук деревяшку и что есть силы врезал по плечу, рядом с шеей.
  К несчастью, оружие мое разлетелось в мелкие щепки, пригодные разве что для растопки.
  А что касается моего противника, то удар не нанес ему большого ущерба. Он закашлялся и начал перебрасывать нож из одной руки в другую.
  Видя, что я разоружен, толпа так и ахнула, а толстяк-коротыш из команды противника радостно взвизгнул.
  – Ну, теперь ты, считай, покойник, мышь поганая, – прорычал Малквин.
  Выбора у меня не было. Я с диким криком набросился на него.
  Тут же сверкнуло лезвие – он пытался вонзить мне нож в ребра. На это я и рассчитывал. В самый последний момент, набрав скорость, притиснулся к нему, зажал его локоть под левой подмышкой, плотно прижал его к боку и резко надавил на трицепс. Он знал, как поступать в подобной ситуации, и тут же нацелился ножом мне в почки. Хотел нанести удар, прошить их насквозь.
  Но все это произошло до того, как я использовал его обездвиженную руку в качестве балласта. Собрав все оставшиеся силы, другой рукой, ребром ладони я нанес ему резкий удар в ухо, и звук получился, точно от выстрела из ружья. Так и завибрировал эхом в воздухе.
  Малквин взвыл и выронил нож. Еще бы, вполне естественно. Возможно, я разорвал ему барабанную перепонку.
  Но праздновать победу было еще рано. Головой я прижимался к горлу Малквина и видел, как из раненого его уха ползет тонкая струйка крови. Мы стояли, вцепившись друг в друга мертвой хваткой, слишком близко, чтобы начать махать кулаками, стояли и раскачивались, словно в некоем непристойном танце.
  Я попробовал отстраниться. Он тут же плюнул разжеванным табаком – целился мне в глаза, но промахнулся, и тогда я нанес удар лбом ему в ключицу. Достаточно сильный, показалось даже, что я слышал, как кость хрустнула. Секунд тридцать мы стояли сцепившись, зеваки оглушали криками, жаждали крови. А потом он вдруг резко и со страшной силой ударил меня коленом в бедро. Я немного ослабил хватку, и он нанес мне еще один удар – локтем в глаз.
  Все завертелось перед глазами, я словно освободился от земного притяжения и рухнул на спину, прямо в замерзшую грязь.
  Хватая ртом воздух, я пытался встать на колени. Левый глаз категорически отказывался открываться – вот предатель! И еще я дивился тому, что противник не вцепился сразу же мне в глотку и не начал душить. Должно быть, Малквин не расстался с намерением выпустить мне кишки и искал нож. Со всех сторон доносились крики: от «Да вставай же ты, слабак хренов!» до «Размажь его по стенке!» и даже – «Бери перо и выпусти ему кишки!».
  Я заставил себя подняться на ноги.
  Черноволосый ирландец протягивал нож своему приятелю. Крепко сжав в пальцах рукоятку, Малквин надвигался на меня. Видно, я прикусил язык, и кровь слабо пульсировала во рту – напоминание о том, как хрупки и уязвимы все смертные.
  Пять Углов – последнее на земле место, где мне хотелось бы умереть, подумал я. Счел бы для себя оскорбительным.
  А потом вдруг снова прорезался крик:
  – Размажь его по стенке!
  И тут я наконец смекнул, что это значит.
  Раз уж мне все равно предстоит умереть, безоружному и наполовину ослепленному, попытаться стоит. Пригнувшись, я начал отступать. Пусть трясутся ноги и дрожат исцарапанные руки. Всей своей позой я взывал о помиловании. Казался бескостным и бесхребетным, как филе форели, и продолжал отступать. И это озадачило Малквина, чего я и добивался.
  Нас разделяло двадцать футов.
  – Ну, что, поджал хвост, приятель? – протянул он, продолжая наступать.
  Я медленно приближался к грязной стене заведения «У дядюшки Неда». Я не мог припереть Малквина к этой стене, во всяком случае, с учетом наших позиций и того, что у него в руках был нож.
  Но мог заманить его как можно ближе.
  – Признаю, ты победил! Ради бога, только не убивай! – Я сбросил пальто и выставил его перед собой, как щит.
  Десять футов…
  Малквин так и покатился со смеху. Ему нравилось, что я молю о пощаде. Ему нравилось сражаться со мной, в точности так же он обращался и с женщинами в постели. Слабыми и молящими о милосердии. Омерзительно!..
  – Так и быть, отпущу. Но только после того, как выпущу тебе кишки и раздавлю их!
  Два фута…
  Я вжался в стену спиной. Потом сгруппировался и накинул на голову пальто, как ребенок, боящийся темноты. Я вовсе не был уверен, что избрал правильную стратегию, послушался голоса, призывающего меня припереть Малквина к стенке заведения дядюшки Неда. Что, если я ошибся? Тогда сожалеть об этой ошибке мне придется недолго.
  Если эта уловка не сработает, пожалуйста, не надо сообщать Мерси или Валу о том, что меня загнали в угол как крысу и распороли пополам.
  Под ногами хрустнул снег, прямо передо мной.
  А затем приподнятую руку, ту, которой я придерживал пальто, кольнула боль. И послышался плеск. А потом прямо у меня над головой с грохотом захлопнулось окно. И кто-то начал кричать, пронзительно, истошно, со всхлипами, и жуткий этот звук вонзался мне в голову, как ланцет.
  Откатившись в сторону, я приземлился на заледеневшем снегу. Пальто зашипело, попав во что-то мокрое. В воздухе висела вонь прогорклого кухонного жира или масла, в котором жарили рыбу, и свиные рульки, и бараньи кишки, и еще бог знает что, причем несчетное число раз. Я сунул руку в потемневший от сажи снег. На месте небольшого ожога на руке уже вздувался волдырь.
  Но Малквин пострадал куда как больше.
  Я обернулся и увидел – он лежит на спине, на снегу. Крики прекратились. Зеваки толпились вокруг и жужжали, как шершни. Какая-то женщина громко рыдала; ее обнимал за плечи джентльмен, видно, друг, заглядывал ей через голову, и на лице его читалось крайнее отвращение. Потом он отодвинул ее в сторону, и я увидел своего врага во всей красе. Как раз в этот момент в ноздри проник запах горелой плоти.
  И я тут же покинул Пять Углов и перенесся в другое место. И в другое время. Центр города, семь месяцев тому назад. Мир вокруг походил на размытую водой акварель, краски смешивались, шли рябью, перетекали одна в другую – часто посещающий меня ночной кошмар.
  Ты был счастлив. Ну, или почти счастлив. Ты привык к тому, как устроена эта жизнь. А потом вдруг оказывается, что у тебя просто отсутствует часть лица, и с тех пор ты чувствуешь себя уродом, нацепившим карнавальную маску.
  И еще, когда это произошло, было страшно больно. Просто жуть до чего больно…
  Я приподнял голову. Полицейские, приспешники Малквина, хватали горсти снега и бросали его на лицо и шею своего друга.
  Вряд ли это поможет. Я видел растрескавшуюся кожу, красную, как спелое яблоко, видел, как она отслаивается от десен. И от глазниц тоже. И от Адамова яблока.
  Я сплюнул как раз перед тем, как желудок начало выворачивать наизнанку. Он сам принял за меня решение. Захотел жить своей независимой жизнью. Пошатываясь, я поднялся на ноги и глянул вверх, на окно, из которого выплеснули котелок кипящего масла. За стеклами было темно. В комнате наверняка уже никого, а в котелке разогревают суп. С запозданием и яростным криком краснощекий малыш-полицейский бросился к двери заведения «У дядюшки Неда» – видимо, решил излить гнев на оставшихся там чернокожих.
  Никто ему не препятствовал. И я был уверен, что к этому времени их там уже не осталось. Лишь закрытое темное окно символизировало молчаливую ярость этой общины. Ее сплоченность, силу и волю.
  – Вам не стоит здесь оставаться, – сказал бармен.
  Я поднял глаза – он стоял всего в нескольких дюймах от меня.
  – Думаю, вы только что спасли мне жизнь. Так что и вам тоже не стоит.
  – Вы правы. Давайте подумаем, как уладить ситуацию. – Морщинка на лбу между карими глазами немного разгладилась.
  Мои же глаза – вернее, один глаз, потому как второй, левый, совсем заплыл – невольно покосились в ту сторону, где в грязи, раскинув ноги, лежал Малквин. Черноволосый ирландец орал пожарным, чтобы вызвали «скорую». Двое тут же помчались выполнять приказ. Малквин уже еле дышал, хотя пальцы рук все еще шевелились. Типичные признаки агонии обезображенного тела. Кипящее масло вылилось ему на голову, шею и верхнюю часть груди.
  – Ваша лавочка через считаные часы запылает, как факел, и это еще в лучшем случае, – заметил я. – Белый полицейский напал на заведение чернокожих? Если нам повезет, сюда примчатся банды. Пахнет бунтом. В любом случае к утру Пять Углов превратятся в сущий ад.
  – Ну, это как посмотреть. Еще неизвестно.
  – Неужели?
  – Да, – ответил он, поправляя воротник. – Все зависит от того, арестуют ли подозреваемого. Если убийцу засадят за решетку, большинство людей в этом районе вздохнут спокойнее.
  Я не находил нужных слов. Большинство людей… Он говорил о своей семье, своих друзьях. Его дом, который, к несчастью, располагался на Пяти Углах, опутывала сеть из тончайших ниточек глубоких привязанностей, любви, дружбы, мимолетных симпатий. Сеть, которую он сплетал всю свою жизнь. За которую сражался. А теперь собирался разорвать.
  – Вы ведь нашли виновного, я правильно понимаю? – спросил он.
  Я лишь вздохнул и продолжал смотреть на этого человека. Его седые волосы, его лицо в глубоких морщинах – оно приняло теперь такое умиротворенное выражение, – его аккуратный шерстяной воротничок и темную, со слегка золотистым оттенком кожу. И сердце у меня тоскливо заныло.
  – Пожалуйста, прошу вас, не надо. Я не хочу…
  – А мне, черт возьми, совершенно плевать, чего вы там хотите, а чего нет.
  – Но почему? – воскликнул я. – Вернее, из-за кого?
  – А вот это уже другой разговор. Моя племянница Роузи, – ответил он и кивнул. – Она, слава богу, еще пока что в городе. И не одна, а с младенцем, который родился от ирландца-полицейского. Я думал, что лучше отравить его или застрелить из пистолета, но тут подвернулась такая возможность… и вы, по счастью, оказались отличным борцом. А теперь давайте, займитесь своим прямым делом. Не собираюсь стоять тут в снегу и подсказывать, что и как. Вы свою работу знаете. Сделайте все, как положено, мистер Уайлд, ясно и четко. Вы уж постарайтесь.
  Он протянул мне руку. Ладонь была теплая, сильная и мозолистая от перекладывания бесчисленных бутылок со спиртным, пальцы загрубелые, покрытые тысячами залеченных шрамов.
  Очень похожая на мою.
  Я схватил его за плечо, не так резко и грубо, как казалось зевакам, и толкнул к стене. Словом, действовал решительно и с виду бессердечно, а он смотрелся так униженно. А потом я схватил его за воротник и встряхнул. Не сильно. Так, опять же для виду.
  – Вы арестованы. По подозрению в умышленном убийстве, – крикнул я.
  Взоры всех присутствующих обратились к нам.
  – И это все, на что вы способны? – тихо и удрученно спросил он. А потом плюнул мне на ботинок.
  Я заставил его встать на колени. Прямо в снег.
  – А ну, извинись!
  – Да я скорее перед свиньей извинюсь.
  Наверное, я все же жуткий трус, подумал я, потому как в этот момент мне хотелось только одного: чтобы он прекратил все это. Хотелось закончить все миром, оказаться на лужайке, укрыться где-нибудь в ямке и слышать, как шумят деревья и прорастают их корни над моей головой.
  – Вот брошу тебя на козлы и прикажу пороть до тех пор, пока не станешь просить о смерти.
  Смех его эхом разнесся по улице.
  – Да гори ты в аду!
  Я пнул его носком ботинка в спину, и он упал лицом в грязь.
  Я стянул с шеи шарф и стал связывать ему запястья. На этот раз бармен был, видимо, удовлетворен и молчал. А потом я заставил его подняться и повел через толпу. Нет, скорее, это он меня вел. Идти было недалеко – от тюрьмы нас отделяли квартала два, не больше. Но я почти ничего не видел из-за заплывшего глаза, и потому все-таки это он вел меня.
  Позже, выписывая ордер на его арест в Гробницы, я вдруг почувствовал, что руку снова начало жечь, как огнем. Что неудивительно – ведь на нее попала капля кипящего масла, совсем небольшая, с фасолину. Следя за тем, как расползается по бумаге, точно чума, эта моя писанина, я выводил следующие строки: «Подозреваемый во всем сознался, но действовал исключительно в целях самообороны, что подтверждаю я, Тимоти Уайлд, полицейский, номер жетона со звездой 107». И боль в руке казалась благом, она отвлекала от саднящей боли в груди.
  Не так уж сильно она и болела, моя обожженная рука.
  
  Придя вечером домой, я увидел миссис Боэм. Она сидела за кухонным столом, на нем тарелка сахарного печенья; сидела, попивала джин из маленького стаканчика и листала журнал с картинками женской моды и разными скандальными новостями. Волосы расчесаны небрежно, но пробор ровно посередине, кожа казалась еще тоньше и прозрачней, чем обычно. Неужели заболела?.. Она подняла глаза, хотела что-то сказать, но при виде меня слова так и замерли на губах. Последнее время я, пожалуй, слишком уж часто произвожу на людей такое впечатление.
  Равно бессловесный, я нашел в буфете пузырек с настойкой опия, плеснул несколько капель на чистую тряпочку, приложил к ране и уселся за стол.
  – Не знаю, не уверен, что смогу заниматься этим и дальше, – сказал я своей квартирной хозяйке.
  Миссис Боэм продолжала смотреть на меня – изучающе и с нежностью. Так смотрит какой-нибудь ботаник на нераскрывшийся бутон, или девочка, подкармливающая бабочку в банке обрывками листьев. Затем подперла подбородок ладонью – уголки рта опустились, – другой рукой потянулась ко мне и бережно коснулась запястья.
  – А кто-то другой сможет? – спросила она. Голос ее звучал хрипло.
  – Не думаю, – признался я.
  – Но ведь… это следует делать, верно?
  – Да.
  – Тогда вы должны продолжать. – Она не сводила бледно-голубых глаз с моего шрама. Того, что на лице. Того, главного. Впервые в жизни я был не против, что кто-то рассматривает этот шрам – так мягок, нежен и невесом был этот взгляд.
  – Но продолжать… это трудно, просто ужасно.
  – Да, так и есть, – кивнула она. – И именно поэтому я восхищаюсь вами, мистер Уайлд. Куда как проще остановиться.
  Мой единственный здоровый глаз закрылся.
  Я подумал, что Тому Гриффину (выяснилось, что имя бармена Том Гриффин) вряд ли удастся заснуть этой ночью, его первой ночью в Гробницах, и одному Богу ведомо, сколько еще ночей ему предстоит провести там же, прежде чем мне удастся его освободить. Если вообще удастся. Я подумал, как это ужасно быть бездомным – наверняка ты боишься уснуть, потому что руки у тебя занемели от холода, боишься ужасного ощущения, что ты навеки утонешь в темноте, – и больше всего на свете мне хотелось в этот момент отыскать Джонаса Адамса. Где бы он ни был. Найти его и Делию, обогреть и утешить обоих, чтобы мир уже не казался им таким безвозвратно холодным.
  А потом я вдруг стал думать о пальцах миссис Боэм на моем запястье. О том, как бережно и любовно поглаживали они ошкуренную поверхность шрамов, словно раскатывали тесто из белой муки, стремясь убрать хотя бы малейшую неровность.
  Как долго я просидел вот так, потрясенный происшествием с Шоном Малквином – уже покойным Шоном Малквином, как я узнал на выходе из Гробниц, – не знаю. Но ко времени, когда снова поднял глаза, ее уже не было в комнате, а свеча на столе догорела и превратилась в скрюченный огарок в лужице воска.
   Глава 15
  
  Север во многих отношениях идет на поводу у Юга; здесь развелось множество охотников за рабами, которые верой и правдой служат своим хозяевам – рабовладельцам.
  Уильям М. Митчелл. Подпольная железная дорога[180], 1860
  На следующий день, 18 февраля, Люси – чья настоящая фамилия так и оставалась для меня главной и неразрешимой загадкой – похоронили на кладбище для африканцев. Преподобный Браун проводил ее в последний путь со всеми положенными обрядами. Утро выдалось холодное, все кругом затягивала шелковая паутина морозной измороси. Помимо Джорджа Хиггинса и Джулиуса Карпентера, на церемонии присутствовали несколько прихожан Абиссинской церкви. Джулиус пропел некий чрезвычайно скорбный гимн, столь древний, что проследить за его происхождением было невозможно, тем более что на него затем накладывались бесчисленные другие песнопения, аккорды из которых были призваны утешить души скорбящих.
  Так мне, во всяком случае, показалось.
  Я сидел на стуле в кабинете Джорджа Мэтселла и испытывал муки совсем другого рода. Шеф смотрел на меня сверху вниз, скрестив руки на груди. Холодный и бесстрастный, точно вырубленный из того же серого камня, что и массивное здание Гробниц, где он был главным.
  Он выслушал известие о смерти Малквина, а также мои соображения по поводу того, почему Тома Гриффина следует освободить как можно быстрее, без промедления и всяких там дальнейших церемоний. Пока что шеф мой понимал только одно: вне всякого сомнения, произошел грандиозный скандал; свидетельством тому служила моя физиономия, на одной половине лица красовался след от падения на булыжную мостовую, другая половина распухла и приобрела устрашающе багровый оттенок. Короче, прелестная картина. Так что вопрос о преднамеренном убийстве не стоял.
  К счастью, у него имелось множество других причин говорить со мной резким, даже язвительным тоном.
  – Итак, после того как я велел тебе сидеть тихо и помалкивать в тряпочку, ты не придумал ничего лучшего, как расследовать убийство Люси Адамс, и с этой целью заявился в салун, известный своими непристойными плясками и служащий местом свидания разного рода извращенцев? – спросил он.
  Когда он излагал суть дела вот так, грозно шевеля бровями и грубо отчеканивая согласные, я действительно начинал чувствовать себя полным тупицей.
  – Да кому какое дело до этих извращенцев? – не сдержался и устало возразил я.
  – Моим избирателям есть дело. Изволь объяснить.
  – Я искал Малквина и нашел его. Ну а остальное… сами знаете, что произошло.
  – И зачем это тебе вдруг понадобился мистер Малквин?
  Я тут же прикусил язык и стал соображать, мог ли Вал сказать Мэтселлу о трупе у него в спальне. Вряд ли, особенно если учесть, с каким трудом я его перепрятал. И через что довелось пройти Валентайну в попытке «опознания» этого самого тела.
  – Думаю, мы имеем дело с преступным заговором, – осторожно ответил я. – Считаю, что Малквин отлавливал и задерживал подозреваемых в бегстве чернокожих, даже не удосужившись проверить, являются ли они на деле таковыми, а затем передавал их Варкеру и Коулзу. Да он сам практически признался мне в этом. Делия Райт и Джонас Адамс были похищены этими же типами, и мне кажется, здесь просматривается связь.
  Мэтселл призадумался на секунду, а затем – слава богу, подумал я, сегодня меня точно не уволят – уселся в кресло перед широким письменным столом.
  – Так ты считаешь, что один из моих полицейских тратил бо́льшую часть своего времени, продавая цветных на юг?
  – Да, и зарабатывал при этом немалые деньги. Вы бы посмотрели на его шмотки. Слишком уж дорогие для простого полицейского носил украшения – кольца там, золотые цепочки… Вот и все, что могу сказать.
  – А чего ты и твой братец не можете мне сказать?
  Мне показалось, я видел, как хищно блеснули его глазки. И строго заметил про себя, что, наверное, просто схожу с ума. Ведь шеф неоднократно доказывал дружеское свое расположение к обоим Уайлдам. И понимая, что мое расследование зиждется на весьма хрупкой основе, я решил выложить все начистоту. Ну, не всё, конечно…
  – В тот день, когда была убита Люси Адамс, Малквин посетил квартиру моего брата; якобы кто-то из соседей услышал шум и вызвал полицию, – медленно произнес я. – Вам, разумеется, известно, что Люси Адамс с семьей пришлось провести два дня у Вала, из предосторожности. Я искал брата, и тут вваливается Малквин. Ну, ни он, ни я никого там не нашли. Как-то непонятно все это, шеф. Ведь он должен был находиться в Шестом участке, а когда я спросил его об этом, отказался отвечать. А теперь уже никогда не сможет ответить.
  – Да, понимаю, тебе его смерть была вовсе ни к чему.
  – Надеюсь, при одном взгляде на меня сразу становится понятно, что такой судьбы никому не пожелаешь. Но он действительно был насильником и охотником за рабами. А потому оплакивать его я не собираюсь.
  Удивленно приподняв брови, Мэтселл решил, что я подошел к главному, и жестом велел мне продолжить.
  – Убийство Люси Адамс и похищение свободных чернокожих как-то связаны между собой, – заявил я. – Вот только концы с концами пока что не сходятся.
  Мэтселл нахмурился и откинулся на спинку кресла.
  – Хочу, чтобы ты как-то утряс эту проблему прежде, чем хоть слово просочится в прессу. Ты прав в одном – любой инспектор, использующий звезду, как карт-бланш в работорговле, не стоит и слога из моего приказа по увольнению мерзавца. Я не потерплю, чтобы жителей Нью-Йорка какого бы то ни было цвета кожи похищали прямо на улицах… Ладно. Так какие у тебя соображения по поводу убийства Адамс?
  Я глубоко втянул воздух, словно перед погружением на глубину. Туда, где царили подводные течения и быстрины самого отталкивающего политического, даже, осмелюсь сказать, демократического оттенка.
  – Люси Адамс была любовницей сенатора Ратерфорда Гейтса. Возможно, даже тайной его женой, сэр.
  Вид у Джорджа Вашингтона Мэтселла был такой, словно он только что проглотил тухлую устрицу. У меня возникли примерно те же ощущения, а потому я очень сочувствовал шефу. На протяжении десяти минут я посвящал его в детали, а шеф стоически их выслушивал. Как раздутый паук, подвешенный в лабиринте своей же паутины.
  – Лично я считаю, все сводится к тому, были они женаты или нет.
  – Да, этот момент представляет особый интерес, – слабым голосом произнес Мэтселл.
  – Не думайте, я прекрасно понимаю, какой все это кошмар… с вашей точки зрения.
  – Я… – Шеф болезненно поморщился и даже на миг отвернулся. – Спасибо тебе. Даже без учета того, как в настоящее время обстоит ситуация в Олбани, где сенатор Гейтс играет ключевую роль в преддверии выборов, это… очень плохие новости.
  Голос шефа прозвучал мрачно и хрипло – от волнения. И винить его я никак не мог. Пороки считались чуть ли не орденами за заслуги среди мошенников-политиканов – ты торгуешься на Бауэри, как служанка с кухни на рынке, ты проигрываешь сотни долларов в помещениях с запертыми дверьми, а наутро отбиваешь потери с помощью взяток, ты напиваешься шампанским так, что чувствуешь, что мозги начинают плавиться, а затем избавляешься от тремора с помощью кружки горячего рома. Если б ты был моим братом, то явился бы на бал пожарных под ручку со сладкоголосой красоткой, а после провел бы ночь в объятиях стройного молодого человека, чья рубашка насквозь пропахла твоими сигарами. Впрочем, существование некоей миссис Чарльз Адамс не имело никакого отношения к порокам. То был вопрос полного беспредела и надругательства над человеческой личностью.
  Браки многое значат в жизни политика. Они отражают его цели и намерения и к тому же являются показателями респектабельности. Эти их жены, со слащавыми улыбочками и волшебными достижениями по части ведения домашнего хозяйства, запоминают строчки из поэзии, ноты из пьес для пианино, могут цитировать Библию и одновременно готовить крепчайший пунш с виски для своих супругов. Тот факт, что сенатор-демократ Ратерфорд Гейтс женат на африканке, являлся плевком в лицо каждому принципу гражданского декорума, которым мы все так дорожим. А когда в Нью-Йорке плюют на принципы, формальными упреками и грубыми словами тут не обойтись. Избиратели непременно добьются, чтобы предатель был наказан с применением медного кастета или обломка кирпича, с помощью доверенного лица или даже напрямую.
  Мэтселл выдвинул ящик, достал ежедневник и стал его перелистывать. Я углядел фамилии нескольких крупных партийных спонсоров, даты партийных съездов.
  – Ратерфорд собрался переизбираться весной. А тут вдруг всплывает Шелковая Марш… так ты уверен, что ей заплатили за дачу ложных показаний в пользу Варкера и Коулза?
  – Думаю, что это случалось неоднократно.
  Шеф Мэтселл уныло вздохнул, не сводя глаз со своих записей. Несложно было догадаться, о чем он думал в этот момент. Да, Мэтселл, Вал и я прекрасно понимали, что Шелковая Марш давно идет кривой дорожкой. Но она успела подстраховаться, подстелить себе коврик, набив деньгами карманы партийных боссов, и если какой полицейский вдруг начнет трубить об этом факте, все решат, что он или свихнулся, или же просто никудышный работник. Никто не знал, что она – воплощение зла. А если даже и знал, то молчал. Так что вставать ей поперек дороги было нежелательно.
  Но вот Мэтселл поднял глаза, и смотрели они сурово.
  – Хочу, чтобы вы понимали, мистер Уайлд: держать вас на работе и дальше мне будет проблематично. И не думайте, что партийные боссы уже не прознали о том, что у меня служит полицейский-аболиционист, врывающийся на судебные заседания и в логово работорговцев. Так что прошу взамен оказать мне одну любезность: посетить в субботу двадцать восьмого февраля гала-бал, который дает демократическая партия. И вести там себя так, чтобы все видели: вы просто в восторге. Это приказ.
  Видимо, физиономия моя отражала одновременно упрямство и отвращение, потому как Мэтселл вдруг расхохотался.
  – Добро пожаловать в мой мир, где человек должен сохранять благосклонность к своим служащим. Работайте над раскрытием преступления, докладывать мне и только мне, не трогать Варкера и Коулза, не наезжать на Ратерфорда Гейтса. Словом, не делать ничего без одобрения брата. Капитан Уайлд хорошо понимает, что молоко дают коровы, яйца – куры, а полиция финансируется политиками.
  Я, кипя от негодования, поднялся и направился к двери.
  – Да и еще, мистер Уайлд…
  Я притормозил.
  – Том Гриффин останется там, где он есть. Возможно, я передумаю, но только после того, как вы раскроете это дело. Как знать?..
  – Так вы что же… оставите этого человека в заложниках, чтобы держать меня на коротком поводке?
  – Нет. Я держу за решеткой признавшегося в преступлении убийцу, чтобы вы были у меня на коротком поводке. – Холодно улыбнувшись, Мэтселл поправил широкий серый лацкан. – И это тоже сработает. В том-то вся красота и прелесть. Удачного дня.
  И вот я оказался в коридоре, за дверью в кабинет Мэтселла. Во мне возникло такое ощущение, словно в кожу мою впиваются тысячи колючек, точно я был соломенным чучелом, выставленным для отпугивания ворон. Но партия или не партия, а работу свою надо делать. Я уже дошел до лестницы в самом конце коридора, и там меня ждал приятный сюрприз – поначалу послышался громкий отдающийся эхом топот тяжелых ботинок, затем появился и он сам, голова в седых растрепанных кудрях.
  Мистер Пист неуклюже притормозил на площадке.
  – Господи боже, – воскликнул он. – Мне сказали, что вы у Мэтселла. Всё в порядке?
  – Так, потрепал меня немного.
  – Я слышал о миссис Адамс. Страшно ее жаль. Мистер Уайлд, я только что заходил к вам в офис…
  И вот мы вместе стали спускаться по лестнице. Пист выглядел еще более неопрятным, чем обычно. Судя по всему, не расчесывал тонкие волосы несколько дней, и те спадали на плечи спутанной гривой; глаза на небритой физиономии без подбородка испуганно выпучены. Похлопав его по руке, я ждал продолжения разговора. Не понял, что означала последняя его фраза.
  – Где я вас только не искал, – мрачно пробормотал он. – Теперь, конечно, уже слишком поздно, но клянусь, я сделал все, что мог. Даже пытался написать вам, но вы настолько глубоко погрязли во всех этих неприятностях…
  – Я искал вас вчера вечером, – перебил его я, – но тут Шон Малквин вдруг решил меня прикончить… Ради бога, о чем это вы?
  Он сунул мне в руку несколько купюр. Все, что осталось от вознаграждения от Миллингтона; эти деньги хранились в запертом ящике письменного стола. А затем затрусил вниз к выходу.
  – Возможно будет лучше, мистер Уайлд, если я просто вам покажу. Хотя лично мне, как полицейскому, это больно. Очень даже больно.
  – Что? – растерянно спросил я.
  Но он лишь покачал растрепанной головой.
  Вскоре мы добрались до моей мышиной норки. У дверей топтались около дюжины полицейских, по очереди заглядывали в помещение, что-то бормотали – при виде всего этого меня охватила тревога. Мистер Коннел, инспектор-ирландец с квадратной головой, красно-рыжими волосами, собранными в тугой пучок, и сильным пристрастием к собачьим бегам, громко кашлянул, увидев меня, и все остальные тотчас смолкли. Мне всегда очень нравился этот Коннел. Мы оба с ним читали по утрам «Геральд» с первой полосы до последней и часто из экономии покупали одну газету на двоих. А однажды он прочел мне наизусть целую серию лимериков[181], настолько непристойных, что я до сих пор не могу удержаться от смеха, вспоминая отдельные строки.
  – Нет и тени сомнения, кто сотворил такое, мистер Уайлд, – сказал мне Коннел. – А вот сможем ли мы заставить их заплатить за это – другой вопрос. Боюсь, что тут возникнут трудности.
  Я протиснулся к двери. Заглянул и едва не ахнул.
  Кто бы это ни сделал, постарался он на славу. Стул и маленький столик перевернуты и раздолбаны в щепки, точно по комнате прошелся ураган, или какого-то ребенка вдруг обуял приступ бессмысленного разрушения и он вознамерился стереть мое маленькое убежище с лица земли. Когда-то этот столик мы с Пистом притащили из задней комнаты Сити-холл. И теперь его обломки укоризненно взирали на меня.
  Но это было еще ничто в сравнении со всем остальным.
  В ходе общения с Валом я научился самому непристойному сленгу, который только существует в американском языке. Но истинного верха неприличия достиг тот, кто разукрасил мои стены алой краской. Поверх белил были выведены надписи, преисполненные такой звериной ненависти, что защипало в глазах. Слово «ЛЮБИТЕЛЬ НИГГЕРОВ» и последствия, которые ждут любителя ниггеров, занимали главенствующее место. Если верить им, то последние часы своей жизни на земле я должен провести, занимаясь разнообразными половыми актами – лично для меня просто неприемлемыми и отвратительными. Это перед тем, как меня вздернут на виселице или же сожгут живьем. Автор – нет, авторы, потому как тут прослеживались два разных почерка, и часть надписей располагалась ниже – не придерживались единого мнения на тему того, как именно меня предстоит уничтожить.
  Но это неважно. Они производили должный эффект.
  На разбитом столике примостилась тряпичная кукла. Лицо тоже обезображено краской, но самое неприятное заключалось в том, что торс ее был проколот насквозь – поэтому она и держалась на обломках стола.
  – Ладно, теперь валите отсюда все, – раздался голос мистера Коннела. – Насмотрелись, и будет. Теперь такого и в музее Барнума не увидите, только у мистера Уайлда. А ну, разойтись по местам! Эй, Килдер, а ты задержись на минутку. Надобно решить, что будем делать.
  Послышался топот ног. Два раза кто-то присвистнул. И вот в комнате остались только Пист, Коннел, Килдер и я.
  – Так вы знали, что это случится? Но как? – спросил я, почувствовав, что Пист опустил мне руку на плечо. – И почему…
  – Да разрази меня гром, мистер Уайлд, если я знал, что они затеяли, и не сообщил бы об опасности своему другу и товарищу по оружию. Нет, клянусь честью, это не так. Но я был в комнате отдыха и услышал обрывки разговора, и… и вас тут не оказалось. Я прямо не знал, что и делать. Потом написал вам записку и вскрыл ящик стола. Уж лучше было предпринять хоть какие-то меры предос…
  – Спасибо. Так кто это был? – Голос мой словно сгустился от волнения, звучал невнятно и хрипло.
  Пист еще крепче впился мне в плечо.
  – Я уже раздобыл ведро белил, мистер Уайлд, и все мы будем только рады…
  – К черту белила! Хочу знать, кто это сделал.
  – Те люди, о которых я говорил, явно планировали что-то, это точно. Но вот привели ли они свой план в действие…
  – Ясно одно. Они просто трепались о том, какой урок преподать Уайлду, а по случайному совпадению вмешался кто-то другой, – заметил Коннел.
  Мистер Килдер, весьма опытный патрульный, усердие которого было сравнимо разве что с моим, когда я наматывал по улицам круги на протяжении шестнадцати часов в день, забарабанил пальцами по дверному косяку.
  – Тут точно произошло нечто такое, о чем только что толковал Коннел. Пист прав. Причины были у многих. Уайлд не очень-то у нас популярен.
  – Но и нельзя сказать, что непопулярен. Парень вполне дружелюбный, с добрым сердцем и все такое. Просто… народ у нас малость подозрительный. Он не демократ, и лояльные к партии забияки всегда смотрят на таких косо.
  – Нет, ей-богу, за этим стоит нечто большее.
  – Это точно. И весь фокус в том, что он здесь личность исключительная.
  – Другие бы сказали «любимчик».
  – Ну, в какой-то степени.
  – Ради бога, – взмолился я. – Кто-нибудь скажет мне, кто написал здесь на стене призыв к Уайлду сосать член у ниггера? Может, мне сразу и начать? Давайте разбираться. Один был ненамного выше меня и левша. Второй ростом где-то пять футов восемь или девять дюймов и, возможно, родом из Ирландии, поскольку такой сленг припасен для сявок, молли и мэб только на Британских островах, а это значит… – Я прищелкнул пальцами и воскликнул: – О, дошло! Друзья Малквина. Парни типа тех, с кем он был вчера на Пяти Углах. Им страшно хотелось сделать свой бизнес, а тут встрял я. Кто они такие?
  Тут я осекся, заметив, с каким выражением взирают на меня присутствующие. Ирландцы – растерянно, а Джакоб Пист, улыбаясь во весь рот, точно ребенок, который только что спел сложную арию для гостей родителей.
  – Я Вёрджил Бирдсли, – произнес чей-то приятно округленный голосок. – А это мистер Джеймс Макдивитт.
  Я резко развернулся и увидел грозного черноволосого ирландца, которого видел вчера с Малквином – выяснилось, что фамилия его Макдивитт, – а рядом с ним Бирдсли, карапуза-переростка с круглой физиономией. Они стояли в коридоре прямо у двери. Очевидно, ждали моего прихода. И прямо-таки насквозь прожигали мне кожу взглядами, полными ненависти, точно собирались содрать ее с лица, не прибегая к помощи кипящего масла.
  – Вы изгадили и разрушили мой кабинет, – сказал я.
  – С чего ты взял? Кто-то другой постарался, – ответил Бирдсли. – И если хотите знать мое мнение, этот человек заслужил медаль.
  – Завтра утром, в девять в соборе Святого Патрика состоится отпевание Шона Малквина, нашего соотечественника и настоящего героя, которому следует отдать последние почести. Вы, конечно, будете? – спросил Макдивитт, адресуясь не ко мне, а к остальным присутствующим в комнате.
  Мистер Килдер стоял, переминаясь с ноги на ногу.
  – Если получится, Макдивитт, если получится, то непременно.
  – Те, в чьих жилах течет ирландская кровь, должны хоть в лепешку разбиться, но почтить память героя, погибшего от рук безумного цветного убийцы. Да, и вот еще что, – добавил он, – нельзя ли перемолвиться словечком с Уайлдом? Желательно наедине. Мистер Уайлд, пройдемте с нами.
  – Никуда он не пойдет, – заявил Пист.
  Я успел подобрать несколько отборных словечек для Макдивитта и Бирдсли, для этих погромщиков, которые лишили меня единственного рабочего места, которое я с полным правом мог назвать своим. Но тут, к моему удивлению, Пист, Коннел и Килдер загородили меня от них. Встали стеной, плечом к плечу, руки скрещены на груди. Были готовы ко всему – даже к драке.
  Я просто лишился дара речи. Одно дело делить на двоих газету и фляжку со спиртным, или же трудную работу и стремление сделать наш город хоть чуточку безопаснее, хотя, конечно, это сильно сплачивает людей. Я никогда не учился в университете, не посещал церковь, не примыкал к бандам, не бегал по улицам, размахивая железными прутами, и, однако же, нашлись люди, которые предпочитали видеть меня живым. И они не были моими родственниками. И я не просил их о помощи, и не мог заплатить им за эту услугу и медного гроша.
  Я даже смутился, честно говоря.
  – Что ж, тогда всего хорошего, – сказал Коннел Бирдсли и Макдивитту. – Приятно было повидаться с вами, скорбящими, а Малквина даже еще не похоронили, Господь да упокой его душу. Мы вас больше не задерживаем. Ступайте и посмотрите, может, удастся встряхнуть и как-то воскресить его.
  – А если у нас совсем другие планы? – проворчал Бирдсли.
  – Лично я собираюсь хорошенько встряхнуть Уайлда, – вставил Макдивитт.
  И тут послышался щелчок. Тихий, не тот, что раздается, когда взводят курок ружья. Такой звук издает только маленький пистолет.
  – Должен предупредить, что владею смертоносным оружием, но собираюсь использовать его лишь в самом крайнем случае. Если меня вынудят.
  Я расслабился и, разинув рот от изумления, наблюдал за тем, как Пист достает из кармана пальто крохотный позолоченный пистолет с витиеватым орнаментом. Похоже, оружие это входило в набор дуэльных пистолетов, когда было в моде драться из-за какой-нибудь богатой французской наследницы, которую изображали на картинах с кучей маленьких собачек на коленях. Пист прицелился в потолок, голова ушла в плечи еще глубже, чем обычно, лицо искажает брезгливая гримаса. И дураку было ясно, что ему противно даже прикасаться к этой штуковине.
  – Так у вас есть пистолет? – растерянно спросил я.
  – Слава Деве Марии, это утешает, – донельзя довольный, произнес мистер Килдер. – Макдивитт и Бирдсли, а ну, расступились и живо в коридор. Мы уходим.
  Они повиновались, на лицах читались крайнее отвращение и досада. Коннел с Килдером вышли первыми. Затем – я, а уже следом за мной Пист. И при этом смотрел так, точно в руках у него был огромный скорпион и что ему было плевать, какое впечатление это производит на окружающих.
  – Ну, молись, Уайлд, – прошипел мне вслед Бирдсли.
  По части молитв я не силен. Ни одной толком не знаю. Но смысл предложения был ясен.
  И вот мы вчетвером направились к ближайшему выходу, ловя на себе вопросительные взгляды мелких клерков, полицейских и адвокатов в напудренных париках. Только когда мы вышли на зимний морозный воздух, до меня наконец дошло: всем этим людям показалось, что морщинистый голландец похитил меня и ведет неведомо куда под прицелом пистолета.
  – Мистер Пист, – я ухватил его за локоть; длинные руки напряжены, спутанные волосы развевает ветер. – Никто нас не преследует.
  Он глубоко вздохнул и опустил пистолет.
  – С чего это вдруг вы обзавелись оружием, похожим на русский самовар в миниатюре? – полюбопытствовал я.
  Пист хмыкнул и опустил позолоченный пистолетик в карман пальто.
  – Да вот нашел, сегодня утром. Ну, и парня тоже арестовал. Просто еще не успел сдать, как положено.
  – А он заряжен?
  – Понятия не имею. Могу признаться как на духу: огнестрельное оружие страшно меня заводит. А как узнать, заряжен или нет?
  Коннел так и покатился со смеху, Килдер ухмылялся, потирая бакенбарды. Пист покраснел, я с трудом подавил улыбку и откашлялся.
  – Послушайте, вот уж не ожидал, что вы, ребята… – Тут, к своему смущению, я ощутил, что тоже начал краснеть, от корней волос на шее, и решил начать сначала. – То есть хотел сказать, вы вовсе не были обязаны принимать в этом участие, и я… словом, спасибо вам, – неуклюже закончил я.
  Килдер пожал плечами.
  – Этот Малквин был настоящим ублюдком. Макдивитт – тупица и зверь, всегда был с ним в одной упряжке, а Бирдсли…
  – А Бирдсли – это ходячая задница, – закончил за него Коннел.
  Пист был просто ошарашен.
  – Послушайте, мистер Уайлд, – начал он, – вы с честью носите медную звезду, и лично я всегда считал для себя честью оказать вам посильную помощь. Несмотря на… свое отрицательное отношение, когда дело доходит до огнестрельного оружия, которое вдруг может взорваться прямо в руках. А может, и нет.
  – В таком случае вам лучше держаться подальше от Гробниц, – хмурясь, посоветовал ему Коннел.
  – Мы должны показать Мэтселлу ваш кабинет, – добавил Килдер. – Думаю, он не будет возражать, если на какое-то время вы подыщете себе другой более уютный уголок.
  Я взглянул на Гробницы из-под полей шляпы. Жутковатое местечко. Здесь жарко и душно летом, холодно зимой, в него постоянно просачивается сырость, потому как построено здание на болоте, а воздух внутри пропитан отчаянием. И все люди там рассажены по своим клеткам – от одной мысли об этом накатывала дурнота, – а находятся Гробницы в добрых семи минутах ходьбы от заведения, где можно купить мало-мальски приличный кофе. Но это мое место. Мои Гробницы. А теперь меня вытеснили оттуда, и больше всего на свете мне хотелось рассчитаться с тем, кто это сделал. Я знал, как сделать из него козла отпущения. Пожал руки своим коллегам. Вложил в этот жест всю теплоту, поскольку эти ребята только что доказали, что являются настоящими и храбрыми моими друзьями.
  – Вы там поосторожней, мистер Уайлд, – крикнул мне вслед Пист. – Смотрите в оба и свяжитесь с нами, как только понадобится помощь. Обещайте, что не будете лезть на рожон, ладно?
  – Ну, конечно, нет.
  Я развернулся и зашагал по направлению к публичному дому Шелковой Марш, что на Грин-стрит.
   Глава 16
  
  Ничто так не восхищало хозяйку, как созерцание ее страданий, и несколько раз, когда Эппс отказывался продать ее, она пыталась подкупить меня, предлагая деньги за тайное убийство, чтобы затем ее тело захоронили где-то в безлюдном месте на окраине болота.
  Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853
  Портрет Шелковой Марш висел в вестибюле, над кадкой с аспарагусом – зеленая дымка из тончайших листочков напоминала полузабытый сон, – и, войдя, я сразу же взглянул на него. Одетая в изумрудно-зеленое платье, Шелковая возлежала в мастерской художника на простом черном диване, воздушные светло-золотистые кудри волнами спадали с плеч, в глазах светилось томительное предвкушение. Портрет являлся безупречной копией оригинала. И не потому, что художник был гением, хотя, безусловно, являлся хорошим портретистом. Просто, в отличие от большинства живописцев, которым требуется вдохновение и мастерство, чтобы наделить изображаемых людей душой, вдохнуть в них жизнь, он заморачиваться не стал.
  Никакой души в глазах Шелковой Марш на портрете не просматривалось. Так что сходство было налицо.
  Войдя в залу, где вдоль стен были расставлены высокие венецианские зеркала, я взглянул на свое отражение. Да, выгляжу паршиво. Весь напряженный, губы сжаты в тонкую злую линию, глаз заплыл и не открывается. В одном из кресел с богатой пурпурной обивкой с рисунком в виде весенних ирисов сидела девушка лет шестнадцати или семнадцати и читала книжку. Подняла глаза, увидела медную звезду и испуганно прикусила губку.
  – Я не сделаю вам ничего плохого, – поспешил успокоить ее я. – Только скажите честно, сколько лет самой молодой из здешних девушек?
  – Вроде бы Лили пятнадцать, – пробормотала она.
  – Так малолеток нет?
  Она помотала головой.
  – Будьте добры, скажите мадам, что Тимоти Уайлд хочет перемолвиться с ней словечком.
  Ждать долго не пришлось. Минуты через три появилась Шелковая Марш в красном бархатном халате с шелковой розовой подкладкой в желтую розочку – она виднелась, когда полы распахивались при ходьбе. Волосы заплетены в длинную косу, перекинутую через плечо, на хорошеньком личике нескрываемое любопытство.
  – О, мистер Уайлд! Вот уж неприятный сюрприз. – Она подошла к резному буфету в углу, достала две рюмки и налила бренди. – Что, собрались обшаривать все мои комнаты в поисках малолеток, как было в прошлый раз? Могу заверить, мероприятие бесполезное. Уже поняла, что лучше и выгодней нанимать девушек более опытных, умеющих доставлять удовольствие. Может, желаете попробовать?
  – Пришел узнать, что, черт побери, происходит.
  Она протянула мне табакерку, я взял. Хотелось хоть немного расслабиться. Я не боялся, что она причинит мне вред, по крайней мере, напрямую, хоть и поклялась некогда уничтожить меня. Но раз я при исполнении, ей могли грозить за это нешуточные неприятности, и она это понимала. Карие глаза с узкими голубыми ободками вокруг зрачков так и впились мне в лицо.
  – Не представляю, кто это вас так отделал, – приветливо произнесла она.
  – Да все вы прекрасно представляете.
  – О, мистер Уайлд, – она рассмеялась, музыкально, переливчато. – Вы всегда были слишком умны для такой простой девушки, как я. Вы правы. Похоже, покойный мистер Малквин потрудился на славу. Он был просто образцовым полицейским, не так ли? Преданным своему делу.
  Я подошел к креслу, где чуть раньше сидела мэб, и уселся.
  – А как поживает ваша эксцентричная мисс Андерхилл, что живет за морями и горами? – тихо спросила Марш, опускаясь на кушетку и вертя в точеных, словно из костяного фарфора, пальчиках рюмку с бренди.
  Я резко откинул голову. И жутко на себя разозлился. Потому что мне следовало догадаться – она непременно задаст этот вопрос. Тот самый, который унизит меня, приведет в смятение, заставит вспомнить о первом моем жестком и разрушительном вторжении в частную женскую жизнь.
  Мерси я нашел здесь прошлым летом – той ночью отец сжег написанный ею роман дотла. Она убежала из дома и спряталась в одной из спален в заведении Шелковой Марш. В компании с одним джентльменом. Впрочем, вряд ли можно было назвать того типа таковым. Поскольку истинный джентльмен никогда не станет требовать таких услуг в обмен на деньги, которые ей были нужны, чтобы убежать от теряющего разум преподобного Андерхилла. Что до меня, я тогда выступил в роли домашнего пса, цербера, скалящего маленькие желтые зубы и норовящего порвать брюки любому покусившемуся на мое добро. Осознание того, что женщина, которую ты любишь, существо вполне земное и ей ведомы те же искушения, что и тебе, должно было привести в ужас – если верить старым девам и газетным моралистам. Но сам я вырос на дне. Я не какой-то там клерк с маленькими усиками щеточкой, которому дома нужна серая молчаливая мышка, чтобы готовить, скрести, убирать и постоянно лгать мужу. Почему мне тогда вдруг взбрело в голову освободить Мерси от самого предсказуемого и вполне естественного желания, сам до сих пор не понимаю.
  Зато теперь я понимал, что поступил с нею просто постыдно, и это тогда, когда она особенно нуждалась в моей поддержке. Доморощенная жестокость, при одном воспоминании о которой на душе начинали скрести кошки. И Шелковая Марш, разумеется, не преминула воспользоваться этим.
  Она провела пальцем по ободку рюмки. Выжидала. Хотела видеть мою реакцию. Сидела, слегка склонив голову набок, без намека на улыбку. Словно решила быть доброй. Мое же терпение было уже на исходе, варианты ограничены, и потом я пришел к ней вовсе не для того, чтобы обсуждать Мерси Андерхилл.
  – В какие бы игры тут не играла, ясно одно. Ты стоишь за всем этим, – сказал я. Выражение ее лица не изменилось, по-прежнему печально терпеливое. – Связи с Гейтсом через партийные связи, с Варкером и Коулзом – через деньги, и, похоже, ты хорошо осведомлена о делах Малквина. И карьера моя под угрозой с тех пор, как все это началось. Ты, конечно, страшно довольна. А когда я говорю об игре, то имею в виду вот что: все мы лишь оловянные солдатики, которых ты сталкиваешь друг с другом.
  – Большая честь вдруг узнать, что кто-то считает меня мастером кукловодом. – Слово «кукловод» прозвучало в ее устах как комплимент. – Так вы пришли поздравить меня с этим, так, что ли?
  – Я пришел допросить тебя. И ты скажешь мне всю правду.
  – А мне это зачем?
  Я всем телом подался вперед.
  – Да затем, что ты будешь кайфовать. Как кайфовала, видя, что я истекаю кровью.
  Она глотнула бренди, опустила ресницы, выдохнула, чувствуя, как жидкость растекается по горлу, и смотрела так, словно я поцеловал ее в ямочку у шеи. Она всегда делала вид, что ей страшно приятно, когда мужчины покупают ее, в эти моменты казалось, что лицо ее так и излучает золотистое сияние. Но мне нужен был правдивый, а не искусно сфабрикованный ответ. И я не знал, испытывает ли Шелковая Марш удовольствие, торгуя своим телом. Не думаю, что это так, хотя выбор партнеров у нее всегда был достаточно богат. Но она, как и политики, испытывала наслаждение от разного рода игр. Особенно от тех, где она была центром, как бы шестом мироздания, а я – непрерывно вертящимся вокруг него обручем.
  – Я вот что думаю, – пробормотал я. – Думаю, что когда разрушил твой бизнес по торговле телами птенчиков, тебе понадобился новый источник дохода.
  Она снова склонила голову, помахала перед носом табакеркой.
  – Варкер и Коулз сделали тебе выгодное предложение, обещали платить за то, чтобы ты давала ложные показания в суде при опознании похищенных рабов. В этом бизнесе крутятся огромные деньги. Малквин, пользуясь своим служебным положением, помогал ловить и задерживать чернокожих.
  – Все верно, – милым голоском произнесла она. – Вы действительно проделали очень неплохую работу. Вот только жаль, что вовлекли своего замечательного брата в такую грязную историю.
  Она намеревалась подцепить меня на крючок и почти преуспела в этом. Но начало было положено. И я принял вызов.
  – Жаль, что он знает, что за всем этим стоишь ты. И, похоже, милее ему ты от этого не стала. И вот еще что. Ни разу в жизни не видел, чтобы он отказался от возможности бесплатно трахнуться с кем угодно, кто только под руку подвернется.
  Глаза ее тотчас остекленели. И заблестели, но не от влаги. Стали похожи на твердый отполированный кристалл. Я видел в них свое отражение, видел, как она мысленно рвет меня – о, так мучительно медленно! – на мелкие кусочки.
  Ну, говори же, взмолился про себя я. Хоть что-нибудь скажи мне. Что угодно.
  Шелковая Марш тихо усмехнулась, скрестила стройные ножки.
  – Как это мило, что вы так часто говорите о своем брате, мистер Уайлд. Но ведь на самом деле вам хочется узнать о Люси. Я права? Вы хотите знать, как она умерла. Полагаю, вам, в отличие от многих, прекрасно известно, где она умерла.
  Я затаил дыхание.
  Ну, конечно же! Она знала! Ведь она стояла за всем этим, всегда стояла за чем-то ужасным и постыдным, всегда являлась автором самых дурно пахнущих историй, которые я только слышал в жизни. И всегда, любой ценой, хотела вернуть Валентайна. Хотела распять меня, а потом воскресить, чтобы распять снова. Возникло гнетущее ощущение, что отныне все, к чему мне только стоит прикоснуться, будет рушиться и разлагаться, что я – зараженный чумой чужестранец, забредший в город, где живут здоровые люди.
  – Как благородно со стороны вашего брата было представить этим несчастным свое жилище. Валентайн всегда страшно галантен, когда речь заходит о красивых женщинах, – нежный голосок был пропитан ядом, но секунду спустя она все же сумела взять себя в руки. Даже повеселела. – Вы совершенно правы, мистер Уайлд. Все это страшно забавно. Я получаю огромное наслаждение.
  Сердце мое учащенно забилось. Сколь ни удивительно, но схема моя, похоже, работала. Шелковой Марш так нравилось мучить меня, что она теряла осторожность, и визит к ней высвечивал, пусть частично, кое-какие тайны – резкими вспышками молний в темноте. Проблесками истины. Если выбрать правильный угол, под которым смотреть на этот пейзаж, я, пожалуй, смогу узнать все.
  – Погоди минуту. Так ты не убивала Люси… кстати, как ее там, Райт или Адамс?
  – Невозможно ответить на этот вопрос.
  Понятно, что нет, но я пропустил это мимо ушей.
  – Ты не могла ее убить. Недостаточно сильна физически.
  – Просто удивительно, что вы не приписываете мне каждый акт злодеяния на этой земле.
  – И все равно, это ты ее убила. Только не своими руками.
  Она вздохнула, провела пальцами по розовой шелковой подкладке халата, распахнувшегося на груди. Губы полуоткрыты. Больше всего в этот момент она походила на ленивую диву, которую ублажает очередной поклонник.
  – Так кто сделал за тебя грязную работу? – тихо спросил я. – Лично я ставлю на Малквина.
  – Бедняга Шон… Мне его будет не хватать. Был очень полезен Сикасу и Люку, а вам известно, они мои друзья. Да, кстати, один из них сейчас наверху.
  – Уже нет, дорогая. Ты так разволновалась, когда он пришел… Я о тебе беспокоился.
  Я резко обернулся. К нам подходил Сикас Варкер. На нем тоже был дорогой халат, вот только явно не по размеру – наверное, любому мужчине халат не по размеру, если он вынужден накидывать его наспех, застигнутый врасплох. Тут он увидел, что это я, и так и замер от страха.
  Шелковая Марш могла упредить любую опасность. Могла попытаться ввести меня в заблуждение, намекнуть, что они спали вместе, многозначительно подмигнув мне, а затем взглянув на Варкера с обожанием. Но тут я вдруг поймал себя на том, что просто не могу больше уделять мадам Марш столько внимания. Я уже научился читать ее, почти как открытую книгу. Понял, что состоит она из фарфора и гнили – снаружи безупречна, а догадаться, что намешано внутри, совсем не сложно. Деньги, власть, злоба и мстительность – вот что двигало ею.
  Так, значит, Варкер. Что он за птица, этот Сикас Варкер?.. Вся эта высокопарная риторика о гражданском долге, о спасении беглых рабов от опасностей, подстерегающих на наших улицах. Самодовольный и ограниченный тип, строящий из себя честного искреннего человека. Убеждающий себя, что он таков. Эта полуулыбочка, эта боязнь физических страданий. Грехи – тяжкая ноша для людей, страдающих угрызениями совести, и я подозревал, что Варкер как раз их них, постоянно пытается как-то сгладить эти угрызения. Его страшил тот факт, что он смертен, и рисковать он не любил. Его болезненные попытки послужить правосудию настолько ему не шли, что в суде он выглядел просто карикатурно. Он – богобоязненный похититель рабов, решил я, наделенный непомерным аппетитом к наживе и легким способам получить ее, понятия не имеющий, где проснется, когда Старуха с косой отхватит у него изрядный кусок шкуры с мясом.
  – Бог мой, но вы выглядите просто кошмарно, – так и ахнул Варкер; на запястье у него до сих пор красовалась шина с бинтами. – Наверняка пришли сломать мне еще какую-то часть тела?..
  – О, Сикас, – мурлыкнула Шелковая Марш. – Это не конек мистера Тимоти Уайлда. Ты только посмотри на него. Ты перепутал его с Валентайном. Впрочем, неважно, он уже уходит.
  – Где Делия и Джонас? – спросил я, приближаясь к похитителю рабов. – Пара, которую вы схватили. Где они сейчас?
  Он с улыбкой попятился, так и дрожа всем рыхлым телом.
  – С чего это вы взяли, что я могу иметь…
  – Отвечай на вопрос, черт бы тебя побрал! – Я ухватил его за воротник халата и затряс. – Я хочу их вернуть. Они тебе не принадлежат!
  – Господи Боже. Можно подумать, они принадлежат вам, – жалобно пробормотал он.
  Секунду спустя Варкер врезался спиной в одно из венецианских зеркал. Стекло задребезжало, но не разбилось. Я закрыл глаза, призвал на помощь всю силу воли, чтобы мыслить и действовать рационально. Речь не о тебе. Тебя это нисколько не касается. Да успокойся ты, черт бы тебя побрал, иначе все испортишь.
  Я снова поднял глаза на Варкера и увидел, что крупные капли пота сбегают у него по шее, как слезы по щекам испуганного ребенка. И я возненавидел его за это. И, преодолевая отвращение, ткнул его кулаком в пухлую потную грудь.
  – Насколько я понимаю, вы забрали Джулиуса Карпентера просто потому, что он был помехой? Или имелась другая причина?
  – Нет, нет, клянусь. Никаких других причин, – жалобно пропищал он. – Этот чертов парень стоил мне уйму времени и хлопот…
  – Тогда еще раз спрашиваю. Где Делия и Джонас?
  – А после этого вы уйдете, – заметила Шелковая Марш тоном, с каким обращаются к непослушному ребенку. – Давай, отвечай ему, Сикас, он уже меня достал.
  – Да не знаю я! – воскликнул он. – Неужели считаете, что я хочу провоцировать вас… на такое к себе отношение? Неужели думаете, я допустил бы, чтобы надо мной издевались столь непотребным образом, когда мне куда как проще сказать, где находятся эти два ниггера? Я не знаю! Знал бы, сказал, лишь бы вы от меня отвязались.
  Тут я разжал пальцы, и он сполз на пол. Наверняка каждое слышанное мной в этом борделе слово было расчетливой ложью. Она наматывалась виток за витком, как шерстяная пряжа, сплеталась в сеть, в которую меня пытались заманить. И я должен был действовать, как полицейский, готовый ломать людям запястья, чтобы добиться нужного результата, или же вообще отказаться от этой затеи.
  Как бы там ни было, но, похоже, Варкер сказал правду. О том говорили его расширенные от ужаса глаза с мелового цвета белками.
  Я вряд ли достиг своей цели. И с тяжелым сердцем направился к двери. А потом услышал за спиной шаги. Мягкие, легкие, четко отмеренные. Шаги танцовщицы или самого дьявола. Я переступил порог, вышел на залитую ослепительными лучами солнца улицу и обернулся к мадам Марш.
  – Скажи мне одно. Почему, за что убили Люси? – спросил я.
  – Вас так мучает этот вопрос, мистер Уайлд? – спросила она. Нежное фарфоровое лицо и светлые сверкающие волосы оттеняет красный бархат халата цвета лучшего французского вина.
  – Да, – кивнул я. Эта боль по-прежнему занозой сидела в сердце, мучила, не давала дышать.
  – Просто поразительно, – бросила она и захлопнула дверь.
  
  Я сидел на скамье в длинном узком холле католического сиротского приюта, сидел, сложив руки на коленях и впав в задумчивость. Вокруг иконы с изображениями святых с плоскими лицами. Неужели, подумал я, католический бог предпочитал видеть своих мучениц столь искусно приукрашенными после страшной смерти, постигшей их? И не находят ли сами мученицы это излишним? Я пытался представить себе Люси Адамс в голубом одеянии Мадонны, сияющий над головой нимб высвечивает шею в ужасных багровых синяках, и еще более ужасную надпись, вырезанную у нее на груди, но тут, к счастью, меня вывели из забвения.
  – Мистер Уайлд? Вы в порядке?
  Передо мной стояла Птичка, на маленьком круглом личике читается отвращение, под мышкой целая стопка учебников. На ней было закрытое синее саржевое платье с вертикальными черными полосками, отчего веснушки на бледном лице выделялись еще ярче, точно розоватые перчинки на яйце.
  – Не беспокойся. Все хорошо.
  – Ну, а видеть-то вы можете?
  – Более или менее. И потом, я победил.
  – А с чего это вы вдруг надели новое пальто?
  Я решил не объяснять, что мое старое пальто насквозь пропиталось прогорклым кухонным маслом – столь же неприятно, как говорить ей, что старый мой пиджак сгорел в камине у шефа полиции. А потому воздержался от ответа. В любом случае, новая моя одежда была куда как лучше тех шмоток, купленных, когда денег у меня было кот наплакал. Я распахнул ворот темно-зеленого пальто.
  – Видишь? И пиджак тоже новый. Получил тут премию, пришлась очень кстати. И опомниться не успеешь, как стану заправским модником.
  Она уселась рядом. И, как обычно, я расслабился в ее компании. И, как обычно, мы начали с молчания. Это устраивало нас обоих.
  Мимо прошмыгнула стайка девочек, они хихикали, дергали друг друга за протертые рукава и нараспев повторяли старую песенку о счете черных дроздов. Похожую на считалку, которую я почему-то всегда находил немного зловещей.
  Раз – это грусть,
   А радость – два.
   Три – девчонка
   Сорвиголова.
   Четыре – мальчишка
   Скок-поскок!
   Пять – серебро,
   Попал на крючок.
   Золото – шесть, сундук на замок.
   Семь – это тайна, и всем молчок.
  
  
  Глупое и вполне невинное заклинание, но с учетом нынешнего моего состояния при одной только мысли о черных дроздах волоски на руке вставали дыбом. «Черными дроздами» называли на жаргоне работорговцев, и хотя я не слишком задумывался о происхождении этого слова, то был жесткий термин для обозначения крайне жестокой практики. И вполне подходящий. Но вот звонкие высокие голоски затихли вдали, оставив у меня горький привкус во рту и еще более неприятное ощущение при мысли о неразрешимой загадке. Грустно вздохнув, я обратил все свое внимание на Птичку, которая сидела рядом и которую мне удалось некогда защитить.
  – Кто это так тебя отлукавил? – спросила она наконец, подтолкнув меня локтем.
  – Не думаю, что девочке пристало говорить на брызгах, – напомнил ей я.
  – А я не думаю, что меня должны навещать парни с подбитым глазом.
  Я улыбнулся и ответил:
  – Да так. Поспорил тут с одним типом.
  Она сердито фыркнула и грохнула книги на скамью. Что ж, по крайней мере, честно, подумал я.
  – Ладно, так и быть. Он хотел похитить черную девушку и продать ее в рабство. Ну, а я был против.
  Она откинулась назад, прислонилась к стене и заболтала ногами в потрепанных кожаных ботинках.
  – Отец Шийи говорит монахиням, когда думает, что мы не подслушиваем, что рабство – это скверна для души. Что это из-за него была война. Так, значит, будет новая война, да? – шепотом спросила она, и тонкая морщинка озабоченности залегла на ее лбу между глаз. Увы, столь знакомое мне выражение.
  Я колебался, не зная, что и ответить. Представил Птичку Дейли в центре города, превращенного в поле военных действий, представил, что Манхэттен наводнен армией мародеров, которые забирают все, что приглянулось, как это было во время революции. У меня просто голова пошла кругом. И еще я понял: Джордж Вашингтон Мэтселл вовсе не был бессердечным ручным псом демократической партии. Было на свете человека два-три, а может, больше, далеко ему не безразличных. Вот и всё.
  – Нет, надеюсь, что войны не будет, но отец Шийи прав. Рабству следует положить конец.
  – А почему тогда в Библии написано про рабов?
  – Тут я не специалист, не знаю. И не думаю, что Господу нашему Богу есть дело до того, что написано в этой книге.
  Птичка заерзала на скамье, заглянула мне в глаза.
  – А ты католик или протестант? Ты же не ирландец, так что, думаю, должен быть протестантом, пусть и любишь покроликовать.
  Сцепив пальцы рук, я принялся размышлять над этим. Птенчики, как я уже давно понял, ничуть не уступают по сообразительности взрослым. В свои двадцать восемь я едва догонял Птичку. А ко времени, когда мне стукнет сорок, вряд ли буду усекать хоть слово из сказанного ею. И хотя я понимал, почему она считает меня типом крутым и опасным, никогда не задавался вопросом, протестант я или нет. Весь этот разговор окончательно сбил меня с толку.
  – Я просто полицейский, – сказал ей я. – И мы с Богом очень даже неплохо ладим, но не любим лишнего трепа. Отношения у нас… добрососедские.
  – Иманн – он живет там, в корпусе для мальчишек – говорит, что негры не такие, как другие люди. Что они тупее, как обезьяны или лошади, а потому им нравится быть рабами.
  – Этот твой Иманн повторяет то, что сказал ему какой-то взрослый идиот. Неужели тебе понравилось бы быть рабыней?
  Настало молчание.
  – Ладно, не злись на меня, – хрипло прошептала Птичка. – Никогда в жизни не говорила с цветным. Так что не знаю.
  Я взглянул на нее сверху вниз и мысленно укорил себя несколько раз. Птичка никогда не была слишком хрупкой и уязвимой. Но она пришла из профессии, которую я и врагу не пожелаю, а перед тем, как поступить учиться в сиротский приют, примерно с месяц прожила с миссис Боэм и мною. И все эти перемены произошли с ней слишком быстро – так летом вдруг налетает гроза, но тут же и проходит. И это очень действует на неустойчивую психику. Пребывая в раздражении, она могла запустить в дальний угол и разбить чайную чашку или бутылку. До сих пор порой вытворяет такое. Тем вечером, когда Птичка переезжала в сиротский приют, она разбила единственную кобальтовую вазу миссис Боэм, рыдая и причитая, что мы хотим от нее избавиться. И каждый раз при виде меня ее охватывает радостное удивление, она просто трепещет от счастья с головы до пят. Короче, наши с ней проблемы не решить, если я буду рявкать на нее, доводить до слез.
  – Прости, Птичка. Конечно, не понравилось бы. Ты жила в одном доме, потом тебя спрятали в другом, и вот теперь живешь и учишься в католической школе. И ты должна относиться ко мне с теплотой, и никак иначе.
  Думаю, я бы расслышал ее ответ, если б она вдруг не уткнулась мне лицом в жилетку. Я встревожился, крепко обнял ее обеими руками за плечи.
  – Птичка?..
  Она не меняла позы, дрожала всем телом, мышцы напряжены, лица почти не видно за отворотом воротника. Так продолжалось минуты две-три. Я вроде бы ничем ее не обидел, но что-то взволновало эту девчушку помимо моих неуклюжих высказываний об аболиционизме. Я ждал от нее неких мучительных откровений. И решил, что ко времени, когда она успокоится, непременно придумаю какую-нибудь изощренную месть ее обидчику.
  – Плохо проснулась, – пробормотала она.
  – Что? – спросил я, думая, что ослышался.
  Тут из-за лацкана вынырнуло ее веснушчатое личико – серые глаза полны слез, нос покраснел.
  – Я понимаю, что живу здесь, – прошептала она и кивком указала на пустой коридор. – И когда просыпаюсь, знаю, что все это реально. Но сегодня утром, еще до того, как открыла глаза, не получилось. Показалось, я все еще работаю. На нее. Что нет никакого отца Шийи, ни Нейл, ни Софии, ни моей новой подружки Клары. И миссис Боэм тоже нет и никогда не было. Только работа и мадам, до того, как я открыла глаза, и мне расхотелось их открывать. И тебя тоже нет. Ты пропал. Я думала, что все еще живу там, и было страшно больно.
  Она права. Это чертовски больно.
  И как чудесно было бы уверить ее, что придет день, и она перестанет вспоминать, что работала в борделе. Я бы дорого отдал, чтобы такое было возможно. Отдал бы куда как больше, чем за уверенность, что никогда больше не стану кричать во сне при виде своих обгоревших костей, а затем просыпаться в холодном поту и видеть, что лежу у себя в постели и все части тела целы. Но то, что въелось в нашу кожу – пусть даже это и не всегда видно, – чаще всего носит характер постоянный.
  – Не думай, я вовсе не презираю, не имею ничего против тебе подобных, – нравоучительным тоном заметил я. – Меня беспокоит совсем другое. То, что ты вот так «плохо» просыпаешься и не говоришь об этом ни единой живой душе. Любая другая на твоем месте разболтала бы всей школе. Черт, как же я раньше не догадывался…
  Шмыгая носом, она отодвинулась на несколько дюймов.
  – Смеешься, что ли, надо мною?
  – Ничего подобного. Да большинство людей просто тряпки недоделанные по сравнению с тобой.
  Птичка облегченно выдохнула.
  – Но только больше не делай этого, ладно? Ты ведь знаешь, мне врать совсем не обязательно. И мышить, когда что-то грызет тебя изнутри, тоже вовсе не обязательно. Расскажи мне или миссис Боэм, любому человеку, которому доверяешь. Быть храброй и оставаться в одиночестве – это разные вещи.
  – Да ладно, чего там, – пробормотала она. – Я туда уже ни за что не вернусь. Лучше умру.
  – Этого не случится.
  – Но если заставят… я таких жутких дел натворю, мало не покажется, мистер Уайлд.
  – А вот это ни чему. Я сам за тебя все сделаю. – Я потрепал ее за плечо. – Послушай, сейчас я работаю над очень сложным делом. Ну, я тебе о нем говорил. И если на следующей неделе не смогу тебя навестить, так только по этой причине. Я стараюсь быть хорошим полицейским, но предпочел бы твою компанию всей этой работе.
  – Нет, ты все же на меня сердишься, – она нахмурилась. – Ненавижу, когда ты злишься на меня.
  – Я злюсь на этого трепача, который надоумил твоего дружка Иманна повторять всякую чушь, точно он попугай. Не слушай его больше.
  Птичка вспорхнула со скамьи. Оставалось лишь надеяться, что она хорошо усвоила все, что я ей тут втолковывал. Жизнь большинства моих маленьких друзей была сущим кошмаром наяву. Если б я только мог превратить ее из меланхоличного взрослого человечка в обличии ребенка в обычную маленькую девочку с серыми глазами, высокими скулами и россыпью веснушек на лице, то сделал бы это, не колеблясь ни секунды. Но не перестал бы меньше любить ту Птичку, которая стояла сейчас передо мной.
  Она собрала учебники, сунула их под мышку. В глазах ее читалась тень сомнения.
  – Так вы и вправду верите в это, мистер Уайлд? – спросила она, вытирая лицо рукавом. – Что быть храброй и оставаться одинокой, это не одно и тоже?
  – Верю. До последнего слова.
  Птичка долго и внимательно смотрела на меня. Точно прислушивалась к своим потаенным, глубоко запрятанным мыслям, которые порой вырывались на свободу, так до конца и не оформившись.
  – А еще называешь меня лгуньей, – бросила на прощание она и ушла.
   Глава 17
  
  Негра, который взял лодку и бежал из Виргинии в Нью-Йорк, вернули хозяину, а по возвращении повесили – за кражу лодки. Все равно, как если бы человека, у которого украли лошадь и который потом ее вернул, казнили бы за кражу уздечки у вора. У несчастного остались в Нью-Йорке жена и восемь или девять малых ребятишек.
  И. С. Эбди. Журнал депортации и перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки, с апреля 1833 по октябрь 1834 г.
  Я решил, что если переговорить с большинством знакомых и друзей Люси, это быстро решит мои проблемы.
  Не получилось. По крайней мере, быстро.
  На протяжении следующих четырех дней, с 18 по 21 февраля, я избегал заходить в Гробницы. И с каждым часом впадал все в большее раздражение. Очевидно, я по-своему все же любил это жуткое место. Каждый вечер я встречался с членами комитета бдительности. Поначалу в уютном доме преподобного Брауна, затем в каморке у Джулиуса и, наконец, в фешенебельных апартаментах к северу от Вашингтон-сквер, принадлежавших Джорджу Хиггинсу; у него, кстати, имелась коллекция полотен, ради которой молодой Жан-Батист был бы готов переплыть Атлантику. Но сколько-нибудь значительного прогресса не наблюдалось. Все соседи Люси и Делии были допрошены; все их друзья – тоже; за их домами велось наблюдение. Но толку никакого. Делия с Джонасом пропали бесследно, Люси оставалась неотомщенной, а все мы с каждым днем уставали все больше.
  Что касается Джорджа Хиггинса, так тот настолько вымотался, что походил на дешевый чулок, который за неделю приходит в полную негодность. Морщинки в уголках глаз стали еще заметнее; он перестал чистить свои дорогие туфли, которые истаптывал в поисках Делии, проходя многие мили по грязным улицам.
  – Тебе надо отоспаться, Джордж, – советовал ему Джулиус каждый вечер.
  – Отосплюсь, когда все закончится, – отвечал он.
  Расставались мы, обмениваясь унылыми рукопожатиями и невысказанными вслух клятвами продолжить все снова завтра с утра. А затем устало разбредались по домам, стараясь избегать снежных лавин и сосулек, падающих с крыш. И чувствовали себя настоящими горемыками, которым приходится ходить под карнизами, с которых капало и текло в феврале.
  Несколько раз я пытался повидаться с братом, но парни из пожарного депо говорили, что он отправился выполнять какое-то сложное расследование. Какое именно – я не знал, и это меня бесило. Но Вал всегда чуял опасность, как волки чуют кровь; к тому же я получил от него довольно странную записку и знал, что он, по крайней мере, жив. В первом послании аккуратным почерком брата было выведено:
  Слышал о мордобое на Пяти Углах. Советую уксусный компресс на глаз. Малквину повезло – смерть была легкой.
  Тут же был приложен рецепт. Уж не знаю, легкой ли смертью умер парень, которому выплеснули на голову кипящее масло, в сравнении с тем, что имел в виду Вал, но заморачиваться на эту тему я не стал. А вот компресс сделал. И буквально через полчаса заплывший глаз превратился в прекрасно функционирующий орган, пусть и оттененный зловещего вида синяком. Вторая записка, полученная два дня спустя, гласила:
  Нужен хоть какой-то результат, хотя дело темное, как потухшая свеча. Слышал от Мэтселла – тебя едва не уволили, а в Гробницах ты не появляешься. Нежнейший привет твоей квартирной хозяйке.
  Я был согласен с Валом – дело темное, как догоревшая свеча. Я допросил множество людей, могущих иметь к нему отношение, а также нескольких человек, заведомо не имеющих никакого отношения. И собранная информация складывалась в весьма запутанную картину, которую я пытался втиснуть в сколько-нибудь разумные рамки. И вот днем 22 февраля, за шесть дней до того, как я буду вынужден посетить первое официальное мероприятие демократической партии, я расстелил на полу своей комнаты лист оберточной бумаги, продолжая прислушиваться к приятно скрипучему голоску миссис Боэм, распевающей внизу, в кухне, немецкую песенку. Положил рядом с листом бумаги, чтобы сверяться время от времени с записями. А затем растянулся на полу лицом вниз прямо в брюках и рубашке с закатанными рукавами. Доски сохранили тепло еще с вечера, когда внизу выпекались ржаные батоны, а окна моей комнаты были затянуты инеем с растительным рисунком. Вполне пригодная обстановка для самых серьезных размышлений.
  Выбрав кусочек угля, я принялся за набросок. Вначале на бумаге возникла Мег, повариха, которую связали и бросили в чулан Варкер и Коулз в день похищения. Но у меня она предстала такой, какой мы увидели ее в гостиной преподобного Брауна, когда он, Джулиус и я жадно смотрели на нее в надежде получить важные сведения. Ее тело как бы делилось пополам: наполовину чернокожая женщина лет сорока, вторая половина являла собой согнутую в локте руку, которой она упиралась в бедро, и неуклюже вывернутую внутрь ногу. Лицо симпатичное, с уплощенным носом и слишком маленьким подбородком, что придавало ей сходство со сказочным эльфом.
  Рисуя Мег, я одновременно просматривал записи. В церкви ее донимали разными сплетнями об убийстве, и свидетельства ее сводились к защите чести и достоинства дома, где она служила.
  
  «Миссис Адамс наняла меня два года назад. Да, сэр, миссис Чарльз Адамс, и никак иначе. Люди развели жуткие сплетни – о том, что она была ему не женой, а любовницей, что будто бы он вышвырнул ее на улицу и она там умерла, что она спуталась с каким-то другим мужчиной. Все это вранье, ни слова правды. Мистер Адамс очень крепко ее любил.
  Миссис Адамс искала цветную помощницу по хозяйству, но хорошие поварихи нарасхват, их быстро разбирают, ну, вы понимаете. А как она на меня смотрела! Слишком уж не похожа на то, что написано в рекомендациях, да к тому же еще калека! Что от меня пользы? Но тогда я сказала ей: дайте мне один день, мэм. Всего один день. Да я навожу чистоту быстрее любой тупоголовой ирландской мисс, умею так делать фрикасе из кролика, что вы закроете глаза и почувствуете, как мясо просто тает на языке. Ну и тут она улыбнулась и говорит: меня устроит любая помощь, характер свой я проявила, а потому никакой день для проверки не нужен. Ну, и с тех пор я там и работала.
  Ну и само собой готовила для вечеринок, которые устраивал мистер Адамс. Наготовлю всего загодя, а уж потом он шел и нанимал официантов. Не тот у меня вид, чтобы подавать к столу, верно?
  Но этого быть не могло. Просто не могло, и все. Когда вечером мистер Адамс приходил домой, он прямо-таки глаз от нее не отрывал. Так и таскался за ней по пятам, как щенок. Я аж краснела, видя, как они милуются.
  О, нет, к Джонасу он был добр. Мальчик от другого брака, миссис Адамс родила его еще совсем молоденькой. Мужчине трудно растить чужого птенца в своем гнезде. Но он никогда не был груб или холоден к Джонасу. Так… ну, может, держал дистанцию. Но ведь это нельзя назвать жестокостью, верно? Знаю не понаслышке.
  Ратерфорд Гейтс?.. Нет, первый раз слышу это имя.
  Да нет же, говорю вам. Ни разу не слышала.
  О, Господи милосердный!..»
  
  Я со свистом выпустил воздух сквозь зубы и стал затенять штрихами изгиб ее согнутой в локте морщинистой руки.
  Мег ничем нам не помогла.
  Поскольку мне было велено не беспокоить Ратерфорда Гейтса, я не стал тратить времени даром и постарался выжать все возможное из его сестры, как из мокрой швабры. Мисс Летиция Гейтс, проживающая на углу Двенадцатой улицы и Третьей авеню, была очень похожа на брата. Свеженькая, розовощекая, с каштановыми волосами и узеньким пенсне на носу, она отличалась прямолинейностью в манерах и разговоре. Начал я изображение с приподнятой ее руки, когда она протягивала иголку с шерстяной ниткой через полотно. Решил изобразить ее за вышиванием, сидящей на кушетке и отвечающей на мои вопросы.
  
  «Да, просто ужасная история с этой служанкой Ратерфорда. О, да, конечно я слышала, как же не слышать. Брат никогда ничего от меня не утаивал. Да мы просто обожали друг друга еще с детства. Я была старше и чисто инстинктивно относилась к нему по-матерински, и в тот день, когда узнал, он был просто сам не свой. Его реакция на смерть была… Не думаю, что могу тут что-то добавить».
  
  Я грустно улыбнулся, налил ей еще чая, сказал, что прекрасно понимаю ее чувства. Ведь у меня тоже есть брат – впрочем, я не стал уточнять, что еще в возрасте шестнадцати лет этот брат познал все прелести германского тоника под названием морфин и еще, возможно, является молли. А потому через полчаса мы с ней стали лучшими друзьями. Мисс Летиция Гейтс, старая дева, всегда была сторонницей естественных отношений и принялась делиться со мной откровениями, забрасывая их мне в ухо, прямо как уголь в топку.
  Я принялся набрасывать ее лицо с правильными почти красивыми чертами, обрамленное гладкими каштановыми волосами, собранными в пучок на шее.
  
  «Сестра, она, понимаете, всегда знает. Наверное, и с братьями все обстоит так же, хотя подозреваю, тут не последнюю роль играет женская интуиция. Но я всегда была настроена на одну волну с Ратерфордом. Когда он был мальчиком, я сразу понимала, что он чем-то раздосадован, чувствовала это, догадывалась, словно по запаху. Он всегда был таким ранимым и чувствительным ребенком, и мухи никогда не обидит, добрая душа. Помню как-то раз… впрочем, вам, наверное, надоело слушать все эти сентиментальные истории старой девы».
  
  Она ошибалась. Я откусил кусочек печенья с ликером (от него разило миндалем и розовой водой, ни в какое сравнение не шло с воздушными деликатесами миссис Боэм), заметил, что угощение – само совершенство, и попросил Летицию поведать мне эту историю.
  
  «Ну, раз уж вы настаиваете, мистер Уайлд… О, возьмите еще, не стесняйтесь, вы же холостяк, насколько я понимаю, так что не часто выпадает возможность полакомиться домашней выпечкой, а у меня всегда есть запас, на случай, если заглянут гости. Так вот, как-то раз мы гуляли в лесу – у нас был летний домик на Лонг-Айленд – и наткнулись на щенка, он запутался в птичьей ловушке. Просто умирал с голоду, бедное создание. Весь такой беленький, глазки голубые, а на одном ушке коричневое такое пятнышко. Ну, мы освободили его из пут, а потом брат выхаживал его и без слез слышать не мог, что в нашем доме щенку не место. Но отец настаивал, он у нас никогда не был любителем домашних животных. И никаких возражений не принимал.
  И вот папа решил отдать его какому-то фермеру, живущему по соседству, и той ночью я вдруг проснулась с ощущением, что чего-то не хватает, сбежала вниз и увидела, что весь дом перевернут вверх дном, а Ратерфорд и щенок пропали. Я знала все потайные уголки, где прятался мой брат, и вскоре нашла их под навесом крыши, над конюшнями, с недельным запасом еды, которую брат стащил из кладовой. Ратерфорд хотел переждать, досидеть там до конца каникул. Но в соломе притаился паук, потом выполз и ужалил моего маленького брата в ладонь. Можете себе представить? И тут я впала в панику, мистер Уайлд. Всегда впадаю, если что случается с братом. Рука у него страшно распухла, но он все равно отказывался идти домой, так полюбил своего щеночка. Ну, и я закричала, стала звать на помощь родителей. И, слава богу, что так поступила. Ратерфорд едва не умер от заражения крови.
  О, пожалуйста, вы уж простите, меня всегда заносит, когда рассказываю эту историю. Я так перепугалась, видя, как распухла и страшно покраснела его маленькая ручка. Ведь ему тогда было всего шесть. Вы очень добры… Так вот… Нет, спасибо, я уже успокоилась. А Ратерфорд, когда поправился, настоял на своем. И они с этим псом были просто неразлучны, до тех пор, пока он не поехал учиться в университет.
  Так что сами видите… Я хорошо знаю Ратерфорда. И полагаю… о, как же трудно в этом признаться. Да, думаю, у него была любовница. В Олбани. Я сразу это почувствовала: походка его изменилась, улыбка стала другой. Сразу было видно: брат влюблен, я нутром это чувствовала. Должна вам признаться, я долго думала, кто она такая, эта таинственная женщина из Олбани, и почему-то вообразила, что она или актриса, или музыкантша. Из тех неукротимых необузданных прелестниц, которые никогда не могут быть хорошей парой серьезному человеку, в особенности политику. Ну, я и решила: пусть уж лучше ничего не рассказывает мне о ней, иначе взорвусь, не выдержу, наговорю ему гадостей.
  Если б он доверился мне, признался, что объектом его поклонения является Люси Райт… Мы с ним обедали вместе в тот день, когда он узнал о ее смерти, понимаете? И мне невыносимо само воспоминание о том, как он тогда убивался. Был опечален больше, чем если б потерял любого из членов нашей семьи. Нет, прямо он об этом не говорил, но с тех пор Ратерфорд уже не таков, как прежде. И мне невыносима сама мысль о том, как он с самого утра сидит в доме один-одинешенек, и рядом нет ни единой живой души, могущей его утешить. Уповает лишь на свою силу характера.
  Видела ли я эту его служанку? Нет, никогда. Бедняжка. Так жестоко убита… Просто не в силах даже помыслить об этом. Нет, Ратерфорд навещал меня регулярно, а вот я у него не бывала. Он всегда говорил, что скучает по мне и домашнему уюту, который я умею создать, – всем известно, что хозяйка я просто исключительная, мистер Уайлд, говорю это вам без лишней скромности. Но теперь просто представить не могу, почему он так и не познакомил нас. Я бы сразу все поняла, все поняла, увидев их вместе. Сразу догадалась бы, что никакая она не женщина из Олбани.
  Как, вам уже пора? Заходите в любое время, мистер Уайлд, вы найдете здесь самый теплый прием. И мне страшно жаль эту бедную женщину. Знаете, я часто представляю, какой она была. Белокурые волосы, нежные голубые глаза, деятельная и такая грациозная… Я сожалею, что не была знакома с Люси Райт, мистер Уайлд. Жаль, что Ратерфорд мне не доверял. Мне неважно, насколько низкого происхождения или положения она была, я бы ни за что не разочаровала брата».
  
  Меня она уж определенно не разочаровала.
  Вместо портрета Ратерфорда Гейтса я получил настоящую фреску, развернутую настенную роспись. Что же касалось истинного портрета Люси Райт, я предпочитал пока приберечь его для себя.
  Подперев рукой подбородок, я внимательно разглядывал рисунок.
  Гейтс, как ни крути, почти идеальный во всех отношениях подозреваемый. Подозреваемый, который лгал. Подозреваемый с мотивом.
  Но если верить его сестре, он однажды едва не погиб, спасая щенка…
  Я добавил несколько последних штрихов к ее прическе, задумчиво почесал щеку, а затем снова растянулся на восхитительно теплом полу и придвинул к себе еще один лист бумаги.
  Я решил попытать счастья с Тимпсоном, владельцем цветочного магазина, где недолго проработала Люси. Тимпсон походил на ходячий труп, впрочем, не лишенный некоторого обаяния. Серая кожа, седые волосы, сероватые гнилые зубы. На всем этом скучном фоне выделялся нос мистера Тимпсона – он пламенел, как солнце перед закатом, вобрав в себя живительную влагу из фляжки, которую его хозяин носил в кармане. Типичный выходец из Манчестера. И еще он тревожился о Люси, а потому приветливо меня принял. Я рассказал ему об убийстве, не слишком вдаваясь в детали, но все равно он был потрясен до мозга хрупких своих костей.
  Говоря со мной, мистер Тимпсон расставлял цветы в вазе, и душный аромат этих оранжерейных цветов навевал воспоминания о тлеющих угольках.
  
  «Прямо словами не выразить, до чего ж огорчили меня эти жуткие новости. И особенно то, что случилось это на территории Восьмого участка. Я всегда придерживался мнения, что наш район, что такого дружного и интегрированного района… А! Вижу, мистер Уайлд, что слово «интеграция» ничуть вас не шокирует. Что ж, тем лучше, мальчик мой дорогой.
  Так вот, я и говорю, что при первой же возможности всегда восхвалял его за безопасность. За один день битву не выиграть и политическую репутацию не создать, сэр. Вы полицейский, а потому прекрасно меня понимаете. Ведь полицейские – явление у нас новое, верно? И народ им не доверяет. Вы должны завоевывать их доверие, как инициаторы всеобщей интеграции. Когда люди увидят, что в интегрированных районах нет преступности и насилия, они охотней станут заселять их. Когда увидят, что полицейские защищают честных граждан и служат народу, они в их глазах превратятся в героев».
  
  Насколько я понимал, вероятность осуществления этой мечты Тимпсона была столь же высока, как вероятность того, что Пист, нацепив соломенную шляпку, выиграет конкурс красоты на летней ярмарке в нашем округе. Впрочем, мне понравился этот сутулый маленький флорист. Я отпил глоток ржаного пива, купленного у немцев по соседству, и стал дорисовывать его брови, похожие на длинные усики жука.
  
  «А началась эта история, увы, всего-то месяц назад. Она вошла в магазин и – как там полное имя Люси? А, ну да, вроде бы миссис Чарльз Адамс, хоть я и никогда не видел ее мужа. И говорила она о нем не часто, но с большой теплотой.
  Да, уверен. Она носила фамилию Адамс.
  Вообще-то мы с ней уже были знакомы, потому как несколько раз она приходила ко мне покупать цветы для дома. Такую женщину не забудешь, мистер Уайлд. А месяц назад она подошла к прилавку, и в глазах читалась решимость… прежде я ее такой никогда не видел. Потому как она всегда держалась очень скромно, даже, я сказал бы, застенчиво, особенно для дамы такой необыкновенной красоты. И вот она рассказала мне, что теперь ее маленький сын проводит большую часть времени в школе, и что поэтому дома ей одиноко, и что она прекрасно разбирается в цветах. Умеет их выращивать, составлять букеты, делать венки к Рождеству и свадьбам. А я уже давно нуждался в помощнике – ну, сами понимаете, возраст, ревматизм, тут не разгуляешься. Ну и подумал, что мне страшно повезло, раз такая опытная женщина хочет устроиться в магазин.
  Она охотно описывала весь свой прошлый опыт работы. И особенно потряс меня рассказ о том, как она однажды оформляла свадьбу – в сложную прическу невесты были вплетены свежие гардении, на столах букеты из ярко-розовых азалий в окантовке из зелени и мелких белых розочек, а главным украшением служили магнолии – короче, она свое дело знала. И я тут же нанял ее.
  Последний раз я видел Люси в Валентинов день. Ну, понятно, самый прибыльный и суматошный для нас день в году. И она задержалась допоздна. Нет, она вовсе не была обязана так задерживаться, но настояла, что останется до тех пор, пока поток покупателей не поредеет. И ничто не предвещало беды. Люси всегда была сдержанной и поделилась бы со мной, если б испытывала тревогу. А в тот вечер она была вполне спокойна.
  Я так страшно волновался за нее все это время, мистер Уайлд. Расспрашивал разных людей, но так ничего и не узнал. Ведь другие торговцы из нашего района не были с ней знакомы. Она всегда держалась так скромно и незаметно. Только тогда я вдруг понял, что даже не знаю ее точного адреса, а ведь прошло уже несколько дней, и она так и не появилась.
  Другие истории?.. Которые рассказывала мне Люси?.. Боже милосердный, хотелось бы вам помочь, но мы с ней говорили только о цветах. Люси была замечательной женщиной, но очень скрытной. И что толку полицейскому знать о том, как Люси еще маленькой девочкой обегала поле за полем с оранжевыми рудбекиями, и ей казалось, что она умеет говорить с цветами на их языке?
  Она была просто чудесной женщиной. Спасибо, что поведали мне о ее печальной судьбе, мистер Уайлд. Всегда лучше знать правду, какой бы горькой она ни была».
  
  Бедный старина Тимпсон ошибался на этот счет, но в тот момент я его прекрасно понимал.
  И вот наконец я решил взглянуть на это дело под новым углом и для начала решил переговорить с Грейс, служанкой из дома Миллингтонов. Вымолил у Тёрли разрешение и добился частной встречи с девушкой в винном подвале, где в полукругах света от масляной лампы то возникали сотни бутылок, то вдруг четко и рельефно вырисовывалось лицо Грейс – девушка стояла прямо передо мной, заложив руки за спину.
  Она не слишком была рада видеть меня. И уж тем более не обрадовалась вопросу: почему ты так боишься полицейских? Каких именно? Кого? Можешь хоть что-нибудь рассказать мне об этом?
  Я все объяснил. Я пытался задобрить ее. Я рассказал ей о маленьком музее, где нашлась миниатюра Жана-Батиста, только тут она немного дрогнула. И, наконец, я поведал ей о смерти Шона Малквина, и она заговорила. Возможно, только потому, что находилась в ловушке, в винном подвале, наедине с полицейским на протяжении вот уже минут двадцати, и расписание ее обязанностей было нарушено.
  
  «Нет, не то чтобы мне не понравилось, как вы поступили. Отпустили мальчонку и все такое прочее. Кстати, недавно видела его неподалеку, но с тех пор ни разу не нанимала. Не каждый поступил бы так на вашем месте.
  Хотя это неважно, мистер Уайлд. Неважно, что вы сделали. Этого все равно мало.
  Тот полицейский ирландец и похитители рабов, о которых вы говорите. Мы их знаем. Прекрасно знаем в лицо. И других тоже знаем, о которых вы даже не слыхивали. По улицам ходим только парами; те, у кого малые дети, не выпускают их из дома по вечерам, – и все мы молимся, чтобы эти меры помогли. Думаем, что нас много, и потому мы сможем защититься, что днем на улицах безопаснее. Но все это ерунда, я понимаю. Просто если думать так, жить становится легче.
  А что, если вам удастся остановить их, мистер Уайлд? Тогда я пожму вам руку и возблагодарю Господа за Его милосердие. Но что, если это они вас остановят? И узнают, о чем я тут говорила, от вас или кого еще? Что тогда?
  Люди исчезают. Словно в воздухе растворяются. Но и с Юга тоже сюда пробираются, каждый день прибывают новые беглые рабы – по одному, парами, иногда целыми группами. И я так рада за них. Они получают второй шанс. И, надеюсь, будут бороться. Больше того вам скажу, я молюсь за них. Но и они тоже ничего не могут поделать. Не изменить ни мою нынешнюю жизнь, ни то, как она сложится дальше.
  Стоит такому охотнику за рабами наложить на тебя лапы, и ты пропала. Вот так, очень просто. И глазом не успеешь моргнуть. А до дома дорога неблизкая, мистер Уайлд, да и возвращаться приходится, когда уже стемнело. Поэтому я и не могу говорить с такими, как вы. Вам все равно не удастся меня защитить. Может, вы и хотите, несмотря на то, что белый, и я не очень-то понимаю, какое вам до этого дело. Остается лишь надеяться на удачу, осторожность и Господа Бога. Вы не моего роду-племени, вы другой, вам никогда не стать таким, как мы, и никогда нас не понять. С вами такого никогда не случится. А потому прошу вас заняться дальше своими делами, и чтобы вас больше здесь не видели. Хотя бы ради меня.
  Пожалуйста, поймите меня правильно. Если за нами гоняются, как за призраками, хватают нас, а потом продают, лишь потому, что мы тени тех, прежних рабов, это еще можно понять. Меня могут схватить и продать, как призрак. Я живу, я думаю, хоть и ни в чем не уверена. Но ты становишься меньше, чем призраком, если тебя схватят. Потому что духи, по крайней мере, сохраняют свое собственное имя».
  
  Скрипя зубами от отчаяния, я отбросил в сторону кусочек угля.
  Каждое утро я изо всех сил боролся с искушением изобразить Джонаса прикованным цепями к стене, а рядом – его сраженную отчаянием тетю. Словно это уже произошло. Имелись и другие равно жуткие варианты: изобразить пару этих горемык, прикованных кандалами к узкой скамье в лодке и лишенных какого-либо человеческого сострадания до конца своих дней лишь потому, что самих их уже больше не считали за людей.
  Впрочем, придумывал я все эти сюжеты вечерами. Когда за окнами быстро сгущалась тьма. И сердце мое колотилось бешено, подкатывало к горлу, и все из-за того, что я пытался исполнить единственный известный мне трюк, использовать единственный данный мне свыше талант, хотя бы на минуту отвлекающий от несчастий, и все равно никаких результатов это не давало.
  Тук-тук-тук…
  – Войдите.
  Дверь отворилась. Тут я припомнил, что вроде бы слышал, как миссис Боэм поднималась по лестнице, и с запозданием поднял голову.
  – О, простите, я… – Понимая, в какой нелепой позе нахожусь, я, быстро вскочив с пола, накинул поверх небрежно застегнутой рубашки синий жилет, затем зажег масляную лампу. Быть полицейским с изуродованной физиономией уже само по себе достаточно скверно, так что надо сохранять хотя бы видимость какого-то достоинства. – Я тут заработался.
  Миссис Боэм вошла и уставилась на расстеленные на полу листы оберточной бумаги. Сегодня на ней было просто серое платье – всего в ее гардеробе я насчитал три – с аккуратным гофрированным воротничком из белого кружева и четырьмя глубокими складками у бедер. На этом фоне волосы ее уже не казались такими золотистыми, зато он выгодно оттенял цвет голубых глаз. Она положила правую руку на тонкую – действительно, слишком уж тонкую для кондитера, который обычно не отказывает себе в еде – талию, а другую руку подняла, смахнуть капельки пота со лба. На лицо спадали пряди прозрачных, тонких, как у младенца, вьющихся волос, но поправлять прическу она не стала – кончики пальцев блестели от масла. Как миссис Боэм (которая была всего годом старше меня, я выяснил, что в прошлом ноябре ей исполнилось двадцать семь) умудряется сохранять столь стройную фигуру, до сих пор оставалось для меня неразрешимой загадкой. Вместе с ней в комнату ворвался странно успокаивающий аромат корицы.
  – Я испекла францбрётхен[182], – ответила она на вопрос, который я так и не успел задать. – С тыквенными семечками. Еще тепленькие. Может, хотите попробовать?
  Тут миссис Боэм подошла к большому листу коричневой бумаги – по углам его прижимали к полу четыре из моих пяти книг, – задумчиво опустилась на колени и вытерла руки о фартук цвета слоновой кости. Я опустился рядом, не сводя с нее глаз.
  – Все эти люди… Они имеют отношение к вашей проблеме?
  Я кивнул и уселся напротив, скрестив ноги, как индеец. Нас раздело примерно два фута. Два фута и четыре тщательно и живо выписанных в деталях лица – они укоризненно взирали на меня. Я провел пальцем по шраму, затем раздосадованно опустил руку. А потом вновь взял кусочек угля, и пальцы так и запорхали над бумагой.
  – Вы думаете руками, – заметила она; края ее длинных серповидных губ приподнялись в улыбке, щеки раскраснелись от печного жара. – Я тоже думаю руками. Только когда имею дело с хлебом.
  Я на секунду поднял на нее глаза и продолжил рисовать.
  – А Птичка, мне кажется, думает глазами. И неважно, закрыты они у нее или открыты. Всегда смотрит, все запоминает, ничего не упускает из виду. Наполняет голову новыми мыслями.
  – И этих мыслей в башке у нее уже полным-полно, – вздохнув, заметил я.
  Расправив юбку цвета голубиного крыла веером, она придвинулась еще ближе. Чем интересны были ей эти мои портреты, ума не приложу, но затем я вдруг вспомнил, как любит миссис Боэм разные истории про любовь. А мои рисунки, да помоги мне Господь, были почти столь же выразительны и эмоциональны, как сочинительства Мерси.
  – Беспокоит меня эта девчонка, – заметила она. – Хотя Птичка, она сильная. И разбирается в разных вещах и мыслях лучше, чем большинство детей.
  – Она когда-нибудь говорила вам, что плохо проснулась?
  Миссис Боэм склонила голову набок, потом нехотя кивнула. Под этим углом ее профиль смотрелся лучше, и я стал водить углем по бумаге.
  – Я сказал ей: быть храброй вовсе не значит, что ты должна оставаться в одиночестве.
  Теперь миссис Боэм склонила голову в другую сторону. И я увидел, как по шее у нее сползает тоненькая струйка пота, достигает ключиц и исчезает внизу, под тканью сизого платья. Почти столь же неуловимая и мерцающая, как светлые ее волосы в тускнеющем дневном свете. Я просто глаз не мог оторвать, смотрел до неприличия долго.
  – Думаю, это правда. Это разные вещи – быть храброй и оставаться в одиночестве.
  – А она сказала, что я сам в это не верю, и обозвала меня лжецом.
  – А вы лжец, мистер Уайлд?
  – Ну, возможно. И вообще, у меня куча всяких других недостатков.
  Я подумал о рукописи, спрятанной в комоде под постельным бельем и пятью книгами. Сколько слов я потратил, сколько часов усилий – и все это в поисках объяснений того, что случилось прошлым летом. Я бы не осмелился показать эту рукопись ни единой живой душе, я должен был писать там только правду. Должен ли? Неужели верил в то, что смогу написать правду, оставаясь в полном одиночестве? Я, полицейский, медная звезда под номером 107, описал те же события в официальных отчетах, но как-то Тиму Уайлду сказали, что книги – это все равно что картография. Во всяком случае, для Мерси они точно были картами. Всегда были. Тогда почему мне порой кажется, что все эти мои усилия были напрасными, сродни замутненному видению полуслепого сентиментального болвана?
  Раз – это грусть, подумал я, вспомнив звонкие девчоночьи голоса, распевающие считалку в школе Птички, и томительное мрачное предчувствие, что вскоре я увижу одинокого работорговца. Наверное, по этой причине цифра «один», как мне казалось, возвещала о боли. Причина всегда найдется, подумал я, прячется за нескладными детскими виршами.
  – Тсс… Определить, лжец вы или нет, достаточно просто, – произнесла миссис Боэм. – Вы уже доказали, что храбрец. Осталось узнать одно. Вы одиноки?
  Мы встретились взглядами, и ее глаза в отсветах заходящего солнца показались совершенно бесцветными. Странно, но при этом они, оттененные светлыми ресницами, так и излучали теплоту, терпение и снисходительность, особенно после того, как она заправила выбившуюся прядь волос за ухо. Нет, подумал я, мне ни за что не понять загадочного выражения этих глаз миссис Боэм.
  – Возможно, как считает Птичка, вы всю свою жизнь прошли в компании с другими людьми, но оставались при этом в одиночестве. Всегда чувствовали себя чужаком. Ведь только вы можете знать наверняка. А я не угощаю францбрётхенами чужих мне людей, – добавила она.
  Рука моя так и застыла над бумагой.
  Она произнесла эти слова еле слышным шепотом, но я проникся их магией. Само собой разумеется, что мужчины, сердца которых свободны, а не устремлены к объекту воздыхания по ту сторону Атлантики, пропускают ключевые сигналы, изобретают вместо них другие, руководствуясь сущей блажью. Ну, конечно же, она хочет выглядеть доброй. Миссис Боэм – очень добрая женщина. Одна из добрейших женщин, которых я только знал.
  Добротой можно объяснить тысячи других самых необъяснимых вещей, подумал я.
  Я выдавил дружелюбную улыбку.
  – А я не рисую чужаков. Только если в связи с работой надо.
  И мы вновь обратили взгляды на разделяющую нас реку бумаги. Теперь на ней красовалось лицо миссис Боэм, черты и плоскости его, смягченные сумеречным светом и каким-то неземным сиянием, льющимся из-за окна. Голова слегка склонена набок, волосы отливают серебром. А бесцветные глаза пристально изучают меня. Смотрят и с картины, и с лица женщины, столь бездумно опустившейся на колени передо мной.
  – Так вы работаете? – спросила она.
  Бум-бум-бум!..
  Миссис Боэм стала подниматься, но я ухватил ее за тонкое запястье и остановил, сам не понимая, почему. Перешагнул через бумагу и вышел через открытую дверь на лестничную площадку.
  – Кто там? – крикнул я.
  – Тимоти, тут жуткий холод. Впусти. Это важно, точно тебе говорю!
  Перескакивая через две ступеньки сразу, я сбежал вниз, распахнул дверь и увидел Джулиуса Карпентера. Укутанный с головы до ног, он настороженно озирался по сторонам. Сердце у меня зачастило. Что-то изменилось. Что-то произошло, и ничего удивительного в том не было.
  – Ну, скажи, что ты раскрыл преступление, – попросил я своего старого друга.
  – Не сегодня, – откликнулся он.
  – Что Варкер и Коулз подцепили оспу.
  – Черт, да я бы джигу сплясал по такому случаю, но нет.
  – Тогда скажи мне, что Делия с Джонасом живы и здоровы, и в будущем им ничто не угрожает, – нетерпеливо простонал я и привалился плечом к дверному косяку.
  – За будущее не скажу, не знаю, – кривя губы, ответил он. – Но что касается нынешнего состояния Делии и Джонаса, почему бы тебе не спросить их самих?
   Глава 18
  
  Был бит я плетью и бичом, Я видел кровь из ран отца. Им беззаконие – закон! Я слышал, как рыдала мать, Лай пущенных по следу гончих. Христианин! Ужель меня Обратно в этот ад загонишь?
  Э. Райт-младший. Беглый раб к христианину
  В сгущающихся сумерках мы с Джулиусом Карпентером ехали по Бауэри, по направлению к северу. Экипаж, разумеется, нанял я, а Джулиус в это время топтался позади, в сторонке. Но мы не стали придавать этому значения. Особенно тогда, когда нам вскоре предстояло вновь увидеть Делию и Джонаса. Особенно тогда, когда ответы на все загадки порхали прямо у нас над головами, простые и манящие, как птички колибри, и столь же неуловимые и недоступные.
  В восемь вечера Бауэри представляла собой широкую, оживленную, жаждущую наслаждений улицу, где повсюду звенел беззаботный смех, а в два часа ночи доносилось невнятное бормотание и громкая ругань заблудившихся сладких. Толпы гуляк беспорядочно рыскали в поисках сомнительных и нездоровых развлечений. Казалось, что здесь повсюду шастают шпионы и предатели, то и дело заглядывают в окна нашего экипажа. Огромные витрины гостиничных ресторанов маниакально сверкали и манили – в этих гостиницах не задавали вопросов, когда их клиенты возвращались в четыре утра уже в другой компании, не в той, что были днем. Окна верхних этажей были ярко освещены, гости сидели за столиками, и перед ними высились горы игральных фишек. Чем дальше мы ехали, тем скромнее становились игорные заведения. Они маскировались под кофейни в подвалах, в лавки, где днем торговали битой птицей, полы у входа были до сих пор завалены выщипанными и намокшими в грязи перьями. Здесь собирались мужчины, похожие на тени, тратили последние деньги семьи на покупку лотерейных билетиков, делали бесконечные ставки на разные номера – и уходили с разбитым сердцем.
  Первым делом я спросил Джулиуса, допросил ли он Делию. Тот ответил, что нет, что даже не видел ни ее, ни племянника. Тогда я спросил, где они, на что Карпентер ответил, что не имеет права говорить до самого нашего приезда, и чтобы без обид. Но я вцепился в него как клещ и спросил: как, черт возьми, ему удалось найти их. И тогда Джулиус вытащил из кармана жилетки сложенный в несколько раз листок бумаги.
  – Я их не находил. Вот эту записку доставили мне вчера. – Заметив мой рассерженный взгляд, он добавил: – Стоп. Джордж тоже не знает. Было некрасиво, конечно, не сказать ему, но мне велели держать рот на замке. Делия с мальчиком спрятались глубоко под землей, Тимоти.
  Записка была выведена почерком образованного человека; строки под странным наклоном, слова так и норовили залезть за края бумаги. И гласила она следующее:
  Мистер Карпентер!
  Необходимо встретиться с вами и вашим другом, восходящей звездой, желательно, как обычно, в темное время суток. И чтобы никого больше не приводили. У нас имеется большой окорок и маленький окорок, и мы от души надеемся, что это угощение вам придется по вкусу. Ужин пройдет в приватной обстановке. Поскольку за вашу звезду поручились многие источники, просим предпринять все меры предосторожности, чтобы она благополучно добралась до нашего заведения.
  Не Здесь И Не Там,
  Свечных Дел Мастер
  Джулиус опустил шторки на окнах. В экипаже стало темнее, свет от четырех сигнальных фонарей просачивался лишь через широкие щели в бортах. При этом Карпентер изо всех сил сдерживал улыбку, видя мое недоумение. Это было нелегко.
  А потом меня вдруг озарило.
  – Ты сказал, под землей. Так это подземная железная дорога, так, что ли? О, господи! Ты что же, часть этой системы?
  – Я тебя умоляю! Да в моей конуре и таракан не поместится. А комитет бдительности старается не распылять свои кадры. Ну, а Джордж… Джордж у нас держатель акций.
  – Да, он говорил.
  – Ты не понял, – поправил меня Джулиус. – Он спонсирует содержание нью-йоркской подземной железной дороги. Как и остальные члены его семьи.
  – Тогда почему его не позвали на эту встречу?
  – Сам не пойму. И меня тоже это беспокоит.
  – И вообще какая-то совершенно непонятная записка. Зашифрованная, что ли?
  – Довольно любопытная, – тут Джулиус усмехнулся. – Неужто у тебя не получится расшифровать ее, Тимоти? Ты же в этих делах мастер.
  Надеюсь, ты прав, подумал я. И снова уставился на записку.
  – Восходящая звезда – это игра слов. Имеется в виду полицейский. Видимо, я.
  Карпентер промолчал, но вроде был доволен. И я продолжил.
  – Большой окорок и маленький окорок. Это, несомненно, Делия и Джонас. Меры предосторожности… ты сказал, что я не должен знать, куда мы едем. Хотя, думаю, соблюдал бы куда большую осторожность, если б мы с тобой не знали друг друга так хорошо. Только вот никак в толк не возьму, почему этот парень напускает такую таинственность в самом конце.
  – Это ты о чем?
  – Пишет, что не там и не здесь.
  – Как раз по этому адресу мы и прибыли, – заметил Джулиус, постучал по крыше кареты, и как только она замедлила ход, выпрыгнул. – Это Не Здесь и Не Там. Сделай мне такое одолжение, Тимоти, и не говори, будто ты не понимаешь, куда я тебя привез.
  То, что мы находились сейчас на северных окраинах района Челси, было очевидно, ибо в воздухе витал запах хвойных лесных деревьев, а не вонь угля и разложившихся останков животных, и откуда-то слева от меня доносилось невнятное бормотание Гудзона. Вообще-то я заметил огоньки Четырнадцатой улицы сразу после того, как мы свернули от Бауэри влево. Дома красного кирпича были неотличимы друг от друга, стояли ровным строем, точно оловянные солдатики. Безликие и безымянные. За белыми занавесками мигали керосиновые лампы, к тщательно подметенным деревянным крылечкам вели протоптанные в снегу и посыпанные золой дорожки.
  Джулиус приблизился к дому, где в окне горели две красные свечи. К этому времени он уже почти оправился после тюремной отсидки, хотя раны на спине еще не успели зажить до конца и мышцы были напряжены до предела.
  Дверь нам отворила цветная девушка-служанка в аккуратно отглаженном форменном платьице. В руках – третья свеча, тоже красная.
  – Всегда хорошо иметь под рукой запасную свечу, на тот случай, если остальные погаснут, – заметил Джулиус.
  Она улыбнулась, задула пламя и отступила внутрь дома.
  Нас провели в небольшую гостиную, где кругом стояли горшки с темно-зелеными растениями, а на индийском коврике перед камином уютно устроилась белая кошка. В кресле-качалке сидела единственная обитательница этой комнаты и пришивала пуговицу к мужской рубашке. Внешность произвела на меня впечатление – то была чернокожая женщина весьма преклонного возраста с короной снежно-белых волос на голове. И еще я почти сразу же заметил, что она слепа. Это было понятно хотя бы потому, что она ни разу не взглянула в нашу сторону – лишь слегка склоняла голову набок, прислушиваясь. Но с работой своей она справлялась уверенно. Воткнув иглу, постукивала по ней наперстком на пальце и ни разу при этом не опускала глаз.
  – Это Джулиус Карпентер? – Голос звучный, с приятной хрипотцой, напоминающей шуршание сухой опавшей листвы.
  – Миссис Хиггинс, – почтительно произнес Джулиус, наклонился и поцеловал ее морщинистую щеку.
  – Хиггинс? – воскликнул я.
  – А вы, должно быть, Тимоти Уайлд. Прямо отсюда чую запах медной звезды. Неплохо было бы натереть ее до блеска. – Она обернулась ко мне и приветливо улыбнулась, обнажив белоснежные, как и волосы, зубы. – Ловко я его провела, верно, Джулиус?
  – Да вы кого угодно можете провести, миссис Хиггинс. Это, Тимоти, мать Джорджа, миссис Адельфия Хиггинс. Но в определенных кругах ее прозвали Свечных Дел Мастером.
  Я почтительно пожал руку, которой, судя по всему, и было написано загадочное послание. Именно слепотой объяснялось необычное расположение строк, и еще в них крылась незаурядная сила – именно поэтому я принял почерк за мужской. Сходство с Джорджем Хиггинсом читалось в царственно гордых очертаниях подбородка, а также в слегка синеватом оттенке черной кожи. Глаза миссис Хиггинс были устремлены куда-то в середину комнаты, немного левее от меня, волосы отливали жемчужным блеском в отблесках пламени из камина. Она задержала мою руку в своей – видно, пыталась прочесть по ней, что я за человек. Так я зрительно оценивал порой незнакомых мне людей.
  – Просто не нахожу слов, чтобы выразить, какое облегчение испытал, узнав, что Делия Райт и Джонас Адамс теперь в безопасности, миссис Хиггинс, – заметил я.
  – Однако, боюсь, им понадобится ваша помощь. Им очень нужна любая поддержка, которую мы только можем предоставить. Нельзя недооценивать опасности их положения.
  Я недоуменно покосился на Джулиуса.
  – Вы, наверное, удивляетесь, почему здесь нет моего сына. – Опустив шитье, миссис Хиггинс встала и разгладила складки своих нарядных юбок цвета баклажана. – То было желание Делии, она сама вам все объяснит, мистер Уайлд. Думаю, нет нужды предупреждать, что вы никому не должны рассказывать об этом месте. Вам можно доверять?
  – Жизнью клянусь, никому ни слова.
  – Многие отзывались о вас положительно в этом смысле. Вы не поверите, как это трудно – завоевать доверие той же Грейс Стэкхаус, служанки, которая работает у Миллингтонов, тут, неподалеку, по соседству. Но вы его заслужили. Так что следуйте за мной. И, пожалуйста, говорите потише, потому как в доме у меня еще один гость.
  И вот миссис Хиггинс неожиданно легкой походкой направилась к камину. Провела пальцами по мраморной доске, и в дальнем углу комнаты открылась маленькая дверца. Комната за ней оказалась без окон и освещалась одной-единственной керосиновой лампой; свет ее отбрасывал причудливые тени на своеобразный музей в миниатюре.
  Такой коллекции мне еще ни разу не доводилось видеть. Все полки на стенах были уставлены подсвечниками и карманными фонариками – от самого примитивного под названием «бычий глаз» до серебряных подсвечников изящной работы с орнаментом из завитков. Я разглядел ночные фонари с железными щитками, свечи с маленькими абажурами, отражающими и усиливающими свет, позолоченные низенькие подсвечники для спальни с ручкой на подставке, щедро изукрашенные сценками из дикой природы. Простые оловянные подставки соседствовали с канделябрами искусной работы, украшенными изображениями растений, прорастающих из крохотных металлических семян. Самые невообразимые светильники смотрели на меня со всех сторон, сияли и подмигивали из полумрака, и об их формах можно было лишь догадываться по бликам света, отражающихся в острых краях и плавных изгибах. И ни единой свечи или коробка со спичками в поле зрения.
  Миссис Хиггинс подошла к стеклянной полке, уставленной миниатюрными канделябрами, и завела за нее руку. Раздался тихий щелчок хорошо смазанного механизма. Полка раздвинулась. Открылась лестница с крутыми ступеньками, ведущими куда-то в темноту, и наша хозяйка начала спускаться по ней. Мы осторожно последовали за ней, нам не хватало уверенности миссис Хиггинс, ведь она, будучи слепой, давно освоилась с темнотой.
  – У покойного отца Джорджа был свой бизнес, он отливал свечи, – шепотом произнес Джулиус. – Его коллекцию часто показывают посетителям, водят их сюда, как в музей. А он действительно замечательный. И никто не заподозрит, что помещение это служит двойной цели, ведь сюда люди ходят толпами. Держись за перила, что у стенки.
  Я протянул руку. И к моему удивлению, костяшки пальцев коснулись бумаги, а не земляной или каменной стенки подвального помещения. Да и холодных сквозняков тут не было, как и намека на тошнотворную вонь, обычно царившую в канализационных системах нашего метрополиса. Я спускался следом за Джулиусом, ладонь скользила по гладко отполированным деревянным перилам, и вот где-то внизу показался свет.
  Мы спустились – ступни утонули в толстом ковре, – затем свернули за угол. И тут передо мной открылось зрелище, которого я никогда не забуду, проживи на этом свете хоть тысячу лет.
  Жители Нью-Йорка почти никогда не видят беглых рабов. По многим причинам, большинство которых вполне очевидны. Беглецы обычно прячутся в лесах – из страха, что каждый первый встречный может оказаться охотником за рабами, да еще и с собакой. Да и к жизни в городе они не подготовлены. Здесь у них нет норы, в которую можно забиться и спрятаться, нет подходящей одежды; они не знают, как добывать пропитание в этом жестоком мире из зигзагообразных улиц и высоченных домов и башен – в этом безбожном лесу, выросшем из кирпича и камня. Чернокожий, ловко ворующий у фермера куриные яйца, чтобы не помереть с голоду, совсем не обязательно наделен умением грабить по ночам продуктовые лавки с зарешеченными окнами. Города опасны. Их населяют толпы блуждающих по улицам городских жителей, окидывающих каждого чужака подозрительными злобными взглядами. Так что мы видим беглых, но редко. И большинство из нас рады этому обстоятельству.
  Эта беглая рабыня, женщина лет двадцати, не больше, занимала постель, отгороженную от всего остального помещения китайской ширмой. Сама комната была хоть и с низкими потолками, выглядела вполне уютно. Засушенные цветы в рамочках, плетеные коврики поверх пола из сосновых досок, на стенах ситцевые обои с рисунком в красно-коричневых и бирюзовых тонах. Женщина в ночной рубашке и теплом халатике лежала на покрывале, голова в мелких косичках моталась из стороны в сторону по набитой гусиным пером подушке, обе ноги плотно перебинтованы. Нетрудно было догадаться, что с ней случилось. Она бежала с Юга через поля и болота, лесные чащи и реки без обуви и в зимнее время. Как только я вошел в комнату, женщина открыла глаза.
  – Вы доктор? – спросила она меня с сильным тягучим, как патока, южным акцентом, еле шевеля растрескавшимися серыми губами.
  – Доктор уже был и ушел, дорогая. – За ширму заглянула миссис Хиггинс. – Сказал, что есть надежда сохранить обе ноги. И все мы так обрадовались, услышав это. Разве не помнишь?
  – Как она смогла сюда добраться? – изумленно прошептал я.
  Храбрость этой маленькой женщины, риск и тяготы пути, которые пришлось ей перенести, наполнили меня восхищением и на миг даже заставили потерять дар речи. Если не считать поездок на пароме в Бруклин и обратно да редких путешествий в Гарлем и на Стейтон-Айленд, я из Нью-Йорка не выезжал. Вполне типичный недуг, свойственный местным жителям. А она прошла пешком сотни миль. В чем была, без всяких приспособлений для столь долгого путешествия.
  – Приближаясь к городам, она ориентировалась по железнодорожным сигналам – фонарям и прочее. А в остальное время – по звездам, – пояснил Джулиус.
  – Часто по ночам не было звезд, – простонала беглянка. – И я находила дорогу по мху.
  Миссис Хиггинс заметно встревожилась. Подошла к постели, опустила ладонь на блестящий от пота лоб женщины.
  – Это у нас Шугар, – сказала она, обращаясь к Джулиусу и устремив невидящий взгляд на стену. – Ты вся горишь, Шугар. Хочешь, я снова вызову доктора?
  Затем миссис Хиггинс отступила чуть в сторону, и я смог хорошо разглядеть лицо Шугар. Глаза лихорадочно блестят, тонкие перебинтованные руки нервно теребят покрывало. Я представить не мог, что именно она искала в нашем городе, не мог даже приблизительно оценить размер и значимость потерь, с которыми пришлось смириться, чтобы обрести свободу – ведь там остались ее семья, друзья, место, где она спала, яркое солнце на ясном синем небе.
  Джулиус тронул меня за локоть, и мы вышли в небольшой коридор. Откуда-то доносились тихие звуки, приглушенные голоса. Джулиус потянулся к ручке одной двери, но я удержал его. Одна мысль не давала мне покоя.
  – Скажи, как может ребенок или совсем молоденькая женщина перенести такое путешествие? Лично я не представляю.
  Он долго не отвечал, просто смотрел на меня.
  – Весной и в летнее время – да, это вполне возможно. Ну, а зимой… это если сильно повезет. Но порой человек просто не может дожидаться лета, если буквально наутро тебя собираются продать и разлучить со своим ребенком.
  Да, в том был свой резон. Своя логика, бессердечная и безумная.
  – Лучше думай о том, что мы можем сделать, а не о том, чего не можем, – посоветовал мне Джулиус и вошел в комнату.
  Делия Райт занимала комнату, являющую собой нечто среднее между спальней и гостиной. Сидела за столом, подперев рукой подбородок, и не сводила глаз с племянника. Я встречался с ней лишь однажды, но испытал при виде ее огромное, ни с чем не сравнимое облегчение. Джонас лежал, свернувшись клубочком, на двуспальной кровати, зажав в кулачке край одеяла, и, судя по всему, спал. Волосы Делии были собраны в аккуратный пучок на макушке, темно-зеленое платье, которое порвал Варкер, тщательно заштопано и застегнуто на все пуговки до самого горла. Карие глаза смотрели трагично и задумчиво. В этот момент она напоминала генерала в зеленом мундире, потерпевшего поражение и продумывающего план отступления с наименьшими потерями. Увидев нас, Делия встала и кивком указала на ребенка. Джулиус крепко обнял ее, после чего она провела нас в соседнюю комнату.
  И мы оказались в подземной библиотеке. Хорошо освещенном помещении, где стояли тяжелые кресла, а все стены от пола до потолка были заставлены книжными полками. Делия плотно затворила за собой дверь.
  – Он очень плохо спит, – произнесла она очень тихо, но отчетливо.
  – Просто не хватает слов, чтобы выразить вам свои соболезнования, Делия, – произнес Джулиус. – Вам и Джонасу, по поводу того, что случилось с Люси… – Он с трудом подбирал слова утешения. – Остается лишь уповать, что сейчас она с Господом нашим Богом, хоть и ушла раньше, чем следует.
  – Разве?..
  Делия задрожала всем телом, прижала руку к животу. Затем подошла к камину и подбросила в него маленькое полешко, хотя огонь и без того пылал ярко. А потом обернулась, взглянула на нас с отсутствующим выражением.
  – Где мы вас только не искали, – заметил Джулиус без тени упрека в голосе. – Даже не представляли, что вы можете оказаться Не Здесь и Не Там, у матери Джорджа. А он просто с ума сходит.
  – Я тоже.
  – Я даже избегал встречаться с ним, чтобы случайно не проболтаться. Миссис Хиггинс оказалась лучшим лжецом, чем я. Но почему вы попросили не говорить Джорджу…
  – Все объясню. – Делия опустилась в кресло у камина. Рядом горела свеча, и она переставила подсвечник на низенький столик в центре комнаты. – Мистер Уайлд, я вынуждена просить вас об огромном одолжении.
  – К вашим услугам.
  – По долгу службы? – сухо спросила она. – Или просто по доброй воле? Я, знаете ли, читаю газеты.
  Я это предвидел. Но уже давно понял: знание того, что тебе нанесут удар, не умаляет его эффекта. Напротив. Или же Делия присутствовала при убийстве сестры и потом ее захватили в заложники, или она вошла в спальню позже, обнаружила там тело сестры и в ужасе бежала вместе с племянником. Никаких других объяснений ее отсутствия в доме Вала не существовало. Скорее всего, все же последнее. А я просто не находил слов, чтобы объяснить ей, почему оставил тело ее любимой сестры на талом снегу, под кипой старых грязных газет.
  – Надеюсь, вы простите меня за то, что я перенес ее тело, – взволнованно произнес я. – Хотя, наверное, нет. В тот момент мне казалось это единственным правильным решением, но теперь совсем не легко…
  – Прошу вас, мистер Уайлд. – Она нетерпеливым жестом расправила складки юбки, и я вспомнил, какой решимостью всегда обладала Делия Райт в обычной жизни. Я не отрывал от нее взгляда. – Избавьте меня от объяснений, что это такое, иметь родную душу, брата или сестру. Мне хорошо знакомы эти чувства. И сядьте вы оба, перестаньте маячить перед глазами.
  Я не нашелся, что ответить, и повиновался. Мы с Джулиусом уселись на кушетку рядом и наклонились к ней. Три заговорщика перед открытым огнем небольшого камина.
  – Человек, убивший вашу сестру, непременно заплатит за это, мисс Райт, – клятвенно пообещал я. – Только скажите мне, как и кто.
  Делия приоткрыла рот, на миг показалось, что она на грани истерики.
  – Ах, мистер Уайлд! – Только теперь я заметил, что она все еще улыбается. А затем Делия удрученно покачала головой – красивая, усталая, находящаяся на грани нервного срыва женщина. – Поверьте, мне тоже очень хотелось бы знать.
  Повисло неловкое гнетущее молчание. Меня страшно разочаровал этот ответ, Джулиус опустил голову и разглядывал носки своих ботинок. Но все мы в этот момент жаждали отмщения. Хотели отплатить преступнику – за Люси, за Делию, за маленького мальчика, который судорожно сжимал в кулачке край одеяла, точно это рукоятка меча.
  – Вам незачем оправдываться и настаивать на невиновности своего брата. И я тоже пребываю в полной растерянности, – произнесла Делия, и улыбка исчезла с ее лица. – Никогда не забуду, как добр был к нам капитан Уайлд, никогда не поверю, что он среди ночи вдруг вернулся в свой дом, чтобы совершить столь жестокое убийство. После всего того, что он для нас сделал… Той ночью мы просто не поверили своему счастью, когда мистер Карпентер вместе с членами комитета и вы, мистер Уайлд, ворвались в логово бандитов и предприняли все меры, чтобы освободить нас, а затем дали нам приют. Постараюсь рассказать вам все, что знаю, а уж дальше вы сами делайте выводы; может, удастся найти хоть какую-то зацепку, которую я упустила из виду.
  Неважно, что она не знает, кто злоумышленник, подумал я, и уж тем более не к лицу мне, мужчине, сетовать на то, что эта несчастная женщина что-то упустила из виду. Когда четко представляешь, что произошло, тогда и поймешь, кто тому виной.
  И непременно узнаешь, кто убийца. И узнаешь, наконец, настоящее имя Люси.
  Вот какую историю она нам рассказала.
  Делия с Люси оставались в доме Вала весь первый день и бо́льшую часть второго. Там были кое-какие запасы – яйца, из которых они жарили яичницу, солонина, какие-то непонятные специи и большой кувшин столового вина. И они решили, что заплатят Валентайну за эти продукты, когда вернутся домой. Сестры сидели и болтали, Джонас мастерил новый флот с мачтами из тонких щепочек и обрывками газеты вместо парусов, и единственной целью создания этой армады было пустить ее затем в топку камина и наблюдать за тем, как пылают, словно в жаркой битве, хрупкие суденышки. Когда болтать надоело, они обследовали небольшую библиотеку Вала, где книги находились просто в образцовом состоянии (лично я всегда недоумевал, зачем Вал хранит эти книги, ведь прочитав, он помнил каждую практически наизусть). Ну, а затем перешли к окну и наблюдали за тем, как борются с ветром и снегом немногочисленные прохожие на Спринг-стрит. И до женщин лишь с запозданием вдруг дошло, что Мег наверняка подняла тревогу и знакомые о них беспокоятся.
  – Джордж часто пропускал службу, был очень занят, а никому из вас и в голову бы не пришло успокоить прихожан, если туда вдруг заявится в истерике бедняжка Мег. Ну, и тогда я предложила посетить воскресную вечернюю службу. – Делия глубоко вздохнула и продолжала смотреть на огонь невидящим взором.
  – А сестра была против этой вашей идеи, – предположил Джулиус.
  – Люси была напугана, – она сердито смахнула слезинку, выкатившуюся из глаза. – Но могу сказать вам кое-что о привычках сестры. Всякий раз, когда она боялась за Джонаса, то или пыталась скрыть, отмести этот испуг, или отсылала мальчика в другую комнату. Ей была невыносима сама мысль о том, что она как-то повлияет на него, сделает из него труса. И эта мысль постоянно преследовала ее. Словно можно сдержать чисто инстинктивную реакцию! И вот тем вечером она просто не могла заставить себя выйти в темный проулок за домом и отправиться дальше в церковь, что на Уэст Бродвей. И настояла, чтобы пошла я, вместе с племянником. Иначе он вырастет и начнет пугаться собственной тени.
  Делия произносила все эти слова ровным спокойным голосом. И тем не менее с каждым новым словом, с каждой фразой напряжение в голосе нарастало. Делия не просто очень любила свою сестру. Люси была ее героиней.
  – Но в Абиссинской церкви вас никто не видел, – заметил Джулиус.
  – Нет. – Она покосилась в мою сторону. – Кто-то преследовал нас. Шел по пятам. С того самого момента, как мы вышли на Спринг-стрит.
  Я всем телом подался вперед.
  – Продолжайте!
  – И тогда мы нырнули в какой-то проулок. Я увидела заднюю дверцу ресторана, где подают мясные блюда, втолкнула Джонаса, вошла следом, и мы пробежали через обеденный зал, где народу было полно. А потом мы снова вышли на улицу и пустились наутек. Я специально стала петлять по улицам. Прошло минут двадцать, не меньше. И ко времени, когда мы вернулись в проулок за домом вашего брата, никто за нами уже не шел. Сбросили «хвост» и вошли в дом.
  Сердце у меня зачастило.
  – Можете описать этого вашего преследователя?
  – Заметила только медную звезду на пальто, блеснула в свете фонаря. Высокий, ростом примерно с Джулиуса. Ну, и еще вроде бы рыжеволосый.
  Шон Малквин, подумал я. Что ж, ничуть не удивительно.
  – Мы вернулись в дом, трясясь от страха с головы до пят. А потом увидели, что моя сестра не одна. С ней была какая-то женщина. Потрясающей, просто ангельской красоты – белокожая, волосы золотистые, и держалась с таким достоинством и безупречными манерами.
  Я был потрясен. Джулиус вопросительно покосился на меня. Я много рассказывал ему о Шелковой Марш, о том, какой редкостной злобой и мстительностью наделено это создание. И хотя встретились они с Джулиусом лишь единожды, на том издевательском судебном процессе, где я сумел защитить его, он, разумеется, хорошо запомнил женщину, едва не разрушившую всю его жизнь.
  – Она представилась, как мисс Марш, и уже собиралась уходить. – Лицо Делии напряглось и словно окаменело; щеки побледнели, и на них особенно ярко, словно созвездия, выделялись веснушки. – Постараюсь не занимать у вас много времени, ибо… – Тут она закрыла глаза. – Чарльз Адамс вовсе не был тем, кем мы думали. Возможно, вам уже известно…
  – Не надо торопиться, можно перевести дух, – заметил Джулиус.
  – Короче, настоящее его имя Ратерфорд Гейтс. – Делия встала, подошла к камину, провела дрожащими пальцами по раме висевшей над ним гравюры. – Это ложь. Все это было ложью. Брак Люси, вся ее жизнь… Так нам, во всяком случае, сказали. Мисс Марш утверждала, что Чарльз Адамс является видным политиком, сенатором. Господи, видели бы вы в тот момент лицо Люси… она была просто потрясена. Сердце ее было разбито. Я была свидетельницей у нее на свадьбе в Массачусетсе. Просто представить невозможно, как счастлива она тогда была! Мисс Марш предупредила Люси и вскоре после этого ушла.
  – Предупредила? – воскликнул я.
  – Люси сказала, что эта женщина посоветовала ей уехать из города. Мы не знали, имеет ли брак моей сестры юридическую силу, не понимали, является ли она Люси Адамс или Люси Райт. Но мисс Марш очень настоятельно рекомендовала нам бежать, спасать свои жизни, говорила, что здесь нам грозит смертельная опасность – от Варкера, Коулза, возможно, кого-то еще. Однако ни слова не сказала о том, откуда ей обо всем этом известно. Только твердила, что эта опасность может обрушиться на нас в любую секунду, пока мы в городе.
  Делия вопросительно взглянула на меня, словно ожидая каких-то комментариев. В голове у меня так и роились вопросы, назойливые и жалящие, точно мухи-кровопийцы, но ни один из них не было смысла задавать этой женщине, стоявшей сейчас передо мной. Какого черта этому воплощению зла в обличие хорошенькой владелицы борделя понадобилось предупреждать этих людей об опасности? Как-то непрактично с ее стороны, хотя некая цель у нее была. Что за игру затеяла и вела Шелковая Марш? У меня не было ответа. А потому я предпочел промолчать. И слушал дальше.
  – Но мы не были готовы бежать, – пробормотала Делия. – Бумаги об освобождении Люси и Джонаса находились в доме на Уэст Бродвей, а путешествовать без них, сами понимаете, рискованно… с тем же успехом мы могли просто сдаться Варкеру. Люси запаниковала и предложила, чтобы я с Джонасом тут же отправилась в убежище. То есть сюда, – она каким-то бессильным, полным отчаяния жестом обвела рукой комнату. – А потом я должна была забрать свои документы об освобождении, вернуться за Люси и проводить ее в дом на Уэст Бродвей. Мы знали, мистер Уайлд, что вы придете утром, ну и решили, что окажете нам такую любезность и согласитесь проводить нас туда и позаботиться, чтобы нам не причинили вреда. Не стану кривить душой – Люси еще хотелось увидеться с Чарльзом. Повидать своего мужа, если он таковым являлся. Не могла же она отказаться от него лишь на основании того, что наговорила ей какая-то незнакомка. Она хотела убедиться, правда это или нет.
  – К тому же вы никак не могли уехать без документов об освобождении, – вставил Джулиус.
  – Так вот, я оставила племянника здесь, в убежище, а затем вернулась на квартиру к капитану Уайлду и… и увидела то, что вы сами видели, мистер Уайлд. Должны были видеть, поскольку потом моя сестра оказалась на свалке у реки. Ведь в то утро вы должны были зайти за нами, да и потом у кого еще, как не у вас, была причина убрать тело? – Делия нервно коснулась пальцами горла, в том самом месте, где на шее сестры остался багровый след от удушения. – Ну, и я убежала. Должно быть, мы разминулись всего на несколько минут.
  Поленья в камине продолжали потрескивать, Делия – расхаживать по комнате, я же пытался как-то соединить все эти разрозненные факты. Фрагменты правды и полуправды, части историй, в искренность одних я верил, другие казались сомнительными. Мотивы, действия, последствия. Но слабые их голоса заглушали громкие фанфары вопросов, так и оставшихся без ответов. А потому я решил задать несколько ключевых.
  – Скажите, когда месяц назад ваша сестра нашла работу, Гейтс возражал?
  – Понимаю, к чему вы клоните, но подтвердить ничего не могу. Он спросил Люси, сможет ли она справиться с дополнительной нагрузкой, и та ответила, что да, конечно. И тогда он заказал в ближайшем ресторане жареного фазана и две бутылки шампанского, чтобы отпраздновать это событие. – Она устало взмахнула рукой. – Но все мы тогда считали, что он носит имя Чарльз, так что лучше задайте мне более полезные вопросы. Времени у нас мало.
  – А как Шелковая Марш объяснила тот факт, что знает, что вы у Вала?
  Тут Делия перестала бродить по комнате и приподняла бровь.
  – Но разве она не любовница вашего брата? Люси говорила, будто бы мисс Марш намекала именно на…
  – Да, была когда-то его любовницей, – с отвращением произнес я.
  Шелковая Марш, подумал я, это заклинательница змей, и в корзинке у нее были сразу четыре гадюки. Варкер, Коулз, Гейтс и Малквин. Хотелось бы знать, какая именно из этих гадюк нанесла смертоносный укус Люси.
  Я затряс головой, пытаясь вернуть ясность мышления.
  – А о каком именно одолжении вы хотели просить меня, мисс Райт?
  Она снова уселась в кресло и взглянула на нас обоих.
  – Мне нужны документы Джонаса об освобождении. Они в доме у Гейтса, а мне отсюда выходить рискованно. Хочу, чтобы вы принесли мне их. Свои я успела прихватить на обратном пути к Спринг-стрит.
  – А почему бы не попросить Джорджа составить нам компанию? – спросил Джулиус.
  Делия рассмеялась каким-то странным, низким, горловым смешком и еле слышно выдавила:
  – Да потому, что я собиралась занять у Джорджа солидную сумму денег, и будь он здесь, то, несомненно, тут же сказал бы «да». Моей учительской зарплаты едва хватало на оплату комнаты и питания. Иными словами, денег недостаточно, чтобы начать новую жизнь. Я, конечно, могу тащить за собой Джонаса через поля и леса, переправляться через реки, прятаться в норах, как беглая преступница, голодать, ориентироваться по ближайшей железнодорожной станции, но…
  – Но тогда вас будет куда как проще поймать, – заметил Джулиус. – А раз так, то Джордж должен раскошелиться на экипаж…
  – Давайте представим на минуту, что я благополучно добралась до места назначения. – Тут горло у нее перехватило от волнения, а лицо исказила гримаса боли и отчаяния. Делия покачала головой. – Джордж Хиггинс не хочет, чтобы я остаток жизни провела в Канаде. А потому просить его спонсировать этот мой побег как-то совсем уж неловко. Стоять перед ним, как сейчас стою перед вами, и вынуждать дать свое согласие. Лучше вы сами его попросите, Джулиус. И еще спасибо вам обоим за помощь; думаю, вы догадываетесь, как много она для меня значит.
  Я не знал, о чем еще ее спросить, к тому же понимал, что разговор этот страшно утомил ее – золотистые искорки в глазах Делии погасли.
  – Мы вернемся с бумагами мальчика, – сказал я и поднялся. – Через несколько дней, а может, и раньше.
  Делия кивнула и откинулась на спинку кресла. Она была в полном изнеможении и молчала. Я даже отдаленно не мог представить, через какой ад ей пришлось пройти за последние несколько дней – все эти страшные события обессилили ее, превратили ее прелестное лицо в неподвижную посеревшую от горестей маску.
  И вот мы двинулись на выход – еще раз прошли мимо сгорающей от лихорадки молодой беглянки, у постели которой суетились теперь чернокожий доктор и миссис Хиггинс, – а мне вдруг на ум почему-то пришли магнолии. Я так и видел руки Люси, вплетающие гардении в свадебную прическу невесты, как рассказывал мне Тимпсон. Все это было давным-давно, но я видел, как лучи летнего солнца врываются через окно в комнату, где она работала, ощущал на лице дуновение ветерка с запахом клевера, проникающего в приоткрытую дверь. И вдруг прямо у меня на глазах цветы начали сжиматься, вянуть при каждом ее прикосновении. Гнить и разлагаться.
  – Просто кошмарный сон какой-то, – заметил Джулиус, когда мы снова оказались на продуваемой ледяным ветром улице.
  – Хуже, – буркнул я в ответ. – Нам уже не суждено проснуться.
  Мы остановили экипаж, влезли, я откинулся на спинку сиденья. Одна не слишком приятная мысль не выходила из головы.
  Я так толком ничего и не узнал.
  Забившись еще глубже в темный уголок, я глубоко вдохнул, потом выдохнул. Вот и прекрасно, подумал я. Ведь кроме этого меня ничто по-настоящему не волнует. Никаких проблем.
  Однако, как я ни старался, никак не удавалось избавиться от ощущения, что я упустил из вида что-то худшее или, возможно, что-то более специфичное. У меня и прежде возникали такие предчувствия, словно некий колокол в голове возвещал о неполадках или недопонимании, что возникла какая-то нестыковка. Ошибка, огромная, как стена, неровно оклеенная обоями. Казалось бы, во всех отношениях понятно, что Делия предпочитает посредников в столь болезненных переговорах и унизительной просьбе о помощи. В данных обстоятельствах похвально с ее стороны. Вообще-то я склонялся к мнению, что мисс Делия Райт имеет более четкие представления о чести и достоинстве, нежели большинство людей, с которыми мне доводилось сталкиваться. Именно этой особенностью характера и объяснялось ее нежелание встречаться лицом к лицу с нашим другом из комитета бдительности.
  Разве только этим?..
  И пусть Джордж Хиггинс производил на меня впечатление человека прямолинейного, могущего в случае необходимости прибегнуть к грубой физической силе. Человека, который боролся с похитителями Джулиуса с пистолетом в руке, брал, что хотел, просто потому, что ему говорили: брать этого нельзя. И что с того? Мне всегда нравились такие мужчины. Я ими восхищался.
  Нет, Делия его не боялась. Это определенно.
  Джордж Хиггинс, продолжал размышлять я, пока экипаж уносил нас все дальше и дальше от Не Здесь и Не Там. Нет, тут требуется копнуть поглубже. А вот почему и как – это надо еще подумать.
   Глава 19
  
  ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ 50 $. Сбежал от нашего подписчика в прошлый четверг. Негр по имени Исаак, возраст 22 года, рост 5 футов 10–11 дюймов, цвет кожи темный, крепкого телосложения, лицо круглое, довольно бегло и правильно для негра говорит по-английски. Родом из Нью-Йорка и, несомненно, пытается выдать себя за свободного человека… Н. О. СИМПСОН-МЛАДШИЙ, МЕМФИС, 28 дек.
  Теодор Дуайт Велд. Рабство в Америке, как оно есть: Показания тысячи свидетелей, 1838
  Я был бы рад отметить, что те несколько дней до начала активной стадии расследования, несмотря на все связанные с ним неудачи и несчастья, выпавшие на мою голову, я провел по-своему приятно. Спокойно. В обстановке, способствующей ясности мышления.
  Но это было не так. То были страшно изнурительные дни. И предвестником их, как и многих других грядущих неприятностей, стал Валентайн Уайлд. Он снова возник на горизонте.
  В «Либерти Блад» – единственном варварски уютном салуне демократической партии, который часто посещал мой брат, – было шумнее, чем обычно бывает по утрам во вторник. Вал пригласил меня зайти туда через два дня после того, как я говорил с Делией, а именно 24 февраля. Стойка бара была заляпана отпечатками тысяч грязных и жирных пальцев, народу битком – вполне типичная компания для Вала. Ирландцы радовались возможности приникнуть к животворному пивному источнику там, где атмосферу определяли их товарищи по партии, а не какие-то хмыри из местных. Здесь же роилось разное хулиганье, чье понятие о завтраке сводилось к кружке эля и поножовщине; были здесь и подлипалы, завидовавшие этому стилю кроликов, но им не хватало сил и духу пробиться в политику. Я не стал искать брата в главном зале, где с потолка свисали бесчисленные американские флаги, а с флагов свисала паутина. Протиснувшись мимо возчиков, которые пришли передохнуть и хлебнуть пива, я откинул флаг, которым была занавешена дверь, вошел в заднее помещение и, щурясь, оглядел знакомую обстановку.
  Керосиновые лампы на стенах служили двойной цели – нещадно чадили и отбрасывали тени. Ни для чего другого они пригодны не были. Я прошел мимо обитых плюшем диванов, где после нелегальных митингов занимались пустопорожней болтовней и еще чем похуже разного рода проходимцы. Впрочем, в столь ранний час в помещении никого не было. Если не считать Валентайна, я увидел очертания его крупной фигуры там, где и рассчитывал увидеть, – брат лежал, свернувшись калачиком на диване, под самым странным чучелом американского орла, которое мне только доводилось видеть. Хотя уж чего-чего, а этих орлиных чучел я в свое время перевидал немало.
  Я уселся в кресло рядом с этим небольшим диваном – ну, как обычно. Было очевидно, что Вал еще не освоился с дневным светом. Со светом керосиновых ламп. Вообще с каким бы то ни было светом. Я протянул руку и постучал его по лбу.
  – Ой, ради бога, зачем это? – невнятно пробормотал он.
  – Ты сам меня вызвал. Где ты шлялся, черт бы тебя побрал?
  Он перекатился в сидячую позу, тупо моргая, уставился в темноту. Потом закрыл глаза и поморщился – видно, боролся с мелькавшими перед глазами звездами.
  – Ездил в Олбани.
  – Вот как? – Этого ответа я никак не ожидал, и мне стало страшно любопытно. – А что там, в Олбани?
  – Самый чистейший и классный опиум, ничего подобного прежде не пробовал, делает честь сенатору штата. Ну, а в город вернулся вчера вечером. Тогда и сочинил тебе записку. Вроде бы. Ты ее получил?
  Вздохнув, я снял шляпу, положил на стол, затем отодвинул флаг-занавеску в главный зал и попросил принести ведро или два крепкого кофе, а также тарелку бекона из соседней закусочной. Сообразив, зачем мне все это надобно, весь покрытый шрамами бармен кликнул мальчика на побегушках. И вот через полчаса Вал уже вытирал жирные пальцы салфеткой в нашей темной берлоге и вроде бы немного пришел в себя.
  – Так все зажило? – спросил он.
  Дошло до меня не сразу.
  – А, ты об этом, – протянул я и потер пальцами тыльную сторону ладони. На ней осталось лишь маленькое красное пятнышко – вернее, теперь уже почерневшее – словом, рука была на пути к выздоровлению. Я налил себе вторую чашку кофе. – Все нормально. А на кой черт тебе понадобилось тащиться в Олбани? Обернулся, надо сказать, быстро.
  – Да потому, что там возникла проблема. И осталась. Послушай, Тим, – брат выглядел более измученным и опустошенным, чем обычно. – Ты, конечно, будешь злиться, но позволь мне отныне одному вести это дело. Я о расследовании убийства.
  – Нет, – ответил я. – Что там удалось выяснить?
  – Оно меня вконец измотало, это дело. И ты, Тимоти…
  – Но Мэтселл не отстранял меня от расследования, хоть и не в восторге от того, как оно продвигается.
  – Просто он не знает того, что известно мне.
  Я ждал продолжения. Сердито молчал и был раздражен до крайности.
  – Ладно. Вот тебе набросок в общих чертах; надеюсь, он поможет стереть это придурковатое выражение с твоей физиономии. Хотя вряд ли. – Вал откинулся на спинку дивана, достал сигару из кармана жилета, но прикуривать не стал – просто задумчиво вертел сигару в пальцах, точно карту с тузом. – Знаю многих распустивших хвосты партийцев из законодательного собрания штата. Еще с давних времен. Якшался с некоторыми из них еще глупым сосунком, эдаким юным денди еще до того, как все они погрязли в своих слоганах, баннерах, ленточках и прочем. И вот теперь пообщался с ними, пригласил выпить, позволил своим старым приятелям тоже угостить меня выпивкой. Прошел слушок, будто бы Ратерфорд Гейтс, этот сладкоголосый соловушка, который метит на переизбрание в сенат, имеет все шансы туда пройти. И дело тут не в решающем голосе, и вообще не в цифрах. На переизбрании его соперником будет самый ограниченный из партии вигов банковский барон из… хотя, ладно, – проворчал он, заметив по выражению моих глаз, что я нахожу все это несущественным. – Вижу, тебе начхать. Прекрасно.
  – Если это имеет какое-то отношение к следствию по убийству, то совсем даже не начхать.
  – Может, придержишь свои соображения при себе, сосунок с рыбьими мозгами?
  Он произнес эти слова так резко, что я тут же осекся.
  – Ты вешал мне такую же лапшу на уши прошлым летом, когда случились убийства птенчиков, – возразил я и развел руками. – И что с того?
  – Как это что? Ты спас партию от публичной порки, обнаружив, что это вовсе не кровожадный ирландский католик и лунатик шастал по городским улицам и нападал на детишек. И я не преминул напомнить им об этом. Лично.
  – Но я не могу…
  – Только попробуй перебежать им дорогу – они тут же прикончат тебя, да еще и пописают на твою могилу. – Вал резким движением отправил сигару обратно в карман жилетки. – Ты уже много чего натворил. Похитил людей у торговцев рабами, развалил обвинение в суде, подрался и прикончил ирландского выродка полицейского, хотя это и не целиком твоя заслуга, восстановил против себя добрую половину городской полиции… Я сказал партийным боссам, что могу тебя контролировать. Теперь скажи, что я был прав.
  Я с отвращением помотал головой.
  – Мы нашли Делию и Джонаса. Они прячутся под землей.
  К моему удивлению, Вал тут же радостно захлопал в ладоши.
  – Ну вот. Хоть какой-то просвет среди туч. Расскажи, хотя бы вкратце.
  Было время, когда я и слова не осмеливался вымолвить в присутствии моего сурового окопавшегося в партии братца, но очень хотелось думать, что эти дни позади. Как бы там ни было, но мой рассказ его нисколько не удивил. Ни тот факт, что Малквин следил за Делией и Джонасом, ни даже загадочное предупреждение Шелковой Марш. Ровным счетом ничего.
  И тут я страшно разволновался.
  – Так они в Канаду намылились?
  Я кивнул и допил кофе.
  – Уже выехали?
  – Нет. Надо договориться с кондукторами и еще с людьми на станциях на всем пути следования, ведь груз-то непростой. Это займет четыре-пять дней.
  – И возвращаться, я так понимаю, не собираются?
  Я гневно сверкнул глазами.
  – Но так безопаснее, неужели не усек? Я пытался вбить в твою тупую маленькую башку, что Гейтс не только обладает огромным влиянием в Олбани, его прочат в женихи дочери губернатора. Так и подталкивают к ней на каждом приеме и суаре с устрицами. – Валентайн взглянул на карманные часы, окинул меня многозначительным взглядом, с щелчком захлопнул крышку.
  – Вот лживая хитрая тварь, – возмутился я. – Так значит, это все-таки он ее убил? Свою жену? И поэтому ты…
  – Сам еще до конца не понимаю. Просто… возникло ощущение, что тут замешано нечто большее, чем мы думали. И вони не оберешься, как от целого ведра тухлых яиц.
  – Большее, чем труп в твоей постели? – всполошился я. – Большее, чем планы Шелковой Марш успокоить нас?
  Вал призадумался, потом покачал головой. Точно это он говорил на брызгах, а я понимал только по-китайски. Знакомое выражение – одна бровь насмешливо приподнята, губы плотно сжаты, точно он пытается подавить мучительный вздох. Но таким настороженным и взволнованным я его прежде никогда не видел.
  – Послушай, – брат подался вперед, переплел пальцы рук. – Я тут обдумал… ну, то, что прежде мне говорил. О том, что могут означать эти старые шрамы. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся».
  Я едва удержался, чтобы не вздрогнуть всем телом.
  – И что?
  – Они ведь из Олбани, верно? Семья Райтов? Так вот, я искал их родственников. Людей, которые могли бы помочь им спрятаться. И знаешь, Тим, ни один человек не признался, что знает их. И это мне жуть до чего не понравилось. Каждый цветной по фамилии Райт, которого удалось найти, изо всех сил пытался убедить меня, что никогда и слыхом не слыхивал ни о Делии, ни о Люси. Клялся и божился на чем свет стоит – короче, вешал лапшу на уши.
  «Да, это серьезно» – подумал я.
  – Очевидно, что кто-то их запугал. Ладно. Стало быть, при раскрытии этой тайны надо брать шире. Как думаешь, может, причины убийства Люси надо искать в ее прошлом, а не настоящем? – спросил я.
  – Нет. Думаю, ты не должен соваться в это дело, отныне действовать буду я. – Валентайн поднялся и надел шляпу. – Так придешь на партийный бал в субботу?
  Я кивнул, но с гримасой крайнего отвращения на лице.
  – Вот и отлично. Тогда и глазом моргнуть не успеешь, как мы вернем тебя в Гробницы, выбьем шикарный новый кабинет – и попутного тебе ветра. Верь мне. Через год имеешь все шансы получить звание капитана.
  – Нет, Вал, я не собираюсь отказываться от расследования. Только поклянись, если что узнаешь первым, тут же сообщишь мне.
  Валентайн влез в зимнее пошитое на заказ пальто с меховым воротником, расправил складки дорогой ткани. Затем достал носовой платок, вытер лицо, озабоченно хмурясь.
  – Я направил запрос в законодательное собрание штата. Когда получу ответ, буду знать больше. Ну и поделюсь с тобой.
  – Что ж, по крайней мере, это честно. А я тем временем помогу Делии с Джонасом бежать с Манхэттена. И даже не думай тут мне перечить. Я должен убрать их отсюда.
  Я не стал говорить Валу, что собираюсь вернуть документы Джонаса об освобождении. Не стал говорить, что с помощью комитета бдительности решил пробраться в квартиру Гейтса, что приравнивалось к ограблению сенатора штата от демократической партии, в компании африканцев. Ведь этот самый сенатор, как я подозревал, убил свою жену.
  Я счел, что эта информация может изрядно подпортить нашу мирную и доверительную во всех отношениях беседу. Во всяком случае, именно таковой являлась она для нас с Валом. А потому я решил попридержать язык. Я ломал над этим голову на протяжении двух дней. Лежал без сна и обливался потом. Но накануне вечером, предварительно проведя разведку, я отобедал с Джулиусом, и тот, несмотря на огромный риск, согласился помочь мне в этом деле. Другого выхода, кроме как вломиться в сенаторский дом, просто не было.
  – Ну, конечно, ты поможешь им бежать, – уже стоя в дверях и натягивая кожаные перчатки, заметил Вал. – Ты ведь у нас аболиционист. Только тихий. Верно? – спросил он.
  – Да.
  Он вышел из комнаты.
  Я был настроен вполне серьезно. Если не удастся сохранить в тайне вторжение в берлогу Ратерфорда Гейтса, нам всем светят нешуточные неприятности.
  
  И вот назавтра, вечером 25 февраля, мы собрались в доме у Джорджа Хиггинса. Пять человек уселись за круглый стол светлого дерева, инкрустированный слоновой костью и перламутром, и принялись составлять план сражения. Да, конечно, мы соблюдали осторожность, но были настроены весьма решительно и пребывали в приподнятом настроении. Наконец-то собрались перейти к активным действиям. И это радовало.
  Сразу же после нашего посещения убежища под названием Не Здесь и Не Там Джулиус сообщил другу детства, что Делия жива. Он решил не сразу выложить Хиггинсу ее просьбу – думаю, лишь по той причине, что хотел дать Джорджу возможность как следует выспаться, хотя бы одну ночь за неделю. И вот теперь я слушал, как он излагает желание Делии позаимствовать некую сумму на путешествие в Канаду, а сам пристально наблюдал за реакцией Хиггинса. Не слишком прилично, правда, наблюдать за мужчиной, который только что понял – он единственный человек, который сможет отправить любимую женщину в далекие края – и надолго, может, навсегда – ради ее благополучия и здоровья. Я наблюдал, и за мной никто не подглядывал. И составил полную картину.
  Человек с разбитым сердцем, так бы я назвал ее. Джордж Хиггинс сидел, слегка отвернувшись, и смотрел в окно гостиной – огромное окно с горой подушек, набитых сухим шалфеем, на подоконнике. Сидел и смотрел на свое отражение в стеклянной панели с таким видом, словно хотел слепить себя прежнего на скорую руку из палочек и веточек. Слева от меня сидел, сложив ладони вместе, преподобный Браун – то ли думал, то ли молился. Справа – Джакоб Пист, нервно барабанящий длинными и тонкими пальцами по столешнице. Мне нужен был человек, на которого можно положиться, которому доверял бы комитет с нестандартным, даже пусть сверхоригинальным подходом к нашей проблеме. Именно таким человеком и являлся Джакоб Пист – от гривы спутанных волос на голове до заляпанных грязью ботинок.
  Джулиус, сидевший напротив, между Хиггинсом и Пистом, схватил своего друга за руку.
  – Вдумайся, Джордж, она жива! И это самое главное. Мы ведь очень за нее боялись.
  – Жива и не желает переговорить со мной лично, – пробормотал Хиггинс, выдернул руку и принялся оглаживать бороду.
  – Просто не хочет причинять тебе излишнюю боль, – пролепетал Джулиус.
  – Или же хочет избавить себя от излишней неловкости.
  – У нее не было ни малейшего желания обидеть тебя.
  – Она может обижать меня сколько угодно, и знает это. Просто испугалась, не желает видеть, как мне все это невыносимо.
  Слушай, внимай, смотри, подумал я и не сдержался – полез в карман, где лежал огрызок карандаша. У меня прямо руки чесались.
  – Я не мог держать тебя в неведении, Джордж. Теперь ты видишь, как обстоят дела, – хмуро добавил Джулиус.
  – О, да. Думаю, что если б кто-то открыто противостоял распоряжениям моей матушки, его бы тут же поразили громы и молнии. Главное ее правило – это полная независимость гостей. Они охраняются, обслуживаются, но диктовать им свою волю строго воспрещается. И к Делии там относятся точно так же, как к босоногой беглой рабыне. И неважно, что я ухаживал за ней почти два года, – в голосе его слышалась нескрываемая горечь.
  – А миссис Хиггинс прозвали Свечных Дел Мастером из-за профессии вашего покойного отца? – спросил я с намерением сменить тему.
  – Вообще-то нет, – ответил преподобный Браун, видя, что его прихожанин молчит. – Прозвали так потому, что она забирает души людей и переносит туда, где свет их не будет скрыт под спудом рабства. Или же просто потому, что только свеча поможет осветить путь полицейскому, который, как речной рак, прятался в своей норке, а теперь выполз и рассуждает вслух о незаконном вторжении в чужой дом.
  – И?.. – спросил я.
  – Туда не проникнуть, – решительно и твердо заявил он.
  – Но я… Нет, погодите минутку. Как именно…
  – Толстые железные решетки на всех окнах, чтобы не лезли нищие и прочие незваные гости. Вентиляционные шахты в подвале с этой же целью укреплены очень толстыми досками. А если попробовать прорваться через главную или заднюю дверь, понадобится топор или таран. – Он приподнял руку, словно извиняясь. – Я просто обязан задать один вопрос. Если ли хоть какая-то возможность уговорить мистера Гейтса попросить, чтобы тот разрешил пройти в дом за документами, и при этом ничего не говорить ему о местонахождении беглецов?
  – И это при том, что Люси в могиле? – Джулиус покачал головой. – Слишком велик риск.
  Джордж Хиггинс отделался хмурым кивком.
  – Бумаги об освобождении можно и подделать, – весело заметил преподобный Браун, чем заслужил мое уважение и одобрительную ухмылку Джакоба Писта.
  – Делия и Джонас и без того сильно рискуют, и поддельные документы могут окончательно испортить дело, – возразил Джулиус.
  Я снова принялся за набросок. Все остальные продолжали обсуждать проблему, предложения так и сыпались, но я слушал их вполуха.
  Если прорываться в этот дом с помощью пушки и нагрудного знака полицейского, партийцы точно меня прикончат, если только Вал их не опередит.
  А если ты проигнорируешь эту проблему и вернешься к обычной своей жизни, то чувство вины будет преследовать тебя до конца дней.
  А что, если ворваться в «Астор Хаус» и выкрасть ключи у Ратерфорда Гейтса…
  Тут карандаш выпал из руки. Я как раз закончил рисовать крышу над стенами каменной кладки, края черепицы были покрыты снегом.
  – Гейтс обитал в своем жилище в феврале, – голос мой прорезался сквозь глухой ропот других голосов. И произнес я эти слова громче, чем мне было обычно свойственно. – А февраль выдался холодный. Очень холодный выдался февраль.
  – И что с того? – протянул Хиггинс, и в голосе его слышались насмешка и надежда одновременно.
  Отыскав огрызок карандаша, я постучал им по изображению неприступного, как крепость, дома.
  – Похищение случилось в ночь, когда бушевал шторм. Когда затонули все эти корабли. Дюжины кораблей. Самый сильный шторм за многие годы.
  – Было дело, – согласился со мной Джулиус.
  – И прежде, чем отправиться в доки, все мы встретились у дома под номером восемьдесят четыре по Уэст Бродвей и страшно спешили. И никто с тех пор, насколько известно, в тот дом не заходил. Его просто заперли нанятые люди.
  – Но какое все это имеет отношение к холодной погоде? – спросил преподобный Браун.
  – Сейчас он и до этого дойдет, – заметил с улыбкой Пист.
  Глядя на набросок, я и сам заулыбался.
  – А как обстоит дело с местами для новых учеников в сиротском приюте для цветных?
  Если мистер Пист и раньше являлся объектом несколько насмешливого удивления, этот его вопрос, наверное, окончательно закрепил за ним репутацию городского сумасшедшего.
  – Обычно они набирают детей или круглых сирот, или наполовину осиротевших, сколько могут. Но эта зима выдалась особенно трудная. Так что устроить ребенка можно и за деньги, особенно если время поджимает, – заметил преподобный. Остальные хранили недоуменное молчание.
  Я кивнул.
  – Допустим, я знаю одного человечка, который сумеет помочь нам проникнуть в дом, но только после этого ему придется немедленно сменить адрес, ради его же безопасности. Если я найду и уговорю его, кто из вас готов купить ему место в сиротском приюте для цветных? – Не сводя глаз с хозяина дома, я продолжил: – Как находящийся на зарплате у государства полицейский в купленном по дешевке старом пальто, я адресую этот вопрос самому состоятельному из нас господину, мистеру Хиггинсу.
  Поначалу он подумал, что над ним смеются. На губах промелькнула улыбка, но он тут же стер ее усилием воли.
  – С радостью возьму все расходы на себя, мистер Уайлд, – сказал он.
  – Но мистер Хиггинс… – попробовал возразить ему с улыбкой преподобный Браун.
  Хиггинс лишь пожал плечами и снова принялся оглядывать комнату. Она была очень хорошо обставлена, все предметы мебели были предназначены для комфорта, никаким снобизмом тут и не пахло. Кругом полки с книгами – настоящий рай для книгочея; примерно такой же библиотекой пользовался я в доме Мерси. Я бы запрезирал его за эти книги, но не того пошиба он был человеком. Я понял – несмотря на то, что эта комната, возможно, некогда была показателем его статуса в обществе, он мысленно сумел превратить ее в шкатулку для драгоценностей. Вернее, для милых его сердцу воспоминаний. Здесь, отражаясь в окнах, смотрели на Хиггинса нежные карие глаза Делии, он помнил изгиб ее руки, когда сентябрьским утром она сидела за столом с намазанным маслом тостом, он помнил еще тысячу мельчайших подробностей ее присутствия здесь. А теперь этот дом был просто домом, и все цвета его померкли, превратились в смутные тени и очертания того, что некогда были дарами для его любимой. Каждая нить, вплетенная в ткань ковра, казалась излишней, каждая украшающая его мелкая кисточка была теперь лишена смысла.
  Весь вчерашний вечер я провел в мучительной задумчивости – безуспешно пытался вспомнить название первого опубликованного рассказа Мерси. Премьерного появления ее печати. А назывался он «Свет и тени улиц Нью-Йорка». Кому-то другому эти мучения показались бы просто глупыми – ну какая разница, помню я это название или нет. Кому угодно, только не мне. И я страшно корил себя за забывчивость. Работа моего мозга стала напоминать усилия человека, занятого тяжким физическим трудом, пытающего сдвинуть с места и потянуть за собой никому не нужную тяжелую телегу.
  И вот теперь, глядя на Джорджа Хиггинса, я молча и даже с оттенком некоторого отвращения наблюдал за тем, как он перемалывал всю информацию, неспешно и тяжко, точно в голове ворочались мельничные жернова.
  Что беспокоит тебя, раз ты так любишь эту женщину? Я мысленно задавал ему этот вопрос и испытывал почти братские чувства к этому страдальцу.
  Но любовь – любовью, и что толку рассуждать о ней; к тому же мне надо было заняться мальчишкой. Вернее, двумя, если я рассчитываю на избранного мной же соучастника преступления. И вот я придвинулся к столу и торжественно обвел маленьким кружочком каминную трубу. И тут мистер Пист расхохотался и одобрительно и сильно хлопнул меня по спине.
  В конце концов, сказал я себе, пытаясь унять угрызения совести, не ты же научил воровать Жана-Батиста.
   Глава 20
  
  До сих пор глубоко сожалею о том, что не были предприняты соответствующие меры для установления истинной причины гибели одного из этих несчастных юнцов, но к тому времени следствие прекратили. Лично у меня нет ни малейших сомнений в том, что он был убит самым жестоким и варварским способом.
  Ричард Стоктон о похищении жертвы по имени Джой Джонсон, которого забили до смерти кнутом, «Африкан обсервер», 1827
  И вот назавтра вечером мы отправились на поиски Жана-Батиста Жака Огюстена. Не умершего французского художника, а маленького чернокожего трубочиста. О том, что наши столь далеко идущие планы могут провалиться из-за того, что на камине установлена решетка, перекрывающая вход в дом, мы не знали. Но я очень надеялся на благоприятный исход. Ведь в последний раз, по всей вероятности, люди собирались в той гостиной вечером, перед похищением. И, господь свидетель, вряд ли им тогда пришло в голову перекрывать доступ в камин. А это означало, что ни Гейтс, ни его прислуга вряд ли озаботились принять такие меры безопасности, и умный и ловкий трубочист вполне мог проникнуть в дом, ничего не взламывая и не разрушая.
  Элегантное решение. Хоть и рискованное. У меня было не больше желания подвергать риску нашего маленького друга, чем самому вломиться и ограбить чье-то жилище.
  – А ведь он может и отказаться, – заметил я Писту и Джулиусу Карпентеру, пока мы пробирались темными проулками, слишком узкими для лошадей, но достаточно широкими для крыс, которые разбегались прямо у нас из-под ног.
  – Конечно, может, – ответил Джулиус. Он шагал впереди, его голубая зимняя шапочка ярко выделялась на темном грязном фоне. – Но это единственный пристойный способ осуществить задуманное.
  Я оскользнулся на полоске снега, который подтаял, затем подмерз, снова подтаял, вобрал в себя всю уличную гниль и снова замерз. Причем оскальзывался несколько раз. Мы находились в районе участка Девятого округа, неподалеку от дома Миллингтонов, и направлялись на юго-запад, все дальше отходили от сверкающей огоньками Пятой авеню, все глубже погружались в беднейшие районы города. Именно здесь, на углу одной из улиц, Грейс Стэкхаус и наняла трубочиста Жана-Батиста.
  И вот мы пересекли Гринвич-лейн и оказались в лабиринте проулков, отходящих от Фэктори-стрит. Потом прошли под каменной аркой. Затем пришлось пробираться через целый ряд лотков старых подержанных книг. Их бесстрастный владелец совал нам коробку с предметами, представляющими большую рыночную ценность, – мозольными пластырями и старыми пуговицами. Покупателей у него не было, и вряд ли он рассчитывал хоть на какую-то прибыль. Темнеющее небо над головой быстро затягивали тучи.
  – Не думайте, мистер Уайлд, что я в восторге от этой затеи, – пробормотал Пист. – Но убежден, что к этому времени шкет достиг такого мастерства в своем деле, что будет не прочь завязать с ним.
  Я согласился с Пистом. Жан-Батист действительно обладал настоящим талантом по части отскребания от сажи каминных труб и умел вылезти потом из них неповрежденным. Но кто не захочет отказаться от такой жизни, если представится выбор? Молясь про себя о том, чтобы он при виде нас не сбежал, я распугал целую орду пятнистых кошек, мяукающих и завывающих у перевернутого мусорного ведра. Помирающих с голоду, но еще не замерзших до полного окоченения.
  – Ну, вот мы и пришли, – Джулиус остановился посреди проулка.
  Поверхность щелястой деревянной двери была сплошь оклеена политическими плакатами. Призывы еще прошлогодней давности изрядно пообтрепались, слова «СВОБОДА И КОРРУПЦИЯ» распадались, свисали полосками мокрой и липкой бумаги. То был самый дешевый способ хоть как-то защититься от сквозняков, поскольку плакаты обходились бесплатно, а банка клея, сваренного из лошадиных копыт, стоила несколько центов. Мы постучали и вошли: Джулиус впереди, мы с Пистом за ним по пятам.
  – Валите отсюда. Мы уже закрыты. А, полицейские… – с отвращением протянул мулат со впалыми щеками, хозяин всех трубочистов, заметив медные звезды у меня и Писта. – Боже милостивый, до чего докатился этот город. Я уже заплатил налоги, еще на прошлой неделе. Так что ни пенни вам из меня не вытрясти.
  Ни Пист, ни я не выразили удивления, услышав это заявление. Просто обменялись мрачными взглядами, а Джакоб поморщился от отвращения.
  – Нам нужен трубочист. Срочно, – сказал Джулиус.
  – Пришли попугать, что завтра явятся инспекторы, так, что ли? Но все мои ребята расписаны на неделю вперед, так что придется заплатить за срочность.
  Хозяин заведения уселся за стол. Назвать это сооружение столом можно было с большой натяжкой – поверх груды обвалившихся кирпичей лежала деревянная столешница. Он отпил глоток – прямо из графина, рядом с которым стояла керамическая кружка. Лицо изможденное, какое-то болезненно желтушное под кожей природного медного оттенка, волосы приглажены и густо смазаны медвежьим салом, губы тонкие, злобные, взгляд расчетливый. Второй раз он на нас даже не посмотрел и принялся листать гроссбух.
  – Мы согласны заплатить вдвойне, – поспешил заверить его Джулиус. – Вот только нам нужен один вполне определенный трубочист.
  – Ах вот оно что. – Сбросив с плеч рваное одеяло, он завел руки назад, сцепил их за воротником желтой рубашки. – Так значит, определенный трубочист… Что ж, за определенных трубочистов плата, само собой, еще выше. Вам ведь Кот нужен, верно? Он не возражает, если вы подкинете ему лишнюю монетку и угостите выпивкой, ну, чтобы снять напряжение. Иначе будет царапаться, – добавил он и подмигнул.
  В животе у меня все так и сжалось от омерзения – знакомое ощущение. Работая полицейским, я время от времени сталкивался с подобной ситуацией. Но прежде я или арестовал бы этого ублюдка, организовавшего детский притон, или же увел бы отсюда всех ребятишек, которые согласились пойти со мной в участок. Бродячие кошки Тима, так называл этих несчастных брат, и я понимал: он ничуть не осуждает меня за подобные действия. Но теперь… теперь мы были на особом задании, а в Гробницы мне пока что доступа нет. А потому пришлось придержать язык, хоть мысленно я уже придумывал отмщение этому мерзавцу.
  – Вы нас неправильно поняли, – сказал Джулиус, и в голосе его прорезались стальные нотки. – Нам нужен мальчик лет шести, немой, но не глухой.
  Мулат откинул голову и изумленно воззрился на нас.
  – Таракан, что ли? Но что вам толку от Таракана? Впрочем, не мое это дело, раз уж вы так запали на этого маленького чудака. Прежде его никогда не просили поработать сверхурочно, но мы ведь сумеем его уговорить, верно? Идемте со мной. Вот сюда.
  И я двинулся следом за моим друзьями. Через дверь в коридор, затем вниз по грязной лестнице – ступени ее высвечивались бликами от фонаря мулата, а на стенах танцевали тени. Высота потолка в подвале едва достигала четырех с половиной футов. Из стен торчали наспех обрубленные корни растений; казалось, они так и тянутся к тебе, как когти какого-то хищного зверя. Подвальное помещение этого дома, видно, некогда предназначалось для хранения картофеля и свиных окороков в зимние месяцы. А летом тут был настоящий прохладный рай для яблок и соленого сыра в яркой восковой обертке.
  Но вместо всех этих продуктов мы увидели два ряда нар, закрепленных друг над другом в грязной стене. И вместо яблок и картофелин на них размещались маленькие цветные ребятишки. Мы, согнувшись чуть ли не пополам, медленно продвигались вперед в почти полной темноте. Воздух был пропитан вонью угольной пыли и сажи. Не потому, что здесь была печь и хранилось топливо для нее, – так пахли сами трубочисты.
  – Таракан! – громко окликнул хозяин, и спящие зашевелились.
  На нас уставились несколько пар испуганных, налитых кровью глаз. Мальчик постарше, лет восьми, с характерным искривлением позвоночника, приподнялся с нар, посмотреть, что происходит. Второй спрыгнул с лежанки, нырнул под нее и думал, что спрятался, хотя торчащие коленки и лодыжки его выдавали.
  А затем с нижних нар из-под тонкой хлопковой простыни скатилась чья-то крохотная тень, упала и распростерлась на земляном полу. Секунду спустя ребенок выпрямился, поднялся и, словно сомнамбула, двинулся в круг света, отбрасываемый лампой. Смотрел, часто моргая, и был явно напуган. Но не слишком удивлен.
  – Это и есть наш Таракан, видите? – довольным тоном произнес хозяин. – Быстр, как молния, но и звука не издаст. Ну, и цвет кожи в точь, как у маленького насекомого. Слышь, Таракан, ты нужен этим людям.
  Жан-Батист сжал крохотные кулачки.
  – Ладно, идем, – мулат развернулся к лестнице, начал подниматься по ступенькам.
  – Так это и есть Жан-Батист? – изумленно прошептал Джулиус.
  Мальчик приоткрыл рот, свет фонаря отдалялся. Осторожно приблизился на два шага к Джулиусу. Потом вдруг его сонные и воспаленные глазки остановились на мне и Писте, и он глубоко втянул ртом воздух.
  – Все объясним, через минуту, – сказал ему я.
  И Жан-Батист без всякого принуждения затрусил вверх по ступенькам. Впереди послышался шум – это фонарь хозяина задел край столешницы, и с нее с грохотом обрушились на пол гроссбухи. Войдя в помещение, мы увидели, что мулат проводит замусоленным пальцем по колонке букв или цифр в отдельной книге, снятой с какой-то полки. Потом он взял карандаш и, ворча что-то под нос, вписал следующие слова: «Таракан: частные услуги».
  – И смотрите, чтобы этот чертенок не заболел, – ему завтра лазать по трубам, – предупредил он.
  Я стиснул зубы, чувствуя, что снова вскипаю от возмущения, и Жан-Батист с тревогой покосился на нас. Но тут Пист прижал палец к длинному носу, подмигнул ему, и мальчик успокоился.
  Хозяин прищелкнул языком и отпил из кувшина еще глоток.
  – Я серьезно. Ему завтра на работу, и ничто не должно помешать. Иначе дохода не будет. Рассчитываю на вашу природную деликатность в том, что касается шкета, и на то, что мои интересы тоже будут учтены, джентльмены. Не далее, как на прошлой неделе потерял одного работника – помер от рака; так что туго приходится, пока не найду ему замены.
  Рак, отметил про себя я, и сердце у меня заныло. Трубочисты часто заболевают раком. В легких у них накапливается сажа, которая уже не выводится оттуда, затем открывается незаживающая рана, и человек умирает.
  Джулиус оплатил услуги Жана-Батиста наперед. Сколько именно дал, понятия не имею. В любом случае, то были деньги Хиггинса. Они обменялись несколькими словами. Я не прислушивался. Мысли мои занимала обычная в подобных случаях дилемма: стоит ли немедленно заковать этого безымянного хозяина трубочистов в наручники, эвакуировать всех его работников, сровнять это логово с землей, или же заняться более насущными и срочными делами.
  Не успел я толком осознать, как это произошло, все мы вновь оказались в темном проулке, и Жан-Батист посматривал на нас с каким-то загадочным выражением. Пист присел перед ним на корточки и одарил широкой добродушной улыбкой.
  – Ну и на мерзкого же типа ты работаешь! Помнишь меня и мистера Уайлда?
  Птенчик кивнул.
  – У нас к тебе предложение, Жан-Батист; надеюсь, ты хорошенько его обдумаешь, – продолжил мой приятель полицейский. – Нам надо, чтобы ты пролез через одну – последнюю в твоей жизни – каминную трубу в дом и забрал там кое-какие бумаги. Они принадлежат честным и благородным людям, вот только сами они не могут забрать их оттуда. Это задание для настоящего героя, и если ты его исполнишь, то тебя поместят в хорошую школу, и больше ты уже никогда не будешь чистить каминные трубы. Богоугодное дело. Не пожалеешь. Ну, что скажешь?
  Он, естественно, не произнес ни слова. И у нас ушло минут десять на то, чтобы убедить мальчонку, что мы действительно собираемся забрать его у жестокого хозяина. Что мы полицейские, заинтересованные в соблюдении закона, что нам плевать на всякие там договоренности с хозяином и то, что тот учил его ремеслу. Что он никому «не принадлежит». И что я хочу, чтобы он украл что-то, хоть и брал раньше у него обещание никогда и ничего не воровать. То были весьма странные переговоры – и на английском, и с помощью жестов, что не слишком облегчало понимание.
  Мой подход не сработал. Я не знал – вернее, просто тогда не сразу увидел, – какие шрамы он заработал в этом подвале. И ко времени, когда мы почти что уже его убедили, почувствовал себя так, словно весь извалялся в грязи. Рука не поднималась винить Джулиуса или Писта; то были отличные парни, лучшие из парней, а этот шкет дрейфовал по улицам, словно мусор, выброшенный рекой на берег. И я не был исключением. Напротив, я тоже был этим речным мусором. И не мог смириться с таким подходом.
  – Стоп, – произнес я. Все дружно взглянули на меня. – Прекратили все это. А ты, Жан-Батист, в любом случае уже никогда не вернешься на работу к этому ублюдку. Ты не обязан нам помогать. Я найду тебе новый дом, получше, обещаю.
  Мои друзья неловко переминались с ноги на ногу.
  – Он прав, – улыбнулся Джулиус. – Ты больше туда не вернешься.
  Глаза мальчика расширились, но он тут же снова принялся тереть их и часто моргать.
  – А что касается нашей просьбы, то это в первый и последний раз, – сказал Пист. – Так что сам решай. Риск есть, но мы сделаем все, чтобы защитить тебя.
  – И делается это ради другого мальчика, того же возраста, – тихо добавил я. – Для мальчика по имени Джонас. Это, конечно, не слишком честно, и мне очень стыдно. Но ты можешь спасти его. Ты хочешь его спасти?
  Шкет продолжал тереть слезящиеся глаза тыльной стороной запястья. Потом слегка пожал узкими плечами и слабо улыбнулся.
  – Ты должен сказать «да» или «нет», – настаивал я.
  Он кивнул.
  – Вот и молодец! – воскликнул Джулиус и пожал мальчику руку.
  И вот мы, выстроившись цепочкой, зашагали проулком к Уэст Бродвею. Минуту спустя мой друг Пист заметил, что я не в себе. Подошел, дотронулся до моей руки.
  – Знаю, тебе до смерти хочется засадить этого гада в Гробницы по обвинению в содержании борделя для малолеток. Но надо потерпеть. Пока что еще не время. И появляться на своем рабочем месте ты не можешь.
  Я глубоко вздохнул и кивнул. Решил на время позабыть о своих прямых обязанностях, о долге – очищать Нью-Йорк от взрослых, которые торгуют телами детей, сдают их в аренду, маленьких рабов разных цветов кожи и внешности. Я решил на время отложить это занятие и целиком сфокусироваться на документах Джонаса. Но как-то не получалось.
  – Да перестаньте вы терзаться из-за этого сутенера, мистер Уайлд. Не беспокойтесь, все будет сделано.
  – Как это?
  – Прямо завтра днем арестую его, – с дрожью в голосе обещал мистер Пист и нырнул куда-то вперед, в темноту. – Уж я-то сумею прищучить этого подонка, упеку его за решетку в западном блоке, в камеру на нижнем этаже, где пол никогда не просыхает.
  – Господи, да вы просто подарок! – воскликнул я. И ничуть не покривил при этом душой.
  Я не видел в этот момент Писта – тот быстро шагал впереди, – но был готов поклясться, что Джакоб захихикал.
  – Идемте же, мистер Уайлд, – обернувшись, позвал меня он. – И перестаньте притворяться, что до сих пор являетесь для меня загадкой – как-никак, а целых полгода вместе прослужили. Я, может, в отличие от вас, и не такой мастак по части разгадывания разных там хитрых головоломок, но зато опыта у меня побольше будет. Да и потом сами вы не такой уж и загадочный персонаж. Так что идемте, живей! Время не ждет.
  
  Иногда наступает момент, когда события начинают выходить у вас из-под контроля. После того, как наша повозка-сани с трудом поднялась на обледенелый склон холма, после того, как вдруг оборвались поводья и лошадь словно обезумела. После того, как нога твоя соскользнула со склона, и ты не сумел сохранить равновесие и начал падать, чувствуя страшную пустоту в груди, неумолимую силу земного притяжения и привкус соли на губах, которые могли бы чуть раньше сказать «нет», и ничего бы этого не случилось.
  Хотя такие моменты предугадать невозможно. Мне уж определенно не удалось. Не в этот раз.
  Мы с Жаном-Батистом стояли на заднем дворе дома 84 по Уэст Бродвей, который ничем не мог похвастаться, кроме разве что нескольких продолговатых клумб, превратившихся за зиму в снежные холмики. Изо рта валил пар, сердца наши бились учащенно и в унисон. На небо выплыл месяц, ощерился в кривой насмешливой улыбке. Мне так хотелось, чтобы его, а заодно и стоящие в отдалении фонари затянули облака. Я достал часы и без труда разглядел циферблат со стрелками. И занервничал. Время меня устраивало, меня не устраивала отличная видимость. Затолкав маленького своего помощника обратно под козырек над дверью для слуг, я снова с надеждой уставился в небо.
  Через несколько минут я должен был решить судьбу сразу нескольких человек. К счастью, в тот момент я этого окончательно еще не осознавал.
  Жан-Батист подергал меня за рукав, вопросительно приподнял бровь. Я приподнял палец, призывая подождать еще немного. Тогда мой маленький друг нетерпеливо застучал ладошкой о стену, выказывая свое нетерпение.
  Но мы должны были следовать намеченному плану. Сигналам. Схемам, устроенным столь же хитро, как парусная оснастка на больших кораблях в нашей гавани. Похлопав птенчика по плечу, я наблюдал за тем, как енот прокрался в щель под воротами и двинулся в боковую аллею. Лапы ступают бесшумно, глаза желтые в темной окантовке, нос принюхивается, ищет добычу – всякие там объедки и косточки. Затем послышался звук шагов – судя по всему, мужчин было двое. На секунду показалось, что они приостановились. Но то было лишь игрой моего разгулявшегося воображения, и шаги постепенно стихли вдали.
  Когда мужчины прошли мимо, я присел на корточки и повторил шепотом:
  – Если увидишь, что труба перекрыта решеткой, сразу возвращайся назад, ясно?
  Жан-Батист кивнул. Затем начертил пальцем в воздухе длинный дымоход, заканчивающийся пространством, изогнутым под острым углом, и я догадался, что это колпак дымовой трубы. Затем показал мне угол атаки и покачал головой, потом провел пальцем, показывая, куда будет двигаться дальше, и снова кивнул, и показал, где остановится, растопырив ладонь. И все это с тем, чтобы я имел лучшее представление о тех местах, где ему частенько доводилось проползать. Я и без всяких его объяснений прекрасно знал, что там темно, как в могиле, что часто можно получить ожог от недавно затушенного огня в камине. И, помимо всего этого, я также знал, что ширина каминной трубы не больше фута. Если не меньше. И лично для меня заползти в одну из таких труб являлось бы полным кошмаром и актом самоубийства.
  – Но ведь ты как-то проползаешь по ним. И вниз, и вверх.
  Он улыбнулся, пожал плечами. А потом резким взмахом руки, со свистом рассекающей воздух, показал, как скользит вниз по трубе и мягко приземляется в кучку сажи.
  – Но сажи там может и не быть. Ты ведь никогда не чистил эту трубу, так что откуда тебе знать? Я серьезно. Советую быть осторожней – высота там в три этажа.
  Он пригнулся, изобразил, что прижимается спиной к одной поверхности и упирается коленками в другую, и продемонстрировал, как обычно двигается внутри трубы с помощью рук.
  – Разве это не больно?
  Он закатал рукав. Кожа на внешней стороне руки была словно отполирована неким абразивным материалом; возможно, в нее со всей силой и тщанием втирали уксус или какую-то кислоту. Локти прямо сверкали, как половинки раковин. Как шрамы.
  – Кто это с тобой сделал? Он?
  Жан-Батист широко растопырил пальцы на обеих ладонях.
  Это могло означать одно: он так со всеми поступает.
  Мне захотелось прошептать мальчонке: да забудь ты эту чертову трубу, а кое-кого надо просто убить за это. Но не успел – откуда-то издалека послышались звуки музыки. Мелодия спиричуэл, и пел ее низкий и проникновенный голос с мягким акцентом, без всякого напряжения. По моему мнению, такой непринужденности можно было достичь, выпив с полкружки рома или зернового виски.
  О, унеси меня отсюда, унеси меня, Господь!
   Унеси меня в могилу.
   Зеленые ветви склонились над ней…
             Прощай, грешник!
   Спасибо Господу, позволил мне уйти,
   Оставить все, что было, позади…
  
  
  – Нельзя ли заткнуться, сэр? Окажите милость! – донесся более высокий голос с тротуара перед входом в дом под номером 84 по Уэст Бродвей.
  Вот он, сигнал! Пара наших наблюдателей заняли позиции перед домом.
  Я поднес кончик пальца к носу Жана-Батиста.
  – Ты ни за что и никогда больше не вернешься к своему хозяину, что бы ни случилось. Будь осторожен.
  Он кивнул. А Джулиус Карпентер продолжал громко распевать спиричуэл. Время от времени Джакоб Пист прерывал его возмущенными возгласами, полными праведного гнева.
  Вспоминая обо всех этом, я понимал: беспокоиться об альпинистском мастерстве моего маленького друга тогда не стоило. Стоило побеспокоиться обо всем остальном.
  В ретроспективе я почти столь же умен, каким притворяюсь.
  Стараясь ступать как можно тише, я сдернул измятую простыню с крючка, вбитого в заднюю стену здания, и достал лестницу. Я припрятал ее здесь еще накануне ночью. Затем приставил к кирпичной кладке стены, достал из пустого мусорного ведра изогнутый крючок с веревкой – этот инструмент тоже был заготовлен заранее, – обмотал веревку вокруг ладони и начал подниматься по лестнице. Она оказалась очень высокой, поскрипывала под моим весом – Жан-Батист, несомненно, сделал бы это куда как легче и быстрей.
  – Я должен видеть твои документы, – прорычал с улицы Пист. – Появление на улице в пьяном виде – это преступление, а вы точно приложились к бутылке, сэр. У меня нет ни малейшего намерения тащить вас в Гробницы, так что ступайте-ка лучше домой.
  Дзынь!
  Я промахнулся. Глянул вниз, увидел встревоженное личико Жана-Батиста, попробовал снова.
  Дзынь!..
  На этот раз крючок зацепился за трубу.
  В небе над головой проплывали обрывки облаков, яркий месяц то и дело затягивался темно-серой их пеленой. Подергав за веревку и убедившись, что половину моего веса она точно выдержит, я решил, что уж мальчика, который на пальцах одной руки мог пересчитать все сытные обеды, перепавшие ему в жизни, она выдержит тем более. И начал быстро спускаться вниз, прислушиваясь к перепалке наших людей, стоявших на атасе – Джулиус пытался убедить Писта, что тому не хватит всех сил городской полиции заставить его замолчать.
  Когда Жан-Батист находился всего в трех ступеньках от меня, я шепнул ему на ухо:
  – Ты помнишь, что говорила мне мисс Райт? Войдешь в гостиную, потом поднимешься наверх, свернешь налево по коридору и увидишь спальню хозяина дома. В дальнем углу гардероба стоит шкатулка тикового дерева. Она не заперта. Принесешь мне все бумаги, что там лежат. Если увидишь, что пролезть по трубе опасно, сразу же возвращайся. Держись за веревку. Понял?
  Он моментально сорвался с места. Взлетел вверх по лестнице, как пожарный, потом уцепился за веревку, пробежал по ней, как акробат-канатоходец, и вот он уже на выступе крыши, примостился там, точно присевшая передохнуть птичка. А ко времени, когда Жан-Батист нырнул в жерло каминной трубы, унося, как я и велел, за собой веревку, мне даже начало казаться, что он привиделся мне во сне. Что он растворился в ночном воздухе, подобно призраку или дымку дешевой сигары.
  – Да это полное безобразие! – донесся с улицы голос Джулиуса. – С каких это пор нью-йоркская полиция взяла за правило так грубо обращаться со свободными гражданами? Какое ей дело до веселой песенки, которую человек распевает зимней ночью? Нет, ей-богу, надобно врезать тебе хорошенько!
  – Тогда я упеку тебя за нападение на полицейского, не только за пьянство.
  – В гробу я тебя видал! Все зубы пересчитаю.
  – Не стоит нарываться на неприятности…
  – Вот врежу тебе по рылу, и люди в очередь выстроятся, чтобы пожать мне руку.
  Я улыбнулся этому обмену любезностями, ухватился одной рукой за ступеньку лестницы и стал ждать.
  Ждать, хотя для человека с моим темпераментом это почти невыносимо.
  И тут сквозь возмущенные голоса моих друзей, изображавших ссору, прорвался откуда-то издали свист. Такой звук обычно издает забытый на плите чайник. Глаза мои были по-прежнему прикованы к кирпичной кладке трубы, шея изогнута – я с нетерпением ждал, когда Жан-Батист вынырнет из этой темной шахты. Ну, скорей же! Давай, сейчас… Я улавливал в прохладном воздухе запах успеха, предвкушал его, наполнялся сладостной гордостью за то, что наконец совершил что-то правильное, достойное, так и трепетал весь от нетерпения.
  Сейчас…
  Шли минуты. За домом на заледеневшем тротуаре люди продолжали обмениваться оскорблениями. Я ждал. Замерев, превратившись в статую. Словно меня выточили из камня много веков тому назад, и я мог рухнуть от малейшего дуновения ветерка.
  Затем Джулиус, прокричав какую-то полную непристойность – таких слов я от него прежде никогда не слышал, снова запел:
  – О, унеси меня отсюда, унеси меня, Господь!..
  – Черт, – еле слышно выдавил я. Весь так и похолодел, а волосы встали дыбом от страха.
  Потому как это был совсем другой сигнал. Говоривший об опасности.
  – Ну, что тут у вас? – раздался новый голос. – Бог ты мой! Пист, старый разбойник, это ты, что ли?
  Бирдсли, подумал я и вцепился в ступеньку лестницы мертвой хваткой. А с ним, должно быть, Макдивитт.
  – Этот парень, он что, плохо себя ведет, да? – тут же послышался провинциальный говорок Макдивитта. – Считай, тебе повезло, что мы вовремя подоспели, Пист. Небось думал, мы струхнем, если кто начнет размахивать у нас перед носом пушкой? Нет, у «медных звезд» свое понятие о чести, вот и поспешили тебе на подмогу.
  – Да я и сам справлюсь, джентльмены, – возразил Пист, и голос его звучал визгливо и нервно. – Надеюсь, вы понимаете, я действовал от имени друга, ну когда мы поссорились в Гробницах. И лично против вас ничего не имею. Мы ведь все братья по оружию, верно?
  – О!.. Стало быть, ты не желаешь принимать помощь от таких, как мы? – подозрительно спросил Макдивитт.
  – И тебе не нравятся такие, как мы? – тут же ледяным тоном подхватил Бирдсли. – Знаешь, Макдивитт, думаю, мы не нравимся ему. Думаю, мы совсем, ну ни капельки не нравимся этому полудохлому старому придурку.
  – Как-то нехорошо получается – с укоризной протянул Макдивитт. – И лично мне жуть до чего обидно слышать такое. Удар в самое сердце.
  Прилив темного холодящего страха, охватившего меня, продолжал распространяться по всему телу, так и пропитывал все поры и канальцы. И я разрывался между двумя постулатами: «не сметь покидать свой пост» и «нельзя допустить, чтобы твоих друзей изметелили до полусмерти эти придурки». Но при этом времени даром я не терял – быстро отодвинул лестницу от стены и побежал за тряпкой, прикрыть ее. Это был риск, но оправданный, поскольку я никак не мог оставить ее здесь после нашего отступления. Веревка продолжала свисать со стены здания, немного недоставая до земли, но ее можно было и оставить, любой бы подумал, что просто оборвалась веревка для сушки белья. А вот лестница, прислоненная к стене, означала попытку проникновения в дом, выбитое оконное стекло, разгул преступности среди ирландцев, наводнивших город. Стоит кому-то найти ее, и тут же поднимут тревогу.
  Пока я прятал эту чертову лестницу, противостояние на улице разгоралось, и я отчетливо расслышал первый удар кулака. За ним последовал приглушенный стон – его мог издать только мистер Пист.
  Секунду спустя я так и вжался в заднюю стену здания всем телом, нервно дыша и прислушиваясь к звукам на улице. Похоже, Джакобу крепко доставалось от тех двух полицейских. И я уже приготовился действовать безрассудно и сгоряча, что было обычно мне свойственно. Но тут вдруг послышалось пьяное завывание, а затем – топот пары ног, убегающих куда-то по улице.
  – Вот пьяная скотина! За ним! – выкрикнул Макдивитт.
  Тяжелый топот ног людей, пустившихся в погоню. Я представления не имел, что же произошло на улице, не знал, насколько серьезно пострадал Пист. И собрался – была не была, – презрев осторожность, броситься на улицу, но тут поднял глаза и посмотрел на крышу.
  На меня сверху вниз смотрело крохотное личико, круглый рот разинут от изумления.
  Я опрометью бросился на задний двор. Жан-Батист вытянул за собой веревку, перебросил ее через край крыши, туда, где должна была быть лестница. Вот только теперь ее там не было.
  – Давай, спускайся, я тебя поймаю, – прошипел я и метнулся к стене.
  Мальчик не стал тратить времени даром, ухватился за веревку и секунды за четыре умудрился спуститься примерно до середины. Но приблизившись к ее концу, вдруг заколебался – инстинкт подсказывал цепляться за нее, как за жизнь, а не парить в свободном падении, и не знать, чем это может закончиться.
  Что ж, его можно было понять. Ведь в ночных кошмарах шкету наверняка не раз снилось, что он сорвался и падает в темноту. Но времени у нас больше не было.
  – Прыгай, – молитвенно и почти беззвучно прошептал я Жану-Батисту.
  По выражению испуганных его глаз я понял, что он скорее бросится обратно в каминную трубу.
  Я уперся обеими ладонями в кирпичную стену и снова поднял на него глаза. Рубашка у мальчика задралась, когда он сползал по веревке; я увидел тощую грудь – все ребрышки можно было пересчитать – и заткнутую за пояс брюк пачку бумаг.
  Этот ребенок только что совершил для тебя невозможное и, похоже, твердо вознамерился теперь провести остаток дней, свисая на веревке со стены дома.
  – Жан-Батист, ну, пожалуйста, – тихо, но настойчиво повторил я.
  И вот он зажмурил опухшие глаза и отпустил веревку. И кувырком полетел вниз.
  И я поймал его, хотя чуть позже совсем не думал о том, какое мужество проявил этот малыш и как удачно он приземлился прямо в подставленные руки. Запомнилось другое – казалось, он почти невесом, легок, как нечто сотканное из духа и пепла, весит не больше, чем мой набросок углем, который я подарил ему. Словно бесконечно близкий и точный портрет трубочиста, а не мальчик вовсе.
  – Ты как, ничего? – спросил я и поставил его на ноги.
  Он немного покачивался – видно, голова кружилась. Потом вроде бы пришел в себя. Поднял на меня глаза и кивнул. А затем вдруг засмеялся.
  – Тогда бежим! – сказал я, взял его за руку, и мы помчались по проулку.
  
  Через полчаса я первым увидел Джорджа Хиггинса, тот патрулировал задний двор у своего дома. Все окна были ярко освещены, и стоило Джорджу увидеть, как мы с Жаном-Батистом вошли и заперли за собой калитку, глаза его радостно блеснули. Преподобный Браун сидел на поленнице дров для камина, сложив на коленях руки в перчатках. А затем к радости своей я увидел и Джакоба Писта – тот примостился на ступеньках крыльца у задней двери и прижимал к подбородку кусок сырого мяса.
  – Слава богу, – выдохнул я. – Вы не представляете, как близок я был к тому, чтобы броситься на улицу и принять участие в кулачном бою. Вы в порядке, мистер Пист?
  Пист был бледен, у разбитых губ наливался синяк.
  – До сих пор упиваюсь этим потрясающим приключением и наслаждаюсь нашей победой. Да здравствуют наши бесстрашные герои-победители! – тут же выпалил голландец.
  При виде нас Хиггинс словно к земле прирос.
  – Так вам удалось их раздобыть? Документы об освобождении?
  Жан-Батист задрал рубашку и извлек пачку перепачканных сажей бумаг. Но для меня это было самое прекрасное зрелище в мире. То, без сомнения, были самые прекрасные вещи, которые только видел в своей жизни Джордж Хиггинс. На секунду я вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы он прикасался к этим добытым с таким трудом трофеям, хотя сам не понимал, почему именно. Но он бросился вперед и столь поспешно протянул руку, что мальчик резко отпрянул и уронил свою добычу. Видно, испугался, что его сейчас ударят, пнут ногой, а то и еще что похуже.
  Хиггинс торопливо перелистал всю пачку, нашел документы об освобождении, и выражение его лица тотчас изменилось. Он смотрел на них с благоговением. С восторгом, как на некое чудо, ниспосланное выше.
  – Значит, ты их добыл? – спросил он мальчика.
  Жан-Батист кивнул.
  – Да благослови тебя Господь… Поживешь у меня, пока мы не найдем тебе новый подходящий дом.
  При этом Хиггинс улыбался так широко, что перепачканный с ног до головы сажей ребенок смотрел на него в некотором замешательстве. А я тихо заметил:
  – Скажите мне, что Джулиус Карпентер в доме.
  Преподобный Браун кашлянул и плотно сложил ладони вместе.
  – Я бы с радостью. Но, к сожалению, вынужден ответить «нет».
  Во дворе воцарилась леденящая душу тишина. Меня пробрал озноб. И причина была вовсе не том, что была ночь, а по ночам всегда холодает. Жан-Батист не дрожал всем телом лишь потому, что научился стойко переносить холод. А Хиггинс зябко поежился, точно за воротник ему попала льдинка. И передал мне бумаги на хранение. Возможно потому, что я по-прежнему не отрывал от них глаз.
  – Что случилось? – спросил я Писта, убирая бумаги во внутренний карман пальто и уже проклиная себя за все на свете, в том числе и за свои такие хитроумные планы.
  – На нас наткнулись мистер Макдивитт и мистер Бирдсли. – Пист нервно заерзал на ступеньке. – Были настроены… весьма воинственно. Хотели ввязаться в драку. И когда начали первыми, я… я, честное слово, вовсе не горжусь этим, мистер Уайлд. Тут я растерялся. Не проявил должной расторопности.
  – Ничего подобного, – пытался утешить я его. А перед глазами уже вставали страшные картины – петля для повешения, наспех разведенный костер, и самое ужасное – Джулиус уходит под воду под тяжестью камней, привязанных к ногам. – Расскажите толком, что произошло.
  – Мистер Карпентер чем-то оскорбил мистера Макдивитта. Ну, и тот с мистером Бирдсли пустился за ним в погоню… Нет мне прощенья, ей-богу! – Пист был странно удручен, таким я его еще никогда не видел. – Сам до сих пор не пойму, как получилось. Просто мне врезали, я упал, ну а потом…
  – Я украл у этого слизняка Макдивитта маленький сувенир на память, – раздался голос Джулиуса.
  Калитка отворилась с протяжным и печальным скрипом. Все мы дружно развернулись и уставились в полумрак. Там стоял Джулиус Карпентер. Запыхавшийся, живой и здоровый, страшно довольный собой, и изо рта у него вырывался пар.
  – Я не слишком шустро бегаю, Тимоти, но уж куда как быстрей, чем все силы полиции вместе взятые, – бросил он мне и устало привалился к металлическому столбику ворот, пытаясь отдышаться.
  – Но почему они погнались за тобой? – подбегая к нему, воскликнул я. – Нет, в конечном счете вышло все отлично, ты смог их отвлечь. Но как, скажи на милость…
  Он сунул руку в карман пальто, достал какой-то предмет и бросил его на землю. С заостренными концами, из потемневшей меди, нечто напоминающее лист дуба, слетевший с дерева и застрявший в щели между булыжниками.
  И очень похожий на медную звезду полицейского.
  – Можешь вернуть ее этому подонку, если хочешь, – произнес с улыбкой Джулиус. – Лично я нисколько не возражаю. Мне она, в любом случае, ни к чему. Ну ладно, раз уж мы все снова вместе, можно и в дом зайти, я так полагаю?
   Глава 21
  
  Когда мы едим рис, белый человек не дает нам пить… когда белые матросы с «Сансет» давали нам немного воды… когда мы плыли в трюме торгового судна, белые люди давали рис всем, а кто не мог быстро съесть его, начинали хлестать бичом… и очень много людей умерло.
  Письмо, полученное аболиционистом из Нью-Йорка Люисом Таппаном от выжившего на «Ла Амистад» раба по имени Кейл
  В качестве вознаграждения за удавшийся план, именно мне поручили наутро лично передать Джонсу документы об освобождении и снабдили засекреченным адресом дома под названием Не Здесь и Не Там.
  А в качестве наказания за глупость, проявленную Джорджем Хиггинсом и выразившуюся в том, что он по уши влюбился, именно его назначили моим сопровождающим.
  Мы с ним встретились возле резиденции его матушки напоминающим сахарную вату ранним февральским утром; солнце казалось бледным, как устричная раковина изнутри, маленькие воробушки обменивались приветствиями, сидя на голых ветках деревьев. Увидев, что я подъехал, Хиггинс докурил тонкую сигару, бросил ее на булыжную мостовую, во все стороны разлетелись искры – очевидно, он только что вышел из своего дома, что находился неподалеку от Вашингтон-сквер. Расплатившись с извозчиком, я снова внимательно оглядел Хиггинса. Он мне не понравился. Выглядел примерно так, как большинство приговоренных к смерти в Гробницах, когда в день казни им утром приносят завтрак. Видно, уже почти решил про себя, что напускать бравый вид бесполезно.
  – Ну, как там наш Жан-Батист? – вместо приветствия спросил его я.
  – Мы с экономкой отмывали его раз десять. Не мешало бы отдраить еще раз семь или восемь, тем более что он оказался весьма податлив. Плескался, как рыбка, хохотал и брыкался, когда мы пытались вытащить его из воды.
  – Что ж, неплохое начало для вступления в новую жизнь.
  Хиггинс вздохнул.
  – Возможно, вы правы. Но я не мог удержаться от мысли, что все теперь пойдет как-то иначе.
  Я напрягся – ну вот вам, пожалуйста. Как-то иначе? Что ж, тут я был согласен с Хиггинсом. Но я что-то определенно упустил из виду, какая-то ошибочная циферка закралась в балансовый отчет и извратила его, и весь мир начал выглядеть иначе, казался слегка перекошенным, а борода бедолаги – какой-то уныло обвисшей по краям; и в обычно таких живых, искрящихся умом глазах читалась грусть. Поглубже затолкав кончик шелкового полосатого галстука за вырез жилета, он взглянул на дом матери и покачал головой.
  – И не только потому, что я сам того желаю. Не могу проследить, с чего все началось и затем пошло… неправильно.
  Со смерти Люси Адамс, удивившись, подумал я.
  Нет, не с этого! С похищения Варкером и Коулзом. А потом еще… эти ужасные слова, вырезанные на груди красивой женщины много лет тому назад.
  Пока Хиггинс с тоской взирал на дом матери, я вдруг понял, что не имею ни малейшего понятия, с чего все началось. И это меня встревожило.
  Я явно что-то упустил.
  – Все же придется вывезти их отсюда.
  – И как тогда мы будем выглядеть? Отправлять их неведомо куда в этот жестокий мир просто потому, что они попросили? – Он, склонив голову, вопросительно заглядывал мне под поля шляпы.
  – Не знаю, мистер Хиггинс. Может, они заслужили это право?
  – Гм… – Он направился к двери. – А знаете, мы с вами уже прошли через такое… что можете называть меня просто Джордж. Почти все так и называют. Даже этот мошенник Инмен с биржи, будь он трижды проклят.
  Я замедлил шаг. Джордж Хиггинс походил на настоящую крепость, а не человека, с высокими стенами, бойницами и рвами, и его тон предполагал, что мне давался некий пароль, с помощью которого можно было перекинуть через ров мостик.
  – Правда?..
  – Нет, конечно, если вам хочется, чтобы я продолжил называть вас мистер Уайлд, тогда беру свое предложение обратно.
  – О, что вы! Да называйте меня как вам будет угодно. Вообще-то я подозревал, что про себя вы называли меня копом с прокисшими мозгами, или даже еще того хуже.
  – Было дело. – Он сдержанно улыбнулся, снял шляпу и перчатки. Дверь отворилась. – Но потом решил, что Тимоти как-то больше вам подходит. Нет, не подумайте, я вовсе не склонен восхищаться нашей полицией и не собираюсь голосовать за демократов – во всяком случае, в ближайшем будущем.
  Войдя в гостиную, Джордж Хиггинс нежно поцеловал мать в морщинистую щеку. Если он и сердился на нее за то, что она скрыла от него местопребывание Делии, то виду не подавал. Миссис Хиггинс сидела за столом, перед маленьким подносом, где стоял ароматный чай и блюдечко с намазанным маслом печеньем. Плечи ее были укутаны в широкую красную шаль.
  – Приветствую, мистер Уайлд, – сказала она, прежде чем я успел вымолвить хоть слово. – Джордж, дорогой, надеюсь, ты не будешь упрекать меня? Но злоупотребить их доверием…
  – Никаких упреков, мама. Все понимаю. – Голос его звучал глухо, словно со дна глубокого колодца. – Ты поступила, как считала нужным. Но я должен повидаться с Делией до ее отъезда. Поскольку все же принимал кое-какое участие в подготовке этого путешествия на север.
  – Она тебя ждет, – сказала мать и стряхнула крошки с пальцев. – Все готово, все распоряжения сделаны, но… Я бы попросила вас, мистер Уайлд, оказать такую любезность и присмотреть за тем, чтобы отъезд прошел гладко. Очень была бы вам признательна. Он состоится через два дня. Первого марта.
  – Буду непременно.
  – Знаешь, мама, я бы тоже хотел присутствовать при этом событии, ради собственного спокойствия, – заметил Хиггинс. Хотя сам тон его говорил о том, что душевное спокойствие он вряд ли когда-нибудь снова обретет.
  Она взяла его за руку.
  – Мне так хотелось бы избавить тебя от всего этого, мальчик. Страшно хотелось бы.
  Он сжал ее пальцы, затем развернулся и зашагал к потайной дверце. Мы с ним прошли через музей, озаренный бесчисленными лампами, свет их переливался и отражался в хрустале. Никто не встретил нас на узкой лестнице, ведущей в подвал, а также в отгороженной от всего остального помещения палате для больной. Кровать, на которой лежала беглая рабыня, пустовала. Но вот наконец мы дошли до двери гостиной, и Делия, услышав шаги, окликнула нас.
  Она сидела в широченном кресле – рядом примостился маленький Джонас – и читала ему книжку. Делия сменила прическу: заплела волосы в косу и уложила ее вокруг головы, как корону, что придавало женщине поистине царственный вид. Но в изгибе бровей при этом не читалось никакой надменности, как и в сложенных бантиком губах – ни тени отчужденности или безразличия. Видимо, она специально смоделировала этот образ, чтобы было легче принять достаточно жестокий удар. Если б у жены Лота было достаточно времени подготовиться к трансформации, она избрала бы ту же тактику – укрепила бы позвоночник и нежно изогнутую в прощальном жесте руку, и тогда, обернувшись, не превратилась бы в соляной столб. Тогда она смогла бы бросить последний прощальный взгляд на дом, в котором прожила всю жизнь, и смотрела бы на него именно с таким же выражением, как сейчас Делия. Какое-то время я мучился, пытаясь вспомнить имя жены Лота; только затем до меня дошло, что вроде бы в Библии оно не упоминалось.
  – Мистер Уайлд, – она положила книгу на стол, погладила Джонаса по щеке. – Ты же помнишь мистера Уайлда, верно, Джонас? Именно ему мы обязаны всем на свете. Он сделал все, чтобы мы теперь могли уехать.
  – Мне все равно. – Сейчас глаза у Джонаса были в точности такие же, как у Жана-Батиста, красные и опухшие от слез.
  – Потом все поймешь и оценишь, любовь моя. – Делия встала и поцеловала мальчика в макушку. – Должно быть, выполнение всех моих просьб потребовало от вас огромных усилий. Я должна извиниться, мистер Уайлд. И огромное вам спасибо.
  – Вам не за что извиняться, да и благодарить тоже. – Я сунул руку в карман пальто, достал и передал ей документы об освобождении.
  Она взяла их, и руки у нее задрожали. Потом разгладила бумаги, слегка покачивая головой. И вот, наконец, улыбнулась. Какой-то нерешительной изломанной улыбкой, точно драгоценный камень вдруг прорезала посередине трещина. Больно было смотреть.
  – Привет, Джордж, – прошептала Делия, избегая смотреть ему в глаза. – Так и думала, что ты придешь.
  Он взял ее за руку, робко поцеловал в щеку. Но в этом скромном жесте сквозило столько любви, что перед ней не устояли бы все армии мира. Я отошел к камину, стараясь не замечать того, что происходит рядом.
  И все же я что-то упустил из виду. Мелкие волоски на шее вставали дыбом при одной мысли об этом.
  – Я принес тебе, что просила. – Он достал пачку бумажных купюр, но в руки Делии передавать не стал, подошел и положил деньги на стол. – Тут немного больше, на всякий пожарный случай.
  Делия побледнела.
  – Я все отдам, когда приеду в Канаду. Смогу найти там работу преподавателя. Должна работать, иначе нам не прожить. И все-все верну, обязательно.
  Джордж Хиггинс холодно усмехнулся.
  – Не стоит. Это подарок.
  – Нет, я беру у тебя взаймы. И только с условием возврата.
  – Я настаиваю.
  – Мне прекрасно известно, какого ты мнения о нечестных должниках и жуликоватых кредиторах, – почти сердито выпалила в ответ Делия. – Это не тот случай.
  – Не ссорьтесь, меня уже тошнит от всех этих разговоров! – крикнул Джонас.
  И исчез из вида. Он убежал, оставив после себя ощущение, словно только что пробили огромные старинные часы. И в комнату тут же вселилось понимание того, что медлить нельзя, опасно, оно холодком пробежало по спинам, и в порыве этого ветерка ощущался запах гниения. На кону будущее ребенка. Он станет свободным, если нам удастся сохранить хладнокровие.
  Хиггинс, хмурясь, уставился в пол.
  – Пожалуйста, прими мои извинения. Сама знаешь, я считаю тебя бесценной. Никакими деньгами это не измерить. Только скажи, может, тебе нужно что-то еще?
  У Делии задрожали губы. Еле заметно. Так дрожит порой пламя свечи.
  – Мне не о чем больше просить тебя, Джордж. Ты и без того был слишком щедр.
  А вот это неверный ответ, подумал я.
  Он отступил, не сводя с нее глаз. Оперся рукой с зажатыми в ней перчатками о дверную раму и позволил себе еле заметно покачать головой. Челюсти крепко сжаты. Последняя горячая трапеза перед казнью подходила к концу. Джордж Хиггинс скомкал в руке перчатки и что есть силы хлопнул ими по дверному косяку.
  – Тогда счастливого вам пути. Я сам найду выход, Тимоти.
  Он вышел, и когда эхо его шагов замерло в конце коридора, Делия Райт рухнула в кресло и закрыла ладошкой рот.
  – Не стану больше беспокоить вас, мисс Райт. Увидимся через два дня, когда приду проводить вас. Проследить, чтобы все прошло нормально.
  Ответа я не дождался. Она сидела, раскачиваясь в кресле взад-вперед, и продолжала прижимать пальцы к губам. Потом застыла. Уронила руки на колени, заставила себя поднять глаза.
  – Скажите, Джордж Хиггинс вас пугает? – спросил я. – Пожалуйста, расскажите мне всю правду.
  – Он оскорбляет мою гордость, – выдохнула она в ответ. – Тому было немало примеров. Обращается со мной, как с бокалом шампанского.
  – Но ведь это еще не все, – не отставал я.
  – Нет. – Она прикусила палец, затем сложила ладошки вместе. – Но к смерти Люси Джордж не имеет никакого отношения, если вы на это намекаете. Он нанес мне личное оскорбление, и у меня нет желания обсуждать это с кем бы то ни было.
  Говорила она вполне искренне, и я не нашелся, что ответить. Вместо этого решил поделиться с ней последним своим открытием. Увидев, что я достаю еще одну бумагу, она нахмурилась, но, взяв ее в руки, успокоилась. А затем, водя пальчиком по буквам, прочла слова, написанные сестрой.
  – Я не склонен считать это своим трофеем, – заметил я. – Если хотите, можете оставить свидетельство о браке между Люси Райт и Чарльзом Адамсом себе. Только скажите, может, вам известно что-то еще? Это все, о чем я прошу. Я отдал вам бумаги об освобождении, но… пожалуйста, мисс Райт. Если вам есть, что сказать, скажите, очень прошу.
  Сложив свидетельство о браке, выданное в штате Массачусетс, она протянула руку, и я забрал документ обратно. Он лежал в той же коробке, где и остальные, вместе с двумя старыми письмами и счетами, в той небольшой пачке, которую украл Жан-Батист.
  – Я подумал, возможно, это имеет для вас какое-то значение.
  – Мы считали это свидетельство настоящим, – ответила она. – И мне оно не нужно. И потом, это не моя вина, мистер Уайлд, что никакого Чарльза Адамса на самом деле не существовало.
  Конечно, нет. Она, бесспорно, была хорошим человеком, боготворила безвременно ушедшую сестру, и… Что вы вообще здесь делаете, Тимоти Уайлд? Требуете, чтобы она извлекла какой-то ключ к разгадке из брачного свидетельства? Сплошные провалы и неудачи обступали меня со всех сторон, как стены. Неужели я хотел, чтобы мне перекинули спасательную веревку, чтобы я мог выбраться из этого лабиринта, неужели вообразил, что Делия сможет раскрыть для меня эту тайну?
  Я пожал ей руку. А потом еще и поцеловал. Потому что она нравилась мне, и сестра ее тоже нравилась, если уж быть честным до конца; возможно даже, я испытывал к ней больше чувств, чем положено испытывать к жертвам преступления, которые расследовал. А затем направился к двери.
  И, подойдя к ней, вдруг вспомнил Мерси – какой видел ее в последний раз. Перед тем, как она покинула меня, а потом быстро свыклась с мыслью, что глубокие воды безграничного океана, разделяющие нас, могут сослужить добрую службу человеку, если он разбит и потерян. И внезапно я почувствовал, что просто не в силах выйти из этой комнаты. Мерси была измучена, опустошена, убита горем. Для меня она была всем на свете, и я помню, как она стояла там, на палубе, и жестом отсылала меня прочь. Она думала, что так будет лучше, мудрее, она приняла мою помощь, а потом увидела, что я от нее отвернулся; она смотрела мне в спину, когда я уходил прочь, она уплывала в Лондон. И в самые мучительные ночные часы я, вспоминая об этом, вдруг вскипал от злобы на самого себя – да так, что руки чесались кого-то убить.
  – Так значит, этим все и закончится? – спросил я.
  Делия судорожно сглотнула, потом беспомощно приподняла и опустила плечи. Этот осторожный размеренный жест, это пожимание плечами при разминке мускулов делает боксер перед выходом на ринг. Мне следовало бы сразу понять.
  – Как смеете вы спрашивать меня об этом? – еле слышно произнесла она.
  Да, пожалуй, тут я переборщил. И наверняка похолодел бы от этого ее тона, если б где-то внутри, в груди, не нарастал жар, охвативший меня и подстегивающий соваться туда, куда не следует, не нужно, и главное – бесполезно.
  – Можете спросить меня о Джордже Хиггинсе все, что угодно, – выпалил я, понимая, что выставляю себя дураком. – Вы нужны ему. Это, конечно, не мое дело, но… мисс Райт, он не хотел давать вам денег. Он хотел отдать вам все. Самого себя!
  – Но как я могу просить его об этом? – выкрикнула она и стала комкать воротничок платья у стройной шеи. – Здесь у него богатство и положение. Здесь у него хоть какие-то права. Здесь, в Нью-Йорке. Своя жизнь, свой собственный дом. Как я могу просить человека бросить все это?
  – Так вы любите его, – догадался я. – Как же вы тогда не понимаете, что нужны ему?
  Она улыбнулась, с жалостью.
  – Джорджу нужен лишь плод его воображения – воспитанная леди, которая будет подавать чай его гостям, пока те рассуждают о тарифах, играют в какие-то хитроумные карточные игры и пьют французское вино.
  – Ничего подобного! – пылко возразил я. – Ему нужны вы.
  – Что ж, хорошо. Тогда ему придется ехать за мной следом, не так ли?
  Тут ее маленький кулачок уперся мне в ключицу, и она начала подталкивать меня к двери, на выход. В кулачке был зажат какой-то твердый предмет, и когда я, сгорая от любопытства, потянулся к ее руке, она разжала кулак и бросила его мне на ладонь. Ключ от дома Валентайна. Я напрочь позабыл о нем. Казалось, то реликвия из прошлого века.
  – Если я так уж ему нужна, он последует за мной, как подобает хорошей американской ищейке, – продолжила она, выпроваживая меня в коридор. – Правда, у собак есть одно огромное преимущество: они искренни. И если бросаются за куском мяса, вы понимаете, что другой цели у них нет.
  
  Проснувшись утром, я вдруг понял: сегодня последний день, который Делия и Джонас проведут в Нью-Йорке. И вроде бы ничего печального в том нет. Но поскольку я так и не смог сообщить им, кто убийца Люси, получалось как-то нехорошо.
  А затем я с отвращением вспомнил, что сегодня вечером должен посетить мероприятие, устраиваемое партией демократов, и почувствовал себя еще хуже.
  Я со стоном сел в постели, откинул одеяло, встал и пошел умываться и одеваться, и с каждой секундой все больше ненавидел этот день, 28 февраля 1846 года. Бреясь и одеваясь – в лучшие свои тряпки, а на деле совсем дрянные, – я рассеянно продолжал ненавидеть всю свою жизнь. А затем спустился вниз, выпить кофе и съесть рогалик. Но стоило оказаться в пекарне, как отвращение сменилось любопытством.
  Миссис Боэм сидела за столом с чашкой горячего чая и растерянно разглядывала лежащие перед ней на столе предметы – письмо, утренний выпуск «Геральд» и какую-то коробку в коричневой оберточной бумаге. Когда миссис Боэм чем-то озадачена, она очень сердито смотрит на предметы, словно те оскорбляют ее материнские чувства. В этот момент она походила на бледную хрупкую и добрую женщину, готовую врезать кожаной перчаткой по лицу какому-нибудь мерзавцу. И была прелестна в своем гневе.
  – Что это?
  – Три доставки почтой. Для вас, мистер Уайлд.
  – Тогда почему вы так гневно смотрите на них? Мы что, в состоянии войны с Мексикой или Британией?
  – Да откуда мне знать. Может, с обеими. И я не понимаю, – заметила она хрипловатым голосом с легким акцентом, – как это письма без почтовых марок могут дойти сюда через океан?
  Я так и бросился к столу, поспешно делая в уме подсчеты.
  Письмо из Лондона идет сюда больше двух недель, а это означает, что Мерси отправила это прежде, чем могла получить и прочесть мое. Но это… эту мысль я решил оставить на потом. Сейчас важнее другое. Моя квартирная хозяйка совершенно права – на этом письме в конверте с моим адресом, выведенным столь знакомым фантастическим паутинным почерком, действительно не было марки. Уже во второй раз корреспонденция от единственной девушки, узоры на кончиках пальцев которой я был готов вспоминать до конца своих дней, прибыло сюда, словно по волшебству.
  – Может, мы с вами уже с ума сходим? – предположил я.
  Миссис Боэм пожала плечами и кивком немного квадратного подбородка указала на письмо.
  – Читайте. А я пока приготовлю чай. Думаю, чашка крепкого чая вам не помешает.
  Аргумент бесспорный, а потому я поблагодарил ее и вскрыл конверт. Послание оказалось почти столь же длинным, как и первое, и написано было тем же неразборчивым почерком.
  Дорогой Тимоти!
  Я убеждала себя, что правильнее было бы дождаться твоего ответа, узнать, какими мыслями ты хотел бы со мной поделиться. Какого они цвета, допустим, черные или красные, или же такие нежные бледно-голубые. Узнать, хочешь ли ты донести их до меня. Узнать, хочешь ли, чтобы я продолжала строчить тебе эти послания. И до сих пор считаю – дождаться было бы лучше. Но, видишь ли, затем я стала размышлять о своем недавно отправленном тебе письме и решила: никто не заставлял писать его тебе в такой спешке, это сравнимо разве что с неверным выбором ниток для рукоделия. И вот теперь беспокоюсь. О том, что сказала в нем или не сумела сказать, о том, понравилась ли тебе моя история. Я не так уж глупа – ты сам это говорил, считать, что я состою из целого переплетения недостатков и ошибок, просто глупо, – так что вполне можно притвориться, что то мое письмо не произвело на тебя никакого впечатления. Ни капельки не тронуло.
  Еще глупее было бы мучительно размышлять на тему возможных твоих ответов, поскольку я знаю, как много времени отнимает у тебя ежедневная работа, более того – я научилась довольно точно предсказывать твои мысли и поступки, даже когда тебя нет поблизости. При одной только мысли о том, что я отправила тебе этот туманный, путаный набросок моей здешней жизни, вижу, как ты читаешь его и недоуменно морщишь лоб, и одна бровь наползает на другую. Понимаю, как все это отвлекает тебя – все равно что прикоснуться по рассеянности на миг рукой к кипящему чайнику – поначалу вполне переносимо, зато потом… О, это потом!.. Скажу тебе даже больше: когда недавно перечитала свои собственные слова, долго не могла понять, кто же их написал. Ни малейшего даже приблизительного представления. Любая могла написать тебе это письмо. Надеюсь, она хорошо к тебе относится.
  Почти уверена, что забыла поблагодарить тебя. Так вот, спасибо. Если б не ты, я бы здесь не оказалась; ты помог мне во многих отношениях, и это при том, что сам не хотел, чтобы я уезжала. Сказать, что ты был просто добр ко мне, – нет, этого недостаточно, слишком мелкие и ничтожные словечки для описания чего-то грандиозного, к примеру, изгиба горизонта, так что не стоит. Но все равно благодарю.
  Если какие-то мои мысли покажутся тебе слишком мрачными, пожалуйста, постарайся не придавать им значения. Наступит день, и я перестану видеть знак смертности, эту Каинову печать, выжженную, как клеймо, на лбу каждого встречного незнакомца; наступит день – и тик-так, тик-так, эти звуки, отмеряющие, сколько мне осталось на этом свете, станут тихими, почти неслышными, молю Господа об этом. В данный момент сердце у меня бьется часто-часто, но попытаюсь приглушить его. Обещаю. Напишу еще несколько слов. Разумных. Нарисую более четкую карту своих мыслей. Постараюсь. Утоплю это тиканье в море чернил. А вчера я спасла маленького мальчика от смерти, у него была пневмония в очень тяжелой форме, так чего еще можно желать? Кроме хорошей работы и бумаги для письма? Недавно я пришла к заключению, что все мои благотворительные деяния в Нью-Йорке были продиктованы по большей части стремлением избавиться от присутствия отца – его дома, его дыхания, его глаз, его «всего», – а вовсе не стремлением помочь страждущим. Но есть и худшие пути к отступлению, разве не так? Смерть должна иметь какой-то смысл, как и жизнь. Моя имеет. И неважно, как громко тикают эти часики.
  Я также должна извиниться перед тобой. Ни с кем, кроме как рядом с тобой, я не чувствовала себя хотя бы наполовину такой красивой и загадочной. И подозреваю, что тебя постоянно и неумолимо тянуло к неизведанному – а все потому, что ты никогда не променял бы надежду на действие, и потому ты всегда заинтригован. Я бы могла разрушить этот твой замок, ворваться в него, как армия варваров, и сровнять его с землей. Но не стану, никогда. Если уж быть до конца честной, считаю: ты тут же утратил бы ко мне всякое расположение, стоило тебе понять меня по-настоящему. Прояви я хоть чуточку храбрости или самоотверженности, то разбила бы эту свою статую, снесла бы ее с пьедестала, стерла бы Мерси в безликую пыль и стала бы ею. Пожалуйста, прости меня за то, что я бесконечно полирую эту статуэтку, стараюсь выставить ее в лучшем свете – она всего лишь иллюзия, зато временами делает мою жизнь куда более сносной. Но бывают времена, когда она приводит меня просто в ярость. И, пожалуйста, разбей ее, разорви на мелкие кусочки. Допустим, ты этого еще не сделал. Она – страшно неудобное и малоприятное создание, некая засохшая и растрескавшаяся окаменелость.
  Сегодня слова приходят с трудом. Теперь такое бывает почти каждый день. Надеюсь, ты понимаешь, о чем это я. Не хочу, чтобы ты, распахнув окно, увидел на подоконнике глубоко въевшуюся грязь. Но теперь, когда я уже не такая, как прежде, возможно ты захочешь узнать что-то новое, возможно, эта девушка понравится тебе, и ты захочешь написать ей в Лондон? Ведь она до сих пор помнит себя, прежнюю. Если нет, не обижусь, ты и без того сделал для меня слишком много, больше, чем сам осознаешь.
  Если этот переход сейчас для тебя невозможен, скажи, чтобы я остановилась. Помню всякую ерунду о письмах в бутылках, о письмах, которые сжигают непрочитанными, но я храбрая – и это смогу перенести, хотя бы какое-то время.
  Искренне твоя,
  Мерси Андерхилл
  Не знаю, долго ли я смотрел на это письмо. Сколько ударов этот крайне неудобный орган в груди произвел, колотясь о реберную клетку, тоже не представляю. Сидел, точно околдованный. Потом перечитал письмо снова, и понял нечто такое, от чего вдруг в груди появилось болезненное ощущение пустоты.
  Мерси не просто пребывает в унынии. Все прежние ее письма были другими, слова наполнены страстью, пусть сквозь них проглядывали заумный и пестрый хаос, ярость, пусть за улыбкой виделся оскал зубов, но они были выстроены четко. И разумны. Для нее они были все равно что дети – она помнила наизусть и читала сонеты, написанные ею еще в двенадцатилетнем возрасте. Мысль о том, что она смотрит на то, что написала, и не узнает, не понимает, была сродни мысли о том, что Бог по ошибке принял человека за змею. И я исключал возможность того, что она просто устала в обоих случаях, когда писала…
  Мерси больна.
  Я механически потянулся за чаем. Чай не помог. Я чувствовал себя так, словно какой-то мясник отдирает мои мышцы от костей.
  – Плохие новости, – тихо заметила миссис Боэм.
  – Хуже не бывает, – глухо ответил я.
  – А что в коробке? Она от вашего брата.
  – Наверное, мне это ни к чему.
  – Вот как? А он мне всегда нравился, ваш брат.
  – Он нравится абсолютно всем. Даже время от времени мне самому. Да вы вскройте посылку, если вам того хочется.
  Она вскрыла, с энтузиазмом, больше подходящим шестилетнему ребенку, вскрывающему коробки и пакеты с подарками рождественским утром. И когда развязала все веревочки, сорвала оберточную бумагу и заглянула в коробку, морщинки озабоченности исчезли, а лицо так и просветлело от восторга.
  – Krásný![183] – воскликнула она. Очевидно, вмиг забыла немецкий язык, и богемское происхождение восторжествовало.
  Тут и я не сдержался и тоже заглянул в коробку.
  Миссис Боэм гладила пальцем стопку аккуратно сложенной подержанной одежды. Да, она была не новая, но явно фабричного производства – и ткани, и швы просто безупречны. О том, что кто-то прежде носил ее, можно было догадаться лишь по немного обтрепанной петле для пуговицы и складке здесь и там. В коробке лежала белая рубашка, ткань нежная и мягкая, как гусиный пух. Двубортный жилет из бархата с сапфировым оттенком. Прекрасно скроенные шерстяные брюки. Шелковый алый галстук. И, наконец, сюртук цвета голубиного крыла, с самыми длинными и эффектно развевающимися фалдами сзади.
  И все это небольшого размера. В самый раз для стройного и не очень высокого мужчины.
  Миссис Боэм с блеском в глазах передала мне приложенную записку.
  Только попробуй опозорить меня на партийном приеме, и я нос тебе сверну.
  И тут я уперся лбом в стол. Помотал головой, прижимаясь разбитой бровью к дереву. Приятное ощущение. Оно почему-то утешало.
  – О чем думаете? – встревоженно спросила миссис Боэм.
  – Думаю, когда придет момент, я наконец-то пойму, что жизнь моя кончена. Хотя уже сейчас можно сказать, что она разбита окончательно и бесповоротно.
  – И?..
  – Все здесь, – вздохнул я. – Можно уже не ждать. Конец настал.
   Глава 22
  
  Целомудрие моей дочери, как гражданки Америки, защитить невозможно, поскольку в жилах ее течет африканская кровь. А следовательно, у нее нет прав и оснований надеяться на уважение со стороны белого мужчины. Она не наделена добродетелями, с которыми мог бы считаться белый мужчина. У нее нет чести, которой бы восхищался белый мужчина. Нет ни одного из тех благородных качеств, которые бы он мог бы оценить.
  Уильям М. Митчелл. Подземная железная дорога, 1860
  И вот я вырядился в эти обновки и отправился на бал демократической партии.
  Вопреки моим ожиданиям, он оказался весьма занимательным и был насыщен событиями.
  Праздники такого рода проводились в Касл Гарден, на самом южном окончании острова. Мне всегда нравилось здесь, особенно на побережье. Выйдя из Бэттери, ты сразу ощущал дуновение ветерка на лице, словно плыл посреди реки, а с небольших игровых площадок, окружающих Касл Гарден, открывался вид на широкую, просто широченную бухту. Некогда здесь была крепость, круглое оборонительное сооружение из красного кирпича, возведенное на искусственном насыпном островке – от него уходил в море длиннющий каменный мост для променада. Я бывал здесь десятки раз.
  Однако это не спасло меня от изумления, когда, прибыв туда вечером, я увидел шумные многоголосые толпы гостей.
  Весь мост был затянут алой ковровой дорожкой. Какой-то джентльмен в очках и меховом пальто задел меня локтем, когда я вдруг застыл от изумления. Весь Касл Гарден был освещен газовыми лампами, и каждая лампа сияла; блики этого света отражались и играли в бесчисленных драгоценных камнях – как в настоящих бриллиантах, так и в искусных поддельных, – которые украшали прически проходивших мимо дам. Каждая опиралась на руку солидного джентльмена с бакенбардами и моноклем в золотой оправе. Я приблизился к воде, вдыхая солоноватый морской воздух, смешанный с ароматом свежих живых цветов, украшавших фонарные столбы. Большинство гостей составляли аристократы с Пятой авеню – крупные землевладельцы, торговцы-монополисты и прочие. Но были здесь и типы с Бауэри – здоровенные парни с набриолиненными кудрями вели под ручки хохочущих молодок в муаровых юбках. Все они жаждали выпивки, танцев, а попозже, если подфартит – потрахаться где-нибудь в частных комнатушках дешевых окраинных кофеен.
  Ничего хорошего не ждало меня и внутри.
  Они установили кровлю над стенами старого форта, превратив это пространство в сад развлечений. Никогда и нигде прежде я не видел столько позолоты и украшений в цветовой гамме национального флага. Были выгорожены площадки для танцев, и там уже вовсю весело отплясывали. Еще одно пространство представляло собой огромный буфет, где были выставлены дюжины серебряных подносов с устрицами, украшенные нарезанными завитками лимонами и горками влажно поблескивающего льда. Здесь же выстроилась целая команда цветных официантов в ливреях; они с таким усердием раскалывали устричные раковины, словно от этого зависела сама их жизнь. Тем временем прямо над головой у меня другие официанты проносили подносы с заливным отварным языком и горячими кукурузными лепешками; а третьи разносили подносы с шампанским, количества которого хватило бы, чтобы затушить пожар.
  Я – чисто теоретически, конечно – знал, что у партии есть деньги. Но не представлял, что партия просто состоит из этих самых денег.
  Я взял два бокала с шампанским и осушил их, потом взял еще один. Официант, да благослови его Господь, и глазом не моргнул. И сразу стал мне страшно симпатичен.
  На оперной сцене был выставлен торт в человеческий рост; я бы оказался ниже его на голову, даже если б встал на помост. Перед этим монстром стоял политик, на мой взгляд, не обладающий особой привлекательностью, зато наделенный недюжинной физической силой, мужчина с ярко-зелеными глазами и насмешливым изгибом губ. Валентайн так и источал благодарности, поздравления и патриотизм и перечислял пожертвования группе улыбающихся партийных боссов и их супругам. На нем был лазоревого цвета смокинг, а приглядевшись, я заметил, что жилет расшит вручную изображением множества крохотных колибри.
  Ясно, что не то он выбрал направление.
  Я двинулся в более укромную часть амфитеатра, где стояли удобные диваны, пахло кофе и сигарным дымом и кто-то очень здорово играл на пианино. Но тут вдруг меня окликнули:
  – Смотрю, вы все еще с нами, Уайлд.
  Если вы никогда не видели слона, принарядившегося к балу, то сложно будет описать, как выглядел официозного покроя серый сюртук с фалдами на шефе полиции Джордже Вашингтоне Мэтселле. Он держал в руке хрустальный стакан с виски, слегка побалтывая темно-янтарной жидкостью, и так и прожигал меня взглядом. А я всегда испытывал неловкость, когда Мэтселл вот так разглядывал меня. Да любой бы на моем месте почувствовал.
  – Прошу прощения, что доставил столько неприятностей, – пробормотал я. – Извиняюсь за кабинет, но то было не моих рук дело.
  – Нет. Не представляю, что вы стали бы расписывать стены призывами линчевать вас. И потом, уверен, вы умеете без ошибок написать слово «кровосмешение».
  Я немного расслабился.
  – Возможно, когда вся эта шумиха уляжется… я смогу…
  Шеф Мэтселл отпил глоток и продолжил прожигать во мне дыры взглядом.
  – Вернуться на работу в Гробницы?
  Мне начало жечь шею. Но я кивнул.
  – Почему бы нет? Не вижу причин, если вы не выкинете в ближайшее время что-то дикое и безрассудное, вполне в вашем духе. – Тут Мэтселл призадумался, смотрел рассеянно, точно взвешивал, стою ли я его улыбки или нет. – Непрестанное подавление нарастающего раздражения – вот что помогло мне выковать характер. Вы тоже вполне справитесь. Как бы там ни было, – тут он указал на мой наряд, затем – на разукрашенное помещение, – все это идет вам в зачет. Видны усилия вести себя разумно.
  – Далось нелегко.
  – О, прекрасно понимаю. Миллингтоны только что пожертвовали в фонд партии восемьсот долларов. Упоминали и вас, очень одобрительно отзывались, – перед тем, как отойти, он похлопал меня по плечу. – Так уж работает система, мистер Уайлд. Постарайтесь полюбить ее, иначе она вас разлюбит.
  Я растерянно моргал, прикусив нижнюю губу. Никогда не питал уважения к политике, но теперь, с учетом дела Адамс, я должен был полюбить партию. В той же степени, в какой любил клопов в постели.
  И в этот момент я вдруг увидел Ратерфорда Гейтса.
  Он стоял ко мне боком, ярдах примерно в двадцати, в окружении целой толпы дамочек в пышных юбках – одет, как всегда, щегольски, стоял, заложив большие пальцы за подтяжки. И еще Гейтс казался… каким-то униженным, что ли. Куда делась мальчишеская бодрость его жестов, а некогда оживленное лицо словно застыло, выдавая крайнюю степень напряжения. Мне страшно захотелось узнать истинную причину подобных перемен – было ли то сожаление об утраченной любви, боязнь разоблачения или и то, и другое вместе взятое. Я потянулся к очередному бокалу, и тут к сенатору подошла Шелковая Марш.
  И на сей раз мадам Марш была в черном шелковом платье, искусно расшитом по такому случаю мелким бисером, со шлейфом и низким вырезом, позволяющим полюбоваться ее белоснежной фарфоровой кожей. Она носила черное, потому что знала: никакой другой наряд не позволит ей выглядеть бесценным произведением искусства, настоящей изящной статуэткой среди толпы разряженных, словно павлины, дам. Она подошла поздороваться с Гейтсом; тонкие черты лица под короной льняных волос так и лучились теплотой, искренностью и заботой.
  Но тут она заметила меня, и словно лезвие гильотины сверкнуло в ее глазах, хотя улыбка на губах осталась.
  Не сводя с нее глаз, я приподнял бокал с шампанским. То был вызов, а не приветствие. Она продолжала улыбаться, но рука, лежавшая на плече Гейтса, дрогнула. Что ж, начало положено, я доволен.
  Она извинилась и отошла от Гейтса, тот по-прежнему меня не замечал. И вот через несколько секунд Шелковая Марш взяла с подноса пару бокалов и направилась ко мне, с хищным блеском в зеленовато-карих глазах.
  – Мистер Уайлд! Не ожидала. Видеть вас здесь, такого нарядного, пришедшего почтить своим присутствием партию… Не могу удержаться от мысли, что мы рано или поздно станем друзьями.
  Я взял бокал, но оставил это ее последнее предположение без комментариев.
  – Ну, как продвигается ваше расследование? – милым голоском спросила она. – Как трогательно, что вы успели привязаться к этой семье. Проявляете такое участие, глубокую личную заинтересованность…
  Я сверкнул глазами.
  – А разве сами вы не проявляете личной заинтересованности, мадам Марш?
  Смех выглядит особенно эффектно, когда у дамы такая белая и стройная шея, и Шелковая Марш слегка откинула голову, позволяя мне вдоволь полюбоваться этим приступом веселья. А затем, отсмеявшись, придвинулась поближе и зашептала мне на ухо:
  – Может, и проявляла, но самым тривиальным образом. И при этом, надо сказать, повеселилась на славу. К тому же Ратерфорд Гейтс является большим моим другом, так что, должна признаться, я щедро вложилась в его материальное благополучие и успех на предстоящих выборах. Он замечательный человек, если узнать его поближе, и так много делает для процветания нашего чудесного штата. И мне невыносимо видеть, как он страдает. А потому я стараюсь делать все возможное, чтобы поднять ему настроение и укрепить дух в столь сложный и трагический момент жизни.
  Я чувствовал ее теплое дыхание на щеке и подумал о ее визите на квартиру Вала той ночью. О мотивах убийства и целом хитросплетении лжи. Нет, не сходилось. Ничего тут не сходится. Если не считать завтрашнего отбытия в Канаду Делии с Джонасом, во всех других отношениях я ни на йоту не преуспел.
  – Так, может, все же скажете, как продвигается дело? – проворковала она.
  – Плохо. Да вы и без меня знаете.
  – Что ж. Ничего не бойтесь, мистер Уайлд. – Мадам Марш коснулась моей руки, и мне показалось, что все тело, от шеи до ступней, пронзило чем-то холодным и скользким, как угорь. – Не сомневаюсь, совсем скоро ваше расследование закончится.
  Миг спустя ее уже не было рядом. Она ускользнула, оставив у меня отвратительное ощущение своей правоты.
  Ты упускаешь из виду что-то страшно важное. Нечто такое, что находится прямо перед глазами. Лежит на поверхности.
  Следующие минут двадцать или около того прошли в созерцании непрестанного мелькания радостных лиц, кружения шлейфов и фалд фраков, пронзительного хохота и ощущения полного мрака. Все это переносилось бы легче с очередным бокалом шампанского. Но мне следовало проявить сдержанность. Ведь завтра на рассвете уезжают Джонас и Делия, и я должен их проводить. Я защитник. Слуга народа. И полицейскому надлежит выглядеть подобающим образом, а потому я должен приложить все старания.
  Надобно убраться отсюда поскорей, а остальные пусть себе…
  – Если б я знал, что ты будешь выглядеть так элегантно в этом тряпье, то пригласил бы тебя раздавать листовки.
  На диван рядом со мной опустился Валентайн. И, разумеется, с полным бокалом шампанского и в самом приподнятом настроении. Ведь дела партии шли отлично. Пианист, похоже, взял перерыв, но в моей нише было по-прежнему уютно, к тому же совсем неподалеку находился стол с напитками. У меня тоже имелись свои приоритеты, как и у Вала.
  – А я бы пригласил тебя отвалить куда подальше, – довольно грубо огрызнулся я.
  Вал хмыкнул, продолжая разглядывать публику.
  – Мэтселл намекнул, что я еще не уволен.
  – Естественно. Были приняты соответствующие меры.
  – Тобой, полагаю?
  Валентайн с самодовольным видом поправил непристойно дорогой жилет с птичьим рисунком.
  – О, чуть не забыл, – сказал я и протянул ему ключи, которые вернула Делия.
  – Слава тебе, господи. А то я все это время пользовался перочинным ножом. Все остальное, надеюсь, идет как по маслу?
  Я вдруг ощутил сильнейшую потребность в общении – просто удивительно, что это на меня нашло – и удрученно покачал головой.
  – Тут получил пару писем от Мерси. При весьма странных обстоятельствах. Но суть не в том. Похоже, она… чувствует себя в Лондоне не слишком хорошо.
  Вал кивнул, потом задумчиво сощурился.
  – Она страшно чувствительная девица. Но всегда сумеет довести дело до конца – стержень в ней есть, и все такое. Так что не слишком расстраивайся, нет смысла; особенно отсюда, из Нью-Йорка. Просто не вписывается в географические рамки, понимаешь?
  Что ж, совет вполне разумный. И я был склонен к нему прислушаться.
  А потом вдруг до меня дошло: мой брат ничуть не удивился, услышав, что Мерси писала мне дважды. Что я счел странным, поскольку новости были… удивительные. Ну, по крайней мере, достойными внимания.
  – Ладно, пойду, пожалуй, – со вздохом заметил он. – Надо пожать еще несколько рук.
  И тут я сложил два и два и понял, что за всем этим стоял Валентайн.
  – О, господи! – Видя, что братец поднимается, я резко вскочил с дивана.
  Тот приподнял бровь, подбоченился.
  – Что такое?
  – Ты… – яростно прошипел я. – Это ты доставлял письма Мерси. Просто удивительно, как это я сразу не догадался.
  – О чем это ты, черт побери?
  – О том, что ты редкостный негодяй и ублюдок.
  – Ну почему ты такой долбак? Без понятия, о чем тут талдычишь. Это ведь она отправила тебе их по почте?
  – Да какая там почта! На них даже марок не было. А первое так вообще без конверта. Боже ты мой!
  Вал расхохотался, провел рукой по лицу.
  – Правда? Чушь какая-то!
  Должно быть, смотреть на меня в этот момент было просто страшно, потому как он тут же сменил тактику.
  – Ну, ладно, хорошо. Да, это я. Но написала их, разумеется, она. Все, вплоть до каждого слова. Просто не знала твоего нового адреса, откуда ей было знать, а я живу на Спринг-стрит уже давным-давно. Вот и решила пересылать их тебе через меня. Ну, а я хотел положить их в конверты, написать адрес, ну и отнести, когда будет по дороге. Сам знаешь, я настоящий мастак по части подделки почерка. Но вот балда, допустил промашку, совсем забыл о марках. Черт… Видно, первый раз, как припоминаю, перебрал с морфином, а что касается второго…
  Весь мир кругом затянуло красной пеленой. Я был в ярости. Я был готов убить его прямо на месте. Он за это заплатит!
  – Так вот почему ты заглянул ко мне утром в день убийства, – догадался я. – Ну, когда заходил к миссис Боэм, а сам я в это время был в Гробницах. И не остановился на этом – захотелось увидеть кровавое душераздирающее шоу, после того, как я получу второе письмо… Видеть, как я корчусь в муках…
  – А может, просто хотел проверить, что все в порядке?
  – Всегда любил ковыряться у меня в мозгах. Ты их прочел?
  – Ну, конечно, прочел. Ты совсем, что ли, чокнутый? Мерси Андерхилл – она для тебя своего рода религия, ну и тут вдруг начинает строчить тебе из-за границы эти безумные послания, предполагая, что я передам их по адресу… В тот момент сама она мало меня волновала, я даже подумывал сжечь эту писанину, и дело с концом. Но читать их?.. Да, Тимоти. Я с трудом представлял, как это ты заснешь там у себя, в Ист-Ривер, не прочитав ее писем.
  – Шпион! – рявкнул я. – Обманщик!
  – Что это ты там, черт возьми, считаешь? – спросил он, глядя, как я начал загибать пальцы левой руки.
  – Наркотики, алкоголь, взятки, насилие, хождение по шлюхам, азартные игры, воровство, обман, вымогательство, содомия, шпионство и подделка бумаг, – выкликнул я. – Славная дюжина набралась.
  – О, – он улыбнулся, сверкнув зубами. – Просто отпад, а не система вытанцовывается. Забыл добавить «лживость». Вот и получилась бы чертова дюжина. Я вообще не собирался тебе говорить. И как было не прочесть, раз уж они мне пришли?
  – Знаешь, я убью тебя прямо сейчас, на глазах у всего полицейского департамента! – Я крепко вцепился в лацканы его фрака и бешено затряс.
  – Ты просто восхитителен, – с любовью произнес Вал.
  – Да пошел ты куда подальше!
  – Если не отпустишь меня сейчас же, Тим, я засуну твою башку вон в ту чашу для пунша, – предупредил он. – Ты ведь этого не хочешь, верно? Да и я, если вдуматься, тоже не очень-то хочу.
  И он ушел.
  Описывать состояние, в котором я пребывал на протяжении следующей четверти часа, думаю, бессмысленно. Достаточно сказать, что я разыскал свое зеленое пальто, прихватил невскрытую бутылку шампанского и решил, что предпочитаю наслаждаться видом на реку, а не всем этим безобразием. Нашел скамью и уселся прямо под звездами. Сидел и наблюдал за тем, как проходят мимо выпившие лишку гости, слушал, как разбиваются волны о берег где-то в темноте. Было страшно холодно, кого-то вырвало в снег в нескольких шагах от моей скамьи. Но все лучше, чем находиться в одном помещении с братом. По пирсу расхаживали гости, дышали свежим воздухом или же, сидя на скамейках, смотрели на бухту.
  Минут десять я планировал страшную месть, потом вдруг разглядел чей-то стройный силуэт на прогулочной дорожке. Мужчина брел рассеянной походкой в черном лондонского покроя костюме с белой жилеткой, пальто распахнуто, в петличке роза.
  – Джим? – окликнул я.
  Друг брата заметил меня и осторожно приблизился.
  – О, Тимоти! Могу я?..
  Получив мое разрешение, он уселся рядом, и четкие, словно вырезанные из мрамора черты его лица смягчились.
  – Вот сюрприз. Не ожидал, что и ты тоже здесь, иначе давно бы тебя нашел. Умоляю, не сочти меня человеком с дурными манерами.
  – Я тоже никак не ожидал тебя здесь увидеть. Как это ты оказался в одной лодке со всеми этими негодяями?
  Едва я успел произнести это слово, как Джим одарил меня снисходительной улыбкой.
  – Действительно, как? Да я на них просто работаю. Не думаю, что у тебя были причины обратить внимание на пианиста, но…
  – Отчего же. Обратил. – Я улыбнулся ему. – Ты очень здорово играешь. Я небольшой спец в этом деле, но… мне понравилось. Благодаря этому вы с Валом и познакомились?
  Он скромно кивнул и достал из кармана пальто тонкую трубку.
  – Кроткий Джим, придворный пианист демократической партии, – пробормотал я.
  – Вообще-то только Вал имеет право так меня называть.
  – Вон оно как…
  Я ждал. Он попыхивал трубкой. Я откинулся на спинку скамьи, переплел пальцы – словом, принял позу непринужденного и внимательного слушателя. Старался не проявлять особого любопытства. Но на самом деле этот тип меня просто жутко интересовал.
  – Что ж… – протянул он после паузы. – Я играл для группы спонсоров в одном частном клубе. Я сказал «спонсоров», но на самом деле то были самые настоящие бандиты, Тимоти, поверь, я нисколько не преувеличиваю. И вот примерно в четыре утра или около того они решили устроить собачьи бои.
  – Ага, – многозначительно протянул я. Подбадривая его, чтобы продолжил.
  – Через несколько минут они притащили с улицы какую-то полудохлую от голода дворнягу и одного из сторожевых псов, что охраняют дом умалишенных Блумингдейл, из отделения нью-йоркского госпиталя. Я попросил, чтобы дворнягу отпустили, – просто не хотел видеть, как тот пес порвет ее на мелкие кусочки. Они не хотели отпускать, и я подрался. И мне едва не сломали нос, но тут Валентайн поставил двадцать долларов на то, что если выиграет партию в бильярд, они отпустят этого несчастного бездомного пса. Ну и он выиграл, конечно. А позже все поддразнивал меня… за чрезмерную чувствительность. Короче, час спустя несчастное создание вновь обрело свободу и могло опи́сать хоть весь Бродвей.
  Морфин и конопляное семя, подумал я. Конопляное семя всегда вселяло в Валентайна великодушие.
  – Тимоти?
  – Извини. Да, это на него похоже.
  – Но ведь на самом деле тебя нисколько не интересует, как и почему я связался с партией. Тебе хотелось бы знать, почему я оскорбляю своим присутствием Нью-Йорк, а не Лондон.
  – Я этого не говорил.
  И снова я ждал, и прохладный бриз трепал наши волосы. Этот человек страшно заинтриговал меня, еще несколько секунд – и он заговорит. Это ожидание было сравнимо разве что с созерцанием заведенных до отказа искусно разукрашенных часов – секундная стрелка ползет, скоро они пробьют полночь.
  Пятьдесят восемь… пятьдесят девять…
  – Не думаю, что тебе когда-либо доводилось быть изгнанником, – Джим старался напустить вид самый оптимистичный, что плохо сочеталось с выточенными, словно из мрамора, чертами лица. – Никому бы не пожелал оказаться в изгнании, Тимоти, в этом есть нечто… О, не знаю! Даже возможно что-то романтичное.
  – Романтичное? – удивленно переспросил я.
  – Ну, да, что-то такое шекспировское. Притягательно странное и необычное.
  – Но в изгнании погибло бы не меньше десяти тысяч Тибальдов.
  – Возможно. Но ко мне это не относится. Слишком старомоден и непрактичен, чтобы умирать из-за такой ерунды. – Он пригладил черные волосы. – Вал ничего не рассказывал тебе об этом? Ну, конечно, нет, что за глупость я сморозил. В вежливую беседу это никак не вписывается.
  – Не смеши. Мой брат понятия не имеет, что такое вежливая беседа.
  Он нервно рассмеялся.
  – Принято. – Какое-то время Джим играл с трубкой, о чем-то размышлял. – Видишь ли, я из очень влиятельной семьи. Всякие там кабинеты министров, обладатели бесполезных титулов и им подобные, с длиннющими хвостами из всех букв алфавита к именам и фамилиям.
  – А как твое настоящее имя?
  – О. – Тут он немного занервничал. – Джеймс Энтони Карлтон Плейфэар. Позвольте представиться, как поживаете.
  Я с улыбкой пожал ему руку.
  – А ты сможешь ее открыть? – Он покосился на бутылку шампанского, которая лежала на скамье между нами.
  Я откупорил ее за пять секунд, с громким хлопком и дымком, полезшим из горлышка. Тут главное, чтобы рука не дрогнула. Отпив глоток, протянул бутылку соседу.
  – Боже, вот спасибо. – Прежде, чем отпить, он приподнял бутылку в знак приветствия. – Твой должник. Так вот, был в Лондоне один клуб для джентльменов. Я часто посещал его, там собирались люди моих… убеждений. Прелестное уютное местечко, шторы на окнах всегда опущены, везде букеты из крохотных оранжерейных бледно-розовых розочек, тонюсенькие сандвичи и свежие газеты. Там было пианино, и потому, должен признаться, я был весьма популярен у тамошних завсегдатаев. Особенно у одного из них, ясноглазого юноши с золотистыми кудряшками, которые разводил гончих в поместье отца. Он не слишком часто бывал в Лондоне, но во время четвертого его приезда мы провели вместе двенадцать дней. И в конце концов я почему-то вообразил, что просто не смогу жить без него дальше, что увяну, иссохну от тоски, ну и так далее, и что следует предпринять какие-то меры. И затем совершил совершенно ужасную непростительную глупость.
  – Какую же?
  – Я рассказал ему о своих чувствах. В письме. Каким же грандиозным идиотом я был, подумаете вы. И еще подумаете: просто чудо, что этот кретин, бреясь утром, умудрился не отрезать себе голову.
  – Я думаю, что ты просто человек, написавший любовное письмо, – тихо произнес я.
  – Ну и, разумеется, лакей, служивший у них в доме, имел подлую привычку читать все письма. Вполне заурядная, даже скучная история. Этот лакей в самой грубой форме потребовал у меня встречи, а затем в столь же грубой форме потребовал денег. Я вежливо послал его к чертям собачьим – не верил, что у этого труса достанет наглости осуществить свою угрозу. К сожалению, я ошибался. Отец вышвырнул меня из дома под зад – с билетом в третий класс на пароход, отплывающий в Америку, и тремястами фунтами стерлингов. Прибыв в Нью-Йорк, я купил пианино и стал давать частные уроки музыки. А вскоре меня наняли играть на мероприятиях демократической партии, и это занятие оказалось более прибыльным. Что до семьи, то с тех пор я не виделся и не говорил ни с кем из них, хотя вот уже два года пишу им письма. Я ужасно скучаю по маме и сестре, – добавил он нарочито небрежным тоном, маскирующим боль и пустоту от чувства утраты. – Но именно такого рода жизнь суждено вести мужчинам, некогда совершившим непростительную глупость.
  – Незаслуженно жестокое наказание.
  – Вообще-то мне ужасно повезло, – возразил он. – Мужеложство считается в Лондоне серьезным преступлением. И я стал бы там не первым гомиком, которого сцапали бы придурки копы, вздернули бы на виселицу и отправили прямиком в ад… О, прошу прощения.
  – Да нет, что ты, дело совсем не в тебе… – Слова «Лондон», «Лондон», «Лондон» эхом отдавались у меня в голове. – Просто… чем больше я познаю этот мир, тем меньше он мне нравится.
  – Вон оно что. – Умные голубые глаза Джима пристально изучали мое лицо, словно выискивая в нем нечто, недоступное пониманию. – Снова прошу прощения, но какой… элемент ты здесь не одобряешь? Наверняка думаешь: дрянь, а не человек. У меня не было никакого намерения оскорбить тебя, честное слово, и…
  – Ты и не оскорбил, – заметил я. – Просто как-то неприятно было бы увидеть тебя повешенным.
  Кроткий Джим, или, как только что выяснилось, Джеймс Плейфэар, поначалу так и замер, а затем тихо ахнул. Я так и не понял, был ли то вздох облегчения, или так он выражал свою благодарность. Лично я был склонен думать, что и то и другое. И это меня расстроило. Вернее, только что дошло, что не всякий человек, находящийся в пожизненном изгнании, может нести это наказание с таким достоинством и поистине философским терпением. Ведь он ничуть бы не удивился, если б я плюнул ему прямо в лицо. Джим вежливо кивнул, и в этот момент я вдруг представил, как он проходит мимо Вестминстера. А затем, сложив губы колечком, стал тихонько насвистывать Вивальди.
  – Скажи, Тимоти, а почему ты выбрал работу полицейского? Потому, что мир катится в тартарары?
  – Скорее из-за бедности и изуродованной физиономии.
  – Нет. Полицейскими становятся не поэтому. Уж внешность тут совершенно ни при чем.
  Легко так рассуждать тебе, парню с классическими чертами лица, словно сошедшему с рекламы роскошного туалетного мыла. Меня так и подмывало ухватить его за идеально очерченный подбородок, притянуть к себе, заставить как следует разглядеть мою изуродованную шрамами физиономию.
  – Бог ты мой, да все вы и представления не имеете, что это такое, вот так выглядеть, – выкрикнул я. – Да от внешности зависит буквально все – работа, женщины и прочее. Все это имеет самое прямое отношение к моим финансам и к тому, что я похож на мародерствующего варвара.
  Джим от души расхохотался. Мне все больше нравился этот парень, по многим причинам. Но совсем не нравилось, что этот утонченный красавчик смеется сейчас над моими шрамами, оставшимися от ожогов.
  – Ты что, всерьез думаешь, что эти шрамы делают тебя непривлекательным?
  – Я не думаю, я знаю.
  – О, если б я знал, то не стал бы спорить дальше, – весело отмахнулся он. – Знает он… Как это глупо с моей стороны. Но скажи тогда на милость, почему девица с непристойно большими карими глазами пялилась на тебя с таким усердием, прежде чем пройти дальше со своим кавалером? Возможно, ты напомнил ей любимого брата, который уплыл в море и пропал, или же кого еще, столь же милого сердцу? Впрочем, неважно. Скажи, видишь вот того типа в невероятно модных сейчас и отвратительных оранжевых бриджах? Это известный молли по имени Агустус Вестерфилд, управляющий страховой компании. Ну, вон там, на соседней скамье?
  Я взглянул в указанном направлении и увидел пару глаз, которые были устремлены прямо на меня. Я даже заморгал от смущения. И поспешил отвернуться к Джеймсу Плейфэару.
  – Бедняга Агги, такой одинокий мальчик. Полагаю, и ему тоже ты напоминаешь любимого брата, затерявшегося где-то в море, – дразнящим тоном заметил Джим.
  – Вечер добрый, джентльмены.
  Прямо перед нами с фальшивыми улыбками, точно прилипшими к физиономиям, стояли Макдивитт и Бирдсли в обычной уличной одежде с приколотыми к лацканам медными звездами. Бирдсли выглядел страшно довольным – от раскрасневшихся и пухлых детских щек до заляпанных грязью ботинок. А черноволосый ирландец Макдивитт, напротив, смотрел угрюмо и злобно. И еще на нем была совсем новенькая медная звезда. Что и понятно – ведь Джулиус оторвал и унес с собой старую. А я потом выбросил ее в грязную канаву, где ей было самое место.
  Я медленно поднялся, почувствовал, что Джим тоже встает. Но он к моим проблемам не имел никакого отношения. И это следовало как-то уладить.
  – Ступай в зал, Джим, – сказал я.
  – Ты знаешь этих людей? – Он подвинулся поближе. – Ну да, конечно же, они твои коллеги.
  Макдивитт тут же поломал ход беседы – схватил Джима за руку и рывком притянул к себе. И мне не нужны были объяснения, чтобы понять: в ребра парню уперся кончик ножа. Глаза его в ужасе расширились, он тихо ахнул.
  – Отпустите меня, сейчас же! Какого черта привязались?
  Они и ухом не повели. Я уже подумывал извиниться, но решил потратить всю энергию на спасение шкуры этого бедолаги. Может, и получится.
  – Твой приятель останется, – важно надув и без того пухлые щеки, сказал Бирдсли. – Пока что. А теперь прогуляемся по берегу.
  Я попятился и кивнул.
  – И чтобы не тянуть зазря время, ты за нами тащиться не будешь. Пойдешь первым, мистер Уайлд, – рявкнул Макдивитт, выдвинув вперед подбородок. – И не думай, что я шучу; только дернись, и я вырежу этому гомику почки.
  И вот мы завернули и зашагали к Манхэттену по пирсу, затянутому этой дурацкой ковровой дорожкой, я – впереди, а за мной шли Бирдсли с Макдивиттом и впавший в молчание Джеймс Плейфэар. Пока мы шли, я придумал и тут же отверг несколько планов. Только когда мы добрались до погруженной в темноту площадки у входа на мост, я понял, какого дурака свалял. Услышав наши шаги, извозчик, державший под уздцы гнедую кобылу, поднял голову. Видно, ему заплатили, чтобы дождался.
  – Видели? А ну, живо залезайте! – приказал Бирдсли.
  Понимая, что если меня или Джеймса затолкают в этот экипаж, шансы на спасение резко уменьшатся, я быстро развернулся на каблуках.
  И едва успел это сделать, как нож в мозолистой лапе Макдивитта передвинулся со спины Джима к его горлу.
  – Не надо, – воскликнул я и поднял руки. – Он не сделал вам ничего плохого.
  – Поедешь с нами, и мы охотно с тобой согласимся, – проворчал Макдивитт.
  – Я поеду, куда пожелаете, но его отставьте в покое.
  – Нет! – Джим рванулся в сторону, в тот же момент по шее прямо к галстуку поползла тоненькая струйка крови. Он поморщился и так и замер.
  – Не двигайся, Джим, ничего не говори, – крикнул я, и сердце у меня заныло от жалости и дурных предчувствий.
  – Не собираюсь стоять и смотреть, как…
  Кончик ножа вонзился еще глубже, кровь полилась уже ручьем.
  – Джим, стой, не двигайся! – простонал я.
  Выхода у нас не было. Еще секунда – и Джеймс Плейфэар умрет, из-за меня. А потому я шагнул в экипаж. Синие глаза Джима дико расширились. Он выглядел совершенно беспомощным, не мог противостоять вторжению острого стального лезвия в его плоть.
  Но тут дверца экипажа захлопнулась, и Джима я больше не видел – лишь слышал, как он вскрикнул от боли. Макдивитт влез следом за мной и снова захлопнул дверцу. Кончик ножа был красным от крови. Он вонзился глубже, чем я ожидал, а я не мог этому помешать. Мне даже думать не хотелось в тот момент, насколько глубоко. Я знал лишь одно: Джим страшно закричал, и я должен был врезать кулаком прямо в морду этому чертовому уроду.
  Бирдсли влез в экипаж с другой стороны и сунул мне прямо в физиономию тряпку, пропитанную хлороформом. Я отбивался и брыкался всего секунду-другую, а затем начал проваливаться в темноту.
  – Куда вы меня везете? – еле шевеля языком, пробормотал я.
  – У вас встреча, от которой вы все время увиливали, мистер Уайлд, – ответил Бирдсли. – Нехорошо получается. Особенно когда там ждут добрые друзья.
  – Надеюсь, они подготовили ему достойный прием, верно? – с ледяной ухмылкой заметил Макдивитт. – Хотя в Таммани-холл[184]гостей всегда хорошо встречают.
   Глава 23
  
  Никогда не знал ни одного цветного, который бы не придерживался антиджексоновских настроений. Фактически именно их брезгливость, а не деградация, привела к лишению их гражданских и избирательных прав.
  И. С. Эбди. Журнал перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки с апреля 1833-го по октябрь 1834 г.
  Мне снилась свадьба, где магнолии были не белые, а черные и такие блестящие. Черные, как убийца-ворон, усевшийся отдохнуть на ветвях цветущего дерева. Невестой была Люси Адамс в длинной кружевной фате, которая колыхалась, точно саван цвета слоновой кости. Она улыбалась и ждала мужчину, которого я не видел. Она была счастлива. Она так ждала этого часа. Букет в руке поблескивал и переливался черным, как оникс, а лепестки цветов съеживались и увядали прямо на глазах в ярком солнечном свете. И страшно меня пугали, поскольку я понимал – что-то здесь не так. А вот что именно – неясно, и мне оставалось лишь наблюдать за тем, как все стебли все множились у нее в руках, изгибались, переплетались и, наконец, полностью поглотили ее. Какое-то время, пока лицо ее не скрылось за черными щупальцами, она все улыбалась и улыбалась.
  Через некоторое время мне начало казаться, что я умер и меня несут на похоронных дрогах к могиле. А после этого стал куда-то падать и ощутил, что стало холодней. Затем острая боль так и пронзила ребра. Потом – еще и еще, и тут я очнулся.
  Я проснулся вовсе не из-за любопытства. Узнать, где нахожусь. Ясно, что в каком-то очень скверном месте. Я проснулся потому, что голова моя превратилась в некое подобие разбухшего шара с очень тонкой кожей, походя, наверное, на раздутый пузырь, а потому было очень трудно удержать в ней бултыхающие, точно в сосуде, обрывки мыслей. Обычно, когда моя башка начинала шалить, я сильно надавливал на шрам, и это помогало. Я и сейчас попытался так сделать, но обнаружил, что руки меня не слушаются.
  Странно.
  Я слышал голоса, улавливал запах сигарного дыма. Одна половина меня силилась проснуться. Другая предпочитала не переносить меня в мир, где голова походит на перезревшую дыню, сладкую и подгнившую, из трещин которой сочится плоть.
  Решение принял не я. Мужской голос произнес:
  – Вот видите, сэр? Он уже приходит в себя.
  С этими словами мужчина ухватил меня за волосы и заставил откинуть голову на спинку стула. Я сел.
  В легкие сразу ворвался воздух, но что до остального, просто не помню, сколько времени понадобилось, чтобы я очухался уже окончательно. Как-то не зафиксировал в памяти детали и подробности возвращения сознания. Только одно знал точно: череп мой взорвался и разлетелся на мелкие кусочки, точно корабль под пушечными выстрелами. Минуты или секунды спустя я полностью пришел в себя.
  И тут же выяснилось, что руки и ноги мои надежно привязаны к стулу. Крепкими пеньковыми веревками. Тем не менее я попытался вырваться из пут, всем моим существом требуя свободы. Бесполезно. Кончики пальцев, как я заметил, уже похолодели. В комнате тоже было холодно, а сама она походила то ли на кабинет богача, то ли на небольшой вестибюль частного клуба, то ли на библиотеку небольшого университета – кресла с изящными высокими спинками, портреты мужчин в высоких воротничках, которым было явно плевать на меня, толстые тома в кожаных переплетах. Я заметил графины на боковых столиках, гору бумаг на массивном письменном столе с выдвижными ящичками. И еще, моргая, различил в густом дыму, наполнявшем комнату, горящие кончики сигар.
  Передо мной сидели трое незнакомых мне мужчин из Таммани-холл. Все одеты так, словно только что вернулись с бала в Касл Гарден – фраки, модные шелковые жилеты с цветочным рисунком. Один высокий худой и лысый, с крупным крючковатым носом, на котором примостилось пенсне. Второй – светловолосый, довольно приятной наружности, хоть и не намного моложе первого; он мрачно поглядывал на карманные часы. Третий – господин с острым взглядом глаз в обрамлении тонких морщинок, крепкой фигурой бывшего боксера и шрамом на переносице – видимо, противник рассек ему кожу.
  Карманные Часы бросил на меня взгляд, затем отвернулся.
  – Да, не слишком симпатичная получается картина. Ведь там присутствовали люди известные, крупные политические деятели, начальство и прочее. А мы напрасно потратили целых полчаса, и человека, которого вы привезли, вовсе не обязательно было усыплять, а потом еще проламывать ему череп…
  – Прощу прощения, но иначе никак не вышло бы. – Бирдсли стоял слева от меня со шляпой в руке; за спиной его маячил Макдивитт, тоже смотрел испуганно. – Этот человек очень опасен.
  Нос со Шрамом насмешливо фыркнул.
  – Да будет вам, джентльмены. Телосложением похож на моего бухгалтера.
  – Это он завалил Шона Малквина, – возразил Макдивит.
  Тут Пенсне резко и раздраженно развернулся в мою сторону.
  – Просто все мы придерживаемся мнения, что дело это становится утомительным и что абсурдно тратить время на то, чтобы человек этот пришел в сознание. А все потому, что вам было лень заковать его в наручники. Вы уволены. Пошли вон. Если понадобитесь еще, дадим знать.
  Макдивитт открыл было рот, желая возразить, Бирдсли помрачнел. Тем не менее оба они тотчас выкатились из комнаты, тяжелая дубовая дверь с тихим щелчком закрылась за ними, и мы остались вчетвером.
  Они разглядывали меня. Я, в свою очередь, их тоже. Впрочем, довольно рассеянно. И не только потому, что волосы у меня на затылке были липкими от крови.
  Я думал о Джиме и окровавленном ноже. А также о Делии и Джонасе и о том, как меня везли сюда. Когда это было, сколько часов назад?.. Или секунд? Уже прошли? Я бы чувствовал себя жалким и безмозглым испуганным созданием перед этим триумвиратом, если б не ощущал, как неукротимо нарастает гнев.
  – Поскольку уж вы привязали меня к этому стулу, полагаю, нам стоит познакомиться. – Бороться в чисто физическом смысле с ними не стоит, решил я. Иначе и умереть недолго. – Я Тимоти Уайлд, полицейский. Медная звезда под номером сто семь, если это вас интересует.
  – Мы знаем, кто вы, – холодно улыбнувшись, бросил Пенсне.
  – Прекрасно. А кто вы? И почему этот стул?
  – Вы ведь не в наших интересах действовали, не так ли? – устало спросил Карманные Часы и снова посмотрел на циферблат.
  – А что, разве обязан?
  – Да, – ответил Нос со Шрамом. Похоже, все это его сильно забавляло.
  – А я почему-то думал, вы хотите, чтобы я раскрывал преступления, чем доселе и занимался в меру своих слабых возможностей и способностей.
  Тут Нос со Шрамом расхохотался – визгливо и даже как-то истерично. Но угрозы в его смехе я не почувствовал.
  – А он мне нравится, – сказал он.
  – А вот мне – нет, – заметил Карманные Часы, затягиваясь сигарой. В самодовольном голосе звучали раздраженные нотки.
  – Он уникальный экземпляр, – задумчиво произнес Пенсне. – Однако я подозреваю, что он нам совершенно бесполезен. А вам известно, как я отношусь к бесполезным людям.
  В комнате повисло молчание. Довольно зловещее.
  Нос со Шрамом подался вперед.
  – Вы ведь честный игрок, мой мальчик, верно? Тогда обещайте мне ясно и твердо. Мы хотим, чтобы вы перестали преследовать сенатора Гейтса. Неужели мы так много требуем?
  – Я его не преследую, я хочу раскрыть убийство его… служанки.
  – Но вы же ограбили его дом! Или, по крайней мере, пытались… Неужели у нас есть время спорить с этим муравьем? – спросил своих коллег Карманные Часы. – Макдивитт и Бирдсли гонялись за вами несколько недель. Они в этом деле люди опытные, мадам Марш их нам рекомендовала, они не раз доказывали свой профессионализм. Все это надо прекратить. Давным-давно пора было бы прекратить.
  – Отвечайте на вопрос, мистер Уайлд, – холодно прервал его Пенсне. – Мы хотим, чтобы вы прекратили все это. Неужели так сложно выполнить нашу просьбу?
  К этому времени я окончательно закоченел. И ответить на этот вопрос было страшно трудно. Я вспомнил, как в проулке за домом Гейтса за мной по пятам топали двое, вспомнил, как буквально через несколько минут перед домом появились Бирдсли и Макдивитт.
  «Бирдсли и Макдивитт гонялись за вами несколько недель».
  Так, куда же еще я ходил за это время?..
  – Ну, вот, видите? – заметил Нос со Шрамом. – Он умен. Мне всегда нравились умные люди. Да, Уайлд, мы стараемся очистить город от Райтов. Сикас Варкер и Люк Коулз уже на пути к резиденции Хиггинса. Эта семья знает о сенаторе Гейтсе много лишнего. Сам он всегда был излишне сентиментален – и мы пришли к выводу, что это весьма тревожный и опасный знак.
  – Не надо! – выдохнул я. – Они… Я уберу их с вашей дороги. Сегодня же утром, обещаю. Все уже подготовлено.
  – А как же ваши собственные драгоценные убеждения, мистер Уайлд? – насмешливо спросил Пенсне. – Ведь нам известно, что вы убежденный и страстный аболиционист. Какие у нас гарантии, что вы будете действовать осторожно, что не станете выставлять почтенного сенатора Гейтса эдаким романтичным идиотом, каковым сами мы его в глубине души и считаем? Он ведь весьма значимая в политике фигура. Он – наше богатство. А вы – и не первое, и, судя по всему, не последнее.
  – Да, есть люди, которые недовольны тем, что случилось с Шоном Малквином, но я человек вполне разумный, – пытался возразить я.
  – Неужели? – насмешливо бросил Пенсне. – Занятно получается. Особенно с учетом состояния кожи ваших рук. Понимаете?
  Я не понимал, и думаю, он догадался об этом.
  – Нет, само собой, вы можете быть вполне разумным аболиционистом, и тут спорить не о чем. Умеренным, спокойным, вполне адекватным аболиционистом, человеком с незамутненным сознанием. Преданным не только своим идеалам, но и своим нанимателям. А вы готовы в кровь стереть кожу рук, стоит только нам упомянуть о паре негров, из-за которых все остальные считают вас теперь заклятым врагом. Разве это разумно?
  Мне не нужно было чувствовать боль, не нужно было видеть, как они обменялись ироничными взглядами, чтобы понять: хлороформ, два или три пинка в ребра и удар по затылку – все это их грязная работа с целью испортить мне игру. Затеяли свою, которая, в целом, была не столь и ужасна, и опасна, в отличие от моей. И мне не нужно было сжигать за собой все мосты, чтобы понять: эти люди уже оценили мою лояльность.
  И все равно я должен был раскрыть дело. И быстро.
  – Ладно. Оставлю Гейтса в покое, если вы не станете трогать Райтов, – сделал я попытку.
  – Сожалею, но у нас тут не переговоры, мистер Уайлд, – строго заметил Пенсне.
  – Почему нет? Вы же ничего при этом не теряете.
  – Да, и не намереваемся терять. Гейтс оказался в критическом положении. И эта его цветная любовница, якобы законная жена… Виновен ли он в том, что легализовал свой с ней союз, или нет, мы до сих пор так и не знаем. Я просто содрогаюсь при мысли о том, какой скандал может произойти. Это потрясет сами основы партии. Сразу начнут расползаться слухи, самые разрушительные, приводящие к расколу. Нет, об этом и помыслить страшно.
  – Я забуду о Гейтсе. Но какая вам разница, где дальше будут жить Райты – в Канаде или Кентукки? – взмолился я.
  – Вам-то какое до этого дело? – спросил Карманные Часы.
  – Лояльность важна для всех нас, мистер Уайлд, – заявил Нос со Шрамом. – Для нас она имеет первостепенное значение. Во всяком случае, для меня.
  – Для меня тоже, – выдавил я, понизив голос. – Как, впрочем, и простая порядочность.
  – Нам нужны заверения в личной преданности, мистер Уайлд, – сказал Пенсне и забарабанил пальцами по столу. – И если они потребуют некой жертвенности с вашей стороны, что ж, тем лучше, тогда мы будем точно знать, можно ли вам доверять. Неужели это так трудно понять?
  – Нет, не трудно. Но тогда я обману доверие других лиц.
  Карманные Часы покосился на циферблат, бросил многозначительный взгляд на Нос со Шрамом, вздохнул. Пенсне снял с носа стеклышки в тонкой оправе и начал протирать их платком. Затем покосился на своего собеседника, дернул плечом.
  – Что ж, ладно, хоть лично мне и очень жаль, – разочарованно пробормотал Нос со Шрамом, адресуясь ко мне. – Терпеть не могу убивать умных людей.
  – Порой убивать умников бывает очень занятно, – заметил Пенсне.
  – Только пусть это будет один из нас. Макдивитт и Бирдсли уже доказали свою несостоятельность. Непременно напортачат, переломают каждую косточку, что вовсе не обязательно. Утомительно и негуманно. Один из нас должен избавиться от него как можно быстрей.
  – Я им займусь, – сказал Карманные Часы, и глазки его блеснули. – А вам лучше присмотреть за сбором пожертвований в Касл Гарден.
  – Если я умру, будьте уверены, вам это с рук не сойдет, сильно пожалеете, – выдавил я.
  Но они словно не слышали.
  – Вы же не думаете, что все эти жалкие угрозы и нравоучения имеют хоть какой-то смысл? – философски заметил Пенсне.
  – Ну уж определенно, что нравоучительные истории смысл имеют. Как-то видел, что вы отрубили все десять пальчиков у одного кролика, а ногу второго пропустили через мясорубку. Но оба при этом остались живы. – возразил ему Нос со Шрамом. – Да, ценный опыт, но у той истории был рассказчик. А у этой не будет.
  – Просто сброшу этого убогого в реку, и он не будет нас больше беспокоить, – проворчал Карманные Часы. За спиной у меня отворилась дверь. – Времени у нас нет, так что никаких опытов с мясорубками не будет.
  Дверь затворилась.
  – Нет, точно не будет, – произнес какой-то неестественно спокойный голос.
  Я зажмурился.
  Появление нового персонажа в этой комнате было, несомненно, шоком. Но не для меня. Лишь потому, что я в глубине души и сердца, даже вопреки своим мыслям и опасениям, всегда оставался оптимистом. И к тому же предполагал, что дальше ухудшаться ситуации просто некуда.
  Я ошибался.
  Валентайн непринужденной походкой вошел в комнату, придвинул поближе к нам стул, снял шляпу, бросил ее на ковер и уселся с таким видом, точно мы все собрались в кафе и ждали, когда нам подадут кофе. Трость с тяжелым набалдашником он прислонил к колену. Я понял, что означает его присутствие – Джим жив, это он сообщил ему о моем похищении, – и облегченно выдохнул.
  Но всем остальным своим существом я взывал о помощи. Чувствовал себя глупо, как лиса, угодившая в ловушку и окаменевшая там от страха. И с трудом подавлял желание выкрикнуть: «Помоги мне», «Забери меня отсюда».
  – Капитан, – произнес Нос со Шрамом. Достаточно приветливо, но сдержанно. – При всем моем уважении… но вас никто не вызывал.
  Вал закинул ногу на ногу и одарил мужчин из Таммани улыбкой. Затем достал из кармана коробок спичек и недокуренную сигару, раскурил ее, подпустив еще дыма к и без того тошнотворной ауре страха, витавшей в комнате. Как всегда, он долго смотрел на пламя спички, прежде чем взмахом руки затушить этот огонек.
  – Знаю. Просто счел оплошностью, что такого рода сборище проходит без моего участия. Что за ночь выдалась, а? Не стану обманывать, у меня возникли кое-какие сомнения по поводу места встречи, но ты вдруг исчез и оставил меня в дураках. Искал, но на этот бал явились тысячи… видно, проглядел.
  Карманные Часы нервно заерзал в кресле.
  – Желательно, чтобы вы ушли, капитан Уайлд. Прямо сейчас. То, что здесь происходит, вас не касается.
  Гримаса, исказившая черты брата, когда он расхохотался, казалась почти мучительной.
  – Бог мой. Видно, пунш в чашах сегодня вечером оказался испорчен. А ваш виски и медведя с ног свалит. Вы что, просто перепились или окончательно рехнулись?
  Побагровев от ярости, Карманные Часы начал подниматься из кресла, но Нос со Шрамом схватил его за руку и придержал.
  Пенсне, докурив сигару, раздавил ее кончик в позолоченной пепельнице.
  – Совершенно верно. Не вижу смысла ходить вокруг да около. Дело в том, капитан, что ваш брат доставляет нам и себе нешуточные проблемы.
  – Есть у него такая привычка, – согласился с ним Вал.
  – Мы пришли к еще более неприятному заключению. О том, что в целях безопасности должны устранить эту… помеху.
  – Он сам этим занимается – устраняет разного рода помехи. – Вал взмахом руки начертил в воздухе зигзаг. – Я ведь вам уже говорил. Семейка цветных намерена удрать куда подальше, а та несчастная у меня в постели не могла подняться и уйти из дома самостоятельно, верно?
  Никто из присутствующих не выразил ни малейшего удивления, услышав, что в спальне у Вала находился труп. Кроме меня, поскольку я не ожидал такого признания. Брат, фигурально выражаясь, нанес мне удар под дых.
  – Так ты сказал им, что…
  – Прикуси язык, Тим, и держи пасть на замке, – проворчал братец, затем испустил страдальческий вздох и снова заулыбался джентльменам из Таммани. – Мне сказали, Шелковая Марш проболталась. Подумала, что стоит распространить эти новости на весь белый свет. Понятия не имею, откуда ей это известно, но речь сейчас не о том. И бояться тут нечего – мы не того рода парни, чтобы позволить себе запаниковать из-за покойного в моей постели. Хотя лично мне неизвестно, как он туда попал. Суть в том, что вся эта песня затянулась, и людям из оркестра пора по домам. Так что развяжите моего брата, на том и распрощаемся мирно и тихо.
  – Ваши родственные чувства достойны восхищения, – заметил Пенсне. – Но ваш брат страшный упрямец. И мы должны от него избавиться.
  – Не выйдет, – тихо произнес Вал.
  И завертел своей тростью. Она описывала небольшие полукружья, кончик упирался в ковер. А движения руки были еле уловимы. То был один из наименее убийственных жестов в его репертуаре. Но меня это не утешало. Показалось, что вся кровь отхлынула от рук и ног, а сердце колотилось как бешеное.
  – Думаю, вы забываете, с кем говорите, – заметил Пенсне, сверкнув глазами и развернувшись к нам римским носом.
  – О, нет, совсем напротив, – улыбнулся Вал. – Это вы забыли, с кем говорите.
  – Нет, это просто ни в какие… – начал было Карманные Часы.
  – Кем это вы себя вообразили, а, капитан Уайлд? – перебил его Нос со Шрамом. Он был разгневан, но слова и выходки Вала явно произвели на него впечатление.
  – Я вообразил себя боссом Восьмого участка. – Валентайн, как я заметил, ни разу не взглянул на Карманные Часы, обращался только к Пенсне и Носу со Шрамом. – Считаю себя самым чертовски сообразительным боссом Восьмого участка, когда-либо существовавшим на этом свете. И думаю, что один из вас готовится к переизбранию на должность муниципального советника этой весной. И в нашем округе больше голодающих патриков, чем вы можете представить. От этого факта не отмахнуться. Их многие тысячи, их просто не счесть. А я тот парень, который подкармливает их, находит им постоянную работу, крышу над головой; я тот, кто подкидывает косточку их сопливым шкетам, и они меня просто боготворят. Да все они в реку готовы попрыгать, стоит только мне приказать. И вы вообразили, что я буду говорить им, как люблю и обожаю вас, если вы посмеете хоть пальцем тронуть моего брата? Каждый день, с шестнадцати лет, я вкалывал на эту партию, как раб на галерах. Брался за самую грязную работу. И ради чего? Чтобы моего родного брата выкрали с вечеринки по сбору средств в фонд этой самой партии и скрутили по рукам и ногам, как цыпленка перед жа́ркой? На прошлой неделе я был в Олбани, и там демократы были готовы башку проломить любому, кто косо на меня взглянет. Так что не советую со мной ссориться. Блюдо из Тимоти Уайлда сегодня в меню не входит. И никогда не войдет. Так что отдайте мне моего долбаного брата, пока я окончательно не потерял терпения.
  К концу этой речи Карманные Часы так и кипел от ярости, грудь его вздымалась. Глаза у Пенсне остекленели – наполовину от злости, наполовину от того, что он производил в уме какие-то сложные расчеты. Что же до Носа со Шрамом, тот смотрел на меня, едва сдерживая улыбку.
  – Начинаю думать, капитан Уайлд, – медленно произнес Пенсне, – что вы такой же упрямец, как ваш родственник. Неужели вас не заботит, к каким последствиям это приведет?
  – Вал, валим отсюда к чертовой матери. – Я был просто не в силах оставаться здесь далее.
  Валентайн поднялся, прислонил трость к стулу, выбросил окурок от сигары в камин, достал карманный нож, подошел и начал разрезать веревки у меня на руках и ногах. Узлы оказались такие крепкие, что эти пеньковые канаты лопались с громким звуком. Трое господ из Таммани наблюдали за происходящим: Пенсне – несколько рассеянно, Карманные Часы – с неподдельным интересом, а Нос со Шрамом – злобно ухмыляясь. Кровь вернулась в онемевшие пальцы. Было больно. К тому времени начало казаться, что у меня болит буквально все.
  – Я вам нужен, – сказал им брат. – Вы даже не представляете, до какой степени я вам нужен. Я прав или нет?
  Нос со Шрамом склонил голову набок.
  – Вполне возможно.
  – Чего трепаться попусту. Можем обсудить кое-какие новые вопросы. Только ради Христа, налейте мне выпить, так разговор пойдет веселей.
  Нос со Шрамом громко расхохотался, потянулся к графину и налил виски в стакан.
  Брат подхватил меня под руку, потащил к двери – ноги еще плохо слушались меня, словно одеревенели, – распахнул ее настежь и сказал:
  – Выходи через главную дверь, я оставил ее незапертой.
  И толчком отправил меня в холл, словно из ружья выстрелил.
  И, естественно, я упал. А секунду спустя замок двери за мной защелкнулся.
  Я остался один.
  Хлороформ, рана на голове, паника – все это сказалось на моем состоянии, и несколько секунд я пролежал точно в ступоре. Голова кружилась. В холле, где я приземлился, был гладко натертый паркетный пол, а свет выключен. Лежа там, я умудрился зафиксировать лишь эти два факта, а затем пытался сообразить, стоит ли подчиняться советам брата и идти к выходу, или же постараться открыть дверь, за которой остался Вал.
  Я уже хотел подползти к ней, прислониться плечом, начать ломиться, пока они меня не впустят. Но потом подумал – а может, сыграл свою роль инстинкт, – что это плохая идея.
  Ты там в любом случае бесполезен, а брат убрал тебя с глаз долой. Так что не стоит портить дело.
  Ты и без того во многом напортачил.
  А затем в полубессознательном тумане я вдруг вспомнил, что дом Не Здесь и Не Там, возможно, в осаде. Уперся ладонями в пол и медленно, с трудом, встал на ноги.
  Я шел, цепляясь за стенку; в раненой голове гуляли обрывки каких-то высказываний. Удалось зацепиться за одно – совсем недавно я не уделил ему должного внимания.
  Шелковая Марш проболталась… Понятия не имею, откуда ей это известно, но речь сейчас не о том.
  И я стал обдумывать это высказывание. Еще со времени визита на Грин-стрит я подозревал: Шелковая Марш знала, где и как умерла Люси. Но с тех пор произошло столько важных событий, что мне как-то некогда было вдуматься в это довольно странное предположение. Скорее всего, о том ей поведал убийца – она выудила у него всю правду, а потом проболталась. Но такой вывод не дает мне ровным счетом ничего.
  Есть ли иное объяснение?
  Я, вконец обессиливший и одинокий, толкнул дверь и оказался в ресторане, где не было ни души, а в окна просачивался бледный свет звезд. Прежде я никогда не бывал в Таммани-холл, но он являлся весьма популярным местом, где проводились разного рода мероприятия, устраивались концерты и лекции, кукольные спектакли и политические сборища. С высокого потолка над головой свисали люстры – они напоминали мне каких-то ночных хищников. И я как можно быстрее стал пробираться к выходу, минуя растения в кадках и перевернутые стулья. И уже был на середине комнаты, как вдруг меня просто сокрушила одна из возможных версий, объясняющих странную осведомленность Шелковой Марш, – и показалось, что все вокруг рушится, словно линия из костяшек домино, а голова так закружилась, что я врезался в стол.
  – Нет, – произнес я вслух и ухватился за край стола. Чтобы успокоиться, не упасть или просто выкинуть эту мысль из головы. – Нет, этого просто не может быть.
  Стало нечем дышать. Перед глазами снова поплыли звезды, а все помещение завертелось, закрутилось спиралями, точно некий обитатель психушки в бешеном танце.
  А все потому, что я вспомнил кое-что еще.
  Это тебя он хочет, только ты ему нужна, говорил я Делии Райт о Джордже Хиггинсе. Хотя и не должен был, не моего ума это дело.
  Джорджу нужен лишь плод его воображения, ответила она тогда.
  И сказала тем самым, как это обычно бывает, гораздо больше, чем мне было положено знать.
  На меня нахлынули воспоминания. О том, как я беседовал с самыми разными свидетелями и ошибочно полагал, что все они не сообщили мне ничего полезного. Я вспомнил самые сильные мотивы, побуждающие человека к убийству. Самые простые. Вспомнил, как раз за разом просыпался после сна, где видел магнолии, с каким-то тревожным чувством, и никак не мог понять, чем оно вызвано. О том, как расспрашивал Шелковую Марш, сидя с ней лицом к лицу, какая же настоящая фамилия Люси – Райт или Адамс.
  На этот вопрос было невозможно ответить.
  Крепко зажмурившись, я представил себе семерых свободных чернокожих, жизнь которых была так или иначе связана и переплетена с моей, – трех членов комитета бдительности, Люси, ее сына, ее сестру и Жана-Батиста. И с почти истерическим содроганием понял, что не стоит, просто нельзя верить древним предзнаменованиям о появлении черных дроздов. Предвидеть это невозможно, особенно когда речь идет о людях. А никаких не воронах на крыле.
  И, однако же, в данном конкретном случае я мог бы почерпнуть все это из детской считалки. Будь я другим человеком. Безумным.
  Семь – это тайна, и всем молчок.
  – Это нереально, – прошептал я. – Все это совершенно нереально. Все ложь.
  Я бросился к двери – она оказалась незапертой, как и говорил Вал. У этого парня наверняка полным-полно самых разных ключей. Я бросился к перекрестку Нассау и Фрэнкфорт, который углом выходил к безлюдному сейчас Сити-Холл-парк, затем выбежал на Чэтем-стрит. Ловить экипаж в такой час – дело безнадежное. Уже почти рассвело; молочник с телегой, полной бидонов, качал воду насосом из колодца близ Гротона – наверняка хотел увеличить свои доходы, разбавив молоко и сливки. А стало быть, уже, наверное, около пяти.
  Я опаздывал на встречу на полчаса.
  Ничего, может, еще успею.
  «Теперь она у Господа Бога или скоро с ним будет», – так сказал Джулиус Делии. «Разве?» – ответила тогда ее сестра. До чего ж похожие были у них голоса…
  – Дурак, дурак! – яростно прошептал я и бросился бежать.
  Впрочем, найти экипаж оказалось просто, и уже через четверть часа я был в Челси, стоя перед дверью в приют Не Здесь и Не Там, и звезды над головой начали бледнеть. Ночь отступала.
  Дверь была открыта.
  Я вошел, и шаги показались страшно громкими – такая мертвая тишина царила в доме. Боже, это просто невыносимо, до чего же тихо!
  Я остановился в холле.
  – Миссис Хиггинс?..
  Никто не откликнулся.
  – Есть кто дома?
  Тишина обволакивала меня со всех сторон, с головы до пят, окутывала белым саваном, затыкая нос, рот и уши. Я словно примерз к полу.
  А потом показалось – откуда-то издалека донесся крик. Но такой слабый, что определить направление было невозможно. А может, просто тихо мяукнула кошка? Не в силах выносить больше эту тишину, я пробежал через гостиную, потом – музей, затем торопливо сбежал по лестнице в потаенное подземное жилище.
  О том, что я обнаружил там чуть позже, никакого доклада в полицию писать не стал.
  А ведь это было важно, страшно важно, что именно и почему там такое произошло. И особенно важна эта история была для меня – даже передать не могу, насколько, потому что не так уж много у меня в жизни по-настоящему близких людей. Один из них, один из самых умных и храбрых мужчин, которых я когда-либо знал, был чернокожим, но свободным, родился в Нью-Йорке и при крещении получил имя Джулиус Карпентер. Нет, нельзя сказать, что он был мне как брат, – просто потому, наверное, что таковой у меня уже имелся. Но этот человек был мне нужен, как никто другой, он был моим близким другом. С первого же дня знакомства он всегда был так добр ко мне, причем без видимых усилий; рядом с таким человеком всегда начинаешь чувствовать себя менее одиноким в этом мире; он никогда ничего от меня не требовал, не создавал мне никаких проблем. Он всегда находился в таком ладу с самим собой, и глупо было бы задаваться вопросом, почему мы испытывали такую привязанность друг к другу. Однажды ему приказали отказаться от своего имени, но он не стал этого делать. И я никогда этого не забуду.
  Джулиус Карпентер погиб ранним утром 1 марта 1846 года. Был смертельно ранен выстрелом в грудь, и я нашел его еще теплым, распростертым на полу в маленькой подземной гостиной.
  В трех футах от него лежал еще один труп – Сикаса Варкера. Голова у него была разбита кочергой от камина.
  Длинный Люк Коулз, раскинув руки, лежал, привалившись к дальней стене, в голове у него зияла дырка от пули.
  Делия неподвижно сидела посреди ковра и озиралась по сторонам. В руке она держала револьвер «кольт», в прежней жизни он принадлежал Варкеру. Однажды я забрал его у него, а потом отдал.
  – Я же говорила… что поубиваю всех, кто только посмеет прикоснуться к Джонасу, – сказала она, подняв на меня глаза.
  Я опустился на колени на ковер рядом с ней. И ответил не сразу – ужас просто сковал. И потом, говорить с ней было проблематично и почти невозможно по еще одной причине.
  Я даже не знал ее настоящего имени.
   Глава 24
  
  Еще одна женщина, чтобы спасти своих детей, которые были обречены всю свою жизнь прожить в рабстве, если б ее притязания на свободу были бы отвергнуты, бросилась с крыши дома, где ее держали. И была так страшно изломана и изуродована после падения, что ее отпустили – просто по той причине, что она уже больше не годилась для продажи. Никаких сомнений в том, что она являлась свободной женщиной; но она знала, что целая семья молодых рабов была слишком большой ценностью, чтобы решить исход дела в ее пользу.
  И. С. Эбди. Журнал перемещенных лиц в Соединенных Штатах Северной Америки, апрель 1833-го по октябрь 1834 г.
  Поначалу единственным звуком было тиканье часов. Его я и слушал. И просто дышал, опустив руки на колени и стоя на ковре. Смотрел на револьвер. Уголком глаза видел Джулиуса. Я со всех сторон был окружен умершими, хоть и скорбел только по одному.
  Потом я потянулся к дивану, наклонился и стащил с его валика кусок ткани. Пусть Коулз и Варкер валяются тут, как зарезанные цыплята, но только не Джулиус. И вот я, осторожно прикрыв кружевной тканью его лицо, на секунду сжал его руку в своей. Рука Джулиуса была еще теплая, гибкая. Но уже словно ему не принадлежала.
  И вот я решился заговорить, просто чтобы не сойти с ума.
  – Может, скажешь, кто ты такая?
  Вся кровь отлила от лица Делии, оно стало серым, как пепел. Она продолжала сжимать в пальцах револьвер – он лежал у нее на коленях, – удостоив меня лишь беглым взглядом.
  – Варкеру и Коулзу случайно выдали нас члены комитета. Но вы-то как узнали?
  – Отчасти благодаря мистеру Тимпсону. – Язык казался мне огромным, еле ворочался во рту. – Он рассказывал мне о свадьбе, над украшением которой трудилась Люси – букеты магнолий, гардении, вплетенные в волосы невесты. То, что он описывал, было типичной свадьбой южан, только там растут все эти цветы. И еще упомянул о воспоминаниях Люси, о том, как она маленькой девочкой бегала по полям, где цвели рудебекии. Сам того не осознавая, он нарисовал картину Юга. Где это было?
  – В Северной Каролине, – прошептала она в ответ.
  Я закрыл глаза и кивнул.
  Шелковая Марш не говорила, что невозможно ответить на вопрос, была ли фамилия Люси Райт или Адамс. Поскольку не знала, считался ли действительным брак. Но Люси Райт никогда не существовало. Я вспомнил о том, как несколько недель назад Длинный Люк клялся и божился, что эти женщины беглые рабыни, и понял, что если б прислушался к его словам, то уже давно узнал бы всю правду. Я ринулся в эту битву с поднятым забралом и занесенным над головой мечом, пылая праведным гневом, считая, что закон на моей стороне, хотя на деле стоял наряду с ворами и взломщиками.
  – Мы и сами не знали до тех пор, пока мне не исполнилось четырнадцать, а Люси – шестнадцать. – Голос ее звучал безжизненно.
  – Не знали чего?
  – Ну, что мы рабыни, разумеется.
  Я снова утратил дар речи и просто смотрел на нее. Женщина, которую я знал под именем Делия Райт, была красива, изящна, хрупка, почти так же красива, как Люси. Миндалевидные карие глаза с веселыми веснушками вокруг – такие ясные, рука – такая тонкая, но твердая. Внезапно вспомнилась Птичка Дейли и то, что она говорила о возвращении в бордель.
  Да я на все пойду, лишь бы не вернуться туда… Я скорее умру. Я буду делать самые ужасные вещи, мистер Уайлд.
  – Как Джонас?
  Я подошел и сел рядом с ней. И тут вдруг показалось, что я вижу эту комнату с дальнего расстояния. Словно смотрел на рисунок в «Геральд», изображающий место преступления, которого раньше никогда не видел. Словно все это не имело никакого отношения к моей жизни.
  – Он наверху, в спальне, с миссис Хиггинс. Она пытается его успокоить.
  – А где Джордж?
  – Джордж пошел за подмогой, – ответила она. И тут вдруг из глаз ее хлынули слезы, градом покатились по щекам. Она взглянула на Джулиуса и добавила: – Они выросли вместе. Джордж… ему плохо.
  – Я готов выслушать, если это поможет. Если скажешь мне всю правду. Только так и не иначе.
  Лицо Делии исказило удивление. Затем она подобрала ноги, прижала колени к груди, опустила на них подбородок.
  Она выглядела такой молодой. Как некогда Птичка – совсем молоденькой и бесконечно печальной. В этом возрасте и в добром здравии людям обычно не свойственно так грустить.
  – Наш отец был богатым белым доктором, жил в маленьком городке. И то поле, где росли рудебекии, принадлежало нам. Я тоже по нему бегала.
  Я кивнул. Вспомнил, что на месте Гринвич Виллиж тоже некогда была деревня, и мои родители были живы, и я бегал по полю у реки, засеянному просом. Носился по нему просто так, без всякой причины.
  – Рабов у него было не так много, – хмурясь, продолжила она, – и мы жили в доме вместе с доктором и нашей мамой. Мы учились, хоть и не в школе – отец нанял нам частного преподавателя из Филадельфии.
  – А я все удивлялся, откуда у вас такой акцент…
  – Вот как? Отец изучал медицину на Севере. Большую часть времени мы просиживали за уроками, и отец одобрял, что мы научились так правильно говорить и писать. Чем сильно отличались от наших друзей и сверстников, детей рабов. Мы понятия не имели, что такие же, как они. Моя мать была африканкой всего на четверть… отец называл ее «дорогая», а нас с Люси – «мои любимые малышки». А потом в городке появился другой доктор. Ну, такой… как тогда говорили, очень много о себе воображал. И он насмехался над моим отцом – за то, что тот живет с черномазой любовницей. Непрестанно высмеивал его в присутствии коллег, начал переманивать к себе его пациентов. Ну, и тогда отец решил взять в жены белую женщину, чтобы спасти свою практику. Наверное, хотел улучшить свое положение.
  Сказать, что я совсем не разбирался в реалиях рабства, как не разбирался во всех тонкостях нью-йоркской политики, было бы наглой ложью. Мерси с ее покойным отцом, преподобным Андерхиллом, хорошо информировали меня на эту тему. Они рассказывали мне совершенно отталкивающие вещи. Истории, которые мне хотелось нежно и незаметно изъять из воспаленного мозга Мерси, как достают червяка из красивого яблока. Я наслышался историй о невыразимой жестокости. Но никак не мог привыкнуть или смириться с ними. Напротив.
  – Он также решил, что надо сменить всю обстановку в доме, – продолжила Делия. – Доктора обязаны придерживаться определенных стандартов. А денег на мебель не хватало. И тогда он продал мою маму какому-то незнакомцу, возвращавшемуся домой в Миссури, а сестру – на соседнюю плантацию. Я осталась в доме, но должна была работать наравне с остальными рабами. С сестрой виделась довольно часто, когда ей удавалось вырваться и забежать к нам. Думаю, если б не было этих свиданий, мы бы с ней обе просто сошли с ума.
  – Люси, насколько я понимаю, тоже была домашней рабыней. – Неважно, как там ее настоящее имя, для меня она навсегда останется Люси. – Она занималась цветами, помогала устраивать банкеты и праздники…
  – Да, постоянно возилась со всеми этими вазами, цветочками и букетами. Она так их любила.
  – Если б я смог убить того сукиного сына, который вырезал надпись на груди твоей сестры, готов держать пари, что сделаю это, – шепотом признался я.
  Эти мои слова вывели Делию из ступора. Она вздрогнула, подняла голову от колен.
  – Вы это о чем?
  – О тех словах. «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю. Итак, будь ревностен и покайся». О человеке, который наказал Люси, вырезав у нее на груди цитату из Библии. Его следует пристрелить, как бешеного пса.
  И тут вдруг Делия расхохоталась. Звуки эти прозвучали в комнате столь неуместно, что я даже вздрогнул – словно от пистолетного выстрела. А она все продолжала смеяться, хоть и пыталась остановиться, прикрывая ладошкой рот. А в глазах светился испуг – из-за того, что никак не удается сдержать приступы этого столь неуместного веселья.
  – Прошу прощения, – прошептала она через минуту. – Никто ей эту надпись на груди не вырезал. Она сама это сделала, обрезком какой-то грязной железяки. Она была такая красавица, сами знаете.
  Делия произнесла эти слова ясно и четко. Они промаршировали прямо как солдаты-пехотинцы, которые больше не боятся смерти, как прежде. Если мне суждено дожить до ста лет, в чем лично я сильно сомневаюсь – и вообще одному Господу это ведомо, – до самой смерти не забуду, как выглядела она в тот момент, давая мне ключ к тайне, которую я просто не имел права раскрывать.
  – Каждый на плантации жаждал урвать хотя бы кусочек этой красоты. Каждый жаждал ее, а многие мужчины в доме умели добиваться того, чего хотели. А она говорила, что никто из них теперь даже не взглянет в ее сторону, что никто не посмеет хотя бы заговорить с ней, даже хозяева, вот и оставила им это послание на самом видном месте. Думаю, они совершили огромное зло, продав детей, и тогда она немного тронулась умом. У меня были две племянницы и один племянник, и всех их продали на аукционе. И она после этого жила, как в аду. Я этих детей больше никогда не видела.
  В горле у меня все сжалось, я был не в силах произнести ни звука. А вокруг вроде бы ничего не изменилось. И сам я был все тем же полицейским со шрамами, что и вначале, исходя из того, что вижу и слышу. И тут почти против своей воли я вдруг принял решение.
  – Но потом случилось нечто такое, что все изменило. Тебя ведь продали, верно? На ту же самую плантацию? – спросил я, когда обрел наконец дар речи.
  Она вздохнула.
  – Отец решил, что не помешают также новая лошадь и кабриолет. Да.
  – И как скоро после этого вы с Люси и Джонасом удрали оттуда?
  – Я шла, как придаток, сестра почти что тронулась умом, только Джонас представлял настоящую ценность. И недели через две нас передали брокеру, чтобы тот выставил нас на продажу на аукционе.
  – Ну, и как же вам удалось бежать?
  – Сестра нас спасла. Она была очень храброй или… да, думаю, что была. Сама она считала себя трусихой, но… простите. Разве она не была храброй? Разве это не так?..
  Делия зарыдала в рукав. Через несколько секунд я дотронулся до ее запястья. То был робкий и малообещающий жест. Но я боялся спугнуть ее. Она подняла глаза – плечи продолжали содрогаться – и взяла меня за руку.
  – Она была гораздо храбрее меня, – сказал я Делии.
  Вся остальная часть истории была незамысловата. Торговцы, которым доверили продажу женщин и ребенка, были людьми грубыми и корыстными. Они направлялись в округ Колумбия, где рассчитывали продать семью на аукционе и вернуться на плантацию с деньгами, от которых им полагался определенный процент. И вот по дороге Люси вдруг заметила Ратерфорда Гейтса, он ехал верхом на лошади в том же направлении. И хотя везли рабов в цепях, в открытом фургоне, и женщина была на грани нервного срыва, она углядела нечто в его глазах. Возможно, сочувствие. Возможно, слабость. Как бы там ни было, но она стала кричать Гейтсу, что эти три проходимца похитили свободных чернокожих из Олбани и что никакие мы не рабы. Она молила его о помощи.
  И, к ее удивлению, он ей поверил.
  – Этот его взгляд, – продолжала вспоминать Делия. – Точно он должен выполнить некую священную миссию. Никогда не забуду этот взгляд. И он стал угрожать работорговцам, сказал, что доставит их в ближайший магистрат, привлечет к ответственности. Тогда они принялись объяснять – не напрямую, конечно, всякими там намеками, – что в магистратах сидят люди очень занятые. Что надо будет вызывать свидетелей. Что разбирательство может занять многие недели, что нас троих заставят заплатить за еду, пока мы будем ждать этого разбирательства – таков закон, – и что у нас, естественно, нет при себе ни цента. Торговцы были правы, и тогда Чарльз… Гейтс – достал кошелек и заплатил им за нас троих двести долларов.
  – В качестве подкупа, – уточнил я. – То не было платой за собственность.
  – Именно.
  Какое-то время мы молчали. Я уже почти все знал. Но это вовсе не означало, что был готов делать какие-то выводы.
  – Мы прожили у него в доме на Уэст Бродвей три месяца; все это время придерживались своей версии, писали письма несуществующим родственникам в Олбани, – продолжила Делия. – Затыкали рот Джонасу всякий раз, когда тот заговаривал о плантации. Думаю, он этого уже не помнит. Поначалу мы были напуганы и одновременно страшно благодарны, но Гейтс, он был всегда так добр к нам, и еще, похоже… Господи, до сих пор считаю, что он был неравнодушен к моей сестре. Но как бы там ни было, он сделал ей предложение, и тогда он очень нравился ей. Ну и потом, наверное, она решила, что то будет разумный шаг… пожениться. Сменить фамилию на новую, причем официально.
  Гейтс раздобыл всем троим бумаги об освобождении – наверняка не без помощи партии, – и внушил тамошним боссам, что похитители уничтожили документы, выданные в Олбани. Люси согласилась выйти за него замуж в Массачусетсе, и вот вся семья проехала через Коннектикут, и в небольшой аболиционистской церкви в сельской местности состоялась церемония бракосочетания. По возвращении в Нью-Йорк Делия и Люси стали прихожанками Абиссинской церкви; чуть позже Делия стала преподавать в тамошней школе, и Джонас посещал занятия вместе с другими цветными ребятишками. И все вроде бы наладилось, они были в безопасности. Хотя на Люси время от времени накатывали приступы жуткого необъяснимого страха.
  Затем Люси нашла работу в цветочной лавке у Тимпсона, Гейтс отправился в очередную поездку, и все пошло прахом.
  – Варкера и Коулза наняли, чтобы избавиться от твоей сестры, – сказал я Делии. Она по-прежнему крепко сжимала мою руку. – Избавиться от чернокожей женщины и ее ребенка, проживающих в доме восемьдесят четыре по Уэст Бродвей. И они спутали тебя с Люси.
  Она кивнула. Я протянул ей носовой платок, обнаруженный в кармане нового модного жилета – таких красивых и чистых платков у меня отроду не водилось, – и она прижала его к глазам.
  Поднять следующую тему лично мне казалось почти невозможным. И вовсе не из-за моих не слишком четких, свойственных только белым, представлений об аболиционизме. И не из-за жалости, которую я испытывал к этой тихо плачущей женщине. Даже не из чувства вины. Ведь я видел, какая трагедия разворачивалась прямо у меня на глазах, и не предпринял ничего, чтобы остановить неизбежное столкновение – мало того, привел волков прямо к двери этого дома. Нет, проблема носила более личностный характер.
  Я знаю, что это такое, иметь родного брата или сестру. И потому страшно сочувствовал этой женщине.
  – Твоя сестра отослала тебя с Джонасом под предлогом, что надо забрать бумаги об освобождении, – тут я умолк, в глазах защипало, но все же заставил себя продолжить. – А потом ты вернулась в дом Вала и увидела, что Люси оставила тебе… инструкции. Я правильно понял?
  Тут Делия содрогнулась всем телом так, что я испугался: того гляди, позвоночник переломится. Но не того сорта она была женщина. Делия была несокрушима. Убийственно несокрушима. И она в точности исполнила все указания, чтобы спасти своего племянника.
  – Простите, – прошептала она еле слышно. – Я не хотела навредить вашему брату. Особенно после того, как необыкновенно добр он был к нам. Люси оставила четкие указания. Тогда я не до конца понимала, чем вызвана эта просьба, но подчинилась. Не думаю, что хотела понять. Единственное, что знала, она сделала это ради нас.
  С этими словами она сунула руку в карман платья, достала записку и протянула мне. Почерк неровный, скачущий, разобрать его было трудно. Но я все же прочел.
  Дорогая сестра!
  Молюсь о том, чтобы это письмо попало тебе в руки. Не все еще потеряно. Но нас обложили со всех сторон – буквально вчера вечером мне намекнули, какие пагубные последствия могут нас ждать. Сейчас я словно в густом мраке, но всегда знала: там, где тьма сгущается, там ждет и направляет нас Господь. Когда найдешь меня, знай: я ушла домой. Возрадуйся, что я освободилась от теней, преследующих нас, что пребываю отныне в покое. Я люблю тебя, я люблю Джонаса больше, чем ты можешь себе представить.
  Исполни все в точности, о чем прошу тебя в письме. Доверяю тебе: все должно выглядеть так, словно я стала жертвой жестокого и сильного злодея. И еще, что он очень спешил. Сделай это для меня и Джонаса. Это твоя часть сделки, которую я заключила. Подготовь место преступления, чтобы выглядело убедительно, и тогда вы с Джонасом останетесь живы. Не знаю, почему все должно было случиться именно так, но знай: я поверила посланнику. И выполни последнюю мою просьбу.
  А потом беги, милая, дорогая моя девочка. Беги и не смей оглядываться.
  Я подумал о втором письме Мерси. Мерси, которая всегда знала о человеческой натуре больше, чем кто-либо еще.
  Смерть не должна быть напрасной, как и жизнь. В том числе – и моя.
  – Люси повесилась, когда вы ушли из дома. И ты вынула ее из петли, – я сложил записку и отдал ее Делии. – Наверное, тебе пришлось перерезать веревку, и ты использовала нож, который я потом нашел на кухонном столе. А от веревки избавилась позже, когда вышла из дома, верно?
  Делия кивнула, глядя мне прямо в глаза.
  – Сестра просила тебя устроить все так, чтобы смерть ее выглядела насильственной, что погибла она от рук жестокого злодея. А потому ты раздела ее, а шею обмотала поясом от халата Вала, будто бы тот стал орудием убийства. Ну, а потом ты перевернула столик, разбила графин, сорвала со стены картину – словом, действовала бессистемно. Ты была слишком расстроена, слишком торопилась, устраивая этот беспорядок. Но ты доверяла сестре. И потому исполнила ее пожелание.
  Тут Делия уцепилась за меня уже обеими руками, глядя мне прямо в глаза сквозь длинные слипшиеся от слез ресницы. Потом, словно не веря самой себе, покачала головой.
  – Капитана Уайлда могли за это повесить. Хочу, чтобы вы знали: это давило на меня тяжким грузом. Просто представить не могу, кому понадобилось вытворять такое и почему.
  Я знал, почему. Но то была страшно долгая история.
  В соседней комнате послышались шаги. Я резко развернулся и схватил револьвер, лежавший у нее на коленях. Но теперь женщина, которую я знал под именем Делия Райт, уже не нуждалась в моей защите. В комнату вошел Джордж Хиггинс. В глазах пустота, уголки губ опущены, как у человека, не успевшего оправиться от удара. Этот прежде такой самоуверенный крепкий мужчина выглядел совершенно потерянным. Точно плыл по темным волнам в неизвестность.
  – Помощь идет, – сказал он Делии. – А, Тимоти… – Тут он замялся. – Господь да помоги нам. Я понимаю, вы полицейский и все такое. Но в свете…
  – Меня здесь не было. – С этими словами я поднялся и выложил револьвер на стол. – Какие предприняты меры?
  – У моей матери есть опыт. Здесь поумирало много людей, от самых разных болезней. Ну, конечно… не от этого. Варкера и Коулза – в реку. А Джулиуса мы похороним на кладбище при Абиссинской церкви, тихо и незаметно.
  Тут лицо Хиггинса исказилось от невыразимого горя.
  – Расскажите мне, как все было, – попросил я.
  – Только мы подъехали в экипаже, чтобы забрать их, – начал он, – как на нас набросились Варкер и Коулз. Вели себя страшно агрессивно, угрожали. Сказали, что вас, Тимоти, зацапали люди из партии. И что, скорее всего, убили. Мы страшно за вас испугались, это было видно по выражению лица Джулиуса. Вы как, в порядке? На затылке у вас кровь.
  Мне было плевать на это, особенно теперь, когда мой друг лежит на ковре в целой луже крови. Теперь, когда мы с Джулиусом больше не будем беспокоиться и заботиться друг о друге.
  – Прошу, продолжайте.
  – Мы приготовились сразиться с ними, но ни один не тронулся с места. Джонас заплакал, и тогда Варкер поднял руку, чтобы ударить его, заставить замолчать. А Джулиус шагнул и загородил мальчика собой, как щитом. Не агрессивно, просто решительно. И этот бессердечный трус вдруг перепугался, как заяц, и выстрелил в него. Просто застрелил его, не моргнув глазом. Пуля попала в грудь.
  Именно так я себе все и представлял. И это было просто невыносимо, невозможно. Показалось, что я готов умереть от отчаяния, что в короткие промежутки между ударами сердца твержу себе: это ты виноват, ты виноват, твоя вина, твоя…
  – Долго? – спросил я, стараясь дышать медленней. – Долго Джулиус…
  – Нет, не долго, – быстро ответила Делия.
  – Скончался через несколько секунд, – Хиггинс оттер ладонью пот со лба. Пот блестел и на висках, на темной коже выступили крупнее синие вены, и я видел, как они пульсируют от ярости. – Варкер плохо соображал, что делает. Секунду спустя прицелился уже в меня, и эта… эта юная леди схватила кочергу и врезала ему по затылку. Варкер рухнул, как подкошенный. И тогда она выхватила у него револьвер и прицелилась в Коулза, прежде чем тот…
  – Чем он успел остановить меня? – сказала она.
  Я слышал их голоса, видел за ними целые истории. Десятки историй от них и других рассказчиков, произнесенные хриплыми тяжелыми голосами, гремящими, как цепи, которые тащатся по земле. Наверное, и Хиггинс тоже слышал. Она, сжавшись в комочек, сидела на полу, он не сводил с нее глаз. Рассматривал ее блестящие каштановые кудряшки, ее глаза, блестевшие от слез. А затем, видимо, выбрав слова, благоговейные, как талисманы, он подошел к женщине, которая называла себя Делией Райт, и опустился перед ней на колени. Она приоткрыла рот. Она не выглядела напуганной, когда я вошел в комнату, где она устроила настоящую кровавую баню.
  Она смотрела испуганно сейчас.
  – Прежде, чем я застрелил бы его вместо тебя, – произнес Хиггинс. – Избавил бы тебя от этого, если б смог. Наверху меня ждет друг по имени Жан-Батист. Я только что забрал его, и мы… уезжаем из Нью-Йорка. Не могу здесь больше оставаться. Этот город, он все равно что болезнь, которая медленно просачивается во все твои поры. Провожу тебя и Джонаса в Торонто, и после этого тебе вовсе не обязательно встречаться со мной. Я найду свою дорогу. Знаю, ты думала, что я буду воротить от тебя нос, узнав, откуда ты и кто такая. Понимаю, почему ты вбила это себе в голову, – ведь я ходил, разряженный как денди, претенциозный, похожий на павлина, распустившего перья. Хвастался своим образованием, работой, своими планами на будущее. Хвастал, что денег у меня полно. Хотел произвести на тебя впечатление, а ты считала меня самодовольным болваном, на которого нельзя положиться. Моя вина. Но ты была неправа. Ты ошибалась.
  – В чем именно ошибалась? – прошептала она.
  Джордж Хиггинс грустно улыбнулся и покачал головой.
  – Да я пойду за тобой хоть на край света, если попросишь, – ответил он. – Я люблю тебя. Хотел бы только знать твое имя.
  
  В экипаже, который тем утром отъехал от заднего двора дома под названием Не Здесь и Не Там, сидел Жан-Батист, с восторгом согласившийся на это новое приключение. Здесь же находился сын Люси Джонас, чье имя – я ничуть в том не сомневался – было настоящим, ибо ребенок не может мгновенно привыкнуть к новому имени; здесь же разместился и Джордж Хиггинс, после того, как мы с ним передали завернутое в саван тело Джулиуса в трясущиеся руки преподобного Брауна. А также женщина, имени которой я не имел права спрашивать.
  Так никогда и не узнал, как ее звали по-настоящему.
  Одна надежда, что Джордж Хиггинс все-таки его узнает. Рано или поздно, через несколько часов, недель или минут. Я очень надеялся на это.
  Пока все остальные сидели в безопасности, в экипаже с задернутыми шторками, вдруг оказалось, что мне страшно трудно расстаться с Хиггинсом. Он стоял, докуривая тонкую сигару, пока я рассматривал грязную землю под ногами, и оба мы не находили нужных слов. Точно в тела наши вонзились какие-то крючки, и каждый боялся потянуть и разорвать эту связь. Возможно потому, что я уважал его и желал ему только добра. Возможно потому, что мы с ним простояли целую минуту в полном молчании, всматриваясь в похолодевшее восковое лицо нашего погибшего друга. Наверное, именно такие моменты и сплачивают людей по-настоящему. И ты начинаешь испытывать привязанность к тому, кто прочел твою ментальную карту – знает, где находятся пороги. А где – отвесные отороченные мхом по краям глубокие колодцы.
  И еще мне казалось, что если Хиггинс сейчас уедет, Джулиус уже окончательно умрет. И мне не хватит сил смириться с этим фактом.
  – Напишете мне, когда благополучно доберетесь до Торонто? – спросил я, когда он бросил окурок на землю.
  – Конечно. – Он протянул мне руку, я пожал ее. – Я даже не возражаю, чтобы вы ответили. Ответите?
  – Если вы того желаете. Это хотя бы частично возместит потерю Джулиуса. Думаю, он был лучшим из нас.
  – Наверное, вы правы. – Он откашлялся и добавил: – Придется довериться здравому его суждению, что он не без причин терпел при себе таких придурков, как мы, верно?
  Развивать и дальше эту тему было бессмысленно. Я сглотнул слюну, он шагнул к экипажу.
  – Прощайте, Тимоти. Да, кстати, я напишу своей экономке, что разрешил вам пользоваться моей библиотекой.
  Наверное, я неправильно его понял. А все из-за проклятого хлороформа и удара по голове, от которого помутилось и без того несовершенное сознание. Оставалось лишь пойти в дурдом и провериться, чтобы уж окончательно убедиться, что я съехал с катушек.
  – Вы… но почему? – выдавил я.
  Он улыбнулся, в темных глазах светилась нежность.
  – Да потому, что вы смотрели на мои книжки, словно на сейф, битком набитый деньгами. Переправлять их морем хлопотно, дело того не стоит. Они не какие-нибудь там редкие или старинные. Просто куплю себе новые.
  – Но как я могу…
  – Опять собрались упрямиться и спорить? – сердито спросил он.
  Хороший вопрос.
  – Нет, – ответил я. – И спасибо. Это очень много для меня значит.
  Хиггинс отворил дверцу экипажа, обернулся, бросил на меня последний взгляд. Потом провел пальцами по коротко подстриженной бородке и сказал:
  – Лично у меня сложилось впечатление, что вы так просто не отступитесь, Тимоти. Наверняка собираетесь затеять что-то опасное?
  В голосе его звучала тревога. Я был растроган. Но все же умудрился выдавить улыбку, которая, судя по выражению его лица, походила на маску смерти.
  – Прощайте, Джордж, – сказал я и отвернулся. – И удачи вам.
  Несколько томительно долгих секунд я прислушивался к тому, как отъезжает экипаж. И не оборачивался. Оборачиваться, как узнала жена Лота, бывает опасно для здоровья. Я понимал: мой новый друг хочет меня остановить. Даже, наверное, придумал, как именно. Но он превыше своих собственных ставил интересы двух мальчишек, убегающих сейчас в Канаду, и женщины, которую любил, и я бы на его месте поступал бы в точности так же. Поэтому он меня и отпустил.
  Вот так и получилось, что примерно через полчаса я нанес визит в «Астор Хаус». И одет для этого визита был соответствующим образом.
   Глава 25
  
  Если бы одни только потомки библейского Хама по прямой линии оказались порабощены, очевидно, что вскоре рабство на Юге перестало бы соответствовать Священному Писанию; ибо ежегодно тысячи являлись бы в этот мир подобно мне, рожденными от белых отцов, и чаще всего эти отцы были бы их хозяевами.
  Фредерик Дуглас. Повествование о жизни Фредерика Дугласа, американского раба, 1845
  Как правило, я прекрасно запоминаю всякие мелочи и ерундовские детали. И когда вдруг понял, что никак не могу вспомнить номер апартаментов Ратерфорда Гейтса – наверное, потому, что относительно недавно мне врезали ржавой железякой по башке и она вонзилась прямо в мозг, – впал даже в некую прострацию. Затем я осмотрел себя в зеркале, вспомнил, как одет, и небрежным тоном осведомился у клерка за стойкой, в каком именно номере обсуждаются секретные партийные дела.
  И ровно через пять минут стоял у его двери.
  Если бы кто-то спросил, почему я вознамерился переговорить с Гейтсом, я бы не смог придумать сколько-нибудь вразумительного ответа. Но у меня была панорама, целая фреска из историй, переплетающихся друг с другом. Подозреваю, что я захотел повидаться с Гейтсом из-за его сестры, Летиции.
  Она рассказывала мне о крохотной детской ручке, распухшей и превратившейся в страшную красную лапу… После выздоровления маленький Гейтс, разумеется, настоял на своем. И собака была его спутником вплоть до того момента, пока он не уехал учиться в университет.
  В связи с этим хотелось задать ему следующий вопрос: где сейчас находится собака. И я твердо вознамерился получить на него ответ.
  С каждым шагом железяка все больней и глубже вонзалась мне в мозг. Я подергал за руку двери. Не заперто. Я открыл дверь и вошел.
  Жилые апартаменты «Астор Хаус» оказались великолепны, именно так обычно мы их и представляем. Ноги мои сразу утонули в пышном турецком ковре, лучи утреннего солнца с трудом пробивались сквозь мягкие складки штор приглушенного цвета. Я оказался в гостиной – ничего общего с показной богатой безвкусицей у Миллингтонов. Стены оклеены узорчатыми обоями, мягкая мебель с синей обивкой. И я тут же увидел того, кого искал.
  Гейтс сидел в кресле и курил. Мужчина, некогда поразивший меня здоровым цветом лица, был погружен в печаль и охвачен страхом. Нет, серебристая бородка по-прежнему аккуратно подстрижена, каштановые волосы расчесаны, на переносице красуются очки. Однако сразу было видно – сейчас этому человеку плевать на все. Если б не в силу привычки, подумал я, он бы и не подумал надевать нарядный жилет и посещать суаре в Кэсл Гарден. Он пропадал там целую ночь, но и не подумал потом переодеться, и его карие глаза были затуманены шампанским и печалью.
  – Мистер Уайлд? Чем обязан таким сюрпризом?
  – Станете и дальше притворяться, что это для вас сюрприз, и я прибью вас тут же на месте, прямо в этом гостиничном номере.
  Я нисколько не шутил, произнес эти слова от всего сердца, но они не произвели должного впечатления на Ратерфорда Гейтса. Он жестом указал на кресло напротив. Я проигнорировал приглашение. Если сяду, подняться будет уже трудно.
  – Может, все же объясните мне, как вы организовали убийство жены? – спросил я. – Только не говорите мне, что партия чисто случайно узнала, что вы женаты на африканке, и все последующее – их рук дело. Вы знали, что эти женщины – рабыни. И обсуждали это с мадам Марш.
  Услышав эти слова, он сразу ожил. Резко повернул ко мне голову. Будь я осторожней – а в тот момент я не был, – я бы сказал, что эта информация стала для него новостью.
  – Но как, черт возьми, вы узнали?
  – Да потому, что я понял, как именно умерла ваша жена. Внезапно вам понадобилось дистанцироваться от нее, и вы доверились Шелковой Марш. И естественно, отдавали себе отчет в том, какие ужасные события произойдут сразу после этого.
  Даже если б я нанес ему удар по лицу, это потрясло его куда как меньше.
  – Я… да, я поведал Шелковой всю правду о своей ситуации. Она – мой близкий друг. Но…
  – Должно быть, вы поведали ей и о новых неприятностях в тот день, когда мы виделись в «Астор». Сказали ей, что Люси убита. И что вам она на это ответила?
  – Сказала, что страшно сожалеет о моей потере, о том, что похитители рабов преследовали обитателей моего дома. Пыталась как-то утешить меня, – пылко произнес Гейтс. Он даже порозовел от волнения. – Но она не знала, как именно погибла Люси, что ее задушили.
  – Все объясняется очень просто. После неудавшейся попытки Варкера и Коулза похитить Люси мадам Марш заявилась на квартиру к моему брату и приказала вашей жене покончить жизнь самоубийством, грозясь, что в противном случае ее родственников тут же отправят обратно в Северную Каролину. И подкрепила свои угрозы, сообщив Люси, что это я выдал рабское происхождение ее родных.
  В письме Люси к сестре относительно мало и как-то туманно говорилось о ее обязательствах, но мне все же удалось экстраполировать следующие строки. Сделай это ради меня и Джонаса, писала она. Это твоя часть сделки, которую я заключила. Подготовь место преступления, чтобы все выглядело убедительно, и тогда вы с Джонасом останетесь живы. Это означало, что соглашение было достигнуто, и пакт этот затрагивал столь глубинные мотивы, что я лишь сейчас начал постигать истинное его значение и размеры. Пакт этот был придуман и навязан не кем иным, как Шелковая Марш, которая тем вечером нанесла визит в дом моего брата. И которая понимала: тот факт, что Люси укрылась с родственниками именно в доме Вала, а не где-то еще, открывает перед ней возможность осуществить еще один весьма зловещий план. Мадам Марш продумала все очень четко. Люси под удобным предлогом отошлет свою семью. Затем умрет. Потом вернется Делия и организует улики. А вскоре после этого на квартиру заявится и Малквин. А потом…
  Мне даже думать не хотелось о том, что произошло бы потом.
  «Не знаю, почему все должно было случиться именно так, но знай: я поверила посланнику. И выполни последнюю мою просьбу».
  До сегодняшнего дня я гадал, что именно сказала Люси Шелковая Марш. Должно быть, четко обрисовала сложившуюся ситуацию: как свободная женщина, вышедшая замуж за сенатора Гейтса, ты невероятно опасна. Один раз тебе уже удалось бежать от нас. Второй – не получится. Так что выбирай: рабство или смерть.
  Люси подумывала о том, чтобы бежать. И о том, что ей затем придется вернуться. Ведь во время побега ее могли схватить. А рабство означало верную смерть, возможно, долгую и мучительную. Не благословенно мягкую и густую тьму, где ее ждет Господь, но яркий и пронзительный ад, где она будет слышать только свои отчаянные крики. Затем она рассмотрела новые предложения, поступившие от Шелковой Марш. Не менее страшный выход. Зато этой тропой она пойдет одна. И если любовь к сестре у Люси была огромной и всеобъемлющей, как наш мир, ее любовь к сыну была сравнима разве что со вселенной со всеми ее звездами и их спутниками. Она была готова на все, что угодно, лишь бы спасти Джонаса. И тогда смерть покажется ей даром небес.
  – А вам не приходило в голову, что, выдав происхождение жены, вы тем самым приговорили ее к смерти? – спросил я.
  Сразу было видно: это потрясло его до глубины души.
  Я никогда не был на войне, не сжимался от грохота канонады и свиста снарядов, разрывающихся вокруг. Но думаю, Гейтс в этот момент выглядел именно так. От полного разрушения его удерживали до сих пор слепая сила привычки, самообман и неуверенность, но мои слова окончательно разрушили этот бастион. И когда он ясно и до конца осознал все, это его добило. Я наделал немало глупостей в своей жизни, становясь свидетелем самых трагичных их последствий. Однако никогда первое не являлось прямой причиной второго.
  Гейтсу в этом смысле повезло меньше.
  Когда первый приступ горестных причитаний и приглушенных рыданий стих, я потребовал от него объяснений. Подумал, что мне нужно больше информации. Но, говоря по правде, я в этот момент походил на поезд, сошедший с рельс и мчащийся в дыму и грохоте под откос. Я до сих пор видел перед собой лицо Джулиуса, до сих пор помнил, что это такое – нести на руках убитую жену этого человека и затем похоронить ее в ворохе старых газет. Я плеснул ему виски в стакан, и тремор немного утих.
  – Шелковая должна была все организовать, – простонал он, обхватив руками голову. – Я никогда не желал Люси ничего плохого. Дорогой, доброй, чудесной моей Люси. Да, безумием было держать ее в доме, но главным безумием было жениться на ней. Пусть даже и под фальшивым именем. Но при мысли о том, что она лежит сейчас, вся такая холодная, в могиле для бедняков… Господи, помоги мне!..
  – Думаю, будет больше толку обратиться не к Богу, а к дьяволу, – прорычал я. – А ну, говорите! Сию же минуту! О чем вы договорились с Марш?
  Губы его дрожали, он капитулировал.
  – Как-то раз, в воскресенье вечером, я приехал домой. И Люси бросилась мне на шею, крепко обняла и сказала, что она наконец собралась с силами и готова выходить из дома на работу, что не хочет подавать дурной пример Джонасу, не хочет, чтобы тот начал бояться мира, как боялась она. Ну и, конечно, в ту минуту я был горд за нее. Очень обрадовался. Да к тому же лавка Тимпсона находилась совсем недалеко.
  – Стало быть, вы ее поддержали, – сквозь зубы пробормотал я, помня, что говорила мне об этом Делия. – Спросили, как она могла решиться. Заказали шампанское. Но потом…
  – Только потом до меня дошло, насколько опасна для меня эта ситуация. Самые разные люди по пять дней на неделе будут видеть Люси в цветочной лавке, видеть, как она работает там, а потом возвращается домой. Буквально через пару недель у нее образуется круг знакомств, причем из людей, которые знают меня. И я испугался.
  – Вот как? Что же именно вас напугало?
  Слова эти хлестнули его, словно бичом. Он снова затрясся всем телом.
  – Позор – да, публичное осуждение – да, тоже. Но все это несравнимо с… Видите ли, я взял на себя много политических обязательств. А люди в наше время столь жестоки… настоящие стервятники. Вы не поверите, мистер Уайлд, но они страшные, безмозглые и бессовестные создания.
  – Почему же. Охотно верю, успел убедиться.
  Он содрогнулся от отвращения.
  – Вы думаете, я ничем не отличаюсь от остальных членов партии? Хватких, злобных…
  – Нет, разница все же есть. Вы слишком трусливы, чтобы проделать самому всю грязную работу.
  – Да никакой грязной работы не предполагалось! – выкрикнул он, сорвал очки, и глаза его снова наполнились слезами. – Как-то вечером встретился с Шелковой, старым другом и доверенным лицом, она всегда была моим ухом, а я – ее. Ну, и распили бутылочку вина и потолковали по душам. Прежде никому не выдавал этой своей тайны. Легкомысленный мерзкий поступок. Как-то раз, еще мальчишкой, я ужасно напился и попал в ловушку. Примерно те же ощущения. Казалось, я падаю или лечу куда-то. Всё сразу. Если бы Шелковая не поддерживала меня с таким усердием и в жизни, и во всех моих избирательных кампаниях… короче, я раскололся. И в тот момент не видел в том ничего плохого. К тому же Люси тоже однажды солгала мне.
  – Думаю, их выдал Джонас, – заметил я.
  – Хотелось бы верить, что он. – Он понизил голос до шепота. – Когда мы поженились… Люси колебалась, боялась заводить интимные отношения. Мы с ней не доходили до конца на протяжении полугода. И я никогда не давил на нее, не настаивал, щадил ее чувства. Ну, а потом мы стали спать вместе, и когда Люси мечтала… Нет, вы должны понять, она никогда не мечтала об Олбани.
  Я с трудом подавил желание врезать этому типу по морде, крепко и несколько раз подряд. С радостью бы сделал это, но решил приберечь силы для другой своей миссии.
  – Выкладывайте всё, до конца, – приказал я.
  – Шелковая… она так мне сочувствовала. И я признался ей, сказал, что Люси надо как-то выпроводить из дома. Мне нужно было, чтобы она исчезла. Если б я сказал об этом самой Люси, она бы рассердилась не на шутку, возможно, даже выдала бы меня. Да бог знает, что еще могла натворить от обиды или из чувства мести. Но вот если б Шелковая могла пристроить ее куда-нибудь – экономкой в другом доме, гладильщицей или в цветочный магазин, но только подальше от города… тогда я даже смог бы навещать ее там. Под именем Чарльз Адамс.
  Почему-то никак не получалось сфокусировать взгляд, перед глазами все плыло, и я едва стоял на ногах. Нет. Человеческий эгоизм поистине не знает пределов. А ему каждое его слово, каждая дурацкая фантазия казались господней истиной в последней инстанции.
  – Ну, я и попросил Шелковую убедить Люси в том, что ей нужна защита от людей, выступающих против смешанных браков, чтобы будто бы они вычислили ее местонахождение. Что времени терять никак нельзя, и они с Джонасом должны быстро собрать все свои вещи. Вы же понимаете, больше чем наполовину это было правдой. Если б мои избиратели нас обнаружили, они разорвали бы Люси на куски или сожгли бы наш дом. А члены партии – это вздорные, чертовски мстительные людишки, и я их просто презираю. И когда вы сообщили, что Делию и Джонаса похитили работорговцы и что Люси убита, я почувствовал, что просто умираю.
  – Вы один из самых глупых людей, которых я только знал, – сказал я. – Зарубите это себе на носу. Из-за вас погиб мой друг. Из-за того, что вы безмозглое и жалкое существо.
  Он яростно затряс головой. Словно хотел избавиться от мысли о своей причастности к ее смерти. Так собака, выскочив из реки, стряхивает с шерсти капли воды.
  – Но я не сделал ей ничего плохого, – жалобно запричитал он. – Я любил ее. Просто хотел, чтобы она съехала. Мне так жаль!..
  Я стоял и смотрел на него. Это жалкое наивное хныканье, исходившее от взрослого мужчины, вызывало у меня одно лишь желание – пристрелить гада на месте. А ведь он был образованным человеком, разбирался в делах партии, знал ее возможности. Был тем самым человеком, напомнил себе я, который, встретив и полюбив красивую чернокожую женщину, решил, ловко и осторожно манипулируя ее страхами, заключить ее в уютно обставленную тюремную камеру до конца дней.
  Нет, решил я, он не так уж и глуп. Он гораздо хуже. Просто воображение Гейтса не распространялось дальше его собственных интересов. Он считал, что каждая на свете история рассказывается только про него.
  – Сколько вы заплатили своей подруге Шелковой Марш за исчезновение Люси? О, прошу прощения, за перевод в более безопасное место?
  – Сто долларов. – Это был не голос, а какой-то мышиный писк.
  – Да, может, вы и не затягивали петлю на ее шее, но это вы убили ее, – прошипел я. – Люси была все равно что спичка, поднесенная к политической бочке с порохом. А женщина, с которой вы советовались, – неофициальным талисманом партии. Вы заплатили этой гадюке за то, чтобы ваша жена исчезла, и сядете за это в тюрьму.
  – Пожалуйста… – прошептал он. – Я не совершал никакого преступления – ну, разве что взял себе в союзники не того человека. Да, я заплатил Шелковой, но никогда не просил убивать Люси. Причинять ей вред. Вы можете изобличить меня. Но арестовывать не имеете права.
  – Я и не собирался арестовывать вас за убийство.
  Я достал из кармана все еще заряженный револьвер Варкера и направил ствол на перепуганного политика. Руки свои я почти не чувствовал, они казались ватными, зрение замутнено, словно вместо глаз пуговицы, как у куклы. Но я все же справился. Противно было прикасаться к этому оружию – ощущение было такое, точно пальцы случайно дотронулись до кожи все еще живого Варкера. Но у меня просто не было сил скрутить Гейтса и доставить его в Гробницы, вот я и подумал, что можно отвести его туда под дулом револьвера.
  – Погодите, – выдохнул он. – Если вы не собираетесь арестовывать меня за убийство…
  – Я арестую вас за подлог, нарушение корпоративных законов и оставление супруги в беде. Свидетельство о браке заполнено вашей рукой, оно у меня. И лично мне плевать, как вы будете чувствовать себя в Гробницах. Тамошние мухи равно дружелюбны и к фальсификаторам документов, и к убийцам. Они вполне демократичны, можете мне поверить.
  Он окинул меня каким-то очень странным взглядом. Никогда не видел прежде ничего подобного. В глазах светилось болезненное отвращение к себе и одновременно – благодарность. Ему не надо было больше принимать решений. Он встал, надел пальто и направился к двери.
  – У меня еще один вопрос, – сказал я, выходя следом за ним в коридор отеля и держа ствол на уровне его почки. – Я говорил с вашей сестрой. Она рассказала, что как-то вы спасли щенка и очень его полюбили. Спрятали под навесом в сарае, и там вас укусил паук. И еще она сказала, что вы с этой собакой были неразлучны до тех пор, пока вас не отправили учиться.
  – Да. И что с того?
  – Что стало с собакой, которую вы так любили?
  Гейтс растерялся. Обернулся ко мне, а перед глазами у него наверняка стоял образ Люси и тот момент, как из рук в руки переходят сто долларов.
  – Не знаю. Вроде бы родители отдали пса соседу-фермеру. Не мог же я держать его в школьном пансионе. Но почему вы спрашиваете?
  Я крепко ухватил его за локоть и повел вниз по лестнице в вестибюль. Вопрос его остался без ответа, и он сразу же сник. А я меж тем размышлял о превратностях любви, о том, что у Гейтса она схожа с поводком, на котором он, пребывая в тумане лихорадочной радости, тащит рядом с собой объект любви. Он казался себе таким крутым парнем, когда рядом на поводке бежал обожавший хозяина пес. Он гордо расхаживал по улицам, зная, что дома его ждет красивая девушка, запертая в нем, как жемчужина в раковине. Он не был злым человеком, просто безнадежно эгоистичным.
  На всем пути к Гробницам я размышлял о том, какой из этих пороков страшнее для окружающих.
  
  Когда полчаса спустя я ворвался в кабинет шефа, Джордж Вашингтон Мэтселл писал письмо. Увидев меня, тут же отложил перо, даже привстал, а затем медленно опустился назад в кресло.
  – Мне нужна ваша помощь, – выпалил я.
  Весил шеф не меньше взрослого здоровенного бизона, но проявил при этом удивительную расторопность – через секунду усадил меня в свое кресло. Я удивился тому, что должен сидеть именно в его кресле, а не на предназначенном для посетителей простом деревянном стуле. Но затем понял: конечности у меня были вялыми, как у медузы, а у кресла шефа имелись широкие подлокотники, потому было меньше вероятности, что я весь так и растекусь по полу, как содержимое лопнувшего бумажного пакета с едой.
  – Что, черт возьми, происходит, Уайлд?
  Я передал ему ключ от камеры Гробниц. Какое-то время он вертел этот металлический предмет в пальцах, не сводя с него глаз. Тогда я выложил на стол револьвер. Тут он окончательно оторопел, словно я положил перед ним мешок с золотом гномов.
  – Это оружие Сикаса Варкера. Трое убиты, в том числе Варкер и Коулз. Если желаете, можете сообщить об этом членам партии. Но всем и каждому, и только на ушко. От тел уже избавились. Семья цветных, о которых шла речь, покинула Нью-Йорк и уже сюда не вернется. Не думаю, что люди из Таммани-холл станут так уж убиваться из-за Варкера и Коузла, я сумею должным образом преподнести им эту новость.
  – Тогда зачем тебе моя помощь и кого именно ты арестовал?
  – Ратерфорда Гейтса.
  Глубокие морщины по обе стороны от носа и рта Мэтселла напряглись, толстые складки плоти, прилегающие к ним, так и затряслись от волнения и гнева.
  – Должен был арестовать, – прошептал я. – Он заплатил Шелковой Марш за устранение жены, и та довела ее до самоубийства. Уговорила повеситься. Уж лучше было бы просто убить. И еще я знаю человека, который может освободить Гейтса еще до того, как зайдет речь о суде. Который сумеет доказать, что пугать женщину до смерти – это еще не преступление. Если поспешите, через десять минут он может оказаться за решеткой. А я никому ничего не скажу, слово чести.
  Чертыхаясь себе под нос, Мэтселл сунул ключ от камеры в карман мешковатого пальто. Однако вместо того, чтобы поспешить к камерам, он подошел к столику, на котором стоял графин, налил из него воды в чашу, намочил платок и вернулся ко мне.
  – Вот, придерживай, – сказал он и приложил платок к моей голове. – Если только попробуешь рухнуть в обморок у меня в кабинете, Уайлд, до конца своих дней будешь патрулировать Пять Углов, понял?
  Подавив приступ дурноты, я кивнул. Прижимать прохладную ткань в ране на голове было приятно и противно одновременно. Затем я услышал, как Мэтселл вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь.
  Похоже, Ратерфорд Гейтс оказался сегодня в Гробницах не единственным новичком-заключенным.
  Пытаясь хоть как-то сохранить остатки разума, я мысленно представил тюрьму Гробницы: 148 камер размером каждая семь футов на пятнадцать. Женское крыло, мужское крыло, в каждой камере туалеты из сварного железа, застиранное до неприличия постельное белье и стойкий запах отчаяния. Стойкий – это когда его не заглушает даже вонь канализации. Вонь, исходящая из теоретически твердой земли, здесь такова, что складывается впечатление, что Аид занимает все больше и больше места под полом тюрьмы. Запахи эти просачиваются из маленьких круглых дырочек посреди каждой камеры.
  Засадить Ратерфорда Гейтса в одну из таких вонючих камер я считал главным своим достижением за последний месяц.
  Перед глазами все снова поплыло. Часы тикали, за окном все выше вставало солнце, затем вдруг повалил снег – крохотные снежинки, способные впиваться в кожу подобно острым булавкам. Вскоре я перестал различать дымку перед глазами и темные тучи, внезапно затянувшие небо над городом.
  Непросто будет выкопать могилу для Джулиуса в мерзлой земле, подумал я. А затем и вовсе утратил способность видеть что-либо.
  Должно быть, прошел час, не меньше, когда меня разбудил звук открывающейся двери. Но вошел в кабинет не Мэтселл.
  В него вихрем ворвался Валентайн. И видения, мелькавшие перед глазами, тотчас рухнули в небытие, стоило мне увидеть его лицо. Губы сжаты в плотную злую линию, глаза потемнели от глубокого гнева, мешки под ними дергались от отвращения. Он весь так и пылал от ярости, даже шея над воротником побагровела. Мой брат выглядел так, словно собирался до смерти зарубить кого-то топором, да еще испытать при этом удовольствие. Пребывая в подобном состоянии духа, он всегда был способен учинить нешуточный скандал, опомниться после которого может далеко не каждый.
  Я нервно сглотнул слюну, затем, вспомнив, что мой носовой платок остался у Делии, прижал к глазам рукав. Став взрослым, я почти никогда не боялся Валентайна. А вот теперь испугался.
  – Прости.
  Вал не ответил. Сорвал у меня с головы компресс, осторожно ощупал кожу под волосами. Пальцы его тут же слиплись от крови, но он продолжал ощупывать голову. И, видимо, нашел рану, нанесенную тяжелым предметом.
  – Мэтселл прислал меня сюда, – сказал он. – Гейтса отпустили, несмотря на то, что он, судя по всему, собирается предпринять путешествие через Атлантику. Рана глубокая, надо шить.
  Господи, помоги мне, даже голос у него звенел от гнева. А если судить по выражению лица, он намеревался вытолкать меня из кабинета Мэтселла, и после этого погрузиться в гробовое молчание, и никогда не говорить со мной больше. Я запаниковал, весь сжался, и по коже у меня пробежали мурашки.
  – Пожалуйста, – выдавил я. – Мне страшно жаль, просто ужасно жаль, но я не мог остановиться. Гейтс подстроил ее убийство, а Шелковая Марш обставила все так, чтобы подумали на нас.
  Вал взял пропитанный кровью платок, прополоскал его в чаше, выжал. Затем аккуратно сложил и обернулся. Сама его поза выдавала презрение.
  – Я не сержусь.
  – Ну, как же не сердишься. Ворвавшись сюда, ты буквально скрипел зубами от ярости! Был просто в бешенстве. И не надо так на меня смотреть. И без того знаю, что ты скажешь. Что проклинаешь тот день, когда надоумил меня стать полицейским. Просто скажи это, черт тебя побери, и я…
  – Заткнись. – Он осторожно прижал платок к ране у меня голове, затем присел на краешек стола. – Ради бога, Тимоти! Да, я зол. Но злюсь вовсе не на тебя.
  Я прикрыл рукой глаза – так часто делал Вал. Это не помогло унять боль в голове, зато теперь он не видел выражения моего лица. И пылко взмолился про себя. Я был на девяносто процентов уверен, что дело во мне.
  – И все равно, прости.
  Ответом на мои бесконечные извинения было молчание.
  – И еще… – Я отнял руку от лица, немного выпрямился в кресле. Представил, что мой брат сделал для меня в Таммани-холл, и понял, что мне просто не хватает слов. – Спасибо тебе. Но все равно ты выглядишь так, будто приготовился содрать с кого-то шкуру, а потом вытереть об нее ботинки.
  Вал покачал головой; казалось, сейчас ему лет девяносто, а не тридцать четыре.
  – Господи, до чего ж ты мне надоел… Ты мой младший брат. Впервые я увидел тебя через десять минут после того, как ты родился, Тим, но разума в тебе теперь не больше, чем тогда. Как, думаешь, я должен был выглядеть, увидев тебя связанного по рукам и ногам и с кровоточащей раной на голове?
  Я покачал головой, крепко зажмурился и кое-как умудрился выдавить две короткие фразы:
  – Джулиус Карпентер убит. Варкер и Коулз – тоже.
  Брат со свистом втянул сквозь зубы воздух, затем резко выдохнул.
  – Хоть кому-то удалось выбраться живым и невредимым из этой передряги?
  – Семья Люси уехала, сегодня утром. Пока что, насколько позволяют обстоятельства, они в безопасности. – Потом я поднял на него глаза и добавил: – Помнишь, ты говорил мне, что собираешься послать запрос в законодательное собрание штата? Ответ получил? Ты вроде бы собирался попросить одного надежного человека проверить аукционные списки двухлетней давности и узнать о недостающих в них рабах, которых должны были выставить на торги?
  Вал нахмурился.
  – Да, запрос посылал. И знаешь, Тим, эти люди…
  – Они действительно были беглыми рабами. И называть мне их имен не надо, – попросил я. Просто хотел уж окончательно убедиться, сам до конца не понимая, для чего. – Пусть так все и останется.
  Валентайн пожал плечами.
  – Когда ни один человек из Олбани не признался, что знает их, у меня тоже возникли сомнения.
  Ветер на улицах все крепчал, несся по мостовым, точно карета на полной скорости. Вал придвинулся поближе, похлопал меня по коленке.
  – Пошли отсюда, умный молодой полицейский. Найдем хирурга и залатаем твои дырки. Не слишком удачный был ход, затаскивать сюда Гейтса, но кое-что мы все же выиграли. Партийные боссы вот уже недели наблюдают, как он распадается на куски. Шеф скажет, что ты привел его сюда ради его же безопасности. Может, даже медаль тебе выдадут.
  И не успел я опомниться, как рука моя оказалась у него на плече, и мы вместе преодолели половину расстояния до двери. Жуткое дело. Но было очевидно: одному, без посторонней помощи, мне отсюда не выбраться, к тому же в Гробницах я не пользовался особой популярностью.
  – А что бы ты сделал? – спросил я. – Ну, если б те люди из Таммани к тебе не прислушались?
  – Использовал бы другую тактику.
  – А если б и тогда не получилось?
  – Придумал бы еще что-нибудь, новенькое. Я ведь страшно изобретательный тип, сам знаешь, и голова между ушами работает будь здоров. Я даже умею держать пасть на замке и думать одновременно, и собираюсь научить тебя этому фокусу.
  – Знаю, так и есть. Умом ты пошел в маму.
  Я сам до сих пор не понимаю, почему это сказал. Знал только одно: эти слова значили для меня очень много. Брат остановился на секунду, даже, как мне показалось, тихо и растерянно кашлянул. Затем мы двинулись дальше.
  Может, я сказал это потому, что он был единственным по-настоящему близким мне человеком, и нас связывала история, которую мы предпочитали не обсуждать. Возможно, на меня повлияли безумные фантазии, связанные с Мерси Андерхилл, и равно безумное желание вернуться к самому себе в другом облике, Валентайна. Он был для меня всем на свете, главным связующим звеном с этим миром. Возможно, я был просто благодарен ему и хотел, чтобы он это точно знал. И мне был ненавистен тот факт, что ни один из нас не считал эту связь само собой разумеющейся, никогда не воспринимал ее без вопросов. И в сомнениях этих была отчасти и моя вина, и я ненавидел этот свой скептицизм больше, чем что-либо на свете.
  Трудно сказать. Я даже толком не помнил, что тогда думал. Помнил лишь одно: как над нашими головами на мили вдруг развернулась нависающая каменная громада Гробниц, помнил ветер с острыми клыками и лучи солнца, пронзающие воздух тонкими стрелами.
   Глава 26
  
  Первой увидела меня Маргарет. И не узнала. Когда я ее покинул, ей было всего семь – маленькая девочка, лепечущая что-то своим куклам. Теперь же она выросла, превратилась в женщину, была замужем за ясноглазым пареньком, который стоял с ней рядом. Она не забыла о своем несчастном порабощенном отце – в честь него назвала своего сына Соломоном Нортапом Стаутоном.
  Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853
  С прошлого лета я взял в привычку просыпаться в постели брата с ранениями головы. Невыразимо неприятно и утомительно. Одно утешало – на этот раз я, по крайней мере, не был изуродован.
  Просто благословение Господне, подумал я и сел в постели.
  Портрет Томаса Джефферсона висел на своем месте, графин заменили новым. Мои ботинки, галстук и жилет куда-то исчезли, но остались рубашка и брюки, которые Вал прислал мне для бала. Коснувшись затылка, я смутно вспомнил, что кто-то зашивал меня, словно тряпичную куклу. Если верить циферблату и стрелкам, с тех пор прошло всего несколько часов. А стало быть, сегодня воскресенье, первый день марта, и я твердо вознамерился выбросить из головы девяносто процентов из того, что произошло накануне. И никогда больше не вспоминать.
  На кухне что-то жарилось. Я улавливал запах и шипенье жира на сковородке.
  Войдя в кухню, я увидел брата – он снимал с огня глубокую чугунную сковороду. Затем увидел Джеймса Плейфэйера – тот сидел за столом, и на лице его читалось предвкушение. Он казался бледнее обычного. А вокруг шеи обмотан ярко-желтый шарф, не до конца скрывающий повязку из белых бинтов на горле. Интересно, подумал я, были ли у него ключи от квартиры Вала, но потом решил, что мне все равно. Никогда прежде я не испытывал счастья при виде одного из друзей Вала. Так что отметить такое событие стоило.
  – О, боже! Сядь! – Джим вскочил и ловко подсунул мне под задницу стул. Явно с лучшими намерениями. – Тебе нельзя шляться по дому, подобно бродячему коту. Врач сказал, что…
  – Но мне уже гораздо лучше, – возразил я.
  Вал с сомнением покосился на меня. Затем с помощью ножа и вилки вынул из сковороды жареную баранью ногу и переложил ее на разделочную доску. Нога была нашпигована розмарином и мелкими янтарными кусочками чеснока. На брате была красная фланелевая куртка и черные брюки – судя по всему, близилась его смена в пожарном депо.
  – Я чувствую себя таким ничтожеством… – начал Джим.
  – Если б я только смог, то… – Эти слова мы произнесли одновременно.
  И тут же умолкли.
  – Ты ничего не мог поделать, кроме того, что сделал. И чертовски лихо справился со своей задачей. Ты как, в порядке? – спросил я.
  Джим нетерпеливо взмахнул рукой, словно отвергая бутылку прокисшего вина.
  – Ерунда. Царапина.
  – Ни черта себе царапина, – проворчал Вал, явно пребывая в не слишком хорошем расположении духа. – Это не царапина, жеманный маленький балбес, а целая дыра в твоем долбаном горле. И последний раз, когда я тебя видел, ты словно искупался в ванне своей же крови. Если у меня все получится, Макдивитт и Бирдсли навеки распрощаются со своими карьерами или с яйцами. А желательно – и с тем и другим.
  – Боже милостивый, ты меня просто пугаешь, Валентайн, – нежно произнес Джим и подмигнул мне. Я не сдержался и улыбнулся ему в ответ.
  – Не хотелось бы вмешиваться во все это, но если они тронут хотя бы одного из вас, займусь ими лично. Прямо руки чешутся накостылять им прямо сейчас, но думаю, партия справится с этим лучше.
  Джим слегка покраснел.
  – Может, дать тебе свой носовой платочек, чтобы защитил во время битвы?
  Брат насмешливо фыркнул и накрыл мясо перевернутой миской. Очевидно, понимал, что предложение было шуткой всего лишь наполовину. Все же любопытно, подумал я, освоился ли он с мыслью, что молли способны не только на разнообразные половые извращения, но и на самую искреннюю привязанность. Впрочем, разговор это долгий, да и не ко времени.
  – Зачем ты это сделал? – спросил я Вала и указал на прикрытую миской баранью ногу.
  – Затем, что через десять минут мясо станет нежней и мягче. Кстати, Мэтселл просил тебе передать, что выпустил еще одного заключенного, цветного парня по имени Том Гриффен. Шеф сказал, что против этого человека обвинений никто не выдвигал, вот он его и отпустил. В чем там дело-то?
  Секунду-другую я никак не мог вспомнить. Затем вспомнил и преисполнился чувством горячей благодарности к шефу.
  – Том Гриффен убил Шона Малквина. – ответил я.
  – Вон оно как… Я отправлю ему открытку с благодарностью.
  Вал достал буханку хлеба и передал ее Джиму, который взял нож и начал ловко и быстро нарезать хлеб на ломти с хрустящей корочкой. И тут я неожиданно ощутил бешеный, просто волчий голод. Брат откупорил бутылку вина и начал разливать по бокалам.
  – Ты должен выложить нам, что произошло тем утром, – сказал Вал. – Чем скорей снимешь камень с души, тем лучше. К тому же сам знаешь, я заслуживаю того, чтобы выслушать эту историю.
  Я знал. К тому же вступать с братцем в пререкания было просто опасно.
  И вот мы перешли из кухни в гостиную, сели ужинать, и я принялся за рассказ. Аккуратно вплел в эту историю и картинку с магнолиями на свадьбе под солнцем Юга. И людей, которые были всего лишь плодом воображения их друзей, и мать, проявившую невероятную храбрость. Брат нервно курил, Джим был потрясен до глубины души – словом, мне повезло со слушателями, разделявшими мои симпатии и антипатии. И жареная баранья ножка оказалась просто превосходной, как и первая бутылка вина, а затем и вторая.
  Ко времени, когда мы закончили, солнце уже садилось. Джим подошел к окну, отдернул штору, какое-то время всматривался в темнеющее небо. Брат потянулся за курткой и окинул меня многозначительным и непонятным взглядом.
  – Ею надобно будет заняться, – произнес он. – В самое ближайшее время.
  Ага!.. Шелковая Марш с ее пристрастием к созданию убийственного хаоса.
  – Понимаю, – буркнул я в ответ.
  – Тогда я пошел. В «Никербокер» двадцать один. А ты, Джим, можешь остаться, если хочешь, но буду признателен, если завтра к утру уберешься отсюда. – Натягивая перчатки, он криво усмехнулся мне. – Общество молодых ирландских вдов организует сбор средств в фонд, дамочки планируют нанести нам визит в пожарку. Вот уже как несколько недель присматриваюсь к одной цыпочке. Вроде бы не слишком глубоко скорбит, ну, ты понимаешь. Попросила у меня аудиенции после собрания, хочет переговорить о чем-то наедине, но, думаю, долгого разговора не получится. Так что, может, тебе стоит свалить домой и передохнуть, а, Джим?
  – Несомненно, – нарочито спокойным ровным тоном ответил тот. И смотрел невозмутимо.
  Но обмануть меня ему не удалось.
  – А тебе, Тим, советую собраться с мыслями, если таковые еще остались, хорошо?
  С этими словами он вышел. Я пересек комнату и приблизился к Джиму. Тот стоял и смотрел на захлопнувшуюся дверь.
  – Не знаю, как это у вас там положено, – заметил я.
  Джим снова развернулся к окну, плотнее стянул на шее шарф тонкими пальцами. На улице постепенно холодало, воздух кристаллизировался в морозные тени, живые существа норовили плотнее сбиться в кучку, искали тепла, неодушевленные предметы становились хрупкими и колючими.
  – Неважно, кем там считает себя Вал, – произнес он. – Важно то, что он для меня значит. А он очень много значит. И еще я знаю, кто я есть. Это тоже важно. И ни одному человеку на свете не отнять этого у меня.
  За окнами мерцали последние проблески вечерней зари. Я стоял рядом с Джимом и сомневался, чтобы когда-либо слышал, как человек говорит о подобных чувствах таким вот образом. Ведь, по сути, он ничего не сказал, а мне так вообще было нечего сказать, но я чувствовал: между нами есть общность.
  – Чувствую себя здесь так одиноко, – пробормотал я.
  – Правда? – Джим одарил меня беглой улыбкой. – А вот я – никогда.
  – Но как это возможно? В таком городе?
  – Ты только посмотри, – он указал на улицу. – Эти окна, они глядят на сотни других таких же стеклянных окон, и за этими стеклами живут тысячи и тысячи заблудших потерянных душ. И когда я впадаю в уныние, чувствую себя беспомощным, десятки других людей испытывают примерно те же чувства. А когда я злюсь на себя за чувство беспомощности и уныние, бесчисленные толпы других людей слабеют вместе со мной. Когда я счастлив, происходит то же самое. Это похоже на… Обычно я исполняю камерную музыку. А все это похоже на огромный оркестр. Так что чувство одиночества мне неведомо.
  Глядя на бесконечные ряды и нагромождения кирпичных зданий, я пытался как-то интерпретировать эти его высказывания. Представил, как повсюду расхаживают сотни моих двойников, с тем же настроением и мыслями на фоне остальных безликих толп, и подумал, что он, пожалуй, прав. Если чувствую себя одиноким, то я не одинок в своем чувстве. Тем более здесь, в таком жестоком метрополисе, как наш. Он получал утешение от осознания того, что те же чувства испытывают и другие обитатели города, с которыми он, впрочем, никогда не встречался… И я отчаянно нуждался в таком же братстве, но вместо этого испытывал лишь большее отчаяние от осознания того, что мы неспособны помочь друг другу.
  – Даже сказать не могу, как я тебе завидую, – признался я. – Никогда не испытывал ничего подобного от Нью-Йорка.
  – Конечно, нет, – Джим утешительным жестом коснулся моего плеча. – Ты ведь здесь родился.
  
  Мы с Джеймсом Плейфэаром покинули дом моего брата после тихой неторопливой беседы и парочки рюмок бренди. Я ничуть не удивился, увидев, что у него есть ключ, а вот он, наверное, удивился, что я никак это не комментирую. Ну, а потом мы расстались, и он, видимо, вернулся в новую свою берлогу.
  Я же нанял экипаж и направился прямиком на Грин-стрит, к дамочке по имени Селина Энн Марш.
  Наверное, впервые в жизни я решил войти в клетку этой львицы не по глупости или из-за нетерпения. Судя по положению фигур на шахматной доске, последний матч закончился вничью по обоюдному согласию. С одной стороны, Люси и Джулиус были мертвы, и я еще долго буду оплакивать их. С другой стороны, Вал не был непосредственно в этом замешан, и находившаяся в осаде семья находилась на пути к Канаде в сопровождении мужчины, который искренне любил, по крайней мере, одного из ее членов. Что же касается меня, она так до сих пор и не выполнила своей угрозы уничтожить меня окончательно и бесповоротно. Хотя подобралась достаточно близко.
  И мне нужно было придумать, как это все остановить.
  Я нашел Шелковую Марш в зеркальной гостиной. Она сидела в кресле и читала письмо. И, судя по всему, была не на шутку встревожена его содержанием – нервно покусывала нижнюю губку, накручивала на палец золотистый локон, пока красивые ореховые ее глаза пробегали строчку за строчкой. Волосы у нее были распущены, спадали на плечи волной, словно пронизанной солнечными лучами. Увидев меня, она улыбнулась. Это означало, что пришел враг. Если б друг осмелился оторвать ее от столь интимного занятия, она бы ругалась, как извозчик.
  – Мистер Уайлд… – протянула мадам Марш. Взгляд заметался между мною и листком бумаги, затем она сложила письмо и оставила на коленях. Сегодня на ней был алый шелковый халат, его складки эффектно спадали на ковер. – Вас сегодня сюда не звали.
  – Что, если нам остановиться? – спросил я, снял шляпу и уселся на диван.
  Шелковая Марш облизала нижнюю губу и принялась обдумывать это предложение. Поскольку оно ее изрядно удивило, думала она долго.
  – Ожидала каких угодно вопросов, только не этого. – Она разгладила ногтем складку на письме и отложила его на столик с ножками в виде когтистых лап.
  – Я сам ответил на большинство других. Вот один из них, для начала. Гейтс заплатил вам сто долларов, чтобы помогли избавиться от жены.
  Она смотрела на меня и молчала.
  – А потому теперь даже не столь уж и важно, ответите вы на остальные или нет, – добавил я.
  – Что я получу взамен?
  – Быстрее уйду из вашего борделя.
  Она продолжала смотреть на меня, моргая, нижняя челюсть напряглась, затем стала переводить взгляд то на письмо, то на расшитую бисером домашнюю туфельку.
  – Мой бедный друг Ратерфорд был так обеспокоен… И я вполне его понимала – ведь партия бывает так жестока, крайне жестока, как банда, к своим отщепенцам, и если б все выяснилось, карьере его настал бы конец. Ситуация сложилась неприемлемая. Скверная для Ратерфорда, опасная для его жены, потенциально разрушительная для Таммани. Меня попросили помочь, и я помогла.
  – Но сотни долларов было для вас недостаточно, – тут же подхватил я. – И вместо того, чтобы перевезти их куда-нибудь подальше, вы договорились с Варкером и Коулзом продать семью и получили бы при удачном раскладе жирный куш. Но когда этот план провалился, вы придумали новый. Признаюсь, не понимаю, как вы узнали, что Люси с Делией прячутся у Вала, но знаю, что Гейтс сказал вам, что они рабы.
  Она вздохнула.
  – Когда Сикас описал напавших на него мужчин, я сразу догадалась, что это вы и Валентайн. На следующий же день Шон Малквин прочесал несколько отелей для черных в поисках Люси, наведался и на Уэст Бродвей, но никого не нашел. Ну, и тогда я попросила его заглянуть к Валу… А сестры были очень беспечны. Подходили к окнам. Да и Вал не слишком заботился о безопасности своих прекрасных дам.
  Тут Шелковая Марш была права, и я не стал с ней спорить.
  – Малквин всегда был вашим человеком, верно? Поначалу я думал, что он работает на Варкера и Коулза, но готов побиться об заклад, именно вы изобрели эту мерзкую схему. Малквин – полицейский, Варкер и Коулз – дилеры, а вам только и оставалось, что появляться в суде и давать нужные им показания.
  Шелковая Марш поправила складку своего шикарного халата и пожала плечами. Выглядела она уставшей и какой-то сникшей.
  – Я жалею о том, что потеряла Шона, способный и деятельный был парень. Это он дал мне сигнал о том, что Люси Адамс наконец осталась в квартире одна. Делия Райт, или как там ее по-настоящему, долго водила его за собой кругами, но главную свою задачу Шон исполнил.
  – Кто выдал Гейтса партии?
  – Ну, разумеется, я – после того, как сестра с сыном исчезли. Знание чужих тайн для них – сила, как и для меня. Разоблачение стало бы разрушительным фактором для многих кампаний, скандал мог продолжаться бесконечно – так что лучше было подготовиться к худшему. Было бы безумием покидать Таммани-холл в темноте. С того самого момента, как Ратерфорд поведал мне о своих… затруднениях, я поняла, что могу быть им полезна. Ну, и воспользовалась этим.
  – В том числе и его кровавыми деньгами.
  – Все деньги делаются на крови, мистер Уайлд, – нетерпеливо и раздраженно огрызнулась Марш.
  – Вы ведь той ночью сказали Люси правду, верно? Что Гейтса осуждает партия, что работа в цветочной лавке носит чересчур публичный характер, что она – беглая рабыня, а потому ей надо исчезнуть. А затем на вас вдруг снизошло вдохновение, и вы предложили заключить сделку. Если она сумеет выставить моего брата бессердечным убийцей, тогда вы оставите ее родню в покое. Они оказались у вас в заложниках – их жизни в обмен на самоубийство, подстроенное под убийство.
  – Она довольно быстро согласилась, – сказала Шелковая Марш и смахнула нитку, прилипшую к халату. – Все оказалось как-то по-детски просто. Для меня то было наименее сложным решением, особенно если сравнить с серьезностью проблемы в целом.
  – Но зачем, черт побери, вам понадобилось припутывать Вала, обставлять все так, словно это его рук дело? – Вообще-то я не собирался задавать ей этого вопроса, он непроизвольно сорвался с губ. – Ведь когда-то вы любили моего брата. А потом вошли к нему в дом и уговорили ни в чем не повинную женщину выставить его убийцей.
  – Ну, как зачем? Посмотреть, как вы будете выкручиваться. – Она зевнула, прикрывая рот изящной ладошкой.
  Я догадывался об этом. Понимал, что Шелковая Марш, некогда занимавшая важное место в жизни Вала, не преминет ему отомстить, использует при этом малейшую возможность. И все равно я просто онемел от этих ее слов, произнесенных столь небрежным тоном.
  Она криво усмехнулась, заметив мою реакцию, и дотронулась кончиками пальцев до ключицы.
  – А вот вы меня не разочаровали, мистер Уайлд. Забавно было наблюдать за тем, как вы избавляетесь от тела. Конечно, не столь забавно, как видеть вашего драгоценного братца за решеткой, но в целом то оказалось весьма занимательное действо. Да, кстати, слышала, что Сикас и Люк куда-то пропали, а это дурной знак. Впрочем, не слишком сообразительные были ребята. Но в целом я осталась очень довольна таким исходом.
  Я впился пальцами в бедро, голова шла кругом. Я не слишком жаждал получить ответ на вопрос: «Вы действительно довольны собой?» Хотя, конечно, было бы очень любопытно узнать, повлияла ли ее ненависть ко мне на чувства к брату. Поскольку если остатки любви к Валу все еще тлели в бездонной глубине ее пустой души и сердца, тогда можно было бы назвать это прекращением огня ровно до той поры, как я решу, что же с ней делать. Если я смогу убедить ее, что подобные извращенные представления о забавах могут довести до петли или тюремной камеры, тогда, возможно, не стану в будущем причиной гибели других людей. Тогда я смогу посетить могилу Джулиуса, посидеть там, посмотреть на свежий холмик земли, через который пробивают свои ходы черви, и сказать ему: мне ужасно, просто бесконечно жаль. Но я обещаю тебе: ничего подобного больше не случится.
  – Но ведь Валентайна могли и повесить.
  – Ну, это вряд ли. Не думаю.
  – Вряд ли? – вскликнул я. – Господи, ты только послушай, дрянь, что говоришь! Работа полицейского наполовину состоит из догадок, затем сводится к поиску на улицах и доведению очевидного подозреваемого до скамьи подсудимых, а ты, не моргнув глазом, сделала из него убийцу!
  Она покачала головой и прижала руку к затылку.
  – Если б я добилась ареста Вала за убийство, то с тою же легкостью смогла бы добиться и его освобождения. Выкупить его или же выступить свидетелем его защиты. И он был бы страшно мне благодарен.
  – Но его могли запросто приговорить к смертной казни.
  – Если б Вала повесили за убийство, я бы оплакивала его. Но как-нибудь да пережила бы. А ты?
  Шелковая Марш принялась заплетать волосы в косу. Делала она это неторопливо, словно давая понять, что разговор ей наскучил. Такое простое чисто женское занятие, так естественно она сплетала светлые длинные пряди волос. Другому бы на моем месте было бы приятно смотреть на нежные и ловкие движения ее пальцев. Но мне смотреть было страшно.
  – Ты неописуемо жестока, – заметил я.
  Пальцы ее замерли. Затем она бесстрастно уставилась на меня изумительными ореховыми глазами с маленькими голубыми искорками вокруг черных зрачков. И улыбнулась.
  – Просто я деловая женщина. И вы, мистер Уайлд, очень и очень мешаете моему бизнесу. Я бы даже сказала, вредите ему.
  Я поднялся, чтобы уйти. Теперь я знал, на что похожа глубинная и безмерная ненависть. Ребра ныли, голова гудела, кожу у шрама жгло – эхо прежних травм. Шелковая Марш потянулась к письму, я потянулся к шляпе, понимая, какой сложный, почти невозможный выбор мне предстоит сделать, и поражаясь тому, какие порой мысли приходят в голову. Никогда прежде мне с такой силой не хотелось совершить хладнокровное убийство.
  – Что читаешь? – небрежно спросил я.
  – Ратерфорд планирует снять свою кандидатуру с выборов. Ссылается на нервное истощение. Так что вся эта мышиная возня была напрасной. Что пошло не так? Ума не приложу.
  Произнеся эти две последние фразы, она слегка вздрогнула, точно не ожидала, что они сорвутся с губ. Я улыбнулся.
  – О, охотно объясню. Я засадил Гейтса за решетку в Гробницы, и это немного охладило его пыл. Членов партии он будет убеждать, что все это делается для их же блага. Но вряд ли они станут относиться ко мне благожелательней. Вот я и задумался: что бы такое сделать, чтобы они полюбили меня, как родного? И придумал. Тем или иным способом, невзирая на потоп, пожар, чуму или Таммани, я должен засадить тебя.
  – В камеру Гробниц? Да это ты все разрушил, мерзкий маленький червяк! – злобно взвыла она, отринув показушную учтивость. – Он был единственным моим связующим звеном с Олбани. Ратерфорд был для меня бесценен. Его должны были переизбрать этой весной. Ты меня слышишь? И тогда бы я расширила свои связи, клиентуру, мою… Да как ты только посмел засадить его?
  – Ничего, скоро сама узнаешь, как там, в тюрьме. В самое ближайшее время.
  Этот последний выпад мог бы стать концом нашего разговора. Мне бы очень хотелось сказать, что я оставил Шелковую Марш с разъяренной улыбкой на губах и скомканным в кулаке письмом. Хотелось бы, чтобы последнее слово осталось за мной.
  Но не вышло. Потому что одна загадка осталась неразгаданной. Не успел я опомниться, как мадам Марш укротила свою ярость, на губах ее заиграла насмешливая улыбка, она спрятала скомканное письмо в складках халата и снова принялась заплетать волосы в косу.
  – Я одного не понимаю, – признался я. – Бирдсли и Макдивитт всегда были головорезами и приспешниками Малквина. Партийцы говорят, именно ты их рекомендовала. Так что именно ты должна была знать, где находились в последнее время Райты. После того, как я невольно выдал их местоположение, ты в любой момент могла послать туда Варкера с Коулзом, и они бы их схватили. Но вместо этого позволила им прятаться и дальше, до тех пор, пока партия не скажет своего слова. И ничего тем самым не выиграла, пошла на неоправданный риск и потеряла свои комиссионные. Почему?
  Шелковая Марш закончила заплетать косу и перекинула ее через плечо, нежно поглаживая кончиками пальцев. Между четко очерченными бровями прорезалась тонкая морщинка, она явно размышляла о чем-то. И больше всего походила в этот момент на заблудившуюся девочку, неторопливо бредущую сырыми лесными тропинками в поисках нужного направления. При встречах со мной она напускала на себя этот вид неоднократно. Но я знал: это означает глубокое замешательство. Самое настоящее и непритворное. И я тут же насторожился.
  – Люси была очень красива, не правда ли? – тихо заметила Шелковая Марш. – И пока я говорила с нею тем вечером… Нет, разумеется, прежде мы с ней никогда не встречались, и я просто глазам своим поверить не могла, до чего она была хороша собой. Сам ты тоже, конечно, мне не поверишь, но я старалась утешить ее. Она была так напугана, но настроена, тем не менее, весьма решительно и… Думаю, дело тут было именно в решительном ее настрое, и поверь, я искренне сожалела о том, что она связалась с таким слабаком, как Ратерфорд. Но… о, как же она была хороша, а я, знаешь ли, всегда ценила красоту. Я взяла ее за руку и почувствовала, как она дрожит. И тогда я поклялась Люси, что если она выполнит мою просьбу, я помогу ее семье. При встрече с членами партии я порекомендовала им использовать дружков Шона, но просила их проявить терпение, не спешить. И все ради того, чтобы дать тебе время уладить проблему. Я дала обещание и думала, что ты сумеешь изобрести способ помочь им. Но люди из Таммани всегда так нетерпеливы… И чем же кончилось дело, а?
  В соседней комнате забили часы, звуки эхом отдавались в зеркалах. Я так и застыл в немом изумлении со шляпой в руке, и чувствовал, что весь мой гнев куда-то улетучивается. Голова вновь шла кругом, сфокусировать зрение не удавалось. Ее слова словно оплетали мне горло чем-то мягким, как перчатка из кашемира.
  – Не могу тебе этого сказать, – выдавил я.
  – Ага, – задумчиво протянула она и кивнула. – Понимаю, почему не хочешь говорить. Но от души надеюсь, что им все же удалось бежать. Знаете что, мистер Уайлд? Пожалуй, вам лучше уйти, прямо сейчас.
  Неким непостижимым образом мне все же удалось добраться до двери и снова оказаться на улице. Я смотрел на небо и никак не мог понять, то ли это звезды вертятся там в бешеном хороводе, то ли я снова сейчас потеряю сознание. В ушах стучало – слабое напоминание о страшной боли в затылке.
  После всего того, что она со мной сделала, было бы безумием считать, что этот маленький акт сострадания, проявленный мадам Марш, заставил меня меньше бояться ее. Напротив. Подобные капризные дамские прихоти не должны превращать мужчину в тряпку. Но она преуспела. Я считал, что понимаю ее, вижу насквозь. Я считал, что могу предсказать, ну, если не ее желания, то хотя бы поступки.
  Я ошибался.
  Я заставил себя сдвинуться с места и вскоре обнаружил, что могу шагать довольно быстро. А секунды спустя перешел на бег, увертываясь от ям и выбоин и видя, как пролетают мимо замерзшие свинцового цвета берега реки. Визит на Грин-стрит напомнил мне, как я с самого начала влез в эту заварушку. И еще о том, что необходимо провести беседу, которую я так долго откладывал. Я наконец-то понял, как правильно подобрать слова.
  Взглянув на часы, я увидел, что вечерняя служба в сиротском католическом приюте закончится через полчаса, наддал ходу и помчался по уродливым зимним улицам навстречу девочке, с которой все, собственно, и началось.
  После снегопада ветер стал сухим, словно старые кости. Глубоко засунув руки в карманы, я стоял и ждал Птичку Дейли во дворе между часовней и дортуарами. На скамьи порывами ветра наметало снег с песком, крохотные эти комочки поблескивали в тени мраморных арок. На один из парапетов бесшумно приземлилась сова, издала тоскливый, полный безнадежного томления крик. Обрывки облаков то затягивали луну, то вновь позволяли ей появиться на небе, и одинокий силуэт полицейского, присевшего на скамью, то возникал, то вновь проваливался во тьму.
  А затем тишина взорвалась щебетом детских голосов и топотом маленьких башмачков по каменным плитам.
  Птичка маршировала вместе со своими соучениками, выстроившимися неровным строем. Она только что подобрала где-то длинную палку, которая изображала у нее то шпагу, то церемониальный жезл, то скипетр, и размахивала ею. А выражение лица такое нейтральное, такое… несчастное… привычное, что я начал настороженно озираться по сторонам. И старался учитывать буквально все – от пульсирующей боли в голове до скрипа ботинок по булыжнику, потому как этот момент был крайне для меня важен. Ее бордовое платье напомнило мне первую нашу встречу, когда она, залитая кровью мальчика, бежала, спасая свою жизнь, и была само совершенство. Именно это я и должен ей сказать. Люси Адамс преподала мне хороший урок, хотя теперь уже я никогда не смогу поблагодарить ее за это. Та Птичка, как и Люси, уже никогда не вернется назад. И Птичка, как и Люси, была прекрасна. Душераздирающе красива, как неотправленное любовное письмо.
  Иначе не скажешь.
  Увидев меня, она улыбнулась, махнула монахине и бросилась ко мне. Не успев до конца сообразить, что именно делаю, я опустился на одно колено, и вот Птичка Дейли оказалась у меня в объятиях. Она так и застыла на секунду от счастья. А потом еще тесней прижалась ко мне. Изо всей силы.
  – Я не говорил тебе прежде, потому что не знал, как сказать, – прошептал я у нее над ухом. От нее пахло церковным ладаном и еще чем-то теплым, свойственным только ей. – Но ты не просыпаешься плохо. Ты просыпаешься и становишься самой собой, и неважно, что ты там о себе думаешь. Если б мог, я бы стер все эти воспоминания… впрочем, неважно. Просто хочу, чтобы ты стала другой. И эта Птичка передо мной – правильная Птичка. Поняла, о чем это я?
  Мне очень хотелось, чтобы она поняла, что я имею в виду. Не так уж много мне вообще требовалось в жизни. Но каждая мелочь была страшно важна.
  Когда наконец я перестал душить бедного ребенка в объятиях, она слегка отстранилась. Взглянула на мой шрам, явно намереваясь его потрогать. Но не стала. Просто улыбнулась – немного печально и сдержанно. Опустила мне на плечи маленькие ручки и сжала пальцы. А потом сказала:
  – Понимаю.
  Есть все же определенный смысл в том, почему под номером два в детской считалке стоит радость, снова притягивая ее к себе, подумал я.
  В детских считалках и стишках всегда есть смысл.
   Глава 27
  
  Люди подчас сочиняют истории, где стремятся изобразить жизнь низов такой, как она есть, или какой они себе ее представляют. Могут с совиной важностью рассуждать о блаженстве неведения; сидя в удобных креслах, легкомысленно описывать все радости и прелести жизни раба. Но пусть попробуют выйти с ним работать в поле, спать вместе с ним в жалкой хижине, питаться вместе с ним шелухой; пусть на своей шкуре почувствуют, как избивают раба плетьми, как его преследуют, попирают его человеческое достоинство. И тогда, быть может, они напишут совсем другую историю.
  Соломон Нортап. Двенадцать лет рабства, 1853
  На квартире у Вала я проспал до полудня, и вот теперь с гудящей головой, словно в ней поселился рой мух, шагал по ночным улицам после встречи с Птичкой. Брел бесцельно и печально. Даже среди ночи на улицах было полно грешников – так и ходили кругами один возле другого, исполняя танец безымянных незнакомцев.
  Домой я пришел очень поздно и с удивлением заметил, что в окнах пекарни горит свет. Странно. Элизабет-стрит всегда была тихой улицей, хотя у немца-соседа имелся аккордеон и там жил человек, знающий, как управляться с этим инструментом. И вот сейчас из окон у них пируэтами вырывались на улицу звуки вальса. Первая ступень у двери в дом скрипнула, и я мысленно дал себе обещание завтра же найти несколько гвоздей и починить ее. И вытащил из кармана ключ.
  Тут дверь резко распахнулась.
  На пороге стояла миссис Боэм. Глаза дико расширены; при виде меня она разразилась обличительной речью, вернее – целым потоком самых выразительных, грубых гортанных и, судя по всему, бранных слов. Ничего подобного я прежде никогда не слыхивал от миссис Боэм. И был потрясен. Когда она наконец умолкла, я тупо смотрел на нее несколько секунд.
  – Я не понимаю по-чешски, – растерянно пробормотал я. – И по-немецки тоже. Вы… э-э… говорили на обоих этих языках?
  Она фыркнула, резко развернулась на каблуках; я последовал за ней, захлопнув за собой дверь.
  Миссис Боэм ворвалась в пекарню и остановилась, уперев руки в тощие бока. Сегодня на ней было третье из известных мне платьев – из снежно-белой шерсти с маленькими вставками серого кружева у выреза и на коротких рукавах. То самое платье, от которого цвет лица казался свежее, волосы – почти белокурыми, а глаза – почти синими.
  Она развернулась, указала на меня пальцем – словно из ружья прицелилась – и рявкнула:
  – То, что вы в опасности, мне известно. Вас повсюду преследуют какие-то люди, вас избивают. И вот вы отправляетесь на этот бал, где танцуют и пьют мужчины, которые хотят переломать вам кости. А потом исчезаете. Ни записки! Ни устного сообщения! Ничего! Всю ночь и весь день, и потом еще одну ночь. Что я должна была думать и делать? Искать мистера Уайлда? Но как? А потом подумала: мистер Уайлд должен сам знать, ведь он полицейский, он сыщик! Но вы пропали! Как я могла послать вас искать самого себя, если вас здесь не было?.. – Она вздохнула, распрямила плечи и тихо добавила: – Я волновалась.
  И тут я поцеловал ее – так крепко, что она отступила на шаг, но я тут же обхватил ее за талию, притянул к себе и стал гладить другой рукой по плечу, по шее, добрался и до ушной раковины. А затем немного отстранился, посмотреть, как она все это воспринимает. Но она сразу же откинула голову и приоткрыла тонкие губы, краешки их приподнялись в такой знакомой улыбке. И при виде этой такой знакомой улыбки в груди у меня все болезненно сжалось, а потом дрогнуло и радостно распрямилось.
  Мне удалось узнать несколько весьма важных вещей о своей домовладелице. К примеру, язык у нее оказался – настоящее чудо. Теплый, зовущий, удивительно гибкий. И дразнящий, особенно когда она щекотала им мое небо. Или же просто показалось в ту ночь.
  А потому я продолжил целовать ее. Целовал до тех пор, пока бедра миссис Боэм не уперлись в разделочный стол, и она раздвинула их, и тогда я приподнял ее и посадил на засыпанную мукой сосновую доску, а потом протиснулся меж ее колен и продолжал целовать в губы. И оторвался от них лишь для того, чтобы узнать, действительно ли ее шея напоминает по вкусу горячий хлеб, намазанный маслом.
  Оказалось, что да.
  – Я никогда не хотела снова выйти замуж, – пролепетала она. – Я любила Франца.
  Тут я остановился, поднял глаза, поглаживая ее подбородок пальцами.
  – А я влюблен в девушку по имени Мерси, которая пишет мне безумные и прекрасные письма.
  В ответ на эти слова миссис Боэм стянула с меня пальто. Вполне естественный жест, поскольку я продолжал целовать ее.
  Будучи полицейским, я принял немало опрометчивых решений. Но, думаю, на сей раз поступил абсолютно правильно.
  
  Хелена Боэм курила маленькие сигаретки. Скручивала их сама, аккуратно заталкивая душистый табак в крохотные рулончики папиросной бумаги. И когда курила, затягиваясь, прикрывала глаза, а губы нежно сжимали полоску тонкой белой бумаги. Когда она курила в постели – моей постели, я не дерзнул предложить перейти в ее, – то держала левую руку над головой, чтобы не стряхивать пепел на простыни.
  На посторонний взгляд это могло показаться странным. На мой – так ничуть.
  Я же тем временем исследовал маленькую ложбинку, образующуюся у края тазовой кости, когда она лежала на спине. Там было маленькое белое пятнышко, как бы веснушка наоборот, и я обводил его края кончиком пальца. Казалось, лет сто прошло с тех пор, как какая-либо женщина проявляла интерес к моим анатомическим исследованиям ее тела, и я старался продлить этот волшебный момент. И главным поводом было вовсе не пылкое торопливое и блаженное совокупление с миловидной женщиной, сидевшей на кухонном столе и обвившей меня ногами – причем оба мы оставались при этом почти полностью одетыми. Нет. Мне просто страшно нравилась Хелена, и я пытался всячески доказать ей это. А потому теперь знал, что в верхней части ее левого бедра у нее имеется маленькое белое пятнышко, и что когда я провожу пальцем по внутренней стороне ее локтя, она начинает тихо хихикать, и что в темноте, под одеялами, она на вкус напоминает чай, заваренный из мягких белых сердечек лугового мятлика.
  – О чем думаешь? – спросила она, переводя взгляд с меня на тонкую струйку сигаретного дыма, тающего в воздухе.
  – Думаю, что джентльменским поступком было бы прибраться на кухонном столе.
  Хелена хихикнула.
  – Ни с кем не была после Франца. И вот сейчас думаю, что можно хотя бы на время забыть о кухонном столе, согласен?
  Я не стал с ней спорить. Небо за окном приобрело меланхоличный лавандовый оттенок. Любопытно, подумал я, какова на вкус веснушка наоборот, и решил не откладывать расследование в долгий ящик. Так поступил бы на моем месте любой уважающий себя полицейский.
  
  – Хочу тебе кое-что сказать, – прошептала Хелена. – Глупо, наверное, подумаешь ты. Но эти твои истории о лондонских друзьях – я представляла себя на их месте. На месте посудомоек, хозяев лавок, принцев. После смерти Оди и Франца я бежала от своей жизни. Впереди всегда боль, и позади тоже. Убегала от одной боли лишь затем, чтобы столкнуться с новой. Но когда прочла «Свет и тень», перестала страдать. Понимаешь? Не стало прошлого, потому что я его похоронила. Не стало будущего, потому что я одна. Заимствовала все чувства у других людей. И мне понравилось.
  Она говорила об одном из рассказов, который сочинила Мерси и опубликовала под чужим именем в некой долгоиграющей журнальной серии. Душераздирающие фабулы, доморощенные сказки, столь популярные среди простых людей, порой проделывали с нами настоящие чудеса. В глазах у меня защипало.
  – Когда читал, не знал, что это ее рассказ, – признался я. – Вплоть до недавнего времени. Но тоже всегда мечтал пожить в ее сказках. Не просто прочувствовать их со страниц.
  Хелена призадумалась. Когда она о чем-то напряженно размышляла, уголки тонких губ опускались, хотя на гримасу недовольства это похоже не было. Она докурила сигарету и аккуратно затушила ее о столбик в изголовье кровати. Затем сообразила, что окурок выкинуть некуда, и, хмурясь, уставилась на него. Я взял окурок у нее из пальцев и отбросил к стене.
  – Ты живешь в ее историях, – заключила она, нежно провела пальцами по синякам у меня на ребрах. – Ты был частью ее жизни, и потому – частью ее слов. Знаешь, что мне особенно запомнилось? Аптекарь из рассказа двухгодичной давности. Помнишь?
  Я помнил их все. Но никак не мог сообразить, о чем это она.
  – В одной из частей «Света и тени» описан аптекарь, который делает для людей лекарства. Он очень популярен. Люди беседуют с ним, пока он смешивает им микстуры, раскладывает пилюли по пузырькам. Они рассказывают ему о своей жизни, потом уносят домой все эти порошки и сиропы. И им становится лучше. Но однажды происходит ужасная ошибка – какая-то женщина дает своему ребенку не то лекарство, и он умирает. И она во всем винит аптекаря. Сам аптекарь в том не виноват, но люди, жалея мать, поверили ей. И аптекаря бросают в тюрьму, и его место занимает другой человек. И люди идут к новому аптекарю за лекарствами, но лучше им не становится. Болезни не проходят. Они в унынии. Прежде им становилось лучше не от лекарств, а потому, что первый аптекарь помогал им чувствовать себя не такими одинокими. Это был ты.
  Я придвинулся к ней поближе и смотрел на нее сверху вниз. Хелена не сводила с меня глаз. На плече у меня остался маленький шрам – еще мальчишкой зацепился за гвоздь на конюшне. Шрам, о котором я думал спокойно и даже с какой-то нежностью, потому что «заштопала» меня тогда мама. Хелена нежно дотронулась до него указательным пальцем, и белая отметина стала нравиться мне еще больше.
  – Этот старый аптекарь был русским, – сказал я.
  Она пожала плечами и пробормотала:
  – И все равно, это был ты. Старым русским аптекарем с большой пожелтевшей бородой.
  Тут я не сдержал улыбки. Я не верил, что все обстояло так просто, как пыталась убедить меня моя домохозяйка. Лишь потому, что мне часто и против своей воли доводилось выступать в роли исповедника, еще не означало, что Мерси это заметила. Это я проводил дни за коллекционированием мельчайших ее особенностей, а не наоборот. И все же… Если Хелена права, пусть даже частично права… тогда, возможно, я не какая-нибудь там тень, направленная по касательной.
  – Когда ты смотришь на меня вот так, грустно и с улыбкой, хочется, чтобы ты меня поцеловал, – предложила она.
  Очень умная женщина эта миссис Хелена Боэм. И я все целовал и целовал ее, и тут начало всходить солнце. И на какое-то благословенное время весь остальной мир провалился в небытие.
  
  Весь следующий день был ярким и солнечным, просто до рези в глазах, оставшийся снег истоптан прохожими и бродячими свиньями, смолкли призывные крики торговцев песком. На смену им пришли бакалейщики, восхваляющие сладкий каролинский картофель, только доставленный морем с юга. Я пошел и купил бушель за семьдесят пять центов, и оставил пакет кремово-желтых клубней в кладовой у миссис Боэм, зная, что она заглянет и найдет его там. После этого починил нижнюю ступеньку крыльца, и пока занимался этим, обрадовался, заметив, что из расщелины у боковой дорожки пробился изумрудно-зеленый стебель крокуса. После этого вернулся к себе в комнату, сел за стол и написал письмо. В голове роилось множество мыслей, и я должен был поделиться ими с Мерси Андерхилл.
  Проблема заключалась в том, что я никогда прежде не осмеливался говорить с ней на простом и понятном английском. Видно, боялся нарушить хрупкое равновесие нашего с ней общения, ну а потом… просто времени на это не было. Но я решил покончить с практикой занимать дешевое стоячее место, пусть и в первом ряду, имея в кармане постоянный пропуск в театр, чтобы смотреть, как сам исполняю на этой сцене роль полного дурака.
  Я решил написать ей правду.
  И, закончив писать, отправился в Касл Гарден.
  По берегу в тот день гулял резкий мартовский ветер, срывая шляпы с беспечных денди, носы прохожих резко краснели. Ковровую дорожку убрали, но декоративные венки и гирлянды остались. Их изрядно потрепал соленый ветер, и выглядели они не лучше уцелевших после кораблекрушения мореплавателей. Я перешел через мост и уселся на ту же скамью, где недавно сидел с Джимом, и стал смотреть на огромную серебристую реку монстра. Она колыхалась и пенилась под ветром, глубины ее были полны тайн. Я вспомнил ту ночь, когда познакомился с Люси Адамс, вспомнил, как много людей погибло тогда в этих водах, отмеченных мрачной красотой. Я мог бы сидеть здесь долгие часы, до тех пор, пока соль не отмоет меня добела.
  Но мне надо было отправить письмо. Я достал его из кармана и стал перечитывать, пока мимо вышагивали прохожие, цепляя полами длинных шерстяных пальто сигарный пепел и выброшенные восковые спички, осторожно обходя серые лужицы подтаявшего снега.
  Дорогая Мерси!
  Тебе известно, как долго я был влюблен в тебя. Но с тех пор, как ты уехала, мне удалось кое-что понять. Кое-что новое. Если слова, как ты говорила, могут быть картами, тогда моя жизнь в последнее время превратилась в одну сплошную географию, где очень трудно порой уловить отдельные буквы. Подозреваю, что ты в этом деле проявляешь больше мастерства, нежели я. Но я буду стараться.
  Стремление защитить тебя так долго довлело над всеми моими мыслями, что я и не догадывался, как часто ты защищала меня. Возможно, ты просто этого не помнишь, а может, делала то же самое для всех и каждого, но не успевал я пробыть в дурном настроении и трех минут, как ты передавала мне свои новые стихи для честной оценки или же требовала, чтобы мы вместе с тобой читали сцену из «Бури». Признаю, с расстояния я смог лучше понять, что значило для меня общение с тобой. До последних дней буду благодарен судье, что ты была в моей жизни.
  Полагаю, что и любить я буду тебя столь же долго. Будь у меня выбор, я предпочел бы постоянно скучать по тебе, нежели вовсе забыть о твоем существовании. Однако я должен научиться жить без тебя. И не только ради своего блага.
  Примерно полгода прошло с той поры, когда я ненавидел каждого мужчину, посмевшего хоть раз прикоснуться к тебе, и это вместо того, чтобы просто наслаждаться твоей теплотой. Если б я все это время боролся за тебя, боролся с ними и своими страхами, да что там – со всем миром за твою постоянную привязанность, у меня было бы больше прав на такое чувство. Но я удовлетворился тем, что нахожусь рядом с тобой, что накопил столько моментов бесценной близости и одновременно напрочь забыл о том, что тебе ничего не известно об этой моей коллекции. А потому ты уже больше не могла потворствовать этим моим проявлениям ревности. В твою честь я возвел целые мили бастионов, но лишь в своем воображении. И никогда, ни разу не показал тебе ни одного.
  Я мог бы солгать и сказать, что сейчас, когда у меня появилась женщина по имени Хелена, ставшая моим другом, ты по-прежнему можешь испытывать ко мне те же чувства. Но нет, не стану. Предпочел бы, чтобы ты бешено ревновала меня… потому как если ты ничуть не ревнуешь, значит, никогда не любила меня по-настоящему. Ну как, сможешь?.. Вероятно, ты могла любить меня только на бумаге. И только на расстоянии, равном целому океану. И чисто теоретически. С пером в руке, гадая и размышляя о мельчайших и незначительных деталях моей жизни в Нью-Йорке, подобных хлебным крошкам, которые так легко смахнуть со стола, заварочному чайнику или стиральной доске. Но этого недостаточно. Для тебя я жил подобно некоей довольно отстраненной идее. А мне хотелось быть с тобой каждый час и каждую минуту, и если тебе не хотелось от меня того же самого, во плоти, тогда ты не нужна мне больше, и дальше я буду жить, как хочу и могу. Так что теперь, думаю, даже если ты никогда больше не вернешься, я вполне смогу это пережить.
  Уж не знаю, так это или нет.
  У меня не осталось ни единого предмета на память о тебе, если не считать этих последних писем. Все остальное сгорело семь месяцев назад. В основном то были фрагменты драм, нацарапанных на обратной стороне рекламных объявлений и партийных листовок. Какие-то бесчисленные наброски, огрызок свечи, которую ты затушила, предварительно облизав пальцы языком. И я рад, что все это исчезло. На этот раз я сохраню только то, что ты дала мне. И как-нибудь постараюсь прожить остаток жизни самостоятельно – в глубоких раздумьях, работе, осознании ее значимости.
  Как всегда, можешь просить меня о чем угодно. На протяжении довольно долгого времени я принадлежал только тебе. Но перестал хотеть того же от тебя. Не могу удержаться от мысли – то было бы довольно своеобразным погашением долга. Всецело обладать тобой.
  Твой
  Тимоти
  Я мог опустить письмо в выбранный мною почтовый ящик для хранения корреспонденции. Как тогда, в последний раз. Но вместо этого развернулся и подошел к низенькому железному ограждению.
  Когда я зашвырнул закупоренную стеклянную бутылку в Гудзон, она завертелась и описала в воздухе сверкающую дугу. Солнечные лучи пронзили ее насквозь, бумага внутри оставалась в целости и сохранности. На секунду даже показалось, что бутылка зависла в воздухе вопреки всем физическим законам, оказалась заколдованной, как письма Мерси. Но тут мир вновь заявил о своих правах, и бутылка с посланием погрузилась в воду, подняв небольшой фонтанчик брызг. И через несколько секунд я потерял ее из виду.
  Наша река так глубока и широка, а воды ее темны.
  Засунув руки в карманы пальто, я повернулся к Гудзону спиною и двинулся в город Нью-Йорк, к людям, которых знал, к тем, кто нуждался во мне; двинулся навстречу быстро надвигающимся сумеркам, которые вскоре затянут серой своей пеленой узенькие улочки.
  Вскоре я напишу еще одно письмо. И оно тоже будет начинаться со слов «Дорогая Мерси», и несомненно, что, выводя каждую букву ее имени, я буду чувствовать, как она проникает в кончики моих пальцев, пульсирует в них. Письмо будет похоже на первое, но предназначено только ей. Потому что я знаю, что она для меня значит. Знаю, кто я есть. А это уже нечто.
  Но не теперь. Теперь я собирался найти хоть немного тепла для себя. Немного уюта, спокойствия и утешения, а может даже, и лучик света в темноте.
  Несколько дней спустя, получив краткое и недвусмысленное распоряжение от шефа Мэтселла, я приколол к лацкану медную звезду и отправился в Гробницы. Распахнул дверь в мою конуру, и там меня ждал сюрприз.
  Во-первых, в кабинете произвели побелку. Уже хорошо. Со стен исчезли непристойные и оскорбительные надписи, и теперь на них не было ровным счетом ничего. Я был не слишком удивлен, поскольку Мэтселл никогда бы не смирился с таким осквернением Гробниц. Но неким таинственным образом в центре крохотной комнатушки возник симпатичный дубовый письменный стол. Простенький, но с искусно вырезанными ложбинками и листочками по периметру, а за ним красовалось удобное кресло с обивкой на мягком сиденье.
  И это меня изрядно удивило.
  А дальше, за столом, высились стопки книг. Дюжины, десятки книг, они неровными башнями выстроились у стены. Книги самых разных размеров, форматов и цветов. Настоящая огромная гора книг.
  И это меня тоже сильно удивило.
  – Слава богу, наконец-то он здесь.
  Я обернулся и увидел своего друга мистера Коннела. Его квадратная приветливая физиономия так и излучала радость, пока он оглядывал помещение.
  – Ты видишь эту красотищу, а, Килдер? Я же говорил тебе, он никогда не узнает, что все это сюда доставят, а сейчас готов скакать по коридорам и трясти яйцами от счастья. Так что с тебя доллар.
  Застывший в дверях Килдер вздохнул, потом улыбнулся мне и протянул Коннелу доллар.
  – Мэтселл сказал, что ты должен появиться сегодня утром. А мы хотели узнать, как тебе обстановка и все прочее.
  Проведя пальцами по отполированному дереву с крохотными вырезанными в нем листочками, я покачал головой.
  – Нет, все это просто непостижимо.
  – Ну, а насчет книг что скажешь? – спросил мистер Коннел. Взял синий том в кожаном переплете, затем – зеленый с золотыми буквами. – «Пьесы Кристофера Марло». Как-то не очень вяжется с работой полицейского. «Илиада»… Неужели ты читаешь такие вещи, а, Уайлд?
  – Хотелось бы, – тихо сказал я. К полному собранию сочинений Шекспира была пришпилена записка, я развернул ее. – Очень хотелось бы перечитать их все.
  – Но кто все это тебе прислал?
  – Есть кое-какие подозрения, – ответил я.
  Подошли и другие полицейские, столпились у меня за спиной. Я выложил записку на стол.
  Дорогой Тимоти!
  Мы постепенно продвигаемся все дальше на север, и я нахожу это путешествие куда более сносным, чем можно было бы ожидать – в немалой степени благодаря стараниям и влиянию моей матери, а также тщательному планированию. Времени для размышлений и воспоминаний достаточно, и ты часто занимаешь мои мысли. Я постоянно думаю о твоей стойкости и потому решил оставить это письмо на железнодорожной станции, где мы собираемся сегодня заночевать. Они обещали без промедления отправить его моей экономке, к письму прилагались кое-какие распоряжения ей, чтобы она успела организовать все до твоего возвращения на работу. Я бы отдал тебе свой лучший письменный стол, но, зная размеры твоего кабинета, понял, что он просто туда не влезет. Думаю, что этот больше подойдет. Выбор книг, конечно, весьма произвольный и бессистемный, но ведь и ты сам таков.
  Напишу снова, как только мы доберемся до места назначения, и буду очень рад получить от тебя весточку.
  С наилучшими пожеланиями,
  Джордж Хиггинс
  Килдер присвистнул.
  – Кто бы это мог быть?
  – Друг. – С чувством глубочайшего удовлетворения я опустился в кресло и потрогал подлокотники. Крепкие. Надежные. Мои. – Он мой друг.
  – Пресвятая дева Мария, не мешало бы и мне обзавестись парочкой таких же друзей, – со смехом воскликнул Коннел. – Что ж, пока остается лишь радоваться за тебя.
  – Наверняка тебе интересно будет узнать, что Бирдсли и Макдивитт здесь больше не работают, – добавил Килдер, скрестил руки на груди и стал пощипывать отросшую на подбородке темную щетину. – Получили билет об условно-досрочном освобождении и отправились к чертям собачьим. Ну и скандал же они здесь учинили! Ребятам чуть крыши не снесло.
  Я удивился и поднял голову от записки. Распоряжение Мэтселла немедленно явиться на работу позволяло надеяться, что оскорблять и нападать на меня здесь больше не будут. Но, несмотря на все почтение к брату, внутренний голос подсказывал, что он не способен на столь решительные и грозные поступки.
  Внутренний голос, как правило, часто ошибается.
  – А как тебе стены? – спросил Килдер, и в узких голубых его глазах вспыхнула искорка.
  Его мало интересовало мое мнение. В голосе звучала гордость. Я снова огляделся по сторонам и был настолько преисполнен благодарности, что поначалу просто не находил слов. Чтобы замазать всю эту мерзость, выведенную алой краской, наверняка понадобилось несколько слоев белил.
  – Твоя работа?
  – О, не только моя, но и Коннела, и Писта. Пист настолько разошелся, что страшно было смотреть, боялись, что он с нас шкуру сдерет, если что будет не так. Глаза у этого типа просто безумные, мы не осмеливались ему перечить. Остин и Клэр тоже забегали помочь, ну и Халлам с Олденкампом тоже. И другие наши ребята после говорили, что тоже с радостью пришли бы помочь, зная, что мы тут затеяли. А потом Эванс с Кингом тут хорошенько прибрались. Время от времени заглядывал Магуайер со своими дурацкими советами. Но в целом все прошло гладко.
  – Спасибо вам. – Я сложил записку от Хиггинса, спрятал ее в карман. – Вы просто не представляете, как я вам благодарен.
  – Может, и представим, где-нибудь в пабе. Ты как? – дразнящим тоном спросил Коннел.
  – С превеликим удовольствием.
  – Я сейчас на дежурство, ты – тоже. Потом дашь знать, когда тебе будет удобно. – Коннел хлопнул Килдера по рукаву. – Сегодня точно найду убийц. Прямо-таки чует мое сердце, что найду. Припру к стенке и скручу бессовестных бандитов прямо на глазах у жирных богатеев, которые с ног до головы осыплют меня подарками, как нашего Уайлда. Так что ждите.
  – Да ты скрутишь бессовестных пьяниц, разоравшихся на улице, и в качестве награды они тебя обделают с головы до ног!
  – Нет, вы слышали этого мерзавца? Да я герой, чтобы ты знал, ничтожество; я гордость Байярд-стрит…
  Подмигнув мне, Коннел последовал за Килдером к двери, я еще долго слышал, как они спорили и хохотали в коридоре.
  А я сидел за своим письменным столом.
  То был поистине замечательный предмет обстановки. Сделанный из векового дерева, это несомненно, выточенный с такой любовью. На одном углу – небольшая выщерблина – старая, скорее всего, образовалась во время доставки в дом Хиггинса, или же позже, по нечаянности. Эта выщерблина принадлежала Джорджу. Но мне она нравилась. Широко разведя руки, я обнял сияющую отполированную поверхность столешницы.
  Я снова был дома.
   Историческое послесловие
  
  Когда нью-йоркского активиста Льюиса Таппана попросили представить материалы для книги Уильяма Стилла по истории «подземной железной дороги», тот поделился следующими воспоминаниями. Однажды его попросили предупредить двух молодых братьев родом из Саванны, штат Джорджия, о том, что охотники за рабами отправились на север на их поиски и собираются найти их и схватить. Таппан тут же вышел из своего дома в Бруклине и постарался распространить эту новость в церквях для чернокожих. Ему повезло, он смог отыскать братьев, и те поведали ему свою историю.
  Они рассказали Таппану, что отцом их был известный врач из Саванны, который прижил пятерых ребятишек от матери, та фактически являлась его рабыней. Но затем врач женился на белой женщине и решил продать мать вместе с пятью детьми с аукциона. И вот когда вся семья оказалась на помосте и начались торги, причем ставки были очень высоки, два брата принялись объяснять толпе, насколько это жестоко – продавать шестерых членов одной семьи. И что любой, кто купит их, пожалеет о том в самом скором времени, ибо они столь долго жили, как свободные люди, что ни одному новому хозяину не будет от них никакой пользы, только деньги зря потратит. Тем не менее все шестеро были проданы, но братья доказали правоту своих слов и бежали в Нью-Йорк-Сити. Цвет кожи у них был очень светлый, и там они побрили головы, купили каштановые парики и стали, подобно многим белым, вольнонаемными работниками. Предупреждение Таппана пришло вовремя, и они успели бежать до того, как агенты по поимке рабов из Джорджии появились на Манхэттене.
  Положение свободных чернокожих, рожденных на севере, было настолько ненадежным, что в густонаселенных районах еще в 1819 году цветные горожане стали создавать комитеты бдительности. Нью-йоркский комитет бдительности был основан в 1835 году «с целью принятия всех возможных мер по недопущению жестокой практики похищения мужчин, женщин и детей в этом городе. А также с целью помощи тем несчастным, которым грозила опасность повторного превращения в рабов» – именно так сформулировал свои задачи комитет в первом ежегодном отчете. Членами комитета были: Роберт Браун, Уильям Джонстон, Джордж Р. Баркер, Дж. В. Хиггинс, основателем его являлся Дэвид Рагглз. Последний настолько мешал похитителям, охотникам за рабами и коррумпированным чиновникам, что его самого не раз пытались похитить. В одном из таких случаев в 1838 году его успел предупредить единомышленник. Он поведал Рагглзу о том, что в нью-йоркской магистратуре негласно хранится огромная по тем временам сумма в пятьдесят тысяч долларов, предназначенная в качестве вознаграждения любому, кто сумеет схватить Рагглза и избавиться от него где-нибудь за линией Мейсона-Диксона.
  Собрано огромное количество свидетельств, указывающих на то, что практика похищения свободных черных с целью последующей их продажи, как беглых рабов, была широко распространена и систематизирована, и что судебная система, а также правоохранительные органы почти во всех случаях смотрели на это сквозь пальцы. Уильям Паркер, лидер сопротивления из Филадельфии, писал, что это «преступление» стало настолько распространенным, «что все мы жили в постоянном страхе. Слухи о похищениях рабов доходили до нас каждые две-три недели; порой в дом могла ворваться целая группа белых, схватить человека и увести неведомо куда; порой людей похищали целыми семьями. И у нас не было ни сил, ни власти защитить их или предотвратить подобные преступления». Эти похитители человеческих существ прибегали к самым варварским мерам и средствам, чтобы удержать своих пленников. Методы, применяемые пресловутой бандой Кэннон, чтобы держать свои жертвы в узде, сводились к постоянным избиениям деревянными палками и полотнами пил, несчастных также морили голодом. Одна из членов этой семейки, Пэтти Кэннон, была арестована после того, как в земле, принадлежавшей ей, было обнаружено множество скелетов; позже она умерла в тюрьме в ожидании суда.
  Нью-Йоркский департамент полиции был основан в 1845 году, в период бурных социальных волнений и политических раздоров. Граждане не одобряли создание этой так называемой «постоянной и профессиональной армии», и, несмотря на отсутствие униформы, людей с медными звездами на лацканах встречали враждебно и с недоверием. Во время Великого картофельного голода в Ирландии в 1845–1850 гг. в Нью-Йорк стало приезжать больше иммигрантов, чем могла позволить городская инфраструктура. Фермеры целыми семьями бежали от голодной смерти из Ирландии и, попав в Соединенные Штаты, продвигались на запад, но многие оставались на Манхэттене, и вскоре стало ясно, что демократическая партия вполне может рассчитывать на их голоса. А потому они принялись активно подыскивать работу и жилье этим людям. В отсутствии социальной сети и институтов, занимающихся такими проблемами, политики быстро сообразили, что их подопечным нужна вполне конкретная помощь, а не пустая риторика, что только это поможет партии набрать очки. А потому многим семьям обездоленных оказывали помощь такие организации, как Таммани-холл, ставшая впоследствии синонимом коррупции и кумовства.
  В период, когда шефом нью-йоркской полиции был Джордж Вашингтон Мэтселл, язык, на котором говорили обитатели города, менялся чуть ли не ежедневно. Фразы, заимствованные у британского воровского сообщества, смешивались с немецким, голландским, идиш и другими языками иммигрантов и образовали так называемый «брызгальный язык», дитя многих материнских языков, на котором говорили низшие и беднейшие слои населения, а также обитатели самых страшных и омерзительных гетто, где они были обречены проживать. Мэтселла, как человека продвинутого и мудрого, очень интересовали эти социальные тенденции, и он стал составлять словарь этого «языка преступности» в надежде, что тот поможет полиции в работе. Этот эксцентричный культурологический документ был адресован также денди с Пятой авеню, которые тут же подхватили многие словечки, и сленг стал распространяться в богатых и вполне благополучных районах. Мэтселл подходил к изучению «брызг» с чисто профессиональной точки зрения полицейского, но позже, хоть и нехотя, признал, что этот жаргон «весьма выразительно отражал многие идеи». А потому современные поклонники английского языка, возможно, сочтут эти отклонения от нормы не менее выразительными, адаптивными и органичными.
   Кэролин Харт
   Письмо из дома
  
  
  Дорогая Гретхен,
  Ты сейчас богата и знаменита, объездила весь мир, бывала там, где я никогда не была, встречалась с людьми, которых я никогда не встречу. Один раз я видела тебя по телевизору — ты шла на какой-то пышный вечер в Центре Кеннеди. На тебе было белое атласное платье, а на шее, по-моему, бриллиантовое колье. С тобой рядом шел красивый мужчина…
   Глава 1
  
  Ржавая железная калитка отошла от каменной опоры. По камням стелилась по-зимнему бурая виноградная лоза. Тусклый мартовский свет проникал сквозь голые ветки дубов и платанов и отбрасывал тонкие черные тени, четкие, словно нарисованные кистью на японской картине. Я поворошила тростью груду рыжевато-коричневых листьев — одни иссохли и сморщились, будто старые лица, другие насквозь пропитались влагой и пахли грязью, гнилью, тлением. Изрезанная колеями дорога казалась гораздо уже, чем раньше. Когда я была на кладбище в последний раз, то большинство надгробий стояло прямо, не исключая тех, что относились ко временам переселения индейцев. Сейчас многие покосились, а некоторые повалились на землю, и их почти не было видно под листьями. На затененных участка виднелись следы недавнего снегопада.
  Я шла медленно, тыкая тростью неровную грунтовую дорогу. Все казалось незнакомым. Наши могилы должны быть здесь… Да, конечно. Плакучей ивы больше нет. Участок нашей семьи я всегда замечала по огромной иве. Она склоняла над ним свои ветви — ослепительно зеленые летом, бурые и голые зимой, — а сейчас на ее месте кривился пень.
  С минуту я постояла. Голые ветки дубов и платанов трещали под порывами ветра. Я вздрогнула и порадовалась теплу кашемирового пальто и кожаных перчаток. Потом засунула левую руку в карман и нащупала письмо. Имя отправителя было незнакомо, но я узнала почтовый штемпель. Когда я получила квадратный бежевый конверт, первая мысль была инстинктивной, как дыхание: это письмо из дома. Вторая вызвала дрожь полного изумления. Дом? Я с детства не была в маленьком городке на северо-востоке Оклахомы. Дом…
  Открыв конверт, я вынула три листа дешевой бумаги с кричаще яркими розами по краю, исписанные мелкими, почти неразборчивыми каракулями, и чуть было не отшвырнула их, не читая. Меня остановило приветствие: дорогая Гретхен. Уже больше полувека никто не называл меня Гретхен.
  Гретхен… Сквозь время я увидела девочку — темноволосую, голубоглазую, худенькую, пылкую, — казалось, что нет никакой связи между ней и пожилой женщиной, решительно шагающей к могилам.
  Я вспомнила ту девочку из далекого прошлого.
  
  Гретхен схватила пачку бумаги и толстый карандаш с темным свинцовым грифелем: его острие было достаточно острым, чтобы писать, и достаточно тупым, чтобы не сломаться. Именно так делал мистер Деннис, когда освещал новости городского совета. В ее первый день в «Газетт» он помахал толстой пачкой писчей бумаги: «Это все, что тебе понадобится, Гретхен. Возьми бумагу и пару карандашей, внимательно слушай, делай записи, которые потом сможешь разобрать, и пиши статью быстро».
  Ей все еще было странно, подходя к кафе «Виктория», не торопиться заходить внутрь, к знакомым ароматам булочек с корицей, кофе и бекона. Кафе «Виктория» — сейчас она уже почти привыкла к этому названию. Раньше кафе называлось «Пфицер», но после Перл-Харбора, когда заговорили о япошках и фрицах, любителях кислой капусты, бабушка наняла Элвина Хаскинса, и он написал новое название ярко-красным и синим на белом фоне: Кафе «Виктория». Рядом с кассой повесили небольшой американский флаг, а на зеркале за прилавком — фотографии мужчин, ушедших на фронт. Кто угодно мог принести фотографию и бабушка тут же выставляла ее. Люди начинали верить в победу, особенно после наступления, хотя колонны машин, грохотавших по 66-му федеральному шоссе, были длиннее, чем когда-либо, а поезда, лязгающие днем и ночью, все тащили и тащили платформы с танками, грузовиками и джипами. Из открытых окон иногда махали солдаты.
  Гретхен нетерпеливо ждала зеленого у светофора на углу Бродвея и Мэйн-стрит. Его установили совсем недавно, и многие водители сигналили, когда им приходилось притормаживать. Из-за этого светофора был большой шум в городском совете, но мэр Буркетт настоял, что он нужен. В конце концов решили, что война изменила все: появилось много машин, люди останавливались в стороне от 66-го федерального, солдаты переходили через Миссурийскую линию из лагеря Краудер, местные жители шли в город за товарами, что еще оставались в магазинах. Каждый день город наводняли толпы людей среднего возраста и стариков. Молодые люди в форме не задерживались надолго — три дня, иногда десять, а потом их части отправлялись дальше. Купить было почти нечего, а у людей имелись деньга за работу для фронта.
  Многие жители, как и мать Гретхен, уехали в Талсу на завод «Дуглас». Ее мама хорошо зарабатывала, тридцать пять долларов в неделю. Прежде они и не видели таких денег. Обувной магазин Биллапа закрылся: у мистера Биллапа не хватало товара. Люди просили друзей или родственников достать обувь у Фруга или Брауна-Данкина в Талсе, а на год каждому полагалось только по две пары. На окраине города рядом с мотелем «Сладкие мечты» из хлама от старых сараев и брошенного дома Морриса построили несколько домишек, но бензоколонка мистера Пинкли закрылась. Зато у мистера Макрори она процветала, несмотря на нормирование. Он занимался ремонтом, а ведь у всех были старые автомобили, то и дело требовавшие заботы.
  Загорелся зеленый, и Гретхен заторопилась. Ей хотелось бежать, но она сдержалась и просто прибавила шагу. Она, Гретхен Грейс Гилман, направлялась в суд, большое здание из красного песчаника, похожее на замок с эркерами и башенками. В детстве она придумала историю о принцессе, томящейся в башне, и красавце-разбойнике, похожем на Эррола Флинна, что с мечом в руке прыгает с уступа на уступ и освобождает прекрасную деву. Такой сюжет волновал кровь, но разве сравнить детское волнение с тем, что она испытывала сейчас! Теперь она по несколько раз в день бывала в здании суда и в мэрии на Симаррон-стрит. Конечно, о громких делах писали мистер Деннис или мистер Кули, но и Гретхен было с чем поработать. Сегодня утром она первым делом зашла в суд и мэрию. В офисе шерифа проверила записи о ночных звонках, в суде спросила дежурного, не было ли исков, заскочила в окружной отдел регистрации, — может, завели новые дела, — потом просмотрела журнал в полицейском участке. Сейчас она шла в суд и мэрию в последний раз за сегодня. Она уже сдала свои статьи в сегодняшний номер. Крайний срок истекал в час дня, но это время было для последних горячих новостей, телеграфных сообщений с фронта, особенно о боях в Нормандии. С момента высадки американских войск в Европе,[185] на первой странице они печатали карту хода сражения. Гретхен свои статьи обычно сдавала к десяти. Планерку собирали в два.
  Она взглянула на их кафе через дорогу. Надо бы вымыть окна. Миссис Перкинс неплохо работала, но не могла — или не хотела — двигаться быстро, как Гретхен. Сама Гретхен так бы и провела лето в кафе, помогая бабушке, если бы не чудо: миссис Джекобс, ее учительница литературы, сказала мистеру Деннису, что Гретхен хочет стать репортером, когда вырастет, и могла бы пригодиться в «Газетт», пока им не хватает сотрудников из-за войны. Когда призвали Джо Боба Террела, миссис Джекобс посоветовала девочке попросить работу. Гретхен надела свое любимое платье в стиле альпийской крестьянки, — желто-белое в клетку с аппликациями из морских звезд на плечах и подоле и белой отделкой на горловине, поясе и юбке, — короткие белые перчатки и желтую соломенную шляпу. У нее не было хороших летних туфель, поэтому она начистила свои белые босоножки и надеялась, что мистер Деннис не заметит вытершиеся ремешки. Тот майский день она никогда не забудет, даже за тысячу миллионов лет. Уроки почти закончились, и миссис Джекобс отпустила ее с последнего. Уже было жарко, столбик термометра поднялся к тридцати. Все говорили, что лето 44-го будет жарким. Но Гретхен не могла и припомнить лета, которое бы не было жарким и сухим, — лета, когда ветер не гонял бы по городу пыль, скрывающую дома и превращающую небо в чумазый апельсин. В кафе они протирали все влажной тряпкой, но пыль все время проникала в кабинки, на столы и стулья, и даже дома везде лежал тонкий слой пыли.
  В тот майский день пыли не было. Небо сияло острым, ярким, чистым синим цветом, и Гретхен крепко придерживала шляпу на голове: оклахомский ветер сгибал деревья и разбрасывал мусор по улицам. Добравшись до офиса «Газетт», она уставилась на дверь и вдруг так перепугалась, что чуть не убежала. Разве она справится? Она была редактором школьной газеты «Вой волка», и миссис Джекобс хвалила ее заметки. Одну из них, о Милларде, она послала на межшкольный конкурс. После победы в этом конкурсе Гретхен ощутила и радость, и счастье, и грусть. Миллард гордился бы ею. Миссис Джекобс посоветовала Гретхен вырезать все свои заметки — она их называла «вырезки» — и показать мистеру Деннису.
  Вот так и случилось, что Гретхен со взмокшими ладонями и спазмом в животе открыла дверь редакции и оказалась в квадратной комнате с полудюжиной столов. Слева красовалась вывеска «Отдел рекламы». Пронзительно звонил телефон, а в углу клацал телетайп, выплевывая бесконечную ленту. Миссис Джекобс водила весь их класс в «Газетт» прошлой осенью и особенно радовалась, что показала своим ученикам телетайп — последнее, после арендованной телеграфной линии, достижение «Юнайтед Пресс». Занят был лишь один стол. За ним ослепительно лысый, если не считать седой челки, коренастый мужчина печатал, как пулемет. Из керамической пепельницы в форме штата Оклахома клубился дымок трубки. У дальней стены резко распахнулась дверь. Гретхен обволок запах горячего металла. Старик с длинными бакенбардами и пышными седыми усами просунул голову в комнату и закричал, стараясь заглушить лязгающий шум: «Бумагу так и не привезли, Уолт. Проверь-ка еще раз». Дверь захлопнулась, обрывая металлический грохот линотипов, и в редакторской стало тихо. Гретхен медленно подошла к занятому столу: «Мистер Деннис?»
  Он продолжал сидеть, сгорбившись над огромной старой печатной машинкой, глаза его щурились от напряжения, пальцы летали по клавишам.
  — Мистер Деннис?
  Редактор обернулся. Глубокие морщины покрывали его круглое лицо, уголки рта загнулись вниз. Под щетинистыми бровями блестели зеленовато-голубые глаза.
  — Чего тебе, девочка? — буркнул он недовольно.
  Гретхен захотелось убежать. Но он говорил миссис Джекобс, что ему срочно нужны люди. Тогда она протянула папку со своими вырезками. Рука ее дрожала.
  — Миссис Джекобс сказала, что я могу принести свои заметки. Я Гретхен Гилман.
  Редактор схватил трубку, глубоко затянулся. Косматые брови торчали пучками, как у филина. Он резко бросил:
  — Я ей объяснял, что мне нужен мальчик. А она утверждала, что подходящих нет. Поэтому, значит, пришла ты. — На местоимении он сделал неприятное ударение. — Сколько тебе лет, девочка?
  Гретхен вытянулась, насколько позволяли ее пять футов три дюйма.
  — Почти четырнадцать. — Ей же будет четырнадцать в сентябре. Это ведь почти, так?
  — Четырнадцать. — Мистер Деннис тяжело вздохнул. — Будь проклята эта война. — Он попыхтел трубкой, буравя ее блестящими глазами. — И что же, девочка, ты умеешь писать?
  — Да. — Ответ прозвучал четко и резко, как треск выхлопной трубы заводящейся старой машины мистера Джемисона, как звон колоколов в католической церкви воскресным утром, как огромные черные заголовки во вчерашних газетах об отступлении немцев под Монте-Кассино.
  Редактор изучал ее с минуту, затем потянулся за вырезками и, полистав их, начал читать одну. Это тянулось слишком долго: он явно принялся перечитывать. Потом поднял глаза и окинул ее хмурым нетерпеливым взглядом.
  — Не верю, что от женщин может быть толк в журналистике. Разве что для раздела «Общество». — Он произнес «опчество», вложив в это слово все презрение репортера к такой ерунде, как этот раздел. — Но идет война. — Он ткнул пальцем в ее заметку. Чуть наклонившись, Гретхен заметила, что это была статья о Милларде. — Об этом ты, похоже, знаешь. Ладно. Попробуем. — И он протянул ей вырезки. — Можешь начинать прямо сейчас. Займи вон тот обычный желтый стол. За тем, что покрыт металлом, сидит Вилли Херст, он ведет спортивный раздел. Он уже несколько лет как на пенсии, но вернулся меня выручить. Сейчас он на свадьбе внука в Сан-Антонио. За столом, по которому прошел торнадо, сидит Ральф Кули. Он раньше работал на ИНС.
  У Гретхен расширились глаза. ИНС! Она не была знакома ни с одним настоящим репортером из телеграфного агентства. Миссис Джекобс ей все рассказала о трех: «Интернэшнл Ньюс Сервисиз», «Ассошиэйтед Пресс» и «Юнайтед Пресс». Этими длинными названиями никто не пользовался. Для всех они были просто ИНС, АП, ЮП. Стать репортером для одного их этих агентств для Гретхен было все равно что заполучить ковер-самолет.
  Мистер Деннис раздраженно раздул щеки.
  — Раньше работал. — И добавил, сухо и немного печально: — Пришлось взять его. Никого не осталось. Джо Боба Террелла призвали, на прошлой неделе уехал. — Он дернул головой. — Стол с розой в вазе — Джуэл Тейлор. Общество. Возьми телефон, позвони в полицейский участок, спроси, нет ли у них чего нового в журнале регистрации. Можешь приходить каждый день после уроков. Посмотрим, что у тебя выйдет. Если сработаемся, возьму тебя на полный день, как закончишь школу. Пять баксов в неделю.
  Когда с бешено колотящимся сердцем Гретхен отходила от его стола, редактор окинул взглядом ее шляпу:
  — В следующий раз лучше приходи в школьной одежде.
  И вот она, репортер «Газетт», совершает свой обход. В здании суда Гретхен перескакивала через две ступеньки. Кажется, она так недавно переступила порог редакции «Газетт», а сейчас уже почти освоилась. Она все еще напрягалась от каждого оклика мистера Денниса, но он больше не смотрел на нее сердитыми глазами. Вчера, закончив статью о планах Роуз Дру поехать в Сан-Диего, чтобы повидаться с мужем, младшим морским офицером, до его ухода в рейс, Гретхен едва решилась сдать ее. Она положила статью рядом с печатной машинкой, вставила чистый лист бумаги и начала в привычной для мистера Денниса манере:
  «В следующий вторник миссис Уилфорд Дру сядет в поезд на Калифорнию в надежде проститься с мужем прежде, чем его корабль отправиться к театру военных действий в Тихом океане. Миссис Дру восемь лет проработала в салоне красоты Озгуд. Она…»
  Гретхен вырвала лист и бросила его в урну. Затем взяла результат своей первой попытки, скрепила три страницы и положила в лоток входящих рукописей на столе мистера Денниса. Вернулась к своему столу и стала печатать список собраний клуба штата, напряженно ожидая, когда мистер Деннис прочистит горло — этот шумный рев предшествовал потоку нетерпеливых наставлений.
  Он прочистил горло.
  — Девочка.
  Гретхен сжалась и замерла. Он в бешенстве? В его голосе появилась забавная новая интонация. Неужели он ее уволит? Это же надо быть такой дурой! Надо было писать как положено…
  — Девочка, — да это просто какое-то рычанье! — Как твое полное имя?
  Она обернулась.
  — Гретхен Грейс Гилман, сэр.
  — Ясно. — И он снова принялся за работу.
  Когда отпечатали первые экземпляры свежего выпуска, он бросил ей один, нацепил панаму и отправился в кафе «Виктория» пить кофе. Гретхен развернула газету и на первой странице, сразу под сгибом, увидела свою статью:
  
  Поездка Роуз Дру
  Г. Г. ГИЛМАН
  Штатный корреспондент
  «Мне надо ехать. Сердцем чувствую, надо ехать». Роуз Дру комкала носовой платок. Она посмотрела на фотографию своего мужа, Уилфорда, и…
  
  Г. Г. Гилман… Гретхен схватила газету, выскочила из редакции и понеслась через дорогу, не обращая внимания на красный светофор и сигналы грузовика. Она распахнула входную дверь и побежала в кухню, мимо мистера Денниса, сидевшего за стойкой с доктором Джемисоном и мэром Буркеттом. Проскочив дверь-вертушку, она закричала:
  — Бабушка, бабушка, смотри!
  У бабушки слегка разметавшаяся корона светлых кос и раскрасневшееся, усталое лицо. Она вытерла о фартук руки, все в муке, взяла газету и близоруко начала всматриваться, куда показывала Гретхен.
  — Wunderbar, mein Schatz, wunderbar. — Газету она разложила на деревянном столе возле холодильника. — Мы ее вырежем и повесим, чтобы все видели. Wunderbar.
  Гретхен подхватила бабушку за руки и закружила ее в танце по кухонному линолеуму.
  А теперь она стоит у здания окружного суда, похожего на маленький замок из глыб красного песчаника.
  Здание увенчивало небольшой подъем городской площади. Во все четыре стороны от него спускались газоны. На древках колыхались американский и оклахомский флаги. Вдоль тротуаров, ведущих к четырем входам в здание, установили темно-зеленые деревянные скамейки. Под двумя огромными трехгранными тополями на углу Симаррон и Бродвея пристроился застекленный пассаж. Главная лестница здания суда, широкая и плоская, выходила на Мейн-стрит. Окружной секретарь, уполномоченный, налоговый инспектор и казначей занимали первый и второй этажи; зал суда, кабинеты судебного секретаря, окружного судьи и адвоката располагались на третьем. Сначала Гретхен справится о новостях у судебного секретаря, посмотрит, не было ли сегодня исков, а потом спустится в цоколь в офис шерифа. Мрачный зеленый коридор за его офисом вел к зарешеченной двери и трем камерам.
  Гретхен потянула за большую бронзовую дверную ручку. Провела рукой по лицу. Негоже гордиться, говорит бабушка. Никому на свете она не смогла бы объяснить, что для нее означало увидеть свое имя под статьей. Она словно оседлала громадного черного жеребца и теперь неслась по радуге, все выше и выше. Потянув на себя дверь, Гретхен вгляделась в свое отражение в запыленном стекле. Вот так. Теперь она выглядела серьезно, почти строго.
  Дверь вела в широкий коридор со стенами из крапчатого мрамора, зеленоватого с золотыми точками. Пол был темно-зеленый, цементный. Неподвижный воздух хранил запахи людей, даже когда в здании суда никого не было: хранил резкую сухость сигаретного дыма, застарелого и недавнего; слегка улавливался и лак — стены из орехового дерева только что обновили, — и аммиачный запах от только что вымытых сторожем полов.
  Босоножки чуть скользили по мокрому полу. Гретхен уже взялась за тяжелую бронзовую ручку кабинета окружного секретаря, когда на улице взвыла сирена. Девочка развернулась, проехалась по влажному мрамору и побежала к лестничной площадке в конце холла. Там она толкнула скрипучее окно, высунула голову. Черно-белая патрульная машина с включенной красной мигалкой и воющей сиреной выехала со стоянки возле мэрии, вырвалась на Симаррон-стрит и помчалась на запад. Когда она вывернула на Кроуфорд, завизжали покрышки и автомобиль скрылся за вязовой аллеей. В городе было две патрульных машины: сержант Холлиман ездил в первой, а сержант Петти — во второй. Город еще не оправился от потрясения, вызванного сержантом Петти. Никто и сроду не слыхивал о женщине-полицейском! Но начальник полиции Фрейзер выпятил красный подбородок и поинтересовался, что ему прикажут делать, когда все дееспособные мужчины в армии. Лично он считает, что если женщина может сваривать бомбометатели, то почему бы ей не патрулировать городские улицы? Вообще-то сержант Петти, худая, тощая женщина с продолговатым лицом, всегда дежурила днем, из-за чего Кенни Холлиман, конечно, ворчал, но что поделаешь, война.
  Вернувшись в вестибюль, Гретхен вышла на Симаррон и побежала, несмотря на жару. На улице переждала, пока процокает запряженная повозка. Повозок сейчас было много: покрышки и бензин не достанешь. Полицейский участок, пожарная служба и офис мэра размещались в одноэтажном кирпичном здании. Дверь в полицейский участок оказалась заперта.
  Гретхен ворвалась в здание, окинула взглядом длинное помещение. За деревянной перегородкой стояло несколько столов, почти как в редакции «Газетт», только вот единственный звук здесь доносился из приглушенного радиоприемника, а на столах царил полный порядок: бумаги сложены, а не разбросаны. Дверь в кабинет мэра была открыта, в комнате полумрак.
  Миссис Моррисон с пухлым сияющим лицом встала ей навстречу.
  — Привет, Гретхен. Хочешь взглянуть записи? Сейчас дам тебе журнал.
  — Я слышала сирену. — Гретхен устроилась за перегородкой с пачкой бумаги и карандашом наготове. — Была авария? — В том месте, где 66-я федеральная поворачивала из города, был крутой изгиб и лишь маленький участок обочины перед оврагом.
  Миссис Моррисон принесла свой гроссбух к перегородке.
  — Нет. Просто вызов на Арчер-стрит. Но тебе это не нужно. «Газетт» не занимается звонками о домашних скандалах.
  Арчер-стрит? Ее улица. Полдюжины квадратных каркасных домиков вдоль грунтовой дороги. Гретхен всех там знала.
  Она склонилась над списком происшествий. На этот раз четыре. Два превышения скорости, вождение в нетрезвом виде, кража. Глаза у Гретхен загорелись. Мистер Деннис заинтересуется кражей пугала с фермы Холлиса. Из этого может получиться неплохая статья. Зачем кому-то понадобилось красть пугало? Переписывая все это печатными буквами, она нахмурилась:
  — Здесь нет ничего про Арчер-стрит.
  — Вызов только что поступил, но, как я и сказала… — Миссис Моррисон наклонилась и достала коробку твердых леденцов из-за перегородки, — Уолт не занимается такими новостями. Семейные неурядицы, нет смысла их усугублять.
  Она протянула Гретхен коробку.
  Девочка улыбнулась:
  — Спасибо, миссис Моррисон. — Она взяла кислый вишневый шарик, хотя от него просто скулы сводило. Леденец напомнил ей вишневые фосфаты в аптеке Томпсона. Гретхен не ходила в аптеку днем с тех пор, как возле атолла Тарава в корабль Милларда попала торпеда. Прежде дети собирались там по вечерам в пятницу, ну а она приходила каждый день. Сейчас Гретхен пыталась отодвинуть подальше воспоминания о Милларде, его густых рыжих кудрях и круглом лице, и о том, как он педантично поправлял ее, когда она попросила вишневый «фофсат». Забавно, что никто в мире не знал об их шутке, а сейчас о ней знает только она. Она не написала о вишневых фофсатах в своей статье о Милларде. Зато написала, как он старался занять место старшего брата, когда Майк ушел на войну, как учился делать шоколадное молоко и драже, как играл на тубе в ансамбле и ставил химические опыты в сарае за домом Томпсона, как он любил звезды, музыку и определение размерных стрелок на чертежах. Она не написала, как сильно он любил одну старшеклассницу и почему записался во флот. Может, это была бы самая лучшая статья, но она будет хранить ее в своем сердце. Вместе с вишневыми фофсатами.
  Гретхен сосала леденец и заканчивала записи об арестах. Перевернув сложенный лист бумаги, он подняла глаза на миссис Моррисон:
  — Пусть так, но я бы хотела получить информацию. Мистер Деннис говорит: спрашивай и добьешься.
  Миссис Моррисон звонко и мило рассмеялась:
  — Ты говоришь совсем как Уолт! Никакого стыда у этого человека. В общем, одна из этих самых историй. Нам позвонила миссис Крейн и сказала, что у двери рядом с домом Татумов слышали крики и визг. В чем дело — неясно, но все знают, что сейчас Клайд в увольнительной до отхода судна, а Фей, пока он был в отлучке, вовсе не сидела дома по вечерам. Может, Клайд кое-что прослышал о ее похождениях. Не скажешь, что она подает хороший пример своей девочке. — Тонко подведенные брови миссис Моррисон поднялись, и обычно добрый взгляд был суров, как февральский восход. — Конечно, в войну всем тяжело, но женщине надо привыкать оставаться одной, — и она отвернулась к своему столу.
  Гретхен едва расслышала, как она пробормотала: «Говорит, что просто танцевала, но дьявол как раз и любит медленные мелодии». Татумы жили через три дома от бабушкиного «Пфицера». Гретхен выросла, то и дело забегая в их дом. Барб, их дочь, была старше ровно настолько, чтобы относиться к Гретхен с небрежным равнодушием, то принимая ее изумленное восхищение, то отмахиваясь от нее. В прошлом году Барб перешла в старшие классы. Все дети, от приготовишек до двенадцатого класса, учились в одном большом здании из красного кирпича, но между старшими и средними классами лежала пропасть шириной с реку Арканзас. Барб стала стадионной заводилой и теперь дружила со старшеклассницами. Гретхен помнила ее такой худенькой — в детстве она могла прыгать через скакалку сто раз без остановки. Сейчас ее никто бы не назвал худенькой, и когда она входила в комнату, на нее устремлялись все взгляды. Гретхен ощутила приступ зависти. Волосы Барб рыжевато-коричневого богатого оттенка сами завивались в безупречную прическу «паж». Она, пожалуй, не была красавицей, но казалась интересной: глубоко посаженные глаза, царственное лицо с высокими скулами. И она любила широко распахивать руки, словно приглашала весь мир в друзья.
  Гретхен засунула леденец за щеку и написала: Дом Татумов. Визг. Крики. Бросила взгляд на часы — без двенадцати пять — наугад определила время сирены: Машина № 2 выехала в 16:40.
  — А кто визжал? — спросила она.
  Миссис Моррисон заерзала за своим столом.
  — Наверно, Фей прогоняла Клайда. Ему, знаешь ли, не следовало жениться на ней, но некоторые мужчины совершенно не разбираются в женщинах, уж поверь мне. А некоторые женщины просто с ума сходят по мужчинам, и с годами лучше не становятся. Барб вроде бы неплохая девочка, но она носит такие обтягивающие свитера, что директор послал Фей записку, и была громкая перепалка. У этой Фей язычок такой, что кору с дерева обдерет. Ну, сержант Петти разберется. А Клайд все равно скоро уедет.
  Снова оказавшись на жаре, Гретхен прикрыла глаза от солнца. Надо поторопиться в здание суда, пока оно не закрылось. Она шла быстро и почувствовала, что блузка прилипла к спине. В главном вестибюле никого не было. В офисе окружного секретаря она отметила про себя, что мистер Эдвард Петри, Черри-стрит, дом 103, подал иск на своего соседа, мистера Коя Хендрикса, Черри-стрит, дом 105, который выставил старую бочку с маслом, а оно протекло во двор мистера Петри и уничтожило его огород. Кабинет окружного уполномоченного уже был закрыт. Придется ждать до завтра, чтобы узнать, когда они выставят на торги новый мост на шоссе Кершо. Офис шерифа в цоколе тоже оказался заперт.
  До редакции Гретхен добралась вскоре после пяти. Все куда-то ушли; мистер Деннис, наверно, в типографию, чтобы проверить, как пакуют газеты для разносчиков. Гретхен быстро навела порядок на столе, просмотрела записи для завтрашних статей — пропавшее пугало, дата продажи моста, — а теперь пора бежать в кафе. Рабочие бриджи остались там. Надо быстро переодеться — и за работу. Бабушка вначале говорила, что хватит с Гретхен целого дня работы в «Газетт», но девочка-то знала, как уставала бабушка. Поэтому ее день начинался и заканчивался в кафе. В пять утра они уже были на месте, чтобы открыться в шесть. В «Газетт» Гретхен отправлялась к восьми, поэтому у нее было время на то, чтобы шлепать куски бекона на огромные сковородки и подбрасывать яичницы на гриле. Водители грузовиков, выезжая на 66-ю федеральную, останавливались у них позавтракать: тут подавали рагу, блины и овсяные лепешки, а иногда и яичницу с беконом. Они сами пекли хлеб, обычный и злаковый, и булочки тоже. Вернувшись из редакции, Гретхен все так же занималась уборкой. Иногда, если кончались продукты, бабушка закрывала кафе и уходила домой пораньше, но в любом случае не позже пяти. Работы всегда хватало. Миссис Перкинс иногда справлялась с посудой, но Гретхен приходилось еще и скрести столы, мыть пол и выносить мусор, а иногда и разгружать продукты. Из лавки в Талсе мясо — если оно у них было — доставляли дважды в неделю. При хорошем раскладе она поспеет домой к шести. Бабушка к тому времени немного отдохнет и приготовит ужин. Гретхен особенно любила макароны с сыром и арбуз.
  Мусор догорал на заднем дворе кафе, а красный шар солнца скатился на запад. Даже у тощих кривых деревьев выросли длинные тени. Гретхен поворошила пепел, проверяя, не осталось ли искр. Еще только июнь, а весь округ высох, как трут. На шоссе громыхали машины и грузовики. Бензин нормировался, но из-за военной техники движение стало оживленней.
  Гретхен все поглядывала в сторону Арчер-стрит. Посыпанная гравием улочка вилась верх и вниз, следуя тонким контурам холмистой местности. Окна во всех домиках были подняты, входные двери открыты, приглашая хотя бы легкий ветерок. Но дома раскалились, и вентиляторы не помогали. Бабушка говорила, что в жару люди быстро сходят с ума: летом с ума сходят, а зимой хандрят.
  В последний раз поворошив пепел, Гретхен вскочила на велосипед. Она ехала медленно из-за жары и не обращала внимания, что пот тек по лицу. В голове рефреном пелось: Г. Г. Гилман. Она чуть было не проехала дом Татумов, так что пришлось резко затормозить.
  Крышка серебристого почтового ящика на столбе у подъездной дорожки висела криво. Со второго «т» отвалилась краска: «Та ум». Газон зарос сорняками, из травы торчали пушистые головы одуванчиков. У Татумов имелось парадное крыльцо, а в бабушкином доме к двери вели три бетонные ступеньки. Но бабушка-то их подметала и поливала каждый день. По обе стороны крыльца беспорядочно росли розы. Деревянные ступеньки расшатались, а одна планка совсем сломалась. Воздух в этом доме всегда был спертым, с крыши отваливались куски черепицы, белая краска отслаивалась и шелушилась.
  Гретхен соскочила с велосипеда, прислонила его к стойке. Прикрыла глаза от красных лучей солнца. Дом выглядел как всегда, и ничуть не изменился. Может, миссис Моррисон оказалась права, и мистер Деннис ничего не напишет о звонке в полицию сегодня днем. Но постучать и проверить, дома ли Барб, вовсе не помешает. Девочка быстро подошла к крыльцу. Входная дверь была распахнута настежь, открывая темную гостиную. На зачехленном диване валялись журналы, початая коробка крекеров из непросеянной муки примостилась на журнальном столике рядом с пустой бутылкой из-под колы. Наполненная пепельница стояла возле полудюжины бутылочек с лаком для ногтей и пачки салфеток. Дополняли обстановку овальный плетеный ковер и два кресла, обтянутые блестящим желтым ситцем. Несмотря на беспорядок, комната сияла светом и жизнью, — их создавали висевшие на стенах картины без рам.
  Гретхен постучала в дверь. Стук растворился в тишине дома, словно лягушка, прыгнувшая в пруд. Раздался звук шагов. Через гостиную торопливо шла Фей Татум. Фей всегда двигалась быстро. Увидев Гретхен, она остановилась на полдороге. Ее узкое лицо казалось твердым, как мрамор. Светлые волосы спадали на лицо, одна золотистая прядь свободно вилась у щеки. Глаза теплились, словно затухающий костер. Уголки малиновых губ опустились. В одной руке она держала кастрюлю, в другой — крышку. Поверх хлопковой футболки и шортов болтался фартук. По бокам свисали незавязанные тесемки. Что-то поразило Гретхен в том, как висел на ней этот фартук. И эти голые ноги. Никто не вышел бы из дома в таком виде. Как-то это было нехорошо. Большинство женщин ее возраста и дома не стали бы носить шорты, только если собирались на пикник в жаркий летний день. Но миссис Татум — художница, а у художников все по-другому. Прошлым летом Гретхен пришла навестить Барб, а они с матерью сидели на диване в трусах и лифчиках и расхохотались, увидев выражение ее лица. Утро было в разгаре, а они сказали, что одеваться слишком жарко, да и зачем, когда человеческое тело так прекрасно. Гретхен знала, что у бабушки глаза бы на лоб вылезли, расскажи она ей про такое. Сегодня опять было жарко.
  — Привет, Гретхен, — миссис Татум хлопнула крышкой по кастрюле, — Барб нет дома.
  Она была раздражена. И расстроена. Ее губы задрожали и плотно сжались.
  Гретхен попятилась к двери.
  — Пожалуйста, скажите ей, что я заходила.
  Миссис Татум отвернулась, не ответив. Толкнула дверь в кухню, и та с шумом захлопнулась за ней.
  Торопясь к своему велосипеду, Гретхен порадовалась, что уходит. Ей нравились картины в гостиной Татумов, но сейчас она вспомнила, как беспорядочно они питались. Барб по ночам утоляла голод желе и арахисовым маслом и любила ходить в гости к Гретхен, где всегда приглашали к столу.
  За раскаленный руль велосипеда больно было взяться, и Гретхен ухватилась за резиновые ручки. Всю дорогу домой она думала о миссис Татум. Кричала она на своего мужа днем? Или визжала? Она все еще была в ярости, когда зашла Гретхен. Но визг совсем не то что крик. Она посмотрела на дом Крейнов. Бабушка говорит, что у Крейнов всегда чистота, прямо как на выставке. Газон безупречно выкошен, хотя по всему должен был проигрывать в сражении с полчищами одуванчиков с соседнего двора. Окна фасада закрывали ярко-синие ставни. На грядках цвели бегонии. Миссис Крейн в любое время дня и ночи могла с гордостью открыть свою дверь для гостей. У нее никогда не бывало разбросанных журналов, переполненных пепельниц или посуды в раковине.
  Гретхен оставила велосипед за бабушкиным домом и заспешила по деревянным ступенькам в кухню.
  Бабушка у плиты обернулась с широкой улыбкой:
  — Ну вот и ты наконец. Как раз к ужину. У нас сегодня крокеты из лосося, свежий горох и желе.
  У бабушки так и остался сильный немецкий акцент, а ее звук «у» был больше похож на «в». Поэтому она не любила покидать кухню и предоставила миссис Перкинс сидеть за кассой. Один раз в прошлом году она забылась и сказала «Danke schön» посетителю, и тот швырнул деньги, возмутившись, почему это в кафе наняли немку-кислую-капусту, а не доброго американца.
  Гретхен вымыла руки, и они уселись за белый деревянный стол, друг против друга. Еще два стула стояли у стены по обе стороны от двери в гостиную. Один они подвигали, когда из Талсы приезжала мама. Стул Джимми стоял у стены с тех пор, как его часть направили в Европу. Письма от него приходили нечасто, и писал он мало, только о том, как хотел бы оказаться дома и первым делом съесть огромный бабушкин гамбургер с майонезом, горчицей, салатом, помидором и домашними пикулями. Он писал, что уже много месяцев не ел помидоров, и спрашивал про Майка Томпсона. Они не написали ему, что Майка убили в Италии за три месяца до того, как затонул корабль Милларда. В окне аптеки Томпсонов было две звезды. Мистер Томпсон теперь обедал в их кафе очень редко, а на миссис Томпсон одежда болталась, как на призраке.
  Бабушка передала миску с горохом.
  — Я повесила твою статью рядом с кассой. Миссис Перкинс говорит, что всем она понравилась. Приходила миссис Джекобс с друзьями, и когда они расплачивались, она показала на статью и сказала, что ты одна из ее лучших учениц и непременно прославишься.
  Гретхен замерла, не донеся ложку до рта.
  — Миссис Джекобс так сказала?
  Бабушка кивнула:
  — Ja. Жаль, что я сама не слышала. Но мы позвоним маме вечером.
  Междугородный звонок всегда создавал приятное волнение. Конечно, они могли и не дозвониться. Иногда приходилось ждать подолгу. Сами они звонили редко, а когда все же делали это или когда звонила мама, говорили громко и быстро под треск и шум в трубке. Телефонная компания просила всех сокращать звонки до пяти минут, потому что звонить хотели все.
  Гретхен едва ощутила вкус ужина, хотя любила крокеты из лосося. Она рассказала бабушке про свой день, закончив последними походами.
  — Когда я пришла в суд около пяти, завыла сирена, и я побежала в полицейский участок. Сержант Петти уже отправилась в дом Татумов. Миссис Крейн звонила и сказала, что слышала крики и визг. А миссис Моррисон говорит, что отец Барб сейчас дома, но собирается за границу и, наверно, ссорился с ее матерью. — Гретхен не упомянула, что миссис Татум куда-то уходила ночью, пока мистер Татум отлучился. Может, это и не было правдой, а бабушка наверняка запретит ей видеться с Барб. — Я заехала к ним по пути домой. Миссис Татум очень злилась. Похоже, они с мистером Татумом сильно ругались, и миссис Крейн вызвала полицию.
  Бабушка положила вилку:
  — Ты же не напишешь об этом в газете?
  — Не думаю, — Гретхен знала, что от нее это не зависит, — но мне придется рассказать мистеру Деннису.
  Бабушка пододвинула Гретхен блюдо с крокетами.
  — Я знаю, это твоя работа. Надо делать, что говорит мистер Деннис. Но видишь ли, я помню Клайда мальчиком. Они так хорошо дружили с твоей мамой.
  У Гретхен расширились глаза:
  — А я и не знала.
  — Да, школьниками они играли вместе. Клайд был хорошим мальчиком, но любил все делать по-своему. И ни с кем не хотел делить твою маму. Они даже ссорились из-за этого: она со всеми хотела дружить, не то что Клайд. Но они оставались лучшими друзьями, пока она не вступила в клуб бодрости. После этого у нее стало столько друзей, что совсем не осталось времени. — В бабушкином тоне слышалась гордость.
  Она отодвинула стул, пошла к сушке и, отрезав два щедрых куска арбуза, положила их на тарелки.
  Гретхен тщательно выковыряла вилкой большие блестящие семена и разрезала арбуз на ломти, сочащиеся соком.
  Бабушка снова села.
  — Я все думала, что, может, когда-нибудь… но твоя мама влюбилась в твоего папу еще в старших классах. С тех пор она с Клайдом почти не виделась.
  Гретхен смутно помнила отца: густые темные волосы, яркие голубые глаза, улыбчивое лицо. Она не могла на самом деле помнить его лицо, просто так часто рассматривала фотографии в альбоме, что выучила их наизусть. Но она помнила, как он смеялся, подкидывал ее в воздух, читал детские стишки при дрожащем свете огня. А после аварии и похорон потянулись серые, мрачные дни. Они каждый месяц носили на могилу цветы. Когда мама приезжает из Талсы, они всегда ходят на кладбище. Мама обожала рассказывать о папе: после фильма Дугласа Фербенкса он сделал два деревянных меча, они с Клайдом изображали дуэль французских аристократов, и все так смеялись… Гретхен никогда не осознавала, что Клайд из рассказов ее матери — отец Барб.
  — Так или иначе, — подвела итог бабушка, — у твоей мамы с Клайдом все равно ничего бы не вышло. Да я и рада, что не вышло, потому что твоя мама любила папу. А Клайд был на седьмом небе, когда встретил Фей. Она приехала в наш город еще школьницей, и они поженились вскоре после свадьбы твоих мамы с папой. Иногда я думаю, не ревнует ли он Фей к ее картинам. Мужчины не любят быть на втором месте. — Бабушка доела арбуз. — А сейчас дошло до звонков в полицию. Нехорошо так провожать мужчину на войну. Но Фей Татум… — она покачала головой и вздохнула. — Ладно, надо убирать посуду.
  Гретхен подскочила. Неожиданно она почувствовала ужасную усталость, но заставила себя радостно улыбнуться.
  — Я уберу, бабушка. Ты иди, отдохни, послушай радио. — Скоро начнутся новости в шесть тридцать с Эдвардом В. Калтенборном. Если поторопиться, еще можно успеть и послушать. А потом они позвонят маме.
  
  Вслушиваясь, бабушка низко наклонилась к Гретхен. Звонила всегда девочка. Бабушка не любила говорить по телефону. Она всегда говорила слишком громко и быстро, с тяжелым акцентом.
  Гретхен хмурилась, пытаясь расслышать, что ей говорят: «…нет дома… что передать?»
  Голос незнакомый, но у мамы общая квартира с другими работницами, а люди приходят и уходят.
  — Это Гретхен, дочь Лоррейн Гилман. Пожалуйста, передайте ей, что мы звонили, скажите, что у нас все в порядке. — Значит, мама пока что не узнает про Г. Г. Гилман.
  Последовал взрыв веселого смеха:
  — Передам. У нее тоже все в порядке. Пошла на свидание с моряком, вот ведь счастливица.
  
  Гретхен беспокойно ворочалась в постели. В маленькой спальне стояла жара. В открытое окно не проникал даже легкий ветерок. Вентилятор энергично жужжал, но воздух не охлаждал совершенно. В сонном мозгу вертелись бессвязные слова и обрывки дневных впечатлений: …счастливица… глаза миссис Татум… вой сирены… Г. Г. Гилман… запах горячего свинца от линотипов… деревянные мечи… ее пальцы все быстрее стучат по блестящим клавишам старой машинки «ремингтон»…
  На стук клавиш во сне Гретхен наложилось дребезжанье стекла.
  — Гретхен, проснись! — Пронзительный крик перешел в страшный вопль. — Помоги мне, Гретхен, помоги!
  
  …не знаю, был ли это один из твоих мужей… Ты же дважды выходила замуж. Эй, Гретхен, я ведь тебя всегда опережала. Четыре раза подходила к алтарю — и уж не знаю, какой из них был хуже. Может, ты вышла замуж по любви. Девчонками мы никогда не думали, к чему придем — хотя про тебя-то все знали, что ты преуспеешь. А во мне видели просто девчонку в обтягивающем свитере, но ведь, черт бы его побрал, он неплохо смотрелся, а? В последний раз мы виделись в ту страшную субботу. А спустя тридцать лет я наткнулась на твою фотографию в газете. Тогда я жила в Лос-Анджелесе с Мужем Номер Три. Меня можно было травинкой перешибить…
   Глава 2
  
  Участок огораживал ряд кирпичей. Некоторые были уже расколоты. Всего на участке было семь могил. Я вдруг подумала, что раньше никогда их не считала. Самая старая — дедушки Пфицера. Могилу отца я узнала не сразу. У ангела, что стоял на коленях на гранитной плите, отвалилась голова. Раньше я всегда гладила его крылышки. Сколько лет уже никто не приносит ему цветов? Я ощутила острую радость оттого, что помню все. Мертвые живут, пока их помнят. Когда я умру, ни один человек не сможет — да и не захочет — представить молодое лицо моего отца. Моих детей мало интересовали черно-белые фотографии в темно-коричневом альбоме и смеющиеся глаза дедушки, которого они никогда не знали. Если я им не скажу, они и не узнают, что глаза у него были голубые, как северное море, а волосы черные и блестящие, как котиковый мех. В моих глазах и волосах с серебряными прожилками отражались прошедшие годы, в глазах моей дочери — блестящая чернота ее волос. Когда я пришла на кладбище, то стала искать наш семейный участок, хотя сегодня и не собиралась навещать эти могилы. Но у меня было время и для них. Опираясь на трость, я подошла к надгробию на бабушкиной могиле и нагнулась, чтобы дотронуться до вырезанных букв:
  
  Шарлотта Кляйн ПФИЦЕР
  Любимая жена Карла Герхарда Пфицера
  23 октября 1876 — 26 июня 1944
  Бабушка, я тебя так любила…
  
  Гретхен выбралась из постели, подбежала к окну. Барб Татум с побелевшим как мел лицом колотила по москитной сетке.
  — Гретхен, пошли быстрее. С мамой беда. Гретхен, помоги. — Розовая ночная рубашка на бретельках едва прикрывала ее колени.
  — Что случилось? — Гретхен сдернула крючок и толкнула сетку. Барб отступила и обхватила себя руками. Грудь у нее вздымалась, она тяжело дышала.
  — Я бежала, я так бежала всю дорогу. Ой, нога. — Она присела, схватившись за ногу.
  Гретхен метнулась к стене и включила свет. Вернулась к окну и посмотрела на Барб, заключенную в квадрат света. Она сидела, склонив голову и вцепившись в лодыжку. Блестящие каштановые волосы скрыли ее лицо, рассыпались по плечам. Из глубокого пореза на правой ступне сочилась кровь.
  — Наверно, наступила на стекло. Даже не почувствовала. — Кровь стекала на траву.
  Гретхен резко втянула воздух.
  — Не двигайся, я позову бабушку.
  — Нет! — Голос у Барб сорвался. — Надо торопиться, маме нужна помощь. Гретхен, мне нужно возвращаться. Нельзя было убегать. Принеси что-нибудь ногу перевязать.
  Гретхен всегда завидовала внешности Барб, хотя некоторые девочки и не считали ее красивой. У нее были чеканные черты лица: тонкий нос, острый подбородок, а если поблизости оказывались мальчики, губы складывались в забавную полуулыбку, обещавшую поцелуй, когда никто не увидит. Ее звенящий радостный смех притягивал людей, а голубые глаза сияли, словно видели что-то скрытое от других. Сейчас эти глаза остекленели и глядели неподвижно.
  — Ты поранилась. Я позову бабушку. — Гретхен повернулась было, чтобы уйти.
  — Нет! — Барб уже кричала в отчаянии. — Никто не должен знать. Если ты мне не поможешь, я вернусь сама. — Она плакала, вытирая глаза и пытаясь встать.
  — Подожди, я иду. — Гретхен натянула футболку и шорты, сунула ноги в мокасины.
  Окинула взглядом комнату, вытряхнула подушку из наволочки и скатала ее в тонкую полоску дюйма два шириной. Держа в одной руке жгут, она мягко соскочила с подоконника и заспешила к Барб. Встав на колени, она осмотрела ее рану.
  — В нее грязь попала, надо промыть. Я принесу воды, но надо позвонить доктору Джемисону.
  — Нет времени. — Барб выдернула полоску ткани у Гретхен, обернула ею ступню, перехватила концы на подъеме и плотно завязала, — Помоги мне встать.
  Они встали рядом. Барб вцепилась в руку Гретхен.
  — Пошли. Я слышала, как мама кричала. — Она потянула Гретхен за руку, оперлась на нее и заковыляла по газону.
  Луна плыла высоко. Гретхен знала, что уже очень поздно. Арчер-стрит замерла, как город призраков. Во всех домах было темно.
  — Барб, что случилось? Почему твоя мама кричала? Что, Фей и Клайд Татум опять ссорились?
  — Я услышала стук. Мама что-то громко говорила, а потом входная дверь хлопнула об стену. Тогда мама и закричала. — По лицу Барб текли слезы, она прижималась к Гретхен, пытаясь идти быстрее. Чтобы не наступать на гравий, они держались обочины, поросшей травой.
  Когда они добрались до дома Татумов, открытую входную дверь освещала яркая луна. Внутри было темно.
  — Мама? Мама? — В тишине голос Барб звучал так пронзительно.
  Гретхен показала на темный дверной проем.
  — Когда ты уходила, свет не горел?
  Барб прижала пальцы к щекам.
  — Я выбралась из окна и побежала к входной двери. Свет пробивался из-за ставней гостиной. Потом погас. Я испугалась, побежала и оказалась у твоего дома. Подошла к твоему окну. Как мы раньше делали. — Как-то летом, им тогда было лет восемь-девять, они играли в такую игру: по очереди выбирались из своих комнат поздно ночью, одна бежала к дому другой и, пошептавшись, возвращалась. Никто и не знал, что они не спали и выходили из дома. — Помнишь? В общем, я пришла к тебе. — Барб шагнула к двери с москитной сеткой. — Мама? Мама?
  Ответа не было.
  Барб распахнула дверь и вошла в темную гостиную, держась рукой за правый бок. Когда зажегся свет, она прижала руку ко рту, но ее вопль разбился о смертную тишину комнаты.
  Глянув в комнату, Гретхен схватила Барб за руку и потащила ее на крыльцо вниз по ступенькам. Дверь захлопнулась.
  — Твой папа, папа твой где? — Гретхен отвернулась от дома. Ей хотелось бежать, кричать и плакать.
  Барб подняла руку, впилась ногтями в шею и издала булькающий звук. Она пыталась освободиться от Гретхен. Но та крепко держала ее за руку, хотя ее грудь сдавливал спазм.
  Как она ни пыталась забыть ужасное зрелище, оно все не покидало ее: Фей Татум лежит на спине у дивана, волосы разметались по ковру, глаза вытаращены, язык вывалился из побелевших губ, горло покрыто фиолетовыми синяками. Особенно жуткими были эти багровые пятна на сероватой белизне горла.
  Барб едва держалась на ногах.
  — Надо найти твоего отца. — Гретхен понимала, что в доме мистера Татума нет. Будь он дома, он бы услышал крик Барб и их громкие испуганные голоса. И стук двери. Уже далеко за полночь. Где он мог быть? Почему не пришел на помощь миссис Татум? — А кто был в гостиной с твоей мамой?
  Барб понеслась прочь. Пробежала несколько шагов и упала:
  — Нога. — Она закрыла лицо руками и каталась по земле. Плечи ее сотрясались от рыданий.
  Гретхен смотрела на дом, на свет, заливавший крыльцо, и не знала, что делать. Надо идти за помощью, но она просто не сможет еще раз войти в этот дом. Она посмотрела на ухоженный дом за двором Татумов, посеребренным лунным светом. Миссис Крейн овдовела, и бабушка говорила, что ей одиноко. У нее было продолговатое грустное лицо, проницательные голубые глаза. Это она звонила вчера в полицию из-за Татумов, говорила быстро, мысли у нее прыгали во все стороны. Каждый год ее яблочный пирог награждали синей лентой на окружной ярмарке. Она могла позвонить в полицию. Как, впрочем, и бабушка.
  
  Доктор Джемисон стоял на коленях возле дивана. Седеющие волосы растрепались, косматая борода взъерошилась. Он успел застегнуть только одну манжету на мятой белой рубашке, а черные брюки болтались без ремня. Он перебинтовал ступню Барб и с легким стоном поднялся на ноги. Погладил девочку по колену, быстро взглянул на Гретхен. Его усталые глаза смотрели ласково и печально.
  Бабушка спешила из кухни. Она уже надела свое синее хлопковое домашнее платье и прочные белые туфли на каждый день. Только волосы, распущенные по плечам, напоминали о позднем часе и исключительной ситуации.
  — Вот, доктор, я приготовила вам кофе.
  Он взял чашку.
  — Спасибо, Лотта. Да, плохи дела. Я сказал шефу полиции, что вернусь, когда осмотрю Барб. — Он вздохнул. — Ваш кофе очень кстати.
  Бабушка вынесла лакированный поднос с фарфоровой сахарницей и серебряной ложкой. Поднос принадлежал к числу самых дорогих предметов в ее хозяйстве: два серебряных дракона с яркими от пламени носами смотрели друг на друга.
  Доктор положил себе ложку сахара.
  — Пытаюсь отказаться от сахара. Уже кладу одну ложку вместо трех. В военное время мы все должны прилагать усилия для победы.
  — Вы свое дело делаете, — уверенно сказала бабушка, глядя на него с восхищением.
  Он глотнул кофе, улыбнулся.
  — Спасибо, Лотта. Вы тоже. Лучшая еда в округе, несмотря на продуктовые нормы. Ну, — он устало вздохнул, — присмотрите за Барб?
  Бабушка кивнула, тряхнув головой:
  — Конечно, пусть остается у нас.
  Барб забилась в угол дивана, простыня, которую ей дала бабушка, сползла с плеч.
  — Но папа не будет знать, где я.
  С закаменевшим лицом, опустив уголки рта, бабушка посмотрела на доктора Джемисона. Никто не проронил ни слова.
  — Папа не пришел к ужину, — Барб казалась озадаченной и напуганной, — не знаю, где он может быть.
  Доктор потер уставшие глаза и ничего не сказал. Выпил еще немного кофе, поставил чашку на столик. Затем склонился над своим раскрытым чемоданчиком, достал из него два пакетика и протянул бабушке.
  — Вот, это поможет девочкам заснуть. — Защелкнув сумку, он снова потянулся за кофе.
  Дверь затряслась от громкого стука. Бабушка бросилась открывать.
  — Пожалуйста, входите, входите.
  Вошел шеф полиции Фрейзер, наклонив голову, чтобы не задеть притолоку. Снял свою ковбойскую шляпу. Вьющиеся седые волосы его были коротко пострижены. Лицо его было словно надутый пузырь: массивный лоб, рыхлые щеки, круглый подбородок Щетина подчеркивала складки под глубоко посаженными карими глазами. Гретхен часто видела его в кафе, но лишь мельком, пока не начала работать в «Газетт». Он не водил полицейскую машину. Все в городе знали его старый темно-зеленый «паккард» с заляпанными грязью бортами. Миссис Моррисон говорила, что он любит выходить в народ. Как ввели нормирование на бензин, он стал больше ходить пешком, и пот струился по его лицу, пятная рубашку.
  — Лотта, док, девочки, — он дернул головой к двери, — док, может, вы пойдете туда, займетесь этим делом? Мы уже свое закончили.
  Доктор Джемисон допил кофе, кивнул.
  — Хорошо, Бак. — Рот доктора сжался в хмурую складку.
  Он поставил чашку на стол и взял чемоданчик. Проходя мимо шефа, спросил:
  — Клайда не нашли?
  — Нет. — Шеф сердито насупил кустистые брови.
  Дверь за доктором захлопнулась.
  Барб вскинула голову и пристально посмотрела на Фрейзера.
  — Вы должны найти папу. Он еще не знает. Бедный папочка. — Она натянула простыню, спрятала лицо в ее складках.
  — Может быть, кофе, мистер Фрейзер? — тихо предложила бабушка.
  — Было бы неплохо, если вас это не затруднит, Лотта. — Стуча каблуками запыленных черных ковбойских сапог, шеф медленно прошел по комнате. Сел в подобие откидного кресла из коричневой кожи, когда-то любимое дедушки Пфицера. Бросил ковбойскую шляпу на пол. — Мисс Барб, полагаю, вы понимаете, как я сожалею о вашей маме.
  Медленно простыня опустилась. Показалось залитое слезами, измученное лицо Барб. Она закрыла его руками.
  Шеф прочистил горло.
  — Мисс Барб, если бы я считал, что так будет легче, я бы поговорил с вами в другой раз. — Он откинулся в кресле, потер щеку костяшками пальцев. — Но легче не будет, — заговорил он тихо своим глубоким, низким голосом, — ни завтра, ни на следующий день. Вам придется взбираться на крутую гору, и я ничем не могу помочь. Я могу лишь немного облегчить боль, когда выясню, кто это сделал.
  Гретхен пыталась прогнать воспоминание о лице миссис Татум, но оно все стояло перед глазами. Если она не может забыть, то каково же Барб?
  Та уронила руки. «Кто…» — Она задрожала и, вдруг почувствовав себя беззащитной, натянула простыню до подбородка.
  — Я не знаю, кто приходил. Я слышала мамин голос, потом дверь хлопнула, и я убежала.
  Шеф вытащил из кармана рубашки маленький блокнот, раскрыл его.
  — Давайте вернемся назад, мисс Барб. Что мама сегодня делала? — шеф потер нос, пристально глядя на нее. — Начните с завтрака.
  Барб нахмурилась.
  — Не понимаю, какая теперь разница.
  Он положил блокнот на колено брюк хаки.
  — Рассказать не повредит. Мне надо знать, что ваши мама и папа делали сегодня.
  Барб вдруг замерла.
  — Папы… сегодня вечером дома не было.
  — К этому мы подойдем, — он говорил терпеливо, — ну, будь умницей и расскажи мне про утро. Начни с завтрака. Ты встала…
  Барб обхватила большую парчовую подушку, уперлась подбородком в ее бахрому. Перебинтованная нога торчала из-под смявшейся простыни.
  — Мы всегда встаем в шесть тридцать. Мама работает в супермаркете. Ювелирный, часы и косметика. Начало в восемь, в одиннадцать она идет домой поесть, без четверти двенадцать снова на работу. После четырех она была дома.
  Шеф достал пачку «Лаки-Страйк», чиркнул большой кухонной спичкой о подошву сапога. Держа сигарету пожелтевшими от табака пальцами, затянулся.
  — И сегодня все было как обычно?
  Бабушка заспешила на кухню и вернулась с большой медной пепельницей. Она поставила ее на пол рядом с ковбойской шляпой.
  Барб наматывала бахрому подушки на пальцы.
  — Наверно, я пришла домой уже после пяти.
  Шеф откинулся в кресле, словно огромная каменная глыба.
  — Значит, мама не взяла выходного, хотя папа приехал домой в отпуск? — Пепел падал ему на рубашку.
  — Маме надо было работать. — Барб говорила очень серьезно. — Нам нужны были деньги. Как папу призвали, у нас все время не хватало денег, и мама нервничала. Поэтому она и нашла работу у Джессопа. А раньше работала в подарках у Милли. Проводила занятия по искусству в маленькой комнате в подсобке. А когда папу призвали, ушла к Джессопу.
  Вокруг шефа клубился голубоватый дымок.
  — Мама часто выговаривала папе за нехватку денег?
  Барб испуганно уставилась на него.
  Шеф нагнулся, стряхнул пепел, не сводя глаз с Барб.
  — О чем они говорили за завтраком?
  Барб облокотилась на ручку дивана. Даже усталая и измученная, она выглядела почти хорошенькой: рыжие волосы вились, бледная гладкая кожа рук особенно четко выделялась на красной подушке.
  — Мама встала поздно, а папа еще спал. Ей надо было торопиться, чтобы не опоздать на работу.
  Шеф медленно кивнул.
  — Во сколько встал папа?
  Гретхен посмотрела на бабушку: она нахмурилась, и глубокие морщины пролегли на ее лице. Нехорошо мужчине так долго оставаться в постели по утрам. Никто так не делает. Конечно, мистер Татум в отпуске. Может, он очень устал после армии.
  — Не знаю, — Барб дергала золотистые кисти, — я тоже ушла. Этим летом я работаю в офисе мистера Дарвуда. Я едва не опоздала и не видела маму до ужина.
  — А папа что? — голос у шефа звучал так гладко, будто щитомордник скользил по темной летней воде.
  Барб сжала руки.
  — Он не пришел на ужин. — Она говорила так тихо, что ее было едва слышно.
  Кресло заскрипело, когда шеф наклонился вперед.
  — С тех пор, как он в отпуске, он обычно ужинает дома?
  Барб смотрела в пол.
  — Да.
  Шеф раздавил окурок.
  — Значит, ты не видела маму, пока не вернулась домой с работы. — Он подергал мочку уха. — Кажется, ты сказала, что она каждый день обедала дома?
  Барб откинула прядь золотисто-каштановых волос.
  — Да. Но сегодня я не приходила домой обедать. Мы пошли в кафе «Виктория» с миссис Холкомб из нашего офиса.
  Шеф прищурился.
  — Но к ужину ты была дома.
  — Да, — она закрыла глаза. Из-под темных ресниц струились слезы.
  Он снова наклонился, нахмурился.
  — Мисс Барб, расскажите-ка мне все, что происходило у вас дома. Девочка, прости, но мне нужно знать, что твоя мама делала сегодня. Ты говоришь, папа не пришел. Что случилось за ужином?
  — Когда я пришла домой, мама была на кухне, — Барб теребила простыню и говорила спотыкаясь. — Мама стучала кастрюлями. Я спросила, в чем дело, а она швырнула тарелку, и та разбилась. Она выбросила осколки и сказала, что ей все равно. Потом посмотрела на свиные отбивные, она их специально заказывала, все наши талоны потратила, чтобы приготовить хороший ужин для папы. Посмотрела и кинула их обратно в морозилку. А потом заплакала. — Барб крепко сжимала красную парчовую подушку.
  — И почему она так сердилась? — Шеф продолжал щуриться, глядя на Барб.
  Она сжалась в комок на диване, склонив голову.
  Шеф уперся ладонями в колени.
  — Мисс Барб, если вы мне не скажете, кто-то другой скажет.
  Барб прижала пальцы к щекам.
  — Наверно, это все из-за «Синего пламени», — она говорила тихо, почти шептала. — Прошлой ночью мама и папа пошли в этот бар. Там кто-то сказал, что мама танцует лучше всех в городе, и все любят танцевать с ней. Папа рассвирепел. Он не знал, что она ходила в бар, пока его не было. Они вернулись домой и ругались. Я проснулась. Папа говорил: нельзя ходить туда одной. А мама, что ничего такого в этом нет. Можно просто развлекаться, это всем нужно. Мама может… могла танцевать лучше всех и очень любила танцевать. И все. Она просто хотела танцевать. Она сказала папе, что грош ему цена, раз он хочет привязать ее к дому и никуда не выпускать, а он ей — что нельзя ходить на танцы без приглашения. Тогда мама спросила, что, ей так и сидеть дома ночь за ночью в тишине, когда не с кем даже поговорить? Она говорила ему, что просто любит танцевать и ничего больше. Потом захлопнула дверь в их комнату. Папа лег спать на диване. Сегодня утром он не вставал, пока мы не ушли. Но мама утром уже успокоилась. — В голосе Барб слышалась напряженность.
  — Успокоилась? — Шеф потер переносицу. — И что она сказала?
  — Почти ничего. Но она написала папе записку и положила на его место за столом. А мне сказала, что не следовало ей выходить из себя, папа просто не понял, но все наладится, и мы ему приготовим хороший ужин. — Лицо Барб сморщилось. — Но когда я вернулась к ужину, она была в ярости. Не знаю, почему.
  — Хм-м, — шеф поглядел на часы с кукушкой, висевшие над каминной доской. Правда, никакого камина не было, только маленький газовый обогреватель, который они зажигали зимой. — Должно быть, она поговорила с папой. — Он ждал, не сводя глаз с Барб.
  Девочка сжала простыню.
  — Не знаю. — Она избегала его взгляда.
  Шеф продолжал смотреть на нее в упор.
  — Значит, его не было дома, когда вы вернулись?
  — Не было. — Это она сказала уверенно. — Только мама и я.
  — Потом вы с мамой поужинали? — Шеф ухватился большими пальцами за подтяжки и слегка их потянул.
  Барб не отвечала, только неподвижно смотрела на смятую простыню.
  — Мисс Барб? — Темно-зеленые подтяжки на его плечах встопорщились.
  Барб на него не смотрела.
  — Надо знать маму, чтобы понять, когда она злилась, она очень быстро говорила и все делала. Она забежала в комнату, надела красивое платье, зеленое шелковое, с белыми цветами. Зашла в кухню с пудреницей, хотела скрыть, что она плакала. Громко говорила сама с собой, а потом выбежала за дверь. — Барб измученно вздохнула. — Еще она злилась, что папа взял машину. Она привыкла одна ею пользоваться, пока его не было. Но он ее взял.
  — Значит, машины у мамы не было. И куда она могла пойти? — Шеф отпустил подтяжки.
  Слезы хлынули из глаз Барб.
  — Она надела вечерние туфли. Я волновалась, потому что до «Синего пламени» далеко. Почти миля, но думаю, она пошла пешком.
  — Или ее кто-то подвез. Разберемся. — Шеф скрестил руки на груди. — А вы что?
  — Я прибралась на кухне, потом пошла к Амелии. Амелии Брейди, моей подруге. Не хотела оставаться дома одна. — Она посмотрела на руки. — Я весь лак с ногтей отколупала. В общем, пошла к Амелии, мы накрасили ногти и допоздна слушали пластинки. Когда я вернулась, было около полуночи, но дома никого не было. Я пошла в свою комнату и легла спать.
  — Вы виделись с мамой, когда она пришла домой? — Шеф вытащил еще одну сигарету, зажег ее, не сводя глаз с Барб.
  — Нет. — Барб навалилась на подлокотник.
  Снаружи хлопнула двери машины. Раздался глухой звук шагов и дребезжание двери с сеткой.
  — Шеф, вы здесь? — Дверь открылась, и в комнату заглянул Ральф Кули в выгоревшей коричневой шляпе, съехавшей на затылок. Худое лицо его раскраснелось, галстук развязался, костюм измялся. — Вот вы где. Гретхен, миссис Пфицер, здрасьте.
  Одежда Ральфа Кули вечно выглядела так, будто он в ней спал. Он него всегда отдавало виски и сигаретами. Гретхен и не знала, что это за сладковатый мускусный запах, пока миссис Тейлор, сморщившись, не спросила Кули в редакторской, где он берет свой бурбон, а тот расхохотался и сказал, что знает лучшего бутлегера в городе. В Оклахоме действовал сухой закон, дозволявший только три пинты пива, а виски можно было достать, лишь отправившись в другой штат или к бутлегеру. Гретхен не знала ни одного бутлегера. В ее семье никто не пил виски. Татумы пили, и бабушка их не одобряла. Она не любила виски и людей, нарушавших законы. В газетах иногда писали, как шериф арестовывал за бутлегерство.
  Репортер вошел в комнату.
  — Позвонил Майк Мэкки, — директор похоронного бюро всегда сообщал «Газетт» про несчастные случаи, — и я сразу приехал. Док говорит, кто-то задушил Фей Татум, а ее дочь прибежала сюда за помощью. — Кули остановил мутный взгляд на Барб. — Док сказал еще, что девочка поранила ногу. Ну, так что, шеф…
  Фрейзер поднял руку.
  — У меня нет на тебя времени, Ральф.
  Репортер прошелся по комнате.
  — А где Клайд Татум?
  Фрейзер приподнялся.
  — Мерзавец!
  Кули, слегка пошатываясь, попятился к двери.
  — Я подожду снаружи, шеф.
  — Ты оглох, парень? — Морщины на суровом лице начальника полиции казались трещинами на иссушенной солнцем земле. Он глубоко затянулся. — Я поговорю с тобой утром. — И вполголоса добавил: — Может быть.
  Кули двинулся быстрее, но успел язвительно буркнуть:
  — Я видел Фей Татум в «Синем пламени» сегодня вечером. Я и еще немало ребят. — Он распахнул дверь. — Наверно, мне надо поговорить с окружным прокурором.
  Барб протянула дрожащую руку.
  — Вы видели маму?
  — Подожди на крыльце, Ральф. — Фрейзер выплевывал слова. — Я буду через минуту.
  Кули слегка коснулся шляпы, и дверь за ним захлопнулась.
  Фрейзер резко повернулся, тяжело опустился в кресло. Оно заскрипело. Некоторое время он молча курил. Хотя раздражение еще не прошло, но заговорил он довольно спокойно.
  — Хорошо, мисс Барб. Значит, этим летом вы работаете в офисе окружного прокурора?
  Барб кивнула.
  — Так и думал, что видел вас там. Не знаю, что вы уже узнали о праве, но мистер Дарвуд выступит обвинителем по этому делу, когда мы найдем убийцу. — Он глубоко вздохнул. — Итак, мисс Барб, вы говорите, что не видели маму весь день, пока не вернулись к ужину, и не говорили с ней, когда она вернулась из бара. А что же папа? — Фрейзер снова сделал глубокую затяжку. — Он когда вернулся домой?
  Дым добрался до дивана, и Гретхен сморщилась.
  Барб села прямо, простыня свалилась на пол.
  — Он так и не пришел домой. Ни к ужину, ни когда я вернулась от Амелии.
  Фрейзер наклонился в своем подобии кожаного кресла.
  — Откуда вы знаете? — Он стряхнул сигарету. — Вы же легли спать.
  В глазах Барб застыла боль.
  — Я не спала. Слышала, как вошла мама. Она хлопала дверями и ходила взад-вперед. Я слышала, как она вошла в свою комнату и снова выбежала. Других звуков не было. Если бы папа пришел, он бы что-нибудь сказал. — Она говорила уверенно. — Потом постучали в дверь. Мама открыла и крикнула что-то вроде — «Крепкие же у тебя нервы!» — И кто-то вошел. — Барб сжала лицо. — Я слышала голос, но не могла разобрать слова. Кажется, маму просили успокоиться. Знаете, такой шикающий звук. А потом мама закричала. — От жутких воспоминаний у Барб вытянулось лицо. — Она звала на помощь, а я убежала.
  — И правильно сделали, мисс Барб. — Он прочистил горло. — Вы испугались и бросились за помощью, попросили мисс Гретхен пойти с вами. Папиного голоса, говорите, не слышали?
  — Если бы только папа был там! — воскликнула она с жаром. — Вы хоть раз слышали, чтобы папа шептал?
  — Ребенок верно говорит. — Бабушка сжала пухлые руки и энергично кивнула.
  — Да, Клайд бы, пожалуй, не шептал. Ну… — Фрейзер загасил окурок рывком встал. — Кажется, почти все рассказали? — Он потянулся за шляпой.
  Барб поднялась.
  — Мистер Фрейзер, вы найдете папу? С ним ужас что будет, когда он узнает о маме.
  Гретхен тоже встала. Она почувствовала, что устала, как не уставала еще никогда. Голова болела, ноги отяжелели. Ночь за окном уже начинала светлеть. Скоро встанет солнце, и им с бабушкой придется идти в кафе. Надо идти, выспались или нет. Потом она отправится в «Газетт». Мистер Деннис захочет узнать, как они с Барб нашли миссис Татум. Но статью напишет мистер Кули. Можно не сомневаться, уж он-то расскажет, что видел маму Барб в «Синем пламени». Но с мистером Фрейзером ему лучше не шутить. Лучше рассказать все, что знает. Хорошо бы послушать их разговор, но придется дожидаться, когда все обсудят в «Газетт».
  Фрейзер двигался медленно, переваливаясь, как медведь, тяжело стуча каблуками. Остановился у входной двери, оглянулся, нахмурившись.
  — Еще одно, мисс Барб. — Он говорил тихо, но в глубоком голосе слышался металл.
  Гретхен заморгала. Перед глазами мутилось, но она заметила, как напряглась Барб.
  — Почему это, — густые черные с проседью брови начальника полиции нависли над глазами, — дверь в вашу комнату была заперта?
  Глаза Барб расширились, рот распустился.
  В комнате пульсировала тишина, наполненная подозрением Фрейзера и озадаченным вниманием бабушки.
  Гретхен нахмурилась. Большинство людей даже дома на ночь не запирали. Зачем Барб заперла дверь в свою спальню? И почему она молчит?
  Заговорила бабушка, едва не цыкнув на шефа полиции.
  — Но, мистер Фрейзер. Девочка одна в доме ночью. Ведь из-за этого, правда, Барб? Ты закрылась, потому что мамы и папы не было дома.
  — Да. — Барб нагнулась, подняла простыню и завернулась в нее, хотя не было холодно. — Мне не нравится оставаться одной. Я просто заперла дверь и легла спать.
  Фрейзер нахмурился.
  — Вы встали из-за того, что мама вернулась?
  — Нет. Я слышала, как она зашла, и поняла, что она расстроена, поэтому я лежала тихо. — Глаза ее переполняли слезы. — Она постучала в мою дверь, но я не ответила. Притворилась, что сплю. Когда мама расстраивалась, с ней было так трудно разговаривать. Оно подергала ручку, и как раз тогда кто-то постучался. Потом все так быстро произошло: кто-то зашикал, и мама закричала. Я поняла: творится что-то страшное, но смогла только убежать. Я вскочила, толкнула москитную сетку, вылезла в окно. И неслась изо всех сил.
  — И это все, что вы знаете, мисс Барб? — Он с трудом сдерживался.
  — Да, все. — Голос ее дрожал.
  Фрейзер нахлобучил шляпу.
  — Хорошо, девочка. Если еще что вспомнишь, позвони, и я приду.
  Бабушка опередила его и открыла дверь.
  Великан кивнул.
  — Спасибо, Лотта. — Он продолжал смотреть на Барб, и лицо его было сурово.
  Только Гретхен видела, как Барб сжала руки под простыней так, что костяшки побелели.
  
  Раскаленный дом замер. Ставни опустили, но летнее солнце проникало во все щели. Гретхен не могла заснуть. Жужжанье вентилятора шевелило воздух, но она вспотела от сна, и голова болела. Огляделась. Одежда валялась комком, где она ее бросила. Покосившись на будильник, Гретхен подскочила и бросилась в гостиную.
  — Барб? — Гретхен сразу почувствовала, что в доме никого нет. Они уложили Барб в комнате Джимми, но сейчас ушли и она, и бабушка. А ее оставили спать ужасным липким сном, в котором ее преследовало раскинувшееся тело миссис Татум, ее искаженное лицо и отметины на горле.
  Пробили часы с кукушкой. Десять. Она опоздала. Мистер Деннис презирает всех, кто опаздывает. Его бесил мистер Кули, который опаздывал почти всегда. Но только не со своими статьями. Со статьями он всегда поспевал вовремя — если был в редакции.
  Гретхен быстро надела легкое летнее платье с белым лифом и красно-белой клетчатой льняной юбкой. Сунула босые ноги в сандалии. Когда она наливала в стакан апельсиновый сок, зазвонил телефон.
  — Алло. — У нее перехватило дыхание.
  — Mein Schatz.
  — Бабушка, — Гретхен говорила резко, — почему ты меня не разбудила? Я опоздала.
  — Я потому и звоню. Не волнуйся, Гретхен. Я поговорила с мистером Деннисом и объяснила, что ты совсем не спала. Я сказала, что ты придешь к одиннадцати, и он остался доволен. Он сказал, что на подходе хорошая новость, и ты очень пригодишься, — она повторила эти слова неуверенно. — А сейчас хорошенько позавтракай. Есть кекс и свежая клубника. Ой, кастрюля кипит, мне пора.
  Гретхен выпила сок, быстро съела яблочный кекс. Пару раз провела по волосам. В четверть одиннадцатого она вышла из дома. Через пять минут будет в редакции. Но сначала…
  
  Шторы в доме Татумов были задернуты. Гретхен открыла сетку, постучала в дверь. Дом вымер. Хотелось развернуться и убежать. Но ведь Барб должна быть тут. Вряд ли она пошла на работу. Разве что к Амелии.
  Гретхен подождала с минуту, повернула ручку. Заперто. Никто в их городе не запирает входные двери. Почти никогда. Неподвижная ручка служила упорным напоминанием о немыслимом. Гретхен прижалась к двери. Вчера она смотрела через сетку на мать Барб, на ее злое, но энергичное и живое лицо. У миссис Татум и в мыслях не было, что она так скоро умрет, что кто-то войдет в эту дверь, в эту самую дверь, и чьи-то руки будут сдавливать ей горло, пока не иссякнет дыхание.
  Гретхен отдернула руку от двери. Убийца касался этой ручки, поворачивал ее. Впервые с того момента, как Барб постучала в ее окно, Гретхен столкнулась с этим словом: убийца.
  Кто?
  Начальник полиции хотел выяснить про ссору матери Барб с ее отцом. Барб была напугана. Заперла дверь. Не своего ли отца она боялась?
  Гретхен отступила. Девочка сбежала по ступенькам, но вдруг остановилась. А если Барб там, в доме, где умерла ее мать, совсем одна? Гретхен заглянула в окно. Шторы были опущены. Она двинулась к тротуару, но остановилась, помотала головой и бросилась к торцу дома. Свежевыкрашенный белый забор из штакетника обозначал границу двора Крейнов. Утренней ветерок развевал простыни на веревке. В первом окне трепыхались жалюзи, и через щель между их створками можно было заглянуть в дом. Интересно, что именно миссис Крейн сказала мистеру Фрейзеру. Гретхен прошла мимо перевернутого фургона для сена, груды раскисшего хлама, ржавой маслобойки, умывальника, заросшего плющом. Обогнула запущенный сад на заднем дворе.
  Щеколду двери на веранду не задвинули. Девочка напряженно прислушалась и скользнула внутрь.
  — Барб?
  Ее громкий оклик спугнул темно-красного дубоноса в кустах глицинии. Сладкий аромат глициний смешивался с резким запахом краски и скипидара. Гретхен медленно подошла к мольберту и посмотрела на незаконченную картину. Женщина в белом платье сонно возлежала на плетеном диване. Яркими пятнами были только роза в свесившейся руке и красная подушка под ее головой. Лицо женщины почти скрывала открытая книга в другой руке. Белый создавал ощущение покоя, красный — силы.
  Скрипнула кухонная дверь. В проеме стояла Барб.
  — Мама была хорошей художницей. — Барб зачесала растрепавшиеся каштановые волосы, посмотрела на картину воспаленными глазами. — Когда она рисовала, то была счастлива.
  Гретхен быстро подошла к Барб.
  — Почему ты ушла и мне не сказала? Почему не открывала дверь? — Она знала, что говорит зло. Она действительно злилась. Ей было плохо от мысли, что Барб одна в этом доме.
  Та привалилась к стене.
  — Я пришла домой. Мне это было нужно. — Голос звучал вяло. — Я хочу остаться здесь ради папы. — Она глубоко вдохнула. — Но он пока не пришел. Я не знаю, что делать.
  На ней было голубое платье спортивного покроя и белые босоножки, и бинт на правой ступне топорщился. Вчера она выглядела красавицей. Сегодня лицо побледнело и опухло, волосы небрежно зачесаны. И губы не накрашены.
  Гретхен выбирала слова осторожно, словно ощупью: может, это совсем не то, что нужно, а может, как раз самое лучшее, что можно сделать.
  — А что если пойти в суд? Если что-то выяснят, окружному прокурору сразу сообщат.
  Если что-то выяснят… Гретхен знала, что мистера Татума ищут, чтобы сообщить о смерти миссис Татум. А еще, подумала она холодно, чувствуя ледяную тяжесть в груди, чтобы спросить, где он был вчера ночью, и как зол он был на свою жену, и не подходил ли он вчера к входной двери. Гретхен нахмурилась.
  — Ты говоришь, кто-то стучал в дверь. Папа бы не стучал.
  — Это не был папа. — Она говорила тихо, но уверенно. — Папа бы не стучал. Он бы просто вошел.
  — А ты уверена, что слышала стук? — Они стояли так близко, что Гретхен слышала, как Барб быстро втянула воздух.
  Ее глаза загорелись и расширились.
  — Кто-то постучал. Это доказывает, что это не был папа. — Она вздохнула с облегчением. — Я сказала начальнику полиции, скажу и мистеру Дарвуду. Он объяснит мистеру Фрейзеру. Конечно, объяснит. Я пойду прямо сейчас. — Она повернулась, прихрамывая на забинтованную ногу.
  Гретхен уже почти дошла до редакции, когда ей пришла в голову простая мысль: «А что, если Барб никто не поверит?»
  
  …когда я увидела твою фотографию на странице редактора. Я помню, ты выиграла приз за колонку редактора в «Вое волка». Ты все время выигрывала призы. А теперь вот твое фото в «Таймс» с заголовком «Вокруг света с Г. Г. Гилман». Ты побывала в Риме, и в статье что-то говорилось про счастливые воспоминания об Италии. Хорошо, когда есть счастливые воспоминания об Италии. У меня вот нет. У меня бывали неплохие времена, но только пока я не вспоминала о доме. Стоило только начать…
   Глава 3
  
  — Гретхен, mein Schatz. — В ушах звучал голос бабушки, словно она здесь, говорит со мной. Мое имя все произносили по-разному. Но немецкий акцент — или любовь в ее голосе? — рождали интонацию, которую не спутаешь ни с чем. В душе я снова почувствовала себя девочкой. Для бабушки я была Гретхен. В редакциях по всему миру на всю жизнь стала Г. Г. Гилман. Из инициалов сложилось прозвище — Гиги, — подходящее разве что для пушистой ангорской кошки или какой-нибудь танцовщицы с веером. Я утешила себя мыслью, что это звучит стильно. Никто меня не опекал. Или, точнее, никто не пытался проделать это дважды. Поначалу я не была такой жесткой. Ожесточение началось той душной ночью, когда Барб Татум заколотилась в мое окно.
  
  — Скверное дельце, а, малышка? — Лицо мистера Денниса обвисло складками, как у старой ищейки. Он откинулся на своем вертящемся стуле, скрестив руки и зажав трубку в углу рта. — Не хочешь мне поведать? — спросил он вкрадчиво.
  Гретхен стояла у его стола. Она не отвечала, не могла ответить.
  Джуэл Тейлор перестала печатать и тонко охнула. На легкой шляпке, приколотой к голубовато-седым волосам с французской завивкой, затрепетало перо.
  — Уолт, не заставляй ребенка говорить об этом. Пусть Ральф сам разбирается.
  — Гретхен была там. — Редактор говорил резко.
  Гретхен стояла неподвижно, оцепенело, заново переживая эту ночь — пальцы Барб барабанят по стеклу, как майские жуки, запах свежескошенной травы во дворе Крейнов, с люстры льется розовый свет на распростертое тело миссис Татум…
  — Может, и вправду не стоит. — Редактор выпустил дым. Сладкий древесный запах успокаивал, словно треск камина зимой. — Ладно, Гретхен, для тебя есть пара заданий. Семья Билли Форрестера привезла его из военного госпиталя в Канзас-Сити. Он потерял обе ноги. Говорят, собирается в колледж. В Первой баптистской церкви новый пастор. В субботу автобус Красного Креста везет волонтеров в Талсу сдавать кровь для раненых за границей. Все это для заметки на первой странице. Но сначала разбери сообщения. — Он мотнул головой в сторону клацающего телетайпа, из которого выползала громоздящаяся на полу бумага.
  Миссис Тейлор откинула завиток белоснежных волос.
  — Для моих нападок на президента садового клуба сегодня найдется место?
  Деннис глянул на макет газеты.
  — Нет, не вяжется с делом Татум.
  — Ясно.
  Миссис Тейлор никогда не унывала. В ее мире статью, не напечатанную сегодня, непременно напечатают завтра. Она свято верила, что сенсации приходят и уходят, но настоящие душа и сердце «Газетт» — в объявлениях о свадьбах, похоронах, заседаниях клубов. Она очень серьезно наставляла Гретхен, передавая той список выпускников этого года: «Главное — имена. Вот что люди ищут в газетах».
  Но Гретхен не сомневалась, что все прочитают о Фей Татум в дневном выпуске «Газетт». А Гретхен была там.
  Она шагнула к редактору.
  — Мистер Деннис, может, я попробую все описать? Прошлую ночь.
  — Я тебя не прошу, — тихо ответил он.
  — Я знаю. Я сама хочу попробовать. — Она потерла усталые глаза.
  Если вылить весь страх и ужас в слова; если выдернуть страшные воспоминания, бросив их на бумагу, то она отделается от них.
  — Конечно. А потом займись лентой. — Он развернулся в кресле, склонился над печатной машинкой.
  Гретхен медленно подошла к своему столу. Какое-то время в комнате раздавался лишь стук пишущих машинок. Время от времени мистер Деннис хватался за телефон, рявкал номер оператору, а потом задавал отрывистые, резкие вопросы. Его хриплый голос действовал успокаивающе. Миссис Тейлор за работой разговаривала сама с собой, и ее жизнерадостное щебетанье создавало знакомый фоновый шум.
  Гретхен опустила глаза на желтую писчую бумагу. Попробовала начать, бросила, снова начала. Промучившись с час, она напечатала три страницы через два интервала. Четыре строки на дюйм, получалось шестнадцать с половиной газетных дюймов. Она скрепила страницы, положила в лоток входящих бумаг. Мистер Деннис одобрительно кивнул. Миссис Тейлор погладила Гретхен по плечу, проходя к своему столу. Гретхен чувствовала опустошение, а еще — облегчение, освобождение. Она потянулась за телефонной книжкой с Первым национальным банком на обложке, нашла номер Форрестеров и взяла телефон.
  — Три-два-девять, пожалуйста. — Женский голос ответил: «Алло». — Миссис Форрестер? Это Гретхен Гилман из «Газетт». — Она всегда делала ударение на названии и не уставала изумляться эффекту: люди изо всех сил старались оказаться полезными и ответить на все ее вопросы. — Можно мне прийти и поговорить с Билли? Я бы хотела написать о нем.
  Остался без ног. Никогда уже не сможет пойти или побежать. Но он вернулся. Что если и Джимми так ранят?
  — Статью о Билли? — Голос женщины задрожал. — О нем много писали, когда он играл в защите. Три года назад они выиграли матч штата. Всего три года… Боже мой… — Кажется, она выронила трубку.
  — Алло? — раздался сразу высокий мужской голос. — Это Билли. Мистер Деннис?
  — Нет, это Гретхен Гилман. Этим летом я работаю в «Газетт»…
  — Сестренка Джимми, да? — Он рассмеялся. Совсем как Джимми над комиксами об Арчи, Кувшинноголовом и Веронике. — Я хорошо помню Джимми. Играл лучше всех. Где он сейчас?
  — На юге Тихого. На прошлой неделе получили от него письмо. Такое короткое, почти все о том, как он скучает по бабушкиным гамбургерам. Билли, можно мне прийти поговорить с тобой насчет учебы в колледже?
  На том конце провода помолчали.
  — Колледж. — Едва слышимый звук в трубке, то ли кашель, то ли вздох, то ли всхлип. — Да, конечно, приходи в любое время. Я здесь.
  Сколько боли и обиды в двух коротких словах: я здесь. Где же еще ему быть, пока кто-нибудь не подвезет его, стремительного защитника, — он лишь один раз упал за линией, зато потом был первым у линии ворот.
  — Я скоро приду. Спасибо.
  Опуская трубку, Гретхен услышала: «Ну не плачь, мам, пожалуйста…»
  Дверь хлопнула. Ввалился Ральф Кули: шляпа на затылке, во рту сигарета. С размаху шлепнул на стол толстую пачку газет.
  — Все прочитал: «Копы охотятся на убийцу», «Собаки идут по следу».
  Мистер Деннис заскрипел стулом, обернулся. На лице появилось знакомое выражение. Стоило мистеру Кули распетушиться, и мистер Деннис делал такое лицо, будто съел протухшее мясо или унюхал скунса.
  — Бога ради, Ральф, чем ты занимался? Ты же ушел в девять. А сейчас уже за полдень.
  Впорхнула Миссис Тейлор.
  — Вот, статья о тройняшках Колман. Они их назвали Франклин, Уинстон и Чарльз, представляете? Ну, мне надо бежать. Дамы из общества Листа дают официальный обед. Глэдис Роджерс собирается представить новую книгу Пёрл Бак.
  Гретхен схватила цицеро — тонкую металлическую линейку с метрическими делениями по левой стороне и дюймовыми по правой, и заспешила к телетайпу. С помощью линейки она разделила ленту на куски. Теперь каждый надо нанизать на штырь. Их было четыре: для международных новостей, национальных, местных и новостей штата. Штырями служили длинные острые гвозди, забитые в железные цилиндры и залитые свинцом.
  Кули осклабился, проходя мимо стола мистера Денниса. Усевшись на своем стуле, ссутулился, подбросил несколько смятых листков.
  — Терпение, Уолт. Никто со мной не хотел разговаривать, пока я не сказал секретарю шефа полиции, что напишу: «У правоохранительных органов округа нет никакой информации об убийстве Фей Татум». Это сработало. У них в офисе, Уолт, все хитро закручено. Здоровяк шеф и честолюбец прокурор на ножах, готовы загрызть друг друга. Шериф затаился за канатами, но готов броситься на ринг. Драчка у них выйдет серьезная, и именно я должен разнюхать про нее все. Не помню, говорил ли я, что вам чертовски со мной повезло? Для ИНС никто лучше меня не писал. Мне бы возглавлять бюро в Далласе. Надо было взяться за эту работу в Вашингтоне. Сейчас бы сидел в Лондоне или на Дальнем Востоке.
  — Да уж, — изрек мистер Деннис с той же кислой миной.
  Самодовольная улыбка сползла с лица Кули. Он выдохнул дым, бросил на редактора тяжелый взгляд.
  — А с виски я и сам разберусь.
  Мистер Деннис взял карандаш, сгреб лист бумаги.
  — Что там есть у шефа, Ральф?
  Кули сбросил пиджак, повесил его на спинку стула. Разложил свои записи, вставил лист в ремингтон.
  — Шефу придется жарко, если он не поторопится и не разыщет Татума. Окружной прокурор уже звонил и давил на него. Дарвуд и Фрейзер не упустят случая обменяться любезностями. И никаких следов пропавшего. Шериф отправил людей с собаками. Слушайте, у меня забойное начало.
  Кули печатал и продолжал говорить: «Известная художница Фей Татум была задушена в собственном доме во вторник ночью, после вечера в местном ночном клубе, — сообщил начальник полиции Гарольд Бак Фрейзер. Шеф Фрейзер заявил, что полиция разыскивает мужа жертвы, сержанта Клайда Татума, для допроса».
  — Ну как? Мужу не позавидуешь… — Кули говорил, печатал, говорил, печатал, и слова отскакивали со скоростью отрывистого стука клавиш. Сигарета тлела в переполненной пепельнице: — Копы нигде не могут найти несчастного ублюдка. Машина Татумов с ключами припаркована на стоянке возле «Синего Пламени». Черт ее знает, что она там делает, но с убийством вечно ничего не разберешь. — Кули выдернул один лист, вставил следующий. — Держись за шляпу, Уолт, прошлой ночью я был в первом ряду у ринга. Надо не отрываться от жизни, чтобы быть в курсе событий. — В его голосе слышался сарказм. Он насмешливо покосился на редактора.
  Гретхен узнала эту присказку, ее не уставал повторять мистер Деннис. Но он не говорил о посиделках в баре. Редактор пропустил насмешку мимо ушей и приготовился писать.
  — Так что, — продолжал Кули с издевкой, — когда я зашел в «Синее пламя», Татум пил в дальнем углу бара. Я еще тогда не знал, кто это, но сразу понял, что он нарывается. Хамил всем подряд, и его старались обойти подальше. Здоровый парень. Шесть футов, двести фунтов. По-моему, он кого-то ждал. Фей появилась около семи, выглядела на миллион: волосы пышно взбиты, шикарное платье…
  Гретхен нахмурилась. Она помнила это зеленое набивное платье с рубашечным воротником. В таком можно и на работу, и за покупками ходить. Оно не было шикарным, просто красивым.
  — …они с Татумом устроили перебранку на весь бар. Татуму кто-то шепнул в парикмахерской, что к его жене наведывались ее друзья-джентльмены, пока он был в отлучке…
  Друзья-джентльмены… Какой ужас. Раз уж Клайд Татум злился, что Фей танцевала в «Синем пламени», каково ему было услышать такое? Гретхен прикинула время. Если он зашел в парикмахерскую после обеда, то мог вернуться домой и ждать жену там. И если он спросил ее о визитерах, ясно, они кричали друг на друга так, что миссис Крейн вызвала полицию.
  — Ну… — Кули откинулся на стуле. — Фей визжала, что все это вранье. Говорила Татуму, что у него просто на уме одна грязь, а что до нее, так она ждет не дождется, когда он уберется подальше, и не будет мешать ей радоваться жизни. Тут подошла Лу Хоппер и в два счета вывела Татума. Ты же ее знаешь. Строит всех в баре, как сержант новобранцев.
  Гретхен все знала об этом баре — самом большом пивном заведении в округе с живой музыкой каждый вечер. Она, конечно, никогда не заходила внутрь, но Миллард играл у них, выбираясь из комнаты по ночам тайком от родителей. Из-за этого он с ними и разругался и сбежал на флот. Милларду нравилась миссис Хоппер.
  После отъезда Милларда Гретхен просила ее передать, что он может возвращаться домой, его родители больше не сердятся. Миссис Хоппер ничего не обещала, но скоро Миллард написал и прислал свое фото в белой военно-морской форме. Томпсоны повесили фотографии Милларда и Майка в аптеке, за кассой. Миллард говорил Гретхен, что миссис Хоппер держалась с музыкантами строго, но справедливо. Неудивительно, что мистер Татум ей подчинился.
  — Лу не нужны скандалы. — Мистер Деннис что-то записывал. — Значит, Лу выгнала его. Во сколько?
  — Около семи. В общем, все успокоилось. Играл джаз, все танцевали и отрывались по полной. — Кули рывком подвинул стул, застучал по клавишам. — Включая Фей Татум. Она не пропускала ни одного танца, но танцевала со всеми, а не с кем-то одним. — Он стряхнул сигарету, хмуро прочитал написанное. — Танцевала с кучей парней. — По-волчьи оскалившись, он присвистнул. — Я просто не мог остаться в стороне. Рано или поздно до всех доходила очередь. Она настоящее шоу устроила. Джиттербаг, танго, фокстрот. Неплохо повеселились.
  Словно моментальный снимок, у Гретхен перед глазами мелькнуло неуклюже лежавшее тело в неприбранной гостиной. Если бы мистер Кули видел это, он бы сейчас не разглагольствовал о миссис Татум, словно о ком-то из кино.
  — Она жила на нашей улице. — Гретхен сама удивилась, что заговорила. Мистер Кули сморгнул, словно только ее заметил, и лицо его приобрело насмешливое, почти презрительное выражение. Гретхен выдернула ленту из телетайпа. — С ней всегда было интересно. Ее все дети любили. Она сама готовила клубничное мороженое для Барб, ее любимое. — Она замолчала, увидев статью о сражении в Италии. Новости о сорок пятой дивизии из Оклахомы стояли на первом месте.
  Кули сипло рассмеялся:
  — Ну просто образцовая американская мамочка, а между делом порхала ночной бабочкой.
  Гретхен повесила статью на штырь, с пылающим лицом повернулась к репортеру:
  — Миссис Татум не из таких. Барб говорит, ее мама просто любила танцевать. И все! И мужу своему она объясняла, что просто хочет танцевать.
  — Само собой, а у меня в ящике стола эльфы живут. — Рот его скривился в издевательской усмешке. — Я тебе могу сказать, что Фей вчера прилично набралась. Впала в слезливость и в баре всех спрашивала, что они бы стали делать, обвини их кто-нибудь в измене. Потом совсем раздухарилась и пыталась выяснить, кто на нее наговорил. Тогда к ней подошла Лу. Фей успокоилась. В последний раз я ее видел возле туалетов, она прислонилась к стене с трубкой телефона-автомата. Шеф хочет узнать, кому она звонила. В этом может быть ключ ко всему делу. Окружной прокурор так не считает. Ясно, что у Татумов были проблемы. Вроде как вчера днем их соседка звонила о нарушении общественного порядка. Дарвуд велел шефу проверить, а тот ответил, что сам разберется, как вести расследование, и когда ему понадобится помощь окружного прокурора, он даст знать. Шериф уже повидался с Лу Хоппер. Я позвонил Крейнам, у них никто трубку не берет.
  — Фей убили не днем, — напомнил мистер Деннис мягко. — Гретхен, обзвони морги, спроси, не было ли нападений на шефа полиции Фрейзера, шерифа Мура и окружного прокурора Донни Дарвуда. Я сделаю боковую колонку: «Служители закона ищут убийцу».
  Гретхен подошла к деревянному шкафу с папками, в углу возле телетайпа. Вытащила ящик с буквами «г-д-е».
  Кули вырвал последний лист из машинки.
  — Ясно, что ее пришили вчера ночью после их перебранки с Татумом в «Синем пламени».
  Кули нацарапал загогулину на отпечатанных листах, оттолкнулся от стола и проехал на стуле в двух футах от стола редактора.
  Гретхен вытащила две фотографии из папки «г-д-е», нашла досье на шерифа в папке «м-н-о». Фрейзер напоминал старого бульдога, только не такого уставшего, как вчера ночью. Шериф Пол Мур с вытянутым лицом и холодным, тусклым взглядом походил на шерифа из вестернов, да к тому же носил невообразимо старомодный галстук на резинке. Окружной прокурор Дональд Дарвуд смотрел прямо в камеру, — непреклонный, как бойскаут высшей лиги, настоящий поборник закона: короткие светлые волосы, правильные черты, твердый подбородок.
  Мистер Деннис потянулся за листами Кули.
  — Фей ушла из «Синего пламени» одна?
  Гретхен положила фото на стол.
  — Из дверей вышла одна. А дальше кто знает? — Кули потер нос, широко зевнул. — Одним словом, отправилась домой, где ее и задушили. Лично я считаю, что сама нарывалась.
  — Вас никто не спрашивает. — Голос Гретхен дрожал, но она вперила в него такой яростный взгляд, что он опустил глаза. — Она была хорошей.
  Кули рассмеялся.
  — Легкая…
  Редактор ударил по листам бумаги.
  — Хватит, Ральф. Гретхен знала эту женщину. И оставь ее в покое.
  Кули подкатился к своему столу, саркастически глядя на Гретхен.
  — Факты говорят сами за себя, малышка.
  — Она любила танцевать, но вы так это произносите… — У Гретхен внутри все переворачивалось из-за Барб. Она же прочитает газету. Прочитает, что ее мать танцевала в местном ночном клубе, и ее задушили… Гретхен подошла к Кули. — Вы написали что-нибудь о том, какой была миссис Татум?
  Кули приподнял бровь. Руки замерли над клавишами.
  — А дочка ее говорит, что она просто любила танцевать?
  Именно это и сказала Барб. Но ведь это не все. Если он только это упомянул…
  — Она была художницей. — Прямо сейчас на веранде стоит ее картина, но Гретхен не сможет описать свои ощущения при ее виде. При всей ее любви к слову некоторые вещи им не под силу. Она словно увидела биение сердца, или песню, — то, что можно лишь чувствовать душой.
  Кули натянул пиджак, зевнул.
  — Пойду пообедаю, потом попытаюсь что-нибудь разнюхать в суде, может, они что нового выведали. Глядишь, да и откопают ее дружка. — Он вытряхнул сигарету. — Хотя не думаю, что сейчас это важно.
  Затрещал телетайп. Гретхен не обращала внимания на ползущую ленту. Она заговорила громко и торопливо.
  — Мистер Кули, вы могли бы поговорить с кем-то, кто ее знал. Кто покупал ее картины, работал с ней в супермаркете. От них можно узнать, какой она была на самом деле…
  С теми, кто рассказал бы, что ее смех звенел легко и свободно, словно серебряная ложка в хрустальном бокале. Или о том, как она выбегала во двор летним вечером, подхватывала за руки Барб и других девочек и кружилась в счастливом танце, распевая эту глупую песенку «Мерси Доутс».
  Кули пристроил шляпу на затылок и холодно посмотрел на нее.
  — Кто, я? Я не сестра-утешительница, малышка. За такими статьями — пожалуйста, к Джуэл. Или сама пиши. Пусть все приготовят платочки.
  Дверь за ним захлопнулась, и Гретхен повернулась к мистеру Деннису.
  — В его статье она будет выглядеть как дешевка. Как будто она заслуживала смерти. — Перед глазами стояла все та же картина: тело миссис Татум и распухшее, убитое горем лицо Барб.
  Мистер Деннис откинулся на стуле, сцепил руки за головой, нахмурился.
  — В его статье будут только факты.
  — Факты… — Гретхен помолчала. Она не знала, как объяснить ему. Но, взглянув в его тусклые зеленые глаза, вдруг поняла, что ему все ясно.
  Деннис медленно кивнул.
  — Все правильно, малышка. Ты соображаешь быстрее многих. Зависит от того, какие факты, так? — Он ткнул в статью Кули. — Все факты здесь — чистая правда. Ральф, конечно, трепло, но чутье у него есть. Но ты не считаешь, что бар, спиртное, скандалы — это все о Фей Татум. Вот что я тебе скажу: иди и сделай свою статью о Фей. Пообещай мне только одно.
  — Да, сэр? — Гретхен посмотрела в его угрюмые, скептичные, серьезные глаза.
  — Обещай, что напишешь чистую правду.
  И, заскрипев стулом, он повернулся к своей пишущей машинке.
  
  — Не хочешь еще лимонаду, Гретхен? — Миссис Форрестер накручивала волосы на крупные бигуди, и они обрамляли ее лицо пышными каштановыми волнами. У нее была молочно-белая кожа и светло-голубые глаза. Розовое отрезное платье накрахмалено до хруста. Это был бы обычный летний день на обычной веранде, расцвеченной белыми плетеными креслами с синими думками, если бы не тоска, застывшая в ее глазах, и не плед, скрывающий отсутствие ног у сидевшего рядом молодого человека в инвалидном кресле.
  У Гретхен заныл живот, то ли от кислого лимонада, то ли от боли, горя и мужества, наполнявших дом Форрестеров. А еще ее снедала тревога, потому что она обещала выяснить правду о Фей Татум и теперь не знала, с чего начать.
  — Нет, мэм, спасибо. Ты узнал, когда пойдешь на занятия, Билли?
  Билли унаследовал от матери золотисто-каштановые волосы, но худое лицо покрывали веснушки. Да он и весь исхудал. Хлопковая рубашка с короткими рукавами просто болталась на нем.
  — Не знаю, когда будет следующая операция. Один участок никак не заживает. После этой операции будет ясно, что делать. У меня все спланировано. — От волнения он заговорил громче. — Президент должен подписать указ, чтобы ветераны могли учиться в колледже. Я пойду в сельскохозяйственный. Хочу стать ветеринаром.
  Гретхен вспомнила, что ее дядю Сильвестра все время будили среди ночи: то у коровы трудные роды, то колика у лошади. Она подумала о бугристой земле на фермах и ранчо, о колеях на скотном дворе.
  Миссис Форрестер прижала к глазам смятый платок. Плечи ее затряслись.
  Билли вцепился в подлокотники коляски.
  — У меня будут протезы. Я буду ходить. — На мать он не смотрел.
  Гретхен опустила глаза на свои записи. Плакать было нельзя. Она быстро пометила: протезы.
  — А почему ты хочешь стать ветеринаром?
  Билли разжал руки.
  — Животные не… — Он умолк. Гретхен ждала. Он набрал воздуха. — Я хочу помогать им жить.
  — Животные не… — повторила она.
  Рот его скривился. Он молча разглядывал плед и его разоблачающие складки: никаких выпуклостей, лишь плоская поверхность ткани.
  — Животные не бросают гранаты. Они вступают в честный бой. — Он кивнул, и на его лице пролегли морщины. — Иногда они убивают, но при этом не уничтожают все на своем пути. Я люблю животных. Всех. Вот так я и сделаю…
  Гретхен строчила не останавливаясь и едва успела уловить его последние слова, он произнес их едва слышно: «…или умру». Она быстро подняла голову. Эти слова она не стала записывать. Их он сказал не ей и не матери, а самому себе.
  Он сцепил руки и усмехнулся.
  — Ну как, Гретхен, нравится тебе работать в «Газетт»?
  — Я хочу стать репортером так же сильно, — она смело посмотрела ему в глаза, — как ты ветеринаром.
  Он протянул ей руку, и она горячо пожала ее.
  Миссис Форрестер воскликнула:
  — Репортером? Гретхен, неужели ты это всерьез? Я думала, ты просто работаешь у них летом, и пишешь такие славные статьи, как про Роуз Дру. Ты же не хочешь стать настоящим репортером? В газетах пишут такие ужасные вещи. Сегодня вот по радио передали про Фей Татум. — Лицо ее неодобрительно напряглось, так что резко обозначались складки у рта. — Тебе не следует знать про таких женщин.
  — Мама, перестань, — резко вмешался Билли, — миссис Татум не была «такой». И Барб чудесная девочка.
  — Порядочные женщины не ходят по барам. — Губы миссис Форрестер сложились в тонкую, плотную линию.
  Гретхен до боли сжала карандаш.
  — Она просто любила танцевать, только и всего. — Она встала, свернула листки желтой писчей бумаги в трубку.
  Миссис Форрестер тоже встала. Лицо ее застыло, словно пруд в январе.
  — Замужней женщине не пристало резвиться, словно юной девушке.
  Билли ударил по подлокотнику:
  — Ma, в танцах нет ничего плохого.
  — Танцы — просто предлог, Билли. — Ее выцветшие глаза сверкали.
  Билли потеребил бахрому пледа.
  — Я тоже раньше танцевал. В армии все время ходил на вечеринки.
  Он не обратил внимания на сдавленный вскрик матери. В семье Форрестеров не танцевали и не употребляли спиртное.
  — Может, миссис Татум испугалась. Или почувствовала себя одинокой и подавленной. А когда играет громкая быстрая музыка, все улетает прочь, хоть и ненадолго. Если она просто танцевала, ничего в этом плохого нет.
  — Если бы она просто танцевала, была бы сейчас жива. — Миссис Форрестер вскинула голову, словно учуявшая змею лошадь.
  Гретхен помедлила у двери.
  — Никто не знает наверняка, что произошло. Полиция не знает, только пытается выяснить. Я собираюсь написать статью о миссис Татум. Сначала поговорю с людьми, кто ее хорошо знал.
  — Меньше говорить — скорей забудется, — высокомерно бросила миссис Форрестер.
  Билли дернулся вперед.
  — Это же работа Гретхен. Я считаю, ты это здорово придумала. Барб поможет. Она же знает друзей матери. Пожалуйста, передай от меня привет Барб. Скажи, что мне очень жаль ее маму. Правда, жаль. — В глазах его стояли воспоминания о смерти.
  — Я передам.
  Надо постараться объяснить Барб, что Билли все понимает. О миссис Форрестер, застывшей, словно изваяние, она не скажет ни слова. Ее ничем не поколеблешь. Она уверена, что Фей Татум была дурной женщиной и потому плохо кончила. Гретхен легко могла представить приятельниц миссис Форрестер, их таинственный шепот и многозначительные взгляды.
  Гретхен шла быстро, несмотря на жару. Она торопилась. Может, на суждения миссис Форрестер повлиять и не получится. Да и все в городе будут говорить о ссоре Фей и Клайда в «Синем пламени». Но Гретхен твердо решила добиться, чтобы о матери Барб помнили не только это. Теперь она знала, с чего начать. Надо поговорить с Барб о друзьях ее матери.
  Проходя мимо кафе «Виктория», Гретхен поморщилась: зеркальное стекло все в пыльных полосах. Сегодня же она вымоет его до блеска. В кафе толпились люди, почти все места у стойки и в кабинках заняты. Так продолжалось с начала войны, хотя мясо у них бывало нечасто. Но бабушкины спагетти с домашним томатным соусом и макароны с сыром пользовались успехом. Забавно, но Гретхен даже не знала, что подают сегодня. Наверно, впервые она не открывала кафе вместе с бабушкой. В пустом желудке неприятно посасывало, но Гретхен шла дальше. Перекусить можно и потом.
  В суде она сразу отправилась на третий этаж, где размещались офисы судебного секретаря, окружного прокурора и судьи. В дальнем конце широкого мраморного холла, сразу за залом суда, кучка молодых людей толпилась у закрытой двери призывного пункта. Три больших вентилятора на потолке перемешивали горячий воздух. Окна по обе стороны холла распахнуты настежь.
  На стене против офиса окружного прокурора висели фотографии прокурора и судьи округа. Судья Алонсо Миллер — морщинистый старик в толстых очках и с редкими усами. Рядом с ним Дональд Дарвуд выглядел моложавым красавцем, и в его облике было даже нечто благородное. Будто Алан Лэдд в том фильме, где он сначала воевал за деньги, а потом понял, что надо бороться за справедливость. В редакционной папке лежало много фотографий окружного прокурора, начиная со времен, когда он еще играл в футбол в школе, а затем в колледже. На этой он выглядел так непреклонно: стальной взгляд, сжатая челюсть. Гретхен открыла дверь, вошла в приемную. Дверь в кабинет окружного прокурора была слева. Закрыто. В приемной стояли деревянные шкафы с папками и три стола, самый большой — из ореха. На нем разместились печатная машинка, телефон, ящики для корреспонденции, настольный блокнот из коричневой кожи, стопки писем. Рядом с сэндвичем на голубой керамической тарелке, картофельными чипсами и салатом из пикулей стояла бутылка колы. Длинный стол из золотистого дуба, заваленный светло-коричневыми папками, подвинули вплотную к трем большим окнам, распахнутым в ожидании освежающей прохлады. Миссис Холкомб, пышногрудая женщина с блестящими каштановыми волосами, завитыми в кудри толщиной с сардельку, держала мухобойку и готовилась пусть ее в дело.
  Когда захлопнулась дверь, она зашептала:
  — Подожди, Гретхен. Тихо. Ну вот, — она не могла сдержать досады, — улетела. Если бы ты зашла чуть позже… Ненавижу ос! Ну что за утро!
  Она вдруг резко рванулась вперед, замахнувшись. Оса упала на блестящий деревянный пол. Миссис Холкомб суетливо подбежала к ореховому столу, вынула из ящика салфетку, осторожно взяла осу и бросила ее в корзину для бумаг.
  — Вот так. — Она постояла, поправляя выбившуюся прядь. — Заходи, дорогая. Я бы закрыла окна, но здесь просто душегубка. А осиное гнездо, должно быть, прямо под карнизом. Я как раз собиралась обедать. Как ты думаешь, осы чуют еду? Чем могу помочь? Мистера Дарвуда нет. Если ты насчет убийства миссис Татум — о, бедняжка Барб, это так ужасно. Но мистер Дарвуд правильно поступил, хоть это ему и нелегко далось.
  Она упала на свой стул, но не стала протягивать руку за сэндвичем.
  — У меня просто сердце оборвалось от ее лица, когда она вышла из кабинета. Я хотела утешить ее, обнять, но она прошла мимо, словно меня тут и не было. Забрала свою сумку из ящика стола. Она же у тебя сейчас поживет, да? Скажи ей, что я была бы рада помочь, но что я могу? — Она сделала большой глоток колы. — Да и кто бы мог помочь, если ее отца разыскивает полиция. Совершенно ясно, что это сделал он. Вот что я тебе скажу, Гретхен: выпивка ведет человека прямиком в ад.
  — Почему Барб заходила в кабинет мистера Дарвуда? Что случилось? — Гретхен поглядела на запертую дверь.
  Секретарша подвинулась ближе к столу и откусила сэндвич.
  — Ему пришлось отказать ей от места. — Миссис Холкомб говорила печально. — Так было надо, вот что он сказал мне, когда вышел. Вид у него был несчастный. А еще он сказал, что перед законом все должны быть равны. Если бы Барб осталась в офисе, все бы подумали, что мистера Татума не арестуют, даже если он виновен.
  Гретхен услышала жужжание осы и отмахнулась от нее свернутыми в трубку бумагами.
  — Еще одна! — Миссис Холкомб вскочила на ноги. Она завизжала, когда оса подлетела к ней, и бросилась за мухобойкой.
  — А если мистер Татум невиновен? — Гретхен повысила голос. — Барб слышала стук в дверь. Ее папа не стал бы стучать.
  Мухобойка хлопнула по столу, прикончив очередную осу. Миссис Холкомб подцепила ее кончиком мухобойки и стряхнула в урну.
  — Ее папа не стал бы стучать, — повторила Гретхен, вспомнив уверенность в голосе Барб.
  Миссис Холкомб бросила мухобойку на шкаф и пожала плечами.
  — Дорогая моя, может быть сотня причин, почему он постучал. Может, Фей заперла дверь. Они же сильно поскандалили в «Синем пламени». Все слышали, как она орала на него. И чуть позже — пожалуйста, ее убили. Конечно, полиция считает, что это Клайд. Мистер Дарвуд говорит, Барб не понимает, что ее отец главный подозреваемый. Он не хотел ей говорить, но что же делать? Она очень переживает.
  
  На улице Гретхен услышала песню Джуди Гарланд «Когда я в последний раз видела Париж», доносившуюся из их кафе. Миссис Джекобс говорила своим ученикам, что никогда не была в Париже, но каждый раз плакала от этой песни. Гретхен толкнула дверь и оказалась в привычной шумной суматохе: разговоры посетителей, стук тарелок, раскаты смеха из дальней кабинки. Она протиснулась за прилавок и подбежала к телефону за кассой. Миссис Перкинс выглядела совсем замотанной.
  — Гретхен, ты не поможешь? Мы завалены заказами.
  Гретхен помедлила. Она еще не обедала, а скоро час дня. Мистер Деннис не станет возражать, если она немного поможет. Она быстро надела фартук, но не сводила глаз с часов. Ей нельзя отвлечься больше чем на полчаса. Она дважды пыталась дозвониться до Татумов. Оба раза оператор отвечал, что никто не берет трубку. Неужели Барб дома и не подходит к телефону? Нет, она бы так не сделала, потому что может позвонить ее отец.
  Забежав на кухню, Гретхен поздоровалась с бабушкой и положила себе порцию блюда дня — супа из тушеной бамии[186] с маисовым хлебом и помидорами. Бабушка только улыбнулась, но разговаривать ей было некогда: она быстро двигалась от плиты к столу, наливая суп, нарезая свежеиспеченный маисовый хлеб, переворачивая сэндвичи на гриле. Гамбургеры сегодня не готовили, но на сковороде шипели огромные красные сосиски. Свой обед Гретхен перехватывала на ходу, забегая на кухню с очередным заказом.
  Она взглянула на часы: полвторого. Она было стала развязывать фартук, но тут хлопнула входная дверь, и вошли окружной прокурор с шерифом. Гретхен замерла и наклонила голову, чтобы не встретиться с ними взглядом. Шефа Фрейзера с ними не было. Ну да, ведь Ральф Кули говорил, что прокурор и шеф не ладят, Дарвуд, оживленно жестикулируя, что-то быстро объяснял шерифу Муру. Гретхен подняла глаза на тулью шляпы шерифа. Дарвуд тоже смотрел куда-то верх. Они с шерифом останавливались почти у каждого стола. Волнистые светлые волосы Дарвуда намокли от пота, белая рубашка прилипла к телу. Он пожимал руки и хлопал по спине приятелей, поблескивая тяжелыми золотыми запонками. Прокурор казался напряженным и обеспокоенным, шериф был мрачен. Они часто заходили в это кафе, и у Дарвуда для всех находилось приветливое слово. Иногда прокурор обедал здесь вместе с женой, Шейлой, и это вызывало некоторое смятение: Шейла была из Уинслоу. У каждого города есть своя аристократия. Уинслоу жили на Цикориевых Холмах. При Шейле Дарвуд, всегда грациозной и элегантной, все как-то подтягивались. Бабушка говорила, что Дарвуды — одна из самых блестящих молодых пар в городе. Дарвуд почти всегда улыбался. Ходили слухи, будто он баллотируется в сенат штата. Его часто называли самородком. Гретхен не вполне понимала, что это значит, но мужчины восхищались его атлетическим сложением, а женщины — волнистыми белокурыми волосами, голубыми глазами и вечной улыбкой. Сегодня он не улыбался.
  Шериф Мур размашистым жестом снял с головы ковбойскую шляпу. Лицо его, казалось, все состояло из острых углов, сквозь кожу проступали кости, подбородок походил на букву V. Обводя зал цепким взглядом из-под нависших седых бровей, Мур неуклюже тащился за своим молодым спутником. Костлявое лицо с висячими седыми усами было покрыто ровным коричнево-красным загаром, а тонкая белая полоска у корней волос напоминала о том, что он не расстается с ковбойской шляпой.
  — Донни, шериф. Что нового об убийстве? — Мэр Буркетт встал им навстречу. Он отбросил салфетку и протянул руку сначала Дарвуду, потом шерифу. — Такой шок для всех нас. Ну как, расследование продвигается? — На его пухлом лице обозначились складки. Летом мэр Буркетт всегда носил белый костюм и шляпу-канотье.
  Гретхен подошла ближе, держа наготове блокнот.
  Дарвуд раздраженно раздул щеки.
  — У некоторых продвигается. Я не могу добиться четкого ответа от шефа полиции. Мне кажется, он потерял уйму времени в «Синем пламени». Все выяснял имена мужчин, с которыми Фей Татум танцевала или просто. Но мы с Полом, — прокурор качнул головой в сторону шерифа, — делаем все, что в наших силах. Мы прочесали объездные дороги, а шериф отправил на поиски два отряда с собаками. После того как Татум вышел ночью из бара, никто его не видел. Его машина все еще на стоянке, так что он наверняка без колес.
  Мэр приподнялся на каблуках, еще больше нахмурился.
  — Не нравится мне это — опасный беглец на свободе. Что, если он забредет на ферму, где одни женщины?
  Шериф перекинул комок жевательного табака к другой щеке.
  — По радио постоянно напоминают не открывать двери незнакомым. Не думаю, что его надо опасаться. Насколько мы знаем, он не вооружен. В «Синем пламени» у него не заметили пистолета, он был в форме, и ему просто некуда было бы его спрятать. С пистолетом все было бы намного сложнее…
  Громогласно вмешался Дж. Б. Майлз, аукционист по крупному рогатому скоту:
  — Будь у Клайда пистолет, мы бы уже услышали выстрелы.
  Шериф Мур улыбнулся, но глаза его холодно блеснули.
  — Мы его скоро возьмем. Уже проверяем автобусные остановки и железнодорожные станции в Талсе. Если он еще где-то здесь, мы его найдем. — Шериф махнул узловатой рукой в сторону двери. — Но он мог рвануть автостопом по 66-му.
  Мэр Буркетт достал из кармана брюк бумажник.
  — Одно ясно. Невиновный давно бы вернулся домой. Не нравится мне, что Татум где-то разгуливает. Я уже сказал шефу Фрейзеру, что я об этом думаю, и вам скажу. Я назначил экстренное совещание городского совета на пятницу, если к тому времени ничего не прояснится. — Выпуклые глаза мэра в упор смотрели на прокурора и шерифа. — Совет ждет сведений от вас обоих.
  — Можете на нас рассчитывать. — Дарвуд выдержал взгляд мэра. — Мы придем на собрание. У нас будет что сообщить. — Мэр отвернулся и начал пересчитывать мелочь.
  Шериф прочистил горло.
  — Думаю, к пятнице разберемся. Увидимся, джентльмены. — Он кивнул в сторону кабинок. — Пойдем, Донни.
  Гретхен пошла за ними.
  Дарвуд скользнул в одну из кабинок. Достал носовой платок, вытер лицо.
  Стул заскрипел под шерифом. Он хохотнул:
  — Добираются до тебя, Донни? Шкура политика должна быть толще, чем у носорога.
  Дарвуд сунул платок в карман.
  — Черт с ним, с мэром. Просто жарко сегодня.
  Он улыбнулся Гретхен.
  — Чем порадуете?
  Шериф взял меню.
  — Заведи себе несколько летних рубашек. В этих, с длинными рукавами, кто хочешь вспотеет.
  Прокурор жадно отхлебнул воду со льдом.
  — Приходится носить их. — Он вытянул руку и повертел кистью. Золотая запонка ослепительно сияла на солнце. — Подарок Шейлы ко дню рождения. Львиные головы.
  Шериф покосился на запонки.
  — Я бы их приберег на зиму.
  Ворот его рубашки цвета хаки с короткими рукавами был широко распахнут.
  — Значит так, юная леди. Жареные копченые колбаски по-болонски есть?
  Гретхен приняла заказ и принесла обед — жареные болонские колбаски с турнепсом для шерифа, дежурное блюдо для Дарвуда, два чая со льдом, лимонными дольками и свежей мятой. Расставляя приборы, она бросила взгляд на Дарвуда. Прокурор был мрачен. Полстакана чая он выпил залпом.
  — Мистер Дарвуд. — Гретхен нервно перебирала пальцами по краю подноса. — Вы не знаете, где сейчас Барб?
  — Барб?
  Он резко поднял глаза на Гретхен.
  Шериф тоже обратил на нее холодный изучающий взгляд.
  — Барб Татум. Я искала ее сегодня утром в вашем офисе. Барб говорила, что собирается рассказать вам про стук в дверь вчера ночью. — Гретхен уперла поднос в бедро.
  — Барб Татум? — Шериф приподнял бровь. — Я о такой не слышал.
  Дарвуд поправил запонку и устало нахмурился.
  — Стук в дверь? Да, она рассказывала, — скептически проговорил он. — Но что еще ей говорить? Бедняжка. Конечно, она пытается выгородить отца и уверяет, что кто-то постучал в дверь. Как только она заявила это, я тут же понял, что не могу оставить ее в офисе. — Он говорил твердо и уверенно, но лицо его было расстроенным. — Она не поняла меня. Я пытался ей объяснить, но все впустую. Она работала в офисе с начала лета и неплохо справлялась, но, — он вытянул перед собой руки, — тут она явилась с показаниями по делу, которым я буду заниматься. Ясно, что в офисе ей было нельзя оставаться. Мы работаем с конфиденциальными сведениями, а Клайда Татума, судя по всему, арестуют за убийство жены, и я буду обвинителем. Мне нелегко дался разговор с ней. — Он потер щеку. — Уходя, она плакала. Я попросил своего секретаря обзвонить, кого можно, и попытаться подыскать ей другое место. Конечно, ей сейчас не до работы. Не знаю, остались ли у нее здесь родственники. Может, она скоро уедет из города. — Он погрузил ложку в суп.
  Шериф разрезал колбаску и наколол кусок на вилку.
  — Мой зять искал помощника. В их страховой конторе полно бумажной работы.
  — Я скажу Барб. — Гретхен помедлила и быстро добавила:
  — Вчера ночью Барб прибежала к нам за помощью. И она мне сказала про стук. А потом она сказала шефу полиции, что ее мама вышла на стук и говорит: «Крепкие же у тебя нервы». Потом послышался звук борьбы, и Барб убежала.
  — «Крепкие же у тебя нервы», — повторил шериф. — Хм-м, может, это был кто-то, кого Фей не очень хорошо знала. Или не ожидала увидеть. С другой стороны, после ссоры с Клайдом она могла именно это сказать ему.
  Дарвуд намазал маисовый хлеб апельсиновым маслом и удивленно посмотрел на Гретхен. Откусив, он невнятно проговорил:
  — Так ты была с Барб? И видела кого-нибудь возле их дома?
  Миссис Перкинс выглянула из-за прилавка:
  — Гретхен, иди сюда, помоги.
  Гретхен оглянулась и увидела, что бабушка стоит спиной к обеденной зоне и разговаривает по телефону, а миссис Перкинс машет руками в сторону кухни.
  На часах уже почти два. Надо сказать мистеру Деннису, что она встретилась с Билли Форрестером и начинает статью о Фей Татум. Сегодня вечером она задержится в редакции и отработает время, проведенное в кафе, так что можно потратить еще несколько минут.
  За спиной она услышала хриплый голос шерифа:
  — Я думаю, она быстро умерла. Татум — здоровый, сильный мужчина. Он наверняка ушел из дома задолго до прихода девочек. Скорее всего, скрылся в лесах. Затаился где-нибудь в зарослях. Там-то мы его и найдем. Но я не удивлюсь, если он уже умер.
  Гретхен остановилась у двери в кухню, прислушиваясь.
  Прокурор замер со стаканом чая в руке:
  — Умер? — переспросил он пораженно.
  Шериф наколол на вилку очередной кусок болоньи:
  — Раскаяние. Клайд же не убийца. Я его мальчиком помню. Женщина может далеко завести мужчину по темной дорожке. Нет человека, кому было бы сейчас хуже, чем Клайду. — Он прожевал и проглотил колбасу. — Кроме его маленькой дочки.
  
  …вспоминать. Ты ко мне хорошо относилась, Гретхен, утешала как могла. Но и ты не знала, каково мне было. В день смерти мамы на меня весь мир ополчился. А папа пропал. Тогда я еще не поняла, что все думают, будто он убил маму. Я пошла к окружному прокурору и рассказала про стук в дверь. Он мне не поверил. Сказал, что, похоже, ему придется посадить моего папу в тюрьму, что полиция его ищет. Но так и не объяснил, почему. И я не понимала, пока шеф полиции не пришел к вам в тот же день вечером. Донни Дарвуд пожалел, что я не могу остаться в его офисе. Когда я от него вышла, я просто ничего не соображала. Как будто все было ненастоящее — и он, и улицы, и машины, и люди…
   Глава 4
  
  По небу красным языком пламени пронесся дубонос. На кладбище только и было живых, что эта птица, юркая белка да я, но знакомые лица, всплывшие в памяти, были такими же живыми и настоящими, как эти существа. Бабушка улыбалась мне, вытирая руки в муке о голубой фартук с белой оторочкой. Мистер Деннис склонился над желтой писчей бумагой, исправляя и редактируя, и на его лице выражение саркастического недоверия сменялось надеждой. Дональд Дарвуд вздохнул и пробормотал: «Бедная девочка». На балконе, выходящем на городскую площадь, возвышался шеф Фрейзер, наклонив огромную голову, сверкая глазами, выпятив подбородок, бросая вызов всему свету. Так я стояла среди могил в окружении призраков…
  
  Мистер Деннис сморщился и бухнул чашку с кофе на стол: «Холодный». Почесал щетинистый подбородок. К концу совещания он всегда выглядел устало: седая челка взъерошена, дряблые щеки обвисли, рубашка измялась.
  — Холодный, как след Клайда Татума. Холоднее, чем белобрюхий окунь, выброшенный на палубу. — Он показал на первую страницу «Газетт». Первый экземпляр, пахнущий бумагой и типографской краской, лежал у него на столе. Убийство Фей Татум было темой номера. Подвал на три колонки подробно рассказывал о поисках Клайда Татума. Обе статьи принадлежали Ральфу Кули. Мою статью о том, как Барб прибежала ко мне и мы обнаружили тело ее матери, напечатали сразу под сгибом. Боковую колонку о шефе, шерифе, окружном прокуроре написал мистер Деннис, поэтому ее опубликовали без подписи. Со статьями соседствовала серия фотографий: мрачный шеф Фрейзер, серо-стальные глаза шерифа Мура и жесткий, самоуверенный окружной прокурор Дарвуд. Наступление союзников на Шербур заняло две колонки в верхнем правом углу. Убийство потеснило с первой полосы даже новости о тяжелых потерях японцев в битве за Филиппины.
  Гретхен изнемогала от знойного полдня, который жег, как кипяток. Темные волосы повисли мокрыми завитками, платье прилипло к спине. Она стояла у стола мистера Денниса и мечтала о стакане чая со льдом.
  — Мистера Татума так и не нашли? — Она не знала, радоваться ей или огорчаться. Ужасно, что полиция, шериф и его заместители охотились за отцом Барб и собирались арестовать его, но еще ужаснее не знать, где он. Чем дольше мистер Татум оставался в бегах, тем очевиднее казалась его вина.
  Гретхен набрала воздуха и выпалила:
  — Шериф Мур считает, что он уже умер.
  Мистер Деннис окинул ее взглядом, наклонился, обратившись в слух.
  — Что у тебя есть, девочка? — Он сосредоточенно выслушал ее. — Хм-м. Может, шериф и прав. — Редактор издал сухой лающий звук, похожий и на кашель, и на смех. — А может, и нет. Предположим, Клайд не убивал Фей. Раз он исчез, значит, прослышал об убийстве. — Он наклонил голову, потом поднял глаза к потолку. — Может, он прячется, потому что испуган. Но может, он еще ничего не знает. Прошлой ночью он понесся куда глаза глядят, потому что Фей вывела его из себя. Тогда он объявится в Силле и отчалит на своем корабле. Я согласен с шефом. Слишком многого мы не знаем. Слишком много «может быть» и «вероятно». — Деннис покосился на лежавшую перед ним газету, вгляделся в первую страницу. — Черт бы их побрал. Ошибка наборщика в статье о Шербуре. — Он обвел заголовок красным карандашом: в слове «гавань» пропустили первую букву. — В остальном вроде порядок. — Он подбросил карандаш.
  — Мистер Деннис, я не могу найти Барб. Мистер Дарвуд не знает, куда она пошла. Я ходила к ней домой и расспрашивала друзей. — В кармане юбки Гретхен нащупала все еще чистые листки писчей бумаги. — Она могла бы рассказать мне о друзьях матери.
  Редактор нахмурился.
  Гретхен заговорила быстрее:
  — Так я смогу узнать про миссис Татум. Для моей статьи. — Она обеспокоенно посмотрела на него. Неужели он забыл, как презрительно усмехался Ральф Кули и что люди прочитают в его статьях в дневном выпуске? И что все узнают, как миссис Татум протанцевала в «Синем пламени» последние часы своей жизни. — Мне уже поздно писать статью?
  Мистер Деннис взял журнал редакционных заданий.
  — Попробуй к пятничному выпуску, Гретхен. Завтра расспросишь людей. Статья о Форрестере подождет до следующей недели. Молодец, что поговорила с шерифом и окружным прокурором. — Деннис задумчиво поднял щетинистую бровь. — Значит, мэр собирается потребовать ответов на специальном совещании городского совета. У Дарвуда руки чешутся сцепиться с шефом. Если они так и не найдут Татума к пятнице, у шефа будут неприятности. Вот что я тебе скажу, Гретхен. Ты пойдешь со мной на это совещание…
  Летом Гретхен с подружками — Вилмой, Джуди, Луизой, Бетси, Рондой, Арлин — каждую пятницу ходили в аптеку Томпсона полакомиться мороженым с фруктами и орехами или крем-содой. Потом они шли гулять и, проходя мимо кинотеатра «Бижу», Гретхен заглядывала в кассы, чтобы взглянуть на Томми Кругера. Если в это время он проверял билеты, их взгляды встречались, и она знала, что в субботу вечером они увидятся на двойном сеансе. В эту субботу показывали «Какая женщина!» с Розалиндой Рассел и Брайаном Ахерном, и «Дневник с Гуадалканала» с Престоном Фостером и Ллойдом Ноланом. Пятничные вечера обычно заканчивались ленивыми посиделками у одной из девочек. Иногда они всю ночь играли в бридж.
  — …и запишешь свои впечатления, сделаешь зарисовку. Я буду следить за ходом совещания, а ты смотри по сторонам, запоминай, как люди выглядят и как себя ведут. И напиши об этом так, чтобы читатель увидел городскую палату, почувствовал запах сигар, услышал интонацию говорящих. — Он снова рыкнул, и на этот раз она догадалась, что это хриплый смешок. — Спорю, там будет о чем писать.
  Гретхен без колебаний отбросила свои планы на пятницу. Она сразу забыла, что вспотела, устала и надеялась встретиться с Томми. Увидятся в субботу вечером. Томми был на два года старше нее и занимался легкой атлетикой. Высокий, худой парень с насмешливыми голубыми глазами, россыпью веснушек и курчавыми каштановыми волосами, которые он любил сгребать всей пятерней. Они познакомились прошлым летом в библиотеке. Обоим нравились «Луна зашла» Стейнбека и «Человеческая комедия». Когда фильм уже шел, и Томми не надо было проверять билеты, они шептались за плотными бархатными шторами. На прошлой неделе они стояли очень близко, завернувшись в складку штор. Он наклонился и слегка коснулся ее губ, и на секунду она ощутила пряный запах его масла для волос. В то сладкое мгновение она не слышала ни музыки в фильме, ни шуршания конфетных оберток, ни бормотания голосов на экране и в зале.
  Зарисовка…
  Гретхен откинула мягкий завиток.
  — Почему мистер Дарвуд против шефа Фрейзера?
  Зеленые глаза редактора блеснули.
  — Соображаешь. Правильный вопрос. Шериф считает, что Дарвуд опрометчив и слишком уж норовит вмешаться в дела полиции. А Дарвуд — опытный нападающий и всегда готов выступить с обвинением. Он считает, что шеф слишком осторожен и слишком тщательно собирает улики, прежде чем произвести арест. Мэру нравится сталкивать их лбами, приговаривая, что здоровое соревнование городу только на пользу. Конечно, — рассуждал Деннис, откинувшись на стуле и саркастически усмехаясь, — все зависит от того, чьего быка бодают, верно? Ходят слухи, что шеф уговаривает Бо Бредли баллотироваться на должность окружного прокурора. Дарвуд не будет возражать, если сам надумает попытать счастье в сенате штата. А вот если он собирается оставаться окружным прокурором, его это может чертовски разозлить. Бредли прекрасно справился с работой в школьном совете. Так что, — он привстал со стула, взял свежий номер, — ты, возможно, понаблюдаешь за небольшой драмой в пятницу вечером. — Мистер Деннис потянулся к шляпной стойке и взялся за свою панаму. — А сейчас иди домой.
  
  На западе пылало слепящее солнце. Гретхен чувствовала, что кожа ссохлась, как пергамент. Перед ее глазами стояла вода, которую она так и не выпила в кафе, но нужно было торопиться с мытьем пола и уборкой столиков. Арчер-стрит расплывалась перед глазами, и три квартала до дома, казалось, растянулись до бесконечности. Она так устала. Надо подумать о статье про Билли Форрестера, поговорить с Барб, — вот только где она может быть? — найти друзей Фей Татум. Фей Татум… Уже нелегко вспомнить ее лицо.
  Сзади засигналили, и на обочину свернул зеленый паккард шефа полиции. Гретхен подошла к открытому окну.
  Ковбойская шляпа шефа со сплющенной тульей почти касалась потолка машины. Его крупное лицо покрылось испариной. Он выглядел усталым, обеспокоенным и мрачным, и все же улыбнулся перед тем, как мягко заговорить:
  — Я еду в вашу сторону, мисс Гретхен, вас подвезти?
  — Да, сэр. — Она распахнула дверь, тут же отдернув пальцы от раскаленного металла, и робко скользнула на сиденье. Кожаное сиденье нагрелось, но она с наслаждением погрузилась в его мягкость. Потянула дверь, но плотно закрыть ее не получилось. Шеф перегнулся через нее и захлопнул дверь сам.
  Она тронулись с места, и Гретхен тревожно спросила:
  — А почему вы едете к нам? С бабушкой все в порядке?
  — С бабушкой все в порядке. Я еду повидаться с мисс Барб.
  Шеф снизил скорость и переключился на вторую, увидев, что улицу, не спеша, перебегает рыжий спаниель. Пропустив собаку, он снова поехал на третьей.
  Гретхен откинула с лица влажные темные волосы.
  — Я ее весь день ищу.
  — Я тоже. — Он свернул на гравиевую подъездную дорожку к дому Гретхен. — Похоже, что она пряталась в лесу возле своего дома…
  Гретхен оглянулась на чахлые дубы и сосенки, покрывавшие склон за домом Татумов. Днем ей и в голову не пришло поискать там Барб.
  — …и недавно отправилась бродить по округе. Сержант Петти следит за домом. Думаю, Барб ждала, что отец вернется.
  Он протянул руку, повернул ручку двери.
  — Дверь липнет, это от жары. Вот и приехали, мисс Гретхен.
  Под его сапогами захрустел гравий. Гретхен подбежала к входной двери.
  — Бабушка? Это я. Со мной шеф Фрейзер.
  Бабушка с прихваткой в руке торопливо вышла из кухни. Лицо у нее раскраснелось, фартук развязался.
  — Мистер Фрейзер, я как раз готовлю ужин. Не присоединитесь ли к нам? У нас сегодня сэндвичи с тунцом и томатный суп.
  Шеф встал в дверном проеме, держа шляпу в руках, и изучающе оглядел гостиную. По радио бесстрастный глубокий голос читал новости: «Ракеты типа V-1 разорвались сегодня в центре Лондона. Жителям пришлось спасаться в убежищах, как и при бомбардировке…»
  — Нет, мэм, благодарю. Мисс Барб у вас?
  — Бедная девочка. — Пухлое лицо бабушки омрачилось. — Совсем измучилась, в лице ни кровинки, и некому ей помочь. Из родственников только сестра Фей, Дарла Мюррей, в Сан-Антонио, Техас. У нее муж летчик. Она приедет только в пятницу и попросила меня позвать на похороны преподобного Баярса. Они в детстве ходили в эту церковь, — правда, в последнее время Фей туда не заглядывала. Но я не стала вмешиваться. Просто поговорила с преподобным Баярсом, он займется похоронами. Они будут в пятницу, после полудня. Преподобный Баярс предлагает Барб жить в его семье. У него много детей и огромный старый дом. Он зайдет сегодня вечером к Барб. Она пока отдыхает в комнате Джимми…
  Дверь в холл открылась. На Барб все еще было голубое отрезное платье. Накрахмаленный хлопок сильно измялся. В руках у нее была матерчатая сумка с кожаными ручками.
  — Вы нашли папу? — спросила она тревожно.
  — Пока нет. — Шеф бросил шляпу на журнальный столик. — Мне надо с вами поговорить, мисс Барб, — сказал он резко.
  Она тоскливо поглядела на него, потом медленно, все еще прихрамывая, пошла к резному стулу возле дивана. Ее осветил яркий луч садящегося солнца. На ней не было нижней юбки, и шеф опустил глаза. Барб села на край гладкого парчового сиденья, прямо и напряженно все еще сжимая ручки своей сумки.
  «…ожидается, что в четверг президент Рузвельт подпишет закон о выделении стипендий для получения образования лицам, служившим в действующей армии, что позволит…»
  Бабушка решительно выключила радио.
  — Гретхен, если бы ты помогла мне на кухне…
  Шеф протестующе поднял руку.
  — Не беспокойтесь, Лотта. Я буду только рад, если вы и мисс Гретхен останетесь. Вы сейчас самые близкие люди для Барб, а поддержка ей очень нужна.
  Он подождал, пока Гретхен с бабушкой сядут на коричневый диван, покрытый пледом из ангоры. Сцепив за спиной узловатые пальцы, тяжело прошел в другой конец комнаты и посмотрел на Барб. Выступающие скулы покраснели, толстые губы плотно сжались. Внезапно прокашлявшись, он резко выбросил вперед руку.
  — Кто тот мужчина, что приходил вчера к твоей маме?
  Барб окаменела, вжав голову в плечи. На лице застыл ужас. Она выпустила ручки сумки, и та с глухим стуком свалилась на пол.
  — Мужчина? — едва слышно выдохнула она.
  Шеф покачался на каблуках.
  — Ты мне не сказала, что именно поэтому твои мама и папа ссорились.
  Барб вскочила, неловко наступив на правую ступню и сморщившись от боли.
  — Они ссорились не поэтому! Папа просто пришел в бешенство из-за того, что она ходила в «Синее пламя». Только из-за этого. Клянусь. Просто потому, что она там танцевала. А перед уходом на работу мама оставила ему записку, и все в ней объяснила. — Барб судорожно сцепила руки.
  Шеф недоверчиво нахмурился.
  — Мисс Барб, у меня есть несколько свидетелей, которые видели, как ваш отец пришел в бешенство вчера в парикмахерской. Ему только нанесли пену для бритья, как появился Эд Ньютон, чтобы почистить свои ботинки. Эд отпустил шуточку насчет таинственного друга Фей Татум, и Клайд вскочил со своего стула, как ужаленный мустанг. Он схватил Эда за горло и притиснул его к стене. Его оттаскивали двое. Эд тоже рассвирепел и сказал Клайду, что весь город судачит о мужчине, который наведывается к Фей по ночам. И раз Клайда не было в городе, то ему стоит спросить у Фей, что к чему. Клайд допытывался, кто распускает эти сплетни. Эд заявил, что это не важно и что Клайд вполне сам может все выяснить. Клайд выскочил из парикмахерской, даже не стерев пену с лица. Вот вся правда, как на духу, мисс Барб. И мне нужно знать, кто приходил к вашей маме.
  Барб отвернулась, упала в кресло и закрыла лицо руками.
  Бабушка со свистом втянула воздух и наклонилась к шефу полиции.
  — Мистер Фрейзер, пожалуйста, она ведь еще ребенок. Неужели необходимо задавать ей такие вопросы? — Голос у нее дрожал. — Это же просто чудовищно, у девочки умерла мама, пропал отец, и теперь вы с ней так обращаетесь. — Бабушка нервно сжала складки фартука.
  — Лотта, я должен задавать вопросы. Я опросил всех, кто был вчера в этом чертовом баре. Думал, может, кто-то пошел за Фей, она выпила много пива, всякое могло случиться. Но никто ничего не видел. А такого не может быть, кто-нибудь да заметил бы, как заметили того мужчину, что заходил к ней в отсутствие Клайда. Вот что я вам скажу, мисс Барб, — он наклонился к ней, и она отпрянула в ужасе, — мне надо знать, кто этот мужчина. Он может быть в опасности. — Он словно постарел со вчерашнего дня. — Я не хотел верить, что ваш отец убил вашу маму. Полицейскому, конечно, негоже так поступать, но я знал вашего отца еще мальчиком. Он был в моем скаутском отряде. И все же мне нужно расследовать убийство. Клайд знал про этого человека, и Клайд сбежал. Если он невиновен, он должен был прийти домой и рассказать, где провел прошлую ночь. Если он виновен — что ж, нужно предупредить того, с которым встречалась ваша мама. Поэтому вы должны мне сказать, мисс Барб, кто он.
  По лицу Барб текли слезы.
  — Папа думал, что мама… Я не знала. Боже мой. — Она согнулась пополам. — Кто-то ему сказал… и он подумал… — Слова вырывались мучительными толчками, потом она застонала и захлебнулась от плача.
  Хуже всего была минута, когда Барб поняла, что значили слова Фрейзера. Ошеломление сменилось страхом, безнадежным, болезненным, невыносимым страхом. С ужасом она осознала, что ее отец может быть виновен.
  Фрейзер опустил плечи.
  — Боже всевышний, мисс Барб, простите меня. Но мне нужно знать. Кто этот человек?
  — Это неправда. — Барб судорожно сглотнула, сотрясаясь от рыданий. — Говорю вам, это неправда. Никто к ней не приходил. Мама бы такого не сделала. Это ложь. — Она разразилась плачем с икотой.
  Бабушка поднялась. Несмотря на вес, она подлетела к стулу Барб и прижала ее к своей груди. Потом обернулась к шефу.
  — Конечно, девочка не знает. Ни одна женщина не позволила бы своей дочери знать о таком.
  Барб отстранилась от нее. Все лицо ее пошло красными пятнами.
  — Я же вам говорю, это неправда. — Но голос звучал еле слышно.
  Страх исказил ее лицо, тело сотрясала мелкая дрожь.
  Шеф с раздражением вздохнул.
  — Что ж. Может, вы и правы. Может, если женщина пускает мужчину в супружескую постель, она делает это бесшумно. Но я продолжу поиски.
  Он резко развернулся и в два шага очутился у выхода. Махнув огромной шляпой, распахнул дверь, в последний раз взглянул на Барб, покачал головой. Дверь захлопнулась.
  
  — Поешь супу, милая. — Бабушка говорила с Барб, словно с тяжелобольной.
  Та тронула ложку, но так и не взяла ее.
  — Не могу. Я все думаю о папе.
  Гретхен взяла половину сэндвича с тунцом: хрустящий свежий хлеб, сочная начинка с пикулями и зеленым луком.
  — Послушай, Барб, ты же сказала шефу, что это неправда. Так что все будет в порядке. Они разберутся, что произошло. — Она вдруг ощутила зверский голод.
  Барб прижала дрожащие пальцы к щеке.
  — Это неправда. Но если папа подумал, что это правда…
  Бабушка подвинула Барб тарелку с сэндвичами.
  — Нельзя изменить то, что случилось. Никто из нас в этом не виноват. Поэтому ты не должна беспокоиться. Доверься Богу. И поешь супу, подкрепись.
  Барб взяла ложку, медленно начала есть. Съев полтарелки супа и кусок сэндвича, она отодвинула тарелку.
  — Вот и умница. Я уберу посуду, а вы с Гретхен послушайте радио. — Бабушка начала вставать из-за стола, но замерла и покачнулась, схватившись за грудь.
  — Бабушка! — Гретхен так резко вскочила, что стул с грохотом упал на пол. Подбежала к тяжело дышавшей бабушке.
  — Тебе плохо? Я позову доктора Джемисона.
  Бабушка тяжело опустилась на стул, взяла стакан чая со льдом, сделала большой глоток.
  — Нет, нет, не надо. Просто что-то схватило в груди. Пройдет. — Она поставила стакан, снова глубоко вдохнула.
  — Ты устала, бабушка, давай я тебя отведу в твою комнату. — Гретхен крепко взяла бабушку под руку. — У тебя был такой тяжелый день. Ложись, отдохни. Мы с Барб уберем посуду.
  Бабушка медленно поднялась.
  — Да, я немного отдохну. Спасибо, Гретхен.
  Гретхен помогла бабушке дойти до ее спальни в конце коридора и усадила в большое зеленое кресло-качалку. На столике у кресла стояли фотографии в тяжелых латунных рамах и лежала семейная Библия в кожаном переплете.
  — Я принесу чаю, бабушка.
  Женщина откинулась на подушки и закрыла глаза, не отпуская рук от груди.
  — Не надо, mein Schatz. Я просто немного отдохну.
  Когда Гретхен вернулась в кухню, Барб уже прибрала на столе и составила тарелки в раковину. Гретхен достала таз для мытья посуды, поставила на плиту чайник. Стала мыть тарелки и окатывать их кипятком. Барб вытирала посуду и ставила на место.
  Закончив, она расстелила полотенце на кухонном столе.
  — Гретхен, можно я позвоню?
  Телефон стоял на стене рядом с дверью в гостиную. Гретхен показала на него.
  — Конечно, а я посмотрю, как там бабушка.
  Вода в чайнике еще не остыла. Гретхен наполнила чашку и положила пакетик «Липтона». Когда вода приобрела цвет древесной смолы, выкинула пакетик и положила две ложки сахара горкой. Сахар кончался, а в бакалейной лавке его не было уже почти месяц. Барб назвала оператору номер. Выходя в коридор, Гретхен услышала ее голос: «Можно поговорить с Амелией?»
  Поставив чай на столик, она окликнула бабушку. Та открыла глаза. Ее лицо покрывала нездоровая бледность.
  — Гретхен. — Она силилась улыбнуться.
  Гретхен почувствовала спазм в животе. Бабушка казалась такой больной.
  — Бабушка, давай я позвоню доктору Джемисону.
  Бабушка замахала руками.
  — Нет, нет, не надо. Мне просто нужно отдохнуть. Чай мне поможет. — Она глубоко вздохнула, положила руки на подлокотники.
  Позвонили в дверь.
  Бабушка попыталась встать, делая короткие, частые вдохи.
  — Я открою. — Гретхен подошла к креслу, твердо положила руку на бабушкино плечо. — Оставайся тут, пей чай. Я справлюсь.
  — Да, пожалуйста. — Она закрыла глаза, тяжело и неловко опустив руки на подлокотники.
  Гретхен выбежала в гостиную. Барб стояла в дверях кухни. Застывшим взглядом она уставилась на входную дверь. Гретхен вспомнились фотографии детей после бомбежки — потерянных, одиноких, отчаявшихся.
  В дверь опять позвонили. Сквозь стекло заглянул преподобный Баярс.
  — Мисс Гретхен, я пришел к мисс Барб. Я знаю, что вы с бабушкой принимаете горячее участие в ней. Я пришел, чтобы предложить ей приют в своем доме.
  Гретхен подошла к двери.
  — Бабушка отдыхает. Пожалуйста, заходите.
  Она пропустила его в комнату. Яростное вечернее солнце заливало пыльный двор ослепительным оранжевым светом. Над вязами кружились вороны, готовясь устроиться на ночлег. Раскаленный воздух дрожал, хотя было уже восемь вечера. Треск цикад заглушал скрип дверных петель.
  — Благодарю вас, мисс Гретхен. Вашу бабушку мы не будем беспокоить. Верный своему слову, я пришел предложить пристанище мисс Барб. — Он взглянул на застывшую фигуру. — Мисс Барб? — Слова его тянулись, словно приторная, густая, плотная патока. Каждое замирало в воздухе, будто танцор, ждущий аплодисментов в свете рампы. Над лоснящимся лицом вздымался пышный кок светлых волос. Он взмахнул пухлыми руками, выставив ладони наружу. — Давайте помолимся. — Голова его опустилась на грудь, а голос взмыл вверх. — Господи Иисусе, мы собрались здесь, дабы поклониться Тебе, зная, что Ты всегда услышишь зов детей Твоих. Господи, мы верим, что в минуты горя и скорби Ты есть рядом. Пребудь с нами сейчас, когда мы скорбим о потерянной душе и молимся о рабе Твоей Фей, да вознесут ее ангелы освобожденной от греха и печали. Мы знаем, что грехи мирские испытывают Твою доброту, и должны неусыпно помнить о пороках, которыми дьявол искушает нас, уводя нас с пути истинного. Зло окружает нас…
  Высокопарный поток слов сбивал Гретхен с толку. Говорит ли он, что мать Барб была дурной?
  Барб сжала щеки.
  Глубокий, звучный голос все лился:
  — …танцы, спиртное и вожделение мостят дорогу в ад. Я пытался образумить сестру нашу Фей, но, увы, ей не нужен был мой голос и глас Спасителя. Она поступила по-своему, и мы видим плоды ее решения. Сказано в Первой книге Царств, Глава пятнадцатая, стих двадцать третий: «Ибо непокорность есть такой же грех, что колдовство, и противление то же, что идолопоклонство. За то, что ты отверг слово Господа, и он отверг тебя, чтобы ты не был царем». — Он замолчал, сцепив руки. — Но с Твоей помощью, Господи, мы окружим ее дорогое дитя, Барбару, любовью и заботой и оградим ее от мирских и дьявольских соблазнов. Аминь. — Он поднял голову, изобразил всепрощающую улыбку и подошел к Барб с распростертыми объятиями. — Мисс Барб, я пришел, чтобы отвезти вас домой.
  Барб отступила.
  — Мой папа придет домой. Я это точно знаю. Сегодня я переночую у подруги. Я поговорила с Амелией Бренди и собираюсь пойти к ней прямо сейчас. — Она отвернулась, решительно подошла к дивану и взяла свою матерчатую сумку.
  — Мисс Барб. — Священник понизил голос. Лицо приняло терпеливое выражение, но глаза оставались холодными. — Мы не можем отказываться от испытаний, которым нас подвергает жизнь. Мы не можем закрывать глаза на факты. Нет сомнения, что жестокий поступок, который произошел вчера ночью, вырос из ссоры между мужем и женой…
  Барб вцепилась в саквояж, обхватив его руками, словно он мог защитить ее от этих безжалостных, уничтожающих слов, произносимых таким спокойным тоном.
  — Это не папа. — Голос ее дрожал. — Говорю вам, это не папа. Я бы знала. Это кто-то другой. — В ее глазах застыл страх.
  — …ссоры, которую легко было предвидеть, когда женщина забывает брачные обеты. Как сказано в шестой главе Послания к Римлянам, стих двадцать третий: «Ибо возмездие за грех — смерть».
  — Мама не была… Она не… — Барб закрыла лицо сумкой.
  — Мы не скажем ничего более. — Его звучный голос наполнил гостиную. — Девочкам не следует знать о таком. А сейчас, — он прочистил горло и поморщился при звуке боя часов, — пора возвращаться в церковь. Я оставил помощника пастора с молодежью, но мне нужно вернуться к заключительным молитвам. Возможно, мисс Барб, — он говорил, будто награждал ее бесценным даром, — вам будет радостнее у ваших друзей сегодня вечером, но мы готовы принять вас. В любое время. — Он наклонил голову, сцепил руки. — Господи, дай нам силы идти вперед и смотреть в лицо силам зла, что осаждают нас. Напоминай нам неустанно, что только Твоя доброта и милосердие спасут жалких грешников от жизни в муках и вечного проклятья. Даруй нам мужество. Во имя Господа нашего Иисуса Христа молимся мы, аминь. — Он удовлетворенно кивнул и резво направился к двери, напыщенный и самодовольный, глухой к боли Барб. На секунду он помедлил в дверном проеме. Последние красноватые лучи вечернего солнца осветили его, заблестели на волосах, придав коже розовый поросячий оттенок. — Передайте мои наилучшие пожелания вашей бабушке, мисс Гретхен. Доброй ночи, юные леди.
  Гретхен не посмотрела ему вслед. Вместо этого она сделала робкий шаг навстречу Барб, потом еще один.
  Барб по-прежнему сидела, закрыв лицо сумкой. Сжатые пальцы согнулись, словно когти. Она не двигалась, пока машина священника не выехала на улицу. Тогда она резко швырнула сумку на пол. В глазах блестели яростные слезы. Лицо исказилось.
  — Мама смеялась над ним. Говорила, что он глупец, тратит свою жизнь на то, чтобы страхом загнать всех на небеса. Все вещает, что нельзя пить, курить, танцевать, а женщины в шортах нарываются на неприятности и получают по заслугам. Он поучал маму, что не следует рисовать ей такие картины, потому что они наводят людей на дурные мысли. Мама говорила, что он хочет всех встречных женщин, только и всего. Люсиль, она работает с мамой, поет в церковном хоре, и однажды он подошел к ней до репетиции и прижался всем телом, и она почувствовала что-то твердое, как камень. Мама мне запретила оставаться с ним наедине в комнате: она слышала, что он ко многим приставал, но кто поверит, что священник на такое способен? А сейчас он ведет себя так, будто маму убили из-за того, что она танцевала в баре. — Она глубоко, судорожно вздохнула. — И еще того хуже. Он говорит, что мама была дурной женщиной. И я ничего не могу с этим поделать. — Она сжала кулаки.
  Гретхен взяла ее тонкую руку, неподатливую, словно железный стержень.
  — Можешь, Барб, можешь.
  — Барб не пошла с преподобным Баярсом? — Бабушка держала чашку обеими руками и тревожно смотрела на Гретхен.
  — Она никогда к нему не пойдет. — Гретхен теперь в этом не сомневалась. Барб никогда в жизни не пойдет в тот дом. — Она ушла переночевать к Амелии Брейди. Преподобный Баярс сказал… — Гретхен нахмурилась. — Он молился за миссис Татум так, будто она дурная женщина.
  — Понятно. — Бабушкино лицо казалось постаревшим, измученным и бесконечно печальным. — Бедная Барб. Выслушать такое. И по правде говоря, он никогда не любил Фей. Он ругал ее картины, а она не обращала на него внимания и так и не вернулась в церковь. И в своем гневе он не думает о чувствах Барб. Конечно, в его дом она не пойдет. Мы скажем ей, что может оставаться у нас, сколько захочет.
  — Барб говорит, что ее папа никогда бы не причинил вреда ее маме. Она верит, что он вернется домой. — Гретхен почувствовала, что ее слова прозвучали, как вопрос.
  Бабушка допила чай, поставила чашку на блюдце. Она не смотрела на Гретхен.
  — Бедный Клайд. Бедная Фей. — В ее словах слышалось неподдельное горе. Она обессиленно откинулась на спинку кресла.
  — Давай я помогу тебе лечь, бабушка. — Гретхен подошла к шкафу, нашла ее розовую ночную рубашку. Она высохла на ветру и пахла свежестью. — Я тебя расчешу и принесу стакан теплого молока.
  Бабушка тяжко и неподвижно полулежала в кресле, медленно дыша. Впервые она показалась Гретхен такой маленькой.
  Губы бабушки тронула слабая улыбка.
  — Ты у меня такая хорошая девочка. — Ее шепот прошелестел, словно уханье совы где-то вдалеке. — Пожалуйста, положи рубашку на кровать. Я еще немного отдохну. У тебя был такой длинный, тяжелый день. Столько ты сегодня пережила.
  Гретхен на секунду сжала руки, но усилием воли заставила себя не думать о Фей Татум. Она подошла к кровати, расправила ночную рубашку, стараясь разгладить морщинки на тонкой ткани.
  — Милая моя девочка, я бы тебя отпустила, если бы могла справиться без тебя. Гретхен… — Бабушка откинула с лица прядь волос. — Не вспоминай о том, как умерла Фей. Лучше помни, какой она была при жизни. Сейчас она на небесах, расплескивает краски на полотно, и краски у нее ярче, и полотно больше, чем на земле. Для нее больше нет ни горя, ни страха, ни несчастья. — Бабушка торжественно кивнула. — В Библии сказано: Господь осушит слезы из глаз их, и не будет больше ни смерти, ни горя, ни плача и не будет больше боли…
  — Бабушка, — голос у Гретхен дрожал, — если бы Барб была сейчас здесь… Преподобный Баярс говорил о Боге, но совсем ей не помог. А ты бы помогла. — Гретхен подбежала к креслу, встала на колени, прижалась лицом к родному теплу и заплакала.
  — Mein Schatz, mein Schatz…
  Слезы принесли облегчение. Или это все бабушкина вера? Ее ласковый голос возвращал надежду, и отступали горе, зло и ужас. В сознании горели слова «и не будет больше боли…». Бабушка нежно гладила ее по волосам. В кухне зазвонил телефон.
  Гретхен подняла голову.
  Бабушка глотнула ртом воздух, вцепившись в подлокотники кресла.
  Гретхен вытерла слезы, вскочила.
  — Ничего страшного, бабушка, не бойся. Я отвечу. — Она помедлила в коридоре. Никакой ошибки: звонок напугал бабушку. Отчего?
  В коридоре звонок звучал громче.
  Гретхен скользнула в кухню, подняла трубку.
  — Алло.
  Голос оператора с трудом пробивался сквозь треск и шум.
  — Звонок за ваш счет от Лоррейн Гилман. Будете оплачивать?
  Гретхен чуть не подпрыгнула от радости.
  — Да, да, конечно.
  — Гретхен, солнышко, я только сейчас прочитала газету. Поздно вернулась со смены. Поверить не могу…
  Гретхен сильнее прижала трубку к уху. Мама, как всегда, говорила быстро, и слова ударялись друг о друга, как кастаньеты.
  — Мама, мама, ты не можешь приехать? Ты так давно не приезжала. С мая. — Гретхен вспомнила последний приезд матери, ее блестящие светлые волосы с новой французской завивкой. Гретхен пришла в восторг при виде целого пакета книг из книжного магазина Оливера в Талсе, и мамины голубые глаза засияли. На воскресную службу мама пошла в новом синем платье с рукавами три четверти и батистовым воротником, новых сине-белых туфлях-лодочках и с новой тканевой сумкой. Она смеялась и говорила, что истратила все карточки за год, но наряд того стоил. Первая новая вещь с начала войны. Гретхен все вспоминала и вспоминала те выходные, пока они не заблестели, словно камешки, отполированные временем. Они смеялись за обильным воскресным ужином — жареной курицей с пюре и зеленым горошком. На десерт был легкий, воздушный ананасовый торт с глазурью из желтого сахара. Почти как в старые времена.
  — Малыш, я приеду домой. В субботу у меня выходной. Я собиралась… — Она замолчала. — Но сначала расскажи мне, что случилось с Фей. Так ужасно про это читать. В газете пишут, что ее задушили, а Клайда разыскивают. И потом твоя статья. Г. Г. Гилман. — Она произнесла имя с благоговейным трепетом. — Я и поверить не могла. А когда прочитала, то поняла, что это ты и есть. Как Барб прибежала к тебе, и вы обе нашли Фей, и шеф полиции разговаривал с Барб. Словно я там была сама и все видела! Как твоя статья…
  Бабушка медленно вошла в кухню, обеспокоенно глядя на Гретхен. Та показала на телефон и, улыбнувшись, прошептала: «Мама». Потом снова прижала трубку.
  — Ты читала мою статью? Мистер Деннис, должно быть, телеграфировал ее. Я и не знала. Он должен предоставлять телеграфной службе все статьи, которые им могут понадобиться.
  — Я чуть с ума не сошла, когда ее прочитала. Не надо было тебе идти с Барб, раз она сказала, что ее мама кричала. Гретхен, я так боюсь за тебя и маму. Я бы прямо сейчас к вам приехала. С мамой все в порядке?
  — Бабушка в порядке. — Гретхен понимала, что говорит неправду. Бабушка выглядела постаревшей и больной. Но не стоит беспокоить маму. — Мы обе в порядке.
  — Вы с Барб никого не видели? — спросила мама резко.
  — Никого. Барб порезала ногу, и мне пришлось ее перевязать…
  — Слава Богу.
  — …поэтому когда мы добрались до их дома, там уже никого не было.
  — Значит, полиция думает, что Клайд убил Фей. Боже мой, я не могу поверить. — Она прикрыла трубку рукой, и ее едва было слышно, но Гретхен все же разобрала ее слова: «Гретхен в порядке. Она никого не видела». Мама еще раз вздохнула с облегчением и снова заговорила громко, перекрикивая треск на линии. — Я не верю, что Клайд убил Фей. А Фей, ну, она, конечно, не синий чулок, но и гулящей не была. — Она замолчала и продолжила, но без прежней энергичности и уверенности. — Хотя за что сейчас можно поручиться, когда в мире творится такое.
  — Мама, в «Газетт» напечатали, что в последние часы своей жизни она танцевала в баре. Это выглядит так вульгарно. Но мистер Деннис сказал, что я могу написать статью, — Гретхен казалось, будто стоит в маленькой лодке посреди огромного штормящего озера и не знает, как добраться до берега, — о том, какой она была на самом деле, и что она любила искусство, и была такой чудесной матерью, и много смеялась. — Справится ли она?
  Молчание на другом конце провода нарастало, пока не обволокло Гретхен, словно темнота, прижавшаяся к окнам кухни.
  — Мама…
  Быстрый вздох, сдавленный всхлип.
  — Малышка, прости меня. Я вспомнила, как Фей и Клайд поженились, ведь мы с твоим папой были на свадьбе. Фей бросила букет прямо в руки Ните Маккей, и та так поразилась, и обрадовалась, и заулыбалась милой детской улыбкой, открыто и доверчиво. Никто и не думал, что Нита когда-нибудь выйдет замуж, она слепая с рождения. И она все кричала: «Это мне? Это мне?», а Питер Томпсон стоял у двери и смотрел на нее. Через полгода они поженились. И знаешь, я думаю, никогда бы они не поженились, если бы Фей бросила букет кому-то другому. Твой папа всегда считал, что я глупая… — она умолкла и коротко рассмеялась. Прошептала кому-то: «Любила казаться глупой» и продолжила в трубку. — Но я верю, что жизнь такая вот штука. — Она вдруг стала серьезной. — Однажды идешь по улице или на танцы, и все вдруг совершенно меняется, и ничто уже не будет прежним. Жизнь идет, Гретхен. Я… — Судорожный вздох. — Милая, мне надо заканчивать разговор. Люди ждут. Ты же понимаешь. Но я приеду в субботу утром. Гретхен… — пауза и быстрый поток слов, — я приеду с другом. Он тебе понравится. Увидимся, милая.
  Связь оборвалась.
  Гретхен медленно положила трубку.
  — Что случилось? — Бабушка подошла к ней, взяла за руку. — Что-то случилось с мамой?
  — Нет. Она приезжает в субботу. — «Он тебе понравится…»
  Бабушкины глаза засветились.
  — Но это же замечательно. Она приезжает домой.
  — Она приедет не одна. — Гретхен старалась говорить спокойно. — И сказала, что он нам понравится.
  
  ..хуже всего, что папа поверил, будто мама ему изменила. Он ревновал ее даже к танцам в «Синем пламени», а уж если он решил, что у нее был другой мужчина… Когда шеф Фрейзер сказал, что папа узнал про мужчину, который якобы приходил в наш дом по ночам, мне стал плохо, как будто все внутренности рвали на куски. Ты подумала, что я осталась ночевать у Амелии. Я пошла к ней, но ее мать просто довела меня до бешенства. Я сказала им, что пойду к себе домой, а сама спряталась в лесу…
   Глава 5
  
  Можно было, надо было, стоило бы. Неужели все оглядываются на жизнь с болью сожаления? О да. Когда живешь долго, копятся печаль и безнадежное желание исправить ошибки, большие и малые, нечаянные и злонамеренные. Если повезет, боль не сломит дух, изнемогающий под этой ношей. Если бы только я… Но что я могла? Бабушка сделала все, что было в ее силах, и я тоже. Мы не знали, что ее жизнь висит на волоске. Что бы случилось, если бы я поговорила с бабушкой? Сейчас я понимаю, сколько у нее было мужества. Она была пожилой женщиной, ее беспокоили сердечные боли, но она, не задумываясь, отдавала всю любовь своего доброго, щедрого сердца. Она проявила невероятное мужество, преодолела все свои страхи, робость перед властями, привычку правильно заполнять все документы и всегда угождать. В этом вечном молчании кладбища я вспоминала ее…
  
  Гретхен впала в каменную неподвижность. Ночь прижалась к окну, черная, как плащ разбойника. Зачем маме понадобилось кого-то привозить? Теперь все будет по-другому. И почему она сказала, что жизнь идет вперед? Разве недостаточно того, что мама работает на военном заводе в Талсе, Миллард погиб, а бабушке пришлось переименовать кафе, потому что теперь не в чести немецкие названия?
  Гретхен почувствовала, как подступают горячие слезы. Миллард, такой добрый, веселый и милый, ее лучший друг в целом мире. Что толку в разговорах о геройской гибели? Он не хотел быть героем. Он хотел поступить в колледж и изучать звезды. Еще в детстве он показывал на небо и терпеливо, ласково объяснял: «Это созвездие Большой Медведицы. Вон там…»
  Было так жарко, что постель казалась влажной. Гретхен отбросила простыню и прижала ее край к глазам. Она едва услышала щелчок по двери. Стрекот цикад то нарастал, то затихал. Когда шум немного стих, заскрипели половицы. Гретхен замерла, вцепившись в простыню, и сквозь полузакрытые глаза сощурилась на свет, проникавший из коридора в распахнутую дверь. У двери стояла бабушка, склонив голову и как будто прислушиваясь.
  На ней было темное домашнее платье и удобные повседневные туфли на низком каблуке, а в руке она держала плетеную корзину. Медленно прошла в прихожую, осторожно прикрыв дверь. В комнате опять стало темно.
  Гретхен легла на бок и озадаченно посмотрела на закрытую дверь. Зачем бабушка оделась? Девочка соскочила с кровати, подбежала к двери. Тихонько приоткрыв ее, она отчетливо услышала щелчок входного замка. Это было так же поразительно, как и бабушкин тайный уход из дома. Они никогда не запирали дверь, незачем было. Но куда пошла бабушка?
  Выбежав в коридор, Гретхен выглянула из окна гостиной. Бабушка медленно шла по центральной дорожке. Время от времени вспыхивал свет ее карманного фонарика и тут же затухал.
  Гретхен вернулась в комнату, скинула ночную рубашку, натянула блузку и бриджи. Сунула босые ноги в мокасины, легко скользнула к окну, сняла щеколду с москитной сетки и спрыгнула на землю. Прошлой ночью на Барб лился молочный свет. Сегодня луна спряталась за плотными облаками и тенями, густыми, словно вороньи перья.
  Бабушка была уже в конце улицы и медленно шла к окраине города. Ее было нетрудно догнать. Гретхен перебегала из тени в тень. На Магер-стрит бабушка свернула направо. Вдоль дороги длиной примерно в две мили да самого Охотничьего озера изредка попадались фермы. Гретхен осторожно кралась за ней, прячась за деревьями, когда бабушка оглядывалась. Они прошли ферму Тернеров. Огни не горели, на боковом дворе стоял грузовик с прицепом. Завыли цепные собаки. Бабушка ускорила шаг, но за поворотом остановилась и прислонилась к стволу огромного платана, с трудом переводя дыхание. Потом она с усилием двинулась дальше.
  Они шли еще минут десять. Потом бабушка остановилась, еще раз оглянулась и свернула с дороги на тропинку, ведущую к густым зарослям.
  Гретхен потеряла ее из виду и побежала к тропинке. Помедлила, вглядываясь в темноту, но тут впереди раздался шорох. Она пожалела, что не взяла фонарик, но после нескольких медленных, осторожных шагов глаза привыкли к плотному бархатному мраку. Вдруг где-то блеснул свет. Гретхен прижалась к дереву. Всего в нескольких футах от нее бабушка водила лучом фонарика по полуразвалившейся деревянной хижине. Раньше здесь, наверно, была просека, а сейчас трава доходила до пояса, как на лугу. Стены хижины оплетали кустарники и виноградная лоза. Над прогнившей крышей нависло огромное дерево.
  Дверь в хижину со скрипом открылась. В тусклом свете появился крупный мужчина в мятой защитной форме.
  — Миссис Пфицер. — Он заговорил напряженно, неуверенно. — Не знал, придете ли вы после всего, что передавали по радио. Полиция меня ищет. Я боялся, что вы всему этому поверите.
  Бабушка прижала руку к груди и тихо вздохнула.
  — Я слышала радио. И помню, как ты впервые пришел в мой дом, и каким хорошим другом был моей Лоррейн в детстве. А потом мне позвонила молодая женщина, не представилась, но сказала, что ты невиновен и тебе нужно, чтобы я пришла. Я прислушалась к своему сердцу, и оно сказало, что ты не виновен в этом ужасе. Поэтому я пришла и принесла тебе еду. — Она протянула корзину.
  Он спустился по лестнице, взял корзину. Бабушка тяжело дышала.
  — Вы в порядке, миссис Пфицер? — Он взял ее за руку, помог подняться по ступенькам.
  Бабушка выключила фонарик и с трудом ответила:
  — Я в порядке. Просто шла быстро, а у меня нет привычки много ходить.
  Они вошли. Дверь закрылась, и хижина снова стала заброшенной ветхой лачугой. Участок принадлежал Пурдисам, а в домике раньше жил фермер-арендатор. За хижиной протекал ручей.
  Гретхен ползком забралась на крыльцо, провела рукой по стене возле входной двери и вдруг нащупала что-то шерстяное. Одеяло! Окно было завешено одеялом. Медленно и осторожно Гретхен отогнула его край и заглянула внутрь.
  Крохотная комната была битком набита ненужной мебелью. К стене привалили крышку от стола, старые стулья громоздились один на другом, из кресла, обитого потрескавшейся искусственной кожей, торчала вата, а рядом валялась арфа без струн. На полу остались следы от коробок и другого хлама, сдвинутого, чтобы освободить место для двух стульев по обе стороны изрезанного кленового стола. На грязной железной плите стояла керосиновая лампа. Фитиль горел ярко, освещая комнату мерцающим оранжевым светом. Отец Барб склонился над корзиной, откинул крышку и вынул куриную ногу, ломоть маисового хлеба. Он ел и говорил с набитым ртом.
  — Проголодался, как волк… Со вчерашнего дня ничего не ел… С обеда, наверно… Набрал воды в ручье и вскипятил. Нашел лампу, почти полная. Керосин воняет, — обглоданной куриной ногой он показал на легкий дымок, — но все же какой-никакой свет.
  Клайд выглядел грязным, уставшим, опустившимся, как те бродяги, что зимой сбивались на станциях, надеясь тайком забраться в поезд и уехать хоть куда-нибудь, пусть даже в никуда. Его черные волосы были подстрижены коротко, как щетина на одежной щетке.
  Гретхен не узнавала щеголеватого, красивого мужчину, с которого они с Барб глаз не сводили, когда он чинил двигатель своего форда или под радиолу танцевал с матерью Барб щека к щеке. Он как будто и не изменился: тот же высокий лоб, прямой нос, квадратный подбородок. Мама сказала как-то, что он похож на Тайрона Пауэра. Но не сегодня. Одутловатое лицо с тенью щетины казалось измученным и высохшим, запавшие остекленевшие глаза дико блестели. На форменной рубашке из плотного хлопка четко отпечатались мятые складки.
  Бабушка сложила руки на коленях.
  — Тут положила хлеб, сушеные фрукты, сыр и орехи. На несколько дней хватит. Но, Клайд, надо вернуться домой. — Она оглядела пыльную комнату. — Здесь нельзя оставаться. Это не поможет. А Барб нужен отец.
  Он отложил недоеденную курицу.
  — Они охотятся за мной. За мной. — Он нахмурился, не в силах поверить этому. — Они думают, что я убил Фей. — Губы его задрожали, и он закрыл лицо руками.
  Гретхен вцепилась в подоконник.
  Бабушка с трудом поднялась, подошла к Клайду и взяла его за плечо.
  — Не думай об этом, Клайд. Никакого проку…
  Он ударил обеими руками по столу, лицо его исказилось от горя и ярости.
  — Я не могу не думать. Разве вы не понимаете? Все считают, будто я убил Фей. Я не делал этого, никогда бы не сделал. Она меня довела до бешенства, я просто с ума сходил, стоило мне представить ее с другим мужчиной. Если бы я пошел домой прошлой ночью… Боже мой, она была бы жива! Если бы я пошел домой… — В его глазах стояли слезы. — Я кричал на Фей, и она кричала в ответ, говорила, что это ложь. Может, и так. Но кто же тогда убил ее? Что, если кто-то слышал нашу ссору и пошел за ней? Или у нее кто-то был, а она ему сказала, что любит меня и с ним все покончено? — Он провел по серебряному браслету со своим именем. — Фей дала мне его, когда я уезжал на начальную подготовку. Прошлой ночью я его снял, хотел выбросить, но не смог. — Он сжал звенья браслета. — Фей любила меня. — Голос его задрожал. — Я знаю, что любила. Как она пришла ко мне…
  Он закрыл лицо руками, большими руками с широкими запястьями и мощными предплечьями.
  Гретхен содрогнулась. У него крупные мускулистые руки, такими нетрудно сдавить горло женщины. Она отогнала воспоминание о мертвом лице Фей Татум. Не хотелось думать о руках, выжавших из нее жизнь.
  Бабушка тяжело обошла стол, снова села.
  — Та женщина, что мне звонила… — Бабушка отвернулась от Клайда. — Если бы она сказала полиции, что ты был с ней…
  Клайд уронил руки, покачал головой.
  — Я не могу рассказать о ней в полиции. У нее муж на фронте, а его родственники просто взбесятся, если узнают, что она была в «Синем пламени». А уж если им сказать, что она привела меня к себе домой, — да боже, они, наверно, заберут детей, а этот парень просто ревнивый… — Он замолчал и криво улыбнулся. — Вроде меня. Но между нами ничего не было. Когда-то давно мы дружили, как и с Лоррейн. Просто дружили. Меня выбросили из бара, она меня пожалела и пошла за мной. Я здорово набрался. — Он коснулся лба, поморщился. — Мы решили проветриться. У нее нашелся лишний бензин. Но мы недалеко заехали, только до Охотничьего озера. Она сказала, что, как и она сама, Фей танцевала со всеми, не было какого-то одного парня. И никто не шел за ней из бара, она всегда уходила одна. Я заснул в машине, и она поехала домой. Вынесла мне одеяло, и до сегодняшнего утра я ничего не знал. А утром она выбежала, разбудила меня и сказала, что мне надо уходить. Она услышала по радио, что кто-то убил Фей и полиция ищет меня. Она меня умоляла уйти и никому не говорить, что я был у нее. Я обещал, но взял с нее слово позвонить вам. Тогда я уже довольно быстро соображал и понял, что если приду домой, меня тут же арестуют. А если меня арестуют, никто не будет искать настоящего убийцу Фей. Я вспомнил про это место и рассказал ей, как объяснить вам дорогу. Мы договорились, что она не выдаст меня, а я смолчу про нее. На самом деле то, что я сидел в ее машине, ничего не доказывает. Полиция скажет: сходил домой, убил Фей и вернулся к Сью — в ее машину. — Он сцепил руки. — Утром я увидел, что она боится меня. Может, поверила, будто я и вправду сделал это. Все время отстранялась от меня. Сказала, что знакома с окружным прокурором, может позвонить ему насчет меня, мол, он хороший парень, она может договориться, чтобы мы с ним встретились. А сама отстранялась. Ведь хватило бы посмотреть на меня и понять, что никуда я не ходил. Как можно убить жену, а потом растянуться в машине и заснуть? Я сейчас не могу заснуть из-за Фей. Если бы только я пошел домой…
  — Но, Клайд, — терпеливо заговорила бабушка, — разве ты не видишь? Ведь именно поэтому полиция охотится за тобой. Если бы ты им все это рассказал, они бы уже начали искать убийцу.
  — Сказать, что я напился и заснул в чужой машине? И они мне поверят? — спросил он с горечью.
  Бабушка горячо возразила:
  — Но молодая женщина, которая мне позвонила…
  — Я ей обещал, что никому не скажу про нее. Это может разрушить ей жизнь. А она была очень добра ко мне. — Он покачал головой. — Нет, я сам должен выяснить, что произошло. — Он отодвинул стул, встал, и его огромная тень закрыла бабушку. — И что бы ни случилось, никто не узнает, что вы сюда приходили. Я обещаю.
  Бабушка медленно поднялась.
  — Клайд, будь осторожен. Боюсь, ты в большой опасности.
  — В опасности? Вы думаете, они будут стрелять в меня? — Смысл этих слов, казалось, не укладывался у него в голове. Он сунул руки в карманы. — Я буду осторожен. Мне просто надо кое с кем поговорить. — Он фыркнул. — Может, они тоже перепугаются, как Сью сегодня утром. Время не терпит. До конца отпуска осталось три дня. Но у меня есть идеи. И если я найду убийцу Фей… — Голос его сорвался.
  Бабушка обняла его. Он прижался лбом к ее макушке. Его мучительные рыдания разрывали сердце.
  — Клайд, прошу тебя, давай помолимся. Отец наш, иже еси на Небеси…
  От отстранился.
  — Я не могу молиться. — Он покачал головой, глаза горели. — Нет.
  Гретхен замерла. Что он имеет в виду?
  Бабушка взяла его за руку.
  — Нам надо прощать, чтобы и нас простили.
  — Прощать? — Лицо Клайда закаменело. — Как я могу простить?
  Бабушка сжала его руку, отпустила.
  — Чтобы попасть на небеса, Фей простила всем свои страдания. И мы должны сделать то же самое.
  Клайд уронил голову, сунул руки в карманы.
  — Но это моя вина. Если бы я пошел домой…
  Бабушка вздохнула.
  — Ты должен простить себя.
  Он не ответил.
  Бабушка повернулась к двери.
  Он мягко окликнул ее.
  — Я всегда буду благодарен за то, что вы пришли. И я обещаю, что вернусь домой, когда найду, кто убил Фей.
  Гретхен развернулась, сбежала со ступенек и растворилась в темноте.
  
  Звук выстрела взорвался в ушах Гретхен. Она точно знала, что это был пистолет. Один выстрел. В детстве они с Миллардом, Джимми и Майком ходили в лес смотреть, как их старшие братья палят по пустым жестянкам, насаженным на штакетник. Сейчас все было по-другому. Единственный выстрел и крики.
  Гретхен вылезла из постели, подбежала к окну и отдернула сетку. По двору Татумов метался свет фонаря.
  — Кенни? Роза? — гремел голос шефа Фрейзера. Он тяжело бежал к дому, и луч фонаря дергался то вверх, то вниз.
  Гретхен снова быстро оделась. Она уже собиралась выбраться из окна, как открылась дверь и зажегся свет.
  У бабушки спутались волосы, и лицо опухло от сна, а глаза расширились от страха.
  — Что происходит? Куда ты собралась?
  Гретхен высунула голову в окно. Она жестом попросила бабушку помолчать, прислушиваясь к лаю собак и женскому крику: «Кенни, Кенни, где ты?» По обеим сторонам от дома Татумов зажигался свет. Мистер Кауфман стоял на крыльце в одних белых шортах, выставив розовый живот, и кричал: «Что там происходит?»
  Снова закричала женщина: «Шеф, я не могу найти его».
  Гретхен дернула сетку.
  — Я слышала выстрел. Тебе туда нельзя. — Бабушка торопливо подошла к окну и попыталась удержать девочку.
  — Был только один выстрел, — нетерпеливо возразила Гретхен. — Там мистер Фрейзер. Наверно, они с сержантом Петти ищут сержанта Холлимана. — Она махнула рукой в сторону Арчер-стрит. — Смотри, вон шеф, бежит к заднему двору. — Шефа освещал фонарь на крыльце Кауфманов: в одной руке зажат пистолет, в другой — фонарь. — Надо выяснить, в чем дело. Бабушка, пожалуйста, позвони мистеру Деннису. Скажи, что в доме Татумов что-то произошло.
  — Разбудить его? В такое время? — с сомнением переспросила бабушка. Часы показывали три сорок утра.
  Гретхен перекинула ногу через подоконник.
  — Он не будет возражать. — Она была уверена в этом и только жалела, что под рукой не оказалось карандаша и блокнота. Придется все точно запомнить. Бабушка пыталась протестовать, но Гретхен уже выбежала на улицу. В доме Крейнов горел свет, входная дверь была заперта. Дом Кауфманов весь был залит светом, и миссис Кауфман в розовой ночной рубашке и бигуди высунулась в дверь и звала мужа. У Татумов было темно.
  Вдруг заднюю сторону дома Татумов осветил фонарь, и раздался взволнованный возглас: «Шеф, я нашла Кенни. Он ранен, нужна помощь».
  Гретхен побежала быстрее и догнала шефа Фрейзера.
  — Шеф, кого-то застрелили?
  Шеф полиции отмахнулся от нее.
  — Иди домой, девочка. Я не знаю, что произошло.
  Мистер Кауфман хлопнул калиткой.
  — Какого черта здесь происходит?
  — Вызови «скорую», Ларри, — резко распорядился шеф. — Сержанта Холлимана ранили.
  Кауфман вытянул шею, пытаясь что-то увидеть, потом неуклюже повернулся и побежал к своему дому.
  Шеф бросил ему вслед:
  — Не выходи из дома, пока мы все не осмотрели. Роза, ты где?
  — Здесь, у крыльца. Мне кажется, все тихо. Я никого не вижу и не слышу, — осторожно добавила она.
  Шеф скрылся за домом. Гретхен побежала к углу и выглянула. На нижней ступени деревянной лестницы светился брошенный фонарь. Его луч высветил сержанта Петти; она стояла на коленях рядом с сержантом Холлиманом. Холлиман лежал на боку, вытянув руку и согнув ноги в коленях. В нескольких дюймах от его разжатых пальцев валялся револьвер.
  В правой руке сержанта Петти был пистолет. Она окинула взглядом двор, деревья, окрестные дома. Левой рукой она ощупала лежавшего мужчину.
  — Крови нет. Только опухоль в височной области. Он без сознания, но дыхание ровное. — Она достала платок, обхватила ствол пистолета Холлимана и принюхалась. — Кенни из него не стрелял. Выстрел… — Она положила пистолет и повернулась к лесу. — Шеф, я не знаю, что произошло. Я была там. — Она показала на плакучие ивы, разделявшие дворы Татумов и Кауфманов. — Я ничего не видела, но вдруг услышала что-то странное. Окликнула Кенни, а он не отозвался. Мне это не понравилось, и я пошла сюда. Вдруг поднялся шум, драка, а потом выстрел. Все произошло одновременно. Я схватила пистолет и побежала сюда, но никого не увидела. — Она показала на деревья и густой кустарник под ними. — Если кто-то туда забрался, мы его уже не найдем.
  — Сейчас не найдем, — согласился шеф сурово и зло.
  — Гретхен! — Бабушка выбежала из-за дома. — Ты здесь. Я позвонила мистеру Деннису, а потом оделась. — Она остановилась, прижала руку к груди, пытаясь перевести дыхание.
  — Бабушка, все в порядке. Я скоро приду домой. Я могу понадобиться мистеру Деннису. Пожалуйста.
  Бабушка огляделась.
  — Что, здесь безопасно оставаться?
  Из-за поворота с визгом выехал и резко затормозил черный «форд». Хлопнув дверью, из машины вышел мистер Деннис. Он не выключил фары, а сразу побежал через газон.
  — Что тут происходит, шеф?
  — Ранили сержанта Холлимана. — Он кивнул головой в сторону дома Кауфманов. — Они вызвали «скорую». Дом был окружен, Холлиман дежурил в кустах на заднем дворе, Петти за ивами, я за дубом у парадного входа.
  Взвыла и сразу замолкла сирена.
  Шеф Фрейзер заторопился на боковой двор и описал дугу своим фонарем.
  «Скорая» подъехала к обочине и остановилась в футе от шефа. Водитель высунул голову из открытого окна.
  — Пулевое ранение?
  Сержант Петти поднялась с земли.
  — Не думаю, Томми. Его просто оглушили. Он там.
  Пожилые водитель «скорой» и его помощник действовали немного неловко, но быстро. Они осторожно положили сержанта Холлимана на носилки, закрепили их в машине и помчались к больнице, вниз по Арчер-стрит.
  Мистер Кауфман подошел к Гретхен и бабушке. Он так и не надел рубашку, но натянул темные брюки.
  — Вы тоже слышали выстрел? — Он не дожидался ответа. — Что случилось с Кенни? Его ранили? Что он делал?
  — Он следили за домом Татумов. — Гретхен ответила тихо. Она не хотела привлечь внимание шефа.
  — А, ждали Клайда. И что, он пришел? — Мистер Кауфман вытянут шею, пытаясь увидеть что-то за спинами шефа и сержанта Петти.
  Гретхен не ответила. Зачем бы Клайд Татум пошел в свой дом? Он сказал бабушке, что у него есть кое-какие идеи. Но что он надеялся найти здесь? Или сделать?
  — Клайд? — С ужасом переспросила бабушка. — Это был Клайд? И выстрел?
  — Никто его не видел. — Гретхен хотелось успокоить бабушку. — Это просто предположение.
  — Ничего себе предположение, — огрызнулся Кауфман. — Кто бы еще туда пошел? После убийства?
  Гретхен погладила бабушку по плечу и прошептала:
  — Все в порядке. Иди домой. Я тоже скоро приду.
  Сержант Петти и шеф шаг за шагом осматривали двор. Мистер Деннис шел за ними по пятам. В траве блестел револьвер Холлимана.
  — Крови нет, — прошептал Кауфман. — Это хорошо.
  — Возьми пистолет, Роза. — Шеф направил фонарь на заднее крыльцо. Луч осветил картину Фей, скользнув по свежим, ярким масляным краскам.
  Дверь в кухню была открыта.
  — Похоже, кто-то забирался в дом. Холлиман услышал шум, пошел сюда, и его оглушили.
  — А выстрел? — Сержант Петти засунула свой пистолет в кобуру и держала пистолет Холлимана за дуло.
  Шеф пожал плечами.
  — Может, узнаем, когда Кенни придет в сознание. Давай, Роза, надо осмотреть дом. — Он остановился на нижней ступеньке, повернулся к мистеру Деннису. — Полицейское расследование. Никто не имеет права входить. — Он повел фонарем, осветил Гретхен, бабушку, мистера Кауфмана и нахмурился. — Лотта, вы здесь? И мисс Гретхен?
  Бабушка отступила.
  Фрейзер оглядел двор.
  — А где мисс Барб? Она могла бы помочь при осмотре дома, сказать, не пропало ли что-нибудь.
  Гретхен вышла вперед.
  — Сегодня она не осталась у нас. Пошла к Амелии Брейди. Может, мне позвонить и попросить ее прийти?
  Он подумал, зевнул и покачал головой.
  — Нет нужды будить ее среди ночи. Я поговорю с ней утром. — Он потер глаза. — Даже если что-то пропало, сейчас уже ничего не сделаешь. Пойдем, Роза. — Он помедлил на ступенях. — Расходитесь по домам. Спасибо за помощь. — Посмотрел на мистера Денниса, поднял руку. — Поговорим утром, Уолт. В десять часов.
  — Разве вы не собираетесь позвонить шерифу? Вызвать подкрепление, чтобы прочесать лес? — Мистер Деннис махнул в сторону темной массы деревьев.
  Шеф нахмурился.
  — Я не нуждаюсь в подсказках. — Отвернулся и начал тяжело подниматься по лестнице. Сержант Петти шла за ним. Через минуту во всех окнах зажегся свет.
  Мистер Кауфман почесал грудь.
  — Лично я скажу: слишком мало и слишком поздно. Видно, ничего мы больше не узнаем, пока Кенни не придет в сознание. Если придет. Думаю, надо ложиться спать. Спокойной ночи.
  Бабушка взяла Гретхен за руку.
  — Пойдем домой. Уже очень поздно.
  Мистер Деннис подошел к ним.
  — Спасибо, что позвонили, миссис Пфицер.
  Бабушка откинула выбившуюся прядь волос.
  — Я бы сама не позвонила, но Гретхен настаивала.
  Редактор кивнул Гретхен.
  — Молодец. И вот что нужно будет сделать утром…
  
  Гретхен не сводила глаз с часов и работала быстро: переворачивала шипящие куски бекона, терла картошку для супа, взбивала яйца для болтуньи. Хотя до пяти утра им с бабушкой и удалось поспать лишь час, усталости она не чувствовала. Гретхен посмотрела на бабушку. Та сгорбилась и двигалась так, словно на ногах у нее висели гири. Надо позвать кого-нибудь ей в помощь.
  — Я сейчас, — сказала она мягко.
  Бабушка едва ли заметила, что она толкнула вертящуюся дверь в зал кафе. Лампы уже выключили, но солнечный свет проникал сквозь зеркальное стекло и золотым озером лился на пол. Гретхен быстро зашла за прилавок, взяла телефон и назвала знакомый номер оператору.
  — Алло. — В высоком, уверенном голосе слышалась тревога.
  — Кузина Хильда, это Гретхен. Извините за ранний звонок, но я хотела спросить, не могли бы вы помочь бабушке в кафе сегодня. — Она вытерла прилавок тряпкой. — Она почти не спала последние две ночи. Сегодня в доме Татумов опять было неспокойно.
  Последовал быстрый вздох.
  — Опять неспокойно? Боже милосердный. Что еще случилось?
  — Кто-то забрался в дом. Был выстрел, и сержант Холлиман теперь в больнице. В него не стреляли, но никто точно не знает, что произошло. Но мы проснулись и…
  — Неужели Лотта и ты пошли посмотреть, что случилось? Лучше бы оставались дома, в безопасности. Я читала твою статью. — В словах, произнесенных с сильным акцентом, слышалось неодобрение. — Девочка твоего возраста не должна знать о таких вещах. Эта женщина ходила в бар и танцевала с мужчинами. Неудивительно, что ее муж был в ярости. В газете говорится, что ему кто-то сказал про других мужчин, приходивших в их дом в его отсутствие. Конечно, он напился, а когда мужчины напиваются и выходят из себя, недалеко до беды.
  — Но он… — Гретхен прикусила язык Она чуть было не выдала правду. Никто не должен знать, что бабушка ходила в хижину, что бы ни говорили о Клайде Татуме. Неожиданно она поняла, почему бабушка уговаривала Клайда прийти домой. Он должен вернуться и сказать всем, что невиновен. Если он этого не сделает, никто не усомнится в его вине. — Никто не знает, что случилось с миссис Татум. Полиция считает, что за ней пошел мужчина…
  — Если бы она не пошла в бар без мужа, она не оказалась бы в опасности. А почему ты звонишь? — спросила кузина Хильда обеспокоенно. — Лотта заболела?
  — Она устала, и у нее боль в груди. — Гретхен оглянулась на дверь кухни. — Она не знает, что я звоню вам, но мне надо идти на работу…
  — В газету? Вот что я тебе скажу, Гретхен, я не считаю, что это хорошее место для тебя. — Кузина Хильда решительно щелкнула языком: так она всегда предваряла заявления, с которыми всем в семье полагалось соглашаться. — Семья прежде всего. Так им и скажи. Это не место для хорошей девочки или женщины. Я слышала, как ведут себя эти газетчики. Я вижу, как этот Ральф Кули самодовольно расхаживает по городу, будто он бог весть какая шишка. И от него вечно несет виски. Поэтому твой долг остаться с бабушкой. Может, нет худа без добра…
  Фей Татум убили? Клайд Татум в бегах? У бабушки плохо с сердцем? Сержант Холлиман ранен? Гретхен вцепилась в трубку, почувствовав как нарастает паника. Бросить работу? Она с болью вспомнила усталое лицо и медленную походку бабушки. Но она так гордилась статьей с ее подписью. Бабушка не просила ее бросать работу. Она бы не попросила… Гретхен резко втянула воздух.
  — Кузина Хильда, мне надо идти. Но бабушке нужно отдохнуть. Я надеюсь, что вы сможете помочь нам. — Она повесила трубку. Руки вспотели от напряжения. Бросить работу…
  Она вернулась в кухню и посмотрела на часы. Почти шесть. Пора открываться, а миссис Перкинс еще нет. Гретхен не может оставить и готовку, и обслуживание на бабушку. А мистер Деннис рассчитывает, что она найдет Барб раньше шефа полиции. И нужно работать над статьей о Фей Татум, чтобы не все думали, как кузина Хильда, будто Фей — дурная женщина просто потому, что она пошла в бар без мужа. Почти шесть… в доме Брейди уже встали и скоро будут завтракать. Гретхен решила позвонить и поговорить с Барб.
  Открылась дверь служебного входа, и торопливо вошла миссис Перкинс.
  — Простите, что опоздала. Доброе утро, Лотта, Гретхен. Я пойду, включу свет у входа и открою дверь, — пробормотала она не поднимая глаз и выскользнула из кухни.
  Гретхен хотелось высказаться и напомнить миссис Перкинс, что она опаздывает уже третий день подряд, но бабушка покачала головой. Когда дверь за миссис Перкинс закрылась, она быстро сказала:
  — Каждый старается, как может, mein Schatz.
  Хорошо, что миссис Перкинс пришла. Гретхен быстро развязала тесемки фартука, сняла и сжала его в руках.
  — Ты без меня справишься? — Надо ли ей остаться?
  Бабушка отвернулась от плиты. Лицо еще было сероватым, хотя уже слегка порозовело от напряжения и кухонного жара.
  — Я справлюсь. Иди. У тебя много дел. — Она говорила с гордостью. — А когда приедет мама, нам так славно будет всем вместе.
  Гретхен бросилась к бабушке и горячо обняла ее. Повесила фартук и выбежала из кухни.
  Сначала она отправилась на велосипеде в редакцию, но, увидев, что ни в одном окне еще не горит свет, поехала дальше. Она думала, что мистер Деннис мог уже прийти, но он, может быть, слишком устал. Наверно, появится к семи. Гретхен свернула на Арчер-стрит. Она позвонит Брейди из дома. Нельзя упустить Барб.
  Возле дома Татумов полиции уже не было. Интересно, следят ли еще за домом? Прошлой ночью все решили, что приходил Клайд Татум и забрал какую-то нужную ему вещь. Если так, то продолжать наблюдение было бы бессмысленно.
  Гретхен посмотрела на темные окна. Дом уже выглядел, как заколоченная досками лачуга на проселочной дороге. Ни за что не осталась бы в нем ночевать.
  Гретхен крутила педали, стараясь не зацепить юбкой цепь. Кинула взгляд на дом Крейнов. Миссис Крейн, конечно, слышала шум, но из дома не выходила.
  На качелях возле своего дома Гретхен увидела Барб. Ее каштановые волосы спутались и поникли. Какая удача, что Барб пришла сама!
  — Как хорошо, что ты здесь. Я собиралась звонить Амелии. Ты знаешь, что кто-то забрался в ваш дом прошлой ночью? Шеф Фрейзер хочет, чтобы вы вместе проверили, все ли на месте.
  Барб нахмурилась.
  — Забрался в наш дом? Кто? И зачем?
  — Никто не знает. Пошли, позвоним шефу. — Гретхен открыла дверь. — И не надо было ждать на крыльце.
  Барб вошла за ней.
  — Я не хотела заходить, когда вас не было. Собиралась пойти в кафе, но потом решила немного отдохнуть. — Вяло объяснила она и подняла свою матерчатую сумку. — Вот, принесла свои вещи. Можно мне у вас побыть днем? Мама Амелии… — Она замолчала, плотно сжав губы.
  Гретхен взяла ее сумку.
  — Оставайся у нас, сколько захочешь.
  — Нет, спасибо, вечером я пойду к Амелии. Просто вчера вечером ее мать все говорила и говорила таким сладким мягким голосом, — Барб передразнила приторную, жеманную интонацию миссис Брейди и продолжила с горечью, — точно, как преподобный Баярс. Она говорит, что мама…
  — Боже мой, Барб, — Гретхен чуть было не посоветовала Барб не обращать внимания на миссис Брейди. Но как она может не обращать внимания, когда дурно отзываются о ее матери? Если бы она еще слышала кузину Хильду…
  — Мне все равно. Я лучше знаю. Мама, — ну, Гретхен, ты же помнишь, какой она была. Ты напишешь о ней, правда?
  — Да. — Гретхен хотелось сию минуту пойти в редакции и начать звонить. Захотят ли друзья Фей говорить с ней? Успеет ли она написать статью к завтрашнему вечернему выпуску? Но сначала… — Барб, над позвонить шефу…
  Барб подняла дрожащую руку к лицу.
  — Можно я что-нибудь съем?
  — Ты разве не завтракала? — спросила Гретхен резко. Почему Брейди не предложили ей завтрак? И она едва прикоснулась к ужину вчера вечером.
  Барб покачала головой.
  — Я очень рано ушла. Не хотела там оставаться. А им сказала, что обещала позавтракать у вас.
  — Пошли. — Гретхен заторопилась в кухню, бросив сумку Барб возле дивана.
  Легкий ветерок колыхал свежевыстиранные и выглаженные белые занавески. Раковина была пуста, на кране сушилась тряпка. На кухонном столе стояла тарелка булочек с корицей, покрытых вощеной бумагой.
  — Сейчас достану молоко и масло. — Гретхен принесла тарелку, столовый прибор и кувшин со свежим молоком с фермы кузена Эрнеста и кузины Хильды.
  Барб скользнула на стул и молча начала есть. Она выглядела совершенно измученной.
  Гретхен отвернулась. Барб можно было помочь, если сказать, что ее отец в безопасности, что он прячется в хижине Пурдисов и уверяет в своей невиновности. Она подошла к раковине, взяла тряпку, протерла чистый стол. Но если полиция выяснит, что бабушка ходила в хижину и знала, где скрывается объявленный в розыск Клайд Татум, у нее будут неприятности. Ее будут допрашивать, и она страшно напугается. Как бы плохо ни было Барб, Гретхен не могла допустить, чтобы с бабушкой случалось такое. С некоторым усилием Гретхен осознала смутную до этого мысль: не бабушкина вина, что мистер Татум сбежал.
  — …Гретхен? Ты мне поможешь? Конечно, если ты не хочешь…
  Гретхен быстро обернулась.
  — Что ты сказала? Я оттирала… — она все еще держала тряпку, — и прослушала тебя.
  Барб встала, взяла тарелку и стакан и подошла к раковине. Она старалась не смотреть на Гретхен.
  — Ты сказала, что шеф полиции хочет осмотреть дом, проверить, все ли на месте. Ты могла бы пойти со мной?
  — Конечно. — Гретхен собрала посуду и включила воду. Именно этого хотел бы мистер Деннис, но она не могла избавиться от чувства, что обманывает Барб. Барб нужна поддержка, но ведь она имеет право знать: Гретхен будет там не только как ее подруга, но и как репортер «Газетт».
  Она выжала тряпку. Честность так честность. И отчего-то ей казалось, что мистер Деннис поймет, если Барб откажется.
  Гретхен медленно повернулась к Барб.
  — Барб, я могу пойти с тобой. Но что бы ни нашел шеф, я должна буду написать об этом в «Газетт». — Вот так. Может, она и не напишет хорошую статью, зато в животе больше нет отвратительного сосущего спазма.
  Барб пожала плечами.
  — Все и так в газетах. — У нее скривился рот. — Почему же этому не быть? Мне все равно. И я не думаю, что это что-нибудь изменит. — Она вперила горящий взгляд в глаза Гретхен. — Это был не папа. Я знаю, что это не он.
  
  Старый зеленый «паккард» въехал на дорожку у дома Татумов. Гретхен и Барб стояли у крыльца. Наваливалась жара. К полудню пекло будет больше сотни градусов. Трещали цикады.
  Шеф Фрейзер шел медленно, и клубы сухой пыли вздымались под его сапогами. Барб ждала с ничего не выражавшим лицом. У ближайшего к дому вяза черной тучей роились вороны. Немецкая овчарка Кауфманов надрывалась на своей цепи.
  — Доброе утро, мисс Барб, мисс Гретхен. Ценю вашу помощь. — В руке он держал ключ с биркой. — Вы уже знаете, что произошло прошлой ночью, мисс Барб? — Наклонив огромную голову, он смотрел на нее, не двигаясь.
  — Гретхен сказала, что кто-то забрался в наш дом. — Барб кинула взгляд на закрытую входную дверь. — Вы не знаете, кто?
  — Нет. Но, возможно, мы это выясним после осмотра дома. — Шеф рывком отдернул экран на входной двери, открыл дверь и придержал ее, чтобы девочки вошли.
  Барб вцепилась в руку Гретхен острыми, как нож, ногтями. Они вошли в гостиную. Шеф Фрейзер включил свет. Барб схватилась за Гретхен и отвернулась, чтобы не видеть середину комнаты, где нашли тело ее матери. Гретхен не могла отвести глаз от смятого ковра. Тело увезли, а ковер никто не расправил. Дом с закрытыми окнами казался раскаленным и неподвижным. В воздухе стоял запах краски, скипидара и старого табака.
  — Мисс Барб, — решительно распорядился шеф Фрейзер, — осмотрите комнату. Проверьте, все ли на месте. Может, что-нибудь пропало?
  Барб отошла от Гретхен. Сцепив руки на груди, она перевела взгляд с кресел на камин. На каминной доске у розовых фарфоровых часов стояли серебряные подсвечники. На одном из них висела маленькая зеленая шляпа с оранжевым пером. Рядом лежали два клубка шерсти. На журнальном столике ничего не изменилось со вторника, когда Гретхен заходила к Татумам: беспорядочно валялись журналы, открытая коробка крекеров соседствовала с переполненной пепельницей, бутылочками лака для ногтей и использованными ватными тампонами.
  — Все на месте. — Барб глубоко вдохнула.
  Шеф прошел в узкий холл.
  — Первая комната… — он вопросительно посмотрел на Барб.
  — Комната мамы и папы. — Барб медленно вошла. Шеф Фрейзер следовал за ней.
  Гретхен остановилась в дверях. Кровать не расправляли. На кресле-качалке висела ночная рубашка. Одежда Фей разбросана по стульям и на кровати, из раскрытых ящиков торчит одежда.
  — Вещи всегда так разбросаны? — Из-за беспорядка шеф Фрейзер неодобрительно покачал головой.
  Барб теребила кружевную оборку воротника блузки.
  — Мама всегда торопилась. Ей вечно не хватало времени на все, что хотелось успеть. Ей хотелось общаться со мной, папой, друзьями, разговаривать и смеяться. Или рисовать. Одежда… — Барб махнула рукой, — она иногда все прибирала и очень гордилась своей опрятностью, а потом опять бросала вещи куда попало и не задумывалась об этом.
  — Значит, никак не узнаешь, искали здесь что-нибудь или нет. — Он потер подбородок. — И что именно искали.
  Барб показала пальцем в угол комнаты.
  — Смотрите. Папина дорожная сумка! — Коричневая сумка лежала на полу возле шкафа. — А на трюмо его щетка и расческа. Это не папа приходил, ведь он бы забрал свои вещи, так?
  Шеф полиции нахмурился.
  — Логично. Но скажите-ка мне, мисс Барб, где пистолет вашего отца? Где он его хранит?
  Барб повернулась к шкафу, потянулась к верхней полке.
  — Он хранит его здесь… — Она замолчала, встала на цыпочки, несколько раз провела рукой по полке. — Его нет. Папиного пистолета нет!
  
  …я вытащила из сарая раскладушку и оставила ее в лесу. Думала, что папа может вернуться, но не могла заставить себя остаться дома. Я не ожидала, что усну, но заснула. Меня разбудил выстрел. Я влезла на большой тополь и увидела, что повсюду замелькали лучи фонарей. Один из них осветил деревья, и я увидела, как человек в темной одежде бежит по тропинке к Речной улице. Я не поняла, кто это был, потому что не пошла дальше, а потом решила ничего не рассказывать. Это мог быть и папа. Я подкралась ближе и услышала все, что говорила полиция. Поэтому я и пришла к вам утром. Сказала Амелии, что остаюсь у вас. А когда приехал шеф полиции и мы пошли в наш дом, я не могла поверить, что пропал папин пистолет…
   Глава 6
  
  …и на какой-то ослепительный, неожиданный миг я почувствовала, что бабушка рядом со мной и ее вера и доброта защищают меня, словно надежная крепость и маяк. Но это чувство прошло, и я снова была одна в промозглом мире мертвых, и вокруг теснились призраки и воспоминания. Когда мама в последний раз приезжала домой, мы не приносили цветы на могилу отца. Я терпеть их не могла. Сейчас я поражаюсь своему бессердечию. Мне ни разу не пришло в голову, что тем летом 1944 года мама была еще молодой, совсем молодой, чуть за тридцать. Такой импульсивной, такой эмоциональной женщине хотелось смеяться, любить и радоваться. Блестящие волосы вились вокруг ее живого тонкого лица. Она всегда быстро двигалась, и казалось, что энергия и энтузиазм почти лишили ее тело плоти. Она любила яркие цвета, особенно розовый и лиловый. Я помню ее элегантной и стильной и никогда не забуду тот тоскливый взгляд…
  
  Стучал телетайп. Гретхен работала быстро, разбирая статьи: продолжается наступление на Шербур, новые сводки о погибших на Сайпане, советские войска в Выборге, ракеты V-1 обстреляли Лондон, американские бомбардировщики бомбили Па-де-Кале, подписан закон об оплате обучения для демобилизовавшихся. В редакции становилось жарко. Вентиляторы скрипели, попусту гоняя душный воздух. Ральф Кули со сдвинутой на затылок шляпой и сигаретой в углу рта сгорбился над своей пишущей машинкой. Мятый пиджак висел на спинке стула. Из кармана рубашки с короткими рукавами торчала пачка сигарет. За его спиной, нахмурившись, зажав в зубах трубку и сцепив руки на груди, стоял мистер Деннис.
  — …шеф не говорит, что Татум вооружен и опасен, но, черт побери, — Кули вздернул костлявые плечи, — об этом нетрудно догадаться. Холлиман признает, что увидел немного. Он услышал шум в доме и пошел на заднее крыльцо, посмотреть, в чем дело. Кто-то выскочил из кухни, треснул его по голове и понесся мимо. Холлиман думал, что ему пришел конец, — голова разламывалась, а потом он услышал выстрел и учуял запах пороха. Шеф считает, что кто бы это ни был, — Кули подчеркнуто медленно произнес эту неопределенную фразу и хмыкнул: — может, Багс Банни, а? — Словом, этот «кто-то» ударил его по голове пистолетом, и тот выстрелил. Непохоже, что Татум пытался застрелить Холлимана, — с явным сожалением подытожил Кули. — Тем не менее из того, что она узнала нынче утром, — он повернулся к Гретхен, — совершенно ясно, что пистолет принадлежит Татуму. У нас есть выстреливший пистолет и пропавший пистолет Татума. Один плюс один…
  Мистер Деннис взял трубку, поднес к ней спичку, глубоко затянулся.
  — Шеф говорит, что неизвестный бродяга проник в дом, после чего пропал пистолет.
  Кули развернул стул и посмотрел на редактора.
  — Итак, — с вызовом спросил он. — Что думает шеф? Что какой-то неизвестный влез в дом и прямиком пошел туда, где Клайд хранил пистолет?
  Мистер Деннис выпустил дым.
  — У тебя есть пистолет, Ральф?
  Казалось, Кули удивился.
  — У меня? Ну нет. Чертовы штуки стреляют.
  В глазах редактора мелькнуло презрение.
  — А у многих есть. Включая меня. Знаешь, где я его храню? На полке шкафа в спальне. Если не живешь на Гикориевом холме… — Большие дома в их городе располагались на гребне лесистого холма, — и у тебя нет оружейной комнаты с подставками и ящиками, ты хранишь пистолет на верхней полке шкафа, подальше от детей.
  Кули вскинул брови.
  — Значит, Багсу Банни понадобилась пушка, и он решил проверить дом Татума?
  — Черт бы тебя побрал. — Деннис развернулся и пошел к своему столу.
  — Посмотри фактам в лицо, Уолт, — язвительно проскрежетал Кули, — твой бойскаут нарывается на неприятности. Будь я на месте парня, который перепих… — Кули бросил взгляд на Гретхен, — забавлялся с Фей, я бы сейчас из всего города душу вытряс. Так или иначе, я могу процитировать шерифа. — Кули прочистил горло: «Шериф Пал Мур сообщил жителям округа в четверг, что скрывающийся от правосудия сержант Клайд Татум разыскивается для допроса по обвинению в убийстве жены. Он может быть вооружен и опасен». — Кули глубоко затянулся. — И это начало моей статьи.
  
  Супермаркет Джессопа на углу Мейн и Кроуфорд был в двух шагах от кафе «Виктория». Зеркальные витрины венчал золоченый имбирный пряник. Двойные двери были выкрашены в ярко-красный цвет. Гретхен вошла. Стойка кофейни с шестью кожаными стульями располагалась слева. В меню были гамбургеры (молотая говядина, смешанная с овсяной мукой для объема), сырные сэндвичи-гриль и супы. Все знали, что здешняя еда не шла ни в какое сравнение с блюдами в кафе «Виктория». Полки заполняли середину магазина. Вдоль правой и задней стен тянулись застекленные прилавки. Джессоп торговал косметикой, кухонными принадлежностями, посудой, игрушками, бижутерией, конфетами — словом, всем, что не продавалось в аптеке Томпсона и скобяных товарах Миллера.
  Гретхен поздоровалась с миссис Джессоп, проводившей воскресные занятия со школьниками, и заспешила к центральному проходу. Ювелирный отдел находился в глубине магазина. Люсиль Уинтерс протирала витрину с часами тряпкой, пропитанной нашатырем. Она подняла голову, услышав быстрые шаги Гретхен. Темные волосы, взбитые в высокий зачес, открывали крупное лицо с ярким румянцем на щеках. Люсиль широко раскрыла глаза, взмахнув густо накрашенными ресницами.
  — Гретхен! Ты же была с Барб, когда она нашла свою маму. Ужасно, да? — Она посмотрела поверх плеча Гретхен, жестом попросила приблизиться и прошептала: — Миссис Джессоп не хочет, чтобы мы об этом говорили. А мне так тяжело все это время. Как Барб?
  Гретхен подошла к витрине с часами Бенрус и Орвин. Она не касалась сверкающей стеклянной поверхности, хотя наклонилась низко и говорила тихо.
  — Горюет. Напугана. Беспокоится за отца. И она в бешенстве из-за сплетен о маме. Поэтому я и пришла к вам. Я хочу написать о том, какой миссис Татум была на самом деле.
  Люсиль положила тряпку, открыла витрину и достала коробку с миниатюрными часами.
  — Притворись, что разглядываешь часы. Миссис Джессоп идет сюда. — Она расстегнула булавку в виде банта с маленькими часами на подвеске. — Эта пластина из прокатного золота на 10 карат. Прелестная вещь для вашей мамы. Вы искали что-нибудь вроде этого?
  Пол заскрипел. Миссис Джессоп, тяжело ступая, подошла совсем близко, но повернула назад. Глядя на ее широкую спину, обтянутую тесным серым платьем, Гретхен подумала о боевых кораблях из кинохроники — крепких, мощных, неодолимых.
  Люсиль сжала часы в руке.
  — Миссис Джессоп велела не упоминать имени Фей. Она говорит. «Такие женщины получают по заслугам». Но все это ложь о ней и другом мужчине. У нас с Фей было время для разговоров. Ты пока не знаешь… тебе еще рано, поймешь, когда станешь постарше. Женщины говорят о мужчинах, особенно, когда мужчина уезжает. Фей с ума сходила по Клайду. Это по всему было ясно: и как она произносила его имя, и говорила, что он скоро приедет, и как они… — Люсиль опустила глаза, разжала пальцы и осторожно переложила часы в коробке. Быстро огляделась, проверяя, нет ли поблизости миссис Джессоп. — Слушай, у меня могут быть неприятности. Если ты напишешь об этом в газете, она узнает, что мы говорили о Фей, и мне влетит за разговоры в рабочее время. Но мне все равно. Я давно собираюсь уехать в Талсу. На заводе «Дуглас» все время нужны люди. Я заступлюсь за Фей и никому не побоюсь смотреть в глаза. Она любила только Клайда и никого другого. Так она мне сама сказала, и пусть это зарубят на носу все, кто думает о ней плохо.
  Заслоняя блокнот на случай появления миссис Джессоп, Гретхен строчила изо всех сил.
  
  Джим Дэн Пульям подкатил колесо к разобранной машине. Он двигался с пружинистой грацией. Руки были в масле, а рукава футболки закатаны до плеч. Густой покров золотистых волос на руках блестел в полуденном солнце. Джинсы болтались на бедрах. Он присел на корточки и надел колесо на ось. Закрутив гайки легкими, привычными движениями, он вытер с лица пот тыльной стороной ладони и оставил на щеке черный мазок в форме чертежной стрелки.
  — Значит, Барб сказала, что ее мама считала меня лучшим учеником? — Он говорил мягко и бросил несмелый взгляд на Гретхен.
  В высоких сорняках за изрытой, залитой маслом земляной площадкой стрекотали кузнечики. Гретхен вдруг остро ощутила присутствие Джима Дэна, его близость, дымчатую голубизну глаз, густую каштановую челку, падавшую на лоб, облегающие джинсы. Она опустила глаза на стопку писчей бумаги.
  — Да. — Казалось, будто ответ донесся откуда-то издалека. — Мама Барб была уверена, что ты станешь художником. Прекрасным художником. — Она оттолкнула ощущения, что так внезапно охватили ее. Об этом она подумает в другой раз. Джим Дэн, Томми… Сейчас ей надо разузнать о Фей Татум. Она ухватилась за эту мысль, вслушиваясь в тихий, неуверенный голос Джима Дэна.
  — …она никогда ни над кем не смеялась. — Он взял ключ и затянул гайки, одну за другой. — Я имею в виду, над шутками она смеялась еще как, а когда смотрела на твою работу, сама серьезность. И ей не было дела до того, что у меня проблемы в школе. Она…
  Гретхен кивала, ее карандаш летал по бумаге.
  
  Кузина Хильда с размаху бросила ложку салата из тунца на толстый кусок белого хлеба. Высокая, угловатая, с гладко зачесанным узлом серо-стальных волос, она двигалась так быстро и резко, что ее жестко накрахмаленный фартук слегка поскрипывал.
  — Я отправила Лотту домой и повесила объявление: «СЕГОДНЯ СЭНДВИЧИ, КАРТОФЕЛЬ-ФРИ И ПИКУЛИ». — Ее тонкий голос звучал, словно далекое воркованье голубя. — Я принесла четыре кварты собственных домашних пикулей. — Деревянной ложкой она показала на длинный ряд сэндвичей. — Тунец. Салат с курицей. Салат с яйцом. Бекон, зеленый салат, помидор. И все отличного качества. Буду признательна, если ты займешься кофе, чаем и будешь принимать заказы. Эта миссис Перкинс шевелится медленнее, чем грешник на пути к алтарю. Слишком занята болтовней. Пыталась мне что-то объяснить про ногти Фей Татум, но я живо ее оборвала. Я ничего не хочу про нее знать. — Она вытаращила бледно-зеленые глаза и плотно сжала губы. — Так-так… Боже мой, этот бекон хрустит, как арахисовая скорлупа…
  Гретхен посмотрела на первый заказ в очереди, быстро наполнила три блюда и поставила их на поднос. В дверях она столкнулась с миссис Перкинс, и та бросилась к ней.
  — Гретхен, с Лоттой все в порядке? Эта женщина, — она дернула головой в сторону кухни, — ворвалась, как танк «шерман», и оказалось, что Лотта ушла домой, а я должна носиться, как гончая, а стоит мне открыть рот, как она меня затыкает.
  — Кузина Хильда не желает дурного. — Гретхен услышала эхо бабушкиного голоса в собственном. — Пожалуйста, не обращайте внимания на то, что она говорит. Она была очень добра, что пришла и помогла заменить бабушку. Бабушка почти совсем не спала после той ночи, когда убили миссис Татум. Ведь все это произошло на нашей улице.
  Глаза миссис Перкинс заблестели.
  — Верно. Вы же живете по соседству, да? — Она задрожала, склонилась поближе к Гретхен. — Знаешь, я слышала, что шериф…
  — Миссис Перкинс, я возьму кусок Лоттиного яблочного пирога, — крикнул мэр Буркетт с первого столика.
  Миссис Перкинс развернулась и заспешила за стойку.
  На третьем табурете у стойки, своем обычном месте, доктор Джемисон доедал овощной суп.
  — Х-мм, выглядит превосходно. Отрежьте и мне кусочек.
  Все столы и кабинки были заняты. Несколько офицеров из лагеря Краудер сдвинули два стола вместе, Гретхен бегала туда и сюда, принимая заказы, наполняя чашки и стаканы, вытирая столы. Забегая в кухню, она откусывала сэндвич с беконом и помидором.
  Миссис Перкинс толкнула дверь подносом с грязной посудой. Она выбросила объедки и составила тарелки у раковины. Кузина Хильда, раскрасневшись от кухонного жара и горячей воды, махнула в сторону помойного бака.
  — Оно полное. Вынесите.
  Лицо миссис Перкинс замкнулось, как черепаха в панцире.
  Гретхен бросилась к баку.
  — Я вынесу. — Она схватилась за железную ручку и потянула.
  Миссис Перкинс секунду помедлила и, презрительно фыркнув, присоединилась к Гретхен. Они вдвоем поволокли бак по полу. Когда дверь за ними захлопнулась и бак застучал по ступеням, миссис Перкинс пробормотала:
  — Если бы не Лотта, я пошла бы домой, и пусть она, — местоимение просто топорщилось от возмущения, — сама справляется. Может, тогда научится говорить «пожалуйста».
  Гретхен глянула на входную дверь и прошептала:
  — Миссис Перкинс, а что сказал шериф?
  Улица исходила жаром. Миссис Перкинс откинула прядь гладких волос с разгоряченного лица.
  — Это было ужасно, но я не могла не дослушать. Он говорил мистеру Дарвуду о вскрытии бедной Фей. — Она вздрогнула. — Шериф сказал, что они нашли кожу и кровь под ее ногтями.
  — Кожу и кровь… — медленно повторила Гретхен. — Я не понимаю.
  — Что же тут непонятного? — Миссис Перкинс скользнула за спину Гретхен и сцепила пальцы на ее горле.
  Изумленная Гретхен разжала ее пальцы и отстранилась, не выпуская костлявых рук миссис Перкинс.
  Та расслабила хватку и уронила руки. Она стояла так близко, что тепло ее дыхания обдавало лицо Гретхен.
  — Так и Фей пыталась оторвать чьи-то руки от своей шеи. Шериф говорит, что она боролась изо всех сил. У нее были длинные ногти. Значит, у кого-то остались хорошие отметины.
  
  — Черт бы меня подрал. — Ральф Кули стукнул кулаками по столу. — Сейчас все ясно. Я уж думал, что шеф с ума сошел. Вчера вечером он появился в «Синем пламени» и заставил всех мужчин показывать ему руки. Никто не мог понять, в чем дело. А он искал царапины. И не нашел. Это пробило брешь в его теории, что кто-то последовал за Фей во вторник вечером. Конечно, это мог быть кто-нибудь не из постоянных посетителей. Но я думаю, что шеф знал, кто в тот вечер был в баре и, видать, проверил всех. — Кули сощурился. — Может, он согласится на обмен. Подкинет мне что-нибудь стоящее, если я об этом не напишу. Спасибо, Гретхен. — Он закурил, очень довольный.
  Гретхен отвернулась. Ральф Кули ей не нравился. Не нравилось, как он говорил, выглядел, думал. Для него убийство Фей Татум было игрой. Его волновала только будущая статья. Так. Ей надо сделать несколько звонков… Но в сознании поселился холодный, трезвый вопрос. А что волновало ее саму? Статья, которую она напишет…
  
  Суетливая Бетти Стил вынесла на крыльцо поднос с чаем и поставила его на деревянный столик возле качелей.
  — Вот, сладкий чай со свежей мятой. — Мягкие завитки обрамляли приятное, живое розовощекое лицо с кроткими голубыми глазами.
  — Благодарю вас, миссис Стил. — Гретхен взяла большой стакан. Она больше любила чай без сахара, но сделала глоток, потом другой, и сладкий холодный напиток влил в тело энергию. — Барб говорит, что вы часто приходили на занятия к ее маме в магазин подарков. — Она поставила стакан, приготовила карандаш и стопку желтой бумаги.
  В глазах миссис Стил заблестели слезы.
  — Фей была самым живым человеком, какого я знала. Она любила рисовать и учить этому людей. Я не знала никого, кто бы любил живопись так, как она…
  
  Гретхен прислонила велосипед к стволу большого тополя, затенявшего задний вход «Синего пламени». Дверь была открыта, радио играло «Настроение индиго» Глена Миллера. На разбитой площадке, служившей парковкой, стояло полдюжины машин. Гретхен не совсем ясно представляла себе, что происходило в баре. Одни пили пиво, слушали музыку и танцевали, а другие, как преподобный Баярс, морщились, как чернослив, стоило кому-нибудь заговорить о «Синем пламени». Гретхен и сама толком не знала, зачем она сюда пришла. Прошлой осенью она разговаривала с миссис Хоппер, пытаясь передать Милларду, что родители больше не сердятся на него. Тогда ей запомнилась крупная женщина в фиолетовом платье с безжизненным белым лицом, копной рыжих волос и уставшими глазами. Она отмахнулась от Гретхен, но через несколько недель Миллард написал родителям. Может быть…
  Гретхен постучала. Дверь-ширма задрожала. Ее обдало кислым запахом жареного лука и горячего жира. Через стекло Гретхен заглянула в кухню и поморщилась. Мрачное помещение выглядело грязным, мусорный бак переполнен, а тарелки с объедками громоздятся на неровном деревянном столе. Она снова постучала.
  — И кто же это так торопится? — К двери протопала худая маленькая женщина в рваной рубашке и заляпанной юбке. — Иди отсюда, детка. Нам не нужно, чтобы ты ни…
  — Миссис Хоппер. — Гретхен повысила голос. — Мне нужно увидеть миссис Хоппер.
  Женщина согнала мух, жужжавших над тарелками, кухонным полотенцем.
  — Ты что-нибудь продаешь?
  — Нет. Пожалуйста, скажите миссис Хоппер, — сейчас не стоило упоминать о «Газетт», — что я здесь из-за Фей Татум.
  Легкий ветерок шевелил листья тополя, но даже густое покрывало тени не смягчало влажный полуденный жар. Язык Гретхен распух от жажды. Даже в тени воздух казался горячее выхлопных газов.
  — Это та, которая добилась, чтоб ее придушили? — Женщина вытерла лицо полотенцем. Шишковатая рука была в мыле. — Лу ничего о ней не знает. И не захочет говорить.
  Гретхен чуть было не ушла. Даже если миссис Хоппер и подойдет к двери, она, скорее всего, отошлет Гретхен прочь. Но может быть…
  — Пожалуйста, спросите ее, нравилась ли ей Фей. Если да, она захочет поговорить со мной.
  Женщина пожала плечами. Как только ее каблуки застучали по деревянному полу, Гретхен сбежала на плотно утрамбованную земляную площадку у дома и бросилась к крану, торчавшему из цоколя. Она согнулась, повернула ручку, спустила теплую воду и жадно припала к прохладной влаге.
  — Джози, — раздался глубокий, раздраженный голос, — что еще за игры… а, вот она. — Хлопнула дверь. Лу Хоппер вышла на крыльцо, подбоченилась, густые завитки огненно-рыжих волос разделены на четкий пробор, тонкие смоляные брови полумесяцами изогнуты над темными глазами, холодными, будто зимний пруд.
  Гретхен поднялась, вытерла руки о юбку и пошла к ступенькам.
  — Миссис Хоппер, я Гретхен Гилман и…
  — Я тебя помню. — Резкий голос бесцеремонно оборвал ее. — Подруга Милларда. — Миссис Хоппер плотно сжала губы.
  Гретхен подняла глаза, и их взгляды встретились. Девочка ждала, не двигаясь, понимая, что молчание этой женщина с суровым лицом было данью памяти Милларду. На мгновение он был с ними, и его круглое лицо светилось счастьем.
  — Проклятая война. — Миссис Хоппер засунула руки в карманы изумрудно-зеленой юбки и прочистила горло. — Джози сказала, что ты спрашиваешь, нравилась ли мне Фей Татум. Почему?
  — Люди много дурного говорят о миссис Татум. — Гретхен посмотрела в холодные, пустые, отстраненные глаза. — Все из-за того, что она приходила сюда танцевать. Я хочу написать статью для «Газетт» и рассказать всем, какой она была на самом деле. Вы можете мне помочь.
  Ярко-красные губы изогнулись.
  — Гилман… — Глаза заблестели, как монеты, брошенные на стол. — Г. Г. Гилман. — Она издала ухающий смешок. — Чтобы люди подумали, что ты мужчина. А почему бы и нет? В этом чертовом мире вечно заправляют мужчины, так что задай им жару, малышка. Я за тебя. Но я не разговариваю с копами и репортерами.
  Под скрип открывавшейся входной двери Гретхен выкрикнула:
  — Если вам нравилась Фей, почему вы не скажете об этом?
  Миссис Хоппер оглянулась через плечо.
  — Я держу пивную, детка. Кому есть дело до того, что я говорю? Я ни во что не хочу вмешиваться. Люди приходят сюда повеселиться. Они приходят посмеяться, потанцевать и забыть о войне. Я о них не рассказываю.
  — Я хочу знать только, что вы думали о Фей Татум. Все говорят, будто она была гулящей, из-за того, что ходила в «Синее пламя». Если вы скажете, что это не так…
  — А что от этого изменится? — спросила она резко. — Все в городе так мне и поверят? Что, кому-то есть дело до того, что я говорю? Бедняжка Фей. Она не нарывалась на неприятности. — Миссис Хоппер отпустила экран, повернулась к Гретхен. — Ну, хорошо. — Она спустилась с лестницы. — Я поговорю с тобой о Фей. Но только о ней. Смешно, но это нетрудно. И мне наплевать, что думают все эти ханжи. Вот что я тебе скажу: они все не правы…
  
  Закрытые окна. Запертые двери. Дом Татумов пекся в безжалостных лучах, источаемых солнечным шаром. Трескучий сухой жар в запертых комнатах душил, мутил, оглушал. Заперты ли двери? Может быть. Но кто войдет в дом? Может, тетя Барб остановится здесь, когда приедет из Техаса. Барб сегодня утром упаковала одежду на несколько дней, и кажется, что это было очень давно.
  Гретхен посмотрела на сложенный номер «Газетт» в корзине велосипеда. Каждый вечер она гордо везла газету домой, с нетерпением ожидая, когда бабушка прочитает ее статьи. Ей не хотелось показывать бабушке сегодняшний выпуск. На первой странице она прочтет в статье Ральфа Кули о том, что сержант Клайд Татум вооружен и опасен.
  Гретхен ехала медленно, ноги болели от усталости. Уже почти проехав дом Крейнов, она поняла, что входная дверь открыта. Замедлив ход, девочка остановила велосипед. На розовых кустах у крыльца блестела вода. Гретхен прислонила велосипед к стойке. Она поговорила с Люсиль, потому что та работала с Фей, с Джимом Дэном, который благодаря ей станет художником, с миссис Стил, узнавшей от нее об искусстве, и, наконец, с миссис Хоппер, владелицей бара, где Фей Татум любила танцевать. Миссис Крейн была ближайшей соседкой Татумов. Именно она позвонила в полицию во вторник вечером. Не ее вина, что Татумы поссорились. Но миссис Крейн явно не сводила глаз с соседнего дома.
  На окне зашевелилась белая сборчатая занавеска.
  Соседка Фей Татум… Гретхен пошла по тропинке к дому. Если бы не усталость. Ей казалось, что на нее давила не только усталость, но и слова, эмоции, лица. Всего этого достаточно для хорошей статьи, но без разговора с миссис Крейн она не будет законченной.
  Она собралась постучать, но за дверью раздались быстрые шаги. Миссис Крейн выглянула в сетку двери-ширмы. На ее маленькой головке топорщились тугие седые завитушки. Кожа обвисла, а уголки рта опустились, словно она только что сказала что-то грустное. На этом изможденном лице светились неожиданно яркие лилово-голубые глаза. Миссис Крейн держала вечернюю газету и показывала на заголовок: «Вооружен и опасен».
  — Гретхен, ты об этом знаешь? — Резким, порывистым движением она открыла дверь. — Я собиралась зайти к тебе сегодня вечером. Раз ты работаешь в газете, я надеялась, что ты мне расскажешь. — Она набрала в грудь воздуха, и слова выскакивали, как опущенный в кипяток горох из кожуры. — Я так расстроена. Надо было мне поехать на лето к дочери в Пери, но я решила остаться и помогать Джорджу с детьми. Заходи, я угощу тебя чаем со льдом. Садись, я сейчас приду.
  В доме пахло тальком, накрахмаленным бельем, мебельной политурой и свежим арбузом. По размерам гостиная была близнецом гостиной Татумов, но здесь все светилось свежестью и чистотой, все было вымыто и отполировано. Обтянутая вощеным ситцем мебель украшена салфетками, оконные рамы начищены до блеска, шторы накрахмалены, как полотно на алтаре. Обеденный ореховый стол сверкал. Сквозь стекло буфета сияли фарфор и серебро. В открытую дверь был виден кухонный стол. На зеленой тарелке лежали свежие сочные куски арбуза.
  Гретхен уселась на голубой ситцевый диван и очутилась в плену летнего жара. Вентилятор перемешивал воздух, охлаждая его лишь на миг. Миссис Крейн говорила без умолку и суетилась у стола, а ее высокий голос слегка дрожал.
  — Я так переживала из-за Фей, но никогда не думала, что произойдет подобное. Когда я позвонила в полицию, то испугалась за Клайда, потому что Фей вышла из себя. Я в жизни не слышала, чтобы кто-нибудь так визжал. — Она поставила поднос на кофейный столик, посмотрела на Гретхен. — Ты так разгорячилась и устала, милая. Вот, попей. — Она протянула стакан, в котором звенел лед и плавали листки свежей мяты. — Я тебе и арбуз принесла.
  — Спасибо. — Гретхен взяла стакан, радуясь сладкому, обжигающе холодному чаю.
  А сладкий, хрусткий арбуз был ее любимым вкусом лета.
  — Мой муж, Уильям, не знаю, помнишь ли ты его, всегда мне говорил: меньше скажешь, быстрее исправишь. А мне, — в глазах у нее выступили слезы, — мне так стыдно. Если бы я не сказала Пенелопе, своей невестке, Пенелопе Ньютон, что видела мужчину поздно ночью, может, ничего бы не произошло. Надо было мне подумать, что Пенелопа все говорит Эду, а Эд был в парикмахерской…
  Слова жужжали, как мухи над поляной для пикника. Гретхен пила чай, и фрагменты последнего дня Фей Татум становились на место, словно кусочки мозаики.
  — …а он такой болтун, любит выставляться, вот он всем и рассказал о мужчине, который якобы ходил к Фей, пока Клайд был на фронте. Конечно, он не знал, что Клайд сидел там, на стуле Мосса Уилсона. Мне нельзя было говорить Пенелопе, — знаю, что нельзя, но я все думала о Джордже и о том, как он бы страдал, если бы Дженни когда-нибудь закрутила роман с другим мужчиной. Хотя Дженни никогда бы такого и не сделала. Она лучшая жена и мать, какая только может быть, и я люблю ее как родную дочь, а не просто жену сына. Но стоило мне подумать, что Джордж воюет на Тихом океане с этими ужасными япошками, я просто из себя вышла из-за Фей, хотя раньше не сказала бы о ней ничего дурного, пусть она и художница. Я думала о Джордже и Дженни, когда пришла Пенелопа, и я ей рассказала, что видела и как это нехорошо. Она обещала никому не говорить, но ведь она никогда и ничего не могла утаить от Эда. Клянусь, — она выпучила глаза, — я до смерти напугалась тогда во вторник, когда услышала визг и крики. Я была на кухне, это окно открыто, и услышала, как хлопнула дверь. Клайд заорал, и Фей кричала так пронзительно и громко, что он, — миссис Крейн замолчала, щеки ее порозовели еще больше, — в общем, что он ужасный, подлый, что это все ложь, и только такой мужчина, как он, мог поверить в такую гадость о своей жене. Что она была так рада его возвращению, а он все испортил. Клайд орал, что она, — еще одна пауза, — дурная женщина, он не совсем так сказал, а минуту спустя она закричала, что убьет его, вот возьмет пистолет и застрелит, чтобы он знал, как поступают с лжецами. Тогда я и побежала к телефону и вызвала полицию. Еще до того, как пришла сержант Петти, — лично я не думаю, что правильно женщине ходить в брюках, и мне все равно, что это одежда военного времени… — Тут она зажала рот рукой. — Ой, прости, Гретхен, я забыла, что твоя мама работает на заводе в Талсе. Делать аэропланы действительно важно, и я знаю, что ей приходится так одеваться, но сержант Петти и выглядит, и держится, как мужчина. Хлопнула дверь, вышел Клайд, и у него было такое лицо, будто он сдерживает слезы, ты знаешь, такой вид, лицо все сжато, как у дикой лошади, закусившей удила. Он ушел до приезда полиции. Я смотрела в окно, — она показала на противоположную сторону комнаты, где шевелилась занавеска. — Сержант Петти подошла к входной двери и постучала. Ответа не было. Тогда она обошла дом сзади. Я была так рада, что Клайд ушел. Я никогда не забуду, как Фей визжала, что застрелит его. Когда я позвонила в полицию, я им так и сказала…
  Гретхен вспомнила вопль сирены, когда джип выруливал с пыльной парковки.
  — …и полицейская машина примчалась очень быстро, но Клайда уже не было. Немного погодя сержант Петти уехала. Вот ты сейчас в газете работаешь и все такое, ты мне объясни. Почему она не забрала у Фей пистолет? Я же им сказала про пистолет. — От слез ее глаза блестели, как фиолетовые цветы от дождя.
  Гретхен доела арбуз, глотнула чаю, осторожно поставила стакан на поднос. На деревянном столе он бы оставил пятно.
  — Я не знаю, миссис Крейн. Я спрошу мистера Денниса. — Это Ральф Кули упустил. Путаница какая-то. Фей Татум угрожала Клайду?
  — Вы уверены, что это миссис Татум…
  Миссис Крейн так энергично кивнула, что седые кудряшки подпрыгнули.
  — Я знаю, что слышала. И знаю, что видела прошлой ночью в том доме. — Она села очень прямо, щеки ее горели. — Никто не называл меня лгуньей. Так я и сказала Фей, когда она мне позвонила… — Она сглотнула, глаза ее расширились.
  Гретхен нахмурилась.
  — Миссис Татум звонила вам?
  Лицо миссис Крейн застыло, как вчерашнее желе.
  — Из «Синего пламени»? — Голос ее звенел. — Шеф полиции пытается узнать, кому она звонила в тот вечер.
  — Ох, Гретхен, это так ужасно, и она меня совсем вывела из себя. Она пила, и была очень расстроена. Она поговорила с Эдом Ньютоном, и он ей пересказал мой разговор с Пенелопой. — Слезы текли по морщинистым щекам. — Как я о нем жалела. Я решила больше никому не говорить, что видела. Шефу Фрейзеру я рассказала только, что Фей собиралась застрелить Клайда. И это единственная причина, по которой я вызвала полицию во вторник. Я умолчала про звонок Фей из «Синего пламени». Не хочу ни в чем быть замешанной. Но когда она спросила меня, зачем я лгала о ней, я ей ответила: что видела, то и видела, и точно все описала. Тогда она замолчала. Поняла, наверно, что нет смысла называть меня лгуньей. Она еще постояла молча. Я слышала музыку, голоса и пение. Наконец она повесила трубку. Но сейчас это все уже неважно. Она совершала ошибки. Но кто их не совершал? — Миссис Крейн смотрела на крахмальные занавески, и лицо ее печально осунулось.
  Гретхен нахмурилась.
  — Шеф Фрейзер сказал, что очень важно выяснить, с кем она разговаривала. — Но если это была миссис Крейн, тогда это не имело никакого значения.
  Миссис Крейн сцепила пухлые руки на открахмаленном домашнем платье.
  — Меньше скажешь, быстрее исправишь. — Она плотно сжала губы, каждой черточкой и мускулом тела выражая сопротивление. — Не вздумай ходить и рассказывать всем, что я тебе сказала. Ты меня слышишь? Я не собираюсь говорить о Фей ничего плохого. Она ушла от нас. Пусть покоится с миром. Она была хорошей матерью и соседкой.
  — Шеф Фрейзер боится, что с этим человеком может что-нибудь произойти. — Что-нибудь? Гретхен знала, что именно, но не хотела произносить это вслух в такой спокойной, чистой, домашней комнате. Она не хотела вспоминать Клайда Татума, небритого, измученного, страдающего, потому что понимала: Клайд Татум убьет мужчину, который был с его женой. Она отогнала мысли о Клайде, сгорбившемся над изрезанным деревянным столом в душной, грязной хижине. — Нужно рассказать шефу полиции. Он пытается выяснить, кто приходил к миссис Татум и…
  — О нет. — Миссис Крейн широко раскрыла глаза и протестующе подняла руки. — Нет, нет, я не буду с ним разговаривать. — Она глубоко вдохнула, и слова понеслись быстрей скворцов по ночному небу. — Ничего не изменится, если шеф Фрейзер поговорит со мной. Я знаю, что был мужчина. Я видела его много раз, но, — она еще раз набрала воздуха, плотно сцепила руки, глаза ее расширились от страха, — кто это был — теперь это дело Бога, а не мое. Сейчас я не помню, кто это был. Я сказала все, что собиралась. — Ее губы сжались, как створки раковины.
  Повисла тишина, тяжелая от яростного решения и изумленного неверия. Гретхен понимала, что миссис Крейн узнала тайного гостя, но решила никогда не выдавать его.
  Хозяйка потянулась за кувшином с чаем, еще раз наполнила стаканы.
  — Так или иначе, никто больше и слышать об этом не хочет. Фей была такой хорошей матерью… — Она затихла.
  Гретхен положила салфетку у тарелки.
  — В «Газетт» будет статья с воспоминаниями о Фей Татум. Не хотели бы вы…
  
  Пекущийся яблочный пирог наполнял дом запахом корицы и имбиря. Гретхен с улыбкой заторопилась к кухне.
  — Бабушка?
  Бабушка обернулась, лицо ее светилось любовью.
  — Mein Schatz. Не надо было звать кузину Хильду, но я рада, что ты ее позвала. Я отдохнула, все прибрала и приготовила к маминому приезду в субботу. Я срезала розы и поставила их в хрустальную вазу. Жаль, что они недолго простоят, но один день украсят. А на ужин у нас будет жареная курица, картофельное пюре, подливка, зеленый горошек и, — она показала на остывавший пирог, — мамино любимое.
  Мамино и Гретхен. Но даже предвкушение пирога и встречи с мамой не могло избавить ее от спазма в животе. Мамин друг. Зачем ей понадобилось привозить кого-то с собой? У них всегда было так мало времени, а сейчас им придется делить маму с другим человеком.
  Бабушкина улыбка улетучилась.
  — Гретхен, что случилось? Что такого я сказала?
  Гретхен почувствовала жжение в глазах. Это были слезы усталости, беспокойства, неопределенности. И ревности. Ей не хотелось признаваться, отчего она несчастна. Особенно бабушке. Но зачем мама привозит мужчину? Гретхен сморгнула, заставила себя улыбнуться. Вместо ответа бросила на стол газету и прошла к раковине. Под шум воды вымыла руки, наклонилась, побрызгала воду на лицо и быстро заговорила.
  — Бабушка, я заходила в кафе, помогла там прибрать и приготовить все на завтра. Кузине Хильде я сказала о том, что приезжает мама, и она согласилась помочь в кафе еще и в субботу. И говорила, что кузен Эрнест тоже поможет. Когда я уходила, она уже планировала меню. — Из-за нехватки продуктов они предлагали только два вида обедов на выбор. — Она решила приготовить печень с луком и тушеными помидорами и еще бамию, пирожки с ветчиной, макаронами и сыром. — Гретхен улыбнулась. — Она наслаждалась собой в новой роли. — Кузина Хильда любит командовать. Миссис Перкинс это не нравится.
  — Нет, — бабушкины глаза расширились, — я не могу позволить Хильде сделать это!
  Гретхен усмехнулась.
  — Бабушка, даже генерал Паттон не смог бы отдавать приказы кузине Хильде.
  — Целый день с Лоррейн. Настоящий дар Господень. А для кузины Хильды мы приготовим что-нибудь особенное. Надо подумать… — Она подошла к плите, подняла крышку. — Чувствуешь?.. Ужин почти готов.
  Гретхен сбегала в свою комнату и переоделась в белую хлопковую блузку и льняные полосатые шорты. Вернувшись, она накрыла стол, по привычке думая, каким пустым он выглядит, когда его накрывают лишь для двоих. Раньше были тарелки для мамы и Джимми, и часто приходили друзья. А сейчас…
  — Mein Gott. — Тихо и напряженно воскликнула бабушка.
  Гретхен оглянулась. Бабушка склонилась над газетой. Девочка выронила серебро, подошла ближе, взяла бабушкину неподвижную руку.
  Та отвернулась, медленно подошла к стулу и упала на него.
  — Бабушка… — Гретхен не знала, что сказать. Она не могла открыть, что шла за бабушкой до хижины, где прятался Клайд Татум.
  — Наш ужин… — Едва слышно прошептала бабушка. Лицо ее осунулось от беспокойства.
  Гретхен поставила на стол жареные колбаски и кислую капусту с ржаным хлебом и острой горчицей. Это было ее любимое блюдо, но в кафе они его больше не подавали.
  Бабушка с усилием улыбнулась.
  — Что ты делала сегодня?
  — Да так, то здесь, то там. — Колбаски были восхитительны. Гретхен ела быстро. — В основном говорила с разными людьми о миссис Татум. — Ее лоб прорезала складка. — Надеюсь, у меня получится написать хорошую статью. Я узнала о ней много хорошего.
  Бабушка положила вилку.
  — О Фей можно вспомнить много хорошего. Я рада, что ты расскажешь о ней. Горе горем, но нужно помнить и светлое.
  Но даже пересказывая бабушке отрывки собранных о Фей воспоминаний, Гретхен волновалась. Ей предстояло показать жизнь, а не смерть этой женщины. Справится ли она с этим?
  
  Гретхен не сводила глаз с полоски лунного света, пересекавшей ее комнату. Лежать в блузке и шортах было жарко и неудобно. Но она знала, что сегодня бабушка пойдет в хижину, чтобы спросить Клайда Татума о пистолете. Глаза нестерпимо болели. Она прислушалась к шагам бабушки в прихожей. Может, надо сказать ей, что она знает о хижине? Опасно ли идти туда и спрашивать про оружие? Она вспомнила Клайда: как он наклонился вперед, закрыл лицо руками, как падал свет на мускулистые руки. Он клялся, что не убивал свою жену, но зачем он вернулся в дом за пистолетом? Неужели Клайд знал, с кем встречалась Фей? Значит, он взял пистолет, чтобы отомстить. Об этом бабушка его и спросит. Конечно, он не причинит ей вреда. Если он невиновен…
  Гретхен с трудом удерживалась ото сна. Как это бабушка иногда говорит? Устала до самых костей. Сейчас это ощущение стало понятным, ночь наваливалась на нее, глушила сознание, сдавливала кости и мышцы, толкая вниз, вниз, в темноту.
  Она проснулась. Где бабушка? Ее охватил страх. Она выскочила из постели, уже не беспокоясь о тишине, и почувствовала, что осталась в доме одна. Стены окружали пустоту. Наверное, так бывает, если оказаться на необитаемом острове. Уверенность, что рядом нет никого. Некого позвать, некому протянуть руку.
  Гретхен сунула ноги в мокасины. Встала на колени, пошарила под кроватью и достала пистолет Джимми 22-го калибра и фонарик, которые припрятала заранее, и подбежала к окну. Когда могла уйти бабушка? Девочка спрыгнула на землю и побежала сквозь ночь, сжимая в руке пистолет, а под мышкой фонарик. Яркий лунный свет словно кремом покрыл деревья и дорогу. Фонарик не понадобился, пока она не добралась до заросшей тропинки к хижине. В густой темноте леса она включала и выключала свет, постоянно прислушиваясь. Как она могла заснуть? Что, если у Клайда пистолет? Господи, не дай ему причинить зло бабушке.
  На поляне она помедлила, пытаясь восстановить дыхание. Луна серебрила старый лес. Из окна не пробивалось и щелочки света, так как его плотно закрывало одеяло. Гретхен подобралась к ступенькам и двинулась дальше, замирая от скрипа досок На цыпочках она добралась до окна, протянула руку, нащупала грубую шерсть и услышала тихое бормотанье, едва различимое из-за стрекота цикад.
  Облегчение пришло так резко и неожиданно, что закружилась голова. Бабушкин голос! С ней все в порядке. Гретхен встала на колени, пригнулась к окну, осторожно отогнула край одеяла, увидела мерцающий золотистый свет и ощутила прогорклый запах керосина. Она напряглась. Бабушка и Клайд Татум стояли у входной двери в нескольких фугах от нее, так близко, что Гретхен видела черную щетину на небритом лице Татума, заплаты и пятна на его защитной форме и напрягшиеся мышцы рук, сжатых в кулаки. Гретхен вцепилась в рукоятку пистолета Джимми, не сводя глаз с Клайда. Но в руках у него ничего не было. Карманы плотно облегающей формы были пусты. Гретхен скользила взглядом по комнате: сломанный деревянный стол, две кастрюли, остатки еды, фонарь, бабушкина корзина для пикников, детский разлинованный блокнот, пара карандашей, бутылка пива, ржавая консервная банка, набитая окурками, пачка «Лаки Страйк», номер «Газетт». Пистолета нигде не было. Напряженные мышцы расслабились.
  — …когда я выясню, кто ее убил… — Голос его сорвался.
  — Клайд! — Бабушка коснулась его смуглой щеки. — Умоляю тебя. Оставь это. Пойдем со мной. Мы скажем полиции…
  — Скажем полиции! — Слова взорвались, как пистолетные выстрелы. — Ну да, я им скажу, что Фей убил кто-то другой, а они меня бросят в тюрьму. Нет уж, мне самому нужно все выяснить. У меня есть знакомые парни из тех, кто бывает в «Синем пламени». Я им сегодня позвонил, но они не захотели со мной разговаривать, а я спрашивал только, не заметили ли они, чтобы кто-нибудь особенно приглядывался к Фей в тот вторник. — Он глубоко вздохнул. Лицо его блестело от пота. На крыльце тоже было жарко, но хижина просто изнемогала от зноя: ведь в нее не проникал воздух и ничто не освежало невыносимую тяжесть духоты. Клайд поднял сжатые руки, посмотрел на них и бессильно уронил на колени. — Я уже кое-что начал, — он показал на открытый блокнот, — но мне нужно еще немного времени. Прошлой ночью я выходил. Пытался поговорить с Эдом Ньютоном, но, — он подавил измученный вздох, — все время кто-то был с ним рядом. Я следил за его домом и во всем разобрался. Поговорю с ним с глазу на глаз, и он мне скажет, где он услышал все это про Фей. Может, какой-нибудь парень приставал к ней, она прогнала, а он все равно увязался за ней. — Он затих. Он не верил в то, что говорил, только хотел верить. — Так или иначе, я должен все выяснить.
  Рядом с Гретхен зажужжал майский жук. Как странно: она стояла так близко к Клайду, что могла дотронуться до него и хранила тайну, ради которой он готов был рисковать свободой. Что ему даст разговор с Эдом Ньютоном? Даже если он узнает о том, что видела миссис Крейн, она никогда ему не назовет мужчину, приходившего к Фей. Не назовет полиции, не назовет и Клайду. Слишком уж она жалела о том, что проговорилась.
  — …я поговорю с ним, кто бы это ни был. И если он причинил зло Фей…
  — Тогда надо будет пойти в полицию. — Бабушка сжала руки. — Шеф Фрейзер хороший человек, Клайд. Он выслушает тебя.
  Клайд потер лицо.
  — Как только я выясню, я ему скажу. Вам лучше идти домой. Я бы не хотел, чтобы вы снова сюда приходили.
  Бабушка дернула воротник платья.
  — Я не могла не прийти. Пистолет… кто мог его взять, Клайд?
  Он потер щеку, нахмурился.
  — Не знаю. Все как-то не сходится. Фей побежала к шкафу и схватила его. Боже, она была вне себя. — Он сцепил пальцы, поглядел на них, хрустнул костяшками. — Она кричала, что застрелит меня, а потом запустила пистолетом через всю комнату. Он ударился о диван и упал на пол. Тогда она закричала, чтобы я убирался. Я ушел. Я тоже был в ярости, перед глазами стояла красная пелена, и я весь трясся. В газете говорится, что миссис Крейн вызвала полицию. Может, кто-то был на смежной линии и услышал про пистолет. Но я клянусь, что не брал его. Может, какой-то мальчишка забрался и прихватил его, просто для развлечения. Может, Фей оставила его на полу, и его подобрал тот, кто влез в дом.
  — Они считают, что пистолет у тебя. Статья в газете, — бабушка покачала головой, — в ней о тебе написано так, будто ты можешь напасть. Полиция ищет тебя с оружием. Клайд, нужно пойти и сказать им, что это был не ты. — Бабушка сжала его сильную, загорелую руку.
  — Еще не время. — Лицо его закаменело. — Мне нужно поговорить с Эдом Ньютоном. Но я могу сделать это завтра. Самое позднее — завтра вечером. И тогда я пойду в полицию. Обещаю. — Он быстро, ласково обнял ее. — Идите домой. Все будет в порядке.
  Бабушка повернула к двери.
  Гретхен спрыгнула с крыльца, побежала к лесу и скрылась в темноте.
  
  …Тогда я и начала пить по ночам — брала из дома бутылку бурбона и прятала в лесу. В день похорон я жевала сен-сен. Боже, что за страшный день. Тетя Дарла, стерва такая, говорит, будто всегда знала, что мама плохо кончит и что семья не хотела, чтобы она была художницей. В то утро я и стала думать о выпивке, чтобы забыться. Всю жизнь я пыталась забыть. Но так и не смогла. В то лето все и началось — виски и мужчины…
   Глава 7
  
  …в глазах мамы, и в ее крепком объятии. Я вспомнила аромат ее духов, и прикосновение тонких рук, и легкое сладкое дыхание на своей щеке. Я улыбнулась и ощутила тепло, несмотря на холодную круговерть мартовского ветра, шуршащего голыми ветками тополей, шевелившего палую листву на могилах. Мы с мамой так много смеялись, и она так мной гордилась. Всю свою жизнь я носила эту гордость, как щит, отражавший зависть, ревность, неблагодарность, безразличие, ненависть. Ее могила была не на этом по-зимнему буром кладбище, но сейчас она была со мной, и ее мальчишеское лицо лучилось восторгом, а смех звенел в моем сердце. Наверное, только старики знают, что невидимое так же реально, как и видимое. Я знала это. Знала и то, что нельзя изменить прошлое и что важно знать правду. И я по-прежнему искала ее…
  
  — Представление будет что надо, — заявил Ральф Кули, сдержав смешок и оскалив пожелтевшие от никотина зубы, похожие на клыки бродячих собак, которых гонял от своей мясной лавки мистер Хейнрич. — Все просто в бешенстве: мэр, шеф полиции, шериф, окружной прокурор, святоши, которые считают, будто всякому, кто заходил в «Синее пламя», дорога прямиком в ад…
  Гретхен вставила новый лист, стараясь не обращать внимания на прерываемый кашлем стук машинки Кули, предвкушавшего заседание городского совета. В ее корзине громоздились скомканные листы, похожие на помпоны стадионных заводил. Она попробовала другое начало:
  
  Пятеро друзей вспоминают о Фей Татум…
  
  Выдернула страницу, скомкала ее, в корзине добавился еще один мятый шар. Миссис Хоппер нельзя назвать другом. В ее грубом голосе не было тепла. Она делилась бесстрастными, резкими, отстраненными наблюдениями.
  — …собираются снова привезти собак. Может, они возьмут след от дома Татумов. Всем ясно, что Клайд взял пистолет и удрал в лес. Дарвуд говорит, что шефу не хватило одного дня и доллара, ему надо было…
  Гретхен сжала пальцами щеки и уставилась на машинку.
  Деревянный пол заскрипел. Мистер Деннис неторопливо прошел к своему столу. Он нес большое керамическое блюдо. Остановился возле Гретхен, спиной к Ральфу Кули.
  — Глазированные пирожные и тянучки в карамели.
  Гретхен взяла тянучку. В чашке еще оставался кофе.
  Мистер Деннис каждое утро заваривал свежий напиток из смеси кофе и цикория. У нее даже рот перекосило, когда она впервые попробовала это варево. А сейчас обожала его. Она не сказала бабушке, что начала пить кофе.
  Минутная стрелка на старых настенных часах четко щелкнула, отбивая очередной час. Гретхен тревожно глянула на часы. Она работала все утро и еще ничего не сделала.
  — Мистер Деннис, у меня нет статьи о миссис Татум.
  Кули громко закашлял.
  — …и Дарвуд тоже на взводе. Ему надо распутать это дело, или придется забыть о месте в законодательном собрании…
  Мистер Деннис ткнул пончик, посыпанный корицей и сахаром.
  — Выглядит неплохо. — Он откусил кусочек, и розовый сахар оставил тонкую полоску над верхней губой. Он непринужденно ей улыбнулся, как будто говорил о погоде.
  — У тебя все получится. Пиши просто. Расскажи, что произошло.
  Гретхен взяла кружку. Горький кофе взбодрил ее. Пиши просто… Она поставила кружку. Пиши просто… Она подняла руки, начала печатать, слово, другое, потом все быстрее и быстрее.
  
  Какая была Фей Татум?
  Пять человек описали ее для «Газетт». Все знали ее с разных сторон. Люсиль Уинтерс работала с Фей в супермаркете Джессоп. Джим Дэн Пульям стремится стать художником, и Фей поощряла его. Бетти Стил ходила на ее занятия. Лу Хоппер держит бар «Синее пламя», где Фей любила танцевать. Марта Крейн жила по соседству.
  У миссис Уинтерс большие темные глаза и гладкий зачес. Она разговаривает быстро и коротко смеется, но, вспоминая о Фей, она иногда прижимала платок к глазам. Она работала у Джессоп с окончания средней школы в 1930 году. «Фей любила продавать ювелирные украшения. Я не знаю людей, которые бы так любили красивые вещи. Она всегда одевалась с иголочки, даже когда приходилось перелицовывать одежду. Добавит вязаный воротничок или новый кант. А шляпки! На нашу рождественскую вечеринку она сделала шляпку из красного фетра с блестками. Больше всего она любила танцевать. Только поэтому она и ходила в „Синее пламя“. Когда она рассказывала мне про кого-нибудь, с кем она там познакомилась, она говорила только, как он танцует. И все. Она никого не водила домой. Я знаю, потому что она бы мне сказала. Она рассказывала мне много личного, о чем не всякому скажешь. Она рассказывала о том, как любила Клайда, только его, и молилась, чтобы он вернулся домой и ему не пришлось бы ехать за границу. Когда она узнала, что он едет в отпуск, она плакала. Она так боялась, что его убьют, что его возвращение было для нее просто даром небес. О ней столько всего говорили, — мол, видели, что к ней ночью приходил мужчина. Я хочу всем сказать, что это ложь. Фей никогда не думала ни о ком, кроме Клайда. Она мечтала, что война закончится и он вернется домой».
  Джим Дэн Пульям работает в гараже Пурди. Высокий, стройный, порывистый, он говорит мягко. Руки его испачканы жиром и грязью. Ему семнадцать, и он художник. «В девятом классе я подрался с парнями, которые смеялись надо мной из-за того, что я любил уроки живописи. Я сломал одному парню руку. Барб Татум рассказала своей маме, и она пришла к нам». Он отвел голубые глаза с поволокой и посмотрел на подсолнухи с голову величиной возле проволочной ограды вокруг гаража. «Даже не дом, а трейлер в квартале Бурна». Он посмотрел с вызовом. «А она пришла и держалась так, будто я жил на Гикориевом холме. Она посмотрела мои рисунки. Некоторые были нарисованы углем на мешках из-под бакалеи. Она говорила, что люди не понимают, как уловить свет и цвет, а художник видит пульс жизни. Так она это назвала: пульс жизни. Тогда я впервые понял, что я делаю и почему мне это кажется верным». Он погладил блестящий гаечный ключ. «Иногда казалось верным. Чаще я сходил с ума и выбрасывал рисунок, потому что он был недостаточно хорош. Миссис Татум говорила мне, чтобы я продолжал рисовать, даже если люди смеются. Я не должен бросать, даже если меня возненавидят. Если я брошу, я ссохнусь, как забытое зерно в поле. У меня есть картина, над которой я работал этим летом. Я собирался показать ее миссис Татум. Солнце над водой Охотничьего озера…»
  Капли воды блестели на ярко-зеленом папоротнике у крыльца Бетти Стил. Несмотря на оклахомские ветры, на свежеокрашенных качелях нет ни пылинки. На плетеных стульях недавно сменили чехлы. Миссис Стил преподает домашнюю экономику. Ее каштановые волосы, подстриженные под пажа, блестели в полуденном солнце. Она сцепила руки, лицо ее оживилось. «Фей любила живопись. Я знаю, у меня нет способностей, но я всегда хотела рисовать, а она давала уроки в магазине по субботам для тех, кто, как и я, работает. От нее я многое узнала о преподавании, хотя она ничего не закончила. Но она всегда видела истину. Людей. Красоту. Посередине занятия она могла вдруг подбежать к кому-нибудь и закричать: „Посмотрите, как солнце проходит сквозь окно. Если бы мы могли нарисовать миссис Харрис в солнечном свете, это было бы так прекрасно!“ Миссис Харрис (я взяла это имя, чтобы никого не смущать) могла быть некрасивой женщиной с толстыми очками и усталым лицом, но Фей помогала нам увидеть ее красоту, блеск глаз, тонкую линию подбородка, жизнь в ней. У Фей был дар преподавания. Спросите любого, кто ходил на ее занятия. Большинство не слышали о Рембрандте и рисовать совершенно не умели, но если они хоть немного приоткрывали свои сердца, то уроки Фей поселяли в них то, что невозможно забыть. Я так жалела, что ей пришлось отказаться почти от всех занятий и работать на полную ставку у Джессоп. Смерть Фей — потеря для всех горожан, любящих искусство. Я знаю, что она продолжала учить некоторых, например, Джима Дэна…»
  Лу Хоппер сказала, что не терпит выкрутасов в своем баре. Высокая, рыжеволосая, с грубым голосом, эта женщина не привыкла улыбаться. «Многие в городе не любят пивные, но у меня чистое место, и у меня скандалов не бывает. Посетители пьют пиво, танцуют, едят ребрышки или гамбургеры, когда есть мясо, или сыр, ржаной хлеб и картошку, когда мяса нет. С начала войны у нас каждый вечер полно народа. Музыка помогает забыть о проблемах. Я, кажется, и не разговаривала ни разу с Фей Татум, но знала ее как постоянную клиентку. Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так танцевал. Она со всеми танцевала, с молодыми и со старыми, если только они руки держали при себе и умели забыть обо всем, кроме музыки. Фей весь вечер проводила на танцплощадке, никогда не сидела ни в кабинках, ни у стойки, она приходила ради музыки, ритма, звука. Боже мой, она умела танцевать. Как-то они танцевали джиттербаг с одним солдатиком из Луизианы, сейчас его отправили служить на Тихом. Все останавливались, становились в круг, а после танца хлопали и кричали. И я вам вот что скажу: она приходила одна и уходила одна. Никогда не сидела в уголке с мужчиной». Миссис Хоппер подняла густую темную бровь. «Многие из тех, кто приходит сюда, одиноки. Они ищут любви. Это всегда видно. Но не Фей. Она просто хотела танцевать. Я ни разу не разговаривала с ней, но помню, она однажды сказала: „Когда я танцую, то ничего не боюсь“». Миссис Хоппер закурила, глубоко затянулась. «И я ей сказала: „Милая, я не знаю, чего ты боишься, но рада, что у тебя есть музыка“».
  Марта Крейн прожила нa Арчер-стрит тридцать три года. Ее муж, Уильям, сорок лет держал магазин красок до самой смерти в 1935 году. Дом миссис Крейн сияет чистотой, занавески хрустят, пол натерт до блеска, на всех подушках свежие отглаженные наволочки. Повсюду семейные фотографии: на камине, шкафах, столах. Портрет ее сына, Джорджа, в форме капитана стоит на почетном месте на каминной доске. «Моему мужу нравился Клайд. Он помогал нам чинить машину. У него она всегда заводилась, но хозяйством он не любил заниматься, а Фей была слишком занята Барб и своим рисованием, чтобы о нем заботиться. Она почти не готовила и не прибиралась, только любила играть с Барб. Я помню, Барб было около пяти, и они с Фей все заливались и делали куличики из песка, втыкали в них травинки, а Фей говорила „Передай петрушку“, и они прямо умирали от смеха. Я не понимала, что тут такого смешного, а они все хохотали и хохотали. Фей не особенно волновало, как выглядели ее дом и двор. Она с ума сходила по диким цветам, говорила, что Господь создал лучшие цветы, отчего бы просто не наслаждаться ими. У них за домом росли полевые метелки, из которых можно делать кисточки. Я думала, что если у женщины лицо и одежда вечно перемазаны краской, то ей захочется, чтобы дом был ухоженный. Его надо было покрасить задолго до того, как Клайда призвали. А сломанная стойка для сушки белья — это просто неприлично. Она привязывала веревку к моему забору, так вульгарно! Но сейчас я рада, что ничего ей не говорила. Иногда она ставила мольберт под дубом, таким огромным, что под ним ни травинки не растет из-за тени. Я старалась в это время развешивать белье и смотреть, как она рисует. В ней было что-то волнующее, — не знаю, как сказать: волосы зачесаны под бандану, на голубом блузоне пятна краски, лицо раскрашено, как у индейца на тропе войны. В ней будто бы жизни было больше, чем в других. Знаешь, когда ворон летит в солнечном свете, глаза блестят, как новый пенни, и перья сверкают, как отполированный уголь. Вот с минуту смотришь на него и кажется, будто весь мир взрывается жизнью, и ты, и ворон, и большой старый подсолнух, и цикады. Вот что я чувствовала, когда смотрела, как рисует Фей».
  Фей Татум по-прежнему любит, смеется, рисует и танцует в воспоминаниях тех, кто ее знал.
  
  Гретхен перечитала статью, исправила опечатки, впечатала свое имя и рубрику — «Воспоминания» — в верхнем левом углу. В верхнем правом проставила номера страниц и скрепила их. Закончив, села за стол, держа в руках статью. Она получилась на двадцать восемь дюймов, самая длинная из всех ее произведений. Не глупость ли все это? Не спросит ли себя мистер Деннис, зачем он ее нанял? Может, смять бумагу, выбросить в корзину, выйти в раскаленный полдень и оправиться в кафе, скрести, мыть и забыть о…
  Заскрипел пол. На ее стол упала тень.
  — Дай-ка взглянуть, Гретхен. — Мистер Деннис протянул руку и взял статью.
  Он всегда читал быстро. Но эти минуты — две-три, не больше — тянулись бесконечно. Закончив, он кивнул, подошел к своему столу и сказал через плечо, как бы между делом:
  — Хорошо, Гретхен, я пошлю это по телеграфу. С твоим именем.
  Она замерла… По телеграфу… ее статья пойдет по телеграфу…
  
  Гретхен надела голубое платье из шерстяного крепа — лучшее зимнее платье с гофрированной юбкой, тяжелой, как одеяло. В нем она задохнется от жары, но темных летних платьев у нее не было. Имелась пара белых лодочек на лето и пара темно-синих для зимы. Надеть зимние туфли? Содрогнувшись, она примерила темную пару. Нацепила темно-синюю соломенную шляпу, тщательно выдернув пучок желтых перьев. Зачем люди надевают на похороны темное? Показать, что они несчастны? Трудно сказать. Но так делали все. Забавно. Как муравьи, что ползут на муравейник. Интересно, похожа она на муравья? Поступая, как все, потому что иного не знает? Этот вопрос она припрятала, чтобы потом поразмыслить над ним.
  Бабушка ждала в гостиной. Она надела свое лучшее темно-синее шелковое платье и голубую соломенную шляпу. Седые косы были тщательно уложены короной. Обычно, когда они шли в церковь, ее голубые глаза живо горели, а пухлые щеки розовели от нетерпения. Сегодня на ее бледном и измученном лице проступил возраст, а плечи согнулись. В руках она держала керамическую чашу, закрытую вощеной бумагой.
  — Я приготовила фруктовый салат. Барб с тетей в доме Татумов, и, думаю, надо отнести его туда. Не знаю, придут ли к ним люди после похорон… — Ее сумочка и перчатки лежали на столе у входной двери.
  Гретхен взяла чашу. Убийство все изменило. Убийство превратило Фей Татум из женщины, на которую смотрели подозрительно из-за того, что она художница, в дурного человека. По крайней мере, так на нее смотрел преподобный Баярс. А сколько еще людей в городе думали так же? Бабушка приготовила салат, потому что всегда так делала, когда кто-нибудь умирал. Она готовила еду и приносила скорбящей семье, и после похорон все собирались в доме и ели, разговаривали, смеялись и плакали. А сегодня все было иначе, и даже измученная солнцем Арчер-стрит с двумя чужими машинами на изрезанной колесами дорожке у дома Татумов была другой. Забрызганный грязью зеленый седан уткнулся носом в поленницу. За ним сверкал свежей полировкой еще один, ослепительно черный.
  Пылающий зной давил невыносимым грузом. Каждый клочок тени под толстолистыми дубами дарил благословенную передышку от жары. Гретхен одной рукой держала чашу, другой поддерживала за локоть бабушку. Та шла медленно, ей с трудом давался каждый шаг. От дома Татумов до места похорон было еще три квартала. Сможет ли бабушка пройти этот путь пешком? Мысль извивалась в сознании, темная и уродливая, как щитомордник, скользящий по красноватой глади озера. Страх за бабушку обдавал холодом, несмотря на волны обжигающего жара, накатывающие, словно от костра. Бабушка всегда ходила с достоинством и могла дойти куда угодно, даже две мили до фермы кузины Хильды. Сегодня ее ноги налились свинцом, как у старой-престарой женщины.
  Ржавая калитка Татумов так и висела на одной петле. Заброшенный двор, казалось, зарос еще больше, а дом еще больше обветшал. Входная дверь была открыта. Гретхен пошла вперед, подняла руку, но дверь распахнулась прежде, чем она успела постучать.
  Дверь открыла Барб. Она была так бледна, что ее лицо казалось покрытым белилами, словно у клоуна. На ней тоже было темное платье и шляпка, а в руке она крепко сжимала перчатки. Она не сказала ни слова. Воспаленные глаза ничего не выражали. Казалось, что лицо было вырезано изо льда, твердое, серое, застывшее.
  Как ни хотелось Гретхен развернуться и убежать, оставить за спиной боль Барб и эту квадратную комнату с ее грузом воспоминаний, она вошла в дом.
  Бабушка поднялась по ступеням, тяжело дыша. Подошла к Барб, крепко обняла и прижала к себе.
  По деревянному полу застучали шаги.
  — Входите. Я Дарла Мюррей, сестра Фей. Барб, что за манеры! Представь мне наших гостей. — Дарла Мюррей говорила резко. Лицо казалось утяжеленной версией лица Фей, а годы скрыли его тонкую артистическую форму. Она тоже, вероятно, была бы красивой, если бы не холодные неподвижные зеленые глаза. Мелкие, глубокие морщины трещинами пролегли на лице и заключили в скобки плотно сжатые губы.
  Бабушка еще раз потрепала Барб по плечу.
  — Миссис Мюррей, мы соседи Фей и Клайда. — Она произнесла его имя с вызовом. — Это моя внучка, Гретхен. Она принесла салат.
  Миссис Мюррей взмахнула пухлой рукой с ярко-красными ногтями.
  — Можете поставить в кухне. Очень мило с вашей стороны. — В тоне не слышалось благодарности. — Не знаю, понадобится ли нам что-либо. Некоторые принесли посуду, но я собираюсь отправиться домой сразу после похорон. — Она метнула взгляд на Барб. — А ты должна все приготовить для переезда в дом священника. Я могу задержаться лишь на несколько минут после того, как все закончится, поэтому если не хочешь оставаться здесь одна, шевелись побыстрее. Одной из нас надо запереть дом. — Она холодно оглядела гостиную. Сейчас везде был порядок, ни бутылок из-под колы, ни разбросанных журналов или крекеров. Все вычищено и расправлено, на ковре ни морщинки. Ничто здесь не напоминало ни о беззаботной жизни, ни о мучительной смерти.
  Барб повернула измученное лицо к Гретхен.
  — Я отнесу салат. — Она взяла чашку и захромала к кухне.
  Миссис Стил с торжественным выражением на милом лице выглянула из-за большого черного начеса Люсиль Уинтерс, чтобы помахать в знак приветствия. В углу незнакомый Гретхен старик разговаривал с миссис Крейн. Та сжимала и прикладывала к глазам платок, но в гостиной не было той толпы друзей и родственников, что обычно собирается на похороны.
  Бабушка прошла мимо миссис Мюррей. Гретхен заторопилась к кухне. Не хотелось думать о том, что бабушка стоит сейчас как раз на том месте, где лежала Фей Татум.
  Барб стояла в дверном проеме на заднем крыльце, прислонившись к косяку и глядя на груду холстов и мольберт с незаконченной картиной.
  — Барб, — мягко позвала Гретхен.
  Барб оглянулась так, будто все тело у нее болело. Она безразлично поглядела на Гретхен, лицо ее отяжелело от горя и отчаяния.
  — Папа не пришел домой. Они похоронят маму, а его нет. Тетя Дарла говорит, — она глубоко вздохнула, и плечи ее задрожали, — мол, чего мама ожидала, ни один мужчина не станет терпеть… — Она закрыла лицо руками. — Боже, почему я не умерла. Так и папа подумал. Так он и подумал и…
  Гретхен бросилась к Барб, едва сдерживая слезы.
  У двери кто-то резко хлопнул в ладоши.
  Барб вскинула голову. Ее глаза горели.
  — Пора идти. — Тетя Барб поправила шляпу и опустила короткую вуаль. — Перчатки у тебя с собой? Пошли, девочка.
  Барб пошла было через кухню, но резко повернула и заковыляла обратно к крыльцу.
  Миссис Мюррей уперла широкие ладони в бока.
  — Что это ты задумала…
  Барб прошла в дверь, крепко прижимая к себе кисть для рисования.
  — Ты не можешь ее забрать…
  — Я ее заберу. — Она решительно пошла к двери, остановилась возле Гретхен. — Вы с бабушкой посидите с нами, да? И поедете в машине? Там есть место, вполне достаточно. — Голос ее дрожал. — Только я и тетя Дарла. Пожалуйста, Гретхен, скажи, что и вы поедете.
  
  Миссис Пек преподавала музыку у себя дома. Когда ученики играли упражнения и гаммы, она включала метроном. Гретхен помнила, как изо всех сил старалась поспевать за ритмом, но все время отставала, и тяжелый звук становился все громче и громче. Когда миссис Пек играла гимны на похоронах, она надевала черную шляпу и платье, и ее полные руки двигались, как клапаны, механические и безжизненные. Сейчас она отбивала «Вперед, христианские солдаты».
  Вчетвером — Барб, ее тетя, Гретхен и бабушка — они сидели в комнате для семьи покойного, против скамей. Жара удушала, плотная и тяжелая, как пыльные бархатные шторы по обоим углам часовни. Несколько скорбящих сидели на деревянных скамьях, и лица их казались восковыми в тусклом мрачном свете желтых ламп. Среди них было лишь два молодых человека: Джим Дэн Пульям и солдат. Гретхен ничего не могла понять. Где же друзья Барб? Она пользовалась такой популярностью, и вокруг нее всегда роились мальчики, а девочки, конечно, ревновали. У нее всегда было столько друзей. Но убийство изменило все.
  Гретхен переводила глаза с одного лица на другое, чтобы не смотреть на закрытый белый гроб, и порадовалась, что он закрыт. Она нечасто бывала на похоронах, но помнила медленный, шаркающий поток людей и страшную пустую серость мертвого лица. Она не понимала, зачем смотреть на мертвых. Зачем запоминать человека таким? Сидя в душной, зловонной комнате, она с облегчением думала о том, что почти не помнит похорон отца. Она помнила запах цветов и ледяную неподвижность матери, но не гроб. Ей помнилось, как отец идет к ней, подхватывает на руки, подбрасывает в воздух, и лицо его светится любовью. И жизнью. Может, когда-нибудь она вычеркнет из памяти распластанную на полу Фей и вспомнит ее смех летним вечером, когда они играли в «чепуху». Лицо Фей светилось жизнью, а ее глаза художницы видели больше, чем кто-либо мог представить.
  Раскрасневшийся преподобный Баярс размахивал наманикюренной рукой и кричал: «… сестра наша, если душа ее раскаивается, найдет прощение и мир. Однажды, братья и сестры, мы тоже…» Гретхен пыталась не слушать его. Она была поглощена тихими рыданиями бабушки, прижавшей платок к лицу, холодностью миссис Мюррей, сидевшей грузно и неподвижно, хотя слезы и текли по ее щекам, и особенно Барб, дрожавшей, словно сорванный бурый лист на ноябрьском ветру.
  Гретхен отказывалась слушать преподобного Баярса, хотя его голос становился все громче и громче. Она смотрела в часовню, переводя взгляд с одного знакомого лица на другое…
  Марта Крейн теребила нитку жемчуга и не сводила глаз с гроба.
  Люсиль Уинтерс открывала и закрывала сумочку, качала головой и хмурилась. В воскресном платье она казалась старше.
  Бетти Стил склонила голову, в раздумьях или молитве. В руке она держала четки.
  Мистер Деннис сидел, высоко подняв воротник пиджака и скрестив руки на груди. Морщины становились еще заметнее, когда он хмурился. Он казался раздраженным и нетерпеливым, густые брови слились в одну прямую линию, губы были плотно сжаты. Гретхен читала его мысли, словно он произносил их вслух. Будь у него карандаш, он бы исчеркал преподобного Баярса вдоль и поперек.
  На лицо Джима Дэна Пульяма упала прядь каштановых волос. На нем была белая латаная рубашка и галстук. Время от времени он откидывал волосы изящным движением, которое на секунду открывало его лицо. Он поднял глаза к солнечному свету, что каскадом струился в витражное стекло. Ослепительные лучи заливали светом край гроба, и белая краска блестела, словно жемчуг.
  Рядом с Джимом Дэном сидел коренастый молодой солдат в защитной форме, с коротко остриженными каштановыми волосами и с загорелым веснушчатым лицом. Иногда он поглядывал на «семейные места». Руки с крупными костяшками сжимали и беспрестанно теребили фуражку.
  Позади них, вытянув ноги и широко раскинув руки, развалился Ральф Кули. Шляпу он сдвинул на затылок. Дряблое лицо, изношенное многолетним недосыпанием, сморщилось в сардонической усмешке, когда преподобный Баярс завершил свою речь, поцеловав Библию на аналое: «…знаем, что ад ждет нас, если мы ступим на тропу проклятья».
  В воздухе еще висел последний раскат его голоса, когда миссис Пек забарабанила первую строфу «Старого неровного креста».
  На последней скамье, потирая щеку, сидел шеф Фрейзер. Из-за громады его тела скамья казалась маленькой и тесной. Яркие холодные глаза стреляли по комнате, как у старого ворона, ждущего поживы.
  На другом конце последнего ряда, как можно дальше от шефа полиции, устроились шериф Мур и окружной прокурор Донни Дарвуд. Мур обратил острое, наблюдательное лицо к Дарвуду, и, наклонившись, что-то шептал ему. Окружной прокурор казался усталым, но внимательно вслушивался, моргал и наконец кивнул.
  Дверь в комнату для семьи открылась, и торжественно вошел розоволицый распорядитель похорон в туго обтягивающем грудь опрятном костюме.
  — Миссис Мюррей, Барб, если вы желаете подойти к гробу сейчас…
  Барб потянулась к Гретхен, больно схватила за руку.
  — Не могу… — Судорожно прошептала она.
  Миссис Мюррей встала и двинулась к выходу.
  Барб продолжала сидеть на мягком стуле, впившись ногтями в руку Гретхен.
  Бабушка протянула руки.
  — Идите сюда, девочки, — она тихо вздохнула. — Я буду с вами обеими. И помните, что наша любимая Фей не здесь. Она на небесах с Иисусом. «И господь вытрет все слезы из глаз их, и не будет больше ни смерти, ни горя, ни слез, ни боли». — Она взяла Барб за руку.
  Миссис Мюррей ждала в холле.
  — Пойдем. И покончим с этим.
  Барб прижалась к бабушкиной руке и не обратила внимания на тетю. Они медленно зашли в часовню и подошли к гробу. Стоя у гроба, украшенного единственной веткой белых цветов, Гретхен увидела кисть в руке Барб. Барб плотно прижала ее к дереву и задержала на секунду.
  — Мама…
  
  Шумела листва тополей. Блики тени от дуба расплескались по могильным плитам. На деревьях носились белки и ссорились голубые сойки. Возле свежей могилы громоздились глыбы земли. Сырой запах потревоженной почвы смешивался с летним ароматом свежескошенной травы. Треск цикад взрывался и затихал.
  Крохотный кружок людей, изнемогающих от зноя, удерживал краснолицый священник. Миссис Мюррей украдкой поглядывала на часы. Поношенное фиолетовое платье миссис Крейн висело на ней, как на вешалке, и она казалась маленькой и беззащитной. Люсиль Уинтерс дергала сережку, словно она сдавливала ухо, и нервно переступала на высоких каблуках. Миссис Стил поглаживала лицо кружевным платочком, но выражение лица оставалось таким же спокойным, как на занятиях в ее кухне, где девочки отмеряли, смешивали и готовили. Джим Дэн Пульям и молодой солдат стояли немного поодаль. Волосы Джима Дэна блестели на солнце. Он не был похож на других, Гретхен видела это. Потому ли, что он молод? Или дело в непринужденной и изящной позе, а может, в красивых руках, расслабленных на летнем солнце? Казался ли он ей ни на кого не похожим оттого, что он художник? Или оттого, что она видела его привлекательность и хотела узнать лучше? Солдат тоже был молод, но в нем ничто не казалось примечательным. Согнув массивные плечи, он сгорбился, сжал в руке фуражку и смотрел на Барб, прищурившись от жгучего солнца и плотно сжав губы. Лицо Донни Дарвуда блестело от пота. Он вытер щеку мятым платком. Из рукава его темно-синего костюма выглядывала манжета, и на золотой запонке плясали солнечные блики. Шериф Мур неподвижно стоял рядом с окружным прокурором. Ему было жарко даже в рубашке цвета хаки с короткими рукавами. Ничего нельзя было прочесть на его темном, мрачном лице, но глаза перебегали с одного из собравшихся на другого, и словно исследовали густую аллею деревьев. Из официальных лиц один только шеф Фрейзер смотрел на гроб, подвешенный над могилой. Глубокие морщины прорезали его лицо. Он выглядел изнуренным и печальным. Ральф Кули надвинул мятую шляпу на лоб и что-то строчил. Мистер Деннис распахнул пиджак и нетерпеливо теребил тяжелую цепь часов.
  Даже пронзительный треск цикад не заглушал бесстрастную риторику преподобного Баярса. Гретхен пыталась закрыть сознание от потока его слов, но они налетали, резкие и неблагозвучные, как крышка, грохнувшаяся на кухонный пол.
  — …адово пламя ожидает грешников. Надо отбросить желания, разрушающие жизнь. Они могут привести к смерти. — Он сцепил руки.
  Хорошо бы прочитать мысли мистера Денниса. Насупив жесткие брови, надув щеки и сжав губы, он стоял почти напротив Гретхен, и их разделял темный зев могилы. Думал ли он, как и Гретхен, что речь преподобного Баярса не была ни устрашающей, ни впечатляющей, ни внушительной, как он сам наверняка полагал? Едва различимая в реве цикад, она звучала, как хлюпанье тряпки, брошенной на стол.
  — …эта бедная грешница должна сожалеть о тропе, что привела ее к разрушению. Если бы она исполнила торжественные клятвы, данные перед Богом и людьми, она была бы сейчас здесь, женой и матерью. Но она предпочла попрать законы Божьи…
  — Нет, нет, нет! — разорвался крик Барб.
  Преподобный Баярс раскрыл рот, как попавшая на багор рыба. Какое-то мгновение никто не двигался и не произносил ни слова. Цикады скрежетали, как сталь о бетон.
  Вся дрожа, с безумными глазами, Барб отступила от могилы.
  — Мама не делала этого. Говорю вам, это ложь. Я не буду стоять здесь и все это слушать. Не буду.
  — Барб, закрой рот. — Голос Дарлы Мюррей дрожал от ярости. — Встань на место. Не позорь нас еще больше. Фей уже достаточно добилась.
  Барб сгорбила худенькие плечи, сцепила руки. Вдруг она повернулась и прихрамывая побежала к лесу.
  — Барб, вернись! — понесся ей вслед резкий и безобразный крик Дарлы Мюррей.
  Молодой солдат побежал за Барб, схватил ее на краю леса и показал на дорогу, где было припарковано полдюжины машин.
  — Гнев божий покарает того, кто бросает ему вызов! — кричал преподобный Баярс. — Тем, кто не услышит, место в аду. Склоним головы в молитве. Господь, прости тех, кто…
  Шум мотора заглушил его слова. На кладбищенской дороге всклубилась пыль.
  
  Машина, заказанная для похорон, заехала на неровную дорожку Татумов.
  Гретхен собралась открыть дверцу машины, но Дарла Мюррей раздраженно бросила, что машина может отвезти их домой. Она взглянула на дом.
  — Барб, конечно же, нет. — Она фыркнула. — Что же, это ее выбор. Если девочка не умеет себя вести, я ничего не могу поделать. Священник сказал, что приютит ее. На здоровье. Я бы ее взяла к себе, но не могу. Мы с Тедом ютимся в крохотной квартирке рядом с базой, и у нас совсем нет места. Его скоро призовут, а я останусь, потому что у меня хорошая работа на базе. Поэтому скажите ей… — Она тяжело вздохнула. — Впрочем, боюсь, слишком поздно что-либо ей говорить. — И она неуклюже выбралась с заднего сиденья.
  Бабушка наклонилась вперед.
  — Барб может остаться у нас.
  Миссис Мюррей пожала плечами.
  — Где-то ей надо оставаться. А священник ее теперь может и не взять. — Когда машина тронулась, она откинула прядь влажных волос. — Скажите ей, что я напишу.
  Водитель сдал назад и развернул машину. Дома Гретхен уложила бабушку и стала готовить ужин. Она стояла у кухонной раковины, когда с дорожки Татумов выехал пыльный зеленый седан. Гретхен приготовила салат из тунца, щедро положив в него пикулей, лука, сельдерея и приправ. Потом тонко нарезала помидоры, вымыла зелень, уложила салат на толстый кусок хрустящего белого хлеба и сделала свежий чай со льдом.
  Они ужинали за белым кухонным столом. Бабушка мелкими глотками пила чай и ела медленно, отстраненно. Гретхен неожиданно ощутила сильный голод. Она положила себе пикулей и жареной картошки.
  — На месте Барб я бы тоже убежала. — Если бы кто-то сказал такое о ее маме… Гретхен вдруг со всей остротой ощутила, что ее мать жива и приезжает завтра домой. Фей Татум никогда не придет домой, а Клайд прячется. Бедная Барб. — Преподобный Баярс все извратил. Люсиль Уинтерс говорит, что это все неправда, будто миссис Татум встречалась с другим мужчиной.
  Бабушкино лицо прояснилось.
  — И ты написала об этом?
  — Да, статья в вечернем выпуске. — Как она могла забыть сказать бабушке? — Сейчас принесу. — Она выбежала на крыльцо, взяла со ступеней газету и на первой же странице увидела свою статью с огромным заголовком:
  
  ДРУЗЬЯ ВСПОМИНАЮТ ФЕЙ ТАТУМ, ЖЕНУ, ХУДОЖНИКА, ДРУГА, УЧИТЕЛЯ
  
  Бабушка отодвинула тарелку и поднесла газету близко к глазам. Когда он дочитала статью, ее лицо сияло, на губах играла изумленная улыбка.
  — Гретхен, весь этот день я пыталась вспомнить, какой же была Фей. А ты оживила ее. Господь да благословит тебя. — Она коснулась статьи кончиками пальцев, а после ужина с газетой в руках села в старое кресло-качалку послушать новости с Эдвардом Калтенборном.
  Гретхен мыла посуду, когда зазвонил телефон, и она бросилась к нему, вытирая руки о чайное полотенце. Только бы не мама отменяла свой приезд…
  — Привет, Гретхен. Слушай, мне пришлось тебе позвонить. — Где-то вдалеке играл саксофон.
  Гретхен нахмурилась.
  — Вилма? — Голос напоминал Вилму, но не совсем, напряженный, будто она разговаривала с директором. Вилма Фуллер была самой популярной девочкой в их классе. Третий этаж огромного викторианского дома Фуллеров прежде был бальным залом. По пятницам после похода в кино в нем собирались девочки — человек пятнадцать. Они раскладывали спальные мешки, но не спали почти всю ночь: слушали пластинки, пили колу, пробовали разные прически и болтали о мальчиках.
  — Да. Я очень тороплюсь. Сегодня не будет нашей лежачей вечеринки. Я звоню, чтобы тебя предупредить и чтобы ты не приходила. — Она говорила быстро, в какой-то странной и напряженной манере. — Извини, Гретхен, мне надо идти. Увидимся.
  Гретхен медленно положила трубку и вернулась в гостиную.
  — Все в порядке, бабушка. Это звонила Вилма Фуллер. — Она постаралась придать голосу оживленность.
  Бабушка откинулась на подушки.
  — Ах, да. Сегодня же пятница. — Она попыталась улыбнуться. — Вы пойдете к Томпсонам и…
  Гретхен перебила ее, чтобы не повторять слова Вилмы.
  — Не сегодня. Мистер Деннис сказал, чтобы я шла на заседание городского совета. Мистер Кули напишет статью для новостей, а я должна описать людей, кто и что будет говорить. Завтра сбегаю на работу рано утром и успею вернуться к приезду мамы.
  По субботам газету не выпускали, но полдня готовили воскресный выпуск.
  — У городского совета сегодня заседание? Но почему? — Бабушка нервно теребила бахрому на подушке.
  — Потому что… — Гретхен замолчала. Ральф Кули предвкушал, что будет жарко. Мэр спросит, почему Клайд Татум до сих пор не в тюрьме, а шеф полиции начнет сталкивать лбами шерифа и окружного прокурора. Люди напуганы, особенно после статьи, предупреждавшей, что Клайд вооружен и опасен, и бабушке лучше об этом не знать. — Мэр спросит, почему так и не арестовали Клайда Татума.
  — Если бы только… — бабушка вздохнула и не договорила.
  Возможно, она вспомнила, что Клайд обещал ей закончить поиски сегодня вечером. Тогда он сдастся полиции завтра. А если не сдастся, что сделает бабушка? Она так испугалась из-за пропажи пистолета. Клайд заверял, что не брал его. Тогда кто же? Может, шеф Фрейзер сделает заявление на заседании?
  Гретхен остановилась у кресла.
  — Ты рано ляжешь спать? Я запру дверь, когда вернусь с собрания.
  Бабушка откинулась на подушки, обессиленно опустив руки на колени.
  — Да, я лягу пораньше. А завтра, — добавила она мягко, — мы отпразднуем приезд мамы.
  Гретхен наклонилась, поцеловала бабушку в щеку. Быстро закончив уборку в кухне, она сменила бриджи на юбку, схватила карандаш и блокнот. В трубах зашумела вода: бабушка наливала ванну. Гретхен остановилась у телефона, подняла трубку и назвала оператору номер Тони Харрис. Ответила мать Тони.
  — Добрый вечер! А Тони дома? Это насчет лежачей вечеринки в доме Фуллеров. — Она вспотела, хотя только что надела свежую блузку и юбку. За окном щебетали, устраиваясь на ночлег, птицы и трещали цикады.
  — Алло? — У Тони был высокий, приятный голос.
  — Тони, это Гретхен. Я по поводу нашей лежачей вечеринки.
  Тоня судорожно сглотнула.
  — Разве Вилма тебе не позвонила?
  — Позвонила. Я просто хочу знать. Вечеринка ведь будет, правда? — Она не переставая крутила в пальцах толстый карандаш.
  — Гретхен, — жалобно прошептала Тони, — извини. Преподобный Баярс просто вне себя из-за твоей статьи про миссис Татум. Он говорит, что писать про нее как про хорошего человека — все равно что общаться с дьяволом. А отец Вилмы, ты же знаешь, он священник, запретил ей приглашать тебя, велел позвонить и сказать тебе об этом. Гретхен, мне так жаль. — Тони повесила трубку.
  Гретхен тоже положила трубку. В прошлом году прошел слух, будто Джолин Картер провела ночь в амбаре с Уиллом Туми. После этого никто не разговаривал с Джолин, она везде ходила одна, сидела одна в столовой. Однажды она не пришла в школу. Ее тело нашли рыбаки в озере. Говорили, что это был несчастный случай.
  
  Парковку за зданием суда и всю Симаррон-стрит до отказа заполнили машины. Возле мэрии собирались люди, во всех окнах первого этажа длинного кирпичного здания горел свет.
  Протискиваясь к входу сквозь группу мужчин, Гретхен услышала обрывки их разговора: «…не смог войти… битком забито… шериф говорит, ничего нового… вынесут стол…»
  — Простите, — повторяла она, — простите, пожалуйста.
  Мистер Крафт, банкир, покачал головой, удивленно подняв брови.
  — Пройти не получится. Зачем ты пришла, Гретхен? Здесь не место для девочек.
  Она повысила голос, чтобы ее услышала вся толпа, гудевшая, как коровы на пастбище.
  — Я работаю в «Газетт», мистер Крафт.
  — Гилман… — Он перестал улыбаться и потер усы. — Я читал сегодняшний выпуск. Так это ты написала статью о Фей Татум? — Он скривил губы, словно выпил уксуса.
  Гретхен вздернула подбородок и ответила на недоброжелательный взгляд.
  — Да, я. — Статья получилась. Мистер Деннис выслал ее по телеграфу. Ей хотелось сказать об этом мистеру Крафту, но она не решилась.
  — Не следует тебе разговаривать с такими, как Лу Хоппер. — Банкир произнес это имя с отвращением. — Моя дочь близко бы не подошла к заведению вроде «Синего пламени».
  Гретхен сжала кулаки.
  — Миссис Хоппер сказала…
  Он скривился, словно увидел бездельника Морта Бейкера, который не задерживался ни на одной работе.
  — Девочка, мне совершенно безразлично, что сказала миссис Хоппер. — Он отвернулся.
  — Разойдитесь! — Громкий окрик разделил толпу, теснившуюся у входа в мэрию.
  Раскрасневшийся и взволнованный мэр Буркетт медленно спустился по лестнице. За ним следовал шериф Мур, окинувший собравшихся сардоническим взглядом. Окружной прокурор Дарвуд на ходу пожимал руки и хлопал по плечу друзей. Шеф Фрейзер и сержант Холлман вынесли квадратный дубовый стол. Фрейзер мрачно хмурился. Форменная фуражка сержанта Холлмана из-за неуклюжей повязки на голове была сдвинута на затылок.
  Мэр Буркетт указал на большой павильон в центре городской площади.
  — На площади всем хватит места. Расположимся в павильоне.
  Те, кто пришел рано и был в здании мэрии, теперь выходили оттуда. Все расступились, чтобы пропустить Шейлу Дарвуд, стройную и элегантную в белом атласном платье с бирюзовыми рукавами. Наряд дополняла шляпка из белых перьев, приколотая к темным волосам. Она любезно улыбалась и уверенно перешла улицу. Для нее всегда находилось место. Она ведь из семьи Уинслоу. Тут Гретхен заметила мистера Денниса и Ральфа Кули и заспешила к ним. Они протискивались к ступеням павильона. Толпа сжималась все плотнее. Несколько бойскаутов расставили стулья, и четверо членов городского совета заняли свои места. Гретхен торопливо писала в своем блокноте.
  Она знала всех членов городского совета: мистер Томпсон, аптекарь, мистер Эванс, самый богатый юрист в городе, мистер Уилкинс, владелец крупнейшей водопроводной компании, и мистер Рандалл, хозяин лучшего универмага. Костюм мистера Томпсона был ему велик. Горе придавило его: с тех пор, как убили Майка и Милларда, он совсем исхудал. Лысеющий седоволосый мистер Эванс носил пенсне и все время поджимал губы. Дородный мистер Уилкинс увлекался бейсболом и тренировал полупрофессиональную команду. Он знал всех в городе и разговаривал громким голосом. Мистер Рандалл в безупречном белом костюме и летней шляпе с перышком сидел в такой напряженной позе, словно предпочел бы оказаться где-нибудь в другом месте.
  Мистер Деннис наклонился и прошептал:
  — Не пропусти комментариев из толпы.
  Ральф Кули потер нос.
  — Дарвуд привел тяжелую артиллерию.
  Гретхен подняла на него глаза.
  — Артиллерию?
  — Эту малышку. Хотя скорее это он здесь малыш, — саркастично поправился Кули. — Говорят, она неплохо им управляет. Хочет стать женой губернатора — и ему лучше постараться, и получить это место.
  Шеф полиции и сержант стояли слева от членов совета. Фрейзер выглядел таким же хмурым и уставшим, как в ночь убийства. Сержант Холлиман время от времени притрагивался к бинтам, как будто у него болела голова.
  Шериф Мур и окружной прокурор Дарвуд расположились по другую сторону павильона. Мур с непроницаемым выражением облокотился на колонну, — высокий, худой и мрачный, как Эйб Линкольн на дагерротипе. Дональд Дарвуд махал рукой, кивал в знак приветствия и казался одновременно серьезным и дружелюбным, уверенным и непринужденным. Иногда он бросал взгляд на жену, державшуюся так легко, словно она разливала чай на заседании женского клуба. Но Дарвуду недоставало его обычного лоска: лицо вспотело, а голубой костюм измялся. Он постоянно вытирал лицо платком и засовывал его обратно в карман.
  Мэр торжественно пошел к выходу из беседки.
  Ральф Кули пробормотал:
  — Не надейтесь, что кому-нибудь теперь удастся вставить слово, — но на всякий случай приготовил блокнот.
  Гретхен подумала о мужчине в грязной защитной форме, что прятался в заброшенной хижине. Все эти люди хотели найти и схватить его.
  Мэр Буркетт гремел:
  — Приветствую вас, горожане. Как ваш мэр, я полон решимости должным образом справляться с общественными нуждами. Мои коллеги по городскому совету, — он повел пухлой рукой в сторону сидящих за столом, — разделяют эту приверженность. Безопасность наших семей…
  — Почему ж вы до сих пор не поймали Татума? — раздался выкрик из толпы. Гретхен оглянулась, встала на цыпочки. Злая гримаса исказила лицо какого-то фермера. Он перекатил во рту комок жевательного табака.
  Тощий субъект в льняном костюме и белой шляпе-канотье помахал выпуском «Газетт».
  — Да. Куда он мог деться? В газете пишут, что у него пистолет. Я не хочу оставлять жену и детей дома одних. Пусть даже она сможет встретить его с ружьем наготове.
  — Глупо, — пробормотал мистер Деннис. — Неужели они думают, что Клайд рехнулся?
  Шум нарастал. Толпа придвинулась к беседке. Мэр Буркетт выкрикнул:
  — Подождите минуту. Мы собрались здесь…
  Вперед вышел шеф Фрейзер. Он снял свою огромную ковбойскую шляпу и выставил ее, словно предлагая покупать военные акции. Оглядел толпу, по-бульдожьи выкатив глаза и раздув щеки.
  — Если Клайд Татум где-то неподалеку, мы его найдем. Никто не видел его с тех пор, как он ушел из «Синего пламени» во вторник вечером после семи часов. Фей Татум ушла в полночь. Машина Клайда по-прежнему на стоянке у бара. В среду утром мы пустили собак, они обежали парковку, до двери и обратно, и уселись. О чем это говорит? — Он снова нахлобучил шляпу и вызывающе обвел всех взглядом. Никто не произнес ни слова и не пошевелился. — Клайд уехал на чьей-то машине. Мы не знаем, кто его подвез. Мы не знаем, куда он поехал. Мы проверили автобусы и поезда, дали сообщение по телетайпу. Поисковые группы разосланы по всему округу. — Шеф Фрейзер поднял большие, мозолистые руки ладонями кверху. — Это не преследование. Никто не видел его возле Арчер-стрит. Никто не видел его с Фей. У Фей не было автомобиля, а без автомобиля она не смогла бы найти его. Но почему-то все вы, — он обвел рукой толпу, оглянулся на мэра, окружного прокурора и членов городского совета, — уверены, что Клайд задушил Фей.
  Шериф Мур пожал плечами, сохраняя холодное и неприступное выражение лица. Мэр Буркетт отвел глаза. Мистер Томпсон потер мочку уха. Мистер Эванс сморщил тонкий нос. Мистер Уилкинс поерзал на маленьком неудобном стуле. Мистер Рандалл разгладил лацканы белоснежного костюма. Окружной прокурор сунул в карман носовой платок и посмотрел на жену. Та практически незаметным движением наклонила голову. Дарвуд сделал шаг вперед.
  Фрейзер выплевывал слова.
  — Нет никаких улик. Конечно, Фей и Клайд ссорились, но никто не видел его с ней с того самого времени, когда она вышла из «Синего пламени». Мы проверили всех, кто был там во вторник вечером…
  — Подождите, подождите, — медоточиво начал Дарвуд, и его голос полился свежо и уверенно, как река. Окружной прокурор вышел на сцену павильона, слегка покачивая головой. Неожиданно он оказался в своей стихии, на лице появилась осуждающая, но терпеливая улыбка.
  — Давайте взглянем на факты. — Дарвуд заговорил, словно в суде, обращаясь к присяжным, уверенно чувствуя почву под ногами. Судья Миллер однажды назвал его Уайэттом Эрпом наших дней. «Донни любого добьет», — говаривал он. Выйдя на сцену, он овладел ситуацией. Этому не стал помехой даже пот, струящийся по его лицу.
  — Сунул руки в карманы, — цинично изогнув бровь, прошептал Ральф Кули. Он явно забавлялся от души. — А руки-то дрожат. Дарвуд знает, что ему нужно или достойно выступить сегодня, или вообще забыть про политику. Он напуган до смерти, потому что это дело может сломать его карьеру.
  Дарвуд наклонился вперед на носках и понизил голос.
  — Фей Татум ссорилась с мужем во вторник днем. Они снова ссорились в «Синем пламени». Фей задушили в ее гостиной сразу после полуночи. Полиция прибыла несколько минут спустя. — Дарвуд подошел к краю верхней ступени и оглядел толпу. — Нашла ли полиция там Клайда Татума? Нет. — Он вынул руки из карманов. — Вернулся ли Клайд Татум домой в ту ночь? Нет. — Вопросы звучали все громче. — Что бы сделал невиновный человек, когда у него убили жену? Я вам скажу. — Он уже кричал и стукнул кулаком о раскрытую ладонь. — Невиновный человек помчался бы в полицию и потребовал, чтобы нашли убийцу его жены. Татум же прячется в норе, как лис. Татум не пришел ни в полицию, ни к шерифу, ни ко мне. А в среду ночью он приходит в свой дом, несмотря на полицию, пробирается внутрь и забирает пистолет. И сбегает. — Дарвуд повернулся к шефу полиции. — И где же Клайд Татум?
  Толпа заревела.
  — Где он? Где он?
  — Мы все хотели бы это знать, — раздраженно вмешался мэр Буркетт и потряс перед Фрейзером пухлым пальцем. — Как вы могли позволить ему ускользнуть в среду ночью?
  — Никто не видел взломщика, — резко возразил шеф полиции.
  — Взломщика? — окружной прокурор изобразил изумление и широко развел руками. — Когда мы с шерифом Муром осматривали дом в четверг, мы не обнаружили никаких следов взлома. Может быть, вы нашли что-то, что мы упустили. — Он скрестил руки и наклонил голову, приготовившись слушать. Шериф Мур медленно кивнул.
  Грубое лицо Фрейзера побагровело.
  Ральф Кули подавил смешок.
  — Дарвуд ловко его заманил.
  Фрейзер медленно пересек сцену и остановился вплотную к окружному прокурору. Но Дарвуд не смутился и не отступил ни на дюйм. Фрейзер был гораздо крупнее. Сцепив мощные руки, он наклонился к Дарвуду.
  — Мы не знаем, как взломщик проник в дом. Дом был заперт, но…
  — Но, кажется, у него был ключ. Так? — вкрадчиво спросил Дарвуд.
  — Может быть. Но знаешь что, Донни? — сурово дал ему отпор Фрейзер. — Клайд оставил ключи, в том числе от входной двери, в своей машине. — Он сунул руку в карман и вытащил блестящий брелок с полудюжиной ключей. — Вот они. У Клайда Татума не было ключей от своего дома.
  Дарвуд нахмурился.
  — У него мог быть другой ключ.
  — Мог быть. И у кого-нибудь еще он мог быть. Но вы хотите знать факты. — Он в упор посмотрел на Дарвуда. — А факт состоит в том, что мы не знаем, кто проник в дом и как он это сделал.
  Заскрипел стул. Встал мистер Эванс.
  — Господа, прошу вас.
  Кули сунул в рот сигарету, зажег ее.
  — О боже. Еще один юрист. Мы тут всю ночь проторчим. — Он подавил вздох.
  Гретхен подумала, что этот юрист холодный и серый, как брюхо мертвой рыбы.
  Эванс прочистил горло и заговорил высоким, четким, резким голосом.
  — Шеф Фрейзер, на какой стадии находится расследование?
  — Поиски Клайда Татума продолжаются. Так что если Татум жив, то он все еще прячется, и прятаться он может только, — шериф повысил голос, — с чьей-то помощью. И когда мы найдем его, мы найдем и того, кто ему помогал. И я хочу, чтобы все знали: кто бы это ни был, он сгниет в тюрьме. Я это обещаю.
  
  …помнишь Бадди Уилсона? Внешностью особо не вышел, но танцевал классно. С ума по мне сходил. В день похорон все меня утешал. Я ему чуть не рассказала, когда поняла, что на самом деле произошло с мамой. Но думаю, даже он бы мне не поверил. Никто бы мне не поверил. Подумали бы, что сочиняю. А я так боялась, так боялась. Мне нужно было убежать. Бадди хотел жениться на мне, а у него отпуск заканчивался. Мы сбежали в Талсу, и нас поженил мировой судья. Тогда не особенно смотрели на возраст, если парень в военной форме. Мне было шестнадцать. Я проводила его на корабль, он уехал в сентябре…
   Глава 8
  
  …о том лете. Все эти годы я старалась не вспоминать ту субботу. Но возраст — безжалостный спутник. Старея, мы легче принимаем реальность. Всю жизнь мы словно карабкаемся из узкой расщелины. Ноги срываются, сверху сыплются мелкие камни, но когда, добравшись до края, вцепишься в него окровавленными, израненными руками, то, оглянувшись на извилистую тропу, с изумлением видишь нечастые светлые мгновения — а рядом с ними тень и тьма. Лишь тогда мы понимаем, как были близки к гибели и принимаемся считать упущенные возможности, напрасные усилия, непредвиденные последствия всей этой борьбы. Непредвиденные последствия…
  
  Симаррон-стрит кипела светом и движением. Люди шли к машинам и по пути здоровались с соседями. Некоторые стояли группками, разговаривали, смотрели через плечо на проходивших мимо шефа полиции, шерифа и окружного прокурора. Мистер Деннис кивнул Гретхен.
  — Я тебя подвезу. Моя машина в аллее за редакцией.
  — Спасибо. — Она едва услышала собственный голос из-за толпы, гудевшей, как футбольные болельщики после победы их команды. Но в этом шуме слышались гнев, раздражение, тревога и страх.
  Чем дальше они отходили от городской площади, тем слабее становился шум. Гретхен забралась в пыльный черный седан, и отвратительное бормотанье осталось позади, но в сознании стучал бесцветный голос шерифа: «…сгниет в тюрьме… сгниет в тюрьме…» Что, если шериф узнает о бабушке? Неужели он посадит бабушку в тюрьму? Загонит в одну из этих бетонных камер и захлопнет железную решетку? Она видела камеры, когда ходила в офис шерифа. Слова кружили в голове, и внутри звенела струна напряжения.
  — Гретхен? — В свете фар мистер Деннис выглядел очень усталым и посеревшим.
  Она резко наклонилась вперед.
  — Да?
  — С тобой все в порядке? — Притормозив у ее дома, он обеспокоенно повернулся к ней.
  — Да, сэр. — Нет, не в порядке. Она едва сдерживалась, чтобы тут же не помчаться в хижину Пурдисов. Надо торопиться…
  — Ты устала. Работала весь день. А еще похороны. — Он вынул из кармана трубку, опустил ее в кисет. — Не приходи завтра на работу. Проведи время с мамой. Я сам напишу о толпе на собрании.
  Гретхен крепко сжимала листки исписанной бумаги. У нее получились хорошие заметки: преподобный Баярс протискивается сквозь толпу с петицией о закрытии «Синего пламени»; бакалейщик, мистер Хадсон, рассказывает, что Клайд работал на него, когда учился в школе, и однажды нашел орленка, у которого застрелили мать, вырастил его, выкормил кусочками рыбы, а потом отпустил на волю; мистер Солк, живущий в восьми милях от города, утверждает, что видел Клайда ранним утром в пятницу возле Охотничьего озера; миссис Гордон заявляет, что у нее из сарая украли рыболовные снасти; сестры Уиттл с Колсон-Роуд требуют защиты полиции, потому что одиноких пожилых женщин нельзя бросать на милость беглых преступников; игроки школьной футбольной команды добровольно вызываются создать поисковый отряд…
  Она закрыла дверь машины, наклонилась к открытому окну.
  — Я в порядке. — Она сможет написать хорошую статью. В голове уже четко сложилось начало: «Сержанта Клайда Татума не было на собрании городского совета в пятницу, но все говорили только о нем».
  — Я приду пораньше. Я знаю, где ключ, и закончу статью до того, как мама и… до того, как мама приедет. — До того, как приедут мама и этот мужчина. Кажется, ей и не хотелось возвращаться домой до приезда мамы.
  На крыльце горел свет. Мистер Деннис не уехал, пока Гретхен не открыла входную дверь и не помахала на прощанье. Она вошла, аккуратно положила заметки на тумбочку под зеркалом. Утром будут под рукой.
  Завтра. Оно кажется таким далеким. Потому что так много нужно сделать сегодня вечером. Она было стала красться по коридору на цыпочках, стараясь не шуметь, но пол заскрипел, и тут же зажегся ночник в бабушкиной комнате.
  Гретхен остановилась в дверном проеме.
  — Я уже дома.
  Бабушка попыталась подняться, и Гретхен заторопилась к ней.
  — Не надо. Ложись, спи.
  — Собрание… — едва слышно прошептала бабушка.
  — Я тебе завтра про него расскажу. Ничего особенного (…сгниет в тюрьме… сгниет в тюрьме)… Но люди напуганы. — Гретхен посмотрела на бабушкино морщинистое лицо, такое серое и неподвижное на белой подушке. — Не волнуйся. Все будет хорошо. — Она погладила руку с набухшими венами и выключила лампу. — Спокойной ночи.
  Выходя, она плотно закрыла за собой дверь. В своей комнате, напряженно прислушиваясь к звукам за стеной, она быстро переоделась в шорты, футболку и мокасины, достала из тайника под бельем в комоде пистолет Джимми и фонарь, бесшумно вылезла в окно и спрыгнула на землю.
  Луну заволокли тучи. Стояла душная, безветренная ночь. Где-то вдалеке раздался раскат грома. Короткая вспышка озарила небо — гребни черной лавы с жемчужными краями. Гретхен быстро шла к Магуир-роуд. Она держалась обочины узкой дорога, но машин не было. Залаяли собаки Тернеров. Показалась едва заметная тропинка в лесу. Впереди неясно вырисовывалась темная и неприступная чаща. Когда она ступила на тропинку, тьма обволокла ее, как черное одеяло. Сунув пистолет под мышку, она прикрыла фонарь рукой, оставив едва заметный проблеск. Время от времени останавливалась, переводя дыхание и вслушиваясь в шорох листьев, движенье веток, пронзительный треск цикад. Комары и мошки роились клубами, и Гретхен пожалела, что не надела рубашку с длинными рукавами и джинсы. Один раз она направила открытый луч света на густые заросли кустарника, лиан и папоротника. Койоты и рыси могли неслышно пробираться в ночи. Она заметила — или ей почудилось? — клок рыжей шерсти. С бешено колотящимся сердцем навела пистолет и замерла. Лес жил звуками, тени — движением. Наконец она заставила свинцовые ноги идти дальше и пробиралась сквозь ночь, едва дыша от страха. В первый раз было совсем не страшно, а сейчас она так устала, и ее грызла тревога, что шериф все узнает. Если он постучит в их дверь и посмотрит на бабушку своим неподвижным холодным взглядом, она просто умрет от ужаса.
  Смерть… Гретхен отталкивала воспоминания о Фей Татум, распростертой на полу в комнате, где она смеялась и плакала, где жила и умерла.
  Когда она наконец добралась до заросшей поляны и темной хижины, ее колотила дрожь. Она выключила фонарь и напряженно вгляделась, пытаясь уловить хоть проблеск света.
  Ничего. Хижина не выглядела жилой, казалось, ее наполняли только тьма и тяжкое ощущение опасности. Хотелось развернуться и убежать. Но она сделала усилие и медленно пошла по неровной земле, сторонясь высокой, по пояс, травы. В эти минуты она ненавидела жужжание насекомых, прикосновения к коже и эту тьму, жуткую, тяжелую, враждебную тьму. Под ногами заскрипели ступени. Гретхен застыла, наклонив голову. Позади шумела трава. Она оглянулась. Вокруг заросшей поляны темнело кольцо леса. За деревьями могло укрываться зло. Ей чудилось чье-то внимательное присутствие, зловещее, угрожающее, страшное. Оно стало невыносимым. Она включила фонарь и стала водить им, скользя лучом по деревьям, траве, зарослям папоротника. Все было неподвижно, остались только звуки ночи: жужжание и стрекот насекомых, суета потревоженных белок, жуткие стоны сов.
  Гретхен направила фонарь на хижину. Он осветил закрытую дверь и окно с наполовину поднятой рамой. Дверь не открывали. Дыхание немного успокоилось. Будь за дверью Клайд Татум, он бы уже увидел свет. Она прошла по крыльцу, сжимая фонарь в левой руке, а пистолет 22-го калибра — в правой.
  — Мистер Татум? Это Гретхен Гилман. — Слова упали в тишину. Неловко держа фонарь большим и указательным пальцами, левой рукой она взялась за ручку двери и повернула ее. Дверь отворилась. Язык света высвечивал позолоту выброшенной арфы, составленные коробки и сломанную мебель, изрезанный стол, тусклую зелень лампы. В воздухе стоял густой запах керосина. Старый деревянный ящик служил мусорным ведром. По влажному комку газеты тонкой темной линией ползли муравьи. Одеяло, служившее шторой, валялось на полу. Наверно, он пользовался им, только когда включал свет. Сейчас окно было открыто.
  Вдалеке загремел гром. Может начаться гроза. Нужно поторопиться. От того, что Клайда Татума не было, Гретхен и огорчилась, и обрадовалась. Она собиралась передать ему слова шерифа и просить, чтобы он защитил бабушку. Он обещал бабушке, что никому не расскажет про ее помощь, но ему нужно знать, насколько важно его молчание. У нее не было с собой бумаги, но она бы все равно не решилась оставить записку. Вдруг сюда доберутся шеф полиции или шериф? Нет, записку оставлять нельзя. Оставалось надеяться, что Клайд сдержит обещание.
  Сверкнула молния, разливая голубой свет на груду хлама. Гретхен направила фонарь на кухонный стол и осветила его неровную, потертую деревянную поверхность. Она медленно повела лучом и замерла. В прошлый раз именно здесь стояла бабушкина корзина для пикника, с отпечатками ее пальцев и именем, Пфицер, выжженным четкими черными буквами на ручке. Клайд откинул крышку своей огромной рукой, взял куриную ногу, ел и говорил. Сейчас на столе валялись лишь обрывки коричневой бумаги.
  Она подошла ближе. Бумагу оторвали от старых, мятых пакетов из супермаркета. Нашел ли их Клайд Татум в мусоре и принес сюда, чтобы вести записи о своих поисках убийцы жены? Возле клочков бумаги лежал большой карандаш с толстым стержнем. На одном листке печатными буквами были написаны пять или шесть имен. Гретхен едва взглянула на них. Надо найти корзину.
  В комнате стояла духота, в открытое окно не пробивалось ни ветерка. Неудивительно, что он отбросил одеяло. Пот тек по лицу, спине и ногам, одежда липла к телу, но она заставляла себе двигаться медленно. Встала на цыпочки, наклонилась, заглянула под коробки, столы, встала на четвереньки, пошарила под перекошенным баком и наконец нашла корзину под шатким столиком. Гретхен взялась за деревянные ручки и вытянула ее. Все было на месте: и тарелка, и салфетка, и нож с вилкой. От облегчения закружилась голова. Она положила в корзину пистолет и закрыла крышку. Заметит ли он пропажу? Неважно. Главное защитить бабушку. Она заторопилась к двери, притворила ее за собой. Над деревьями блеснула молния.
  Она уже спускалась по ступеням, и луч фонаря, прыгая то вверх, то вниз, освещал задушенную травой поляну, как ее снова охватил страх. Она вцепилась в корзину, оглядывая темную массу деревьев. Он приближается? Кто-то был рядом. Опасность и зло были уже совсем близко.
  Ее охватила паника. Она выключила фонарь, спрыгнула с крыльца и легко побежала к кустарнику, бросаясь от одной тени к другой. Добежав до леса, по-лисьи бесшумно скользнула на тропинку, доверившись ночному зрению. Фонарь она положила в корзину, а пистолет достала и крепко сжала в руке.
  Один осторожный шаг, другой, третий. Ночную духоту изредка прорезали молнии. Выбравшись из леса, Гретхен прижалась к темной стороне дороги и быстро шла, оглядываясь и вздрагивая от каждого треска и шороха. Ну вот и Арчер-стрит. Почти дома. Она побежала так, словно за ней по пятам гнались гончие, и уже не пыталась соблюдать тишину. Но ночная улица была пуста, и никто не услышал хруст гравия под ее ногами.
  В доме она прислонилась к стене, пытаясь восстановить дыхание и оглядываясь на путь, который она преодолела. Надо позвонить… шефу Фрейзеру… что-то плохое… что-то ужасное… Ее охватило ощущение фатальной неизбежности. Но сначала корзина. Глотнув воздуха обожженными легкими, Гретхен пошла к черному ходу. Она так крепко держалась за ручки корзины, убегая из хижины, что теперь болела рука. Вынув фонарь, она поставила корзину на ступени. Бабушка найдет ее утром и удивится, но подумает, что ее оставил Клайд Татум. Что бы ни случилось, сейчас бабушка в безопасности. Ничто не связывало ее с хижиной, этим зловещим, безмолвным местом.
  Гром ударил совсем рядом. Гретхен побежала к окну своей спальни, отодвинула сетку и, осторожно держа пистолет, забралась внутрь. Наконец-то дома. Она подошла к комоду, положила пистолет и фонарь в верхний ящик. Не хотелось думать об охватившем ее на крыльце хижины обжигающем страхе, разрушительном, как языки пламени в высушенном жарой лесу. Как она ни старалась, это воспоминание не отпускало ее, хотя ничего страшного ни в хижине, ни на тропинке не случилось. Но где-то в глубине затаился страх. Несколько лет назад на занятиях в воскресной школе их учительница, миссис Буррис, худенькая, застенчивая, твердо внушала им, что не нужно доказывать существование Бога и что есть истины, которые душа знает без вопросов и сомнений, стоит только вслушаться. Так ли несомненно зло? Гретхен знала, что близко подошла к чему-то невыразимо темному и опасному. Она не могла доказать это, она просто знала. Надо позвонить шефу Фрейзеру… Но можно ли рассказать ему о хижине, не подвергая опасности бабушку?
  Гретхен села на край кровати, сцепив руки. Покой комнаты постепенно ослабил напряжение, и мучительный страх начал отступать. Глаза болели от усталости. Ноги отяжелели, как бревна. Что ее так напугало? Нужно разобраться. Она никого не видела, но чувствовала, что за ней наблюдают. Кто? Клайд Татум? Или кто-то другой? Никто не знал, что Клайд прячется в хижине Пурдисов, кроме нее и бабушки, хотя, постойте, еще же та женщина, что позвонила бабушке. Она могла сказать кому-нибудь, что Клайд там. Может, кто-то искал его, когда пришла Гретхен. Может, и наблюдатель был напуган, и его страх передался Гретхен. Но молчаливым наблюдателем мог быть и Клайд Татум. Он бы, конечно, испугался, если бы кто-то подошел к его хижине. Чем больше она думала об этом, тем больше убеждалась, что Клайд услышал ее приближение и убежал в лес. Глупо было думать, что она в опасности. Ничего плохого не произошло. Может, за ней просто следила лиса. Облегчение мягким, воздушным облаком обволокло Гретхен.
  Мощная вспышка молнии озарила комнату и на дрожащее мгновенье залила мир за окном молочным светом. Голубоватый свет погас, и на землю рухнул дождь. Он застучал по крыше, ударил в окно. Гретхен разделась, надела ночную рубашку и упала в кровать.
  
  Гретхен скользнула взглядом по коту тигрового окраса, что засел на большом мусорном баке у черного входа в редакцию. Кот тер лапой мордочку, высунув розовый язык, и поглядывал на девочку, явно рассчитывая на угощение.
  Она наклонилась и нашла ключ. Кот спрыгнул и потерся о ее лодыжку. Гретхен впустила его в редакцию. В маленькой кладовой стоял холодильник, в котором нашлась бутылка сливок, — мистер Деннис любил смягчить свой цикориевый кофе. Коту досталось угощенье в блюдце на сложенной газете.
  Утреннее солнце заливало розовым и золотым светом комнату, мурлыкал кот, пальцы привычно ощупали небольшие углубления на металлических клавишах печатной машинки, Гретхен вдохнула знакомый запах дыма от сигарет и трубки, свинца, чернил и успокоилась. Она не будет думать про лес. Ни сейчас, ни потом. Развернув свои заметки с собрания городского совета, она начала писать, слово за словом, и каждое из них, словно кирпичик, заслоняло ее от страха, тревоги и неопределенности.
  Она почти закончила, когда пришел мистер Деннис. Льняной костюм, который он носил и вчера, измялся. Глаза выдавали мрачное настроение, но он постарался заговорить весело.
  — Как насчет карамельного пирожного, а, Гретхен? — Он держал белую картонную коробку из кондитерской Лиона.
  — Да, спасибо, сэр.
  Он принес пирожное на треснутом желтом блюдце. Гретхен откусила, вытерла липкие пальцы о писчую бумагу.
  Через минуту редактор поставил на ее стол белую чашку.
  — Осторожно. Горячий. — Аромат крепкого кофе и цикория наполнил комнату.
  Она напечатала внизу страницы код конца статьи, скрепила листы и протянула их мистеру Деннису.
  Мистер Деннис просматривал тексты быстрее, чем все, кого она знала. Он кивнул, сказал «Хорошо» и пошел к своему столу, забрав ее статью.
  Он произнес только одно слово, и в своем воображении Гретхен взяла его в ладони, гладкое и блестящее, как конский каштан на ночной тумбочке у ее кровати. Каштан дал ей Джимми перед отъездом на сборы. Каштаны приносят удачу. Иногда она сжимала его и мечтала, чтобы Джимми взял его с собой. Удача нужна была ему самому.
  Если бы они и вправду несли удачу! Тогда с бабушкой будет все в порядке и шериф никогда не узнает, что она помогала Клайду Татуму. Гретхен доела пирожное, но даже восхитительная глазурь из желтого сахара показалась безвкусной. Она отодвинула стул, посмотрела на стол редактора. Он надел свои зеленые очки. От его трубки поднимался дымок, сладко пахнувший вишней. Пухлые пальцы летали над клавишами, создавая уверенный, отрывистый стук.
  Гретхен помедлила, потом решительно двинулась к его столу. Она подождала, пока он сделает паузу и посмотрит на нее. Взгляд сначала казался отрешенным от сосредоточенности, но постепенно обрел свою обычную остроту.
  — На сегодня хватит, Гретхен. Иди домой и передавай привет маме.
  — Передам, мистер Деннис. Но, — надо подбирать слова очень осторожно, — но я все думала, что это имел в виду шериф, когда сказал вчера вечером, будто мистеру Татуму кто-то помогает?
  Светло-зеленые глаза мистера Денниса смотрели сквозь нее и, казалось, видели все ее мысли насквозь. Ох, не надо был спрашивать. Она затаила дыхание.
  — Он имеет в виду, что у кого-то будут большие неприятности. — Он взял трубку, сунул ее в рот. Глубоко затянулся, выпустил дым и задумчиво продолжил, — шериф Мур не дурак. Клайд исчез во вторник вечером. Сегодня суббота. Где он прятался? Как добывал еду? Совершенно ясно, что кто-то ему помогал. — Он насупил кустистые седые брови. — Послушай, девочка, если ты думаешь, что кто-нибудь, — к примеру, Барб, — знает, где прячется Клайд, то ради бога, попроси их предупредить его. Люди напуганы. Они держат оружие наготове. Клайду лучше сдаться как можно скорее. — Он показал трубкой на машинку. — Я пишу редакционную статью, но собираюсь поместить ее на первую страницу. Это не тот случай, когда можно позволить кучке из местного «комитета бдительности» сначала стрелять, а потом задавать вопросы. Клайд Татум заслуживает судебного процесса.
  Гретхен отступила, качая головой.
  — Барб не знает, где ее отец. Я просто хотела рассказать ей о вчерашнем собрании, но не поняла, что имел в виду шериф.
  Губы редактора искривила кислая усмешка.
  — Он имел в виду то, что и сказал. Кто-то сгниет в тюрьме вместе с Клайдом.
  Дом Татумов выглядел заброшенным. Разросшиеся сорняки шелестели на ветру. Пожелтевшие газеты, промокшие от вчерашнего дождя, раскидало по стертым ступеням. Окна были закрыты, шторы задернуты. Гретхен остановилась у почтового ящика. Сломанная крышка свисала по-прежнему набок. Дождь размыл чернила на одном из конвертов. Судя по всему, Барб не возвращалась в дом после похорон. Гретхен не видела ее после того, как та бросилась прочь с кладбища, убегая от своего гнева и боли с молодым солдатом, и скрипучий голос преподобного Баярса несся им вслед. Куда они направились? Прошлой ночью Гретхен искала Барб на городской площади. Интересно, знает ли она о том, что произошло и что говорят. Мистер Деннис беспокоится за отца Барб. Нужно, чтобы она знала…
  Гретхен шла по рассохшемуся тротуару и вдруг вздрогнула от яркой вспышки. Щурясь от солнечного света, она посмотрела налево: возле заросших кустов жимолости в конце подъездной дорожки дома Татумов блеснуло что-то металлическое. Она пересекла двор и подошла к дорожке. За сладкопахнущими кустами был припаркован разбитый седан без переднего правого крыла. Гретхен не узнала машину. С улицы она была не видна. Кустарник, разросшийся в высоту и ширину, надежно скрыл ее даже от наблюдательной миссис Крейн.
  Распахнулась дверь черного хода. В проеме стояла Барб. Розовая майка и голубые шорты создавали чуть шокирующий контраст ее вчерашнему темному платью, но хорошо годились для невыносимой жары, которую обещало ослепительное утреннее небо.
  Гретхен медленно прошла к крыльцу. Говорить с Барб ей не хотелось, но она была уверена, что это необходимо. К тому же ее мучили вопросы о машине, доме и о том, где была Барб со вчерашнего дня.
  Барб ждала, стоя неподвижно и напряженно. Длинные рыжие волосы блестели на летнем солнце. Такие волосы должны обрамлять красоту, а не постаревшее юное лицо с глазами, полными страдания. Когда Гретхен была в нескольких футах, она дернула бретельку майки.
  — Я видела, как ты идешь из города. — Она помолчала, сглотнула. — Они нашли папу?
  Гретхен покачала головой.
  — Нет.
  — Папа… — тихо выдохнула Барб.
  Она обращалась не к Гретхен и смотрела мимо. Голос ее прозвучал тонко, будто маленькая девочка звала кого-то в ночи.
  Гретхен обхватила себя руками. Так было легче говорить лицом к лицу с Барб. И так было легче удержать слова, которые она хотела, но не могла произнести. Барб так нужен отец, а она знает, где он.
  «…сгниет в тюрьме… сгниет в тюрьме…»
  Наконец решившись, она выпалила:
  — Ты была вчера вечером на площади? Я тебя не видела.
  — Нет. — Барб посмотрела Гретхен в глаза. — А что?
  — Вчера было собрание городского совета. О твоем папе. — Гретхен набрала воздуха. — Все очень расстроены.
  Темные, отчаявшиеся глаза Барб требовали большего.
  Неохотно, срывающимся голосом, Гретхен продолжила:
  — Люди готовят оружие. Шеф полиции, шериф и окружной прокурор злятся друг на друга, а весь город злится на них, потому что твоего папу так и не нашли. Шериф говорит, что тот, кто помогал твоему папе прятаться, сядет в тюрьму. Мистер Деннис боится…
  Барб, прихрамывая, сбежала по ступенькам и схватила Гретхен за руку, впившись ей в кожу острыми ногтями.
  — Боится чего?
  — Что кто-нибудь застрелит твоего папу. Мистер Деннис говорит, что если кто-то знает, где он прячется, он должен посоветовать ему сдаться. Как можно скорее. — Каждое слово глубоко ранило саму Гретхен. Она знает, где Клайд Татум. Она знает и должна что-то сделать.
  — Почему папу могут застрелить? Он никому не причинит зла. Это же бред просто! Он никогда бы… — Барб осеклась, словно услышала собственные слова, разжала пальцы, и рука бессильно упала. Было лишь девять утра, а солнце уже палило немилосердно, и пыльную землю придавил раскаленный летний жар. Среди этого пекла Барб словно уменьшалась на глазах. Голова опустилась, плечи поникли, руки беспомощно повисли вдоль тела.
  — Папа. — Голос ее дрожал. — Боже, он так любил маму. Он так ее любил.
  И он убил ее. Барб этого не сказала, но сознание этого жило в ее горе и боли. Она отвернулась и споткнулась о ступеньку.
  Дверь снова распахнулась.
  — Барб, милая, не плачь. — Коренастый молодой солдат, появившийся из дома, обнял девочку. Барб, рыдая, прижалась к нему. Он склонился к ней, что-то ласково бормоча, потом с вызовом посмотрел на Гретхен. Когда он гладил длинные рыжие волосы Барб, его открытое веснушчатое лицо светилось добротой.
  Гретхен повернула прочь. Не оглядываясь, она дошла до угла и услышала, как хлопнула дверь. Они вернулись в дом. Барб смогла остаться в этом доме, потому что уже не была один на один со смертью и отчаянием. Гретхен представляла себе, что заговорят в городе, когда узнают об этом. Но она никому не скажет. Этот солдат нужен Барб. У нее никого больше нет.
  Надо спешить. Она еще раз пойдет в хижину и при свете дня поговорит с мистером Татумом, предупредит его об опасности и объяснит, как важно никому не рассказывать о том, что бабушка ему помогала.
  На улице она помедлила. Бабушка не должна ее видеть. Гретхен свернула в сторону, даже не взглянув на дом Татумов, и заспешила к аллее. Дом Крейнов тоже был заперт, окна опущены, шторы задернуты. На двери черного хода висела записка: «Уиллис, молоко не нужно до следующей недели. Уехала из города. Марта».
  В двух шагах от Гретхен над кустом глицинии кружил шмель. Она спрыгнула со ступенек. Миссис Крейн уехала из города. Гретхен было ясно, как день, что она уехала к дочери, чтобы не рассказывать шефу полиции о мужчине, который приходил в дом Татумов по ночам. Но, может, он выяснит это каким-нибудь другим способом. Она нетерпеливо тряхнула головой. На самом деле все это неважно. Важно добраться до хижины Пурдисов и предупредить Клайда Татума.
  При свете дня путь к лесной тропинке показался вдвое короче. Тропа змеилась сквозь заросли ложных акаций, крыжовника и дикой черники. Гретхен прошла пять или десять футов, когда с внезапностью, от которой перехватило дыхание, на нее напал страх. Она окаменела и прислушалась. Щебетали птицы. Ветер шелестел листьями дубов, берез и ореховых деревьев. Она попыталась сделать еще один шаг, но вдруг развернулась и бросилась бежать, цепляясь за кусты и царапаясь. Остановилась она только у дома и, прислонившись к чешуйчатому стволу платана, пыталась восстановить дыхание.
  Теперь ее обжигал стыд. Что с ней происходит? Средь бела дня, никого не встретив, она умчалась, хотя бояться было нечего. Она же не увидела гремучую змею. А всего-то и надо было, что пройти через лес до поляны и позвать мистера Татума. Он бы ее не обидел, ведь она подруга Барб. Она могла бы сказать ему, как мучается Барб и как необходимо ему вернуться домой.
  Но одного она не смогла бы сказать ему. Барб знает, что он убил ее мать.
  Гретхен медленно шла к своему двору. Дверь стояла нараспашку. Бабушка наверняка на кухне, заканчивает свой великолепный обед. Она передаст бабушке слова мистера Денниса и признается, что шла за ней до хижины. Если бабушка поймет, что Клайд Татум в опасности, они могут пойти в хижину вместе, Гретхен только и нужно, чтобы кто-нибудь прошел с ней через лес. Девочка чувствовала себя ужасно глупо: ведь она уже была на тропинке, но развернулась и убежала. Может, вдвоем они смогут убедить мистера Татума вернуться с ними. Тогда он будет в безопасности. Они могли бы привести его домой и позвонить шефу Фрейзеру.
  Она заспешила по ступенькам, вошла в прихожую и сразу уловила сладкий мускусный аромат роз. На стойке для писем стояла лучшая бабушкина хрустальная ваза, полная свежесрезанных розовых, красных, кремовых и белых роз. Перед вазой лежали последние письма от Джимми, разложенные по порядку. Гостиная блестела, на столе уже был расставлен фарфор и хрусталь, разложено серебро. Дюжина темно-красных роз на длинных стеблях в высокой хрустальной вазе украшала середину стола.
  Гретхен охватило ощущение покоя. Бабушка решит, что надо делать.
  — Бабушка?
  — Гретхен. — Родной голос прозвучал тихо и слабо, словно во сне.
  Гретхен побежала на кухню.
  Бабушка грузно сидела на деревянном стуле, бледная, и капельки пота блестели на лбу и над верхней губой. Глаза расширились и смотрели в одну точку. Ярко-желтый фартук, надетый на голубое шелковое платье, был измят.
  — Бабушка! — Гретхен бросилась к бабушке, взяла ее вялые, холодные и влажные руки в свои.
  — Со мной все хорошо. Принеси мне кофе, пожалуйста. — Бабушка сделала глубокий вдох.
  — Доктор Джемисон. — Сердце колотилось, как после отчаянной гонки. — Я ему позвоню. — Она отпустила бабушкины руки и дернулась к телефону.
  — Гретхен. — Бабушка говорила громче, на этот раз резко и повелительно. — Не надо. Со мной все в порядке. — Она положила руку на кухонный стол, выпрямилась на стуле. — Это просто жара. Я работала слишком быстро. Чтобы все, что я делаю для моей Лоррейн, было безупречным. А сейчас помоги мне. Я посижу здесь, а ты все закончишь. Но, пожалуйста, принеси мне кофе.
  Оглядываясь через плечо, Гретхен подошла к плите. Кофейник с ситечком стоял на слабом огне, пламя газа едва было заметно, и как раз годилось, чтобы сварить крепкий кофе. Гретхен налила густой черный напиток в чашку из толстого белого фарфора, добавила две ложки сахара и четверть дюйма сливок.
  Бабушка взяла чашку и с усилием улыбнулась.
  — Ты у меня такая хорошая девочка, Гретхен, у нас сегодня будет замечательный день. — Она отпила почти жадно, вздохнула, и легкий румянец тронул ее полные щеки. — Так, проверь, пожалуйста, картошку. Должна уже быть готова.
  Гретхен взяла трикотажную бело-розовую прихватку, подняла крышку и проткнула картофелину в булькающей воде вилкой на длинной ручке. Как раз то, что надо. Она поставила большую кастрюлю на середину плиты, чтобы разминать горячую картошку, и посмотрела на бабушку. Та выглядела лучше, но сидела на стуле так, словно вросла в него. Она поманила Гретхен.
  — Мама скоро приедет, и я хочу попросить тебя: позови ее на озеро. — Она помолчала, вдохнула раз, другой, третий, будто ей нe хватало воздуха на остальные слова. Потом слегка покачала головой. — Сегодня так жарко. Я тоже попрошу ее пойти, чтобы она и ее… друг по-настоящему отдохнули. Я скажу ей… — голос становился все слабее, — что слишком много работала на этой неделе и хочу полежать, а когда вы вернетесь с купанья, мы устроим наш праздничный ужин. Хорошо, mein Schatz?
  — Бабушка, — умоляюще сказала Гретхен, — давай я позвоню доктору Джемисону. Он придет…
  На дорожку, грохоча мотором, завернула машина.
  — Ну вот и они. — Бабушка попыталась подняться, но снова упала на стул и махнула Гретхен. — Иди, встречай. Я сейчас подойду.
  Гретхен побежала к входной двери. Темно-синий «бьюик» запылился, но хромовая решетка на бампере ослепительно блестела. Гретхен прикрыла глаза рукой. Открылась дверь водителя, но мужчина, выходивший из машины, ничуть ее не занимал. И вот открылась пассажирская дверь, и показались светлые кудри под шляпкой-таблеткой с ярким розовым пером.
  — Мама! Мама! — Гретхен спрыгнула с крыльца и ринулась к ней. Мама тоже бросилась ей навстречу, презрев каблуки и короткую узкую юбку. Гретхен влетела в мамины объятия и ощутила ее тонкое сильное тело, тепло любимых рук.
  — Малышка моя, как же я рада тебя видеть! — И снова объятия, крепкие и горячие. Наконец Лоррейн отошла на шаг, держа Гретхен на расстоянии вытянутой руки. — Вы так выросли, Г. Г. Гилман. — В ее голосе появилась новая интонация, как будто они обе теперь были взрослыми. Она ласково погладила Гретхен по щеке. — Кажется, я так давно тебя не видела. — Мама покачала головой и засмеялась. — Ну, пошли, Гиги, я хочу познакомить тебя с Сэмом. Надеюсь… — она замолчала.
  Он стоял рядом. Гретхен не хотела на него смотреть. Его тень легла между ними, и она не сводила глаз с этой вытянутой полосы.
  — Привет, Гретхен. Лоррейн много о тебе рассказывала. — У него был теплый, дружелюбный голос. — Ты читаешь быстрее, чем Кларк Кент превращается в Супермена, и пишешь лучше, чем Лу Лейн.
  Гретхен медленно оглянулась. Он оказался крупным мужчиной, выше папы. Грубоватое лицо загорело до медно-красного цвета. Над глубоко посаженными темными глазами и крючковатым носом нависли рыжеватые брови. На щеках пролегли глубокие морщины, как будто он много смеялся. Белоснежная форма с темными нашивками хрустела от свежести.
  Она смотрела на него без улыбки.
  Внезапно его лицо словно постарело и отяжелело.
  — Лоррейн. — Бабушка стояла на верхней ступеньке. Она уже сняла фартук и выглядела так, будто собралась в церковь: волосы уложены в корону из кос, круглое лицо сияет улыбкой, лучшее ярко-синее платье чествует дорогих гостей. Но лицо оставалось бледным.
  — Мама. — Лоррейн оглянулась, за секунду взлетела по ступенькам и обвила руками бабушку. — Мама, это Сэм. — Она говорила живо, не сводя глаз с его лица. — Сэм Хойт. Он младший офицер, был в отпуске и на следующей неделе возвращается в Калифорнию. Мы познакомились на прошлой неделе в парке аттракционов. Я пошла туда в пятницу вечером с другими девушками с завода. Не могу поверить, что можно быть таким ребенком. Мы катались на чертовом колесе, и его кабинка была как раз под нашей. И вдруг мы остановились на самом верху, и я так испугалась. Когда мы спустились на землю, Сэм крикнул, что кабинки надежно огорожены. А мне показалось, что он спрашивает, где можно купить мороженое, и не успели мы опомниться, как уже шли все вместе в кафе… — Она замолчала, переводя дух.
  — Миссис Пфицер, — сказал он торжественно, хотя в голосе слышался смех. — Раньше я мороженого почти не ел, а сейчас это моя любимая еда.
  — У нас сегодня будет домашнее мороженое. И яблочный пирог удался. — Бабушка сияла. — Заходите, спрячемся от солнца.
  Они прошли в гостиную, Гретхен вошла последней. Мама взяла Сэма за руку.
  — Я хочу показать тебе фотографию Джимми. — И Сэм подошел к ней близко, так близко, когда они рассматривали фотографии в рамах на каминной доске.
  Гретхен тоже посмотрела на фотографии: дедушка с бабушкой на тридцатой годовщине свадьбы, мама с папой в день свадьбы, Джимми в мантии на школьном выпускном, она сама в свой одиннадцатый день рождения.
  Сэм взял фотографию Джимми, и они с мамой сели на диван. Лоррейн наклонилась вперед и, подпирая подбородок рукой, разгоряченная и счастливая, без умолку рассказывала о Джимми.
  Сэм Хойт поднял темные глаза на Гретхен.
  Она отвернулась.
  — Я берегу письма Джимми для тебя. — Бабушка сидела в кресле. — Мы так гордимся нашим храбрым Джимми, мистер Хойт. И Гретхен так много работает. Она помогает мне в кафе каждый день, а потом идет в редакцию, и ее статьи выходят каждый вечер. Вчера вечером она работала допоздна, так что я надеюсь, что вы с Лоррейн сегодня устроите для нее праздник. Лоррейн, может, вы с мистером Хойтом отвезете ее на озеро? Все повеселитесь, как мы, бывало, в прошлые годы. Для мистера Хойта я найду купальный костюм Джимми. — Она улыбалась, но лицо оставалось серым, как грязный лед, и она тяжело оперлась на подлокотник кресла.
  Лоррейн захлопала в ладоши.
  — Сэм, это и правда будет весело. Я сто лет не плавала. А потом мы насладимся маминой отменной едой. — Она в замешательстве посмотрела на мать. — Нам надо уехать сразу после обеда. Сэм обещал родителям, что мы приедем сегодня днем. Они живут в Талсе.
  — Ты так быстро уезжаешь? — Гретхен не верила своим ушам.
  Лоррейн протянула к ней руки, но она отстранилась.
  — Мне надо взять купальник. — И она выбежала из комнаты.
  
  В машине Гретхен разместилась на самом краю, раскалившееся сиденье жгло кожу сквозь купальник. Она протянула руку и расстелила на сиденье свои рубашку и шорты.
  — Гретхен, — лицо Лоррейн сияло счастьем, — разве не здорово! — Она поправила бретельку купальника с красными гибискусами на желтом фоне. — Я так давно не была на озере. — Она повернулась к водителю, оживленная и счастливая. — Охотничье озеро такое красивое, сосны и настоящий песок.
  Гретхен любила это озеро, любила ощущение липкой жары и шок от погружения в прохладную воду. Но сейчас озеро казалось далеким и нереальным. Она смотрела на дорогу. Они проедут как раз мимо тропинки к хижине Пурдисов, а она ничего не сможет сделать. А когда вернутся домой, пора будет обедать, и не получится ускользнуть так, чтобы сбегать в хижину. Ей казалось, будто время утекает, словно монеты из кошелька.
  Лоррейн обернулась и посмотрела в заднее стекло.
  — Смотри, Сэм. Вот дом Татумов, заросший травой и с горой газет на крыльце. Бедная Фей. Бедный Клайд. Бедная Барб. — Она повернулась к Гретхен, лицо ее помрачнело. — Малышка, и ты видела весь этот ужас. И Клайда ведь так и не нашли?
  — Нет. Шериф считает, что кто-то помогает ему прятаться. — Гретхен тут же пожалела о сказанном. Мама всегда чувствует, если за словами кроется что-то большее.
  И конечно, морщинка сразу же прорезала ее лоб.
  — Прятаться… Ему же нужна еда. Я не подумала об этом.
  Гретхен села прямо, крепко взялась за поручень.
  — Мистер Деннис…
  Лоррейн пробормотала Сэму: «Уолт Деннис — владелец „Газетт“. Его дочь Джун была моей лучшей подругой. Она умерла от полиомиелита, когда мы учились в школе».
  — …боится, что мистера Татума застрелят.
  Лоррейн судорожно сглотнула.
  — Застрелят Клайда? О боже, за что?
  — Люди напуганы. На городской площади вчера было собрание. — Пыльная дорога поворачивала, вилась то вверх, то вниз, а Гретхен рассказывала о том, как шеф полиции вступился за Клайда Татума, о резких выкриках из толпы и сарказме окружного прокурора. Она не стала смотреть на едва заметный просвет между деревьями, от которого начиналась тропинка к хижине Пурдисов.
  Когда они приехали к озеру, Гретхен показалось странным, что все эти машины, отдыхающие, пикники, весь шум и радость летнего веселья находятся меньше, чем в миле от заросшей поляны и хижины. Здесь никто не боялся Клайда Татума. Огромная парковка была забита машинами. Сэм с трудом нашел свободное место, втиснувшись на пригорок рядом с каким-то седаном.
  Лоррейн взяла полотенца, оглянулась через плечо и, крикнув «Кто последний, тот обезьяна», побежала вперед. Это была ее обычная игра с Гретхен и Джимми.
  На золотистом песчаном пляже Лоррейн бросила полотенца на бревно. Гретхен понеслась к воде и нырнула в ее темную прозрачную прохладу. Лоррейн не отставала.
  Вскоре Сэм присоединился к ним. Гретхен ощущала его присутствие, но смотрела только на мать. Лоррейн то ныряла, то выпрыгивала из воды, осыпая всех горой брызг.
  Почти совсем как до войны, как в летние дни на озере с мамой и Джимми. Иногда дедушка с бабушкой ездили с ними. Дедушка любил рыбачить и часто сидел на пирсе в стороне от купальной зоны. Он приносил ведро наживки и проводил весь день с удочкой, а к вечеру набиралась гора мелкой рыбешки на ужин. Они жарили рыбу, бабушка готовила салат из капусты и ставила на стол арбуз. Гретхен во рту ощутила вкус хрустящей сладковатой рыбы. Все казалось прежним: и вода, и крики мальчишек, прыгавших с вышки и соревновавшихся, у кого получится больше брызг, и пронзительные вопли малышей, строивших песчаные замки и игравших в салочки. Девочки-подростки, не желая мочить волосы, лежали на полотенцах и одеялах, и красноватая кожа блестела от смеси детского масла с йодом. Из музыкального автомата ревела «Бесаме мучо». Лохматый рыжий мальчишка бренчал на мандолине. Запах хот-догов, попкорна, лосьона для загара, выхлопных газов смешивался с ароматом жимолости. Охотничье озеро осталось прежним. Изменилась Гретхен, вспоминавшая хижину Пурдисов и темный, густой лес.
  — Гретхен, милая, расскажи Сэму про свою работу в «Газетт». Я тобой так горжусь. — Лоррейн взяла Сэма за руку и притянула его поближе.
  Они стояли совсем рядом. Лоррейн коснулась плечами Сэма и посмотрела на него. Их взгляды встретились, будто соединенные лучом света, и казалось, что на целом свете их было только двое.
  Гретхен почувствовала себя одинокой. Отделенной. Брошенной.
  Вдруг с пляжа донесся крик. «Томми, не смей!» Пронзительные крики заглушили карканье голодных ворон.
  Гретхен окинула взглядом переполненный пляж. Вилма Фуллер звала на помощь и бежала к деревянной сторожке спасателей, где бездельничал бронзовый, как сапожный крем, Бо Хадсон. Бо считался королем пляжа, мечтой каждой девчонки. Худенькое личико Томми Кругера светилось от предвкушения проказы. Он преследовал Вилму с полным ведром воды. Она пыталась ускользнуть от него, но он издал торжествующий вопль, прыгнул и с размаху вылил воду на нее. Она завизжала, а он развернулся и помчался обратно к воде.
  — Гретхен… — Лоррейн нахмурилась.
  — Я увидела друзей. — Гретхен показала на берег. — Мне надо с ними поговорить. Я быстро.
  — Но Гретхен, Сэм приехал издалека…
  Гретхен нырнула и поплыла, стараясь не думать о расстроенном мамином лице. Томми ей поможет…
  Томми забирался на вышку и был уже почти на самом верху. С берега Вилма кричала, что доберется до него. Гретхен заплыла под веревку, отделявшую зону для ныряния. Здесь было довольно глубоко, около двадцати футов. Она прикрыла глаза от солнца. Томми подошел к краю доски, оттолкнулся, подпрыгнул и красиво нырнул. По воде пошли едва заметные круги. Когда его голова показалась на поверхности, Гретхен поплыла быстрей. Вот кто ей поможет.
  — Томми.
  Он обернулся.
  Она смотрела на незнакомца, который отвел глаза и плотно сжал губы без тени улыбки и тепла. Казалось невозможным, что ее губы касались его губ, что она слышала биение его сердца и ощущала мускулистое тело.
  — Томми? Что случилось? — Солнце заливало все горячим золотистым светом, но ее трясло от холода. — Это из-за вчерашнего вечера? Я не пришла в кино, потому что мне надо было работать.
  — Нет. — Едва слышное бормотанье.
  — Тогда что случилось? — Если Томми ей не поможет…
  Он смотрел на нее все теми же глазами незнакомца.
  — Я читал твою статью о миссис Татум. Ты написала, будто она была такой необыкновенной, а не просто дешевой шлюхой.
  Гретхен знала это слово, хотя раньше при ней его произносили только шепотом. И она никогда не слышала, чтобы так называли кого-то из знакомых.
  — Томми, Барб говорит, что она просто хотела танцевать. И все.
  — Да, конечно. — От сарказма голос стал неприятным. — Какой-то парень пробирался в их дом поздно ночью просто чтобы поговорить о танцах. — Он выбросил вперед руки, словно отталкивая мусор, и по воде пошла рябь. — Она была шлюхой. Не удивительно, что он ее убил. Ему медаль надо дать. Я бы тоже убил парня, с которым сбежала моя мама. Если бы мог. Но она убежала с этим парнем. — Его лицо исказилось от боли, и он нырнул, оставляя за собой слегка потревоженную воду.
  Гретхен повернулась и поплыла прочь, не останавливаясь, пока не оказалась в толпе малышей. Из-за них ее не было видно с берега. Она присела на корточки.
  Большие часы показывали 10:07.
  Гретхен опустила руки в холодный ил. Томми возненавидел ее за то, что она написала. Неужели он не мог понять? Ответ прозвучал ясно и холодно. Он не хотел понимать. Он хотел возненавидеть. Ненависть… именно ненависть слышалась в гуле толпы вчера вечером. Ненависть и страх. Она так наделась, что Томми поможет ей, пойдет с ней спасать Клайда Татума. Но на Томми рассчитывать нельзя. Ни сейчас. Никогда. А Клайд Татум по-прежнему в опасности. Хотя пока он прячется в хижине, ему ничего не грозит. Не пойдет же он куда-нибудь средь бела дня? Он обещал бабушке, что сдастся полиции после пятницы. До пятницы он надеялся встретиться со всеми, кто был ему нужен. Списки на старом деревянном столе — может, это те, с кем еще не успел поговорить? Тогда его время вышло. Если он попробует прокрасться в город, оборванный и грязный, его встретят с оружием.
  Гретхен вскочила, потрясла руками, и грязь стекла в воду. Она прикрыла глаза. Мама поможет. Что, если придумать историю, будто Томми слышал, что Барб убежала и прячется в хижине Пурдисов?
  Гретхен подняла глаза на воду. Вот и они! Мама и Сэм плыли рядом к деревянной плавучей платформе. Это было довольно далеко. Мало кто туда заплывал, в основном взрослые парни, да и то если догоняли красивую девушку. Гретхен нырнула и поплыла без остановок, пока не добралась до квадратного деревянного плота, торчавшего из воды. Забравшись на него, прижалась к теплому дереву. Платформа мягко покачивалась то вверх, то вниз. Она огляделась, но никого не увидела. Оттолкнулась, описала круг. Поблизости плескались и ссорились только близнецы Дженкинсы. Наверно, Мама и Сэм поднырнули под платформу, между ее дном и водой есть просвет фута в два высотой. Гретхен набрала побольше воздуха, свернулась поплавком. Через секунду ухватилась рукой за неровный край опорного столба и вынырнула. Рот ее непроизвольно открылся, но она не смогла издать ни звука. В колеблющемся зеленоватом свете Лоррейн и Сэм слились в единое целое, она крепко обнимала его за шею и притягивала лицо к своим губам.
  Гретхен снова нырнула, и вода сомкнулась над ее головой.
  
  …может, у нас с Бадди что-нибудь бы и вышло, но его убили на войне. Хотя не знаю. Я уже не могла обходиться без бутылки. Когда внутри все иссушено, хочется, чтобы что-то согрело. Родители Бадди уехали в Калифорнию. Я жила в Лонг-Бич. Смешно, я не знала, что и ты там была в это же время. В общем, они как-то приехали и увидели меня пьяной, а Рода грязным и голодным. Родни Джеймс Уилсон младший. Я назвала его в честь Бадди. Я любила Рода, хотя, когда смотрела на него, все воспоминания о том лете снова возвращались… Но он просто ребенок, его вины никакой нет. В том-то и проблема. Во всем виновата только я…
   Глава 9
  
  Что заставило меня убежать в тот день? Ревность? Конечно. Ревность и страх. Я не хотела потерять маму. И не хотела ее ни с кем делить. Я знала — хотя тогда еще не испытала страсти, — что это объятие означало связь, с которой я не могла смириться. Я так и не спросила маму, знала ли она, почему я убежала с озера. Так много я никогда не говорила ни ей, ни кому другому. Наверно, только сейчас я поняла, чего мне стоило то лето. Я чувствовала себя брошенной мамой, друзьями, Томми, первым мальчиком, с которым целовалась. Много позже я сидела на веранде гостиницы «Ла Джолла» с Эдвардом, за которого вышла замуж после многолетнего развода и одиночества, и он посмотрел на меня изумленно и задумчиво, когда я ловко уклонилась от мягкого вопроса о моем прошлом: «Ты мне не доверяешь, Гиги?» На что я быстро ответила: «Конечно, доверяю, Эдвард. Но сегодня такое чудное утро, что не хочется быть серьезной. И все это было так давно». Я уронила салфетку и вскочила, показывая на море: «Смотри, кит. Вон там, за мысом».
  Смотри в сторону, смотри в сторону…
  
  Гретхен остановилась, судорожно глотая ртом воздух. Легкие болели, сердце бешено колотилось. По лицу текли слезы, смешиваясь с потом. Мама познакомилась с ним всего неделю назад. Как она может целоваться с ним? Правда, он скоро уезжает. Тогда снова все будет в порядке.
  Она сгребла свою одежду с заднего сиденья, натянула рубашку и шорты поверх купальника, сунула ноги в сандалии и нацарапала записку на бумажной салфетке: «Ушла домой. Гретхен». Убежать, убежать от мамы, и от девочек, которых раньше считала подругами, и от Томми. Но каждый шаг по дороге приближал ее к хижине Пурдисов.
  Она помедлила и чуть не вернулась на озеро. Идти в лес не хотелось. Но кто-то должен предупредить Клайда Татума. Только трое знают, где он: Гретхен, бабушка и женщина, звонившая бабушке.
  Гретхен заставляла себя идти вперед. Каждый шаг был мукой. Вскоре она уже не замечала пот и не думала о маме, Сэме, озере, девочках или Томми. В мире осталась только горячая пыльная дорога и страх, холодом сводивший внутренности.
  Она дошла до поворота и остановилась, не сводя глаз с едва заметного просвета в густых зарослях кустарника. Пели птицы. Трещали цикады. На ветру вздыхали листья. Одна, совсем одна. Некому пойти с ней.
  Но надо идти этой тропой.
  В голове светилась единственная мысль: что бы ни случилось, как бы страшно ни было идти по мрачному, безмолвному лесу, она должна предупредить Клайда Татума.
  Стремительно, боясь передумать, Гретхен бросилась в густой полумрак. Она не старалась соблюдать тишину. Отбрасывала ветки ложной акации, ломала сухие прутья, шаркала ногами по земле. Если позволить тишине леса обмануть себя, страх будет расти и раздуваться внутри нее, пока она снова не бросится прочь.
  Она продиралась сквозь заросли дикой гортензии. За одежду цеплялись побеги папоротника, ветки деревьев хлестали по голым рукам и ногам. Ну вот и заросшая поляна. Хижина казалась частью леса: тяжелые ветви дуба нависли над крышей, кусты крыжовника восемь футов высотой оплели стены. На ветру колыхалась трава по пояс. Крыльцо почти полностью скрывал плющ. Ступеньки сгнили и провалились. Грязные оконные рамы зияли пустотой, как мертвые глазницы.
  — Мистер Татум! — Голос дрожал и прозвучал тонко и пронзительно. — Мистер Татум, мистер Татум… — Не испугается же он голоса девчонки. — Это Гретхен Гилман, подруга Барб. Мистер Татум…
  Несмотря на звуки леса, шелест деревьев, тишина окутала ее, словно густой плотный туман, поднимающийся над прудом. Гретхен задержала дыхание, потом наклонилась и потерла комариный укус на лодыжке.
  — Мистер Татум… — Его здесь нет. Она прошла такой путь, чуть с ума не сошла от страха, а его нет. Гретхен наклонила голову, вытерла пот воротником рубашки. Густая, тяжелая тишина нависла над поляной. Может, он уже ушел, чтобы сдаться. Эта мысль на мгновение взбодрила ее. А если нет, если он собирается вернуться сюда…
  Она глубоко вдохнула, вспоминая грязный стол и обрывки бумажных пакетов из бакалеи. Он написал на них какие-то имена толстым карандашом. Надо положить на стол записку, предупредить, что его ищут с оружием. Нужно писать печатными буквами и постараться не оставить отпечатков.
  Не заботясь о соблюдении тишины, Гретхен быстро прошла по высокой колышущейся траве, на секунду заглушив треск цикад, и поднялась по ступеням в солнечных бликах. Старые доски крыльца заскрипели под ее весом. Дверь была открыта. Гретхен торопилась, сейчас ей хотелось только оставить записку и уйти.
  Она дошла до дверного проема, остановилась.
  — О… — Слабый стон, едва слышный из-за возобновившегося крещендо цикад, принадлежал ей. — О… О… — Она отступила. Перед глазами навсегда запечатлелись набитая хламом хижина и тело Клайда Татума, упавшее на стол.
  Гретхен развернулась и, перескакивая ступеньки, бросилась к лесу. Раздирая сплетенье веток лианы, она споткнулась о бревно, с трудом встала и поняла, что заблудилась. Нужно вернуться, найти тропинку к дороге. Нужно искать помощь. Ее мутило от страха. Отец Барб мертв, мертв, мертв…
  — Вы окружены, — прогремел глубокий низкий голос. — Выходите, подняв руки. Мы вооружены. Выходите…
  Гретхен спряталась за ясенем, прижалась к его толстому стволу. Громкий угрожающий приказ прозвучал снова. Осторожно она заскользила между веток, которые только что с треском ломала, упала на колени за огромным кустом магнолии и выглянула на поляну, слегка раздвинув блестящие листья и дурманяще сладкие цветы.
  У ступеней хижины стоял шериф Мур, в одной руке держа мегафон, а в другой — черный пистолет. Столб солнечного света проникал сквозь навес из деревьев. Поля ковбойской шляпы закрывали верхнюю часть его лица, но напряженные мускулы щек, выступающий подбородок, набухшие вены на шее остались открытыми ослепительному летнему солнцу. Пистолет в руке медленно, плавно двигался то вверх, то вниз, как голова раскачивающейся кобры.
  Гретхен едва дышала. Она никогда раньше не видела человека, готового убить. Все худое, угловатое тело шерифа дышало угрозой. За ним полукругом выстроились шеф полиции Фрейзер, сержант Холлиман, сержант Петти и Дональд Дарвуд.
  Шеф Фрейзер стоял немного поодаль от своих офицеров. Лунообразное морщинистое лицо было напряжено, а в слезящихся глазах застыла скорбь. Он наклонился вперед, уронив голову набок и сгорбившись, словно пытался что-то услышать. Шляпа сержанта Холлимана по-прежнему сидела на затылке поверх бинтов. Он согнулся, будто спринтер перед стартом. Сержант Петти держала пистолет обеими руками, как на учениях. Пот струился по лицу Дональда Дарвуда. В руках у него ничего не было. Он напряженно смотрел на дверной проем, широко раскрыв глаза.
  — Может, эта записка — розыгрыш. Сюда, кажется, годами никто не заходил.
  — Тихо. — Шериф повелительно опустил мегафон, словно флажок на ипподроме. Наклонил голову, прислушался и медленно двинулся к двери. — Татум, выходите. — Еще один осторожный шаг. — Или я до вас доберусь.
  — Подожди минуту. — Шеф Фрейзер вышел вперед.
  Шериф Мур стоял прямо, как уличный фонарь, и не повернул головы. Он не сводил глаз с двери.
  — Считаю до пяти и начинаю стрелять. Раз…
  Шеф схватил Мура за локоть.
  — Боже мой, да он мог уже давно нас всех перестрелять. Дай мне шанс. Позволь мне туда пойти. — Он глубоко вдохнул. — Дай мне попробовать.
  — Чтобы он схватил тебя? И использовал как заложника? Говорю тебе, Бак, — шериф ронял слова, как комья земли на гроб, — парень вооружен.
  — Никто еще никого не застрелил. — Шеф сделал шаг вперед.
  Шериф поднял руку. Огромный черный пистолет был направлен на дверь и в спину шефа полиции.
  — Клайд, это Бак. — Ступени скрипели под его ногами. Он остановился на крыльце. — Послушай, пора выходить. Надо поговорить. — Один шаг, другой. Он дошел до двери. — Клайд… — Его массивные плечи опустились. Медленно Фрейзер положил пистолет в кобуру. Протянул руку и взялся за косяк двери. — О боже.
  — Осторожно, Бак, осторожно! — закричал шериф. Красивое лицо окружного прокурора исказила напряженная гримаса. Сержант Холлиман бросился к крыльцу. Сержант Петти опустила пистолет, неуверенно шагнула к хижине, не в силах скрыть страх в глазах.
  Шеф полиции посмотрел на них, его большое лицо мгновенно осунулось.
  — Все кончено. Клайд мертв. Разнес себе голову к чертям. — Он потер щеку кулаком. — Я думал, что он невиновен. — Он глубоко вздохнул. — Я ошибался.
  Дональд Дарвуд вытянул руки. Запонки в виде львиных голов на накрахмаленной белой рубашке ослепительно сверкнули на солнце. В опрятной рубашке и брюках он казался не на месте на этой заросшей сорняками поляне.
  — Если бы мы нашли записку раньше, мы могли бы успеть вовремя.
  Сержант Петти поежилась.
  — Боже, я так виновата, что опоздала. У велосипеда прокололась шина, поэтому я опоздала на работу. Если бы я пришла вовремя, я бы первым делом нашла записку.
  — Это не имеет значения, Роза. — Шеф полиции, тяжело ступая, спустился с крыльца. — Ничего бы не изменилось, даже если бы ты приехала на работу вовремя. Клайд мертв уже несколько часов. Кровь совсем засохла. Если бы мы нашли записку вчера вечером, еще был шанс успеть. Теперь этого не узнаешь. Но кто бы ни подсунул ее под дворник джипа, он сделал это после дождя. Кто-то знал, что Клайд здесь. — Он кивнул головой на шерифа. — Пол вчера об этом и говорил. Я думаю, что этот человек пришел на городскую площадь, потом отправился домой, подумал и решил сдать Клайда. Но он к тому времени уже был мертв.
  Гретхен прислонилась к ветке магнолии. Прошлой ночью до дождя она была здесь, в лесу и почувствовала себя в опасности. Может, это и было ощущение смерти? Может, Клайд Татум прятался среди деревьев, наблюдал за ней, держа пистолет, которым собирался покончить с собой, и ждал, когда она уйдет, а потом вернулся в развалившуюся хижину и поприветствовал смерть?
  Шериф Мур поднялся по ступеням.
  — Думаешь, он прятался здесь с тех пор, как убил Фей?
  Шеф полиции потер щеку.
  — Возможно. Не думаю, что сейчас это важно. Клайд убил Фей и не смог это пережить. Хорошо, — устало подытожил Фрейзер, — давайте покончим с этим. Роза, возвращайся в город, позвони доктору Джемисону.
  Гретхен вернулась на тропинку и побежала. На дороге она остановилась от неожиданности. Столько машин… старый «паккард» шефа полиции, полицейский джип, черный «форд», черный «кадиллак». Если бы по пути с озера она шла этой дорогой, то увидела и узнала бы «паккард» и полицейскую машину.
  Сзади раздался шум мотора. До дома можно дойти и пешком. Но она не сможет увидеть бабушку и маму и притвориться, что ничего не знает. Хорошо, она шла домой с озера, увидела машины и решила узнать, что случилось.
  Вернувшись в лес, на полдороге к поляне она столкнулась с сержантом Петти.
  Офицер полиции резко остановилась и развела руками.
  — Боже милосердный, что ты здесь делаешь?
  — Я увидела машины на дороге и решила узнать, что случилось. — Она постаралась не смотреть в лицо сержанту.
  — Здесь не место для прогулок. Иди домой, — строго распорядилась сержант.
  Гретхен перешла в наступление.
  — Вы нашли мистера Татума?
  — С чего ты взяла? — Глаза сержанта Петти сузились.
  — Машины. — Гретхен махнула рукой в сторону дороги. — Почему еще все бы здесь собрались? — Она попыталась заглянуть в конец тропинки. — Там же, кажется, хижина Пурдисов?
  Лицо Розы Петти закаменело.
  — Это дело полиции, Гретхен. Никаких посторонних. Иди домой.
  Гретхен не двинулась с места.
  — Я здесь для «Газетт».
  Затрещали ветки. За спиной сержанта Петти появился шеф полиции Фрейзер.
  — Идите, сержант. Я с этим разберусь.
  Сержант прошла мимо Гретхен, оставив легкий аромат духов, причудливо контрастировавший с лесными запахами.
  Гретхен заставила себя взглянуть в глаза шефа и понадеялась, что он не заметит владевшие ею чувства страха и вины. Если бы она рассказала кому-нибудь раньше, если бы они с бабушкой пошли в полицию и рассказали про хижину Пурдисов, Клайд Татум был бы сейчас в тюрьме, но — живой.
  Шеф Фрейзер держался отстраненно.
  Гретхен слегка расслабила напряженные мышцы лица. Он посмотрел на нее, но ничего не увидел.
  — Я шла домой с озера…
  Это его не интересовало.
  — Ты знаешь, где Барб Татум?
  — Я не уверена. — Не следует шефу — или кому другому — знать, что Барб осталась в своем доме солдатом. — Я могу найти ее. Это, — она не смогла сдержать дрожь в голосе, — касается ее папы? — Войдя в хижину, Гретхен едва взглянула на грузную фигуру и рванула прочь. И сейчас она вздрогнула, вспомнив массивное неподвижное тело в мятой защитной форме и гладкую серую кожу на закоченевшей руке, свесившейся со стола.
  Шеф полиции нахмурился и тяжело вздохнул.
  — Клайд мертв. Застрелился. Постарайся найти Барб. Отведи ее к себе. Я зайду, — он посмотрел на часы, — около двух часов.
  Гретхен обхватила себя за плечи, ощутив неудобный, жесткий рубчик купальника.
  — Что мне ей сказать?
  Фрейзер ударил кулаком по раскрытой ладони.
  — Господи боже, скажи ей правду. — Его голос дрожал от гнева и боли. — Я не верил, что Клайд убил Фей, но он это сделал. И сейчас он ушел и оставил девочку. Скажи ей, — он резко потер щеку, — что иногда люди, которых мы любим, поступают плохо. Может, он слишком много выпил. Может, рассвирепел и не соображал, что делает, пока не было слишком поздно. Скажи ей, что он был хорошим человеком и любил ее, и таким она и должна его помнить. — Голос его дрогнул. — Скажи ей, что ее папа мертв и больше уже не страдает. И он просит прощения.
  Мимо пронесся кардинал, яркий, как вечернее солнце.
  — Просит прощения? — Откуда шеф полиции об этом знает?
  — Он написал записку. Я принесу ее, когда зайду. — Он развернулся и тяжело пошагал обратно к хижине.
  
  Входная дверь хлопнула. Глаза Лоррейн сверкали, лицо исказилось от гнева. Она стояла на крыльце, уперев руки в бока, рукава блузки, завязанной на талии, болтались по полу.
  — Гретхен, где ты была? Ты нас до смерти напугала. Мы тебя везде искали. Я не знала, что и думать. А потом мы побежали к машине и нашли записку. Не помню, когда я была так расстроена. Приезжаем домой, а тебя нет. Мы уже собирались возвращаться на озеро. Прождали весь обед, и маме стало плохо из-за тебя…
  Гретхен зажала рукой рот. Хотелось заплакать, закричать или убежать, но бежать было некуда. Ее бросало то в жар, то в холод, живот свело в комок, грудь и ноги вспотели, а ей надо искать Барб… Где-то глубоко, под мыслями, что угрями извивались в голове, сидело воспоминание о недвижном теле у старого деревянного стола.
  Мамино лицо изменилось. Она сбежала по ступенькам, обняла Гретхен.
  — Гретхен, малышка, что случилось? — В ее голосе не осталось гнева, только страх.
  Гретхен прижалась к матери.
  — Я шла по дороге с озера… — Говорить было больно. — Я пошла домой помочь бабушке, — первая ложь, — увидела полицейскую машину и пошла в лес. Они нашли Клайда Татума. — Это вторая ложь, которая останется с ней навсегда. Никто не должен знать, что она первой прошла по тропинке и видела его мертвым. — Он застрелился.
  — Гретхен! — едва слышно позвала с крыльца бабушка. Она прислонилась к двери, прижав руку к груди, лицо ее побелело. — Что ты сказала?
  Гретхен высвободилась и подбежала к бабушке.
  — Все кончено. — Слова шефа Фрейзера придали ей силы. — Бабушка, для него уже никто не может ничего сделать. Шеф Фрейзер сказал, что он больше не страдает.
  — Клайд… — Бабушкино лицо сразу осунулось.
  — Пойдем в дом, мама. — Голос Лоррейн дрожал.
  Она кивнула Сэму, и они вместе помогли бабушке, повисшей на их руках.
  Гретхен пошла за ними, но остановилась в дверях.
  — Мама, мне нужно найти Барб. Я обещала шефу Фрейзеру.
  Мама стояла на коленях у кресла бабушки, крепко держа ее беспомощно повисшую руку. Она обернулась к Гретхен.
  — Нет. Тебе нельзя делать этого. Шеф сам должен сказать ей.
  — У него много дел. — Гретхен сцепила руки. — В лесу. — Она посмотрела на часы. Почти полдень. Уже время сидеть за столом за хрустящей жареной курицей с бабушкиной восхитительной сметанной подливкой и картофельным пюре с зеленым горошком. Почти полдень. Воскресный выпуск «Газетт» отправляют в типографию в субботу днем. «Газетт»… — Простите. — Она бросилась в кухню.
  Мама удивленно смотрела ей вслед.
  — Мне надо позвонить мистеру Деннису. — Она пролетела мимо Сэма с чашкой горячего чая в руках, темного, как кофе, и схватила трубку. Диктуя оператору номер «Газетт», она старалась не смотреть на мамино вопросительное лицо.
  Сэм протянул чашку бабушке.
  — Вот, миссис Пфицер. Пожалуйста, выпейте. У вас шок… Постарайтесь дышать глубже…
  Мистер Деннис ответил после первого же гудка, отрывисто, стремительно, решительно.
  — Городской отдел.
  — Мистер Деннис, это Гретхен. В хижине Пурдисов нашли Клайда Татума. Он застрелился. — И лежит там неподвижный и задеревеневший, как накрахмаленная рубашка на бельевой веревке.
  В гостиной мама резко спросила:
  — С кем Гретхен разговаривает?
  — С редактором их газеты, — едва слышно ответила бабушка.
  — Газеты, — странным голосом повторила Лоррейн.
  — Но она должна, — мгновенно встала на защиту бабушка. — Это ее работа. Мистер Деннис должен узнать новости для завтрашней газеты.
  На телефонной линии возникла пауза. Мистер Деннис прочистил горло.
  — Когда?
  — Полиция считает, что вчера вечером. — В глубокой тьме этого страшного леса. — Я недавно шла домой с озера, увидела машины на дороге и пошла посмотреть, в чем дело.
  — Хижина Пурдисов, — задумчиво проговорил редактор. — Как они его нашли?
  — Кто-то оставил записку на одной из полицейских машин, и в ней говорилось, что он там. Сержант Петти нашла ее сегодня утром. Она почти плакала, потому что думала, что если бы не опоздала, еще можно было бы успеть вовремя. Но шеф сказал, что ее опоздание не имело значения, потому что Клайд Татум умер вчера вечером.
  — Пистолет Клайда? — рявкнул мистер Деннис.
  Гретхен представила косматые брови редактора, его напряженное от бешено работающей мысли лицо, горящие глаза и дымок, струящийся из трубки.
  — Не знаю. — Пистолета она не видела.
  — Ральф этим займется. Кто там на месте? — Он прикрыл рукой трубку и крикнул: «Джуэл, возьми телефон, и найди Ральфа. Быстро». Отрывистые слова смешивались со стуком печатной машинки в глубине комнаты.
  Пять человек и труп. Она перечислила всех.
  — Шеф полиции, сержант Холлиман, сержант Петти, шериф, мистер Дарвуд. — На знойной, неподвижной поляне, где трава по пояс, они стояли и смотрели на старую хижину, и шериф поводил пистолетом то вверх, то вниз, готовый совершить убийство. Но стрелять ему не пришлось.
  — Отлично сработано, малышка, — бодро сказал мистер Деннис. — Послушай, тебе нет нужды идти в хижину, но подожди Ральфа на дороге и покажи ему, куда идти.
  — Я не могу сейчас пойти. Шеф Фрейзер попросил меня найти Барб. — Никто не должен знать, что Барб сейчас с солдатом. — Мистер Кули и сам легко найдет это место. Там припаркованы машины, и тропинка хорошо утоптана.
  — Конечно, Гретхен. Я понимаю. — Она услышала, как в редакции хлопнула дверь и раздался чей-то голос: «Ральф уже идет, Уолт. Мне поехать в больницу?» — «Да, поезжай», — быстро ответил мистер Деннис и резко спросил: — Гретхен, ты в порядке?
  — Да. — Еще одна ложь.
  Редактор помолчал.
  — Мне жаль, что тебе пришлось такое пережить. Постарайся не думать об этом.
  — Да, сэр. — Она повесила трубку и подумала, как хорошо было бы остаться на бабушкиной кухне. Кружевные занавески сияли от белизны на ярком солнце. Вощеная бумага закрывала блюдо с жареной курицей. Дом пропитался запахом воскресного обеда, знакомым и успокаивающим, как церковные колокола. Над нарезанным арбузом жужжала муха. Надо взять мухобойку…
  Она ощутила мягкое прикосновение.
  — Гретхен.
  В маминых глазах были неуверенность, грусть, тревога.
  — Малышка моя…
  Хотелось упасть в мамины объятия и разрыдаться.
  Раздались шаги. К Лоррейн подошел Сэм и обнял ее за плечи.
  — Не бойся, Лорри.
  Гретхен изумленно посмотрела на него. Лорри маму называла только бабушка.
  Голос Сэма действовал успокаивающе.
  — С мамой все будет в порядке. У нее просто шок. Никто не ожидает, что такое может произойти с соседями.
  — Больше чем с соседями. — Слезы текли по щекам Лоррейн. — Мы с Клайдом все детство играли вместе. Он много времени проводил у нас. Его мать умерла, когда ему был восемь, и благодаря маме он стал членом нашей семьи.
  Сэм нагнулся и заговорил еще мягче.
  — Нужно, чтобы мама что-нибудь съела и легла. И, Лорри, я могу позвонить родителям и сказать, что мы не можем приехать сегодня.
  Лоррейн выпрямилась и вытерла слезы руками.
  — Нет. Мы поедем к твоим родителям. — В ее голосе прозвучала непонятная Гретхен решимость.
  Лоррейн протянула руки к дочери.
  — Ты же позаботишься о маме, правда? — Она потянулась, погладила Гретхен по щеке. — Малышка, я понимаю, это тяжело. Но сейчас всем тяжело. — И она жестко продолжила: — Каждый стук в дверь может принести весть о смерти Джимми. Люди приходят на работу, и ты уже знаешь, что произошло, по их красным глазам и по тому, что они идут, как будто им все равно, куда они идут и придут ли. А сейчас вот Фей, Клайд и бедняжка Барб. И ты в гуще чего-то, что ты даже не понимаешь, и некому тебе помочь. Гретхен, если бы я могла помочь, я бы помогла. Но я ничего не могу сделать. А Сэму и мне надо уехать сразу после обеда. Ты меня поймешь, если я не останусь?
  Гретхен поняла бы, если бы маме надо было возвращаться на смену. Бабушка говорила, что все должны вносить свой вклад в победу, и по радио объясняют, как важно рабочим не пропускать работу. Но мама собиралась уехать после обеда не поэтому. Для нее важней уехать в Талсу к родителям Сэма Хойта, чем остаться с Гретхен и бабушкой, даже когда бабушка расстроена и больна.
  — Конечно. — Опустив голову, Гретхен выскользнула из кухни.
  — Гретхен, если ты мне скажешь, где живет девочка, я найду ее и поговорю с ней.
  Помощи от Сэма ей не надо, что бы ни случилось.
  — Мне нужно найти Барб. Я обещала шефу полиции.
  
  Гретхен направилась прямо к черному ходу дома Татумов и постучала. Дверь в кухню была не заперта. Гретхен подергала ее и позвала Барб.
  Из кухни вышел солдат.
  — Барб не хочет никого видеть.
  Гретхен потянула на себя дверь.
  — Мне нужно поговорить с ней. — Сейчас она думала лишь о том, что должна сказать, и ей было безразлично, как она скажет это. — Плохие новости.
  — Плохие новости… — Он сжал кулаки, отвернулся, постоял, склонив голову, и медленно пошел в дом.
  Гретхен поднялась на веранду. Картина Фей — та, которую она не успела закончить — стояла совсем близко. Холст покрылся пятнами от недавнего дождя. Под ногами бесформенной грудой валялся брезент. Никто не позаботился укрыть картину от грозы. Раньше веранда казалась такой экзотичной: горы картин, палитра вся в ярких мазках, у мольберта плетеный стол с бутылкой пива, переполненной медной пепельницей в форме слона и коробком спичек в изгибе его хобота. Сейчас маленькая застекленная пристройка выглядела захламленной, как кладовка в старом доме. Во внезапном порыве Гретхен нагнулась, подняла брезент и накинула его на картину.
  — Сейчас-то какая разница? — раздался безразличный голос Барб за ее спиной.
  Гретхен обернулась.
  Барб, неуклюже прихрамывая, вышла на веранду. Веки ее покраснели и припухли. На белом как мел лице не было косметики, красновато-каштановые волосы спутались, плечи поникли, словно каждый мускул и каждая кость болели.
  — Я все надеялась, что торнадо снесет этот дом. И меня вместе с ним. А вместо этого просто прошел дождь. Как ты думаешь, дождь — это как будто Бог плачет? — Она принялась наматывать на палец завиток волос.
  — Барб, милая. — Солдат схватил ее за руку. — Я здесь. Я о тебе позабочусь.
  Она посмотрела на него пустыми глазами, губы ее задрожали.
  — Бадди… Бадди, я тебя не стою.
  Он погладил ее по руке, взял в свою. Лицо его засветилось.
  — Я просто хочу сделать тебя счастливой.
  — Счастливой. — Барб повторила это слово, словно никогда его раньше не слышала. — Счастливой.
  Он снова поник.
  — Прости. Боже, Барб, я для тебя все сделаю. Ты ведь это знаешь, правда?
  — Да. — Она подняла голову и посмотрела на Гретхен. — Ты же не ради маминой картины пришла. Что-то с папой, да?
  — Мне очень жаль. — Она ощутила родство с солдатом. Он хотел помочь Барб, но никто из них не мог ей помочь. — Твой папа мертв.
  Барб не двигалась, лицо ее осталось неподвижным, как каменный ангел на могильной плите.
  — Он застрелился прошлой ночью в хижине Пурдисов, — Гретхен заговорила быстро. — Его недавно нашли. Я обещала шефу полиции, что найду и приведу тебя.
  — Приведешь меня? — Барб подняла глаза на Гретхен.
  Гретхен почувствовала, что Барб отдалилась, как едва различимая звезда в ночном небе, и они с солдатом остались на раскаленной веранде одни. Она повысила голос.
  — Я сказала шефу полиции, что приведу тебя к нам. Он придет в два часа. Твой папа оставил записку.
  
  Гретхен вошла домой, захлопнув за собой дверь. В душной гостиной никого не было, шторы задернули, и в углу жужжал вентилятор. Она заглянула в столовую. По воскресеньям и особым случаям они всегда собирались там. Сейчас кружевную скатерть свернули, и за столом осталось два накрытых места.
  В кухне раздались шаги. Вошел Сэм Хойт, держа в одной руке посудное полотенце, а в другой — полную тарелку.
  — Вот твой обед, Гретхен. — Он снова надел белоснежную форму, с которой никак не вязался ярко-желтый фартук.
  — А где мама? — Кто он такой, чтобы заходить в их кухню, предлагать ей еду, надевать бабушкин фартук?
  — Она с бабушкой. — Он поставил тарелку на стол. — Ты нашла девочку?
  — Да.
  Гретхен чуть не побежала в бабушкину комнату, да разве этим поможешь? Мама собирается уехать с этим чужим человеком. Она села за стол. Жареная курица и картофельное пюре с зеленым горошком, ее любимая еда. Она взяла куриную ногу и начала есть, не обращая внимания на Сэма.
  Он посмотрел на входную дверь.
  — Я думал, ты ее приведешь с собой, и оставил вторую тарелку. Она в порядке?
  — Нет, — ответ прозвучал презрительно. Барб в порядке? Сначала умерла мать, теперь отец. Он что, совсем дурак? — Сейчас она не хочет никуда идти. — Неужели она до сих пор стоит на веранде с Бадди, и ее душа по-прежнему витает где-то далеко-далеко? — Она придет в два, как и шеф полиции. — Может, и к записке отца Барб отнесется так же, как к испорченной картине: какая сейчас разница?
  Сэм вернулся в кухню, принес высокий стакан чая.
  — Сахар положить?
  Бабушка всегда сластила чай, когда заваривала. Он этого не знает.
  — Нет, спасибо. — Еда казалась безвкусной, но она продолжала есть.
  Сэм стоял в футе от нее. Гретхен видела его краем глаза. Он прочистил горло.
  — Гретхен…
  Она не ответила, но продолжала смотреть на него, не поворачивая головы. Он выглядел уставшим и грустным, и в глазах застыло отстраненное выражение, словно он смотрел на что-то, чего она не видела.
  — Гретхен, война все изменила. Раньше у нас было время лучше узнавать людей. А сейчас ты то здесь, то там, и нельзя рассчитывать, что «завтра» наступит. — Он говорил тихо.
  Гретхен положила вилку и повернулась к нему.
  — Я просто хочу, чтобы ты знала. Я думаю, твоя мама… — Взгляд его смягчился. Он рассмеялся. — Ну, мне не надо рассказывать тебе, какая особенная у тебя мама.
  — Сэм? — По деревянному полу застучали каблуки. В гостиную вбежала Лоррейн. — Малышка, Сэм о тебе позаботился? Я знала, что так и будет. — Она огляделась. — А Барб пришла?
  — Пока нет. — Сэм снял и свернул фартук. — Но скоро придет.
  Лоррейн вздохнула.
  — Если бы только мы могли остаться. — Она глубоко вдохнула. — Но мы не можем.
  Гретхен снова подвинула к себе тарелку. Куриную ногу она съела наполовину, к пюре и горошку не прикоснулась.
  Лоррейн подошла ближе, погладила ее напрягшиеся плечи.
  — Я люблю тебя, малышка.
  — Я тебя тоже люблю, — шепотом выдавила Гретхен.
  Лоррейн подняла руку и разгладила темный завиток на щеке дочери. Та подняла голову.
  — У тебя все получится, милая. И сегодня, и завтра. Что бы ни случилось, ты справишься. Даже такой ужас, как с Фей и Клайдом. Гретхен, как это ни страшно, что Клайд застрелился, для Барб, может, это и лучше…
  Гретхен постаралась оттолкнуть воспоминание о теле Клайда Татума, грузно навалившемся на стол.
  — …потому что было бы еще хуже, если бы его арестовали, и ей пришлось бы выслушивать весь этот кошмар в суде. Клайда бы осудили и посадили в тюрьму, а может, даже отправили на электрический стул. Шеф полиции говорит, что Клайд оставил записку?
  Гретхен кивнула.
  — Знаешь, я все думала. — Лоррейн сжала руки, как в молитве. — Клайд любил Фей. Я это точно знаю. Это покажется странным, раз он убил ее. Но я уверена, что он и в мыслях не держал причинить ей вред. Он слишком сильно переживал, был вне себя от ярости и боли. Поэтому убежал. Он не мог жить после того, что сделал. Он даже и не думал о том, чтобы притвориться невиновным…
  Гретхен хотелось рассказать, как Клайд клялся бабушке, что не убивал Фей. Она сама это слышала, но не могла сказать ни маме, ни кому другому. Как и бабушка.
  — …и он спрятался, а потом узнал, что он натворил, знал, что будет с Барб, если его поймают. Похоже, он все обдумал. А может, он не мог больше жить без Фей. Для Барб так лучше, хоть она никогда так и не будет думать. Бедная, бедная Барб. — Лоррейн наклонилась, прижалась щекой к макушке Гретхен и отошла.
  Утрата ее прикосновения обдала холодом, как сквозняк зимой. Гретхен встала из-за стола и пошла за ними к входной двери. Лоррейн выглядела очень нарядно в блузке с мягким галстуком и короткой гофрированной юбке, которая разлеталась при ходьбе. Она слегка пошатывалась на высоких каблуках, когда шла по гравиевой дорожке. Блестящие кольца волос, еще влажных от купания, были зачесаны в копну. Плоская шляпка съехала вперед, как шустрая парусная лодка на озере, и перо развевалось, словно парус на ветру. Макияж был безупречен, темные брови подведены тонкой дугой.
  Сэм придержал дверь машины, надолго задержал ее руку в своей, помогая сесть на переднее сиденье.
  Мама выглянула в открытое окно и замахала рукой.
  — Позаботься о маме. До свиданья, милая, до свиданья.
  Сэм сел за руль. Мотор кашлянул и завелся.
  Гретхен стояла на крыльце и смотрела, как голубой бьюик выезжает на Арчер-стрит и направляется в центр города. Она махала, пока машина не доехала до угла и не скрылась из виду.
  
  Гретхен поставила чашку горячего чая на тумбочку у кровати. Бабушка лежала неподвижно, повернув голову к двери, ее седые косы разметались на подушке. Она спала, подложив руку под щеку. Влажное от пота лицо выглядело постаревшим и изможденным.
  Гретхен на цыпочках вышла из комнаты. Заснула ли бабушка из-за болезни или ушла в сон, спасаясь от нерадостных утренних новостей? В любом случае, ей нужен отдых.
  В гостиной Гретхен расправила покрывало на диване, потом постояла в нерешительности. Комната раскалилась от жара, и вентилятор ничуть не помогал. Так тихо. Не верилось, что совсем недавно здесь была мама. Ее мама и Сэм Хойт.
  Она опустилась на диван, хотела включить радио, но подумала, что шум может разбудить бабушку. Часы пробили два. На дорожку к дому свернула машина.
  Гретхен пошла к входной двери. Зной лился, как сироп на блины, густой и липкий. Она прикрыла глаза.
  Старый зеленый «паккард» шефа Фрейзера зашипел и остановился. Фрейзер открыл дверь, вышел, снова просунул голову в машину, достал свою шляпу и конверт из оберточной бумаги. Пыля своими ковбойскими сапогами, он двинулся к дому.
  — Мисс Барб здесь?
  Гретхен держала дверь открытой.
  — Она сейчас придет. Она обещала.
  В гостиной он сел в самое большое кресло, положил шляпу и конверт на столик возле лампы.
  — Хотите чаю со льдом, мистер Фрейзер?
  — Конечно. — Он огляделся. — Никого нет?
  — Бабушка отдыхает. Она себя неважно чувствует. А маме надо было уехать. — Не так уж и надо.
  Шеф полиции потер усталое раскрасневшееся лицо.
  — Надеюсь, что бабушке станет лучше.
  — Это все от жары. — Гретхен выдавила улыбку. — Я принесу…
  Дверь открылась. Барб сменила майку и шорты на отглаженную белую блузку, пейзанскую юбку с фестончатой оборкой и зеленой вышивкой и сандалии на толстой резиновой подошве, но волосы по-прежнему не были уложены, и лицо оставалось бесцветным, как первый снег.
  Она остановилась у входа.
  — Папа… — Рукой она теребила край большого накладного кармана.
  Шеф встал со стула, тяжело пересек комнату. Постоял, глядя на Барб, склонил большую голову, и подбородок почти коснулся груди, словно огромный, перезрелый помидор, слишком тяжелый для ветки.
  — Барб, твой папа застрелился вчера ночью. В хижине Пурдисов. Видимо, он жил там со смерти твоей мамы. Мы нашли его пистолет. Не хватает одной пули. На рукоятке его отпечатки. Он оставил записку. — Он говорил монотонно, словно горнист, играющий на одной ноте. Тяжело вздохнув, повернулся, подошел к столу, взял конверт и посмотрел на Барб. Повертел конверт в руках и плотно сжал губы.
  — Записка мне? — Голос Барб казался сухим и жестким, как сгоревшие стебли кукурузы в заброшенном саду.
  Шеф Фрейзер поднял голову. Он походил на старого бульдога: массивный лоб, набухшие щеки, мешки под слезящимися, глубоко посаженными глазами.
  — Я так полагаю, что это улика. Это сказал окружной прокурор. И еще он мне сказал, что я не имею права брать его с собой. Его, мол, надо положить в какой-то подвал в здании суда. Но я ответил, что расследование убийства закончено. Человек просто не смог пережить измены своей жены…
  — Мама никогда ему не изменяла! — Барб закричала громко и пронзительно.
  Шеф поднял мозолистую руку.
  — Выслушайте меня, мисс Барб. Нет смысла пытаться все представить по-другому. Мама чувствовала себя одинокой, как и многие другие женщины, у которых мужья на фронте. Они держатся, как могут, и твоя мама держалась, как могла, и папа тоже, я хочу, чтобы ты это поняла. В глубине души я знаю, что никто так не горевал по Фей, как Клайд. Поэтому он и написал записку. — Он потряс конверт. — Он хотел, чтобы все знали и особенно ты. — Шишковатым пальцем он открыл конверт и достал неровный клочок толстой коричневой бумаги.
  Гретхен узнала бумагу, оторванную от бакалейного пакета, как и обрывки, которые она видела на столе. Скажет ли шеф что-нибудь об этих обрывках? Надо было их как следует рассмотреть тогда. Возможно, в них был список тех, у кого Клайд надеялся выяснить имя мужчины, приходившего в его дом по ночам. Но шеф не собирается больше его искать. Ночной гость Фей теперь в безопасности.
  Протянув дрожащую руку, Барб медленно подошла к шефу и обеими руками взяла клочок бумаги. Губы ее беззвучно задвигались.
  — О боже… — Крик вышел откуда-то из глубины. Голова ее дернулась, и она переводила безумный взгляд от Гретхен к шефу Фрейзеру, а потом затряслась всем телом, как флаг на сильном ветру. — Папа… папочка. — Она глотнула ртом воздух и выбежала из комнаты, налетев на дверь.
  Шеф сделал шаг к выходу, но остановился.
  — Наверно, она сама должна справиться с этим. — Он достал из кармана платок, вытер лицо. — Но она имела право прочитать записку. — Он раздул щеки. — И мне наплевать, что бы там ни говорили. Дело строить не на чем, как бы Донни Дарвуд ни жаловался. Оно закончено. Черт бы драл этого Дарвуда. Пусть этот клочок бумаги остается у Барб. Это все, что у нее осталось от отца, как бы ни тяжела была эта малость.
  Гретхен заспешила к двери, выглянула на улицу. Покрытая гравием дорожка была пуста. Барб, наверно, бежала изо всех сил, чтобы скорее скрыться из виду. Дома у нее есть Бадди, он крепко обнимет ее, и ей станет лучше.
  Нет, не лучше. Лучше никогда не станет…
  — …надо заняться делом.
  Гретхен обернулась.
  — Что вы сказали?
  — Я спрашивал, не знаешь ли ты, кто из семьи еще остался. Нельзя оставлять это так. — Он свернул платок и сунул его обратно в карман. — Мисс Барб еще совсем девочка. Кто-то должен организовать похороны. Хотя я сам узнаю. Спасибо, мисс Гретхен.
  Только когда зеленый «паккард» отъехал, Гретхен вспомнила, что так и не спросила шефа Фрейзера, что говорилось в записке.
  
  Мэйн-стрит была запружена автомобилями так, что не осталось места для парковки. По субботам все приезжают в город, чтобы походить по магазинам, зайти в кино или пообедать в кафе «Виктория». Гретхен понимала, что надо идти в кафе, чтобы помочь кузине Хильде. Она наклонила голову и быстрее закрутила педали. Свернув за угол на аллею, девочка остановила велосипед у мусорных баков.
  Вентиляторы работали, но дышать в типографии было нечем. Гретхен поздоровалась, стараясь перекричать грохот линотипов. Уже пора включать печатный станок. Скоро выйдет воскресный номер, и мальчишки-газетчики разнесут его утром.
  Гретхен толкнула дверь редакции. Стол миссис Тейлор выглядел безупречно, машинку накрывал темный чехол. Она всегда сдавала материалы в воскресный выпуск заранее и никогда не приходила по субботам. Ральф Кули откинулся на стуле, положив ноги на стол. Шляпа была сдвинута на затылок. В углу рта дымилась сигарета. Мистер Деннис сгорбился над стопкой писчей бумаги, зажав в руке карандаш. Его трубка теплилась в большой бронзовой пепельнице.
  Репортер сделал последнюю затяжку, потушил сигарету и вскочил на ноги.
  — Смотрите, кто пришел! Может, Гретхен знает. — Он направился к ней, зацепив пальцы за красные подтяжки. — Можно подумать, что я пытался взять интервью у Шарля де Голля. — В хриплом голосе слышалось отвращение. — Из-за чего суета-то? Фрейзеру стоит последить за собой, а то слетит, как пить дать.
  Лицо Гретхен ничего не выражало, но она не могла забыть, каким уставшим был шеф Фрейзер, когда выбирался из машины. Она не ответила Ральфу, отвернулась и подошла к столу мистера Денниса.
  Редактор постучал по стопке бумаги.
  — У нас есть статья. Благодаря тебе, Гретхен.
  Ральф медленно пошел за Гретхен и остановился за ее спиной.
  — Но статья не окончена. — Он зажег сигарету, задохнулся от кашля. — Дарвуд утверждает, что шеф забрал с собой главную улику, как будто это камень с обочины. Сержант Петти подтвердила, что шеф собирался зайти в дом Гретхен, а потом замолчала. Я хочу знать: где записка Клайда? Я хочу ее увидеть. Откуда мы знаем, что он ее написал?
  — Он ее написал. — Гретхен сцепила пальцы. — Шеф отдал ее Барб. — Она сглотнула. — Барб расплакалась.
  Ральф привстал на каблуках.
  — А, значит, она узнала почерк. — Он подавил разочарованный вздох. — Полагаю, это подводит итог. Шоу закончилось.
  — Я говорил, чтобы ты оставил это, Ральф, — резко сказал мистер Деннис. — Шеф Фрейзер не дурак. А шериф сказал нам, что было в записке.
  Гретхен посмотрела на редактора.
  — И что было в записке?
  Мистер Деннис взял свою трубку, поворошил горячую золу.
  — Немного, Гретхен, но достаточно. — Он нахмурился и медленно, отчетливо повторил то, что услышал: — «Я не хотел убивать Фей. Скажите Барби, что я люблю ее…»
  Скажите Барби, что я люблю ее…
  Гретхен почувствовала закипающие слезы. Теперь понятно, почему Барб заплакала и убежала.
  
  «Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй» застыло в воздухе благозвучным рефреном, похожим на гомон птиц. Юные голоса взмывали к небу, споря с вечерним стрекотом цикад. Девочки сидели на складных стульях, расставленных на лужайке у церкви. Сцепив руки, они создали замкнутый круг. На всех были красивые летние платья — розовые, желтые, бежевые, — неразличимые в густеющей темноте. Гретхен старалась не обращать внимания на безразличный голос Томми Кругера. Он и раньше казался ей фальшивым. Она заняла свое обычное место в кругу — забавно, что все всегда сидели на одних и тех же стульях, — но чувствовала себя в одиночестве, словно стала невидимой. Голоса девочек скользили мимо нее, над ней или вокруг нее. А выглядело все по-прежнему: девочки украдкой бросают заинтересованные взгляды на мальчиков — Томми, Джо, Карла и Хэла — и смеются тем особым неловким смехом, когда хотят, чтобы на них обратили внимание. Они были все те же, но Гретхен навсегда перестала быть частью их группы. Интересно, что чувствуют на этих воскресных собраниях молодежи застенчивый Эл, робкая Мелисса и скучный Ховард? Были и другие, кого ее друзья обычно игнорировали: Джудит, Роджер и Гарри.
  Когда отзвучал последний рефрен, проповедник призвал прочесть финальную молитву. Все встали, по-прежнему держась за руки. Проповедь читал мистер Гаскелл. Он говорил ровным усыпляющим голосом, который звучал то тише, то громче, словно плеск мелких волн на берегу озера. Он молился за них, их родителей и храбрых военнослужащих, мужчин и женщин, во всем мире, что сражаются, защищая их свободу, и…
  — …пожалуйста, храните в ваших сердцах особую молитву для Барбары Татум и ее родителей, Фей и Клайда…
  Рука Вилмы вздрогнула в руке Гретхен. По всему кругу прошло движение, словно кто-то ткнул в него острой палкой.
  — …и помоги всем нам поддержать Барбару в минуту нужды. Спасибо, господи, что выслушал нашу молитву. Аминь. — Мистер Гаскелл вытер пот со лба. — Доброй ночи всем, доброй ночи.
  Гретхен задержалась, наблюдая, как уходят друзья. Все они собирались идти на городскую площадь. Вечером в павильоне будет выступать квартет.
  Синтия Ривз оглянулась на нее, когда была уже на краю лужайки. Она помедлила с минуту, посмотрела Гретхен в глаза, потом отвернулась и заспешила за остальными.
  По дороге домой Гретхен бросало то в жар, то в холод. Несмотря на сумерки, все еще стояла стоградусная жара. Далеко отстоящие друг от друга уличные фонари светились в ночном небе золотыми кругами. А в душе Гретхен застыл холод. Друзей больше не осталось. С тех пор, как она написала статью о Фей Татум, друзей у нее нет. Забудут ли люди — и Вилма, и ее отец, и Томми, и другие, — забудут ли они со временем? Может быть. Но Гретхен знала, что она-то не забудет. Конечно, если перестать работать в «Газетт» и заявить, что написала статью только потому, что ей так велел мистер Деннис, они снова могли бы стать друзьями.
  — Лучше умереть. — Это она произнесла вслух. Она не бросит работу. Она еще напишет свои лучшие статьи. Несмотря ни на что. И тут она ощутила гордость, которая пересилила чувство потери и одиночества. Она написала хорошую статью. Мистер Деннис отправил ее по телеграфу. В других городах, где она никогда не побывает, люди, — которых она никогда не узнает! — прочтут ее статью и на минуту представят Фей Татум, и она станет частью их. Фей будет жить, дышать и двигаться в их сознании благодаря Гретхен.
  Она дошла до Арчер-стрит. Своей улицы. Улицы, где выросла, где все было знакомо. Прежде, возвращаясь на Арчер, она чувствовала тихую умиротворенность. А сейчас… Гретхен остановилась и посмотрела на дом Татумов. В доме никого не было. Ни проблеска света. В серебряном лунном сиянии казалось, что дом сжался и осел, словно тело, которое покинула душа. Неудивительно, что Барб не осталась здесь на ночь. Да и мыслимо ли ей сюда вернуться?
  Дом Крейнов тоже стоял во мраке, но он накинул темноту, как хорошо одетая женщина набрасывает мягкую шаль, гордо и уверенно.
  Из гостиной их дома струился свет. Гретхен медленно подошла к ступеням. Заметит ли бабушка, что она раньше обычного? Она помедлила у двери, услышала бабушкин голос:
  — … я так за тебя рада, жаль, что Гретхен нет…
  Гретхен бросилась в гостиную.
  Бабушка говорила по телефону. Голубые глаза, наполненные слезами, расширились при виде Гретхен. На губах появилась радостная улыбка.
  — Лоррейн, Лоррейн, вот она. Наша Гретхен пришла как раз вовремя, чтобы поговорить с тобой. Это дар Господень. — Она протянула трубку.
  Гретхен едва разбирала слова, мамин голос терялся в треске на линии и гуле шумов, голосах, свистках и грохоте поезда.
  — …очень мало времени… садимся на поезд в Альбукерке… едем в Калифорнию… Сэм и я… У него закончился отпуск… Гретхен, мы поженились вчера вечером…
  Гретхен со всей силы сжала трубку.
  — Поженились? — Губы ее напряглись.
  — Малышка, я так его люблю. И тебя люблю. Я позвоню, когда мы доберемся… Малышка, мне надо идти…
  
  Гретхен не сводила глаз с колеблющегося рисунка на обоях. Лунный свет струился сквозь качаемые ветром ветки вяза, темные тени которых непрерывно двигались. Они будут утолщаться, утончаться, изгибаться, сливаться воедино, даже если утихнет ветер и луна поднимется выше.
  Калифорния… Она видела фильмы и прочла множество журналов о кино. В ее воображении вставали черно-белые картины. Пальмы, высокие и стройные. Апельсиновые рощи. Голливуд. Следы кинозвезд на цементной плите. Океан. А на этом фоне четко вырисовывались сплетенные в янтарном свете тела ее матери и Сэма Хойта под плавучей платформой.
  Гретхен вытерла слезы краем простыни.
  
  Перо на шляпе миссис Тейлор — длинное синее перо (возможно, страусиное) рискованно склонилось к трубке мистера Денниса в тот момент, когда редактор отдела социальной хроники изобразила поклон.
  — Ваше величество, — провозгласила она, бросая стопку писчей бумаги на стол, — я ваша недостойная и бесправная рабыня! Я привыкла безропотно сносить оскорбления и унижения, и я жертвую собой во благо доброго имени «Газетт».
  Мистер Деннис вынул трубку изо рта и осторожно поинтересовался:
  — В чем проблема, Джуэл?
  Миниатюрная миссис Тейлор присела на край стола главного редактора. Перо на ее шляпе склонилось под силой воздуха от вентилятора на потолке.
  — На самом деле не такая уж я безропотная. Вчера за кофе в церкви я молола языком до посинения, — она похлопала себя по розовым щекам. — Я заявила, — голос ее взмыл вверх и упал мелодичным фальцетом, — я громко настаивала, клялась памятью покойного отца, — Господи, упокой душу старого мерзавца! — что «Газетт» не потворствует неверным женам…
  Гретхен встала из-за стола и медленно подошла к мистеру Деннису и миссис Тейлор.
  Ральф Кули сцепил руки.
  — Все, кто одобряет адюльтер, становитесь в очередь за своей алой буквой.
  Миссис Тейлор взглянула на Гретхен и быстро отвела глаза.
  — …что «Газетт» стоит за святость семьи, что «Газетт»…
  Мистер Деннис поднял руку.
  — Я понял, Джуэл. Кто-нибудь к тебе прислушался?
  Редактор отдела социальной хроники медленно покачала головой, и перо уныло повисло. Она взяла Гретхен за руку.
  — Гретхен, ты написала прекрасную статью. Об этом я им тоже сказала. Но очень может быть, что нам обеим придется надеть паранджу. — Миссис Тейлор отпустила ее руку и встала. — Ну, я пошла обратно, в окопы.
  Гретхен осталась у стола редактора.
  Мистер Деннис вопросительно и понимающе посмотрел на нее.
  — Ты чувствуешь всеобщее осуждение?
  Ей пришлось сказать правду.
  — Да, есть немного.
  Он с минуту помолчал, потом подвинул коробку с табаком и тщательно стал набивать трубку.
  — Ты жалеешь, что написала о Фей? — спросил он без выражения.
  — Нет. — Ее статью отправили по телеграфу.
  Он покосился на нее и медленно улыбнулся.
  — Тогда ты будешь в порядке.
  Возвращаясь к своей печатной машинке, Гретхен остановилась у стола редактора отдела социальной хроники.
  — Спасибо, миссис Тейлор.
  У миссис Тейлор было лицо дрезденской фарфоровой куклы с живыми проницательными глазами. Она сморщила носик.
  — Не позволяй этим негодяям одолеть тебя. Ни сейчас, никогда.
  Гретхен села на свой жесткий стул, погладила клавиши печатной машинки и начала печатать заметку о Билли Форрестере, который хочет стать ветеринаром. Она уже почти закончила, когда миссис Тейлор швырнула телефонную трубку, всплеснула руками и воскликнула:
  — Вот уж воистину, быстрая женитьба — долгое раскаяние.
  Ральф Кули облокотился на печатную машинку.
  — Что, соцхроника напала на горяченькое?
  Гретхен нахмурилась. Именно так поступила ее мать — торопливо вышла замуж. Убежала в Калифорнию с мужчиной, которого знает неделю, и едет сейчас на поезде где-то очень далеко. Без нее было тоскливо даже когда она жила ближе, в Талсе, а теперь Гретхен и вовсе не знала, где ее мать. Она будто исчезла.
  — …Родни просто пропал, не сказав ни слова, а потом ей позвонили. — Миссис Тейлор взяла блокнот и откинулась на стуле. — Уолт, я не знаю, как с этим быть. — Она прошла к столу редактора. — Джейн Уилсон — прекрасная женщина, и она так рыдала, что вначале я ее просто не поняла, а сейчас она хочет, чтобы про эту свадьбу написали в газете. Но что люди подумают! Родители Барб умерли такой страшной смертью, а она убежала и вышла замуж за Родни Уилсона… Ты считаешь, нужно написать, как я обычно пишу про свадьбы? Барбара Кей Татум, дочь покойного… о боже, я не знаю, как это сделать…
  Гретхен вытащила последний лист из печатной машинки. Значит, Барб вышла замуж за своего солдата.
  — …мировой судья. И все, конечно, решат, что Барб — такая женщина…
  Гретхен положила статью в лоток входящих бумаг.
  Мистер Деннис выпустил дым.
  — Иди домой, Гретхен. Ты заслужила отдых. — Его телефон пронзительно зазвонил. Он протянул руку, взял трубку.
  — «Газетт».
  — …но кто в наше время не выходит замуж за солдат? — Миссис Тейлор печатала так быстро, что перо на ее шляпке тряслось. — На пути в Калифорнию…
  Гретхен обернулась и увидела, как вздрогнул редактор. Он горестно посмотрел на нее.
  — Сердечный приступ? Ее больше нет?
  Гретхен застыла на месте, губы искривились. Хотелось кричать, бежать, развернуться и нестись прочь, зажать уши, спастись от слов, которые сейчас прозвучат. Но она стояла совершенно неподвижно.
  Мистер Деннис встал и взял ее за плечо.
  — Гретхен, твоя бабушка…
  
  В темном платье было невыносимо жарко. Соломенная шляпа сдавила лоб. Пот стекал по спине и ногам. Она сжала руки, и перчатки прилипли к пальцам. Рядом рыдала кузина Хильда. Кузен Эрнст стоял поодаль с торжественным выражением лица, склонив седую голову и сжимая в руках шляпу.
  — Под Божье милосердие и защиту отдаем тебя. Господь благословит и сохранит тебя. Господь обратит свой свет на тебя и будет милосерден к тебе. Господь обратит к тебе лицо свое и дарует тебе мир и покой, отныне и во веки веков. Аминь.
  Когда скорбящие медленно пошли к машинам, Гретхен высвободилась из объятий кузины Хильды. Она бросила последний взгляд на гроб, скрытый под покровом белых цветов, и на вырытую могилу. Бабушка…
  Автомобили заполонили Арчер-стрит, дорожку к их дому и газон. Гретхен, кузина Хильда и кузен Эрнст стояли у стола в гостиной и принимали соболезнования от бабушкиных друзей. Гретхен пожимала руки, терпела объятия и собирала силу воли, готовясь к неизбежному.
  Несколько членов бабушкиного воскресного церковного кружка помогали на кухне, гремя кастрюлями, свистел чайник с горячей водой. Кузина Хильда откинула влажную седую прядь волос, выпавшую из гладко зачесанного узла.
  — Ты уже упаковала вещи, Гретхен?
  Гретхен разгладила кружевную скатерть на краю стола, у которого стоял бабушкин стул. Она уже никогда на него не сядет. Никогда, никогда…
  — Я пока что не могу пойти на ферму, кузина Хильда. Я должна дождаться маминого звонка.
  Кузина Хильда прижала пальцы к вискам.
  — О да, да. Но если она не ответила… — Она умолкла и вздохнула. — Ты даже не представляешь, где они могут быть? И как с ними связаться? — Ее губы сжались в жесткую линию. Она вся кипела от негодования. — Должна сказать, что твоя мать, безусловно, повела себя безответственно, уехав неизвестно куда. Лотта ни разу не упоминала о мужчине, за которого Лоррейн вышла замуж. Семья ничего о нем не знает.
  — У него заканчивался отпуск. — Гретхен взглянула на кузину Хильду. — Поэтому они поженились сейчас. Сейчас война. Она уехала с ним в Калифорнию. У Сэма там часть. Она скоро позвонит. Я знаю. Так или иначе, я должна остаться здесь. Она не знает о бабушке. Я должна остаться. — И она не собирается жить на ферме с кузиной Хильдой и ее молчаливым мужем, Эрнстом. Ни сейчас. Никогда.
  Кузина Хильда закрыла лицо скомканным платком. Обычно такая уверенная в себе и бесцеремонная, сейчас она только качала головой.
  — Лоррейн должна знать. Но мне не по себе, что ты останешься одна.
  — Со мной все будет в порядке. — Неожиданно Гретхен схватила худые мускулистые руки. — Спасибо, кузина Хильда.
  Лицо пожилой женщины сморщилось. Она заглушила рыдания платком, повернулась и пошла к выходу.
  Гретхен откинулась на спинку дивана, скинула босоножки и подложила под голову подушку. Никто больше не скажет ей, чтобы она не забиралась на диван с ногами. Но она помнила. Устала, так устала… В последнее время она целыми днями работала в «Газетт», утром и вечером забегала в кафе. Кузина Хильда взяла на себя кухню. Миссис Перкинс грозилась уволиться. В углу витрины повесили объявление «Продается». К кузине Хильде заходил мистер Уитби и объяснил ей, что бабушкин дом можно продать или сдать в аренду на длительное время только по доверенности от матери Гретхен.
  Гретхен достала кубик льда из стакана с чаем и с хрустом разгрызла его. Другим кубиком она протерла лицо. Ей было невыносимо жарко. Может, переночевать сегодня на улице, вынести раскладушку… Нет. Она останется в доме, где услышит телефонный звонок.
  Барб спала на раскладушке в лесу, ожидая возвращения отца домой. Он так и не пришел. А Гретхен знала, где он прятался. Если бы она сказала Барб… и что бы из этого вышло? Все оказалось напрасно. Она ощутила горькую обиду и гнев на Клайда Татума. Если бы он не стал прятаться, а сдался бы полиции, то бабушка, может, была бы сейчас жива. Ее сердце не выдержало ночных походов по ухабистой дороге и чувства вины за то, что она помогала ему скрываться в хижине, где он застрелился.
  Гретхен выпрямилась и села, неподвижно глядя на кресло-качалку.
  — Бабушка, — прошептала она хрипло, — это была его вина. Не твоя.
  Она закрыла лицо руками. Надо было помочь бабушке…
  Зазвонил телефон.
  Какое-то мгновенье она не слышала его, потому что голова раскалывалась, словно ее разрывали демоны вины, горя и отчаяния.
  Звонок.
  Гретхен вскинула голову, бросилась в кухню и схватила трубку.
  — Алло.
  — Разговор для оплаты абонентом, которому звонят…
  — Я оплачу. Мама? Мама, бабушка… — Она захлебнулась от рыданий.
  — Гретхен, милая, боже мой, скажи мне. — Голос мамы то появлялся, то пропадал.
  — …похороны были вчера, и кузина Хильда хочет, чтобы я переехала к ним на ферму…
  — О нет. Ты приедешь сюда. Ко мне и Сэму. — Лоррейн говорила твердо и решительно. — Нас приютили друзья Сэма. Все ищут, где бы поселиться. Но это не важно, мы справимся, даже если придется спать на пляже.
  
  Грохот металла о металл, шипенье пара, резкий запах горящего топлива, — поезд с ревом прибыл на станцию.
  Кузина Хильда сунула Гретхен дорожную сумку.
  — Здесь жареная курица, картофель-фри и кусок пирога. А потом будешь есть в вагоне-ресторане…
  Гретхен взяла сумку и подхватила чемодан. Сердце бешено колотилось. Она стала подниматься по ступеням вагона. Толкались другие люди, женщины с детьми, солдаты, моряки. Калифорния, Калифорния… Она уже почти поднялась в вагон. Седой носильщик помог подняться пожилой женщине впереди нее.
  — По вагонам. Все в вагоны.
  — Гретхен, Гретхен! — Раздался резкий оклик откуда-то слева.
  Об ногу ударился чемодан.
  — Поторопись, малышка.
  Гретхен отступила, пропуская других пассажиров, высокие, худые, маленькие, толстые, все они торопились. Она посмотрела на мистера Денниса, на его покрасневшее от напряжения лицо. Он протянул ей конверт.
  — Едва успел… только что выяснил… — Он замолчал, пытаясь отдышаться. — …Старый друг в «Лонг-Бич Пресс-Телеграм»… Пайн-авеню, 604… Отдай ему это…
  Гретхен схватила конверт, и поток пассажиров увлек ее за собой. Она оглянулась и успела последний раз взглянуть на мистера Денниса в шляпе, съехавшей на затылок. Все лицо его было в складках, как у собаки-ищейки. Казалось, что он завидует, грустит и восхищается ею. Он шевелил губами, но ничего не было слышно из-за шума. Раздался пронзительный свисток паровоза. Она вошла в вагон и заняла свое место, по-прежнему сжимая конверт.
  Когда поезд отъехал от станции, Гретхен положила мешок в карман на спинке сиденья, поставила ноги на подставку. Где-то сзади плакал ребенок. Рядом с ней моряк перемешал карты и начал раскладывать солитер. По вагону струился голубоватый сигаретный дым. Стучали колеса.
  На конверте мистер Деннис нацарапал толстым черным карандашом: «Гарри». Конверт не был запечатан. Она вынула три сложенные пополам страницы. Это была ее статья о Фей Татум. В приложенной записке говорилось: «Гарри, прочти это. Возьми ее на работу. Уолт».
  
  …Знаешь, сколько раз я хотела рассказать тебе правду? Сто тысяч раз. Но не могла. Из-за Рода. Ты, может, и не знаешь про него. Да и откуда ты можешь знать. Я им так горжусь. Он замечательный художник. Я так говорю не только потому, что я его мать. На юго-западе его все знают. Он написал фрески для музея Джилкриса, а галерея Гетти заказала ему роспись акриловыми красками, она сейчас очень известна. Род назвал ее «Оставленное позади», это железнодорожный путь в прерии. Рода вырастили родители Бадди. Мне они не позволяли с ним видеться. Но это и понятно. Я чувствовала себя такой виноватой, что даже и не пыталась возражать. Сейчас они уже умерли. Я ничего не могла рассказать, пока они были живы. И пока был жив Род…
   Глава 10
  
  Я отвернулась от бабушкиной могилы. Последним воспоминанием о ней был засыпанный цветами гроб у вырытой ямы. И вновь я ощутила вспышку гнева, хотя теперь, состарившись, уже не так твердо была уверена, что вина за ее смерть лежит на Клайде Татуме. Каждому назначен свой срок. Приходит день, когда жизнь должна закончиться. Бабушка вошла во врата большей жизни спокойно и радостно, как никто другой из тех, кого я знала.
  Звон колоколов где-то вдали известил о полудне. На автомобиле я проехала по городу, в который прибыла нынче утром. Так много осталось прежним и так мало. Здания «Газетт» больше не было. Даже если бы оно и стояло на прежнем месте, я бы не стала заходить. Руины настоящего могут уничтожить дорогое прошлое. Я всегда, до последнего вздоха буду помнить скрип потолочных вентиляторов, запах чернил, сигаретного дыма и горячего свинца, и морщинистое, усталое, но полное оптимизма лицо мистера Денниса. Церкви — методистская, баптистская, церковь Христа, католическая — располагались на Стейт-стрит. К баптисткой церкви сделали пристройку, и было заметно, где старое сливалось с новым. На Мэйн-стрит стояли прежние здания, вот только не осталось знакомых имен, и витрины многих магазинов были заколочены досками. Кафе «Виктория» стало страховым агентством. Навесы кинотеатров все так же выступали над тротуаром, но «Бижу» стал салоном красоты, а «Рид» — антикварным магазином. Я поразилась, каким маленьким оказалось здание суда. Давным-давно оно представлялось огромным, и я помнила, как бежала вверх по ступеням жарким июньским днем, полная волнения и энергии. Я была репортером…
  Павильон, тоже оказавшийся маленьким и довольно обшарпанным, все еще стоял на южном склоне лужайки. Но появились новые военные мемориалы: Вторая мировая, Корея, Вьетнам, сотни имен вырезаны на граните. Не помню, чтобы раньше по обеим сторонам центральной лестницы росли розовые кусты. Зато я никогда не забуду запах антисептика в офисе шерифа, за которым тянулись тюремные камеры. Я понимала, что многое помню неверно и что едва ли можно доверять воспоминаниям. Помнились какие-то обрывки, некоторые отчетливо, одни были твердыми и яркими, как вытравленный кристалл, а другие потемнели, потускнели и потеряли прозрачность, как вода в озере.
  Письмо, — я сунула руку в карман, пощупала конверт, — письмо из дома принесло столько воспоминаний, ярких, темных, счастливых, грустных, отчетливых, потускневших. Я не смогла устоять перед мольбой в последней строчке: «Теперь я могу рассказать всю правду. Ты приедешь, Гретхен? Барб».
  Отогнув край перчатки, я посмотрела на часы. Почти вовремя. Я прошлась по тропинкам среди листвы, и моя трость постукивала по затвердевшей от заморозков земле.
  Старые дубы, вязы и тополя стояли среди могил, как часовые. Кладбище расположилось на вершине и склоне холма. Могилы Татумов были слева, недалеко от бабушкиной. Я лишь мельком взглянула на них. Сейчас я шла к участку, где никогда нe была, но получила четкое объяснение по телефону, и мы обе поразились тому, как изменились за столько лет наши голоса.
  Я увидела ее на вершине холма. В небольшой ложбине ютились надгробия, огороженные с обеих сторон невысокими холмами. Она ждала меня у свежей могилы, на которой все еще лежала гора цветов. Задул ветер, старый знакомый оклахомский ветер, раскачал ветви деревьев, закружил в унылом танце листья и мелкие ветви, затряс высокий кедр. Я подняла воротник. Шляпу я, конечно, не надела, и ветер разметал мои волосы. На бабушкиных похоронах на мне была соломенная шляпа. Я спустилась по склону холма.
  Увидев друг друга, мы молчали с минуту, разделенные насыпью из цветов. На ее лице остались следы былой красоты, несмотря на припухлости под голубыми глазами, морщинистый подбородок, выдававший возраст и болезни, поникший рот, который яснее, чем слова, говорил об утрате надежды и радости. На ней было черно-серое пальто из грубого твида, а спереди виднелся неподшитый подол. Тупоносые черные туфли на низком каблуке выглядели модными, но дешевыми.
  Узнала бы я Барб Татум? Нет. Никогда. Это была не та Барб, что очаровывала наш маленький мирок. Та Барб двигалась грациозно, ее лицо дышало жизнью, глаза горели.
  Барб глубоко вздохнула, сжала руки. Она была без перчаток и явно страдала артритом: суставы покраснели и опухли.
  — Ты хорошо выглядишь, Гретхен. Изысканно.
  Эти слова так отличались от моей оценки ее вида, что я не смогла ответить.
  Она то ли усмехнулась, то ли вздохнула.
  — Обо мне так не скажешь, да?
  Я узнала южно-калифорнийскую напевность в ее речи.
  Взглянув на ярко-желтые нарциссы, венчавшие груду цветов, я заметила, что они уже слегка увяли.
  — Мне очень жаль, Барб.
  — Пора завязывать с такими вот встречами, — голос ее дрожал, — у свежей могилы.
  Она вся как-то съежилась и подавила рыдание, зажав рот покрасневшей рукой.
  Я подошла к ней, достала из сумочки бумажную салфетку.
  Она взяла ее, вытерла глаза.
  — Я знаю, что сейчас Роду хорошо. Он был очень болен, Гретхен. Лейкемия, врачи ничего не могли сделать. Он так мучился, сейчас ему уже не больно. Сейчас мне больно, а не ему. — Она посмотрела на меня с надеждой. — Ты же репортер, ты наверняка поискала информацию о нем после того, как я написала. Он на самом деле знаменит.
  — Да. — Сын Барб на самом деле был знаменит: известен в маленьком, ревностно оберегаемом, снобистском мире искусства своими акриловыми картинами и скульптурами из зазубренного стекла и витой стали. Я нашла несколько биографических очерков о Родни Джеймсе Уилсоне-младшем. Он родился в Лонг-Бич, Калифорния, умер в Талсе, Оклахома. Вырос в маленьком городке на северо-востоке Оклахомы, жил с родителями отца. Всегда рисовал, карандашом и красками, и лепил.
  Барб наклонилась, оторвала цветок нарцисса, растрепала его на лепестки.
  — Род однажды спросил меня о маме и папе. Я встала и вышла из комнаты. Не хотела, чтобы он увидел мое лицо. Потом он нарисовал картину, женщина в черном стоит на коленях у двух могил, и у нее нет лица, только мазки черного и серого. Больше он никогда меня об этом не спрашивал. — Барб оторвала желтый лепесток. Он лениво закружился в воздухе и опустился на покрытую листьями землю, вспышка цвета среди высушенной зимой листвы. — Я думаю, сейчас Род знает. Я думаю, мама с папой, Бадди и его родители встретили его там. — Она резко подняла на меня глаза. — Ты считаешь меня глупой?
  — Вера никогда не бывает глупой, Барб, — мягко ответила я.
  Мы посмотрели друг на друга с неожиданным пониманием: две пожилые женщины в осеннюю пору жизни, знающие, что тот, кто верит, никогда не сможет ничего объяснить тому, кто не верит. Даже если бы золотое сияние полилось с неба на тех, кто насмехается над верой, они бы отмахнулись и не заметили, высокомерные, глухие, потерянные.
  — В общем, — Барб откашлялась, — я знаю, что Род сейчас в порядке. — Она наклонилась, погладила цветы, лежащие поверх венков. — Род понимает. Мой духовник говорит, что умершие должны простить всех, кто причинил им боль. — Ее глаза заблестели. — Многие люди должны простить меня, Гретхен. Но я не поэтому тебе написала. Весь мир считает, что папа убил маму, и я должна сказать правду, пока я жива. Только я знаю правду. О Гретхен, смогу ли я тебя убедить?
  Я вдруг остро ощутила бесполезность этой поездки. И зачем только я приехала? Зачем проехала через всю страну в это печальное место? Барб ищет ответ, давно потерянный во времени. Я сжала рукоятку трости. Бог свидетель, я помогла бы ей, если бы могла. Но как она или кто-то еще сможет изменить тот факт, что Клайд Татум убил жену и застрелился сам?
  Она встала, болезненными пальцами теребя толстое кашне, словно оно мешало ей дышать.
  — Ты должна помнить, как это было ужасно, когда мы нашли маму. Я не верила, будто папа вообще мог причинить ей боль, но потом, как и все остальные, решила, что он виновен. Что еще я могла подумать? Отец любил маму и очень ревновал. Может быть, он слишком ее любил. Когда он услышал, что в наш дом по ночам приходил мужчина, он, конечно, решил, что у мамы роман. Это стало первым страшным ударом: папа поверил в мамину неверность. Я не могла спать от горя. Но второй удар оказался еще хуже: папина записка, которую мне отдал шеф Фрейзер.
  Записка — мистер Деннис сказал нам, что написал Клайд, но я не помнила слова. Слишком много лет прошло.
  — И тогда я поняла. — В глазах, устремленных на меня, застыла боль.
  Я ничего не сказала. Какие слова могли помочь? Но почему записка до сих пор так ранила Барб?
  — Поэтому вышла замуж за Бадди. Мне нужно было уехать из города. Я так боялась. Я хотела рассказать шефу Фрейзеру, но понимала, что он мне не поверит. — Голос звучал тускло и безнадежно. — Я ничего не могла доказать.
  — Что доказать? — Меня охватило нетерпение. Что надо было доказать?
  — Кто убил маму. И папу. — Она сняла с плеча сумочку из старой потертой кожи, открыла застежку, осторожно достала пластиковую папку и протянула ее мне.
  Я взяла ее в руку. Обрывок бумаги, оторванный от коричневого бакалейного пакета, выглядел потрепанным. Я с трудом разобрала полустертую надпись: «Я не хотел навредить Фэй. Скажите Барби, что я люблю ее…»
  И все. Два предложения, одно незаконченное, без подписи.
  Я ощутила ледяные мурашки на спине. Шеф Фрейзер увидел эту записку, вытащил ее из-под отяжелевшего тела Клайда Татума.
  — О боже, Барб… — У меня перехватило дыхание.
  — Ты видишь, Гретхен, ты видишь! — Торжество воодушевило ее, и голос прозвучал громко и молодо.
  Усилием воли я уняла дрожь в руках. Все вдруг стало ясно, словно сам Клайд Татум стоял позади нас, навсегда молодой, с горестным лицом, заросшим щетиной, в грязной, мятой форме, протянув мускулистые руки. «Фэй»… Клайд никогда бы не сделал ошибку в имени своей жены, Фей. И Барби? Я играла в их доме столько раз. Татумы называли дочь «солнышко», «малышка». Но они никогда не называли ее «Барби».
  Я разгладила пальцем пластиковую обложку потертой записки.
  — Но это он написал.
  Она сцепила руки на груди.
  — Он пытался сказать нам.
  Клайд писал отрывистым почерком, потому что кто-то стоял с пистолетом у его виска. В последние, отчаянные мгновения, оказавшись в ловушке убийцы своей жены, Клайд пытался передать тем, кто найдет его тело, шефу Фрейзеру, шерифу Муру и окружному прокурору Дарвуду, что он писал под принуждением: украденный в его доме пистолет держали в нескольких дюймах от его головы. А шеф Фрейзер не заметил ошибку в имени Фей. Сколько людей пишут с ошибками и никогда не замечают, правильно слово написано или нет? Очень многие. Слишком многие.
  Барб вздрогнула.
  — Он умер, поверив, что убийца был маминым любовником. И это хуже всего. Этого я не могу ни забыть, ни простить. Потому что он был моим любовником.
  Она посмотрела мне в глаза. Мне показалось, что я заглянула ей в душу, отягощенную цепями стыда.
  — Да, к нам в дом приходил мужчина. Когда мама уходила на танцы. Он приходил ко мне, Гретхен. Я думала, что я такая сексуальная, что все это так возбуждает, что он такой красивый. Я подумать не могла, что может произойти. Сейчас это кажется таким глупым. Все спят с кем попало. — Она говорила жестко и горько. — Даже школьники. А мама умерла, и папа умер, потому что я спала с Донни Дарвудом. О Боже, какая бессмысленная смерть.
  Я покачала головой.
  — Даже сейчас это бы имело значение: взрослый мужчина спит с несовершеннолетней девочкой. Особенно женатый мужчина.
  — Донни… Я так его никогда больше и не увидела. Хотела бы я перестать ненавидеть его. — В голосе прозвенели металл и непреклонность. — Не думаю, что он собирался убить маму. Но она кричала, и он испугался. Знаешь, я даже не думала о нем. В ту ночь не думала. А мама стала стучать в мою дверь. Я закрылась, а она кричала, чтобы я выходила, что она знает, что я сделала…
  Сквозь годы я вспомнила, как миссис Крейн говорила, что все рассказала Фей, когда та позвонила ей из бара…
  — …она собиралась выяснить все, что произошло, от меня, и тогда скандал бы разразился ужасный. Я думаю, она позвонила Донни из бара…
  Значит, той страшной ночью было два звонка, а не один.
  — …он пришел, чтобы уговорить ее никому не рассказывать. А когда она закричала на него, он, наверно, пытался ее успокоить. А потом убил. А папу — о боже, — папу он убил хладнокровно.
  — Я видела его в ту субботу. — Сейчас я поняла. Донни Дарвуд был очень умный. Умный и отчаянный: он был виновен в убийстве, и нашел страшный, безумный путь к спасению. Все считали, что виновен Клайд Татум. Если Клайд покончит жизнь самоубийством, оставив записку, то Дарвуд спасен. Женщина, которая помогла Клайду спрятаться в хижине, испугалась. Может, она решила, что Клайд виновен, особенно после того, как из дома Татумов украли пистолет. Приходила ли она той душной ночью на городскую площадь, слышала ли убедительные обвинения Донни Дарвуда? Как бы то ни было, она прикрепила записку под дворник автомобиля окружного прокурора. Это Дарвуд пробирался в темном лесу, прятал исцарапанные руки под рубашкой с длинными рукавами и ждал Клайда после его очередной бесплодной попытки найти убийцу Фей. Убив Клайда, Дарвуд прикрепил записку на полицейский джип. Я вспомнила ощущение опасности и зла в темноте той жаркой летней ночью.
  Я заговорила медленно.
  — В то утро, когда они нашли твоего папу, Дарвуд выглядел больным. — Больным, потрясенным, обезумевшим, навечно придавленным грузом вины. — Барб, есть разные убийцы. — Я писала о судебных процессах, видела убийц глупых, озлобленных, напуганных, порочных. — Дарвуд должен был заботиться о правосудии. Он бы не стал окружным прокурором, даже ради внимания, политического признания или власти, если бы его не волновало, что правильно, а что нет. — Что же произошло с таким человеком, если он стал не лучше преступников, которых преследовал?
  — Донни врезался в дерево на своей машине несколько лет спустя. — Бесстрастно сообщила Барб. — Напился. — Она вскинула подбородок — Я рада. Как-то легче, что и он умер. Я могла смотреть на Рода и не видеть Донни.
  — Род? — Я распечатала немало материала об одаренном художнике. В галерее висел студийный портрет. Автопортрет. Светлые волосы, широкое лицо. Красивый мужчина.
  Губы Барб задрожали.
  — Я же говорила тебе, что была дурной женщиной? Что я во всем виновата? Мне нужно было выйти замуж. Я была беременна. — Слезы текли по ее щекам. — Но, может, это единственное доброе дело, которое я сделала. Родила Рода. И позволила родителям Бадди забрать его. Они его любили. Любили все, что он говорил и делал. Это был мальчик Бадди, а потом он стал художником: будто на ферме среди кур вдруг вырос лебедь. Поэтому я и не могла ничего рассказать. Я не могла нанести удар своему сыну и родителям Бадди. Но сейчас они умерли. Что бы я ни сказала, им это уже боли не причинит. Наверно, я ищу покоя, Гретхен. И я подумала о тебе. — Барб откинула прядь крашеных рыжих волос. — Я боялась, что не приедешь. Ты же не обязана.
  — Нет. Не обязана. — Не так уж много обязанностей у женщины моего возраста. Легко сказать «нет». Но когда пришло письмо, я только что вернулась с семейного отдыха на Гавайях. Мы остановились на Кауи, занимались серфингом, играли в теннис, устраивали пикники, бегали с детьми по золотому песку. Мои дети и внуки приехали как мои гости. Я сунула руку в перчатке в карман пальто, нащупала письмо и посмотрела на венок из нарциссов. Увядающие желтые цветы — предвестники будущей весны. Это был обыкновенный отпуск, который я заслужила годами работы.
  Никогда не забуду, как начиналась моя карьера. Я все еще хранила пожелтевшие листки о Фей Татум — статью, которую увезла с собой в Калифорнию и в свое будущее.
  — …ты можешь писать. Ты могла бы рассказать, что на самом деле произошло. Что мама была верна папе, а он не убивал ее.
  Да, я могу писать. Я могу рассказать историю о Фей и Клайде Татум, об их дочери Барб и о маленькой девочке, жившей по соседству…
   Вольфганг Хольбайн
   Кровь тамплиеров
  
  
  Все вокруг представлялось совершенной идиллией. Авиньон нежился в ясный утренний час под безоблачным голубым небом и тянулся к нему среди зеленого ландшафта своими живописными башнями и башенками исторических строений, а также красными черепичными крышами столь же простых, сколь и прекрасных жилых домов. Теплый прозрачный свет заполнял обширную площадь перед стенами церкви, благополучно пережившей и сохранившей свой величественный вид не одно столетие. Тут уже сновали многочисленные туристы, обуреваемые жаждой открытий; и как обычно, без спешки и ажиотажа они подолгу задерживались у киосков, в которых продавались открытки; пристально изучали планы города, рыскали между сувенирными лавчонками и передвижными стендами, входили и выходили через арки ворот, открывавших доступ на огороженную каменной стеной меньшую площадь — непосредственно перед церковным порталом.
  Лишь четыре человеческие фигуры, казалось, не совсем вписывались в эту картину сравнительно недавно пробудившегося места паломничества. Все четверо были в строгих черных костюмах и белоснежных рубашках, (с одним-единственным исключением), их глаза были прикрыты элегантными солнечными очками. Двое из них заняли позицию перед величественными мощными створками церковных ворот, бросая зоркие, испытующие взгляды на проходящих мимо людей, в то время как третий внимательно наблюдал за отражениями в хромированных ободах антрацитно-черного «Ситроена», а также украдкой вел слежку через полуоткрытое боковое тонированное окно со стороны водителя. Последний из этой примечательной четверки лежал на капоте уже упомянутой роскошной машины — на спине, в расслабленной позе, с раскинутыми в стороны руками и вздернутым кверху подбородком, и единственное, что доказывало, что он жив, было ритмичное постукивание среднего пальца его правой руки по ветровому стеклу. Серебристо-серая рубашка на нем была расстегнута чуть ли не до пояса и позволяла увидеть обнаженную верхнюю часть его стройного и достаточно мускулистого корпуса. Правая часть его груди была украшена какой-то замысловатой татуировкой, доходившей до самой шеи.
  Но даже эти странные часовые не могли омрачить идиллическую картину перед церковью, похожую на книжную иллюстрацию. Люди в черном лишь на короткий миг привлекали внимание отдельных туристов, после чего те быстро о них забывали, вновь обращая глаза к шедеврам старинной архитектуры, подходя к витринам с открытками или к торговцам сувенирами, прежде чем их мозг оказывался в состоянии вырваться из инерции покоя и лени и задать вопрос, задумавшись над увиденным.
  В то время как Божий дом снаружи уже проснулся и пробуждал все большие ожидания, его внутреннее убранство находилось в тени, или, лучше сказать, в световом пространстве, почти лишенном теней. Сквозь многочисленные окна свет проникал в центральный неф[187] и погружал его, а также узкие скамьи для молящихся, украшенные великолепной резьбой, и колонны, отделявшие боковые нефы и находящиеся там высеченные из светлого камня фигуры святых, в мягкую белизну. Эта церковь, без сомнения, могла затмить не один с великой роскошью построенный храм; в наше время в очень немногих кафедральных соборах царила столь спокойная и уютная атмосфера.
  Скамьи были пусты. Перед крестильной купелью в правом боковом нефе стоял священник, который приветливо улыбался находящейся напротив него женщине:
  — Итак, ты хочешь, дочь моя, чтобы твой сын Давид был окрещен в нашей церкви?
  Маленькие пальчики младенца, лежавшего на руках у женщины, касались четок, которые она держала, перебирали их и играли с деревянными бусинами. Малыш улыбнулся, словно понял слова святого отца и теперь хотел укрепить свою мать в убеждении, что она приняла правильное решение и пора сделать последний шаг, который необходим, чтобы с благоволения Господа ее сын принял таинство крещения в этой церкви.
  — Да, — ответила молодая женщина тихим нежным голосом. — Я этого хочу.
  Она была красива — более того, она была совершенством красоты. Мягкий белый бархат облегал ее безупречно стройную фигуру и ласкал не менее бархатистую, гладкую и удивительно светлую кожу. Большой капюшон, переходивший спереди в глубокое декольте ее платья, не мог полностью скрыть светлые с золотистым отливом локоны. Ее облик опроверг бы каждого, утверждавшего, что симметрию и совершенство невозможно найти в земном лице. Полные, красиво изогнутые губы, тонкий, безупречной формы нос и будто нарисованные краской брови под высоким гладким лбом… Лицо этой женщины осеняли отдаленно напоминающие кукольные, но огромные, бездонные карие глаза. На коже ее самый придирчивый глаз не обнаружил бы ни единой морщинки, веснушки или родинки и уж тем более никакого шрама или другого дефекта. Женщина, стоявшая перед священником, отличалась поистине безупречной, неестественно безупречной красотой — то была вершина, недосягаемое совершенство в образе женщины.
  От этого совершенства священник сильно робел, и ему становилось неуютно.
  Неуютно? Возможно, это был всего лишь недостаток знаний для сравнения, сопоставления этой неизвестной ему красавицы с другими женщинами, для представления ее в обычных жизненных ситуациях; возможно, это только создавало между ней и каждым человеком, который ей противостоял, определенную дистанцию. А может быть, это была конфронтация, негативная реакция священника на ее почти неестественную красоту, отчего он становился немного нервозным и чувствовал себя не в своей тарелке. Однако он ей улыбнулся, ибо непредвзятость, открытость и если это не помогало, то дисциплина были столь же неотъемлемыми от его профессии, как утренняя молитва. Он окунул руку в святую воду и нарисовал этой водой знак креста на лбу ребенка, которого мать держала над крестильной купелью.
  — Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа, — сказал он и встревоженно оглянулся вокруг, когда его слуха достиг шум, доносившийся из-за церковных стен.
  Собственно, шум был едва слышен. Однако уже одно то, что священник вообще его уловил, вселило в него некоторое беспокойство, так как каменные стены церкви были достаточно толстыми, а массивные деревянные двери были созданы специально для того, чтобы не пропускать внутрь никаких могущих явиться помехой звуков. До сих пор двери служили исправно. Тем не менее священник продолжил церемонию и не пошел выяснять, что происходит на площади.
  — Всемогущий Господь, — говорил священник, улыбаясь мальчику, после того как вместе с его матерью покинул главный неф и поднялся на возвышение, где красовался роскошный алтарь, — Отец нашего Господа Иисуса Христа освободил тебя от наследного греха и даровал тебе посредством воды и Святого Духа новую жизнь. — Затем он взял серебряный сосуд с елеем, умастил им кожу младенца и произнес: — Помазаю тебя целительным елеем, дабы ты всегда принадлежал к своему народу и оставался частицей Христа, который есть наш духовный пастырь, пророк и царь на вечные времена.
  Он указал матери младенца на белую крестильную свечу и передал ей длинную горящую спичку.
  — Возожги свет Христов! — велел он, и женщина в белом бархатном одеянии подожгла фитиль.
  После этого тихим голосом заговорила мать младенца.
  — Не бойся, — сказала она сыну, подражая интонации священника, — ибо я тебя освободила. Я дала тебе имя, ты — мой!
  Продолжая назидания, священник на миг приподнял голову, когда сквозь закрытую дверь в Божий храм снова проникли посторонние звуки, но затем сразу же поторопился вернуться к своим обязанностям.
  — Теперь нам следует перейти к молитве, — призвал он молодую женщину.
  Вместе они прочитали «Отче наш».
  Они еще не дочитали молитву до конца, когда одна из дверных створок неожиданно резко подалась вперед и на пороге показался темно-русый мужчина атлетического сложения, с пронизанной сединой трехдневной бородой, в распахнутом, доходящем до щиколоток плаще, под которым была видна кожаная куртка. Плохо залеченная резаная рана обезображивала его лицо. В правой руке он держал великолепный меч, клинок которого был обрызган кровью, и поэтому лишь те места, где крови не было, ярко поблескивали в колеблющемся свете свечей. Левой рукой мужчина закрыл за собой дверь и ловкими пальцами запер ее на засов, после чего поспешил к священнику и молодой женщине, которые изумленно к нему обернулись. Изумление, однако, сразу же исчезло из глаз святого отца, когда он узнал вошедшего, и сменилось выражением, которое можно было истолковать двояким образом: он хорошо знал этого человека либо потому, что состоял с ним в близком родстве, либо потому, что они долгие годы находились в дружеских отношениях. На лице служителя церкви попеременно отразились печаль, облегчение, страх и усталое равнодушие; он встал со своего места и проворно устремился к боковому выходу справа от алтаря.
  Молодая женщина, напротив, была явно испугана, если не сказать пребывала в ужасе и смятении, когда ее взгляд упал на ворвавшегося в церковь мужчину. Она тоже поднялась и, крепко прижимая к груди ребенка, поспешила вслед за священником. Тот, однако, захлопнул за собой дверь, и, прежде чем женщина успела ее открыть, послышался звук поворачиваемого снаружи засова. Итак, он оставил ее наедине с преследователем, который приближался к ней, угрожающе воздев клинок и оттесняя ее обратно к алтарю.
  В отчаянии она попыталась изгнать страх из своих глаз, поняв, что рассчитывать может только на саму себя. Женщина повернулась лицом к вооруженному мужчине и улыбнулась.
  — Я счастлива, что ты пришел на крещение нашего сына, — заявила она; в ее голосе слышалось соблазнительное придыхание, словно мягкий бриз пронесся сквозь святые покои. — Я назвала его Давидом.
  — Отдай его мне! — Странный рыцарь, который, судя по ее словам, был отцом ребенка, требовательно протянул руки к младенцу.
  По ней было видно, что ей больше всего хотелось от него убежать, но женщина осталась стоять на месте и продолжала как ни в чем не бывало улыбаться. Лишь едва заметное нервное подергивание уголков рта выдавало объявший ее страх.
  — Мы одна семья, Роберт, — сказала она просительно и настойчиво.
  Тихое позвякивание возвестило, что ключ в боковой двери повернули снова. Второй мужчина со скомканным платком в руках и мечом, висевшим в ножнах на поясе, тихо подошел к женщине сзади, но та, казалось, этого не заметила.
  — Давай жить вместе, одной семьей, — прошептала она молящим тоном, — Пожалуйста, давай…
  Конец фразы потонул в удушающем кашле, когда второй вооруженный мужчина одной рукой крепко обхватил ее сзади, а другой прижал к ее красивому лицу платок, пропитанный хлороформом или другим одурманивающим средством. Лишь один момент она извивалась в крепких тисках незнакомца, отчаянно прижимая к себе малыша, но ее силы быстро убывали.
  Ее тело обмякло, она уже не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, и человек, которого она назвала Робертом, выхватил у нее ребенка прежде, чем она упала без чувств.
  Странный рыцарь положил младенца на алтарь и наставил острие меча на его грудь.
  Проходили секунды, казавшиеся годами, в течение которых мужчина просто стоял, готовый проткнуть маленькое тельце смертельным оружием, и разглядывал младенца. Его взгляд искал взгляд малыша, который смотрел на него большими карими глазами с любопытством и без всякого страха. Рука мужчины дрожала все сильнее, углы его рта едва заметно подергивались. Не узнавал ли он в этом младенце самого себя? Не отражалась ли в глазах мальчика, который был ему сыном, его собственная душа?
  Роберт сунул меч обратно в ножны, крепко прижал ребенка к своей груди и поспешил за вторым таинственным рыцарем, покинувшим Божий дом через тот же боковой выход, через который в него вошел. Младенец громко заплакал.
  Давид проснулся весь в поту, с бешено бьющимся сердцем. Нет, не впервые его пробуждал ночью этот странный сон… далеко не впервые! С тех пор как он себя помнил, время от времени он видел во сне эти непонятные картины: церковь, молодую женщину дивной красоты в белом бархатном платье, двух странных, непонятно откуда появившихся рыцарей и младенца, к груди которого приставлено острие окровавленного клинка. Этот сон разительно отличался от всех прочих снов, которые Давид считал обычными. Он никогда не менялся. И если обычные сны он после пробуждения сразу же забывал, то этот, уже проснувшись, он обычно пытался в течение нескольких мгновений восстановить в памяти или даже продолжить, силился узреть каким-то внутренним оком дополнительные детали, прежде чем рыцарь вынесет ребенка из церкви и исчезнет вместе с ним внутри микроавтобуса.
  Так было и в эти секунды, в течение которых Давид, задыхаясь от частых ударов сердца, продолжал лежать на узкой кровати. Он злился на самого себя. Несмотря на уверенность, что это всего лишь сон, хотя и навязчивый и в последнее время все чаще повторяющийся, он не сразу смог освободиться от навеянного сном ужаса после своего пробуждения.
  «Это, должно быть, как-то связано со старым монастырем», — втайне надеялся он, пытаясь себя успокоить. Уединенная жизнь внутри монастырских стен, неуютное монастырское общежитие, ставшее ему домом с восемнадцати лет, старый монах, заменивший ему семью, которой у Давида не было, и полная неизвестность относительно всего, что касалось его происхождения, — все это должно было плохо влиять на живого и пытливого молодого человека. Просто он слишком много времени проводил за чтением греческих и латинских стихов на старых, пожелтевших листах, вместо того чтобы, как большинство его сверстников, увлекаться машинами, кинофильмами, громкой музыкой и некоторыми другими занятиями, за которыми лучше не быть пойманным, а в области литературы и самообразования ограничиваться тонкими журнальчиками, в которых сообщались все подробности относительно жизни «top-tip» — первой десятки звезд поп-музыки. Его образ жизни был, безусловно, нездоровым. Но он не знал никакой другой жизни, а нет ничего труднее, чем отказываться от многолетних ежедневных привычек.
  По крайней мере он убеждал себя в этом, чтобы не признаваться, что прежде всего он ни за что не хотел бы разочаровать Квентина и вообще был слишком труслив, чтобы вступить в конфликт с человеком, который в течение столь долгого времени бескорыстно о нем заботится, — с самоотверженным монахом, всегда желавшим ему добра.
  Он не мог себе представить реакцию монаха, заменившего ему отца, если он, Давид, сообщит ему, что отказывается провести остаток своей жизни за пестрыми витражами пыльной монастырской библиотеки. И что хотя он всей душой верит в Бога, он никогда в своем сердце не был склонен идти той стезей, для которой его пытался воспитать Квентин.
  Давид провел обеими руками по лицу и по волосам, не для того чтобы стереть пот, но, по крайней мере, чтобы скатывающиеся со лба капельки перестали щекотать ему ноздри. Светлые солнечные лучи проникали в большое окно просторной комнаты интерната, чему он также был обязан Квентину. Его воспитатель заранее позаботился о том, чтобы Давиду досталась самая большая из всех имеющихся спален и чтобы он жил в ней совсем один. Теплые лучи позднего июльского солнца ласкали его затылок, гладили его щеки и пробуждали в нем ужасное подозрение, что он, возможно, спал слишком долго.
  Рывок — и сонливости как не бывало. Давид поискал глазами маленький электронный будильник на тумбочке возле кровати. Тот, судя по всему, был поставлен на время более получаса тому назад и своим монотонным, неприятным писком давно и безуспешно пытался выманить соню из мягкой постели. Следующий, еще более мощный прилив адреналина буквально катапультировал юношу из кровати, так что у него на миг даже закружилась голова, пока ноги искали пол, и одновременно, не прерывая движения, он схватил и напялил на себя джинсы и тенниску, которые, аккуратно сложенные, дожидались его на стоящей рядом табуретке. В виде исключения он не стал искать чистых носков, а надел вчерашние.
  «Статистика, которая утверждает, что мужчины меняют белье вдвое реже, чем женщины, — подумал он с досадой, — явно права. Но все это происходит только потому, что мужчины крепче спят, постоянно просыпают и не слышат будильника».
  Через три минуты он покинул школьное общежитие и большими шагами, прямо по траве, бежал по обширной монастырской территории, среди поросших деревьями холмов и лужаек, минуя красивую старую церковь, к величественному главному зданию. Там его соученики уже ломали головы над параболами, метафорами, философиями государственных устройств, химическими соединениями и прочими вопросами, о которых школьное начальство думало, что жить, не усвоив их, невозможно.
  Квентин, который, как и все его собратья, постоянно носил простую коричневую рясу с грубым плетеным поясом вокруг живота (концы пояса чуть ли не на каждом шагу заставляли его спотыкаться), давно был занят тем, что заботливо подметал соломенной метлой ступеньки маленькой церкви, вероятно принадлежавшей к столь же давней эпохе, что и его одеяние. Его пес — золотистый ретривер — воспользовался краткой толикой свободного времени, столь редкой в не очень веселой собачьей жизни при монастырском интернате, и, следуя за хозяином, который с трудом сметал в кучу листву со ступенек, с видимым удовольствием снова ее разбрасывал за его спиной в разные стороны. Квентин состроил явно неодобрительную мину, когда Давид с покрасневшим лицом, задыхаясь, промчался мимо, помедлив лишь на одно сердечное биение, чтобы одарить своего наставника столь же беспомощным, сколь и извиняющимся жестом. Затем он бросился бежать дальше, не проронив ни слова. Монах редко порицал его вслух, но он обладал подлинным талантом выражать взглядом больше, чем тысячью слов. Давид знал, что Квентин не питает ни малейшего сочувствия к соням и к тем, кто опаздывает на занятия, и в этом не было ничего удивительного. Ведь если человек, которому под пятьдесят, встал в то время, которое он считает утром, прочел утренние молитвы, успел посидеть за книгами, даже не позавтракав, как он может относиться к «нормальным» людям, к которым привык причислять себя Давид, которые с удовольствием нежатся в кроватях и досматривают сладкие сны, если только у них нет серьезного недомогания, заставившего их пробудиться, например поноса. Со смешанным чувством упрека и озабоченности святой отец взглянул на свои ручные часы, производившие впечатление редкого анахронизма, в то время как Давид быстрым шагом вошел в главное здание.
  Можно было подумать, что эта ситуация — быть приемным сыном монаха и посещать школу при том же монастыре — таила в себе некое преимущество. В конце концов, значительная часть учительского состава состояла из монахов, которые не только знали Квентина уже не одно десятилетие, но и относились к нему с величайшим уважением. Теоретически по этой причине естественно было бы простить иной раз некоторые прегрешения: не писать о Давиде в классном журнале, не оставлять его лишний раз после уроков и не поручать ему уборку за не вполне подобающее поведение или опоздание — ведь все они были в некотором роде одной большой семьей. Но на практике все выглядело совершенно иначе. Опасение большинства учителей в чем-то предпочесть Давида и выделить его перед другими учениками часто приводило к прямо противоположным результатам. Дабы не допустить ни малейшего сомнения, что в школе, стоящей не один век за монастырскими стенами, каждый имеет одинаковые права и к каждому относятся одинаково, Давиду приходилось чаще, чем всем остальным вместе взятым ученикам, оттирать классную доску и парты или удалять из туалета сигаретные окурки тайных курильщиков — несмотря на то, что он не давал учителям и половины тех поводов для недовольства, за которые его наказывали. Таким образом, он был настроен на самое худшее и внутренне готовился, как он это делал уже не раз, просить у заведующего хозяйством большой мешок и палку с острой насадкой для сбора мусора, когда нерешительно постучал в дверь класса и, слегка ее приоткрыв, проскользнул внутрь.
  Алари, учитель латыни, облокотился на скамью у окна в противоположном конце класса и с раздраженной миной наблюдал, как мучился у доски красный как рак, растерянный Франк, пытаясь перевести не такой уж длинный и не такой уж сложный текст. Когда скрипнула дверь, он тут же направил глаза на вошедшего Давида и одарил его улыбкой, столь же фальшивой, как и те немногие слова, которые девятнадцатилетний учитель в кожаной куртке небрежно написал на доске под латинским текстом.
  — Прекрасно, что ты оказываешь нам честь своим приходом, Давид, — сказал Алари голосом, полным иронии.
  — Очень сожалею. — Давид беспомощно пожал плечами и стыдливо опустил взгляд. — Я проспал…
  — Надеюсь, ты уже не слишком сонный и переведешь этот текст.
  Алари смерил презрительным взглядом высокого ученика, стоявшего перед зеленой классной доской, который явно не знал, что ему делать с куском мела, и беспокойно крутил его между пальцами, надеясь, что учитель когда-нибудь проявит сострадание и пошлет его на место.
  Несколько учеников злорадно захихикали. Давид не был уверен, относятся ли смешки к Франку, который в этот момент искоса метнул на него злобный взгляд, будто он, а не Алари произнес эти слова, или к нему самому, который в наказание за то, что проспал, теперь должен выполнить задание. Тем более что с этим заданием не справился одноклассник, которого он, Давид, недолюбливал. Вероятно, злорадство относилось к ним обоим.
  Давид послушно кивнул, подошел к доске и взял мел, который Франк с мрачной миной сунул ему в руку, чтобы затем, гордо откинув голову и проворно перебирая кривыми ногами, занять свое место в самом последнем ряду. Мимоходом, почти незаметно, он дал тумака тихо ухмылявшемуся себе под нос Чичу, не заметившему, что в классе перестали смеяться. Все это вышло потому, что Чич обычно выкуривал свою первую дозу вскоре после семи, где-нибудь между туалетом и комнатой для завтрака. Удар Франка Алари заметил, но проигнорировал, не желая новых разборок.
  Хорошенькая Стелла одарила Давида улыбкой, когда, повернувшись к доске, он стер неверное начало перевода, сделанное Франком, чтобы написать правильный текст.
  Франк с самого начала учебы невзлюбил Давида. Правда, он не мог терпеть большинство других людей, даже если они были вроде бы в его вкусе — белокурые и широкогрудые — и не предъявляли к неотесанному, примитивному юноше слишком высоких требований. Природа не одарила Франка склонностью к гимнастике ума. Честно говоря, Давид порой удивлялся, как это Франк вообще сумел дойти в школе до таких высоких ступеней и при этом оставался на второй год только один-единственный раз. Франк был завзятым драчуном и задирой, перед которым другие ученики предпочитали сразу же опускать взгляд, если их глаза в течение последующих сорока восьми часов были им нужны для ориентации. Между Франком и Давидом дело никогда не доходило до серьезных столкновений лишь потому, что Давид, как и большая часть остальных ребят, всячески избегал контактов с ним и намеренно игнорировал его колкости, оскорбления, угрозы и приступы ярости. Давид рано понял, что лучше не попадаться на пути этому юноше с его накачанными, сверхтренированными мускулами.
  Но с недавнего времени Давиду часто нелегко было не обращать внимания на оскорбления враждебно настроенного одноклассника, который, как подозревал Давид, не случайно начал каждое утро смазывать свои каштановые волосы смесью геля и еще какого-то двухкомпонентного препарата — так, во всяком случае, казалось. Ибо уже довольно давно речь шла не только об отношениях: его и Франка, но и, хотя никто об этом не говорил вслух, о благосклонности Стеллы.
  Давид завершил перевод, к удовольствию Алари, и отвернулся от доски, чтобы направиться к своему месту рядом с Чичем. Стелла была не единственная хорошенькая девочка в классе, которая улыбнулась ему в этот момент, но она была единственной, о которой он со стопроцентной уверенностью мог сказать, что она сделала это не исподтишка и не случайно.
  Сто семьдесят сантиметров роста, коротко подстриженные темно-русые волосы, карие глаза, спортивная, но не слишком мускулистая фигура — юношу с такими данными сам Давид не считал особо привлекательным: в лучшем случае серединка на половинку. К тому же существенную роль играл тот факт, что стиль его жизни был крайне необычен, но при этом смертельно скучен, и большинство молодых людей вряд ли смогли бы что-нибудь с этим поделать. Поэтому ему было скорее непонятно, что именно в нем могло привлекать девочек из класса. Большей частью он не доверял их подчеркнутой любезности, их дружелюбию, их тактичному заигрыванию. Со Стеллой все было иначе. Он не смог бы выразить словами, чем она отличалась от других, чем ее улыбка выделялась среди других улыбок. Но ее глаза сияли немного ярче, голос звучал теплее, а ее смех… этот смех снимал у него напряжение и дарил радость… Этот смех был честнее.
  Между ними словно пробежала однажды электрическая искра, и все в классе об этом знали. Франка это бесило. Возможно, потому, что он так же мало, как и сам Давид, понимал, что именно могла найти такая привлекательная, живая и жизнерадостная девчонка, как Стелла, в этом сухаре и зануде. Кроме того, казалось, что Франк инстинктивно ощущает стремление и даже долг защитить свою территорию от приемного сына Квентина. Так было и в эту секунду, когда глаза Стеллы и Давида на виду у всех присутствующих открыто улыбнулись друг другу, и это еще более накалило атмосферу в маленьком пыльном классе, где по рядам девочек прокатилась волна немых вздохов, а из глаз тупоумного забияки на последней скамье сверкнули молнии, которые были бы смертельными, если бы метафоры вдруг обрели материальную субстанцию.
  Давид смущенно отвернулся и опустился на свое место, чтобы целиком и полностью посвятить себя пятому уроку со всеми его «супер-лативами», «конъюнктивами», «императивами» и даже — как он их ненавидел! — «аблативами»[188]. Это далось ему не без труда.
  «Стелла, — думал он про себя и все снова и снова повторял: — Стелла…»
  Была ли это любовь? Он спросил бы у своей матери, если бы у него была мать. Но у него был лишь Квентин — с ним он мог говорить о многом, но только не об этом — странном, беспокойном ощущении, которое каждый раз пронизывало его тело, когда он вечером ложился в кровать с мыслями о Стелле.
  Этот монастырь, конечно, не был местом, которому он хотел бы посвятить всю свою жизнь. Он должен поговорить начистоту с Квентином, сказать, что собирается его покинуть после окончания школы, хотя пока он не имел ни малейшего представления, куда ему направиться и куда может привести его дальнейший путь. Ведь он еще никогда и нигде не был и не знал никого вне монастырских стен. Но как объяснить все это Квентину? И как открыться Стелле и сказать ей, что он ее любит?
  «Для приемного сына монаха в монастыре, — размышлял он про себя, — все это действительно не так-то просто. Особенно для такого безнадежного труса».
  Звонок на перемену прозвучал прежде, чем он смог определить первый «аблативус абсолютус» в своем переводе. Это тем более раздосадовало его, что Квентин достаточно рано начал заботиться, чтобы его приемный сын был на короткой ноге с латынью. И то, что он особенно ненавидел «аблативус», вовсе не означало, что он не умеет его определять и безошибочно ставить на место в нужной форме. Но Стелла, сама того не желая, мгновенно изменила некоторые привычные правила. Например, то, что после звонка и воцарявшегося вслед за ним в классе хаоса всегда первым, кто распахивал дверь и выскакивал в коридор, был Франк, хоть он и сидел на последней скамье. Он и на сей раз первым добежал до двери, но сегодня этот неотесанный верзила застыл у выхода, чтобы следить за Стеллой, которая обстоятельно и не торопясь складывала в сумку книжки и тетрадки. Он наблюдал за ней взглядом лягушки, подстерегающей муху. Давид также без особой спешки сложил свои вещи и поднялся со скамьи. Когда он поднял взгляд, Стелла стояла прямо против него.
  — Эй, Давид! — Несмотря на фамильярно-лаконичное обращение, она вновь одарила его улыбкой своих бездонных синих глаз. Он старался думать при этом о чем угодно, только не об этом свербящем ощущении в груди. — Тебе известно, что мы сегодня вечером устраиваем праздник? Или нет?
  Ее вопрос был чисто риторическим, ибо нужно было быть таким же слепым и глухим, как учителя, чтобы не догадаться по шепоту и перемигиваниям последних дней, что предстоит один из пользующихся дурной славой праздников, устраиваемых на большой поляне. Несмотря на это, она сунула ему в руку маленькую карточку с приглашением. Давид робко ответил на ее улыбку, и две другие девочки, которые еще оставались в классе вместе со Стеллой, весело захихикали.
  Он почувствовал, как кровь прилила к его щекам (он застыдился этого) и, как следствие, затем порозовели уши.
  — Да… Я знаю… — ответил он, запинаясь. Его колени слегка подкашивались. Внутренне он проклинал себя за смущение. В конце концов, она пригласила его на вечеринку, а не на их предсвадебную помолвку. Он должен наконец взять себя в руки.
  — Ну так как? Придешь? — Стелла чуть склонила голову набок, и к ее улыбке примешалось нечто, воспринятое им как легкая мольба. Возможно, в ней проглядывало также некоторое предвиденное ею заранее разочарование и легкий упрек, так как это было не первое приглашение, на которое он отвечал отказом.
  Почему, собственно? Если не принимать во внимание страх осрамиться перед соучениками, когда он в своей беспомощности скажет или сделает что-нибудь неподходящее к случаю и всех насмешит, а также уверенность, что Квентин хотя и не запретит ему, но даст почувствовать свое неодобрение, других серьезных причин для отказа у него не было.
  — Я обещал Квентину помочь в переводе, — ответил он и почувствовал, что лучше бы ему тут же провалиться на месте, хотя сделать это было не в его власти.
  Стелла в самом деле казалась не только разочарованной, но и уязвленной. Она вздохнула и смерила его настойчивым взглядом.
  — Мы совсем скоро заканчиваем школу, Давид, — сказала она, тряхнув красивой головкой. — Нам осталось не так много праздников, учти это.
  Давид медленно и обстоятельно закрыл свою сумку, чтобы не глядеть в глаза Стелле. Она права. Пройдет совсем немного времени, и их пути разойдутся. И он был достаточно взрослым, чтобы дать понять Квентину, что пора перерезать пуповину, если уж его приемный сын настолько труслив, что не может сказать ему об этом сам прямо в глаза. Давид явно собирался с духом.
  — Ну… да, — ответил он наконец и криво улыбнулся. — Возможно, я смогу все же на часок вырваться.
  — Сделай это! — Стелла просияла и повернулась, чтобы уйти, словно боялась, что его «возможно» превратится в «нет», если она даст ему время что-нибудь добавить. — Буду очень рада! До вечера!
  Ее подруги, продолжая хихикать, исчезли из классной комнаты. Стелла хотела последовать за ними, но Франк, все еще стоявший у выхода, прислонясь к дверному косяку, в позе, которую он считал крутой и эффектной, схватил ее за запястье, не давая пройти.
  — Только не говори, что ты втрескалась в это ничтожество, Стелла, — процедил он, задыхаясь от гнева, и, сморщив нос, указал на Давида.
  Стелла смерила его пренебрежительным взглядом и вырвала руку:
  — Тебе-то какое до этого дело, тупица?
  Давид улыбнулся и смотрел ей вслед, пока она не исчезла среди учеников, толпящихся в коридоре, но его улыбка застыла на губах, когда он заметил полный ненависти взгляд Франка.
  Фон Метц помнил о дне, когда крестили Давида, как будто это было вчера. В тот день было пролито немало крови, и поэтому Роберт все еще чувствовал себя в какой-то степени виноватым. Порой он спрашивал себя, не лучше ли было бы сделать это сразу же — убить маленького Давида непосредственно после его рождения. Но Лукреция запретила ему тогда всякое общение с сыном и надежно спрятала от него малыша. Само собой разумеется, она должна была это сделать. На ее месте он поступил бы так же. Она знала, что он намерен отнять у нее ребенка. В этом не было сомнений. Но он все же не хотел, чтобы ребенок умер, не получив Божьего благословения, и потому было правильнее дождаться того дня, когда священник окрестит мальчика.
  В те часы, когда все в нем начинало глухо роптать, Роберт приспособился успокаивать свою совесть привычными рассуждениями. Ведь те, кого они убили, тоже не были невинными овечками; они были бездушными палачами, убийцами, нанятыми Лукрецией. Кто знает, сколько загубленных человеческих жизней лежало на их совести, но они, видимо, привыкли к такому существованию — каждое утро вылезать из постели с мыслью, что вполне могут не дожить до вечера.
  Когда до Роберта дошло телефонное сообщение священника, он немедленно направился в Авиньон. Лукреция настаивала на том, чтобы крещение свершилось как можно скорее, так что священник после разговора с ней был вынужден уступить и назначил обряд на следующее же утро. Он был неплохим человеком, этот священник, и знал, что в жизни правильно и что ложно, но судьба не наделила его силой придерживаться этих правил. В результате у Роберта оказалось не слишком много времени для сборов и приготовлений, но в конце концов все прошло гладко.
  Почти гладко.
  Он сидел в маленьком уличном кафе в центре Авиньона и терпеливо ждал, в то время как его люди заняли позиции в непосредственной близости от церкви. Ему было нелегко скрыть нервозность и столь естественную для человека слабость при мысли о том, что от него потребуется, — вернее, что он сам от себя потребует! Именно поэтому, а также чтобы не быть случайно обнаруженным в последнюю минуту какой-нибудь комнатной собачонкой Лукреции, он прикрывал лицо газетой «Ле Монд» и лишь время от времени опускал ее, чтобы отхлебнуть глоток крепкого черного кофе, принесенного кельнером. Когда пробило одиннадцать часов, он отложил газету, так и не прочитав ни одной статьи, положил плату за кофе под сахарницу, чтобы веющий с утра бриз не подхватил легкую купюру, и направился к церковной площади. Если все пойдет по плану — а в этом он не сомневался, так как священник был человек надежный, — решающий момент близок.
  Как только он вышел из тени, отбрасываемой аркой ворот, и остановился на площади перед входом в церковь, его взгляд стал внимательно обшаривать все вокруг, и то, что он увидел, ему не очень понравилось. Было еще довольно рано. Несмотря на сверкающие солнечные лучи, воздух для второго июля был достаточно свежим. Однако на площади уже собралось много народу. Туристы любовались историческими постройками, прилежно фотографировали или, болтая, бродили парами вдоль сувенирных лавок. Наряду со взрослыми здесь было очень много детей: одни послушно шагали рядом с родителями или прочими спутниками, держа их за руки, другие с радостным визгом беспорядочно носились по всей площади, что немало мешало спокойному передвижению остальных. Фон Метц тихо вознес к небу молитву, чтобы, когда они начнут делать то, что задумали, им под руку не попался невинный ребенок.
  Черт подери! Все в нем противилось тому, что он считал своим непременным долгом. Давид был плодом его греха — но все же он был и оставался его родным сыном, его плотью и кровью!
  Взгляд Роберта обратился к роскошному порталу в верхнем конце площади. Хотя он ничего другого и не ожидал, он невольно вздрогнул, увидев темные фигуры наемников рыцарского ордена Приоров, или, как их еще называли, Настоятелей Сиона. Они заняли позицию, позволявшую надежно просматривать примыкающее к церкви пространство. Их черные пиджаки были расстегнуты — и не без причины. Наметанный взгляд Роберта угадал сразу: под пиджаками заметно проступали ремни автоматов. Прямо перед ними был припаркован иссиня-черный «Ситроен», за рулем которого сидел еще один рыцарь ордена Приоров, также бросавший внимательные взгляды на передвигавшихся по площади людей.
  В человеке, нарочито спокойно лежавшем на капоте автомобиля, — раскинувшись на спине и небрежно разбросав руки в стороны, — Роберт далее на таком большом расстоянии сразу узнал Ареса Сен-Клера. Сен-Клер… Темноволосый, добрых сто девяносто сантиметров роста. Типичный Гунн, как его часто называли. Этот человек сразу же пробудил в нем неприятные воспоминания, которые он охотно выбросил бы из памяти. Арес был самым худшим из них. В некотором роде он был даже хуже и опаснее своей сестры, какой бы бесчеловечной, умно-изворотливой и безбожной ни была приоресса Лукреция. Арес был ее правой рукой, инструментом ее больных фантазий. Без своего братца она была бы никем.
  Сен-Клер считался превосходным бойцом. Это фон Метц уже не раз изведал на собственной шкуре. Он не стремился к новой конфронтации с этим «мастером меча», слепым орудием женщины, которую называл своим «тяжким грехом». Фон Метц не порывался сразиться с ним даже для того, чтобы отомстить за все то зло, что его сестра причинила ему и многим другим людям: любовь к поединкам и оружию не была свойственна его характеру. При этом нельзя сказать, что Роберт был слабым борцом — скорее наоборот: когда они пробивались в Западную Европу, он считался лучшим из лучших. С тех пор ничего не изменилось. Но он питал какое-то непобедимое отвращение к бряцанию мечей и нанесению ран, тем более — к убийствам и захвату кого-либо или чего-либо грубой силой, и отступал от этого своего принципа лишь тогда, когда обойтись без него было абсолютно невозможно.
  Как, например, сегодня, в этот июльский день. Его взгляд был устремлен сейчас через всю площадь перед церковным порталом на длинноволосого бородатого мужчину, который стоял у тележки с мороженым и в данную секунду был занят тем, что, улыбаясь, протягивал вафельный рожок с шоколадным мороженым маленькой девочке, в нетерпении переступавшей с ноги на ногу.
  «Итак, Папаль Менаш занял свой пост», — с облегчением констатировал фон Метц.
  Бородатый тоже его заметил и ответил на его взгляд. Фон Метц изобразил слабое подобие кивка и стал искать Уильяма Бланшфора — его он также ожидал здесь встретить. Этот третий тамплиер стоял спиной к церкви перед высокой, выше роста мужчины, витриной с почтовыми открытками — по виду беззаботный турист, разглядывающий виды Авиньона. Роберта он увидел еще раньше, чем тот его заметил, потому что, как только фон Метц его обнаружил, их взгляды мгновенно встретились. Теперь почти все были в сборе. Пока все шло по плану.
  — Цедрик? — прошептал Роберт в крошечный микрофон, который был спрятан у него под воротником.
  «Нет, — обычно считал он, — не так уж много достоинств у этого нового безумного столетия». Но одним из немногих ценных преимуществ, которыми наделила их эта эпоха, была удивительная техника. Роберту не нужно было долго высматривать Цедрика Чернэ, чтобы вычислить его местонахождение. Он тут же услышал, что Чернэ давно занял свою позицию в башне, стоящей против церкви, — на другой, деловой, стороне площади. Роберт смог увидеть краем глаза, как в этот момент большое круглое окно наполовину приоткрылось.
  — Готовы? — тихо спросил он всех.
  Дуло высокоточной многозарядной винтовки большого калибра, которое в темноте за окном воспринималось как неясная тень, легко качнулось из стороны в сторону и замерло, когда Чернэ с помощью оптического прицела определял для ствола оптимальную позицию.
  — Только прикажи, Роберт! — донесся возбужденный и слегка потрескивающий голос Цедрика из миниатюрного беспроволочного приемного устройства прямо в ухо фон Метца.
  Его взгляд еще раз скользнул к Папалю, стоявшему за тележкой с мороженым, и к Уильяму, который прогуливался около витрин с открытками. Их лица сигнализировали об их готовности без слов. Фон Метц отбросил последние сомнения в правильности своего намерения. Путь, который они выбрали, был ужасным. Но он был единственно возможным.
  — Пора! — прошептал он в микрофон.
  Секунда — и два наемника приоров, стоявшие перед церковным порталом, как подкошенные упали на землю.
  Выстрелов слышно не было. Цедрик снабдил многозарядное оружие глушителем. Только две круглые дырки диаметром в сантиметр, появившиеся на лбу у мужчин, неожиданно, без всякого внешнего повода рухнувших перед входом в церковь, выдавали причину их внезапной смерти.
  Чернэ был превосходным стрелком — лучшим из всех, кого Роберт знал. Однако ни глушитель, ни удивительная быстрота и меткость долговязого снайпера, который в течение кратчайшего времени дважды нажал на спусковой крючок, не помогли избежать паники. В тот момент, когда беззвучные выстрелы достигли цели, какая-то туристка находилась в непосредственной близости от церковного портала. Увидев мужчин, внезапно залившихся кровью и упавших на землю без всяких признаков жизни, она пронзительно закричала. А когда третья пуля Цедрика секунду спустя раздробила наполовину опущенное боковое стекло «Ситроена» и уверенно пробуравила лоб человека, сидевшего на водительском месте, церковная площадь в мгновение ока превратилась в кромешный ад.
  Такой поворот событий не был предусмотрен Робертом. Истерика никогда не приносит пользы и слишком часто и бессмысленно подвергает опасности совсем посторонних людей. Продавец воздушных шаров растерянно отпустил веревку, и все его надутые гелием разноцветные воздушные шарики беспорядочно устремились в летнее небо Авиньона. Маленькая девочка с испуганным писком выронила шоколадное мороженое и побежала вслед за родителями, которые в панике уже покинули площадь через дугообразные ворота слева от церкви.
  Папаль и Уильям вновь попались на глаза фон Метцу, когда мимо них с воплями бежали к выходу последние туристы, гиды и продавцы. Арес, который с проклятиями скатился с капота своего лимузина, увидев, что два первых приора упали на землю, удостоил их снисходительной улыбкой, когда они перед падением одновременно вытащили мечи из-под своих коротких плащей.
  — Тамплиеры… — презрительно произнес темноволосый Гунн, сделав небольшой шажок в сторону, и тысячекратно отработанным движением вытащил свой собственный клинок.
  Затем ход событий круто переменился. Несколькими размашистыми, шагами Арес приблизился к трем тамплиерам. Клинки Уильяма и фон Метца звонко ударились о клинок его богато украшенного меча, которым лучший боец приорессы Лукреции размахивал с такой завидной ловкостью и силой, которую трудно было предположить даже в столь мускулистом и крепком человеке. В результате блестящих маневров Арес энергично отбросил в сторону Роберта, так что тот едва смог удержаться на ногах. С поразительной легкостью, с почти веселым, заносчивым блеском в глазах богатырь успешно парировал удары Папаля; одновременно схватив свободной левой рукой Уильяма за воротник куртки, он нанес ему собственной головой такой удар в лицо, что тому пришлось заплетающейся походкой отступить назад. Фон Метц тем временем обрел равновесие и вновь со свистом обрушил свое стальное оружие на клинок Ареса, который и в этот раз с невероятной быстротой и твердостью отразил удар.
  Та доля секунды, когда их клинки с лязгом скрестились, вдруг представилась Роберту бесконечностью, в течение которой он совершил целое путешествие во времени. Их движения и все вокруг внезапно начало замирать, как бывает при замедленной съемке. Роберт неожиданно почувствовал, что его перенесло далеко-далеко назад, что он снова находится в катакомбах под храмом царя Соломона в тот самый момент, когда примерно тысячу лет тому назад они впервые вступили между собой в поединок. Более того, Роберт мысленно увидел вокруг себя других крестоносцев в кольчугах и высоких кожаных сапогах, и все они отчаянно сражались друг с другом. Арес уже тогда освоил эту свою снисходительную, непреклонную улыбку, для чего он во время борьбы растягивал концы губ. Блеск его глаз Роберт ненавидел больше всего остального.
  А между тем сейчас, в настоящем, Арес ударил его клинком по лицу и нанес ему довольно болезненную рану.
  Фон Метц проклял себя за то, что некоторое время не следил за ходом боя и за своим противником.
  Раздосадованный неудачей, он быстро отступил назад и замахнулся для нового удара. Но тут уж Папаль сумел не упустить тот краткий момент, когда Арес предавался гордым мыслям о своем триумфе, и поторопился вонзить острый как бритва клинок в плечо врага. С воплем, в котором звучало больше ярости, чем боли, Арес метнулся в сторону, когда Папаль, чей клинок так же легко проходил сквозь кости, сухожилия и мускулы, как нож проходит через масло, снова ухитрился его ударить и нанес ему глубокую, сильно кровоточащую рану. Фон Метц использовал это мгновение, чтобы прорваться мимо Ареса и распахнуть дверь в церковь.
  Лукреция и священник, стоя на коленях перед каменным алтарем, погрузились в молитву. Когда мощная створка с грохотом уперлась в стену, они одновременно обернулись и увидели Роберта. Тамплиер не мог истолковать мимики священника в тот момент, когда святой отец увидел его, перепачканного кровью, с мечом магистра тамплиеров в правой руке; в глазах же Лукреции он прочитал беспредельный ужас.
  Быстрыми, ловкими движениями фон Метц захлопнул за собой дверь и запер ее изнутри. Священник торопливо поднялся и поспешил к боковому выходу, Лукреция с маленьким Давидом на руках последовала за ним. Священник, однако, приоткрыл дверь настолько, чтобы протиснуться самому, а затем, к ужасу и растерянности невольно остановившейся женщины, закрыл дверь прямо перед ее носом. Через минуту стало слышно, как поворачивается большой ключ в старом латунном замке.
  Роберт не смог подавить вздоха невероятного облегчения. То, чего он ожидал от священника, было больше, чем способен вынести человек, каким бы богобоязненным и убежденным в правильности своего дела он ни был. Фон Метц не смог бы упрекнуть его, далее если бы тот в последнюю секунду встал перед ним, заслонив собой беззащитную мать и невинного ребенка, но священник принял правильное, с его точки зрения, решение. Он повернул ключ в замке и предоставил мать и ребенка их судьбе в образе фон Метца.
  Лукреция быстро все поняла. Она сделала единственное, что ей оставалось в ее положении: постаралась разрядить обстановку и перетянуть его на свою сторону, как она часто — слишком часто — поступала. Уже целый год прошел с тех пор, как он встречался с ней в последний раз. Год, в течение которого он имел достаточно времени, чтобы понять, что он допустил страшную, непростительную ошибку, которая должна теперь стоить жизни невинному младенцу, потому что фон Метц обязан сделать все, чтобы ограничить последствия того непоправимого вреда, который он уже причинил.
  Женщина не изменилась. Естественно, нет. Они оба и не могли измениться, так как ни один из них не был подвержен процессу старения. Лукреция была все так же немыслимо хороша. С кроткими карими глазами лани, мягкими золотистыми волосами, в белоснежном бархатном платье, которое она, видимо, решила надеть в честь праздника крещения сына, она казалась воплощенной невинностью.
  К несчастью, она слишком хорошо знала о том впечатлении, которое производит на людей, и изо всех сил стремилась использовать это ради своей выгоды. И на этот раз ей удалось не выдать страха, охватившего ее, когда перед ней появился Роберт. Она выдержала его взгляд и улыбнулась:
  — Я счастлива, что ты пришел на крещение нашего сына.
  Ее голос был таким же благозвучным, каким он сохранил его в своей памяти. Он бы ей поверил, если бы не знал, как лицемерны обычно бывают ее слова и уверения.
  — Я назвала его Давидом, — сказала она, кивнув на мальчика, лежавшего у нее на руках.
  — Отдай его мне! — Роберту стоило невероятных усилий произнести эти простые слова. Ему всегда было тяжело говорить с ней, тем более не соглашаться или даже восставать против нее. Ребенок на ее руках еще больше все осложнял: он мешал сохранять самообладание и придерживаться своего решения. Давид… Сегодня он в первый раз увидел сына, и он знал, что этот первый раз станет последним.
  — Мы одна семья, Роберт. — Лукреция пыталась демонстрировать спокойствие и невозмутимость. Она упорно старалась не показать ни своего страха, ни своей слабости, но в ее огромных карих глазах стояло что-то, что фон Метц воспринял как скрытую мольбу.
  Ему пришлось отвести взгляд, потому что он не мог этого вынести. Какой бы холодной и фанатичной она ни бывала в иные времена, в эти секунды она только мать, которой грозят отнять ее ребенка. Никогда прежде он не чувствовал себя таким подлым и отвратительным.
  — Давай жить вместе счастливой семьей, — прошептала Лукреция умоляюще. — Пожалуйста…
  Конец фразы был прерван удушающим кашлем, когда Цедрик, внезапно возникший словно из небытия, прижал к ее лицу платок, пропитанный хлороформом. Фон Метц был слишком поглощен созерцанием ее ангельской красоты и противоречивыми чувствами, чтобы заметить, как мягко к ним подкрался Цедрик Чернэ. В который уже раз в своей бесконечно долгой жизни Роберт проклинал себя, что слишком легко позволял себе отвлечься. Только сейчас он заметил, что боковая дверь, через которую исчез священник, распахнута настежь.
  Лукреция была не в силах сопротивляться поджарому, но при этом достаточно мускулистому тамплиеру, который напал на нее сзади. Она даже не могла больше кричать и звать на помощь. Ее глаза расширились от ужаса, она уже успела осознать, что сейчас произойдет то страшное, чему она до самого конца не верила и изо всех сил надеялась помешать: сейчас он, Роберт, отнимет у нее ребенка — ее сына! И затем, как видно, убьет его! В течение нескольких мучительных мгновений, пока она отчаянно пыталась сопротивляться, ее руки удерживали малыша. Затем ее тело обмякло. Фон Метц бросил меч и подхватил младенца, чтобы тот не упал на каменный пол вместе со своей потерявшей сознание матерью.
  Ему так хотелось прижать его к груди, ласкать и гладить маленького Давида, своего сына. Никогда и ни за что на свете он по своей воле не пожелал бы с ним расстаться. Но вместо этого он быстро, хотя и осторожно положил младенца между двумя серебряными подсвечниками на каменную плиту алтаря. Чем дольше он будет держать ребенка на руках — он осознал это самое позднее в ту секунду, когда вдохнул сладкий, нежный запах гладкой младенческой кожи, — тем труднее ему будет осуществить принятое решение.
  Он хотел насмотреться на него до того, как приставил клинок к маленькой груди, в которой равномерно и спокойно билось сердечко размером едва ли больше грецкого ореха. Давид встретил его взгляд с невинным любопытством ребенка, который видел в этом мире едва ли больше, чем материнскую грудь и круглые четки, которые он без устали крутил пальчиками. Его крошечные ручки схватили острый клинок и…
  О, проклятие! Роберт невольно отвел назад оружие — он не хотел, чтобы ребенок порезался. Нет, видимо, он не способен выполнить то, что задумал. Это же его родной сын, его кровь и плоть! Да простит его Святая Троица, но он не может этого сделать. Если бы отточенным клинком тамплиерского меча он пронзил сейчас грудную клетку малыша, его вовеки не простила бы его собственная душа и собственное сердце, которое бы разорвалось от горя.
  Он взял ребенка с алтаря, прижал к груди и поспешил за Цедриком, оставившим бесчувственную Лукрецию на церковной скамье и удалившимся тем же путем, которым так неожиданно появился.
  Битва перед церковью тем временем продолжалась. На помощь Аресу подоспели два новых бойца. Когда фон Метц достиг микроавтобуса, который Цедрик припарковал за открытыми воротами, в стороне от церковной площади, он увидел Бальдера, лежащего в луже крови. Арес был занят тем, что, как впавший в неистовство берсеркер[189], яростно молотил сопротивляющегося из последних сил Уильяма. Фон Метц заметил также, как Менаш Папаль изготовился и поднял клинок, чтобы одним мощным ударом перерезать шею Романа. Клокочущий звук, который вырвался из горла противника, убедил фон Метца, что его боевому товарищу удалось одержать верх в поединке. Затем он отдал приказ к отступлению.
  Хорошо сыгранный тамплиерский дуэт поспешно отступил назад, при этом им приходилось непрерывно отражать атаки Ареса. После того как они один за другим проскользнули через щель между створками ворот, Папаль захлопнул их прямо перед носом разъяренного противника. Арес отошел, разбежался и с дикой яростью бросился на ворота, видимо желая использовать собственное тело в качестве тарана, однако Уильяму удалось вовремя заблокировать ворота своим клинком. Тамплиеры поспешили сесть в микроавтобус, в то время как Арес колотил мечом по воротам и выкрикивал им вслед зловещие проклятия.
  Из церкви в это время раздался душераздирающий крик — это Лукреция очнулась и обнаружила отсутствие ребенка. В то время как она все еще продолжала кричать, Роберт наблюдал растущую растерянность на лицах своих друзей, когда они заметили, что он держит на руках мальчика. Взгляд Цедрика наряду с изумлением выражал сочувствие, но более всего — разочарование и упрек.
  — Что случилось, Роберт? — вырвалось у него. — Ты должен был убить малыша!
  Фон Метц не произнес ни слова. Своего рода ответ дал им сам малыш. После того как, выражая недовольство не всегда деликатным обращением с ним Роберта во время бегства, он дал волю слезам и разразился оглушительным плачем (причем продолжалось это довольно долго), он вдруг внезапно затих. Неловкими пальчиками он потянулся к рукоятке меча своего похитителя и начал ощупывать врезанный в золото клинчатый восьмиугольный крест тамплиеров.
  Оглушительный лай ретривера на маленькой замощенной площади перед монастырской церковью вырвал Роберта из мира прошлого. Он снова вспомнил причину, по которой пришел сюда и стоял в этот момент рядом с Квентином за пестрыми окнами библиотеки, разглядывая молодого человека, каким стал его сын.
  — Он чувствует, кто он, — прошептал Роберт, не глядя на монаха. — И он будет задавать тебе каждый день все больше вопросов.
  — Но я не думаю, что сейчас подходящий момент, — взволнованно возразил Квентин. — Дай ему, по крайней мере, закончить школу и сдать экзамены на аттестат зрелости.
  — Подходящий момент, Квентин, не наступит никогда, — ответил фон Метц и посмотрел на монаха с грустной улыбкой.
  Роберт сочувствовал монаху, самоотверженно и беззаветно заботившемуся о ребенке, о котором сам он заботиться до поры до времени не имел возможности. Квентин же целиком посвятил себя мальчику и сделал из него воспитанного молодого человека. Роберт представлял себе, что монах должен чувствовать при мысли, что у него заберут Давида, заменившего ему родного сына, которого он не мог иметь из-за своего монашеского призвания. Но все равно, не может же Квентин привязать к себе Давида навечно. Фон Метц понемногу наблюдал за сыном все эти годы, и от него не ускользнуло, как изменился Давид в последнее время. Заберет ли Роберт его к себе или нет, мальчик в любом случае покинет монастырь, в этом тамплиер был более чем уверен.
  — Другие даже не знают, что ты его не убил. — Квентин старался говорить спокойным голосом, но Роберт чувствовал отчаянное сопротивление в словах старика.
  — Да, — согласился тамплиер, — и я не могу и не хочу больше это утаивать.
  Квентин глубоко вздохнул. Фон Метц с облегчением заметил, что непреклонное упрямство в глазах монаха начало уступать мысли, что тамплиер имеет все права на Давида. Роберт подавил в себе желание заключить в объятия старого друга, утешить его; он снова посмотрел через окно на своего сына, который в данное время подметал ступеньки, ведущие к церковному порталу. И тут произошло нечто странное: Давид совершенно неожиданно для себя схватил обеими руками старую соломенную метлу и вскинул ее, словно мощный меч, направив воображаемый клинок на заливавшуюся истерическим лаем собаку. Он остановил метлу всего за миллиметр от головы пса. Вслед за тем смущенно пожал плечами и с удивлением посмотрел на метлу, словно сам не мог понять, что он только что сделал. Собака сообразила, что разумнее будет прекратить лай, и, повизгивая, отбежала на несколько шагов от юноши и от его, быть может, недооцененного ею раньше оружия, которое он обычно использовал для подметания ступенек. Давид продолжал недоверчиво разглядывать метлу, точно в нее вселилась какая-то самостоятельная магическая сила и это она несет ответственность за подлое покушение на собаку. После этого он отложил ее и, словно извиняясь, стал почесывать онемевшего от испуга ретривера за ушами.
  На губах фон Метца играла гордая улыбка.
  — Когда я вернусь из Лондона, — решительно сказал он, — Давид узнает, кто он.
  Лучшей погоды для ночного праздника трудно было пожелать. Воздух в лесу был теплым, небо — ясным, в звездах; высоко над макушками мощных дубов висел месяц в форме серебряного серпа. Давид давно уже не чувствовал себя так хорошо, как теперь, когда отправился наконец на поляну. Получить разрешение Квентина, принять приглашение Стеллы и пойти на лесную вечеринку оказалось гораздо проще, чем он предполагал. Самым тяжелым было время перед их коротким разговором, когда он, как и каждый вечер, сидел в просторной, пыльной, доверху набитой знаниями и старыми историями библиотеке и, глядя одновременно в книгу и на монитор компьютера, мучительно размышлял, как получше сформулировать просьбу. Он старался как можно меньше думать о Стелле, но, погруженный в свои мысли, все время что-то чиркал в блокнотике, вместо того чтобы переводить лежащий перед ним латинский текст, как он твердо обещал Квентину. Проходя мимо, монах наклонился к нему, чтобы посмотреть, как далеко он продвинулся в своей работе. Квентин не был, как опасался Давид, сильно разочарован или даже разозлен, увидев, что его ученик практически ничего за сегодняшний вечер не сделал, скорее он показался Давиду обеспокоенным, и юноше это было почти так же неприятно, как выговор. Он чувствовал, что постоянная озабоченность Квентина начинает его стеснять.
  Монах рассматривал рисунок в черновом блокноте — клинчатый восьмиугольный крест тамплиеров, — который Давид нарисовал, сам толком не зная почему. Квентин наморщил лоб, но ничего не сказал. Тогда Давид собрался с духом и просто, в нескольких словах, сообщил ему о приглашении Стеллы. Он счел это наиболее дипломатичным, так как это освобождало его от необходимости о чем-либо просить Квентина. К его изумлению, монах отреагировал понимающей улыбкой и даже ободрил Давида в его намерении пойти, если тот сам этого хочет. Все оказалось так просто… Давид решил в будущем чаще высказывать то или иное свое желание в такой непрямой форме. Он не очень привык обращаться с какими-либо личными просьбами, так как монах с самого начала старался приучать его к бескорыстию и скромности. Но сегодня он явно вошел во вкус, и теперь у него наверняка будут чаще возникать те или иные просьбы, для чего он — вне зависимости от того, достиг он уже совершеннолетия или нет, — хотя бы из вежливости и из чувства такта нуждался в благословении Квентина.
  Он приближался к большой поляне, где — это слышалось издалека — праздник был в полном разгаре. Давид намеренно медлил и пришел немного позднее, чтобы не оказаться в числе первых. Ему больше всего хотелось быстро и незаметно затеряться в толпе. Он рассчитывал, что никто не будет готов к тому, что он примет приглашение Стеллы и на этот раз взаправду придет, — ведь после того, как три или четыре последних раза он не появлялся на этих шумных, пользующихся не слишком доброй репутацией сборищах, многие сочли его неприступным, скучным анахоретом. Наверняка кое-кто посмотрит на него косо. Другие станут шушукаться и подсмеиваться над ним, и он не вправе их за это упрекнуть. Таким образом, его превосходное настроение несколько увяло к тому времени, когда он прошел последние метры и вышел из лесной чащи на ярко освещенную поляну. Неприятное, муторное чувство вдруг заполнило его желудок, и когда его в самом деле встретили первые раздраженные взгляды, он был на шаг от того, чтобы повернуть назад, и сделал бы это, если бы не Стелла. Немедленно прервав разговор с одноклассницами, она, обрадованная, поспешила к нему навстречу.
  — Давид! — Ее высокий, ясный тенорок заглушил и музыку, и гул голосов.
  Если бы Стелла не была Стеллой, он, возможно, на нее бы за это обиделся, так как следствием ее выкрика было то, что теперь действительно каждый, кто раньше его не заметил, обратил свой взгляд в его сторону. Давид покраснел.
  — Ты пришел! Вот здорово!
  В ее прозрачных глазах замелькали радостные искорки.
  От смущения Давид глубоко засунул руки в карманы джинсов, дружески ей кивнул и неуверенно огляделся. Он чувствовал себя среди этого многолюдья совершенно потерянным. Посреди поляны мерцало пламя большого костра, генератор обеспечивал работу стереоустановки и относящихся к ней двух мощных звуковых электроусилителей. Охотничья площадка у лесной опушки была без долгих размышлений превращена в танцпол для группки легко одетых школьниц, которые с величайшей радостью отплясывали как заправские тусовщицы, завсегдатаи дискотек и других увеселительных заведений. Давид разглядел среди танцующих и одноклассников, прежде всех, конечно же, Чича, который в своих ярких манатках и шерстяной шапочке на длинных непричесанных волосах выделялся в этой пестрой толпе, как крапчатый конь в стаде баранов. Казалось, каждый, кто имел возможность сегодня сюда выбраться, пришел.
  — Вот! Сначала немного выпей! — Стелла сунула ему в руку свой наполовину опустошенный пивной бокал. Она тоже казалась смущенной, но, в противоположность Давиду, имела преимущество — всего в несколько промилле, — и это давало ей возможность успешнее справляться с ситуацией.
  Благодарный за то, что она помогла ему занять чем-то руки, он взял у нее бокал и осторожно его пригубил. Собственно говоря, он вообще не любил пиво, но сейчас это не играло роли. Еще меньше ему нравилось стоять с беспомощно засунутыми в карманы руками и уклоняться от изумленных взглядов соучеников.
  Элла и Мадлен прошли мимо него и Стеллы, пьяно покачиваясь и болтая несусветную чушь, и весело его приветствовали. Наконец и Чич его заметил и поспешил к нему с большим, сладковато пахнущим бумажным кульком в руках.
  — Давид, братан! — крикнул он ему в самом превосходном настроении и одарил его улыбкой человека, под завязку хватанувшего запретного кайфа. Затем он приобнял его рукой за плечи, чтобы подсунуть ему свою дурь из кулька под самый нос, так что глаза Давида начали слезиться. — Ты мужчина, Давид! — сказал он под конец. — Ты не трус, ты парень что надо!
  В то время как Давид все еще размышлял, что, собственно, хотел сказать ему этими словами его развязный, но тем не менее симпатичный и добродушный длинноволосый сосед по парте, Стелла весело ему подмигнула:
  — Я же говорила, что тебе следовало прийти пораньше.
  Давид улыбнулся. Стелла права, как она большей частью всегда оказывалась права. Теперь, когда первое смущение было преодолено, все вокруг показалось ему не так уж плохо, как он боялся. После того как он научился в этот день выражать свои корыстные желания, он усвоил и еще один урок — осуществлять эти желания на практике.
  Стелла схватила его за руку и потащила на площадку для танцев в четыре квадратных метра.
  — Пойдем! — протянула она сладким голосом. — Потанцуем!
  Лукреция вела себя как ребенок. Хуже всего было то, что сама она этого не сознавала. Тем не менее Арес старался входить в пустую колыбельную комнату как можно тише, чтобы не потревожить сестру в минуты ее благоговейных молитвенных бдений и отчаянных попыток с помощью сосредоточения и магии предугадать будущее. И это происходило почти ежедневно в течение уже более восемнадцати лет.
  Колыбельная комната! Арес не вполне понимал сестру и с каждым днем, наступавшим после ее молитвенных бдений, понимал ее все хуже и хуже. Огромное помещение, выкрашенное радостной белой краской, такая же белая лакированная колыбель — символ невинности, — и все это для ребенка, которому была бы абсолютно не нужна такая комната, далее если бы он в самом деле вернулся к своей матери. Ведь ему исполнилось бы сейчас уже восемнадцать лет и он был бы уже молодым мужчиной… Но о чем говорить! Давид мертв! Почему Лукреция никак не хочет этого понять и с этим смириться?
  Арес сдержанно откашлялся:
  — Лукреция! Министр уже здесь!
  Лукреция стояла на коленях перед свежезастеленной детской кроваткой и изящными пальцами левой руки привычным ласковым жестом гладила подушку, в то время как в другой руке у нее были зажаты четки. Затем она с явной неохотой оторвалась от колыбели и воспоминаний, легко приложилась губами к деревянным бусинам и повесила их на сетку кроватки, после чего повернулась к своему темноволосому брату.
  Араб Шариф, который неслышно вошел в комнату вместе с ее братом, прислонился к стене возле двери, небрежно скрестив руки на груди. Он походил на черную пантеру, которая терпеливо кого-то подстерегает.
  — Я иду, — ответила златоволосая красавица в серебристо-сером, доходящем до лодыжек бархатном платье.
  Затем она еще немного помедлила и оглянулась на маленькую колыбель, которая в течение восемнадцати лет служила приютом разве что для нескольких умных клещей, которым с помощью хитрости и коварства удавалось ускользнуть от гигиенических порывов Лукреции.
  — Когда-нибудь ты должна от этого освободиться, сестра! — Арес старался сохранять в разговоре с ней братский тон, однако от природы он был лишен мягкости и сочувствия. Вероятно, по этой причине ему не удавалось в течение прошедших восемнадцати лет убедить Лукрецию, как бессмысленно подобными ритуалами пробуждать в себе вновь и вновь скорбь о потерянном сыне. Но может быть, он поступил разумно и сделал доброе дело, высказав ей наконец со всей прямотой, что он думает о ее дурацком театре.
  Лукреция лишь печально покачала головой.
  — Давид жив, Арес, — упорствовала она. — И я найду его. Я чувствую. Я знаю.
  Все было бесполезно. Арес прикусил язык, чтобы не сболтнуть ничего лишнего, о чем он будет сожалеть на следующий день, и недоуменно смотрел сестре вслед, пока она не вышла из комнаты. Только когда она была достаточно далеко и не могла его услышать, он повернулся к Шарифу, чтобы объяснить ему, что он имеет в виду:
  — Ей срочно нужен мужчина. Ее обожаемый баловник давно мертв. Фон Метц собственноручно прикончил его.
  Шариф не ответил, а только смерил своего визави выразительным взглядом и вышел из комнаты, чтобы последовать за Лукрецией.
  Арес презрительно сморщил нос. Иногда ему представлялось, что он единственный человек в этом доме, который заставляет работать свои серые клетки. Кажется, все другие ничего не желали, кроме как слепо ему повиноваться и втайне мечтать, что такое послушание однажды будет вознаграждено ночью, проведенной с его ангелоподобной сестрой.
  — Да-да, беги за ней и продолжай лизать ей задницу! — крикнул Арес арабу голосом, полным гнева и разочарования. — Ты всегда останешься для нее только рабом.
  Это мог бы быть превосходный вечер, более волнующий, интересный и радостный, чем все другие, которые Давид пережил до сих пор в своей печальной монастырской жизни. После того как ему удалось преодолеть первоначальное смущение и Стелла, несмотря на его довольно посредственное чувство ритма, при звуках музыки из «Вlаск Eyed Peas»[190] придвинулась к нему совсем близко и была невероятно соблазнительной, он мог бы протанцевать с ней всю ночь. Даже злобно-ненавидящие взгляды Франка, которые тот бросал на него со своего места вблизи танцевальной площадки, взгляды, исходившие из его разрывавшегося от зависти сердца, не могли нарушить эйфорию, которая неожиданно охватила Давида. Возможно, из-за праздничного настроения — чувства, которое было совершенно новым и непривычным в его жизни, — он даже дал уговорить себя выпить несколько явно лишних стаканчиков пива. После танцев они со Стеллой, крепко держась за руки, удалились в уединенный уголок, где звуки отдаленной ласкающей музыки в сочетании с мерцающими отсветами костра и по-летнему теплым ночным воздухом создавали такую романтическую атмосферу, которой никто не мог противостоять. Это стоило Давиду немалого мужества, но сейчас он был уверен, что в таком настроении ему удалось бы собрать свою волю и поцеловать Стеллу.
  Но все получилось иначе. Прошло совсем немного времени, прежде чем Давид увидел спешащего к нему Франка в безвкусной распахнутой гавайской рубахе с множеством отпечатков полногрудых женщин, в кожаной куртке, казалось сросшейся с ним (вероятно, только мать видела его без этой куртки, да и то лишь в день рождения), а также в шикарных солнечных очках, хотя было почти совсем темно. Широкоплечий балбес выбил у Давида бокал из рук со словами, что так дело не пойдет: Давид-де не смеет запросто сюда являться и забирать «их девчонок» (при этом, разумеется, он имел в виду Стеллу). Несмотря на это, последующее нападение Франка стало для Давида полной неожиданностью. Давид вновь прочел сумасшедшую ревность в глазах ненавистного соученика, когда открытая ладонь Франка с беспощадной силой нанесла ему удар прямо по грудной клетке, так что, отшатнувшись, он испуганно отступил на несколько шагов назад и попытался отдышаться. Тройка или четверка подхалимов, которых Франк вопреки голосу рассудка называл друзьями, — несколько несчастных созданий, страдавших, как и он, от комплекса неполноценности и запоздалого полового созревания, — ухмыляясь, встали за спиной долговязого задиры и наблюдали происходящее с садистским удовольствием.
  — Не сдерживай себя, Франк, задай ему перца! Только не давай ему спуску!
  Почти каждый из присутствующих был в подпитии, если не сказать больше, и только Чич, единственный, кто успел накуриться до достаточного мужества, рискнул вмешаться в ситуацию и попытался ее по-своему урегулировать: он подсунул мерзкому грубияну Франку свое курево и дружески ему ухмыльнулся. Миролюбивый Чич не мог бы ни с кем поступить иначе, даже если бы ему была дана для наслаждения половина плантации индийской конопли.
  Франк с силой отбил в сторону руку желавшего всем добра парня, о котором мало кто чего знал, даже как его по-настоящему зовут, так что предложенная Чичем сигарета описала высокую дугу и приземлилась в огонь костра. Затем с угрожающей миной он вновь сделал шаг по направлению к Давиду, чей испуг и очевидная нервозность доставляли ему явное удовольствие.
  Давиду было важно только одно: каким-либо образом остаться в живых и при этом по возможности сохранить хоть чуточку чести, так что для себя он решил защищаться от Франка.
  — Почему ты не драпаешь к своим попам, несчастный монастырский приемыш? — усмехнулся Франк и тут же нанес второй удар прямо в грудину, так что Давид едва не шлепнулся на землю и не растянулся во весь рост. — Выбивай пыль из библий или делай что-нибудь подобное — в этом твое призвание. Здесь, во всяком случае, ты никому не нужен.
  «Возможно, то, что касается чести, не так уж и важно», — подумал нерешительно Давид. Он уже собрался повернуться и улизнуть, когда в происходящее вмешалась Стелла.
  — Что это значит, Франк? — напустилась она на противника Давида, который был по крайней мере на две с половиной головы выше ее. — Оставь его в покое!
  — Проваливай отсюда, ты, идиотка! — Франк оттолкнул ее в сторону не менее грубо, чем Давида.
  Какая неожиданная ярость и какая неожиданная сила, оказывается, дремали в нем, до сих пор не давая о себе знать! Давид заметил это лишь тогда, когда одним мощным прыжком наскочил на ненавистного грубияна и ударил кулаком прямо в лицо. Франк упал на спину, стукнулся головой о землю и не пострадал более серьезно лишь потому, что, к его счастью, приземлился в точности между толстой веткой и пивной бутылкой, а не на то или другое.
  Несколько девочек взвизгнули от ужаса. Даже у некоторых приятелей Франка от неожиданности перехватило дыхание.
  — Ах ты, маленький засранец! — вновь выругался долговязый балбес с прилипшими ко лбу волосами и вскочил на ноги. — Теперь я действительно намылю тебе рожу!
  «Как будто ты и так не собирался этого сделать», — усмехнулся про себя Давид.
  Внезапный приступ агрессии, чего он никогда раньше в себе не предполагал, всерьез испугал его самого, потому что теперь он едва ли мог контролировать охвативший его воинственный пыл. Однако, защищаясь, он поднял вверх руки, мобилизуя силу присущего ему самообладания, чтобы направить ее против неизвестного, чуждого ему доселе свойства его личности.
  — Франк, ну пожалуйста! Я не хочу неприятностей, — с трудом выдавил он из себя, однако адский пес, который неожиданно пробудился в нем, едва этот мерзкий тупица осмелился коснуться Стеллы, уличил его во лжи и стал рваться с поводка, который, видимо, был не прочнее ангорской нити.
  — Неприятности ты уже имеешь, дерьмо! франк крепко схватил его за плечо. Черной ненавистью пылали его глаза в тот момент, когда он замахнулся и со всей мощью вновь всадил стиснутый кулак в лицо Давида. Давид удерживал разъяренного пса, сидевшего внутри него, еще в течение двух болезненных ударов, полученных от соперника, но затем зверь сорвался с поводка, и Давид снова ударил.
  Сила этого удара не только сбила долговязого с ног — она протащила его три-четыре метра по земле и бросила на накрытый стол, стоявший около костра, — на нем были расставлены салаты, закуски и бочонки с пивом. Стол не выдержал тяжести, покачнулся, подался вперед, и яичная лапша, сардельки, длинные батоны, пивные бочонки погребли Франка под собой в один момент, а он только беспомощно размахивал руками. Чич, известный тем, что обычно всегда находился на стороне проигравшего до тех пор, пока жизни этого проигравшего и его собственной ничто не угрожало, подошел к поверженному колоссу и опустился рядом с ним на колени, чтобы помочь ему в его борьбе с завалившими его съестными припасами.
  Стелла смерила Давида взглядом, который в основном выражал все то, что он и сам чувствовал в эти секунды: ужас, смятение, беспомощность, удивление и, прежде всего, уверенность, что сейчас им лучше всего исчезнуть, отправиться в какое-нибудь отдаленное местечко, прежде чем ноги франка снова начнут прочно подпирать его тело. Она схватила Давида за руку и хотела потащить его за собой, когда рядом раздался испуганный возглас Чича:
  — Дело дрянь, старина! Думаю, ты сломал ему челюсть. — И Чич выругался, глядя на белое как мел лицо Франка.
  На физиономиях стоявших поблизости одноклассников отразился ужас, а также — что было гораздо хуже — упрек.
  «Черт его побери!» — в который уже раз подумал Давид. Что он, собственно говоря, такого сделал? Он ведь только оборонялся. Никто не мог предположить, что единственный удар его нетренированных, слабых от природы рук достаточен для того, чтобы…
  Что-то твердое и холодное коснулось его лба. Зеленые осколки стекла разлетелись во все стороны, опасно поблескивая в мерцающем свете костра. Давид почувствовал, как теплая густая кровь обильно течет из раны над его левой бровью, еще прежде, чем понял, что это один из сообщников Франка разбил пустую бутылку из-под шампанского о его голову. Он ожидал от себя, что продержится на шатающихся ногах самое большее несколько секунд, прежде чем головокружение и боль одолеют его и на время перенесут в блаженный, как он надеялся, мир грез. Но ничего подобного с ним не случилось. Лишь очень недолго он ощущал неприятное жжение над левым глазом и короткое стягивание, похожее на судорогу, которая, однако, за полсекунды словно распознала неправильность появления раны не на той части тела и не у того человека, признала ошибку и так же внезапно, как и появилась, исчезла. И больше ничего? Или он находится в шоке и потому ничего не чувствует?
  Сообщник Франка некоторое время переводил недоверчивый взгляд с горлышка бутылки, которое он все еще держал в руке, на Давида, потом заметно побледнел, бросил бутылку в канаву и попятился.
  Стелла буквально остолбенела, она растерянно смотрела на Давида широко распахнутыми глазами, недоверчиво приоткрыв рот.
  Был ли в самом деле только шок причиной того, что он смог устоять на ногах после столь сильного удара? И кто наделил его такими непривычными для него силами, что он смог без труда сломать челюсть Франку? Боже милостивый, неужто он способен серьезно ранить человека? Или он и вправду одержим каким-то злым демоном, который блокировал его боль, чтобы Давид отдал ему за это свою душу?
  По крайней мере, в этот момент все действительно смотрели на него как на одержимого демонами, а иные воображали, что сейчас у него из ушей полезут безобразные, гадкие щупальца чертенят.
  Он крутанулся на каблуке-и внезапно бросился бежать. Только когда лесная тьма прочно окутала его своим защитным покрывалом, Давид замедлил шаги. Примерно на полпути между поляной и зданием интерната он остановился, опустился на колени и дал волю слезам, стыду и ужасу.
  Ему казалось, что он довольно долго просидел на корточках в лесных дебрях, непрерывно всхлипывая, однако после того, как он, собравшись с силами, снова встал на ноги, Давид обнаружил, что это не так. Когда он дошел до площадки парка, расположенной на самом краю монастырской территории, всего через несколько мгновений после него, тяжело дыша, из подлеска выбежала Стелла.
  — Давид! Подожди! — задыхаясь, крикнула она, но он не остановился, а, наоборот, ускорил шаги.
  Достаточно того, что ему стыдно перед самим собой. Было бы непереносимо совестно посмотреть ей сейчас в глаза. Однако она все же его догнала.
  — Да погоди же наконец! — Она схватила его за запястье, так что ему ничего не оставалось, как остановиться: он не хотел вырывать у нее руку силой. Он вообще никогда в жизни не хотел бы применять силу против кого бы то ни было, даже для того, чтобы защищаться.
  — Уходи! — вместо этого вдруг закричал он на нее. — Оставь меня в покое!
  Стелла посмотрела на него озабоченно, однако руку его все же выпустила. Давид отвернулся от нее и поспешил вперед, но Стелла упорно продолжала следовать за ним.
  — Я очень сожалею, Давид… — прошептала она.
  Услышав эти слова, он остановился.
  О чем это она, интересно, сожалеет? Что пригласила его на танцы, чтобы спровоцировать Франка? Чтобы продемонстрировать этому трижды проклятому идиоту, что она ему не принадлежит? Ну да! Давид заметил короткий, презрительный и торжествующий взгляд, который она искоса бросила на Франка с танцплощадки, но в своем тогдашнем блаженном настроении он сразу же о нем позабыл. Если именно это она имела в виду, говоря, что сожалеет, то может продолжать сожалеть сколько душе угодно.
  — О'кей, ты был прав, а я дала маху, — продолжала Стелла, стоя рядом и беспомощно пожимая плечами. — Мне следовало заранее знать, что такой идиот, как Франк, может из-за этого взбеситься. — Она посмотрела на него сбоку, полная ожидания и надежды на примирение. — Я правда очень-очень сожалею, Давид, — тихо повторила она и, поскольку он никак не реагировал на ее слова, притянула его к себе, ласково погладила по щеке и встала на цыпочки, чтобы критическим взглядом осмотреть рану над его глазом. — Ну-ка, дай взглянуть на твою несчастную черепушку!
  Вопреки воле он позволил ей осмотреть рану. Все в нем противилось ее прикосновениям. «Я допустил ошибку», — мысленно бранил он себя. Никогда больше ни во что такое он не ввяжется, никогда не допустит, чтобы какая-нибудь девушка так затронула его сердце. Он должен придерживаться того, чего молча, без слов, ожидает от него Квентин. Ему не следует покидать монастырь, обеспечивающий надежную защиту в жизни, он. должен еще больше сконцентрироваться на занятиях, не представляющих опасности: на чтении пожелтевших, пыльных документов — свидетельств прошедших лучших времен. Проклятие! Ведь именно сегодня он начал всерьез подумывать о том, чтобы покинуть монастырь и Квентина. Именно сегодня утром он вдруг почувствовал себя достаточно сильным и зрелым для познания большого, бескрайнего мира, лежащего за монастырскими стенами. И как же далеко он от них ушел? Он не прошел и тысячи метров — и сразу же потерпел позорный провал.
  — Знаешь, кровь совсем не идет, почти все подсохло, — удивленно сказала Стелла, в то время как ее пальцы продолжали осторожно ощупывать рану. В ее голосе слышалось легкое замешательство.
  Давид, сбитый с толку, тоже схватился за лоб.
  Шок избавил его от боли, которую он должен был бы ощущать, но он знал, что удар был достаточно тяжелый и причинил ему серьезную рану. Он же чувствовал вначале, как кровь потоком течет со лба, — даже воротник рубашки весь пропитался кровью. Но теперь, ощупав лоб, Давид не увидел на пальцах следов свежей крови.
  — Все же нужно сходить к врачу, — решила Стелла. — Тебя необходимо осмотреть.
  — Не знаю… — Давид скорчил недовольную гримасу. Он еще ни разу в жизни не был у врача, и любовь к приключениям, если она вообще в той или иной мере была в нем заложена, почти не давала о себе знать, забившись в самый темный угол его подсознания.
  — Но я… — Стелла вытащила ключ от машины из кармана облегающих джинсов и нажала на кнопку дистанционного управления. Тотчас вблизи заблистал ее новенький ярко-желтый «Фольксваген-Битл»[191], в который она и усадила Давида.
  Он больше не сопротивлялся. Только еще раз ощупал почти зажившую рану над левым глазом. Как она могла затянуться так быстро? Что за чудеса с ним творятся?
  Стелла включила мотор, и автомобиль помчался во тьме, шурша по асфальту шинами, в то время как машина «скорой помощи» с полицейским рожком и сиреной катилась по направлению к парковой площадке.
  До ближайшего пункта «Скорой помощи» пришлось бы добираться около двадцати минут, поэтому Стелла без долгих размышлений припарковалась перед городской больницей и, взяв Давида за руку, потащила его в небольшую, слабо освещенную приемную. Там они молча сидели около получаса, прежде чем ночная сестра с недовольным лицом препроводила их в такой же небольшой кабинет, где им велено было ждать врача.
  В то время как Давид, выполняя грубую команду сестры, улегся на узкую, покрытую простыней смотровую кушетку, Стелла отошла к противоположной стене, скрестила руки на груди и постаралась выдавить из себя ободряющую улыбку. Давид рассказал ей между тем, что еще никогда в жизни не был у врача, потому что до сих пор никогда не был болен так, чтобы Квентин не смог вылечить его в течение кратчайшего срока с помощью трав из обширных запасов монастырской аптеки или различных настоек причудливых цветов, которые, однако, оказывались очень действенными. Стелла даже не потрудилась скрыть, что она ему не верит, но тем не менее не переставала улыбаться.
  Теперь, когда прошел первый ужас от того, что случилось, все вокруг уже не казалось Давиду столь безысходным. Он лишь старался не смотреть подолгу в бездонные синие глаза девушки, чтобы преодолеть в себе знакомое беспокойное чувство.
  Давид приготовился увидеть почтенного пожилого господина с шевелюрой, отливавшей сединой, типичную фигуру из телепередач — доброго доктора, который одинаково искренне сочувствует каждому больному, страдает ли тот от чешуйчатого лишая или из-за оттопыренных ушей, врача, который, наряду со знанием медицинских ноу-хау, является еще и высококвалифицированным психологом и социальным работником. Он допускал и другой вариант — угрюмый, трясущийся старикашка, с виду типичный мясник, затянувший рот марлевой повязкой, с большим шприцем в руках, в котором непрерывно бурлит ядовито-зеленая жидкость; сейчас он схватит его и начнет трогать немытыми толстыми пальцами его рану. Но доктор не был похож ни на того, ни на другого.
  Прошло совсем немного времени, и в кабинете появился длинноволосый молодой человек, явно пребывающий в отличном настроении и насвистывающий какую-то мелодию. Своей трехдневной бородкой, шельмовской ухмылкой и модной тенниской он ничем не напоминал тех типов, которых ожидал увидеть Давид. Исключение составлял наброшенный на плечи белый халат.
  — Сожалею, что вам пришлось ждать, — улыбнулся врач, показавшийся посетителям не намного старше их самих, — но я занимался сломанной челюстью.
  Желудок Давида болезненно сжался при воспоминании о том, что он натворил и что за последние три четверти часа постарался вытеснить из своего сознания, но при этом его мучили не одни только угрызения совести. Он обменялся многозначительным взглядом со Стеллой.
  — Этот больной еще здесь? — спросил он.
  — Лежит в соседнем кабинете. Накачан болеутоляющими.
  Хотя это и уменьшило страх Давида, так как возможность в ближайшее время встретиться лицом к лицу с жаждущим мести Франком явно отпадала, однако это не успокоило его совесть.
  — По крайней мере, не будет некоторое время нести всякий бред, — вздохнув, отмахнулась Стелла.
  Доктор бросил на нее вопросительный взгляд:
  — В чем, собственно, дело?
  — Да ни в чем. — Стелла покачала головой.
  Длинноволосый врач недоуменно пожал плечами и принялся осматривать Давида. Некоторое время он казался сбитым с толку, затем в его лице появилось нечто, что Давид счел смесью раздражения и разочарования.
  — Рана почти зажила, — вынес вердикт врач, проводя по рубцу ватным тампоном. — Почему вы обращаетесь ко мне с этим только теперь?
  — Быстрее было просто невозможно, — сказала Стелла извиняющимся тоном, и это была чистая правда.
  Тот, кто утверждает, что женщины не способны водить машину, как видно, никогда не сидел с хорошенькой одноклассницей Давида в ее ярко-желтой малолитражке. Стелла ездила так, словно ее погонял сам дьявол.
  Доктор ухмыльнулся, как будто юная посетительница отпустила хорошую шутку, затем снова стал серьезным.
  — Скажи честно, — он по-приятельски хлопнул Давида по плечу. Его бы не удивило, если бы тот в ответ шутки ради ущипнул его за бок, как будто они дружили уже много лет. — Это, должно быть, случилось вчера? Или еще раньше?
  — Рану мне нанесли совсем недавно.
  «За кого этот парень меня принимает? За лжеца? — подумал Давид. — Он что, полагает, что я готов целыми днями демонстрировать кровавую корку на лице, чтобы всем показать, какой я крутой?»
  — Это произошло около часа назад на вечеринке, — подтвердила Стелла. — Один человек разбил бутылку о его голову.
  — Но это не могло случиться час назад, — возразил врач, покачивая головой и снова осматривая рубец.
  Давид беспокойно завертелся на кушетке.
  — Это ненормально? — прямо спросил он у врача.
  Доктор не ответил, взглянул на промытую рану и, улыбнувшись, заклеил ее пластырем. Затем ободряюще похлопал юношу по плечу. Иногда отсутствие ответа — тоже ответ.
  — Можешь быть свободен, — объявил он под конец.
  — Спасибо, господин доктор. — Давид слез с лежанки и пошел мимо Стеллы к двери.
  Еще вчера он был заурядным занудой, вел обычную жизнь, лишенную невероятных событий; возможно, его жизнь была несколько иной, чем у других, но в ней не было ничего ненормального. Сегодня он вдруг превратился в одержимого демонами монстра, который легко сломал челюсть силачу ростом метр девяносто, яростному берсеркеру, внушающему страх всему интернату.
  — Окажи любезность, зайди завтра утром! — крикнул ему вслед врач. — Я охотно осмотрел бы тебя еще раз.
  — Гм-м… — пробормотал Давид без всякого выражения и поспешил поскорее покинуть больницу.
  — Доктор не проявил к нам особой теплоты, — констатировала Стелла, после того как ее машина, взвизгнув тормозами, лихо влетела на площадку перед интернатом и девушка скорее придушила, чем выключила мотор.
  Давид начал сомневаться, что по дороге в больницу она развила сумасшедшую скорость исключительно из-за заботы о нем. Впрочем, Стелла, кажется, всегда ездила словно одержимая дьяволом.
  — Думаю, он убежден, что мы его дурачим, — продолжила Стелла слегка подавленно, когда они вылезли из машины. — Я имею в виду срок появления твоей раны.
  Давид невольно прикоснулся к тому месту, где тяжелая бутылка не так давно разбила ему лоб, но, кроме узкого пластыря, ничего не нащупал.
  — Кажется, у меня будут неприятности из-за Франка, — перевел он разговор на другую тему и глубоко засунул руки в карманы, чтобы отделаться от искушения снова и снова ощупывать рану. Он не понимал, как все это получилось, но чувствовал, что если будет и дальше непрерывно об этом думать, то окажется на грани безумия.
  — Я знаю Франка, — заверила его Стелла, пока они брели к жилому комплексу. — Он слишком горд, чтобы заявить о происшедшем. Скверно, что все на вечеринке видели, как ты его сделал.
  Они дошли до интернатских корпусов. Здесь их пути расходились, так как юноши и девушки жили в разных корпусах.
  В течение нескольких вздохов, когда ни один из них не знал, что сказать, они молча стояли друг против друга и смущенно отводили взгляды в сторону или опускали их вниз, на носки своих туфель. Первой, как обычно, заговорила Стелла.
  — Я правда очень сожалею, — повторила она уже сказанное раньше. Давид знал, что она говорит искренне. — Я не хотела…
  Давид улыбнулся и распрямил плечи:
  — Это не твоя вина, что у Франка в башке винтиков не хватает.
  Они снова замолчали. В конце концов он собрал все свое мужество и сделал шаг вперед по направлению к девушке.
  — Спасибо за прекрасный вечер, Стелла, — прошептал он.
  — Прекрасный вечер? — засмеялась Стелла.
  — Да, — подтвердил Давид.
  В некотором отношении это утверждение не было ложью. Если, конечно, отвлечься от того, что он нечаянно ударил одноклассника с такой силой, что тому пришлось лечь в больницу со сломанной челюстью, и что его самого ударили и нанесли отвратительную рану над левым глазом, которая непонятным, сверхъестественным образом зарубцевалась, и что в ближайшие месяцы ему, вероятно, лучше нигде не появляться, чтобы не отвечать на дурацкие вопросы и избегать косых взглядов — естественно, при условии, что Франк оставит его в живых. Но когда он взглянул на Стеллу, когда вспомнил, как засияли ее прекрасные глаза, как только он появился на поляне, как она заботилась и пеклась о нем после того, как его ранили, — все остальное показалось ему неважным.
  — Прекрасный, потому что я провел его с тобой, — прошептал он.
  Стелла улыбнулась. Давид не мог точно сказать, он ли к ней приблизился или она к нему. Но их лица вдруг оказались совсем рядом. Он почувствовал, что тонет в бесконечной глубине ее глаз. Ее губы приоткрылись, образовав узкую щелочку. Он ощущал ее; горячее дыхание на своей коже и в радостном ожидании закрыл глаза, рассчитывая, что один из них так же незаметно пройдет последнюю дистанцию, как незаметно они приблизились друг к другу.
  — Ну, тогда пока… — Стелла смущенно откашлялась и отвернулась от него, затем снова повернулась, когда они дошли до ступенек. — Спокойной ночи, Давид!
  — Спокойной ночи! — выдохнул Давид, в то время как она кивнула ему в последний раз и исчезла в корпусе для девочек.
  Одержимый демонами или нет, во всяком случае он был и остался проклятым маленьким трусишкой. Подумав об этом, Давид вздохнул и поспешил в общежитие для мальчиков.
  Лукреция оказалась права: Давид был жив. Вновь и вновь глядел Арес на странный генетический код, который вспыхивал на экране прямо перед ним. Он обменялся красноречивым взглядом с Шарифом, молча стоявшим рядом и без всякого выражения смотревшим на монитор. Арес поджал губы. Он недооценил сестру. Она всегда знала, что ее сын жив. Данные, которые дошли до него из университетской клиники, говорили своим, точным языком. Они превращали иррациональную веру Лукреции в научно доказуемый факт. Обширные связи Шарифа полностью себя оправдали.
  Арес немедленно приказал послать за сестрой, которая была неподалеку, хотя и за пределами их старинной резиденции с загадочным именем «Девина»[192], занимаясь делегацией черных африканцев, которые прибыли, чтобы в присутствии прессы торжественно принять от нее чек на благотворительные нужды.
  «Иногда, — думал Арес, — она слишком хороша для этого мира».
  Однако, получив известие от брата, Лукреция не стала медлить ни секунды; она бросила гостей вместе с фотографами и поспешила в кабинет, оснащенный факсами, вычислительными машинами и прочей техникой. Не прошло и пяти минут, как она вихрем ворвалась в комнату, чтобы прижаться своим раскрасневшимся от волнения лицом к его плечу и сияющими глазами посмотреть на дисплей монитора. Такое поведение было для нее совершенно нетипично. Человек строгих правил, Лукреция привыкла всегда и все держать под контролем, не проявлять своих чувств на людях. Она была воплощенным самообладанием. Всего лишь раз брату довелось стать свидетелем сцены, когда она не смогла сдержаться. Это было в тот страшный день, когда ее настиг беспощадный рок, и тогда она безудержно рыдала и кричала, давая выход непереносимой боли от потери сына.
  — Анализ крови прислан врачом из городка Мариенфельд, — пояснил Арес.
  Он сознательно не стал извиняться за оскорбления по поводу предполагаемого безумия, которые сестра выслушивала от него на протяжении восемнадцати лет. Никто не рассчитывал, что фон Метц оставит мальчика в живых. То, что это произошло по какой-то неизвестной причине, вовсе не означало, что Арес рассуждал неправильно, положившись, в противоположность сестре, на свой острый ум.
  — Это должен быть он, — добавил Арес, но в его словах не было необходимости.
  Лукреция давно поняла, что она видит на экране. Улыбка заиграла на ее губах, она вдохнула побольше воздуха, чтобы обрести обычное равновесие, и требовательно кивнула Шарифу и своему брату:
  — Привезите мне мальчика.
  Затем повернулась и исчезла тем же путем, которым пришла. Арес наблюдал, как, прежде чем пропасть из поля их видимости, она поднесла к губам четки, которые держала в руках, и нежно их поцеловала.
  — Драка? — Квентин задвинул последнюю из книг на высокий массивный стеллаж, полки которого со временем заметно изогнулись под тяжестью огромных томов, когда Давид вошел в школьную библиотеку.
  Юноша смущенно глядел на свои кроссовки. Монах обернулся к нему и смерил скорее испуганным, чем упрекающим взглядом. Давид предпочел бы открытый выговор. Для него не было ничего хуже, когда Квентин из-за какого-нибудь его проступка казался растерянным или даже подавленным. Вероятно, он воспринимал все промахи своего приемного сына как прямое подтверждение собственных ошибок в воспитании ребенка. То, что это не так, Давид охотно объяснил бы ему уже много лет назад, но, поскольку Квентин никогда не говорил о своих чувствах и по вопросам, связанным с эмоциями, общался с Давидом преимущественно посредством взглядов, у юноши не было возможности просить его отказаться от своего неверного убеждения.
  — Да, — сказал Давид покаянным тоном, не глядя на Квентина. — Я довольно сильно отделал Франка. Но он первый начал… И я вовсе этого не хотел…
  — А что случилось с тобой? — резко перебил его Квентин.
  Давид вздрогнул.
  Он был ребенком, не требовавшим особого ухода, а позже стал надежным, сознающим долг молодым человеком. Но время от времени бывали моменты, когда он навлекал на своего воспитателя позор. Например, Давид вспоминал об одном дне примерно шесть лет назад, когда он хотел обрадовать Квентина и его собратьев, сделав новое покрытие для статуи Марии в маленькой церкви и придав ей совершенно иной вид. Он взял водостойкий лак, приспособленный для разбрызгивания на поверхности, и покрыл им статую. Он не знал, что этому произведению искусства четыреста лет и что антикварные ценности требуют специального обращения и опытных реставраторов. Во всяком случае, старый монах не один раз повышал голос по поводу этого кощунства. Но даже тогда он не был так взволнован, как сейчас, и плутовская улыбка появилась на его лице, после того как он объяснил Давиду его проступок.
  Теперь его голос звучал потрясенно и почти панически:
  — Тебе от него тоже досталось? Квентин, сделав два быстрых шага, подошел к нему и поднял пальцами его подбородок, так чтобы Давид больше не смог избегнуть его взгляда.
  — Один из дружков Франка разбил о мою голову бутылку. — Давид постарался придать голосу как можно более спокойную интонацию.
  — Что?! Значит, ты ранен? — Квентин мгновенно сорвал пластырь со лба Давида.
  Давид знал, что от раны ничего, совершенно ничего не осталось. Он установил это утром, поглядев в зеркало. Но он наклеил на это место новый пластырь, чтобы Стелла и другие свидетели, которые присутствовали, когда бутылка с шампанским опустилась на его голову и разлетелась на тысячу осколков, не сразу поняли, что с ним что-то не так.
  — Собственно, рана уже почти зажила, когда мы приехали к врачу, — объяснил Давид. — Тот был, однако, здорово ошарашен…
  — К врачу?! — Квентин почти кричал, и Давид отодвинулся от него на один шаг.
  — Як нему вовсе не хотел ехать. — Давид защищался от того, что, по его мнению, совсем не требовало оправдания. Но он решил проникнуться смирением, что бы Квентин ни предпринимал и ни говорил, какое бы наказание он на него ни наложил, чтобы не делать положение вещей еще хуже, чем оно уже есть. — Но Стелла очень беспокоилась, — объяснил он и попытался улыбнуться вымученной улыбкой. — Я думаю, я ей нравлюсь.
  — Врач брал у тебя кровь на анализ? — Монах не захотел отклониться от темы.
  Давид ответил отрицательно.
  Но Квентин взглядом, полным ужаса, снова внимательно осмотрел его лоб, а затем без слов взглянул из окна на большую поляну.
  Давид собрался покинуть библиотеку и вернуться в свою комнату, чтобы сделать новую попытку упорядочить тот хаос в мыслях, который накануне вечером воцарился в его голове.
  Но он медлил. С Квентином что-то не так. Давид был уверен, что монах о чем-то умалчивает. Видимо, Квентин знает что-то, что, возможно, имеет огромное значение для дальнейшей жизни Давида.
  — Квентин, серьезная кровоточащая рана заживает в течение одного часа. Что это?.. — неуверенно начал Давид, но монах не реагировал на слова, он по-прежнему молча смотрел из витражного окна на лужайку. Давид подошел к нему вплотную: — Что с тобой, Квентин?
  — Ну, ты всегда имел крепкую комплекцию, ты ведь знаешь… — Монах постарался принять спокойное выражение лица, но от Давида не ускользнуло, что, прежде чем ответить, Квентин несколько раз прикусил нижнюю губу. Квентин не был искусным лжецом, и, так как сам знал это лучше всех, быстро добавил: — Слушай, я должен сходить в свой кабинет. Я кое-что там забыл.
  — Квентин… — вздохнул Давид, но монах не позволил себя удержать.
  Он быстрым шагом вышел из библиотеки и оставил своего приемного сына наедине с мучительным сознанием, что тот упустил шанс узнать нечто очень важное.
  Все эти годы Роберт фон Метц ни на минуту не терял из виду своего сына. Он втайне наблюдал за ним и полагал, что хорошо его знает. Он заранее предугадывал, что в обозримом будущем с юношей неизбежно возникнут проблемы. Давиду было уже восемнадцать, и лишь благодаря его замкнутости и редкой деликатности по отношению к окружающим это не началось гораздо раньше — прямые вопросы об определенных вещах, раздумья о том, откуда он и как представляет свою будущую жизнь. Это естественно, что молодому человеку с такой ясной головой однажды захочется уехать и посмотреть мир, что юноша не будет слишком долго довольствоваться жизнью в уединенном монастырском интернате под наблюдением стареющего монаха с орлиным взглядом. Первая любовь, первое путешествие, развеселые праздники, волнующий новый опыт и неизбежные разочарования, тесно связанные с взрослением, — все это назрело уже давно. Фон Метц принял твердое решение как можно быстрее просветить Давида относительно его истинного «я», прежде чем тот начнет доискиваться до всего сам и, возможно, без особой нужды навлечет на себя серьезную опасность.
  Несмотря на это, фон Метц не ожидал, что все это случится так скоро и неожиданно. Скорее, он рассчитывал на осторожно растущее недовольство мальчика своей жизнью, на тихий ропот, а не на то, что его сын на первой же вечеринке, которую посетит, ввяжется в драку с другим юношей. Тем не менее фон Метц получил доказательство того, что раньше мог только предполагать: в Давиде, хотя тот сам не имел об этом никакого понятия, под внешностью не слишком тренированного робкого книжника скрывался выдающийся боец и подлинный рыцарь.
  Единственная проблема состояла в том, что Давида уговорили обратиться к врачу. Фон Метц не мог теперь сделать ничего другого, как ограничить вред от этого действия и как можно быстрее перевезти сына в безопасное место.
  Не простое предприятие, если принять во внимание следующие обстоятельства: сам он во время телефонного звонка Квентина находился в небольшом красивом отеле в центре Лондона, где как раз в тот момент, когда зазвонил его мобильный, был занят тем, что торговался с потенциальным покупателем богато украшенного меча, которым в свое время дрался сам Уильям Уоллес[193] в битве при Стирлинге. Покупатель, должно быть, счел его обманщиком, так как после разговора с Квентином его о драке Давида и, главное, о посещении им врача Роберт немедленно прервал переговоры, не объясняя причин, и попросил клиента удалиться. Затем он быстро запихал немногие необходимые вещи в дорожную сумку, одновременно связываясь по телефону сначала с Цедриком, затем с Уильямом, и известил их о том, чтобы они тотчас же были готовы отправиться в Мариенфельд.
  Невозможно даже представить, что случится, если врач действительно взял у его сына анализ крови, чтобы обстоятельно ее исследовать, — а именно так поступит любой врач, если только он не купил докторский диплом через Интернет. Как и все представители их рода, Давид оказался бы для каждого медика настоящей научной золотой жилой. Если странности его ДНК хотя бы однажды будут занесены в банк данных, то это уже вопрос времени, коль скоро палачи Лукреции выяснят, что Давид жив, и прежде всего постараются разведать, где он в настоящее время находится. Влияние, состояние и связи этой женщины, которая была его «тяжким грехом», весьма обширны, и их нельзя недооценивать. Как только она нападет на след юноши, ей будет несложно проследить весь его жизненный путь, с тех пор как они расстались, и тогда выйдет на свет тайна, хранить которую он обязался много веков назад.
  Роберт запер за собой дверь, бросил сотню на стойку администратора и кинулся в подземный гараж, где припарковал взятую напрокат машину. Ему нельзя было терять времени. Лукреция не должна заполучить Давида. Это означало бы гибель его собственной души и неисчислимые несчастья огромного количества людей.
  Если речь идет о том, чтобы признать красоту и преимущество собственного места проживания, то многие люди ведут себя поистине странно: они проявляют невероятную зоркость по отношению к мельчайшим деталям и прилагают много стараний, чтобы обнаружить и разглядеть какую-нибудь одну-единственную листовую тлю на пространстве в несколько сотен метров, в то время как на том же растении сидит майский жук и вокруг растет роскошное маковое поле, в центре которого они находятся, но почему-то это таинственным образом ускользает от их внимания.
  С Давидом происходило что-то похожее. Он никогда не воспринимал луга и леса, окружавшие интернат, как нечто особенно привлекательное. Собственно, почему? Дело в том, что он не знал ничего другого. Квентин очень редко брал его с собой в город, да и в Мариенфельде также было очень много красивых зданий и выглядел городок не менее идиллическим, чем монастырь, так что, когда Давид возвращался за монастырские стены после своих походов в город, ни здания, ни ландшафт не казались ему чем-то особенно прекрасным. Естественно, он знал, что бывают места куда более безобразные, шумные и грязные, чем то, в котором он провел большую часть своей жизни до настоящего времени. Но в конце концов, он не был чужестранцем и никогда не жил в глиняной хижине где-нибудь в африканской саванне. Он много читал, и, кроме того, каждый ученик в интернате имел в своей комнате собственный маленький телевизор. Однако Давид никогда не видел все эти большие шумные города не на экране, а наяву, никогда их не чувствовал, а это была большая разница.
  Но в этот день после обеда все представлялось ему совершенно иным: более сияющим, более живым, чем обычно. Вместе со Стеллой он бродил по заросшему лесом участку интерната позади главного корпуса. Он вдыхал теплый лесной воздух, в то время как легкий бриз, подобно нежному бархату, щекотал его кожу, он слушал радостное щебетание птиц и журчание маленького быстрого ручья. Здесь и там сквозь плотную крышу листвы пробивались солнечные лучи и радостно танцевали над мягкой лесной почвой. Один раз из-под куста выскочил кролик, любопытно вытянул к ним навстречу свой вздернутый носик и исчез в чаще леса.
  Последние восемнадцать лет Давид жил посреди этого ландшафта, но сегодня он стал его частью. И все это благодаря ей, Стелле, которая, одетая в джинсы и тенниску, легко шагала рядом с ним и, улыбаясь, распевала чрезвычайно прилипчивый, как вирус, стишок: «А что мне за дело, что было вчера? Сегодня чудесно! Та-ра-ра-ра-ра!»
  — Каким образом, собственно говоря, ты живешь с Квентином? — вырвала она Давида из его дневных грез, в которых он давно уже сжимал ее в своих объятиях и крепко целовал, полный непреодолимой страсти. — Я спрашиваю это потому, что монах не может быть твоим настоящим отцом. Или я не права?
  Давид, смущенно улыбаясь, покачал головой.
  — Нет, — ответил он и затем энергично кивнул, чтобы после этого вновь отрицательно покачать головой. — Я имею в виду да — так считается, и нет — он им не является.
  О боже, почему он ведет себя как нервный шестиклассник перед своим первым рефератом, выбранил он себя. Как все это было только что в его грезах? Он стоял напротив нее, без слов обвив ее руками и закрыв глаза, чтобы ее губам было удобно прикасаться к его губам. И все было так просто…
  — Я был найден младенцем перед монастырем Квентина, — продолжил он уже сдержаннее, постепенно взяв себя в руки и возвратившись к своей обычной спокойной манере, во всяком случае, он надеялся, что это прозвучало именно так, — и Квентин растил меня и воспитывал. Моих настоящих родителей я не знаю.
  — У меня, кажется, все довольно похоже, — заметила Стелла.
  Давид бросил на нее испуганный взгляд.
  — Нет, нет, мои предки живы, и с ними ничего не случилось, — с улыбкой успокоила она его. — Они работают в русском Министерстве иностранных дел. Ездят по всему миру, а меня послали учиться сюда, в интернат. Ничего себе! Но на Рождество мы разыгрываем счастливую семью.
  Для него одно такое Рождество было бы исполнением самой заветной мечты: по крайней мере хоть раз в году побыть вместе с родителями, которых ему даже не дано было знать. Тем не менее сочувствие Стелле в его глазах было искренним. Его положение гораздо хуже, чем ее, но, по сути, это ничего не меняет: пусть Стелла старается улыбаться как прежде, пусть стремится подавить горечь в голосе, все равно Давиду заметно, как сильно она страдает от ситуации с родителями.
  — Но они могут меня увидеть, — отмахнулась Стелла, заметив его растерянный взгляд. Она явно решила не позволить никому и ничему, даже себе самой, испортить хорошее настроение этого дня и быстро переменила тему. — Ты ведь не хочешь стать монахом, как Квентин. Или все же?..
  Ее рука скользнула вглубь куста, росшего на краю протоптанной дорожки, ведущей вверх к главному зданию.
  — Нет, не хочу. — Давид решительно, возможно даже чересчур решительно, покачал головой. — Религия — это не моя стихия.
  — Знаешь, ты меня очень успокоил… — начала Стелла, но вдруг замолкла, оборвав себя на полуслове.
  Взгляд ее синих, цвета морской воды глаз встретился с его взглядом. Он почувствовал, как к его щекам быстро приливает кровь, как слабеют колени и вновь возникает уже знакомое беспокойное чувство, которое в последнее время слишком часто лишало его заслуженного сна.
  — Ты — в роли монаха?! — продолжала девушка. Она подняла правую руку, в которой были зажаты сорванные с куста черные ягоды, и поднесла ее к губам. — Ты — в роли монаха, это было бы настоящим расточительством!
  Беспокойное чувство внезапно исчезло, и пальцы Давида быстро сомкнулись вокруг запястья Стеллы. Девушка встревоженно взглянула на него.
  — Я бы этого не делал, — сказал Давид, указывая на гроздь ягод. — Это красавка, или белладонна. Ягоды ядовиты.
  Стелла ничего не ответила, только, наморщив лоб, быстро взглянула на ягоды в своей руке, прежде чем ее взгляд снова встретился со взглядом Давида. Она улыбнулась ему, и Давид почувствовал, что его сердце ускорило темп и стало биться как сумасшедшее. Затем он заметил с чувством стыда, что все еще сжимает ее запястье. Он как раз хотел его отпустить, когда Стелла вдруг его поцеловала.
  — Я люблю тебя, Давид, — прошептала она. Он был так поражен, что сначала ничего не почувствовал, кроме своего сердца, которое так высоко скакнуло вверх, что, казалось, добралось до самой шеи. Затем ее губы снова коснулись его губ — они были такие шелковисто-мягкие, такие бесконечно нежные. Давид закрыл глаза, ответил на ее поцелуй и наконец рискнул положить обе руки на ее плечи, чтобы прижать ее к себе как можно крепче. Они целовали и ласкали друг друга, сперва робко и осторожно, затем все более страстно, почти так, как в их сумасшедших дневных грезах. Внезапно в непосредственной близости от них раздалось чье-то тихое покашливание. Они вздрогнули, почувствовав себя застигнутыми врасплох, и одновременно подняли взгляд, чтобы узнать, откуда раздался нарушивший их уединение кашель. Тут они увидели Квентина, стоявшего несколько в стороне от дорожки между двумя мощными ольховыми стволами на половине подъема к зданию интерната.
  — Искренне сожалею, что помешал, — сдержанно начал монах. Давид не верил ни одному его слову. — Но… Добрый день, Стелла! Видишь ли, Давид, ты мне нужен в библиотеке. Немедленно. Срочно.
  Давид состроил недовольную гримасу.
  — Это точно нужно именно сейчас, Квентин? — спросил он. Он не смог полностью подавить досаду в своем голосе и не был уверен, что вообще этого хотел. — Я…
  — Это должно быть сейчас, — перебил его священник с непривычной твердостью в голосе, так что Давид даже вздрогнул. — Ты немедленно пойдешь со мной! — продолжал Квентин тоном, не терпящим возражений.
  Во взгляде, которым Давид посмотрел на приемного отца, смешались беспокойство и раздражение. Какой бес вселился в Квентина? Вероятно, Давид своим покладистым и уживчивым характером здорово избаловал Квентина за все эти годы. Монах не привык, чтобы Давид упрямился и противился его указаниям. Если Давид действительно совершал что-либо предосудительное, то это обычно бывало только из-за глупости или из-за наивности и непременно с самыми добрыми намерениями. И Квентин не сердился — еще не было случая, чтобы что-то могло изгнать из взгляда монаха свойственную ему кротость. Давид понял бы, если б Квентин впервые в жизни задал ему жару за драку с Франком, но монах этого не сделал. А теперь, когда он увидел, как его приемный сын обнимает и целует девочку, Квентин… казался разозленным, глубоко задетым, разочарованным и испуганным. Давид не знал, какое из этих определений наиболее подходит, но затем ему вдруг показалось, что он понял: Квентин просто ревнует. Видимо, он не может перенести, что у Давида появился человек более близкий, чем он.
  Ярость и упрямство засверкали в глазах Давида, когда он до этого додумался:
  — А что будет, если я не захочу с тобой пойти?
  — У меня нет времени для дискуссий, Давид. — Монах явно пытался всеми силами сохранить самообладание. — Ты должен пойти сейчас же, не теряя ни минуты!
  Давид был так ошеломлен совершенно новыми интонациями Квентина, что только стоял и смотрел на своего приемного отца недоверчивыми, широко открытыми глазами.
  — Мы можем с тобой встретиться попозже, — предложила Стелла. Присутствовать при этом столкновении ей было неприятно. Она сказала это прежде, чем Давид преодолел удивление и смог вернуться к той упрямой позиции неповиновения, которой решил придерживаться. — До свидания, отец Квентин! — уже на ходу сказала Стелла.
  Давид поспешно вдохнул побольше воздуха, чтобы успеть возразить ей, но Стелла уже пробежала мимо Квентина и скрылась за главным корпусом интерната. Давид беспомощно посмотрел ей вслед. Затем гневно взглянул на Квентина, но тот только вздохнул и жестом сделал знак следовать за собой.
  С бурей в душе Давид обогнал Квентина и проделал путь к библиотеке бегом только для того, чтобы захлопнуть за собой дверь с такой силой, чтобы она еще несколько секунд вибрировала бы в своей раме и ее удар, как отзвук грома, пронесся бы по всему зданию. Его нисколько не беспокоило, что таким поведением он мешает другим. А кто, скажите на милость, в этом сумасшедшем доме принимает в расчет его, кто считается с тем, что хочет он?
  В своем непроходящем гневе Давид спрашивал себя, действительно ли Квентин нашел его восемнадцать лет назад перед монастырем или, возможно, он где-нибудь его украл, потому что проклятый целибат[194] не давал ему возможности осуществить мечту о собственном ребенке, вернее сказать, о существе, которое он мог бы сформировать по своему желанию и вырастить из него преемника. Его разочарование было безграничным. Он сознавал, насколько абсурдны и нечестны его мысли о Квентине, но сейчас это не имело значения. А разве поведение Квентина по отношению к нему было честным?
  Дверь открылась, и Квентин подошел к нему непривычно быстрым шагом.
  — Давид… — сказал он просящим голосом. Он взял его за запястье, но Давид рассерженно вырвал руку и отошел на несколько шагов назад.
  — Почему ты против того, чтобы меня полюбила девочка? — гневно спросил он. — Я же не монах, как ты! Когда ты наконец это поймешь?!
  Квентин смерил его взглядом, в котором юноша смог бы прочесть искреннее сожаление, если бы он не был в таком раже.
  — Пожалуйста, сядь, Давид. — Квентин указал на один из двух деревянных стульев возле столика у большого окна.
  Против воли Давид покорился и сел на указанное ему место, не отводя от монаха рассерженного взгляда.
  — Что с тобой, Квентин? — повторил Давид вопрос, который его приемный отец сегодня уже оставил без ответа, но в этот раз в голосе юноши были слышны истерические нотки.
  Старик о чем-то умалчивает, Давид ясно это чувствует. Он не допустит, чтобы Квентин снова отмолчался. Это должно быть как-то связано с обстоятельствами, которые привели его в монастырь. И с чудесным заживлением раны, о котором ему удалось на время забыть благодаря присутствию Стеллы и о котором не желал больше ничего говорить. Но что-то с Квентином сегодня не так и что-то не так с ним самим. Черт его знает, что именно не так…
  Квентин недолго выдерживал его взгляд. Он начал нервно теребить плетеный шнур от модной несколько веков назад и давно устарелой рясы и наконец рывком повернулся, чтобы снять с полки толстый, запыленный, пожелтевший том истории, который затем положил на стол перед Давидом: С уверенностью, которая заставляла предполагать, что он знает эту книгу вдоль и поперек, монах открыл одну из тончайших, почти просвечивающихся страниц, на которой был изображен клинчатый восьмиконечный крест.
  — Восьмиконечный крест, Давид, — беспомощно начал он, показывая на рисунок, подозрительно похожий на тот, который Давид днем раньше небрежно набросал у себя в блокноте.
  На один момент перед внутренним взором Давида ожили и замерцали картины из его сна. Квентин знал о навязчивых сновидениях своего подопечного, но всегда считал их следствием того, что Давид слишком поздно ложится спать.
  — Знак, который ты постоянно видишь во сне… — объяснил старик с явным затруднением, — это символ тамплиеров.
  — С чего это ты вдруг о них заговорил? — Давид недоуменно посмотрел на священника.
  Двадцать четыре часа назад, как и во многие другие дни, когда он ломал голову над постоянно повторявшимся странным сном, это бы его страстно заинтересовало. Но сейчас это не имело никакого значения. Он хотел знать лишь одно: почему Квентин увел его от Стеллы и, возможно также, почему лицо священника стало бледнее мела, когда он узнал о поездке Давида в клинику.
  Квентин приподнял том чуточку выше и стал листать его с такой лунатической целеустремленностью, которая окончательно убедила Давида в том, что монах действительно знает эту охватывающую более тысячи страниц книжищу, переплетенную в красную кожу, знает наизусть, включая номера страниц и знаки препинания. «Это, должно быть, из-за целибата, — с горечью подумал Давид, — у старика было слишком много свободного времени». Однако юноша все же не мог полностью подавить в себе любопытство и жажду знаний, которая всегда была неизменной чертой его характера, и поэтому он с интересом рассматривал фрески и гравюры, изображенные на страницах, которые открывал Квентин. Это были картины из крестовых походов, представлявшие крестоносцев в борьбе против так называемых неверных.
  — Орден тамплиеров был основан вскоре после начала первого крестового похода, — говорил Квентин, при этом стараясь не смотреть в лицо приемному сыну. — Тамплиеры быстро завоевывают себе репутацию бесстрашных воинов Господа…
  А затем случилось странное: хотя Давид все еще был вне себя от обиды и разочарования, слова монаха захватили его настолько, будто он всю свою жизнь только того и ждал, чтобы это узнать. Он почему-то услышал гремящий стук копыт могучих боевых коней, на которых крестоносцы мчались по впечатляющей первозданной местности. Он видел огромное облако пыли, которое почти поглотило их маленькую армию, так что различить теперь можно было одни только неясные очертания фигур. Он вдруг оказался в гуще кровавой битвы, где воины в распахнутых белых плащах с сияющими алыми крестами боролись с другими воинами, которые ожесточенно защищались от упорно наседавших на них тамплиеров, размахивая покрытыми кровью клинками, тяжелыми палицами с шипами и боевыми топорами. От борющихся пахло кровью и потом. Давид заглядывал в глаза тех, у кого уже не было времени понять, что они проиграли, потому что они были мертвы еще прежде, чем смогли это осознать.
  Картина пропала, рассеялась, сменившись другой. Давид увидел великолепного белого боевого коня, чью красоту не портили ни пыль, ни грязь, ни пот на шкуре. Но еще более сильное впечатление, чем благородное животное, на него произвел восседавший на нем всадник: широкоплечий человек довольно высокого роста, после долгой скачки и многих боев такой же грязный и потный, как его конь, тем не менее поражал гордостью и грацией, с которой сидел в седле своей галопирующей лошади. На нем также был белый плащ тамплиера. В ножнах на его поясе болтался роскошный, украшенный орнаментом и драгоценными каменьями меч, в рукоятку которого был вделан клинчатый восьмиугольный крест — его Давид знал из своих снов. С бешеной скоростью жеребец со всадником помчался по узкой улице, которую окаймляли плоские постройки. Люди, находившиеся на этой улице, поспешно убирались с дороги и укрывались в безопасном пространстве между невзрачными домами.
  — После завоевания Иерусалима девять рыцарей девять лет ведут раскопки под Храмовой горой, — прорвался откуда-то из далекой дали голос Квентина, словно сопровождая пояснениями то, что Давид видел своим внутренним оком, — и они полагают, что нашли…
  Рыцарь исчез, как до него исчезла картина борющегося против сарацин отряда тамплиеров, и картина изменилась: вместо светлого дневного Иерусалима юноша увидел темные катакомбы, освещенные призрачным светом факелов.
  — …самую драгоценную реликвию христианства — Гроб Иисуса Христа…
  Девять тамплиеров, среди них воин на прекрасном белом коне из предыдущей картины, нерешительными шагами, озираясь, вошли в катакомбы и почтительно приблизились к простому деревянному гробу, стоявшему на небольшом возвышении. И вместе с гробом они нашли…
  — …другие реликвии, — прошептал Квентин. — Тонкую плащаницу из льняной ткани, которой было окутано тело Господа, и копье римского солдата Лонгинуса, которым тот проткнул Иисуса на кресте, чтобы прекратить его муки и убедиться в его кончине.
  Давид увидел, как тамплиеры опустились перед Гробом на колени и перекрестились, затем смиренно склонили головы и погрузились в немую молитву. Только один из них исподтишка поглядывал на деревянный гроб. В свете факелов сквозь щели обветшалого гробового ящика поблескивало что-то металлическое.
  — Они предчувствуют, что он должен быть в этом Гробу, — продолжал Квентин исполненным благоговения голосом. — Я говорю о Святом Граале! Считается, что тот, кто хлебнет из чаши Святого Грааля, получит неограниченную власть. Эта власть не предназначена для людей. Поэтому задачей тамплиеров становится охрана и защита Гроба.
  Для одного из рыцарей искушение, исходящее от Грааля, было слишком сильным. За страхом и почтением к святыне Давид различил вспышки едва сдерживаемой жадности и стремление к власти. На один момент неизвестный напомнил ему Боромира[195], который с вожделением смотрит на золотое кольцо.
  — Но для некоторых искус становится слишком большим и непреодолимым, — сказал Квентин как бы в подтверждение того, что видел сам Давид, и указал на следующую цветную иллюстрацию.
  Его жест на короткое время вернул Давида в реальность, но затем картинка, которую открыл Квентин, снова ожила. Давид вновь находился в эпицентре действия, которое разыгрывалось почти тысячу лет назад под Храмовой горой в Иерусалиме.
  Внезапно рыцарь, похожий на Боромира, выпрямился и твердым шагом, с решительным лицом, направился к Гробу и протянул руку к крышке, но воин, который ранее скакал на прекрасном белом коне, молниеносно ринулся вперед, схватил дерзновенного за плечо и рванул на себя.
  — Вы не имеете права! — крикнул он по-французски. В его голосе звучал неподдельный ужас.
  Благодаря столь стремительным действиям дерзновенный потерял равновесие и скатился с возвышения, на котором стоял Гроб. Теперь уже все тамплиеры вскочили на ноги и разделились — одни, колеблясь, другие твердо, непреклонно — на две группы. Четверо встали за статным рыцарем, в то время как трое остальных поддержали нарушителя спокойствия, который буквально обезумел от ярости.
  Рука высокого рыцаря сомкнулась вокруг рукоятки меча его противника.
  — Грааль предназначен не для нас, — напомнил он.
  На протяжении двух-трех вздохов обе партии в замешательстве стояли друг против друга. Рыцарь с кровоточащей раной на лбу, полученной им во время падения, обратился к статному рыцарю:
  — Вы дурак, Анжу!
  Всякое уважение к святой реликвии исчезло с его лица. Он решительно вытащил из ножен меч, чтобы броситься с ним на задержавшего его рыцаря.
  — Дело доходит до битвы, — пояснил Квентин, и вот Давид уже посреди этой битвы, которая разыгралась между девятью первооткрывателями. — В этот день, как утверждают, и произошло разделение линии крови.
  Монах замолчал. Снова и снова сменялись картины перед внутренним взором Давида под оглушительные звуки, под металлическое бряцание сшибающихся мечей, в дыму небрежно брошенных на землю факелов.
  — Какая линия крови? — еле слышно спросил Давид, безуспешно пытаясь оживить в своей душе гнев и упрямство, которые он ощущал всего несколько минут назад. Но что-то с ним за это время… произошло.
  Квентин медлил и нервно шарил взглядом по книжным полкам, как будто ожидая от них помощи. Затем собрался с духом и ответил на вопрос.
  — Существует легенда, — неуверенно начал он. — В ней говорится, что… в жилах тамплиеров течет святая кровь. Это означает, что они являются прямыми потомками Христа. Детьми тех детей… которые родились у Иисуса и Марии Магдалины. И только тот, у кого в жилах течет святая кровь, якобы в состоянии открыть Гроб.
  Квентин взмахнул левой рукой. Произнося имя Марии Магдалины, он не смог удержаться и презрительно сморщил нос. Он говорил так, словно произносит какую-то особенно несусветную ложь.
  — Но ведь все это чистейший вздор! — добавил он вдруг громко, и уже без колебаний. — То, что они сильнее и умеют лучше сражаться, чем другие люди, вовсе не делает из тамплиеров святых.
  Давид склонил голову набок. Он старался понять, действительно ли Квентин верит всему тому, что сейчас наговорил, или его призвание связано с тем, что он должен верить во всякие небылицы.
  — Неоспоримым фактом, однако, является то, — продолжал рассказывать монах, — что Рене Анжуйский тогда в Иерусалиме спас Гроб и другие реликвии от предателей. Но орден тамплиеров раскололся навсегда. И предатели, которые присвоили себе имя «Приоры, или Настоятели Сиона», пытаются с тех пор завладеть и реликвиями, и Гробом.
  Что-то в рассказе приемного отца раздражало Давида. Да, именно так. На его взгляд, Квентин слишком часто использовал в своих формулировках настоящее время вместо прошедшего. Даже если Давид в монастыре порой чувствовал себя плетущимся в хвосте времени провинциалом, все же не было сомнения, что здесь писали в тетрадях двадцать первого столетия.
  — Когда в тысяча триста четырнадцатом году последний Великий магистр ордена Жак Бернар Моле вместе со всеми находившимися во Франции тамплиерами был сожжен по приказанию короля Филиппа Красивого, орден тамплиеров официально перестал существовать, а приорами был достигнут наконец их первый и до сей поры последний успех. Они смогли завладеть одной из реликвий, то была тонкая и нежная плащаница из гроба Распятого. По сей день приоресса — глава ордена приоров — пытается отыскать место, где спрятан Гроб. И еще сегодня живы тамплиеры, которые этот Гроб от нее защищают, потому что на самом деле орден никогда не был уничтожен, он продолжает существовать.
  «Выбор временной формы не был случайностью, — подумал Давид. — По-видимому, действительно есть люди, которые считают себя рыцарями Креста и Храма и видят свою задачу в том, чтобы охранять святыни».
  Господи, этот огромный внешний мир за монастырскими стенами еще более безумен, чем он опасался. Но, черт побери, какое, собственно, отношение имеет всё это к нему, Давиду?
  — Почему ты рассказываешь мне это, Квентин? — недоуменно спросил он.
  Монах начал нервно прикусывать нижнюю губу.
  — Несмотря на то что я монах, Давид, и верен целибату, — сказал он наконец голосом, исполненным боли, — я люблю тебя, как если бы ты был моим собственным сыном.
  К ярости и неуверенности в душе Давида, чтобы придать последний штрих ужасной путанице его эмоций, прибавилось еще и изумление. Даже если бы монах ничего не сказал, разве Давид раньше этого не знал? Квентин давал почувствовать ему свою любовь в течение всей его жизни, но он никогда еще не говорил об этом открыто.
  Квентин казался измученным от выражения собственных чувств, он смущенно отвернулся от Давида и поспешил к выходу. Это было так на него не похоже — показывать свою слабость.
  — Сейчас вернусь, — извинился он.
  Еще прежде чем Давид смог что-то возразить, мощная дубовая дверь за монахом захлопнулась на замок.
  Проклятье! Он пришел в библиотеку со столькими вопросами, но не получил ни одного ответа, а только воспламеняющий воображение материал для целого ряда дальнейших жгучих вопросов. Взгляд Давида упал на раскрытую книгу. Квентин, судя по всему, еще не был готов к подробному разговору. Но, возможно, он нарочно оставил книгу, чтобы Давид сам нашел в ней то, что монах не осмеливался произнести вслух. Давид наклонился над столом и медленно начал читать: о тамплиерах, о реликвиях и вечной борьбе двух глубоко враждебных рыцарских орденов.
  Л рее рано научился извлекать преимущества из странных особенностей своего организма. Натренированным щелчком большого пальца он ловко открыл незаметный клапан, вделанный в роскошное серебряное кольцо, которое носил на среднем пальце. Затем поднес украшение почти вплотную к ноздрям своего узкого носа, жадно вдохнул кокаин из маленького тайника и выждал, чтобы его возбуждающее действие достигло максимума. Вредных последствий от этого, в отличие от других людей, он мог не опасаться. Он не знал в точности, чему обязан своими сверхчеловеческими возможностями: быстрой регенерацией[196] организма, а также продолжающейся уже много веков жизнью, — неужели и впрямь тому или иному любовному свиданию святого Иисуса с Марией Магдалиной. Но если это было так, то он благодарен своему столь добродетельному предку за его редкие, гормонально обусловленные отклонения от целомудрия и приличий. В продолжение всей своей жизни, длящейся огромное количество веков, он узнал великое множество упоительных, одурманивающих субстанций, которые облегчали и скрашивали его существование, без того чтобы он когда-либо корчился и дрожал в промокших от пота одеждах и чувствовал себя глубоко несчастным, постепенно приходя в себя.
  Шариф, который вел машину Ареса, наконец свернул с дороги и направил иссиня-черный элегантный «Порш» к площади перед интернатом. Почти вплотную за ними следовал лимузин, в котором находились Лукреция, Тирос и еще один наемник, имя которого Арес не счел нужным запоминать, так как считал его настолько безмозглым, что на долгий остаток жизни ему рассчитывать не приходилось. Машина имела достаточно места, чтобы затолкать в нее трепыхающегося, лягающегося и размахивающего кулаками парнишку, если его племянник не захочет принять их приглашение.
  Арес потер руки с явным предвкушением радости.
  — Пора привести к нам нашего засранца, — решительно заявил он.
  — Только не снеси при этом половину школы, — кивнул араб.
  В противоположность Аресу, он вовсе не казался обрадованным и смотрел мимо него с лицом, лишенным всякого выражения, на здание мужского общежития, где они надеялись найти Давида. Второй этаж, вторая комната слева. Выяснить это оказалось до смешного просто.
  — Для человека из семьи киллеров и похитителей людей, ты слишком мягкосердечен, погонщик верблюдов, — насмешливо сказал Арес, но лицо Шарифа осталось холодным и бесстрастным.
  — Я убиваю потому, что это мое предназначение. Чувства тут ни при чем, — проговорил араб лишенным эмоций голосом и услышал в ответ презрительное фырканье сотоварища.
  — Впредь не веди себя так со мной, раб! Это тебе не к лицу.
  Шариф имел одно положительное качество: его можно было как угодно ругать и оскорблять. Слова, казалось, просто отскакивают от его темной кожи. Но если они однажды прорвались до самой души, думал Арес про себя, тогда их легче вырубить оттуда саблей, чем пытаться его переубедить. Арес был «мастером меча» — так его издавна называли, непревзойденным виртуозом в обращении с холодным оружием.
  С презрительной усмешкой Арес выбрался из машины. Шариф последовал за ним, когда тот без спешки направился к общежитию.
  «Фон Метц немало потрудился с выбором убежища для Давида», — подумал Арес.
  Мариенфельд… Надо же… Согласно пословице: «Если большей задницы не ведает мир, то, конечно, имеется здесь и сортир», — и нечто в этом роде здесь действительно имеется, но город еще столетия назад повернулся спиной, чтобы просто о нем позабыть. Тем не менее они отыщут здесь маленького Давида в кратчайший срок. Затем (речь может идти о неделях, а может быть, и о днях) они найдут Роберта фон Метца, а вместе с ним и трижды проклятых тамплиеров, и укрытие, в котором те прячут священные реликвии.
  Перед комнатой Давида Арес споткнулся. Своего племянника он представлял себе немного другим. Конечно, в его организме имеется пятьдесят процентов ДНК его сестры, независимо от того, с кем она слюбилась в ту свою продуктивную ночь. Арес ожидал увидеть интеллигентного, погруженного в себя молодого человека тем более что тот восемнадцать лет находился под присмотром чопорного монаха в смертельно скучном монастырском интернате на самом краю цивилизации. Кроме того, члены их семьи на протяжении многих поколений обладали известной физической привлекательностью, которая должна была хотя бы частично, даже если отцовская наследственность доминирует, перейти к Давиду.
  Грубый, неотесанный парень, которого он застал в комнате, ни в малейшей степени не соответствовал его представлению о племяннике. Парень был, без сомнения, силен. Но с его безобразно слипшимися прядями темно-русых волос, беспокойным взглядом зеленых глаз, искаженными ненавистью чертами скорее невзрачного, чем миловидного лица парень не имел ни малейшего сходства с Лукрецией. Вокруг шеи он носил пластиковый воротник. В руках у него была бейсбольная бита, которой он по какой-то неизвестной причине яростными, резкими ударами колотил все подряд, разбивая вдребезги любой предмет, какой можно было разбить в этой большой и уютной комнате.
  Арес покачал головой со смешанным выражением озабоченности и упрека. «Если бы Лукреция смогла увидеть мальчика таким, — подумал он, — возможно, она мгновенно позабыла бы о своем постоянном и непоколебимом спокойствии и, наплевав на очевидное совершеннолетие парня, сама бы хорошенько его отлупила». Но его сестра ждала внизу, в лимузине, и, таким образом, самая мерзкая работа вновь досталась ему.
  — Так много ярости, — вздохнул Арес и состроил неодобрительную гримасу, которой попытался выразить свое разочарование явно неудачным племянником.
  Юноша, в пылу гнева вообще его не заметив, наконец повернулся. Кулак Ареса, да еще в плотной перчатке, целеустремленно и жестко ударил его прямо в лицо. Молодой человек закатил на миг раскрывшиеся от ужаса глаза, потерял сознание и грохнулся на пол.
  Арес присел на корточки. Теперь, когда юноша лежал без движения, он смог внимательнее его рассмотреть. Это было действительно мало привлекательное зрелище. Несколько безобразных проволочек, торчавших из его широкой нижней челюсти, придавали ему сходство с монстром, созданным Франкенштейном[197]. Густая кровь текла из его носа, который Арес сломал своим кулаком. Арес наморщил лоб. Недавно зашитые раны? Или кровотечение из-за такого незначительного удара, которое должно в течение кратчайшего времени пройти само собой?
  Юноша со стоном пришел в себя и начал мелко дрожать всем телом. Он смотрел на Ареса полными страха глазами, как отслуживший автомобиль смотрит на пресс, готовый его расплющить и выбросить на свалку. Кровь из носа испачкала руку Ареса, когда тот приподнял голову юноши, чтобы получше его рассмотреть.
  — Да из него кровища хлещет, как из свиньи! — выругался Арес, когда понял свою ошибку. — Нет, это не он!
  Гневаясь на самого себя, Арес подтянул широкоплечего парня за косицу и с трудом поставил его в вертикальное положение.
  — Где Давид? — угрожающе спросил он. При этом он тряс юношу, нисколько не беспокоясь о недавно зашитых ранах, которые немедленно открылись снова. — Раскрой наконец рот! — закричал.
  — Я-я… н-не… ж-на-ю, — заикаясь, произнес молодой человек, которому проволочки, торчавшие между зубами, почти не давали возможности говорить. Кроме того, казалось, он испытывает сильные боли. Правда, Аресу это было в высшей степени безразлично. У него есть более важные заботы, чем проблемы людей, которых он не знал, никогда более не увидит и жизнь которых будет ограничена ничтожным сроком — много менее одного столетия. — Т… точно… н-не… ж-жнаю, — добавил парень в полном отчаянии, и его глаза наполнились слезами. Если прежде он казался просто безобразным, то теперь, как находил Арес, его вид стал жалким и отвратительным.
  — Проклятие! Чего ты ждешь? Ищи его! — крикнул он Шарифу, который остался стоять в дверях, в то время как Арес снова выпрямился и с отвращением швырнул парня обратно на пол.
  Тот, вероятно, громко бы завопил, если бы проволочки, болты и все прочее, что врачи понапихали в его нижнюю челюсть и между зубами, не помешали ему это сделать, так что он должен был ограничиться тем, что время от времени всхлипывал, как маленький мальчик, который описался в штанишки перед всем классом и еще получил за это болезненные удары тростью.
  — Мне бы помогло, если бы я знал, как он выглядит, — холодно ответил Шариф.
  На один короткий момент Аресу показалось, будто он уловил в обычно бесстрастном лице Шарифа упрек.
  «Мастер меча» молчал, подыскивая ответ, которым он дал бы Шарифу понять, какого он о нем мнения. Но, учитывая тот факт, что темнокожий был прав, найти подходящий ответ было не так-то просто, и в конце концов Арес только покачал головой и дал арабу знак следовать за ним. Им действительно нужен был портрет или точное описание, чтобы найти племянника.
  Быстрыми шагами они направились в бюро священника, которое находилось в соседнем здании. Прибыв туда, Шариф вытащил из своего рюкзака необычный аппарат, чтобы подключить его к совершенно устаревшему местному телефону, в то время как Арес, скорее со скукой, чем с надеждой, листал личное дело Давида, которое отыскал почти мгновенно.
  Этот комичный священник, которому Роберт доверил мальчика, был, должно быть, большим любителем порядка. В деле было несколько сведений личного характера, причем все данные о происхождении Давида и его родителях, как и ожидалось, отсутствовали. Кроме того, аккуратно разложенные по годам — от начального до первой половины выпускного класса, — там имелись свидетельства о его успеваемости с оценками по всем предметам, причем каждое свидетельство было вложено в отдельный прозрачный файл. Завидные оценки, как заметил Арес уже при первом беглом просмотре, и ни одного замечания или выговора. Несомненно, они имели дело с настоящим маленьким карьеристом, однако это все же лучше, чем безмозглый, хотя и сильный верзила, которому он сломал нос в комнате Давида. Фотографии в личном деле, однако, не оказалось.
  — Мысль, что она провернула этот номер с Метцем, мучает меня… — сказал Арес с отвращением. — Думаю, она большая стерва, но я просто не могу представить себе свою сестру во время секса. Ты можешь?
  Лицо Шарифа, как всегда, не имело никакого выражения. Лишь едва заметное подергивание под глазом выдавало, что он вполне может себе это представить.
  Арес насмешливо улыбнулся:
  — Ну что ж, раб, продолжай мечтать. Возможно, она переспит с врагом, но со слугой никогда.
  «Итак, у араба есть чувства», — установил для себя Арес с каким-то садистским удовлетворением. Он узнал предвестие гримасы на его лице, прежде чем Шариф демонстративно повернулся к нему спиной и стал укладывать обратно в рюкзак аппарат, в котором за секунду до этого прогудел электронный зуммер и откуда выползла записка с колонками цифр. Даже не взглянув на нее, Шариф протянул записку Аресу.
  — Этот монах, однако, вел несколько длинных телефонных разговоров с определенным сотовым номером, — коротко констатировал он.
  Они покинули бюро и через минуту вышли во двор. Когда они уже почти подошли к машине, Арес вычленил из неразберихи цифр телефонные номера и даты, которые имел в виду араб.
  — Это, должно быть, фон Метц, — подтвердил он свое предположение. — Хорошо, когда мы исчезнем отсюда, ты определишь мне его проклятый сотовый номер. — Арес протянул руку, чтобы открыть переднюю дверцу машины справа от шофера, но затем его взгляд упал на пальцы спутника и он замер на месте. — Скажи, Шариф, ты что, не надевал сегодня перчатки? — спросил он араба.
  — Что-о? — Шариф растерянно смотрел на него.
  — Тогда твои проклятые отпечатки сейчас повсюду, — простонал Арес.
  Араб открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. Арес без дальнейших комментариев сунул руку в карман плаща, вытащил ручную гранату и швырнул ее в открытую дверь дома священника.
  «В моем лице приоры имеют по крайней мере одного члена, у которого есть мозги», — подумал он и залез в машину, в то время как позади них раздался оглушительный взрыв и ручная граната сровняла с землей домик Квентина.
  Затем одним только взглядом Арес дал понять арабу, что надо завести мотор и нажать на газ.
  Ничего из того, что он читал или видел на картинках, которые попадались от случая к случаю на страницах пухлого тома, толщиной, как быстро установил Давид, более полутора тысяч страниц, не продвигало его вперед и не давало никаких сведений, имеющих отношение лично к нему. Возможно, ему было бы проще, если бы он мог поверить в то, что рассказывал ему вчера Квентин и что подтверждалось чтением этой книги. Вместе с выводами, сделанными им из происшествий вчерашнего вечера, это даже имело некоторый смысл, если только располагать достаточным объемом фантазии. Однако в результате это приводило его на грань между безумием и манией величия, и любое новое даже совсем незначительное событие могло нарушить то шаткое равновесие в его мыслях, которое еще сохранилось.
  Так прошло пятнадцать-двадцать минут, в течение которых он беспомощно и с возрастающим смятением листал страницы старой книги, пока дверь позади него снова не открылась и в библиотеку не вернулся Квентин. Давид не был убежден, что должен воспринять это возвращение как луч надежды; он знал монаха достаточно хорошо, чтобы быть уверенным, что если Квентин не хочет говорить о каких-то вещах, он не скажет ни слова, даже если Давид встанет на голову, будет шевелить ушами или сыграет ему на гребешке Пятую симфонию Бетховена. В Давиде все еще горел огонь любопытства, и таким же огнем горели его глаза. Но недостаток сна предыдущей ночью, волнение и досада (он даже не знал до этого, какой мучительно напряженной может быть ярость) постепенно исчерпали в нем запасы энергии. После того как приемный отец оставил его одного, Давида все больше охватывали равнодушие и усталость.
  — Квентин? — спросил он слабым голосом, не оборачиваясь и не отрываясь от чтения, но ему никто не ответил.
  Усталым жестом Давид потер обеими руками глаза. Его удивляло, что он не слышит шагов на деревянных половицах. И когда он наконец услышал шаги, в них было что-то чужое и незнакомое. Это не была походка Квентина. Квентин никогда так не подкрадывался.
  Давид испуганно поднял голову и обернулся к вошедшему, но когда он понял свою ошибку, было слишком поздно. Незнакомец успел подойти к нему, встал за спинкой стула и с невероятной силой обхватил его голову, не давая возможности увидеть себя. Только медвежья сила дала понять Давиду, что он имеет дело с мужчиной. Задолго до того, как ему пришла в голову идея закричать и позвать на помощь, так как это была самая нормальная реакция на нападение чужаков, которые подкрадываются сзади, мужчина прижал к его лицу тряпку, пропитанную какой-то жидкостью. «Хлороформ!» — распознал Давид это дьявольское вещество. Только на прошлой неделе на химии они…
  Он почувствовал, что его сознание начинает ослабевать, и отчаянно постарался собрать свою волю, чтобы уцепиться за все более жалкие остатки разума. Но ни единого шанса у него не было. Благотворная, бархатная чернота опустилась над ним и погрузила в глубокий сон без сновидений.
  — Пповторяю вам еще раз! — раздраженно простонал фон Метц и нервно посмотрел на огромный циферблат часов, красовавшихся на стене за спиной таможенника в затхлой канцелярии аэропорта. — Я — торговец предметами искусства, и у меня есть официальное разрешение на провоз этого меча.
  Роберт бросил пронзительный взгляд на упитанного служащего, сидевшего за стойкой, на которой лежал чемодан с мечом Великого магистра — с его мечом; но это, казалось, сделало таможенника еще недоверчивее. В отчаянии переступая с ноги на ногу, Роберт старался скрыть волнение и досаду, чтобы дурак за стойкой не укрепился в своем ошибочном предположении, что поймал контрабандиста с поличным.
  С внешне безразличным лицом невежда разглядывал оружие, но прозрачный блеск в его глазах свидетельствовал о том, что ему нравится меч и он горд своей находкой якобы нелегального груза. Чиновник вертел в руках разрешение на ввоз, о котором говорил Роберт, уже довольно продолжительное время, но в глубине души не знал, что делать.
  — И я вам охотно повторю еще раз, — возразил таможенник, сохраняя при этом равнодушное выражение лица, — я обязан все точно перепроверить, а для этого вам придется набраться терпения. Почему бы вам не присесть?
  Он показал на один из дешевых пластиковых стульев, стоявших вдоль стены за спиной Роберта, затем повернулся и, даже не извинившись, поспешно выскочил из конторы. Фон Метц горячо надеялся, что парень встретит по пути какого-нибудь более опытного коллегу, который сможет убедить его в законности существующего разрешения.
  Вместо того чтобы воспользоваться предложением несимпатичного толстяка отойти и сесть, Роберт вытащил из кармана плаща сотовый и начал беспокойно ходить взад-вперед, попутно набирая номер телефона Уильяма.
  — Роберт, — немедленно отозвался голос тамплиера, — мы в аэропорту. Юноша у нас.
  — Слава богу!
  Словно каменная лавина свалилась с его сердца. Он закрыл глаза, чтобы собраться с мыслями. Первый шаг — противостоять планам одержимой манией величия Лукреции — сделан. Но за первым шагом должен последовать второй, и в этом пункте отцовское начало в нем пришло к решению предварительно все учесть и не торопиться.
  — У меня здесь возникли кое-какие проблемы. На их решение уйдет некоторое время, — сказал он.
  — О'кей. Встретимся в подземном гараже, — откликнулся Уильям.
  Фон Метц попрощался, положил трубку и уселся наконец на неудобный стул, возблагодарив Господа за то, что у него есть такие помощники, как Цедрик и Уильям. Они оба всегда были на его стороне, и не только из-за сознания долга перед Великим магистром тамплиеров, но прежде всего потому, что их связывала многолетняя сердечная дружба.
  Роберт знал, что они оба были в восторге от его идеи отдать ребенка на воспитание монаху и поместить его в отдаленный интернат, тогда как другие считали, что для всех было бы лучше и фон Метц сполна выполнил бы долг, если бы убил мальчика. Давид, естественно, ничего подобного не мог подозревать, и, видит Бог, это была не его вина, но он действительно представлял большую опасность для ордена и прежде всего для святых реликвий, беречь и охранять которые от человеческих рук было предназначением Роберта и его помощников. Они никогда не позволяли себе высказывать Роберту неудовольствие, ибо все же сохранили за долгие века свою человечность. Роберт был убежден, что в конце концов они его понимают и что это было не одно лишь уважение, но и сочувствие, которое побуждало их хранить молчание об осечке Великого магистра и поддерживать его в том, чтобы по возможности ограничить причиненный им вред.
  «Они много сделали для меня, — думал он с благодарным чувством к своим товарищам, — но они не могли освободить меня от всего». Он сам допустил ошибку, проявил роковую слабость, его разум проиграл в борьбе против сердца, и он упустил момент, когда должен был устранить последствия своей ошибки.
  Миг, когда он должен был убить мальчика.
  Фон Метц покачал головой. Он гнал от себя мысль о том, что наступит время, когда решать будет неминуемая судьба, и ждал.
  Прошло несколько секунд, Давид сделал два-три вдоха, прежде чем понял, что очнулся и сознание вернулось к нему, а глухие голоса, доходившие до его ушей, не были голосами из кошмарного сна, в котором он был ослеплен, это были голоса из реальности. Испуганный и на мгновение действительно поверивший, что больше никогда не сможет видеть, он протер глаза. Темнота, окружавшая его, не была сплошной, как он установил с большим облегчением. Узость помещения, в котором он находился, и специфическая смесь запахов резины, металлического листа и твердого пластика подсказали, что он, должно быть, находится в каком-то транспортном средстве, совсем новом. Его сердце сделало испуганный скачок и начало биться с сумасшедшей скоростью, отчего в несколько раз участилось и дыхание, чтобы также быстро снабжать его кровь достаточным количеством кислорода. При этом в горле он чувствовал непривычную сухость и неприятный осадок.
  «Меня похитили!» — молнией пронеслось у него в голове. Человек в библиотеке, который обхватил его голову так крепко, что он ничего не мог поделать, тряпка, пропитанная одурманивающим средством… Давид почувствовал ворсинки на языке. Его похитили и запихнули в багажник какого-то небольшого автофургона или другого транспортного средства. И теперь его похитители стоят, судя по всему, у захлопнутой двери багажника и…
  — Кофе? — задал вопрос какой-то голос.
  Хотя и приглушенно, сквозь закрытую дверь багажника, но Давид услышал звук наподобие эха.
  «Возможно, мы находимся в многоярусном гараже», — предположил он.
  — Черный! — ответил другой, также мужской голос, выражая согласие.
  Их двое или трое? Возможно, присутствовал еще кто-то, кто молчал и только отрицательно покачал головой.
  Со все еще усиленно бьющимся сердцем он осмотрелся внутри своего узилища внимательнее, чем прежде. Это был багажник, и он оказался довольно-таки просторным. Прежде здесь имелась скамейка, но ее почему-то сняли. Вероятно, впереди было только два места. Если эти бандиты работали на себя (а он так этого хотел) и никакая другая машина их не сопровождала, тогда незнакомцев было всего двое. И один из них как раз ушел за кофе.
  О, проклятие! Если бы здесь, по крайней мере, было окно… Возможно, это не облегчило бы его ситуацию, но сделало бы ее в буквальном смысле слова более обозримой. Давид осторожно подтянулся к задней дверце, уселся возле нее на корточках, прижал ухо к металлу и прислушался. Снаружи кто-то кашлянул.
  Дальше он уже не думал о том, что делает. Он знал только, что немедленно должен действовать, если хочет, чтобы эта отчаянная попытка бегства имела хоть малейший шанс на успех. В надежде, что багажное отделение не заперто, он одновременно дернул за ручку и распахнул дверь таким внезапным и сильным движением, что стоящий позади машины человек от мощи удара, нанесенного ему дверью по спине, был сбит с ног.
  Еще сидя взаперти, Давид убедился, что они действительно находятся в гараже. Он не раздумывал, в каком направлении бежать, но помчался так быстро, как только мог.
  «Быстрее! — молниеносно пронеслось в его голове. — Просто быстрее удрать прочь!»
  Он слышал, как похититель, проклиная все и всех, с трудом встал и-бросился за ним, но Давид даже не обернулся. Он проскользнул в узкое отверстие между двумя стоящими рядом малолитражками, перелез через капот перегородившего путь шикарного спортивного автомобиля и добрался до нижней площадки лестницы, которая, как он искренне надеялся, ведет наружу, — но она туда не вела.
  Вместо этого он попал в огромный светлый зал, в котором кипела деловая жизнь. Тяжело дыша, юноша остановился на секунду, чтобы сориентироваться. Он заметил открытое кафе, оформленное в современном стиле: сводчатый потолок там образовывали огромные, похожие на гигантские ребра и в то же время кажущиеся филигранными металлические дуги, а на многочисленных электронных табло периодически появлялись буквы и цифры, так что ему на какой-то момент показалось, что он очутился внутри просторного космического корабля. Давид давно уже понял, что в этом мире нет ничего невозможного. Но огромный магазин беспошлинных товаров справа, куда люди входили с толстыми бумажниками и откуда выходили с набитыми пластиковыми пакетами, подсказал ему, что речь, скорее всего, идет об аэропорте. Он находился на площади, обозначенной как «сектор Б», с огромной дырой посередине, через которую можно было смотреть насквозь через все здание — от самого нижнего этажа до стеклянного купола крыши.
  Ему было все равно, где он находится. Он должен исчезнуть отсюда прежде, чем преследователь его догонит, а шаги этого человека уже долетали до его уха, несмотря на шум вокруг и множество снующих мимо людей. Он снова побежал, чтобы через несколько шагов внезапно остановиться…
  …когда впереди него в ярком свете вдруг блеснуло что-то металлическое, спрятанное в нише, и мгновенным движением отсекло голову пассажира в коротком, до щиколоток, кожаном плаще.
  Давид в ужасе широко раскрыл глаза, попытался закричать, но вместо крика раздался лишь сдавленный хрип. Две-три бесконечно долгие секунды голова оставалась на прежнем месте, то есть на плечах человека, прежде чем с глухим стуком упала на облицованный плитками пол, а из обезглавленного тела фонтаном хлынула кровь. После того как разжались руки, в которых пассажир нес две чашки кофе, наконец упало на пол его тело.
  Со всех сторон раздались пронзительные вопли. Люди заметались, целые и невредимые, но в каком-то смысле также потерявшие голову, как жертва темнокожего человека, который с равнодушным лицом и окровавленной кривой саблей вышел из ниши, где до этого прятался.
  Затем всего в нескольких шагах от мертвеца и образовавшейся рядом — с ним лужи крови вдруг раздался душераздирающий металлический скрежет: это стальные клинки скрестились друг с другом.
  Давид закашлялся, на миг у него перехватило дыхание. Не веря глазам, он следил за молниеносными движениями без сомнения острых как бритва мечей, которыми два человека в длинных плащах, находившиеся менее чем в пяти шагах от него, рубили друг друга, словно кто-то вырезал жестокую боевую сцену из приключенческого исторического фильма и перенес ее в действительность. Клинки со свистом рассекали кондиционированный воздух аэропорта, сталкивались, переходили от парирования к наступлению и наоборот…
  …Клинчатый восьмиугольный крест! Давид разглядел его на мече старшего из сражающихся. И тотчас вновь перед ним замелькали картинки из знакомого сна, которые заслонили действительность. Незнакомец держал меч из его сновидений! Ему представилось, что он ощущает холодную сталь клинка кончиками своих пальцев, как младенец, который беспомощными движениями трогает все, до чего может дотянуться.
  — Мальчик!
  Голос борца с мечом из сна внезапно возвратил его в реальность, или, по крайней мере, в тот сумасшедший дом, в который превратилась реальность. Уголками глаз Давид заметил, что преследователь из подземного гаража подобрался к нему — их разделяло теперь не более двух шагов. Давид повернулся на каблуках и метнулся влево, однако, как оказалось, только для того, чтобы неожиданно остановиться и, согнувшись, броситься мимо изумленного преследователя обратно на лестничную клетку.
  Это вообще не аэропорт, решил Давид, полный беспредельного ужаса, спускаясь по лестнице так быстро, как только мог, перешагивая через несколько ступеней сразу. Все это не принадлежит миру, в котором он живет. Он знал, что Нобелевская премия финансировалась из состояния, которое заработал Альфред Нобель своим изобретением динамита, но чтобы его мир мог быть таким сумасшедшим, таким страшным, таким жестоким, юноша просто не мог поверить.
  Когда Давид достиг первого этажа, он не услышал ничего, кроме собственных шагов, — никаких других шагов, пересекающих лестничную площадку, слышно не было. Несмотря на это, он не сбавил скорость, но, открыв левой ногой дверь с сулящей свободу надписью «выход», выбрался, тяжело дыша и весь в поту, на улицу. Только здесь он позволил себе ненадолго остановиться и убедиться, что среди прохожих перед зданием аэропорта нет невесть откуда появившихся в наше время кровожадных рыцарей, размахивающих мечами, и по асфальту не катятся отсеченные головы.
  Иссиня-черный лимузин с затененными стеклами медленно ехал по улице и остановился прямо перед ним. Давид не раздумывая поспешил к машине, чтобы рассмотреть в открытое окно сидящих там пассажиров.
  «Мне нужна помощь, — думал он в отчаянии, — черт возьми, мне срочно нужна помощь! Где полиция? Полиция, голубые шлемы, но прежде всего врачи и санитары, из чьих заведений, должно быть, удалось улизнуть всем этим сумасшедшим».
  Вновь уголком глаза он увидел рыцаря с мечом, который как раз в эту секунду выскочил на улицу из зала ожидания и спешным, ищущим взглядом осматривал пространство перед аэропортом.
  — Пожалуйста! — бросил Давид умоляюще в окно роскошной машины, из которой ему улыбалась красивая белокурая женщина. — Вы должны мне помочь! Мне необходимо немедленно отсюда уехать!
  Красавица не ответила, но Давид истолковал ее улыбку как приглашение, быстро влез в машину, сел на свободное сиденье и захлопнул за собой дверь.
  — Здравствуй, Давид!
  Он испуганно вздрогнул и смущенно посмотрел на молодую женщину. Откуда, черт возьми, она знает его имя? Всего лишь доли секунды потребовались его мозгу, чтобы сделать логические выводы: не важно, откуда она его знает, важно лишь то, что в данной ситуации это в любом случае не сулит ничего хорошего. Он в ужасе протянул руку к двери и подергал ручку, но дверь оказалась заперта на предохранительный замок и изнутри не открывалась. Зато в этот момент открылась дверь рядом с сиденьем водителя. Еще прежде, чем вновь прибывший успел ее закрыть, водитель нажал на газ, и лимузин, громко шурша шинами по асфальту, с сумасшедшей скоростью помчался вперед.
  Человек, который элегантным, почти кошачьим движением уселся рядом с шофером, оглянулся и с небрежной улыбкой наклонился немного вперед. Это был один из тех двоих мужчин, которые пытались измолотить друг друга мечами в «секторе Б».
  Давид с трудом подавил испуганный крик. Мысли скручивались в крутую пеструю спираль, чтобы в конце концов прийти к единственно возможному результату: он проиграл!
  Кто бы ни были эти люди, которые превращали аэропорты в арены смертельных боев, которые, как гладиаторы, боролись не на жизнь, а на смерть, — они за ним охотились и они его заполучили.
  Он закрыл глаза, постарался загнать слезы бессильного отчаяния обратно в слезные железы, откуда они вытекли, и начал читать про себя молитву. Он чувствовал себя беззащитным, как барашек, которого погрузили в машину и везут на бойню. Если Бог его, безвинного, вверг в такие ужасные испытания, то он должен ему как-то помочь. Например, прислать летающую тарелку с армией тяжело вооруженных марсиан, которые освободят его и перенесут на другую планету, где он будет в полной безопасности от этого сумасшедшего мира.
  Кулак темноволосого ударил его неожиданно и сильно, крепко вжав в спинку сиденья. Во второй раз в течение нескольких часов Давиду навязывают короткий и безнадежный бой за собственное сознание.
  Эти бездушные псы убили Уильяма и использовали ничего не подозревающую случайную прохожую как живой щит! Роберт все еще не понимал, что, собственно, произошло. Он не мог ничего поделать, кроме как ждать, пока братец Лукреции не пропустит к выходу рыдающую беззащитную заложницу и не исчезнет за стеклянной дверью. В это время Цедрик сражался с арабом, который исподтишка, из засады, снес голову Уильяму. Роберт быстро принял решение прыгнуть через перила и пролететь два этажа вниз. Он жестко приземлился в одном из киосков, где продавали духи, парфюмерные изделия и мыло. Роберт слышал, как вместе с прилавком, задрапированным бархатным покрывалом, на котором был разложен товар, ломаются его голени и малые берцовые кости. К сожалению, тот факт, что его переломы невероятно быстро излечиваются, не означал, что он не чувствовал боли при ранениях. Но он умел терпеть и не обращать внимания на собственную боль.
  Роберт сжал зубы и выскочил из аэропорта, но было уже поздно. Он мог только потрясенно наблюдать, как юноша сел в лимузин Лукреции, куда успел вскочить и Арес. Водитель дал газ, и машина помчалась вниз по дороге, исчезнув за ближайшим поворотом. Сзади с обнаженным мечом к нему подошел Цедрик. Он тяжело дышал.
  Желудок Роберта болезненно сжался, когда против собственной воли он вынужден был признать, что в прошлом допустил даже большую осечку, чем думал, и действовать дальше одному ему не под силу. Он должен рассказать остальным тамплиерам, что сделал восемнадцать лет назад, и надеяться на то, что они помогут ему освободить Давида из властолюбивых, цепких пальцев Лукреции. Как только они похоронят Уильяма… Горький комок образовался у него в горле и засел там крепко, как отвратительный клещ. Роберт повидал в своей жизни слишком много смертей; он потерял много друзей. Уильям был одним из лучших.
  С кислым привкусом рвоты на языке и тихим гудением в ушах Давид проснулся на жестком гладком паркетном полу и сощурился, одурманенный, разглядывая фигуру, которая возвышалась над ним. Антрацитно-серый бархат красиво облегал стройное тело. Большие карие глаза смотрели на него с озабоченной улыбкой.
  — Как ты себя чувствуешь, мой мальчик? — услышал он вопрос, но голос звучал как-то искаженно, сопровождаясь отвратительным гулом, который все еще шумел в его ушах, отступая необыкновенно медленно.
  Давид осторожно выпрямился, опершись на локти и стараясь подавить в себе остатки тяжести и дурмана; одновременно он дрожал от страха и холода и все же продолжал внимательно разглядывать женщину из лимузина. Но к его страху быстро примешалось еще что-то, чего он сам не смог бы верно описать.
  Это что-то граничило даже с некоторым очарованием. Нет вопроса: женщина принадлежала к тем людям, которые его похитили, но это ничего не меняло в том, что она была невозможно, немыслимо хороша. Ее фигура, ее лицо, ее глаза, ее светло-золотистые, ниспадающие волнами волосы — все это было настолько безупречно, что производило несколько странное и искусственное впечатление. Однако действительно ли была она Давиду каким-то образом… знакома и даже близка, как ему на мгновение показалось?
  — Кто… вы? — пробормотал он.
  — Ты не знаешь? — спросила красавица, вместо того чтобы ответить, и улыбнулась еще любезнее.
  — Нет, не знаю, — отозвался Давид и решил, что достаточно страдал и, кроме того, следовало бы встать и принять более достойную позу, прежде чем общаться с потенциальным врагом. Он с усилием поднялся на ноги. — И если хорошо подумать, — повысил он голос на незнакомку, — то я вовсе не хочу этого знать!
  С уверенностью и решительностью, удивившей его самого, он поспешил к одной из двух дверей, которая выводила из совершенно пустого, за исключением нескольких стульев, зала, пронизанного солнечным светом. В этот момент в помещение вошли двое: в первом он испуганно узнал того, чей кулак лишил его сознания, а во втором — мясника арабского происхождения, который снес голову ничего не подозревающему человеку в «секторе Б».
  — Это Арес и Шариф, — представила их красавица неизменной улыбкой, в то время как Давид в ужасе попятился от обоих. — Они спасли тебя в аэропорту.
  — Не стоит благодарности, — отмахнулся темноволосый, своего рода воплощение грубой эротики, тот, кого она — назвала Аресом и кто улыбнулся юноше насквозь фальшивой улыбкой.
  — Салям алейкум, — сказал араб. Безучастие в его взгляде было несомненно искренним.
  — Мой дорогой мальчик, — сказала белокурая красавица, к которой Давид повернулся спиной, пока знакомился с обоими мужчинами, которым убийство, видимо, доставляло радость; он смотрел на них широко раскрытыми, полными страха глазами и чувствовал, что адреналин в его крови достигает своих высот. — Вопрос, который сейчас стоит, — продолжала женщина, — вопрос, который ты должен был давно задать самому себе, гораздо важнее: «Кто ты сам, Давид?» Разве не это ты всегда хотел узнать?
  Давид отвернулся от мужчин, они все равно убьют его — глаза в глаза или из засады, когда им это понадобится, — и снова повернулся к незнакомке.
  «Это невозможно! — подумал он. — Откуда ей известны мои тайные мысли?» Он ведь ни с кем об этом не говорил никогда! Даже со Стеллой, которая, в конце концов, достаточно занята самой собой и своими обстоятельствами. Даже с Квентином, так как знал, что спрашивать монаха о личных делах, если тот не рассказал ему о них по собственной инициативе, не имеет смысла. Итак, откуда эта женщина могла знать о том, что творится в его голове, еще прежде, чем мир вокруг него затрещал по всем швам?
  — Ты ведь догадываешься, что отличаешься от окружающих, что ты — другой. — Красавица сделала шаг к нему, и ее улыбка немного изменилась. — Ты ведь чувствуешь это каждый день все больше и больше. Разве я не права?
  Голова Давида медленно опускалась, в то время как воля в его мозгу твердила ему энергичное: «Нет!» И все же! Какое ей до этого дело? Она его соблазняет! Эта ведьма удерживает его против воли! Она не достойна того, чтобы он обменялся с ней хоть единым словом, чтобы он ее просто выслушал! Ничто не дает ей права задавать ему такие вопросы, и никто не позволял ей прикладывать свою ладонь к его щеке и гладить его…
  Но это было так удивительно приятно. Что-то в прикосновении мягких, как бархат, рук, в манере двигаться, в запахе делало ее ласки такими неповторимыми, такими единственными в своем роде.
  — Лови! — Голос Ареса перебил течение его мыслей и заставил испуганно повернуться кругом.
  В следующую долю секунды он держал в ладони рукоятку стального меча, который был длиннее его руки и который бросил ему человек богатырского сложения, довольно приятный с виду, с пронзительными голубыми глазами. Давид схватил меч инстинктивно. Быстрота собственной реакции испугала его больше, чем то обстоятельство, что темноволосый этим рискованным броском подверг опасности жизнь своей союзницы и подруги, которая стояла почти вплотную к Давиду и теперь, одарив его довольной улыбкой, неторопливо отошла, чтобы со стороны посмотреть, что произойдет дальше. Посмотреть со следующей, уже несколько иной улыбкой — из ее волшебной палитры улыбок, которые она меняла в зависимости от определенной ситуации.
  — Что это значит? — вырвалось у Давида, близкого к состоянию паники, в то время как его взгляд метался между клинком, который он держал в руке и мечом темноволосого, метался, как взгляд детеныша косули, загнанного в теснину между двумя волками, уже включившими его в свое меню и готовыми разорвать его на подходящие по размеру кусочки.
  Снова все решил рефлекс, не раз уже спасавший ему жизнь. Прежде чем он выговорил последнее слово, Арес очутился возле него одним прыжком, достойным антилопы, и уверенно, целеустремленно опустил на него свой меч. Давид успел остановить чужой клинок своим оружием, как ему показалось, всего в миллиметре от собственной головы, но его визави ударил с новой силой, причинившей ему ужасную вибрирующую боль, распространившуюся от отчаянно сжимавших рукоять меча рук по всему телу.
  — Проклятие! Что все это значит? — повторил Давид в отчаянии. Эти слова вырвались из его горла истерическим визгом.
  Прежде чем снова с улыбкой повернуться к своей жертве, Арес обменялся с красавицей скупым взглядом, значения которого Давид не понял.
  — Ты скис, малыш? Давай, бери меч и атакуй меня!
  Если до этого момента Давид был в отчаянии и в сплошном тумане, то наглый тон противника действительно пробудил в нем гнев, который до сих пор прятался за безграничным страхом. В его душе снова ожил маленький цербер[198] — тот, что раздробил нижнюю челюсть Франку. Конечно, он скис. Но даже если ему суждено умереть, он, по крайней мере, не умрет без боя, подумал Давид, одержимый внезапным приступом самоубийственной мании величия. Он решительно ринулся на темноволосого, поднял меч кверху и… почувствовал, как клинок противника по самую рукоять вонзился в нижнюю часть его живота, чтобы, проткнув насквозь, выйти из спины.
  С визгом отбежал назад адский пес, скрывшись в недоступных глубинах подсознания. Давид замер посреди движения и без волнения смотрел вниз на рукоятку меча, которую Арес все еще с улыбкой сжимал в руке. Тенниска юноши пропиталась темной кровью и подтверждала то, что фактически с ним случилось и что он ощущал: в его живот был воткнут более длинный, чем рука, стальной клинок. Давид опустил оружие и поднял голову, чтобы в полной растерянности взглянуть на темноволосого.
  — У него действительно особая, наша кровь, — услышал он слова, с которыми Арес обратился к молодой женщине, одновременно вытаскивая свой меч из живота Давида. — Но он должен еще многому научиться.
  Юноша вскрикнул. Эту ужасную, зарывшуюся в кишки боль не смог бы прервать самый сильный шок на свете. Давид не знал, что Гунн подразумевал под своими словами, но он не верил, что это играет какую-то роль. Арес его убил, вот что он понял, падая на колени, когда зал закружился вокруг него и начал расплываться перед глазами. Чему он должен научиться? Что имел в виду Арес? В этой жизни у него больше такой возможности не будет.
  Даже в уединенном монастырском интернате, в котором Давид вырос, от него не укрылось, с какой сумасшедшей скоростью развивается в наше время технический прогресс. Монастырь тоже оказался не совсем в стороне: в старой библиотеке стоял персональный компьютер с дисководом для компакт-дисков и доступом в Интернет. Многие из монахов имели сотовые телефоны, посредством которых они более или менее открыто связывались с цивилизацией, расположенной за лесистыми холмами. Но того, что даже царствие небесное не свободно от гудения кондиционера, от экономящих энергию электролампочек и от современной хромированной мебели, кажущейся хрупкой, Давид, по правде говоря, не ожидал.
  После того как он с трудом поднял дрожащие веки, его глаза стали осматривать помещение. Теплый солнечный свет проникал сквозь широкое окно в просторную, современную, но по-спартански обставленную и выкрашенную только в белый цвет комнату. Давид установил, что некие ангелы выстирали и выгладили его одежду и сложили ее на табурете возле кровати. По крайней мере, спальное место не обмануло его представлений о потустороннем мире: подушки, на которых покоилась его душа, были необыкновенно мягкими, а матрас таким удобным, что казалось, он сливается с телом, и только мысль, что когда-нибудь придется вставать, его мучила.
  Его тело?..
  Давид в недоумении осматривал себя и узнавал свои руки, расслабленно покоившиеся на белом одеяле. Он не был мертв, юноша определил это с противоречивым чувством разочарования и облегчения. Когда он посылал своим рукам сигнал двигаться, чтобы убедиться, что они на это способны, руки поднимались и опускались усталым жестом над его телом, заботливо укрытым одеялом.
  — Как ты себя чувствуешь, Давид?
  Он испуганно поднял взгляд и заметил женщину, которая, улыбаясь, смотрела, как он отчаянно борется за жизнь, а затем, продолжая улыбаться, встала у изголовья кровати, где он лежал.
  — Ничего не бойся, — сказала она таким теплым и чутким тоном, что при других обстоятельствах Давид воспринял бы ее слова с величайшей благодарностью. — Ты в полной безопасности.
  — В безопасности? — повторил Давид в состоянии снова зарождающейся истерии и рывком вскочил на ноги, так что у него закружилась голова. Он смерил молодую женщину недоверчивым взглядом, давшим бы фору креветке, которой вилка пообещала бросить ее обратно, в море.
  — Мне очень жаль, что мы были вынуждены поступить с тобой вчера так грубо, — сказала красавица, на которой сегодня было серебристо-белое переливающееся платье с большим капюшоном, и продемонстрировала ему очередную улыбку из своей коллекции, означающую нечто вроде просьбы о прощении. — Но ты должен наконец узнать, кто ты. Как ты себя чувствуешь? — повторила она вопрос.
  — Хорошо, — ответил он, к своему собственному изумлению, и в порыве возбуждения откинул в сторону одеяло, чтобы самому убедиться, что автоматически вырвавшееся слово соответствует действительности. Его верхняя часть тела была обнажена, и на своем животе он увидел только маленькую засохшую корочку крови. Это было все, что напоминало о смертельном клинке, который проткнул его накануне, как шампур для шашлыка протыкает кусок паприки.
  Осторожно и с недоверчивым удивлением он выпрямился и кончиками пальцев ощупал почти зажившую рану, которая должна была стоить ему жизни.
  «Как долго я спал?» — испуганно спросил он сам себя. Но воспоминание о таинственном исчезновении раны над левым глазом успокоило его; возможно, он совсем не так уж долго был погружен в царство снов, в чем его также могло убедить удивительно хорошее физическое состояние.
  Его взгляд снова упал на сложенную на табуретке одежду. Он искоса окинул женщину тайным взглядом, но, несмотря на его старания, красавица это заметила.
  — Ты не пленник, — подтвердила она. — Ты волен идти куда захочешь.
  Инстинктивное недоверие побудило Давида помедлить и не пытаться проверить это утверждение немедленно, он лишь схватил свою одежду и попытался выскочить из комнаты. Возможно, его задержала уверенность, что за ее словами последуют другие, которые он непременно должен выслушать. Например, такие: «…когда будешь идти мимо пятнадцати питбультерьеров, сидящих перед дверью…» или «…сначала тебе следует потушить огонь, на котором Арес и араб поджаривают парочку маленьких детей».
  Вместо этого незнакомка поднесла к его лицу цветное фото, целенаправленно вытащив его из папки, которую держала наготове, и сказала:
  — Ты должен быть в курсе: этот человек там, снаружи, подстерегает тебя. Его зовут Роберт фон Метц. Он похитил тебя ребенком и сегодня хотел убить. Он будет пытаться сделать это снова и снова.
  Давид смущенно рассматривал белокурого человека около сорока лет, с трехдневной бородкой и пронзительным взглядом, который, как показалось юноше, словно стремился с фотографии проникнуть в его голову. Давид узнал этого человека: он принадлежал к тем бойцам с мечами в «секторе Б». Теперь, когда Давид немного успокоился, он вспомнил кое-что еще: однажды он уже встречался с этим мужчиной. Это было довольно давно, но сейчас он был совершенно уверен, что очень короткое время видел его и это было в кабинете Квентина. Кроме того, там было что-то… Это имело какое-то отношение к мечу с клинчатым восьмиугольным крестом, вделанным в позолоченную рукоятку, и к глазам этого человека — фон Метц был человек из его сна, тот самый рыцарь, который хотел убить младенца на алтаре.
  — Ты помнишь его, не так ли? — мягко спросила молодая женщина и подошла немного ближе. — Хотя это невозможно, ты был тогда слишком мал.
  Давид бросил на нее беспомощный взгляд и стал снова трогать засохший шрам, оставшийся от нанесенной мечом раны. Итак, он был слишком мал? Но что же тогда произошло? Что все это должно означать? Чего хочет от него теперь эта женщина, которая… В этот момент поток его мыслей прервался. Он знал и ее тоже! Она ведь была той женщиной из сна, у кого мужчина вырвал ребенка; она была матерью ребенка, и ее ужасный крик прорвался сквозь стены старой церкви до самой машины, к которой мужчина понес его. Его?!
  — Кто я? — прошептал Давид почти беззвучно.
  — Ты тот, в ком обе линии крови соединяются вновь, Давид, — туманно объяснила красавица. — Твое рождение должно было закончить столетний спор.
  «Ты моя мать?» — вопрос всплыл в его сознании еще прежде, чем он подумал об этом, но вслух Давид произнес:
  — Имеется в виду спор о Гробе Иисуса?
  — Ты знаешь историю?
  — Да… — ответил Давид с отсутствующим видом. — Возможно…
  — Ты — сын магистра ордена тамплиеров и приорессы, главы другого ордена — «Приоров, или Настоятелей Сиона», — сказала красавица в бархатном платье, которое обтягивало ее полную грудь как вторая кожа. Она подала Давиду знак одеться и шагнула к двери. — А теперь идем!
  Он натянул джинсы и тенниску и поспешил за ней.
  Она повела его запутанной сетью ходов через мощные здания комплекса «Девина» — он уже слышал от нее это название, — и наконец по узкой крутой лестнице они спустились в подвал, не менее мощный, как быстро определил Давид, чем весь комплекс, под которым он находился. Хотя подвал был ярко освещен и в нем было светло, почти как днем, здесь царила довольно зловещая атмосфера. Давид чувствовал себя в высшей степени неуютно, минуя следом за красавицей целый ряд маленьких комнат и узких коридоров, пока они молча не подошли к конструкции не менее двух метров высотой, которая находилась в огромном, слабо освещенном сводчатом зале.
  С первого взгляда Давид не разглядел ничего, кроме белой плиты, укрепленной на двух тонких, но прочных цепях прямо под потолком; казалось, что она не висит, а парит в воздухе. Затем он поправил себя: нет, это не белая плита, это две почти невидимые, прозрачные стеклянные плиты, соединенные стеклянными же поперечинами. Внутрь конструкции была помещена старая, пожелтевшая от времени ткань, на которой слабо, но достаточно ясно отпечатались контуры человеческой фигуры. Виден был даже нос, узкие губы между пятнами густой бороды, и, если попристальнее вглядеться, можно было рассмотреть два глаза, производящих впечатление удивительно больших.
  — Это… — прошептал Давид, но не смог закончить вопроса, который и без того был чисто риторическим. Он чувствовал: то, что парит там, в стеклянной витрине под самым потолком высокого сводчатого подвала, — и вправду одна из подлинных святых реликвий, оставленных Иисусом Христом на Земле. Почтение и благоговение ясно ощущались в холодном воздухе обширного и совершенно пустого помещения. В какой-то момент Давид от удивления чуть не перестал дышать.
  — Да, это погребальные пелены, или плащаница Господа, — подтвердила женщина; она опустилась на колени перед витриной и перекрестилась, не оглядываясь на Давида.
  В помещении было холодно. Давид ощущал, как тонкие волоски на его затылке и на руках приподнялись и оледенели.
  — Тогда, значит, вы и есть… приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», — почти беззвучно сказал он.
  Женщина медленно кивнула.
  — И вы ищете Святой Грааль, — добавил Давид.
  — Совершенно верно.
  — А что представляет собой этот Грааль? Красавица на мгновение задумалась. Она все еще не повернулась к нему, но ему не требовалось смотреть на ее прекрасное лицо, чтобы знать, что она улыбается, отвечая на его вопрос:
  — Грааль — это бессмертие! — Снова прошло несколько минут в молчании, прежде чем она продолжила: — «Подвизайся добрым подвигом веры, держись вечной жизни, к которой ты и призван…» — так сказано в Библии, в первом послании апостола Павла к Тимофею.
  Она поднялась, еще раз перекрестилась и наконец повернулась к нему лицом.
  — Грааль может сделать этот мир лучше, — сказала она, и он увидел в ее карих глазах легкую тень сожаления, граничащего с болью. — Мы были сильной семьей — мы и тамплиеры. Грааль — наше общее наследство, — рассказывала женщина с серьезным лицом, при этом тяжкий упрек появился в ее чертах. — Но тамплиеры захотели сохранить Грааль только для себя. А нас они убивают.
  Затем на ее лицо вновь вернулась улыбка. Она подошла на шаг ближе к нему и протянула руку к его лицу. Давид опять ощутил это несравнимое, трудно поддающееся толкованию чувство. Но на этот раз оно было связано с его упорным ожиданием получить наконец то, что ему причитается и относительно чего его обманывали и чего лишали целых восемнадцать лет.
  — Ты первый ребенок почти за тысячу лет, в котором соединились обе линии крови, — сказала Лукреция тихо и нежно. — Когда Роберт фон Метц, предводитель тамплиеров, об этом узнал, он убил твоего отца, а тебя выкрал у матери.
  Тут что-то не сходилось. В ее глазах мелькнуло выражение, сделавшее его недоверчивым, едва заметное ненатуральное мерцание, которое, однако, слишком быстро исчезло из ее взгляда, так что Давид даже не мог утверждать с уверенностью, видел ли он его.
  — А почему он не убил и меня тоже? — прошептал Давид.
  — Потому что хотел тебя использовать. — Ее взгляд, сопровождавший это утверждение, был твердым. — Ты для них как залог. Метц знал, что, пока он держит тебя в плену, приоры не осмелятся искать Гроб Господень. Он знал также, что я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу жизнь моего сына.
  Давид смотрел на нее, когда она произнесла наконец эти слова, которые он давно предугадывал и еще раньше предчувствовал. Это мерцание, решил он, не было ненатуральным и лживым, оно было лишь знаком с трудом подавляемого ликования матери, которая после бесконечно долгой разлуки может снова видеть своего ребенка. В ее глазах блеснула влага. Давид тоже чувствовал, что слезы подступают к его глазам.
  — Все эти годы я искала тебя, — прошептала красавица, — иногда я впадала в полное отчаяние и уже ни на что не надеялась. Я думала, что никогда тебя больше не увижу…
  Он больше не мог удерживать слез. Когда она заключила его в объятия и нежно прижала к своей мягкой, теплой груди, он уже этого не стыдился. Восемнадцать лет его дурачили, ему лгали, его держали в монастыре, как в плену, а он этого даже не замечал. У него были все причины рыдать и выть, и он даже не знал, какая из причин скорее всего заставляет его проливать слезы: то обстоятельство, что, будучи таким отчаянным дураком, сам того не замечая, он был не более чем мяч в руках религиозных фанатиков, или тот факт, что он безоговорочно верил Квентину, который, судя по всему узнанному сейчас, явно был на стороне этого фон Метца и его людей или, по крайней мере, на стороне тамплиеров. И именно Квентин лишил его отцовской любви, которую монах сам якобы проявлял по отношению к Давиду в течение всей его жизни. А пугающее открытие, что он, Давид, загадочным образом отличается от всех остальных людей… Или впервые узнанное чувство безграничной материнской любви, которое было ему так чуждо и незнакомо и только теперь охватило его с такой силой.
  Давид плакал, плакал безудержно в объятиях своей матери, тесно прижимавшей его к себе и гладившей по волосам и по спине тем успокаивающим жестом, который ему не приходилось чувствовать со дня его крещения и который он лишь сейчас вновь узнал и понял, как ему этого недоставало.
  Они похоронили Уильяма в усыпальнице под замком и помолились за его душу. Боль о потере друга и справедливое чувство, что в этой смерти есть доля и его вины, терзали сердце Роберта с неослабевающей силой, так что ему было нелегко сохранять самообладание во время церемонии, когда все они по очереди прощались с усопшим, тем более что Цедрик не упустил случая и бросил ему один-другой укоряющий взгляд. Однако голова Роберта не была полностью поглощена умершим, его постоянно отвлекали мысли о Давиде, попавшем, как он знал, в руки Лукреции.
  Мысль, что эта ненасытная женщина самым вероломным и отвратным образом использует травму, которую его мальчик неизбежно носит в душе, и обведет его вокруг пальца, чтобы сделать послушным орудием в своих бесчеловечных, исполненных мании величия целях, была едва ли менее переносима, чем боль от того, что он никогда больше не увидит своего друга Уильяма, как только они закроют крышку гроба. Ему требовалась помощь.
  Однако для этого он должен был во всем признаться товарищам.
  Фон Метц попросил всех членов ордена, присутствующих на церемонии прощания с Уильямом, среди которых были Цедрик Чернэ, Монтгомери Брюс, Филипп Море, Виконт Монтвий, Жакоб де Луайолла, Папаль Менаш, Арман Де Бюре и Раймон фон Ансен, собраться после последних прочитанных молитв в так называемом Большом зале Тамплиербурга — крепости тамплиеров, где они заняли свои места за длинным античным столом в середине роскошного, украшенного коврами, штандартами, оружием и знаменами помещения. Здесь Роберт, все еще в отчаянии, с трудом подбирая слова, рассказал, что действительно произошло восемнадцать лет назад в Авиньоне. После того как фон Метц закончил, они смотрели на него с возмущением, разочарованием, негодованием или смесью всех этих чувств. Только Цедрик и Папаль как посвященные, чувствуя себя в какой-то мере разделяющими его вину, сидели, низко опустив головы, и нервно крутили оцинкованные кубки.
  — Я злоупотребил вашим доверием, — закончил Роберт. Стыд и сожаление в его голосе были искренними. — Простите меня!
  Несколько секунд царило неловкое молчание. Фон Метцу было нелегко стоять за своим стулом под справедливо осуждающими взглядами боевых товарищей, вместо того чтобы повернуться на каблуках и выбежать из зала.
  Первым слово взял фон Ансен.
  — Тебе, по крайней мере, ясно, что этот мальчик твой преемник? — вырвалось у него со свирепой растерянностью, но он не стал дожидаться ответа на свой вопрос. Естественно, Роберт знал это, что и делало его проступок столь непростительным. — Он — следующий Великий магистр! — метал громы и молнии фон Ансен. — Так установлено правилами!
  — И мы должны следовать за ним и во всем ему повиноваться, — добавил Луайолла и посмотрел, углубленный в свои наверняка малоприятные мысли, сквозь Великого магистра.
  — Он же не знал, кто эта женщина, — постарался внести успокоительную ноту Цедрик, но фон Метц с печальным взглядом опустил руку на плечо друга и попросил его не выступать против остальных.
  Это была только его ошибка, его проступок. Он не хотел, чтобы Цедрик страдал от позора, ответственность за который он целиком брал на себя.
  — Я исправлю ошибку, — пообещал он, не пытаясь уклоняться от пылающего гневом взгляда фон Ансена. Когда он продолжил, то постарался придать своему голосу убедительность и непреклонность, которые он надеялся вскоре почувствовать и сам — хотя бы на один короткий, все решающий момент. — Я убью мальчика. Но вы должны мне помочь.
  Давид уселся в кресло в бюро Лукреции и с возрастающим нетерпением ждал подходящего момента, чтобы встать и выйти. Шариф, об угрюмом характере которого он составил себе представление уже в аэропорту, стоял на почтительном расстоянии от современного письменного стола, за которым в огромном, обтянутом белой кожей кресле восседала его мать, и делал ей доклад о его, Давида, прошлом.
  Давид слушал этого человека, втайне давно уже окрестив его мясником, и ему было ясно, что речь действительно идет о нем. Несмотря на это, у него не было чувства, что все это имеет к нему непосредственное отношение.
  — Деньги за обучение Давида выплачивались якобы из фонда для сирот, на самом деле не существующего, — объяснял Шариф в эти секунды, не удостаивая Давида взглядом. — Своего рода фирма — почтовый ящик. Но наши люди уверены, что смогут установить, куда ведет этот след.
  Кончиками пальцев Давид потрогал деревянный крест под тенниской, висевший на старых деревянных четках; Лукреция дала ему их в комнате, которую все здесь называли колыбельной. Он начал задумчиво их перебирать.
  Он находится в доме своей матери, думал Давид, но почему-то нисколько не ощущает себя дома. Прежде, в светлой детской комнате, которую она ему показала как доказательство того, что все эти годы непрерывно о нем думала, он не выдержал и прикрикнул на нее. Это не очень его огорчило. Чувство, что мать его любит, он испытывал лишь тогда, когда Лукреция каким-либо образом к нему прикасалась; но едва она его отпускала, это чувство в тот же момент исчезало. Когда она от него отстранялась, колесики у него в мозгу начинали отчаянно крутиться. Он вспоминал детали, и его одолевали непонятные сомнения. Что сделала его мать, когда вновь обрела сына после стольких лет разлуки? Она, не вмешиваясь, с улыбкой наблюдала за тем, как ее сумасшедший братец его заколол. Он ведь мог умереть. Да, верно, он действительно был другим, особенным — теперь он это окончательно понял и принял. Его раны проходили быстрее и не оставляли рубцов: там, где Арес проткнул его своим клинком, не видно было даже малой царапины от нападения этого Гунна, которое любому нормальному человеку стоило бы жизни. Но то, что он по какой-то причине не был обычным смертным, еще не означало, что он был бессмертным. Ибо сколько бы тамплиеры ни мечтали о легендарном Граале, бессмертие не было присуще человеку, и вопреки всем своим особенностям Давид всегда чувствовал себя человеком и никем иным.
  Так что его разочарование в поведении Лукреции из-за той холодности, с которой она наблюдала, как ее сыну причиняют ужасную боль и вселяют в него дикий страх, было вполне понятно. Если бы святой мир монастыря, где он вырос, не был бы так беспричинно обрушен, он тосковал бы о нем в эти минуты и жаждал бы вновь там очутиться. Ему не хватало покоя и защищенности внутри привычных каменных стен, не хватало близости Стеллы. И Квентина! Без сомнения, Давид в нем сильно разочаровался. Он чувствовал себя обманутым в том, что касалось значительной части его бытия, он ненавидел монаха за ложь, которую тот по отношению к нему допустил. И несмотря на это, он ощущал потребность вернуться к этому доброму и милому человеку. Правда, Квентин, которого он хотел бы увидеть и под чьим присмотром хотел бы снова жить и учиться, был вчерашний Квентин, а не тот, каким он вдруг сейчас оказался.
  Во всяком случае, Давид ясно понимал, что «Девина» не была тем местом, где ему ничто не угрожает. Он хотел бы поскорее отсюда выбраться. Хотел бы увидеть Стеллу, забрать ее с собой, чтобы где-нибудь вдали от монастыря, и от матери, и от всех сумасшедших этого мира рискнуть начать со Стеллой новую жизнь. Выполнить все это будет не так-то просто, в этом он был убежден. Кроме того, пройдет немало времени, прежде чем он сможет на новой родине, где бы она ни была, почувствовать себя как дома и в полной безопасности. Здесь это чувство определенно никогда у него не возникнет.
  — Мы сможем найти Гроб лишь тогда, когда уберем с дороги Метца и тамплиеров и отыщем все реликвии, так как именно они приведут нас к цели, — сказала Лукреция не терпящим возражений тоном.
  Уверенность, с которой его мать произнесла эти слова, словно все это само собой разумелось, напугала Давида.
  Мать встала и подошла поближе к нему, бросила на него взгляд, который он не смог истолковать и потому на него не ответил ни взглядом, ни как-то иначе.
  — В чем дело, Давид? — спросила она. — Что у тебя на сердце?
  Давид встал с кресла. О, как много всего было у него на сердце! Он был разъярен и разочарован и не собирался оставаться здесь ни секунды дольше, чем этого требовало от него хорошее воспитание, даже если она его мать, его бабушка и его сестра одновременно. Он узнал все, что считал важным, и даже немного больше, от чего он охотно бы отказался. Он познакомился со своей матерью, услышал, что его отца уже нет в живых и что Квентин лгал ему, уверяя, что младенцем его нашли близ монастыря. Давиду придется учиться жить с этим багажом знаний, чтобы затем оставить его в прошлом, порвать со своими детством и юностью и начать новую жизнь, как подобает взрослому, отвечающему за себя человеку. Все равно, будет ли это в Шанхае, Берлине или в глиняной хижине на побережье Северной Африки, он сможет найти место на этом свете, где вновь обретет душевный покой и где фон Метц никогда его не отыщет.
  — Я не знаю, — нарочито медленно ответил он и беспомощно пожал плечами. Нет, не только хорошее воспитание мешало ему посмотреть Лукреции прямо в глаза. Черт, почему материнская любовь непременно должна быть такой надо всем преобладающей и такой всевластной? — Знаешь, определенным образом все это меня никак не касается, — смело выдавил он из себя.
  — Никак тебя не касается?! — возмутилась Лукреция. Материнская забота, которая до этого звучала в каждом произнесенном ею слове, внезапно исчезла из ее голоса. Давид боролся внутри себя с противоречивыми чувствами и искал подходящие слова, чтобы смягчить ситуацию. Но прежде чем он смог найти нужные слова, черты Лукреции вновь смягчились и она подошла к нему еще ближе, чтобы пристально посмотреть ему в глаза. — Твоя кровь течет в моих жилах, Давид, — прошептала она умоляющим тоном. — Ты — Сен-Клер! Член ордена приоров.
  Он ничего не сказал, ответив ей лишь неуверенным взглядом. Мать все больше его пугала… Является ли это нормальным в отношениях между матерью и сыном? Становится ли это причиной того, что дети порой без возражений слушают своих родителей?
  — Гроб — это наша судьба! — продолжала Лукреция, повысив голос. — Твоя судьба! На тебе лежит большая ответственность, Давид, и ты не можешь так просто от нее освободиться.
  Она отвернулась от него и приблизилась на несколько шагов к Шарифу, прежде чем посмотрела на юношу снова.
  — Фон Метц убил твоего отца! Он хочет убить и тебя тоже! — взволнованно добавила она, в то время как Давид все еще беспомощно молчал. — А что, ты думаешь, он сделал с твоим другом Квентином, когда тот перестал быть ему нужным?
  Давид, сбитый с толку, встревоженно сморщил лоб. Сделал с Квентином? Какой вред этот сумасшедший мог причинить Квентину? И что значит «когда тот перестал быть ему нужным»? Он полагал, что монах и фон Метц, похитивший мальчика, были друзьями и вместе, в добром согласии, решили поместить его в отдаленный и безопасный монастырь под присмотр монаха. Это было именно так — то, что они сделали. Но слова матери, кажется, полностью это опровергают. Что-то нашептывало Давиду, что он вообще не хочет знать ответа на этот вопрос — по крайней мере, не сейчас. Свалившейся на него за последнее время информации было слишком много. У него появилось чувство, что его голова обязательно лопнет, если он узнает еще что-нибудь подобное. Он прикусил нижнюю губу и сосредоточился на боли, с которой его зубы погружались в плоть; ему хотелось, чтобы физическая боль, которую он сам себе причинял, заглушила муку в его истерзанной душе.
  — Гроб тебя очень даже касается, сын мой, — сказала Лукреция еще более прочувствованным тоном.
  В то время как его разум напрасно против этого протестовал, внутри него вновь пробудился кровожадный пес, который с недавнего времени угнездился в его личности. К счастью, большую часть времени пес дремал, положив лапы на уши, чтобы ничего не слышать и ни во что не вмешиваться. Но сейчас он проснулся и поспешил возвестить отрывистым рыком, что этому фон Метцу надо жестоко отомстить за все, что он сделал с отцом Давида, а также за Лукрецию и за Квентина. Давид медленно кивнул.
  — Я знаю, за последние дни вся твоя жизнь невероятным образом переменилась. — Лукреция подошла к нему вплотную и с любовью погладила его по щеке.
  «О, это прикосновение», — думал он в отчаянии. Сможет ли он быть счастлив без него где-нибудь на краю Австралии?
  — Но скоро ты будешь видеть вещи в их полной взаимосвязи, — добавила мать и, крепко обняв, прижала его к себе. — И тогда ты сам все поймешь.
  «Возможно», — думал Давид, в то время как она передавала ему успокаивающую теплоту и наполняла его чувством полного, хотя и не вполне обоснованного облегчения. Быть может, оно не было таким уж необоснованным? По крайней мере, Давид считал, что понял: он уже не сможет расстаться со своей матерью. Нигде в целом мире он не будет счастлив без нее.
  Вопреки опасениям, Давид спал глубоким сном без сновидений после того, как поздним вечером этого долгого и богатого событиями дня улегся в кровать и, разминая тяжелые от усталости члены, беспокойно ворочался в своих подушках. Внутренне он все время был готов к тому, что Арес или Шариф незаметно прокрадутся в гостевую комнату и перережут ему глотку или воткнут кол в грудь, чтобы только продемонстрировать, как невероятно быстро заживают его раны, или понаслаждаться его мучениями, или по какой-либо иной, неизвестной ему причине, которая могла быть у темноволосого Гунна несколько часов назад в фехтовальном зале.
  Хотя никто его не будил и взгляд на наручные часы убедил его, что он спал больше восьми часов, юноша чувствовал себя разбитым, проснувшись на второй день и неохотно вытащив ноги из-под одеяла.
  В абсурдной надежде, что можно передвинуть время назад и чудесным образом оказаться в своей интернатской комнате, Давид охотнее всего снова уткнулся бы в подушки, закрыл глаза и спал дальше, но механизм в его черепной коробке сначала осторожно, потом все быстрее начал приходить в движение, которое, как прежде, так и теперь, было необозримым и хаотичным. События прошедшего дня отбрасывали тени на этот еще, в сущности, не начавшийся день и грозили погубить Давида прежде, чем он что-либо съест или хотя бы умоется.
  Запах свежих булочек, аппетитной колбасы и ароматного чая с жжёным сахаром прогнал оставшуюся усталость в кратчайший срок. На табуретке рядом с кроватью Давид обнаружил поднос с завтраком — в этом он увидел очередное проявление любви со стороны матери. Хотя ему все еще было нелегко видеть в Лукреции нежную, заботливую мать, когда она не стояла непосредственно перед ним, он принял этот жест заботы как материнский поцелуй в щеку. В течение всей его жизни никто никогда не подавал ему завтрак в постель. До сих пор за завтраком он стоял каждое утро в очереди среди более или менее раздраженно-привередливых, заспанных детей и подростков, держа в руках оранжевый пластиковый поднос, на котором иногда — когда он, стоя и снова почти засыпая, затем все же просыпался, — лежала булочка, ломтик пресного, безвкусного сыра и… если повезет и ему достанется (потому что не так уж мало людей в своей бесцеремонной жадности припрятывали под куртку парочку лишних яичек), если на его долю хватит, то он получит еще и сваренное до невероятной твердости крутое-прекрутое яйцо.
  Растроганный приятным жестом — завтрак в постели! — и вдруг ощутив волчий голод, Давид присел в кровати, и его настроение поднялось на целый пегель[199], отчего он внутренне объявил себя готовым встретить этот день непредубежденно и дать ему шанс оказаться лучше вчерашнего. Также и о своей матери, о которой сейчас думал, он наверняка сумеет составить более объективное и, как он надеялся, более положительное впечатление. Он вовсе не забыл, как плохо чувствовал себя здесь накануне. Его разум все еще настаивал на уходе из «Девины», но теперь он не считал это таким спешным. Если в предстоящий день он не будет ощущать себя значительно лучше, решил юноша, то непременно сразу же покинет «Девину».
  Давид проглотил по всем правилам завтрак и как раз закончил в соседней гостевой ванной утренний туалет, когда Лукреция зашла к нему без стука, по-дружески, осведомилась о его самочувствии и дала ему понять, что он должен последовать за ней в фехтовальный зал. По дороге он тайно наблюдал за матерью. Она действительно необыкновенно красива, признал он с восхищением. В этом признании присутствовала и нота зависти. Видимо, внешне он скорее походил на отца, которого никогда не видел, так как, кроме карих глаз, Лукреция, как он считал, ничего не передала ему в наследство. Вообще материнской стороне его семьи была явно дана некая странная физическая привлекательность, ибо даже у Ареса, как бы заносчиво и самонадеянно тот себя ни вел, Давид не смог бы оспорить наличие своеобразной красоты, связанной с противоречивой аурой брутальной эротики. Он чувствовал себя рядом со своей матерью как гадкий утенок. Когда они подошли к охраняемому Шарифом фехтовальному залу и вошли внутрь и он увидел перед собой своего дядю, ему представилось, что гадкий утенок внезапно скинул скучное платье из перьев и стоит голый перед двумя элегантными лебедями.
  Но это чувство исчезло почти мгновенно, когда его взгляд встретился с совсем непривлекательным, скорее наглым взглядом Ареса. Если это была цена за красоту, решил юноша, тогда он чувствует себя в своей собственной скучной коже хорошо и удобно.
  — Когда ты в следующий раз встретишь Роберта фон Метца, ты должен быть подготовлен, — сказала Лукреция.
  В то время как Давид размышлял над этой фразой, не зная, что его мать, собственно, имеет в виду, она указала ему на Ареса, клинком своего меча с небрежной элегантностью рисовавшего в воздухе пару мандал[200]. Во всяком случае, Давид предполагал, что рисунки, в которых вместо карандаша двигается оружие, скорее всего напоминают мандалы.
  — В нем ты имеешь лучшего учителя, — добавила, улыбаясь, Лукреция и отвернулась от Давида, чтобы оставить их с Аресом одних на арене и занять наблюдательную позицию в конце зала. Шариф последовал за ней, словно вторая тень.
  Как и накануне, но на сей раз без предварительного оповещения, Арес бросил Давиду меч. Давид поймал его и был, вероятно, удивлен этим больше, чем все остальные в зале. Строго говоря, никто, кроме него самого, особенно не удивился. Лукреция довольно улыбалась, Арес смотрел на него, презрительно сморщив нос, в то время как в его глазах блеснул вызов, а Шариф реагировал так, как он реагировал на все, что вокруг него происходило, а именно — никак.
  — Добро пожаловать в школу, племянник, — тихо сказал Арес.
  Взгляд Давида метался, сбивая с толку его самого, между оружием в его руке и Аресом, в то время как свободная левая рука Давида непрерывно трогала живот, то есть то место, куда Арес во время их первого боя всадил меч.
  — Я не повредил никаких жизненно важных органов, — заметил Арес, угадав мысли Давида, которые ясно отражались в его жестах и мимике.
  Он ухмыльнулся, явно развлекаясь, за что Давид стал ненавидеть его чуть больше, чем ненавидел до сих пор. Поигрывая тяжелым мечом, словно тот весил не более чем веточка бамбука, дядя начал кружить вокруг племянника, как подстерегающий наживу хищный зверь.
  — Мы с тобой нечто особенное, мальчик, — сказал он беззаботным тоном, но не смог спрятать промелькнувшую в глазах взволнованно предвкушаемую радость от уверенности в своей победе. — Лукреция верит в историю о священной крови. Ну, ты, конечно, знаешь, о чем я говорю: друг Иисус и добрейшая Мария Магдалина…
  Давид медленно поворачивался в середине зала и следил за каждым, пока еще незначительным движением Гунна боязливым взглядом. Его мускулы были напряжены так, что, казалось, могли порваться. Рука сжимала рукоять меча настолько сильно, что это причиняло боль.
  — Что касается меня… — продолжил брат Лукреции и безразлично пожал плечами, постоянно сужая круг вокруг Давида, доводя его напряжение до предела, так что юноша охотнее всего бросил бы меч и с плачем убежал прочь, чтобы никогда больше не возвращаться в этот сумасшедший дом. — Что касается меня, — повторил Гунн, — то мне плевать, почему мы такие, какие мы есть. Главное — у нас имеется отличная забава!
  Вместе с последним словом его клинок с невероятной силой и резким свистом опустился и ударил Давида по плечу. Юноша беспомощно парировал удар и отпрыгнул на шаг назад. Проклятие, почему все это началось снова?! Был ли это первый урок того, что его мать косвенно определила как «курс самозащиты», да еще с таким превосходным учителем? Нет, Арес не был настоящим учителем, он был кровожадным сумасшедшим, что Давид уже болезненно испытал на себе. Давид ничего так не хотел сейчас, как уйти отсюда, и внутренне называл себя неисправимым идиотом за то, что не покинул «Девину» сразу, как проснулся. Строго говоря, это завтрак в постели побудил его остаться в этом сумасшедшем доме (без медицинского обслуживания больных и несчастных, сбитых с толку), чтобы в следующий раз — он должен был бы это уже понять! — снова иметь все основания опасаться за собственную жизнь.
  — Болезни, пули… — презрительно изрек Арес, кружа вокруг Давида и приближаясь к нему, как голодный тигр, который ищет подходящего момента, чтобы вонзиться в свою жертву зубами. — Им требуется выставить более мощное оружие, чтобы пописать нам на ногу!
  Молниеносный, ловкий удар, которого Давид даже не предвидел, нанес ему глубокую резаную рану. Давид испуганно закашлялся и, нетвердо держась на ногах, отошел на несколько шагов назад. Его взгляд лихорадочно блуждал между кровавой раной на груди и довольным ухмыляющимся дядюшкой. Разрез горел, как огонь.
  — Только не воображай, что ты бессмертен.
  Меч Ареса со свистом опускался на него второй раз. Теперь Давид успел вовремя заметить движение и отклонить меч на расстоянии половины руки от своего сердца.
  — Аорта — наше самое слабое место, — пояснил Арес любезным учительским тоном, который Давид до этого слышал лишь у любимого учителя Алари.
  Дядюшка повернулся вокруг собственной оси, и его меч устремился на голову Давида. Тот снова довольно беспомощно парировал удар, но все же ему удалось остаться стоять.
  — Или отсекай противнику его проклятую голову. Ты понял?
  Давид послушно кивнул. Хотя у этого мерзавца «чердак» был явно не в порядке, он решил, что будет умнее не раздражать его и положиться на случай, который поможет ему незаметно улизнуть.
  — Я понял, — громко и отчетливо произнес Давид.
  Во время последующих атак Арес немного уменьшил силу своих ударов. Юноша расслабился, но отражал удары один за другим со все возраставшей уверенностью, что больше всего удивляло его самого..
  В то время как их клинки звонко соприкасались на все более коротком расстоянии, с Давидом внезапно произошло что-то странное: он стал говорить со своим мечом, или, вернее сказать, его клинок сам заговорил с ним, так как у Давида вдруг создалось впечатление, что это не он манипулирует оружием, но сам меч водит его рукой, не тратя времени на обходные пути и сигнализируя напрямик через мозг его мускулам и нервам, куда поворачиваться и куда отклоняться и где они наконец смогут, в свою очередь, нанести удар. Давид, все более удивляясь, наблюдал битву, которую вел, не чувствуя при этом, что фактически в ней участвует. Его меч со свистом опускался на отступающего шаг за шагом Ареса, которому снова и снова в последний момент удавалось уклониться от оружия противника.
  Но Арес был сильнее. Внезапным молниеносным выпадом он прорезал кровавую борозду на правой руке Давида. Юноша вскрикнул, когда отвратительная боль, добравшись до плеча, безжалостно вернула его на почву реальности. Он почти забыл, что в прошедшие восемнадцать лет не занимался никаким спортом, не говоря уже о том, чтобы держать в руке меч, и что, кроме того, в последние секунды пошел в атаку на опытного бойца, который был выше его на полторы головы. Меч выскользнул из его вдруг потерявшей чувствительность руки. Но Арес безжалостно продолжал его преследовать и одним ударом свободной левой ладони сбил Давида с ног, так что тот упал прямо лицом в пол.
  Ухмыляясь, он смотрел на распростертого на полу и жалобно скулящего племянника, из двух опасных ран которого, а теперь еще и из носа, обильно текла кровь.
  — Тебе предстоит многому научиться у меня, — усмехнулся Гунн. — Пора привыкать к боли.
  У меня такое чувство, что мы еще на некоторое время задержимся здесь, — вздохнул Цедрик. Он поставил автомобиль «Туарег» в самую удобную позицию, которая только была возможна: отсюда он мог постоянно видеть сквозь ветровое стекло все здание «Девины», в то время как его самого оттуда увидеть не могли.
  Роберт вымученно улыбнулся.
  — Тогда нам определенно потребуется более качественный кофе, — добавил он и многозначительно взглянул на пластиковый стаканчик в своей руке, откуда пахло водой для мытья посуды с легким кофейным привкусом.
  Цедрик понимающе кивнул и состроил гримасу, объяснившую фон Метцу, почему он опустошил собственный стаканчик в несколько глотков: не потому, что кофе показался ему вкусным, но исключительно из-за повышенной нужды в любых возбуждающих средствах. Дело было в том, что они добрались до «Девины» примерно за час до начала нового дня, когда предыдущий день медленно, но верно близился к концу.
  Перед белоснежным комплексом «Девины» несли дозор охранники, вооруженные автоматами Калашникова и с доберманами на цепочках. К тому времени, как прибыла команда фон Метца, охрана сменилась уже в третий или в четвертый раз. Свет заходящего солнца окрасил часть толстой каменной стены, окружавшей «Девину», в нежно-розовый цвет, возможно с некоторым безвкусно-сентиментальным оттенком. Роберт обязательно обратил бы на это внимание, если бы мысли о Лукреции, которая должна была находиться в одном из бесчисленных помещений этой громады, не подавили в нем все другие мысли и чувства.
  Лукреция. Властительница и распорядительница приоров. Его грех! Его тяжкий проступок! У нее его сын. Она виновна в том, что Роберт должен его убить.
  Нет, поправил он себя в мыслях. Почему только она? Это его собственная вина, это даже исключительно его вина. Он позволил ей ослепить себя своей красотой. Ей даже ни разу не пришлось самой его добиваться. Он отдался своему желанию, как похотливый кот, буквально набросившись на нее и не дав себе времени узнать ее и задуматься об этой ее постоянной улыбке, которую он никогда не мог правильно истолковать.
  А ведь именно эта улыбка таила интригу и скрывала заговор, до такой степени примитивный, что Роберт до сегодняшнего дня не понимал, как он мог позволить так запросто себя провести и попасться на удочку Лукреции. Она хладнокровно его использовала, чтобы завладеть его преемником, а вместе с ним властью над тамплиерами, над реликвиями и над Святым Граалем, который сулит вечную жизнь и безграничную власть. Лукреция сумасшедшая: знание о величайших тайнах человечества лишило ее разума. А он оказался глупцом, ослепленным ее красотой настолько, чтобы этого не заметить.
  — Я это сделаю, — неожиданно сказал Цедрик, не глядя в глаза Роберту.
  Фон Метц взглянул на него сбоку, не понимая, о чем речь.
  — Я имею в виду… я пойму, если ты этого сам сделать не сможешь, — объяснил Цедрик, теперь уже стараясь поймать его взгляд. — Я выполню это вместо тебя.
  Роберт благодарно кивнул, но ответил так:
  — Все о'кей, Цедрик. Я допустил ошибку, и я сам ее исправлю.
  «Исправлю тем, что убью моего мальчика! — добавил он про себя, и в его пересохшем горле образовался удушливый — комок. — Убью славного Давида, мою собственную плоть и кровь!»
  Но — увы! — в Давиде течет также и кровь приоров, и таким образом он всегда будет представлять опасность для тамплиеров и их тайны. В конечном счете — фон Метц хорошо знал это — дети в затруднительных случаях всегда решают вопрос в пользу матерей. Особенно тогда, когда матери умеют ловко ими манипулировать, а уж в этом деле другой такой мастерицы, как Лукреция, сыскать нелегко.
  Роберт и Цедрик вновь посмотрели на «Девину».
  — Они не спустят с него глаз ни на секунду, — сказал Цедрик после небольшой паузы, что подтвердил кивком и его друг. Во всяком случае, на месте Лукреции Роберт действовал бы точно так же.
  — Мы получим свой шанс, — несмотря на это, твердым голосом сказал магистр тамплиеров.
  Последующие дни Давид большей частью проводил в фехтовальном зале. Вместе с Тиросом, Шарифом и другими рыцарями ордена приоров они строились в три шеренги, а напротив, лицом к ним, стоял их учитель — Арес. Они должны были синхронно повторять каждый своим мечом все те замысловатые движения, которые им демонстрировал «мастер меча». При этом у Давида частенько ничего не получалось, и он делал много неловких ошибок, как это свойственно новичкам, в результате чего на него бросали насмешливые взгляды, но он не обращал на них ни малейшего внимания и они не лишали его бодрости духа. Его переживания во время борьбы с Аресом в послеобеденные часы второго дня доказали ему, что он, видимо, обладает врожденным талантом в обращении со стальным клинком, хотя возвращение из эйфории, в которую он на короткое время погрузился, было отрезвляющим и болезненным.
  Признаться, Давид был разъярен, когда понял, что его дядя сначала попросту играл с ним, как кошка с мышью, чтобы потом действительно начать отражать атаки своего племянника и в конце концов насладиться его унижением, когда тот, истекая кровью и издавая жалобные стоны, лежал на полу. Кроме того, брат Лукреции вынудил его пережить неописуемый ужас, заставив дважды опасаться за жизнь. Но при этом Арес своим довольно специфическим методом кое-чему его научил. Никогда нельзя заранее недооценивать противника. И клинок в руке Ареса двигался вовсе не с помощью магической силы, или сам собой, или же благодаря интуиции; для работы с клинком требовался навык молниеносных, но при этом одновременно и продуманных реакций, а также огромное количество проделанных упражнений, которые, однако, — и Давид это тоже постепенно осознал — никогда не должны превращаться в рутину. После того как разгоряченная душа Давида в очередной раз остыла, он почувствовал непреодолимое желание всерьез научиться фехтованию и потому добровольно присоединился к рыцарям из числа приоров, которые по несколько раз в день приходили в фехтовальный зал и проделывали там свои упражнения.
  В течение кратчайшего времени Давид так преуспел в занятиях, что удивился не только он сам, но и Арес, хотя «мастер меча» никогда вслух в этом не признавался. В один из дней сумасшедший дядюшка в фехтовальном зале натравил на Давида одновременно четырех рыцарей, и случилось то, на что никто не рассчитывал — меньше всего сам Давид, — бой длился не более пяти минут, и он его выиграл! То, что Давид все еще наивно воспринимал как собственную своенравную волю меча, а также все эти трюки и уловки, которые ему показал Арес за прошедшие дни, научили его многому: вихрем летать по залу и разоружать одного бойца за другим, причем он ухитрился не получить при этом даже царапины. Давид и сам поражался своей ловкости, выносливости и силе.
  Лукреция следила за боем с довольной улыбкой. Давид слышал, как она говорила о нем с братом. Что он вскоре будет лучшим, так она сказала, и что им с его помощью удастся убить фон Метца.
  Однако сам Давид не предполагал оставаться здесь долго, дожидаясь, пока действительно не станет лучшим. Он по-прежнему не верил в то, что когда-нибудь почувствует себя в «Девине» как в родном доме. И он вовсе не намеревался убивать Роберта фон Метца, чтобы добраться до каких-то святынь или ради других фанатических целей. Если он действительно должен убить его, то только по одной причине — отомстить за все те ужасные вещи, за которые был ответственен этот человек: за его, Давида, похищение вскоре после рождения, за ужасные события в аэропорту, за убийство Квентина…
  Он, между прочим, поверил в то, на что ему всего лишь намекнула его мать. Позже Арес подтвердил, что этот сумасшедший магистр тамплиеров, считающий себя лучшим человеком на Земле и Спасителем мира, не колеблясь отправил на небеса дом Квентина вместе с монахом, чтобы таким образом уничтожить последние доказательства реального существования Давида. Хотя Давид, как и прежде, был зол на Квентина за чудовищную ложь о своем происхождении, в которой монах его взрастил, потеря Квентина причинила ему тем не менее непроходящую боль. Она словно проделала дыру в его сердце, которую никто другой уже никогда не сможет заполнить.
  Но он молчал об этом. Его мать и ее брат могут думать что хотят… Он покинет «Девину» самое позднее тогда, когда все открытые счета будут проплачены, так как он так же мало хотел стать рыцарем ордена приоров, как и ордена тамплиеров. После того как он выполнит взятые на себя обязательства, он исчезнет и проведет остаток жизни, спрятавшись от этого мира в каком-нибудь буддистском монастыре. Или они вместе со Стеллой поедут куда глаза глядят и создадут собственную нормальную семью, в которой борьба поведется исключительно за приоритет той или иной телепрограммы или за то, кто первый займет ванную комнату, и борьба эта будет свободна от применения всякого рода физической силы.
  Стелла…
  Давид так сильно по ней тосковал. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он видел ее в последний раз, но, несмотря на это, ему казалось, что он ничего не слышал о ней уже целые годы. Чувствовала ли она все это так же, как он? Был ли их поцелуй ее первым поцелуем, или перед ним были и другие? Играло ли это для нее существенную роль? Показался ли ей их поцелуй таким же незабываемо прекрасным, как ему? Любит ли она его так же сильно, как он ее? Снова это неожиданное чувство в его чреслах, но одновременно он неосознанным жестом хватается за четки, висящие на его голой груди. Он мог бы ей позвонить и задать все эти вопросы и сказать еще многое другое, потому что к этому времени Лукреция уже поставила ему телефон в гостевой комнате. Сделать это ему никто не запрещал.
  Но хотел ли он этого?
  Возможно, Стелла в ярости, что он исчез внезапно, не попрощавшись, и поэтому сразу же бросит трубку. В конце концов, она ведь ничего не могла знать о его похищении. Или она беспокоилась о нем, что в конечном счете означало, что она хотела бы его увидеть и убедиться в его хорошем самочувствии? Если правда то, что утверждают Лукреция и Арес, и фон Метц действительно посягает на его жизнь, тогда Стелла окажется в большой опасности, как только очутится рядом с ним. И что вообще он должен ей рассказать? Что он начал обучаться владению мечом? В доме своей матери, с которой познакомился всего несколько дней тому назад, а раньше даже не подозревал о ее существовании? Что он хочет еще некоторое время побыть здесь, чтобы довести до совершенства свою боевую технику, а затем отомстить магистру ордена тамплиеров, у которого на совести не только смерть его родного, но и его приемного отца — Квентина?
  Все это звучало совершенно абсурдно. Ничего этого он не мог ей рассказать. Но он ей все же позвонит.
  Давид встал, чтобы набрать ее номер — хотя бы для того, чтобы несколько мгновений слышать ее голос, если она ответит.
  — Алло? — прозвучал заспанный голос из телефонной трубки.
  — Стелла? — с трудом выдавил из себя Давид. Его горло было как будто сдавлено. Напряжение, в котором он находился из-за неизвестности ее реакции, было перенести труднее, чем то, что возникало в нем, когда Арес вызывал его на бой якобы для упражнений. — Стелла, это я… Давид!
  По громкому шороху, послышавшемуся из трубки, он сообразил, что она мгновенно приподнялась и села в кровати.
  — Давид?! — взволнованно вырвалось у нее. — Где ты?
  — У меня все в порядке, не беспокойся, — ответил Давид, уклоняясь от прямого ответа и вздыхая с облегчением. Голос Стеллы естественно звучал изумленно, но нисколько не раздосадованно. — Я живу сейчас со своей семьей.
  — Что?! — Стелла почти кричала. Лучше всего было бы в этот момент испуганно прикрыть ей рот ладонью. — Но ведь у тебя нет семьи! — убежденно заявила она. — Здесь была полиция…
  — Поверь, все действительно в порядке, — успокаивая, перебил ее Давид. — Я не знаю, как тебе объяснить, но…
  — А почему ты сообщаешь о себе только сейчас? Я так беспокоилась! — На этот раз она перебивала его и не давала ему высказаться, и теперь в ее голосе звучал упрек.
  — Мне очень жаль, — ответил он честно. — Но в результате все вышло наилучшим образом.
  — Наилучшим образом? — чуть не задохнулась от возмущения Стелла на другом конце провода, так что Давид испуганно отодвинул трубку от уха на несколько сантиметров. — Ты внезапно исчез, и мне отнюдь не казалось, что все складывается наилучшим образом.
  Давид смущенно замолчал, подыскивая слова для подходящего извинения, которое не будет стоить ему головы.
  Но прежде чем он смог что-либо сказать, все решила Стелла. Тоном, не терпящим возражений, тем, которым она командовала в прошлую пятницу, когда настояла на посещении больницы, она заявила:
  — Я хочу тебя видеть!
  Он рассчитывал, что она выскажет желание встретиться с ним и заботиться о нем, но стремительность и резкость, прозвучавшие в его словах, его и ошеломили, и в то же время тронули.
  — В самом деле? — уточнил он.
  — Да! В самом деле! Где ты находишься?
  — Почему ты хочешь меня видеть? — спросил он, вместо того чтобы самому ответить.
  «Потому, что я тебя люблю. Потому, что я без тебя скучаю. Потому, что ты мне нужен. Потому, что я не могу без тебя жить». Он хотел, чтобы она выбрала какой-нибудь из этих ответов.
  Вместо этого она сказала:
  — Потому, что я о тебе беспокоюсь. Потому, что ты мне нравишься.
  Это было не то, о чем он думал, но все же это было начало. Давид улыбнулся:
  — Я буду рад тебя видеть.
  — Тогда объясни, где ты и когда мы сможем встретиться, — потребовала Стелла.
  Он медлил. «Она ведь подвергает себя опасности, — предостерегал его голос разума. — И этой опасностью являешься для нее ты, пока жив фон Метц». Но желание Давида увидеть ее оказалось сильнее.
  — Может быть, завтра, — ответил он. — Ты сможешь за мной заехать?
  Теперь, начиная с пяти часов утра, вход в «Девину» охраняли стражники. Роберт считал себя терпеливым и выдержанным человеком, но просидеть почти целую неделю в пыльном автомобиле — это было испытание, и оно не могло не подействовать ему на нервы. Цедрик всегда был не слишком разговорчив и в продолжение почти тринадцати часов после того их разговора, если Метц не ошибся во времени, вообще ничего не сказал. По радио передавали одни и те же песни, а в ежечасных последних новостях он тоже не услышал ничего действительно нового, что помогло бы ему отвлечься. Пол «Туарега» под его ногами, затекшими от полной неподвижности, был к тому же усеян пустыми стаканчиками из-под кофе и прочим мусором. Он чувствовал себя грязным, от него воняло, потому что простая питьевая вода в смеси с минералкой в пластиковых флягах не могла заменить ванны или душа.
  Короче говоря, его терпение давно лопнуло и лучше было бы ему уехать, но, после того как они потерпели поражение два или три дня тому назад, в нем оставалось еще его неодолимое упорство, помогавшее ему и дальше сидеть рядом с шофером на своем сиденье, с которым он давно уже малоприятным образом сросся, и хранить молчание, пристально глядя через стекло на «Девину».
  Сначала он условился с Цедриком, что один из них пять часов спит, в то время как другой бодрствует и наблюдает. Постепенно они отказались от такой смены караула, поскольку, с одной стороны, мало кто способен просидеть пять часов с открытыми глазами и непрерывно наблюдать, а с другой — ни один из них не мог спать так долго в тесном пыльном автомобиле, не просыпаясь время от времени хотя бы от боли в спине, от внутреннего беспокойства и других потребностей и недугов. Они по очереди выходили из машины размять ноги и по очереди ходили за кофе. Самым крупным событием в течение дня был голубь, который, пролетая на бреющем полете, нагадил на ветровое стекло машины.
  Чем же занималась в это время Лукреция со своим сыном? Признаться, Роберт не смог бы себе это представить и живо описать. Нескольких часов хватило тогда, в прошлом, чтобы он поддался ее дьявольскому очарованию и исчез вместе с ней в комнате отеля. Он, Великий магистр ордена тамплиеров, для которого самообладание, дисциплина и определенное холодное достоинство были не только долгом, но и привитой с детских лет непоколебимой чертой характера.
  Роберт не знал, когда Давид покинет «Девину», но он был совершенно уверен, что Давид уже не тот, каким был, когда туда пришел.
  Лукреция, вероятно, постарается использовать его для своих целей, будет манипулировать им и настраивать против отца, причем так основательно, что Роберту вряд ли когда-нибудь удастся сблизиться с сыном и привлечь его на свою сторону. Давид вошел в «Девину» как раненая наивная душа. Он покинет ее как убежденный член ордена приоров.
  Его собственный сын, возможно, стал теперь злейшим врагом…
  Что-то произошло перед белоснежным комплексом. Роберт, вероятно, вообще бы этого не заметил, если бы не провел так много дней на посту и если бы образы патрулирующих стражников так прочно не врезались в его мозг, что он видел этих одетых в черное людей, ходящих взад и вперед всегда по одной и той же схеме, даже если засыпал. Двое из стражей вдруг уделили особое внимание одному из боковых входов, через который в настоящий момент на волю вышел человек. Давид?!
  Роберт схватил Цедрика за плечо, энергично потряс его, пробуждая ото сна, и молча указал на главное здание, из которого в ту же секунду выскочил Арес, чтобы вместе с Давидом исчезнуть в гараже. Несколько секунд спустя открылись управляемые электроникой гаражные ворота и антрацитно-черный «Порш» вырвался на волю.
  — За ними! — скомандовал магистр, но Цедрик, едва открыв глаза, уже запустил мотор.
  Лучшая возможность вернуть Давида им едва ли представится.
  По крайней мере, так думал Роберт, прежде чем брат Лукреции продемонстрировал им, миновав поворот, на что способен мотор «Порта», особенно если водитель считает себя бессмертным.
  Влюбленность всегда представляла собой достаточно сложное явление. Все поэты и мыслители, философы и романтики, утверждавшие, что разум отступает, когда человек добровольно отдает свое сердце другому, были неправы. Влюбленный человек вовсе не утрачивает разум, он лишь не в состоянии согласовать его с тем, что говорит его язык, и это представлялось Давиду еще трагичнее, поскольку таким образом человек сам видит, как безумно он себя ведет.
  Он начал с того, что, вопреки велению разума, уступил настоянию Стеллы и попросил ее по телефону заехать за ним на машине, хотя понятия не имел, где он, собственно говоря, находится. Поэтому в конечном итоге ему пришлось будить Ареса посреди ночи и просить его помощи, чтобы согласовать с ней место встречи. Утром, неспособный ни секунды усидеть на месте от предвкушения радости, Давид опрокинул себе на шорты полный стакан только что заваренного землянично-ванильного чая. И теперь он плавно двигался — можно сказать, парил — в нескольких сантиметрах над травяным покровом одного из заросших холмов, между которыми они сговорились встретиться, по направлению к Стелле, которую увидел с расстояния примерно в добрых сотню метров. Все это время он напрасно старался прогнать со своего лица глупую ухмылку, которая прокралась в его черты, едва «мастер меча» высадил его из «Ведьминого котла» — так Арес называл свой автомобиль — близ Парковой площади. Хотя Давиду с некоторым трудом, но все же удавалось диктовать свою волю ногам, чтобы не побежать к Стелле, подскакивая и подпрыгивая, как первоклассник, он был убежден в том, что выглядит довольно дурашливо. Блаженная улыбка не только не исчезала, но, казалось, с каждым шагом, который он делает навстречу Стелле, становилась все шире, так что он опасался, как бы концы его губ не сомкнулись на его затылке, если он будет так быстро бежать.
  Наконец Стелла тоже его заметила. Хотя между ними было все еще не менее восьмидесяти метров сочного, зеленого, незасеянного поля, Давид уже мог различить радостную улыбку и сияние ее бездонных синих глаз. Ветер свободно играл ее распущенными волосами. В жизни она была прекраснее, чем Давид представлял ее в своих воспоминаниях. В то время как она ускорила шаг, чтобы быстрее одолеть оставшуюся часть пути, ускорился и ритм биения Давидова сердца.
  Стелла пришла не с пустыми руками. Она принесла с собой маленький кусочек их дома, часть его старой, надежно охраняемой жизни. Он никогда не думал, что ему когда-нибудь будет недоставать пыльной библиотеки, затхлой классной комнаты и переваренных крутых яиц. И несмотря на вновь обретенное знание о том, что он восемнадцать лет был пленником Квентина, Давид чувствовал все усиливающуюся тоску по своему прежнему дому. Но он не хотел и не мог возвратиться в интернат; самое большее, на что он мог рассчитывать, — это приехать попрощаться с учителями и товарищами, прежде чем начать новую жизнь. Но не у Лукреции в «Девине» — это была лишь промежуточная остановка на его долгом пути. Он надеялся, что Стелла будет его сопровождать, хотя до этого еще было достаточно времени. Он не хотел сейчас думать о практических вещах, о которых думал все последние дни почти непрерывно, даже если был настолько измучен, ложась в кровать, что мозг, казалось, отказывался ему служить. Сейчас Давид хотел только одного: скорее заключить Стеллу в объятия и продолжать безудержно ухмыляться и дальше, но только после того, как он спрячет свое лицо в ее мягких шелковистых волосах, так чтобы она не могла его видеть.
  Какое-то движение отвлекло его от Стеллы. Давид внутренне насторожился и приставил ладонь к левому глазу, чтобы лучше разглядеть две неизвестно откуда появившиеся фигуры, которые, как темные призраки, отчетливо вырисовывались на фоне яркого солнечного света. Это были двое мужчин, только что достигшие вершины маленького холма, куда непринужденно взбиралась Стелла. Оба несли в руках какие-то предметы, от которых исходил металлический блеск, еще больше ослепивший Давида.
  Его тревожный, предостерегающий возглас достиг уха девушки в ту самую секунду, когда стальной дротик со слышным далее издалека пронзительным шипением прорезал воздушную преграду и с такой силой вонзился в правое плечо Стеллы, что отбросил ее назад. Стелла с криком упала и сильно ударилась о жесткую гравийную дорожку. Давид громко закричал, его сердце замерло на несколько мгновений, и паника сковала его руки и ноги.
  — Стелла! — Непереносимая боль пронзила голову. Этот бездушный бастард отдал приказ стрелять в его подругу! Он отнял у него отца, похитил его младенцем у матери, убил Квентина. Только дьявол мог знать, какие еще ужасные преступления были на счету этого безумного псевдопреобразователя мира. И теперь он захотел отнять у него Стеллу. — Но это ему не удастся, — сказал себе Давид с самоубийственной решимостью, в то время как мчался к Стелле, которая лежала на земле, и жалобно стонала, бросая испуганные, просящие о помощи взгляды то на него, то на двух незнакомцев.
  Ее левая рука, сведенная судорогой, отчаянно сжималась и разжималась вокруг стального дротика, который глубоко засел в ее залитом кровью предплечье. Нет, он не допустит, чтобы этот негодяй еще больше навредил ей, думал Давид, отбросив колебания, он готов отдать жизнь, чтобы она могла спастись от них бегством! Фон Метц и без того хотел его убить. Если этим Давид сможет спасти Стеллу, его смерть, по крайней мере, будет иметь смысл.
  Фон Метц и второй мужчина, ускорив шаг, спешили к лежащей на земле девушке. Давид хотел крикнуть ей, что она должна подняться и бежать, но неожиданно чья-то рука с такой силой обхватила сзади его грудную клетку, что, казалось, выдавила весь воздух из легких. Крик превратился в подавленный кашель, в то время как его грубо потянули назад.
  — Линяем отсюда! — услышал он резкий голос Ареса у своего уха. — Мы должны как можно быстрее исчезнуть!
  Давид отчаянно вырывался из цепких рук Гунна.
  — Вы свиньи! — истерически закричал он. — Нет!
  Он никогда не оставит в беде Стеллу, никогда не отдаст ее этим безбожным, кровожадным бестиям. И если он — другого выбора у него сейчас не было — набросится на них с голыми руками, и они вытащат из ножен клинки и его прирежут, и невидимый стрелок проткнет его голову смертельным дротиком, — пусть так и будет!
  Но Арес был потрясающе силен. Правой рукой он тащил упиравшегося что есть мочи племянника с вершины холма вниз, в то время как в левой руке держал обнаженный и готовый к бою меч.
  Слезы отчаяния текли по пылающим щекам Давида. Он кричал и наносил удары вокруг себя, когда они давно уже были на Парковой площади. Он все еще кричал, когда Арес решительно запихивал его в машину с воющим мотором, на которой они помчались прочь.
  — За ними! — Фон Метц схватил меч, брошенный им на траву рядом с раненой девушкой, и вскочил на ноги, когда услышал отчаянные крики своего сына и увидел, как брат Лукреции пытается увести Давида к машине.
  В ту же секунду в теплом летнем воздухе послышалось жужжание второго дротика, едва не проткнувшего шею Роберта и вонзившегося в его правую лопатку с такой силой, которая могла раздробить кости, как если бы они были из стекла.
  Третий прошипел на расстоянии менее ширины ладони мимо лба его товарища и вонзился в нескольких метрах позади него в поросший травой холм, да так глубоко, что его почти не было видно.
  — Давайте сюда! — в ужасе заорал Цедрик, лихорадочно указывая на маленькую лощину, которая, если фортуна неожиданно переменится и им улыбнется удача, хотя бы временно обеспечит им защиту от стрелка, трусливо стрелявшего в них из засады. — Проклятый араб тоже должен быть где-то поблизости, — размышлял вслух белокурый Цедрик, в то время как они перебирались сами и несли девушку в лощину.
  Роберт кивнул с искаженным от боли лицом, когда они осторожно положили Стеллу на траву. Цедрик, согнувшись, скользнул ближе к Роберту и обхватил правой рукой дротик, который глубоко вонзился в его плечо.
  — На счет «три»? — спросил он.
  Роберт крепко сжал зубы. Цедрик сказал: «Раз!» — и сильным рывком вытащил дротик.
  Магистр тамплиеров почувствовал, как рвется в его теле пара сухожилий, и не смог сдержать крика боли. Раздосадованный и разозленный, он посмотрел на друга полными слез глазами. Цедрик равнодушно бросил окровавленное копье на траву, прижал ладонь к ране, чтобы приостановить кровотечение, пока рана сама не закроется. После этого он пожал плечами и, выждав несколько мгновений, осторожно выглянул из укрытия. В это время где-то недалеко взвыл мотор.
  — Проклятье! Он может прятаться везде! — с ненавистью сказал Цедрик.
  Фон Метц ничего не ответил. Его озабоченный взгляд упал на девушку, лежавшую без движения на поляне. Ее глаза были закрыты, дыхание стало прерывистым и неглубоким. Это не было его намерением, вовсе нет, и тем не менее он чувствовал, что виноват. Цедрик предупреждал его, что Давид не единственный, кто ищущим взглядом блуждал по холмам. Он, Роберт, решил, что они могут не обращать внимания на то, что за ними кто-то наблюдает. Но это не означало, что ему все равно, когда ранят невинных людей. Проклятье! Он — жалкий неудачник, он — самый худший Великий магистр из всех, которые когда-либо были в истории тамплиеров! Но проклинать себя он сможет сколько душе угодно позднее, в более подходящий момент. Теперь он прежде всего должен помочь девушке, так как она, без сомнения, потеряет много крови, если он немедленно ничего не предпримет.
  А после он будет, как пить дать, еще дней пять отсиживать зад в корпусе «Туарега», пить кофе, разбавленный водой для мытья посуды, жевать безвкусные гамбургеры и липкие шоколадки, терпеть гадящих на ветровое стекло голубей и по очереди с товарищем наблюдать за «Девиной».
  Ненависть! Это все, что осталось, когда истерика наконец его отпустила, — через несколько часов после того, как Арес втолкнул его в гостевую комнату Лукреции и без слов повернул снаружи ключ в замке. Беспредельная кровожадная ненависть! На совести этого безмозглого, помешанного на религиозной почве, теперь еще и его Стелла. Скалящее зубы чудовище в душе Давида вновь пробудилось и с бешеной яростью рвалось с цепи, отчаянно удерживаемое его разумом.
  Он сидел на корточках в углу кровати, прижав колени к груди и обхватив ноги руками, чтобы унять дрожь, которой было охвачено все его тело, и раскачивался в такт своему дыханию — вперед и назад, вперед и снова назад… Он убьет его… убьет из мести… Давид снова качнулся назад. Кровная месть…
  На обратном пути в «Девину» он запер глубоко в себе боль от потери Стеллы. Он превратил боль в непреодолимое желание мести, так как его истерзанная душа отказывалась предаваться этой муке, наделявшей его лишь чувством ужасающей беспомощности, тогда как яростный порыв к мести имел конкретную цель, над осуществлением которой надо было работать. В то время как горе и уверенность, что он потерял Стеллу, остались бы в его душе навсегда, чтобы жечь и мучить его каждый день и каждый час заново, ненависть сумеет найти выход с помощью грубой силы, и таким образом его душа однажды вновь обретет покой.
  Кто-то тихонько постучал в дверь. Давид не ответил. Он хотел быть один с самим собой и со своей ненавистью, он ничего не хотел слушать и тем более никого не хотел видеть. Не в последнюю очередь потому, что не был уверен, что сможет сдержаться и первому же попавшемуся, возможно случайно посмотревшему на него косо, он так же случайно не свернет шею. Но Лукреция не ставила себя в зависимость от его прихотей, она вошла в комнату без приглашения и после недолгого колебания, также не дождавшись приглашения, села рядом с ним на край кровати.
  — Ты должен был прежде поговорить со мной, — сказала она, после того как продолжительное время молча за ним наблюдала, а Давид прилагал усилия, чтобы не замечать ее. — Если бы Арес тебя вовремя не нашел…
  Тут, однако, он поднял голову и посмотрел на мать. Слезы боли, демонстрировать которую он так решительно отказался, невольно выступили у него на глазах. «Что теперь?» — с горечью думал он. Если бы ему не помешали, он набросился бы с голыми руками на обоих вооруженных тамплиеров. Это, вероятно, стоило бы ему жизни. Быстро и безболезненно клинок тамплиера отделил бы ему голову от плеч, и все было бы кончено. Стелла умерла бы после него, и он ничего бы не знал о ее смерти. Его душа обрела бы мир в шести футах под землей, а он сам — свободу от этого сумасшедшего мира, в котором религиозные фанатики не только забивают друг друга как скот, но и убивают стальными дротиками совершенно непричастных к их делам людей.
  — Я очень обо всем сожалею, Давид, — тихо сказала Лукреция и придвинулась к нему поближе, чтобы прижать свою руку к его щеке и тихонько его погладить. — Но возможно, теперь ты поймешь, что убийства прекратятся только тогда, когда мы найдем Гроб.
  Давид все еще молчал. Он смотрел мимо матери и старался сдержать слезы, чувствуя ком в горле, сдавленном так, словно его обмотали проволокой. Лукреция нежно провела рукой по его волосам, но ее сочувствие делало для него все окружающее только хуже. Он тешил себя напрасной надеждой, что не сумел превратить скорбь в ненависть, а его желание совершить убийство из мести лишь омрачало его скорбь. Теперь он чувствовал в себе чрезвычайно взрывоопасную смесь того и другого. Никакие пытки мира не могли беспощаднее унизить и разрушить, чем эта смесь. Из кроткого, предупредительного молодого человека он в течение кратчайшего времени превратился в вулкан, из которого в любой момент могла извергнуться лава. Однако остаток его разума все же надеялся на то, что пылающая лава погребет под собой действительно виновного. Вернее, виновных: Роберта фон Метца и его приверженцев. Он убьет их всех. За Стеллу, за Квентина, за отца, которого у него отняли, прежде чем он хотя бы один-единственный раз в жизни его увидел, за его мать, которая обречена жить в вечном страхе перед этими сумасшедшими. И, не в последнюю очередь, за самого себя. За лучший мир.
  Горячие соленые слезы текли по щекам Давида. Лукреция материнским жестом заключила его в объятия и, утешая, прижимала к груди. Долго, бесконечно долго, как ему казалось, плакал он на ее шелковых одеждах. Слезы смывали путы, которыми было перемотано его горло, но они не смывали ненависть. Тем не менее он знал, что одержал верх над своей ненавистью, когда наконец освободился из материнских рук.
  — Хочу, чтобы все было кончено, — прошептал он приглушенным голосом, однако исполненным непоколебимой уверенности. — Хочу найти фон Метца и наказать его за все, что он нам причинил.
  Лукреция снова протянула руку к лицу Давида и любовно вытерла слезы с его щек.
  — Мой отважный мальчик, — прошептала она, и в ее голосе прозвучала искренняя гордость.
  Красно-оранжевый свет, лившийся с небес, погрузил озеро в живые краски. Легкие волны рябили водную поверхность, на которой, как миролюбивые языки пламени, танцевали последние лучи заходящего солнца. Даже грубо обтесанные темные каменные плиты, из которых много веков назад была сложена небольшая крепость посреди озера, выигрывали от этой всепоглощающей природной феерии, одевшей все вокруг в теплые желтые и красные тона. Казалось, Господь хотел таким образом выказать крепости благодарность за то, что она с несчетных времен надежно скрывала его тайну от глаз и, что еще важнее, от рук всех тех, кто не был предназначен для ее защиты.
  В тяжело переносимом смешении меланхолии, печали, сомнения в себе, стыда и беспомощности Роберт наблюдал с крепостной стены закат, который погружал и без того одурманивающий ландшафт вокруг жилища тамплиеров в мягкий, мирный и, однако, необыкновенно живой свет. Итак, он снова не справился! Ему не удалась вторая попытка убить Давида! Он спрашивал себя, было ли правильным поставить спасение девушки выше, чем более важную часть предназначения, заповеданного ему Богом. Он спрашивал себя также: не может ли быть, что Бог потребовал от него в этот раз слишком многого, так как Роберт должен был честно признаться себе самому, что отцовская часть его сердца не потому так стремится приблизиться к Давиду, чтобы лишить его жизни как следующего Великого магистра и одновременно будущего главу приоров. Нет, в первую очередь он стремится к Давиду потому, что убежден: мальчик мог бы стать частью его, Роберта, жизни. Как можно более длинной и как можно более счастливой; возможно, вместе с девушкой, которую он, Роберт, несмотря на строгие запреты, принес в крепость.
  Фон Метц видел, как сияли глаза Давида, и это было всего за мгновение до того, как мальчиком овладел ужас, когда он узнал его, Роберта. Роберт мог себе представить, что Лукреция рассказала сыну о нем и о тамплиерах: может быть, лживые сказки, от которых волосы становятся дыбом, а может быть, и чистую правду. Что должен чувствовать ребенок, который знает, что отец намерен его убить, пусть даже для того, чтобы предотвратить огромное несчастье?! Что он должен чувствовать к отцу, кроме страха, отвращения и ненависти? Мальчик прав. Но ведь он, Роберт, тоже… Все так сложно! Если бы только он никогда в жизни не повстречал Лукрецию — его самый «тяжкий грех»!
  — Девушка проснулась.
  Голос Цедрика прозвучал всего в нескольких шагах от него. Роберт так сильно вздрогнул, что чуть не свалился с каменного уступа, на который взобрался, чтобы полюбоваться прекрасным видом. Он не слышал, как подошел его друг.
  — Ей чертовски повезло. Чуть-чуть левее — и дротик пробил бы ей сердце, — добавил белокурый долговязый рыцарь, который либо не заметил, как сильно напугал магистра, либо (и из этого втайне исходил сам Роберт) придерживался той точки зрения, что пара сломанных костей после падения Роберта с крепостной стены была бы им вполне заслужена, и поэтому Цедрик не видел причины перед ним извиняться.
  Роберт вновь обрел состояние равновесия. Избегая смотреть в лицо Цедрику, он лишь молча ему кивнул и снова залюбовался сверкающей поверхностью озера. Фон Метц достаточно ясно слышал заслуженный упрек в голосе друга, но не хотел видеть то же самое в его глазах. Он и так чувствовал себя прескверно.
  — Мы должны отослать ее назад, — сказал Цедрик после нескольких минут неловкого молчания.
  В ответ Роберт коротко и решительно посмотрел на него через плечо.
  — Нет, — сказал он. — Лукреция снова попытается ее убить. «Чтобы свалить вину на нас, — горько добавил он про себя. — Как будто это так уж необходимо! Давид ненавидел его и без этого, не было никакой причины ранить девушку».
  — Ни один посторонний еще никогда не ступал в крепость, — вспылил Цедрик. — Мы вообще не должны были приносить ее сюда, мы не можем постоянно нарушать правила.
  — Она останется здесь, — отрезал фон Метц. Ничем больше он не мог помочь своему сыну. Если даже он имел когда-нибудь шанс завоевать его сердце, то теперь Лукреция, как видно, намертво привязала его к себе. По крайней мере, Роберт позаботится о Стелле. Давид ее любит.
  Роберт услышал, как Цедрик за его спиной пробормотал еще что-то, продолжая возражать, и было ясно, что он уже давно хотел все это высказать фон Метцу.
  — Ты — Великий магистр, — сказал белокурый с нескрываемой досадой, — и я буду с тобой до самой смерти. Потому, что это мой долг. Но не потому, что я считаю правильным то, что ты делаешь. — Сказав это, он отвернулся от Роберта и зашагал прочь.
  Магистр тамплиеров тяжело вздохнул и с печальным лицом посмотрел ему вслед.
  «Потому, что ты мой друг». — Вот какое должно было быть обоснование, вот на что он надеялся и в чем нуждался. «Потому, что я тебя понимаю».
  Но, видимо, Роберт требовал слишком многого. Он и сам едва ли понимал себя. Он даже не знал, почему направился именно сюда, в эту крепость, где приказал оставить подругу Давида и позаботиться о ней. Может быть, он хотел получше узнать Давида, расспросив девушку?
  В этот день больше ничего из задуманного сделать не удалось. Цедрик и он сговорились, что после мытарств и лишений прошедшей недели они вновь отправятся к «Девине» только в утренние сумерки следующей среды, тем более что оба были убеждены в том, что в ближайшее время Давид, скорее всего, не рискнет покинуть добровольно дом Лукреции.
  Папаль Менаш дежурил возле девушки. Он завязал полотенце на ее спине так, что оно сложилось треугольником и в качестве перевязи могло поддерживать раненое плечо. Когда фон Метц вошел в маленькую комнату в башне, Менаш поднялся с подлокотника кресла, в котором расположилась Стелла, и в безмолвии покинул помещение.
  Вероятно, он злился на Роберта, как и остальные тамплиеры, включая его самого. Но что он мог и что он должен был сделать?
  Тамплиер энергично отогнал эту мысль. Он знал единственный ответ на все свои вопросы. Но — увы! — не мог его принять. Конечно, обязанности магистра тамплиеров выше его индивидуальных интересов, но у него была еще проклятая совесть, с которой он не мог не считаться даже несмотря на существование определенных правил, на которых он приносил клятву!
  — Как ты себя чувствуешь? — Роберт дружески кивнул и попытался не дать незнакомке заметить свои мучительные переживания.
  Она не улыбнулась ему в ответ. Ответить она тоже не ответила, лишь посмотрела на него, и в ее взгляде смешались неуверенность и вызов, что делало ее лицо еще красивее и интереснее, чем прежде. Наконец она спросила:
  — Кто вы? И что все это означает?
  — Я Роберт фон Метц, — спокойно ответил магистр тамплиеров. — Не скажешь ли ты мне свое имя?
  — Я… Стелла… Проклятье, почему я нахожусь здесь? И кто в меня стрелял? И прежде всего почему?!
  У нее приятный голос, даже тогда, когда она волнуется, признал Роберт. Интеллигентная девочка, простая и естественная.
  — Стелла, — дружески повторил фон Метц. — Красивое имя. Как ты себя чувствуешь, Стелла?
  Стелла рывком поднялась из кожаного кресла. Она бросила на Роберта раздосадованный взгляд, затем одумалась и решила, что лучше сохранять спокойствие, особенно когда увидела роскошный меч, который Роберт носил на поясе. Стелла даже постаралась вежливо улыбнуться:
  — Знаете, я вам действительно благодарна, что вы мне помогли… и все прочее, но что… но что здесь, собственно говоря, происходит? Вы должны мне объяснить, что случилось с Давидом! Пожалуйста, — добавила она сдержанно, и с каждым сказанным словом она все больше нравилась Роберту.
  — Я не могу, — тем не менее ответил он. Даже если бы он мог посвятить ее во все тайны тамплиеров, что было абсолютно невозможно, он не хотел бы удерживать девушку в плену в этой крепости на весь остаток ее жизни, а он был бы принужден это сделать, если не найдет правильных слов.
  Дружелюбие исчезло из ее черт. Остался только страх.
  — Тогда я хочу домой, — решила она, в то время как ее взгляд неуверенно сверху донизу скользил по мечу.
  — Очень сожалею, — фон Метц мягко покачал головой и посмотрел на нее с сочувствием, — но я не могу тебя отпустить.
  — Это означает, что я заложница или что? — Глаза Стеллы широко раскрылись от ужаса.
  Роберт, казалось, мог услышать, как мысли в голове девушки лихорадочно мечутся в разных направлениях.
  — Это только для твоей пользы, — вздохнул он. Затем посмотрел на нее пытливым взглядом. — Ты как будто очень любишь Давида, — сказал он наконец решительным тоном. — Меня радует, что мой сын нашел такую девушку, как ты.
  Давид провел весь следующий день, полночи и первую половину нового дня, упражняясь в боевом искусстве, которое преподавал ему дядя, отдаваясь этому до полного изнеможения. Тренировка продолжалась до тех пор, пока любое, далее незначительное движение клинка в его руке не становилось гибким и упругим. Здесь все имело значение, ведь речь шла о жизни и смерти. Здесь все будет иметь значение, когда он сойдется с Робертом фон Метцем лицом к лицу и его меч схлестнется с мечом Великого магистра, чтобы кровью отомстить за жестокие преступления, которые тот совершил.
  Лукреция проводила большую часть времени в тренировочном зале. Она сидела наверху, на стороне Давида, и с явной гордостью и удовлетворением наблюдала удивительные успехи своего сына. Во время трапез в эти тяжелые дни, когда Лукреция подавала сыну еду сама, она рассказывала, сначала несколько нерешительно, о своем прошлом и о горе, причиненном ей тамплиерами. Затем, когда Давид начал задавать вопросы все более жадно, желая узнать новые ужасные подробности о человеке, которого давно был готов убить, она всегда охотнее переводила разговор на себя, а также много говорила о мужественных приорах, стремившихся исключительно к тому, чтобы реликвии, способные указать дорогу к Святому Гробу, вырвать из рук бездушных варваров, которые утверждали, что действуют во имя Господне, так же как, например, во имя Господне несколько столетий назад пытали и сжигали на костре невинных женщин. Роберт фон Метц, так понял Давид, был христианским Осамой Бен Ладеном: жил скрываясь и убивал невинных и беззащитных жертв без предупреждения, трусливо и из засады. Религиозный экстремист, который ради своей извращенной веры готов шагать по трупам. Человек с огромным влиянием, он был опасен. И имел доступ к Святому Граалю.
  Когда Роберт фон Метц отнял у него Стеллу, тогда у Давида впервые возникла мысль о мести, и он поклялся, что вытащит из черепа и раскромсает больной мозг тамплиера. Иногда он считал, что и этого мало, и полагал, что окажет миру услугу, может быть даже спасет его, если сделает свое дело. Давид был наивным юношей, когда пришел в «Девину». Он стал жаждущей мести, непредсказуемой боевой машиной, когда потерял свою подругу. Теперь через несколько дней он тоже станет рыцарем ордена приоров. Он был этим очень горд.
  — В чем дело, Арес? — Он бросил своему дяде, который в этот момент вошел в фехтовальный зал, где Давид интенсивно упражнялся во время обеденного перерыва, вызывающий взгляд и один из двух мечей, которые использовал для тренировки. — Начнем, наконец?
  Давид провокационно размахивал стальным клинком во все стороны и радостно признавал, что научился делать это вполне профессионально.
  «Мастер меча» ловко подхватил оружие и снисходительно улыбнулся, что еще больше подстрекнуло самолюбие и боевой дух Давида. Юноша знал, что Аресу скоро будет не до смеха. Он хорошо изучил своего родственника, наблюдая за ним и запомнил также некоторые вещи, о которых Арес думал, что никто их не замечает. Даже лучший боец имеет слабое место. «Парад слева!»[201] — напоминал себе Давид. Это и было слабое место дядюшки.
  — Тебя послушать, — Арес поднял одну из безупречных бровей и посмотрел через плечо на сестру, которая вошла в зал вслед за ним, — так тебе все еще мало того, что ты получил от меня, малыш.
  «Думай об этом всегда: очень многое зависит от роста», — процитировал в мыслях Давид то, что высказал Арес с язвительной ухмылкой, когда выпустил племянника из «Порша» на Парковой площади незадолго перед тем, как он должен был встретиться со Стеллой. Естественно, он имел в виду другое, но это можно было истолковать и так, что у Давида недостаточно роста и силы, чтобы справиться с дядюшкой и двумя проклятыми тамплиерами. Теперь он чувствовал себя готовым сразиться со всеми тамплиерами и всеми наемниками приоров одновременно. Тем более с одним Аресом! «Мастер меча» воображает себя Голиафом, но он, Давид, имеет более многообещающего тезку-патрона[202]. Он докажет Аресу, что может оправдать имя, данное ему матерью, при крещении. Итак, «парад слева сверху»…
  Лукреция села на табурет рядом с дверью и ободряюще ему улыбалась. Но на этот раз он не нуждался в подбадривающем взгляде матери, чтобы с боевым криком и поднятым оружием наброситься на противника, как разъяренный бык набрасывается на красный платок. Когда Арес принуждал его первые два раза к борьбе, он, Давид, был ничего не подозревающим кроликом перед подстерегающей его змеей. Теперь роли поменялись. Только Арес пока об этом не знает.
  «Мастер меча» парировал первый и второй удары с игрушечной легкостью и непоколебимой улыбкой. Также и при следующих ударах Давид оставил дядю в убеждении, что тот играет с наивным новичком, который страдает периодическими приступами мании величия. Но Давид между тем отслеживал каждый порыв своего визави с величайшей внимательностью. Он не упускал из виду глаза «мастера меча» даже на крошечную долю секунды. Выражение лица Ареса и его ложные выпады вполне могут надуть племянника, но глаза — нет.
  Давид сделал вид, что изумлен, когда Арес, якобы устав от своих вечных парадов, загонял его по площадке целым залпом жестоких ударов, от которых начала болеть рука, державшая меч. Но Давид не обращал внимания на боль. Он знал теперь, что боль проходит, в отличие от решительности и честолюбия, которые охватили его в прошедшие дни наравне с ненавистью к Роберту фон Метцу. Он методично провоцировал противника на парад сверху и слева. Когда желанный маневр наконец совершился, Давид дал понять, что в ответ последует удар справа. «Мастер меча» молниеносно отреагировал и перекинул меч в другую руку в твердом убеждении, что Давид будет атаковать его справа — якобы с незащищенной стороны. Давид же совершенно неожиданно нацелил клинок в открытое мускулистое левое предплечье Гунна.
  В этот момент дверь в фехтовальный зал отворилась, и в нее торопливым шагом вошел Шариф. Давид в последнюю секунду попридержал удар. Арес тоже прервал. движение и одарил Давида взглядом, который колебался между изумлением и глубоко раненной гордостью, подтверждая уверенность Давида, что он выиграл бы эту битву, если бы трижды проклятый «мясник» не ворвался в зал в самый неподходящий момент, причем таким образом, что все сразу почувствовали, что что-то случилось, еще прежде, чем бросили взгляд на лицо Шарифа.
  По выражению лица Ареса можно было легко догадаться, как он расстроен полупобедой Давида. Его глаза требовали реванша, что доставляло юноше дополнительное удовлетворение. Но это было неподходящее время для внутрисемейного сведения счетов, так как Шариф передал им новость, которая была столь значительной, что даже в обычно бесстрастных чертах араба выразилось нечто вроде редкой для него эмоции.
  — Мы проследили в обратном направлении след от почтового ящика до адвокатской конторы. Наши люди уже были там, — взволнованно сообщил араб, едва ступив на тренировочную площадку. — Мы нашли крепость тамплиеров.
  После сообщения Шарифа перед Давидом предстала живая картина, которую можно было бы назвать организованным хаосом. В «Девине» разразился кромешный ад. Рыцари и наемники приоров спешили поодиночке или небольшими группами через коридоры и различные помещения, с грохотом открывались и закрывались двери, а на переднем дворе начинали выть моторы и шуршать шины. Наконец Давид услышал шум вертолетов: сначала одного и сразу же вслед за ним другого. В это время сам он мчался с черным боевым костюмом в руках, который мать велела ему взять у одного из наемников. Теперь он понял смысл приказа: после переодевания немедленно подняться на крышу бюро Лукреции. Естественно, «Девина» имела собственные посадочные площадки для вертолетов или их быстро оборудовали на подходящих для этого плоскостях.
  Давид наконец сообразил, как правильно надеть комбинезон, задернул последнюю молнию, но в спешке запутался в лямках боевого снаряжения. Не переставая браниться, он трудился до тех пор, пока каждая пряжка и каждый карабин[203] не оказались на своем месте — по крайней мере, он на это надеялся. В течение кратчайшего времени его напряжение выросло до такого предела, что стало вызывать почти болезненные ощущения. Зашнуровав высокие ботинки, он засунул в них метательный нож и автоматический пистолет, что тоже входило в комплект его вооружения, затем схватил меч, лежавший на кровати, и в буквальном смысле слова выскочил из комнаты. Он хотел как можно быстрее очутиться рядом с человеком, который лишил его всего, что он любил и чем дорожил.
  Несмотря на спешку, он оказался последним. Другие бойцы просто гораздо дольше упражнялись в своей экипировке и не путались в длинных шнурах высоких, со стальными носами ботинок. Когда Давид взбирался по перекладинам к люку, он услышал, как наверху над ним насмехается дядюшка:
  — Мы готовы, сестра. Где же твое солнышко?
  Давид не сомневался в том, кого Арес имеет в виду.
  «Солнышко! — презрительно думал Арес, протискиваясь в полном боевом снаряжении через широко открытый люк в крыше. — Если уж сравнивать мальчишку с каким-нибудь явлением природы, скорее подошло бы лунное затмение или метеоритный дождь».
  Заносчивое поведение дядюшки — юноша понимал это — было только способом скрыть позорное поражение, которое ему готовился нанести Давид.
  На двух плоских крышах «Девины» действительно стояли два вертолета с включенными двигателями — современные боевые машины, какие Давид видел до этого только в теленовостях или кино.
  Почти два десятка одетых в черное и до зубов вооруженных мужчин разделились на две группы и с нетерпением готовились к взлету. Первая группа состояла исключительно из наемников, которые были заняты тем, что проверяли автоматы с лазерным управлением, набивали ранцы оружием более мелкого калибра и заполняли карманы и пояса боеприпасами. Другая группа, окружившая Ареса, состояла из рыцарей: Тироса, Пагана, Камаля и не слишком приметного, но тем не менее необыкновенно ловкого Симона. За исключением левши Пагана, который носил меч справа, мечи остальных, готовые к бою, висели спрятанные за спинами, как и меч Давида, который внутренне похвалил себя за то, что среди путаницы поясов и ремней ему все же попалась на глаза соответствующая подвеска для меча.
  Пораженный видом этой маленькой, но все же производящей впечатление армии, собравшейся в течение такого короткого времени на посадочных площадках, Давид обнаружил свою мать лишь со второго взгляда. Она беседовала в стороне от лихорадочной сутолоки и оглушающего шума включенных двигателей с арабом. Лукреция гордо улыбнулась, когда к ней подошел Давид. Ее взгляд сказал: «Ты настоящий мужчина. Ты воин. Ты сын, которого я всегда желала».
  Давид и сам гордился собой. Он чувствовал себя таким эффектным в своей великолепной форме, что на мгновение почти забыл о своей горькой потере и ненависти к тамплиерам. Но когда он подошел к матери и встал перед нею, он убежденно обещал ей твердым как сталь голосом:
  — Я принесу тебе его голову, мать!
  Он в первый раз так говорил с Лукрецией. В ответ он ожидал увидеть дрожащие от умиления губы и наполненные слезами глаза, но в этот раз Лукреция разочаровала его — она лишь кивнула.
  — Принеси мне его меч, Давид, — попросила она с таким пронзительным взглядом, что, казалось, ее глаза прожигают его душу насквозь. — Я не хочу, чтобы люди умирали понапрасну. Если мы найдем Гроб Господень, окажется, что их смерть, по крайней мере, имела значение.
  Давид сильно сжал губы, так, чтобы больно прикусить себе язык. Лукреция права, она думает обо всех людях, ее устами словно говорят ангелы. Он хотел сказать нечто чрезвычайно героическое, но здесь речь идет не о чести, не о жажде мести или расплате, но о гораздо большем. Речь идет о Святом Граале, который способен определять судьбу человечества.
  Он кивнул, глубоко взволнованный, и обнял Лукрецию. Он ее не разочарует. В мечтах Давида меч фон Метца уже лежал в его руке, а голова Великого магистра — мелкий, исключительно личный трофей — болталась на его поясе.
  — Я рад, что ты меня нашла, — сказал он искренне.
  Лукреция одарила его полной надежд и одновременно гордой улыбкой. Затем она отвернулась от Давида и поднялась в вертолет к нетерпеливо ожидавшему ее Аресу и другим рыцарям.
  Они достигли цели с наступлением сумерек. Единственной причиной, по которой Давид почти сразу потерял ориентацию, было то, что он с самого начала не имел ни малейшего представления, где находится. До этого он не прилагал никаких усилий, чтобы узнать, к какому городу принадлежит находящийся на отшибе участок земли, на котором стоит «Девина», ставшая — кто бы мог подумать! — его домом. Он не интересовался, где они находятся, потому что его голова чуть не лопалась от более существенных вопросов. Например, как это — убить человека?
  Никогда раньше никто бы не поверил, что он, Давид, сдержанный, приличный школьник, воспитанный под крылышком монаха в духе прилежания и абсолютной скромности, в жизни которого менее двух недель тому назад все вращалось исключительно вокруг склонений, парабол и строения клеточного ядра, поставит перед собой такой вопрос. Не говоря уже о его уверенности вскоре узнать на него ответ. Нет, он не думает, что это будет так трудно. Напротив, он чувствует, хотя и стыдится своего чувства, некое предвкушение радости после исполнения своей миссии. А что касается прежнего Давида, который время от времени осторожно кивал ему из прошлой жизни за монастырскими стенами, то тот был крайне напуган — настолько, что сразу же отдергивал приветствующую его руку, как будто обжег себе пальцы, — напуган тем, что его совесть обещала ему, что он будет спать по ночам спокойно, даже если в этот день убьет человека.
  Давид не сожалел, что его прежнее «я» резко от него отвернулось и, казалось, готовится окончательно с ним распроститься. Кто он был? Наивный простофиля, далекий от реального мира чистюля и неженка, чей горизонт на вершине его «я» простирался между грамматическими правилами и классным журналом. Его мир был мал, прост и обозрим. Теперь с этим окончательно покончено. Теперь он мужчина, и мир нуждается в его помощи.
  Помимо всего прочего, три души по крайней мере жаждали кровавого отмщения, а Роберт фон Метц, в свою очередь, посягал на его, Давида, жизнь. Этот тамплиер, видимо, не успокоится, пока не вырвет сердце из груди юноши, но и самому Давиду уже давно не все равно, живет или нет фон Метц на свете. Давид впервые изведал боль невозвратимой утраты любимого человека. Ему будет трудно жить без Стеллы, но он с этим справится — ради Лукреции. Он выполнит свою задачу и вернется к матери. После стольких лет горя, боязни и отчаянной надежды она это заслужила. Она заслужила его, и она заслужила жизнь без вечного страха перед этим бешеным псом — магистром тамплиеров.
  Глядя мимо Шарифа в наступающую ночь, Давид невольно коснулся деревянного креста, висевшего на четках под комбинезоном. Арес отодвинул дверь, из чего Давид заключил, что они скоро будут на месте. Его волосы растрепались, глаза слезились от ветра, но даже при лучшей видимости, даже с места, защищенного от ветра, вокруг не было видно абсолютно ничего, за что мог бы зацепиться взгляд и на чем он мог бы сконцентрироваться. Не ниже чем в ста метрах под ними тянулся лес, и далее — все тот же нескончаемый лес.
  Арес сидел, широко раскинувшись слева от Давида, на прикрепленной к полу жесткой скамейке и впитывал в себя глубоко, до самых легких, свежий воздух, несущийся навстречу; напротив на такой же скамье теснились Симон, Камаль и Паган.
  — А-а-х-х-х… — страстно вздохнул «мастер меча», словно смакуя аромат каких-то особенно благородных духов. — Великолепная ночь для смерти. — Он сделал минутную паузу, удостоверившись, что все, кроме Шарифа, отреагировали на его высказывание недоуменными взглядами, и добавил с широкой ухмылкой: — Для тамплиеров!
  Камаля и Пагана это слегка позабавило, и они улыбнулись, в то. время как Симон из вежливости лишь слегка скривил рот.
  Лицо Давида осталось каменным, как и лицо араба. Возвышенное чувство, которое он испытывал, когда взбирался в вертолет, давно и бесследно улетучилось. Остались целенаправленность, ненависть и твердость. Эта ночь не для глупых шуток.
  Его взгляд вновь скользнул мимо Шарифа в сгущающиеся сумерки. Теперь там появилось нечто, что притягивало его слезящиеся от прохладного ветра глаза: из середины озера, мрачная, как грозовое облако, торчала мощная скала, которую расцвечивали последние лучи заходящего солнца, и на этой скале гордо высилась исполненная величия, невольно внушающая почтение к себе, несмотря на примитивность и грубость, крепость тамплиеров.
  Давид мог бы поклясться, что мочки его ушей не обладают мускулатурой. Тем не менее при виде старинного строения он ощутил в них незнакомое доселе напряжение.
  — Мы на месте, — объявил в Арес и нагнулся, чтобы достать что-то, что он в самом начале положил под скамью. — Все готовы?
  Камаль, Паган и Симон кивнули. Шариф, вероятно, не реагировал потому, что его готовность всегда разумелась сама собой. Давид от непонятного напряжения в мочках ушей временно не мог повернуть шею, но через несколько секунд он это преодолел и с небольшим опозданием, зато с повышенным чувством самодисциплины тоже заставил себя кивнуть.
  «Проклятье! — неслышно бранил он себя. — К чему это приведет?» Они еще не были в крепости, но, казалось, давление, которому он сам себя подверг, уже стало непереносимым.
  «Ты почти победил «мастера меча», — неслышно для остальных успокаивал он себя. — Тебе нечего бояться. Ты — лучший…» Это действовало. Его мускулы расслабились, и сердце стало биться гораздо спокойнее.
  Арес нащупал тяжелое оружие под скамьей, но не вытащил его. Он встал, чтобы открыть защелку на шикарном перстне с печаткой, который носил на среднем пальце, поднес руку к лицу и втянул в узкие ноздри некий порошок, находившийся внутри. Давид решил не интересоваться, что это за вещество, а «мастеру меча» при случае сказать, что самым важным жизненным органом является мозг. Когда-нибудь потом, когда все кончится. Когда он положит к ногам матери на бархатной подушечке меч и голову тамплиера…
  Давид покрепче затянул свой пояс и заметил с некоторой долей радости, как Арес взглянул на него краешком глаза и в этом взгляде была смесь гордости и злорадства, в то время как он вытаскивал из-под скамейки мощный гранатомет и укреплял его на карабине. Наконец он вытянул оттуда же и второй гранатомет, бросил его между ногами Давида, а сам полез в узкую внутреннюю часть вертолета, перелезая через ноги других рыцарей: нужно было отрегулировать раздвижную дверь так, чтобы через нее удобно было целиться и стрелять прямо по крепостной стене. При этом Арес улегся торсом на колени Шарифа, на что тот реагировал недовольным фырканьем. Давид с удивлением заметил, что арабу при этом не требовалось даже пошевелить ноздрей. После этого эпизода Давид снова обратил внимание на «мастера меча». Злорадная ухмылка скоро исчезнет с его лица, Давид был в этом уверен. Сегодня Давид докажет, что он полноправный рыцарь ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона». А с завтрашнего дня больше не будет тамплиеров, которые терроризируют мир.
  Симон в последний раз проверил канаты и предохранительное снаряжение для подъема в вертолет. Затем все завертелось с бешеной скоростью. «Мастер меча» сделал единственный выстрел, который оружейник предусмотрел для данного оружия; выстрел сразил патрулирующего на стене охранника и сбросил его — или то, что от него осталось, — со стены, во двор крепости. Давид не услышал даже крика. Зато в тот же момент сквозь наступившую ночь взвыли сирены.
  Вертолет быстро перелетел над метровой крепостной стеной, и воздушная прослойка между ним и крепким камнем была едва ли шире, чем половина ладони. Как только машина зависла в воздухе, Шариф, Паган и Камаль спустились по канатам с такой завидной ловкостью, что Давид, который никогда прежде не наряжался в экипировку, почувствовал себя неуверенно. Арес оказался почему-то не впереди него, а позади и, прежде чем Давид немного помедлил, приготовляясь к спуску, выпихнул его через открытую дверь вниз.
  В окрасившемся в кроваво-красный цвет небе гремели выстрелы. Пока Давид, держась руками в перчатках за нейлоновый канат, с помощью которого Симон его подстраховывал, скользил в бездну, он испуганно обнаружил, что раздавались не только выстрелы приоров и их «Калашниковых», которыми те палили из вертолета по тамплиерам прямо за спиной тех, кто уже спустился. Хотя атака «Настоятелей Сиона» была внезапной, рыцари из вражеского лагеря реагировали почти мгновенно. Им было необходимо торопиться.
  Арес догнал Давида в то время, как Шариф и двое других уже освободились от канатов и упали во двор. Сейчас же прозвучали два выстрела стражей тамплиеров, которые, казалось, появились одновременно повсюду, как докучливые мухи. Они прострелили тело Гунна, но тот даже не перестал ухмыляться. Он только коротко вздрагивал и ловкими пальцами освобождал второй гранатомет от ремней и веревок, чтобы направить его в точности на проход по стене, где вражеский боец как раз вытащил меч и устремился по узкой лесенке вниз, во двор. Граната не разорвала тамплиера на куски, но взорвалась с оглушающим шумом, как адский фейерверк, возле острого выступа рядом с ним. Воин упал во внутренний двор с пронзительным криком и мгновенно превратился в пылающий факел.
  В ту же секунду Давид почувствовал твердую землю под ногами и высвободился из предохранительной экипировки, в то время как Арес и Симон рядом с ним вскочили на крепостную стену.
  — Эй, беби, посвети мне! — ухмыльнулся «мастер меча» с довольным взглядом, направленным во внутренний двор, и сделал знак следовать за ним.
  Приоры продолжали непрерывную стрельбу из автоматов по стражникам, которые вели огонь против захватчиков со стены и из башенных бойниц — скорее отчаянно, чем целенаправленно, — всеми возможными видами ядер, пуль и дротиков. Но из тамплиеров на крепостной стене не осталось в живых никого прежде, чем Давид поставил ногу на двор крепости.
  На каменном балконе над ними была узкая дверь, так широко распахнутая, что старое дерево на внешней стене главного здания не выдержало удара и с треском расщепилось. Давид запрокинул голову и увидел широкоплечего, выглядевшего скорее разгневанным, чем изумленным, человека средних лет, который с обнаженным мечом перелезал через каменные перила. Он погиб еще до того, как его ноги ударились о брусчатку: Шариф одним движением, слишком быстрым, чтобы человеческий глаз мог его проследить, бросил метательное копье, которое перерезало мужчине шею более чем наполовину. Араб подошел к мертвецу и, выразительно пожав плечами, вытащил копье из его плоти.
  Давид наблюдал все это без эмоционального участия, скорее с определенным интересом. Если, не желая признаться в этом себе самому, он испытывал вначале нечто вроде страха перед предстоящей битвой, то теперь страх исчез, осознав всю свою бессмысленность, и это случилось самое позднее в ту секунду, когда упал первый вражеский воин., и Давид освободился от всякой связи с вертолетом в форме карабина, тем самым лишив себя шанса на возвращение. Он был здесь, и ему предстояло бороться.
  И он сам этого хотел.
  Приоры с обнаженными мечами разбрелись между башнями и крепостными постройками. Внутри Давида вдруг вспыхнуло пламя, которое его чуть не доконало: он подумал, что сам он еще ничего не сделал в качестве бойца и пока что ограничивался тем, что, как глупый ученик, таскался за «мастером меча». Но все изменится. Фон Метц должен быть где-то здесь.
  Роберт скорее спотыкался, чем бежал в Большой зал; в правой руке он держал обнаженный меч, а левой застегивал последнюю пряжку на кожаной куртке. Он не знал, что происходит, но впервые с тех пор, как Монтгомери пять лет назад добился модернизании крепости, выли сирены, подавая сигнал тревоги. Даже через стены метровой толщины до него доносился шум вертолетов, слышались крики, выстрелы и знакомое, даже слишком знакомое, металлическое дребезжание скрещивающихся клинков.
  Почти все тамплиеры собрались в Большом зале, где в спешке помогали друг другу облачиться в доспехи. Стелла тоже бросилась в зал, преследуемая по пятам Жакобом, и испуганно озиралась, очутившись среди стольких мужчин. Ее взгляд беспомощно искал взгляд Роберта, но магистр тамплиеров передал невысказанный вопрос Цедрику, который стоял уже в полной боевой готовности и отдавал указания и команды.
  — Приоры. Давид с ними, — коротко сообщил белокурый.
  Его взгляд был не единственным в этом помещении, направленным на фон Метца с упреком. Роберт кивнул. Он не знал, на что он надеется, когда взвыли сирены. Возможно, это ошибочная тревога, непорядок в войсках: солдаты из-за непростительной ошибки в коммуникации провели сирены к маленькой крепости, а не к вражеской территории. Но его рассудок не ждал ничего хорошего. Правда, он, как и все остальные, не рассчитывал, что это произойдет так скоро. И надеялся, что потеряет сына не таким образом, не в ожесточенной схватке между рыцарями ордена тамплиеров и рыцарями ордена приоров.
  Он постарался, чтобы его шок никто не заметил, и направился к главному выходу, но девушка двумя-тремя решительными шагами подошла к нему и перегородила дорогу, с выражением лица, требующим ответов, относительно которых фон Метц искренне надеялся, что это не будет стоить ей в общем-то умной головки.
  — Давид?! — вырвалось у нее. — С кем сейчас Давид?!
  — Отведи ее в безопасное место, Жакоб! — Роберт с требовательным жестом обратился к де Луайолле.
  Стелла права, считая, что он должен ответить на все ее вопросы, и он загладит свою вину перед ней, когда этот переполох закончится. Но сейчас неподходящее время для объяснений, к тому же требующих значительного времени.
  Де Луайолла кивнул и послушно направился к Стелле, но еще прежде, чем он к ней подошел, она снова и гораздо настойчивее напустилась на магистра тамплиеров со своими вопросами.
  — Что здесь происходит? — взволнованно и раздраженно спросила она.
  — Мы подверглись нападению, — ответил Роберт, в то время как Жакоб подошел к девушке сзади и крепко взял ее за плечи.
  — Со стороны Давида?! — Она недоверчиво вытаращила свои глазищи и попыталась вырваться из цепких рук Жакоба.
  Де Луайолла старался ее удержать, не переходя меру того, что называется применением мягкой силы, но для такой спортивной молодой девушки, как Стелла, которая к тому же была крайне возбуждена, дополняя каждый вопрос еще и восклицательным знаком, его силы было недостаточно.
  — Я хочу, черт вас побери, знать, что здесь происходит! — крикнула она пронзительным голосом и резким толчком освободилась из рук де Луайоллы.
  — Я должен исполнить то, что обязан был сделать восемнадцать лет назад, — ответил Роберт, и его рука крепче сжала рукоятку меча.
  Взгляд Стеллы тревожно метался между обнаженным клинком и решительными чертами магистра тамплиеров — туда и обратно, туда и обратно, — пока выражение неуверенного понимания, а затем ужасающей уверенности не вспыхнуло в ее возмущенных синих глазах.
  — Этого… этого вы не можете сделать… — растерянно пробормотала она, пытаясь не задохнуться и в то же время подобрать правильные слова.
  Фон Метц уклонился от ее взгляда. Проклятье! Конечно, не может! В конце концов, он отец Давида! Но тем не менее он должен, он обязан был это сделать, потому что в первую очередь он — магистр тамплиеров и ответственен за реликвии и за Святой Грааль, путь к которому могли указать лишь они одни. Если Грааль попадет в руки приоров, бесчисленное количество людей лишится жизни. Давид не может стать его преемником — Роберт вынужден пожертвовать им. Для блага человечества!
  — Черт побери, Жакоб, — раздраженно прикрикнул он на Луайоллу. Роберту было скверно, но он не мог противоборствовать само собой разумеющейся человечности такого масштаба. Он был вовлечен в битву не как отец, а как богоизбранный защитник Святого Грааля. — Уведи ее отсюда!
  Рыцарь вновь схватил Стеллу, в этот раз значительно крепче, и потащил в соседнее помещение. Стелла сопротивлялась, как львица, но у нее не было ни единого шанса против широкоплечего тамплиера. Ее крики перекрывали вой сирен и эхом отдавались от стен зала.
  — Этого вы не должны делать! — взывала она к его и без того кровоточащему сердцу. — Нет! Нет!!!
  Роберт, ни разу не оглянувшись на нее, устремился к выходу навстречу битве.
  Внезапно показалось, что все двери, ведущие из главных и боковых зданий на крепостную стену и внизу вдоль нее, распахнулись одновременно. Тамплиеры и стражники с шумом вырывались наружу, как разъяренные пчелы из улья. Большинство стражников, едва они сделали первые шаги, были мгновенно застрелены наемниками из второго вертолета, который все еще кружил над крепостью.
  Роберт фон Метц возглавлял самую многочисленную группу, которая состояла исключительно из тамплиеров, о чем легко можно было догадаться по роскошному вооружению и по тому, как они держались. Несмотря на осыпающий их град пуль, который достаточно часто усеивал их кожу кровавыми и, несомненно, болезненными отверстиями, они, хоть и медленно, но упорно, с гордо поднятой головой, наступали и теснили приоров, поднимая против них свое оружие.
  Давиду удалось бросить один короткий взгляд на бородатого магистра тамплиеров. Но если бы он вообще нуждался в последнем толчке, чтобы ринуться на тамплиеров с безумной отвагой, с прерывающимся от ярости боевым кличем и с поднятым мечом, ему достаточно было бы этого краткого момента, во время которого он увидел лицо дьявола. Он парировал атаку одного из тамплиеров, который решительно на него накинулся. Еще прежде, чем он почти случайно разоружил своего первого противника и сильным ударом, раздробившим ему колено, повалил на землю, его взгляд искал только этого человека, безбожного бастарда, на совести которого была Стелла.
  Рядом с ним Арес умелым ударом клинка рассек одному из тамплиеров мускулы бедра вместе с находящейся под ними костью. Человек опустился на колени с искаженным от боли лицом, но без единого крика и выронил оружие. Он даже не попытался протянуть руку и схватить бесполезно лежащий на земле меч, но смело и гордо смотрел в глаза смерти, в то время как «мастер меча», шутливо изображая старуху-смерть, размахнулся клинком, как косой, и с насмешливым блеском в глазах отсек ему голову. Кровь брызнула фонтаном из обезглавленного тела и залила не только продолжающее улыбаться лицо Ареса, но и Давида, который в этот момент пинком отбросил от себя следующего атакующего. Однако ни этот эпизод, ни почти невыносимый шум, в котором сливались крики ярости и боли, предсмертные вопли, рев вертолета, вой сирен, выстрелы и звон мечей, — ничто не могло отвлечь Давида от беспрерывных поисков убийцы своего отца, Квентина, подруги, а также мучителя своей матери.
  Шариф метнул одно из кривых копий и сразил им еще одного тамплиера, которому смертоносный металл попал прямо в сердце. В тот самый момент, когда этот человек понял, что сражался в своей последней битве, и бессильно завалился на бок, Давид снова увидел Великого магистра.
  Их взгляды встретились посреди кровавого поля битвы. Слепая, изрезанная до глубоких корней ненависть — это было все, что взгляд Давида мог послать убийце своей любимой и палачу своей души, в то время как взгляд фон Метца был лишен всякого выражения. Если бы Давид мог прочесть злобу в глазах тамплиера, гнев или садистскую радость… Но в них не было ничего, что хотя бы издали могло сойти за человеческое волнение, — лишь бездонная, ничего не выражающая пустота. Этот человек был чудовищем, возможно еще более сумасшедшим, чем предполагал Давид, еще более жестоким и непредсказуемым, чем он мог себе представить, пустив в ход всю свою фантазию. Смерть такого человека была бы счастьем для человечества!
  Следующий атакующий встал на пути, когда Давид сделал решительный шаг по направлению к фон Метцу и с гневным криком поднял свой клинок на магистра. Давид нанес противнику удар широкой стороной меча, который заставил того отшатнуться в сторону, но не свалил с ног. Из его глаз вылетели сверкающие молнии ярости. Враг был из проклятых тамплиеров и, следовательно, заслуживал смерти, но Давид оставил его в живых. Сердце Давида жаждало крови только одного человека, того, кто в эти секунды шаг за шагом отступал перед Камалем, набросившимся на него как безумный; затем фон Метц внезапно исчез в боковом отсеке крепости и одновременно пропал из поля зрения Давида.
  Давид бросился вслед за ним, в то время как Тирос, Паган и Симон вступили в схватку с его врагом, человеком скорее среднего сложения, который быстро оправился от сделанного не в полную силу бокового удара и приготовился к новой атаке. Втроем они швырнули его на землю и, развеселившись, стали по очереди рубить жертву своими мечами.
  Краешком глаза Давид заметил, что один из последних тамплиеров, которые были еще в состоянии обороняться против внезапной атаки приоров, начал его преследовать. Но внезапно из его груди вылезло окровавленное острие Аресова меча, и Гунн насмешливо потребовал от племянника, чтобы тот ненадолго остался с ним, где все вокруг так красиво и интересно.
  Его дядя, казалось, в полной мере наслаждался бурными схватками, в то время как Давид по возможности старался не приближаться к павшим и не вглядываться в подробности окружающего кошмара. Это была его первая битва, и часть его личности, уже сочтенная им почти навсегда потерянной, вернулась при виде ужасов кровавого сражения, но это была лишь та часть, которая не имела никакого представления о действительной жизни и ничего не желала о ней знать. Другая, более мощная его часть приняла силу как средство для достижения цели: сила должна была служить орудием возмездия и справедливости. Давид последовал за Робертом фон Метцем и Камалем в замковую капеллу[204], которая, казалось, ожидала его за узким коридором, куда можно было войти через боковой вход. Здесь и сейчас Давид хотел увидеть, как прольется кровь, много крови. Кровь магистра тамплиеров.
  Глазам Давида потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к неяркому, желтоватому мерцанию свечей, — секунд, в течение которых враг легко мог подобраться к нему сзади и обезглавить его, так как перед ним, кроме алтаря и нескольких литых подсвечников, было абсолютно пустое пространство, а справа и слева тянулись отделенные мощными колоннадами продольные нефы. В их густой черноте можно было скрыть всех и каждого. Но счастье — в данном случае то обстоятельство, что тамплиеры оказались достаточно глупы, выбежав во двор на свою погибель, — было на стороне Давида: ничего не случилось, пока он растерянно стоял посреди капеллы и в отчаянии пытался обнаружить в темноте боковых интерьеров источник отражающихся от стен криков и шагов.
  Наконец раздался безобразный хриплый звук. Звон и дребезжание оружия стихли. Тихие шаги придали внезапно наступившей, пугающей тишине угрожающий ритм. Давид с бешено бьющимся сердцем привстал на каблуках и повернулся кругом, твердо рассчитывая, что фон Метц, ввиду своей проклятой трусости, нападет на него сзади. И тут он его увидел.
  С притворно печальным взглядом тамплиер появился из тени позади каменного алтаря и оглядел его, растянув губы в улыбке, причем эта улыбка оскорбительным образом производила впечатление дружеской и знакомой. В правой руке тамплиер держал меч, на котором запеклась кровь Камаля; меч, который прямо или косвенно лишил жизни его отца, Квентина и Стеллу; стальной клинок, которым фон Метц хотел также прервать жизнь Давида.
  Но Давид этого не допустит. Он принесет матери меч магистра тамплиеров. И если рука мертвого фон Метца будет по-прежнему крепко сжимать оружие, он отсечет эту руку от тела, в то время как душа бастарда будет уже коптиться в аду!
  — Здравствуй, Давид!
  Этот негодяй дошел до такой дерзости, что осмеливается называть его по имени и приветствовать, как будто это само собой разумеется, в то время когда оба они знают, что сейчас станут друг против друга с обнаженными мечами и только один из них покинет капеллу живым. Проклятье, он еще смеет лицемерить, изображая притворную радость встречи! Да это не человек, это изверг рода человеческого!
  Давид все еще не понимал, как чувствует себя человек, убивая другого человека, но он был уверен, что скоро узнает, каково это — убить чудовище!
  Он издал боевой клич и набросился на убийцу своей подруги. Их мечи с треском ударялись один о другой. Эхо понесло звук начавшейся борьбы, которая должна была все решить, по лабиринтам, залам и покоям крепости, и заставило каждого, кто еще был жив, не остаться в стороне, но принять мысленное участие в жестокой решительности, в безграничной ненависти, с которой молодой боец набросился на магистра тамплиеров. Подобно берсеркеру, Давид снова и снова обрушивал свое оружие на фон Метца, и снова и снова прекрасный клинок противника останавливал его за несколько сантиметров или миллиметров до того, как он разрубит его на две половины.
  Возможно, фон Метцу действительно не удалось произвести благоприятное впечатление во время первой волны атак, когда он вполне мог перейти в наступление. Возможно также, что он применил ту же тактику, посредством которой Арес однажды одолел Давида, внушив ему обманное чувство, что юноша сильнее противника, чтобы затем совершенно неожиданно выйти из оборонительной позиции, когда неопытный молодой человек был уже уверен в своей победе. Давид не попадет в ловушку. Он чувствовал, что не сможет долго выдерживать напряженность и темп атаки. Поэтому он прибег к тому, что представил охватившее его изнеможение прежде, чем его силы взаправду иссякли.
  Магистр тамплиеров использовал момент мнимой слабости и перешел в наступление. Давид был к этому готов, он это даже запланировал, однако удар неожиданной силы обрушился на его клинок и вибрирующая боль пронизала его — начиная от рук, крепко сомкнувшихся вокруг рукоятки меча, до самых плеч. Он не думал, что бывают более сильные и ловкие бойцы, чем его дядя, но теперь ему пришлось отказаться от своего мнения. Фон Метц мог не выглядеть богатырем и гунном, но как боец он превосходил Ареса.
  Давид с трудом парировал и. второй удар, но третий, который его противник нанес сверху, чтобы раздробить ему пополам череп, — это было уже чересчур. Ему удалось затормозить меч тамплиера за несколько ладоней от головы, но он не стал повторять прежнюю уловку с мнимой усталостью и отбрасывать меч. К тому же фон Метц ловко и незаметно загнал юношу в тупик, так плотно притиснув его спиной к алтарю, что он почувствовал холодную каменную плиту стола на высоте поясницы.
  «Я проиграл», — с отчаянием пронеслось у него в голове, в то время как фон Метц безжалостно усиливал нажим своего клинка и таким образом сантиметр за сантиметром, склоняясь над ним верхней частью корпуса, опускал его на алтарь. Давид сделал все, что мог, но он проиграл. Где, черт побери, Арес, Шариф, Симон и остальные? Шум битвы снаружи давно стих. Если, кроме этого чудовища, еще были оставшиеся в живых тамплиеры, куда они исчезли? Неужели блуждают поодиночке по коридорам и залам крепости? Проклятье! Почему ему никто не помог?!
  Давид почувствовал, как холодный камень коснулся его лопаток. Справа и слева мерцали белые свечи в серебряных подсвечниках. Язычки их пламени нервно танцевали на кровавом клинке и на восьмиклинном кресте в золотой рукояти тамплиерского меча. В одно мгновение Давид снова стал новорожденным в белом крестильном платьице, которого вырвали из рук матери, чтобы заколоть на алтаре. Большими глазами он смотрел в лицо мужчины, пришедшего его убить. Но отсутствовали некоторые детали. Что-то не согласовывалось с его воспоминанием об этом сне, о котором Лукреция говорила, что оно представляет собой путешествие в прошлое. Что-то было неправильно…
  Скалящий зубы боевой пес, который сломал Франку челюсть, выл и рвался с цепи. У Давида не было времени для деталей и длинного раздумья. Ярость раздувала огонь ненависти к убийце, лишившему его любимой подруги, и дала силы одним-единственным, хорошо направленным толчком оттолкнуть от себя магистра так, что тот, тяжело дыша, сделал несколько вынужденных неверных шагов по капелле в обратном направлении, прежде чем вновь обрел равновесие и выровнял дыхание. Этого оказалось достаточно, чтобы Давид снова выпрямился и бросился на тамплиера. Ему удалось полоснуть противника по лицу, но в этот раз тамплиер не потратил ни одной лишней секунды на оборону, сразу же атаковал целым залпом ударов, защита от которых привела к тому, что у юноши теперь болели не только руки, но также спина и далее зубы. Однако все эти мучения лишь подстрекали его к еще более ожесточенной обороне и к еще более энергичным ответным ударам.
  Давид услышал шаги. Кто-то приближался к капелле, но юноша миновал ту точку, когда внутренне вопил о помощи. Ему никто не нужен. Он хочет, он должен, он сможет справиться сам — это его долг перед родителями, Квентином и Стеллой!
  Стелла… Проклятье! Она вообще не имела к этому никакого отношения, а этот сумасшедший взял и запросто ее убил! Ярость и отчаяние заглушали боль. Снова и снова его меч опускался на магистра тамплиеров. Наверное, он подавил ее, чтобы больнее ранить его, чтобы продемонстрировать ему, кто из них сильнее…
  А затем Стелла вдруг вышла из тени бокового нефа. Давид увидел ее. Но он не понял, что означает ее появление. Возможно, он принял ее за видение; возможно, раж, в котором он находился, дикая ярость, с которой он колотил магистра тамплиеров, были такими всеохватывающими, что он вообще больше не был способен ясно думать. Фон Метц, напротив, отвлекся на короткий момент, глядя на Стеллу. Давид использовал шанс и нанес удар, который разрезал кожаную куртку на груди магистра и на сантиметр вонзился в его плоть. Тамплиер споткнулся о выступающий камень грубо мощенного пола. Меч выскользнул из его пальцев и откатился немного в сторону еще прежде, чем он сильно ударился об этот темный камень. Давид бросился за ним, занес обеими руками меч для смертельного удара, который фон Метц более восемнадцати лет назад хотел нанести ему, Давиду. Детали… Они не имели никакого значения.
  — Ты, проклятый бастард! — услышал он собственный пронзительный голос, но чувствовал в этот момент свои губы так же мало, как и остальное тело.
  Казалось, он вообще уже не принимает никакого участия в происходящем и никак не влияет на свои действия и мысли. Как будто та, другая, совершенно неуправляемая часть его души, тот бешеный пес, о котором он даже не подозревал несколько дней тому назад, полностью захватил контроль над его телом, и только кровь, вместе с которой жизнь из тела этого чудовища падет к его ногам, способна удовлетворить власть, держащую его в своем подчинении.
  — Давид! Нет! — панический крик Стеллы пронесся по капелле.
  Давид начал снова чувствовать, думать, ощущать запахи и вкусы. Как будто его чувства после долгого обморока вновь возвратились в тело. Он увидел Стеллу, услышал ее голос, и он понял, что это не видение, а реальность. Но, черт возьми, ведь Стелла мертва! Она не могла быть здесь, в крепости… Даже если…
  Его взгляд вновь обратился вниз, к поверженному фон Метцу, и его руки лихорадочно сжали рукоятку меча. Этот негодяй похитил его подругу! Он затащил ее в проклятую крепость, вдали от человеческого жилья, и только дьявол знает, что он с ней делал!
  Давид с шумом опустил меч.
  — Он твой отец! — в отчаянии закричала Стелла.
  Смертоносная сталь промчалась в миллиметре от головы магистра и, высекая искры, воткнулась в стык между двумя плотно прижатыми друг к другу камнями. Клинок застрял настолько глубоко, что одному человеку было не под силу его оттуда вытащить.
  Давид напрасно трудился некоторое время, раскачивая рукоятку клинка. Он делал это не для того, чтобы снова завладеть оружием, но чтобы что-то делать. В его голове мысли не только путались, прерывались и перекатывались друг через друга, но между ними возникали ожесточенные схватки, в которых не было победителей. Он не смог найти начало, которое бы продолжил и которое могло бы стать его опорой. Давид думал о Квентине и о Стелле, о деталях снов, которые, собственно, были не снами, а воспоминаниями, об ужасах битвы во дворе крепости, о Святом Граале и о человеке, который убил его отца, нет, который был его отцом…
  Давид находился на пороге безумия, если уже его не перешагнул. Его пальцы бессильно соскользнули с рукоятки, в то время как к нему спешила Стелла и, подхватив его руку, положила ее на свое плечо.
  — Стелла?.. — Его растерянный взгляд блуждал между девушкой и лежащим на полу Великим магистром. Две мысли выкристаллизовались в необозримом хаосе: Стелла жива и Роберт фон Метц — его отец. Но это же невозможно! И то и другое!
  Снова шаги, на этот раз более громкие, нервные и тяжелые. Прежде чем Давид смог определить их направление, в дверях капеллы появился незнакомый боец. Так же, как и Давиду при своем первом появлении, глазам незнакомца пришлось потрудиться, прежде чем он начал ориентироваться в изменившемся освещении. Он торопливо сделал несколько шагов в направлении Давида, заговорил с ним взволнованно и задыхаясь, именуя его Великим магистром, и лишь потом заметил, перед кем он фактически стоит, две-три секунды смущенно и испуганно переводя взгляд с Давида на распростертого на земле тамплиера с двумя, все еще кровоточащими ранами. Но. этот человек мгновенно пришел в себя и отреагировал на случившееся быстрее, когда, вопреки собственным многочисленным ушибам, чавкающим пулевым отверстиям и резаным ранам, принял позу защитника и встал с угрожающе поднятым мечом между фон Метцем и Давидом.
  Давид ни на что не реагировал. Он даже не подался назад, когда в капеллу вошел белокурый рыцарь. Его меч застрял между каменными плитами пола. Вероятно, он не поднял бы оружие даже против незнакомца, если бы, конечно, все не произошло иначе и этот человек сам не сунул бы меч в руку Давида, чтобы затем вежливо пригласить его на небольшой дружеский поединок. Давид уже не понимал, что правда и что ложь, кто союзник и кто враг. Он даже не знал, кто жив, и кого уже нет на свете, и кто, собственно говоря, он сам…
  За спиной вновь пришедшего бойца с заметным усилием поднялся на ноги фон Метц. Стелла схватила Давида за руку и оттащила его на пару шагов подальше от мужчин, в то время как магистр тамплиеров с трудом нагнулся за своим мечом и, вновь вооруженный, прошел мимо своего друга, чтобы нагнать Стеллу и Давида.
  — Нет! — Стелла встала, защищая Давида, между ним и фон Метцем, дрожа от страха, но тем не менее бросая на обоих решительные взгляды.
  Несколько мгновений, которые каждому, кроме Давида, подхваченного волной освобождающей от всего пассивности, показались мучительными, вообще ничего не происходило. Фон Метц пристально глядел на Давида, Стелла упрямо смотрела в глаза фон Метцу, незнакомый рыцарь наблюдал за всеми, а Давид смотрел сквозь всех и каждого в благодетельную пустоту.
  Наконец к магистру тамплиеров приблизился белокурый и потянул его за рукоятку меча к себе, несмотря на тот факт, что сам Роберт все еще стоял перед Давидом, явно полный решимости немедленно отсечь своему невооруженному противнику голову.
  — Битва проиграна, Роберт, — тихо сказал белокурый. — Ты должен остаться в живых.
  Во взгляде фон Метца на мгновение вспыхнула нерешительность. Затем его черты смягчились, он медленно опустил меч и движением, кажущимся беспомощным, повернулся к соратникам.
  — Sangreal[205], старый друг! — В ответ белокурый страдальчески улыбнулся и заключил магистра тамплиеров в короткое объятие. Затем он быстрым шагом, ни разу не оглянувшись, исчез во тьме, из которой пришел.
  Внезапно к ним прорвался яростный боевой крик. Снова в крепости зазвучал оглушительный стук и звяканье мечей.
  Фон Метц повернулся к Давиду и Стелле, избегая, впрочем, смотреть в лицо своему сыну.
  — Следуйте за мной! — властно сказал он и поспешно прошел мимо них, мимо алтаря к расположенной за ним каменной стене. Раздался неприятный скрежет, и тени, отбрасываемые мерцающими свечами, пришли в движение. — Если хотите жить, тогда за мной! — повторил магистр, не оборачиваясь, и вошел в расселину, которая непонятно как вдруг открылась в стене.
  Давид все еще не был способен ни на что реагировать, но Стелла быстро стряхнула с себя нерешительную пассивность, с которой, исполненная сомнения, втайне наблюдала за фон Метцем, и потащила Давида в тайный ход. Он покорно позволил себя увести. Хорошо, когда другие знают, что нужно делать. Он сам, во всяком случае, этого больше не знал.
  Крик боли донесся с той стороны, где исчез белокурый, затем — безжалостное кряхтение, перешедшее в хрип.
  Давид наблюдал без всякого участия, как фон Метц впереди испуганно вздрогнул, в то время как дверь тайного хода медленно, с протяжным стоном, за ними закрывалась. И в это время в капеллу ворвался Шариф.
  Араб был значительно более зорким, чем большинство других людей, поэтому он сразу же метнулся за ними, но не успел: теперь в стене уже не было расселины, это могла быть лишь тень среди теней. Однако до этого взгляд араба все же успел зацепить вдали фигуры трех беглецов. Он не попытался протиснуться в слишком узкую для него щель, но, пока мог, преследовал Давида взглядами, которые тот почти физически ощущал спиной, хотя они его интересовали не больше, чем все остальное, что происходило вокруг него и с ним самим.
  Фон Метц возился с чем-то в темноте. Наконец свет факела залил узкий коридор, в который вел тайный ход.
  — Следуйте за мной! — повторил тамплиер и заторопился по коридору, приведшему их через полдюжину метров к узкой лестнице, по которой они поспешно спустились вниз.
  Оранжево-желтый беспокойный свет очищал контуры от тьмы глубоко под крепостью, когда фон Метц повел их дальше. Внезапное осознание Давидом того, что магистр тамплиеров ведет их через огромный склеп, частично прогнало его безразличие и отупение, заменив их ощущением жуткого, но благоговейного трепета и напряженного внимания. «Здесь же мертвецы», — медленно осознавал он. Фон Метц привел их от умирающих и трупов в надземной части крепости к мертвым, которые обрели последнее место успокоения в каменных саркофагах, расположенных вдоль боковых стен склепа. Для чего ведет их сюда и что намерен делать с ними этот человек?
  Давиду следовало бы бояться, как и Стелле, чьи дрожащие пальчики крепко обхватили его левую руку. Или сопротивляться… Но так далеко было сейчас его настоящее «я», которое в отчаянии от него отвернулось и все никак не могло пробиться обратно, превратив его в нечто вроде манекена в человеческой оболочке, автоматически шагающего рядом с подругой.
  Магистр тамплиеров на короткое время остановился в полном молчании посреди темного, зловещего помещения перед неким возвышением, на котором стоял большой каменный гроб. Стелла и Давид тоже замедлили шаги, но фон Метц остановился совсем ненадолго. Он с видимым усилием оторвал взгляд от гроба и энергичным жестом подал знак следовать за ним:
  — Вперед! Дальше!
  Разум, который медленно, но теперь с возрастающей быстротой начал возвращаться к Давиду, нашептывал, что у них нет выбора, что им остается только слушаться магистра и надеяться, что дорога, которой он их ведет, не станет последней.
  Когда Арес вслед за Шарифом вошел в крепостную капеллу, он ожидал, что сможет забрать отсюда своего племянника вместе с мечом магистра тамплиеров. Это был эксперимент, который вызывал у него чувство стыда, однако немного позже он ощутил гордость, что смог хорошо подготовить Давида: племянник едва не одолел его самого, «мастера меча». Но в дальнем конце капеллы за алтарем араб стоял в одиночестве и, как обалделый павиан, лихорадочно расшатывал камень за камнем крепко выложенной, простоявшей много веков стены.
  Давида и этого проклятого пса фон Метца нигде не было видно, но Арес обнаружил с легкой досадой, что меч племянника крепко застрял между двумя камнями, плотно забитыми в мощеный пол. Или «солнышко» Лукреции поджало хвост и отправилось куда-нибудь подальше? Скорее всего, нет. Возможно, Давиду слишком быстро довелось узнать, что между упражнениями в фехтовальном зале и настоящей битвой простираются целые миры, но причин для бегства тем не менее у него не было: битва прошла исключительно успешно, они захватили крепость прежде, чем тамплиеры поняли, с каким превосходством сил и с какой гениальной стратегией столкнулись. Уже через несколько минут в крепости осталось лишь несколько человек, бесцельно кравшихся по коридорам и столь же отчаянно, сколь и напрасно пытавшихся сопротивляться превосходящей силе приоров, которые, в свою очередь, небольшими группами рыскали по крепости.
  Вероятно, Давид сменил свое оружие на меч магистра тамплиеров, который теперь станет их собственностью, как и руины этой славной крепости посреди идиллического озерного ландшафта. Но где он сам?
  — Фон Метц с Давидом исчезли за стеной, — сообщил ему Шариф. — Вместе с девушкой.
  Он через плечо оглянулся на Ареса и выглядел бы, вероятно, взволнованным и разозленным, если бы, за исключением особо экстремальных ситуаций, что-либо могло воздействовать на его мимику.
  — Кстати, она жива, — добавил араб, как будто считал фантазию Ареса настолько ненормальной, что тот без этого пояснения мог вообразить, что фон Метц и юноша исчезли из капеллы с уже разлагающимся трупом девушки.
  — Тогда твое искусство в стрельбе уже не то, каким было когда-то, — внешне спокойно сказал Арес, в то время как внутри него закипала ярость, которая не касалась араба. Проклятье! Давид действительно дрянной маленький Сен-Клер! Если имеешь дело с ним, можно рассчитывать на что угодно.
  Его сестра оказалась наивной дурой, вообразившей, что за столь короткое время можно сделать из него преданного, простодушно-глуповатого, образцового рыцаря. В конце концов, в Давиде текла и ее кровь. Более того, убежденность, что она должна стать бессмертной, нужно было растить медленно и холить в глубине сердца, а не выпускать наружу из-за ненависти и отчаяния. Было большой ошибкой взять юношу к себе в дом, как бы хорошо он ни сражался и какой горячей любовью ни проникся к боевому искусству. Но ведь его, Ареса, никто не слушал уже потому, что сестра еще в детстве отучила его вообще открывать рот.
  Арес решил это изменить, как только они вернутся в «Девину»; в конце концов, они давно не дети. При всей своей коварной хитрости Лукреция проявляла во многих вещах опасную наивность, и это станет очевидно для каждого уже сегодня. Возможно, всё обернулось не так уж плохо. Это сделало достоверным его давнишнее, скрываемое ото всех убеждение — возможно, Лукреция теперь сама поймет и осознает: лучшее, что она может сделать в отношении маленького Давида, — это предоставить ему, Аресу, полную ответственность и свободу действий. Он будет неусыпно следить за мальчишкой и воспитает из него настоящего рыцаря ордена приоров, как только заполучит его обратно. Давид ведь не смог уйти далеко. По крайней мере, Арес должен отдать должное Лукреции: несколько маленьких превентивных мер она все же приняла.
  «Гораздо досаднее, что ускользнул также и фон Метц, а с ним его проклятый меч, но он, Арес, будет действовать наверняка. Естественно, он сможет забрать меч вместе со своим племянником. Папочка и сын теперь, когда они, очевидно, нашли друг друга и заключили союз, наверняка не так-то быстро снова потеряются из виду», — снисходительно думал он, но насмешка не могла полностью скрыть его разочарования.
  Вместе с Шарифом он мгновенно повернулся к двери, когда раздались шаги. Цедрик, многочисленные глубокие раны которого сильно кровоточили, сильно хромая, вошел в капеллу в сопровождении Тироса, Пагана и Симона, которые без спешки, с обнаженными мечами толкали его перед собой.
  «Мастер меча» застонал от внутреннего возбуждения, когда увидел белокурого рыцаря. То, что они не прикончили его сами, рассуждал он, означает, что они не сделали ничего или, как в этом случае, действовали малодушно. Цедрик имел жалкий вид, но он пережил атаку Шарифа, что понижало престиж темнокожего в глазах Ареса и сводило его к незначительной, едва достойной определения величине. Очевидно, не убивать людей стало новой королевской дисциплиной араба, после того как он, видимо, разучился стрелять.
  Взгляд Цедрика метался между приорами, как взгляд затравленного зверя, окруженного стаей голодных гиен. Он отчаянно высматривал дорогу для бегства. Но тамплиер попал в ловушку, и Арес наслаждался. По крайней мере, он имел жертву, на которой сможет отыграться за разочарование, принесенное Давидом.
  — Ты выглядишь… сильно потрепанным, Чернэ, — заметил он улыбаясь и со всем притворным сочувствием, которое был способен изобразить, повернулся к Цедрику. Затем ловко перекинул меч из левой руки в правую.
  — А ты выглядишь так, словно от тебя ускользнули фон Метц и Давид, — в пику ему откликнулся тамплиер, презрительно сморщив нос, в то время как он едва мог держаться на ногах. — Ты, верно, получишь нагоняй от своей сестрицы, не так ли?
  Чернэ давно был мертв, и он знал это лучше прочих. Только поэтому он мог позволить себе так говорить с Аресом, однако «мастер меча» воспринял его оскорбительное замечание как удар в лицо и был не в силах даже подавить раздраженную дрожь в углах рта. Тамплиер заметил это с довольной улыбкой, прежде чем его окончательно оставили силы, которые уже давно покидали его тело вместе с кровью из безобразных колотых и резаных ран, коими он был покрыт весь с ног до головы. Он опустился на колени и тяжело оперся на свой меч, но все же выдержал взгляд Ареса.
  «Мастер меча» медленно подошел к нему и без труда выбил меч у него из рук. Симон и Паган схватили Цедрика за плечи, чтобы он не опрокинулся вперед и не смог лишить Ареса небольшого удовлетворения от реванша, раньше времени упав и умерев без его содействия.
  — Однако тамплиер был живучий, — сказал с невольным восхищением Арес. — Это просто невозможно, чтобы сердце билось в почти обескровленном теле, а кожа окрасилась уже в сероватые тона.
  Цедрик держал голову прямо. В то время как Арес взял его клинок и с сухо произнесенным Sangreal в бешенстве вонзил его в бледную, перемазанную кровью шею, белокурый продолжал смотреть в глаза своего палача без малейшего страха.
  «С Цедриком умер последний тамплиер, — рассуждал про себя Арес. — Кто остался?
  Проклятый магистр с Давидом и его подругой обратились в бегство, которое может привести только к их гибели».
  Наряду со всеми другими, временно утраченными чувствами Давид потерял также и чувство времени. Когда он вместе со Стеллой через тайный ход выбрался на свежий воздух у подножья скалы, на которой возвышалась крепость тамплиеров, он обнаружил, что вечерние сумерки давно рассеялись. Фон Метц оставил факел внутри скалы, чтобы тот не привлек внимания вертолетов, все еще круживших над крепостью. Он указал левой рукой направление к берегу озера, на котором в бледном свете месяца можно было разглядеть помост причала.
  Деревянный помост был не только непомерно узким, как установил Давид с нехорошим чувством в области желудка, следуя за магистром к маленькой моторной лодке, привязанной в конце причала, но и чрезвычайно прогнившим и ветхим. Однако они достигли места целыми и невредимыми и — если не считать пота, из-за которого их комбинезоны неприятно липли к колее, — абсолютно сухими.
  — На другой стороне озера ждет автомобиль, — тихо сказал Роберт.
  Хотя моторы вертолетов все еще гудели над крепостью и, вероятно, поглотили бы без остатка их голоса, даже если бы они перекрикивались во все горло, фон Метц говорил так тихо, что его голос едва перекрывал шепот.
  — Ключ в замке зажигания. В навигационном приборе обозначена цель прибытия. Вам нужно точно следовать описанию маршрута. Я встречу вас там.
  Произнося последние слова, магистр стал говорить еще тише, так что Давиду было непросто его расслышать. Затем произошло следующее: фон Метц сделал то, что во все время их бегства по возможности избегал, — он посмотрел Давиду прямо в глаза. И Давид ему поверил. Он узнал во взгляде фон Метца нечто, что в последние недели в его окружении стало желанной редкостью, — честность. Откровенную, уже начавшую казаться странной честность. Это было то самое выражение, которое Давид не смог истолковать, когда их взгляды встретились на поле битвы. Это должно было быть самым естественным в мире — а он считал это чем-то угрожающим и достойным презрения! Боже милостивый, что это с ним случилось?
  — Ты мой отец? — почти беззвучно спросил он.
  — Да, — кивнул Роберт фон Метц.
  — Лукреция — моя мать? — Это было невообразимо, но магистр тамплиеров подтвердил и это.
  — И… ты хотел меня убить, — закончил Давид, ничего не понимая.
  — Да, — подтвердил тамплиер и перенес молчаливо и терпеливо полный укоризны взгляд, вызванный его беспощадно честным ответом. — Почему ты пошел в крепость, Давид? — спросил он наконец мягким голосом, углубившим обоснованный стыд, который испытывал юноша.
  — Потому что я хотел убить тебя, — еле слышно ответил Давид и отвернулся от бездн собственного характера, в которые он бросился с открытыми глазами. — Я же не знал, кто ты, но я готов был тебя убить…
  Он не был уверен, сможет ли когда-нибудь себя за это простить.
  — Пора! — потребовал фон Метц, торопя их сесть в лодку. Потом он повернулся и исчез на темной тропинке, ведущей в крепость.
  Давид беспомощно смотрел ему вслед, пока Стелла развязала канат, прыгнула в лодку и лихо завела мотор, как будто всю жизнь ездила исключительно по водным дорогам.
  — Иди же, Давид! — позвала она его нетерпеливо, в то время как юноша все еще не делал никаких попыток сдвинуться с места и присоединиться к ней.
  Он медлил. Итак, фон Метц — его отец, а Лукреция — его мать. А кто, черт побери, он сам, Давид?
  «Возможно, лучше подумать об этом потом, когда они окажутся в безопасности», — решил он с самодисциплиной, которая была ему свойственна и проявить которую он еще мог себя заставить. Прыгнув в лодку, он уселся на скамейку позади Стеллы.
  Он еще не успел расположиться прочно по всей ширине скамьи лодки, когда Стелла нажала на газ и маленькое суденышко помчалось в головоломном темпе напрямик через озеро. «Если дать ей мотор, — подумал Давид, охваченный смесью удивления, уважения и буквально панического страха, — и она решит, что должна выиграть эти проклятые гонки, — вероятнее всего, она их выиграет, даже в том случае, если на лодке будет мотор от обычного инвалидного кресла».
  Чудесным образом их не заметили ни с вертолетов, ни с крепостной стены. Во всяком случае, они достигли противоположного берега беспрепятственно: их не преследовали, в них не стреляли. Несмотря на это, Давида сильно затошнило, когда всего, в нескольких метрах от цели Стелла так резко затормозила, что их обдало дождем крошечных холодных капель и мотор мучительно захрипел, так как в него попала вода.
  Давид прыгнул на берег одним махом. Он не мог сказать, было ли это частью бегства или выражением страха, который ему внушала Стеллина манера ездить.
  Девушка прыгнула вслед за ним, и вместе они поплелись в темноте лесистого берега по ведущему круто вверх склону, который выводил на узкую дорогу. Строго говоря, это была всего лишь лесная тропа. Следуя своему инстинкту, они повернули налево. По крайней мере, на этот раз инстинкт указал Давиду верное направление, ибо уже через несколько минут тропа вывела их на песчаную просеку, где стоял «Фольксваген».
  «Это была действительно машина Роберта фон Метца», — установил Давид с противоречивой, но облегченной дрожью. Она была ему знакома, особенно ее багажник.
  Стелла, у которой «Туарег» не вызвал плохих воспоминаний, поспешила к месту водителя. При мысли о том, что он снова доверит свою жизнь хвастливой гонщице, которой, к сожалению, оказалась его подруга, Давид вновь запаниковал. Он поспешно перегнал ее, открыл дверцу и скользнул на водительское сиденье. Давид не сразу схватился за ключ зажигания, который действительно торчал внутри, но с притворным техническим интересом осмотрел навигационный прибор на щитке водителя и использовал момент для того, чтобы несколько раз свободно вздохнуть.
  Только после этого он заметил трудный для истолкования взгляд, каким за ним наблюдала Стелла.
  — Кто эти сумасшедшие с мечами, Давид? — тихо спросила она, когда он повернулся к ней лицом.
  Давид неловко молчал. Он в отчаянии искал правильные определения для вещей, о которых только теперь понял, что сам далеко еще не разобрался в них.
  — Если правда, что фон Метц мой отец, тогда эти сумасшедшие мои родители, — наконец ответил он с колебанием в голосе.
  Стелла смотрела через ветровое стекло на лес.
  — Я хочу назад в интернат, — прошептала она и бросила на Давида— умаляющий взгляд. — И сейчас мы поедем туда. Ведь так?
  Само собой разумеется. Слова просились из сердца прямо на язык, но крепко сжатые губы в последнюю секунду преграждали им дорогу.
  «Я отвезу тебя домой и останусь с тобой навсегда. Мы забудем все, что случилось, и дальше будем жить вместе, как жили всегда, потому что нет ничего на свете, чего я желал бы больше, чем это. Потому что я наконец понял, что нет ничего более прекрасного, чем нормальная, лишенная сенсаций, битв и кровопролития будничная жизнь в спокойном мире, с прежними привычками, идущая своим чередом».
  — Это слишком опасно, — едва слышно прозвучал голос разума из его уст. — Нам нельзя туда возвращаться.
  Стелла отвернулась. Давид услышал, как она всхлипнула. Знать, что она несчастна, было невыносимее, чем собственная боль.
  — Давай сначала уедем отсюда, о'кей? — выдавил он из себя и, борясь с собственными слезами, запустил мотор.
  Стелла вяло кивнула. В ее заплаканных глазах вновь вспыхнула надежда.
  «Я отвезу ее домой», — мысленно поклялся Давид ей и себе самому. Он только не знает, когда это произойдет.
  Не было никакой разумной причины возвращаться в крепость. Тем не менее Роберт сделал это, хотя ему самому было неясно, зачем это нужно. Битва проиграна. Ему не обязательно видеть собственными глазами каждого павшего тамплиера.
  Но он верил, что чувствует, как души его друзей и соратников призраками бродят по катакомбам под крепостью, в то время как он темными коридорами поспешно возвращался в капеллу. Они обвиняли его. Они показывали на него пальцами, отделенными от тел. Их вездесущие глаза были прикованы к нему, полные упрека, разочарования и глубочайшего отчаяния. Все они посвятили свои жизни задаче, от которой зависела судьба человечества, и не справились.
  «Чернэ!» — кричал голос отчаяния в его сердце. По крайней мере, Цедрик должен был справиться! Он видел, как падали на землю во дворе крепости в своем последнем бою Жакоб де Луайолла, Арман де Бюре и Филипп Море. Он закричал от гнева и отчаяния, когда оказался свидетелем того, как «мастер меча», безбожный брат Лукреции, поставил безоружного Монтгомери на колени у своих ног и отсек ему голову. Когда он в борьбе с приорами пробрался внутрь крепости, он наблюдал с некоторого расстояния, как Арес и его палачи со зверским удовольствием расчленяют мечами безжизненное тело Папаля Менаша.
  «Хотя бы Цедрик!» — молил фон Метц про себя. Его лучший, его последний друг должен выжить! Роберт старался отбросить от себя воспоминание о криках Цедрика, которые он слышал, когда уводил в безопасное место Давида и Стеллу.
  Он достиг наделено запертого входа в капеллу и прижал ухо к холодному камню. Он услышал шаги и голоса; голоса, которые он знал, и, когда он их услышал из благословенного помещения, он воспринял это как дополнительное унизительное доказательство своего поражения.
  — Где Давид? — Лукреция, должно быть, стояла у главного входа, на противоположной стороне, так как он с трудом разбирал ее слова.
  — Твой сын перебежал на другую сторону. Он удрал с фон Метцем.
  Арес! Дрожь пробежала по телу Роберта, когда он узнал насмешливый голос темноволосого Гунна. Некоторые из самых ужасных картин прошедших боев замелькали перед его внутренним взором. Лукреция считалась главой ордена, но Арес был ее орудием, с помощью которого она губила свои жертвы. Фон Метц знал, каково это — убить человека, и он ненавидел убивать — независимо от того, насколько его противник заслуживал смерти или насколько он сам был убежден, что поступает правильно и делает единственно возможное. Брат Лукреции, напротив, питал извращенную страсть к убийству.
  — Что?! — проник к нему во тьме с трудом сдерживаемый голос его «ошибки», «его тяжкого греха».
  Ее по-кошачьи крадущиеся шаги приблизились к алтарю.
  — И девчонка жива, — добавил араб. Он мог быть едва ли дальше от Роберта, чем на расстоянии вытянутой руки. — Она тоже была с ними. Они исчезли через подземный ход.
  Звук ее шагов замер.
  — Ты опять все провалил, — прошипела она. Фон Метц был не совсем уверен, к кому относился этот упрек.
  — Я? Почему я? — огрызнулся Гунн. — В девчонку стрелял он.
  — Впредь Шариф будет отдавать приказы, — распорядилась Лукреция. — И ты будешь их выполнять.
  — Что?! — Арес негодовал. — Он ведь раб!
  — А ты неудачник. Уходите оба с глаз долой!
  Напряженная тишина наполнила капеллу. Фон Метц услышал, как мужчины покинули помещение. Один из двоих, чью личность было нетрудно угадать, очень торопился. Сама Лукреция осталась. Роберт уловил, что она тихо подошла к алтарю.
  «Что она делает? — спросил он себя после того, как довольно продолжительное время ничего не было слышно. — Может быть, она пытается совладать со своей яростью из-за провала миссии? Или тут что-то другое, человечное?»
  Она потеряла сына, который ушел к нему, своему отцу. По крайней мере, она должна была в это поверить, хотя Роберт далеко не был убежден, действительно ли случилось то, что он считал невозможным, и действительно ли Давид отвернулся от матери и пришел к нему. Он вообще не знал, как быть и что теперь делать. Он знал только, что нужно найти Цедрика и посоветоваться с ним.
  Плакала ли Лукреция? Магистр тамплиеров не был в этом уверен. Но он чувствовал собственные горячие слезы — слезы беспомощности, — которые катились по его щекам. Прислонившись к стене, он сполз на землю и дал волю слезам.
  Проходили минуты, а фон Метц все сидел без движения. Наконец он вскочил и привел в действие секретный механизм. Он открыл проход в стене всего лишь на узкую щелочку, через которую смог заглянуть в капеллу.
  Лукреция опустилась на колени перед алтарем и сложила руки для молитвы. Ее глаза были закрыты. Даже короткий предательский скрежет, с которым крепкая на вид стена сдвинулась на несколько сантиметров, не прервал ее молчаливой молитвы. Иногда Роберт удивлялся, как это возможно, чтобы два таких разных по сути существа, как он и Лукреция, могут молиться одному и тому же Богу. Как удавалось ей совмещать веру с извращенными убеждениями, с эгоцентрическими, исполненными мании величия целями?
  Его пальцы крепко сжали меч, в то время как он расширил проход в стене настолько, чтобы быстро проскользнуть в него и еще быстрее закрыть за собой.
  Самая истовая молитва не заглушила бы скрежещущий до боли в зубах звук, с которым открылась и закрылась скрытая в стене дверь. Лукреция испуганно огляделась, чтобы установить, откуда исходит шум. Когда она заметила фон Метца, который вышел из тени за алтарем, ее глаза в изумлении раскрылись, но затем всякое выражение быстро исчезло из ее черт, уступив место непринужденной и самоуверенной улыбке.
  — Ну, теперь ты довольна, Лукреция?
  Магистр тамплиеров медленно обошел каменный алтарь и остановился лишь тогда, когда встал к ней так близко, что без большого труда мог воткнуть клинок своего меча между ее ребрами, которые вырисовывались под платьем. Возможно, он это сделает. Определенно сделает.
  — Довольна? Я женщина с большими претензиями, Роберт, — ответила она, отведя от него взгляд и направившего на простой деревянный крест, который висел на цепочке над алтарем. — Я буду довольна только тогда, когда получу то, что мне причитается.
  — Ничего тебе не причитается, — горестно прошептал фон Метц и сделал маленький шаг по направлению к ней. — Ничего.
  Рука, державшая меч, мелко дрожала. Ему было тяжело не броситься на нее сейчас же и немедленно положить конец жизни, которая принесла ему и остальным столько страданий и муки.
  — Кто это решает? — Она снисходительно взглянула на него. Он еще раз подумал, что даже презрение может быть привлекательно, когда написано на таком безупречном лице. — Твой благородный орден? — усмехнулась она. — Они мертвы. Все кончено.
  — Они мертвы, потому что верили, что тайна не должна быть в руках человека, — возразил Роберт, хотя теперь его голос не звучал так убежденно, как ему бы хотелось. — Так же, как в это верю я.
  Лукреция устало улыбнулась и повернулась, чтобы посмотреть ему прямо в лицо. Она была прекрасна — от ее красоты захватывало дух. Роберт вдыхал запах ее мягких золотисто-белокурых волос. Хотя он ее не касался, он чувствовал тепло, которое исходило от ее нежной кожи. Как тогда… Он не хотел вспоминать. Он подарил ей свое сердце в тот момент, когда исходивший от ее тела аромат, по сути дела, простой запах, набор химических элементов, одурманивал его мозг.
  — Море, — прошептала Лукреция, чей взгляд словно проникал сквозь него и, казалось, достигал его мыслей. — Теплый вечерний воздух. На холмах запах жасмина. Ты можешь вспомнить наш первый поцелуй?
  «О да», — горько подумал Роберт. Мог ли он? Один раз в жизни он отдался голосу своего сердца, и этот дьявол в человеческом обличье злоупотребил его слабостью и проткнул его душу пылающими иглами.
  — Ты знала, кто я, — ответил он, пытаясь выдыхать как можно меньше воздуха, потому что ее обвораживающий аромат, как яд, перемешивался с молекулами кислорода.
  — Разве это что-нибудь изменило бы? Наш сын — дитя любви, — спокойно сказала Лукреция. — Мы одна семья.
  «Эта любовь была однобокой», — мысленно поправил ее Роберт. Он ненавидел ее за то, что она ему причинила, и чувствовал потребность наказать ее, избить за бесцеремонную ложь, если бы не проклятый запах ее волос, ее кожи, ее физическая близость, красота ее фальшивых глаз. В результате он выдавил из себя:
  — Что ж, если так, давай заключим мир. Он не заметил, что она подошла к нему еще ближе, но, когда она понизила голос при следующих словах, доведя его до обвораживающего шепота, он почувствовал ее горячее дыхание на своих губах.
  — Отведи меня к Граалю, Роберт, — заклинала она его. — Сделай нашу семью бессмертной.
  — Ни один человек не может жить вечно. Лукреция сохраняла на лице неизменную улыбку. Она все еще надеялась, что Роберт поддастся порыву чувств и они придут к согласию. Она надеялась, как прежде, так и теперь, получить все: его любовь, Давида, но прежде всего Святой Грааль.
  — Ты огорчаешь меня, Лукреция, — тихо продолжил он, и это было сказано искренне.
  Возможно, это было как раз то, что мгновенно прогнало теплоту из ее глаз и лишило всякой мягкости ее голос.
  — Давид решит в пользу матери, — заявила она, отодвинувшись от Роберта. Тон ее голоса и ее движения, казалось, колебались между упрямством и убежденностью.
  «Она заботилась о сыне, — вспомнил фон Метц с долей сочувствия, — не только о преемнике». Но она не должна его больше заполучить. Давида он не смог убить. Но ее он убить сможет.
  Движением, которое было достаточно быстрым, чтобы не оставить времени для новых сомнений, он поднял меч и решительно приставил клинок к ее тонкой бледной шее. Если нет больше тамплиеров, которые могли бы подчиняться магистру Давиду, находящемуся под ее влиянием, и которые могли бы послать на гибель бесчисленное количество людей — возможно, весь мир, — он не должен допустить, чтобы она еще раз протянула к его сыну свои мерзкие пальцы. Давид будет на его стороне. Пока Роберт жив, он будет защищать — его и Грааль. Это его долг перед сыном, соратниками, собственной совестью и Богом. Он устыдился недавнего сострадания и малодушия, которые почти довели его до того, что он счел свою миссию проигранной и безнадежной.
  — Нет, если у него не будет матери, — ответил он.
  Лукреция даже не вздрогнула, когда ее кожи коснулась холодная сталь. Она опять улыбнулась, и ее взгляд поймал и удержал его взгляд. Она была так уверена в своей силе, что Роберт действительно чуть не ранил ее в беспомощной ярости. Ведь она имеет право. Конечно, он ей ничего не сделает. Хотя бы потому, что она женщина. Но прежде всего, у него есть совесть и сознание своей неправоты. В противоположность ей, чья жизнь определена жадным стремлением к власти и обладанию.
  — Знаешь, какая разница между нами? — спокойно сказала она и двумя пальцами отодвинула меч тамплиера от своей шеи. — Любовь. Она делает тебя слабым, mon cher.[206]
  Фон Метц не ответил. «Не любовь должна быть основой жизни, — уточнил он для себя, — а лишь некоторые принципы человечности». Но не имело смысла убеждать Лукрецию такими или подобными словами.
  Лукреция, приоресса ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», без спешки подошла к выходу из капеллы и позвала своего брата и араба. Когда она вновь повернулась к фон Метцу и когда из темноты в нежно-желтый свет капеллы ворвались оба ее грозных стража с обнаженными мечами, магистр тамплиеров уже давно обошел алтарь и через закрывающуюся щель бросил назад последний грустный взгляд. Когда он торопливо шагал по направлению к склепу, он слышал, как яростно бранился Гунн. Ему не надо было различать слов Лукреции, чтобы понять, что она приказывает своим защитникам снести каменную стену. Однако прежде чем им удастся это осуществить, фон Метц давно переберется на какой-либо из маленьких весельных лодочек, которые ждали его на одном из причалов, на берег. Возможно, он довольно быстро окажется рядом с Давидом и Стеллой.
  Роберт фон Метц имел явное пристрастие к необычным постройкам в отдаленных местах, особенно если оба эти свойства были также единственными в своем роде. Это, например, объединяло Тамплиербург — крепость тамплиеров — с отслужившим свое многоярусным гаражом в заброшенной промышленной зоне, куда навигационный прибор серебристо-серого «Туарега» вежливым женским голосом привел Давида и Стеллу в ранних утренних сумерках.
  — Вы достигли цели, — монотонно похвалил их этот голос, единственный, кто говорил во время поездки.
  Давид отключил навигационный прибор и поставил машину перед одним из двух спиралевидных въездов, которые вели вверх и внутрь неосвещенного здания цилиндрической формы высотой в семь-восемь этажей; въехать даже на первый ярус он не рискнул.
  Дело было в том, что в течение многих лет эта забытая промзона не использовалась, внутри и вокруг гаража скопилось изрядное количество отслуживших свои век легковых автомобилей, старых аккумуляторных батарей и прочих, едва ли подлежащих идентификации деталей и конструкций из металла, резины и пластика, покрытых слоем пыли толщиной примерно в сантиметр, так что почти новый «Туарег» производил впечатление гостя, прибывшего на похороны на автомобильное кладбище.
  Давид сомневался, что на одном из более высоких ярусов их ожидает другая картина. Кроме того, он не собирался ни одну лишнюю секунду сидеть за рулем автомобиля, в котором его однажды перевозили как бесчувственный чурбан из интерната на аэродром. Он вышел из машины и, возможно, с облегчением вздохнул бы, если бы в этот момент впервые не почувствовал, до какой степени долгая езда, стресс, битва и переживания подорвали его силы, которые он в. своей деструктивной эйфории ошибочно считал чуть ли не неисчерпаемыми. Плечи и спина болели, а в левом ухе от гула вертолетов и грома битвы остался неприятный, докучливый шум, который он заметил только сейчас, когда его окружала ничем не нарушаемая тишина. В прошедшие дни Давид усвоил, что он — другой, что он отличается от остальных людей. Думая о том, с какой быстротой до сих пор заживали все, даже очень тяжелые раны, он решил, что теперешняя боль, которая мучит его кости и мускулы, может иметь всего лишь психосоматический[207] характер. Но это сомнительное объяснение не изменило того факта, что он эту боль чувствовал и сильно от нее страдал.
  Стелла тоже вылезла из автомобиля и остановилась рядом. С ощущением неуверенности и дискомфорта они пытались хоть что-нибудь разглядеть в темноте.
  — Знаешь… здесь я себя тоже не чувствую лучше, — призналась она после небольшой паузы и прижалась к нему.
  Давид нашел ее взгляд. Впервые с тех пор, как он узнал, что она жива, они были действительно одни — без шума моторов и без голоса женщины из навигационного прибора.
  — Я считал, что фон Метц тебя убил, — прошептал он через несколько секунд.
  Стелла энергично встряхнула головой, как бы в доказательство того, что голова у нее крепко сидит на плечах.
  Давид наблюдал за каждым ее движением, как за чудесным подарком.
  — Что с тобой? — заботливо спросила Стелла еще через несколько секунд, на протяжении которых он просто молчал, смотрел на нее и гладил ладонью ее плечо. — Все о'кей?
  — Да, — ответил Давид слишком быстро, чтобы это выглядело правдоподобно. — Я просто думаю, — добавил он немного спокойнее.
  Мать послала его на битву, чтобы он убил собственного отца. Десятки мужчин лишились жизни самым жестоким образом. И он во второй раз в течение короткого времени остался без дома, хотя, собственно говоря, «Девину» нельзя было назвать настоящим домом, а всего лишь местом, где его дядя и мать укрывали его с определенной целью. Но Стелла осталась жива.
  Давид улыбнулся. Все было о'кей. По крайней мере, в этот момент.
  Стелла ответила на его улыбку, и он обнял ее, плотнее прижал к себе. Никогда больше он не оставит ее одну, никогда больше не допустит, чтобы она оказалась в опасности — даже если для этого ему придется остановить все нефтяные насосы планеты, чтобы не заработал ни один мотор, в котором повернули ключ зажигания. Он будет ее охранять, не спустит с нее глаз. Так и будет.
  Некоторое время они стояли, крепко обняв друг друга. Наконец Стелла первая мягко высвободилась из его рук и устроилась на подножке машины. Первые минуты, после того, как он присел рядом с ней, Давид сконцентрировался исключительно на том, чтобы не дать заметить свое непроходящее отвращение к кровопролитным событиям этого дня. Но в конце концов Стелла направила его мысли в другую колею, которая, однако, не уменьшила его напряжение и подозрительность.
  — Утверждение этих людей, что они твои родители, еще не доказательство, что это правда. Разве не так, Давид? — пробормотала она задумчиво.
  Давид кивнул.
  — Я знаю. Но я чувствую, что это так.
  — И какая проблема у твоих родителей, если она решается с помощью мечей?
  Давид отвел взгляд, в то время как с трудом искал подходящие слова для объяснения всех этих абсурдных и пугающих событий, которые новый, хладнокровный Давид, обучавшийся в «Девине» у Ареса искусству борьбы на мечах, наверняка смог бы растолковать без долгих размышлений; однако обычному, разочарованному во всем мире ученику интерната, которым Давид в этот момент снова являлся, все эти объяснения представлялись заразной душевной болезнью с острым синдромом неуязвимости.
  — Если я расскажу, ты сочтешь меня сумасшедшим, — ответил он, уклоняясь от прямого ответа.
  — Все же попробуй, — настаивала Стелла.
  — Моя мать занимается поисками Святого Грааля, потому что он даст ей бесконечно много власти. Мой отец, Великий магистр рыцарского ордена тамплиеров, хочет помешать ей добраться до Святого Грааля, — произнес он нарочито безучастным тоном, чтобы четко дистанцироваться от всего этого религиозного бреда, с которым он впредь никогда больше не хотел иметь никакого дела. Он уже понял, что ему едва ли удастся уйти от ответа. Кроме того, он сможет узнать по ее реакции на его открытое и честное признание, действительно ли она его так безоговорочно любит."
  Сначала Стелла не реагировала, а только смотрела на него испытующим взглядом, вероятно, чтобы установить, не причинили ли события прошедших дней какой-нибудь вред его уму, или что он, несмотря на серьезность положения, позволил себе дурацкую шутку, или что (это была последняя возможность, которую она приняла в расчет) он просто говорит правду. Затем она вскочила внезапным движением и вытянулась, как солдат.
  — О'кей. Мы уходим, — решительно сказала она и оставила открытым вопрос, к какому решению склоняется относительно его вменяемости.
  Давид не тронулся с места. Хотя то, что она сказала, было ему по душе, но куда им идти?
  — Давид, ну, пожалуйста! — Она смотрела на него молящими глазами. — Это же сумасшествие! Давай уйдем! Немедленно!
  Она не сказала: «Давид, ты сошел с ума. Давай вернемся в интернат и найдем специалиста по таким случаям, потому что я о тебе беспокоюсь». Но он чувствовал, что именно это она имеет в виду, причем для защиты собственного здоровья она воздвигла стену между собой и всеми этими ужасными вещами, которые видела своими глазами.
  Давид медленно встал и решительно посмотрел ей в глаза, которые она пыталась закрыть перед реальностью. Было многое, чего он сам не понимал, был целый ряд событий и фактов, которые он также охотнее всего вытеснил бы из своего сознания в надежде, что полное неведение достаточно для того, чтобы сделать все бывшее небывшим. Но невежество может быть губительным. Он уже подверг однажды жизнь Стеллы смертельному риску.
  — Драка с Франком… — начал он осторожно, — когда мы были у врача… Ты же видела, как быстро зажила моя рана…
  — Да. — Стелла казалась странным образом упрямой и смущенной одновременно. — Как это между собой связано?
  «Она просто не хочет меня понимать, — догадался Давид. — Отчаянно пытается убежать назад, в нормальную жизнь, а все, что нельзя или невозможно рассматривать трезво, старается отрицать, превращать в шутку, считать несуществующим или не имеющим значения, ошибочно надеясь, что будни изгонят безумие, которое вдруг напало на монастырь из внешнего мира».
  Давиду требовалось доказательство, которое вернуло бы Стеллу на жестокую почву фактов, если он хочет, чтобы они оба все это пережили. Он сел на корточки и достал из ящика для инструментов сапожный нож. Стелла испуганно вздрогнула и остолбенела, наблюдая с открытым ртом и широко раскрытыми глазами, как Давид несколько раз глубоко воткнул небольшое лезвие себе в левую ладонь. Из безобразных порезов обильно потекла темная кровь.
  — Ты сошел с ума?! — крикнула Стелла, когда осознала, что ничего не делает, а просто наблюдает, как он себя калечит. Она подбежала к нему и схватила его за запястье. — Что ты делаешь?!
  Давид ответил не сразу, но сжал порезанную руку в кулак. Кровь капала на землю к ногам Стеллы.
  — Они — другие, — прошептал он наконец и вновь открыл ладонь. — И я как они.
  Стелла растерянно смотрела на его раны, уже подсохшие и покрывшиеся сухой коркой. Если бы ее лицо после всех предшествующих мытарств имело хотя бы легкий налет краски, то она бы наверняка побледнела. Но она начала дрожать всем телом.
  — Стелла, — прошептал Давид успокаивающим тоном, но девушка быстро выпустила его запястье, как будто трогала раскаленное железо, и отошла на несколько шагов назад.
  — Я хочу отсюда уйти. — Она стала тяжело дышать и почти истерически закашлялась.
  «Она меня боится», — сообразил Давид, и это его больно задело. Он хотел ей открыть глаза, а она испытывает к нему страх. Это несправедливо! Он же не виноват в том, что он такой, какой есть.
  — Не оставляй меня одного, — взмолился он в отчаянии. — Пожалуйста! — Он подошел к ней и потянулся к ее руке, но Стелла отскочила от него, как от двухголового мутанта из космоса. Давид неумолимо последовал за ней и схватил ее за плечи. — Пожалуйста, не бросай меня на произвол судьбы, — повторил он. Слезы полились из его глаз. — Я не справлюсь без тебя.
  Стелла не реагировала, а только смотрела на него и дрожала как осиновый лист. Затем страх в ее чертах уступил место выражению беспомощности и, наконец, неприкрытому отчаянию.
  Давид привлек ее к себе. Горячие соленые слезы насквозь пропитали его куртку, в то время как она прислонилась к его груди и ее стройное тело сотрясалось от приступов плача.
  Лукреция не отменила решения, лишив Ареса в припадке ярости власти заместителя главнокомандующего. «Мастер меча» (он был и оставался «мастером меча», черт их всех побери!) еще никогда не видел сестру в столь диком гневе. Единственное, что удержало его тогда от того, чтобы повернуться и немедленно уйти, — это то, что он истолковал ее ярость как спроецированную на него ненависть к самой себе, которая скоро рассеется, и ей же впоследствии будет за нее стыдно. В конце концов, провал ее миссии действительно не его вина, а результат ее собственной наивности. Вместо того чтобы спорить, он сжал зубы и вместе с Симоном, и Тиросом принялся ломать проклятую стену.
  В благодарность, едва появилась дыра, через которую можно было протиснуться, от Лукреции поступило следующее задание, а именно: вернуть его неверного племянника, что уже было достаточно неприятно, далее если указание пришло не от Шарифа.
  В то время как Тирос и Арес с пеленгатором[208], который Давид носил на своем теле, ничего об этом не подозревая, сели в вертолет и отправились в «Девину», чтобы продолжить преследование на автомобиле, Лукреция развлекалась с арабом и некоторыми другими рыцарями из числа приоров под скалой в катакомбах.
  Шариф держал его в курсе дела, но у Ареса было обоснованное подозрение, что араб делал это исключительно для того, чтобы по крайней мере издалека над ним насмехаться, если уж он не располагал достаточной мимикой, чтобы злорадно, во весь рот ухмыляться в присутствии Ареса.
  Под крепостью они нашли гроб девятого рыцаря. Тамплиеры похоронили Рене фон Анжу[209] в могиле, словно он был один из многих. Но забытая легенда тем не менее говорила иное. Лукреция с присущей ей наглостью не колебалась и приказала взломать саркофаг, и, как оказалось, не зря. Коварный вор не забрал ни одну из реликвий с собой в могилу, но взял единственное, что могло указать путь к укрытию, где находились Гроб Господень и Святой Грааль. Она стянула с мумифицированного пальца рыцаря кольцо с печаткой. Бедность, целомудрие и смирение — таковы были правила ордена тамплиеров. Никто из них не должен носить драгоценные украшения. И если один из них это сделал и даже унес кольцо с собой в могилу, тогда это что-то значит. Сомневаться в этом не приходилось.
  После этого рыцари, которые остались с Лукрецией, начали вскрывать в катакомбах все саркофаги подряд и искать сокровища или указания на реликвии.
  Как охотно Арес своими глазами поглядел бы на то, что творится в катакомбах. Но Лукреция непременно должна была выместить на нем плохое настроение. Она же не думает всерьез, что раб — лучший предводитель, чем он! В конце концов, он ее брат! Ну хорошо она еще увидит, что получится. Уже очень скоро она пожалеет о своем приказе и отзовет его назад. До этого ему не остается ничего другого, как делать то, что приказано, если он, со своей стороны, не захочет вести себя по-детски и капризничать, как его сестра.
  — Сейчас мы их поймаем, — прервал его мысли Тирос. Он бросил довольный взгляд на маленький монитор, на котором долгое время нервно дрожащая над виртуальными улицами красная точка наконец остановилась и оставалась довольно продолжительное время на верху экрана, слева.
  Арес подумал о том, что в общем-то причины для плохого настроения нет. Обычный внутрисемейный раздор. Даже если Лукреция спутается с рабом… Возможно, компенсация сексуального дефицита поможет ей восстановить здравый смысл и опустит с облаков на землю. Накануне был великий день для приоров, и Арес не сомневался, что сегодняшний не уступит вчерашнему. Он постарается ничем его не испортить.
  — В пятницу, тринадцатого, все тамплиеры во Франции были арестованы, помещены в подвальные застенки, подвергнуты пыткам и казнены, — усмехнулся он. — С тех пор этот день считается несчастливым. Ты это знал? — Тирос равнодушно пожал плечами, не сводя глаз с красной точки, которая обозначала местонахождение Давида. — Невежда, — без особой охоты выругал его Арес и под завывание мотора свернул за ближайший угол.
  Это была действительно Богом покинутая местность, куда магистр тамплиеров послал или куда сам сопровождал своего сына. Арес горячо надеялся, что тамплиер находится с мальчиком, потому что чувствовал огромное желание разрезать фон Метца на куски и наконец отобрать у него меч, который слишком долго принадлежал этому негодяю — и, Господу ведомо, не только для того, чтобы угодить сестре и настроить ее помягче.
  Стекла без окон черными дырами зияли в опустевших фабричных зданиях, сквозь открытые окна машины до них доносился запах сажи из мертвых дымовых труб, а в заброшенных цехах не осталось даже крыс.
  Фон Метц и вправду имел укрытие, которое не так-то легко обнаружить, потому что ни одна человеческая душа, кроме тех, что испытывают проблемы с мусором, к тому же решаемых здесь только нелегально, или тех, кому требуется дешево избавиться от старого автомобиля, давно уже не помнила, что этот город призраков еще существует. Но пеленгатор указывал, что Давид тут — а если быть совсем точным, то в заброшенном гараже.
  Это было восьмиэтажное здание цилиндрической формы, которое, вероятно, сыграло решающую роль в гибели промышленного района, потому что это «чудо архитектоники», это самое большое, какое можно себе представить, «супер-недоразумение», должно быть, стоило целое состояние. И люди, которые здесь работали, должны были каждое утро тратить свое время, огибая мощный цилиндр, пока им наконец не выпадет счастье припарковаться на одном из весьма тесно отмеренных мест на внешней стене этого искусно построенного, но бессмысленного сооружения.
  Арес не притормозил, когда направил машину через въездные ворота. «Возможно, — думал он, — придется несколько раз переехать автомобиль фон Метца, прежде чем он разрубит его на куски и предложит рабу под видом гуляша на следующий вечер».
  Фон Метц предоставил молодым людям достаточно времени перед своим появлением. Ему ни в коем случае не хотелось смутить Давида и Стеллу, если они предстанут перед ним дрожа, плача, словно испуганные дети, или крепко ухватив друг друга за руки.
  К тому времени, когда магистр влетел на территорию в красной ржавой малолитражке, с двумя дверями, они более или менее успокоились. Он сильно их напугал, пока они не увидели, кто сидит в этой машинке. Роберт быстро вышел из нее, обошел вокруг молча, открыл багажник и вытащил пропахший плесенью коврик. Из углубления под ковриком тамплиер достал половину своего оружейного арсенала. Тут были и мечи, и дротики, и защитные костюмы, и многое другое, в том числе и более мелкие предметы вооружения. Давид разглядел пару приборов ночного видения, которые Роберт засунул в парусиновую сумку и отдал сыну, чтобы тот держал их под рукой.
  В то время как Стелла вновь забралась в «Фольксваген», Давид наблюдал за своим отцом с чувствами настолько противоречивыми, что он сам не смог бы их ни с чем отождествить. Лишь одно оставалось постоянным — сомнение.
  — Все это не представляет большой ценности, — заметил он через некоторое время с определенной неловкостью.
  Фон Метц вытащил какой-то металлический предмет, который Давид не мог назвать, но которым наверняка можно было причинить боль, если не промахнуться. Роберт сунул его в сумку и посмотрел на сына.
  — Ты действительно думаешь, что мы стали бы бороться на протяжении столетий за что-то, если бы это не было достаточно ценным? У тамплиеров только одна задача — охранять Святой Грааль. Все остальное неважно.
  — Все неважно из-за чаши? — спросил Давид и состроил гримасу.
  — Грааль — нечто большее. — Фон Метц покачал головой и завязал сумку. — Он означает власть. Непомерную власть. Твоя мать жаждет завладеть властью и готова всем ради этого пожертвовать.
  И снова Давид увидел в глазах отца беспощадную честность, при этом он не знал, должен ли он восхищаться ею или бояться ее. Иногда не хочется знать правды, потому что она слишком болезненна. Так, во всяком случае, было сейчас с ним.
  — Даже собственным сыном, — прибавил тамплиер. — Ты должен принять решение и сделать выбор между мной и нею.
  По крайней мере в этот момент у Давида не было сомнения, каким будет решение. Не потому, что он боялся этого человека, а потому, что Лукреция его разочаровала. Она ему лгала и использовала, чтобы добраться до реликвий, которые значили для нее гораздо больше, чем сын. Слепая ярость, отчаяние и любовь к матери погнали Давида в битву. Но вместо того чтобы делать то, что должна была бы делать каждая мать — утешать его, успокаивать, поддерживать, — она его подстрекала, разжигала его самолюбие и гнев. Она без колебания послала его в бой, в котором он едва-едва выжил.
  Отец хотел его убить, но, по крайней мере, он был достаточно честен, чтобы этого не отрицать. О проклятие! Что за семейка, в которой его угораздило родиться? Давид не понимал, как все это могло зайти так далеко. Лукреция и фон Метц ненавидели один другого и, даже не скрывая этого, посягали на жизнь друг друга, но ведь около двадцати лет назад они должны были… — трудно подобрать подходящие слова — каким-то образом произвести его на свет…
  — Я… вы… — начал он беспомощно.
  Фон Метц улыбнулся и освободил сына от мучившей его неловкости, ответив на вопрос, который был ясно написан на лице юноши, быстрее, чем Давид, заикаясь, задал его, потому что речь шла о его жизни и репутации.
  — Я любил ее… Лукрецию… твою мать, — заверил он Давида и сделал шаг к «Фольксвагену», в котором измученная Стелла ждала на сиденье рядом с водительским.
  Давид не тронулся с места. Он чувствовал, что отец не так твердо убежден в собственных словах, как ему самому хотелось бы.
  Тамплиер остановился. Его затрясло, как будто таким образом он мог стряхнуть с себя воспоминание о причине существования Давида, прежде чем он опять к нему повернется.
  — Все, что она хотела, — это заполучить моего преемника и проникнуть к Гробу Господню, — горестно добавил он.
  Этими словами он подтвердил то, что думал Давид относительно намерений его матери. Это было удручающее подтверждение его мыслей. Он был для нее не сын, которого она желала, а лишь существо, которое ей было нужно для осуществления цели.
  — Когда я узнал, что собой представляет Лукреция на самом деле, я должен был убить тебя, — продолжил свое малоприятное объяснение фон Метц, пока они рядом шагали к «Туарегу».
  При этих словах магистр тамплиеров мгновенно обнажил меч. Усталость Стеллы как ветром сдуло, и девушка издала пронзительный крик. Давид, у которого от испуга перехватило дыхание, попятился назад.
  — Что это?.. — Он растерянно глотал воздух, в то время как его сердце подскакивало аж до самой шеи.
  — Не тогда, так сейчас, — спокойно сказал фон Метц и кивнул на стальной клинок, крепко зажатый в руке.
  Давид вышел из сковывавшего его оцепенения.
  — Это меч магистра тамплиеров. Если меня не будет, он перейдет к тебе.
  В этот момент послышался громкий шум мотора. Давид и Роберт услышали его почти одновременно и встревоженно оглянулись. Ни один человек не мог забыть ничего на этом заброшенном клочке земли — однако к ним приближался автомобиль с шуршащими покрышками и на сумасшедшей скорости.
  Взгляд фон Метца скользнул мимо Давида. Затем тамплиер посмотрел на грудь сына, где из-под планки с пуговицами виднелись четки, которые ему подарила мать. Роберт схватил и вытянул деревянный крест наружу.
  — Откуда это у тебя? — задыхаясь, спросил он.
  — От… Лукреции, — пробормотал Давид. — Какое это имеет значение?
  Одним махом фон Метц сорвал с него четки, которые сразу же разорвались на две половинки, и в гневе бросил их на землю. Маленькие деревянные бусины покатились во все стороны, покрываясь густой пылью, крест лопнул. Крошечная пластиковая деталька, типичное изделие современной электроники, показалась среди деревянных обломков.
  Давид испуганно прикрыл ладонью рот, когда на основании знаний, почерпнутых из современных боевиков и детективных сериалов, сообразил, о чем здесь может идти речь: в черной детальке пульсировала, периодически выключаясь, красная лампочка — передатчик.
  — В машину! — прошипел тамплиер и бросился к «Фольксвагену». — Они нас нашли! Быстрее!
  Давид бросил сумку в багажник, захлопнул его и втиснулся рядом со Стеллой на переднее сиденье, в то время как фон Метц резко тронулся с места даже прежде, чем Давид захлопнул за собой дверцу. Он гнал машину так быстро, что оставлял за собой узкий одноколейный след на кажущейся бесконечной левой дуге парковки — в наступающих сумерках они въезжали по ней наверх.
  Давид вцепился правой рукой в поручень над окном, а левой — обхватил плечи Стеллы.
  Они еще не достигли второго этажа, когда через оборудованный въезд в гараж ворвался «Порш» Ареса. Четвертый этаж был еще довольно далеко, в то время как «мастер меча» уже гнал свою машину через порог к подъему. Если Стелла в глазах Давида ездила как черт в юбке, то в водительском мастерстве фон Метца объединились все легендарные персонажи греческого подземного мира вместе с душами всех погибших пилотов реактивных истребителей. Несмотря на это, преследователь продвинулся вверх довольно значительно. У него был скромный с виду автомобиль, однако способный развивать очень большую скорость.
  На предпоследнем этаже тамплиер так резко повернул руль вправо, что «Фольксваген» на девяносто градусов крутанулся вокруг собственной оси, промчался несколько десятков метров через ограждение стоянки и перескочил на бетонную спираль, ведущую вниз. Давид потерял равновесие и ударился головой о плечо Стеллы, но она даже не обратила на это внимание, а только смотрела через лобовое стекло широко раскрытыми от ужаса глазами. Давид счел ее поведение соответствующим обстановке и достойным подражания и стал, как и она, молча смотреть вперед.
  Заметив «Туарег» на высоте шестого этажа на другой, параллельной, линии мчащимся вниз, «мастер меча» резко нажал на тормоз. Их головоломный поворотный маневр произошел так быстро, что Арес его попросту не заметил. И когда «Порш» с жалобно пищавшими шинами наконец остановился, они уже почти полностью преодолели гигантскую спираль в обратном направлении.
  Давид вздохнул с чувством некоторого облегчения. Гунн остановил машину, и теперь ему нужно было каким-то образом развернуться. Все это давало им определенное преимущество. Возможно, они действительно смогут оторваться.
  Тут раздался глухой выстрел и что-то тяжелое ударило в упругий борт машины. Давид испуганно обернулся и посмотрел назад: Арес вылез из «Порша» и без долгих размышлений укоротил дорогу, перескочив через парапет восьмого этажа, чтобы без оглядки на ломкость своих членов спрыгнуть вниз.
  «Привыкай к боли», — вновь прозвучали в голове Давида слова дяди, в то время как его сердце замерло и у него захватило дух. Арес, несомненно, привык к тому, что ни разу не падал на колени, и, несмотря на ранения, которые принесет его акробатический номер, он был уверен, что сразу почувствует прочную почву под ногами в виде капота от какой-нибудь заброшенной машины.
  — Жми на газ! Гони! — послышался истерический визг Стеллы.
  Фон Метц перевалил «Фольксваген» через порог парковки на первый этаж, в то время как Давид робко осмеливался поглядывать назад и вверх едва ли далее, чем на расстояние вытянутой руки. Тамплиер увеличил скорость, и через долю секунды машина миновала выезд и вылетела на улицу.
  Они успели! Давид притянул Стеллу к себе и крепко прижал ее к груди, в то время как его отец в безумном темпе гнал автомобиль по заброшенным промышленным районам в направлении, которое для Давида было дорогой в абсолютную неизвестность.
  Л рее с гордо поднятой головой шагал в кабинет сестры по коридору, освещенному так, что в нем не было тени. Хорошо, пусть на этот раз он не справился. Но во всем виновата сама Лукреция, а также то обстоятельство, что фон Метц заполучил мальчишку первым.
  Она не рассчитала свои силы с этим «ребенком», о котором, в сущности, ничего не знала. И зачем она отняла у брата все права и полномочия, ведь это не давало возможности ограничить тот вред, который она сама же по своей глупости ему причинила? Зачем навязала ему проклятого араба, который муштровал и гонял и его, и всех рыцарей ордена по своему усмотрению, как это было угодно перепутанным извилинам в его безобразной черепушке?
  Факт, что Аресу не удалось вернуть Давида, не особенно задел его самолюбие. Эта миссия ниже его уровня. Не каждый биолог умеет жарить яичницу. Арес — одаренный гладиатор, а не гувернантка.
  Лукреция сидела за письменным столом и лишь на мгновение оторвалась от бумаг, которые раскладывала перед собой; она недовольно подняла глаза, когда ее брат вошел в кабинет.
  — Что ты хочешь? — прошипела она.
  Ее интонация ясно указывала на то, что ответ на любой вопрос или требование брата будет один: «Нет».
  Арес решился на формулировку, которая требовала более полного ответа. Он не собирался довольствоваться кивком головы или жестом, который прогонял бы его, как собаку, из кабинета.
  — Когда исчезнет раб, которого ты повесила мне на шею? — с досадой спросил он.
  Лукреция, второй раз оторвавшись от бумаг, презрительно подняла одну из своих изящных бровей, поспешно нацарапала что-то на клочке бумаги и ответила:
  — Когда я буду уверена, что снова могу на тебя положиться.
  — Я — Сен-Клер!
  «Мастер меча» гневно сделал шаг к письменному столу, со всеми разбросанными на нем бумагами, документами, черновиками, меж которыми блестел позолоченный нож для разрезания писем, такой острый, что для него, вероятно, требуется разрешение на право ношения оружия; стол представлялся Аресу баррикадой, который отделял его от сестры.
  — Я не позволю командовать этому нелепому рабу, — сказал он громовым голосом, не скрывая обиды.
  Лукреция отложила в сторону паркеровскую ручку и поднялась, всем своим видом показывая, что она хочет побыстрее избавиться от брата, чтобы снова посвятить себя более увлекательным и, прежде всего, более важным делам.
  — Тогда докажи, что ты заслуживаешь моего доверия, — ответила она. Ее вызов звучал чистейшей насмешкой, и было совершенно ясно, что таково и было ее намерение. Она вышла из-за стола и смерила Ареса пренебрежительным взглядом. — Встань на колени, — вдруг приказала она. — Перед своей госпожой, приорессой Настоятелей Сиона!
  В течение трех-четырех вздохов — возможно, дальше счет пошел бы уже на минуты — Арес никак не реагировал на ее слова. Этот промежуток времени, в течение которого он стоял перед сестрой, растерянный, не в силах перевести дух, с бессильно отвисшей нижней челюстью, показался ему бесконечным. Напрасно надеялся он на неожиданную, остроумную концовку реплики, которая дала бы ему понять, что Лукреция шутит. Но в ее взгляде не было юмора. Ничего, кроме презрения и высокомерия, не отражалось в ее карих глазах.
  «Да она спятила, — подумал он со смесью ужаса, сострадания и раненой гордости. — У Лукреции, как бы это попроще выразиться, явно не все дома. Недавняя потеря сына, должно быть, лишила ее разума. Но это ни в коей мере не оправдывает ее в том, что она обращалась с ним как с одним из тех слюнявых бастардов, которые патрулируют перед «Девиной». При этом он был не уверен, кого имеет в виду — двуногих или четвероногих охранников. С яростным возмущением он отвернулся от нее и направился к двери.
  — Знаешь, в чем твоя проблема? — спросила Лукреция насмешливо.
  «Ты, — гневно думал Арес, — только ты и есть моя проблема».
  Но его сестра ответила на свой риторический вопрос сама:
  — Ты ни во что не веришь. Даже в собственную сестру.
  Арес остановился в дверном проеме, обернулся и смерил ее презрительным взглядом.
  — Ничто так неотвратимо, как смерть, — холодно ответил он и, успокоившись, потому что вновь обрел полный контроль над своим лицом, продолжил: — Это относится в полной мере и к нам.
  — Посмотрим. — Лукреция покачала головой.
  У него было чувство, что она своими словами ни в коей мере не признала, что он может быть прав, но, как всегда, хотела оставить за собой последнее слово.
  — Посмотрим, — еще раз повторила она. Арес бросил на нее взгляд, в котором ярость наслаивалась на сочувствие, и вышел, закрыв за собой дверь. Лукреция совершенно помешалась! В данный момент он мог надеяться только на то, что они вернут ей Давида достаточно быстро, и помешают тому, что ее распоряжения окончательно перейдут границу между бессмыслицей и безумием.
  Не прошло и тридцати шести часов, как Давид приобрел новое имя, стал на несколько месяцев старше, получил законные водительские права, а также счета в банках различных государств. Незнакомец, который передавал ему соответствующие бумаги, не произнес ни слова, ограничившись тем, что одним махом опустошил Давидов стакан крепкого черного кофе и исчез из ресторанчика при заправочной станции, где Давиду велено было дожидаться фон Метца.
  Давид снова заказал кофе, но уже с молоком, и начал изучать кредитные карточки, паспорта, выписки из счетов и другие личные бумаги, сложенные в коричневой папке, извлекая их оттуда кончиками пальцев, словно они были ядовитыми или, по меньшей мере, внушающими отвращение, а затем разворачивая и раскладывая их перед собой на столе. Он снова и снова читал свои новые данные, стараясь их запомнить, хотя заранее знал, что никогда не сможет к ним привыкнуть или даже практически себя с ними отождествить.
  «Доминик Шарло», — прочел он в удостоверении личности с сургучной печатью, где на фото робко улыбался некий заурядный тип. Он выглядел как Давид. Но он им не был, хотя фотограф сделал фотокопию — в конце концов, Давид сам при этом присутствовал. Юноша на удостоверении был на два месяца и три дня старше, и у него было совершенно дурацкое имя.
  Давид знал о Доминике больше, чем еще несколько недель назад знал о самом себе. Счастливец, тот имел мать, которая проживала в Бельгии и руководила предприятием по уборке зданий. Его отец служил в американской армии и погиб, когда самолет, на котором он летал, разбился. Доминик недавно закончил школу и сдал экзамены на аттестат зрелости — было приложено свидетельство со всеми оценками, и его оценки в выпускном аттестате были достаточны для того, чтобы Давиду открылись двери любого университета.
  Дела у Доминика, судя по всему, шли в общем и целом хорошо; к тому же его отец, который в свое время, еще при жизни, получил богатое наследство и исключительно из патриотических побуждений пошел служить в армию, оставил ему уйму денег, которых с избытком хватило бы и на обучение в университете, и на последующий шаг в самостоятельную жизнь. Давид, напротив, чувствовал себя не в своей тарелке.
  Его отец привел в движение небо и ад (в основном, вероятно, ад), чтобы как можно скорее создать своему сыну наилучшие предпосылки для новой жизни, которую тот отныне будет вести. Давид не мог понять и смириться с тем, что нет никакой другой возможности оставить прошлое позади и позабыть об ужасе и безумии, с которыми ему пришлось столкнуться. Естественно, он все еще желал от всего сердца начать жить по-новому где-нибудь в другом уголке света, но только… не так! Так — это было бы… слишком просто. При мысли, что он станет Домиником Шарло и уедет подальше от этих мест, как ожидал от него магистр тамплиеров, он казался себе невероятным трусом. К тому же на протяжении всей прошлой жизни он постоянно стремился узнать, кто же он на самом деле. Как же можно запросто оставить самого себя в этой неуютной закусочной, пышно именуемой рестораном, именно сейчас, когда наконец он узнал, кто он?
  Давид поднял взгляд и выглянул из большого грязного окна на Парковую площадь, где в машине остались Стелла и отец. Они должны были видеть, что таинственный незнакомец, который передал ему конверт, давным-давно исчез. Давид удивлялся тому, что им обоим есть что рассказать друг другу и что они так надолго оставили его одного. Насколько он узнал Роберта фон Метца, того трудно было отнести к разряду любителей поговорить. Это был скорее замкнутый, погруженный в себя человек. Собственно говоря, за прошедшие полтора дня он вообще не сказал ничего, что не было бы крайне необходимо и срочно, и то лишь в том случае, если его спрашивали.
  Теперь, когда Давид знал и Лукрецию, и Роберта, он спрашивал себя, возможно ли, что проявляющийся у него в последнее время бурный, вспыльчивый нрав вовсе не был заложен в его генах, а является временным, преходящим явлением, может быть связанным с периодом позднего полового созревания. Во всяком случае, он искренне на это надеялся. Если бы он держал себя в руках, то сумел бы не впасть в раж и не сломал бы Франку нижнюю челюсть, ничего такого никогда бы не случилось — или, по крайней мере, случилось бы намного позже, когда он действительно стал бы взрослым мужчиной и аттестат зрелости был бы его собственным.
  Что фон Метц вышел из машины в темноте Парковой площади, Давид заметил только тогда, когда отец вдруг предстал перед ним в тусклом свете пустого, не считая официантки, ресторанного зала. Он остановился не рядом, а в нескольких шагах. И выглядел при этом так, будто стоял и смотрел на сына своими бездонными глазами уже в течение довольно долгого времени.
  — Ты можешь одолжить мне денег? — В голосе Давида вновь прозвучало детское упрямство, от которого он, наряду с некоторыми другими чертами своего характера, давно решил избавиться. Отец, в конце концов, ничего плохого ему не сделал. Напротив, его план превратить Давида в Доминика был хорошим, а если взглянуть объективно, самым разумным из всего, что можно было предпринять. Несмотря на это, Давид чувствовал себя отвергнутым. Если он больше не он, то и фон Метц не его отец… — Мне нечем заплатить за кофе.
  Тамплиер кивнул на бумаги, лежавшие рядом со стаканом чуть теплого водянистого кофе, на поверхности которого плавали неаппетитные глазки жира.
  — Они принимают кредитные карточки. Давид состроил гримасу.
  — Я не… — Он прищурил глаза, чтобы еще раз прочитать при слабом свете навязанную ему фамилию. — Доминик Шарло, — закончил он, сморщив нос.
  Роберт вздохнул, придвинул стул и сел напротив сына.
  — Сколько, между прочим, имен у тебя? — спросил Давид.
  Он, естественно, ожидал, что фон Метц имеет одно-единственное имя. Тогда он смог бы объяснить ему свои переживания, в которые тот его загнал, используя оборот: «…Представь себе, ты был бы…».
  Но магистр тамплиеров пожал плечами.
  — Я их никогда не считал, — ответил он спокойно.
  Давид беспомощно сжал губы и бросил полный неприязни взгляд на бумаги. Он хотел новой жизни. Но это не должен был быть Доминик Шарло, к тому же наполовину американский патриот.
  — Восемнадцать лет я не знал, кто я, — прошептал он после небольшой паузы. Упрямство в его голосе уступило место молящей ноте, когда он вновь взглянул на фон Метца. — И теперь, когда знаю, я должен стать кем-то другим?
  — Это же только на бумаге, Давид, — улыбнулся Роберт с полным пониманием, — так мать объясняет малышу, — что ветрянка — это только ветрянка — неприятная, надоедливая, но она скоро пройдет. — Это ничего не меняет в том, кто ты в действительности есть.
  Эта «ветрянка», однако, пройдет не так уж скоро.
  — Я не хочу всю жизнь прятаться! — в отчаянии вспылил Давид.
  — У тебя нет другого выбора, — печально покачал головой фон Метц.
  — Неправда, — ответил Давид, снова оказавшись во власти своего упрямства. — Есть.
  У него есть идея. Собственно, она пришла ему в голову только сейчас, в тот самый момент, когда он упрямо утверждал, что у него есть выбор. Идея есть, какой бы сумасшедшей на первый взгляд не казалась, но что могло быть безумнее, чем стать Домиником Шарло…
  — Ты хочешь защитить Грааль, — объяснил он, когда отец вопросительно на него посмотрел. — Лукреция хочет им завладеть. Поэтому вы убиваете людей. Существует только одна возможность закончить эту бессмысленную борьбу.
  — Ты же не… — в ужасе вырвалось у тамплиера, который предчувствовал, куда клонит сын, но Давид перебил его, прямо-таки захлестываемый своей идеей:
  — Если Гроб уничтожить, не будет причин для убийств.
  Фон Метц покачал головой. Смешение решительности и раненой чести проступило в его чертах.
  — Я — Великий магистр тамплиеров, и я буду защищать Гроб ценою жизни.
  Энергичное, хотя и непроизнесенное вслух «Баста!» словно ударило Давида по лицу, но реакция отца была предвидима и нисколько не сбила его с толку. Напротив, она лишь сильнее подстегнула его восторженное стремление к деятельности. Он довел своего родителя до предела самообладания — ребенок никогда не должен этого делать. Но убежденность, что он стал наконец взрослым и его воспринимают всерьез, сотворила настоящее чудо с его эго. Кроме того, что касается быстроты ума, то тут, возможно, он действительно «лучший» и мог потягаться и даже превзойти тамплиера как в его прошлом, так и в настоящем.
  Давиду вдруг стало нетрудно казаться спокойным и самоуверенным, более того, производить впечатление зрелого человека; он откинулся на спинку стула и маленькими глотками начал пить кофе. Его взгляд поймал взгляд отца. — Отберем у Лукреции плащаницу, — сказал Давид. — Я знаю, как это сделать.
  Упрямство, которое Давид мнил преходящим явлением позднеподросткового периода, видимо, имело корни в его родословной, так как Роберт, для которого предложение сына сперва прозвучало как еретическая насмешка, не преминул довольно долго критиковать в духе упрямой религиозной твердолобости. Давид невозмутимо, но последовательно настаивал на своем, и в один прекрасный момент магистр уступил. Он был человек долга, и его сердце было целиком посвящено возложенной на него задаче. Фон Метц не был глупцом, напротив, он был интеллигентным и мудрым человеком. Давид убеждал его, что уничтожить Святой Грааль было определенно самым правильным из всего, что они вообще могли сделать. В конце концов, Великий магистр поклялся в том, что позаботится, чтобы Гроб Христов не попал в руки человеческие, а не в том, что должен охранять его от разрушения. По меньшей мере, это вполне можно истолковать и так, особенно если человек немного знаком с основами казуистики.
  Если чаша перестанет существовать — а это отец в конце концов признал, хотя и выразил совершенно иначе, — исчезнет причина вести ради нее столь же примитивные, сколь и кровопролитные битвы, внезапно нападать из засады и безжалостно отрубать людям головы по самые плечи. Но прежде всего — и это было самым важным для Давида — больше никто не будет за ним охотиться и принуждать его жить под чужим дурацким именем.
  Магистр тамплиеров той же ночью взял напрокат другую, менее заметную машину, которую припарковал в пустынном нежилом переулке под двумя узловатыми старыми каштанами. В тени между деревьями спрятали также автофургон. Затем тамплиер снова исчез, чтобы выполнить какое-то дело. Его никто не спрашивал, с какой целью он уходит, а он, само собой разумеется, никому ничего не объяснял.
  Давид и не нуждался в помощи. План был целиком его заслугой — он первым его придумал. Это была его миссия как сына тамплиера, который ускользнул из-под опеки главной командирши приоров, и предстоящая операция, не будучи компромиссом, должна быть осуществлена совершенно иначе, чем мечтали или чего боялись обе партии. Не компромисс был намерением Давида, но конец ссор и разборок, даже если это будет тяжким ударом для матери. Ей придется смириться и жить дальше, точно так же, как и отцу, которому, в конце концов, тоже нелегко было отказаться от чрезмерных религиозных претензий на земле и поднять их до такого уровня, который человеческий разум постичь не может. Давид, их отпрыск, после многих сотен лет вновь соединит орден тамплиеров и орден приоров. Он доведет дело до конца. И думая об этом, он чувствовал себя хорошо.
  Первым делом — в «Девину». Он похитит плащаницу Иисуса, прежде чем мать потеряет последнюю искорку доверчивой надежды на него и на его возвращение и на всякий случай переправит сокровище в другое укрытие. Это одна из реликвий, которые, будучи собраны вместе, приведут его к Гробу Господню и которые, если верить сказаниям и легендам, почти тысячу лет гарантировали обилие горя и кровопролития на земле. Фон Метц обладает мечом. Плащаницу из владений Лукреции они добудут классическим путем — как обычные взломщики и воры. А остальное…
  Он справится. Давид решил сосредоточить мысли на начальной, самой близкой по времени части плана. Им нужна святая реликвия, которая находится во владении ордена приоров.
  Давид зашнуровал ботинки и вместе со Стеллой пошел за черным комбинезоном, которые для них раздобыл фон Метц. Вскоре они оба вскочили в автофургон, стоявший под каштанами, и Давид помог подруге надеть пуленепробиваемую куртку, идентичную верхней части его комбинезона. Затем он протянул ей один из двух приборов ночного видения — наряду со множеством других предметов снаряжения и вооружения, большей частью вложенных в парусиновые сумки, они лежали в беспорядке на дне машины. Давид еще раз убедился, что пряжки и молнии на защитном костюме Стеллы застегнуты надежно. Затем выбрал для себя один из мечей, взятых из полицейского хранилища, вместе с пристяжным ремнем, в котором меч был спрятан, и защелкнул ремень вокруг бедер.
  Стелла наблюдала за происходящим, скрестив на груди руки. Она выглядела обиженной.
  — А где мое оружие? — спросила она с упреком, когда ее спутник был экипирован и собирался открыть дверь водителя.
  Давид застыл на месте, немного подумал и "наконец сунул ей в руки пустой черный армейский рюкзак… У него и так на душе кошки скребли, оттого что он не смог отговорить ее его сопровождать. Говорили, что Давид склонен к упрямству, но никакие эпитеты даже приблизительно не могли описать поведения Стеллы, когда что-нибудь втемяшивалось в ее хорошенькую головку. Во всяком случае, достаточно того, что она идет вместе с ним. Он не собирался давать ей холодное оружие, которым она все равно не сможет защититься. Только подвергнется опасности поранить саму себя.
  Стелла осмотрела рюкзак нарочито почтительным взглядом.
  — Ужасно! Рюкзак? — удивилась она, и в каждом ее слове сквозила ирония.
  Давид дождался от нее сдержанной улыбки. Он любил ее юмор.
  — А если меня кто-нибудь будет преследовать?
  Давид пожал плечами:
  — Тогда тебе придется удирать.
  Стелла со вздохом прошла мимо него, взяла первый попавшийся меч и пристегнула его себе на спину, причем каждое ее движение выражало молчаливый протест.
  — Одна команда, одинаковые мечи, — заявила она.
  Давид закатил глаза, запер заднюю дверь фургона и отвернулся от Стеллы. В это трудно поверить: он сумел уговорить зрелого мужчину отказаться от убеждения, которое жило в его сердце сотни лет или, по крайней мере, потребовать от него известной терпимости. Стелла оказалась ему не по зубам.
  Легче запретить лягушке квакать в брачный период, чем отговорить подругу от того, с чем она соглашаться не намерена. Конечно, шансы на успех в том, что касается лягушки, намного выше, так как Давид, в некоторой степени преодолевая себя, действовал бы с этим скользким созданием без всяких церемоний — посадил бы в стеклянную банку или сразу же закопал изнурительного крикуна в слякотный ил. Но Стелле он не хотел и не мог причинить боль. Собственно, это и удерживало его от того, чтобы ради ее же безопасности связать ее или с кляпом во рту запереть в багажнике, прежде чем Святой Грааль не перестанет существовать и всякая опасность для нее исчезнет. Но ему не оставалось ничего другого, кроме как покориться ее воле, по возможности проявлять осторожность и молиться, чтобы с ней ничего не случилось.
  Все, что магистр тамплиеров должен был сделать, мало-помалу было выполнено. Когда Давид собрался занять сиденье водителя, он заметил (и вовремя, чтобы не сесть нечаянно на колени отца), что Роберт вернулся и место занято.
  — Мы готовы, — сказал Давид, как будто он торопился к двери водителя, чтобы произнести именно эти слова. — Можем отправляться?
  Фон Метц взглянул на него пронзительным взглядом, в котором не угасла последняя искра надежды, что Давид, возможно, все же изменил свое решение. В конце концов тамплиер только слабо кивнул головой.
  — Садитесь, — вздохнул он и включил зажигание. — Возможно, ты Прав и так будет лучше для всех. А если нет… — Он распрямил плечи и растянул губы в грустной улыбке. — К сожалению, не осталось никого, кто мог бы меня переубедить.
  
  Иногда люди кажутся себе тем незаметнее, чем больше бросаются в глаза. По этой теории фон Метц остановил автофургон с тыльной стороны «Девины» и взял у Стеллы прибор ночного видения. Давид через правое боковое стекло тоже с помощью прибора осматривал территорию позади обширного сада.
  Арес, весьма неудачно для них, поставил свою машину не в гараж, но припарковал ее непосредственно перед задним входом в «Девину», однако Давид с облегчением установил, что путь к белоснежной внешней стене был свободен настолько, насколько было необходимо, чтобы их план удался. Его оптимизм еще больше усилился, когда он обнаружил, что ночная стража, которая во время его пребывания в гостевой комнате Лукреции, насчитывала по меньшей мере десять человек, сократилась до небольшой группы из трех или четырех наемников. Его мать, должно быть, теперь, когда он не был с ней и когда орден тамплиеров практически полностью уничтожен, чувствовала себя достаточно свободно. Возможно, даже слишком свободно.
  Давид беззвучно напомнил себе о необходимости не повторять той же ошибки. Он научился от Ареса и мясника-араба наносить удары неожиданно, из засады, но люди, которые так изобретательны в интригах, коварстве и организации ловушек, как материнская ветвь его семьи, всегда готовы к нападению, даже если находятся посреди африканской пустыни и в полнолуние массируют себе ноги у столетнего массажиста. Карты, на которые Давид поставил, были вполне надежны. Но это ничего не меняло — Лукреция могла припрятать в рукаве бархатного платья целую колоду отлично вооруженных и хорошо подготовленных тузов, которые рыскают по участку, если не сидят перед мониторами систем слежения.
  Сначала надо было выждать. Малое количество наемников означало, что их план — незаметно пробраться к заднему входу — оказался проще, чем они думали, но, к сожалению, это также означало, что в дом входило меньше мужчин для смены караула. По крайней мере один из них должен был в дверях передать остальным действующий код для цифрового замка, но в течение первых пятнадцати минут, когда Давид и Стелла передавали друг другу прибор ночного видения, не произошло ничего подобного.
  Одетые в черное, вооруженные автоматами стражники описывали круги вместе с четвероногими спутниками. Давид использовал время, чтобы подсчитать короткие, постоянно повторяющиеся секунды, во время которых сад оставался без охраны. Это длилось иногда семь секунд, иногда — девять, так как один из охранников ходил медленнее остальных. Этот проходил мимо «Порша» после долговязого брюнета и перед блондином с дурацкой стрижкой, который Давиду с самого начала напоминал Халка Хогана[210]. Блондина он не переносил. Если другие наемники, с которыми Давид познакомился в «Девине», послушно и не без удовольствия ждали приказа кого-нибудь побить, то похожий на шкаф «Халк» жаждал убить человека, чтобы впоследствии получить распоряжение об устранении трупа.
  Давид послал срочную мольбу небесам, чтобы смена блондинистого борца оказалась первой и подошла бы к концу. Восемнадцать лет смертельно скучной, благочестивой жизни были вознаграждены, ибо едва он сформулировал про себя свою немую молитву, как она была услышана: «Халк Хоган» завернул за угол, старательно пропихнул свои мощные, накачанные мускулы и свою собаку между оградой и спортивной машиной Ареса, не оставляя заметных повреждений на «Порше», и протянул руку к кнопкам замка.
  Давид невольно задержал дыхание и включил оптический прибор. Он постарался ни разу не моргнуть, следя за толстыми пальцами колосса. Но рука неотесанного стражника была слишком велика, чтобы Давид с уверенностью мог сказать, какие четыре кнопки тот нажал, прежде чем дверь открылась. Однако тепло, которое вспотевшие пальцы стражника перенесли на кнопки, можно было наблюдать через прибор ночного видения еще некоторое время в виде зеленоватой вуали, в то время как сам он давно исчез внутри здания. Давид подметил, с каких кнопок зеленая вуаль сошла вперед и мысленно изменил последовательность цифр так, чтобы последние оказались первыми. Код менялся ежедневно, но сегодняшний свидетельствовал о недостатке творческого начала или о большой лености.
  — Ноль, шесть, двенадцать, — прошептал Давид и опустил прибор ночного видения. — Есть!
  — Да, — подтвердил тамплиер и закрыл дверцу машины.
  — Тогда вперед! — кивнул Давид и выпрыгнул из фургона. За ним немедленно последовала Стелла.
  Они перебежали на другую сторону улицы и спрятались за густым кустарником, где некоторое время — мускулы Давида от напряжения грозили порваться — ждали, пока очередной караульный не выйдет из дома и не присоединится к монотонному ритму своих товарищей. Появился долговязый, прошел мимо и исчез из поля зрения. Если Давид не ошибся, у них есть девять секунд.
  — Пора, — прошептал он, перепрыгнув в два прыжка живую изгородь и невысокий каменный парапет, окружавший территорию, и помчался так быстро, как только способны были бегать его ноги.
  Ухоженный мягкий газон заглушал шаги, так что ниоткуда не раздался громкий собачий лай. Однако дорога до цели заняла целых четыре секунды. Две следующие секунды Давид потратил, чтобы нажать три кнопки, полсекунды упустил, бросив неуверенный взгляд на отца, прежде чем дрожащими пальцами нажал последнюю цифру — День святого Николая[211]. Когда юноша мысленно достиг девятой секунды, фон Метц тихо запер дверь за собой и за Стеллой.
  Гигантский камень свалился с сердца Давида. Начальный барьер преодолен. Но перед ними была еще масса других барьеров.
  Камеры слежения, едва ли с кулак величиной, зорко наблюдали через круглые линзы за коридором, куда выходили двери скромных комнат наемников. Слава богу, все двери были в данный момент заперты. Это не были подвижные камеры, которые методом ускоренной съемки обшаривали все помещение, но их количество делало проход по коридору практически полностью обозримым. Необходимо было определить и использовать так называемые мертвые зоны, но их, без сомнения, было меньше, чем камер. Сначала Давид использовал один такой угол: вместе с фон Метцем и Стеллой, тесно прижавшись друг к другу, они стояли на половине квадратного метра пола, облицованного белыми плитками.
  — Все время оставайся около меня! — шепнул Давид, крепко слов руку девушки. — У них повсюду камеры.
  — Слушаюсь, босс, — ответила Стелла, лукаво подмигнув и сделав задорную гримасу, которая, однако, не могла полностью скрыть ее нервозность.
  Давид ее понимал. Ему и самому было не легче. Авантюристический дух преобразователя мира, с которым он начинал акцию, исчез в одну секунду, как только он переступил порог этого дома. Теперь им овладевало то, что определенно превосходило нервозность Стеллы, — страх. Не только — это в наименьшей степени — за свою собственную жизнь, но прежде всего за Стеллу, а также за фон Метца и мать.
  Они его родители, даже если у каждого из них на свой специфический лад не хватает винтиков в голове. Давид восемнадцать лет тайно мечтал о том, чтобы их найти. Как ни велико было разочарование и как ни трагична реальность, он не хотел потерять их снова. Ни одного!
  Его отец вытащил меч и приготовился к броску, но Давид удержал его за плечо.
  — Мы только возьмем плащаницу, — сказал он тихо. Взгляд, которым он искал глаза Роберта, выражал в равной мере молящую просьбу, заклинающее предостережение и испуг. — Я не хочу, чтобы с ней что-нибудь случилось. — При этом он имел в виду не Стеллу, но ему не хотелось вдаваться в детали.
  Фон Метц бросил на него ответный взгляд лишь через полсекунды, после того как, соглашаясь, кивнул головой, и в его глазах отразилась честность, которую так ценил Давид и в которой в этот момент сильно нуждался, чтобы сделать один-единственный шаг дальше.
  Лукреция была и остается его матерью. Он не переживет, если с ней случится беда…
  Было бы неплохо, чтобы в виде исключения, не за дела, но — как в этом случае — за упущения, были ответственны наемники и рыцари ордена приоров. Так, араб, на котором лежит главная вина за недавние события, быстрым шагом и со смиренно опущенной головой исчез в бюро сестры, тогда как он, Арес, ждет в коридоре и прислушивается.
  Он мог бы войти туда вместе с Шарифом. Одна часть его души по-настоящему сгорала от нетерпения: он мечтал стать свидетелем наказания, которое, без сомнения, получит от Лукреции этот «Кебабный мозг». (Аресу пришлось по душе это комичное прозвище, и он намеревался из принципа всегда так называть араба, когда тот снова будет танцевать под его дудку.) Арес был также одержим желанием с садистской радостью наслаждаться мукой, которая непроизвольно выступит на лице Шарифа, обычно неподвижном, как у трупа. Но другая часть души Ареса со времени атаки на Тамплиербург стала равнодушной к тому, чтобы хоть секундой дольше, чем необходимо, находиться в непосредственной близости к Лукреции, и явно доминировала.
  Фон Метц, племянник и его сладкая подружка сумели пробраться в «Девину». «Мастер меча» не удивлялся, что им это удалось. С тех пор как араб Шариф командует приорами, любому взломщику со способностями ниже средних и со свободно продающимися инструментами и оборудованием не составит особого труда получить сюда доступ. Гораздо больше он восхищался манией величий и дерзостью этой троицы. Они всерьез решили, что сумеют пробраться мимо нескольких десятков камер слежения по ярко освещенному коридору. Давид, в конце концов, достаточно долго у них гостил, чтобы понять, что это невозможно. И все же они пришли, чтобы силой завладеть плащаницей. Можно заключить, что кое-что они подсмотрели, прочли по губам, что у них был выработан план, который они целеустремленно осуществляли. Два юнца и один немолодой, психически неуравновешенный— тамплиер… Сплошное безумие!
  Но безумие, видимо, носилось в здешней атмосфере, как заразная болезнь, — так это представлялось Аресу. Это было заметно по всему: как поступала его сестра и как вел себя Шариф, нагруженный ответственными заданиями, которые должны были быть поручены ему, Аресу. Араб столь небрежно организовал охрану, что тамплиер, лишившийся всего состава своего ордена, смог проникнуть в «Девину» без особых хлопот. Вместо того чтобы тотчас же бросить всех имеющихся в наличии стражников на этого свиноподобного пса-рыцаря, от которого она забеременела, его сестра попросит Шарифа позаботиться о том, чтобы непрошеные гости не смогли так же беспрепятственно скрыться, как они попали внутрь. Затем он должен приползти к своей магистерше, чтобы она освободила его от дальнейших решений.
  «Мастер меча» сразу же, после первых шагов, перекрыл бы им дорогу и переработал одного за другим на корм собакам, но он ничего такого не сделал, потому что Шариф недвусмысленно потребовал от него не делать этого. Все упущения и ошибочные решения «Кебабных мозгов» он молча и благосклонно принял к сведению. Пусть золотой сыночек фон Метца и Лукреции разорвет или сломает еще пару ценных вещей, пока кто-нибудь не положит конец его проделкам. Все, что шло наперекосяк, дискредитирует только одного человека, и этот человек пускает в этот момент слюни в свои неподвижные защечные мешки, смиренно и раболепно докладывая о происходящем.
  Шариф на самом деле вовсе не был смиренным и раболепным. Араба в действительности не интересовала нынешняя почетная позиция заместителя верховного главнокомандующего. Он хотел Лукрецию, только Лукрецию — это все, что засело в его темных мозгах. А сестра Ареса, казалось, ничего не замечала.
  «Возможно, — думал Арес с насмешкой, — арабу удастся ее уговорить. Кто додумался родить ребенка от Роберта фон Метца, вероятно, был уже тогда не совсем в порядке, ну а в эти дни Лукрецию и вовсе нельзя было считать вменяемой».
  — У нас гости, — услышал он голос араба из глубины помещения.
  — Разве я кого-нибудь приглашала? — встревоженно спросила Лукреция.
  — Этого мы пока не знаем…
  Арес прикусил себе язык, чтобы громко не расхохотаться, когда до него дошла жалкая ложь Шарифа. Арабу передали два удачных снимка — непрошеные гости крупным планом, — и он их внимательно рассмотрел.
  — Но задняя дверь дважды открывалась, — добавил Шариф, напрасно старавшийся, чтобы это прозвучало не раболепно, а преданно.
  — Нет, — прошептала Лукреция после минуты молчания, — на это они не осмелятся. Или?..
  Последнее слово прозвучало как просьба.
  «Конечно, нет, — усмехался Арес про себя. — Давид зашел со своим папочкой, чтобы поболтать про отметки. Не так ли, сестричка? Никогда твой сын не попытается сделать для своего отца то, что он пару дней назад готов был сделать для тебя. Давид наполовину Сен-Клер. Возможно, это внушает ему ответственность, граничащую с манией величия смелость, а также бесспорную ловкость, с которой он владеет мечом. Но он также наполовину фон Метц, и это делает его глупым и поддающимся влиянию».
  Арес презрительно покачал головой и не спеша побрел по коридору. Он убьет фон Метца, принесет Лукреции меч тамплиера и приведет ее сына, так как это единственное лекарство, которое сулило выздоровление. Но он не будет этого делать, пока Шариф его к этому не призовет.
  Он надеется, что до этого пройдет совсем немного времени. Каждый дополнительный цент, которого будет стоить Лукреции этот инцидент, докажет ей, что Арес гораздо лучший советчик.
  Давид не знал, считать ли зигзаги от одной мертвой зоны к другой постыдными или подозрительно простыми — во всяком случае, теперь он был свободен от инцидентов любого рода. Ни один стражник — ни похожий на шкаф «Хоган», ни кто-либо другой из многочисленных воинов, которые должны были находиться внутри здания, — не преградили им дорогу, ни один голодный ротвейлер с громким лаем не бросился за ними в погоню. Когда они приблизились к сводчатому подвалу, Давид на секунду замер и прислушался, приставив указательный палец к губам. Он был готов к тому, что услышит кашель, пыхтение, бульканье или какой-то другой предательский шум, проникающий к ним через дверь, — это подтвердило бы его тайное опасение, что дядя и другие приоры уже полны злорадством и нетерпеливо их поджидают. Но все было тихо. И когда Давид наконец в нерешительности открыл эту дверь, их не ожидало ничего иного, кроме очень скудно (из почтения к реликвии) освещенного помещения, где под самым потолком, подвешенная на двух цепях, парила стеклянная витрина с помещенным внутрь, пронизанным духом истории холщовым полотном.
  Дежурные за мониторами слежения, должно быть, заснули или объявили забастовку, иначе нельзя было объяснить, каким образом их троице беспрепятственно удалось добраться сюда. При всей осторожности не попасть под глазки фотокамер они несколько раз не смогли. Но Давида бы не удивило, если бы в помещении было скрыто множество других приборов слежения, незаметных глазу, спрятанных где-нибудь между перекрытиями потолка.
  «Ловушка», — раздавался упорный шепот в его голове, но этот шепот убедительным образом пыталось заглушить исполненное надежды ликование, в которое впало его сердце при виде погребальных пелен, вопреки сомнениям и опасениям, которые внушал ему разум. Сердце Давида начало биться еще чаще, хотя оно и так было уже почти на пределе в течение довольно значительного времени; правая рука сжала рукоятку меча так сильно, что под влажной бледной кожей отчетливо проступили кости. Все было неправдоподобно просто. Конечно, подвальный комплекс не похож на помещение для вечеринок, но все же здесь, внизу, было уж очень тихо, прямо-таки гробовая тишина. Казалось, даже крысы почему-то сбежали отсюда в поисках спасения, а вентиляционные шахты от напряжения приостановили дыхание. Возможно, к ним все же кто-то подбирался, и единственные, кто этого еще не заметил, они сами. Это, должно быть, и стало причиной жуткой тишины.
  Стелла видела, как нервничает Давид. Он почувствовал ее неуверенный вопрошающий взгляд, но не посмотрел на нее, а только беспомощно прикусил нижнюю губу и последовал за отцом, который крадучись прошел мимо и неуверенно вошел в подвал.
  — La Sacra Sindone[212], Святая ткань, — благоговейно прошептал магистр тамплиеров.
  Он медленно продвинулся вперед до того места, откуда мог наилучшим образом созерцать древнюю материю, затем перекрестился и встал на колени.
  Взгляд Давида также все больше сосредоточивался на овеянной легендами реликвии давно прошедших времен. От очертаний Христа на подсвеченной сзади материи исходило что-то глубоко впечатляющее и возвышенное. По спине Давида снова пробежал странный, не неприятный, но вселяющий неуверенность трепет.
  Тонкие волоски на руках, ногах и затылке выпрямились и встали вертикально. Это было так, словно часть ауры Мессии сохранилась на погребальном покрывале, — доказательство его существования две тысячи лет назад куда более веское, чем все переданные слова.
  Иисус Христос должен был быть нагим, когда его труп накрыли этой тонкой тканью. Темные пятна говорили о тяжелых телесных истязаниях, которым его подвергли, прежде чем жестоко распяли на кресте, но это сохранившееся отражение свидетельствовало, что ни одно из зверств и унижений не достигло цели: Христа не смогли лишить достоинства. Скромность, приветливость и гордость, без какой-либо заносчивости, сопровождали этого бородатого мужчину с волосами до плеч до самой смерти, когда он умер ради людей, и, казалось, сохранились до сегодняшнего дня. Нигде на свете нельзя было почувствовать Иисуса ближе, чем здесь, глядя на его погребальные пелены, или плащаницу.
  Прошло несколько секунд, во время которых Давид просто смотрел на реликвию. Только после этого он смог снова сконцентрироваться на их положении и на плане. Чувство, что их подстерегают, стало сильнее. Давид вспомнил о мече, который держал в правой руке. Он взял его с собой не для того, чтобы занять свои нервные пальцы, но для того, чтобы защищаться против стражников или рыцарей. Оружие могло сослужить и другую полезную службу.
  Без предварительного предупреждения, одним решительным ударом Давид разбил стеклянный шкаф. Он услышал, как магистр тамплиеров, оскорбленный столь неуважительным обращением со святой реликвией, испустил подавленный крик. Клинок с отвратительным шипением резал воздух вверх и вниз, и исполненный ужаса возглас его отца заглушался далеко разносящимся неприятным звяканьем и шипеньем. Еще прежде, чем маленькие, опасно поблескивающие осколки плотно усыпали каменный пол, прозвучал оглушительный вой сигнальной сирены.
  Теперь уже Давид не мог подавить испуганный кашель, хотя давно ждал, что их обнаружат. Чудом было уже то, что они добрались сюда. Если бы они так же просто выбрались на волю, он, наверное, перед тем, как сесть в фургон, ненадолго по доброй воле повернул бы с добычей назад, чтобы спросить Лукрецию, все ли с ней в порядке или день Страшного суда, возможно, так близок, что все, что он делает, — напрасный труд.
  — Что случилось? Вставай! — призвал он через плечо отца, так как, взглянув на него краешком глаза, увидел, что тот все еще стоит на коленях на холодном полу и не делает никаких попыток сдвинуться с места. Но даже после того как Давид заговорил с ним, ни малейшее дрожание мускула не подтвердило, что тамплиер собирается последовать словам сына.
  Давид затравленным движением повернулся к фон Метцу… и окаменел, увидев выражение его лица. Тамплиер улыбался!
  Это была не та счастливая улыбка, которая так часто показывалась на его лице, а глубоко горестная и безнадежная. В соединении с твердым, решительным взглядом его ясных голубых глаз в ней было что-то трагичное, что-то… окончательное! Давид смотрел на него, полный ужаса, когда понял значение этого выражения лица еще прежде, чем фон Метц неспешно поднялся, поправил свой короткий до щиколоток плащ, под которым был старинный кожаный нагрудный панцирь, а его правая рука с непоколебимой твердостью сомкнулась вокруг рукоятки великолепного меча. Он не собирался бежать вместе с ними. Он никогда и ни от кого не прятался. Отец сопровождал их, чтобы сражаться: за Стеллу, за сына и за то единственное, ради чего он так долго жил на земле, — за Святой Грааль. Он пошел, чтобы пожертвовать собой ради них и ради того задания, которое возложил на него Господь. Но эта жертва была такой бессмысленной.
  Давид чувствовал, как его руки и колени непроизвольно начинают дрожать. Тамплиер не может, не имеет права так поступить! Давид уже потерял свою мать из-за ее болезненных иллюзий и самообмана. Черт побери, ему так нужен отец! Человек, которого ему недоставало каждый день восемнадцать лет подряд, которого он искал бы день и ночь, если бы у него был хоть малейший отправной пункт, чтобы он мог начать эти поиски. Человек, который наряду со Стеллой был всем, что у него осталось, единственный, кто мог ему помочь.
  — Отправляйся к Квентину, — тихо сказал фон Метц и ободряюще кивнул. — Он живет со своими братьями.
  Давид не понял.
  — Квентин… — взволнованно прошептал он и недоверчиво посмотрел на отца. — Ты… он… Что?
  «Это не может быть правдой! — снова и снова кричал истерический голос в его сердце. — Это не имеет смысла! Они могут убежать все вместе, и они это сделают, совершенно определенно, сколько бы людей и собак их ни преследовало. А Квентин? Что это должно означать: «Он живет со своими братьями?» Все они там, куда, видимо, стремится также и его отец? Они все мертвы?!»
  — Да, — спокойно ответил фон Метц. — Но он жив. — Однако затем мягкость и спокойствие исчезли из его взгляда и голоса. Его следующие слова не были предложением и уж точно не были просьбой. Это был приказ. — А теперь уходи, черт тебя побери!
  Над главным входом в сводчатый подвал бесшумно пришла в движение железная решетка, вделанная в стену полуметровой толщины. До сих пор она была скрыта от их взглядов. Откуда-то прозвучали громкие шаги.
  Стеллин взгляд нервно блуждал между Давидом и двумя выходами.
  — Мы должны выбраться! — вырвалось у нее плаксивым тоном.
  Давид медлил. Последнюю, бесконечно долгую секунду он отчаянными глазами умолял тамплиера уйти вместе. Отец не должен требовать от него оставить его здесь, а он, Давид, не может оставить Стеллу одну.
  Резким поворотом, который стоил ему большего насилия над самим собой, чем все, что он до этого делал в жизни, Давид отвернулся от отца, вытащил плащаницу из кучи осколков и бросил ее Стелле. Она ее поймала и таким же стремительным движением запихнула в рюкзак, затем повернулась на месте, чтобы выполнить то, что он поручил ей при обсуждении плана, — бежать. Давид собрался следовать за ней в направлении заднего входа, через который они вошли, но в эту секунду топот тяжелых боевых сапог вдруг стал значительно громче. Несмотря на плохую акустику сводчатого помещения, Давид правильно истолковал этот топот. Он схватил Стеллу за запястье и потащил ее назад так стремительно, что она испуганно вскрикнула, споткнулась от внезапного рывка и резко взмахнула в воздухе свободной рукой.
  Если бы Давид ее не удержал, она, скорее всего, наткнулась бы на обнаженный боевой нож Ареса, приблизительно сто десять сантиметров длиной, который имел позолоченную, украшенную элегантной резьбой рукоять и такой острый клинок, что им можно было расщепить волос.
  Арес загородил беглецам проход своим массивным телом. Оружие он, улыбаясь, держал обеими руками перед собой.
  Стелла попятилась, завидев дядю Давида и других рыцарей ордена приоров, которые в следующий момент протиснулись в помещение мимо «мастера меча». Изящные пальчики Стеллы решительно впились в ремень черного рюкзака, в который она запихнула плащаницу.
  Ужас исчез из ее черт так же быстро, как появился. Она упрямо выставила вперед красивый подбородок, набросила рюкзак на плечи и повернулась, чтобы бежать к главному входу, решетка над которым постепенно опускалась и снизилась уже наполовину. Давид также отпрянул назад с готовым к бою, поднятым мечом, чтобы никому из противников не дать возможности напасть на него со спины, не выпуская из виду Ареса и прочих даже на мгновение одного взмаха ресниц.
  С внутренним отчаянием он отметил, что отец не изменил своего решения и, вторично перекрестившись, поднял меч еще выше и сделал маленький, но решительный шаг навстречу врагам. Его взгляд встретился с во взглядом Ареса.
  С пронзительным боевым криком, который скорее звучал как завывание жаждущего крови зверя, чем как голос человека, Арес бросился на тамплиера.
  Фон Метц парировал первую атаку Гунна, пошатываясь, отступил и толкнул Давида, отбросив его на два-три шага назад, дальше, к Стелле, которая уже достигла решетки. Девушка, нервно пританцовывая, стояла перед ней, раздумывая, сможет ли протиснуться в щель не более метра высотой и должна ли попытаться спасти свою шкуру или может еще несколько секунд, во время которых решетка продолжает опускаться, подождать Давида. В это время тамплиер отразил второе нападение «мастера меча», а Тирос, Симон и Паган одновременно сделали первые угрожающие шаги в их направлении. Стелла прыгнула вперед, схватила Давида за руку и потащила его к решетке.
  Он не сопротивлялся, но он не мог также решиться бросить отца. Полный ужаса, он следил за началом битвы, которая, возможно, станет битвой гигантов.
  — Идите же, наконец! — крикнул фон Метц задыхаясь, в то время как несколько раз блистательно и с разных сторон атаковал «мастера меча». — Сматывайтесь!
  «Парад слева и сверху», — отчаянно пронеслось в голове у Давида. У него было почти два дня, чтобы выдать отцу слабое место своего гунноподобного дяди, но он про это забыл. Теперь его забывчивость будет стоить тамплиеру жизни.
  Паган трусливо атаковал фон Метца сбоку, но тот, обороняясь, убил его небрежным движением. Однако этого крошечного отклонения хватило Аресу, чтобы нанести противнику режущий удар в правое плечо, который наверняка дошел до самой кости или еще глубже и вынудил фон Метца закричать от боли. Тамплиер переложил меч в другую руку.
  «Он борется левой рукой против трех мужчин, — с ужасом наблюдал Давид, за тем, как на фон Метца напали также Симон и Тирос. — У него нет шансов, и он, Давид, должен помочь ему».
  Но внезапно под сводами раздался новый крик боли. Его источник находился непосредственно за спиной Давида. Стелла!
  Он вихрем крутанулся и увидел Шарифа, который, должно быть, незаметно пролез под решеткой или просто материализовался из каких-нибудь частиц пыли, летающих в воздухе. Он схватил девушку за ремень рюкзака и как раз в эту секунду замахнулся на нее острой как бритва саблей, которой явно собирался перерезать ей шею.
  Давид не раздумывал, что делать. Его мускулы реагировали, не дожидаясь соответствующих решений и команд из центрального пункта управления головного мозга. Прежде чем понял, что в действительности делает, он уже напал на «мясника» и одной только силой своего наскока швырнул его на землю. Но араб успел ухватить его за воротник, и Давид грохнулся рядом. Стелла упала на них обоих, так как коварный агрессор либо из-за внезапности нападения запутался в ремнях ее рюкзака, либо просто не подумал о том, чтобы выпустить их из рук. Следствием было то, что Шариф, который, несмотря на свою отвратительную трусость и коварную жестокость, с точки зрения грубо анатомической все-таки был человеком и, как большинство представителей этого вида, располагал только двумя руками, очутился в положении, когда свободна у него была лишь одна рука, а одна рука в такой ситуации — это очень мало. Шариф не мог вытащить лежащую на земле саблю, так как все трое сцепились и образовали единый дергающийся клубок из рук, ног и голов, который прокатился на другую сторону решетки.
  Давид тоже потерял в этой потасовке оружие. Как сумасшедший, он ударил несколько раз араба кулаком, но его кулак словно натыкался не на человеческую плоть, а на эбонит[213]. Шариф не издал ни стона, но за решеткой сразу вскочил на ноги. Так как Давид все еще лежал на земле, араб сильным рывком потянул его вверх. Он освободил эфес своей сабли от ремня рюкзака, и Стелла тут же отползла от них на некоторое расстояние, после чего так же лихорадочно, хотя и с трудом, встала. «Мясник» замахнулся, чтобы ударить кулаком в лицо Давиду, которого держал за плечо. Но юноша инстинктивно пригнулся, и тыльная сторона ладони араба лишь слегка коснулась его виска.
  «С ним что-то неладно, словно он думает не о том», — отметил про себя Давид. Действительно, его противник сконцентрировался вовсе не на нем. Араб далее не взглянул на него, когда замахнулся вторично, в его глазах было только одно — Стелла и рюкзак.
  Давид вырвался из рук араба, издал крик ярости, схватил темнокожего «мясника» обеими руками и стукнул головой о стену сбоку от железной решетки, которая тем временем спустилась так низко, что едва ли еще можно было проползти под ней на четвереньках. В каком-нибудь плохом кинофильме Шариф, ошарашенный силой и своеобразным методом атаки, вероятно, закатил бы глаза и с глубоким вздохом упал бы на землю, и задние кости его черепа шумно треснули бы. Но здесь было не кино, а жестокая действительность, и она была более суровой и беспощадной, чем продукция Голливуда.
  Давид изо всех сил стукнул араба головой о стену еще раз, прежде чем тот сумеет замахнуться на него или отбросит, его назад; затем он повторил то же самое третий, четвертый и пятый раз. Снова и снова череп ударялся о твердый камень, кровь ручьями текла по шее «мясника». Давид был захвачен стаккато[214] своих движений, превращая араба в отбивную котлету. Шариф больше не сопротивлялся.
  «Ты или я?» — кричал внутри Давида инстинкт выживания. Если бы он его выпустил, араб убил бы сначала его, потом Стеллу. Он его не отпустит, чтобы араб не причинил Стелле зла — никогда!
  Только когда Шариф действительно закатил глаза и из его мускулов ушли последние силы, Давид его отпустил. «Мясник» упал и остался лежать — мертвый или в глубоком обмороке, причем одна из его вялых рук схватилась за решетку и затормозила ее на расстоянии двух ладоней от земли. Давиду не надо было делать никаких попыток, чтобы понять, что поднять ворота они не смогут. Он услышал сквозь шум битвы, как ломались локтевые и лучевые кости араба, прежде чем решетка остановилась. Они оказались перед запертыми воротами.
  Фон Метц сопротивлялся, как раненый тигр, в борьбе против Ареса, Симона и Тироса, но Давид заметил, что сила его ударов уже давно не была такой мощной, как в начале боя. Нет, ему их не одолеть — и Давид не мог больше ничего для него сделать.
  — Остановитесь! — голос Лукреции перекрыл звон мечей и крики ярости и боли сражающихся.
  Давид увидел у заднего входа мать. Арес, Симон и Тирос послушно оставили свою жертву и повернулись к ней, впрочем не оставляя магистра тамплиеров совсем без присмотра. Фон Метц замер посреди движения и, тяжело дыша, также глядел на Лукрецию.
  Она, не удостоив его взглядом и убедившись, что борьба прекратилась, прошла, шурша платьем, мимо брата и двух других рыцарей. Немного не дойдя до решетки, она остановилась и одарила Давида одной из своих многочисленных улыбок. Он прочел ужас в ее карих глазах, облегчение от того, что она видит его живым и здоровым, и уверенность.
  — Ты моя надежда, моя любовь, моя вера, — прошептала она и придвинулась к нему настолько близко, насколько позволял металлический каркас ее юбки. — Я все отдала тебе, Давид. Он не ответил. Он не видел своей матери два дня. Когда он о ней думал, он чувствовал три вещи, едва ли совместимые друг с другом: разочарование, ярость и желание обнять ее, прижаться к ее груди и в течение нескольких вдохов и выдохов возместить себе все, чего он был незаконно лишен в течение прошедших восемнадцати лет. Ничего из этого не улетучилось, когда он взглянул ей в глаза. Но теперь на первое место пробилась его тоска по ней. Только ярость и разочарование мешали ему подойти поближе к решетке и протянуть руки навстречу ей. Но эти чувства не могли заставить его отшатнуться от нее или совсем отвернуться. Он стоял как парализованный и смотрел на нее.
  — Я прощаю тебе все. Иди ко мне, мой смелый сын!
  Что-то от теплоты ее дыхания донеслось до другой стороны решетки и перенесло ее призыв в благоухании ее кожи. Но одновременно с тоской ее слова разожгли в нем досаду. Она прощает его? Неужели Лукреция полагает, что после всего, что она сделала, он захотел бы просить у нее прощения?!
  — Я люблю тебя, — добавила Лукреция. Это прозвучало как мольба. Ее пальцы нежно гладили кончики ногтей его правой руки, которая помимо его воли (он даже не заметил этого), зацепилась за один из толстых железных прутьев. Он воспринял все это как обещание нерушимой любви, на которую способна только мать. Для матери ничего не могло быть важнее ее ребенка.
  — Давид!
  Голос отца вывел его из странного оцепенения, в которое он погрузился. В ту же секунду магистр тамплиеров метнул свой драгоценный меч в щель под решетку, так что он непременно должен был остановиться у ног сына.
  Давид взглянул на меч. Он мог схватить его и убежать. Но он медлил. Его взгляд неуверенно блуждал между родителями.
  — Ты не представляешь, как высока его цена!
  Нечто совершенно ему чуждое опасно сверкнуло в глазах Лукреции. Улыбка исчезла с ее лица. Голос звучал уже не мягко и нежно, но твердо и расчетливо.
  «Она пытается угрожать, — понял Давид. — Лукреция, его мать!»
  В нем вспыхнуло упрямство, которое заставило его медленно поднять меч. Никто не перетянет его на свою сторону ради фанатических целей — он сын им обоим, но он не будет их орудием. Своего отца он принял. Лукреция должна с этим смириться.
  — Ты никогда не найдешь Гроб, — сказал он ей тихо, но решительно. Его пальцы крепко обхватили эфес меча. — Я его уничтожу.
  — Ты не осмелишься, — дрогнул ее голос. Поскольку лицо Давида осталось твердым, она резко отвернулась и дала знак Аресу и Симону.
  — Приведите его сюда, — приказала она и отрывисто кивнула в сторону фон Метца.
  Те направились к тамплиеру, схватили за руки и подтащили к решетке. Арес встал позади фон Метца, который, Давид только сейчас это заметил, был изрезан многочисленными глубокими ранами, из которых обильно текла кровь, и принудил его встать перед приорессой на колени. В ту же секунду в руке Лукреции появился опасно острый, позолоченный кинжал. Сердце Давида на мгновение перестало биться, когда мать целенаправленно направила его острие прямо в сонную артерию фон Метца. Его сердце остановилось еще раз, когда он увидел смертельную решимость в глазах приорессы.
  — Иди, Давид! — Отец бросил на него умоляющий взгляд.
  Лукреция прижимала клинок все сильнее к шее тамплиера и с вызовом смотрела на Давида. Ничто в ее позе или в ее взгляде не оставляло ни малейшего сомнения в том, что она готова убить отца на глазах сына. Ради Грааля — этого проклятого сосуда! Они одна семья, но никогда прежде не были так близки друг к другу, как в этот момент. И именно сейчас стало жесточайшим образом ясно, как велика разделяющая их пропасть.
  Маленькая капля крови брызнула из кожи тамплиера и наконец-то заставила Давида принять решение. У него был выбор: он мог взять меч и бежать, после чего неизбежно последует смерть фон Метца, или он мог оставить оружие, возвратиться к матери и таким образом продлить жизнь отцу…
  Но будет ли все действительно так? Лукреция ни словечком не обмолвилась, что в этом случае сохранит Роберту жизнь. Но, даже если бы все было иначе, разве можно положиться на ее слово? Она лгала Давиду, она им манипулировала, желая, чтобы он убил собственного отца. Возможно, она бы сохранила фон Метцу жизнь только для того, чтобы пару часов спустя он умер как бы от несчастного случая. Она была одержима, психически больна из-за своей жажды власти. Давид больше ничего не мог сделать для отца. Но возможно, он мог придать смысл его смерти. Возможно, он мог помешать тому, чтобы его мать принесла огромное несчастье людям. Этого хотел отец. Пусть он умрет, не лишенный надежды.
  — Твой путь верный, Давид, — улыбнулся ему фон Метц, как будто прочел его мысли.
  Давид задержал на нем все еще колеблющийся взгляд. Вероятно, у "них все же есть шанс, если они отдадут ей то, что она хочет.
  Не может же она быть такой скверной, такой жестокосердной, какой изображает себя в эти секунды. В конце концов, она его мать, а он…
  Отец освободил его от принятия решения. Совершенно неожиданно и невероятно быстро его левая рука поднялась вверх и крепко сжала кисть Лукреции, движением правой руки он вырвал у нее кинжал. Прежде чем Арес или Лукреция опомнились, он сам проткнул себе сонную артерию.
  — Нет! — вырвался у Давида растерянный, безудержный крик, в то время как он, нетвердо стоя на ногах, сделал шаг назад.
  Округлившимися от ужаса глазами он смотрел, как черты лица его отца полностью расслабились, прежде чем он упал на землю, умирая, по другую сторону решетки.
  Даже его мать не могла не поддаться напряженности момента. Но очень быстро смятение сменилось в ее чертах выражением ярости. Арес несколько секунд недоверчиво смотрел на бездыханного тамплиера, распростертого у его ног. Первой на случившееся отреагировала Стелла: она схватила Давида за руку и грубо рванула за собой.
  — Идем! — задыхаясь, бросила она и потащила его к выходу.
  Давид послушался. Чем дальше, тем быстрее в голове и в сердце толчками нарастала пустота, делавшая его необыкновенно пассивным. Через плечо он увидел, как Лукреция снова приблизилась к решетке. Ее руки цеплялись за прутья. Она выкрикивала его имя, и в ее голосе больше не звучала угроза, а только беспомощная мольба и отчаянная боль. Она была приорессой ордена «Приоров, или Настоятелей Сиона», когда пыталась обменять жизнь его отца на реликвию. Но в тот момент, когда она потеряла Давида, она была только его матерью. Он слышал и видел, что она страдает, но это больше не трогало его. Ничто больше не трогало его.
  Стелла тащила его все дальше. Ноги юноши двигались автоматически. Он не знал, куда они его приведут, но это было совсем неважно.
  Его отец мертв. Его мать потеряла душу из-за легенды. Давид снова оказался один.
  Шариф потратил долгие часы на залечивание ран и ушибов, чтобы вновь собственными силами держаться на ногах. Арес от души радовался позору, которому подверг араба зеленый юнец.
  Итак, теперь Давид владел погребальным покрывалом и мечом. Но радость его по этому поводу была недолгой, потому что дальше это его никуда не вело. У его маленькой подруги был достаточно заметный стиль езды — не прошло и часа, как Арес, просматривая данные полицейского компьютера, в который он легко проникал, наткнулся на номерной знак машины беглецов, который зафиксировала камера дорожного наблюдения. Шариф пока что полностью вышел из игры, и даже сердце его сестры не могло смириться с метафорической пощечиной, когда этот проклятый тамплиер самолично свел счеты с жизнью и, умирая, выдохнул на прощанье:
  — Теперь у него есть все, что ему нужно, — sangreal, ma chere.[215]
  По крайней мере на этот раз последнее слово осталось не за Лукрецией.
  Трупы убрали, когда «мастер меча» вновь вошел в сводчатый подвал, но осколки стекла все еще покрывали пол. Очевидно, араб до сих пор не удосужился вызвать уборщиков. Лукреция, погруженная в безмолвную молитву, стояла посреди осколков и смотрела, все еще шокированная, туда, где всего несколько часов назад находилась погребальная плащаница Христа — самое ценное, что было у приоров. Теперь ее больше нет — она украдена двумя наивными сопляками, у которых молоко на губах не обсохло, запихнута в рюкзак, словно вонючая тенниска.
  Виноват Шариф, думал Арес, но он, Арес, извлечет из этого пользу. Он принесет покрывало обратно и меч магистра тамплиеров тоже.
  После этого он выгонит араба к чертовой бабушке — и все будет в порядке, даже лучше, чем раньше.
  Лукреция его не замечала или нарочито игнорировала. Во всяком случае, она никак не отреагировала на его приход. Арес не стал глупо откашливаться, чтобы привлечь к себе ее внимание. Он сделал шаг вперед и начал с того, что доложил обстановку:
  — Их машину вычислила видеокамера. У нас теперь есть их номерной знак.
  Сестра словно не обратила внимания на его реплику и продолжала демонстративно стоять к нему спиной.
  Арес незаметно для нее улыбнулся. Она нуждается в нем — он это знал совершенно точно. Возможно, ей не хочется самой себе в этом признаться, но в конце концов этого не избежать.
  — Я проверил также по полицейскому компьютеру. После полуночи они проехали по проселочной дороге, — продолжал он как ни в чем не бывало. — Я знаю, где они.
  Лукреция немного помедлила, затем, как он и ожидал, обернулась.
  — Где? — сдержанно спросила она.
  — Дорога, на которой они засветились, ведет к монастырю, к Святому Витусу.
  Он с радостью наблюдал вспышку понимания и признательности в глазах сестры. Она изучила документы Давида так же хорошо, как и он.
  Вероятно, она выучила наизусть каждое упомянутое в них имя, каждую дату, каждое примечание. Сан-Витус был синонимом первых шести лет жизни Давида. И к этому, в подлинном смысле слова, нечего было прибавить.
  Лукреция отвернулась снова и посмотрела туда, где еще сегодня висела стеклянная конструкция, — возможно для того, чтобы подумать, но и, быть может, для того, чтобы у нее не вылетело случайно слово одобрения Аресу, которое она не могла и не хотела произнести. Затем она опять взглянула на брата. В ее глазах не было ничего, кроме заносчивости и решительности.
  — Ты убьешь их! Всех! Давида тоже! — приказала она. — И принесешь мне реликвии.
  «В ней не осталось ничего, что напоминало бы об отчаявшейся матери, которая горюет о потерянном сыночке», — отметил для себя Арес. Он почти сожалел об этом. После всего, что произошло, в ней появились какие-то больные, опасные черты. В конце концов, она нравилась ему в своей теперешней холодной надменности больше, чем управляемая одними эмоциями дурочка, которая в прошедшие дни поставила под угрозу всех приоров. Вероятно, действительно будет лучше для всех, если Давид умрет. Никто не смог превратить сына магистра тамплиеров в отважного приора, Настоятеля Сиона. Даже он, Арес.
  — С величайшим удовольствием, — ухмыльнулся он и повернулся, чтобы уйти, когда Лукреция резко его остановила.
  Арес замер с вопросительной миной. Один раз сказать последнее слово — показательно для его сестры, но два раза…
  — Это твой последний шанс, — предупредила Лукреция, подняла угрожающе указательный палец и повторила: — Самый последний.
  Он убьет Давида, а за ним и араба.
  Давид много плакал. Только после того как Стелла — со своим «глаза закрыть, шагом марш!» — вытащила его из подвала, провела через сад, усадила в машину, где сама заняла место водителя, он действительно осознал, что произошло. Стражники перед домом, хотя и увидели беглецов, когда те выскочили из главного входа, явно были к этому не готовы и отреагировали слишком поздно. Когда они додумались спустить собак, Стелла уже включила мотор, и автомобиль помчался, шурша шинами, с невероятной скоростью, причем по неосторожности они переехали одной из собак лапу. И прежде чем охранники уселись в машины и повернули ключи зажигания, Стелла и Давид исчезли за ближайшим углом. Стелле было нетрудно оторваться от преследователей, и лишь когда в зеркале заднего обзора нельзя было разглядеть ничего, кроме лесов, лугов и проселочной дороги, по которой они неслись, она впервые сняла ногу с педали газа.
  Давид при случае давал указания, в каком направлении ехать, но старался не смотреть ей в лицо, а только поворачивал голову направо, делая вид, что смотрит в окно. Единственное, в чем он был убежден, так это в том, что их сразу и неоднократно засекли. Он не хотел, чтобы Стелла видела его слезы, но она тем не менее их заметила и плавно замедлила ход.
  — Думаю, нас больше не преследуют, — тихо сказала она.
  Давид кивнул, не поворачивая головы. Стелла вывела автофургон на обочину и заглушила мотор.
  — Он тебя любил, — прошептала она.
  Давид опять кивнул, и по его щекам покатился новый обильный поток слез. Да, отец его любил. И отдал жизнь за него и за дело, за которое теперь должен отвечать Давид. От беспомощной ярости Давид ударил кулаками по сиденью, но от этого ему не стало легче. Стелла обняла его, притянула к себе. Его слезы капали ей на комбинезон, но он больше их не стыдился. Пусть она видит, как он страдает, пусть весь мир слышит, что он плачет, словно беспомощный младенец, — он имеет на это право, будь оно проклято! Вряд ли другой человек имеет большее право на страдание, чем он.
  Пролетали минуты, в течение которых он лежал, страдающий и отчаявшийся, в объятиях Стеллы. Но в конце концов слезы должны были когда-нибудь иссякнуть, и вместе с самообладанием к нему вернулось чувство стыда.
  Давид осторожно высвободился из рук Стеллы, вытер тыльной стороной ладони влажные щеки и бросил на подругу смущенный взгляд.
  — Спасибо, — прошептал он.
  Стелла улыбнулась, он улыбнулся в ответ, но затем вновь стал серьезным.
  — Я должен завершить дело, — решил он и понял, что сказал, только тогда, когда его подсознание уже сорвало с губ слова. Но это ничего не изменило. Слова сохранили силу. Его отец ждал этого. Он умер за это!
  Стелла кивала головой.
  — Я не хочу подвергать тебя еще большей опасности, — добавил Давид, когда осознал значение ее жеста, но его голос прозвучал не так решительно, как ему хотелось бы.
  — Что может быть опасней, чем кучка сумасшедших с мечами, — саркастически откликнулась Стелла. После этого она посмотрела на него одним из своих сердечных, теплых взглядов, за которые он ее так любил. — Я не оставлю тебя, даже не думай! — улыбнулась она, причем в ее обещании наряду с сочувствием прозвучала и значительная доля решительности.
  Давид подивился и позавидовал ее смелости. Она была совсем еще девочка, и тем не менее она не дала себя запугать всем этим безумием, в которое попал он и которое ему самому беспощадно предъявляло чрезмерные требования. «Должно быть, она действительно меня любит», — подумал Давид. Он тоже сильно любит ее. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы вместе прошли этот тяжкий путь до конца. Слишком долгим он быть не может. Они уже сделали достаточно много.
  — Тогда вперед! — воскликнул он со смелой улыбкой.
  Стелла схватилась за ключ зажигания, но Давид мягко взял ее за руку и покачал головой:
  — Теперь поведу я.
  Стелла обиженно поджала губы и неохотно поменялась местами.
  — Куда мы поедем? — спросила она, пристегнувшись ремнями.
  — К Квентину. — Давид вновь приглушил мотор.
  Мягкий свет надежды появился в глазах Стеллы.
  Он потерял отца, и это причиняет боль. Но он не один, и от этого ему легче.
  Так сойдет? Давид обмотал тряпкой, найденной в фургоне, который он припарковал перед маленьким монастырем, драгоценный меч магистра тамплиеров, чтобы защитить его от любопытных взглядов и себя от неприятных вопросов. Затем он посмотрел на Стеллу. На ней была куртка на три номера больше, чем требовалось, полностью скрывавшая изящную фигуру девушки; белокурые волосы были зачесаны наверх, заколоты и спрятаны под старой рыбацкой шапкой.
  Он смерил ее критическим взглядом, скрывавшим, однако же, его удивление тем, что и в этом странном наряде она по-прежнему казалась необыкновенно привлекательной.
  «Вполне может сойти за мальчика, — решил он, — разве что для этого она слишком красива».
  — Небольшая бородка была бы кстати, — тем не менее сказал он. — Но думаю, мы ее не достанем.
  Стелла, вздохнув, кивнула и задумчиво поглядела через открытые задние дверцы фургона на здание монастыря, за которым уже всходило солнце.
  — Ни женщин, ни отопления, ни радио, ни душа… Что они, собственно говоря, делают каждый день?
  — Молчат. — Давид пожал плечами. — Это монастырь молчальников.
  — И ты здесь вырос? — Стелла недоверчиво подняла брови.
  Давид вновь пожал плечами. «Вырос» — это неверное слово. Его поместили сюда, пока он не достиг школьного возраста, и тогда Квентин вместе с ним переехал в Мариенфельд. В его воспоминаниях почти ничего не сохранилось от тех первых лет, а потом он решил вычеркнуть тот период из своей биографии. Он действительно немногое мог рассказать о Сан-Витусе. Это был монастырь молчальников, следствием чего было то, что свои первые слова он не говорил, а шептал, в то время как его ровесники из других мест криком и" визгом доводили родителей и воспитателей чуть ли не до нервного срыва. Давид ничего не ответил, только кивнул.
  — Это объясняет, почему ты в школе все больше молчал, — не без едкости заметила Стелла.
  Давид принудил себя улыбнуться, соскочил с подножки фургона и сделал ей знак не отставать. Он запер машину и направился к входу в монастырь, где воспользовался железной колотушкой, которая, по всей видимости, чувствовала себя в тесном родстве с добродетелями монахов за деревянной дверью, к которой она была прочно привинчена. Она была слишком скромна даже для того, чтобы за прошедшие двадцать лет покрыться ржавчиной.
  Кроме того, у Давида появилось чувство, что эта колотушка производит меньше шума, чем обычный дверной молоток.
  Шаркающие шаги медленно приближались к двери. Затем была приоткрыта и мгновенно захлопнута маленькая откидная заслонка, вырезанная в двери, так что Давид смог увидеть лишь контуры того, кто посмотрел сквозь них на вольный божий мир.
  Наконец стало слышно, что кто-то канительно возится с запором, потом дверь беззвучно отворилась. Стелла и Давид увидели перед собой согбенного монаха, который, судя по всему, был очень стар; он был закутан в длинную, по щиколотки, холщовую рясу с огромным капюшоном.
  Лицо Давида просветлело, когда он узнал монаха.
  — Отец Таддеус! — обрадовался он.
  Хотя его визави, как можно было ожидать, не подарил ему в знак приветствия и тени улыбки, Давид был действительно рад увидеть его вновь. Он сохранил очень мало воспоминаний о Сан-Витусе, и одно из них относилось к ночи, когда он никак не мог заснуть. Отец Таддеус утешил его тогда детской колыбельной песенкой: он пел ее шепотом и тайно, за окном на огороде, но все же… Кто знал Таддеуса, тот мог правильно оценить этот его жест. И Давид до сих пор не забыл слов той песенки, как не забыл и самого монаха. В то время отец Таддеус уже выглядел таким же старым.
  Таддеус нелюбезно оглядел Давида и Стеллу, не проявляя к ним особого интереса, подождал, пока они войдут, тщательно запер дверь изнутри, затем повернулся к ним спиной и, все так же шаркая, стал удаляться от них по коридору, начинающемуся сразу за дверью, в свой, иной мир.
  Давид улыбнулся Стелле:
  — Это отец Таддеус, аббат.
  — Ух ты! — Стелла состроила мину преувеличенного почтения. — Он, должно быть, сильно переутомился от радости свидания с тобой, твой аббат.
  Давид усмехнулся. Таков уж был Таддеус — он и в самом деле проявил радость и доверие. Это можно было понять хотя бы по тому, что он открыл дверь и впустил их, но Стелла этого, конечно, не знала. Это означало приглашение ей и ему следовать внутрь монастыря.
  Отец Таддеус повел их не прямо к Квентину; сначала они спустились в подвал, где он сунул в руки Стелле и Давиду — само собой разумеется молча — по коричневой рясе и терпеливо ждал их на своем посту перед ванной комнатой, пока они их наденут. Наконец он снова повел их вперед — по ступеням лестницы на первый этаж.
  — Что это за старое барахло? — прошептала Стелла, когда они проходили через одно из помещений большого здания, в которое сквозь высокие окна струился яркий свет, и она впервые разглядела, какого цвета надетые на них рясы. — Я даже представить себе не могла, что такое еще существует.
  Она очень старалась говорить тихо, но тем не менее некий идущий им навстречу брат по вере возмущенно приложил указательный палец к губам и проводил ее свирепым взглядом, прежде чем неслышной походкой исчез в соседнем помещении.
  Давид ухмыльнулся. Теперь, когда он только гость и никто не может заставить его здесь жить, он невольно припомнил нечто трогательное и забавное.
  Стелла закатила глаза и ускорила шаги, чтобы не отстать от Таддеуса, который, хотя и выглядел таким дряхлым и говорил так медленно, словно мог двигаться только в темпе замедленной съемки, фактически кружил по коридорам со скоростью хорошего бегуна.
  «В умении «выглядеть» аббат всегда был непобедим, — думал Давид, догоняя Стеллу. — Например, всегда выглядел так, как будто никогда тайно не играл в капелле в футбол с пятилетним малышом…»
  Они подошли к библиотеке. Хотя Давид провел в Сан-Витусе шесть лет, сегодня он впервые переступил порог гигантского полутемного зала. Ему строго запрещалось ходить сюда, но это предписание вовсе не было необходимым. Давид никогда не чувствовал желания оказаться в этом помещении без окон, в котором на полках, доходивших до потолка и защищенных от обесцвечивающего солнечного света каменными стенами метровой толщины, громоздилось несметное количество книг, частично переживших века, масса пожелтевших свитков и рукописных текстов. Это было царство знания и тишины, в котором бледные ученые монахи при слабом свете настольных ламп для чтения склонялись над многочисленными мудрыми сочинениями. Но для Давида-ребенка это было царство тьмы и ужаса, где скрежещущие зубами, окутанные тенями монстры поглощали маленьких детей. Даже пауки и моль избегали это мрачное помещение — главную составную часть многих кошмарных снов, которые Квентин пытался побороть пестрыми леденцами, а Таддеус — детскими песенками, под которые можно было тайком в туалете хлопать в ладоши. Полдюжины монахов находились у полок, другие — их было не меньше — сидели сгорбившись за маленькими столиками, когда он в первый раз в жизни вошел в библиотеку и инстинктивно пожелал получить раскрашенный красными и белыми колечками леденец из своего детства. Его взгляд нигде не мог обнаружить Квентина, но когда он решился спросить о нем аббата, что явно было бы напрасным трудом, он услышал тихую музыку. Во всяком случае, Давид посчитал музыкой шум, который раздавался из серебристого плейера, прикрепленного к рясе одного из монахов, чтобы можно было, не вставая, его включить. Хотя мелодия звучала так, словно сквозь сточную трубу слушаешь звуки, раздающиеся в кабинете зубного врача, Давид с некоторым напряжением идентифицировал «Царицу ночи»[216]. Монаху, который, повернувшись к ним спиной, рылся в книгах на самой большой полке, это явно не мешало, так как он покачивал ногой в такт музыке.
  — Где же Квентин? — испуганно прошептала Стелла.
  Головы монахов молниеносно повернулись к ним или поднялись вверх. Ядовитые взгляды пронизывали их со всех сторон.
  Почти со всех сторон. Монах с плейером на слова Стеллы никак не среагировал. Давид сделал два-три неуверенных шага по направлению к нему.
  — Я не знаю… — ответил монах, намеренно игнорируя возмущенные «т-с-с!» и «ч-ш-ш!», градом посыпавшиеся на него.
  Взгляд Давида во второй раз упал на раскачивающуюся ногу, и в этот момент он узнал сандалию приемного отца.
  — Квентин!
  Два-три прыжка — и он был рядом с ним, в то время как некоторые языки своим слегка истерическим щелканьем грозили завязаться узлом. Монах с плейером резко обернулся и наморщил лоб. Костлявый указательный палец его правой руки нажал клавишу на музыкальном приборе, после чего отвратительно звучащий голос царицы ночи издал последний сдавленный писк и умолк.
  С Старик недоуменно наморщил лоб. Когда он узнал Давида, его глаза недоверчиво расширились, как будто он оказался перед Святым Духом.
  — Квентин! — повторил Давид и вплотную подошел к своему приемному отцу.
  Монах тоже не мог подавить радостного изумления и громко воскликнул: «Давид!», что побудило одного из его собратьев, с оскорбленным видом топая башмаками, выйти из библиотеки. Сияющий Квентин заключил Давида в объятия — это было в первый раз после нагоняя, полученного Давидом в детстве, когда он обрызгал водостойким лаком статую Святой Девы. Несколько мгновений Квентин крепко прижимал голову юноши к себе, после чего, отодвинув его на расстояние примерно в половину руки, стал внимательно оглядывать с головы до ног, будто желая окончательно убедиться, что это действительно Давид — целый и невредимый.
  — Я боялся, что никогда тебя больше не увижу, — жалобно сказал монах. В его добрых глазах блестели слезы.
  Единственная причина, почему не плакал сам Давид, была та, что в прошлую ночь он без остатка исчерпал свои слезные запасы.
  Возмущенные шумом и беспокойством, растерявшиеся от обилия эмоций, остальные собратья захлопнули книги, отложили рукописи и чуть ли не бегом покинули зал.
  Стелла, которая все это время оставалась у входа, улыбалась им извиняющейся улыбкой, но это делало ситуацию для членов ордена молчальников еще затруднительнее, так как ее улыбка выдавала в ней женщину.
  Давид показал на провода и наушники, которые болтались на рясе:
  — Что говорят по этому поводу остальные?
  — Что они могут говорить? Это же монастырь молчальников, — улыбаясь, ответил Квентин. Затем его взгляд упал на Стеллу, и по его лицу скользнуло выражение испуга. — Стелла? — спросил он. В его вопросе не прозвучало особой радости.
  Но Давид понял, что некоторое беспокойство, с которым Квентин встречал его подругу, вовсе не было неприязнью или тайной ревностью, просто, будучи в курсе семейной истории Давида, монах не мог за них не тревожиться. Давиду стало стыдно за ложные обвинения и злые мысли, которые он в прошлом втайне обращал к Квентину, но ведь, в конце концов, он ничего толком не знал. Он никогда бы не думал плохо о Квентине, если бы тот своевременно, или, по крайней мере, частично, рассказал ему правду.
  — Добрый день, отец Квентин, — сердечно приветствовала его Стелла.
  — Это долгая история, — отмахнулся Давид, когда монах вопросительно и с некоторым упреком посмотрел на него.
  — Что привело тебя сюда? — Старик сжал плечи юноши. По нему было видно, что он сдерживает себя, чтобы не разволноваться.
  В эту секунду Квентин заметил кончик эфеса меча тамплиера, замотанного в тряпку, так что Давиду не пришлось долго думать, как все объяснить. Монах быстро понял то, что это должно означать.
  — Боже милостивый… — прошептал он.
  — Тамплиеры больше не существуют, — выдавил из себя Давид. — Я последний.
  Действительно ли он был им? Иногда он говорил быстрее, чем думал. Квентин медленно кивнул:
  — Да, теперь ты — магистр тамплиеров. Так ли это в самом деле? Давид внутренне корчился от неприятного чувства. Он никогда не стремился иметь что-то общее со всем этим религиозным бредом, и в этом отношении ничего не изменилось. Он хотел, чтобы все поскорее закончилось и он смог бы начать нормальную жизнь — без боев, без святынь, с заботами, с подлежащими оплате квитанциями за электричество и с неплотно закрывающимися окнами. Все, что он сказал Стелле, было правдой — он должен покончить с этим делом. Навсегда!
  — Может быть, — тихо ответил он, — но я не хочу вступать в права наследства.
  
  Неподобающий «контейнер» и условия перевозки оставили на плащанице несколько не вполне подобающих ей складок. Но если отвлечься от вышесказанного, путешествие в рюкзаке Стеллы реликвия перенесла подозрительно хорошо. Давид позволил себе сделать несколько замечаний относительно складок, так как манера обращения его приятельницы с реликвией, которой было более двух тысяч лет, его немного шокировала: то, как Стелла наклонялась над пожелтевшей от времени тканью и проводила по ней пальцами, как расстелила плащаницу на хорошо освещенном столе, — все вызывало у него опасение, что она, упаси Господи, раздобудет где-нибудь утюг с подачей пара. Мысли Квентина явно блуждали теми же путями, так как он подошел к столу, где лежала плащаница на очень близкое расстояние и, нервно переступая с ноги на ногу, пытался определить отдельные поблекшие буквы.
  Как выглядит реликвия, они давно изучили. Но Стелла не желала принять как данность, что материя не содержит никаких других указаний, кроме большого количества точек, крестов и штрихов в нескольких, едва различимых невооруженным глазом прямоугольниках в левом нижнем углу, то есть вблизи ног Господа. В греческих, латинских и древнееврейских надписях она разбиралась гораздо хуже, чем монах или Давид. PEZU, OPSKIA, IHSOY, NAZARENUS… Указаний на местонахождение Грааля не было. Описания пути к нему тем более.
  Стелла не могла с этим смириться. Без устали ее пальчики бегали по отпечатавшемуся на материи образу Христа, щупали без страха перед святостью каждую отдельную ворсинку ткани; она наклонялась над плащаницей так низко, что кончик ее носа почти касался реликвии.
  Время от времени Квентин оборачивался и выглядывал в раздумье из большого окна, которое выходило в сад. Но его сомнения касались не только, чем грубоватого обращения Стеллы с двухтысячелетней реликвией. Монах отреагировал на решение Давида примерно так же, как и его отец, и теперь смотрел из окна примерно с тем же выражением, которое Давид замечал в чертах магистра тамплиеров.
  — Квентин, — вздохнул Давид и встал рядом с монахом, — если я не разрушу Гроб, эта бессмысленная борьба никогда не кончится.
  — И это не может не быть в духе Господа, или я ошибаюсь? — поддержала его Стелла, не отводя взгляда от стола.
  Монах повернулся к ним обоим, покачивая головой.
  — Я этого не понимаю, — возразил он. — Вы же хотите не просто разрушить Гроб. — «Вы почитаете плащаницу Христа, как будто это грязная простыня», — без слов дополнил его взгляд. Но вслух он произнес: — Должна быть причина, почему он спрятан: «И отверзся храм Божий на небе… и произошли молнии и голоса, и громы и землетрясение, и великий град».[217]
  Квентин помолчал некоторое время, возможно, в напрасной надежде, что приведенной цитаты достаточно, чтобы убедить Давида и Стеллу в незаконности их намерения, но они лишь обменялись многозначительными, явно показывающими, что молодые люди плохо осознают христианский долг взглядами.
  Монах изменил стратегию.
  — Сила, которая исходит от Грааля, слишком опасна, — подошел он с другой стороны. — Она вводит в искушение!
  — Квентин, — возразил Давид, — я не хочу жить как отец. Я хочу быть свободным!
  В следующие секунды они вели безмолвную борьбу исключительно при помощи взглядов. Оружием Квентина были доминирующая роль, вера, а также опыт и мудрость старшего, в то время как Давид делал ставку на свое упрямство и на призыв к человечности и пониманию. Эту немую дуэль Давид выиграл.
  Монах покорно кивнул и снова подошел к столу, чтобы взять увеличительное стекло и пинцет, которые Стелла оставила на ткани, когда перестала ими пользоваться.
  Он прошелся с лупой над последовательностью странных знаков, при первом просмотре которых был совершенно беспомощен. Однако поскольку мозг, как известно, продолжает мудрствовать над неразрешимыми задачами даже и тогда, когда сознательно перестает об этом думать, монах нашел некоторые исходные данные.
  — Это не древнееврейский и не латынь. Арамейским это тоже быть не может, — рассуждал он вслух. — Это не иероглифы. Возможно, это код… — Он, чуть ли не извиняясь, покачал головой. — Чтобы его расшифровать, нужна другая реликвия — копье, которое убило Иисуса Христа.
  — А где оно?
  Квентин поднял взгляд и посмотрел на Давида так, как будто тот спрашивал его, где живет Санта-Клаус.
  — Во владении магистра тамплиеров. Твой отец должен был тебе его отдать.
  Давид отрицательно покачал головой, и монах, растерянно сморщив лоб, уселся на стул.
  — Мне это непонятно, — сказал он. — Роберт должен был передать тебе реликвию как своему преемнику. Или, по крайней мере, сообщить, где она находится. Таковы правила тамплиеров. — Он пожал плечами. — Без копья мы дальше не продвинемся.
  Давид посмотрел сначала на него, а затем смущенно на Стеллу.
  Критическая морщинка образовалась над переносицей девушки. Она схватила лупу и поднесла ее к правому глазу, одновременно свободной рукой скрупулезно прощупывая реликвию, пока ее упорство не принесло плоды.
  
  «Мастер меча» организовал бы погоню за Давидом гораздо раньше, если бы не должен был принять во внимание, что Тирос, Симон и Крулл в своем миниавтобусе полностью лишились связи с его «Поршем». А у него была веская причина взять этих трех рыцарей в качестве сопровождения, потому что во втором автомобиле он собирался перевозить труп Давида. Тогда его сестра смогла бы закопать своего сына в саду, и этой истории на все времена пришел бы конец. Помимо всего прочего, он не хотел запачкать дорогую обивку своей машины кровью племянника. В «Девине» никакого серьезного дела для этой троицы в настоящее время не было, так что рыцари могли отправиться с ним и быть у него под рукой, дабы оттеснить в сторону толпу старых монахов, если те надумают бить его своими костылями и швыряться костями.
  Лукреция между тем попусту тратила время в лаборатории ученого, доктора Франка, о котором была очень высокого мнения. «Добрый» доктор собирался погрузить в формалин некоего рыцаря Анжу, вернее, то, что сохранили столетия, и ломал голову над украшением, которое было надето на его пальце. Арес и сам между делом бросил беглый взгляд на производящее сильное впечатление кольцо и установил, что речь идет об удачной копии украшения, которое в свое время приказал изготовить для себя император Константин, после того как в 312 году одержал победу над Максенцием в битве у Мильвиева моста близ Рима. Этот благочестивый человек якобы видел перед битвой в небе светящийся крест и слышал слова, которые позже велел выгравировать на кольце: «in hoc signo vinces» — «под этим знаком победишь…».[218]
  Арес был хорошим рыцарем в ордене приоров. Он усердно учил домашние задания. Ему было известно, что император велел положить это кольцо с собой в гроб. Но, возможно, рыцарь Анжу вел двойную жизнь и параллельно зарабатывал кое-какие деньжишки грабежом, так что речь может действительно идти об оригинале из все еще в значительной степени неисследованных катакомб в районе Ватикана, где, должно быть, и похоронен император. Возможно, кольцо и впрямь имеет историческое значение, но, скорее всего, рыцарю было просто жаль отдавать хорошую вещь за бесценок. Однако зачем ломать над этим голову? Это так же глупо, как исследовать кольцо на наличие спор или других микроорганизмов, а в мумифицированном трупе пытаться обнаружить следы плохо залеченных детских болезней или зубного кариеса. Через несколько минут все регалии полностью перейдут в собственность приорессы и поведают, где рыцарь Анжу спрятал Святой Грааль.
  Взглянув в зеркало заднего вида, он удостоверился, что микроавтобус следует за ним на расстоянии нескольких сотен метров, направил свою спортивную машину к монастырским воротам и остался доволен, увидев перед монастырем автофургон Давида. Арес припарковал «Порш» рядом и злорадно потер руки, прежде чем вылез и неторопливо подошел к главному входу. Теперь, когда он снова командир над приорами, он очень хорошо чувствовал себя в роли преследователя, так как взялся за выполнение задания добровольно и не должен больше танцевать под дудку примитивного «Кебабного мозга». Арес надеялся, что Шарифу не удастся сделать Лукреции ребенка прежде, чем он, Арес, найдет время и место разделить араба на отдельные составные части. С другой стороны, маленький племянник в качестве замены, возможно, был бы совсем неплох, так как круг родственников Ареса ограничивался старшей сестрой. Если он сумеет ей помешать кушать во время беременности лепешки и бараньи котлетки, при удачном исходе дела можно будет и вовсе не вспоминать о родителе ребенка.
  Крадущиеся шаги приближались к деревянному порталу, после того как Арес постучал в него колотушкой. Дверца смотрового окошка поднялась, и в нем появилось бледное лицо, на котором под большим капюшоном сверкнули недоверчивые старческие глаза. Без каких-либо предостережений Арес просунул в приоткрывшийся люк руку, обхватил старика за глотку и ударил его с такой силой об массивную деревянную дверь, что со стены посыпалась штукатурка на мгновенно потерявшего сознание и упавшего на землю старца.
  Позади прошуршали шины. Симон, Тирос и Крулл, заменивший Пагана, которого они недавно похоронили, выскочили из машины, в то время как правая рука Ареса дотянулась до засова и легко его отодвинула.
  — Добро пожаловать, — радостно прошептал Арес, вежливо открывая дверь своим спутникам. Затем, переступив через монаха, он вошел на территорию монастыря и прислушался.
  Таддеус, стоявший во главе длинного деревянного стола, вокруг которого собрались все монахи — среди них Давид и Стелла, — закончил немую молитву, перекрестился и сел на свое место. Застучали стулья, когда остальные члены ордена последовали его примеру. Потом наступила мертвая тишина. Монахи опустили головы и заглянули в миски, в которых бобы, вареный картофель и кубики шпика плавали в жидкости, выглядевшей как вода для мытья рук, пахнувшей как студень и считающейся супом. Уголками глаз монахи улавливали любое, даже незаметное движение аббата.
  Давид улыбался. Ничего не изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз. Вероятно, ничего не изменилось и за последние пару сотен лет. Раньше он был лучшим в этой странной игре, но за прошедшее время у него пропала охота в ней участвовать. Не только потому, что за время пребывания в Мариенфельде он избаловался картофельным пюре с рыбными палочками и лапшой с томатным соусом, что по сравнению с едой, подававшейся ежевечерне голодным в Сан-Витусе, тянуло на добрые три звездочки. Гораздо больше он был переполнен беспокойством, из-за которого ему было трудно оставаться на месте. Плащаница пока не выдала им свои тайны, поэтому о том, чтобы все закончить, думать рано. Он должен сначала выяснить, где его отец спрятал копье. Возможно, придется вернуться в Тамплиербург… Во всяком случае, нужно что-то предпринять. Не может он без дела сидеть сложа руки и надеяться, что добрый Боженька все уладит в награду за то, что Давид всегда хорошо себя вел.
  Квентин призывал его сохранять спокойствие и не бросаться сломя голову в бессмысленные авантюры. Давид дал себя уговорить, по крайней мере до следующего дня, чтобы запастись новыми силами и идеями, но тем временем добровольное согласие уже начало его тяготить. Он хотел покончить с предстоящим делом как можно быстрее. Каждая минута, которая отделяла его от нормальной жизни без страха и священного наследства, казалась ему чересчур долгой.
  Аббат взял в руки деревянную ложку, и в ту же секунду, когда он окунул ее в своеобразный бульон, то же самое проделали остальные монахи, начав быстро вычерпывать скромную трапезу, отхлебывать ее большими глотками и громко причмокивать. Давид не знал, откуда взялся этот ритуал: возможно, чем менее вкусно, тем быстрее ешь. Но далее если хотя бы один из монахов знал причину спешки во время еды, из-за обета молчания он ничего не смог бы рассказать Давиду. Давид оставил свою ложку в миске и легонько толкнул локтем Квентина, в то время как Стелла смело принялась за еду.
  — Черт возьми, Квентин, — прошептал он, — что мы… делаем?!
  Вновь из-под больших холщовых капюшонов в их сторону полетели неодобрительные взгляды.
  Давиду было жаль монахов — ведь он доставил им неприятности: явился в монастырь с девушкой, постоянно разговаривал, а сейчас еще и черта помянул. Впрочем, он не собирался долго обременять их своим присутствием, а еще немножечко пускай потерпят.
  — Я не могу сидеть здесь и есть, — добавил он, продолжая глотать бульон — эту «полоскательную» воду с бобами.
  Теперь даже Таддеус, который в прошедшие часы определенно старался проявлять терпимость, послал юноше взгляд, полный упрека. Квентин состроил извиняющуюся гримасу и обратился к Давиду.
  — Я должен спокойно подумать, — сказал он серьезно. — Ешь. Пожалуйста.
  Давид вздохнул и разочарованно закатил глаза. Стелла взяла его руку под столом и прижала к своему бедру, погладила ее и ободряюще улыбнулась. Давид сдался, взял ложку и смело бросился в борьбу против рвотного, которое мгновенно его одолело.
  Отец Христофор, коренастый маленький монах, о полноте которого наверняка ходили всякие возбуждающие любопытство слухи, считался среди жителей монастыря человеком с телепатическими способностями; сегодня он с большим преимуществом выиграл пари на быстроту поедания супа, как вдруг передняя дверь в трапезную с грохотом распахнулась. Все взгляды испуганно устремились на дверь. Сердце Давида, когда он узнал, в вошедших Симона, Крулла и Тироса, сделало такой мощный скачок вверх, что у него возникло чувство, что оно может переломать ему изнутри ребра. Возглавлял троицу его дядя, и все они с шумным топотом ворвались в зал. Квентин коснулся Давида и опустил голову, так что его лицо стало всего лишь тенью под огромным капюшоном. Давид, Стелла и другие монахи поступили так же, как он, причем Стелла под столом испуганно схватила руку Давида. Тот, сдержав дыхание, ощупал меч тамплиеров, который, завернутый в тряпку, был принесен из машины и лежал у его ног. Только Таддеус взглянул на вооруженного незнакомца, вторгшегося в монастырь, скорее раздраженно, чем неуверенно.
  — Добрый вечер, — приветствовал собравшихся Арес. Он пребывал в хорошем настроении и подошел к нижнему концу стола, чтобы одарить сидящих за трапезой безобразной гримасой.
  Давид под столом развернул меч, в то время как «мастер меча» пытался кого-либо узнать под низко опущенными капюшонами. Как, черт побери, приоры его выследили?! И как он оказался глуп, поверив, что сможет чувствовать себя в безопасности от них хотя бы на короткое время! Рука Давида твердо обхватила рукоять грозного оружия.
  Его дядя схватил одну из деревянных мисок.
  — Честное слово, выглядит превосходно. Жаль, что мы не можем остаться и отобедать с вами, — усмехнулся он и вылил содержимое миски на монаха, из-под носа которого ее вытащил.
  Монах заметно вздрогнул и, не поднимая глаз на своего мучителя, сложил руки для немой молитвы. Арес перестал ухмыляться и смерил Таддеуса и остальных братьев угрожающим взглядом.
  — Где люди из автофургона, который стоит перед воротами? — спросил он грубо.
  Никто ему не ответил. Само собой разумеется, никто. Кроме Таддеуса, никто не смотрел на «мастера меча». Большая часть монахов, казалось, сконцентрировалась на невразумительном кусочке чего-то, что плавало в бульоне, и, возможно, они впервые задумались над тем, кого или что, собственно говоря, регулярно поедают.
  Давида занимало нечто иное. Он должен переправить Стеллу в безопасное место. С каждым вздохом он боролся с желанием вскочить, схватить ее за руку и бежать отсюда как можно быстрее. Тут имелся второй выход, который вел через кухню и кладовую. Всего два-три шага отделяли его от узкой двери, однако это расстояние в данной ситуации казалось непреодолимым. Их преследователи в тот же миг бросились бы за ними, сделай они первое предательское движение. Кроме него здесь никто не вооружен. Давид считал, что мог бы справиться с Симоном, Круллом и Тиросом одновременно. Он не отступил бы и перед Аресом. Но обезоружить сразу четверых? Впрочем, ему ничего другого не остается. Холодные капельки пота выступили на его горячем лбу, в то время как рука крепко, до боли, стискивала меч.
  Таддеус медленно поднялся со своего места и смерил Ареса строгим взглядом Мафусаила[219]. Он выставил вперед правую руку жестом, который не мог бы быть строже и авторитетнее. Его указательный палец без слов указывал на дверь.
  В чертах Ареса выступило недоумение. Затем он презрительно ухмыльнулся.
  — Ты веселый старый засранец, — насмешливо сказал он и медленно пошел вдоль стола, похлопывая по лезвию своего меча левой ладонью.
  Давид нервно переглянулся со Стеллой и едва заметно кивнул в направлении кухонной двери. Стелла, казалось, все поняла. Она подняла рюкзак и стала ждать сигнала.
  — Итак, мои молчаливые друзья, знаю, вы дали обет или что-то вроде этого, но мне нужен ответ на вопрос и у меня не очень много времени, — заявил «мастер меча», пристально вглядываясь в тени под неподвижными капюшонами. — Поэтому будем играть в игру, и она называется… — С режущим звуком его меч пролетел по воздуху в половине ладони от затылка отца Тимотеуса. — Сколько голов покатится, прежде чем я услышу то, что хочу услышать?
  Тимотеус закрыл глаза и сжал губы, когда Арес без церемоний снова замахнулся, чтобы отрезать ему голову. В ту же секунду Таддеус, позабыв про свой артрит, метнул в Гунна стул. Он попал в цель, как будто в течение всей своей жизни монах ничего другого не делал, как бросался мебелью, — меч выпал из рук Ареса. В то же мгновение трапезная превратилась в ад. Стулья, миски и кружки летали по воздуху, в то время как монахи, презирая смерть, набросились на «мастера меча» и других рыцарей-приоров. Арес нагнулся за мечом, его толкнули, он упал, но сразу же снова встал на ноги. В тот момент, когда Давид вскочил и метнулся к задней двери, их взгляды на кратчайший миг встретились.
  То, что Давид увидел, глубоко его потрясло. Речь шла уже не только о реликвиях, которые его дядя хотел отобрать. Речь шла о жизни. В глазах Ареса сверкнула яростная жажда убийства.
  — Вперед! — заревел Давид и толкнул Квентина, отчего тот, спотыкаясь, пролетел два шага по направлению к кухне.
  Позади, задыхаясь от ярости, рычал Арес. С уст монахов слетали отдельные крики боли, но Давид ни разу не обернулся, он крепко держал Стеллу за запястье и бежал так быстро, как могли нести его ноги.
  Арес освободился мощным рывком, скинув с себя сразу трех стариков. Те неожиданно быстро встали на ноги, но не бросились на него снова, так как видели, как он отгонял мечом двух стоящих поблизости монахов. Другой клубок святых братьев был разогнан Тиросом, который, разъярившись, бил всех вокруг себя, в то время как Симон и Крулл оттесняли стариков, которые бросались на них с голыми руками, к стене и держали их там, размахивая для острастки мечами. Тирос ударил по ребрам упавшего отца Таддеуса, который несколько мгновений назад пытался выставить нежданных гостей из трапезной. Искаженное болью лицо старика не могло смягчить приоров. Ярость Ареса была безгранична: Давид снова ускользнул, а на них неожиданно, как снег на голову, навалилась орда одичавших старцев, чьи лучшие дни и физические силы остались далеко в прошлом… Но его страдающий манией величия недозрелый племянник и его сладкая невеста далеко не уйдут. Он лично их поймает. Тем более теперь, после такого позора. Для этого ему не понадобятся даже трое перемазанных супом неудачников, которые его сюда сопровождали.
  Арес, проходя мимо, дал аббату еще один пинок, а затем, громко топая, с грозным рычанием вышел в ту же дверь, через которую вошел в трапезную, в то время как трое вооруженных, ничтожных, по мнению Ареса, людишек — Давид, Стелла и поп — пробежали через узкий задний ход. Какими бы окольными путями беглецы не воспользовались, думал Арес, все равно им придется выйти наружу. И здесь им предстоит наконец узнать, почем фунт лиха, и много чего изведать на собственной шкуре…
  Он увидел эту троицу через ветровое стекло своего «Порша» с шоссе: они свернули на узкую тропку, проходившую между маленьким озерцом и опушкой леса. В нескольких десятках шагов за ними поспешали задыхающиеся Тирос, Симон и Крулл. Но даже учитывая то обстоятельство, что Давид и его подруга потащили с собой дряхлого священника и что все они были в длинных рясах, темп горе-рыцарей был недостаточно быстрым. «Мастер меча» поддал газу и обогнал сотоварищей.
  В раздражении Арес нажал на кнопку телефона, закрепленного на щитке водителя, который с тех пор, как он сел в машину, постоянно звонил, включенный на полную громкость.
  — Что?! — рявкнул он.
  В то время как, сняв ногу с газа, он выворачивал на тропу, в салоне раздался взволнованный голос «Кебабного мозга»:
  — Арес! Почему ты не отвечаешь?!
  — Потому что я должен прихлопнуть парочку надоедливых мух! — заорал в ответ «мастер меча» и с досадой установил, что священник и его овечки направились к небольшому косогору, после того как заметили его автомобиль.
  — В том-то и дело! Арес, ты не должен… — начал Шариф.
  Но Арес в ярости его перебил.
  — Ты сообщил все, что хотел, выбивальщик ковров! — отчеканил он и закончил разговор, ударив кулаком по кнопкам телефона.
  Затем его пальцы цепко обхватили руль, в то время как нога ударила по педали газа, выжав ее до максимума. Давид еще не взобрался на косогор. Арес сможет его схватить. Едва ли двадцать метров разделяют дядю и строптивого племянника. Пятнадцать, десять…
  Давид остановился на обочине дороги, повернулся лицом к Аресу и… поднял вверх меч магистра тамплиеров!
  Арес своевременно заметил это. Он мог уклониться от безумного нападения мальчишки, но упорно пер прямо на него и лишь немного наклонился над рулем, когда увидел летящий навстречу клинок. Давид сможет самое большее разбить ветровое стекло, но после этого колеса «Порша» раздробят его кости.
  Однако Арес основательно ошибся в расчетах, и теперь эта ошибка могла стоить ему жизни. Его поле зрения охватывало уже только тахометр[220] и бензосчетчик, так что он не мог увидеть, что, в сущности, произошло. Ясно было только, что Давид с помощью меча каким-то образом ухитрился превратить его спортивную машину в нечто вроде кабриолета[221]. Под оглушительный грохот на Ареса посыпался дождь искр и осколков стекла и металла. От удара «Порш» начал раскачиваться, а затем, без крыши и оконных стекол, неуправляемый, покатился вниз по склону к озеру.
  Арес не успел даже крикнуть — его машина с оглушительным плеском прорвала водную поверхность и в мгновение ока опустилась на дно.
  Триумф Давида на данном этапе был бы не столь впечатляющим, если бы Стелла и Квентин с редким присутствием духа не держали его каждый со своей стороны под руки и не тащили бы вверх по склону. Тирос, Крулл и Симон тоже взбирались вверх и были от них на расстоянии двадцати метров. После того как клинок меча разрезал металл и стекло, словно Арес ехал в машине из черного шоколада, Давид, на время застывший и превратившийся в соляной столп, хотя и с широко открытыми глазами, сумел все же высмотреть и поднять свой меч. По собственному желанию в ближайшие минуты Давид не двинул бы ни рукой, ни ногой, так что сделался бы легкой жертвой трех мракобесов из ордена приоров. Он еще немного помедлил, пока голос Стеллы, призывавшей его поспешить, не прорвался к нему, словно из другого мира, в то время как они взбирались на косогор, а затем целую вечность продирались сквозь заросли леса, где колючие кусты и низко свисающие ветви безжалостно рвали их рясы.
  Еще долго после того, как они, едва дыша, с багровыми от напряжения лицами, укрылись за разросшимся кустом дикой малины и двое из них нашли в себе силы постоянно прислушиваться, спустились ли наконец вниз их преследователи, Давид не вполне способен был осмыслить, что произошло и что он, собственно, сделал. Вероятность, что он никогда этого не поймет, была достаточно велика. Он не знал, какой черт надоумил его ударить мечом по «Поршу», который приближался к нему со скоростью добрых пятьдесят километров в час. Он понятия не имел, как все это получилось и как ему удалось самому не попасть под колеса. Прежде всего, он не имел ни малейшего представления, откуда вдруг появилась столь мощная сила, которая была необходима, чтобы, так сказать, «обезглавить» машину Ареса. Уж точно, не от него самого. Он только почувствовал короткий толчок в плечах, когда сталь клинка и металлический кузов, высекая искры, столкнулись друг с другом, и ему даже не пришлось прикладывать никаких усилий, чтобы сохранить равновесие. Когда все закончилось и его дядя в «Порше» быстро понесся вниз, а затем погрузился в воду, Давид не ощутил даже мускульной боли в запястьях, хотя разум, как тогда, так и теперь, убеждал его, что все кости должны быть сломаны.
  После того как беглецы довольно долго просидели за кустами, они решили, что их преследователи временно приостановили охоту, и тогда Квентин повел их в маленькую рыбачью хижину на другой стороне озера, где они переночевали. Вернее сказать, Стелла и Квентин вздремнули на двух небрежно сколоченных нарах, которые со своими завшивевшими матрацами и изъеденными молью одеялами походили не на кровати, а на жалкие бутафории, в то время как Давид сначала сидел на посту у двери внутри хижины, потом перед хижиной, затем снова сидел внутри, где все пропахло рыбой и плесенью, или же беспокойно ходил туда и обратно.
  Тем временем выглянули первые солнечные лучи, пробившись сквозь клубы тумана над озером, в котором утонул дядя Давида. Юноша не чувствовал себя усталым — напротив, он был бодр и чрезвычайно возбужден, несмотря на то что ночью не сомкнул глаз. Поскольку Давид как раз только что перестал размышлять, не ответственен ли, в конце концов, за этот могучий удар сам Господь Бог, и тогда вовсе не его сила, но сила Господня срезала крышу с «Порша», его совесть использовала эту возможность, чтобы задать вопрос: можно ли сказать, что он убил собственного дядю? И в результате он запретил своей совести так думать и предложил другое решение: вполне возможно, что Арес жив и что он пережил вынужденное купание. После этого его подсознание использовало момент, чтобы вспомнить о плащанице в Стеллином рюкзаке, и о мече магистра тамплиеров, и о неизвестном местонахождении копья Лонгинуса. А также о возможности проникнуть к Граалю без последней реликвии, чтобы положить конец безумию.
  Не раз в течение ночи Давид садился на шаткую табуретку перед не менее обветшалым столом и задумчиво вертел в руках меч магистра тамплиеров. Меч перенес нападение на «Порш» не совсем без ущерба, как с сожалением заметил Давид: рукоятка немного шаталась. Это не было непоправимым изъяном, но тем не менее вызвало досаду, так как это оружие было все, что осталось у Давида от отца. Он даже не знал, где Лукреция похоронила магистра тамплиеров и есть ли такое место, где бы он мог уединиться и спокойно о нем тосковать… Если разум отца был светлым и бодрым, то душа его устала. У Роберта уже не было более сил страдать.
  Давид взял жестяную кружку с дымящейся бурдой, которую он сварил, использовав извлеченный из покрытой паутиной жестяной коробки кофе и прокрутив его в древней кофейной мельнице, когда его внимание привлек скрип. Давид встревоженно вскочил и повернул голову, но это была всего лишь Стелла, которая поднялась со своего скромного ночного ложа и тихонько подошла к нему. Он расслабился и снова сел:
  — Хочешь кофе?
  Стелла улыбнулась ему заспанной, но от этого не менее очаровательной улыбкой. Ее волосы растрепались, комбинезон — вечером она сняла рясу так же, как и Давид, — совершенно измялся, оттого что она всю ночь беспокойно вертелась на неудобных нарах. Но Давид в который уже раз убедился, что все равно, во что одета Стелла, — в бальное ли платье или в мешок из-под картошки, — Стелла всегда выглядела сногсшибательно.
  Он ответил на ее улыбку и кивнул в сторону древнего очага, вокруг которого на стене висели верши и рыбацкие сети. На железной перекладине вовсю кипел старый чайник с большой вмятиной. Стелла сняла с полки вторую жестяную кружку, насыпала в нее молотого кофе и залила его кипятком, в то время как пальцы Давида вновь и вновь ощупывали поврежденную рукоятку меча.
  — Сломался? — спросила она тихим шепотом, чтобы не разбудить Квентина.
  — Нет. — Давид провел пальцами по широкой стороне клинка. — Он не сломался, только рукоять немного расшаталась. Или нет?
  В этот момент он заметил совершенно случайно то, чего до сих пор не замечал. Если он двигал эфес, двигался также и врезанный в рукоятку восьмиугольный крест — всего на несколько миллиметров, но теперь, когда он внимательно за этим следил, этого нельзя было не заметить. Значит, крест не был единым целым с рукояткой. Давид попытался покрутить крест, но у него не получилось. Тогда он нажал на крест большим пальцем, и тот ушел вниз примерно на полсантиметра, но больше ничего не произошло. Тем не менее здесь явно должен быть какой-то механизм — в этом Давид был убежден. Кончик эфеса и рукоятка, несомненно, находятся в хитрой связи друг с другом.
  Сбитый с толку, Давид показал Стелле эфес и то, как он связан с крестом тамплиеров.
  — Потяни-ка! — попросил он, наморщив лоб, и нажал на крест двумя большими пальцами, в то время как Стелла молчаливо выполнила его просьбу.
  Раздался тихий щелчок, и в следующую секунду Давид держал в руке полую рукоятку, в то время как между пальцами Стеллы при свете свечи блеснуло что-то треугольное и серебристое, выскользнувшее из дупла. Копье?
  Давид разыскивал оружие примерно двухметровой длины, поэтому он недоверчиво смотрел на небольшую продырявленную металлическую штуковину, которую Стелла держала перед собой, взирая на нее так же удивленно, как и Давид. У него, однако, не было ни малейшего сомнения в том, что находка, обнаруженная ими благодаря стечению несчастливых случайностей, и есть недостающая реликвия, которую они искали. Нечто особенное, повелевающее и внушающее почтение исходило от холодной стали. В заброшенной, одинокой рыбацкой хижине они нашли его — то самое копье, которое положило конец страданиям Христа. Оказывается, Давид все время носил его при себе.
  — Господь мой…
  Стелла и Давид оглянулись, услышав приглушенный шепот Квентина. Поглощенные и очарованные последней реликвией, они не заметили, что священник перестал храпеть; не заметили даже, что он встал со своего ложа и зашел за спину Давида.
  Давид схватил дрожащими руками острие копья и молча передал его Квентину, взявшему его с осторожностью музейного смотрителя, который хочет сдуть единственную пылинку с «Моны Лизы».[222]
  — Копье Лонгинуса, — почтительно прошептал Квентин, растерянно покачав головой, и перекрестился. — Святое копье. Оно пролило кровь Спасителя. В нем сокрыта магия.
  Стелла первой освободилась от сковавшего ее почтения и дрожи. Она встала и вынула плащаницу из рюкзака, чтобы со свойственным всем женщинам мира природным талантом мгновенно разгладить ее и постелить на маленький стол. Задумчиво прижав к нижней губе указательный палец и прищурившись, она рассматривала место вблизи отпечатков ног Мессии, в то время как Давид и Квентин все еще безмолвно созерцали треугольное острие копья.
  Когда монах очарованно поднес металлический клинок ближе к свету разгорающегося дня, который все сильнее проникал через открытую дверь хижины, Давид понял свою ошибку: копье вовсе не было дырявым, как ему показалось вначале. Святость реликвии не давала ржавчине ни единого шанса обезобразить ее пометами времени. Копье сияло чистейшим серебром, словно его отлили вчера. Отверстия, которые он заметил, были безупречно круглыми, специально вырезанными; всего их было десять.
  — Я бы скорее сказала, что в нем сокрыта не магия, а логика, — возразила старику Стелла, в то время как ее взгляд переходил от копья к плащанице и обратно.
  Она взяла у Квентина копье и прицельно положила его на то таинственное место на плащанице, которое в монастыре так долго и безуспешно разглядывала.
  — Десять отверстий, — сказала она задумчиво, — и десять знаков. Спорю, что это имеет какой-то смысл.
  Как прикованный, взгляд Давида следовал за ее изящными пальчиками, которые осторожно двигали копье в тех прямоугольниках, где и так-то едва различимые, а в недостаточно освещенной хижине едва заметные были сосредоточены различные знаки: кресты, штрихи и точки. Еще раньше они втроем так долго смотрели на эти непонятные символы, которые произвели на них неизгладимое впечатление, что те чуть ли не отпечатались в их мозгу.
  Квентин подошел к девушке, положил свою руку на ее и начал медленно двигать ею вдоль контуров тела — сначала вверх, а потом вправо, — пока не достиг темного пятна — места, в которое Лонгинус воткнул копье приблизительно две тысячи лет назад. Монах подвинул копье на то самое место, на котором некто написал слова PEZU, OPSKIA, IHSOY, NAZARENUS и некоторые другие, которые Давиду ничего не говорили, сосредоточился и крепко сжал губы. В круглых отверстиях появлялись и исчезали отдельные буквы, но постоянно одно или несколько из них оставались пустыми. Они нашли только одну позицию, при которой в каждой из дырочек появились буквы. Глаза Квентина расширились от изумления.
  — Более милостивый, да! Тут должен быть смысл! — вырвалось у старика.
  Давид еще ниже наклонился над столом, чтобы разглядеть маленькие буковки, но в отличие от Стеллы отказался опираться рукой на святую ткань.
  — «Saxsum Petri», — прочел Квентин слегка дрожащим голосом. Его морщинистый лоб покраснел от волнения.
  — А что это значит? — спросила Стелла, в то время как Давид с превосходством понимания смотрел на реликвию.
  — «Скала Петра», — коротко перевел Давид.
  — Ватикан.
  Голос Квентина звучал немного обиженно, потому что Давид поторопился и одной лаконичной фразой лишил его удовольствия дать длинное, с цитатами из Священного Писания, объяснение, однако дулся он недолго и ограничился немногими, связанными со «Скалой, или Камнем, Петра» историческими фактами. Давид совсем его не слушал, так как ему все это было более или менее известно. Он был хорошим учеником, и даже в свободное время Квентин не щадил его и не освобождал от занятий по истории христианства.
  — Во всяком случае, Ватикан, несомненно, построен на скале Петра, — заключил Квентин после небольшой паузы.
  — Значит, Гроб должен быть там, — сделал вывод Давид и обругал себя дураком, что не додумался до этого гораздо раньше и без всякой реликвии. Что могло быть естественнее, чем спрятать величайшую тайну христианства под центром христианского сообщества?
  — А что находится под Ватиканом? — Стелла выпрямилась, повернулась к очагу, разлила кофе по кружкам и подала им.
  Квентин ответил на ее вопрос страдальческой гримасой, только затем зашевелились его губы.
  — Город мертвых, — сказал он. — Катакомбы. Бесконечный лабиринт.
  Он встал, и вдруг они увидели, как он разочарован, когда с горячей чашкой, которую ему протянула Стелла, снова вселяла убогое подобие кровати. Монах выглядел так, словно только сейчас, дав последнее пояснение, понял, какой логический вывод из него следует.
  — Тогда мы оказались там же, где и прежде, — застонал он. — Внизу, в лабиринте, невозможно найти что-то определенное.
  Стелла снова подошла к реликвиям, отхлебывая горячий кофе, и решительно покачала головой.
  — Насколько я понимаю, все, что делают тамплиеры, имеет смысл, — заявила она и смерила Квентина и Давида вызывающим взглядом. — Известно, что реликвии приведут нас к Гробу. Верно? Тогда копье и плащаница должны сказать больше, чем только в каком месте находится Гроб, — заключила она, на что Давид и монах подтверждающе кивнули.
  — Да, — сказал Давид и беспомощно повел плечами. Иногда он хотел иметь возможность читать ее мысли, чтобы лучше ее понимать. — Точный путь…
  — Карта!
  Его подруга машинально поставила свою кружку на плащаницу и снова схватила копье, чтобы подвигать его на ткани, внизу слева.
  Квентин испуганно втянул воздух полузакрытым ртом и не удержался, чтобы не сделать Стелле замечание о неуважительном отношении к реликвии Господа: плащаница Христа — это все же не скатерть! С величайшей осторожностью он переставил кружку и заглянул Стелле через плечо.
  — Если эти прямоугольники имеют отношение к катакомбам… — размышлял он.
  — То это и есть карта, — обрадованно кивнула Стелла и начала медленно двигать острием копья то вверх, то вниз. — Эти точки… иногда в каждом отверстии можно увидеть маленькую точку и всегда — крест… А здесь, сверху, более крупный крест… Это должно быть картой! — Она взволнованно посмотрела на Давида. — Послушай! Дай мне уголек из очага! Мы должны соединить кресты друг с другом!
  Лукреция покинула «Девину», не сказав Аресу, куда направляется. Судя по всему, она не хотела, чтобы он это знал, так как ему потребовалось добрых три четверти часа злобных оскорблений и угроз, пока упрямый как осел наемник на другом конце телефонного провода наконец-то сдался и сообщил, в какое тайное путешествие отправилась госпожа. После этого наемник обратился к нему с мольбой не выдавать его; в надежде сохранить свою работу и жизнь несколько дольше он шепнул Аресу еще несколько дополнительных деталей. Тем не менее этот человек непременно потеряет работу, как только Арес вернется в «Девину» и вновь станет командовать: когда это будет, он пока не знал. Сначала «мастер меча-» — совершил небольшую поездку по Риму. Он чуть-чуть не успел на самолет, в котором должна была лететь Лукреция, а следующий вылетал только через четыре часа. Но самое маленькое государство мира было едва ли достаточно велико, чтобы случайно не столкнуться с тем, кого ищешь. Уж он-то ее найдет очень быстро, сколько бы голов ради этого не покатилось с плеч. Всю жизнь он посвятил тому, что искал для своей сестры и для ордена приоров Святой Грааль и мужественно за это сражался. Теперь, когда Лукреция, возможно, уже близка к цели, которая была для их ордена наиважнейшей почти тысячу лет, он не допустит, чтобы она одна, без него, зацапала чашу, дарующую бесконечную власть и вечную жизнь. Он непременно ее найдет. И он предчувствовал уже где, так как единственное указание на местонахождение Гроба, которое они до сих пор обнаружили, было кольцо императора.
  «Константинов дар»[223]… Добрый Константин передал в свое время папе город Рим и господство над всей Западной Римской империей, за что в благодарность был похоронен папой в катакомбах под Ватиканом.
  «Император этот, судя по всему, был действительно мощным дарителем», — усмехался Арес про себя, тащась пешком по старому городу, где бары и кафе тесно соседствовали друг с другом, соревнуясь за благосклонность туристов. Отдать Рим — за погребение! Константин был бы отличным торговым партнером. Папа наверняка мог бы за такую цену щедро похоронить и весь остаток императорской семьи.
  Во всяком случае, затерявшийся в катакомбах гроб императора должен иметь отношение к Граалю, иначе Лукреция наверняка не удостоила бы столицу Италии личным посещением. Однако в противоположность сестре Аресу, как бы невероятно это ни звучало, в первую очередь было не до проклятого Грааля, не до власти и не до бессмертия, хотя недавно он болезненно испытал на собственной шкуре, что бессмертие могло бы оказаться в высшей степени благоприятным свойством. Особенно когда находишься на глубине несколько метров такого мирного и кажущегося таким безобидным озера, берега которого, как выясняется позже, дьявольски круты, к тому же если ты еще зажат между рулевым колесом и сиденьем водителя. И лишь тогда, продырявленный стальными и стеклянными осколками, ты сознаешь, что самая большая анатомическая слабость человека заключается в отсутствии у него жаберного дыхания.
  Он был на волосок от смерти. После того как ему в конце концов чудом удалось освободиться из стального капкана и выбраться на берег, он свирепым ударом повалил на землю Тироса, поскольку даже без глупых поговорок, которыми рыцарь его приветствовал, он воспринял как невыносимую наглость то, что, едва оказавшись вновь на суше, вынужден беседовать с безобразной рыбьей физиономией. Следующее горестное открытие не заставило себя долго ждать: стальные осколки и куски пластика с острыми краями настолько глубоко в него проникли, что затронули даже кости, так что он часами должен был затем подвергать себя крайне болезненной процедуре, удаляя щипцами и пинцетами из своего тела все лишнее. Отвратительные рубцы все еще искажали его прежде безупречное лицо. И это при том, что процесс заживления проходил у него, как обычно, невероятно быстро. В ином случае при таком количестве опасных для жизни ранений его шансы отойти в мир иной были бы едва ли меньше, чем утонуть.
  Давид поплатится. Следы Грааля ведут в катакомбы, и его племянник, который пытается найти и разрушить Гроб Господень, тоже может отправиться туда. Но прежде Арес его убьет, в первую очередь — из мести за свою смертельно раненную гордость, во вторую — чтобы помешать его безумному намерению и, кроме того, чтобы доказать Лукреции, что он, Арес, совершенно точно не даст сесть себе на голову восемнадцатилетнему молокососу. Он не кто-нибудь, а «мастер меча». Он был и остается непобедимым. У нее нет никого, на кого она могла бы положиться больше, чем на своего брата.
  Бог, судьба (или кто там еще направлял его в эти минуты?) явно оценили его благородные мотивы. Хотя, проходя мимо, он не узнал ее с первого взгляда, но, обернувшись и взглянув еще раз, все же обнаружил Лукрецию — в старом городе неподалеку от Ватикана. Она сидела за маленьким круглым столом на просторной террасе, на ней был костюм кремового цвета, волосы покрывал светлый шелковый платок, и не менее трети лица пряталось за большими темными солнцезащитными очками, что и побудило Ареса не подходить к ней сразу, а некоторое время издали понаблюдать. Со времени отрочества она не ходила ни в чем другом, кроме как в очень длинных бархатных платьях различных цветов и покроев, из тех, что были ей к лицу. Возможно, она даже спала в рубашках того же фасона. Но, взглянув на нее в этот раз, Арес должен был признать, что немного более светский и модный стиль ей тоже очень подходит. В таком виде она отдаленно напоминала ему Грейс Келли.[224]
  Арес старался поэтому двигаться с небрежностью Кери Гранта[225], если уж судьба выкинула такой трюк и наградила его таким ростом, что он, скорее, выглядел как монстр Франкенштейна. Без приветствия, но с улыбкой, более сердечной, чем Лукреция заслуживала, он в конце концов придвинул стул к ее столику, уселся на него и бросил взгляд на эспрессо, который его сестра непрерывно помешивала ложечкой, делая вид, будто не замечает брата.
  — Чашечку эспрессо я бы сейчас тоже охотно выпил, — вздохнул Арес, внимательно следя за каждым ее движением, ожидая предательского вздрагивания или чего-нибудь подобного, что могло бы подтвердить его убеждение, что все ее высокомерие только фасад, за которым скрывается другая Лукреция — чувствительная и, несмотря ни на что, любящая старшая сестра. Но она играла роль ледяной властительницы, которая уверена, что в обозримом времени весь мир будет лежать у ее ног, играла подозрительно хорошо, достойно премии Оскара.
  — Ты помнишь мои слова? — спросила Лукреция, после того как несколько длинных секунд совершенно не обращала на него внимания и даже позвала проходящего мимо кельнера, словно не слышала косвенно выраженной просьбы брата. Ее черты оставались бесстрастными, когда она сказала: — Это был твой последний шанс!
  — Ах, сестренка, не действуй мне на нервы, — отмахнулся от нее разозлившийся Арес.
  Не она, а он имел вескую причину дать волю своей оправданной ярости. Ведь это она запросто, не потрудившись предупредить, отправилась без него в Рим. Что касается Давида, то уж с ним Арес разберется, как только представится возможность сразиться в честном бою. В конце концов, то, что случилось, не было просчетом Ареса, а лишь исключительным везением Давида, из-за которого ему, Аресу, судьба подстраивала один провал за другим. И потом, кто, собственно, произвел на свет этого докучливого засранца? Она или он?
  Лукреция ничего не сказала. Но зато она на него взглянула и смотрела долго, не отрывая глаз. Презрительная дрожь исказила уголки ее рта. Она не улыбалась.
  Внезапно он понял, что сказанное ею следует воспринимать всерьез.
  — Ты не можешь так поступить! — вспылил он. — Я твой родной брат. Ты во мне нуждаешься!
  — Никогда в тебе не нуждалась, — спокойно ответила Лукреция. Ее голос был по-настоящему холоден, это не было фасадом Снежной королевы, признаки которой он тщетно разыскивал все более отчаявшимся взглядом. — Я тебя жалела.
  Последние слова были для него слишком болезненны. Они поразили его, словно удар кулаком в лицо. Но судьба, которая несколько минут назад еще, казалось, благоприятствует ему, продолжала ставить одну подножку за другой, так как в эту секунду со своего места поднялся и покинул кафе другой посетитель, человек, которого он охотнее всего никогда бы в жизни не видел, — то был Шариф.
  Араб сидел на два столика дальше Лукреции, с левой стороны, и, вероятно, слышал каждый произнесенный ими слог.
  Но даже это было не самым худшим. Собственно, он должен был догадаться, что Лукреция потащит с собой свою болтающую и це —
  …
  Он позволял ей делать с собой все за малую толику признания, за крупицу симпатии и за благодарную улыбку.
  Ничего подобного больше не будет, и это уже становилось не так важно. Он понял, что нуждается в ней теперь так же мало, как и она в нем, отвернулся от сестры и затерялся в толпе прохожих и туристов.
  — В катакомбы ведут шесть входов, — расслышал он слова араба, прежде чем отошел достаточно далеко. — Наши люди следят за каждым. Как только Давид появится, мы немедленно об этом узнаем.
  — Спасибо, что ты всегда в меня верил. — Лукреция произнесла это нарочито громко, чтобы Арес на всякий случай ее услышал.
  Доминик Шарло мог позволить себе три авиабилета в первом классе. Давид, напротив, не имел в кармане ни цента, но был рад из-за проблем идентификации найти второй, убедительный аргумент против полета в Рим. Даже если мать еще не проведала о его ненавистном втором существовании, все равно они оставят заметные следы, как только имена Квентина и Стеллы будут внесены в списки пассажиров на Рим. Опыт прошедших дней показал, как подозрительны и оперативны шпионы Лукреции и как безжалостны ее палачи. Поэтому Стелла и Квентин сложили свои наличные, и этого как раз хватило на анонимную поездку в Рим по железной дороге. Хотя это было утомительнее и дольше, зато надежнее. Кроме того, на узкой мягкой полке в вагоне рядом со Стеллой сидел не Доминик, а Давид.
  Между тем наступила следующая ночь. Давид чувствовал себя с каждым оставленным позади километром немножко лучше. Его уверенность, что они доберутся до Рима без проблем, после последней, прошедшей без осложнений пересадки превратилась чуть ли не в эйфорию, которая в течение последующих часов уступила место усталости, так долго его щадившей. Если не принимать во внимание легкого похрапывания Квентина, растянувшегося на противоположной полке и прикрывшего лицо капюшоном, а также равномерного постукивания колес, то в этом простом купе было тихо и спокойно. Поезд несся вперед. Они приближались к цели и к концу всего этого безумия.
  За окном мимо них давно уже не проносились огни. Там была сплошная темнота, так что их лица отражались на слабо освещенных изнутри оконных стеклах. Отражение Стеллы послало отражению Давида теплую улыбку. Давид взглянул на нее и одарил ее ответной улыбкой — от всего сердца. Он любил ее, он гордился ею и он был бесконечно благодарен ей за то, что она была с ним, несмотря на все, что произошло. Он вряд ли являлся для нее хорошей партией: болтун, пустомеля, слюнявый зомби — только еще опаснее. Нигде он не мог появиться без того, чтобы не возникла паника и не случилось большого несчастья. Но Стелла оставалась с ним. Она была оправданием его существования, проводком, ведущим его в далекую нормальную жизнь.
  — Спасибо, что ты со мной и помогаешь справиться с этим безумием, — подытожил он свои мысли шепотом.
  Стелла улыбнулась и повела плечами:
  — Ты — единственный человек, который у меня есть.
  — У тебя есть родители, — возразил Давид и застыдился, что не смог подавить нотку зависти в своем голосе.
  — Да. — Стелла взяла его за руку и посмотрела на него со смешанным выражением сочувствия по отношению к нему и жалости к себе. — Но им я безразлична. А тебе нет.
  Естественно, она знала, что далеко не безразлична своим родителям. Давид прочел это в ее глазах. Но в них было написано также нечто иное: она хотела быть с ним, хотела вместе с ним жить, любить и страдать. И воля Стеллы была сильнее всего остального.
  Их губы встретились. Только теперь ему стало ясно, что, хотя в прошедшие дни они постоянно находились вместе, дело ни разу не дошло до того, чтобы, оказываясь рядом, на момент закрыть глаза, погладить друг друга, поцеловать и забыть все заботы. Со времени их первого и пока единственного поцелуя в интернате Давид никогда не чувствовал себя так хорошо и так свободно. Он удивлялся теперь, как даже один-единственный день он мог прожить раньше без знаков нежности со стороны Стеллы. Они оба так много упустили и теперь наверстывали упущенное. Ее поцелуи и прикосновения стали более бурными, безудержными. Его руки забирались под ее комбинезон, узнавали бархатную горячую кожу ее рук, спины, живота.
  Возможно, если бы Давид не пережил свой первый раз в купе мчащегося поезда, они в своей страсти не потеряли бы так внезапно равновесия. Они свалились с глухим стуком на грязный пол между— полками. Тотчас их взгляды повернулись в направлении Квентина. Равномерный храп монаха перешел в отрывистое бурчание, но он спал или из чувства приличия делал вид, что спит.
  Давид смущенно ухмыльнулся, в то время как они расцепили сплетенные руки и ноги и с трудом встали. Квентин повернулся на другой бок, теперь он снова храпел. Они немного подождали, не будет ли он вертеться. Затем вновь втиснулись на узкую полку и улеглись рядом, и целовались, и гладили друг друга во сне.
  Давид понимал, что приятное путешествие в поезде — короткое затишье перед бурей, но в надежде на то, что буря пронесется в рамках безобидного приключения и в дальнейшем не превратится в сметающий все на своем пути ураган, он с относительным спокойствием смог использовать поездку, чтобы немного отоспаться и восстановить силы. Если уж мать не выследила его перед итальянской границей, то теперь, поскольку они приехали в Рим в ранний полдень, он надеялся, что никто больше не встанет на их последнем пути, раз и навсегда заканчивающем это безумие. Лукреция влиятельна и богата и, естественно, располагает разнообразными методами получения информации, но она все же не волшебница, которая может проследить в магическом стеклянном шаре каждый его шаг. Он обладает реликвиями, никто, кроме него, не знает, где искать Гроб, и потому единственный, кто, возможно, захочет помешать и сорвать его планы, это сам Господь. Но Давид не думал, что добрый Боженька не одобрит его деяние. Стелла была права в своем убеждении, что горе и пролитие крови ради завладения Граалем вовсе не в духе Господа. Если же великому Творцу так уж важен этот глупый сосуд и Давид, уничтожив его, навлечет на себя высочайший гнев, такой Творец не достоин ни одной молитвы и должен быть свергнут. Так, во всяком случае, все это воспринимал Давид, будучи в хорошем настроении, в то время как рядом с Квентином и держащейся за его руку Стеллой, согреваемый лучами предобеденного солнца, как самый обычный турист с завернутым в газетную бумагу продолговатым сувениром, держал путь в самое маленькое государство мира.
  — Сейчас мы будем на месте.
  Квентин замер на миг среди уже собравшегося к этому часу значительного скопления людей, которые сновали туда-сюда между кафе и достопримечательностями, и развернул небольшой план города, который он так часто рассматривал, что уже заучил наизусть.
  Было заметно, что монаху не по себе при мысли, что самую значительную святыню, которая существует на свете, предполагается уничтожить. Он использовал каждое обстоятельство, чтобы оттянуть время, возможно, в надежде, что Давид подумает и изберет другой путь. Но никакой альтернативы не было. Лукреция не успокоится, пока не получит то, что хочет. Убийства и кровопролития никогда не кончатся, пока существует Святой Грааль.
  — Туда! — сказал Квентин после небольшой заминки и кивнул в сторону давно уже видимого с их стороны входа в катакомбы, где надо было присоединиться к очереди туристов, ожидающих возле кассы.
  Давид и Стелла последовали за ним и стали слушать гида, который возглавил одну из групп и остановился на площади перед Ватиканом, чтобы произнести вступительную речь.
  — В Риме более шестидесяти катакомб, — разъяснял экскурсовод тем, кто ему доверился, и тем, кто еще решал про себя, стоит ли идти в катакомбы или присмотреть что-нибудь на память на подвижных торговых стендах на площади. — Только пять из них доступны для осмотра. Папская комиссия сакральной[226] археологии выработала для посещения катакомб строгие правила.
  Ну, какое-нибудь сдерживающее начало было необходимо для Давидовой эйфории, чтобы он в своем высокомерии не сделал глупой ошибки, но в общем и целом слова гида не поколебали его уверенности. Стелла, напротив, немного забеспокоилась, о чем он узнал по посланной ему нарочито бодрой улыбке. Давид пожал ее руку и слегка коснулся губами ее щеки.
  Квентин, наконец, пробрался к кассе и, купив три входных билета на свои последние монеты, повернулся к Давиду и Стелле, и тут его чуть не сбил с ног какой-то нетерпеливый турист.
  — Scusi[227], — бросил суетливый незнакомец.
  И Квентин, к изумлению Давида, ответил ему по-итальянски, который для ушей юноши звучал без всякого акцента:
  — Non fa niente.[228]
  Затем Квентин подошел к Стелле и Давиду и протянул им билеты.
  — Если мы будем исходить из того, что линии на плащанице, как на каждой карте, направлены на север, то это нужный нам вход, — уверенно сказал он. — Имеется также вход в старую часть катакомб. Его мы и должны найти…
  «… Для того, чтобы ты совершил самое скверное и непростительное деяние из тех, что может совершить человек», — добавил его взгляд. Однако вслух он не произнес ничего подобного, лишь беспокойно переминался с ноги на ногу, как если бы у него были проблемы с мочевым пузырем.
  «Возможно, он действительно пытается выиграть пару минут в поисках туалета», — подумал Давид про себя. Но в конце концов он решил, что никто и ничто его теперь не удержит. Когда все произойдет, этот человек увидит, что путь Давида единственно правильный.
  Молодой экскурсовод, который только что вывел из катакомб туристов, собрал новую группу вокруг себя, коротко представился и без перехода забубнил заученный текст:
  — Запомните две вещи: ничего не трогать и не отставать от группы!
  В то время как билетерша, скучая, отрывала корешки билетов, гид привычно поприветствовал туристов:
  — Добро пожаловать в Город мертвых!
  Давид, Стелла и Квентин обменялись многозначительными взглядами. Давид почувствовал легкое напряжение в мускулах. Строгие правила… Наверняка и в них имеются пробелы. Первый обнаружился сразу же: Давиду удалось пронести с собой опасное оружие и ни один косой взгляд не задержался на странном свертке у него под мышкой. Теперь надо найти второй пробел и проникнуть в закрытую для посещения старую часть лабиринта.
  Но с гидом, с которым им явно не повезло, дело грозило затянуться. Когда он остановил группу в третий раз, возможно, чтобы восполнить то, что не рассказал им по пути (вокруг ничего особенно захватывающего не было), касса еще была в пределах видимости. Стелла повисла на руке Давида и прогоняла скуку, гримасничая и передразнивая экскурсовода, как только тот отворачивался. Взгляды Давида внимательно обшаривали темные углы в этом похожем на пещеры подземном помещении.
  Казалось, прошли часы, прежде чем группа достигла расположенного в неосвещенном углу некоего прохода, перед которым их проводник задержался, чтобы сказать несколько слов и пойти дальше, но лишь для того, чтобы через десять метров снова остановиться, когда ему в глаза бросилось нечто достойное упоминания.
  — Конечно, невозможно забыть трагическую историю детей из Анцио… — рассказывал гид. Комическим образом в этот момент над его головой загорелась лампочка.
  Давид внутренне застонал от нетерпения, в то время как Квентин незаметно отделился от группы и в своей темной рясе, казалось, растаял в нише перед воротами, ведущими в коридор.
  — … и когда их фонарики погасли, они оказались в абсолютной темноте…
  Давид рискнул бросить нервный взгляд в черноту, поглотившую Квентина.
  Раздался металлический лязгающий звук.
  Стелла со свойственным ей присутствием духа заглушила его звонким кашлем.
  Гид кивнул ей с профессиональной озабоченностью и продолжил:
  — Беспомощные дети, одни, в царстве мертвых… Итак, еще раз напоминаю: держитесь вместе, не отходите от группы!
  Открыть ворота стоило Квентину немало труда, так как раздалось еще более громкое дребезжание, которое Стелла заглушила новым приступом тяжелого надсадного кашля, создававшим опасение, что она близка к тому, чтобы умереть мучительной смертью от удушья, но она достигла своей цели. Со всех сторон к ней обращались сочувственные взгляды.
  — Уже лучше, — благодарно кивнула Стелла. — Сейчас пройдет.
  Группа во главе с гидом, все так же, наподобие фонтана, изливавшим потоки красноречия, снова пришла в движение. Стелла и Давид сделали несколько шагов вместе со всеми, но как только замыкающие процессию туристы, те, что стояли перед ними, скрылись за ближайшим поворотом, они, неслышно ступая, повернули назад и шмыгнули в темную нишу, где их ждал Квентин.
  — Всегда лучше оставаться с группой, — пошутил старик. — Вспомните о детях из Анцио.
  Стелла тихо закрыла за собой решетчатую створку и вытащила из рюкзака карманный фонарик, который купила по дороге на остатки скудного бюджета, своего и Квентина. Но кнопку нажала только тогда, когда они отошли на некоторое расстояние от ворот. При неярком свете они медленно пробирались по жуткому, бесконечному некрополю, в котором только их шаги и ритмический тихий стук, похожий на капель, нарушали покой бесчисленных мертвецов, чьи бренные останки подчас можно было видеть гораздо отчетливее, чем хотелось Давиду.
  — Куда? — прошептал Давид, чья любовь к приключениям в значительной степени осталась в доступной для экскурсантов части лабиринта.
  Квентин выудил из обшлага записку, на которую Стелла перенесла описание пути с плащаницы, где она, к ужасу священника, нарисовала его (на святой ткани!) куском угля. Он осветил записку лучом фонарика, но сначала взглянул не на нее, а с неприятным чувством осмотрел кости, черепа, мумифицированные части трупов в расположенных вокруг нишах.
  — Если мы заблудимся, то кончим, как эти, — изрек Квентин.
  Взгляд Стеллы последовал за взглядом монаха. Давид заметил, "как ее отвращение усиливается и постепенно переходит в страх. Ее пальцы крепко обхватили руку Давида.
  — Все ясно? — деловито осведомился Давид, хотя ему самому было не лучше в этом мрачном и жутком месте.
  Походы в склеп под Тамплиербургом были по сравнению с теперешним путешествием через темные коридоры просто пикником с кофе и мороженым. Та часть катакомб, которую они осматривали с туристической группой, была похожа на эту, но при свете и в компании действующего на нервы проводника, от которого души мертвых, вероятно, уже давным-давно сбежали в эту уединенную часть лабиринта, атмосфера там была совершенно иная.
  — Я представила себе, что это аттракцион и что я еду по «Дороге ужасов».
  Сказав это, Стелла храбро улыбнулась, в то время как Квентин после короткого взгляда на записку вытянул руку вперед и показал направо.
  — Сюда, — вздохнул он, после того как его последняя надежда, что Давид передумает, полностью испарилась.
  Он медленно шел впереди. Давид и Стелла — за ним.
  Довольно продолжительное время они тихо крались при желтом свете фонаря через запутанный лабиринт, и вокруг них ничего не менялось: ни извилистый путь, на котором они без их маленького плана, вероятно, безнадежно заблудились бы уже через несколько минут, ни чувство, колеблющееся между отвращением и страхом, которое испытывал каждый из них. Существуют вещи, к которым невозможно привыкнуть. Близость сложенных штабелями человеческих останков в давно или никогда не исследованном полностью подземном лабиринте относилась именно к таким вещам. Хотя при этом отсутствовали клубы тумана, без которого нельзя представить себе «Дорогу ужасов» в городке аттракционов, и не раздавались жалобные крики не нашедших успокоения душ, которые жаловались бы на жестокую смерть своей физической оболочки и на недостойное погребение в бесконечной общей могиле. Скелеты, которые при неоновом свете кажутся сделанными из папье-маше, те, что выставлены для осмотра, чтобы пугать и тем самым развлекать туристов, производят совершенно иное впечатление: они, за редким исключением, ни у кого не вызывают дрожи. А здесь все время кажется, что какой-то костлявый палец указывает на них с упреком, что голый череп глядит своими пустыми глазницами явно неодобрительно, в то время как другие скелеты выказывают неприязнь к незваным гостям, поворачиваясь к ним совершенно гладкими, отполированными позвоночниками или блестящими кожаным блеском ребрами.
  Давиду стоило всей его выдержки не развернуться и не броситься опрометью назад, на свежий воздух, на свободу, но он сумел преодолеть страх. Он должен пройти последний путь. Где-то среди этих бедных душ скрывается его единственная надежда на нормальную жизнь.
  Квентин внезапно остановился. Еще прежде чем указательный палец его приемного отца предостерегающе коснулся губ, Давид услышал то, что первым уловил Квентин, и испугался.
  Откуда-то раздавались шаги, приближавшиеся к ним угрожающе быстро.
  — Откуда они идут? — прошептал монах, в то время как Давид лихорадочно высматривал щель или нечто подобное, где они могли бы спрятаться.
  — Спереди? — предположила Стелла, чья кожа при слабом свете казалась бледной, как воск.
  — Нет, — усомнился Квентин.
  Давид покачал головой. Звуки в катакомбах разносились очень четко и во всех возможных направлениях, но, несмотря на это, юноша был уверен, что те, которым принадлежат шаги, приближаются к ним с другой стороны. Он обернулся.
  — Сзади, — сказал он и инстинктивно схватился за меч, который в присутствии столь многих, возможно, мстительных духов на всякий случай вытащил из газетной обертки и закрепил под плащом.
  Словно в подтверждение его слов, из ближайшего коридора, который они оставили позади, в ту же секунду вышли две стройные человеческие фигуры и широкими шагами направились к ним. У Давида от испуга пресеклось дыхание, в то время как он, под ярким светом двух ручных прожекторов, за которыми контуры мужчин воспринимались как смутные тени, ослепленный, смотрел в направлении идущих. Стелла тоже первоначально впала в панику, но быстро взяла себя в руки и перешла в контратаку, направив навстречу прожекторам свой фонарь. Давид увидел с чувством облегчения, что это совсем не те люди, которых он больше всего опасался, — не рыцари или наемные палачи приоров, а два солдата в старинной форме с трехцветными нашивками синего, желтого и красного цветов и в весьма странных головных уборах. Солдаты тоже остановились, увидев Давида, Квентина и Стеллу.
  Стелла рассматривала людей в форме, красноречиво вздернув бровь.
  — Карнавал? — спросила она скорее весело, чем почтительно.
  — Швейцарская гвардия, — шепотом объяснил ей Квентин.
  В следующий момент один из двух гвардейцев, чей внешний вид Давид тоже счел бы забавным, если бы только не приметил висевшие на поясах шпаги, закричал по-итальянски какие-то слова, что, как предполагал Давид, означало: «Что вы здесь делаете?» или «Вам следует вернуться и выйти отсюда, да поживее!»
  — Ты говоришь по-итальянски? — спросил Давид у Квентина, вспомнив фразу, которую тот произнес у кассы. Давид не понял тогда ни единого слова, но слушал очень внимательно.
  — Немножко, — скромно ответил старик.
  — Тогда скажи им «немножко», что я не хотел бы с ними драться, — попросил Давид вздыхая и вытащил из-под плаща меч магистра тамплиеров. — Они должны просто оставить нас в покое.
  После этого перевод стал ненужным. Швейцарские гвардейцы схватились за шпаги. Один из них сделал угрожающий выпад в сторону Давида и произнес что-то непонятное, что побудило его товарища повернуть обратно. Вероятно, он побежал за подкреплением. Медленно и с угрожающе поднятым вверх оружием гвардеец приблизился к Давиду, остановился от него в двух шагах и заговорил.
  — Положи меч на землю, — перевел Квентин и перекрестился.
  Солдат не выглядел больше несерьезным и вел себя соответствующим образом. Ему было лет шестьдесят, и он был вооружен шпагой, которая, в лучшем случае, могла пригодиться как бутафория. Но, как рыцарь без страха и упрека, он мужественно приблизился к противнику моложе его лет на сорок, у которого в руках был опасный меч, хотя не мог быть так глуп, чтобы рассчитывать даже на маленький шанс победить в поединке. Но Давид говорил правду, когда заявил, что никому не желает зла. Он постарался сделать серьезную мину, опустил руку с мечом, медленно присел на корточки и послушно положил оружие к ногам гвардейца.
  Клинок коснулся земли всего лишь на мгновение. Затем Давид снова схватил его и поднял вверх. Шпага перепуганного, но слишком поздно и неуверенно отшатнувшегося гвардейца сломалась пополам, как сгнившая палка, от силы удара боковой стороны меча. В следующую секунду Давид шагнул к растерянному и задыхающемуся солдату и сбил его с ног ударом кулака, надеясь, что не сильно его травмировал, а только вывел из поединка. По крайней мере, его второе желание исполнилось, так как гвардеец упал навзничь без сознания.
  — Вперед, — бросил Давид своим спутникам.
  Они быстро свернули в предпоследний из коридоров, которые, если доверять эскизу, усовершенствованному Стеллой наложением копья на плащаницу, вели к Святому Граалю.
  Разочарование Давида было велико, когда они достигли места в лабиринте, помеченного на плащанице большим крестом. Он и сам не знал, чего именно ожидал: установленного на возвышении каменного саркофага или, возможно, выложенную из костей стрелку, которая, когда они приготовятся сделать последние шаги, указала бы им правильное направление; а может быть, даже небесные врата, которые немедленно открылись бы перед ними, поскольку они принесли к Гробу Господню священные реликвии. Во всяком случае, он ожидал чего-то.
  В высоком помещении, куда их привел план, скопированный с плащаницы, не было ничего, что отличало бы его от многих других, которые они миновали, направляясь сюда, — кроме, может быть, того, что между грубо обтесанными, сбегающимися к куполу камнями было меньше останков, а также того, что здесь не было выхода или смежного помещения. Череп на стене слева от Давида насмешливо ухмылялся дырявой челюстью. «Тупик!» — казалось, злорадствовал он. Давид представил себе «гвоздь программы» этой «Дороги ужасов»: со всех сторон взлетают вверх древние камни и кости, в то время как сзади приближается орда живых людей в униформе, включается свет, всем-всем велено покинуть помещение… Представлению конец.
  Квентин смущенно и беспомощно смотрел на план, в то время как Стелла обшаривала лучом фонарика стены. Давид заметил кое-что, что отличало этот зал от других: возле стены стоял каменный Константинов крест.
  — Конечная станция, — разочарованно прошептала Стелла.
  Вероятно, ее мысли двигались в том же направлении, что и мысли Давида: или гроб был давно открыт и разграблен, или они ложно истолковали знаки на плащанице. Или — и это было вполне возможно как следствие плохой освещенности рыбачьей хижины — при переносе рисунка на бумагу вкралась ошибка.
  — И что теперь? — спросили они, обращаясь к Квентину.
  — Карта приводит нас в точности сюда, — констатировал Квентин после внимательного взгляда на рисунок.
  Давид спрятал меч и потянулся за картой.
  — Дайте посмотреть, — сказал он и начал изучать рисунок вместе со священником в который уже раз, но делал это не в надежде обнаружить ошибку, а больше для того, чтобы скрыть собственную беспомощность.
  В это время Стелла подошла к стене, расположенной справа от входа, и начала, словно осененная внезапной гениальной идеей, пересчитывать грубые камни.
  — Девятый рыцарь попадает в седьмой камень мастера… — шептала она себе под нос.
  Квентин и Давид обернулись к ней.
  — Седьмой камень? — удивился монах.
  — Маленькая шутка, — широко ухмыльнулась Стелла, и в ее глазах что-то весело блеснуло.
  Давид тоже не удержался от улыбки. Он снова оценил, как бесконечно счастлив, потому что она находится рядом с ним. Они бродят в подземном лабиринте среди останков когда-то живших людей, они попали в тупик, а на обратном пути их давно уже поджидает дюжина гвардейцев, и тем не менее ей удается сохранять юмор и вызывать на его лице улыбку.
  За это и за все остальное, что она умела и чем она была, он так ее любил.
  Квентин со вздохом покачал головой, в то время как Давид вернул ему план, подошел к Стелле и обнял ее за плечи. Скорее случайно его взгляд скользнул при этом по камням, которые она пересчитывала. И тут он открыл нечто, что заставило его насторожиться.
  — Это должно быть здесь, — снова сказал старик, напрасно стараясь говорить убежденным тоном. — Мы шли верной дорогой.
  Давид взял у Стеллы фонарик и направил его на каменную глыбу, которая казалась более гладкой, чем остальные. Потом он различил рядом стыки, или швы, абсолютно параллельные друг другу. Все вместе эти линии немного напоминали код — генный код или штрихкод, считываемый при сканировании. Среди линий Давид обнаружил отверстие, или углубление, которое…
  — Стелла, дай копье! — взволнованно прошептал он.
  Стелла наморщила лоб, но не задала вопроса, только сняла со спины рюкзак, порылась и вытащила оттуда реликвию.
  Давид не ошибся. Копье с точностью до миллиметра подходило к треугольному углублению, но он немного помедлил, бросив неуверенный взгляд через плечо Квентину и Стелле, прежде чем вставить реликвию в паз.
  Несколько секунд ничего не происходило. Давид уже готов был с сожалением пожать плечами и вытащить копье, когда раздался тихий щелчок. Затем часть стены с неприятным, скрежещущим звуком выдвинулась вперед и влево, и из расположенного за стеной помещения, вероятно замурованного много сотен лет тому назад, в ноздри ударил теплый затхлый воздух.
  У Стеллы сдавило горло, и она отпрянула, молча остановившись возле Квентина и недоверчиво глядя на раскрывшийся перед ними проход в стене. Рука Давида вдруг сильно задрожала, в то время как луч фонарика осветил две огромные колонны, стоящие по ту стороны стены и уходящие вверх чуть ли не до небес. Его сердце забилось быстро и оглушительно, в ушах словно рокотал гром. Неужели это то самое? И за огромными колоннами его действительно ожидает Гроб Иисуса? И Святой Грааль?
  — Надгробный памятник Константину.
  Давид не знал, что привело Квентина к этому выводу, произнесенному почтительным шепотом. Но это было не так уж важно. Все равно, какой император покоился в этой крипте[229], которая была столь длинной, что другой ее конец даже не угадывался в темноте, потому что тени, которые бесконечно долгое время оставались без движения, не дали себя прогнать слабому лучу карманного фонаря, — но Давид чувствовал: Святой Грааль здесь.
  — Гроб Господень! — подтвердил эту мысль голос за его спиной.
  Это был голос его матери!
  Давид повернулся к ней одновременно с Квентином и Стеллой. Лукреция, улыбаясь, держа в правой руке факел, только что перешагнула порог крипты, за ней следовал мясник-убийца. Свободная рука Давида инстинктивно схватилась за меч, но прежде чем он успел вытащить оружие, Шариф подскочил к Стелле. Он грубо схватил ее за волосы и приставил лезвие кривой сабли к ее шее. Давид отдернул руку от рукоятки меча, словно она его обожгла. За одну секунду его страх и ужас сменились отчаянием и одновременно смешанным чувством стыда и ненависти к себе. Разве можно быть настолько наивным? Он поверил, что приоресса потеряла след, после того как он ночевал на озере, где произошла последняя битва и откуда он с быстротою улитки в общественном транспорте добрался до центра мировой истории? Как он мог не подумать, что Лукреция рано или поздно придет к самой простой идее — незаметно следовать за ним, после того как он, как последний идиот, возвестил о своих планах?
  Он на ее месте, вероятно, действовал бы так же. Он сам сделал это для нее таким дьявольски простым. Если со Стеллой что-нибудь случится, то это будет не вина Шарифа, слепо исполнявшего все приказы Лукреции, — это будет вина Давида, его собственная вина.
  — Я счастлива тебя видеть, Давид! — сказала Лукреция, нежно улыбаясь сыну, но на сей раз ему было все равно: была ли это материнская любовь или ложь.
  Он ни разу не взглянул на мать, он не сводил глаз с сабли у горла Стеллы.
  — Отпусти Стеллу, — с трудом выдавил он из себя. В горле у него пересохло, как после марша через пустыню, и голос приобрел хриплый оттенок. — Это должно решаться между нами.
  — Если ты отдашь меч, — вмешалась его мать.
  Это могло быть пустым обещанием. Лукреция не была надежной партнершей, вовсе нет. Но это был шанс для Стеллы, и Давид не мог не воспользоваться им. Он был за нее ответственен, и он любил ее! Она была всем, что он имел, кроме сумасшедшей матери и чопорного монаха, который не мог проявлять открыто свою любовь к нему. Давид расстегнул пряжку ремня и швырнул его вместе с болтающимся на нем мечом подальше от себя. Меч выскользнул из ножен и со звоном покатился по полу.
  Лукреция довольно улыбнулась и подала знак Шарифу отпустить Стеллу. Араб грубо оттолкнул от себя девушку и занял позицию, откуда мог следить одновременно за нею и за священником, а также перегородить им единственно возможный путь к бегству.
  Лукреция протянула руку к Давиду:
  — Сын мой, ты проводишь меня к Гробу Господа?
  — Вы получили наконец то, что всегда желали! — Квентин указал пальцем на вход в крипту, после чего продолжил скорее яростно, чем мужественно: — Почему бы вам не оставить Давида в покое?!
  Улыбка Лукреции погасла. Ее лицо приняло выражение оскорбленной гордости, когда она повернулась к священнику.
  — Кто дал тебе право обращаться ко мне, монах?! — напустилась она на Квентина. — Никогда больше не смей этого делать! — Затем она снова обратилась к Давиду и взяла его за руку. — Идем!
  Давид с трудом проглотил сухой, жесткий ком, застрявший в горле, и слабо кивнул. Он достиг той точки, единственный путь от которой, казалось, вел к безропотному смирению. Он боролся, он потерял отца, он сделал все, что мог сделать, но он не пожертвует Стеллой — ни за что на свете, даже за Святой Грааль.
  Вместе с матерью он вошел в крипту. Глаза Лукреции сверкали безумием, когда она передала сыну факел и кивком распорядилась, чтобы он зажег еще несколько факелов, укрепленных на колоннах. Это казалось невозможным, но Давиду с легкостью удалось исполнить ее требование. Помещение было сырое и затхлое, однако факелы горели ровно, будто только и ждали момента, когда зальют сокровища ярким мерцающим светом. Давиду все было безразлично — так же безразлично, как сокровища, как проклятый Грааль и как убеждение, что теперь он пропал, что Лукреция сейчас заберет все, к чему, будучи главой приоров, одержимая жаждой власти, она стремилась много столетий и что столь долго и успешно до этого дня защищали тамплиеры.
  По крайней мере, он верил в это, прежде чем оглянулся, и его глаза увидели то, что совсем не хотели видеть.
  Он предполагал, что крипта огромна, но его фантазии не хватило для того, чтобы представить себе ее действительные размеры. Для одной только украшенной золотом мозаики у его ног потребовалась бы площадь большой квартиры. Это было произведение искусства, на котором крупным планом был изображен римский император Флавий Валерий Константин[230]; здесь же были выложены прославлявшие его деяния латинские стихи. Обширная мозаика поистине терялась меж мощных колонн, которые обрамляли среднюю часть крипты. В верхний конец зала, куда не доходил мерцающий факельный свет, вела широкая лестница с каменными, богато украшенными перилами, а там наверху, под самыми сводами, были сооружены хоры одновременно в честь всех императоров на свете, над которыми вновь возвышался мраморный Константин. Опустив голову, с достоинством во взгляде, он смотрел вниз. Все в этой крипте было необыкновенно мощным и массивным. Давид никогда прежде не чувствовал себя таким ничтожным.
  Строго говоря, он таким и был. Почему Лукреция им командует? Почему она мучит его, заставляя себя сопровождать? Празднует ли она так, на свой манер, победу? Он ведь ее сын, черт побери! Несмотря на одержимость властью, это ведь она произвела его на свет… Как она может быть такой жестокой? Его равнодушие и смирение понемногу исчезали, все в нем ощетинилось и теперь противилось тому, чтобы находиться рядом с Лукрецией на мраморных ступенях, ведущих к хорам.
  И все же он продолжал стоять около матери. Пока Стелла во власти Шарифа, ему не остается ничего иного, кроме как слепо покоряться приорессе, чего бы она от него ни потребовала.
  Лукреция не удостоила взглядом роскошный саркофаг императора, который располагался на хорах у подножья мраморной статуи, но целеустремленно направилась, к ветхому деревянному гробу, наполовину спрятанному под белым покрывалом с клинчатым восьмиугольным крестом. Это был плащ тамплиера — Давид узнал его, — это был плащ Рене де Анжу.
  Приоресса схватила плащ и без всякого почтения отбросила в сторону.
  — Это же… — прошептала Лукреция. В каждом произносимом ею слоге звучало абсолютное сумасшествие. — Это же Гроб Господа! Это же Святой Грааль!
  Но Давид сомневался, хотя чувствовал, что она права: ведь он сам ощущал нечто подобное, хотя и более слабо, находясь рядом с плащаницей или копьем, — почтение, от которого его бросало то в холод, то в жар, нечто, настолько его притягивающее, что он пытался встать на колени. Сейчас это было совсем близко и становилось все ближе, чем чаще он поглядывал на деревянный ящик, в щелях и трещинах которого опасно и соблазнительно взблескивало что-то металлическое; он подошел ближе…
  Он искал Гроб. Но этот ларь не тянул даже на детский гробик!
  Он давно уже не хотел ничего знать: ни что находится в этом ящике, ни что произойдет после того, как Лукреция его откроет. Если все, что уже случилось, вдруг оказалось бы неслучившимся, и он, неподготовленный и ни о чем не догадывающийся, с секунды на секунду вдруг оказался бы на этом месте, пламя жадности, которое безудержно пылало в глазах его матери, а также неконтролируемая дрожь ее рук и губ были бы ему недвусмысленным предостережением. Что бы ни находилось внутри, это может лишить его разума. Лукреции, например, хватило одной, ничем не подтвержденной легенды, чтобы стать безумной.
  — Открой! — скомандовала она внезапно и неистово.
  Давид обеспокоенно посмотрел на мать. Ее грудь поднималась и опускалась в бешеном ритме. По лбу текли большие капли пота. Волнение заставило лопнуть пару небольших кровяных сосудиков в ее глазах, под которыми появились черные круги. Жадность поглотила ее красоту. Она вдруг стала казаться старше, чем несколько минут назад.
  — Нет! — вырвалось у Давида, хотя ужас перед тем, что содержимое ящика может подстерегать его слабую человеческую душу, беспокойство за Стеллу, которая по-прежнему находилась во власти араба, и страх перед тем, что происходит с Лукрецией, ослабили его решительность.
  — Давид!
  Что-то умоляющее, более не пугающее присоединилось к безумному выражению ее глаз. Она действительно любит его, понял Давид. Она была совершенно сумасшедшая, она потеряла душу, мечтая о вечной жизни, но она хотела разделить эту мечту с ним.
  — Грааль принадлежит нам, — едва слышно прошептала она. — Тебе и мне…
  — Как мило! Вся благородная семейка в сборе.
  Лукрецию словно сразило громом. Она обернулась. Давид также поспешил направить свой взгляд в ту сторону, из которой через весь зал раздавался хорошо знакомый голос. Он-то думал, что Арес погиб, но тот жив и невредим; он незаметно прокрался к хорам и сейчас стоял на широкой лестнице. В руке он небрежно держал меч, со стального клинка которого капала кровь. Но какую бы кровавую расправу он уже ни учинил, ему, как всегда, было мало.
  Давид, охваченный ужасным подозрением, посмотрел мимо Гунна в надежде увидеть контуры изящной фигурки, но ее там не было. В его сердце словно что-то взорвалось. Неужели это кровь Стеллы? Неужели это ее жизнь оставила след на клинке Ареса, а кровь запачкала его лицо?
  Он думал, что более нечеловеческого лица и выражения глаз не может быть, чем абсолютная, все определяющая жадность в чертах его матери. Но он ошибся. Во взгляде Ареса все это объединялось и усиливалось бешеной жаждой крови. Он убил Стеллу, пронеслось в голове Давида, и следующими в его списке, в котором, вероятно, уже помечена остальная часть мира, значатся Давид и Лукреция. Имеет ли смысл бороться?
  — Ты всегда хочешь то, что задумал я, — прошипел Арес, обернувшись к сестре и медленно к ней приближаясь. — Сегодня решаю я. Святой Грааль принадлежит мне!
  Приоресса и верховная настоятельница отступила назад, смерила брата взглядом, полным ненависти и презрения, а также упрямого вызова.
  — Если ты что-нибудь сделал Стелле или Квентину, Арес… — начал Давид, борясь со слезами отчаяния, которые горели в его глазах, но «мастер меча» раздраженно прервал его речь.
  — Заткнись, племянничек! Просто заткни глотку… — протянул он, прежде чем снова повернулся к Лукреции.
  — Как у нас с тобой бывало до сих пор? Становись на колени? — Он вызывающе выставил вперед подбородок. — А что, если сейчас ты встанешь передо мной на колени, а?!
  Лукреция без труда выдержала его презрительный взгляд. Она ему не верит, испуганно подумал Давид. Или не верит, или ей все равно, что он ее убьет. Проклятый Грааль определял ее существование. Если Арес отберет у нее святыню, он ее этим убьет. Ее взгляд оставался холодным, а глаза казались не карими, а черными, как ночь. Как только брат подошел к ней, она плюнула ему в лицо. В следующую же секунду Арес взмахнул оружием, чтобы отсечь ей голову. Лукреция не пошевелилась.
  Она, конечно, безумна. И опасна. Она, без сомнения, готова променять собственного сына на Грааль. Но она его мать — это факт, и он обязан за нее сражаться. Странно, что он нигде не видит бездыханного тела Стеллы.
  С отчаянным и пронзительным криком, лишь на сантиметр увернувшись от направленного на него клинка, Давид рванулся вперед и ударил Гунна в грудь с силой, которая заставила того пошатнуться на верхней ступени лестницы и потерять равновесие. Клинок упустил свою цель, но Давид от собственного порыва тоже покатился вниз по ступеням и упал рядом с дядей. От жесткого удара в глазах Давида заплясали пестрые точки. Одурманенный, задыхающийся, хватающий ртом воздух, он сделал несколько судорожных движений кулаками, но, вероятно, спасло ему жизнь только то обстоятельство, что он свалился на Ареса. Впрочем, возможно, его смерть задержалась всего на несколько секунд, так как Гунн вскочил на ноги с каким-то звериным рыком, причем, вставая, с силой отшвырнул от себя племянника, покатившегося по крутой дуге. Давид со стоном встал сначала на колени, потом ему удалось снова принять вертикальное положение и сделать два-три нетвердых шага, отступая от жаждущего крови родственника, но у него не было шанса. В противоположность своему широкоплечему дядюшке, который, злорадно ухмыляясь, неотступно, хотя и неторопливо шел на него, Давид был безоружен.
  Арес плюнул на благословенную землю и с садистским удовольствием поиграл мечом в своей руке.
  — Ах ты, Боже мой, — усмехнулся он. — Я долго ждал…
  — Давид!!
  Конец фразы потерялся в громком выкрике, который донесся из передней части крипты.
  Он сразу узнал ее голос, еще прежде чем увидел Стеллу в свете факелов перед тайным проходом. Пальцы ее протянутой руки твердо сжимали рукоять меча тамплиера, хотя он не сразу понял, что она принесла ему оружие.
  — Время для последнего урока. — Прежде чем он договорил последнее слово, он уже инстинктивно парировал удар.
  Они сражались более чем ожесточенно. Атаки и парады — маневры с целью отвести удары противника — сменяли друг друга с головокружительной быстротой. Наибольшей угрозой для Давида был короткий бой с вполне предугадываемым исходом: он давно не тренировался и многое позабыл из того, чему научился у «мастера меча». Противник молотил его сейчас с беспредельной злобой, он проткнул его левое плечо, оставив на нем глубокий кровоточащий шрам, но в свою очередь получил за это не менее серьезный порез в области поясницы. Давид изменил тактику: теперь ни одну из его атак невозможно было предугадать, ни одно движение не поддавалось расчету. Он отбросил все трюки и подставы, которым научил его Арес, и стал парировать инстинктивно, так же, как инстинктивно атаковал сам. Приемы и трюки, которым его обучили, предполагали, что противник в бою использует прежде всего голову, ум. Но Арес на этот раз боролся в припадке бешеной ярости и сумасшедшей решимости; с тем же успехом он мог посылать оружие вслепую.
  Это была неверная стратегия!
  Когда Давид в течение доли секунды прочел неуверенность и беспокойство, чуть ли не страх в глазах своего визави, он понял, что силы неравны: его, Давида, атаки перевешивали! Гунн отступал под его натиском шаг за шагом. Неужели он смог этого добиться?
  Давид почувствовал невообразимую боль на тыльной стороне руки, держащей меч. Он громко закричал, выронил оружие и со страхом уставился на кинжал, который оказался вдруг в левой руке противника. Горячая кровь капала на лежащий у его ног меч магистра.
  Арес ухмыльнулся, уверенный в победе, и изготовился с заметным удовольствием к финальному удару, как вдруг Квентин, вооруженный саблей араба, набросился на него!
  Давид так же мало видел приближающегося к ним монаха, как и Гунна, который ошеломленно повернулся к Давиду спиной и занес свой клинок, но юноша тотчас отреагировал. Его кровоточащая рука схватилась за рукоять, подняла меч, валявшийся у ног, и рванула его вверх. Арес заметил это движение краем глаза, отложил удар, которым собирался разрубить монаха на две половинки, и снова развернулся к Давиду.
  Но было поздно. Меч магистра тамплиеров, со свистом разрезав воздух, опустился на череп Гунна и расколол его до самой шеи.
  Все было кончено. Давид отступил, измученный, смертельно уставший, обливаясь потом, задыхаясь от боли и напряжения, в то время как еще один бесконечно долгий момент Гунн стоял неподвижно и смотрел на него глазами, расстояние между которыми все сильнее увеличивалось, потом он замертво рухнул на землю.
  Стелла вскрикнула и, едва не споткнувшись, попятилась назад. Квентин закрыл глаза и тяжело дыша прислонился к одной из мощных колонн. Кровь пропитала его рясу на высоте бедренной кости — должно быть, Арес успел ранить его кинжалом, но старик храбро поднял руку и покачал головой. Рана явно не угрожала его жизни.
  Взгляд Давида обратился к Лукреции, поднявшейся тем временем на хоры.
  «Нет, — поправил он себя мысленно, — все еще далеко не кончено».
  Его мать удовлетворенно взирала на изуродованный труп брата. Затем послала одну из своих улыбок сыну. Ей не нужно было даже раскрывать рот, чтобы сообщить, что она от него ожидает.
  С трудом передвигая ноги, он двинулся вперед.
  — Давид… — растерянно прошептала Стелла, но он даже не оглянулся.
  Он должен довести все до конца. Теперь!
  — Я знала, что ты выиграешь бой, — сказала Лукреция, когда он безо всякого выражения на лице подошел и встал с ней рядом. — Ведь ты мой сын.
  — Да, — беззвучно ответил Давид и стиснул рукоятку меча, оружия, которое передал ему отец, чтобы он с его помощью защищал Святой Грааль. От главы «Приоров, или Настоятелей Сиона». От Лукреции. От матери. — И поэтому я должен защитить тебя от тебя самой, — добавил он тихо.
  Давид размахнулся и опустил клинок на трухлявое дерево, прежде чем Лукреция поняла, что он задумал. Ее пронзительный крик заставил содрогнуться колонны, подпиравшие свод. В воздух взметнулась пыль, когда мощный удар раздробил ветхий ящик, насчитывавший тысячу лет. Но среди обломков не было блестящей, овеянной легендами чаши Грааля.
  Взгляд Давида недоверчиво блуждал среди достойных сожаления остатков его наследства и внезапно остановился на странном прямоугольном предмете, блестевшем серебряным блеском, вокруг которого пыль отступала, словно почтительно стремилась улететь подальше. В то же время он что-то понял, и это еще больше его смутило: сам Гроб был Граалем. Блестящий, переливающийся, как ртуть, он состоял не из серебра, не из стали и не из какого-либо другого материала, который был бы знаком Давиду, — в мире не существовало такого материала. Грааль состоял из власти. Из чистой, непреодолимой власти веры, которую Иисус Христос в годы своей земной жизни и после нее принес человечеству.
  Странный штрихкод, послуживший ключом в крипту, который юноша видел на камнях, повторялся и здесь, на поверхности Грааля, на которую не рискнула сесть ни одна пылинка. На Граале также было небольшое углубление, которое, однако, скорее напоминало нарисованное детской рукой солнце или звезду.
  Лукреция медленно протянула свои дрожащие пальцы к Граалю. Давид не пытался ее удержать. Он хотел уничтожить Грааль, но он не должен был этого делать, и ему не надо было приходить сюда снова для второй попытки, чтобы увериться, что ему это никогда не удастся. И он не мог убить свою собственную мать, хотя был убежден: только смерть помешает ей попытаться забрать себе то, что определяло ее жизнь в течение стольких столетий.
  Но она не коснулась Грааля и отдернула руку всего в миллиметре от величайшей и важнейшей святыни этого мира. Ее тонкие, но невероятно сильные пальцы сомкнулись вокруг запястья Давида и изо всех сил прижали его окровавленную ладонь к серебристой поверхности.
  Ладонь Давида соприкоснулась с Граалем и окропила его несколькими каплями крови, прежде чем Лукреция отпустила руку сына и он смог испуганно ее отдернуть. Он ничего не почувствовал. Как будто Лукреция окунула его пальцы в сосуд с водой, и вода в точности соответствовала температуре его тела. Он не почувствовал ни холода, ни тепла, ни электрического разряда, ни даже какого-либо малейшего сопротивления поверхности. Ничего.
  Его кровь, однако, скользила по поверхности Грааля и искала себе дорогу. Как завороженный, смотрел Давид на маленькие капельки, которые скатывались в прекрасно обработанные насечки странного кода, как будто у них появилась собственная жизнь. Одна за другой линии на поверхности Грааля, разные по ширине, но расположенные параллельно друг другу, окрашивались в красный цвет крови, хотя упавших капель никогда бы не хватило, чтобы заполнить без пробелов их все.
  — В тебе течет священная кровь! — прошептала Лукреция, не поднимая глаз. — Ты — ключ к Святому Граалю!!
  Молния, которая, казалось, обожгла роговую оболочку глаз Давида, вылетела из Грааля и залила крипту ярким белым светом. Стелла вскрикнула. Когда свет вернулся в источник, его породивший, сверкающая поверхность Грааля стала казаться нематериальной, словно жидкость из светящегося газа.
  Власть. Энергия. Бессмертие. Все это было объединено в одну материю, которая, собственно, материей не была, потому что в ней не было никаких земных преходящих составных частей, ни единой молекулы, она существовала только в себе самой.
  — Ты открыл мне ворота к бессмертию.
  Слова Лукреции прозвучали глухо и нереально, словно пробились к нему из другого мира. Затем она с улыбкой наклонилась и жадно зачерпнула ладонями свет.
  Она достигла цели. Она пила из Святого Грааля.
  Ее глаза сияли безграничным счастьем, когда она снова выпрямилась и улыбнулась Давиду. После бесконечно долгих столетий ожесточенной борьбы тайна власти проникла в ее жилы.
  Но ее душа кровоточила.
  — Спасибо, Давид!
  Никогда еще ни один слог, слетавший с ее губ, не звучал так искренне.
  Давид с возрастающим ужасом наблюдал, что происходит с ее лицом, но Лукреция, казалось, ничего не замечала.
  — Как долго я ждала этого момента, — продолжала она, ни на что не обращая внимания. Впервые в жизни она была совершенно, безгранично счастлива. Кровавые слезы радости текли из ее глаз. Из пор ее светлой кожи также сочилась кровь.
  Дыхание Давида замерло от ужаса, но его мать отвернулась от него и стала медленно спускаться по мраморным ступеням. Сначала ее походка казалась величественной и легкой. Затем шаги становились все тяжелее.
  — Абсолютная власть непреходя…
  Лукреция замолчала на полуслове и прижала пальцы к вискам. Давид сверху не видел, что происходит на ступенях, да и не хотел видеть. Заметив кровь на своих руках, приоресса остановилась и обернулась к сыну. Все быстрее, все чаще и все обильнее крупные капли выступали из пор ее кожи, текли вниз по ее лбу и шее и на своем пути открывали все новые поры, через которые госпожа приоресса — его мать — медленно и мучительно истекала кровью. Белоснежное бархатное платье окрасилось в красный цвет.
  Давиду тяжело было на это смотреть, но он был не способен даже закрыть глаза, чтобы освободить свою душу от вида умирающей матери, от ее лица, наконец-то прозревшего и исказившегося в болезненном понимании до кровавой гримасы. Только когда она уже с трудом держалась на ногах и каждую минуту могла упасть, ему удалось выйти из оцепенения, поспешить к ней и подхватить ее бессильное тело, прежде чем оно ударится о мраморные ступени.
  Но он не мог ей помочь. У него никогда не было возможности ей помочь.
  — Он… предназначался… не мне, — прошептала Лукреция слабым голосом. Кровавые слезы страха текли по ее щекам и капали на руку, которой Давид поддерживал ее голову. Ее веки дрожали, когда она, в отчаянии собрав последние силы, попыталась бороться с неизбежным.
  Борьба продолжалась несколько секунд, во время которых слезы Давида смешивались с потоками крови на ее холодной коже. Затем все кончилось.
  Лукреция Сен-Клер была мертва.
  Давид поддерживал ее еще один момент, в который он наконец мог искренне погоревать о матери, которой у него никогда, в сущности, не было; он крепко прижал ее к своей груди, затем осторожно опустил безжизненное тело на ступени и снова взошел на хоры.
  «В тебе течет священная кровь, — отдавались эхом слова Лукреции в его голове, когда он подошел к Святому Граалю. — Он предназначался не мне…»
  — Нет, не тебе… — тихо подтвердил он ее позднее прозрение.
  Потому что Грааль принадлежал ему. Ему одному.
  Он посмотрел вниз — на Стеллу и Квентина. Затем подошел вплотную к Граалю, медленно присел на корточки и накрыл его плащом Анжу.
  Пока Давид закрывал проход в крипту, вытащив копье Лонгинуса из паза, Стелла вынула плащаницу из рюкзака и чуть не довела Квентина до инфаркта, оторвав от ткани несколько полосок.
  — Но… она же святая!
  Монах сидел на полу, глотал ртом воздух, как рыба, вытащенная на берег, и растерянно смотрел на девушку, которая задрала его рясу и перевязала глубокий разрез на бедре полосками, оторванными от старинной реликвии, которой было две тысячи лет.
  — Тем лучше для раны, — деловито сказала Стелла и пошла к Давиду, перед которым медленно закрывался проход.
  Она взяла его за руку и молча смотрела, как наступавшая тьма постепенно окутывает безжизненные тела его дяди и его матери, чтобы у подножья реликвии, которой они жаждали завладеть, они наконец обрели покой.
  Через узкую щель в стене Давид швырнул копье внутрь крипты, прежде чем дорога к Святому Граалю окончательно закрылась, чтобы защитить людей от самих себя.
  Затем они помогли Квентину встать и, поддерживая его, выбрались из катакомб на свободу.
  В новую жизнь!
   СПРАВКА ПЕРЕВОДЧИКА
  
  Орден тамплиеров. Тамплиеры — члены католического духовно-рыцарского ордена, основанного в Иерусалиме в начале XII века, в период первого крестового похода, для защиты взятого крестоносцами Иерусалима, Святого Гроба и прибывающих туда христианских паломников. Официально орден назывался «Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона», но в Европе был более известен как «Орден рыцарей Храма». Самих же рыцарей называли тамплиерами — точное соответствие их русскому названию «храмовники» (франц. templiers, от temple — храм). Название связано с тем, что резиденция ордена в Иерусалиме находилась на месте, где, по преданиям, был расположен разрушенный римлянами храм царя Соломона.
  Создание ордена было провозглашено в 1118–1119 годах девятью французскими рыцарями во главе с Хуго де Пейнсом из Шампани (Франция). Орден всегда оставался сравнительно немногочисленным. Девять лет девять рыцарей хранили молчание о создании ордена, о них не упоминает ни один хронист того времени. Но в 1127 году тамплиеры вернулись во Францию и заявили о себе, а в 1128 году церковный собор в Труа признал орден. Как защитники церкви, тамплиеры были наделены рядом привилегий и обширными земельными владениями. Во главе ордена стоял Великий магистр. В 1291 году, во время второго и третьего крестовых походов, после потери Иерусалима и завоевания Палестины мусульманами, по решению папы Гонория II тамплиеры переселились сначала на Кипр, а уже оттуда впоследствии в разные европейские страны, преимущественно во Францию. Там они занимались торговлей, ростовщичеством, банковским делом и накопили значительные денежные средства. В первые годы XIV века, при французском короле Филиппе IV, орден был обвинен в ереси и велением короля упразднен, а богатства ордена, естественно, были большей частью конфискованы и переданы в королевскую казну. В 1312 году упразднение ордена тамплиеров было признано также папой Климентом V.
  Вымышленные элементы сюжета. Ссора тамплиеров из-за святых реликвий с отделившимся от них и соперничавшим с ними в течение веков враждебным рыцарским орденом «Приоры, или Настоятели Сиона» (от лат. prior — первый, важнейший), а также невероятно долгая жизнь и борьба тамплиеров и приоров, продолжающих жить уже в XXI веке, — это, безусловно, фантазия автора. В книге их долгожительство связывается с представлением о них как о наследниках Иисуса, и этим же автор объясняет необычные особенности их крови. Все это и многое другое в этом фантастическом приключенческом повествовании является, разумеется, плодом вымысла автора.
  Святой Грааль. Центральный символ романа — Святой Грааль, происхождение которого, с одной стороны, кельтское (первоначально — неистощимый котел, вроде славянской скатерти-самобранки), с другой — христианское. Позже, в древнескандинавском эпосе, фигурирует уже как «Чаша Святого Грааля», или таинственный «сосуд», ради приближения к которому и приобщению к его благим воздействиям рыцари совершали странствия и бессмертные подвиги. Эти благие воздействия, как утверждают легенды и позднейшие рыцарские романы, состоят в том, что Святой Грааль дарует прощение всех грехов и вечную жизнь. Подобные легенды были распространены у целого ряда европейских народов.
  Святой Грааль — самое призрачное и самое изменчивое сокровище в преданиях человечества. Он фигурирует во многих произведениях ранней и более поздней средневековой литературы, и представление о нем постоянно меняется. Легенда о Святом Граале сложилась через тысячу лет после смерти Христа, но постепенно она оказывается все более связанной с фигурой Спасителя. Так, в некоторых вариантах легенды появляются версии, что в сосуде Святого Грааля находилось не что иное, как кровь распятого Христа или же что чаша Грааля служила Христу и его апостолам во время Тайной вечери и т. п. В романе немецкого писателя Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» (ок. 1170–1220) Святой Грааль начинает олицетворять идею единого мирового рыцарства и его идеалов, а его поиски принимают поистине всемирный масштаб, включая и мусульманские страны. Грааль устанавливает непосредственную связь между Богом и орденским рыцарским братством без посредничества церкви.
  В более поздних легендах Святой Грааль превращается из чаши в лучезарный куб. В некоторых источниках утверждается, что в каждую Страстную пятницу голубь, посланный Богом, приносит гостию (облатка из пресного пшеничного хлеба, употребляемая у католиков и лютеран при причастии) и оставляет ее на Граале, который поглощает ее своей оболочкой.
  Кресты тамплиеров. Первоначально кресты тамплиеров имели простую форму, как у всех крестоносцев, отправлявшихся в поход на завоевание Гроба Господня. Со временем варианты — крестов усложнялись и варьировались, становясь более изысканными и являясь специфическим знаком определенного рыцаря или рыцарского отряда. Через несколько лет после создания ордена тамплиеров появился наиболее распространенный вариант креста тамплиеров. Он был алого цвета — в честь пролитой крови Спасителя, — и его называли клинчатым восьмиугольным, а иногда «расширенным», так как чаще всего это были четыре скрещенных клина расширениями наружу и остриями внутрь. Клинья с торчащими остриями были немного похожи на звериные лапы с когтями, поэтому крест тамплиеров по-немецки называется «Tatzenkreuz» (от устаревшего немецкого слова Tatze — «лапа»). Изначально крест носили на плече. Тамплиеры были бесстрашными воинами, и за их подвиги в 1147 году папа римский Евгений III в присутствии короля Франции Людовика VII Капета и 130 тамплиеров (это было во время Великого Капитула ордена в новом Доме тамплиеров в Париже) даровал им право носить крест на левой стороне плаща, под сердцем, чтобы этот победоносный знак служил им защитой. Однако в последний период существования ордена сержанты и каноники носили крест и на груди, и на спине. Следует еще добавить, что в центре такого креста часто находился перламутровый или жемчужный овал с изображением черной головы, пронзенной мечом (чтобы напоминать рыцарям о данной ими клятве не отступать перед ужасами смерти), или каким-нибудь гербом или девизом.
   Джефф Эбботт
   Опасный поцелуй
  
  
  Посвящается памяти Пэтти Стэнфилд, которая так любила море и веселый смех
  Благодарности
  При написании этой книги я полагался на добрые советы и опыт многих людей: Питера Гинсберга, Джо Питгмана, Дженни Остертаг, Кэролин Николе, Джона Пэйна, Минди Рид, Джо Стэнфилда, Джорджа Кри, Аса Яаманса и Майка Сауса.
  Моя особая благодарность достопочтенной Нэнси Помикел, мировому судье в округе Кэлхаун, штат Техас; достопочтенному Патрику Дейли, мировому судье в округе Арансас, штат Техас; начальнику полиции Тиму Джейро и детективу Марку Джиллиаму из полицейского участка в Рокпорте, штат Техас.
   Глава 1
  
  Когда Клинок (как он сам в душе называл себя) пребывал в невеселом настроении, он предпочитал уединяться за старой, с растрескавшимися стенами лачугой, где были похоронены три его крошки, чтобы почувствовать, как в его жилах начинают пульсировать их прерванные жизни. Здесь, в тени развесистых дубов, было тихо, и долгие, наполненные одиночеством вечера располагали к приятным размышлениям о них. Он вспоминал их постоянный плач и мольбы, их влажные от слез глаза и представлял, что они продолжают жить с ним. В его маленьком королевстве – всего двадцать на двадцать метров – у него было лишь трое подданных. Но зато их душой, телом и самой жизнью он владел безраздельно.
  Сегодня он включил переносной магнитофон и поставил затертую кассету «Бич Бойз». Под звуки поднимавшейся к вершинам дубов чистой мелодии «Об этом знает только Бог» он уселся меж двух безымянных могильных холмиков. Под одним покоилась разговорчивая рыжеволосая девушка из Луизианы, которая отчаянно отбивалась от него, а под вторым – молодая женщина из Браунсвиля, которая все время только и делала, что плакала, и едва ли вообще заслуживала того, чтобы быть его крошкой. Он уже наметил себе новую жертву» и, надо сказать, она ему весьма понравилась. Только на сей раз у него от страха сводило челюсть и появилась горечь во рту: он никогда раньше не домогался женщин вблизи Порт-Лео и крайне редко останавливал свой выбор на ком-то известном.
  Вчера Клинок отважно следовая за ней минут десять: весь в поту, он терся рядом, пока она вместе со своим широкоплечим дружком, который и привез ее в Порт-Лео делала покупки в продуктовом магазине. Клинку сразу не понравился дружок этой привлекательной женщины совершенно не понравился, хотя ему и доставляло удовольствие думать о всяких шалостях, которые этот Пит мог выделывать, снимаясь в своих неприличных фильмах. В магазине Клинок подслушивал их разговор, делая вид, что рассматривает этикетки на бутылках с вином. Он украдкой наблюдал, как парочка выбирала себе пиво, и отметил, что они остановились на мексиканском, которое пьют, предварительно затолкав в горлышко бутылки ломтик лайма. Клинок пожалел, что ему незнаком этот вкус-мама не разрешала сыну пить. Рассчитывая, что они, находясь на отдыхе, будут говорить о сексе, Клинок ловил каждое их слово, но Пит и крошка болтали о всякой ерунде – о креветках на гриле, о дождливой осени, о совершенно невозможной гориллоподобной бывшей жене парня…
  Голосок крошки звучал раздраженно и нетерпеливо:
  – Я уже устала от просмотров в этом городишке и всех мудаков, которых ты достаешь. Поехали в Хьюстон, пора писать сценарий твоего фильма. Я считаю, что нужно переходить к плану «Б».
  Когда, Клинок услышал намек на то, что крошка снимается в кино здесь, в Порт-Лео, у него от возбуждения перехватило дыхание. Ее бойфренд промычал в ответ что-то невразумительное, и тогда она добавила:
  – Господи, да брось ты все это дерьмо со своим братом.
  Сладкое страдание, вызванное близостью женщины, переросло в страх. Он в ужасе схватил бутылку дешевого каберне и рванулся к длинной очереди в кассу, состоявшей в основном из тех, кто приезжает в Техас на зиму. Спрятавшись за стеллажами с крупами, Клинок оставил бутылку среди пачек с сухими завтраками, потом дождался, когда крошка и ее дружок покинут магазин, и только после этого рискнул выйти из своего укрытия.
  Похоже, они не обратили на него никакого внимания.
  Неужели Пит кропает киносценарии? Клинок усмехнулся, поскольку сомневался, что фильмы, в которых эти двое принимали участие, вообще нуждались в чем-либо подобном. Ему казалось, что для таких съемок достаточно залезть в кровать, а затем с убедительностью профессиональных борцов просто театрально стонать и дергаться перед наведенной камерой.
  На прошлой неделе, когда Клинок узнал, что крошка, которая вскоре должна принадлежать ему, снимается в кино, да еще такого сомнительного толка, он поехал в Корпус-Кристи. Ему частенько приходилось отправляться в двухчасовую поездку в Сан-Антонио или ехать за тридцать с лишним миль в Корпус-Кристи, чтобы посетить книжные магазины для взрослых. В целях предосторожности он старался избегать подобных заведений, расположенных на 35-м шоссе поближе к Порт-Лео, и никогда не заходил в один и тот же магазин несколько раз подряд. Кроме того, Клинок не забывал расплачиваться наличными, и только теми купюрами, что были основательно затерты от долгого лежания под маминым матрацем. Он никогда не спрашивал совета у продавцов – не хотел, чтобы его запомнили, – и старался слиться с безликой толпой мужчин, слонявшихся по слишком хорошо освещенным проходам порномагазинов. Клинок был уверен, что ничем не отличается от других посетителей: просто еще один из тех парней, которые голодными глазами смотрят на пышногрудых красоток, улыбающихся им с видеокассет.
  В магазине Клинок выяснил, что крошка снималась всего в нескольких лентах; гораздо чаще она выступала в роли режиссера. Он уже почти гордился ею. Во время своей последней поездки он купил кассету с фильмом, где она пять лет назад снималась в главной роли, – на этом ее работа в качестве актрисы завершилась. Здесь ее звали Велвет,[231] Бархатный Амулет – имя, которое Клинок находил совершенно безвкусным.
  Лента называлась «На почте». Он предполагал, что обстановка почтового отделения будет обыграна здесь в сатирическом ключе. Возможно, даже в изысканно жестоком смысле. Но фильм его разочаровал. Вообще никакого насилия. И пока его крошка со знанием дела демонстрировала всякие эротические фокусы с почтовыми марками, от чего у него пересохло во рту, ее дружок Пит вел себя с ней, как бы это сказать… неправильно. Клинок прокручивал кассету с этой парочкой снова и снова, пока картинка в его глазах не начала расплываться и он не погрузился в дремоту. Сквозь сон ему слышалось, как ругается его мама. Проснувшись, он почувствовал себя уставшим и обделенным – эта крошка заслуживала более достойного отдыха в его приятной компании.
  Он может спасти ее от этого убожества. И он сделает это. Столь прекрасное тенистое место под ветвями раскидистых дубов будет для нее идеальным. Но чтобы завоевать женщину, придется постараться. Добиться расположения других крошек и при этом остаться вне подозрений оказалось просто. Луизиана, Браунсвиль и Ларедо были далеко; Его новая крошка находилась в миле отсюда, и он не мог получить от нее удовольствие прямо сейчас! Ничего, он сделает это через несколько дней. Голод его обострялся; он уже представлял ее губы с запекшейся на них кровью и чувствовал их специфический аромат – аромат земляники с привкусом меди.
  Клинок решительно поднялся. Она будет принадлежать ему! Но сначала он должен побеспокоиться о том, чтобы никто не хватился, когда она исчезнет.
   Глава 2
  
  Резкий телефонный звонок разбудил достопочтенного Уита Мозли в половине одиннадцатого вечера, оторвав его ото сна, в котором мелькали предвыборные плакаты, звучали непонятные, лишенные смысла речи адвокатов и то и дело появлялась его мачеха в своей прозрачной ночной сорочке. Он тихо выругался и, схватив трубку, хрипло сказал:
  – Судья Мозли.
  – Это полицейский патрульный Билл Фокс, господин судья. Извините, что разбудил вас, ваша честь, но мы обнаружили труп, и вы нужны, чтобы удостоверить это.
  Уит сел в кровати.
  – Где?
  – Пристань Золотой Залив.
  Зажмурив глаза, Уит потянулся и представил себе Золотой Залив, который был дорогой плавучей пристанью для богатых мальчиков из Порт-Лео – лодки длиной менее пятидесяти метров могли туда даже не соваться.
  – Личность установили?
  – Судя по водительским правам, это Питер Джеймс Хаббл, – уверенно произнес полицейский.
  Внутри Мозли все оборвалось. Матерь Божья!
  Фокс воспринял возникшую паузу как ожидание подробностей и продолжил:
  – Девушка, пришедшая к нему в десять, нашла парня убитым выстрелом в рот.
  Да, шуму вокруг этого поднимется столько, что хватит на весь Техас.
  – Хорошо, я буду через несколько минут. – Уит поднялся с постели, не заметив, как с одеяла на пол упала книжка. Он заснул, пытаясь читать «Правила Гражданского судопроизводства штата Техас» – лучшее в мире средство от бессонницы.
  – Интересно, не связан ли этот парень каким-то образом с сенатором Хаббл? – задумчиво произнес патрульный Фокс.
  «Не накаркал бы, Шерлок Холмс хренов», – хотел сказать ему Уит, но Фокс был так дружелюбно настроен, что он сдержался и промолчал. Фокс, помимо всего прочего, был еще и одним из избирателей, а Уиту сейчас был важен каждый голос.
  – Пит ее сын. Просто его здесь несколько лет не было, – сказал Уит, стараясь, чтобы его голос звучал бесстрастно, с нейтральной интонацией. – Если мы убедимся, что это действительно он, кто-то должен будет позвонить сенатору.
  – Да, сэр. Я скажу об этом шефу.
  – Спасибо, Билл. Я скоро буду. – Уит повесил трубку.
  Позвонить сенатору, черт побери! А как насчет того, чтобы позвонить бывшей жене убитого? Он снова потянулся к телефону и начал набирать номер Фейс Хаббл, но затем остановился. Не имело смысла беспокоить ее, пока он не удостоверится, что это действительно Пит. «Господи, прошу тебя, пусть Фейс не будет иметь к этому делу никакого отношения», – подумал Уит, надевая мятые шорты цвета хаки, чистую футболку, а сверху – пляжную рубашку с попугаями, в которой ходил вчера. Он вышел из домика для гостей, запер за собой дверь и босиком прошлепал по бетонной дорожке вокруг бассейна. Возле дверей главного дома в куче купальных принадлежностей Уит нашел пару поношенных парусиновых туфель. Через окно кухни он увидел отца, который делал себе сэндвич: ему, очевидно, нужно было подкрепиться для нового крута брачных утех. Отец заметил, как Уит рылся в поисках обуви, и открыл заднюю дверь.
  – Кто это звонил? – спросил Бейб Мозли. На нем был шелковый халат, который одобрил бы даже издатель «Плейбоя» Хью Хефнер.
  – Опять труп, папа, – ответил Уит.
  – Слушай, – сказал Бейб, разглядывая Уита, – ты же не собираешься это надевать, не правда ли?
  – Почему? – Уит вставил ноги в старые туфли на резиновой подошве. На одной из них красовалась дырка, через которую был виден ноготь.
  – Боже всемогущий! Сынок, послушай меня: там, возможно, будут избиратели, целая толпа. Ты должен выглядеть более официально. Я считаю, что в этом случае уместен даже костюм.
  – Папа, нет у меня времени наряжаться. – Уит едва сдерживался. Отец по-прежнему читает ему лекции, несмотря на то что его младшему сыну уже тридцать два года. – Трупу совершенно все равно, как я буду одет. – Он прошел мимо отца и снял с вешалки вылинявшую синюю бейсболку с надписью: «Помолимся за марлинов», сохранившуюся как память о конкурсе рыбаков, который проходил в Порт-Лео. – Смотри, совершенно штатская кепка. Вполне официально, – сказал Уит.
  – Уит! – позвала его из отцовской спальни Ирина. Он прошел через кухню и заглянул в холл. Господи, помоги! Она стояла в дверном проеме в вызывающе коротеньком воздушном пеньюаре, готовом сорваться и улететь даже при неосторожном чихании. Да, жить с мачехой под одной крышей не слишком хорошая идея, и, как только пройдут выборы, он немедленно отсюда съедет.
  – Кто это звонил, Уит? – Ее голос напоминал растаявшую карамель, капельки которой ласково коснулись его кожи.
  – Я должен ехать для освидетельствования трупа, обнаруженного на одной из яхт, – ответил он, стараясь не смотреть на нее.
  – Скажи ему, чтобы надел костюм! – крикнул из кухни Бейб.
  – Кто-то умер? – Ирина говорила очень мягко: ее русский акцент, казалось, звучал еще более бархатисто, когда она была в ночной сорочке. Господи, эта женщина приехала сюда из страны с суровым климатом. Они там что, ничего не знают о фланелевом белье?
  – Пока неизвестно, – соврал Уит, решив, что сейчас это оправдано. Если на пристани действительно лежит мертвый сын самой влиятельной женщины в сенате штата, то до официального заявления Уиту нужно следить буквально за каждым своим словом.
  Двадцатипятилетняя мачеха улыбнулась так, что сердце судьи Мозли сжалось.
  – Может, тебе сделать кофе с собой? А сэндвич?
  Ну да. Если он собирается работать с трупом, у которого полголовы снесено от выстрела в рот, то сэндвич – именно то, что ему сейчас нужно. И все-таки в ответ на ее любезность Уит благодарно улыбнулся.
  – Нет, спасибо. Я скоро вернусь. – Он хлопнул по карману, звякнув ключами.
  – Будь осторожен, – сказала ему Ирина, когда он выходил на величественное переднее крыльцо. Хороший совет. Предыдущие три ночи эта молодая женщина снилась ему в ситуациях, плохо согласующихся с тем, что она его «новая мама». Правильно, будь осторожен. Он, например, может во сне случайно произнести имя Ирина, и тогда Фейс Хаббл с полным на то основанием просто кастрирует его своими ногтями.
  В ночном небе вспыхнуло зарево далекой молнии. На западную часть Мексиканского залива надвигалась гроза, нагоняя на Порт-Лео стаи мрачных туч. Задул порывистый октябрьский ветер, обещая скорый дождь.
  Уит вывел свой «форд» на усыпанную ракушками дорожку, которая шла от дома, и рванул мимо старых зданий в викторианском стиле вниз по Эванжелайн-стрит. Затем он направился через центр городка на север, к пристани.
  Витрины Порт-Лео, рассчитанные на туристов и жителей, приезжающих в Техас только на зиму, сейчас были темными. Он мчал мимо городского парка с его аккуратными газонами и песчаными дорожками, мимо обсиженной птицами статуи Святого Лео, который прославился своим умением успокаивать бури и тем самым заслужил, чтобы их город был назван его именем, мимо вереницы сверхмодных галерей, где продавались картины многих городских художников. У пристани качался на волнах целый флот из лодок, принадлежащих ловцам, креветок. Пара ночных клубов с вульгарными названиями «Бухта пиратов» и «Новый шанс» – Уита всегда удивляло: какой такой шанс? подцепить сифилис? – были все еще открыты. В окнах заведений вспыхивали разноцветные огни, хотя машин на стоянке оставалось совсем немного.
  Навстречу ему пулей вылетел красный «Порше-911», из которого доносилась мелодия «Буги-мэн» группы «Кей Си энд Саншайн Бэнд». Посмотрев в зеркало, Уит заметил, что у гоночного автомобиля горел только один из стоп-сигналов, когда он притормаживал, чтобы свернуть на боковую улицу. «Наверняка мы скоро встретимся в транспортном суде, а за ревущую музыку я могу и удвоить твой штраф», – подумал Уит.
  Центральная улица переходила в Олд-бэй-роуд, которая змейкой вилась вдоль залива Святого Лео. У береговой кромки лежала узкая полоска серовато-белого песка, напоминавшего грязный сахар, затем шла дорога, а за ней – ряд сдаваемых в аренду коттеджей и домиков пенсионеров. В море поблескивали огни проплывавших в заливе прогулочных катеров. Уит опустил стекло, вдыхая терпкий береговой воздух, смешанный с запахом рыбы, мокрой от набегающих волн деревянной пристани и запутавшегося в высокой траве соленого морского ветра. Вдоль дороги стояли рекламные щиты с призывом: «Голосуйте за мирового судью Бадди Вира!»
  Предвыборная кампания засасывала. Уит ненавидел ее. До дня выборов оставалось чуть больше двух недель, и Бадди, его уважаемый оппонент, наводнил Порт-Лео таким количеством листовок, плакатов и прочих бумажек, что становилось страшно за лесные ресурсы страны. Сам же Уж ограничился тем, что прилепил несколько магнитных рекламных знаков на свой «форд» (из-за чего стал называть его «мобильным агитационным средством») и установил двадцать небольших дорожных щитов на главных перекрестках по всему округу. Он совершенно не беспокоился о том, чтобы звонить по телефону, стучаться в чьи-то двери и пожимать руки избирателям, поскольку ему претила сама идея просить посторонних людей выдвинуть его на должность. Если Бадди Бир, коэффициент интеллекта которого, по мнению Уита, был ниже, чем у роя комаров – пусть даже большого роя, – все-таки победит его, то карьера бывшего судьи Мозли будет сведена к выбору между торговлей мороженым, выходом в море на рыбацкой лодке или приготовлением латте[232] в кафе у Ирины.
  Он проехал мимо огромного щита, гласившего, что необходимо «переизбрать Люсинду Хаббл в сенат Техаса». Люсинда с ее фирменными пышными рыжими волосами и ярко-голубыми очками приветливо махала рукой с плаката, одновременно воплощая в себе и добросердечную женщину, и надежного лидера.
  «Если убитый парень действительно Пит Хаббл, никто не рискнет распространяться об этом», – подумал Уит.
  Он заехал на засыпанную ракушками стоянку у пристани Золотой Залив. Главное здание цвета морской волны с белой отделкой сейчас освещалось вращающимися сине-красными огнями полицейских машин. Неожиданная смерть собрала здесь представителей властей разных уровней: полицию Порт-Лео, помощников шерифа графства Энсайна, патрульных департамента парков и заповедников дикой природы штата Техас и дорожный патруль. Это напоминало съезд представителей всех служб правопорядка. Похоже, что в полицейских сводках промелькнуло имя Хаббл, и от этого все сразу же пришло в движение.
  Уит тихо выругался.
  Небольшая группа одетых в халаты и шорты обитателей пристани, которых собрали с их яхт и сейчас обрабатывали на стоянке машин, наблюдала за происходящим в свете вспыхивающих огней.
  Уит припарковался и, взяв блокнот с бланками протокола допроса мирового судьи, латексные перчатки и фонарик из комплекта для выезда на место происшествия, который он возил с собой, вышел из машины. Возле желтой оградительной ленты, натянутой вокруг места обнаружения трупа, стоял патрульный Фокс, звонивший Уиту домой.
  – Приветствую вас, судья Мозли. – Фокс кивнул ему и искоса посмотрел на его пляжную рубашку и мятые шорты. – Вы прямо с вечеринки?
  – Нет. – Уит поморщился. – Это там? – На самом дальнем краю пристани с большой прогулочной яхты спускался офицер полиции.
  – Да, сэр. Чертовски классная посудина.
  Уит молча нырнул под желтую ленту. «Может, мне и вправду нужно было надеть костюм?» – мелькнула у него запоздалая мысль.
   Глава 3
  
  Уит находился на должности мирового судьи всего шесть месяцев, после того как в автокатастрофе погиб его предшественник, проработавший там несколько лет. На это место его назначили решением окружных уполномоченных – закадычных друзей его отца, потому что Уиту, как считал старший Мозли, пора было определяться в жизни. Все, чем он занимался последние пять лет, с тех пор как вернулся в Порт-Лео, объединяло лишь одно – краткосрочность. Уит был внештатным фотографом в спортивной газете, управляющим в захиревшем кафе-мороженом, оформленном в стиле пятидесятых годов, руководителем службы доставки, которая никогда не приносила прибыли.
  Его отец измерял успех арендой нефтяных скважин, акрами землевладений, доходами от инвестиций и красотой молодой супруги и свято верил в предназначение человека – особенно если речь шла о специалисте по английской литературе, обучение которого в луизианском университете Тюлэйн обошлось его родителю в пятьдесят тысяч долларов.
  Бейб убедил своих приятелей назначить Уита мировым судьей на оставшийся после погибшего судьи срок до новых выборов. Уит решил предпринять еще одну попытку. Пункт «судья» должен был стать самым примечательным в его донельзя пестром резюме в разделе «места предыдущей работы».
  Уит изучал законы и судопроизводство, но всякий раз, когда во время слушания приходилось сверяться с книгой, чувствовал себя неловко и глупо. При этом нетерпеливые стороны разбирательства, нисколько не стесняясь, топали от возмущения ногами и бросали в адрес судьи едкие реплики. Чтобы добавить солидности, Уит купил дешевые очки и коротко постриг свои светлые волосы, но по-прежнему продолжал носить под строгой судейской мантией легкомысленную пляжную одежду – спортивные рубашки, шорты и сандалии. К великому удивлению самого Уита, работа ему понравилась. Его не утомляли дела, связанные с мелкими жалобами и нарушением правил дорожного движения, которые были или до тошноты унылыми» или, наоборот, весьма забавными – в зависимости от конкретной ситуации. Он также выдавал постановления на арест и розыск, направлял арестованных в тюрьму, подписывал распоряжения о взятии под стражу для душевнобольных, назначал вскрытие и проводил дознание в случае смерти или пожара.
  Поскольку округ Энсайна было слишком маленьким, чтобы иметь собственного медэксперта, Уит выполнял функции первой линии судебной защиты. За шесть месяцев работы ему пришлось сталкиваться с этой малоприятной обязанностью четырежды: один раз при автокатастрофе на границе графства, два раза в связи с утопленниками в бухте Святого Лео и еще раз из-за пожилого самоубийцы, пожираемого изнутри раком поджелудочной железы. Последний включил любимый диск Хэнка Вильямса[233] и выпил несколько горстей валиума, разведенного в стакане водки.
  И вот теперь еще одна смерть, которая наверняка привлечет внимание всего округа. Это либо решительно вдохнет жизнь в его вялую предвыборную кампанию, либо окончательно похоронит ее. «Просто замечательно. Убит бывший муж твоей любовницы, а ты берешься за расследование этого дела. Мои поздравления», – думал Уит, идя вдоль длинного ряда пришвартованных к поперечной части Т-образной плавучей пристани яхт, в отделке которых преобладали ярко-синие тона. Эти суда принадлежали публике, приехавшей из Корпус-Кристи или Хьюстона на уик-энд. Для кое-кого эти суда стали их постоянным домом: пенсионеры или народ, живущий на проценты от инвестиций в трастовые фонды. Уит еще раз поднырнул под желтую ленту, на этот раз уже у самой кормы нужной ему яхты.
  – Привет, ваша честь. – На палубе яхты «Настоящий позор» стояла Клаудия Салазар, полицейский детектив из Порт-Лео, и смотрела, как он поднимается по лестнице. Порыв ветра растрепал ее темные волосы, и она заправила их за уши. В широких черных брюках, блузке и ветровке с эмблемой полицейского участка Порт-Лео Клаудия определенно выглядела более официально, чем он.
  – Привет, – сказал Уит. – Я слышал, что тут могут присутствовать политические мотивы. Прессы еще нет?
  – Возможно, у нас будет немного времени, прежде чем они нагрянут, узнав о том, что убит сын сенатора Хаббл, – ответила Клаудия. – Так что приготовься отвечать на вопросы.
  – Сенатору уже позвонили?
  – Да, Дэлфорд звонил, – сказала она. Дэлфорд Спаерс уже много лет занимал пост шефа полиции Порт-Лео. У него было полное веснушчатое лицо с аккуратными усами, которые делали его похожим на сома.
  Они с Клаудией прошли через идеально чистую палубу и спустились вниз, в жилую зону. В кухне, в отличие от верхней части, царил беспорядок: на открытой толстой книге лежали пачка «Мальборо» и опрокинутый бокал. На полу валялась коробка из-под пиццы с прилипшими крошками сыра и салями пеперони внутри. На кофейном столике стояли две пустые бутылки из-под дешевого каберне; наклейки на обеих бутылках были содраны. На полу белели мелкие кусочки бумаги. Взгляд Уита скользнул по ряду окон, выходивших на темные воды залива. С обеих сторон помещения находились небольшие лестницы, которые вели в спальные отсеки. Клаудия направилась к кормовой части.
  – Его нашли здесь. – Она отступила в сторону, чтобы Уит смог войти в узкую каюту.
  На кровати, раскинув руки и ноги, лежал на спине голый мужчина; в спертом воздухе чувствовался кисловатый запах смерти.
  – Я не видел его пятнадцать лет, – сказал Уит. – Но это Пит Хаббл. – Он мог бы добавить, что Хаббл купался нагишом вместе с его старшими братьями, и тот, кто хоть раз видел Пита голым, никогда и ни с кем не перепутал бы этого великана. – Вероятно, все-таки лучше будет провести формальное опознание тела родственниками и друзьями.
  В углу спальни стоял следователь полицейского участка Эдди Гарднер и делал фотоснимки. У его ног лежал комплект для сбора вещественных доказательств.
  – Тебе следовало бы дождаться судью Мозли, прежде чем заходить сюда, – заметила Клаудия.
  – Извините. – Гарднер пожал плечами. – Я просто сделал несколько снимков. До прихода судьи я ни к чему не прикасался. – Слово «судья» прозвучало у него как «дерьмо собачье». Тщетно стараясь походить на крутых серфингистов с пляжа, он завязывал свои редеющие волосы в короткий хвостик на затылке. Гарднера недавно перевели сюда из Хьюстона, и он изо всех сил пытался с помощью ярких цветных рубашек и мешковатых шорт быть похожим на настоящего парня с побережья.
  – А почему бы тебе не начать осмотр и опись в остальной части яхты? – терпеливым тоном предложила Клаудия. Гарднер ухмыльнулся и ушел вверх по лестнице. – Грамотей хьюстонский, – проворчала она, глядя ему вслед.
  – Эдди не следовало бы публично демонстрировать свою «горячую» любовь ко мне, – угрюмо произнес Уит. Он натянул латексные перчатки и включил свет. Верхняя часть торса Пита была небрежно накрыта краем простыни, в его правой руке свободно лежал пистолет, вместо рта зияла открытая рана. Края прикрытых век были в крови.
  – Дерьмовое занятие, – угрюмо произнес Уит.
  – Ты его хорошо знал? – спросила Клаудия.
  – Он дружил с моими старшими братьями. Я был ближе знаком с его братом Кори.
  Клаудия подняла голову.
  – Кори? Он ведь пропал без вести, верно?
  – Да. Примерно пятнадцать лет назад.
  Чей-то хриплый голос позвал Клаудию.
  – Я сейчас вернусь, – сказала она, поднимаясь наверх.
  Уит робко прижал пальцы к горлу Пита Хаббла в поисках пульса. Ничего, как и ожидалось. Он прикоснулся к бледнеющей коже тела: прохладная, но не холодная – трупное окоченение еще не началось.
  Иллюминаторы в каюте были закрыты, но яхты на пристани Золотой Залив швартовались в четкой последовательности, так что кто-то наверняка должен был слышать этот фатальный выстрел. Уит поднял шторы на окнах. Два ближайших места от судна Пита были свободными. С другой стороны распростерся залив, окутанный ночной пеленой.
  Уит открыл блокнот и стал заполнять чистый бланк описания места происшествия. Он слышал, как на борт поднимаются и проходят в жилую зону яхты другие полицейские, а Клаудия приветствует их и распределяет обязанности. Уит записал: «12 октября, 22:45. Имя – Питер Джеймс Хаббл, пол – мужской, возраст – примерно 40 лет, волосы – каштановые, глаза – карие, рост – примерно 197 см, вес – около 100 кг, тело обнажено, на шее золотая цепочка с головой льва, на правом предплечье татуировка – красно-зеленый дракон. Убитый лежит на кровати лицом вверх, простыня частично закрывает грудь, в правой руке пистолет системы «глок», калибр – 9 мм; пулевое ранение в рот, лицо забрызгано кровью». Подсветив себе ручным фонариком, Уит заглянул Питу в рот. На языке, зубах, небе, небном язычке и гладких розовых стенках горла были видны следы разрыва. В глубине ротовой полости образовался жуткий туннель, проходивший через мозг. Когда пистолет выстрелил, Пит плотно обхватывал ствол губами.
  – Пулей подавился, да? – спросил словоохотливый Гарднер, который только что вернулся со своей камерой.
  – Похоже на то.
  – Люди шерифа помогают Клаудии, так что мы с вами можем заняться телом. – Продолжая ухмыляться, он прокрутил пленку в фотоаппарате. – Классная рубашка. Вам идут попугаи.
  Уит пропустил этот выпад мимо ушей и низко склонился над пистолетом.
  – Странно. Он стоит на предохранителе.
  – Я вынимал пистолет из его рта и, возможно, машинально нажал на предохранитель. Стандартная процедура. – Гарднер произнес это таким тоном, будто разговаривал с маленьким ребенком. – Думаю, вы в курсе.
  Прекрасно. Еще один последователь Бадди Вира.
  – Но вы, надеюсь, сначала сделали снимок с пистолетом во рту?
  – Нет, судья. Я забыл. Просто старался побыстрее обезопасить место происшествия.
  Уит записал в своем блокноте: «Гарднер не сделал снимков реквизита. Отразить это в рапорте следствию».
  – Так вы знали этого парня? – спросил Гарднер.
  – Много лет назад.
  – В каюте возле телевизора лежит целая кипа кассет с фильмами для взрослых. На некоторых обложках фотографии нашего парня.
  Уит внимательно посмотрел на него.
  – Ваши шутки неуместны.
  Гарднер хмыкнул.
  – Какие уж тут шутки. Этих кассет вполне хватит для того, чтобы провести фестиваль порнофильмов. – Он указал на огромный член мертвого мужчины. – Господи, да такому аппарату любой жеребец позавидует. Похоже, что он мог зарабатывать на этом неплохие деньги.
  Сын видного сенатора штата снимается в главных ролях в порнофильмах? Заголовки местных газет в воображении Уита стали приобретать скандальный тон. Интересно, Фейс знала об этом?
  Он следил, как Гарднер делает подробные снимки буквально всех участков кровати, за исключением того места, которое и привело Пита в кино.
  – Эдди, – сказал Уит, – пожалуйста, сфотографируйте пистолет. Мне это понадобится для следствия.
  Гарднер сделал несколько снимков оружия под разными углами. Оба молчали, пока Гарднер не дощелкал пленку до конца.
  – Думаете, самоубийство, судья? Мне кажется, что именно так.
  – Почему?
  – Здоровенный мужик, никаких следов борьбы. Такому крепкому парню довольно трудно засунуть дуло в рот.
  У одного из углов кровати на треноге стояла видеокамера, направленная на постель. Гарднер следил за тем, как Уит осматривает ее.
  – Блин, может быть, он снимал тут небольшое домашнее видео с этой маленькой девчонкой и дело почему-то не заладилось? – спросил Эдди.
  – С девчонкой?
  – Ну да, с той, что нашла его. Выглядит так, будто в кармане ни гроша, а идти некуда. Грязная, психованная. – Гарднер засмеялся. – При виде такого члена у нее вполне могла крыша поехать.
  – Возможно, – сказал Уит. Хотя Гарднер и был удивительно неприятным типом, в его словах был определенный резон. Уит вспомнил вычитанный им в книжке по судебной медицине пикантный момент насчет следов физиологических жидкостей. Он тщательно обследовал гениталии трупа: массивный пенис оказался сухим. Он мог держать пари, что непосредственно перед смертью Пит не занимался сексом, но должным образом этот вывод сделает только медэксперт в Корпус-Кристи.
  Гарднер следил за тем, как Уит пальцами в перчатках обследует половой член.
  – Если начнет твердеть, зовите на помощь.
  – Непременно, не беспокойтесь. – Уит снова почувствовал неловкость. Можно было не сомневаться, что Гарднер в полицейском участке не преминет отпустить пару грязных шуточек по этому поводу. Господи, только представьте: судья Мозли щупал мертвого парня за член!
  Уит заметил на комоде рядом с кроватью опрокинутую рамку с фотографией и поставил ее. Это был снимок подростка лет тринадцати с россыпью веснушек на щеках и озорными карими глазами. В его лице угадывались черты самого Пита Хаббла: квадратная челюсть, кривая улыбка, темные волосы. О его матери напоминали маленькие уши и изгиб поднятых вверх бровей. Это было старое фото сына Пита и Фейс, Сэма Хаббла. Сейчас Сэму было пятнадцать; этот славный мальчишка всегда нравился Уиту. Как, черт побери, он воспримет все эти новости?
  – В единственном самоубийстве, которое я расследовал, – сказал Уит, – мужчина, прежде чем отравиться, развернул все фотографии своих близких лицом к стене.
  – Еще один довод в пользу самоубийства. – Гарднер зарядил в фотоаппарат новую пленку, и комната вновь наполнилась бликами от вспышек.
  Не снимая перчаток, Уит открыл крышку видеокамеры. Кассеты там не было.
  – Клаудия вынимала отсюда кассету? – спросил он.
  – Не думаю.
  – А вы?
  Гарднер нахмурился.
  – Нет.
  Уит закрыл камеру. В углу комнаты лежал ворох небрежно сброшенной одежды. Оставаясь в перчатках, Уит стал осматривать вещи. Там лежали выцветшие мужские джинсы с ковбойским ремнем, белая футболка, черные мужские трусы, которые, видимо, плотно обхватывали главное достоинство хозяина. Под футболкой оказалась пара хлопчатобумажных женских трусиков с орнаментом из переплетенных фиалок. Уит подцепил их одним пальцем, поднял и повернулся к Гарднеру.
  – Посмотрите, кого-то он все-таки, наверное, здесь трахнул.
  Гарднер покосился в сторону, чтобы убедиться, что Клаудия Салазар еще не вернулась в комнату, и, усмехнувшись, сказал:
  – Надо бы проверить, на месте ли интимные части туалета нашей девушки. Вызываюсь добровольцем.
  Герой самого мрачного периода в ее жизни, – угрюмо произнес Уит. – Что вам рассказала свидетельница?
  – Ее зовут Хезер Фаррел. Выглядит как перепуганная насмерть беглянка. Мы направили запрос, чтобы проверить, нет ли у полиции материалов на нее. Она сообщила что познакомилась с Хабблом на прошлой неделе на пляже и он пригласил ее прийти сюда сегодня ночью.
  Уит внимательно рассматривал лицо Пита Хаббла. В чертах этого мертвого мужчины было очень мало общего с тем мальчишкой, которого помнил Уит. В памяти всплыла картинка: Уиту только двенадцать и он прячется по углам на вечеринке по случаю дня рождения одного из своих братьев; вокруг полно старших подростков с хриплыми ломающимися голосами; Пит незаметно дает Уиту – младшему из шести братьев Мозли – несколько глотков хорошего виски. В конце вечера Уита вырвало прямо на туфли девушки самого старшего брата, а потом его в последний раз в жизни выпорол отец. Пит… Мистер Весельчак. По крайней мере, был таким, пока не исчез его брат. – Интересно, сколько порнофильмов он сделал? – спросил Гарднер.
  – Не вздумайте пока разносить по городу подробности о его творческой карьере.
  – Никаких шансов сохранить это в тайне, – ответил Гарднер. – Я думаю, что все девчонки на земле не могли удовлетворить этого проказника. Вы подумайте о женщинах, которых он поимел, снимая это кино.
  – А вы подумайте обо всех венерических болезнях.
  Гарднер приумолк.
  – Похоже, вы на этом уже обжигались.
  Уит открыл небольшой шкаф напротив кровати. Там на вешалках свободно висела мужская одежда: брюки, трикотажные рубашки, целая коллекция бейсболок с надписями: «Лауреат конкурса развлечений для взрослых», «Горячее и чувственное кино», и даже, как это ни странно, «Школа кино Калифорнийского университета». В другой части шкафа были аккуратно развешены женские блузки, футболки, рубашки и джинсы. Внизу находился ящик, набитый какими-то бумагами. На полу беспорядочной кучей лежали кожаное бюстье, предназначенное для поддержания грудей сказочных размеров, и набор трусиков чувственного розового цвета.
  – Здесь жила женщина, – констатировал Уит.
  Гарднер пожал плечами.
  – Трудно себе представить. Парень, который трахается, зарабатывая себе этим на жизнь, держит под рукой еще одну даму?
  Уит вернулся в кухню-гостиную. Он слышал, как Клаудия и другие офицеры собирают и упаковывают вещественные доказательства на палубе: наверху возможные улики могли пострадать в первую очередь, если погода вдруг ухудшится.
  Напротив дивана стоял новехонький телевизор, и открытая тумбочка под ним была забита видеокассетами. Уит вытянул одну из них наугад. «Рабы любви Клеопатры». На обложке красовалась платиновая блондинка с тонким овальным лицом, одетая в золотой костюм, напоминавший египетскую одежду. Она готовилась лизнуть резиновую змею, зажатую между ее грудей. Позади нее стоял натертый маслом крепкий парень в тоге и похотливо смотрел на нее – Пит. Слева на обложке кассеты значился список исполнителей: Дикси Сент-Каппс, Рейчел Наслаждение и Любовь Рамсей. После нескольких женских имен было указано: Большой Пит Мэджорс и имя еще одного мужчины – труппа по половому признаку была подобрана неравномерно Но это и понятно: мужчины в таком кино обычно являются не самыми привлекательными объектами. Продюсером и режиссером фильма была Велвет, Бархатный Амулет.
  Уит просмотрел остальные кассеты: «Соитие мегер» «Полная чаша любви», «Оральные аргументы XI». Большой Пит Мэджорс значился среди исполнителей на всех лентах. Продюсером и режиссером везде была Велвет, Бархатный Амулет; фильмы шли с пометкой «горячий и чувственный». Уит насчитал двенадцать фильмов и отметил, что все они были выпущены за последний год. По-видимому, Питу и его гарему приходилось здорово вкалывать.
  Честно говоря, Уит был шокирован. Он сидел и думал, знала ли о карьере сына мать Пита, сенатор штата. Или Фейс которая никогда не вспоминала о своем бывшем муже. Две такие яркие, изысканные женщины. Пятно позора будет жечь их, как кислота. И в личном плане, и в политическом.
  Он заметил на диване развалившуюся стопку книг. Просмотрев их, Уит обнаружил несколько книг по основам кинодраматургии, актерскому мастерству и приемам кино. Порнография не требует особой сюжетной линии, – подумал Уит, глядя на зачитанные книжки.
  Другое собрание кассет, вдвое превосходившее по количеству порнографию, ничем не напоминало фильмы для взрослых, и Уит знал названия некоторых из них только потому, что в свое время легко получил высший балл по курсу лекций о киноискусстве в университете Тюлэйн. «Огни большого города» – один из шедевров Чарли Чаплина; «Броненосец "Потемкин"» – старинная классика русского кинематографа; «Наполеон» Абеля Ганса; «Рождение нации» Дэвида Гриффита… Фильмы Альфреда Хичкока, Джона Форда, Стэнли Кубрика. И целый ряд малоизвестных зарубежных фильмов из Австралии, Швеции, Италии, о которых Уит никогда не слышал. Если соединить эти две подборки кассет, получился бы самый эксцентричный кинофестиваль в мире.
  Уит заглянул в видеомагнитофон и обнаружил еще одну кассету. Так и не сняв перчатки, он включил телевизор и магнитофон.
   Глава 4
  
  На экране появилась неожиданная картинка. Пит Хаббл, пятясь, медленно шел по проселочной дороге и, уставившись в объектив ручной видеокамеры, уверенной скороговоркой опытного экскурсионного гида давал пояснения. Дата в нижнем углу кадра свидетельствовала, что это происходило десять дней назад.
  – В этом месте нашли машину моего брата, – громко говорил Пит своим баритоном. Камера скользила по группе небольших белых каркасных домиков со скрипучими частными пирсами, уходившими в воду. – Раньше здесь был просто берег и поля, а подростки приезжали сюда на своих машинах.
  – Я уверена, что ты этого никогда не делал, – хрипловато произнесла из-за кадра женщина, которая, очевидно, снимала.
  Пит улыбнулся.
  – Я был слишком застенчив.
  – Ты триумфально преодолел свои страхи, – помедлив, сказала женщина. – А ключи в машине были?
  – Нет. Их так и не нашли.
  – Какие-нибудь следы насилия?
  – Нет. Мама заставляла Кори отрабатывать за эту машину. Не могу поверить, чтобы он просто бросил ее.
  – В ней нашли хоть что-нибудь?
  – Под сиденьем лежала квитанция за бензин с заправки в Порт-Лавака. Поэтому нам известно, что он – или кто-то другой, сидевший за рулем, – ехал по побережью с севера. – Пит прикрыл глаза ладонью от солнца. – Никаких других отпечатков пальцев, кроме тех, что принадлежали Кори, в машине не было. Сначала все подумали, что Кори похитили. Но по этому поводу к нам никто не обратился и не позвонил.
  – Давай попробуем рассуждать логически, а позже пропустим по чашечке кофе, – предложила женщина.
  – Кори бросил свою машину, потому что за ней было слишком легко проследить, а он хотел скрыться, – сказал Пит.
  – Зачем?
  – Чтобы заставить мать страдать. – Пит пожал плечами. – Не знаю, как выстроить эту часть сценария, чтобы Кори не выглядел сволочью.
  – А ты просто не делай из него святого, если он им на самом деле не был, – сказала женщина.
  Пит кивнул, и картинка исчезла. Когда изображение появилось вновь, Пит стоял в кадре перед указателем «Миссия Джейбса Джонса».
  – Видеоблокнот, часть вторая, продолжение поиска места для съемок. – Пит показал рукой на указатель. – Это место, куда мускулистые придурки приходят бороться со своими грехами.
  – Хочу напомнить, – предупредила женщина, – что мой отец был священником. Постарайся быть учтивым.
  – Джейбс опустился до того, что дал интервью для моего фильма. Это тебя и удивляет, – продолжал Пит. – У меня такое чувство, что он просто хочет посмотреть фильм, а потом со скандалом подать на меня в суд.
  – В задницу он подаст, а не в суд, – прокомментировала это заявление женщина. – У нас свобода рекламы.
  Пит ухмыльнулся.
  – Мне очень нравится заниматься собственной рекламой. Я собираюсь появиться на первых страницах всех газет страны.
  – Ну да. Верно. Непременно, – ответила женщина. В ее голосе прозвучало раздражение, как будто речь шла о секрете, в который ее не посвятили, а ей этого очень хотелось.
  Картинка в кадре снова поменялась. Теперь Пит стоял на груде сваленных гранитных блоков – рыбацком моле возле парка в Порт-Лео. Под его ногами бился прибой, и волны с силой ударялись о розовые и серые глыбы, вздымая в воздух фонтаны брызг. Волосы Пита развевались на ветру. Дата в уголке указывала на то, что съемка была сделана неделю назад.
  – Подай мне цветы, – распорядился Пит.
  В кадре появилась женская рука в звенящих браслетах, протянувшая ему большой букет из ромашек и гвоздик – такие букеты, завернутые в зеленую бумагу, продаются в продуктовых магазинах перед выходом к кассе. Пит бросил его в волны; прибой накрыл цветы, и они рассыпались, скрывшись под водой, а затем появились снова. Камера перешла на лицо Пита.
  – У моего брата нет могилы, но с этого мола мы с ним ловили рыбу. Это все, что я могу сейчас сделать. – Он начал тихонько плакать.
  На несколько секунд наступило молчание. Затем Пит сдавленно произнес:
  – Я думаю, мне нужно привести сюда Сэма.
  Чуть помедлив, женщина ответила:
  – О Господи, ты должен прислушаться к голосу разума… – И пленка закончилась.
  Уит взглянул через плечо на магнитофон, вынул кассету и задержался взглядом на одном из фильмов для взрослых – «Джонни Любвеобильный». Эта лента была прокручена до середины кассеты. Наблюдая за героем-любовником и двумя крашеными блондинками, стоявшими перед ним на коленях на фоне сада, Уит убедился, что Пит Хаббл действительно был в кино аморальным типом. Весь его текст состоял из бесконечных повторений фраз вроде «О да», «Сделай это, детка» или «А теперь, киска, твоя очередь».
  Уиту стало противно до тошноты. И обидно – за Фейс, Люсинду, Сэма. Однако он не переставал задавать себе вопрос: а каково было жить такой жизнью?
  Уит снова вставил в аппарат первую пленку и включил телевизор. Пит разрабатывал проект об исчезновении своего брата. После многочисленных фильмов для взрослых он, похоже, занялся легальной карьерой в кино, если только не собирался вставить тему семейной трагедии в очередную порнографическую поделку. Уит решил, что это маловероятно.
  Вернувшись на верхнюю палубу, Мозли увидел возле трапа Клаудию Салазар, которая беседовала с помощником шерифа. Один из полицейских аккуратно укладывал несколько упакованных и снабженных этикетками предметов в большую картонную коробку. «Скорая помощь» уехала, и на ее месте появился катафалк из похоронного бюро, готовый увезти тело, как только Уит даст разрешение.
  Уит подождал, пока Клаудия снова поднимется на судно.
  – Я удостоверяю его смерть в 22:45, – сказал он. – Я назначаю вскрытие тела и возбуждаю расследование по факту смерти. Теперь тело можно увозить. – Он заполнил необходимые пункты в бланке назначения вскрытия, подписал его, затем подлинность его подписи засвидетельствовала Клаудия. – Вести следствие будешь ты или Принц Очаровашка?
  – Дэлфорд передал это дело мне. Думаешь, самоубийство? – Клаудия внимательно посмотрела на Уита.
  – Перед тем как мы перейдем к этому вопросу, хочу кое-что сказать… Он был порнозвездой.
  Клаудия моргнула, и стало видно, как ее лицо в рассеянном свете фонарей побледнело.
  – Рубашка у тебя забавная, а вот с юмором… – она не успела договорить, потому что Уит, перебив ее, рассказал о том, что ему удалось найти. Услышав о легальных и порнографических кассетах, Клаудия потерла лоб и пробормотала себе под нос: – Господи всемогущий…
  – Теперь вернемся к твоему вопросу, – продолжил Уит. – Действительно, похоже на самоубийство. Предсмертной записки нет, но фотография сына опрокинута. Я сталкивался с таким при самоубийстве в Дариусе несколько недель назад. Однако… учитывая, как он зарабатывал себе на жизнь… Короче, меня настораживает тот факт, что видеокамера – без пленки – была направлена на кровать. К тому же среди его собственной одежды оказались женские трусики. У нашей молодой свидетельницы белье на месте?
  – Вопрос довольно необычный. Я не проверяла.
  – В шкафу имеется женская одежда. в том числе кое-какие вещи, явно не рассчитанные, например, для детских глаз. Если эта девушка не жила с ним, то обнаруженные вещи принадлежали кому-то другому.
  – Так ты предполагаешь, что он был убит, когда снимал кино?
  Уит пожал плечами.
  – Пока не знаю.
  – С каждой минутой от этого дела пахнет все хуже.
  – Где наша свидетельница?
  – В офисе. Гарднер и помощники шерифа смогут закончить работу на месте происшествия сами, а я собираюсь допросить ее и составить протокол. – Она ткнула в него пальцем. – Никому ни слова, Уит, ни единого слова.
  Он тоже ткнул в нее пальцем, но потом улыбнулся.
  – Гарднеру показалось, что эта девушка в бегах. Если вы не собираетесь ее задерживать, мне бы не хотелось чтобы ее убили еще до окончания следствия.
  Клаудия кивнула.
  – Я позабочусь о том, чтобы за ней присмотрели.
  – Интересно, не наша ли беглянка снимала Пита, когда он рассуждал о своем брате?
  – Давай поговорим с ней, – предложила Клаудия. – Тогда мы сможем сравнить ее голос с голосом на кассете.
  Они снова вернулись на яхту «Настоящий позор». Клаудия быстро просмотрела пленки, нашла кассету с домашней съемкой Пита, после чего они вдвоем спустились на причал и направились к расположенному на пристани офису. Сначала до них донесся рассерженный голос, а затем они увидели молодую женщину, которая спорила с патрульным Фоксом, дежурившим у ленты полицейского заграждения.
  – Леди утверждает, что она живет на этой яхте, – доложил Фокс, обращаясь к Клаудии. – Ее зовут Велвет.
  – Велвет, Бархатный Амулет, – прошептал Уит. – Так звали режиссера картин Пита.
  – Звучит как название дешевого вина, – заметила Клаудия. – Все нормально, пропустите ее, – сказала она Фоксу.
  Женщине было около тридцати; выкрашенные пряди светлых волос, аккуратно зачесанные назад, свидетельствовали о том, что она побеспокоилась о своем внешнем виде. На ней была темная футболка с длинными рукавами и надписью: «Посредственностям достаются объедки», широкие синие джинсовые шорты и поношенные кеды.
  – Велвет? – осведомилась Клаудия, когда они подошли к оградительной ленте.
  Женщина внимательно посмотрела на нее, и Уит заметил в ее глазах страх, вызванный присутствием полиции, толпы зевак и видом прибывшего из похоронной службы катафалка.
  – Что здесь происходит? – спросила женщина. – У Пита неприятности?
  Уит сразу же узнал голос, звучавший за кадром на видеопленке. Хрипловатый, напоминающий о прокуренной обстановке баров и мурлыканье пьяных завсегдатаев.
  – Нам лучше зайти внутрь и поговорить там. – Клаудия кивнула на офис пристани.
  Велвет покачала головой.
  – Я хочу знать, что здесь произошло. И немедленно, черт возьми.
  – А я хочу вам об этом рассказать. Только не на пирсе, а в помещении, – ответила Клаудия.
  – Господи, – прошептала Велвет, но все-таки позволила увести себя в офис. Дувший им в лицо порыв ветра принес запах приближающегося дождя.
  Прикрыв за собой дверь, Клаудия осторожно усадила Велвет на диван и сама села рядом с ней.
  – Велвет, простите меня, но это ваше настоящее имя?
  – Да, так меня зовут. Правда, «амулет», как вы, наверное, догадались, придумано для красоты, – несколько спокойнее ответила Велвет.
  – Итак, как же вас зовут в действительности?
  – Велвет Линн Холлистер. – Ее взгляд метался от Клаудии к Уиту и обратно.
  – Я – Клаудия Салазар из полицейского участка Порт-Лео, а это, – уважительно произнесла она, – Уит Мозли. Он здесь мировой судья.
  – С Питом случилась беда? Он… – Велвет умолкла.
  – Пит погиб, – сказала Клаудия. – Сегодня вечером его нашли застреленным. Мне очень жаль.
  Велвет восприняла это известие без воплей и слез. Горло ее на несколько мгновений задергалось от судорожных глотательных движений.
  – Погиб? На яхте? – Она сидела совершенно неподвижно, положив руки на колени и устремив сухие глаза на Клаудию.
  – Да, – подключился к разговору Уит. – Он был убит выстрелом в рот. В руке у него был пистолет.
  Они дали Велвет некоторое время на обдумывание услышанного. Женщина по-прежнему сидела не шевелясь.
  – У него был пистолет? – наконец спросила Клаудия.
  – Нет. Он ненавидел пистолеты. И не хотел их видеть вокруг себя.
  Клаудия взглянула на Уита.
  – Может быть, это кто-то из его близких дал ему пистолет?
  – Я избегала встреч с его родными, – сказала Велвет, – поскольку не соответствовала меркам этой истеричной семейки. Его мамаша – первостатейная сучка, а бывшая жена – точная ее копия. Они не хотели иметь с нами дела.
  «Так, значит, Фейс знала, что Пит в городе? – подумал Уит. – Почему же она мне ничего не сказала?» Он тронул Велвет за плечо; она не отстранилась.
  – Откуда же у Пита мог оказаться пистолет?
  – Яхта принадлежит другу Пита. Это мог быть его пистолет. Не знаю. – Велвет начало трясти.
  – И кто этот друг? – спросила Клаудия.
  – Парня зовут Дэлоуч, Джуниор Дэлоуч. Он живет в Хьюстоне, а здесь у него квартира для отдыха на выходные. – Велвет схватила Уита за руку. – А доктор Пита смотрел? Вы уверены, что Пит мертв?
  – К сожалению, уверен. Ничего не поделаешь.
  – Вы в последнее время не замечали у мистера Хаббла каких-либо признаков депрессии? – поинтересовалась Клаудия.
  – Вы думаете, что он застрелился? – голос Велвет звучал скептически. – Это абсолютно исключено. Никогда, никогда, никогда… – Она встала и сделала шаг от дивана, решительно качая головой.
  Клаудия тоже поднялась.
  – Я понимаю, это очень тяжело…
  – Вы ведь совершенно не были с ним знакомы, мисс, и все же полагаете, что знаете его лучше меня? Он… не убивал себя.
  И тогда Уит задал совершенно уместный здесь вопрос:
  – Почему вы в этом так уверены?
  Она посмотрела ему в глаза: таким взглядом вполне можно сжигать вражеские танки.
  – Потому что. Он слишком себя любил. Не было у него никакой депрессии. Если он мертв, значит, его убили.
  – Хорошо, – согласилась Клаудия. – А кто мог хотеть его смерти?
  Велвет облизнула пересохшие губы.
  – Ну, во-первых, не я. Я знаю, как вы, копы, работаете; у меня не было никаких причин желать его смерти.
  – В каких вы были отношениях с ним? – осведомился Уит.
  – Мы долгое время были друзьями. Мы вместе работали в области художественного кино. Сняли десятки фильмов.
  – Так он был вашим бойфрендом? – уточнила Клаудия.
  – Бойфрендом? Что за детский сад? Нет, не был. – Велвет нахмурилась. – Послушайте, вам нужно поговорить с Джейбсом Джонсом. Раньше он был известным борцом, а сейчас работает проповедником на кабельном телеканале. Знаете такого?
  – Знаем, – за двоих ответил Уит.
  Велвет кивнула.
  – Пит работал над новым фильмом, и ему нужна была от Джейбса кое-какая помощь, но тот сказал, чтобы мы оставили его в покое. Так вот, когда вчера вечером я вернулась из магазина, Джейбс был здесь, на яхте. Похоже, их с Питом разговор проходил чересчур нервно. Могу сказать, что Пит был явно разозлен – лицо красное, он весь просто кипел. А Джейбс самодовольно ухмылялся, словно только что срубил прилично денег.
  «Как все-таки род занятий человека влияет на выбор выражений», – заметил про себя Уит.
  – С Джейбсом мы поговорим, – заверила ее Клаудия. – Может, с кем-нибудь еще?
  Велвет задумалась, покусывая губу.
  – Я думаю, с его бывшей женой, Фейс Хаббл. Они ссорились по поводу свиданий Пита с сыном… Фейс настаивала на том, чтобы у Пита с Сэмом не было ничего общего. Пит же хотел иметь совместное с ней попечительство над сыном, хотя я уверена, что никто бы ему этого не позволил; вот они с Фейс и спорили из-за мальчишки. Много спорили.
  Чудненько… Уит даже закашлялся.
  – Где вы были сегодня вечером, Велвет? – спросила Клаудия.
  – Ясно, куда вы клоните, – мрачно пробормотала Велвет. – Не станете же вы на самом-то деле подозревать сенаторскую подпевалу или священника, вам сейчас проще заняться моей задницей.
  – Я всего лишь интересуюсь, где вы были сегодня вечером, когда видели Пита в последний раз и о чем тогда разговаривали, – спокойно ответила Клаудия. – Ваша задница нас пока не интересует, так что успокойтесь и просто помогите нам.
  Велвет снова передернуло, и она откинулась на спинку дивана.
  – Пит должен был кое-что сделать относительно своего сценария.
  – Сценария о своем брате? – спросил Уит.
  – Да, – медленно ответила Велвет. – А вы откуда знаете?
  – Я видел пленку в его магнитофоне, где он подбирает место съемок и рассуждает о машине своего брата.
  – Пит хотел остаться один – так ему лучше пишется, – но не собирался писать сценарий на пляже. Он сказал, что мне лучше поехать куда-нибудь и развеяться. Поэтому я отправилась за покупками, съела гамбургер в кафе на пляже в Порт-Лео, потом пошла в кино. – Она внимательно посмотрела на Клаудию. – У меня есть корешок билета оттуда, а этот придурок за стойкой в закусочной пытался со мной заигрывать. Для алиби достаточно?
  – Я бы хотела здесь, на пристани, составить с ваших слов протокол, – невозмутимо заявила Клаудия.
  – Вот, блин, мне что, нужен адвокат? – Велвет схватила Уита за руку. – Вы ведь судья, верно? Так нужен мне адвокат?
  – Вас не арестовывают, мэм, – объяснила Клаудия. – Если вы хотите, чтобы присутствовал адвокат, вы можете его пригласить. Мы просто хотим составить протокол вашего допроса.
  – Велвет, вам есть где переночевать? – спросил Уит. – Ваша яхта является местом преступления, поэтому вам нельзя будет остаться здесь, по крайней мере этой ночью.
  Плечи Велвет внезапно обмякли, как будто она только сейчас осознала безысходность ситуации.
  – Вы имеете в виду друзей? К сожалению, у меня здесь нет друзей. Не могу я ладить с вашим братом – приличной публикой.
  – Я позабочусь о том, где бы вы смогли остановиться, – сказал Уит.
  Клаудия удивленно подняла брови, словно спрашивая: решил немного поиграть в благородных рыцарей?
  – Спасибо, но ваша помощь мне не нужна. – Велвет встала. – Вы позволите посмотреть на Пита? Возможно, именно мне придется сообщить об этом его матери.
  – Это сделает шеф полиции, – заявила Клаудия. – Он знаком с матерью Пита уже много лет. Давайте спустимся вниз к пристани, составим протокол, и тогда мы все сможем отсюда уйти. Хорошо?
  Велвет решительно скрестила руки.
  – Составляйте любые протоколы, какие хотите. Скажите только, чем я могу помочь. Потому что нет таких обстоятельств, которые подтолкнули бы Пита на самоубийство. Их просто не существует. – Ее губы упрямо сжались. – А если вы, ребята, не найдете того, кто убил его, я подниму такой шум, что мало вам не покажется. Надеюсь, вы оба представляете себе, что такое открытый судебный процесс?
   Глава 5
  
  Небольшая группка, собравшаяся на пристани, состояла из богатых бездельников, любителей поплавать на яхте по Мексиканскому заливу и жителей северных штатов, приехавших сюда на зиму. Общим у них было только одно: стремление к ровному морскому загару и покою. Все они торопливо покинули свои лодки и сейчас толпились на автостоянке под мигающим светом полицейских огней. Были слышны разговоры о том, что жизнь слишком коротка, что в Золотой Залив пускают не тех, кого следовало бы. Излишне активный патрульный Фокс неосмотрительно произнес слово «самоубийство», и по толпе сразу поползли слухи.
  Клинок прислушивался к ропоту, подхватывая на лету рождавшиеся сплетни. Сердце его приятно трепетало, словно он щекотал себя слабыми дозированными разрядами тока. Никто не обратил на него особого внимания; только одна праздная пара, живущая на своей яхте, поздоровалась с ним, когда он стоял рядом с ними, спрятав руки и карманы легкой ветровки.
  Сейчас Клинок следил за полицейским, который искал что-то в багажнике патрульной машины. Интересно, как он отреагирует, если Клинок наклонится к нему и шепнет на ухо: «У меня есть страстное увлечение, которым я могу с вами поделиться. Хотите посмотреть на мои могилы?» Он, конечно, никому ничего не скажет. Но тогда городские власти наградили бы этого полицейского. Красотки в новостях приветствовали бы удачливого копа как героя, а его, Клинка, назвали бы сумасшедшим. Эти снобы с яхт толкались бы за место перед телекамерой и причитали срывающимися голосами: «О да, мы все ужасно шокированы. Он казался нам таким милым человеком». И ему самому, наверное, тоже дали бы возможность выступить на телевидении и рассказать обо всей этой истории со своей точки зрения.
  Жизнь вопиюще несправедлива, пока ты не попытаешься схватить ее за яйца и хорошенько прижать. Клинок видел, как одна пожилая дама остановила проходившего мимо полицейского и о чем-то спросила его. Тот ответил ей, и она торопливо вернулась в толпу, где принялась оживленно шептаться.
  Он стоял и ждал. Пожилая дама задыхалась от возбуждения и спешила донести печальные новости буквально до каждого.
  – Умер мужчина, которой жил на «Настоящем позоре», – доложила она Клинку и еще двум мужчинам, стоявшим рядом. – Они считают, что, возможно, он застрелился. Разве это не ужасно?
  Застрелился! Какие прекрасные, ну просто аппетитные слова! Если бы они были сладостями, он бы с удовольствием проглотил их, а потом бы еще и пальчики облизал!
  Ему хотелось увидеть свою новую крошку, прикоснуться к ней, ощутить тяжесть ее волос, лизнуть ее кожу и торжествующе почувствовать тепло ее дыхания у себя на шее. Бедняжка, ей потребуется комфорт.
  – Могу поспорить: его надула эта дрянная подружка, и он поэтому застрелился. – Пожилая дама понизила голос. – Носить такие купальники – одни шнурки! Настоящие отбросы общества.
  «Как будто Пит Хаббл сам не был таким же отбросом», – подумал Клинок. Интересно, какие звуки будет издавать эта старуха, если он сломает ей челюсть?
  – Вероятно, она не останется в городе. – Клинок как бы со стороны услышал свой тонкий, слабый голос, который он так ненавидел. – Она ведь не из этих мест, верно? – «Молчи, дурак! – тут же выругал он сам себя. – Заткнись сейчас же!»
  Пожилая дама кивнула. Она завернула свои начесанные волосы в защитный кокон из туалетной бумаги, и Клинок подумал, что в таком виде она выглядит нелепо.
  – Вы совершенно правы. Пусть убирается к себе, в свою выгребную яму, из которой выползла.
  Он вежливо кивнул. Пожалуй, если все будут думать, что Велвет должна уехать из города, это только упростит его задачу. Замечательно!
  Из офиса пристани вышли трое. Очаровательно – одной из них была его крошка. Что ж, печаль была женщине к лицу и очень гармонировала с ее пикантными джинсовыми шортами. «Красивый человек все делает красиво», – любила повторять его мама. От нахлынувшего желания у него пересохло во рту. Все трое направились к яхте Пита, поднялись на борт, а через пару минут вернулись назад. Велвет всхлипывала. В тусклом свете, разлившемся на пирсе, он видел, как поникли ее плечи.
  Рядом с ней шел какой-то мужчина, который вел ее к полицейским машинам.
  Клинок запаниковал. Неужели они арестуют ее? Это уже совершенно никуда не годится, совершенно…
  Но они – теперь в неясном свете Клинок рассмотрел шедшего с ней высокого мужчину, не полицейского, – прошли мимо патрульных машин и «скорой помощи» с потушенными огнями. Он слышал, как рыдает его крошка, а мужчина – нет, только не это! – нежно взял ее за руку. Кровь в жилах Клинка закипела. Мужчина открыл дверь стоявшего там «форда», и она села внутрь. Муж чина при этом помогал ей, словно они были на свидании. Когда спутник его крошки на мгновение повернулся к толпе и Клинок увидел, что это судья Мозли, его лицо исказила болезненная гримаса.
  «Форд» двинулся с места, и небольшая толпа зевак расступилась, чтобы дать ему проехать. К двери машины был прилеплен рекламный щиток с надписью белыми буквами на стилизованном красно-синем фоне: «Поддержим на выборах мирового судью Уита Мозли!» Автомобиль судьи проехал в метре от Клинка, и тот рассмотрел склонившееся к окну лицо крошки. Кулаки ее были прижаты к глазам, а сквозь шум мотора доносились приглушенные рыдания.
  Клинок заторопился уйти с пристани. Если бы женщину арестовали, ее бы увез коп. Во всяком случае, не судья. И ее сумки с ней не было, значит, она не уезжает из города. Эта мысль успокоила его, и, когда садился в свой видавший виды «фольксваген», он почувствовал заметное облегчение, хотя ему и не нравился внезапный отъезд крошки с судьей. Она принадлежит ему, и только ему!
  А этот судья… Он видел, как она расстроена, и хотел помочь ей… хотел отвезти ее к себе домой, раздеть ее там и…
  Нет! Нет! Клинок знал, что нельзя давать волю своему бешеному воображению, ибо оно будет его врагом до тех пор, пока крошка не окажется надежно у него в руках. В конце концов, судья Мозли является частью правоохранительной системы, так что он просто обязан отвезти ее, чтобы составить полицейский протокол. Или чтобы заполнить какие-то другие бланки.
  Эх, ты ведь знаешь, что эти ребята, вроде Мозли, все одинаковые. Ты ведь знаешь…
  Клинок увеличил обороты и направился в сторону города. Как он жаждал, чтобы она была рядом с ним! Ему осточертело ждать. Возможно, ему удастся перехватить их на темном шоссе вдоль бухты, прежде чем они заедут в центр Порт-Лео. Помигать им фарами, заставить их остановиться на обочине или на темной автостоянке. Выманить Мозли из машины, одним быстрым движением вспороть ему живот, а затем перерезать горло. Интересно, может быть, кровь судьи пахнет душными залами суда и старыми толстыми книжками? Потом он быстро забрал бы свою крошку к себе в дом и овладел ею, а чуть позже утешил бы, спрятав от печали этого жестокого мира.
  Он решительно вдавил педаль газа в пол.
   Глава 6
  
  – Как вы думаете, он страдал? – Велвет вытерла слезы.
  – Нет, по-видимому, все было кончено мгновенно. – Уит верил в «ложь во спасение», но сейчас это, к счастью, было чистой правдой.
  Женщина немного опустила стекло, и в лицо ей ударил встречный ветер.
  – А этот маленький коп. Я имею в виду Салазар. Она разбирается в таких делах?
  – У нее прекрасная репутация.
  – Здесь, в вашем захудалом городишке у вашего проклятого залива? Сколько убийств у вас тут происходит в год? Одно, два?
  – В прошлом году – ни одного. А в предыдущем, по-моему, было одно.
  Велвет скомкала салфетку, которой вытирала глаза.
  – Что ж, прекрасно, тогда она должна чуять убийцу за версту. Теперь мне стало немного спокойнее. – Велвет внимательно посмотрела на него. – А какова ваша роль в этом деле, кроме того, что вы являетесь шофером?
  – Когда имеет место случай подозрительной смерти, я осматриваю место происшествия, встречаюсь с людьми, знавшими погибшего, общаюсь со следователями, принимаю решение, назначить вскрытие или нет, провожу дознание, работаю с патологоанатомами из округа Нуэсес, если это требуется, и устанавливаю причину смерти.
  Глаза Велвет расширились от удивления.
  – Тогда при чем здесь эта женщина-коп? Все, что вам нужно сделать, – это установить, действительно ли имело место убийство, а она должна его расследовать.
  – Я должен принимать решение на основании фактов и обязан действовать по закону, – ответил он.
  – Послушайте, я всегда именно так и представляла судью, – заметила женщина, бросив скептический взгляд на его рубашку с тропическим узором и жалкого вида шорты. – Вам что, двенадцать лет?
  Уит не знал, что ей ответить: собственная неопытность в данном вопросе угнетала его. Он прокашлялся.
  – Я обещаю вам быть объективным. Мне хотелось бы услышать все, что вы можете сказать о… психическом состоянии Пита.
  – Когда будут готовы результаты вскрытия?
  – Через пару дней. Сначала мне предстоит выслушать устный доклад патологоанатома, но окончательное заключение я получу не раньше чем через несколько недель. И перед тем как вы продолжите свои сомнительные рассуждения по поводу меня и Клаудии, я хочу предупредить вас о том, что мы с Питом вместе выросли, – сказал Уит. «А поскольку я сплю с его бывшей женой, то, естественно, являюсь лицом заинтересованным», – вертелось у него на языке, но он все же промолчал.
  – Пит никогда о вас не упоминал.
  – Он больше дружил с моими старшими братьями. Но если Пита действительно убили, мы никому не собираемся спускать это с рук.
  – Я думаю, что в свете политического резонанса мало кто решился бы позволить убийце Хаббла спокойно ускользнуть, – с горечью сказала она. – Нет, я считаю, что, если речь идет о сыне сенатора штата, вам придется наизнанку вывернуться, но раскрыть это дело.
  – Я понимаю, что вы расстроены, – мягко произнес Уит, – и я действительно сочувствую вашей потере. Но почему вы все время меня подначиваете?
  – Я думала, что все судьи являются хорошими игроками в покер. У вас абсолютно непокерное лицо. По тому, как вы на меня смотрите, я, например, могу сказать, что судья Мозли считает нас с Питом отребьем.
  – Нет, я вовсе не думаю о вас плохо. – Уит выдержал паузу. – На самом деле я хочу помочь вам.
  Она развернула и снова свернула салфетку, которой вытирала слезы.
  – Кто обнаружил тело?
  – Какая-то молодая особа. Мы думаем, что эта девушка сбежала из дому. Ей на вид едва исполнилось восемнадцать, а в таком возрасте, мне кажется, всех тянет бродяжничать. Хм, я видел видеокамеру, установленную в спальне. – Уит решил, что Велвет сама должна была сделать определенные выводы из того, что он сообщил ей.
  – Кино так не снимается, – коротко бросила она. – Для этого нужно по меньшей мере две камеры – одной недостаточно. К тому же необходимо хорошее освещение, которого на яхте нет. Девушка должна быть загримирована. Пит ни при каком раскладе не мог снимать этой слабенькой любительской камерой. Он был профессионалом.
  – А если иметь в виду его новую карьеру?
  – Порнография выжала из него все соки. Знаете, это ведь тяжелый труд. Он хотел вернуться домой, чтобы заняться расследованием и написать свой сценарий. Он собирался также выступить режиссером, когда сценарий будет готов.
  – Значит, он предоставил вам возможность снять настоящий фильм?
  Она бросила на него испепеляющий взгляд.
  – Простите, а вы, собственно, видели мои фильмы? Это и есть настоящее кино, блин. Я сама себе Спилберг, только в области порнографии. У меня есть и декорации, и характеры, и глубина, и все остальное.
  Уит подумал, что зарабатывать на этом немалые деньги позволяет как раз «все остальное».
  – Но ведь в этом фильме о его брате не должно было быть эротических сцен, – заметил он. – Так ведь?
  – Конечно. Мы собирались попробовать здесь другой проект. Знаете ли, если человек хочет творить, ему все дозволено. Шекспир, например, писал комедии и трагедии. Только узость собственного ума навсегда загоняет человека в тесные рамки, ограничивая его возможности и желания. – Она снова повернулась к окну. – И куда же вы собираетесь меня отвезти, после того как я подпишу этот протокол?
  – Думаю, дом матери Пита как вариант даже не рассматривается, – предположил Уит.
  – Она во сне перережет мне горло, а после этого с удовольствием умоется моей кровью.
  – У вас точно нет никаких друзей в городе? – спросил Уит.
  – Благодарю покорно, не нужны мне здесь никакие друзья.
  – Тогда, думаю, мы отвезем вас в мотель. Выбирайте: мотель «Превосходный», хотя он таковым не является, гостиницы «Порт-Лео» и «Бриз с залива». Набор удобств – чуть выше среднего полного отстоя. Есть еще «Лучший на Западе» и «Апартаменты Мэрриотт».
  – Не могу поверить, что Пит мертв, а мне приходится ночевать в «Лучшем на Западе». – Она хлюпнула носом и слегка улыбнулась, правда, уже дружелюбнее, чем минуту назад. – А может, комнатка в вашем доме? Я жутко тихая и много места не займу.
  – Вам нельзя останавливаться у меня. Я – ненормальный мужик, который живет в одном доме с собственным отцом, – сказал он.
  – Но в гостинице я буду совсем одна. Я плохо выношу одиночество. Мне нужен план «Б».
  – Простите, не понял.
  – У вас есть здесь телефон?
  – Да, сотовый. Вот. – Уит порылся среди кассет и компакт-дисков в зажатом между сиденьями ящике для всякой всячины и протянул ей телефон. Он нажал на подсветку, чтобы ей были видны цифры, и в этот момент его глаз уловил еще какой-то источник света в машине. Уит посмотрел в зеркало заднего вида и увидел пару прыгающих световых потоков, исходящих от фар, которые быстро приближались к ним.
  Велвет набрала номер и стала ждать.
  – Энсон? Ох, слава Богу, что ты в городе! Что? Ах да. Это Велвет. Дай трубку Джуниору. – После довольно продолжительной паузы Велвет выпалила: – Джуниор, слушай, У меня действительно плохие новости. Пит мертв. Поверь, я не валяю дурака. Его застрелили. Я в порядке и стараюсь держать себя в руках. Я уже немного поплакала, но сейчас готова снова зареветь. А потом я собираюсь кое-кому тут в полиции хорошенько врезать по заднице, если они будут продолжать утверждать, что это было самоубийство.
  Уит напрягся, мысленно листая картотеку жителей Порт-Лео в поисках Энсона или Джуниора. Очень быстро он понял, что Велвет говорила с Джуниором Дэлоучем, владельцем яхты.
  – Я не собираюсь никуда уезжать, пока мы не выясним, что произошло на самом деле, – с твердостью в голосе заявила женщина. – Судья Мозли говорит, что будет проведено расследование. Что? Я должна съездить в полицейский участок. Пит был на твоей яхте, но меня оттуда выставили, объяснив, что сейчас это место преступления. Мне нужно где-то приземлиться. Можно пожить у тебя на квартире? – Слушая собеседника, Велвет заметно поникла. – Нет, я не знаю, когда ты сможешь получить свою дурацкую яхту назад. Да. Да. Хорошо, я все поняла. Конечно. Я пока сниму комнату в гостинице. Да, спасибо за твою щедрость. – Она выключила телефон и с презрением произнесла: – Вот уроды.
  Уит снова посмотрел в заднее зеркало. Фары приблизились.
  – Не вышло? – спросил он.
  – Ненавижу этого маленького грязного Джуниора Дэлоуча. Мразь с поросячьими глазками, возомнившая себя великим жеребцом. Да, может, и так, но только с толстой подпоркой для члена и ящиком виагры. – Она пожала плечами. – К ним на квартиру я поехать не могу. Они сейчас в Хьюстоне, но завтра приезжают. Придется перекантоваться в гостинице.
  – Мне показалось, что вы набирали местный номер.
  – Это звонок с переадресацией. – Она оглянулась и зажмурилась от слепящего света фар ехавшего позади них автомобиля. Огни стали мигать, перемежая дальний свет с ближним. – Кто-то торопится, как в задницу ужаленный.
  Уит снова посмотрел в зеркало.
  – Он мог бы обогнать меня, если бы хотел, – сказал Уит, заметив, что машина подъехала на опасно близкое расстояние. Фары опять мигнули: дальний, ближний, дальний…
  – Он хочет, чтобы вы съехали на обочину, – тревожно произнесла Велвет, протягивая ему телефон.
  – Не нужно, спасибо. – Уит придавил педаль акселератора и сразу же оторвался от ехавшей сзади машины. Преследователь начал резко отставать.
  – Мудак, – прокомментировала происшедшее Велвет. Через несколько секунд, когда Уит снова посмотрел в зеркало заднего вида, машина уже почти пропала из виду.
  – Мой офис находится как раз напротив полицейского участка, – сказал Уит. – После того как вы дадите показания, я могу подвезти вас в отель.
  Велвет поняла его великодушие неправильно.
  – Знаете, я не даю кому попало только за то, что он проявил обычную человеческую вежливость.
  – Могу пообещать, что я вас об этом и не попрошу.
  – Кстати, почему? Думаете, что от меня дурно пахнет? А знаете, сколько мужиков уже домогались меня с тех пор, как я очутилась здесь?
  – Вероятно, немало, – ответил Уит.
  Велвет заерзала на своем сиденье.
  – «Немало» – это мягко сказано, – наконец произнесла она. – Точнее будет – «тонны».
  Уит повернул к центру и вскоре затормозил перед зданием суда округа Энсайна. Это было помпезное сооружение в мавританском стиле, весьма популярном на побережье лет сто назад: три этажа, выстроенные из прочного техасского гранита, должны были выстоять под напором штормовых волн и урагана. Через дорогу располагался полицейский участок Порт-Лео – унылое здание из обычного кирпича. Они пересекли пустынную улицу вместе. Ветер шелестел поникшими листьями пальм, и тучи опускались все ниже, готовые вот-вот разродиться обильным дождем.
  – Но они же не собираются меня арестовывать, правда ведь? – неожиданно спросила Велвет, останавливаясь посреди дороги.
  – Это вы убили его? – в свою очередь спросил Уит.
  – Нет. О Господи, конечно нет.
  – Тогда вам нечего беспокоиться. Расскажите им то, что они захотят узнать. Они нормальные люди. Никто вас там не съест, я обещаю.
  Женщина скрестила руки на груди, склонила голову, и содрогаясь от вновь нахлынувших рыданий, тихим скулящим голосом стала звать Пита Хаббла. Уита сейчас не заботили ни приличия, ни политика. Он просто обнял ее и дал поплакать у себя на плече – так старые друзья стараются утешить друг друга перед лицом жуткой реальности, обрушившейся на человека внезапным горем. Не мог же он стоять столбом, когда женщина рыдает. Рукав его «тропической» рубашки намок от ее слез и соплей; когда же всхлипывания наконец затихли, Уит провел Велвет к ярко освещенным дверям полицейского участка.
   Глава 7
  
  Клинок наблюдал за тем, как его крошка и этот чертов никчемный распутник-судья обнимались посреди улицы. Он едва сдерживал себя. На шоссе он подъехал очень близко к автомобилю Уита Мозли и отступил лишь после того, когда в свете своих фар и внутреннего освещения «форда» увидел в руках Велвет сотовый телефон. В его планы совершенно не входило, чтобы они сообщили кому-нибудь о том, что их преследуют, или чтобы кто-то на другом конце телефонной линии услышал, как он выполняет свою работу. Клинок проследовал за автомобилем судьи до городской площади Порт-Лео и, погасив фары, остановился в квартале от них, затаившись у книжного магазина «Гольфстрим».
  Клинка чуть ли не вывернуло, когда он увидел, как они прижимаются друг к другу и Уит Мозли прикасается к женщине, которая принадлежит ему. Он с силой сжал лезвие ножа, чувствуя, как разрезает себе ладонь. Чтобы хоть немного успокоиться, Клинок сделал несколько медленных глубоких вдохов, но все равно ему казалось, что он в любую минуту готов закричать от охватившего его бессилия и разочарования.
  Клинок осознавал, что терпение должно быть превыше храбрости, поскольку именно оно было главным условием выживания. Если же он забывал об этом, то мог совершить непоправимую ошибку. В его же случае просчеты недопустимы. Он читал об ужасных ошибках, описанных в довольно специфической литературе, которой всегда увлекался. Вот, например, Джон Уэйн Гейси пригласил надзиравшего за ним полицейского к себе на завтрак, в то время как из-под пола распространялся весьма странный запах. А Деннис Нильсен сам показал первому же постучавшему к нему в двери полицейскому ужасающие пластиковые мешки в своем шкафу в Лондоне. Клинок уже давно решил для себя, что просто так ложиться и умирать он не будет. Поэтому сейчас он откинулся на сиденье и стал наблюдать. Включив магнитофон, он вернул к жизни хрупкую от времени ленту «Бич Бойз» – единственную его кассету за последние три года; знакомая мелодия словно требовала от него быть верным собственным правилам. Напевая под нос в такт своему дыханию, Клинок поклялся, что эта крошка действительно будет принадлежать ему.
  Мозли и Велвет вошли в полицейский участок, а Клинок остался ждать в машине. Через несколько минут судья неторопливо перешел улицу и направился к зданию суда.
  «Ах ты, маленький грязный уродец! Ничтожество, ты недостоин того, чтобы прикасаться к ней и видеть ее слезы. Я – не ничтожество, а вот ты – ничтожество», – злобно бормотал Клинок, наблюдая за тем, как Мозли отворил скрипучую дверь и скрылся внутри темного здания. Через несколько минут в окнах кабинета на первом этаже зажегся свет, приглушенный опущенными жалюзи.
  Похоже, судья Мозли не запер за собой дверь. Клинок взбежал по ступенькам крыльца и попробовал открыть дверь: она не поддалась. Черт!
  Но ничего, сказал он себе. Не сейчас. Одна насильственная смерть в Порт-Лео сегодня ночью уже была событием из ряда вон выходящим. А еще одна, этой же ночью, заставит полицию просто встать на уши. Он отошел от здания суда. Пусть судья Мозли еще поживет немного – пока что – и пусть сделает вывод, что Пит Хаббл покончил жизнь самоубийством. Клинок мысленно похвалил себя за такое самообладание.
  Гордость его мгновенно испарилась, как только он заметил висевший в витрине книжного магазина листок. Неровный свет уличных фонарей падал на фотографию с запечатленной на ней девушкой. Карточка была приклеена липкой лентой с внутренней стороны стекла. Клинок замер, внутри у него все сжалось, и на какое-то мгновение он почувствовал себя свернувшейся в кольцо змеей, перепуганной насмерть.
  С витрины на него смотрели глаза его последней крошки. Она широко улыбалась. Клинку так и не довелось увидеть улыбку девушки, потому что он утащил ее с уединенной автостоянки и уложил в неглубокую грязную яму у себя за домом.
  На листке было написано: «Может быть, вы видели ату Девушку?» Под этой надписью было указано ее имя – Марей Энн Бэлью. Еще там были данные о возрасте, внешности, росте, весе, о том, где ее видели в последний раз: 30 сентября ушла из дома для престарелых «Мемориальные дубы» в Дэшей (штат Луизиана), где работала, а ее машин была обнаружена перед супермаркетом «Уолмарт».
  Пока он читал, в горле у него пересохло. Оказывается ее кошелек был найден на проселочной дороге в двух милях от Порт-Лео неделю назад. Всех, кто знает что-либо о ее месте нахождения, просили позвонить в управление шерифа округа Энсайна или в полицию Порт-Лео. В конце сообщалось, что предусмотрено вознаграждение.
  Клинок мысленно прокрутил все время, которое он провел со своей самой проблемной крошкой. Когда, интересно, этот злополучный кошелек мог выпасть на дорогу? Наконец в мучительной тоске Клинок вспомнил: уже подъезжая к своему участку, спрятанному со всех сторон от посторонних глаз, он заметил, что крошка очнулась от действия таблеток валиума, которыми он ее накормил, и ногой распахнула дверь. Клинок съехал на обочину, развернулся, чтобы схватить непослушную девчонку, и четыре раза сильно ударил ее по лицу, сломав челюсть и нос, после чего она потеряла сознание. Он был в бешенстве, оттого что пришлось ее бить, перед тем как развлечься: из-за сломанных костей ему не удастся увидеть, как она улыбается. Сейчас, не в силах отвести взгляд от фото, Клинок не удержался, протянул руку к стеклу и провел пальцем по ее улыбающимся губам: она очаровательна. Он будет по ней скучать.
  Видимо, девушка, стараясь оставить какие-то следы своего пребывания здесь, успела выбросить кошелек в окно. Теперь полиция Луизианы – и местная тоже – будет знать, что она каким-то образом оказалась в небольшом городке Порт-Лео, в Техасе.
  Он проглотил ком в горле, пытаясь унять нарастающую панику. Полиция, безусловно, будет опрашивать всех, кто живет вдоль проселочной дороги, и прошерстит округу до самой границы графства. Насколько тщательно они будeт искать и обратят ли внимание на него? Возможность его задержания всегда присутствовала у Клинка где-то в подсознании; мысль об этом была малоприятной, но такой же неизбежной, как собственная тень. Теперь же это вырисовывалось как вполне реальный вариант, а он еще не заявил права на свою самую драгоценную крошку.
  Итак, ему, скорее всего, не удастся забрать ее прямо сейчас. Полиция будет за ней следить. Но через несколько дней, особенно если признают самоубийство Пита Хаббла… вот тогда она превратится в спелую, исходящую соком сливку, только и ждущую, чтобы ее сорвали с ветки. Сегодня понедельник. Он прикинул, что сможет взять ее где-то к концу недели – в пятницу или субботу.
  Клинок погрузился в размышления о своем окончательном плане. Как там Велвет назвала непредвиденные обстоятельства, когда он подслушивал их в продуктовом магазине? Он вспомнил и улыбнулся; план «Б».
   Глава 8
  
  Комната для допросов в полицейском участке Порт-Лео скорее напоминала какую-то кладовку, чем помещение, где люди ведут серьезные беседы. В одном углу высилась гора старых компьютерных мониторов. Участок недавно обновил свое оборудование семилетней давности, и никто не хотел иметь дело со старьем. У стены стояла большая коробка с уничтоженными бумагорезательной машиной документами, готовыми к утилизации. Другой угол занимали два пластиковых контейнера с канцелярскими принадлежностями. В центре комнаты находился старый деревянный стол со следами от стоявших на нем чашек и банок с содовой.
  Хезер Фаррел, молодая особа, обнаружившая тело Пита, смотрела на Клаудию Салазар немигающим взглядом. Начальник полиции Дэлфорд Спаерс сидел рядом с Хезер и молчал, предоставив Клаудии снимать показания самой. Клаудия заметила, что в усах шефа застряла крошка печенья, но из деликатности не хотела ему об этом говорить, пока ведется запись на диктофон. Он только что вернулся от сенатора, сообщив ей о смерти сына. Клаудия повернулась к свидетельнице.
  – Итак, Хезер, это не займет много времени, – сказала она. – Есть ли у вас какие-то документы для составления протокола?
  Хезер Фаррел полезла в свои грязные джинсы и извлекла оттуда потрепанные водительские права с истекшим сроком действия. Судя по стоявшей там дате рождения, две недели назад ей исполнилось восемнадцать. Указанный адрес свидетельствовал, что она приехала из Лаббока, что в западном Техасе, находившемся, мягко говоря, далековато от Порт-Лео. Клаудия зачитала информацию с водительских прав на пленку, а затем протянула ламинированную карточку Хезер, которая принялась чистить ногти ее уголком.
  – Семья ваша по-прежнему в Лаббоке, Хезер? – спросила Клаудия.
  – Да.
  – Почему вы оттуда уехали?
  – Болото засасывает, – невозмутимо ответила Хезер.
  – Хороший аргумент, – усмехнулась Клаудия. – А еще были причины?
  – Я художница. А здесь много художников. – Хезер пожала плечами. – Я была уверена, что ваши галереи пойдут мне навстречу и устроят классную выставку моих работ. Странно, но почему-то этого пока не произошло.
  – У вас права просрочены, – заметил Спаерс.
  – Мало езжу в последнее время. – Хезер бросила на Дэлфорда пренебрежительный взгляд. – У вас какой-то мусор на усах, мистер.
  Дэлфорд с досадой стряхнул крошку.
  – Спасибо, Хезер.
  – Где вы сейчас живете, Хезер? – продолжила Клаудия.
  Девушка лениво пожала плечами. Из упрямства, а может, по глупости или от нелегкой жизни ее лицо постоянно хмурилось, а глаза смотрели подозрительно.
  – То здесь, то там. Иногда ночую в палатке в парке у пляжа «Маленький шалун».
  – У вас есть разрешение на установку палатки? – Клаудия усмехнулась, заранее зная ответ.
  Хезер заерзала на стуле.
  – Я как раз вчера его потеряла. И не нашла доброжелательного рейнджера, который бы выдал мне новое.
  Клаудия кивнула в сторону лежавшего в углу рюкзака.
  – Это все ваши пожитки?
  – Да. Путешествую налегке. Нет у меня доверия ко всяким домикам на колесах.
  – Поэтому вы взяли абсолютно все свое имущество с собой, чтобы встретиться с тем парнем с яхты.
  – Ну да, – ответила Хезер, явно растерявшись.
  – Вы переехали к нему жить?
  – Нет. Просто не люблю, когда мои вещи валяются где попало.
  – Он назвал вам свое имя?
  – Возможно. С чем была связана его глубокая печаль?
  – Он сказал мне, что брат… был источником печали всей его жизни. Насколько я поняла, брат Пита умермолодым. Еще он упоминал о каком-то священнике который сбил его брата с пути истинного. Некто Джонс. – Она взглянула на Дэлфорда. – Слова Пита звучали так, будто этот священник был виновен в гибели его брата.
  Дэлфорд прервал ее:
  – Пит говорил вам о каких-либо имеющихся у него доказательствах?
  – Нет. Но он жаловался, что никак не мог состыковать в этом деле разные детали. – Тут она подняла на них свои широко раскрытые глаза, словно ребенок, ожидающий одобрения родителей.
  – Хотелось бы услышать об этом более подробно, – сказала Клаудия. – Что именно он говорил об этом священнике и своем брате?
  Хезер поморщилась.
  – Господи, я ведь, блин, не стенографистка, да он и не вкладывал в свои слова какого-то особого смысла. Я рассказала вам то, что знала.
  Клаудия молчала, ожидая, пока в комнате наступит тишина, и принялась постукивать концом ручки по блокноту.
  – Он когда-либо предлагал вам прийти к нему на яхту и раздеться, чтобы сниматься в кино?
  Хезер громко расхохоталась.
  – Нет! Я ведь не какая-нибудь уличная шлюха. С тех пор как я приехала сюда месяц назад, у меня не было никаких проблем с полицией.
  – Как вы добрались до пристани?
  – С «Маленького шалуна» до города меня подвезли. А на пристани я оказалась в начале одиннадцатого. – Она отломала от чашки еще одну длинную полоску пенопласта и раскрошила ее. – Потом я отправилась к его яхте – он объяснил мне, что она большая и стоит в самом конце причала, – и поднялась на борт. Я позвала его, но никто мне не ответил. Дверь была открыта. Я спустилась вниз… – Горло ее начало судорожно дергаться. – В кухне и гостиной никого не было, поэтому я постучала в спальную каюту.
  – Она была закрыта? – спросила Клаудия.
  – Да. – Хезер нервно облизнула губы. – Я громко позвала Мэджорса и сильно толкнула дверь. Там, на кровати, я и увидела его… с лицом, забрызганным кровью. – Она на мгновение замерла: девчонка, столкнувшаяся с неумолимостью смерти и осознавшая, что однажды это коснется и ее самой. – Мне кажется, что я закричала. Думаю, что должна была закричать. Я слетела с этой яхты, словно там был пожар. Я бежала по пирсу и кричала, пока ко мне не вышли люди.
  – Не видели ли вы кого-то подозрительного рядом с яхтой? Или на пристани? – Это был вопрос Дэлфорда.
  – Нет. – Хезер сложила перепачканные какао ладони вместе. Клаудия вытащила из коробки салфетку и протянула ее девушке. Та тщательно вытерла руки и смяла ее в комок. – Я очень переживала за него, думала о том, как он был подавлен, поэтому никого не заметила.
  Дэлфорд мрачно кивнул.
  Клаудия подумала: «Только, детка, не вздумай за мой следующий вопрос двинуть мне по физиономии, как это принято у девочек-скаутов в таких случаях».
  – Вы в данный момент в трусиках? – осведомилась она.
  Лицо Хезер перекосилось.
  – Что, простите? – ошеломленно спросила девушка.
  – Я хотела бы знать, надеты ли на вас сейчас трусики.
  – Зачем это вам?
  – Пожалуйста, просто ответьте на мой вопрос.
  – Да, я ношу трусики. А вы считаете, что я должна разгуливать повсюду без нижнего белья?
  – Покажите мне их, пожалуйста. Я хочу, чтобы вы спустили джинсы настолько, чтобы я могла убедиться, что на вас есть трусики. Шеф, не могли бы вы на минутку выйти? – От такого поворота Дэлфорд только часто заморгал глазами.
  – Он может остаться. Мне все равно. – Хезер встала и аккуратным рывком сдернула вниз свои джинсы без пояса. Клаудия увидела ниже талии девушки полоску белых, изрядно поношенных трусиков.
  – Благодарю вас, – сказала Клаудия.
  Хезер вновь натянула джинсы и села.
  – Попробую угадать. Вы нашли на лодке пару женских трусов и хотели убедиться, что они не мои? – Казалось, Хезер была умнее, чем выглядела. – Те трусы, вероятно, принадлежали его подружке.
  – Вы знаете, что у него была подружка? – спросил Дэлфорд.
  – Пит как-то упомянул о даме, которая живет с ним на яхте. Но у меня сложилось впечатление, что он уже пресытился ею. Пит сказал, что она заработала на нем кучу денег и он устал от нее.
  – Мы просим вас никуда не уезжать из города, пока не будет закончено наше расследование.
  Глаза девушки снова расширились.
  – Это что, домашний арест?
  – Нет, просто не уезжайте из города.
  Хезер откинулась на спинку стула.
  – Я думаю, что с моими показаниями покончено, и теперь, если вы собираетесь продолжать допрос, я требую присутствия при этом общественного адвоката, как по телеку показывают.
  – Тогда еще пара очень простых вопросов, – сказала Клаудия. – Как женщина, которая много путешествует и живет в палатке, носите ли вы пистолет?
  Хезер ковырнула стол грязным ногтем.
  – Нет. У меня есть баллончик с перцем, а еще я знаю, как врезать по яйцам так, чтобы они через горло выскочили.
  – Видели ли вы где-нибудь эту молодую женщину? Может быть, на пляже? – Клаудия вытащила из блокнота листок с фотографией и придвинула его к Хезер. Дэлфорд следил за этим безучастно.
  – Марси Энн Бэлью, – прочитала Хезер. Она внимательно изучала снимок, словно старалась найти в лице, запечатленном на фото, какое-то сходство с собой. – Мне жаль, но я никогда не видела ее.
  – Где вы будете ночевать сегодня? – спросил Дэлфорд.
  Хезер смутилась.
  – Думаю, снова в парке.
  – Если вы до сих пор под впечатлением увиденного, то оставаться одной ночью, в темноте, удовольствие сомнительное. – Голос Клаудии смягчился: – Можете приземлиться здесь.
  – Нуда, классно. В тюремной камере! – воскликнула Хезер. – Нет уж, спасибо.
  – Мы оставим дверь открытой. Вы не будете заперты. Здесь чисто и тепло. – Клаудия отважилась улыбнуться. – А в ночную смену сегодня здесь остается интересный молодой человек.
  Лицо Марси Энн Бэлью улыбалось им обеим.
  Хезер покачала головой.
  – Не буду я оставаться ни в какой камере.
  – Тогда я могу позвонить в отдел социальной службы. Они найдут местечко для вас.
  – Вы просто хотите следить за мной.
  – Только для того, чтобы знать, что с вами все в порядке, – заметила Клаудия.
  – Не нужна мне никакая слежка. – Хезер встала. – Мы закончили? Тогда я ухожу, – быстро произнесла она, словно сейчас, около полуночи, ей нужно было куда-то спешить.
  Клаудия выключила диктофон.
  – Я распечатаю нашу беседу на бумаге, и вы поставите свою подпись.
  – А можно я приду завтра и все подпишу? Сейчас я совершенно разбита.
  – Конечно, – ответила Клаудия.
  – Спасибо, что ответили на наши вопросы. – Дэлфорд тоже встал. – И, как уже сказала детектив Салазар, не уезжайте из города, мисс. По факту смерти будет назначено расследование, и вам, возможно, придется давать показания.
  – Понятно. До встречи. – Хезер подхватила свой рюкзак и, не оборачиваясь, вышла.
  Дэлфорд Спаерс закрыл за ней дверь.
  – А еще говорят, что искусство обольщения давно не играет никакой роли.
  – После весьма поверхностного знакомства с мужчиной она почему-то стопроцентно уверена, что он совершил самоубийство. А стал бы вообще человек лишать себя жизни из-за того, что произошло с его братом много лет назад?
  – Я сам занимался делом Кори Хаббла. – Дэлфорд снова сел. – Жил себе человек, однажды уехал куда-то, и больше о нем никогда и никто ничего не слышал. Интересно, что это за связь со священником? Насколько мне известно, религиозным Кори определенно не был – скорее настоящее маленькое исчадие ада.
  Клаудия рассказала ему о пленке Пита и об упоминании на допросах имени Джейбса Джонса.
  Дэлфорд прищелкнул языком.
  – Джейбс Джонс в те годы и сам был ребенком и, клянусь Богом, никогда не значился среди подозреваемых в этом странном исчезновении Кори. Блин, в этом деле никогда и намека не было на какое-то насилие, это точно. Кори просто сбежал и как в воду канул. Чтобы уже никогда не возвратиться.
  – А как там Хабблы? – спросила Клаудия.
  – Опустошены. Мне кажется, они болезненно отреагировали на то, что Пит снова затронул их жизнь. Он ведь все время держался от своей семьи на дистанции. Люсинда – очень сильная женщина, но это может доконать ее. Они дали мне предварительные показания.
  Клаудия почувствовала, как в ней нарастает раздражение. Шеф поручил это дело ей и тем не менее снимает показания у ближайших родственников погибшего! Что ж, подумала она, может, это и к лучшему – с точки зрения сомнений в пользу ответчика. Неожиданно для себя Клаудия решила, что наступил момент для бомбы замедленного действия.
  – Значит, они знали, что Пит был порнозвездой? – спросила она, имея в виду видеокассеты.
  – Да нет же, черт побери. По крайней мере, Хаббл мне об этом ничего не говорила. Зачем сыну причинять матери такую боль?
  – Может быть, она сама обидела его. Родители ведь всякие бывают.
  Дэлфорд фыркнул.
  – Люсинда открыла перед Питом весь мир. И не ее вина, что он от всего отказался. – Он вздохнул, издавая тяжелый гортанный хрип, и встал. Дэлфорд относился к Клаудии с симпатией, но всегда оценивал ее действия с критической точки зрения. – Все еще хочешь заниматься этим делом?
  – Конечно. – Она приклеила этикетку на кассету с показаниями Хезер и бросила ее в гофрированную папку.
  – Как у вас с Дэвидом?
  Она медленно закрыла папку.
  – У меня все в порядке, Дэлфорд.
  – Сегодня я заметил, что ты больше не носишь свое обручальное кольцо.
  Клаудия большим пальцем потерла осиротевший безымянный палец на другой руке. На нем выделялась бледная полоска кожи, которая раньше закрывалась кольцом, означавшим, как предполагалось, вечность супружеских уз.
  – В общем, вчера нас окончательно развели. Я отослала это кольцо Дэвиду.
  – Я знаю, что тебе сейчас нелегко, Кло, и, возможно, мне следовало бы отдать это дело Гарднеру.
  – В этом нет необходимости, – перебила его Клаудия. – Правда, Дэлфорд, я ценю вашу заботу, но я действительно в порядке, а работа сейчас кажется мне райским удовольствием.
  Он кашлянул.
  – Чувствую, назревает какой-то совет, – сказала она, улыбнувшись.
  – Я бы рассматривал этот случай как самоубийство.
  – Не думаю, что Уит уже обговаривал причину смерти с патологоанатомом.
  Дэлфорд провел пальцем по усам.
  – Уит Мозли собственную задницу при свете трех прожекторов не найдет. После выборов он, вероятно, будет торговать в киоске мороженым.
  – Нет. Он будет красить дома.
  – Абсолютно несмешно, – огрызнулся Дэлфорд. Об этом случае в Порт-Лео до сих пор ходили легенды: пятнадцать лет назад Уит и пятеро его братьев за четыре часа напряженной работы, пока Дэлфорд был на футбольном матче, выкрасили его дом в розовый цвет. Насыщенный, очень яркий розовый цвет, напоминавший цвет патентованного средства от расстройства желудка. Дэлфорд, не желавший быть объектом насмешек, считал мальчишек Мозли спятившими с ума террористами даже после того, как они перекрасили его дом снова в белый цвет, вернув зданию первоначальный вид. Люди же в городе после этого только головой качали и потихоньку хихикали над проделкой этих неуправляемых Мозли.
  – Вы все еще под впечатлением той выходки, – сказала Клаудия. – Поэтому-то и не любите Мозли. – Если честно, Уит Мозли ей очень нравился. В детстве он водил дружбу с ее братом Джимми и они все вместе ловили рыбу, охотились с острогой на лягушек, плавали в заливе. Помнится, Уит никогда не показывал девчонке-сорванцу, повсюду следовавшей за ними как хвостик, что ей не место в компании мальчишек. У него были добрые глаза, серые, как воды залива, когда над ним низко нависали тучи. И работать с ним было легко. Предыдущего мирового судью – упокой Господь ее душу – вечно выворачивало при виде мертвого тела; к тому же она вынудила Клаудию ходить вместе с ней на курсы макраме и пошива одеял из лоскутков. Уит же оставлял свой ленч и свои хобби только для себя.
  – Не люблю Мозли, и точка. Он к этой должности относится так, будто посещает аттракцион на пляже, – раздраженно сказал Дэлфорд. – Я просто считаю, что в этом деле пахнет самоубийством.
  – Вы к такому заключению пришли с наскока или с налета?
  – Когда я сказал Люсинде, что Пит мертв, она сразу спросила, не покончил ли он жизнь самоубийством. Она детально рассказала мне о тех проблемах с психикой, от которых он страдал последние несколько лет. Это все есть в ее показаниях.
  – Она знала, что у него не все в порядке с головой, но не знала, что сын снимает порно? – недоверчиво спросила Клаудия.
  Дэлфорд нахмурился.
  – Ну, может быть, и знала. Но я бы не судил ее строго за то, что она об этом не сказала.
  – Его подруга Велвет настаивает на том, что он никогда бы не мог совершить самоубийство.
  – Давай лучше поговорим о друзьях Пита. Эта яхта, на которой он находился, зарегистрирована в Хьюстоне и принадлежит одному парню по имени Томми Дэлоуч. В Хьюстоне он известен как Томми Таракан. Подозревается в торговле наркотиками и отмывании денег.
  – И как связи Пита с криминалом согласуются с вашей версией насчет самоубийства?
  Исходя из того, что сообщает хьюстонская полиция, Дэлоуч здесь ни при чем. Если бы он хотел смерти Пита, то уже давно отправил бы его на глубину метров в двадцать и с камнем на шее. Такие люди не оставляют свидетелей. И не оставляют тел, чтобы можно было произвести вскрытие.
  Клаудия встала.
  – Я буду информировать вас о том, что мне удастся выяснить.
  – Кло, только не перегибай палку. Я просто прошу тебя быть чуткой по отношению к горю матери. Помни о том, что у Люсинды через месяц выборы, а это дело может все перечеркнуть.
  – А не получит ли сенатор больше голосов из сочувствия, если окажется, что ее сын был убит, а не покончил с собой? – прямо спросила Клаудия. – Ведь самоубийство может быть воспринято так, будто она была плохой матерью.
  – К черту все твои рассуждения, Клаудия. Ты никогда не сталкивалась со смертью людей такого уровня. И я нутром чую, что Пит на самом деле покончил с собой. Если ты пойдешь по ложному следу и запутаешься, помни, что Имя сенатора Хаббл не должно звучать в контексте всей этой грязи о порнографии, истории с Кори Хабблом и всего остального.
  Он с силой толкнул свой стул, и тот громко ударился о край стола.
  – Ладно, Дэлфорд, если вы, черт возьми, мне не доверяете, забирайте это дело себе.
  – Я просто стараюсь тебе помочь. Дело будешь вести ты. Просто хорошо подумай, прежде чем начинать расследование.
  Она кивнула, наблюдая, как шеф, тяжело вздохнув, поднялся и вышел из комнаты. Некоторое время Клаудия задумчиво смотрела на закрывшуюся за ним дверь.
   Глава 9
  
  – Почему ты не сказала мне, что Пит вернулся в город? – спросил Уит.
  Фейс Хаббл шумно задышала в ответ.
  – О, Уит! Господи, детка, я не думала, что это имеет какое-то значение. Он сказал… что не собирается задерживаться здесь надолго. На пару недель, не больше.
  – А ты сама, будь у меня в гостях бывшая жена, не захотела бы узнать, с чего это она вдруг появилась в Порт-Лео? – спросил он.
  – Но мы же с тобой… не о романтическом свидании говорим, Уит. Мы просто… Я хочу сказать… О Боже, не могу я сейчас продолжать этот разговор. Сэм с ума сходит от горя, Люсинда ведет себя как зомби.
  Уит ненавидел давить на человека, но понимал, что по-другому не получится.
  – Пит писал сценарий для своего фильма, Фейс, – сказал он. – И я не думаю, что твой бывший супруг приехал в Порт-Лео просто так, на увлекательную экскурсию в ритме вальса.
  – О Господи, – в ее голосе звучал нескрываемый шок. – О каком фильме идет речь?
  – Ты знала, что он занимается кинобизнесом?
  – Я не готова… обсуждать это прямо сейчас. Сэм действительно в ужасном состоянии. Мне нужно к нему.
  – Хорошо. Но завтра мне необходимо поговорить со всеми вами.
  – Я сама хочу этого. Я хочу увидеться с тобой.
  – Ладно, я завтра позвоню. Пожалуйста, передай мои соболезнования Сэму и сенатору.
  – Обязательно. И заранее спасибо тебе, Уит, за твою помощь. Мы ее очень ценим.
  Они попрощались. Повесив трубку, Уит задумался над тем, какая добровольная помощь от него ожидается.
  Он перенес свои рабочие записи в рапорт о ходе дознания и присвоил данному делу по случаю смерти порядковый номер. Потом он позвонил в офис патологоанатомов в Корпус-Кристи, сообщив о смерти Пита и о том, что тело сейчас будет доставлено к ним. Дежурный патологоанатом вскоре перезвонила ему, и Уит вкратце рассказал ей об обстоятельствах дела. Он попросил проверить, нет ли на трупе следов насилия, несмотря на то что первоначальное обследование тела указывало на самоубийство. По окончании разговора Уит еще долго смотрел в окно на сгустившиеся над спящим городом тучи, которые сеяли мелкий, затяжной дождь.
  Он взял брошюру «Инструкции Центра подготовки мировых судей», где были напечатаны рекомендации по форме дознания случаев смерти, запер свой кабинет и пошел к выходу по сумрачным коридорам здания суда.
  Скорбь в любом ее проявлении всегда напоминала Уиту о его матери. Когда ему было два года, она собрала вещи и ушла от своего мужа и шестерых сыновей, исчезнув навсегда в огромном бурлящем мире. Иногда он странным образом болезненно чувствовал ее прикосновение – так может болеть ампутированная конечность. Первый раз за много недель он думал о том, где эта женщина может быть сейчас, жива ли она или уже умерла. Уит представлял, что она похоронена под вымышленный именем, став жертвой жестокого преступления, и ее никому не нужные кости валяются где-то под палящим солнцем. Он также представлял ее себе жующей бутерброд с ореховым маслом, облизывающей капли сливового варенья с пальцев или смотрящей по телевизору шоу «Сегодня вечером». Иногда мать виделась ему свернувшейся калачиком на постели с зелеными простынями. Зеленый был ее самым любимым цветом, и она часто носила в волосах зеленую ленточку – по крайней мере, об этом свидетельствовали сохранившиеся фотографии. Уит не мог вспомнить, чтобы он когда-либо играл с этой ленточкой.
  Интересно, думала ли она о нем хоть когда-нибудь? А может быть, она считала, что пять сыновей – еще куда ни шло, но шестой – это уже слишком?
  Его мама… Кори Хаббл… Обоих бесследно поглотил этот мир.
  Разница между ним и Питом, размышлял Уит, заключается в том, что Пит действовал. Во всяком случае, он попытался сквозь наслоения лет докопаться до правды и выяснить, что же на самом деле произошло с Кори.
  Уит был восхищен его решимостью.
  Так что же все-таки обнаружил Пит?
  Ночной диспетчер полицейского участка, похожая на медведицу мощная женщина по имени Нелда, впустила его внутрь. Уит взял у нее предложенную ему чашку обжигающего черного, как деготь, кофе и рухнул на грубую старую скамейку. Нелда сказала ему, что в данный момент Велвет дает показания Клаудии Салазар, и подозрительно посмотрела на него, когда он ответил, что подождет.
  Оказать поддержку Велвет в такой момент было правильно и приятно, хотя идиотские соображения политической дальновидности требовали, чтобы он ничего больше в отношении этой женщины не предпринимал. Но Уит знал, что она была одинока, и понимал, как трудно преодолеть парализующий шок от внезапной потери близкого человека. В его дружелюбии нет ничего плохого. Глотать горькие пилюли в одиночку вдвойне сложнее.
  Пока он прихлебывал свой кофе, к нему неторопливо подошел Дэлфорд Спаерс.
  – Привет, коллега, – сказал шеф полиции. – Не часто приходится наблюдать, чтобы ты так ревностно служил интересам общества.
  – Просто жду, пока Клаудия закончит допрос Велвет.
  – Клаудия сама может подвезти эту даму в отель.
  А нам бы с тобой не мешало минутку поболтать.
  Уит последовал за Дэлфордом к выходу, который вел на задний двор участка, куда под металлический навес выгоняли всех желающих покурить. Дождь лил непрерывно, и время от времени небо над заливом озарялось вспышками молний.
  Дэлфорд достал из кармана пачку «Мальборо», неторопливо прикурил сигарету, сделал две глубокие затяжки и только после этого заговорил:
  – Так ты собираешься дождаться Велвет?
  – Я пообещал отвезти ее и заодно поговорить о Пите.
  – Ну конечно, так я и поверил. – Дэлфорд выпустил облако дыма чуть ли не в лицо Уиту.
  – Просто я классный парень.
  – А ты знаешь, какой классный сюрприз может ожидать тебя после общения с этой свободной женщиной?
  Дэлфорд потер гладкую макушку своей лысеющей голо вы. – Острая потребность в антибиотиках…
  Уит ждал, когда с губ опытного коллеги сорвется очередная порция житейской мудрости.
  – Это грязная история, Уит. Очень грязная, – с подчеркнутой серьезностью произнес Дэлфорд, выпуская следующую струю дыма.
  – Да. Думаю, что для Люсинды Хаббл ситуация сложилась непростая. – Внезапно почувствовав себя игроком, Уит бросил пробную карту, чтобы посмотреть, не начнет ли Дэлфорд козырять.
  Именно так тот и сделал.
  – О Господи, конечно! – отозвался Дэлфорд. – Ненавижу приносить дурные вести, но она должна была знать о случившемся. Это самоубийство – чертовски эгоистичный поступок. Ведь так близко до выборов!
  Уит не произнес ни слова, давая Дэлфорду поверить, что его молчание означает согласие, а затем сказал:
  – А мы ведь не знаем, можно ли считать данный случай самоубийством, Дэлфорд.
  В этот момент электронная система борьбы с насекомыми, мигая голубыми огоньками, издала длинную трель, похожую на свисток полицейского. Таким образом она сигнализировала, что отправила на тот свет еще одну свою жертву.
  – Разумеется, нет, – согласился Дэлфорд. – Но я в правоохранительных органах уже тридцать лет, парень, а ты пока в этих вопросах человек абсолютно незрелый, от ушей по самые яйца. Я совершенно уверен, что Пит Хаббл покончил с собой. Никаких следов борьбы. Просто старина Пит сам сунул себе дуло в рот.
  Уит пожал плечами.
  – Я думаю, что следует подождать результатов вскрытия и только тогда принять судебное решение. Но мне непонятно, зачем нужно было Приезжать домой через столько лет, чтобы здесь застрелиться. Особенно после того, как он начал новый кинопроект.
  – Я все понял. Тебя просто интересует внимание прессы – хочешь, чтобы избиратели увидели твое имя в газетах. Но я все-таки надеюсь, что у тебя достаточно здравого смысла и такта по отношению к Люсинде Хаббл, чтобы действовать быстро и без лишнего шума.
  – Поскольку у меня сейчас нет возможности обратиться в службу по житейским советам, – сказал Уит, – я хотел бы услышать от вас некоторые разъяснения. Скажите, каким образом принятие судебного решения в ускоренном порядке может быть классифицировано как здравый смысл и такт?
  Дэлфорд снова выпустил клуб дыма.
  – Это называется правилами приличия. Постарайся включить их в свой арсенал, коллега. Люсинда сделала для этого округа больше, чем кто-либо из нас, и в ее жизни было достаточно трагедий. Прояви хоть немного сочувствия.
  – Женщина потеряла своего сына. Я и не собирался демонстрировать ничего, кроме сочувствия. Особенно если окажется, что этот сын все-таки был убит.
  – И ты не изменишь своего мнения, потому что она демократ, а ты республиканец? – Уит в свое время вынужден был вступить в партию, чтобы получить назначение на должность от уполномоченных округа, контролируемого республиканцами, но лояльностью не отличался и относился абсолютно равнодушно к любым политическим силам.
  – Присутствие в партийных рядах мне надоело Дэлфорд.
  – Охотно верю. Единственный партийный ряд, который мог бы заинтересовать тебя, тот, где можно потрахаться.
  Уит похлопал себя по карманам, как будто искал ручку.
  – А вот это мне понравилось. Придется записать остроту и проставить дату и время вашей попытки пошутить.
  – Слушай меня, Уит, – Дэлфорд понизил голос, сохраняя на лице дружескую улыбку. – Мы все знаем, что тебе сейчас приходится учиться по ходу дела, но ты вряд ли хотел бы, чтобы твои избиратели поняли, что судья Мозли по-прежнему, скажем так, продолжает карабкаться по кривой повышения квалификации.
  – Во всех ваших проповедях насчет сострадания, – сказал Уит, – я почему-то не услышал ни капли сочувствия к Питу Хабблу.
  – Люсинда не заслуживает того, чтобы ее никчемный сынок, оказавшись в могиле, пачкал ее честное имя. Ты останешься в одиночестве, Уит, и будешь, выглядеть полным идиотом, когда полиция и родственники, которые узнают правду, дружно заявят, что это было самоубийством. Не кажется ли тебе, что ты гоняешься за призраками?
  – Чего вы хотите? Чтобы я внял призыву старого доброго приятеля идти в ногу со всеми? – спросил Уит.
  Дэлфорд покачал головой.
  – Ты, должно быть, нанюхался той розовой краски, сынок. Я вовсе не собираюсь прессовать тебя, вынуждая сделать что-то не то. Мое суждение основано на многолетнем опыте работы в полиции. Это твое первое крупное дело по случаю смерти, Уит, и ты можешь провалить его, да еще перед самыми выборами. – Засмеявшись, он загасил окурок о подошву ботинка и добавил: – Кстати, еще один совет: избиратели не голосуют за кандидатов, которые общаются с порнозвездами.
  Дэлфорд развернулся и пошел внутрь здания. Уит задумался, глядя на дождь, и не заметил, как допил свой кофе. Когда он тоже вернулся в участок, Нелда сказала ему, что Клаудия и Велвет только что уехали. Уит не стал больше задерживаться и отправился домой. Поужинав бутербродом с ветчиной и пакетиком кукурузных хлопьев, он уселся перед телевизором, где по кабельному каналу показывали повтор комедийного сериала «Монти Пайтон», а потом лег в кровать, прихватив свои материалы по подготовке мировых-судей. Он тщательно перечитал все, что касалось процедуры дознания по случаю смерти.
  «Интересно, – подумал он, – а как отреагируют избиратели, если я с братьями снова покрашу дом Дэлфорда?» От чтения всех этих юридических подробностей, описанных витиеватым языком, его клонило в сон, мысли уплывали в сторону. Неожиданно вспомнилась последняя встреча с Фейс, когда они торопливо занимались любовью в мотеле «Лаурел-Пойнт». Женщина казалась рассеянной, в ее поведении отсутствовало обычное рвение. Ему даже пришло на ум, что она целовала его, словно кислый персик. Может, она начала уставать от него или ее мысли слишком заняты предвыборной кампанией Люсинды? Только теперь Уит понял, что это, возможно, было связано с возвращением в ее жизнь Пита.
  Он погасил свет и вскоре заснул. Ему снилась не Фейс, не Ирина, не Велвет, а его мать, которая, словно мифическая сирена, стояла на уступе скалы и сквозь брызги кипящего прибоя звала своего самого младшего сына.
   Глава 10
  
  – Этот судья, – сказала Велвет Клаудии, когда они подъезжали к полупустой стоянке перед мотелем «Лучший на Западе» в Порт-Лео. – Расскажите мне о нем.
  – Что именно вы хотели бы узнать?
  – Он сказал, что по этому делу может быть назначено расследование. А он справедливый?
  – Абсолютно. Не стоит даже сомневаться, – ответила Клаудия.
  – Но он похож на полностью отвязного парня с пляжа, – заметила Велвет. – Я была режиссером одного фильма под названием «Вот придет судья». Дурацкое название, конечно, но халтура является частью нашей игры. Я опасалась, что шоу Флипа Уилсона[234] подаст на нас в суд. Признаться, на видео это выглядело потрясающе. Главную роль исполнял парень, у которого в одной из сцен под судейской мантией ничего не было, и он там трахнул секретаршу суда, а потом еще и половину присяжных.
  – О, да вы просто новатор в области кино! – сказала Клаудия, не желавшая выслушивать содержание порнолент. – Настоящий Скорсезе.
  – А вы, похоже, домашняя кошечка. Наверное, я вас шокировала, – невозмутимо заявила Велвет.
  – Мне кажется, вы слишком стараетесь, чтобы меня шокировать.
  – Да неужели?
  – Если вы уверены, что поступаете правильно, и пытаетесь стучать людям по голове, доказывая свою правоту, то даже в этом случае у них, вероятно, имеется собственное мнение.
  – Да что вы знаете о моей профессии? – возмущенно воскликнула Велвет. – Большинство людей, занятых в бизнесе по производству взрослых фильмов, народ семейный. И они, как и все, работают с девяти до пяти, а потом возвращаются к своим мужьям и женам.
  – А вам известно, что среди нас есть наемные убийцы, у которых вокруг дома красивый заборчик из белого штакетника? Только это не делает их заслуживающими уважения. – Клаудия повернулась к ней лицом. – Мне противна сама мысль об эксплуатации людей.
  – Вы когда-либо пользовались в своей работе услугами информаторов, мисс Высокомерие? Кого-нибудь из тех, кто переживает не лучшие времена, кто споткнулся и хочет избежать тюрьмы? Эти люди, пытаясь облегчить свое положение, готовы, например, сообщать вам имена и номера телефонов тех, кто прячет у себя марихуану.
  Клаудия остановила машину перед центральным входом. Сквозь стекавшие по ветровому стеклу потоки дождя очертания предметов казались размытыми.
  – Это совсем другое дело. Я защищаю закон.
  – Позвольте с вами не согласиться. Вы пользуетесь их слабостью, чтобы получить то, что вам нужно. Так что не читайте мне лекций об использовании людей, детка. Я помогаю людям делать карьеру, я даю возможность одиноким парням развлечься в уединении собственного дома и показываю застенчивым дамам, как навсегда превратить мужчину в раба любви. Если это находит отклик у окружающих, значит, это и есть служение на благо общества.
  – У меня нет ни малейшего желания вступать с вами в дискуссию, Велвет. Но среди моих знакомых практически нет таких женщин, которые могли бы заниматься тем же, что и вы, и при этом не чувствовать себя Деградированными.
  Велвет слушала ее с интересом.
  – Ручаюсь, что, если бы я его попросила, Уит остался бы под своей мантией совершенно голым.
  Господи, как эта дамочка может разглагольствовать с таким энтузиазмом, если тело ее бывшего дружка еще толком не остыло? Дэвид, бывший муж Клаудии, не умер – просто они только-только расстались, но она и мысли не могла допустить, чтобы прикоснуться сейчас к какому-то другому мужчине.
  – А вы попросите и посмотрите, что получится.
  – Ладно, будет вам, какая вы нервная! – воскликнула Велвет. – Я не собираюсь перебегать кому бы то ни было дорогу.
  – Я вам не конкурентка, тем более если речь идет об Уите Мозли. Я всего лишь реалистка и хорошо знаю Уита. Особы, подобные вам, не в его вкусе. К тому же вы фигурируете в деле, которое он будет вести.
  – Психология мужчины представляет собой простейшую карту, дорогая моя, на которой никто лучше меня не ориентируется. Я просто иду в нужном направлении, К примеру строго на север, и сразу узнаю все, что мне требуется. Уит не исключение. – После небольшой паузы она спросила: – Ему предстоят перевыборы, как и Люсинде?
  – Да.
  – Я уверена, что Хабблы оседлают вас и не слезут, пока расследование не пойдет так, как нужно им.
  – На меня они никак повлиять не могут, – с достоинством ответила Клаудия.
  Велвет смотрела на капли дождя, барабанившие по стеклу.
  – Уит отзывался о вас с уважением, говорил, что вы хороший следователь. Надеюсь, это правда. Я уверена, что в маленьком городке разница в скорости продвижения по службе зависит от умения подлизываться к нужным людям.
  – Вы пережили сегодня действительно жуткую ночь, и мне на самом деле жаль вашего друга. Поэтому я просто проигнорирую ваши выпады в мой адрес, тем более что вы ничего обо мне не знаете.
  – Да у вас и так все на лбу написано. – Велвет открыла дверь машины и выбежала под дождь. Клаудия с раздражением последовала за ней.
  Они зашли в приемную мотеля и зарегистрировали Велвет.
  – Вы уверены, что все будет в порядке, когда я оставлю вас здесь одну? – спросила Клаудия.
  – Было бы неплохо, если бы в номере оказался б с выпивкой. Приму душ – и в постель. Спасибо, что по везли.
  – Завтра поговорим, – сказала Клаудия и добавила: – Попрошу патрульного передать вам что-нибудь из одежды и туалетных принадлежностей. – Пусть эта непрошеная гостья почувствует себя уютно в их маленьком респектабельном городке. Может быть, потом, спустя некоторое время, она спустит на Велвет свору добропорядочных прихожанок. Ничто не действует лучше, чем поучения благопристойных представительниц церкви, выполняющих свою миссию.
  – Спасибо. А теперь отправляйтесь трудиться и найдите ублюдка, который это сделал, – угрюмо произнесла Велвет. Вздернув подбородок, она развернулась и пошла по коридору к своей комнате.
  Клаудия снова поехала на пристань Золотой Залив. Толпа разошлась по своим лодкам досматривать сны; хотя кое-где за занавесками был еще виден свет. Люди не спали, шокированные близостью прошедшей мимо смерти, смотрели телевизоры или пили кофе без кофеина, стараясь уснуть. Под моросившим дождем она отправилась к «Настоящему позору», глядя, как на ветру развеваются желтые ленты ограждения. Поднявшись на борт, Клаудия услышала доносившийся из каюты голос:
  – Да, я обо всем позаботился. Никаких проблем.
  Она распахнула дверь и увидела Эдди Гарднера с сотовым телефоном в руке.
  – Что здесь происходит? – спросила она.
  – Ничего особенного, как раз заканчиваю. – Он жестом показал на кучу упакованных в пакеты вещей и катушки с пленкой, снабженные аккуратными этикетками. – Как прошли допросы? Выдавила из них признание?
  – Какое там. Подружка Пита убеждена, что он не мог сделать этого сам, а девчонка, обнаружившая тело, уверена, что все как раз наоборот. Хочу направить их обеих в школу по работе со свидетелями, которые заслуживают доверия. – Клаудия просмотрела упакованные вещи: постельное белье, личная одежда, пара женских трусиков (Велвет категорически утверждала, что трусиков с фиалками у нее не было), бокал, бутылки из-под вина, видеолента, которую нашел Уит.
  – Есть что-нибудь интересное? – осведомилась она.
  – Если не считать грязных фильмов, то ничего. Никакой контрабанды.
  Клаудия улыбнулась. Гарднер, конечно, еще тот зануда, но парень он все-таки неплохой, только много о себе возомнил. Две одинокие женщины в их полицейском участке тайно сохли по нему, хотя Клаудия не понимала, что в нем может нравиться. Наверное, ей стоит подтолкнуть Велвет к Гарднеру и тем самым увести эту дамочку подальше от приличного парня, каким был Уит. Она просто осчастливит Гарднера.
  – Дэлфорд весьма тактично, словно человек, испортивший воздух в церкви, посоветовал мне рассматривать это дело как самоубийство, – сообщил Гарднер, продолжая укладывать, в коробку вещественные доказательства. – Так оно и выглядит.
  – Я знаю. Но, учитывая, кем был этот парень, я бы не стала делать поспешные выводы…
  – Дэлфорд, конечно, мужик упертый и по любому вопросу имеет свое мнение. Но с другой стороны, ему удалось раскрыть практически каждое серьезное дело, которое попадало в его руки. Ему не занимать опыта.
  – Тебе ведь известно, что они с Люсиндой Хаббл старые друзья. Сенатор не хотела бы, чтобы подробности о кинокарьере ее сына были разглашены, и я, честно говоря, могу ее понять.
  Гарднер снова пожал плечами.
  – Послушай, Клаудия. Совершенно ясно, что Дэлфорд тебе доверяет. Если бы это было не так, тебя бы здесь не было.
  Внезапно она поняла, что показала свою неуверенность, и тут же почувствовала охватившее ее замешательство. Гарднер вновь склонился над коробками и уже не смотрел на нее.
  – Я знаю, – заявила она, стараясь говорить с твердостью в голосе. – Помочь тебе нести коробку с вещественными доказательствами?
  – Не стоит, я сам. – Он поставил коробку на плечо. – Ты идешь?
  – Одну минутку. Хочу еще раз тут все осмотреть.
  Гарднер направился к двери и буркнул:
  – Они на всю ночь оставили здесь Фокса, так что можешь быть уверена, что на борт никто не поднимется.
  – Замечательно. Спасибо, Эдди, – сказала она.
  В спальне Пита Клаудия осторожно ударила ребром ладони по выключателю. На самых очевидных местах, где люди обычно оставляют следы своего присутствия, – на выключателе, дверной ручке, прикроватной тумбочке, – везде, где Гарднер и помощники шерифа искали отпечатки пальцев, был виден черный порошок. Слава Богу, что Дэвид сегодня не дежурит. Ей пока не хотелось близко и к тому же наедине пересекаться с ним, хотя избежать этого было нельзя, учитывая, что она работает в полицейском участке, а он – в управлении шерифа.
  Тело Пита и постельное белье увезли. Клаудия открыла дверцу шкафа и вынула из ящика несколько папок. Мелочи повседневной жизни: счета за телефон, квитанции из магазинов, чеки за выдачу наличных по кредитной карточке, бумаги из банка – все это было сложено вперемешку. Пит не был богатым человеком, однако никому и в голову не взбрело бы назвать его нуждающимся. На его счету в Ван-Нуйсе, в Калифорнии, согласно последней выписке из банка, находилось чуть больше десяти тысяч долларов, а на прошлой неделе он открыл еще один счет в местном отделении банка с первоначальным взносом в четыре тысячи. Она записала его адрес в Ван-Нуйсе, рассчитывая позже сделать запрос тамошней полиции по поводу Пита и Велвет. Ее беспокоил тот факт, что он жил на яхте, принадлежавшей криминальному семейству. А такие контакты просто так, в одночасье, не возникают.
  Клаудия обследовала главную каюту, когда на борт вновь поднялся Гарднер.
  – Эй, Эдди, ты не видел здесь портативного компьютера, ноутбука? – спросила она.
  Гарднер вытащил из кармана листок с описью имущества, обнаруженного на яхте.
  – В другой каюте был небольшой портативный принтер, а компьютера я не видел.
  – Давай вместе поищем.
  Однако ничего больше они не нашли, если не считать несколько запылившихся женских прокладок, валявшихся под диваном, и спрятанной в заднем ящике коробки с патронами к пистолету.
  – Двое свидетелей рассказали нам, что у него был ноутбук, а теперь его нигде нет, – задумчиво произнесла Клаудия.
  Они искали еще полчаса: за мебелью, в шкафах, в других каютах.
  – Думаю, что здесь его и вправду нет, Клаудия, – сказал Эдди.
  Она вздохнула.
  – Так куда же он, черт побери, мог деться?
   Глава 11
  
  Ранним утром во вторник Уит проснулся оттого, что отец тыкал в него своим толстым пальцем.
  – Давай, просыпайся, младшенький, – ворчал Бейб Мозли, и перед глазами Уита встала картинка из детства: его отец сидит в окружении своих многочисленных жен, а Уит должен подняться до рассвета, чтобы приготовить папе кофе с бурбоном.[235] Завтрак в семье Мозли никогда не был похож на рекламные ролики с овсяными хлопьями быстрого приготовления.
  Уит часто заморгал, глядя на хмурое лицо отца.
  – Вот блин. У меня что, будильник не сработал? – Хотелось бы, чтобы это ему только снилось, потому что обращение «младшенький» явно не сулило ничего хорошего.
  – Почему ты нам вчера вечером ничего не сказал? – спросил Бейб. Несмотря на свое детское прозвище, это был здоровенный мужчина, под два метра ростом и весом существенно за сто килограммов. Он гордился сохранившейся копной светлых волос с проседью и ясными голубыми глазами. Правда, это ангельское лицо уже изрядно расплылось, будто перележавший сыр, чему в большой степени способствовало пьянство Бейба, которому он предавался в течение двадцати лет. Водка состарила его больше, чем такие тяготы жизни, как воспитание шестерых сыновей и смена четырех жен. Годы воздержания от спиртного в сочетании с применением различных программ по фитнесу восстановили его жизненные силы, но никакая медицина не в силах была стереть следы многолетнего увлечения алкоголем.
  – Мой сын, черт возьми, служит судьей! – с возмущением воскликнул Бейб. – И, между прочим, это я устроил его на эту должность. Так почему же мне приходится узнавать о смерти Пита Хаббла по радио?!
  Уит, спотыкаясь, торопливо добрел до унитаза и с наслаждением помочился. Бейб последовал за ним до двери туалета.
  – Пап, я не могу рассказывать о своих делах. – Уит смыл воду и пошел принимать душ.
  – Это твой золотой шанс, Уитмен.
  Уит сбросил свои длинные трусы и шагнул под горячие струи воды.
  – Почему это?
  – Люсинда Хаббл правит этим округом, словно королева-мать Виктория. История эта обещает быть очень шумной. Твой шанс в том, чтобы показать своим избирателям, на что ты способен, мой мальчик.
  – А мне казалось, что я занимаюсь этим уже шесть месяцев. – Уит выдавил на ладонь немного шампуня и принялся намыливать голову.
  – Да, но теперь твое имя попадет в газеты. На первые страницы. Ты должен использовать это по максимуму, сынок. Когда ты собираешься назначить расследование? Оно не должно превратиться в простую формальность. К установлению причины смерти ты должен отнестись со всей серьезностью. Убедись в присутствии корреспондентов из Корпус-Кристи. Сделай подборку своих фотографий, может быть даже на месте преступления. Причем в мантии, и надень по этому случаю нормальные туфли. Выпусти, наконец, пресс-релиз. Короче, надо учесть все эти вещи. – Бейб возбужденно потер руки. – Эта задница Бадди Бир должен локти кусать от злости при такой раскрутке, которую ты получишь.
  – Я уже готов вручить тебе почетный приз за столь мудрые советы, – сказал Уит. – Но там ведь человек погиб, ты не забыл?
  – Мне жаль Пита и всех Хабблов – ты это и сам знаешь. Но какого черта Пит вообще вернулся сюда? Где он пропадал?
  – Работал на ЦРУ, – ответил Уит, перекрикивая звук льющейся воды; он решил бросить Бейбу жирную косточку. – Что-то связанное с пусковыми кодами ядерных ракет на Украине. Наверное, Ирине об этом лучше не говорить.
  – Только не нужно смешить своего папу.
  – Как это ни странно, но смешить тебя по поводу чьей-то смерти в список моих дел на сегодня как-то не входило. Я завтракаю в «Шелл Инн» с Пэтси и Тимом.
  Бейб нахмурился.
  – Скажи Джорджи, чтобы перестала распускать по всему городу грязные слухи о несчастной, беззащитной Ирине.
  – Экстренное сообщение! Ты не только снова женишься, но содержишь конкурирующее кафе. Разумеется, она поливает тебя грязью. – Уит смыл шампунь с волос и мыльную пену со всего тела. Бейб протянул ему полотенце.
  – Джорджи простит меня – она всегда так делала. Женщины намного легче прощают, чем это делают мужчины, – поучительно произнес Бейб.
  Уит вспомнил о Фейс Хаббл и подумал, что, может быть, это и вправду соответствует действительности.
  
  Мотель «Шелл Инн» представлял собой заведение, которое можно было бы смело сравнить с чемоданом с двойным дном. С одной стороны, в передней части ресторана, предлагалась простая и здоровая пища, рассчитанная на рыболовную братию и пенсионеров, отказывавшихся выкладывать за кусок мяса с овощным гарниром больше пяти баксов. Но в задней его части находился темный прокуренный бар, предметом гордости которого были собственные весьма характерные атмосферные явления – бризы из панов виски, облака пивных испарений, теплые фронты табачного дыма. Для старожилов Порт-Лео, его испытанной гвардии, мотель «Шелл Инн», открывшийся в 1907 году и пять раз прерывавший свою работу из-за ураганов, которые сравнивали его с землей, был такой же неотъемлемой частью жизни города, как газеты и водопровод.
  Джорджи О'Коннор Мозли сидела за кассовым аппаратом и, попивая кофе с молоком, просматривала финансовую страничку популярной в Порт-Лео газеты «Корпус-Кристи». Она была первой мачехой Уита, старинной и самой близкой подругой его матери. Бейб и Джорджи поженились в большей степени из чувства дружбы и общего желания окружить шестерых подавленных мальчишек материнской заботой. Но все это без следа растаяло под никогда не заходящим солнцем реальности. Джорджи, непреклонно прямая и практичная, и Бейб, шумно пьяный и по-прежнему любящий свою отсутствующую первую жену, провели вместе всего три бурных легендарных года. Все шестеро сыновей Мозли безгранично любили Джорджи. Они понимали, на что эта женщина решилась ради них. Бейб купил для нее «Шелл Инн» на следующее Рождество после их развода, так сказать, в подарок на прощание, а Джорджи оставила себе его имя, чтобы подразнить бывшего мужа.
  – Скажи своему папаше, что ему нужно было слушать меня насчет этих иностранных инвестиционных фондов, – сказала Джорджи, увидев Уита. – Теперь я сорву большой куш. Могу продать и купить Бейба со всеми его потрохами.
  – Он более консервативен в отношении своих денег, – улыбаясь, ответил Уит.
  – А я думаю, что тот, кто импортирует в свою постель молодое упругое мясцо из посткоммунистической страны, должен быть восприимчив к новым идеям. – Джорджи чмокнула его в щеку – от нее пахло бальзамом для губ и апельсинами – и провела к столику в углу, где уже сидели Пэтси Дачемп и Тим О'Лири.
  – Не наливай Уиту кофе, Джорджи, пока он не поделится со мной информацией! – сказала Пэтси Дачемп когда Уит сел за стол. Она была редактором выходившей дважды в неделю газеты «Порт-Лео Маринер». Как и Уит, Пэтси вернулась домой, получив диплом по английской литературе в престижном колледже. С волосами цвета воронова крыла и острым, пронзительным взглядом она казалась строгой дамой. Да и улыбки ее были весьма строго дозированы.
  – Без комментариев, Пэтси, – ответил Уит, пока Джорджи наливала ему в чашку дымящийся кофе.
  – Ну, рассказывай, – попросила Пэтси. Завтрак для нее уже принесли, и сейчас она размешивала в своей овсянке кусочек масла.
  – Похоже, что он умер от пулевого ранения, но я не буду делать никаких официальных заявлений, пока мы не получим результаты вскрытия.
  – Я слышала, что это выглядело как самоубийство, – сказала Пэтси.
  – Думаю, ты поймешь меня, если я воздержусь от каких-либо комментариев.
  – И у что ж…Тогда позвони мне сразу же, как только узнаешь, что говорят патологоанатомы. Или лучше я тебе буду звонить, – сказала Пэтси. – Очень тебя прошу.
  – Когда ты успела заразиться таким безудержным оптимизмом? – Смерть Пита Хаббла могла быть самым значительным событием года, а может – последних пяти лет. Пэтси же жила новостями, касавшимися в основном заседаний городского совета, окружных собраний по навигации, соревнований рыболовов и футбольных матчей школьных команд.
  – Ты уже говорил с сенатором? – спросил Тим О'Лири, окружной адвокат. Этим утром у Тима был усталый вид.
  – Нет еще, – ответил Уит и в свою очередь поинтересовался: – Поздно лег вчера?
  – Да.
  – Слишком много вина или услад в стиле Грэма Грина? – не унимался Мозли. Он знал, что у Тима было всего две слабости: вино и женщины.
  – Это было австралийское каберне, поэтому после него второе было уже невозможно, – ответил Тим.
  – Не собираетесь же вы начать тут литературную беседу, игнорируя такие пикантные новости? – воскликнула Пэтси. – Давайте лучше поговорим о Пите Хаббле.
  – Я предлагаю уйти чуть в сторону, – сказал Уит. – Может, вспомним о Кори Хаббле?
  Пэтси опустила вилку.
  – Э, да здесь намечается продолжение сериала.
  – Пэтси, если я сейчас пукну, можно будет потом вырезать это из твоей записи? – спросил Уит.
  Пэтси выглядела обескураженной.
  – Ладно, вырежем столько, сколько понадобится.
  Уит оглянулся по сторонам. Поблизости от их столика никого не было – спасибо Джорджи, которая все так устроила.
  – Расскажите мне, что вы помните о Кори Хаббле.
  – Вызывал раздражение, – хмыкнув, отозвался Тим.
  – Грязный маленький панк, – добавила Пэтси.
  – Никак не мог оправиться после смерти своего отца, – продолжил Тим.
  – Злился на весь свет. – Пэтси, похоже, разохотилась давая краткие пояснения к образу Кори.
  – Создавал себе проблемы своими руками, – заметил Тим.
  – Баловался травкой, – вспомнила Пэтси. – Знаешь, он ведь околачивался со всякими наркоманами.
  – Мне всегда казалось, что он гей. Он ненавидел спорт. – Тим мог восхищаться романами Толстого и тонким австралийским вином «сира», но он так же обожал футбол и рыбную ловлю – приоритеты, намертво закрепленные на генном уровне у большинства мужского населения побережья.
  – Он не был геем, – возразила Пэтси. – Он встречался с моей кузиной Мэриан. Да еще так, что им впору было участвовать в скандальном шоу Джерри Спрингера. Пару раз они по-настоящему подрались. Если память мне не изменяет, Мэриан рассказывала, что он как-то трахнул ее – причем длилось это ровно минуту – с выражением невероятной благодарности на лице, а затем влепил ей пощечину. – Она понизила голос: – А еще я слышала, что однажды он мучил кошек, и Люсинда по этому поводу посылала его к доктору в Корпус-Кристи. Правда, это вполне могли быть обычные политические сплетни, поскольку история с кошками отразилась бы на количестве голосов пенсионеров.
  – А что вы помните о том времени, когда Кори пропал? – спросил Уит, бросив взгляд на свой обычный заказ: омлет, овсянку с сыром и чесноком, бекон и печенье. – Пэтси и Тим подождали, пока официантка нальет в их чашки свежий кофе и удалится.
  – Говорят, что он сбежал, мечтая досадить своей матери – Глядя в тарелку Уита, Тим с похмелья поморщился. – Когда же он не вернулся, в городе решили, что его убили. Возможно, это случилось, когда Кори подъезжал автостопом. А может, он закончил еще каким-то малоприятным образом.
  Пэтси кивнула.
  – Все знали, что Кори возмущала политическая карьера Люсинды. Он уже потерял своего отца, а теперь и его мать полностью посвятила себя карьере, которая отнимала у нее все время и не давала возможности заниматься домом и семьей. Наверняка он пересекся не с теми людьми – может быть, на острове Южный Падре, в Галвестоне или Мексике, – что и привело его к смерти.
  Уит сомневался в том, что Пэтси сдержит свое слово и выключит запись.
  – А вы помните, чтобы Кори водил особую дружбу с Джейбсом Джонсом?
  Тим сделал вид, что его сейчас стошнит.
  – Меня невероятно злит, что Порт-Лео покажут по телевидению благодаря какому-то бывшему борцу, который, цитируя Священное Писание, продолжает качать брюшной пресс.
  – Знаете, если моя память с годами не начала меня подводить, Джейбс был последним человеком, который стал бы разговаривать с Кори, – сказала Пэтси. – Я писала об этом в статье, посвященной средней школе.
  – Пэтси, ты оказала бы мне огромную услугу, если бы сделала подборку газетных вырезок того времени, когда пропал Кори, – сказал Уит.
  – И это все, что ты собирался мне сказать? – Она округлила глаза.
  – Все. Так будет у меня эта подборка?
  – Именно для этого Бог и создал скромных, отошедших от дел дам, чтобы выполнять в нашей газете нудную рутинную работу. Конечно, будет, но что я получу за это взамен?
  – Я позвоню тебе, как только у меня будут предварительные результаты вскрытия, – пообещал Уит.
  Пэтси улыбнулась. Кровь умиротворяла ее, словно богиню древних ацтеков.
  Клаудия выходила из душа, который принимала после беспокойного четырехчасового сна, когда кто-то постучал в ее дверь. Она накинула халат, замотала свои тяжелые черные волосы в полотенце и посмотрела в дверной глазок. Дэвид.
  Последний раз она виделась с бывшим супругом в коридоре здания суда, когда он шел рядом с ней и тихо говорил: «Послушай, Кло, мне очень жаль, что ты сделала это. Ты ведь знаешь, что я по-прежнему люблю тебя». Адвокат Клаудии взял ее под локоть и повел мимо объявлений о розыске, скамеек у стен, секретаря суда, ломавшей голову над выбором напитка перед автоматом с кока-колой, и вышел вместе с ней под яркие лучи осеннего солнца, пробивающиеся сквозь плывущие над бухтой клочки утреннего тумана. Она зашла туда замужней женщиной, а вышла свободной и независимой. Сев в свою машину, Клаудия внезапно разволновалась и чуть не зарыдала, а потом поехала через весь город к дому, который они делили с Дэвидом. И только на середине пути он спохватилась, что больше там не живет.
  Но она по-прежнему жила в Порт-Лео, и они оба были полицейскими. Почему бы не схватить эту неизбежно встреч за горло и не встряхнуть ее хорошенько? Она открыла дверь.
  – Доброе утро, – приветливо произнес Дэвид Пауэр. Его темно-рыжие волосы сейчас были подстрижены короче обычного. На нем была форма помощника шерифа округа Энсайна, и Клаудия сразу заметила, что стрелки на его брюках разгладились. Раньше она сама заботилась о форме Дэвида, поскольку, если он оказывался на расстоянии менее трех метров от утюга, обязательно обжигал себе руку. Сейчас под глазами у него виднелись темные круги и на щеке после бритья кое-где осталась рыжая щетина.
  – Доброе утро. Что случилось? – Давай-ка вот так, кратко и вежливо.
  – Просто хотел увидеть тебя и убедиться, что с тобой все в порядке. Я слышал о деле Хаббла.
  – Поспать не удалось, а в остальном все хорошо.
  Дэвид переложил свою бежевую ковбойскую шляпу «стетсон» из одной руки в другую.
  – Знаешь, если вам понадобится помощь, все мы в управлении шерифа будем рады помочь.
  – Спасибо. У нас все под контролем. – Клаудия замолчала, наблюдая, как Дэвид теребит поля шляпы и поглаживает пальцами ленточку.
  – У тебя все в порядке на новом месте? – наконец спросил он.
  – Да, конечно. – Клаудия понимала, что ему хочется, чтобы она пригласила его войти, но не желала оставаться с ним в этом маленьком пространстве, которым пока ограничилась, чувствуя себя самостоятельной и независимой. В порыве нетипичной для себя застенчивости она плотнее запахнула свой халат.
  – Господи, Кло, я ведь видел твое тело и раньше. Помнишь остров Падре? – голос Дэвида прозвучал глухо.
  Свой медовый месяц они провели на Южном Падре – самом большом и самом красивом острове в длинной цепочке техасских барьерных островов; к сожалению, это был единственный момент во всей их супружеской жизни, когда они смогли провести целую неделю вдали от надоевших им семей, без сообщений об автокатастрофах, ночных кражах со взломом и наложении штрафа за превышение скорости. Дэвид любил вспоминать остров Падре, как будто коктейль «Маргарита» со льдом, от которого ломило зубы, ярко-оранжевые закаты и бурный секс могли послужить основой на всю оставшуюся жизнь.
  – Дэвид…
  Его голубые глаза сузились, а губы вытянулись в ниточку.
  – Ты ведь одна сейчас, так?
  – Я уже говорила, что у меня никого нет.
  – Говорила. Я ни разу не ударил тебя. Прекрасно о тебе заботился. Никогда тебе не изменял. Ты просто больше не любишь меня. Старо как мир.
  – Ты пришел, чтобы проверить и унизить меня? Неужели ты собираешься шпионить за мной? – Клаудия старалась говорить нейтральным тоном, не повышая голоса.
  Дэвид Пауэр несколько раз с силой сжал челюсти.
  – Проверить тебя… Прости. Я перешел черту. Просто мне по-прежнему больно. И будет больно еще… неопределенное время. Я не хотел причинять тебе боль, Клаудия.
  – Мне жаль, что тебе больно. Правда, жаль. Но мы уже сто раз обсуждали нашу ситуацию, и нет смысла возвращаться к этому снова.
  В комнате зазвонил телефон, и она торопливо сказала:
  – Слушай, мне нужно идти…
  – Я хотел попросить тебя кое о чем… – пробормотал Дэвид.
  Она пожала плечами.
  – Тогда подожди секундочку. – И поспешила к телефону.
  – Алло?
  – Клаудия Салазар? – раздался в трубке хрипловатый женский голос, отрывистый, как у моряков.
  – Да. Кто это?
  – Не кладите, пожалуйста, трубку, – распорядилась капитанша. Вместо стандартной музыкальной заставки в трубке зазвучала запись вкрадчивого голоса на фоне мягкой патриотической мелодии «Америка прекрасная». Красивый баритон вещал: – Проверенный лидер Техасской прибрежной зоны… Сенатор Люсинда Хаббл. Демократ. Человек умеренных взглядов. Защита для наших детей. Защита для наших стариков. Заботясь о нашей экономике, она отстаивает экологию нашего уникального побережья и интересы здравоохранения. – «Сплошная защита. Может быть, теперь правоверные граждане машинально будут надевать презервативы, даже идя на собрание?» – подумала Клаудия. – Сенатор Хаббл, как бывшая медсестра, особенно глубоко понимает потребности и чаяния наших пенсионеров. Голосуйте 7 ноября за переизбрание сенатора Люсинды Хаббл… – Словесная тирада внезапно оборвалась.
  – Мисс Салазар? – теперь это был совсем Другой голос, уверенный и четкий.
  – Да, детектив Салазар слушает вас. – Клаудии вдруг захотелось представиться официально, упомянув и свое звание. Она повернулась и увидела, что Дэвид, который зашел в квартиру и прикрыл за собой дверь, вспыхнул, когда она назвала свою девичью фамилию. Она была Клаудией Пауэр двадцать два месяца их супружеской жизни, но не более того, и Дэвид, похоже, отнесся к восстановлению ее старой фамилии как к личной обиде Голос в трубке слегка смягчился:
  – Доброе утро, детектив. Это Фейс Хаббл, начальник штаба избирательной кампании сенатора Хаббл.
  – Примите мои соболезнования в связи с кончиной вашего бывшего мужа, миссис Хаббл.
  – Благодарю вас. Ужасная трагедия. Моя свекровь и сын очень переживают по поводу смерти Пита.
  А ты сама не переживаешь? Клаудия была удивлена, но вслух произнесла:
  – Конечно, это так естественно.
  – Я хотела бы встретиться с вами и выяснить, в каком направлении продвинулось наше расследование.
  Наше расследование… Клаудия усмехнулась: звучит так, как будто это Фейс Хаббл в предрассветные часы напряженно работала, снимая отпечатки пальцев и оформляя необходимые бумаги.
  – Мы собрали кое-какие вещественные доказательства, но результатов вскрытия у нас пока нет. Я бы тоже хотела поговорить с вами лично и вашими близкими как можно скорее.
  – Встреча с Люсиндой? Неужели это так необходимо? Сейчас она совершенно убита горем. К тому же мы уже дали показания Дэлфорду Спаерсу.
  – Да, мэм, я понимаю, что для вас всех это тяжелое испытание, тем не менее мне, как и судье Мозли, действительно необходимо поговорить с ней.
  – Вероятно, сначала все-таки встретимся мы с вам и обсудим, как вести себя с прессой.
  Клаудия наблюдала за Дэвидом, который с бесстрастным лицом осматривал ее пустое жилище.
  – Для таких случаев у нас наработана определенная линия поведения, мэм.
  – Разумеется, я верю, что вы об этом уже подумали, – заявила Фейс, – но здесь гораздо более ответственное дело, чем утонувший пьяный турист. Кроме того, насколько мне известно, произошла серьезная утечка информации. – Фейс помолчала. – Давайте встретимся, скажем, через час у вас в офисе, договорились?
  – Хорошо. – Пусть их встреча будет проходить под знаком обсуждения отношения к прессе, зато у Клаудии появится возможность откровенно побеседовать с женой погибшего.
  – Тогда увидимся через час. – Фейс Хаббл повесила трубку.
  Клаудия задумалась. Дэвид стоял перед большим окном и смотрел на автомобильную стоянку, расположенную прямо перед домом.
  – Тебе бы квартиру с видом на залив, Клаудия.
  – Я вижу этот залив каждый день, – огрызнулась она. Ей не хотелось говорить о том, что на свою зарплату одинокой женщины она не может позволить себе другое жилье. – Спасибо, что зашел, но у меня дела.
  – Кстати, о делах… На эти выходные у Поппи день рождения, и я надеялся, что ты сможешь пойти на вечеринку вместе со мной. – Патрику Пауэру, деду Дэвида, было уже под девяносто. Он жил в доме для престарелых, но оставался патриархом старого ирландского клана, когда-то обосновавшегося на побережье. – Если ты не придешь, Поппи будет спрашивать о тебе и волноваться.
  – О, Дэвид, это плохая идея.
  – И все-таки… – Он виновато улыбнулся, – Поппи ничего не знает о нашем разводе, Кло. Он не верит в раз. воды вообще, не станем же мы его расстраивать. У него слабое сердце, ты ведь сама знаешь.
  Клаудия была уверена, что гранитное сердце старика выдержит и не такое.
  – А ты расскажи ему, Дэвид. Я не собираюсь участвовать в этом спектакле.
  – Большое спасибо за совет. Господи, Клаудия. Всего один разок. Ты же знаешь, как Поппи любит тебя.
  – Да, любит и никогда не упускает возможности шлепнуть меня по заднице.
  – Если хочешь обидеть меня, давай, не стесняйся. Но мою семью не трогай.
  – Да не собираюсь я никого обижать! Я просто хочу жить собственной жизнью! – Клаудия не заметила, как перешла на крик, хотя и обещала себе ни в коем случае не срываться.
  – И именно о такой жизни ты мечтала? – Дэвид сделал широкий жест и обвел взглядом ее унылую комнатушку. За прошедший со дня развода месяц она так и не распаковала свои пожитки. Несколько фотографий семьи Салазар на пыльном журнальном столике, гора немытой посуды в раковине, в нише развернутый матрац со скомканными простынями. Она оставила Дэвиду почти всю мебель, чтобы избежать дрязги недоразумений. – Что-то непохоже, чтобы ты получала большое удовольствие от такого одиночества. – Я занята на своей работе, – сказала она. – А ты нет? – Этот вопрос прозвучал не из любопытства, а лишь потому, чтобы поменять тему.
  – Ну почему же. Сейчас я занимаюсь делом о пропаже человека. Наверняка ты слышала о девушке из Луизианы, исчезнувшей некоторое время назад. Похоже, она нашла свой конец здесь, у нас.
  – Марси Бэлью? Ты ее имеешь в виду?
  – Да.
  – Я мельком встречалась с ее матерью, когда та заходила к нам в участок, – откликнулась Клаудия. – Это так ужасно, когда не знаешь, что случилось с твоим ребенком.
  Дэвид, как истинный мастер картинных фраз и жестов, в полной мере воспользовался представившейся ему возможностью.
  – Да, согласен. Трудно, если не понимаешь, что же происходит не так. Теперь я точно знаю, что чувствовала эта женщина.
   Глава 12
  
  Через шесть мест от яхты «Настоящий позор», на которой было обнаружено тело Пита Хаббла, стояла пятидесятитрехметровая рабочая лошадка – лодка «Хаттерас» для спортивной рыбной ловли с красноречивым названием «Даже не проси».
  Это судно вывозило серьезных рыболовов в более глубокую часть залива, где марлины и акулы – если, конечно, повезет – за непомерную почасовую оплату обеспечивали им столь желанное возбуждение. «Даже не проси» принадлежала одному чудаковатому приятелю Уита по прозвищу Гуч. Гуч не отличался особой общительностью, хотя и был неизменно вежлив и тактичен с другими проводниками рыбаков, моряками и своими клиентами. Им восторгались те, кому он одалживал небольшие суммы, когда в конце Месяца требовалась финансовая поддержка.
  Большинство жителей Порт-Лео были бы счастливы предоставить Гучу возможность жить в уединении, потому что он был огромным и уродливым, а в его глазах горел недобрый, своенравный огонь, что, собственно, Как-то и объясняло название его лодки. Один только Уит находил Гуча щедрым, преданным другом, хотя и признавал, что тот немного не от мира сего.
  На целых двадцать минут Уит втянулся в тягучий разговор с менеджером пристани, который так и не смог сообщить ему какие-либо подробности относительно Пита и Велвет. Этот менеджер, от которого слегка несло прокисшей детской смесью, а на плече были какие-то подозрительные пятна – очевидно не замеченные им следы младенческой отрыжки, – объяснил, что «Настоящий позор» пришвартовался в Золотом Заливе всего пять недель назад. Счета за стоянку, как объяснил мужчина, были оплачены чеком, присланным компанией «ТДД холдинге» из Хьюстона. Распоряжение об оплате вручил пожилой человек в инвалидной коляске, которого звали Энсон Тодд и который, видимо, работал на «ТДД». С тех пор как яхта заняла место на стоянке, менеджер больше не видел этого мистера. Что же касается Пита и Велвет, то они мало общались с другими обитателями пристани и не доставляли никаких беспокойств. Уит вышел из офиса, заметил Гуча, который возился на своей лодке, и. направился к нему по Т-образному пирсу.
  – Честному человеку сейчас уже положено быть за работой, – здороваясь с приятелем, сказал Уит и поднялся на борт.
  – Я решил посвятить этот день размышлениям и самосовершенствованию. – Гуч ухмыльнулся, показав слегка неровные зубы. – Сегодня у меня день отдыха. Интуитивно я чувствовал, что ты вот-вот появишься здесь, и, как вижу, не ошибся. Что, по-прежнему придерживаешь члены этим копам, чтобы они могли мочиться по прямой?
  Сказать, что Гуч просто некрасив, было бы слишком мягко. Для крупного тела его лицо казалось слишком выгнутым, и на нем странным образом уживались слишком выдающийся шишковатый нос и маленькие, с мутной поволокой карие глаза. Его выгоревшие на солнце волосы были подстрижены коротко, на армейский манер.
  Телосложение Гуча поражало своей мощью – руки и ноги великана как будто были вырезаны из камня, и эти физические данные заставляли дородных завсегдатаев местных баров держать свои соображения по поводу его своеобразной физиономии при себе.
  – Кофе, ваша честь? – спросил Гуч.
  – Да, пожалуйста, с молоком и сахаром.
  Гуч молча указал на камбуз.
  – Да ты просто воплощение экономии в обслуживании, Гуч. – Уит приготовил себе чашку кофе и вернулся на палубу, где Гуч с жадностью уминал овсяные хлопья из невероятных размеров миски.
  – Хочешь? – спросил он, не замечая, что по его подбородку потекло молоко.
  – Нет, спасибо.
  – Вставил уже своей новой мачехе?
  – Мой отец и Ирина счастливы. Спасибо, что спросил.
  – Зато ты очень несчастный, – с нарочитой жалостью произнес Гуч.
  – Тебе здесь, – сказал Уит, касаясь рукой перегородки, – нужно освободить место. Для наград за достижения на ниве дипломатии. Когда вчера вечером меня вызвал патруль, я не видел тебя на пристани.
  – А я, наоборот, определенно лишен всяких комплексов сов. Среди восходящих звезд я выглядел бы естественно и степенно. Но все равно в порно сниматься бы не стал.
  – Это почему?
  – Каждый раз, когда смотришь такое кино, помни: все эти женщины были когда-то чьими-то маленькими дочками. Думаешь, хоть одна из них в детском саду мечтала: «О, Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я выросла достаточно умной и талантливой и стала порнозвездой»? Ни одна, точно. А в этих фильмах сплошь какие-то куклы Барби, которых как-то раз нагнули.
  Уит отхлебнул кофе.
  – Пит Хаббл тоже когда-то был ребенком, Гуч.
  – Значит, у него был какой-то глубоко скрываемый ото всех комплекс и он постоянно доказывал, что является так называемым настоящим мужчиной. Или, может быть, мечтал достать свою мамочку. Меня даже не удивит, если он просто хотел отрешиться от себя и забыть какую-то грязную историю. Так, по крайней мере, говорится в учебнике по психиатрии, лекция 101. – Гуч снова пожал плечами. – Мне его жаль точно так же, как и тех женщин.
  – Даже несмотря на то, что он переспал с большим количеством женщин, чем ты или я за всю нашу жизнь? Или чем мы оба, вместе взятые?
  – Да, он трахнул сотни баб. Но неужели ты думаешь, что он с ними спал? Нет, Уит. Никаких настоящих поцелуев, объятий, наслаждения от каждой женщины, благодаря ее неповторимому блеску в глазах, никакого ощущения ее кожи и упругости губ, когда ты доставляешь ей удовольствие, у него не было. Нет. Это просто конвейерный секс. Так что завидовать тут нечему.
  Увидев Эрнесто Гомеса, Гуч встал и затараторил по-испански, приглашая его подняться на борт. Эрнесто было под пятьдесят. На его круглом лице застыла нервная улыбка; левый глаз слегка косил, и из-за этого он отворачивался от собеседника немного в сторону. Гуч предложил ему кофе и спросил, могут ли они перейти на английский, потому что с испанским у Уита было совсем слабо. Эрнесто кивнул, сохраняя на лице напряженную улыбку.
  – Судья Мозли вырос вместе с тем мужчиной, который здесь умер, – добавил Гуч.
  Эрнесто сочувственно вздохнул.
  – Да, очень печально.
  – Вы видели кого-нибудь из посетителей на его яхте? – спросил Уит.
  Эрнесто бросил быстрый взгляд на Гуча, который что-то пробормотал ему по-испански, и быстро кивнул.
  – У Пита было несколько гостей. Богатая женщина. Мальчик-подросток. Один мерзкий тип.
  Богатой с виду женщиной была, вероятно, Люсинда или Фейс. Мальчик – это, несомненно, Сэм, сын Пита.
  – Мерзкий тип? – переспросил Уит.
  Лицо Эрнесто неприязненно сморщилось.
  – Si. Он вел себя как босс, никакого уважения. Молодой, но на других ему плевать. У него «порше», очень грязный. Хозяин совсем не заботится о машине.
  – Ты знаешь, как зовут этого парня? – спросил Гуч.
  Эрнесто покачал головой.
  – Нет. Он приезжал сюда где-то месяц назад, один или два раза в неделю. Брал лодку на весь день, возвращался ночью. Думаю, ловил рыбу. Однажды они спорили, а я менял гнилые доски на лодке, что стояла недалеко от них. Я слышал, как они смеялись, кричали. Много пили.
  – А о чем они спорили?
  Эрнесто что-то тихо сказал Г учу по-испански. Гуч похлопал его по колену. Эрнесто поднял глаза на Уита и произнес:
  – Деньги. Пит требовал деньги.;
  – Этот человек должен был Питу деньги?
  Эрнесто задумался и пожевал губу.
  – Думаю, так оно и было.
  – Но вы же сказали, что они вместе выпивали.
  – Не вчера, не тогда, когда спорили.
  – Вы можете повторить, что именно они говорили? – спросил Уит.
  Эрнесто поморщился.
  – Они говорили слишком быстро, и я мало что понял Но у того типа лицо было злое, красное. Я услышал, как они кричат, и подошел к их яхте – хотел убедиться, что все в порядке. Я смотрел через окно. Тип ударил Пита кулаком, но Пит сильный и большой. Мерзкий тип просто тяжелый, его руки никогда не работали. Пит сбил его с ног. Тот упал на пол, очень злой.
  Под нажимом Эрнесто дал более подробное описание «мерзкого типа»: тучный, под метр восемьдесят, волосы светлые, редеющие, около тридцати лет, одежда яркая, говорит всегда громко.
  – Теперь о подростке, которого вы видели здесь. Вы знаете молодого человека по имени Сэм Хаббл?
  – Нет. Я видел мальчика один раз, вчера перед обедом. Думаю, он прогуливал школу.
  – Может быть, вспомните еще кого-то?
  – Да, на прошлой неделе приходил невысокий мужчина. По дороге к яхте Пита сунул мне бумажки – синюю? красную и белую. Он много говорил. От него пахло мятой. Много мяты, знаете?
  – Очень напоминает твоего уважаемого оппонента Бадди Вира, – вставил Гуч. – Может, он тайный фанат освежителя дыхания?
  – А эта бумага, о чем там было написано? – спросил Уит.
  Эрнесто развел руками.
  – Чтобы народ голосовал. Сейчас везде много таких знаков.
  – Предвыборные листовки от Бадди, – пояснил Гуч. – Вот смышленый ублюдок: привлекает голоса нелегальных иммигрантов.
  – Вы слышали что-нибудь прошлой ночью? – спросил Уит.
  – Нет, ничего, пока не приехали копы. Я спал.
  – Вы видели когда-нибудь, чтобы к Питу на яхту поднимались молодые женщины? – задал новый вопрос Уит.
  Эрнесто кивнул.
  – Да, я забыл. Вместе с пастором, которого показывали по телевизору, с большими мускулами, приходила дама. Но она большая и страшная, как мужчина с сиськами. – Эрнесто оглянулся в сторону офиса пристани. – Майк будет сердиться, что я не работаю.
  – Насчет Майка не волнуйтесь, – успокоил его Уит и продолжил: – Полицейские уже говорили с вами об этом?
  Эрнесто явно испугался.
  – Нет, мистер, пожалуйста, никакой полиции. Я ничего не знаю.
  – Ладно, все в порядке. Не переживайте, – сказал Уит. – Женщина по имени Велвет. Вы часто ее видели? Эрнесто улыбнулся.
  – Велвет. Да. Она печет вкусное шоколадное печенье и всегда меня угощает.
  Велвет печет печенье. Уит постарался напрячь воображение и представить себе эту домашнюю хозяйку в кожаном фартуке и на шпильках.
  – А ты когда-нибудь видел, как она печет эклеры? – с хитрой усмешкой спросил Гуч. Эрнесто смутился, и Уит поторопился со своим следующим вопросом:
  – Они с Питом нормально ладили?
  – Да, конечно.
  – А она не путалась тут на пристани с другими парнями? – поинтересовался Гуч.
  – Нет. Она хорошая. – Эрнесто расплылся в широкой улыбке. Этим было сказано все.
  – Gracias.[236] Вы очень помогли мне, Эрнесто. – Уит пожал ему руку, и Эрнесто поспешил назад, к офису пристани.
  – Я полагаю, что богатой дамой была Люсинда, – сказал Гуч. – Если только тут не появилась какая-то скучающая матрона, нуждающаяся в сексуальных услугах. Твоя мачеха, к примеру.
  – Как смешно! Ты намекаешь на порочный круг?
  – Ты легко можешь превзойти Пита Хаббла по масштабу действий, раздражающих собственных родственников, если пойдешь по пути старика Эдипа, Уитмен.
  – Господи, Гуч, ты таки псих. Я уже ищу место, куда мне переехать сразу после избирательной кампании…
  – Ну да. Кампания. Тебе приходится вести жестокую борьбу, не так ли? Особенно мне понравилось твое интервью для журнала «Лица нации».
  – Ты закончил?
  – Уит, пожалуйста, победи на этот раз. Мысль о том, что судейское кресло займет Бадди Вир, заставляет меня подумывать об отъезде в страну с устойчивым судейским порядком. Вроде Кубы.
  У Уита зазвонил сотовый телефон.
  – Да?
  – Уит? Это Фейс, – сегодня ее голос звучал уже тверже и был не таким взвинченным. Казалось, шок прошел.
  – Как вы?
  – Мы держимся. Прошлой ночью Люсинде наконец удалось уснуть; Сэм спал в моей спальне. Просто верните ему отца, и все… Это очень тяжело для подростка.
  – Мне нужно поговорить со всеми вами. В связи с расследованием.
  – Во второй половине дня тебя устроит?
  – Да. Скажем, часа в четыре, нормально?
  – Хорошо. – Она понизила голос: – Как мне хочется тебя увидеть… Только ты и я. Хочу обнять тебя. Или даже что-нибудь посерьезнее.
  Он ничего не ответил, наблюдая за чайкой, которая села на нос «Настоящего позора».
  – Как Сэм переносит все это?
  – Мой сын сейчас – сплошной комок нервов. Он очень расстроен, но не желает этого показывать. Похоже, отец действительно очень много значил для него, даже такой сукин сын, как Пит. – В ее голосе звучала искренняя горечь: – Отец всегда остается отцом.
  – Могу я чем-нибудь помочь?
  Он имел в виду помощь Сэму, но Фейс поняла это по-своему.
  – Пожалуйста, просто… закончи побыстрее с этой юридической болтовней. Не дай довести процесс до публичного слушания дела. Уит, помоги мне защитить Люсинду и Сэма от всех неприятностей, связанных с расследованием. Ты ведь сделаешь это для меня, да? – В ее тоне, обычно прохладном даже во время самых жарких объятий, появился некий заискивающий оттенок.
  – Я сделаю все, что смогу.
  Наступило молчание. Наконец она произнесла:
  – Я ценю это. Увидимся позже у нас дома.
  Уит отключил телефон. Гуч, широко зевая, изучал карту приливов.
  – За все эти ненужные советы мне бы стоило потребовать купон на бесплатное питание. Сделай то, сделай это… Рассматривай это как самоубийство… Не проводи расследование формально… – недовольно пробурчал Уит, глядя на приятеля.
  Гуч выразительно поднял свои мохнатые брови.
  – Делай так, как считаешь нужным, судья, и поимей их всех, мать твою.
   Глава 13
  
  Когда Велвет проснулась, окно мотеля было затянуто изморозью. Она протерла глаза и подумала: «Вот так начинается оставшаяся часть твоей жизни, детка. И что же ты собираешься делать?»
  После того как эта ханжа в полицейской форме высадила ее в мотеле, она долго не могла уснуть. Велвет лежала, прислушиваясь к шуму работающего кондиционера и глухим ударам собственного сердца, которые отдавались в ней, когда она крепко прижимала к себе гостиничную подушку из гусиных перьев.
  Пит мертв. А ведь только вчера он говорил ей: «Я не буду снимать с тобой новый фильм, пока не разрешится вся эта ситуация с моим братом, понятно? Если хочешь, помоги мне, или поднимай свой зад и сматывайся назад, в Калифорнию, но сам я сейчас никуда не поеду».
  Она была в ярости и мгновенно надулась, упрекая его в том, что, если бы он любил ее, сделал бы это не задумываясь.
  Тогда Пит плотно сжал губы и повернулся к ней спиной, буркнув: «Ну что ж, Велвет, в таком случае я действительно не люблю тебя».
  А теперь – хотя Велвет и считала, что Пит на самом деле так не думал, – от этих слов уже нельзя было отмахнуться, сгладить их любовью, стереть, превратить в ничего не значащее сотрясание воздуха.
  Велвет вспомнила о Люсинде и Фейс Хаббл, и сердце ее раскалилось. Слово «ненависть» было слишком деликатным, чтобы описать ее чувства. Она подумала о юном Сэме Хаббле, и к горлу подступил комок от невыносимой жалости к Питу, его сыну, к тому, что уже больше не сбудется никогда. Если Господь был милостив к Питу, то он сейчас находится на небесах и, возможно, ее родная мать встречает его у ворот рая, улыбаясь со всей любовью, которой она когда-то обильно окружала Велвет. Может, она берет Пита за руку и представляет его другим душам, порхающим с облака на облако…
  Представив эту картину, Велвет расплакалась. Как ты можешь верить во все это дерьмо, девочка? Пит сейчас» вероятно, горит в аду и в кипящей смоле готовит местечко и для тебя.
  Выплакавшись, Велвет почувствовала, что ей стало легче. Она вытерла слезы о наволочку и сжала губы. Довольно разводить сырость, настало время действовать. Ей нужен план «Б». Ясно, что Хабблы обладают здесь огромным влиянием. Уважаемые люди Порт-Лео, как догадывалась Велвет, будут воспринимать ее как раздражающую всех подружку Пита, если это было самоубийство, и как возможную подозреваемую, если это было убийство.
  Велвет не собиралась тупо сидеть на месте, позволяя манипулировать собой, словно пешкой, в чьей-то политической игре.
  Она решила, что Клаудия Салазар будет для нее бесполезной, а вот Уит Мозли – как раз наоборот. Она мысленно представила составленный ею портрет молодого человека: довольно высокий, в хорошей форме, с густыми светлыми волосами; загорелый, но не от бесцельного лежания на солнце; лицо несколько мальчишеское для его возраста, с доброй улыбкой. К тому же умный, но без высокомерия; вырос из пляжных завсегдатаев, и, похоже, не так давно. Ровные зубы, крепкие ноги и торс, сильные руки – просто перечень параметров, по которым при первом знакомстве она обычно оценивает очередное дарование, прежде чем спустить ему брюки. Ей нравились мужчины с сильными руками. В таких фильмах руки видны больше, чем можно было бы ожидать: красиво накрывают ладонями женскую грудь, пальцами расчесывают волосы, придерживают лицо для поцелуя. И этот Уит мог бы стать податливым материалом в руках женщины с ее талантом, обаянием и опытом обольщения.
  В девять утра Велвет, несмотря на разницу во времени между техасским побережьем и Калифорнией, позвонила юристам своей производственной фирмы и немногочисленным друзьям, сообщив им печальные новости о Пите. Оставив на автоответчике просьбу подыскать ей в Корпус-Кристи какого-нибудь специалиста по юридическим вопросам для представления ее интересов – достаточно закаленного адвоката из большого города, – она успокоилась, что ей не придется больше иметь дела с полоумным сенатором и провинциальной полицией.
  Затем она забралась в ванну и расслабилась в горячей мыльной воде. Внезапно в голову Велвет пришла одна мысль, заставившая ее в панике вскочить.
  А что, если тот, кто убил Пита, подумает, что она обо всем знает?
  Ведь ей ничего не известно. Все материалы своего расследования относительно Кори Пит держал при себе, а ей только сообщал, что все идет хорошо. Ничего, что касалось его сценария, он с ней не обсуждал.
  Убийца может этому не поверить. Она вытерлась, расчесала волосы и голышом уселась листать «Желтые страницы», разыскивая адреса ломбардов и оружейных магазинов.
  
  Экран был единственным источником света в доме. Клинок сидел перед телевизором и смотрел, как Большой Пит Мэджорс овладевает Бархатным Амулетом, пристроившись сзади, и как они оба рычат, словно звери. Вот она наклоняет голову, чтобы в пылу неудержимой страсти не слетели ее темные очки, полностью закрывающие глаза. Они стонут так громко, как будто у них проблемы с желудком. Пит не отличается разнообразием театральных нюансов. Он просто стоит на коленях и своими бедрами молотит ее сзади, а она умоляет его делать это сильнее и быстрее. Велвет больше напоминает недовольного тренера, чем любовницу. Выражение лица у Пита такое же отсутствующее, как у тех мальчиков, которых Клинок помнил по психиатрической лечебнице. Он просмотрел эту ленту дважды, прежде чем наконец заснул, откинувшись в своем глубоком кресле.
  Он проснулся в мрачном расположении духа, потому что снилась ему не Велвет, а Уит Мозли, который смеялся над ним. Ты? Она собирается предпочесть тебя мне? Неужели ты действительно рассчитываешь, что такое может случиться, толстая твоя задница? Клинок видел Уита на публике, видел, как ему улыбались женщины, тогда как на его попытки вести продолжительную беседу они отвечали тем, что тут же вспоминали о других встречах и торопились прочь. Возненавидеть Уита было легко. Он представил себе», что судья Мозли мертв, что тело под кожей исчезло, а сам Клинок надевает на себя его кожу, натягивает чужое мертвенно-бледное лицо на свое, словно маску, попадает своими пальцами изнутри в пальцы Уита, как в окровавленные перчатки.
  Почему не убить Мозли точно так же, как и овладеть Велвет? Он задумался. Процесс расчленения, как и свежевания тела, содержал в себе определенную привлекательность, хотя оба они, конечно, сокращали время удовольствия. Он считал, что обезглавливанию придают слишком много внимания: голова без присоединенного к ней тела, казалось, насмехается над тобой. Клинок заплатил большую цену, чтобы узнать это.
  Раньше ему никогда не хотелось убить мужчину, но это обещало интересное разнообразие на контрасте – как жаркое после целой недели картофельных чипсов. Ему грезилась картина, в которой Уит умирает от серии медленных, аккуратных разрезов, а потом в его ушах раздал тихий шепот умирающего. Взгляд Клинка уперся в потолок, где вращался вентилятор. Лопасти быстро крутились, напоминая ему темный человеческий глаз. Мамин глаз. Едва дыша, он бессмысленно смотрел на него и теперь не слышал ничего, кроме маминого голоса, который говорил ему, что он должен сделать.
  Клинок проснулся и понял, что ненароком соскользнул в темный мир, построенный его мамой. Уверенно улыбаясь, она частенько говорила ему, перед тем как начать разогревать на плите гаечный ключ или повесить прищепку на его маленький пенис: «Мы с тобой, дорогой мой, навеки вдвоем, не забывай об этом никогда».
  Слава Богу, думал он, что ему все-таки удалось стать героем собственного романа. Его мама не смогла победить его. Победил он. И в дальнейшем будет так же.
  Зазвонил телефон; он поднял трубку и после обычных утренних любезностей стал слушать.
  – Речь идет о девушке, которая нашла тело Пита, – прошептал ему в ухо знакомый голос. – Сделай мне одолжение. Дай ей немного денег и увези ее из города.
  – Хорошо, – сказал Клинок. – Я все сделаю.
  – Например, в это время года совершенно замечательно в Санта-Фе. Бьюсь об заклад, что там есть чудесные и доступные для молодежи гостиницы. Или, возможно, Флорида, если она захочет остаться на побережье. – Клинок дослушал до конца подробные инструкции и повесил трубку.
  Его большой палец медленно скользил по острому лезвию ножа. Если необходимо, чтобы Хезер Фаррел покинула город, что ж… найдется много вариантов. Подкуп с помощью приличной суммы денег по сравнению с другими способами занимал особое место. Этот метод всегда ему удавался (кроме одного раза, когда произошла осечка). Почему бы не попробовать снова? Клинок принял решение.
  Он задумался над тем, как лучше подойти к решению этого вопроса, чтобы избежать всяких неприятных неожиданностей. Наверняка он обойдется простои приманкой Нырнув под провисшую кровать, Клинок вытащил оттуда большой охотничий нож, напоминающий те, которые быта У первых покорителей Запада. Нож был замечательный очень прочный и достаточно острый, чтобы отсечь любые надежды и мечты. Он порылся в коробке, на боку которой толстым маркером было написано: «Мамины вещи», и нашел там видавшее виды точило. Клинок стал водить по камню ножом, и тот в его руках ласково запел свою ритмичную песню: «Хе-е-зер, Хе-е-зер, Хе-е-зер…»
  Потом он включил магнитофон. «Бич Бойз» снова исполняли свою замечательную песню «409», и нож двигался в такт знакомой мелодии.
   Глава 14
  
  Клаудия написала сжатый рапорт о ходе расследования и оставила его на пустом столе у Дэлфорда. Сделав себе чашку некрепкого кофе и не успев пригубить его, она услышала, как на столе у нее зазвенел вызов диспетчера. В приемной ее ждала посетительница, Фейс Хаббл.
  – У меня такое впечатление, – прошептал диспетчер, – что эта женщина не любит ждать.
  Приемная представляла собой маленькую комнатку. три на три метра, где, кроме стула, небольшого столика с кипой старых журналов и стенда с плакатами по безопасности и защите общественного порядка, больше ничего не было. Сидевшая на стуле дама вытащила нитку торчавшую в потрепанной обивке стула, и сосредоточенно щелкала по ней ногтем.
  – Миссис Хаббл? Я Клаудия Салазар.
  Фейс встала и протянула ей руку. После короткого рукопожатия они обе прошли в кабинет Клаудии.
  Разговаривая с Фейс по телефону, Клаудия представляла ее совсем другой. Воображение рисовало образ, в котором воплотились черты и стиль делового столичного политика: женщина, поддерживающая форму в спортивном клубе; в прошлом активистка женского университетского объединения; короткие светлые волосы, строгий костюм из ворсистой ткани и манеры поведения, от которых сразу хочется вытянуться в струнку. Фейс Хаббл выглядела совершенно иначе: крупная, ростом около метра восьмидесяти, с пышной грудью и мощными бедрами. Бе чуть загорелое лицо обрамляли каштановые волосы, торопливо заплетенные на затылке во французскую косу. Красиво, но уложено слишком свободно. Черный итальянский костюм посетительницы был сшит по заказу и хорошо смотрелся с белой шелковой блузкой, но жакет помялся, а рукав был испачкан джемом. Клаудии легче было представить Фейс в неофициальной обстановке, например на высоком табурете у барной стойки, чем в качестве лица, руководящего избирательной кампанией сенатора.
  – Присаживайтесь, миссис Хаббл.
  – Спасибо, что согласились уделить мне минутку для нашей короткой встречи, дорогая. Я уверена, что у нас обеих время очень ограничено, поэтому начну без предисловий. На какой стадии находится расследование? – Фейс твердо смотрела своими красивыми карими глазами на Клаудию, словно сержант, который наблюдает за потеющим от волнения новобранцем на занятиях по строевой подготовке.
  – На данный момент мы ждем результатов из ла6оратории. – Клаудии не нравилась сама мысль о том, что ей следует торопиться и давать этой женщине полный отчет, но она подозревала, что Дэлфорд и так обеспечит ее всей информацией. Так что особого смысла хитрить и увиливать от ответа не было.
  – А когда эти лабораторные чинуши пришлют их?
  – Завтра. Или послезавтра.
  – А можно их как-то расшевелить? – спросила Фейс. – Ведь понятно, что родственники как можно скорее хотят знать, что же произошло на самом деле. – Голос ее был низким и хриплым, словно из-за сигарет и виски утратил свою силу.
  – Науку нельзя подгонять. Некоторые анализы занимают вполне определенное время. – Клаудия выдержала паузу. – Я уверена, что и вы, и сенатор не хотели бы, чтобы результаты анализов были неточными.
  – Дорогая моя, мне приходится иметь дело с безутешной матерью и сыном, у которого разбито сердце. Они просто нуждаются в прекращении кривотолков.
  «Ты сама ни капли не горюешь?» – подумала Клаудия. Фейс Хаббл вела себя так, словно невзначай столкнулась с некоторыми неудобствами, а не с лишениями. А как бы она сама себя сейчас чувствовала, если бы умер Дэвид? Чувство потери было бы неизбежным. Дэвид не был плохим мужем, просто он оказался не парой именно для нее. Их совместную жизнь нельзя было назвать полностью несчастной, и Клаудия надеялась, что у нее хватило бы великодушия, чтобы скорбеть по поводу смерти бывшего супруга.
  Фейс вытянула руку, заметила на рукаве пятно от джема и тихо выругалась. Нетерпеливо постукивая по сумочке ногтями, выкрашенными в клюквенно-красный цвет, она сказала:
  – Кроме всего прочего, мне приходится иметь дело с газетной братией, которой в этой предвыборной кампании постоянно не хватает скандалов и жареных фактов и которая готова наброситься на случай с Питом, словно стая голодных собак. У них есть жесткие сроки, они обладают завидным воображением и поэтому обязательно будут что-то писать. Мне хотелось бы быть уверенной, что ваше ведомство не станет подкармливать прессу пикантными подробностями.
  – Прессе мы не сообщали ничего, кроме основных фактов. Репортеры знают, что на яхте у пристани обнаружен мертвый мужчина и что полиция ведет расследование. Это все.
  – Сегодня утром о смерти Пита сообщили все радиоканалы, детектив. Им известно его имя, а также то, что он сын Люсинды.
  – Я уверена, что представители прессы, так или иначе, беседовали с людьми на пристани. А люди могли видеть, на какую именно яхту мы поднимались, и, я полагаю, должны были знать имя жившего там человека. Боюсь, что мы не можем заставить молчать эту публику. Или подружку Пита Велвет.
  Фейс потерла лоб.
  – Вы знаете, на что похожа ваша жизнь, когда она превращается в кормушку для бульварной прессы? Представьте, что вы купаетесь в ванной комнате со стеклянными стенами. – Она покачала головой. – Вам наверняка уже известно, как Пит зарабатывал себе на жизнь, Дэлфорд нам все рассказал. И я не могу позволить Аарону Кроуфорду воспользоваться этим и победить Люсинду на выборах. Он же не преминет дать такую оценку самоубийству Пита, которая бросит тень на материнские качества Люсинды.
  «Он ведь был твоим мужем, отцом твоего ребенка. Ты хоть на секунду вспомнила о нем самом?» – с удивлением подумала Клаудия и сказала:
  – Такая тактика может произвести обратный эффект. Избиратели могут усмотреть в этом грязную попытку извлечь выгоду из личной потери миссис Хаббл.
  – Вы слишком высокого мнения об избирателях, – сухо заметила Фейс.
  – Из нашего полицейского участка никакая конфиденциальная информация не просочится. Я позабочусь, чтобы все запросы, присылаемые прессой, направлялись мне или Дэлфорду.
  – Сейчас я думаю о своем сыне. Не о политических последствиях для Люсинды, – сказала Фейс. – Сэм… Мальчик ничего не знает. Вы понимаете, о чем я говорю.
  – Разумеется.
  – И я бы хотела лично просматривать все официальные заявления по данному расследованию, которые будет делать ваш полицейский участок.
  Лицо Клаудии стало жестким.
  – Это не представляется мне возможным.
  Фейс оперлась подбородком на руку и несколько смягчила тон:
  – Позвольте, я поясню вам, дорогая. Я сказала «просматривать». Не утверждать, или редактировать, или тем более запрещать. Если вы должны будете опубликовать компрометирующую информацию о Пите, я бы просто хотела иметь возможность подготовить соответствующее заявление от имени сенатора. Согласитесь, что это разумный ход.
  Клаудия внезапно почувствовала себя обезоруженной перед непреклонной уверенностью этой женщины.
  – Мы постараемся не наносить ударов ниже пояса.
  – Спасибо вам, детектив. Я действительно очень ценю ваше понимание. – Фейс поднялась, чтобы уйти.
  – Но сначала мне нужно, чтобы вы ответили на несколько моих вопросов, – любезно произнесла Клаудия.
  – Дэлфорд взял у всех нас показания. И вы, конечно, уже успели с ними ознакомиться.
  – Было бы лучше, если бы я услышала это от вас лично. Прошу. – Клаудия жестом указала на стул. Фейс снова села, поставив на колени маленькую итальянскую сумочку. Она тоже была черной. Все внешние атрибуты вдовы, но без неловкости и слез скорби.
  – Вы поддерживали с Питом Хабблом регулярную связь? – спросила Клаудия.
  – Нет, пока он снова не вернулся в Порт-Лео. А до этого – может быть, пару раз в год. На день рождения Сэма, если он вспоминал об этом, и на Рождество. Я думаю, что на Рождество в его работе наступало затишье.
  – Если у вас было так мало контактов, то вы, как мне кажется, не можете обоснованно судить о том, был ли ваш муж склонен к самоубийству или нет, – заметила Клаудия. Фейс уже дважды упомянула о самоубийстве, словно это был вопрос решенный.
  Фейс неодобрительно нахмурилась.
  – Я считаю, что люди, снимающиеся в порнокино, имеют серьезные проблемы с самооценкой. У вас другое мнение?
  – Возможно. Он не оказывал ребенку финансовую поддержку? – спросила Клаудия и тут же услышала, как щелкнули ногти миссис Хаббл.
  – Скажите, бога ради, какое это имеет отношение к делу?
  – Я пытаюсь установить, был ли сын одной из причин его возвращения домой.
  Главная причина – это доставить неприятности мне и его матери. В рейтинге недругов Пита мы с Люсиндой занимали почетные первые места. Когда Пит объявил о своем решении бросить меня и нашего несовершеннолетнего сына и уехать в Калифорнию ради сомнительной прихоти – сниматься в кино, – я знала, что у него ничего не выйдет. Мечты у него были заоблачные, а вот таланта или хотя бы самодисциплины, как у наркомана, не было. Когда выяснилось, что в конце концов Пит стал делать… фильмы для взрослых, я решила, что никогда не допущу, чтобы он причинил этим боль Сэму. Или Люсинде. – Она устало потерла глаза. – Следует отдать ему должное, что время от времени он все-таки присылал деньги для Сэма, но, правда, направлял их своей матери. Затем она должна была передавать их мне, а я в свою очередь отсылала их на благотворительность. Голодные дети Эфиопии, жертвы наводнения в Бангладеш. Вечно достойные адресаты для поддержки находятся слишком далеко от нас.
  – Зачем же отдавать деньги, если они предназначались вашему сыну?
  – Эти деньги Пит зарабатывал своим горбом. Или другими частями тела, – раздраженно отрезала она. – Я не хотела, чтобы непристойности Пита превращались в пищу для моего сына.
  – Когда вы в последний раз разговаривали с Питом?
  Фейс заерзала на стуле.
  – Вчера утром. Он позвонил нам домой и сказал, что хотел бы поговорить с Сэмом.
  – Какое впечатление он произвел на вас?
  – Пит показался мне подавленным. Несчастным. Если бы вы пришли к такому же – полной неудаче, полному унижению, – вы бы тоже чувствовали себя подавленно. Пит видел жизнь, которую мы с Сэмом построили для себя, и, вероятно, сожалел о выборе, который сделал он. Если сравнить нашу жизнь с кондитерской, то Пита наверняка можно было бы назвать зевакой, который жадно глазеет на нее с улицы сквозь витринное стекло.
  – Вы не знаете, обращался ли он за медицинской помощью к специалистам?
  – Пит на кушетке у психолога? Никогда. Он был уверен, что все кушетки существуют исключительно для одной вещи, и только.
  – Вам не нравилось то, как он зарабатывает, и то, как он ведет свою жизнь, но, тем не менее, вы не возражали, чтобы он виделся с сыном…
  Фейс сложила ладони домиком. Ее руки, казалось, были выточены из слоновой кости.
  – Правильно, не нравилось. Но у Сэма, как и у всех остальных Хабблов, на все есть собственное мнение. Мальчик захотел увидеть своего отца, когда тот вернулся, поэтому я и разрешила их ограниченные свидания. Это все равно было лучше, чем если бы Сэм встречался с Питом украдкой.
  – Как бы вы могли охарактеризовать их отношения?
  – В задницу такие отношения! – в ее голосе зазвучала настоящая злость. – Большую часть своего детства Сэм провел в размышлениях, что с ним что-то не так, раз собственный отец шарахается от него. Будто ребенок был каким-то дефектным товаром, а не человеком! Но когда Сэм все-таки узнал своего отца, то понял наконец, что Пит представляет из себя не намного больше, чем просто донор спермы.
  – Вы сказали, что Пит был подавлен, когда звонил вам. Вы не могли бы уточнить, что именно вы имели в виду?
  Фейс провела пальцем по складке брюк.
  – Он спросил, может ли он поговорить с Сэмом. Я ответила, что Сэм уже ушел в школу. Пит настойчиво просил передать Сэму, что он звонил, и я согласилась. Мы попрощались и повесили трубки. Больше я с ним после этого не разговаривала.
  – Знаете ли вы, как отреагировал Сэм на звонок отца?
  – Я передала ему, но Сэм, похоже, не собирался перезванивать Питу.
  – Я хотела бы уточнить, мэм. Сын не говорил вам – после того как все вы узнали, что Пит мертв, – встречался ли он со своим отцом в тот день или нет?
  Фейс снова заерзала на стуле.
  – Да, Сэм, вероятно, виделся с ним. Я точно не помню. Это был такой ужасный вечер…
  – Насколько серьезный удар это нанесет по предвыборной кампании сенатора, если избирателям станет известно, что Пит был порнозвездой? – спросила Клаудия.
  Фейс нервно сглотнула.
  – Понятия не имею.
  – Но вы ведь, после того как это выяснилось, наверняка должны были сделать расчет возможных разрушительных последствий.
  – Люсинда последние шестнадцать лет была выдающимся сенатором. Она легко выиграет эти перевыборы. поскольку ее рейтинги среди претендентов остаются весьма высокими. Нет надобности думать о том, что о не получит поддержки избирателей.
  – Это звучит как готовый предвыборный пресс-релиз, – сказала Клаудия и заметила, что Фейс напряглась. – Никто в вашем офисе не горит желанием разоблачить Пита, верно?
  – Я не желаю выслушивать ваши беспочвенные разглагольствования на эту тему.
  Клаудия подозревала, что, сеточки зрения Фейс и Люсинды, последствия такого скандала могут быть катастрофическими. Ядерный взрыв. Конец карьеры.
  – Вы не знаете, был ли у него пистолет? – после паузы спросила Клаудия.
  – Понятия не имею.
  – Известно ли вам о каких-либо финансовых проблемах бывшего мужа?
  – Нет.
  – Возможно, Пит Хаббл занимался в последнее время наркотиками или еще чем-нибудь противозаконным?
  Губы Фейс сжались, словно от резкого зловония в тесном помещении.
  – Если бы я хоть на мгновение заподозрила, что он употребляет наркотики, я бы и на милю не подпустила его к Сэму.
  – Что вам известно о его карьере? Продолжал ли он по-прежнему заниматься порнографией?
  – Он говорил мне, что хочет оставить этот бизнес – Фейс вытерла губы. Клаудия решила, что для Фейс было бы политически правильно попытаться представить Пита как человека, собиравшегося стать на путь истинный. Плохой парень, вернувшийся домой к мамаше-сенатору и как раз накануне несчастной кончины открывший глаза на ошибочность своего жизненного пути. – Если в смерти Пита есть что-либо подозрительное, если это не было самоубийством тогда, я полагаю, вам нужно очень внимательно и скрупулезно присмотреться к его подружке – Велвет. Она я уверена, психически неуравновешенная особа.
  – Что вы имеете в виду?
  – О каком психическом равновесии может идти речь, если она спала с сотнями мужиков? – вопросом на вопрос ответила Фейс – Такая жизнь наверняка извратила ее душу и сердце.
  – Вы знаете, что она сама занималась этим? Я думала, что Велвет была режиссером, а не актрисой.
  – Как будто это что-то меняет. – Фейс снова щелкнула пальцами, отбрасывая таким образом мысль о каких-либо различиях этих профессий. – Вот вы, например, выбрали себе профессию, в которой преобладают мужчины. Так, детектив?
  – Да.
  – И я тоже. А дамочки вроде Велвет являются по отношению ко всем остальным женщинам предателями. Мы боремся и бьемся за то, чтобы нас считали равными, а она заманивает женщин, превращая их в сексуальные игрушки – накрашенных кукол, предназначенных исключительно для удовлетворения мужской похоти. – Фейс наклонилась поближе к Клаудии. – Эта женщина имела невероятно сильное влияние на Пита. Она не хотела, чтобы он возвращался в Техас, но, тем не менее, последовала за ним сюда. Пит, похоже, изо всех сил хотел уйти из того мира, но всегда появлялась она, и все его попытки сходили на нет. – Фейс откинулась на спинку стула. – Я думаю, что скорее всего, Пит застрелился сам. Но если экспертиза покажет обратное, то тогда, вероятно, его убила эта Велвет.
  – Забавно. Она говорила то же самое о вас. По крайней мере, именно это она заявила судье Мозли.
  Лицо Фейс напряглось, но уже через мгновение она улыбнулась.
  – Спасибо, что сообщили мне об этом, детектив. Я привлеку эту сучку за клевету.
  Клаудия подождала, не захочет ли Фейс поговорить опекунстве, и, помедлив, сказала:
  – Кстати, о процессуальных действиях… Насколько я поняла, Пит рассматривал возможность побороться за опекунство над Сэмом.
  Фейс быстро заморгала и натужно рассмеялась.
  – Вы шутите, конечно. У него в суде по семейным делам даже ходатайство не приняли бы.
  – Он никогда не говорил вам о своем желании установить опекунство над Сэмом?
  – Нет. Никогда. Ни единого раза. Кто вам об этом сказал?
  – Велвет.
  – У вас довольно сомнительный источник информации.
  Клаудия поспешила перевести разговор на другую тему и спросила:
  – Вы знаете человека по имени Дэлоуч?
  – Нет.
  – Вам приходилось беседовать с Питом о его брате Кори?
  Фейс удивленно заморгала.
  – Кори? Господи, нет. Это было запретной темой.
  – В разговоре с Питом? Или с сенатором?
  – С Питом. Упоминание о брате он воспринимал слишком болезненно. Они были по-настоящему близки.
  – Он не рассказывал вам о том. что снимает фильм о Кори?
  – Нет. Он ничего об этом не говорил. Но вчера вечером мне сказал о фильме судья Мозли. Пит в разговоре с нами никогда не заводил речь о кино. Можете себе представить, как ужасно это было бы для сенатора – вновь бередить затянувшиеся старые раны. – Фейс подняла руки в шутливом жесте «сдаюсь». – Еще один яркий пример того, насколько необдуманно мог вести себя Пит.
  – У Пита был ноутбук, который неожиданно исчез. Не знаете ли вы, где он может находиться? Кроме того, наверняка могли сохраниться копии его записей и черновики сценария…
  – О Боже, мне об этом ничего не известно, – ответила Фейс. Клаудия заметила, что ее нижняя губа начала мелко дрожать. – Я думаю, может быть, там… на яхте…
  – Вы когда-нибудь приходили к нему на яхту?
  – Да, один раз, когда мы были там вместе с Сэмом. Я просто хотела убедиться, что Пит обеспечит нормальную обстановку для встреч с сыном. Этой шлюхи Велвет там не было. И это очень помогло делу.
  – Если вы были на яхте, то мне требуется снять отпечатки ваших пальцев, – приторным голосом сказала Клаудия. – Мы должны идентифицировать всех, кто был на борту, и проверить, нет ли там еще чьих-либо не учтенных нами отпечатков.
  – Вы, должно быть, шутите.
  – Нисколько. Это не больно.
  Клаудия сама сняла отпечатки Фейс прямо в своем кабинете – быстро и надежно. Во время всей процедуры та не проронила ни слова, а затем тщательно вытерла руки тряпкой, которую протянула ей Клаудия.
  – Мы с сенатором Хаббл идем на любое сотрудничество с вами, – заявила Фейс. – Со своей стороны, я надеюсь, вы тоже проявите желание сотрудничать с нами и не забудете, как много сенатор сделала для всего нашего региона. – Она бросила тряпку на стол Клаудии. – Ваша семья живет в Порт-Лео уже много лет, не так ли? – Ее голос звенел, как нож.
  – Все верно.
  – А ваш отец промышляет ловлей креветок… – Это уже было скорее утверждение, чем вопрос.
  – Да.
  – Очень уважаемая профессия. – В полуулыбке миссис Хаббл сквозила жестокость, напомнившая Клаудии картинку из ее школьной жизни – так ухмылялась весьма популярная в школе девушка, когда готовилась уничтожить серенькую зубрилку-одноклассницу. – У него когда-нибудь были проблемы с получением лицензии на ловлю?
  – Нет, никогда. Никаких проблем.
  – Вот и хорошо. Но знаете, в последнее время с лицензиями стало намного сложнее. Сейчас сенатору приходится думать о том, чтобы обеспечить разумный баланс между предотвращением чрезмерного количества креветок в водах бухты и защитой наших экономических интересов. – Фейс посмотрела на испачканную чернилами тряпку. – Мне кажется, что некоторые ловцы креветок могут лишиться заработка, потому что штат выкупит у них их лицензии. Либо просто аннулирует их.
  Клаудия растерялась, не зная, что ответить на это.
  – Я очень ценю информацию, которую вы мне предоставили. – Улыбка Фейс стала слаще летнего меда. – Можно мне теперь называть вас просто Клаудия?
  Клаудия кивнула. Фейс Хаббл пожала ей руку и шумно поднялась, сунув под мышку слишком маленькую для своих габаритов сумочку. Клаудия проводила ее до выхода, наблюдая, как Фейс здоровалась с каждым, кто встретился им по пути, а затем вернулась в кабинет. У нее мучительно заныл желудок.
  Она уединилась в тишине дамской комнаты и умылась ледяной водой из-под крана. Глядя на мокрое лицо, которое отражалось в зеркале, она подумала: «Господи Иисусе, Клаудия, а ведь эта речистая сучка только что угрожала твоему отцу, разве не так?»
  Возможно, это была обычная болтовня. Или нет? Вполне вероятно, что Фейс Хаббл заволновалась, почувствовала себя загнанной в угол, после того как ей пришлось оставить отпечатки пальцев.
  Клаудия вспомнила своего отца, Чиприано Салазара, и представила, как он машет ей рукой со своей маленькой лодки, которая, натужно пыхтя, уходит на дневной лов креветок в бухту Святого Лео. За спиной у него, словно старинные потрепанные флаги, развеваются на ветру пустые сети, обеспечивающие его шаткий заработок. Он всегда говорил ей, чтобы она была хорошей девочкой.
  Достаточно одного простого шага, чтобы вернуться на «путь истинный», – стоит лишь принять грубоватый, но все-таки хороший совет Дэлфорда и считать Хаббла самоубийцей. Пит Хаббл был унылым неудачником, изгнанным из уважаемой семьи. Он зарабатывал деньги грязным путем, и нет ничего удивительного в том, что токсикологический тест обнаружит в его организме наркотики. Возможно, он действительно застрелился и попытался избавить своих близких и Велвет от шока, который те испытали бы, обнаружив его тело. Поэтому Пит и пригласил тем вечером Хезер Фаррел.
  Ты настоящий коп. А трясешься, словно маленький ребенок, и позволяешь этим двоим указывать, как ты должна выполнять свою работу. Клаудия закурила – она должна была противостоять Фейс Хаббл прямо здесь и сейчас. Она позвонила Уиту Мозли в здание суда.
  – Алло, ваша честь, это Клаудия.
  – Что случилось? Голосу тебя какой-то неуверенный.
  – Пустяки, просто устала. – Внезапно личная симпатия к Уиту начала раздражать ее. – Я просто хотела обновить информацию относительно того, на каком этапе находится расследование. – Она коротко рассказала ему о допросе Велвет, о пропавшем ноутбуке и ее беседе с Фейс и, как всегда, старалась строго придерживаться фактов. – Что ты думаешь о самоубийстве как основной версии?
  – Твой босс вчера вечером круто наехал на меня, склоняя именно к такому объяснению происшедшего, – сказал Уит. – Я не оценил его мудрых советов.
  – Он… – Клаудия вдруг остановилась. Дэлфорд Спаерс постоянно оказывал ей горячую поддержку, был ее действующим наставником. – Я знаю, что он тебе никогда не нравился, но мужик он толковый. Я уверена, что намерения у него добрые.
  Уит рассказал ей о своей встрече с Эрнесто Гомесом и об информации, которую удалось собрать.
  – Мне нужно выяснить, кто был тот мерзкий тип, с которым Пит ссорился на яхте. Мы должны спросить об этом у Велвет.
  – Я собираюсь навести справки о Пите Хаббле, проверить, есть ли на него досье в полиции Калифорнии. Хочу проверить также и Велвет, – заявила Клаудия. – Кроме того, не мешало бы нанести визит Джейбсу Джонсу» Мне кажется, что его имя всплывает с завидным постоянством.
  – Возьми меня с собой. Только до вечера мне придется развлекаться со своими делами в суде, – сказал Уит.
  – Я позвоню Джонсу и выясню, когда мы сможем с ним встретиться, – ответила Клаудия.
  – Отлично. А я перезвоню тебе, как только узнаю какие-нибудь важные подробности по судебной линий. – Казалось, судья Мозди остался доволен.
  – Прекрасно. Пока, – сказала она, по-прежнему чувствуя необъяснимое раздражение. Ей еще нужно было сделать массу телефонных звонков и провести ряд поисков по компьютеру. Она подняла пачку сообщений на розовых листочках бумаги, оставленных для нее диспетчером. Два от Пэтси Дачемп из «Порт-Лео Маринер» – наверняка она хочет взять у нее интервью для своей газеты. Одно от мамы – скорее всего, она ругает ее по поводу развода с «замечательным помощником шерифа». И еще одно, как это ни удивительно, от его преподобия Джейбса Джонса.
  Клаудия потянулась к телефону.
   Глава 15
  
  Хезер Фаррел провела прохладную, влажную ночь в небольшой дубовой роще недалеко от пляжа «Маленький шалун». Высокие деревья с пышной листвой надежно скрывали ее от посторонних взглядов. Лежа на спине, девушка смотрела на ветки, напоминавшие узловатые лапы, которые гнулись под непрекращающимся ветром и указывали ей в сторону залива. Ночью деревья выглядели пугающе, словно их перенесли из леса, где плутали когда-то Гензель и Гретель из знаменитой сказки братьев Гримм. Проснувшись, она почистила подвявший апельсин и съела его, наблюдая за несколькими прогулочными яхтами, которые в это свежее осеннее утро уже курсировали по водам залива. Хезер достала из рюкзака свой альбом и начала делать наброски: нос яхты, разрезающий волны, пенный след за кормой, круто изогнутые очертания корпуса, взлетающий на волне капитанский мостик.
  Рисуя, она что-то мурлыкала себе под нос.
  Она надеялась, что придет Сэм. Она знала, что отец Сэма умер, и правила приличия требуют, чтобы он был дома. Без сомнения, парень очень расстроен. Но Хезер все-таки ждала его, рассчитывая, что он предпочтет утешить боль на пляже и оставит на время свою отмороженную мамашу и эгоцентричную бабушку. Возможно, он предпочтет ее…
  Хезер хотелось принять душ; в полицейском участке ей удалось только очень быстро обмыться в ванной– комнате. Она выдавила на палец зубную пасту и почистила им зубы и десны, а потом прополоскала рот глотком воды из большой бутылки, которую всегда носила в своем рюкзаке. Выйдя из дубовой рощи, Хезер направилась к берегу пляжа «Маленький шалун», где и нашла Сэма, который сидел, наблюдая, как на песок накатывает прибой.
  Хезер тихо подошла к нему сзади и хотела погладить его прохладную кожу на шее, волосы, которые были такого же цвета, как у отца. Но вместо этого она нежно коснулась рукой его спины.
  Сэм Хаббл обернулся. Гладкие щеки юноши раскраснелись на ветру. Белки глаз тоже были красные, возле носа – размазанные сопли.
  – Привет, подруга, – сказал он.
  – Привет. – Она застенчиво поцеловала его в щеку. Затем вытащила из кармана джинсов салфетку и вытерла ему нос. – Все в порядке, все будет в порядке.
  – Не нужно, чтобы нас видели вместе, – мягко произнес Сэм. – Кто-нибудь из бабушкиных шестерок, скорее всего, уже ищет меня. Предполагается, что я должен находиться дома, безутешный от скорби.
  Хезер нравилось, что Сэм употребляет необычные слова вроде «безутешный» – это звучало так по-умному. Умные парни казались ей более сексуальными, но таких среди ее знакомых было немного. Она сделает ему маленькую татуировку – возможно, это будет цветок вереска,[237] – когда они поедут в Новый Орлеан, и Сэм станет еще привлекательнее.
  – Значит, сидим тихо и не высовываемся? – спросила она.
  Сэм хлюпнул носом и пожал плечами.
  – Возможно, неделю или где-то так.
  – А когда мы уедем? И вообще, мы сможем отсюда уехать?
  – Да, – коротко ответил он.
  – Но тогда тебя объявят в розыск. Да и твоя бабушка ни за что не отпустит своего внука.
  – Я об этом уже подумал. Никакого скандала – они с мамой не будут меня искать. Даю гарантию. Они объяснят людям, что я отправился в интернат в Хьюстоне. – Сэм потер нос тыльной стороной ладони. – А вот если они не захотят отпустить нас, тогда мне придется открыть рот.
  Хезер услышала решимость в его голосе, но легче от этого не стало. Она слегка отстранилась от него и пальцем нарисовала на влажном песке сердечко. Их план казался абсолютно невыполнимым, но ей всем сердцем хотелось, чтобы он сработал. Тогда они могли быть вместе, на свободе, без Пита, Люсинды и Фейс. Эх, какая же ты оптимистка, девочка-хохотушка. Все это просто самообман.
  – Я хочу верить, что у нас все получится и мы освободимся от них, – сказала Хезер.
  Он ничего не ответил, уставившись на свинцово-серые воды залива.
  – Ты в порядке? – спросила она.
  Сэм пожал плечами.
  – Он был мне отцом какие-то две недели. Что такое две недели, Хезер, по сравнению со всей моей жизнью? Фигня! В процентном отношении даже вычислять смешно. Я летом в лагеря уезжал на более длительное время.
  Он надолго замолчал. Хезер мучительно хотелось взять его за руку, но вместо этого она только крепче прижала ладони к прохладному влажному песку.
  Сэм заплакал. По его щекам потекли крупные тяжелые слезы, слезы по отцу. Когда она крепко прижала его к себе, он сдался и дал волю тяжелым, сотрясающим все тело рыданиям. Ласково поглаживая его плечо, Хезер подумала: «Он не смог бы так поплакать перед своей мамой или бабушкой. Не положено».
  – Прости, – наконец пробормотал он. Ему было пятнадцать, на три года меньше, чем ей, и то, что они были вместе, казалось абсолютно безрассудным. Но ведь и мир вокруг тоже был безрассудным, так почему бы им не действовать ему под стать? Сэм прильнул к ней, и она стала вытирать его щеки и глаза, припухшие от слез. Парень крепко поцеловал ее, и они упали на песок, размазав нарисованное сердечко.
  
  Сегодняшний день Уита был типичным с точки зрения всех радостей жизни мирового судьи. Для начала он определил в окружную тюрьму одного постоянно всхлипывающего плотника из Дариуса – небольшой рыбацкой деревушки на северной границе округа Энсайна. Этот забияка подбил глаз и сломал нос своей жене во время утренней ссоры, которая произошла из-за подгоревшего тоста.
  – Пожалуйста, не сажайте меня в тюрьму, – умолял драчливый супруг. Он был ненамного старше Уита, но хныкал и скулил, словно пристыженный ребенок. На футболке его по-прежнему были видны пятна крови – следы утренней разборки. – У меня клаустрофобия. Это сведет меня с ума, судья. Пожалуйста, ну пожалуйста…
  – Послушайте, мистер Рейнольдс. – Уиту очень хотелось бы обратиться к нему на открытом слушании суда так, чтобы он почувствовал себя маленьким сопливым негодником. – Я не желаю выслушивать ваши стоны, жалобы и проклятия. Вы слышите меня, сэр?
  В ответ этот великовозрастный ребенок громко захлюпал носом.
  – Да, судья, конечно, слышу.
  Уит рассказал ему о предъявленных обвинениях, о его праве нанять адвоката, праве хранить молчание и требовать бесплатного адвоката, если у него самого нет на это средств, – то есть зачитал ему все права, о которых тот уже слышал, когда его арестовывали помощники шерифа Энсайны. Большое дитя продолжало часто мигать, словно с соображением у него было туговато, поэтому Уит – аккуратно и спокойно – на самом доступном для понимания языке еще разок повторил все, что сказал чуть раньше. Для Мозли это был первый арест по поводу жестокого нападения одного из супругов. Уит назначил сумму залога по максимуму – десять тысяч долларов.
  – Это больше денег, чем есть у мамы, – захныкал Рейнольдс, забыв, что маме придется выложить сразу только процент, а не всю сумму.
  – Ваша забота о даме очень трогает, – сказал Уит.
  Но не кажется ли вам, что вы печетесь не о той даме. – Он внимательно посмотрел на странноватого мужчину.
  Я также издаю в отношении вас чрезвычайный охранный приказ, мистер Рейнольдс, по заявлению вашей жены. Это означает, что после внесения залога вы не должны будете приближаться к ней в течение шестидесяти дней.
  – Но я же люблю ее, – всхлипнул обвиняемый.
  – Тогда за эти шестьдесят дней ваши чувства станут еще крепче. Если вы подойдете к ней, то сразу же снова предстанете передо мной, и я устрою для вашей задницы, мистер Рейнольдс, настоящее средневековое наказание.
  Когда драчуна выводили из зала заседаний, он опять начал вопить, что вовсе не собирался бить свою любимую женушку. Уит про себя пожалел, что в юридической практике не используется кастрация, как это было в древности. Сдерживаясь, он любезно улыбнулся и перешел к следующему делу.
  В то утро, не в силах отделаться от мысли о Пите Хаббле, Уит подписал четыре ордера на арест. Он ознакомился с делом о выдаче фальшивых чеков (причем среди обвиняемых были две сестры, которые, по-видимому, пошли на превышение кредита по счету вместе, отчего Уиту стало немного грустно). Затем Уит установил залог в сорок тысяч долларов для вора-рецидивиста, задержанного полицией, когда он отъезжал от только что ограбленного дома. Судья Мозли был весьма удивлен, выяснив, что тот обворовал свою бывшую подружку и вынес из дома не только наличные и электронику, но даже дамское белье. Последним по счету было слушание заявления о признании вины по поводу курения табака от шестерых малолеток, пахнущих мятной жвачкой. Уит приговорил их к двенадцати часам исправительных общественных работ, а также обязал каждого курильщика прослушать лекцию о вреде курения. Похоже, что слово «лекция» прозвучало для них более пугающе, чем приговор о работе, которая обычно сводилась к уборке пляжей. Родители юных курильщиков смотрели на судью Мозли с таким выражением лица, будто он отправил их чад минимум в каменоломни. Уит с грустью подумал: «Ну вот, потерял еще десяток голосов». В заднем ряду зала суда он заметил своего конкурента, Бадди Вира который следил за ним теплым взглядом паука, подбирающегося к попавшей в паутину мухе.
  Он быстро перекусил за своим столом, проигнорировав при этом три сообщения на автоответчике от отца Потом ответил на четыре звонка из редакций газет в Корпус-Кристи и Хьюстоне и сообщил им, что Пит Хаббл видимо, погиб от выстрела в голову и сейчас ожидаются результаты вскрытия, чтобы можно было сделать окончательное заключение о причине его смерти. Уит никогда раньше не удостаивался звонка из хьюстонских газет и растущее внимание к этому делу заставляло его нервничать.
  После ленча Уит опросил со своей судейской скамьи женщину из Порт-Лео, которая всю прошлую неделю рассказывала своим сестрам и соседям, что у нее на чердаке живет президент Кеннеди, скрываясь от кубинских ракет и развлекаясь с престарелой Мэрилин Монро. Никакого покушения в Далласе и самоубийства в Голливуде никогда не было, утверждала она, и Кеннеди, у которого теперь бритая голова и большая борода, с тех пор постоянно рыбачит в заливах у побережья Техаса вместе со своей белокурой спутницей. Женщина заявила, что она случайно наняла их в качестве садовника и горничной. Для зашиты их и себя она таскала с собой заряженный пистолет – семейную реликвию.
  Во время ее рассказа Уит важно кивал. Женщина побрила брови и часто проводила пальцами по безволосым надбровным дугам, которые делали ее похожей на привидение. Со стороны казалось, будто она наматывает невидимые катушки с кинопленкой, крутившейся перед ее мысленным взором.
  Она взахлеб говорила:
  – Мистер президент обожает воду, но он просто не может показываться снова на Восточном побережье. А остальная часть залива находится ближе к Кубе. – Она понизила голос: – На Западном побережье слишком много камер. К тому же они застрелили там Бобби.[238] Вот почему Джон остается здесь. И вот почему я всегда держу пистолет под рукой. Защита.
  – Вы поступили очень продуманно, – сказал Уит. Рядом с женщиной стояли две ее сестры и тихо плакали. А та безмятежно улыбалась, наблюдая, как Уит подписывает распоряжение о взятии ее под стражу и транспортировку в медицинское учреждение для психического обследования. Спокойным, как летний бриз, голосом Уит объяснил ей, что она должна будет встретиться с некоторыми докторами в Мемориальной клинике Порт-Лео. Ответчица улыбнулась, решив, видно, потакать ему в этой глупой затее. Констебль увел женщину и ее сестер из зала. После этого суд по вопросам безопасности дорожного движения выглядел не так уж и плохо.
  Когда судебные разбирательства закончились», Уит прошел по отдельному коридорчику в свой маленький кабинет, стянул с себя мантию, под которой были надеты спортивная рубашка с короткими рукавами, джинсы и сандалии без задников, и аккуратно повесил ее на плечики. Сегодня после обеда, в коротких перерывах между заседаниями, он сделал три звонка в отдел медэкспертизы округа Нуэсес. Оказалось, что они еще не вскрывали тело Пита. Дело осложнялось тем, что вчера вечером в Корпус-Кристи сорвалась какая-то сделка с наркотиками и трое двадцатилетних парней сгоряча перестреляли друг друга. В Инглсайде была найдена задушенная женщинами, очевидно, у Пита Хаббла, сына сенатора округа, не было никаких особых аргументов, чтобы пробиться в первые ряды этой очереди из трупов. Помощник медэксперта Лиз Контрерас пообещала, что перезвонит Уиту, как только у нее будут какие-нибудь подробности.
  Внезапно раздался необычный, почти музыкальный стук в дверь.
  – Привет, Уит! – В проеме появилась голова Бадди Вира; на его лице сияла лучезарная улыбка, адресованная многоуважаемому оппоненту.
  – Привет, Бадди. Чем могу помочь?
  «Было бы неплохо, если бы ты освободил этот кабинет для меня через пару недель», – примерно такой ответ, как показалось Уиту, промелькнул сейчас в мыслях Бадди, но вместо этого он дружелюбно протянул руку судье Мозли.
  – Хочу сделать предложение. Предлагаю провести дебаты – между тобой и мной.
  Уит пожал протянутую руку, и Бадди без приглашения сел напротив него. Он напоминал Уиту опустившегося плюшевого мишку, перешагнувшего тридцатилетний рубеж. Он был скорее коренастым, чем полным; каштановые волосы на голове разлохматились и непослушными прядями свисали на лоб. В своей предвыборной кампании Бадди много улыбался, словно растягивать губы в улыбке было для него так же естественно, как и дышать. Ему нравилось выкрикивать лозунг своей странно сформулированной платформы: «Настоящая справедливость в суде!», хотя Уит вел все дела с неподкупностью знаменитых Салемских судов над ведьмами.
  – А по поводу чего конкретно мы будем дебатировать, Бадди? – спросил Уит. – Ты собираешься подписывать ордера на арест по-новому, не так, как это делаю я? – Вероятно, собирается. Рядом с его подписью будет нарисована маленькая счастливая рожица.
  Бадди покачал головой.
  – Нет. Я имею в виду критические замечания избирателей. Без обид, Уит, но твой шустрый папаша посадил тебя в судейское кресло с помощью каких-то выкрутасов, и наши избиратели практически ничего не знают о тебе. – Как будто на Бадди лежала вся ответственность за то, чтобы уладить столь щекотливый вопрос, а когда он это сделает, Уита – уже без мантии – тут же выбросят на улицу. – Кроме твоей приверженности слишком легкомысленно одеваться, – улыбаясь, добавил оппонент.
  – Избиратели не знают меня? Я ведь живу здесь почти всю мою жизнь, а моя семья приехала сюда, когда Техас был еще частью Мексики. Что тут еще знать?
  – Понимаешь, сегодня я сидел в заднем ряду и наблюдал. Ты приговорил этих малолетних курильщиков к общественным работам. А мог ведь выписать штраф по двести долларов.
  – Все эти ребята из семей, которые живут в районе загородного клуба Порт-Лео, и общественные работы произведут на них большее впечатление, чем денежный штраф. Им нужно немного поработать руками и испачкать их.
  – Что ж, мы можем легко обсудить и эту тему, – удовлетворенно констатировал Бадди.
  Уит заметил, как он поглядывает на черную мантию, висящую в углу.
  – Бадди, разве ты уже не получил хорошую работу?
  – Конечно, получил. – Бадди был администратором единственного в Порт-Лео дома для престарелых, который находился на излучине бухты Святого Лео.
  – Тогда почему тебе так хочется получить еще и мою работу? Это ведь не принесет тебе особых заработков, какие ты получаешь сейчас.
  – Я хочу влиять на судьбы людей, – напыщенно заявил Бадди.
  – Честно говоря, я совершенно не знаю, о чем мы можем дебатировать с тобой. Я приговорил к общественным работам – ты бы назначил штраф. Большое дело.
  От такого богохульства улыбка на лице Бадди померкла.
  – А как насчет того, чтобы поговорить о моральных устоях?
  – Моральные устои? Я против. Только если они помогают при раке прямой кишки.
  – Я слышал, что ты водишь компанию с одной дамой не самой кристальной репутации.
  – Ты имеешь в виду приятельницу Пита Хаббла? – «Господи, только не Фейс», – подумал Уит.
  – Да.
  – Что ж, а я слышал, что ты водил компанию с Питом Хабблом и его подружкой Велвет. – Как в детской песенке: «Я слышал, что она сказала, что ты сказал, что они сказали».
  Улыбка Бадди приказала долго жить.
  – Ты бы лучше не шпионил за мной.
  – Так это правда?
  – А почему бы тебе просто не вызвать меня официально по этому делу? – спросил Бадди, и Уит уловил запах грязной политической игры.
  – Бадди, я не собираюсь вызывать тебя в суд повесткой, поскольку мы оба участвуем в предвыборной гонке.
  Бадди поджал нижнюю губу, делая вид, что его вынуждают рассказывать сплетни.
  – Ну… Я ходил агитировать, а Пит остановил меня. Он хотел посоветоваться, как ему снова сблизиться со своей семьей. Он осознавал, что является для них большим разочарованием, и пытался изменить ситуацию.
  – И что ты ему сказал?
  – Чтобы он уезжал из города. Никто не хочет, чтобы он опять появлялся здесь.
   Глава 16
  
  В кабинете сенатора штата Люсинды Хаббл на верхней полке стояла коллекция масок. Президентов представляли Джонсон, Никсон, Картер, Рейган, Буш и Клинтон; от губернаторов Техаса там были Джордж В. Буш, Энн Ричарде, Марк Уайт, Билл Клеменс и Дольф Бриске. Все они ухмылялись, напоминая обезглавленных клоунов. Резиновая кожа без опоры изнутри провисала; их рты с фальшивыми губами были полуоткрыты, изображая что-то между радостной улыбкой и застывшей гримасой. Была у Люсинды и собственная маска, дополненная фирменным пышным париком и очками в голубой оправе.
  Уит приехал несколько минут назад, в начале пятого. Домоправительница, серый строгий вьетнамский воробушек, сообщила, что Фейс нет дома, Люсинда говорит по телефону, а сам он, если не возражает, может подождать в кабинете сенатора, а заодно чем-нибудь перекусить и выпить. Столы в кухне и гостиной ломились от стоявших там всевозможных блюд – салатов и пирогов – принесенных соседями, представительницами церкви и местной элиты демократической партии. Но на похороны пришли всего несколько человек – они стояли кучкой и сочувственно кивали, испытывая неловкость.
  Уит подумал, что, видимо, правда о Пите постепенно просачивалась наружу, словно шипящий воздух через маленькую дырочку в воздушном шарике. Фейс обратилась к нему, вероятно пытаясь проконтролировать возможные последствия. Что могут сказать Люсинде ее избиратели? Как жаль, что ваш сын погиб? Как жаль, что он закончил так плохо? Демократы в гостиной выглядели раздраженными. Уит последовал за домоправительницей и, усевшись в кресло, принялся изучать кабинет.
  Ниже выстроенных в ряд резиновых масок стоял старый игральный автомат, пускавший шарики, которые, скатываясь, должны были попадать в лузы; он назывался «Большой транжира», и на нем был изображен жирный котище, разбрасывающий банкноты восторженной толпе мужчин и женщин, одетых в стиле 20-х годов. На видном месте, позади письменного стола, стояли в рамках пожелтевшие от времени сертификаты медсестры, принадлежавшие хозяйке. На стене висел ряд фотографий: Люсинда Хаббл с президентом Бушем, с президентом Клинтоном, с Уилли Нельсоном и Энн Ричарде, с целым взводом техасских знаменитостей. На всех снимках Люсинда радости держала большой палец вверх, словно отмечала таким образом очередное успешное достижение.
  Этот кабинет, учитывая, что его хозяйка была политиком, действовал слишком расслабляюще. Такой уютный, располагающий к дружеской беседе. Здесь сенатор могла встретиться с простым народом и продемонстрировать, что она добрая и милая, совсем своя.
  Он не увидел фотографий ее сыновей. Только пара снимков Фейс и Сэма, да и то очень официальные – такие дарят на Рождество в золоченых рамках. Фейс торжественно улыбалась, словно она только что сдала последний экзамен на диплом аудитора. Сэм выглядел так, будто минуту назад покинул заседание Национального почетного общества: серьезный, скучный очкарик. Идеальный внук политика. В этом смысле оба сына Люсинды не оправдали ее надежд.
  В углу находился небольшой музыкальный центр, из которого лилась мягкая фортепьянная мелодия. Уит подошел к стереосистеме и взял коробку от игравшего сейчас компакт-диска. Бах, «Гольдберг-вариации» в исполнении Гленна Гульда.
  – Я нахожу в музыке Баха большую поддержку, – сказала появившаяся в дверях Люсинда Хаббл. Она выглядела опустошенной и усталой. На ней была выцветшая оливково-зеленая кофта на пуговицах и старая военная форма цвета хаки, как будто она только что перебирала книги в библиотеке или пересаживала на клумбу зимние анютины глазки.
  – Здравствуете, сенатор, – сказал Уит. – Мне очень жаль Пита.
  – Спасибо, дорогой. – Она прокашлялась и поднесла к глазам дорогой платок с монограммой. – Я уже почти все слезы выплакала. Прости, что заставила тебя ждать, но По телефону звонили губернатор и его жена. – Она произнесла это с едва уловимым оттенком превосходства.
  Люсинда подошла к Уиту и стала рядом, перебирая пальцами невидимые клавиши.
  – Ты слышал исполнение Гульда? Он так шумно дышит и мурлычет что-то во время своей игры. Все это здание, которое Гульд тщательно выстраивает, перебирая ноту за нотой, где каждая является ключевым кирпичиком, как и каждый удар по клавише и каждая пауза, выверено до мелочей. Но, тем не менее, даже это не может выразить ту страсть, которую он испытывает по отношению к музыке. – Она выключила проигрыватель.
  – Это великолепно, – согласился Уит.
  – Пит ненавидел классическую музыку, – задумчиво произнесла Люсинда. – Он ненавидел все, чего коснулась талантливая рука.
  Сенатор жестом указала Уиту на стул по другую сторону письменного стола, а сама устроилась в тяжелом кожаном кресле напротив.
  – Твой отец уже звонил; они с Ириной передали нам какое-то замечательное блюдо. Это что-то из русской кухни, совершенно непроизносимое, но, я уверена, очень вкусное. Такое внимание с их стороны. Поблагодари их от моего имени, дорогой.
  – Хорошо, мэм, обязательно. Извините, но я не задержу вас надолго. Мне нужно задать всего несколько вопросов, чтобы я мог сделать заключение о причине смерти Пита.
  – Разумеется. – Она положила руки ладонями вниз на гладкую поверхность стола из дорогого тисового дерева.
  «Интересно, знает ли она про нас с Фейс», – подумал он. По ее лицу понять это было невозможно – никаких намеков на лукавую улыбку, ни малейших следов какого-то неодобрения.
  Он начал говорить, исходя из того, что это было самоубийство.
  – Как бы вы могли охарактеризовать психическое состояние Пита за последние несколько недель?
  – Депрессия, – ответила Люсинда. – Он чувствовал, что бездарно распорядился своей жизнью из-за… карьеры, которую выбрал.
  – Вы знали о порнографии?
  Услышав это слово, Люсинда вздрогнула, но твердо кивнула.
  – Я узнала об этом пару лет назад. Я позвонила Питу домой. Видимо, он как раз находился в процессе съемок. – Она скомкала свой носовой платок. – Я даже слышала голоса женщин. Они смеялись надо мной. Громко спорили о том, которая из них первой будет участвовать в сцене с моим сыном. – Люсинда прикоснулась рукой к своим голубым очкам. – Как и любая мать, я вовсе не это хотела услышать. Я повесила трубку и рассказала обо всем Фейс. Она уже знала об этом, просто из деликатности щадила мои материнские чувства. Конечно же, я была опустошена. Мы не разговаривали с ним, пока он снова не появился в нашем городе.
  – Я думаю, что пресса раскопает это, – тихо заметил Уит.
  – Но только не с моей помощью. А если они узнают об этом от тебя, или от детектива Салазар, или от кого-нибудь еще из вашего ведомства, я клянусь, что мало вам не покажется, – вспыхнула Люсинда. – Я не могу допустить, чтобы из-за этого страдал мой внук. Просто не имею права.
  «Избирателей она не упоминает», – подумал Уит и осведомился.
  – Как вы полагаете, будет ли Велвет хранить молчание?
  – Вот ее я контролировать не могу.
  – Говорил ли вам Пит, с какой целью он возвратился домой? – спросил Уйт.
  – Он сказал, что больше не хочет продолжать карьеру актера. – Уит был уверен, что слова «взрослое кино» «грязные фильмы» или «порнографические съемки» никогда не слетят с этих губ.
  – Тогда чем он собирался зарабатывать на жизнь?
  – Он мне не сообщил. Думаю, что у него могли быть сбережения, а может быть, он подыскал легальную работу. Он знает, вернее, знал, как делается кино, и, вероятно, работал бы на телестудии в Корпус-Кристи или в команде Джейбса Джонса.
  – Как долго вы контактировали с Питом, после того как он вернулся в Порт-Лео?
  – В общей сложности где-то час. – Она слегка поежилась и плотнее запахнула свою кофту. – С годами замечаешь, что не хватает тепла, – сказала Люсинда. – Это эгоистично, но я не хотела, чтобы он снова разочаровал меня. Шокируя окружающих, Пит чувствовал себя полностью в своей тарелке. Я была счастлива встретиться с ним, но мне хотелось, чтобы он пересмотрел свой образ жизни. Я не собиралась слишком сближаться с ним, пока не убедилась бы, что он искренен со мной. – Сенатор заметила легкое недоумение на лице Уита. – Возможно, это звучит сурово, но матери тоже могут быть неумолимы.
  – Да нет, я понимаю, что это, несомненно, было очень тяжело для вас. Пит говорил вам о фильме, посвященном Кори? Он собирался снимать его в нашем городе…
  – Я не слышала об этом ни слова, пока сегодня утром Фейс не рассказала мне. Но я сомневаюсь, что Пит смог бы закончить хоть один фильм. Прости меня, Господи, но него не было таланта. Внутреннего стержня…
  – Меня удивляет, что через столько лет Пит выбрал героем своего фильма Кори.
  – В качестве расплаты, я думаю. В том, что произошло с Кори, он винил себя.
  – Почему?
  – Разве ты не самый младший мальчик в семье? Разве твои старшие братья не заботились о тебе? – Она одарила его слабой улыбкой.
  – Да, заботились, когда не помыкали мной или не колотили меня.
  Улыбка Люсинды погасла.
  – В тот уик-энд, когда пропал Кори, я по делам уехала из города. То есть Кори исчез тогда, когда находился, так сказать, на попечении Пита. – Она пожала плечами. – Мне кажется, что после исчезновения брата Пит начал постепенно убивать себя – медленно, год за годом. Есть люди, которые, совершая ошибку, отворачиваются от мира. Они изолируют себя от общества и в наказание надевают власяницу, занимаясь саморазрушением. Именно поэтому Пит ушел в порнографию, и я думаю, что этот шаг привел к тому, что в нем не осталось ни капли самоуважения. – Она посмотрела на Уита твердым взглядом. – Я же всегда считала, что нужно оставлять все свои проблемы за спиной и никогда не сдаваться.
  – Возможно, у него появилась какая-то новая информация относительно исчезновения Кори. Например, что Кори до сих пор жив. Эта мысль могла быть спасительной соломинкой.
  Секунд на десять в кабинете повисла тишина.
  – Я убеждена, что Кори мертв.
  – Почему? – спросил Уит.
  – Если бы он был жив, то обязательно связался бы с нами. Он не позволил бы, чтобы я страдала все эти годы.
  – А почему Кори убежал из дома?
  – Не нужно оживлять в памяти еще один ужаснейший день моей жизни. – В первый раз с начала разговора сенатор Хаббл показала свои настоящие эмоции: ноздри раздувались от злости, щеки порозовели.
  Уит ждал. Люсинда провела пальцами по копне рыжих волос, и из ее горла вырвался сдавленный стон.
  – Мне никогда не написать книжку о том, какой должна быть хорошая мать, судья. Мне проще держать в узде налогоплательщиков, чем своенравных детей. Кори связался с пьянью, наркоманами. И все это, чтобы наказать меня за то время, которое я проводила в Остине, и за те повышенные требования к поведению, которые я предъявляла своим мальчикам. После того как умер их отец, я предоставила их самим себе и они делали что хотели. Но когда меня избрали, они должны были подчиниться новым требованиям. Пит, по крайней мере, еще пытался, а Кори просто сорвался с цепи, как дикий пес.
  – Это точно. Знаете, ведь я тоже помню его.
  – Да. Сейчас ему было бы примерно столько же, сколько и тебе, верно? – Она с тоской посмотрела на Уита.
  – А вы не думаете, что он может спокойно и счастливо жить в какой-нибудь коммуне в Монтане или на ферме в Виргинии?
  – Неужели, судья, вы считаете, что именно это происходит с большинством пропавших подростков? – холодно спросила Люсинда. – Я была бы поражена, если бы выяснилось, что Кори находится в каком-то идиллическом уединенном месте. Можешь быть уверен, что неопределенность, связанная с незнанием того, что же произошло с Кори, как иголкой, постоянно колет мое сердце.
  – Когда вы в последний раз разговаривали с Питом, сенатор? – спросил Уит.
  – Пару дней назад. Я хотела, чтобы он пришел к нам на обед сам, один, но он не пожелал сделать это без Велвет. Он отклонил приглашение и сказал, что на днях обязательно поговорит со мной.
  – Извините за любопытство. Как вы с Фейс объясняли Сэму отсутствие Пита?
  Люсинда слегка улыбнулась.
  – Мы сказали ему, что Пит снимает кино для промышленности – знаешь, учебные фильмы, корпоративные ленты для деловых сборищ. Сэм принял это. Пит никогда не пытался объяснить ему, что это не так, и таким образом выполнял одно из условий своих свиданий с сыном.
  – Говорил ли когда-нибудь Пит об изменении ситуации с опекунством Сэма? – осведомился Уит и заметил, как побледнела Люсинда.
  – Я не понимаю, о чем речь.
  – Пит намеревался подать в суд прошение на оформление опекунства над Сэмом.
  В кабинете снова повисла тишина. Скрипнув креслом, Люсинда наклонилась вперед.
  – Судья, вы в своем уме? Будьте реалистом. Какой, черт возьми, мог быть у Пита шанс на слушании об опекунстве?
  – Я не знаю, – ответил Уит. – Это вы мне скажите.
  – Это несерьезно. Ни один суд по делам семьи не отдал бы мальчика Питу.
  – А он не просил о совместном опекунстве теперь, когда вернулся в Порт-Лео?
  – Они решили бы это вместе с Фейс, – твердо ответила она, а Уит подумал: «Ну да, конечно, как будто вы все не оказались бы тогда втянутыми в это».
  – Последний вопрос, – сказал Уит. – Яхта, где обосновался Пит, принадлежит семье, которая подозревается в незаконном обороте наркотиков. Вам что-нибудь известно о них?
  Он почти услышал, как политическая перспектива, быстро закипая, улетучивается в пространство.
  – Определенно нет, – выдавила из себя Люсинда. – Друзья Пита – это его друзья, и никакие связи моего сына не имеют к нам ни малейшего отношения. Я рассчитываю, что от вас эта информация не попадет в прессу. – В ямочке на ее горле отчетливо пульсировала вена.
  – Значит, вы не пытались выяснить, кто предоставил Питу полный пансион, когда он вернулся в Порт-Лео?
  – Мне не нравятся ваши намеки, судья. – Впервые он увидел в глазах Люсинды бушующую ярость: челюсти сжаты, губы вытянуты в нитку.
  – Простите, но я просто не могу поверить, что вы в разгар своей предвыборной кампании позволили ему просто болтаться здесь, не выяснив ничего о его друзьях, покровителях и целях приезда.
  – Я не могу отвечать за то, чему вы верите или не верите. Но я буду очень внимательно следить за тем, как вы преподнесете это общественности. – Уит почувствовал, что она смотрит на него с новым выражением в глазах, и надеялся, что уже не выглядит для нее тем беззаботным Уитом Мозли, который только и делает, что шатается по пляжу. а на своей работе никогда пальцем о палец не ударит.
  – Я бы хотел поговорить с Сэмом.
  Плечи сенатора напряглись.
  – Конечно. При условии, что будет присутствовать его мать или я. В конце концов, он еще несовершеннолетний.
  – Разумеется. Благодарю вас. Вы мне очень помогли.
  – Однако, – сказала Люсинда, подняв палец, – я прошу вас не обсуждать с Сэмом эту идиотскую идею об опекунстве.
  – Я не могу вам этого обещать. Простите. Мне необходимо поговорить с ним по каждому вопросу, который может иметь отношение к смерти его отца.
  – Я бы не хотела, чтобы вы посвящали моего внука в дурацкие измышления этой Велвет. Полагаю, именно она утверждает, что Пит хотел оформить опекунство?
  – Да.
  – Еще одна попытка причинить нам боль, и я не могу допустить этого.
  Из уважения к ее горю Уит старался сохранять спокойный тон:
  – Не сомневайтесь, что наш разговор будет происходить в присутствии Фейс или вас. Я задам ему несколько вопросов, и, если Сэм не сможет добавить ничего нового, он тут же покинет мой кабинет. Или его вызовут повесткой как свидетеля по делу. Тогда он предстанет перед судом.
  Кончики ее пальцев нервно стучали по ладони.
  – Вы позволите мне обсудить все с матерью мальчика?
  – Это было бы замечательно. – Уит встал и протянул ей руку. Люсинда пожала ее, но теплые добрососедские отношения, похоже, испарились.
  Уит направился к двери, но, прежде чем он успел выйти, в кабинете внезапно взревела. музыка Баха, и чистые ледяные звуки обрушились на него, обдав неожиданным холодом.
  
  Ближе к вечеру у изрядно обмелевшего берега – там, где ручей впадал в море, – безо всякой особой цели собрались подростки. На их лицах и теле еще сохранился летний загар. Мальчишка в аккуратно закатанных на крепких икрах джинсах стоял в пенящихся бурунах и водил по воде бамбуковой палкой, глядя на след, который она оставляла на рассеченных волнах. Неподалеку от него, на арке из ракушечника, сидели две девочки и увлеченно болтали.
  Клаудия поставила машину на небольшой, с наносами песка, асфальтированной стоянке, расположенной на обочине старого шоссе, которое вилось вдоль всей бухты. С этого места ей была видна практически вся береговая линия, оканчивающаяся небольшой рощей из покореженных ветром дубов на юге и частным рыбацким пирсом у дома для престарелых на севере. Она помнила, что этим пирсом пользовались редко, но сейчас там стояли две пожилые дамы довольно бодрого вида. Их лица были прикрыты большими шляпами от солнца, которые по цвету напоминали яркую неоновую рекламу. На одной красовалась пурпурная шляпа, на другой – бирюзовая. Они рыбачили, забрасывая на провисших лесках простые блесны.
  Глядя на этих женщин, Клаудия подумала о Дэвиде, который просил ее пойти с ним на вечеринку к деду. Дэвид снова цеплял ее на крючок, да еще старался подсечь посильнее, чтобы она уже точно не сорвалась, какую бы тень он ни бросал на воды ее жизни.
  Вдруг она увидела Хезер Фаррел. С альбомом под мышкой девушка неторопливо спускалась по склону, поросшему чахлой травой, и жевала гамбургер, время от времени бросая кусочки хлеба кружившейся над ней чайке. Вокруг летали другие чайки, взволнованно крича и рассчитывая, что такая щедрость коснется и их. Хезер подбросила вверх еще пару кусочков хлеба, предоставив птицам самим решать, кому они достанутся. Усевшись на песок, она сбросила обувь и вытянула ноги к самой кромке накатывающегося прибоя. Клаудия села рядом с ней.
  – Ты глотаешь этот гамбургер, будто не ела несколько суток, – сказала Клаудия. – Проголодалась? Угостить тебя обедом?
  Хезер быстро стряхнула крошки с колен, большим пальцем убрала из уголка рта остатки майонеза, а потом вытерла палец о джинсы и с вызовом спросила:
  – Вы всегда критикуете людей за их манеры за столом?
  – Мы не за столом.
  – Отшлепайте меня. Вы таки настоящий детектив. – Хезер смотрела, как вода подбирается к ее ногам, а затем снова отступает. Она положила альбом поближе к себе, чуть отодвинувшись от Клаудии.
  – Я пришла сюда, чтобы ты подписала вот это. – Клаудия достала протокол. – Сначала прочитай и убедись, что все записано правильно.
  Хезер быстро просмотрела документ и написала внизу страницы свое имя.
  – Вот, пожалуйста. Довольны?
  – Ты хорошо спала этой ночью?
  – Конечно.
  – Ты удивительно спокойна для человека, обнаружившего накануне труп.
  Хезер провела рукой по волосам.
  – А как я должна вести себя? Сбежать домой в Лаббок?
  – Если хочешь, я помогу тебе найти место, где ты сможешь остановиться.
  – А вы не выходите за рамки своей юрисдикции, офицер? – едко спросила Хезер. – К тому же «Маленький шалун» не относится к Порт-Лео.
  – Управление шерифа может задержать тебя как бродягу, Хезер, поскольку ты живешь прямо на пляже. – Клаудия могла позвонить Дэвиду и попросить его проверить этот берег сегодня же вечером.
  Хезер пожала плечами.
  – Я уезжаю отсюда.
  – Куда?
  – В дом моей подруги. – Она пододвинула ноги к прибою, и он поцеловал их. – Если вы собираетесь снова расспрашивать меня обо всех подробностях, то ее зовут Джуди Кэмерон. Она живет в западной части Порт-Лео. Я перебираюсь к ней. Так что не нужно повсюду за мной следить. Я в полной безопасности.
  – У этой Джуди есть телефон?
  – Она не оплатила счет, и его отключили, но адрес ее по-прежнему находится в телефонной книге: Пэрис-стрит, 414. Светлый кирпичный дом с мотоциклом перед входом.
  – Почему бы мне не подвезти тебя туда прямо сейчас?
  – А почему бы вам не прекратить меня донимать? – спросила Хезер. – Послушайте, от вашей заботы внутри у меня поднимается волна тепла и сентиментальности, но со мной все в порядке. Я взрослая женщина.
  – Хезер, ты можешь навлечь на себя огромную беду, если решила что-то утаить и не рассказала нам о смерти Пита все, что тебе известно. В этом случае я просто не смогу защитить тебя.
  – По идее здесь должен бы появиться плохой коп, раз хороший коп, то есть вы, уже есть. – Хезер рассмеялась. – Вам нужно почаще смотреть телевизор и бросить все эти ваши штучки.
  – Почему ты купила билеты на «Грейхаунд»[239] на эту неделю? Причем на двоих?
  Хезер отвела взгляд и стала смотреть на залив, в сторону видневшегося там острова Святой Маргариты.
  – А вы, оказывается, трудитесь, как пчелка.
  – Это было нетрудно выяснить.
  – Мы с Джуди решили съездить в Хьюстон, чтобы повидать друзей. Это позволяется местным нацистским режимом?
  – Тебя предупреждали о том, чтобы ты не покидала город до окончания расследования.
  – Вы не можете заставить меня ждать тут целую вечность.
  Клаудия достала из кармана свою визитку.
  – На случай, если Джуди вышвырнет тебя на улицу. – Она быстро написала на карточке свой телефон. – Здесь домашний номер и номер в моем кабинете. И еще номер моего бывшего мужа – он работает помощником в управлении шерифа.
  – Умный? – спросила Хезер.
  – Не то слово, – ответила Клаудия. – Звони. В любое время двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.
  – Я внесу ваш телефон в меню быстрого набора у себя на мобильнике. Спасибо.
  Клаудия стряхнула прилипший к брюкам песок и направилась к стоянке. Подойдя к машине, она оглянулась и увидела, что Хезер, открыв альбом, делает карандашом наброски последних лучей уходящего дня, раскрасивших облака в оранжевый и пурпурный цвета.
  Над бухтой Святого Лео, почти касаясь кончиками крыльев воды, грациозно планировали два пеликана. Клаудия смотрела на них, пока они не улетели, затем села за руль и поехала назад, в город.
  В доме для престарелых громыхали посудой санитарки, и до Хезер долетал их громкий смех. В темнеющую воду с гортанным криком нырнула каспийская крачка; у нее был ярко-красный клюв, но не от крови попавшейся ей добычи. Вынырнув, птица снова взмыла в небо, мокрая и без обеда. Да, дорогая моя, не всегда мы получаем то, что хотим. Крачка предприняла новую попытку, но уже подальше от берега. Хезер повернулась и увидела, как с пляжа, весело болтая, уходят шлепающий по воде мальчишка и две девочки. Когда она снова перевела взгляд на залив, птицы там уже не было. Жаль. Хезер открыла новый лист в альбоме и стала зарисовывать сильные крылья, острый клюв и голову в форме яйца.
  Она остановилась, когда солнце у нее за спиной спряталось за горизонт. Ей хотелось, чтобы сейчас здесь был Сэм; они бы выпили красного вина, и он крепко обнял бы ее, нежно щекоча языком у нее за ухом. Но он не придет. Никуда не спрятаться от охранников Хабблов. Никуда… Внезапно кто-то схватил ее за плечо.
   Глава 17
  
  Уит Мозли и Фейс Хаббл в первый раз занялись любовью в июле, хотя, учитывая количество выпитого бурбона и имевшие место судороги, икоту и непреодолимое желание провалиться в сон, это определение вряд ли подходило для данного случая.
  Они встретились на вечеринке после трех напряженных дней Праздника ракушек, в течение которого Порт-Лео каждый год отдавал должное блюдам из всевозможных морепродуктов и прочим кулинарным изыскам. В тот день в районе бухты Святого Лео собрались более десяти тысяч участников этого мероприятия, чтобы выпить пива, купить сувениры, потанцевать под полузабытый джаз или кантри, а потом хорошенько проредить местную популяцию креветок и устриц, устроив коллективное обжорство.
  Люсинда Хаббл сидела в жюри конкурса на лучший рецепт блюда из креветок, с радостью отвечала на рукопожатия избирателей, а потом удрала на свою квартиру в Остин, прихватив с собой на буксире Сэма. Она рассчитывала успеть на концерт классической фортепьянной музыки в Техасском университете.
  Фейс никуда не поехала. Она осталась в городе, застряв в гостинице «Шелл Инн», где в дальней ее части с удовольствием наливалась бурбоном в обществе старых школьных подруг. Эта группа женщин постепенно слилась с еще двумя находившимися там компаниями, что обычно и случается в маленьких барах, где почти все знают друг друга и где публика пьянствует трое суток кряду. Столики сдвинули, заказали новую выпивку, и Фейс увидела, что сидит рядом с судьей Уитом Мозли. Она смутно помнила его братьев по своему школьному детству, но знала, что он был самым младшим в команде диковатых, но красивых Мальчишек Мозли. Даже сейчас, находясь на должности судьи, Уит в своей поношенной, выцветшей на солнце спортивной рубашке с короткими рукавами, видавшими виды шортах цвета хаки и сандалиях без задника был похож на какого-то городского бездельника без гроша в кармане. Но ноги обутые в эти сандалии, были очень красивой формы, а его необычные серые глаза, мягкая понимающая улыбка определенно нравились ей. К тому же ей было приятно, что Уита совершенно не смущали ее рост и вес, в отличие от многих знакомых мужчин, которых именно это обстоятельство частенько отпугивало.
  Фейс усмехалась, наблюдая, как он спокойно слушает хвастливые байки своих подвыпивших товарищей, взахлеб рассказывающих о рыбалке. Он не поддерживал, но и не преуменьшал их рыбацкие «достижения» и только дружелюбно улыбался. От внимания Фейс не укрылось, что под старой рубашкой Уита, оранжевый цвет которой давно вышел из моды, скрываются крепкие загорелые руки и грудь.
  Уит не был похож ни на одного из тех судей, каких ей приходилось встречать.
  Она долгое время была одинока, посвящая все свое время продвижению карьеры Люсинды, и никто уже давненько не шутил и не смеялся с ней так искренне, как Уит. Он предложил подвезти ее домой, поскольку в том состоянии, в котором находилась Фейс, садиться за руль было весьма рискованно. Когда они подъехали к дому, она пригласила его зайти к ней, выпить чашечку кофе и принять пару таблеток аспирина, чтобы немного протрезветь и привести себя в порядок (Фейс, конечно, видела» что за два часа Уит выпил всего одну бутылку пива «Корона», и понимала: пьяной из них двоих была именно она).
  Когда они стояли и болтали, ожидая» пока сварится кофе, Фейс, к собственному удивлению, прижалась к нему и хрипло произнесла: «Это у тебя судейский молоток или ты просто очень рад меня видеть?» Она знала, что такое количество выпитого бурбона существенно влияет на ее остроумие, но Уит воспринял шутку подобающим образом.
  Фейс ему действительно понравилась, и следующие несколько часов они провели в постели. Правда, половину этого времени любовники спали, а вторую, наверстывая упущенное, рьяно занимались любовью. Она тяжело дышала, но чувствовала себя полной энергии, высвободив глубоко спрятанную до сих пор свою вторую натуру. Фейс смотрела на дремлющего Уита и нежно водила пальцем по его губам, пока он мягко посапывал во сне. После того как Пит бросил ее, несколько мужчин, с которыми она позволила себе близость, оказывались старше ее и были полностью вовлечены в запутанные сети государственной политики. Они практически ни о чем больше не говорили. А здесь, рядом с ней, лежал мужчина, который был моложе ее, с плоским животом и длинными ногами, возможно, не такой уж знаменитый, но зато понимающий; как заставить ее почувствовать себя на седьмом небе от счастья. Она гладила легкую щетину на его подбородке, успевшую вырасти за день, и думала о том, насколько быстро он сбежит утром.
  Но Уит этого не сделал. Напротив, он занялся с ней любовью еще раз, и она уже почти плакала от удовольствия и странной расслабленности. Фейс не мечтала о романах, но она хотела этого мужчину, такого теплого и жизнелюбивого. Она млела, когда он целовал ее в шею и с загадочной полуулыбкой смотрел на нее в момент наивысшего наслаждения. Они начали осторожно встречаться. Фейс остерегалась сплетен, не желая, чтобы Сэм или Люсинда узнали об этом. Уит был единственной частью ее жизни, которая принадлежала только ей. Он не возражал.
  Они встречались приблизительно пару раз в месяц, неожиданно для себя обнаружив на излучине залива целое созвездие небольших мотелей, маленьких пунктов пересадок в Рокпорте, Арансас-Пасс, Лаурел-Пойнт и Копано. Они болтали, выпивали по бутылочке пива «Шинер Бок», а потом целовались и медленно раздевали друг друга. После занятий любовью они просто лежали и разговаривали – о ее работе, о его стараниях изучить законы настолько, чтобы быть хорошим мировым судьей, о книгах, которые они прочитали в последнее время. Уит оказался умнее, чем она думала. Единственной, объединявшей их вещью, помимо секса, была любовь к чтению. Все исключительно по-дружески.
  Теперь ей не хватало Уита. Ее губы все еще помнили кисловатый вкус его кожи. Фейс на своем БМВ задним ходом выехала с дорожки, которая вела от особняка Хабблов, и на полном газу направилась к дому Уита.
  Примчавшись к дому Мозли, она была готова разорвать Уита на кусочки, но яростный порыв обернулся дождем, и Фейс разрыдалась, как только увидела его.
  Бейб с Ириной обедали у своих друзей в Рокпорте и должны были приехать еще не скоро.
  Фейс и Уит сидели в тесной гостиной в домике для гостей; по телевизору передавали новости Корпус-Кристи, но звук был выключен. Смерть Пита – сына известного сенатора штата, а не порнозвезды, о чем еще не упоминалось ни одним из источников информации, – шла вторым сюжетом после сообщения о кровавой разборке со стрельбой, которая задала массу работы коронерской службе округа Нуэсес.
  Тяжелые, судорожные рыдания Фейс постепенно улеглись. Уит протянул ей новую пачку бумажных салфеток вместо тех, которые она уже намочила, и налил ей и себе по большому бокалу дорогого мерло. Она сделала глоток вина и, шмыгая носом, сказала:
  – Вот уж не думала, что можно так плакать По человеку, которого ты давным-давно перестала любить. – Фейс поднесла салфетку к покрасневшему носу. – Я все время вспоминаю о юноше, с которым познакомилась и за которого вышла замуж, а не о том аморальном типе, каким он в итоге оказался… Но вот он вернулся домой, и я увидела в нем одну только опустошенность. И ничего больше. – Она снова пригубила вино. – Теперь хорошо, Уит. Спасибо. Знаешь, как он сделал мне предложение? На пляже в Порт-Лео, в полночь. Пляж был закрыт, но мы пробрались туда, сели на песок и начали считать звезды. Пит сказал мне, что я одну пропустила. А потом поднял к моим глазам замечательное кольцо с бриллиантом, привязанное за нитку. – Она внимательно посмотрела на светящееся в бокале красное вино. – Тогда я любила его – я уверена, что любила. Но женился он на мне только потому, что так хотела его мать. Позже я выяснила, что Люсинда сама купила это кольцо и объяснила сыну, как сделать предложение, чтобы оно произвело достойное впечатление. Она знала, как зажечь во мне огонь. – Фейс поставила бокал и сложила руки на коленях. – Уит, ты должен мне поверить… Мы не имеем к смерти Пита никакого отношения. Ни малейшего. А Люсинда… Клянусь, она не собиралась Настолько обострять отношения с тобой.
  – Почему ты не рассказала мне, что Пит вернулся в город? – Его голос был тихим, спокойным, без намека на обвинение.
  – Потому что… Господи, да нам просто не хотелось, чтобы кто-нибудь вообще вспомнил о его существовании! И он вел себя соответственно: был очень сдержан не высовывался. Конечно, два-три человека сказали мне, что Пит появился в Порт-Лео, но никаких выводов сделано не было. – Ее лицо скривилось в гримасе. – Неужели ты собираешься потратить наше время на болтовню о моем бывшем муже?
  – Ты боялась возвращения Пита и не хотела, чтобы об этом узнали, из-за того, что он снимался в порнофильмах?
  – Да. – Сделав еще один глоток вина, Фейс передернула плечами.
  – И не потому, что он мог поломать всю предвыборную кампанию Люсинды и твою карьеру? И не потому, что он собирался подать иск на оформление опекунства над Сэмом?
  – Послушай, Уит, насколько мне известно, бредовая идея с опекунством является полной выдумкой, родившейся в маленьком извращенном умишке этой Велвет.
  – Ты просила меня помочь вам пройти через это испытание и не поднимать большого шума вокруг расследования. Но я не осажу вам такой любезности, пока сам не пойму, что произошло на самом деле.
  – Выходит, я для тебя вообще ни черта не значу, так.
  – К нам с тобой это не имеет никакого отношения, Фейс. Но я сомневаюсь в том, что человек, решивший вернуть себе сына, вдруг вздумал покончить с собой.
  – А не приходило ли тебе в голову, что источником его депрессии как раз и стало осознание того, что ему никогда и ни при каких обстоятельствах не получить Сэма?
  – Приходило. Но еще больше меня удивляет следующее: почему Пит допускал мысль, что у него в суде есть хоть какой-то шанс? Может быть, у него было что-то на тебя, Фейс?
  – Да не существует ничего такого, что могло бы перевесить его занятие порно! – рявкнула Фейс. – Господь с тобой!
  – Есть преступления и посерьезнее, чем съемка грязных фильмов.
  – Только не для суда по делам семьи. – Она резко встала. – Я пришла сюда, чтобы поговорить по душам, а не на допрос.
  – Ты пришла сюда, чтобы попытаться злоупотребить нашими отношениями, – возразил Уит. – Ты просишь меня ради Сэма не устраивать из расследования спектакль. А я прошу у тебя объяснений по поводу того, что происходило с Питом. Ситуация, как видишь, обоюдоострая, дорогая моя.
  – Я уже рассказала тебе все, что знала. – Фейс снова села.
  – Вероятно, мне придется отказаться от этого дела.
  – Нет, не делай этого! – В ее глазах мелькнул панический страх. – Если ты откажешься, то придется объяснять причину, а я не хочу, чтобы Сэм узнал о нас с тобой.
  – Тебе не удастся держать Сэма в стеклянной колбе.
  – Послушай, для него все это… очень болезненно…
  Отца в его жизни не было… Мать и бабушка очень заняты. А теперь, после смерти Пита, я не имею права сыпать ему соль на раны. Уит, ну пожалуйста. Только не сейчас. – Она закрыла лицо руками.
  – А эта яхта, на которой жил Пит. Она ведь принадлежит семье, подозреваемой в бурной деятельности с нар. котиками на побережье.
  – Люсинда говорила мне об этом. – Фейс откинулась на подушки дивана и опустила руки. – Господи, как же он все это здорово устроил! Один взрывной заряд за другим, и все для того, чтобы потопить корабль собственной матери.
  – Но ведь погиб-то он, а не Люсинда. – Уит сел рядом с ней. – Где ты была прошлой ночью?
  – И я не должна обижаться на этот вопрос?
  – Это твое дело, Фейс.
  – Прошлой ночью я была дома, с Сэмом. В последние дни я проводила с сыном слишком мало времени. Мы поужинали, потом посмотрели телевизор и рано легли спать. Все это есть в скромном маленьком протоколе моих показаний.
  – Хорошо» – сказал Уит. – Спасибо. Она взяла его за руку.
  – Я говорила тебе только правду. Я уверена, что Пит действительно застрелился. А все эти версии – кино о Кори, идея Пита об опекунстве, его пребывание на яхте, принадлежащей торговцам наркотиками, – ложные. Я тебя умоляю, Wit. He включай ты все это в свое расследование, ты ведь можешь это сделать! Если ты этого не сделаешь, то позволишь такому ничтожеству, каким был Пит, победить. Победить меня. Победить нас.
  – Я не могу тебе этого обещать, Фейс. Просто не могу. Она поднялась; ее лицо перекосилось, как будто она получила пощечину.
  – Твоя проблема, Уит, состоит в том, что все ожидают от тебя какого-то подвоха, и ты, черт возьми, никого никогда в этом не разочаровываешь.
  В дверь громко постучали. Фейс тут же умолкла. Уит встал, подумав, что она могла бы спрятаться в ванной или туалете, но Фейс осталась на месте, и он подошел к двери.
  Это была Клаудия.
  – Привет, – сказала она и, глянув ему через плечо, увидела стоявшую у дивана Фейс Хаббл, пустой бокал на журнальном столике, а рядом с ним еще один, наполненный наполовину.
  – Простите, – извиняющимся тоном произнесла она. – Уит, я не знала, что ты не один.
  – Проходи, – предложил он. – Мы с миссис Хаббл как раз говорили о ее бывшем муже. Хочешь чего-нибудь выпить?
  – Мне бы кока-колы. – Клаудия села, а Уит тем временем бросил в стакан кубики льда и открыл литровую бутылку колы. Протянув Клаудии напиток, он посмотрел на обеих женщин. Повисшая в комнате тишина была плотнее густого тумана в морозное зимнее утро.
  Клаудия первой прервала молчание:
  – Я очень рада, что вы тоже оказались здесь. Мы только что получили подтверждение от Андерса Соренсена, что Пит нанял его представлять свои интересы при подаче иска на оформление опекунства над своим сыном. Надеюсь, что вы поможете нам понять, почему он это сделал.
  – Я уже говорила судье Мозли, – медленно произнесла Фейс, – что судебные притязания Пита – это его Личное дело. Он игнорировал Сэма более пятнадцати лет и фактически не выполнял родительских обязанностей. У него полностью отсутствуют серьезные основания для подачи претензий по поводу опекунства.
  – Тогда зачем ему было нанимать Соренсена? – спросил Уит. Андерс Соренсен был из старинной семьи и считался одним из лучших адвокатов в округе. Ему было под семьдесят; маленького роста, задиристый, всегда аккуратно одетый, он наводил страх в зале суда.
  – Может, потому, что Соренсен – республиканец с большими деньгами, который мечтает о том, чтобы Люсинда проиграла выборы? – вспыхнув, едко спросила Фейс. – Черт побери, я действительна не знаю, зачем Пит поступил так. Я столько раз успела повторить это что уже начинаю сомневаться, все ли у вас обоих в порядке с головой.
  Уит и Клаудия промолчали.
  – Если у вас нет больше вопросов, то мне пора идти, – сказала Фейс. – Сэм ждет меня к ужину.
  – Я бы хотел поговорить с Сэмом, – спокойно сказал Уит. – Очень коротко.
  – Позвоните мне завтра, и мы договоримся о времени. – Она взяла сумочку и направилась к двери, даже не посмотрев в сторону Клаудии. Уит пошел провожать ее. Фейс шла по дорожке мимо бассейна, не сбавляя шаг и не оглядываясь, а он молча следовал за ней.
  Когда он вернулся в домик для гостей, Клаудия внимательно посмотрела на него и, не скрывая недоумения, сказала:
  – Подойдя к двери, я услышала, как она орала на тебя.
  – Мы с ней знакомы уже некоторое время. Она очень расстроена.
  – Ну и?…
  – Самое главное на свете для нее – это ее сын, – ответил Уит – Но в одном она права: Пит не должен был подавать иск в суд по делам семьи.
  – Если только она сама не совершила что-нибудь похлеще, чем его фильмы для взрослых, – закончила Клаудия.
  Уит отхлебнул из бокала.
  – Я думаю, что мы с тобой могли бы завтра утром побеседовать с Джейбсом Джонсом, – предложила Клаудия. – Секретарша сказала, что это укладывается в твое расписание.
  – Договорились, – с готовностью согласился он.
  Она тронула его за руку.
  – Вы больше ничего не хотите мне сказать, ваша честь?
  – Нет, – ответил он. – Абсолютно ничего.
   Глава 18
  
  Велвет вынула обойму из своего 9-миллиметрового автоматического пистолета «зиг-зауэр» и засунула его поглубже в сумочку. Затем она попробовала быстро достать его оттуда, чтобы при этом не вывалились ключи от машины, пудреница и салфетки. Четыре секунды. Очень много, но, если положить его поверх кошелька и косметички, это будет рискованно, и она занервничает: разрешения на ношение оружия у нее не было. В конце концов Велвет решила, что запросто может выстрелить и через тонкую ткань сумки. Найти пистолет оказалось проще, чем она предполагала. Наняв такси до Корпус-Кристи, в аэропорту Велвет взяла напрокат «шевроле» и отправилась на глухую окраину, где сосредоточилось множество ломбардов. Она приобрела оружие за наличные, устроив быструю, но яркую демонстрацию своих профессиональных навыков, которая подействовала на дилера лучше всяких слов. Регистрационного документа на приобретение оружия она, разумеется, так и не увидела.
  Велвет также подобрала там и маленький диктофон, похожий на те, которыми пользуются репортеры. Его можно было активировать голосом, если кто-то начнет говорить настолько интересные вещи, что ей захочется их записать. Она спрятала диктофон на самое дно сумки.
  Велвет потренировалась выхватывать пистолет еще минут десять, пока наконец ее движения не стали плавными и естественными, а само оружие перестало ощущаться в руке как чужеродный предмет. Если возникнут проблемы с Джуниором Дэлоучем, подумала она, нужно будет стрелять не дрогнув. Она представила, как всаживает пулю ему в живот – несомненно, самую крупную мишень на его теле, – и постаралась не думать о том, сколько крови может вылиться из его внутренностей.
  Либо он, либо ты. Если дойдет до этого, просто думай, что нужно сделать выбор. Внезапно ей на ум пришло, что Джуниор, скорее всего, человек лживый и туповатый, а значит, может быть полезным для нее.
  Потом ее фантазии переместились с Джуниора на Фейс Хаббл. Что, если приставить холодное дуло пистолета к голове этой лицемерной сучки и заставить ее рассказать всю правду. Да, именно я убила его! Пожалуйста, не стреляйте…
  В дверь тихо постучали. Велвет подошла и заглянула в глазок. Через стекло на нее смотрела Фейс Хаббл: руки скрещены на груди, на лице такое выражение, будто она готова взорвать весь мир.
  – Велвет! Вы здесь? – позвала Фейс и снова постучала.
  Велвет пулей подлетела к сумке, включила диктофон и нащупала на ее дне патроны.
  
  – А ты глупее, чем я думал, – сказал Гуч.
  Уит попивал свое пиво. Они с Гучем сидели за столиком в углу бара Джорджи в гостинице «Шелл Инн». Дело происходило во вторник вечером, и бар был почти пуст; лишь несколько посетителей, окутанные дымным полумраком, пытались забыться, целенаправленно напиваясь. В чешуе чучел тарпанов, висевших на стене, которая была задрапирована рыбацкими сетями, отражались блики мерцающего экрана телевизора. За баром сидела Джорджи, курила сигарету и заполняла красной ручкой кроссворд из «Нью-Йорк таймс».
  Уит только что рассказал Гучу о своих отношениях с Фейс и сейчас как раз получал причитающийся ему нагоняй.
  – Ты не думал, Уитмен, как Бадди Вир может воспользоваться этой ситуацией? – Гуч затарахтел кусочками льда на дне своего почти пустого стакана с бурбоном. – Он постарается сделать из тебя политическую отбивную.
  – Бадди не должен об этом ничего знать. А Пит является ее бывшим мужем уже очень давно. Не думаю, что если я веду это дело, то допускаю профессиональное нарушение.
  – Бадди узнает, можешь не сомневаться. Ни один секрет в этом округе долго не продержится, – заявил Гуч. – Здесь слишком много длинных языков, любопытных носов и выпивки. – Он резко опрокинул в рот содержимое своего стакана и сделал знак молодой плоскогрудой барменше, чтобы она снова налила ему. Она не увидела этого и продолжала хихикать у стойки с Эдди Гарднером, Уит следил за Эдди, который демонстративно старался не замечать Мозли. Если Клаудия продолжала работать над делом Хаббла и сегодня вечером, то Гарднер предпочел отдохнуть.
  – Я нашел серебряную жилу. Если ты пролетишь на выборах, можешь работать у меня, – задумчиво произнес Гуч. – Знаешь, я подумываю купить более солидное суд. но, большую яхту для вечеринок. Когда я сделаю это, ты сможешь вырваться из-под папашиного крылышка и попробовать настоящей жизни.
  – Ну да. Драить палубу, потрошить рыбу и следить, чтобы подгулявшие бездельники не вывалились за борт. И, что еще лучше, получать от тебя приказы. Всю жизнь мечтал.
  – Не нужно быть таким высокомерным. – Гучу наконец удалось привлечь внимание барменши, когда она повернулась к ним после очередной шутки Гарднера. Она кивнула и принесла Гучу выпивку. Уит заметил, как молодая женщина торопится назад к Гарднеру, стараясь не оставлять его без внимания.
  – Ну почему симпатичным девушкам нравятся такие скользкие типы, как этот Гарднер? – удивился Уит.
  Гуч пожал плечами.
  – Спроси об этом Фейс Хаббл, когда будешь трахать ее. Уит задумался.
  – Она веселая.
  – И исполнительная. Это все, что тебе требуется.
  – Нет.
  – А что еще? Громкие стоны и придыхание? – Гуч с поддельным ужасом прижал ладонь к сердцу. – Господи помилуй, так ты в нее даже не влюблен?
  – Конечно нет, – отозвался Уит.
  – Значит, она просто женщина, с которой ты спишь?
  – Она… – Уит запнулся. Слово «любовница» предполагало больше эмоциональной глубины, чем он или Фейс до сих пор привносили в общую постель. Женщина на одну ночь – такое определение выглядело явно противоречивым с логической точки зрения. Сексуальная отдушина – несло в себе всю теплоту ожога обморожением. Она ему просто нравилась. И нравится до сих пор. – У нас сейчас полоса неопределенности.
  О сердечных тайнах Фейс он мог лишь приблизительно догадываться. Уит знал, что ее путеводной звездой был Сэм, он значил для нее все; на втором месте, вероятно, находилась Люсинда и ее политическая карьера. Но когда они были вместе – с самого первого раза, – Фейс продемонстрировала такую открытость по отношению к нему, которую, как потом осознал Уит, ожидали от нее очень немногие. Он не верил в то, что Фейс способна вставить человеку в рот пистолет и нажать на курок.
  Он был в этом совершенно уверен. На сто процентов. Уит допил свое пиво. Чушь. Ни в чем он не уверен, несмотря даже на то, что знал вкус ее кожи, чувствовал у себя на груди тепло ее широкой, прижимавшейся к нему спины, изучил форму ее рта, вдыхал запах ромашки от ее волос, знал, какое ребро нужно пощекотать, чтобы она начала смеяться. Но он не знал главного – тайн ее сердца.
  И еще Клаудия. Она поздоровалась с Фейс со всем дружелюбием мангуста, который смотрит в глаза раскачивающейся перед ним кобре. Клаудия, разумеется, не поверила, что это была деловая встреча. Эта мисс Все-по-правилам разнесет его в пух и прах, если почует хотя бы намек на конфликт интересов. Он не стал бы ее за это винить.
  В этот момент Уит заметил, как из темного угла бара неровной походкой вышел коренастый светловолосый мужчина в безвкусной яркой рубашке с тропическим рисунком и направился к выходу. В дверях он столкнулся с пожилым завсегдатаем бара и выругался:
  – Смотреть надо, старый пердун.
  Посетитель, уже изрядно выпивший, не обратил на это никакого внимания.
  Уит тихо бросил Гучу:
  – Пойдем. – Он оставил на стойке деньги и быстро последовал за блондином.
  Когда они вышли из бара, мужчина уже садился в красный «порше». На машине были видны следы песка и птичьего помета. Автомобиль рванул с места и стремительно направился в сторону городского центра.
  Уит побежал к своему «форду», Гуч – за ним.
  – Может, все-таки объяснишь? – крикнул на бегу Гуч.
  – Крупный. Блондин. Громкий голос. Похож на мерзкого типа, которого описывал нам Эрнесто. К тому же ездит на немытом «порше», как заметил твой приятель.
  Уит следовал за машиной незнакомца, проезжая мимо магазинов, торговля в которых оживлялась только в сезон, и заметил, что их владельцы уже развешивают рождественские украшения и гирлянды лампочек, опутывая ими пальмы и другие вечнозеленые деревья. Слева простирался залив с целым рядом сдаваемых в аренду коттеджей, выстроившихся вдоль берега. Большинство из них появились здесь в 70-е годы во время нефтяного кризиса, являя собой образец безрадостной архитектуры того времени в стиле «солянка сборная» – угловатые коробки, обшивка из уложенных по диагонали деревянных планок и балконы, обрамленные толстыми дубовыми перилами.
  Они выехали за границу Порт-Лео, и еще через полмили «порше» свернул в курортный поселок под названием Морской Рай. Для создания истинно морской атмосферы название на указателе было выложено из морского каната. Отсутствующие в домах окна, козлы для распилки бревен, кучи свежей стружки – все это свидетельствовало о том, что здесь идет активный процесс обновления.
  «Порше» остановился рядом с вагончиком компании по настилке полов, и водитель вылез из машины. Это был крупный мужчина с блестящими от мусса волосами. На нем была яркая, как у сутенера, одежда: темно-красная рубашка в попугаях пурпурного цвета и ярко-желтые брюки для гольфа. На ногах – высокие белоснежные кроссовки. Он решительным жестом одернул брюки и легкой походкой направился к зданию.
  Уит проехал мимо и, развернувшись, остановился неподалеку. Мужчина стоял во дворе и разговаривал с пожилым человеком на самоходной инвалидной коляске.
  – Побеседуем с ним или поедем дальше? – спросил Гуч.
  – Carpe diem,[240] – сказал Уит. – Останавливаемся.
  Старик заметил, как они парковались, и поднял руку, чтобы молодой человек замолчал. Уит внезапно вспомнил, что на боку его «форда» висит огромная накладка на магнитах со словами «Поддержим судью Мозли!». Когда они с Гучем вышли из машины, хмурое лицо старика стало еще более суровым.
  – Здравствуйте, – сказал Уит. – Меня зовут Уит Мозли, я мировой судья округа Энсайна.
  – Я вижу. – Старик кивнул в сторону кричащей патриотической рекламы, которую нельзя было не заметить даже в более темном месте. – Я Энсон Тодд.
  Уит вспомнил, что уже слышал это имя от менеджера на пристани: именно Тодд организовал там стоянку «Настоящего позора».
  – А это Леонард Гучински, – представил он Гуча.
  – Очень приятно, – скривившись, вставил Гуч.
  Уит следил глазами за парнем.
  – Насколько я понимаю, вы знакомы с Питом Хабблом, – обратился он к нему.
  – Почему вы об этом спрашиваете и какое вам до этого дело? – с вызовом откликнулся здоровяк.
  – Джуниор, – несколько раздраженно одернул его старик.
  Ага, так это молодой мистер Дэлоуч.
  – Считаю, что можно расценивать ваш ответ как утвердительный. Я провожу расследование по факту смерти Пита Хаббла и хотел бы поговорить с вами о нем.
  – Нам нечего вам сказать, – заявил Джуниор. – Абсолютно нечего.
  – Зайдите на минутку в дом, – пригласил их старик, который словно не слышал заявления Джуниора. Его скрипучий голос напоминал Уиту пыльную заезженную пластинку. – Джуниор, будь добр, у нас закончились хлопья, а я не мыслю себе завтрака без моих любимых отрубей с изюмом. Смотайся в магазин. – Он резко развернул свою коляску и быстро поехал в фойе.
  – Энсон, у нас есть хлопья! – крикнул Джуниор ему в спину.
  – Это не те, которые я люблю, – ответил старик, даже не обернувшись в его сторону. – Езжай.
  Растерявшийся Джуниор остался стоять с отвисшей челюстью; затем он вскочил в свой «порше» и с ревом умчался. Уит и Гуч последовали за Энсоном в здание. Наполовину отремонтированное фойе было усыпано стружками и обрывками обоев, а не до конца собранная стойка администратора, заваленная горой пустых банок из-под содовой, составляла всю его обстановку. Пара рабочих, перепачканных краской, но зато, очевидно, получающих прекрасные сверхурочные, равнодушно рассматривали развернутые чертежи.
  – Поздновато, чтобы заниматься строительством, – заметил Гуч.
  – Поздновато, чтобы беспокоить людей, – парировал Энсон.
  Они проследовали за ним в тесный лифт. Энсон нажал кнопку девятого этажа, самую верхнюю.
  – Это здание принадлежит вам? – поинтересовался Уит.
  – Нет. – Энсон уклонился от дальнейших объяснений. На вид ему было лет под восемьдесят. На нем был черный свитер под горло и серые тренировочные брюки, прикрывавшие парализованные ноги. За стеклами очков стойкой металлической оправой блестели зеленые кошачьи глаза. На виске старика Уит заметил уродливый страшный шрам, который тот пытался скрыть, зачесывая на него длинные седые волосы.
  – Дайте-ка я угадаю. Вы работаете на мистера Дэлоуча-старшего, – сказал Уит.
  Лифт остановился, и Уит придержал дверь, чтобы Энсону было удобнее выехать на своей коляске. Старик направился через кричаще обставленную анфиладу комнат. Уит подумал, что это похоже на адское жилище какого-то любителя животных: на стене – огромные плакаты с зебрами, диван – расцветки леопарда, на полу – шкура тигра. Монотонную тему со шкурами нарушала мебель неоновых цветов, приобретенная, вероятно, в каком-то экзотическом магазине. Молодой человек с бычьей шеей оторвавшись от телевизора, поднял на них глаза; судя по его перекачанным мышцам, стероиды он начал принимать еще с молоком матери.
  Он поприветствовал Энсона и перевел настороженный взгляд на Уита и Гуча.
  – Иди смотреть телевизор в хозяйскую спальню, – распорядился Энсон. – Придешь, если я тебя позову.
  – Конечно, – согласился немногословный громила. Он поднялся с дивана и протопал в соседнюю комнату, хлопнув за собой дверью.
  – Люблю охранников с дефицитом мозгов, – сказал Энсон Тодд. – Присаживайтесь, судья. Мистер Гучински. – Он жестом указал на шикарный диван цвета коктейля «Маргарита» со льдом. Но вместо этого Уит подошел к огромному окну во всю стену, откуда открывалась панорама бухты Святого Лео и залива. На севере виднелись освещенные фонарями пирсы, которые вдавались далеко в бухту. Огоньки в домах на острове Святой Маргариты блестели, словно бриллианты в разорванном браслете.
  – Теперь понятно, почему вы живете здесь, а не на борту «Настоящего позора», – сказал Уит.
  – Собственно, «Позор» просто не предназначен для человека в инвалидной коляске. Я появляюсь там только для нечастых выездов на рыбалку. Кофе? Пиво?
  – Нет, спасибо, – ответил Уит, сев рядом с Гучем, который тоже склонился к окну, сцепив свои мощные руки за спиной. – Мы не займем у вас много времени.
  – Вы просто не сможете этого сделать, судья, потому что мы ничего не знаем о смерти Пита. Да, яхта «Настоящий позор» действительно принадлежит мистеру Дэлоучу-старшему, и уже в течение пяти лет. Но Пит был приятелем младшего, Джуниора. А сам мистер Дэлоуч никогда с ним не встречался.
  – Пистолет, обнаруженный в руке мистера Хаббла, не был зарегистрирован.
  – Если на борту находилось незарегистрированное оружие, значит, это Пит или его подруга принесли его туда. Он не наш.
  – Женщина утверждает обратное.
  Энсон улыбнулся.
  – Когда она справится со своим горем, возможно, память ее улучшится.
  Уит подумал, уж не наступит ли такое улучшение под действием кулаков и угроз.
  – Я говорил со свидетелями, которые утверждают, что Джуниор регулярно навещал Пита на пристани. Ссорился с ним из-за денег. И вчера тоже вел себя вызывающе.
  – Что значит «вызывающе»?
  – Пытался избить Пита.
  – Кто? Джуниор? Да он просто плюшевый мишка. Он в принципе не может кого-то поколотить. Послушайте, мне кажется, что вы опираетесь на слухи. Есть ли у вас человек, который может подтвердить, что видел именно Джуниора и именно там?
  – Вот этого не надо, – сказал Уит. – Яхта принадлежит его отцу.
  – Да, принадлежит, но я повторяю: есть ли у вас свидетель, кто опознает в Джуниоре того скандального типа, которого вы разыскиваете?
  – Да.
  – Правда? Это странно, потому что вчера Джуниора здесь не было. Как, впрочем, и меня. Последние несколько дней мы провели в Хьюстоне и вернулись только сегодня утром. Кстати, у нас есть куча народу, который сможет это подтвердить.
  – Тогда почему вы здесь? Потому что кто-то умер на вашей собственности?
  – Джуниор отвечает перед отцом за завершение курортного проекта. Вы можете считать его менеджером проекта. И это будет правильно. Он любит свое дело.
  Уит удивленно поднял брови.
  – Неужели? Мне сдается, что Джуниор руководит проектом, а вы руководите Джуниором.
  Энсон ухмыльнулся, обнажив пожелтевшие от длительного, курения зубы.
  – Насколько хорошо вы знали Пита? – поинтересовался Уит.
  – Я встречался с ним всего раз. Хочу сказать вам, судья, что я нахожу порнографию скучной. А порнозвезд – еще более скучными. Особенно если это мужчины. Вместо мозгов у Пита была сплошная перхоть.
  – А как насчет тех денег, из-за которых предположительно препирались Пит и Джуниор?
  Энсон прокашлялся. Тембр старческого голоса был мягким, но в его тоне мягкости не было и в помине.
  – Послушайте, судья. Я согласился рассказать вам то, что нам известно, а не участвовать в допросе. Мы знали этого парня, но не имеем никакого отношения к его смерти, поэтому мистер Дэлоуч хочет срочно получить свою яхту назад.
  – Мистеру Дэлоучу придется подождать, пока закончится расследование, – вежливо ответил Уит. – И господам Дэлоучам – как старшему, так и младшему – нужно будет ответить на ряд вопросов.
  – Позвольте и мне кое-что спросить у вас. Сколько раз стреляли в Пита?
  – Один раз.
  – Куда?
  – В. голову.
  Энсон наморщил лоб.
  – Ага. Один выстрел в голову. Ставлю четыреста долларов на самоубийство.
  – Но возможно, это была и казнь, – возразил Уит. – В гангстерском стиле.
  – Гангстеры? Господи, я уже лет сто не слышал этого слова, с тех пор как по кабельному показывали многосерийный сериал с Джеймсом Кагни.[241]
  Энсон откинулся на спинку своей коляски.
  – Послушайте, судья, если вы готовы ответить за клевету, продолжайте этот разговор. У нас в Хьюстоне есть целая толпа адвокатов, которые в мгновение ока разделают вас под орех и даже не заметят этого.
  – Да, но пока я занимаю судейское кресло и, используя свою выигрышную позицию, могу вызвать вас и Джуниора в суд как свидетелей по этому делу. И мистера Дэлоуча тоже.
  – Я уже сказал вам, что мы ничего не знаем. И мне нечего предложить вам, судья, кроме моей приятной компании и чашечки хорошего кофе. – Старик улыбнулся. – Я уверен, что вы знаете замечательные рыбные места в бухте Святого Лео. Может быть, нам стоит провести как-нибудь совместную рыбалку?
  В представлении Уита выезды Энсона на лодке скорее ассоциировались со специфическим использованием цемента криминальными элементами и мольбой о пощаде, чем с лосьоном для загара и дешевой наживкой.
  – Спасибо, что уделили нам время. Увидимся в суде. – Мозли направился к лифту и нажал кнопку вызова, Гуч молча следовал за ним.
  Дружелюбность старика испарилась.
  – Это плохая идея – тратить попусту время мистера Дэлоуча.
  – Тратить попусту мое время – тоже плохая идея, – парировал Уит, заходя с Гучем в кабину. Энсон Тодд внимательно смотрел на них, пока двери лифта не закрылись.
  – А ты все-таки нахал, – сказал Гуч. – Я с перепугу уже успел наложить полные штаны.
  – Так вот почему от тебя такой странный запах, – усмехнувшись, ответил Уит. – Сам увидишь, как он выпучит свои маленькие, как бусинки, глазки, когда я их обоих вызову в суд по повестке.
  Двери лифта со скрипом раздвинулись. Перед ними стоял Джуниор Дэлоуч с мятой коробкой хлопьев и упаковкой из шести бутылок пива в руках. Он выглядел как опустившийся рассыльный из продуктового магазина, но в глазах его горел холодный огонь.
  – Эй, Джуниор, – обратился к нему Уит. – Mожно тебя на минутку? Надо поговорить.
  Джуниор покачал головой.
  – Я должен обеспечить Энсона его фирменной овсянкой.
  – А мне хотелось бы знать, какое отношение все вы имеете к Морскому Раю. У меня всего пара вопросов.
  Джуниор пожал плечами, и Уит с Гучем пошли за ним через фойе в большой внутренний двор, главной достопримечательностью которого был пустой растрескавшийся бассейн. Пройдя вперед, они увидели в тусклом свете вспыхивающих огоньков сигнализации заброшенный, покосившийся от времени открытый бар с навесом из пальмовых листьев.
  – Добро пожаловать в центр для тех, кто любит побалдеть! – развязно произнес Джуниор. – В один прекрасный день мы все здесь вычистим и будем развлекаться с молоденькими цыпочками, которые слетятся сюда со всей окрути.
  – О да! – воскликнул Гуч. – Я уже сейчас вижу, как они стаями вьются вокруг этого благословенного места.
  – У вас хватит денег, чтобы закончить строительство? – спросил Уит.
  Джуниор бросил на него презрительный взгляд.
  – А почему, собственно, нет?
  – Вы ведь должны были Питу Хабблу серьезную сумму денег, не так ли?
  – Разумеется, нет.
  – Люди на пристани слышали, как вы устроили потасовку из-за денег. Кое-кто видел, что вы с Питом довольно бурно выясняли отношения, толкаясь по всей яхте.
  Джуниор нахмурился, и Уит понял, что здоровяку нужно время, чтобы сосредоточиться, прежде чем ответить.
  – У вас плохие источники информации, судья. Не должен я ему никаких денег.
  – Тогда что же вы были должны Питу? – вмешался Гуч.
  – А вы кто такой? – Джуниор искоса посмотрел на него. – Судебный пристав или, может, еще кто-то из этой конторы?
  – Гуч просто мой друг, который меня сопровождает. – Уиту очень хотелось, чтобы Гуч сейчас помолчал.
  – Послушайте, я ничего не должен был Питу. Ни-че-го. Существует огромная разница между тем, как приятели дурачатся, и тем, как они ссорятся. У меня просто очень громкий голос.
  – Когда вы видели Пита последний раз? – спросил Уит.
  – Несколько дней назад, на прошлой неделе. Мы с ним вдвоем выходили на яхте в море.
  – Может быть, поговорим о том, стоит ли поднимать вопрос о деньгах, во время слушаний в рамках расследования? Ведь я все равно вызову вас для дачи показаний, если посчитаю, что это имеет отношение к делу, или в том случае, если вы не захотите с нами сотрудничать. Я уверен, что полицию это очень заинтересует.
  Не давать показаний ни в коем случае, как предполагал Уит, было как раз тем семейным принципом, который вдалбливали в голову Джуниора долгие годы, возможно еще с младенческого возраста, когда он поломал ноги своему первому игрушечному солдатику.
  – У меня не было причин желать смерти Пита. Понимаете, Пит обещал мне, что я смогу сняться у него в фильме.
  – Вы имеете в виду фильм о его брате?
  – Да нет, трагедия – это не мой жанр. В другом фильме, сами понимаете. – И Джуниор с похабной улыбочкой сделал несколько судорожных движений бедрами.
  – Ясно. Пит собирался снять вас в фильме для тех, кто любит побалдеть, – с понимающим видом произнес Уит.
  – Да, вот теперь в точку. С траханьем по высшему разряду.
  – Энсон и ваш отец, видимо, в восторге от этой идеи, – сказал Уит, заметив, что улыбка тут же слетела с лица Джуниора – У меня просто сложилось впечатление, что вы делаете все, что вам говорит Энсон. – И Уит осторожно щелкнул по коробке с хлопьями.
  – Да я просто сделал одолжение этому старому пердуну. Старик одним колесом своей коляски уже в могиле.
  – Выходит, что со смертью Пита ваша карьера артиста приостановилась. Может, вам удастся убедить Велвет взять вас для ее очередного опуса?
  Он ухмыльнулся.
  – Это не проблема.
  – В самом деле?
  Джуниор аккуратно положил коробку с хлопьями на пол, выпрямился и стал растирать ладони и демонстративно массировать кулаки.
  – Знаешь, чувак, ты меня тут крутишь, как цыпленка на вертеле, но я не собираюсь больше доставлять тебе такого удовольствия.
  – Конечно, давай-ка разомнемся, – снова вмешался в разговор Гуч. – Я за сегодня еще никого не поколотил а из твоего брюха выйдет отличная боксерская груша.
  У Джуниора едва не слетела с языка очередная грубость, но в последний момент он передумал, видимо по достоинству оценив размеры бицепсов Гуча.
  – Теперь я точно не буду отвечать на ваши чертовы вопросы.
  – Хорошо. Увидимся в зале суда. – Уит уже подобрал оружие для данного случая – явное нежелание Энсона и Джуниора иметь дело с судом – и не собирался от него отказываться.
  В глазах у Джуниора загорелась холодная ярость.
  – Адвокаты моего отца съедят вас живьем.
  – Какое отношение имеют адвокаты ко всем этим кулинарным метафорам? Съесть нас живьем, поджарить тебя, как цыпленка на вертеле… А судью употребить как легкую закуску, что ли? Неудивительно, что ты такой толстый, – сказал Гуч.
  – Не надо, Гуч. – Уит посмотрел на Джуниора и пожал плечами. – Тогда включайте свой мобильный и созывайте сюда всех папиных адвокатов. Счет, который юристы выставят вашему отцу за свою командировку, я уверен, будет впечатляющим.
  Джуниор, очевидно, представил себе эту картину – целую свору адвокатов, прибывших в Порт-Лео по зову Дэлоуча-старшего, – и внезапно пошел на попятную.
  – Послушайте, судья, если вы хотите выйти на правильный след, вам нужно заняться этой Секретной Сучкой.
  – Кем?
  – Бывшей женой Пита. Он называл ее Секретной Сучкой, ну, знаете, по аналогии с фильмом «Секретные материалы». Капризной приезжей извращенкой. Из-за нее у него чуть крыша не съехала.
  – Каким это образом?
  – Послушайте, мужики, Фейс это умеет. Она все время отиралась на борту, пытаясь его смягчить. Однажды, клянусь, я застал их с Питом практически уже за этим самым делом. Велвет бы точно инфаркт заработала.
  – Велвет утверждает, что они с Питом были просто друзьями.
  – Ну да, верно, они были просто друзьями, после того как он засадил ей раз двести. Знаете, женщины ведь совсем иначе рассуждают, даже если это порнозвезды. – Джуниор рассмеялся и заметно расслабился, когда разговор вернулся на эту благодатную почву. – Но у этой Секретной Сучки, черт побери, в отношении Пита было что-то вроде раздвоения личности. Она и его хотела, и хотела, чтобы он покинул город. Она работает на эту старую швабру, его мамашу, и, знаете, они там обе изрядно подналожили в штаны, когда Пит вернулся. Господи, да он сам говорил мне, что его мать предлагала ему денег, лишь бы он отсюда свалил. Он отказался, а я бы взял, мужики. С ума сойти! Взять бабки, бросить этот долбаный Порт-Лео и вернуться в Лос-Анджелес, где кипит настоящая жизнь. – Джуниор покачал головой. – Блин, нужно было ему эти деньги брать! Ей-богу, нужно было…
  В открытых дверях показалась коляска Энсона.
  – Джуниор! – рявкнул старик. – Немедленно иди сюда!
  Джуниор поднял с пола свои покупки.
  – У меня как раз были все основания желать, чтобы Пит был жив, а вот у его родственничков – определенно нет. Пока. – Он развернулся и молча направился к Энсону. Уит последовал за ним в фойе. Энсон был не в настроении продолжать их словесные баталии.
  – Спокойной ночи, судья, – угрюмо произнес старик и поехал на своей коляске к лифту, догоняя Джуниора.
  Уит и Гуч вышли из здания. Джуниор не производил впечатления человека, которому можно доверять, но его слова заставили Уита задуматься. А что, если Велвет была права и Пит действительно собирался подать на опекунство? Тогда вполне допустимо, что Фейс пыталась обезоружить его с помощью секса, а Люсинда и вправду предлагала сыну деньги, чтобы он исчез… Что ей было делать, когда он отказался?
  Все это срабатывало в том случае, если им действительно было известно, что Пит мог подать прошение об опекунстве и у него были какие-то шансы его получить. Но Джуниора едва ли можно будет представить как надежного свидетеля.
  – Я обязательно постараюсь узнать, какое исправительное учреждение занималось этим болваном, – сказал Гуч. – Хочу спонсировать нашу образовательную систему.
  Проходя мимо «порше» Джуниора, Уит заметил, что задний левый угол машины побывал в небольшой переделке: левый стоп-сигнал был разбит. Уит вспомнил о «порше», мимо которого он проезжал прошлой ночью, покидая пристань: у того тоже не горел один задний фонарь и из него доносилось бешено орущее низкопробное диско. А было это за несколько часов до того, как, по утверждению Энсона, они с Джуниором приехали в Порт-Лео.
  
  Клинок устал.
  На Порт-Лео опустилась глубокая ночь – его любимое время суток. Он стоял под сенью виргинских дубов и слушал шепот ветра, запутавшегося в ветвях, – звук, который в свое время ласкал каждую женщину в этом мире.
  Он решил, что это был удачный день. Во-первых, он узнал, где находится Велвет, его игрушка, его крошка, ожидавшая своего часа. Во-вторых, план относительно Хезер Фаррел уже был запущен в действие. Теперь ему можно спокойно заснуть, чтобы увидеть во сне все те многочисленные удовольствия, которые он мог превратить в реальность в самые ближайшие дни.
  Не каждому мужчине, подумал Клинок, дано быть таким удачливым и богатым. Отказавшись от сна, он направился 'к гаражу, чтобы подготовить лодку к выполнению задачи.
   Глава 19
  
  – Мам?
  Фейс Хаббл проснулась, как от толчка. Она спала, и ей снился сон, что Порт-Лео остался далеко позади их яхты, стрелой уносившейся в глубь залива; с одной стороны от нее стоял Пит, с другой – Уит. Ее лицо было мокрым от прохладных брызг, которые летели, когда нос судна врезался в высокие волны. Мужчины обняли ее за плечи, приподняли над перилами, после чего она полетела в какой-то бесконечно глубокий каньон с блестевшей на дне водой. Она подняла глаза вверх: Пита и Уита уже не было, вместо них стояли Люсинда и Сэм, которые молча взирали на ее смерть.
  Она подняла голову с подушки. По ее плечам, спине, между ног разливалось приятное тепло.
  – Мам? – снова позвал Сэм. Красноватые тени синяками лежали у него под глазами. У парня был такой вид, будто он не спал целую неделю. – Ты в порядке?
  Фейс улыбнулась. Она определенно была в порядке.
  – Да, дорогой, все хорошо. – Она тихонько похлопала его по руке. – Все будет хорошо, я тебе обещаю.
  
  Велвет жевала кусок холодного поп-тарта – тоста с фруктовой начинкой, – снова пересчитывая деньги. Купюры были новые, тугие и вызывали странное ощущение: будто ее пальцы сжимали орудие мести. Когда она провела краем пачки по ребру прикроватной тумбочки, послышался характерный шелест. После вычета всех платежей по кредитам эта сумма выглядела недурственно. А поскольку ее кинокомпания в плане юридической поддержки оказалась несостоятельной («Прости, Велвет. Юристов в Техасе мы не знаем, а сами просто не можем в это втягиваться» – какие сволочи!), наличные деньги оказались более необходимы, чем когда-либо в ее жизни. Деньги от Фейс, чтобы нанести удар Фейс. Эта мысль уже сама по себе очень нравилась ей.
  Она закончила с поп-тартом и внимательно изучила упаковку, чтобы проверить, запатентовано ли это название. Неплохое название для фильма – «Поп-тарты». Может перекликаться с поп-музыкой или со сладеньким угощением на завтрак. Черт! Запатентовано. Ну ладно. Она спрятала деньги – двадцать тысяч – на дно своего чемодана, завернув их в легкую ветровку.
  Принимая душ, Велвет продолжала обдумывать свои дальнейшие действия. Пристрелить Фейс было явно плохой идеей, да и сама она не была уверена, что сможет нажать на курок. Но она зарядила пистолет и, когда Фейс постучала в двери, засунула его в сумочку. Просто так, на всякий случай.
  На случай, если эта сумасшедшая сука попробует ее убить.
  Но Фейс не собиралась ее убивать. Когда они встретились, эта дама сразу же заявила:
  – Послушай, Велвет, мы обе знаем, что Пит застрелился. И все твои намеки и высказывания не что иное, как ухищрение во имя саморекламы.
  – Ты хотела сказать, во имя справедливости.
  – Нет. Только рекламы. Я тут навела кое-какие справки, моя дорогая. Пит уже пытался покончить с собой четыре года назад, когда наглотался таблеток. Я получила его карточку из больницы в Ван-Нуйсе. И я передам ее полиции и Уиту Мозли.
  – Это еще ничего не значит.
  – А знаешь, что мне еще удалось выяснить, моя дорогая? Твои последние пять фильмов провалились. Ты попыталась сделать что-то с претензией на искусство, вместо того чтобы просто показывать грязь, и теперь то, что ты делаешь, никому не нужно. Ты сейчас без гроша, Велвет.
  – Убирайся отсюда к чертовой матери!
  Фейс вовсе не взбесилась от этой грубости и лишь слегка улыбнулась ей с видом превосходства.
  – Какой взвешенный подход! – с ехидством произнесла она. – А знаешь, я ведь могу помочь тебе. Бери-ка ты свои ноги в руки и езжай отсюда, пока тебе их не обломали. И мы обе – ты и я – будем просто счастливы.
  Велвет промыла волосы от пены, выключила душ и потянулась за полотенцем. Сегодня она чувствовала себя лучше, чем вчера, когда при каждом вдохе у нее внутри все просто переворачивалось. Она вышла из кабинки, раздумывая над тем, смотрит ли Пит на нее сейчас и ненавидит ли он ее теперь.
  Не нужно ненавидеть меня, Пит. Я обещаю, что им всем это так не пройдет. И Фейс Хаббл еще поплатится. Поплатится! Прежде чем обратиться в газеты в Далласе, Хьюстоне и Остине, она отмоет деньги, которые Хабблы перечисляют на ее счет. Затем она позаботится о том чтобы создать видимость респектабельности. Ждать, как она полагала, осталось уже недолго.
  Велвет оделась и снова проверила свой пистолет на дне сумочки. Он как раз идеально помещался рядом с диктофоном. Голос Фейс на пленке – льстивый, молящий, предлагающий взятку за Молчание относительно все еще не получившей огласки карьеры Пита – был получше любой пули. Пуля приносила лишь мгновенное страдание.
  Страдание… Она вспомнила о Сэме, о просьбе Фейс защитить его от боли, которую он не перенесет, если узнает о работе отца. Перед ее глазами встала картина: вот Пит с Сэмом сидят на корме яхты; отец пьет пиво из бутылки сын – колу; они ведут неловкий разговор и наконец останавливаются на бейсбольной теме. Пит болел за «Падрес» а Сэм – за «Рейнджере». Велвет стыдливо подслушивала, как они оживленно, со знанием дела высказывались по поводу обменов игроков и круговых пробежек и оба ругали «Янкис». В какой-то момент Сэм все-таки рассмеялся Горячие слезы наполнили ее глаза, и она подумала: «А сама ты, собственно, кто такая? Джун Кливер?[242]» Возможно, ей не следует никогда и никому рассказывать о Пите. Пусть Сэм думает, что его отец просто снимал кино для рекламы. Пит не хотел бы, чтобы Сэму было стыдно за него, чтобы на юношу свалился груз отцовских грехов. Может, ей взять эти деньги и бросить их Сэму со словами: «А вот это твоя мать хотела заплатить мне за мое молчание, малыш. Хочу, чтобы ты знал, кто живет рядом с тобой»?
  Велвет вытащила из сумочки смятую визитную карточку, разгладила ее и набрала номер Уита.
  
  В начале десятого утра в среду машина Клаудии проехала рядом с аккуратно нарисованной вывеской «Духовная миссия Джейбса Джонса», над которой красовался золотой крест, выгравированный на фоне двух гигантских бицепсов.
  – А ты знаешь, что Иисус никогда не увлекался физическими упражнениями? – спросил Уит.
  – Иуда тоже не отличался атлетизмом, – в тон ему ответила Клаудия. Дорога, которая вела к миссии, была окружена плотной стеной из покореженных ураганом дубов, вдоль которой были посажены зимостойкие пальмы. Они проехали мимо еще одной вывески: «Впереди спасение – почувствуйте его жар».
  – А что происходит, когда человек попадает в ад? Ты еще не чувствуешь его горячего дыхания? – спросила Клаудия. Сама она жара не чувствовала, но определенно ощущала напряженность, возникшую в их с Уитом отношениях. Они не разговаривали с тех пор, как она встретила у него в доме Фейс. Когда она заехала за ним в суд, он выглядел уставшим. Уит коротко рассказал ей о своем разговоре с Джуниором Дэлоучем и Энсоном Тоддом, и в ее голове сразу возник еще один вариант того, как можно представить дело Дэлфорду. Но уже через минуту Клаудия с раздражением подумала, что ее босс воспримет информацию о дружбе Пита с гангстерами так же негативно, как любую новую версию убийства. – Ты считаешь, что Джейбс умышленно строит из себя такого простодушного?
  – Разумеется. Это все равно что спросить у профессионального борца, считает ли он себя спортсменом, – сказал Уит. – Ты помнишь Джейбса Джонса по школе?
  – Смутно. Странноватый, в очках, такой себе сынок священника, с которым всегда испытываешь неловкость, поскольку знаешь, что в его жизни нет никаких радостей, – ответила Клаудия.
  – Помнится, я смотрел по телевизору, как он борется. Разящий Джейбс Джонс. Я его тогда едва узнал. Особенно в этих золотистых колготках.
  – Бог его знает почему, но мой отец относится к профессиональной борьбе как к религии.
  – Привлекательность Джейбса имеет с религией очень мало общего, – заметил Уит. – Он скорее сродни навязчивым телевизионным роликам о домашних животных красивых полицейских погонях или обо всех нас, наблюдающих за президентом, которого застукали со спущенными брюками. Сейчас развлечением стало все. А Джейбс всего лишь создает местный евангелизм в своем жанре. Они повернули на асфальтированную автомобильную стоянку. Миссия Джейбса первоначально представляла собой странную причуду одного нефтяного магната из Форт-Уорта, построившего недалеко от Порт-Лео телевизионную студию, которой предстояло стать телесетью для рыбаков. Но план был плохо продуман, и все закончилось весьма плачевно. Несколько созданных им шоу прогорели, и это здание простояло несколько лет с закрытыми ставнями, пока Джейбс Джонс не покинул профессиональный борцовский ринг и не организовал свою церковь и шоу «Тренировки Святого Креста». Это представление нашло свое шаткое прибежище на маломощных телевизионных станциях, поставляющих религиозные программы для сельской местности.
  Туалетные кабинки были покрашены блестящей белой краской. На песчаной площадке молодые женщины и девушки в благопристойных шортах и футболках, украшенных золотыми крестами, играли в волейбол. За игрой наблюдали двое стоявших рядом мужчин, которые безуспешно старались сохранить ханжески благочестивый вид, скрывая вожделенный взгляд, скользящий по женским грудям.
  – Прямо Хью Хефнер с Библией вместо «Плейбоя» в руках, – сказал Уит. Едва они с Клаудией успели выйти из машины, как прибыла встречающая их делегация в лице высокой, за метр восемьдесят, мускулистой женщины с коротко подстриженными платиново-белыми волосами. На ней была белая футболка в обтяжку с геральдическим золотым крестом на груди и льняные брюки, достаточно свободные, чтобы там можно было спрятать целый арсенал оружия. Уит вспомнил, как Эрнесто описывал одну из посетительниц Пита: словно мужик с сиськам Грубоватое, но удивительно точное описание.
  – Здравствуйте. Я судья Мозли, а это детектив Клаудия Салазар из полиции Порт-Лео. У нас назначена встреча с мистером Джейбсом, – представился Уит.
  – По какому поводу?
  – Он хочет поделиться с нами кое-какой информацией относительно одного нашего дела, – ответила Клаудия.
  – Следуйте за мной. Но если он не закончил еще со своей записью, вам придется подождать.
  Клаудия и Уит прошли за светловолосой амазонкой по дорожке, усыпанной крошкой из ракушек устриц, которая вела от основного комплекса к вдававшемуся в бухту мысу.
  – Простите, я не расслышал вашего имени, – сказал Уит.
  – Мария Магдалена.
  Уит быстро посмотрел на Клаудию. Если у них Мария Магдалена настолько жесткий человек, то одному Богу известно, какими мужеподобными должны быть библейские Эсфирь и Руфь. А Ева вообще должна бы пинать всех под зад.
  – У вас здесь все очень впечатляет. – Клаудия бросила на Уита строгий взгляд, означавший: «Не смей смеяться».
  Мария Магдалена кивнула.
  – Да, сам Господь улыбнулся нашему Джейбсу.
  – Этой волейбольной площадке он тоже улыбается, – вставил Уит.
  – Джейбс говорит, что физические упражнения – это наш способ воздать должное Господу за то, что он сделал, сотворив мужчину и женщину. Наращивание мышц – дело богоугодное. – И она согнула свои крепкие руки.
  – Я всегда верил в то, что тело человека является его храмом, – согласился Уит. Мария Магдалена быстро окинула судью взглядом и, видимо, невысоко оценила его собственный храм, который, похоже, был посвящен какому-то менее важному божеству.
  Рядом с ними на траву упал волейбольный мяч, и одна из хорошеньких последовательниц веры побежала в их сторону. Она подхватила мяч, а Уит подумал: «Откуда я ее знаю?» Но молодая женщина уже отвернулась и снова грациозно двинулась к площадке.
  – А у Джейбса здесь неплохой выбор девушек, верно? – Уиту показалось, что его голос прозвучал абсолютно дружелюбно. Клаудия посмотрела на Мозли уничтожающим взглядом.
  – Джейбс не встречается с девушками. – Последние слова Мария Магдалена просто выплюнула. – Он ни на йоту не подвластен соблазнам физического мира. – Голос ее стал жестким: – Искушение плоти является семенем вселенского порока.
  Уит смотрел на аккуратные постройки, безукоризненные газоны, ухоженные клумбы, играющих в волейбол девушек со следами песка на шортах, на новый «кадиллак» с именем «Джейбс» вместо номерного знака, припаркованный у административного корпуса.
  – Да он – настоящий Франциск из Ассиси,[243] – понизив голос, сказал Уит.
  – Это он баба?[244] – не расслышала Мария Магдалена.
  – Да нет, я сказал «бойкий», – пояснил Уит. – Бойко попирает этого старика дьявола.
  Мария Магдалена приподняла свою платиновую бровь.
  – Джейбс в состоянии надрать задницу любому, даже дьяволу, так и знайте.
  Уит и Клаудия никак не отреагировали на это довольно пошлое заявление. Чтобы Уит воздержался от комментария, Клаудия больно ущипнула его за руку.
  Мария Магдалена провела их на небольшой участок берега, где было полно камер, микрофонов на переносных штативах и одетых в балахоны миссионеров. Поверх местного грунта здесь был насыпан слой ослепительно белого песка, который выглядел намного чище, чем его серовато-желтый собрат на большинстве техасских пляжей.
  Уит и Клаудия остановились в стороне, чтобы понаблюдать за спектаклем. Джейбс Джонс, ростом под метр девяносто и весом хорошо за сто килограммов, без единой жиринки (одни мышцы!), лежал на боку и своими похожими на бревна ногами делал в воздухе движение «ножницы», одновременно отсчитывая ритм и время от времени заглядывая в Евангелие от Луки. Позади него две женщины – одна стройная, вторая полная, на которую должны были ориентироваться те, кто пытался похудеть, – и еще один менее мускулистый мужчина дублировали движения преподобного, сияя при этом, словно ангелы.
  – А теперь не опускайте, пока я не закончу цитату из Библии, – прогремел Джейбс. – Сказываю тебе: не выйдешь оттуда, пока не отдашь… и последней… полушки. Все. Аминь! Благослови, Господь, всех нас! Вы ощущаете, как Святой Дух наполняет все ваши конечности? Я – чувствую это. Я наполняюсь Святым Духом прямо сейчас. Если вы продолжите выполнять это упражнение, дьявол просто будет не в силах поймать вас. А теперь давайте немного остынем, а нашей цитатой из Библии для этого случая будет один из самых расслабляющих псалмов, который лично я люблю больше всего. Итак, шестьдесят первый псалом.
  Уит с трудом подавил в себе желание зааплодировать.
  Когда процесс остывания завершился, Джейбс вскочил на ноги, похлопал в ладоши, напомнил зрителям свой бесплатный телефонный номер и адрес интернет-сайта, где можно поместить заказ на «Цепочку молитв и упражнений Джейбса» и купить его кассеты с занятиями по теологическому фитнесу.
  – Помните, что ваши пожертвования помогут вам победить вялые мышцы и… порок! Восславим Господа нашего! Звоните прямо сейчас!
  Господь, который в представлении Уита воплощал в себе всю бесконечную красоту мироздания, оказывается, мог служить как средство для сбрасывания веса!
  Наконец прозвучал гнусавый голос режиссера:
  – Все, снято. Великолепно, Джейбс.
  Преподобный утомленно вздохнул, стряхивая песок со своего намазанного маслом тела. Съемочная группа начала наводить на площадке порядок.
  – Мне любопытно, Мария Магдалена, – сказал Уит, – откуда взялись деньги на обустройство этого великолепного комплекса? Неужели карьера Джейбса как борца была настолько прибыльной?
  – Бог дает, – нараспев ответила Мария Магдалена.
  – И похоже, делает он это на регулярной основе, – заметил Уит. Клаудия бросила на него строгий взгляд: «Прекрати цепляться к этой женщине». Уит быстро сделал шаг влево от коллеги, чтобы избежать еще одного щипка.
  К ним навстречу уже торопился Джейбс Джонс.
  – Здравствуйте, детектив Салазар. Судья Мозли. Благослови вас Господь.
  – Здравствуйте, ваше преподобие, – откликнулась Клаудия, кивнув ему. – Наша встреча не отменяется?
  – Конечно нет. Спасибо, что провела наших гостей, Мария. Давайте побеседуем прямо на берегу: здесь тихо и спокойно. – Жестом своей похожей на дубовую ветку руки он показал на участок пляжа в стороне от съемочной группы.
  – Джейбс! – Мария Магдалена явно не хотела оставлять их одних. – Я могу остаться…
  – Ступай. Все в порядке, – успокоил ее Джейбс.
  – Я надеюсь, вы простите меня, – сказала женщина, – но я должна работать во имя Господа нашего. – Она произнесла это настолько загадочно, будто ее деятельность касалась по меньшей мере операции «морских котиков», секретной русской микропленки или какого-нибудь суперагента.
  Они пошли за Джейбсом. Утро радовало ярким солнцем, на небе не было ни облачка. Над их головами с криком кружились чайки, синхронно выполняя маневры и по очереди ныряя в прибой за добычей. На песке валялись бесформенные останки выброшенных на берег медуз.
  – Мария Магдалена – весьма приятная женщина, – заметил Уит.
  – Она очень преданная. Я подобрал ее на улице в Хьюстоне. Она была бездомной, утратила в жизни всякую надежду, употребляла наркотики и совсем ослабела душой и телом. Я сделал ее сильной, – ответил Джейбс.
  – Вы и Господь, – уточнил Уит.
  – Совершенно верно, – согласился Джейбс, как будто они с Богом действовали одной, необычайно слаженной командой. – Итак, Уит. Вы теперь мировой судья. Это, наверное, очень… почетно для вас.
  – Мне нравится, – просто ответил Уит.
  – Я искренне надеюсь, что вас переизберут, – продолжил Джейбс – Я хотел сказать, что эти затеи с кафе-мороженым и службой доставки совсем не были похожи на ваше истинное призвание. – Его комментарий был подслащен таким количеством теократического сахара, что обидеться было невозможно. Джейбс продолжал лучезарно улыбаться, играя дорогостоящими мускулами, на фоне своего шикарного комплекса и многочисленной съемочной группы.
  – Господи, Джейбс, большое спасибо. А я со своей стороны обещаю не забывать молиться, чтобы вас подобрала телекомпания, которая успешно работает для городского населения.
  Улыбка Джейбса не потускнела, только напрягся один из его шарообразных бицепсов. Проповедник повернулся к Клаудии и учтиво произнес:
  – Я позвонил, потому что подумал о помощи, которую мог бы оказать в вашем расследовании.
  – Насколько мы поняли, вы в последнее время встречались с Питом Хабблом.
  – Да. Я давал ему советы, касающиеся нашей духовности. Мы с ним знаем друг друга очень давно. Ему пришлось пережить нелегкие времена. – Джейбс выдержал паузу, а затем подбросил им свою маленькую бомбу. – Он хотел получить опекунство над своим сыном.
  – Это нам уже известно, – сказал Уит.
  Джейбс скрестил на груди свои массивные ручищи, На суставах его пальцев были вытатуированы маленькие золотые кресты.
  – О, тогда я, видимо, не смогу быть вам полезным. Хабблы, разумеется, были против того, чтобы Пит подавал прошение, и пытались уладить с ним этот вопрос. Но думаю, что вам об этом тоже известно.
  Уит и Клаудия быстро переглянулись. Хабблы постоянно твердили, что ничего не знали о желании Пита получить опекунство. Если Джейбс говорит правду, то получается, что они лгут.
  – Но каким образом Пит мог повлиять на мать и бывшую супругу, чтобы они хотя бы согласились обсуждать с ним столь щекотливое дело? Не пойдет же человек в суд, если он не уверен, что его вопрос будет там рассматриваться? Что касается Фейс и Люсинды, то они тоже должны быть уверены в себе, как настоящие святые, – сказал Уит. – Какое оружие было у Пита против них?
  Джейбс покачал головой.
  – Не знаю… ваша честь. Пит держал это при себе, – ответил преподобный отец, но на его исполненном важности лице мелькнула тень самодовольной улыбки, которая удивила Уита.
  – Насколько я понимаю, вы с ним поссорились. Поспорили, – уточнил Уит.
  – А кто вам сказал об этом? Велвет?
  – Да.
  – Она все неправильно поняла. Пит хотел, чтобы я выступил поручителем за него. Я не возражал» потому что считаю, что любой может измениться, а Пит казался мне искренним в стремлении поправить свою судьбу. Но я предупредил его, что ему следует впустить Господ в свою жизнь, и тогда он просто взбесился. Других споро у нас с ним не было.
  – Обсуждал ли Пит с вами другие аспекты своей жизни? – Поинтересовалась Клаудия.
  Болезненное выражение на мгновение исказило по-гладиаторски красивое лицо Джейбса.
  – Когда я занимался борьбой… в общем, некоторых моих коллег привлекали женщины с сомнительными моральными принципами. Кое-кто из них снимался в порнографических фильмах, и через них я услышал о Пите. Несколько лет назад мы с ним встретились на званом обеде, который устраивал один борцовский промоутер. Выглядел Пит ужасно. Он просил меня никому не рассказывать о его… карьере. Я сдержал данное ему слово. Сплетни – это дьявольская отрава, вливаемая в людские уши. Так вы подозреваете Хабблов?
  «Как он хорошо сказал о вреде сплетен», – подумал Уит.
  – В настоящий момент мы никого не подозреваем. Мы даже не уверены, что это убийство, – ответила Клаудия. – Судья Мозли проведет расследование в ближайшие два дня.
  – А вас бы удивило, если бы это было самоубийством? – спросил Уит.
  – Я просто не могу понять, зачем было приезжать домой и заниматься сближением с собственным сыном, чтобы потом покончить с собой.
  Уит сменил тему.
  – Не упоминал ли он при вас, что начал работать над новым фильмом?
  Губы Джейбса слегка дернулись.
  – Я молился, чтобы он не возобновлял свою карьеру.
  – Нет, речь идет о документальном фильме, посвященном его брату Кори. На пленке есть запись, где он говорит, что вы отказались сотрудничать с ним в рамках этого проекта.
  Джейбс снова скривился, а под футболкой с крестом напряглись упругие мышцы.
  – Это не совсем так. Я просто не мог быть ему особенно полезным. Пит позвонил мне… когда вернулся в город. Так мы и пришли к этому разговору. Он действительно просил меня рассказать про тот день, когда исчез Кори.
  – И что вы ему рассказали? – спросила Клаудия.
  Даже искусственно нанесенный слой загара не смог скрыть внезапной бледности Джейбса.
  – Ну, я был одним из последних, кто видел Кори, перед тем как его объявили пропавшим без вести. Пит попросил меня восстановить то, что я мог вспомнить. Но боюсь, мне не удалось хоть немного помочь ему. – Преподобный посмотрел на гладкую водную поверхность, расстилавшуюся перед ними, как зеленое стекло.
  – Вас с Кори вряд ли можно было считать друзьями, – заметил Уит.
  Джейбс пожал плечами.
  – Я хотел помочь Кори. У него были проблемы в школе, дома, и он продолжал идти на дно. Я думал, что в силах помочь ему изменить свою жизнь.
  – Значит, он был для вас вроде как подопытным, – сказал Уит. – Если бы удалось обратить его в веру, вы бы получили что-то наподобие почетного знака доброго самаритянина.
  – Это, конечно, сказано грубовато, но верно. Если л я не верил, что Господь может менять наши жизни я «никогда не организовал свою миссию.
  – А Кори хотел, чтобы вы читали ему свои проповеди?
  – У вас, Уит, есть потрясающая способность все слишком упрощать, – сказал Джейбс. – Это, очевидно, очень помогает вам при рассмотрении нарушений правил дорожного движения. Нет, Кори не собирался слушать проповеди. Но ему хотелось иметь друга, с которым он мог бы поговорить, который не курит травку и не потянет его вниз. Я был для него убежищем.
  – Вы были пай-мальчиком. Он был панком. Я искренне удивлен тому, что Кори Хаббл уделял вам свое время, – сказал Уит.
  – Никогда не знаешь, чего ожидать от людей, разве не так? – ответил Джейбс.
  – Что же случилось в тот день, когда исчез Кори? – вмешалась в разговор Клаудия.
  – Кори обещал, что проведет этот вечер со мной. Мы собирались смотреть у меня дома фильмы. Я достал кассету с мюзиклом «Чары Господни», надеясь, что ему понравится музыка и мы поговорим с ним на эту тему. Но в последний момент он перезвонил и отменил встречу, объяснив, что заболел. Больше я его никогда не видел и не слышал.
  – А не делился ли Пит с вами какими-нибудь своими версиями относительно Кори? – осведомилась Клаудия. – Какой-то информацией, которую ему удалось раскопать о своем брате?
  Джейбс Джонс на мгновение задумался, и эта пауза напомнила Уиту о таланте проповедника, выжидающего. пока вся паства не подастся вперед, дабы не пропустить его следующего слова.
  – Пит допускал, что Кори, возможно, до сих пор жив. И находится в какой-то беде. Мне это показалось бессмысленным.
   Глава 20
  
  – Знаешь эту фразу: «А что бы сделал Иисус?» Я смотрела на Джейбса и думала: «А что бы подумал Иисус?» – сказала Клаудия.
  – Он лжет, – уверенно произнес Уит.
  – Докажи.
  – Зачем? Я и так знаю. Просто нутром это чувствую. Ради рекламы он готов на все. Если у Джейбса есть возможность связать свое имя со смертью известного человека, он сделает это обязательно.
  – Послушайте, ваша честь, доказательств того, что он лжет, у вас не больше тех, что свидетельствуют о лжи Фейс Хаббл. Или еще кого-нибудь, – быстро вставила Клаудия.
  – Так ты думаешь, что Фейс лгала нам?
  – Фейс Хаббл была напугана.
  – Не надо деликатничать.
  – Она угрожала моей семье, Уит. Очень тонко. Она намекнула, что мой отец может потерять свою лицензию на лов креветок.
  – Наверное, ты ее неправильно поняла.
  – Нельзя неправильно понять человека, который собирается лишить тебя или твоих близких средств к существованию. Я готова была ее просто прибить. – Клаудия свернула на 35-е шоссе, ведущее назад в Порт-Лео – Вчера вечером я почувствовала между тобой и Фейс Xаббл тайные вибрации.
  – Да нет. Просто мы с ней уже давно знакомы. Она беспокоилась о своем сыне.
  – Не позволяй своей дружбе влиять на твои суждения.
  – Я уже успел устать оттого, что вы с Дэлфордом постоянно указываете мне, как я должен делать мою работу.
  – Перестань обижаться.
  Уит на мгновение умолк.
  – Ладно, Клаудия, скажи лучше, что ты об этом думаешь.
  – Сейчас на кон поставлена твоя политическая карьера, Уит. Я знаю, что ты хочешь выиграть выборы, несмотря на то, что вкладываешь в предвыборную кампанию ничтожные усилия. Честно говоря, мне не доставит большого удовольствия выезжать на обследование трупов с этим куском сала, Бадди Биром. Я хочу сказать тебе только одно: если ты хотя бы намекнешь, что отдаешь предпочтение Хабблам, ты спекся. Я ни секунды не сомневаюсь, что им не помогут никакие усилия, чтобы удержать Велвет, если она решит рассказать всем о карьере Пита. Последствия этой новости будут очень серьезными, и тебе при ведении дела лучше заранее обо всем побеспокоиться.
  – Чтобы, в отличие от тебя, не начать на них охотиться, – сухо заметил Уит.
  Они проехали мимо большого щита с надписью: «Добро пожаловать в Порт-Лео – чудесное место на берегу залива», окруженного более мелкими указателями городских церквей, торговой палаты, клуба «Кивание»[245] и клуба «Ротари».[246]
  – Пока они не начнут охотиться на меня. Она угрожала мне и моей семье. И я не собираюсь терпеть эти выпады.
  – И все же я думаю, что ты ошибаешься насчет Фейс, – продолжал настаивать Уит.
  – Я не собираюсь ссориться с вами, ваша честь. – Клаудия повернула на городскую площадь и припарковалась перед полицейским участком. – Но почему Хезер Фаррел утверждает, что Пит обвинял Джейбса в смерти Кори? Понятно, что сам Джейбс нам этого не объяснит. И как Хезер вообще могла узнать о связи между Джейбсом и Питом?
  – Возможно, она знала Джейбса раньше, до знакомства с Питом.
  Клаудия пожала плечами.
  – Я разыщу мисс Фаррел и сама спрошу у нее.
  Уит повернулся к ней лицом.
  – Допустим, что Джейбс говорит правду. Пит думал, что Кори жив… Тогда где же он мог быть все эти годы?
  
  В кабинете Клаудии было тесно. У ее стола на скрипучем стуле сидел Дэлфорд; его лицо осунулось, глаза покраснели, заостренные кончики смазанных воском усов уныло обвисли. Уит уселся на стул перед столом Эдди Гарднера, поставив ноги на пачку каких-то бумаг, и с интересом наблюдал за мозговым штурмом в исполнении Клаудии и Дэлфорда.
  – Наиболее очевидный ответ обычно и оказывается правильным, – настаивал Дэлфорд. – Самоубийство.
  Клаудия покачала головой.
  – Пит жил на яхте, принадлежащей признанным криминальным авторитетам. Он хотел отобрать сына у своей бывшей жены и мог сорвать политическую кампанию матери. Он раскапывал историю, связанную с исчезновением брата, которое вполне могло быть убийством, и сделал обвинение в адрес преподобного отца, желающего стать телезвездой. Интересно, вы рассуждаете так же?
  – Да, можно смотреть на одни и те же кляксы и видеть при этом совершенно разное, Кло, – мрачно произнес Дэлфорд. – Пит был извращенцем. О каком будущем он мог мечтать? У нас есть заявление нескольких человек – причем от ребят, которые знали его лучше нас с тобой, – что он находился в депрессии и вообще был склонен к самоубийству.
  – Из-за вашего упрямства, – проворчала Клаудия, – я сама скоро готова буду покончить с собой.
  – Пит уже пытался убить себя несколько лет тому назад. Фейс Хаббл получила полицейский рапорт из Ван-Нуйса. Оказывается, он проглотил целую горсть таблеток и запил их водкой. – Дэлфорд прищелкнул языком. – Я подумал, Кло, что именно тебе нужно было бы обнаружить эту немаловажную подробность.
  Краска медленно залила щеки Клаудии.
  – Если вы не возражаете, мне хотелось бы взглянуть на этот рапорт.
  – Попытка одного самоубийства еще не означает повторного самоубийства, – вставил Уит.
  Из горла Дэлфорда вырвалось недовольное рычание.
  – Давайте только не морочить друг другу голову очевидными вещами, хорошо?
  Клаудия попыталась их рассудить.
  – Прежде чем вы начнете препираться, позвольте мне рассказать, что еще удалось выяснить. Пита дважды арестовывали в Калифорнии: один раз за пьянство в общественном месте, второй – за нарушение порядка и появление в обнаженном виде в общественном месте. Наверняка это произошло во время съемок одной из его эпопей на открытом воздухе. Его за это не посадили. Оба случая произошли более пяти лет назад. – Она перевернула страницу. – Досье на Велвет у полиции нет. Она рассказала мне во время дачи показаний, что Пит арендовал тот самый ноутбук на месяц у фирмы «Бэйуотер компьютере». Я позвонила владельцу и выяснила, что Пит его не возвращал. Ноутбук мы до сих пор не нашли. Я намерена вызвать аквалангиста для обследования дна у пристани. Возможно, его выбросили за борт.
  Дэлфорд нахмурился, но промолчал.
  – Проверку телефонных переговоров я поручила Фоксу. Большинство звонков было в Калифорнию с обратным вызовом, хотя за последнюю неделю Пит несколько раз звонил в Миссатук. Это где-то далеко на востоке Техаса. Никто не знает, где именно?
  – Первый раз о таком слышу, – пробурчал Дэлфорд. – Ладно, давайте предположим, что это убийство, – просто для того, чтобы сделать тебе приятное, Кло. Кого ты подозреваешь?
  . – Фейс Хаббл, – не задумываясь, ответила Клаудия.
  – Правильно. Уважаемого политика и мать, – сказал Дэлфорд. – Ты того же мнения, Уит?
  У Уита было такое чувство, будто он идет по зыбучим пескам в ботинках со свинцовыми подошвами.
  – Я не знаю. Бывший муж определенно представлял угрозу для выборной кампании. Пит был серьезно настроен бороться за опекунство, хотя никто не верит, что он действительно составил прошение.
  – Это лишь то, что мы знаем, – прервала его Клаудия. – и если грязного бельишка у Фейс было больше, чем у Пита, тогда все сходится.
  – Трудно себе такое представить, – фыркнул Дэлфорд.
  – Я бы скорее подумал на Джуниора Дэлоуча или кого-нибудь, кто на него работает, – задумчиво произнес Уит. – Если совершено преступление, нужно искать среди преступных элементов.
  – Глубокая мысль, – ехидно заметил Дэлфорд.
  – Раз уж вы считаете; что я игнорирую очевидные версии, тогда и вам нельзя игнорировать Дэлоучей, – осторожно парировал Уит. – Я должен сейчас идти. Правосудие и долг зовут меня. – Он встал и вышел.
  Дэлфорд подождал, пока за Уитом закроется дверь.
  – Хреновая работа, Клаудия. Прохлопать попытку самоубийства! Это совершенно не красит нас. – В его голосе, обычно протяжном и заискивающем, сейчас слышались твердость и металл.
  – Мне очень жаль. Я позвоню в полицию Ван-Нуйса прямо сейчас и получу от них подтверждение.
  – Думай, что делаешь, – посоветовал Дэлфорд. – У меня назначена встреча с мэром. Сообщи мне, если удастся что-нибудь выяснить. И не проколись снова, Кло. – Дверь за ним с шумом захлопнулась.
  «В кого ты, черт побери, превращаешься, Дэлфорд?» – додумала Клаудия. Она взяла трубку и попросила Нелду соединить ее с полицейским участком Ван-Нуйса в Калифорнии.
   Глава 21
  
  Во время перерыва на ленч Уит, подкативший к киоску, стоявшему рядом с кафе «Каспий», увидел перед заведением своей новой мачехи небольшую толпу.
  Бейб предупреждал Ирину, что среди населения побережья найдется немало отставных военных, которые, постоянно посещая русское кафе, могут дать выход своим патриотическим чувствам. В отличие от своего отца Уит считал, что большинство этих мужчин дружно двинутся (причем строевым шагом) заказывать у Ирины кофе, как только увидят ее саму – в черной мини-юбке и белой майке.
  Кафе «Каспий» было заполнено примерно на четверть, и в основном действительно бывшими военными. Но среди посетителей были также местные жители – служащие, художники, обычные пенсионеры, – которые все вместе живо обсуждали такие экзотические для американцев блюда русской кухни, как пирожки, голубцы, борщ со сметаной, медовые пряники и блины. Уит жалел, что не сделал вложений в популяризацию здесь сметаны, до того как Ирина открыла свое кофе: можно было бы прилично заработать. У нее также подавали и другие блюда: сэндвичи с жирной ветчиной, свежую рыбу, креветок и устриц прямо из бухты, а еще то, что она называла «биточки a la Russe» – гамбургеры, приправленные, разумеется, сметаной, луком и мускатным орехом. Для обывателей это неожиданно стало настоящим хитом.
  В отделке стен заведения была отдана дань как родине Ирины, так и стране, ее приютившей: великолепная цветная фотография статуи Свободы; портрет Петра I, репродукции элегантных яиц Фаберже и сидящие в ряд на полке крестьянские русские куклы; коллекция оправленных в рамки миниатюрных флагов Америки и Техаса. В окне висело несколько плакатов со словами: «Поддержим мирового судью Уита Мозли!» Вот тебе и Ирина – рожденная в Советском Союзе поборница демократии.
  Держа в руках чашку с дымящимся чаем, Ирина присела на стул по диагонали от него и убрала с лица непокорную каштановую прядь. Лицо у нее было замечательное. Воображение почему-то всегда рисовало Уиту русских женщин в виде старушек с платочками на голове, иссушенных солнцем и пищевыми добавками бесхозных моделей или мощных пловчих, пачками глотающих стероиды. Но Ирина радовала взгляд своим свежим, здоровым видом. Она была невысокого роста, с синими, как морские глубины, глазами и чувственным ртом.
  – Поезжай сегодня агитировать. – Она серьезно относилась к роли мачехи. – Бадди Бир пригнал на центральную улицу обклеенный своими предвыборными плакатами фургон, который постоянно курсирует туда-сюда.
  – Он предложил мне провести с ним дебаты.
  – И ты, конечно, согласился.
  – Нет. Я слишком занят настоящим делом. Но мне требуется твоя помощь.
  – Говори.
  – Я хочу поработать на твоем компьютере.
  – Не вопрос. Он нужен тебе прямо сейчас? – спросила она.
  – Если не возражаешь, я хотел бы забрать его после работы.
  – Без проблем.
  Ну почему этот русский акцент цепляет так, что ты мгновенно испытываешь возбуждение? Видимо, в свое время он зациклился на девушке Наташе из комиксов про лося Буллуинкла, нарисованных в причудливой эротической манере.
  Ирина вытащила из кармана связку звенящих ключей) сняла с кольца серебряный ключик и толкнула его по гладкой поверхности стола.
  – Это запасной. Закроешь, когда закончишь. А второе одолжение?
  – Я хотел бы, чтобы ты кое-кого поддержала, только об этом нельзя никому говорить.
  – Кого именно?
  – Ее зовут Велвет.
  – Похоже на кличку лошади.
  – Это не лошадь. Это подруга человека, который погиб. Она немного своеобразная, хотя и старается выглядеть дружески настроенной. Мы с ней встречаемся здесь за ленчем. Я представлю тебя ей.
  – Ты всегда ищешь заблудших, нуждающихся в помощи?
  – Только не говори отцу. Он опять начнет упрекать меня, что я не могу сосредоточиться на предвыборной кампании.
  Ирина нетерпеливо заерзала.
  – Не думай об этом. Иногда мне кажется, что я единственный человек, который знает тебя настоящего. Глупо, правда? – Она перегнулась через стол и невинно чмокнула его в щеку. – Какой ты внимательный мальчик, Уит.
  Хм. Мальчик… Этот мальчик старше ее самой. В кафе вошла Велвет. Уит помахал ей рукой, а затем представил Ирине.
  – Так вы мачеха судьи Мозли? – Велвет, одетая в обычные для туристов шорты-«бермуды» и бледно-желтую футболку, пожала им руки и села, не спуская с Ирины глаз. – Похоже, мне нужно ехать набирать людей в Россию.
  Я снимаю фильмы для обучения. По корпоративным заказам.
  Ирина вежливо улыбнулась и, извинившись, отошла. Потом она принесла высокие стаканы с чаем со льдом, приняла у них заказ на салаты и биточки и торопливо скрылась в кухне.
  – Значит, теперь вы снимаете обучающие фильмы? – поинтересовался Уит.
  – Я заключила небольшой договор с Фейс Хаббл: не открывать пока свой рот. Ради Сэма. Пит не хотел бы чтобы… ну… чтобы правда причинила ему боль.
  – Так вы теперь с Фейс закадычные подруги?
  – Я всем сердцем испытываю к этой сучке бесконечное отвращение. Но Сэм – хороший парень. Не хочу, чтобы ему было больно. Но мне также не хочется, чтобы они просто так списали Пита со счетов.
  – Как вы себя сейчас чувствуете?
  Велвет пожала плечами.
  – Я выплакала все слезы. Когда у вас будут результаты вскрытия?
  – Вероятно, сегодня. Самое позднее – завтра. – Он размешал чай. – Пит однажды уже пытался покончить с собой. Вы не сочли нужным сообщить нам об этом.
  – А, это… Он просто принял не те таблетки.
  – Десяток таблеток?
  – Он принял эти злосчастные пилюли, потому что я не взяла его в труппу для одной халтурной ленты, которую тогда снимала. За неделю до этого Пит подрался, и я была сыта им по горло. Знаете, он умел строить из себя примадонну, поэтому принял транквилизаторы и позвонил мне по сотовому, чтобы я отвезла его в больницу.
  Я не поверила, и к тому времени, когда приехала к нему, он уже отрубился. Если бы я не опоздала, нам не пришлось бы морочить себе голову с больницей. Я бы просто заставила его выблевать все. Мне и раньше приходилось совать свои пальцы в чужие глотки.
  – Так много самоубийц среди ваших коллег по цеху. Велвет снова пожала плечами.
  – Чаще других убивают себя психиатры. Так что не надо думать, будто у моих коллег не все в порядке с головой. Это не так.
  – Согласен. Как и я, вы являете собой точную, весьма уравновешенную представительницу нашего общества. – Он ничего не имел в виду, просто хотел немного подшутить над ними обоими, но, видно, попал в хорошо скрываемое больное место.
  – Ну да. Которые, как и положено точным, уравновешенным представителям этого общества, раскупают все наши фильмы.
  Принесли салаты под слоем тертого голубого сыра. Прежде чем продолжить разговор, Велвет подождала, пока отойдет официант.
  – Вы, вероятно, не знаете, какими эпитетами награждали меня эти уравновешенные типы, когда я принимала участие в радио-шоу или общалась с ними по интернету. Шлюха. Потаскуха. Через какое-то время это перестает действовать. – Она натянуто улыбнулась. – Я предпочитаю думать о себе как об инженере человеческих наслаждений.
  Он рассмеялся, потому что был уверен, что именно этого Велвет сейчас и хотела от него.
  – По крайней мере, таким способом я сама могу выбирать, как меня называть, Уит. Слово «шлюха» придумали мужчины, ибо им ничего не стоит втоптать в грязь любую женщину со здоровой сексуальной энергией. – Велвет слизнула с вилки голубой сыр; движения ее розового языка были медленными и продуманными. Уит подумал, что сейчас ряды пенсионеров в ресторане начнет косить цепная реакция инфарктов, но» к его разочарованию, никто так и не свалился со своего стула. – Поэтому вы и чувствуете себя неудобно, – продолжила Велвет. – Сейчас вы весь задергались, как мальчик.
  – Это не так.
  – Возбужденному мужчине необходим поцелуй впустую, – пояснила Велвет.
  – Это как?
  – В обычном кино в девяноста процентах случаев вы получаете просто поцелуй, и только. Актеры могут извиваться в постели, вставать в разные позы. Но это антисептическая сексуальность. В порнографическом кино имеет место поцелуй, после которого, уже через две секунды, актеры улеглись в постель и занялись делом. Я просто называю это «поцелуй впустую» – вроде поцелуй не получился. Но на самом деле все прекрасно получилось. Знаете, такие, как вы, для меня идеальная аудитория. Одинокий, немного скучающий, слишком респектабельный, чтобы обращаться к проститутке, но, вероятно, все-таки нуждающийся в сладком утешении.
  – Я вовсе не скучающий, – возразил Уит, чувствуя, что краснеет.
  – Уит, вы когда-нибудь видели хоть один из моих фильмов?
  – Нет.
  – А приходилось ли вам вообще смотреть порнографические фильмы? Только честно.
  – Да, – признался он. – Когда женился один из моих братьев, у нас был мальчишник, и там на видике крутился фильм для взрослых.
  – Если при его просмотре ваш маленький богобоязненный солдатик встал по стойке «смирно», мой дорогой, вы не имеете права бросать на меня высокомерные взгляды. Я даю вам и любому другому мужчине то, что смазывает ваши шестеренки. – Она еще больше понизила голос – Готова поспорить, что в вашем тихом, благочестивом городке под кроватями и во всяких тайных местечках спрятано подобных кассет больше, чем вы можете себе представить.
  – Что вы хотите этим сказать, Велвет? Что это занятие вам по душе?
  – Я просто хочу, чтобы вы не относились ко мне так, будто я занимаюсь чем-то чудовищно неправильным. Меня вовсе не переполняет тоска из-за того, что я делаю.
  – Однако Пит, предположительно, чувствовал всю эту тоску в связи с исчезновением своего брата; может быть, именно поэтому он обратился к порнографии?
  – Он снимался в кино для взрослых, потому что это забавно, – ответила Велвет бесстрастным голосом, удерживая вилку над перемешанным салатом.
  – Забавно? Вы тоже по этой же причине снимаете свои фильмы?
  Она не ответила и принялась за еду, отправляя в рот промокшие листья латука и уставившись в тарелку.
  – Бросьте вы эту диванную психологию.
  – Да просто… просто мне кажется, что вы слишком умны для этой профессии.
  Велвет пронзительно посмотрела на него.
  – О, неужели вы думаете, что в порнокино собрались одни придурки? Я работала с программистами, бухгалтерами, юристами… Людьми, которые хотели поучаствовать всего в одном фильме – просто так, для смеха, используя сексуально озабоченные дурацкие псевдонимы. Вы считаете, что они лучше, чем я, потому что занимаются порно мимоходом?
  – Нет, – ответил Уит. ~ Но я все-таки хочу понять, зачем вы с Питом снимали эти фильмы.
  – Зачем? А давайте я из вас сделаю звезду, – предложила она.
  – Я абсолютно уверен, что такой фильм меня бы разочаровал.
  – У вас хорошая линия скул. Это важно. Вы будете смотреться в камере.
  – И все-таки зачем? Просто хочу знать.
  – На это нет простого ответа, как в мыльных операх. Родители не били меня, отец не был со мной жесток, никакого штампованного дерьма для ток-шоу. – Велвет положила вилку. – Просто я представляла собой худший вариант для дочки проповедника. Мой отец был священником методистской церкви в Омахе. Я бы не возражала когда-нибудь вернуться туда и пожить немного более спокойной жизнью.
  – А ваша мама?
  – Она умерла, когда мне было четыре года. От волчанки.
  – Простите.
  – Я ее почти не помню. В памяти осталось лишь то, что она делала самый вкусный в мире лимонный пирог. Я сидела на полу в кухне, когда она его пекла, и ждала момента, когда мне разрешат облизать ложку. И еще она любила гардении. В нашем доме всегда пахло гардениями, пока она не умерла. – Велвет откинулась на спинку стула. – Мой отец женился на секретарше своей церкви просто потому, чтобы дать ребенку маму. Это была убогая старая корова, посещавшая школу секретарей Гитлера. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец уже умирал от рака. Он признался, что они спали с ней всего один раз. Вот так. После этого случая она не подпускала его к себе, потому что обладала чувственностью сушеной груши. Мне кажется, что все проблемы этого мира в том, что людям не хватает любви, или счастья, или оргазма.
  – О вашей маме… Моя мама бросила нас, когда мне было два года. И я ее больше никогда не видел, – сказал Уит. – А мой отец был горьким пьяницей, пока мне не исполнилось семнадцать.
  – Смотри-ка, так это вы должны были оказаться со мной по другую сторону от камеры, – сказала Велвет. – Поскольку все это – не наша собственная вина, а вина нашей семьи, правильно? Или все-таки нет? Ни в одном из принятых мною решений, Уит, я не виню ни моего отца, ни мою мать. Мне очень хотелось заработать кучу денег и снимать кино. К тому же я люблю секс.
  Уит представил себе маленькую девочку, сидящую в кухне, пропахшей лимонными корочками и гардениями, и пожал плечами, испытывая искреннее недоумение.
  – Я хотела пойти в киношколу. Стать Копполой в юбке, – продолжала Велвет. – Но это стоило денег, Уит, а я не могла пополнить свой банковский счет, работая официанткой, вытирая разлитое пиво или давая детям уроки алгебры. Я встретила парня. Он рассказал, как я могу заработать много наличных, используя вымышленное имя, и предупредил, что никто об этом не узнает. – Она помолчала. – Вот так я там и осталась. Мы сами строим для себя наши маленькие мирки, а потом никогда уже из них не выбираемся.
  – Вы имеете в виду, что, один раз свернув на порнографическую дорожку, вы уже не сможете устроиться на легальную работу в кино?
  – Судейская мантия неплохо скрывает вашу жестокость.
  – Вы считаете это жестокостью – указать на очевидное?
  Она промолчала.
  – Что вы будете делать после того, как пройдут похороны? – мягко спросил Уит.
  – Вернусь в Калифорнию. Найду еще одного парня, готового поднять свой член перед стоящей вплотную к нему камерой, и команду из пяти человек, которые при этом будут возиться вокруг него, ковыряясь в носу.
  – Не нужно, – выдавил он. – Не нужно этого делать.
  Велвет улыбнулась ему, но не обычной снисходительной улыбкой, которая время от времени появлялась на ее лице, а совершенно другой, теплой и, как ему показалось, искренней.
  – Черт возьми, Уит, вы готовы очаровать меня, чтобы спасти от самой себя?
  – Я просто подумал, что вы можете… больше никогда не делать эти фильмы.
  – Почему вы стали судьей? – неожиданно спросила она. – Вы относитесь к тому типу людей, которые являют собой пример свободомыслия. Кроме того, вы навряд ли чувствуете себя комфортно, когда судите других.
  – Мой отец устроил мне эту работу, – честно сказал Уит, и она, не удержавшись, рассмеялась.
  – Но теперь вы вжились в роль судьи, верно? Вы хотите, чтобы вас выбрали. Вы похожи на провинциального Джеральда Форда,[247] который хочет, чтобы все проголосовали за него, предоставив ему должность, которую до этого просто вручили как подарок. А почему?
  – Я никогда не хотел заниматься политикой. Я ненавижу эту часть моей работы. Но я считаю, что правда имеет большое значение, даже если эта маленькая правда касается мелких жалоб или нарушений правил движения.
  – И дознаний по факту смерти.
  – Да.
  – Вы похожи на буйвола, – вдруг сказала Велвет. – Вам нравится власть, Уит. Я вижу это по вашим глазам; они говорят: да, я судья, со мной шутки плохи. Я тоже люблю власть. Когда одинокий сексуально озабоченный мужик вставляет одну из моих кассет в свой видик, у меня появляется власть над его удовольствием. Я могу заставить его или трепетать от возбуждения, или сделать вялым и безвольным, словно шнурок. Я уверена, что в детстве у вас никогда не было власти. – Она улыбнулась – теплая, мягкая, пушистая кошка, готовая замурлыкать. – Младший из шести мальчишек, вы, наверное, всегда мучительно ждали своей очереди в туалет. Я намерена отказаться от своей власти не больше, чем на это готовы вы, Уит.
  Принесли биточки; на площадке под навесом появилась Ирина и сразу принялась болтать с Велвет, расспрашивая, гуляла ли та по пешеходной зоне и успела ли побывать в Художественном центре и Музее моря. Велвет отвечала ей неожиданно любезно, очень уверенно и выглядела при этом как честолюбивый претендент на вступление в Молодежную футбольную лигу. Затем Ирина оставила их, похлопав Велвет на прощание по руке и заверив новую знакомую, что была очень рада пообщаться с ней.
  Велвет крутила в руках небольшое меню с десертами прикрепленное зажимом над солонкой и перечницей.
  – А что, если… вы признаете это самоубийством, а потом появятся доказательства, что все на самом деле не так?
  – Я смогу открыть это дело и провести новое расследование. Но если результаты вскрытия будут предполагать самоубийство и, учитывая, что Пит уже пытался покончить с собой ранее, то…
  – Я уверена, что вы, так или иначе, выкрутитесь. Не станете же вы рисковать своей политической карьерой, чтобы помочь мне.
  – Тогда дайте мне хоть какую-нибудь зацепку. Может быть, вам известно, что Пит знал что-то такое, за что его могли убить? Что-то конкретное.
  Она покачала головой.
  – Знаете, отчего я вскакиваю по ночам? Мне все время кажется, что убийца Пита может вдруг решить, что я знаю то, что знал он. А я ничего не знаю. Не знаю!
  И он увидел в ее глазах страх, разъедавший ее изнутри, словно раковая опухоль.
   Глава 22
  
  Для Клаудии это был плохой день. Она получила подтверждение, что Пит – хотя и очень неловко – уже предпринимал попытку самоубийства. Ее бесило, что Фейс Хаббл была права. Во всем.
  В телефонной книге Порт-Лео по указанному Хезер адресу на Пэрис-стрит Клаудия действительно нашла имя Джуди Кэмерон. Мисс Кэмерон была преподавателем математики в средней школе Порт-Лео, но она никогда не слышала о Хезер Фаррел, и никаких временных жильцов у нее в доме не было.
  Поэтому Клаудия наспех перекусила в городе поджаренной на гриле креветкой и салатом из капусты и направилась на пляж «Маленький шалун», надеясь найти ее там. Две неряшливого вида девчонки, сидевшие на песке, которых Клаудия заметила еще вчера, заявили, что не знают Хезер и не видели ее.
  Затем она заехала к Хабблам – еще одна бесплодная попытка выяснить что-нибудь стоящее. Люсинда, Фейс и Сэм строго придерживались своих предыдущих показаний. Люсинда отвечала только «да» или «нет». Фейс Хаббл была вежлива, но не скрывала раздражения по поводу повторной дачи показаний. Клаудия сохраняла с ними дружелюбный, предупредительно твердый тон, но была не в духе и чувствовала себя разочарованной.
  «Ты не любишь Фейс Хаббл – ладно. Но проверяй каждого подозреваемого без предвзятости», – повторяла она себе.
  Затем она быстро вернулась в участок, чтобы заняться охотой на Дэлоуча. Позвонив в отделение полиции в Хьюстоне и Галвестоне, Клаудия сделала запрос в криминальную базу данных штата. На Томаса Дэлоуча-старшего, мужчины пятидесяти лет, имелось довольно пестрое досье: дважды представал перед большим жюри присяжных, но ни разу не был осужден. Вероятнее всего, он начинал в качестве исполнителя силовых акций в криминальной группе Монтойи, а затем и сам пришел к власти, когда босс и его сын погибли в нелепой автокатастрофе – их раздавил полуприцеп с грузом пива на участке хьюстонского шоссе 1-10. Томас Дэлоуч-старший вел себя достаточно скромно, но полиция подозревала, что примерно пять процентов всех наркотиков в районе Хьюстон-Галвестон проходило через его руки.
  Эти пять процентов тянули на миллионы долларов.
  Со следующим поколением у криминальной династии были связаны разные надежды. У Дэлоуча было двое сыновей – Томми-младший, или Джуниор, и Джо. Будущее Джо было многообещающим: парень посещал подготовительную католическую школу в Майами, поступил в колледж в Техасе, хотя, правда, не окончил его, предпочтя рано заняться семейным бизнесом. Полиция Галвестона подозревала его в двух убийствах, но расследованию препятствовало отсутствие тел и других доказательств. Джуниор продвигался в другом, иногда совершенно необъяснимом направлении. Несколько раз его арестовывали за мелкие нарушения, но всегда это заканчивалось лишь легким внушением. Один поддельный чек, заплыв в фонтане «Меком» в Хьюстоне в пьяном виде при большом стечении публики, посещение нелегальных собачьих боев в Галвестоне. Он с трудом окончил среднюю школу и даже не пытался поступать в колледж. Обо всем этом Клаудия собиралась доложить своему шефу.
  К ее удивлению, Дэлфорд, казалось, уже намного охотнее рассматривал потенциальную возможность причастности Джуниора к смерти Пита.
  – Что Джуниор Дэлоуч делает в Порт-Лео? – спросил он.
  – Одно из направлений легального бизнеса его отца касается двух небольших мотелей в Галвестоне. Они абсолютно чистые, и копы Галвестона от этого просто с ума сходят. Возможно, папаша собирается передать эту часть бизнеса Джуниору – так меньше риска. Джуниор вместе со своим напарником по имени Энсон Тодд рассказал судье Мозли, что они занимаются реконструкцией Морского Рая. Судья Мозли уверен, что они оба лгут относительно своего местонахождения в ночь, когда погиб Пит.
  – Я убежден, что Дэлоучи отмывают свои грязные деньги через так называемый легальный бизнес вроде сдаваемого в аренду жилья. – Дэлфорд задумался, прикоснувшись пальцем к губам. – А полиция знает, каким образом Дэлоучи поставляют наркотики в Хьюстон?
  – Вероятно, каналов здесь несколько. Скорее всего, партии поступают из других районов Техаса, Мексики, а также со стороны залива.
  – И все-таки, почему Джуниор обосновался здесь? Вряд ли Порт-Лео интересует его в качестве рынка сбыта. Разве что ловцы креветок да пенсионеры вдруг начнут искать свое счастье в кокаине, – заметил Дэлфорд.
  – Зато у нас есть судоходные бухты. Тихие пляжи. И все это всего лишь в нескольких часах езды от южного пригорода Хьюстона, близко от Падре и всех тамошних туристов. И намного меньше полицейских.
  Дэлфорд нахмурился.
  – Ты считаешь, что Джуниор намерен заниматься контрабандой наркотиков?
  – Джуниора могли заслать туда, где он может нанести меньше всего вреда. Детективы из Хьюстона говорили мне, что там его воспринимают как переросшего, плохо воспитанного ребенка.
  – Даже если окажется, что Пит покончил с собой, мы должны знать все об этих людях. Присядь на минутку Клаудия села в ожидании очередной Лекции мудрого наставника.
  Дэлфорд положил ладони на стол.
  – Клаудия, я верю в тебя. Но тебе нужно определенно поработать над собой – я имею в виду умение ладить с людьми.
  – Не поняла.
  – Почему ты пристаешь к Хабблам по поводу их показаний?
  – Ни к кому я не пристаю. До сегодняшнего дня я с ними вообще не разговаривала. Мне просто хотелось еще раз, вместе с ними, просмотреть их показания, на случай если они вдруг решат что-нибудь добавить.
  – Они не собираются этого делать. Я не хочу, чтобы с сенатором и ее семьей обращались как с преступниками.
  – Я и не делала этого.
  Дэлфорд устало потер глаза рукой с короткими крепкими пальцами. Она вдруг увидела, что сейчас он выглядел на десять лет старше, чем это было всего неделю назад. В прошлом году у него было подозрение на рак, и ее внезапно охватило беспокойство за него. Сейчас он казался стариком.
  – Вы в порядке? – спросила она.
  – Все нормально. Просто устал. – Дэлфорд откинулся на спинку стула и пристально посмотрел на нее. Его челюсти сжались. – Я отстраняю тебя от руководства расследованием по этому делу.
  Клаудия застыла.
  – Почему?
  – Потому что в нашем участке мы в первую очередь должны быть профессионалами, а ты, похоже, таковым не являешься.
  – Как это? – «Не сходи с ума, оставайся спокойной», – подумала Клаудия, чувствуя, как по спине потекла струйка пота.
  – Ты явно не любишь Фейс Хаббл, и это мешает тебе объективно смотреть на дело. Кроме того, учитывая вероятную огласку, будет лучше, если расследование возглавит Гарднер. Ты можешь продолжать работать по этому делу, но под его руководством. Я уже послал Гарднера в Корпус-Кристи за результатами вскрытия.
  Клаудия слышала, как резко звучит ее голос:
  – Это незаслуженно, Дэлфорд. Вы раньше никогда так со мной не поступали.
  – Оборонительная тактика тебе не идет. Я уже принял решение.
  Она сидела оглушенная.
  У Дэлфорда зазвонил телефон. Подняв трубку, он произнес:
  – О да, конечно. Я забыл. Я пришлю сейчас Клаудию. – Шеф жестом показал на голубой листок, висевший на стене. На фотографии была запечатлена Марси Энн Бэлью. – Здесь мать той пропавшей девушки из Луизианы. Может, поговоришь с ней?
  – Это дело шерифа. – «Дело Дэвида, если быть точным», – подумала Клаудия.
  – Технически – да, но она хочет знать, что мы тут, в городе, делаем в этом направлении. – Дэлфорд пожал плечами. – Может, тебе лучше сосредоточиться теперь на чем-то другом?
  – Я поговорю с ней, – ответила Клаудия, решив, что это лучше, чем сидеть здесь и выслушивать незаслуженные упреки.
  Но это было еще не все.
  – Кстати, – сказал Дэлфорд, – ее сопровождает твой бывший.
  
  Дэвид сидел абсолютно прямо, словно шомпол проглотил; его ковбойская шляпа «стетсон» лежала у него на коленях. Когда говорила миссис Бэлью, его взгляд переходил на Клаудию; та же пыталась сосредоточиться на словах несчастной женщины.
  – Марси действительно очень хорошая девочка. Эта татуировка в виде розочки – просто дурачество. Я уже начала собирать деньги на то, чтобы свести ее, как только дочь согласится. Марси, поверьте, очень славная. – Миссис Бэлью неловко сидела на самом краешке стула.
  – Я в этом нисколько не сомневаюсь, – мягко произнесла Клаудия.
  – Мне бы очень хотелось сказать, что я не испытываю желания надоедать вам, но, признаться, у меня как раз твердое намерение надоедать всем своей проблемой.
  – Вы определенно никому здесь не надоедаете, и, поверьте, у нас в округе делается все, чтобы разыскать вашу дочь, – сказал Дэвид и кивнул в сторону Клаудии. – Мы с детективом Салазар привыкли работать вместе, и я уверен, что мы сможем найти вашу девочку.
  Господи, когда это ты был так внимателен ко мне? Клаудия открыла папку с копией дела Бэлью, которую принес с собой Дэвид. Сверху лежала та же фотография, что была напечатана на листовках. Снимок был сделан, по-видимому, в отделе какого-то убогого универмага, судя по фону в виде осеннего пейзажа и какой-то фермы. У Марси были коротко подстриженные рыжеватые волосы, слегка неровные зубы, тонкие губы и бархатистая, как персик, кожа.
  – По этим листовкам пока ничего? – спросила у Дэвида Клаудия. Он покачал головой и перевел свой подчеркнуто сочувствующий взгляд на мать девушки.
  Миссис Бэлью судорожно сглотнула. Это была строгая женщина, розовощекая, с рыжими вьющимися волосами и очень длинными ногтями, выкрашенными в яркий лиловый цвет. На ней были брюки цвета хаки и хлопчатобумажная блузка – так обычно одеваются для похода по магазинам, а не для того, чтобы обивать пороги в поисках своей пропавшей дочери.
  – Знаете, у нас в Дэшей все говорят, что Марси просто сбежала из дому, но я в это не верю. Да, она однажды уже убегала, но это было после грандиозной ссоры; к тому же тогда дочь предупредила меня, что уходит. Я позволила ей это сделать, и девочка две ночи провела в Новом Орлеане. А потом у нее кончились деньги и она вернулась домой, к своей мамочке. – Миссис Бэлью, утомившись от такого длинного монолога, часто заморгала. – Сейчас Марси ни с кем не встречается, поэтому я не думаю, что она сбежала с мальчиком.
  – И ни у кого из ваших родственников или среди друзей нет знакомых в Порт-Лео? – спросил Дэвид. Он продолжал поглядывать на Клаудию, и она подумала: «Не стоит использовать горе этой женщины только для того, чтобы на метр приблизиться ко мне».
  – Нет, ни у кого.
  Клаудия допускала, что эта девушка могла втайне от родителей отправиться на побережье, чтобы отдохнуть, потом потеряла свой кошелек и, возможно, решила добираться автостопом. А может быть, пристала к какой-нибудь развеселой компании бездельников на яхте, которые курсируют между Галвестоном и островом Падре. Она надеялась, что все могло случиться именно так.
  Скажите, будут еще раз прочесывать бухту тралом? – поинтересовалась женщина.
  – Вероятно, нет, мэм, – ответил Дэвид, – если у нас не появятся для этого новые основания.
  – А поиски Марси продолжатся?
  – Думаю, нет, пока у нас не будет каких-либо доказательств, указывающих на то, что она действительно остановилась в нашем округе, – сказала Клаудия.
  Плечи миссис Бэлью поникли.
  – А вы абсолютно уверены, что ваша дочь никого не знает в Порт-Лео? – спросила Клаудия.
  – Иногда она проводила время в баре с мальчиками, которые были не из местных. Но Порт-Лео она при мне никогда не упоминала.
  Клаудия задумалась. Никакой подсказки и свидетелей. К тому же у девушки не было ни малейших оснований вообще находиться здесь. Но она не могла отпустить эту женщину ни с чем и поэтому попросила:
  – Расскажите мне о Марси.
  Миссис Бэлью показала на папку.
  – Но у вас же есть вся информация о ней…
  – Конечно. Но будет больше пользы, если я услышу это от вас. Вы живете в Дэшей. Как давно вы поселились там.
  – Уже три года. Раньше мы жили в Шривпорте. Но в Дэшей мне предложили работу в креветочном ресторане моего кузена, и он обещал через пару лет сделать меня полноправным партнером.
  Ловля креветок была очень распространена на побережье Луизианы; это занятие кормило людей и в Порт-Лео. Было ли это простым совпадением? Клаудия потянула к карте: Дэшей находился довольно далеко от береговой линии Луизианы, почти у границы с Техасом.
  – Марси работала?
  – Настолько мало, насколько это было возможно, – машинально ответила миссис Бэлью и вдруг залилась слезами. Это были прерывистые, тяжелые рыдания, набравшие силу от длительного сдерживания.
  Клаудия торопливо обошла вокруг стола, присела рядом с женщиной, обняла ее и вложила ей в руки бумажную салфетку. Дэвид теребил поля своей шляпы, сохраняя невозмутимый вид, но его лицо, усыпанное веснушками, побледнело.
  – Простите, – выдавила из себя миссис Бэлью, когда рыдания немного утихли. – Простите, простите меня.
  – Вы все правильно делаете, – успокоила ее Клаудия.
  – Я всегда говорила дочери, что она недостаточно много работает и очень ленива. Господи, а сейчас я боюсь, что ее нет больше в живых, и мне стыдно вспоминать эти упреки. Это испортило наши отношения. Честно говоря, я злилась на нее, просто с ума сходила из-за того, что Марси мало работает. – Миссис Бэлью сделала громкий долгий выдох и вытерла щеки и нос.
  – Расскажите мне о работе Марси. – Клаудия пододвинула свой стул поближе к женщине.
  – Она устроилась санитаркой в доме для престарелых в Дэшей: меняла постельное белье, мыла полы, кормила стариков с ложечки. Она работала либо там, либо в команде активистов нашего прихода, в жару и холод. Но своих клиентов она любила, особенно пожилых дам. Марси рассказывала мне, что, когда к ним в дом приезжал новый вдовец, все эти пожилые женщины дружно начинали кокетничать. – Миссис Бэлью снова вытерла глаза. – Дочка говорила, что может сделать последние дни их жизни счастливыми, подсыпав им в еду виагру.
  – Как называется этот дом для престарелых?
  – «Мемориальные дубы».
  Это вызвало у Клаудии недоумение: неужели этично использовать слово «мемориал» в названии учреждения, предназначенного для тех, кто доживает свой век?
  – Вспомните подробно тот день, когда Марси пропала.
  – Это было тридцатого сентября; она работала на своей смене – с двенадцати дня до десяти вечера. Обычно она шла оттуда прямо домой, принимала душ, чтобы смыть с себя запах хлорки, а потом отправлялась в бар. В тот вечер моя дочь так и не вернулась.
  – Значив, последней ее видел персонал дома для престарелых?
  – Да. Ее начальница сказала, что она ушла примерно в десять минут одиннадцатого. Марси задержалась, чтобы помочь пациенту, который вырвал прямо на себя. – По тому, как задергалась нижняя губа миссис Бэлью, было понятно, что в голову ей пришел неизбежный вопрос: «Если бы Марси была такой ленивой, какой привыкла видеть ее собственная мать, и не задержалась бы еще на эти десять минут, может, она избежала бы своей страшной участи?»
  – Из ее вещей ничего не пропало?
  – Нет, все осталось дома. Машину Марси нашли примерно в десяти милях, на парковке возле торгового центра. Но она этот центр ненавидела. Дочь никогда туда не ходила, поэтому я не знаю, зачем она это сделала в тот вечер.
  Плохо, очень плохо. Клаудия все больше утверждалась в мысли, что девушку похитили и, вероятно, убили. Но каким образом и почему ее документы оказались в Порт-Лео, в нескольких сотнях километров от того места?
  Дэвид важно прокашлялся, но ничего не сказал.
  Клаудия снова посмотрела в записи. В кошельке, который нашли на дороге недалеко от Порт-Лео, была кредитная карточка и тридцать три доллара наличными. Очевидно, девушку убили недалеко от Дэшей, хотя полиция Луизианы не нашла там никаких ее следов, а затем убийца или его помощник приехал в Порт-Лео, где и выбросил кошелек Марси Бэлью вместе с находившимися в нем деньгами на дорогу.
  – Мы отследили перемещения зарегистрированных в округе Энсайна лиц, когда-либо совершавших преступления на сексуальной почве. Выяснилось, что никто из них не ездил в Луизиану в интересующее нас время и не имел никаких связей с Дэшей. Таким образом, пока мы ничего не нашли, – сказал Дэвид.
  От слов «преступления на сексуальной почве» лицо миссис Бэлью побелело.
  – Дэшей находится слишком далеко, чтобы кто-то специально отправился туда совершать преступление против незнакомого человека, – заметила Клаудия. – Здесь, скорее всего, какая-то другая связь.
  – Я не могу придумать ни одной, – печально произнесла миссис Бэлью. Следующие сорок минут Клаудия Расспрашивала бедную мать обо всем, что касалось жизни ее дочери: старые приятели и школьные друзья Марси, бывшие коллеги по работе, хобби и привычки девушки. Дэвид практически не задавал вопросов.
  Миссис Бэлью принялась перечислять интересы Марси:
  – Она любила смотреть кабельное телевидение, всякие фильмы: ей нравилось, когда там показывали борьбу и еще фигурное катание – такое, в красивых костюмах.
  – Борьбу? Может, она смотрела когда-нибудь выступления Джейбса Джонса? – спросила Клаудия.
  Лицо миссис Бэлью просветлело.
  – О да! Тот парень, который потом стал проповедником? Конечно, она смотрела его шоу. Она была его большой поклонницей.
   Глава 23
  
  Достопочтенный судья Мозли с трудом подавил желание ограничить время рассмотрения мелких жалоб с помощью кухонного таймера. Наблюдение за перебранкой братьев Августин не доставляло ему удовольствия. Все это было похоже на прокручивание фильма о буйном прошлом собственной семьи Уита, где шестеро братьев постоянно вели войну из-за того, что кто-то съел чьи-то чипсы, кто-то стер запись матча за суперкубок по американскому футболу, а еще кто-то вымазал салом чьи-то простыни.
  Предметом спора между Августинами, которые в интеллектуальном развитии друг друга стоили, был самодельный гриль для барбекю. Обе стороны приводили аргументы в свою пользу, причем в такой форме, что на любом низкопробном ток-шоу это обеспечило бы им просто море почитателей.
  – Дайте мне разобраться, – сказал Уит. – Тони, ты изготовил этот гриль своими руками, правильно?
  – Чертовски правильно, сэр. – Тони Августин кивнул. Он был на год старше Уита и в младшей средней школе слыл хулиганом; сейчас он вдруг понял, что может искупить вину за прежние прегрешения. – В поте лица своего, судья.
  – Но ты использовал материалы Клиффа, не так ли?
  – Так, ваша честь, – откликнулся Клифф Августин. Он никогда никого не выталкивал из очереди в столовую и считал это основанием для морального превосходства. – Я потратил свои деньги на материалы: кирпичи, сетку, проволоку…
  – И теперь ты, Тони, на основании того, что не было бы никакого гриля без твоего, несомненно, высокого мастерства, – этот сарказм просто не мог пройти незамеченным мимо ушей секретаря суда, констебля, самих Августинов и нескольких зрителей, ожидавших рассмотрения собственных дел, – хочешь забрать его.
  – Ну да, хочу, – буркнул Тони, громко сглотнув. – То есть мы собирались пользоваться им вместе, но сейчас наши жены не ладят между собой. Это действительно классный гриль, делает такие ребрышки, которых вы точно никогда не пробовали. – В голосе Тони сладко прозвучал намек на взятку. Уит подумал, что, если дело решится в пользу Тони, у его дверей неизвестно откуда вдруг может появиться тарелка с божественно вкусным мясом.
  – Просто смешно, что два взрослых брата не могут решить этот вопрос сами, – сказал Уит. – Вы понапрасну тратите время судьи, мальчики. Поэтому за мое решение можете называть меня просто – Соломон. Я присуждаю разделить этот гриль поровну, на две равные части. Тебе, Клифф, достанется правая половинка, а тебе, Тони, левая.
  – Но он же тогда сломается! – взорвался Тони.
  – Вы что, с ума сошли? – поддержал его Клифф.
  – Поосторожнее с выражениями, – промямлил констебль Ллойд Брандрет, следивший за порядком в суде.
  – Простите, ваша честь, – с неожиданной кротостью обратился к Уиту Клифф. – Пожалуйста, простите меня.
  – Либо возможен вариант «Б», при котором вы вдвоем решите этот вопрос мирным путем прямо здесь, – продолжал Уит. Оба Августина молчали.
  – Ладно, тогда мой приговор таков: помощники шерифа выполнят это решение при первом же…
  – Подождите! – завопил Клифф. – Пожалуйста, ну пожалуйста, судья. Подождите. Все правильно – сделал его Тони. Пусть он берет этот гриль себе. Не смогу смотреть, как его поломают.
  Тони энергично заработал локтями, принявшись выплясывать жигу.
  Уит стукнул судейским молотком и указал им на Тони.
  – Прекратить это празднование! Сейчас же!
  Руки Тони опустились, но бедра продолжали вихлять в победной пляске.
  – Тони, если твой брат разрешает тебе забрать гриль, я настоятельно предлагаю разработать план того, как со временем возместить ему стоимость материалов, будь то деньги или бартер. Возможно, ты мог бы накормить брата и его семью тем жареным мясом, которым ты тут хвалился. Тебе нужно быть хорошим братом. Понятно?
  Тони в конце концов кивнул – удивленно, но с явным удовлетворением.
  – Отлично. Дело закрыто.
  Секретарь протянула судье Мозли папку с очередным делом: соседи спорили по поводу права собственности на газонокосилку. В течение следующего часа Уит рассмотрел еще четыре дела. В зал суда проскользнула Пэтси Дачемп и села в последнем ряду. Когда с делами было покончено и зал опустел, Пэтси подошла к судейскому креслу и пододвинула Уиту папку.
  – Здесь вырезки из газет о Кори Хаббле, которые ты просил, Уит, – сказала она.
  – Спасибо. За мной выпивка.
  – Мне бы хорошее интервью по делу Хаббла.
  – Прости, Пэтси, пока не могу. Вот-вот должны передать заключение от патологоанатомов. – Он сунул папку под мышку и пообещал перезвонить ей, как только у него появятся свежие новости.
  Уит быстро проскочил по коридору к своему кабинету, расслабившись наконец после рассмотрения сегодняшних дел. Пять дел в мировом суде заняли всего час. Избиратели не могут пожаловаться, что судопроизводство в округе Энсайна осуществляется медленно, черт возьми! Возможно, ему следовало бы сделать этот факт краеугольным камнем своей кампании.
  Уит открыл дверь кабинета и обнаружил там Сэма Хаббла, который сидел перед столом, понурив голову и сложив руки на коленях.
  Юноша медленно поднялся.
  – Здравствуйте, судья Мозли. Найдется у вас минутка?
  – Конечно, Сэм. Как ты?
  – Держусь. Я тут немного не в себе по поводу моего отца.
  – Это вполне понятно. – Язык вдруг стал маслянистым и жирным. Уит сел за стол, разгладил свою мантию и постарался, чтобы на его лице не появилось и намека на выражение, сообщавшее: «Я сплю с твоей матерью». – Я понимаю, что это тяжелое испытание для всей вашей семьи.
  Интересно, какую заезженную банальность можно выдать еще?
  – Мне хотелось бы поговорить с вами о моем отце. Вот какая штука… Я не мог этого сделать, когда рядом были мама и бабушка. Если вы посчитаете нужным, можете позвонить им и рассказать о том, о чем я умолчал. – Тон парня был решительным. Сэм был похож на Пита: широкоплечий, высокий, худощавый, с копной каштановых волос. Он унаследовал карие глаза с прямым взглядом от Фейс, а о Люсинде Уиту напоминал тонкий разрез его рта.
  – Ну что ж, давай поговорим.
  – Я очень сожалею о том, что сделал, – глухо произнес Сэм, и внутри у судьи Мозли все оборвалось. – Мой отец застрелился. Я знаю, потому что… это я обнаружил его тело. Первым. Не та девушка.
  Через полуприкрытые жалюзи в комнату ворвался луч света, и в образовавшихся полосках теней Сэм напомнил Уиту потерянного Кори, сжавшегося и сломленного.
  – Я не хотел никому говорить, – сказал Сэм. – Но я не могу поступить так с бабушкой, позволить ей думать, что… отца убили. – Он проглотил подступивший к горлу комок. – Я отправился на яхту в понедельник вечером, чтобы увидеться с ним.
  – Он знал, что ты собираешься прийти?
  – Нет. Я просто хотел поговорить с отцом. Мне иногда казалось странным сознавать, что большую часть моей жизни он отсутствовал, а сейчас находится всего в нескольких милях от меня.
  – Вы с ним ладили?
  Сэм пожал плечами.
  – Он был не таким плохим, каким казался мне раньше. Но он бросил нас с мамой. И я не собирался прощать ему это. Да, я вполне мог ладить с ним, но простить – никогда. Думаю, он догадывался обо всем. – Сэм вынул из кармана листок бумаги и положил его на стол перед Уитом.
  – Я пошел повидаться с ним примерно в восемь тридцать. На яхте стояла мертвая тишина. Когда я поднялся на борт… я нашел его там. – Голос его задрожал, но Сэм продолжал: – Я повел себя глупо. Пытался разбудить его, но он уже был мертв. Его кожа… она была еще теплой. – Сэм вытер губы тыльной стороной ладони. – Я как будто окаменел, не знал, что мне делать. Затем я увидел записку. На тумбочке у кровати.
  – Значит, ты не был дома с мамой, как зафиксировано в твоих показаниях?
  – Нет. Я ушел тайком; рядом с моим окном есть решетка. Можно потихоньку спуститься, и никто не заметит. Мама не знала, что я уходил. Мне жаль, что я соврал во время дачи показаний. Я просто не знал, как поступить. – Его голос сорвался, и он сквозь слезы прошептал: – Посмотрите, что написал мой отец.
  Уит достал из коробки салфетку и протянул ему, а сам осторожно развернул записку. Она была напечатана на компьютерном принтере.
  «Я вернулся домой в надежде поправить то, что когда-то сломалось во мне, но не смог этого сделать. Мама, прости меня за ту боль, которую я причинил тебе, и за то, что я сделал с Кори. Я убил его. Я не хотел, но все-таки сделал это. Тогда, много лет назад, мы поссорились из-за того, что он принимал наркотики. Я ударил его, он упал и ударился шеей как раз о перила лестницы. Он умер сразу, не прошло и минуты, и меня охватила паника. Прежде чем ты вернулась в город, я увез его тело к острову Святой Маргариты, привязал к нему большой груз и утопил.
  Все эти годы я пытался убить эту боль, совершая всякие неправильные вещи, но больше не хочу так жить, да и не могу. Сэм и Фейс, простите меня, пожалуйста. Я люблю вас обоих. Велвет – у меня просто нет слов. Всего тебе. Мама – удачи тебе на выборах, надеюсь, что прекращение моих страданий не смешает тебе карты. Все эти годы ты не могла повлиять на меня, поэтому никто не может винить тебя в том, что случилось с твоим сыном. Просто я чувствую себя по-настоящему несчастным, когда вижу, во что превратилась моя жизнь. Сэм, все это не имеет к тебе никакого отношения. Ты отличный парень, и я люблю тебя. Мне очень жаль. Простите меня, пожалуйста, за все. Пит».
  Уит положил письмо на стол, чувствуя, что его начинает подташнивать.
  – Тебе придется дать в полиции новые показания, Сэм.
  – Я знаю. Но для начала я пришел к вам… Мама сказала, что именно вы решаете, было ли это самоубийство или нет. Вы пойдете вместе со мной в полицию?
  – Конечно. Но скажи честно, почему ты скрывал эту записку, почему не сказал о ней раньше? Там, на пристани, было полно людей, которым можно было рассказать об этом.
  – Я знаю. Просто… Я не хотел, чтобы все знали, что он сделал со своим братом. Я растерялся, подумав вдруг о бабушкиных выборах, о том, что это плохо отразится на них. Моя бабушка… она бы убила меня… Но это не помогло. Я имею в виду, говорить неправду.
  – Что случилось после того, как ты нашел… – Уит чуть было не сказал тело, но сумел быстро перестроиться» – как ты нашел записку?
  – Несколько минут я оставался там, с ним. – Сэм опустил глаза. – Я знаю, что это звучит странно, но я не хотел, чтобы отец был один. Мне казалось неправильным оставлять его одного. Я думал позвонить в полицию, но потом решил, что в связи с предстоящими бабушкиными выборами мне, вероятно, лучше не фигурировать в новостях. Поэтому я просто ушел, ушел с яхты и пристани. – Он вытер свой хлюпающий нос. – Дерьмовая ситуация. Теперь у меня будут большие проблемы, да?
  – Давай позвоним в полицию, а потом твоей маме. – Уит поднял трубку и набрал номер участка. Клаудии не было на месте, но его звонок перевели на Дэлфорда.
  У Дэлфорда вырвался длинный вздох.
  – Ну вот, я же говорил всем вам, что это самоубийство, а вы с Клаудией все время препирались со мной.
  – Сэм у меня, но, если он будет давать показания, нужно, чтобы присутствовала его мать.
  – Разумеется. Я позвоню Люсинде и Фейс прямо сейчас.
  – Спасибо. Мы будем у вас через минуту, – сказал Уит и повесил трубку.
  – Простите меня, – угрюмо произнес Сэм, наблюдая как судья кладет предсмертную записку в картонную папку.
  Небо было ослепительно синим, и свежий ветер с залива обвивал мантию Уита вокруг его ног. Сэм прикрывал глаза от яркого солнечного света рукой.
  Внезапно у Мозли возник вопрос:
  – Не заметил ли ты на яхте отцовский ноутбук?
  Сэм покачал головой.
  – Я не видел там компьютера.
  – А твой отец когда-нибудь обсуждал с тобой проект своего нового фильма?
  Сэм снова отрицательно покачал головой.
  – Он никогда не говорил со мной о своей работе. Знаете, он снимал учебные фильмы для водителей.
  – Да, – ответил Уит. – Я знаю.
  Они перешли улицу и направились к полицейскому участку.
  
  – Вот и хорошо, – сказал Уит, после того как Сэм устроился в кабинете Дэлфорда. Мать и бабушка парня еще не приехали, но были уже в пути. Уит и Дэлфорд вышли в комнату отдыха.
  Дэлфорд трясущейся рукой налил себе кофе.
  – Господи, какое облегчение. Сегодня я буду спать намного лучше.
  Уит скрестил руки на груди.
  – Вы ведь, надеюсь, проверите эту записку на наличие там отпечатков пальцев Пита?
  – Все, Уит, самореклама закончена.
  – Записка напечатана, а не написана от руки. А его ноутбук так до сих пор и не найден. Или я должен поверить в то, что он сначала напечатал предсмертную записку, а потом утопил компьютер с пристани?
  Дэлфорд хотел было поспорить, но затем пожал плечами.
  – Черт возьми, как с тобой трудно. Ладно. Скажу Гарднеру.
  – А почему не Клаудии?
  – Теперь это дело ведет Гарднер, – сквозь сжатые зубы произнес Дэлфорд. – Здесь уже почти нечего делать, коллега.
  Дэлфорд был прав. Уит ушел. Ему не хотелось встречаться сейчас с Фейс. Он направился к своей машине, по пути стаскивая мантию. Бросив ее на заднее сиденье и проехав полквартала, он оказался у своего бывшего кафе, где взял себе двойную порцию шоколадно-миндального. Уит уже доедал свое мороженое, когда у него запищал пейджер. Его вызывала служба медицинской экспертизы округа Нуэсес.
   Глава 24
  
  – В этом не должно быть никакой неловкости, – сказал Дэвид. Он пригладил свои влажные волосы ладонью.
  Пальцы Клаудии продолжали бегать по клавиатуре компьютера.
  – Конечно, не должно быть. Но будет именно так. – Она закончила набирать рапорт и сохранила его копии на жестком диске и дискете.
  – Я не хочу, чтобы ты чувствовала себя неудобно, – продолжал он.
  Она вынула дискету из компьютера.
  – Это не так.
  – Так что тебя беспокоит? – Он снова пригладил волосы. – Когда ты бесишься, то не даешь этому выхода, замыкаешься в себе. Но я же чувствую, что у тебя внутри все кипит.
  «Он больше не твой муж, и ты совершенно не обязана обходить острые углы для поддержания мира», – подумала Клаудия и ответила:
  – Мне кажется, что ты использовал разговор с этой бедной женщиной, для того чтобы увидеться со мной.
  Дэвид рассмеялся.
  – Ну а ты не слишком много о себе возомнила?
  – Я ошибаюсь?
  – Я ее к тебе не тянул. Она хотела поговорить с кем-то из полицейского участка Порт-Лео, и Дэлфорд указал на тебя. Но я совершенно не жалею, что повидался с тобой.
  – Дэвид, а тебе не больно? Тебя не задевает, что я не хочу снова выходить за тебя замуж?
  – Так ты хотела причинить мне боль?
  – Конечно нет.
  Губы его сжались.
  – Разумеется, мне больно, даже очень. Я жутко скучаю по тебе, когда прихожу домой и остаюсь там один на один с телевизором. Но ведь ты сама говорила, что нам, так или иначе, предстоит еще сталкиваться друг с другом.
  От неожиданной нежности в его голосе по ее коже пробежали мурашки.
  – Что ж, я думаю, что нам лучше не злоупотреблять этим. Цель развода заключается в том, чтобы находиться порознь.
  – Неужели все было настолько плохо? Может, ты меня просто ненавидела? Скажи. – Он часто заморгал. – Я действительно хочу это знать. Я хочу выяснить… что я делал не так.
  Клаудия прикоснулась к его руке.
  – О Дэвид. Нет, все было не так уж плохо, и я никогда не испытывала ненависти к тебе, – сказала она. – У меня такое чувство, что мы поженились с тобой только потому, что все говорили, какая мы прелестная пара. Но этого оказалось недостаточно. Я знаю женщину, которая готова подхватить тебя прямо сейчас, потому что тЫ хороший парень. И пусть я останусь в унылом одиночестве, но я не тот человек, который нужен тебе.
  Он аккуратно надел свою шляпу, и она заметила, что в его глазах блеснули слезы, хотя он никогда при ней не плакал.
  – Ладно, спасибо. Я действительно просто хотел знать, – сказал он.
  В дверях Дэвид столкнулся с улыбающимся Эдди Гарднером, и они по-приятельски поздоровались. Эдди положил на стол Клаудии листок с ксерокопией, прихлопнув его рукой.
  – Предсмертная записка. С отпечатками пальцев Хаббла и его сына, – сказал он. – А еще она объясняет дело Кори Хаббла.
  Клаудия прочитала ее.
  – О Боже. Они собираются искать тело Кори?
  Эдди пожал плечами.
  – Хабблы попросили, чтобы мы не показывали эту записку прессе. Я думаю, что береговая охрана или парковая служба поищут останки, но это будет пустой тратой времени. Теперь расследование Мозли превращается в простую формальность. – Он улыбнулся и сел. – До чего я, ребята, люблю раскрывать дела!
  – Мои поздравления. – Клаудия вернулась к бумажной работе по оформлению двух ночных краж со взломом, которые ей удалось раскрыть в пятницу. Про себя она пожалела, что не может врезать по вытянутой загорелой физиономии Гарднера, чтобы стереть эту самодовольную ухмылку.
  Через час Эдди отправился в гостиницу «Шелл Инн» вместе с большей частью полицейской дневной смены, чтобы посидеть в баре. Он приглашал и ее, но Клаудия вежливо отказалась.
  – Эй, ты ведь не дуешься на меня?
  – Конечно нет, – ответила Клаудия. Эдди широко улыбнулся, надел на голову бейсболку и легким прогулочным шагом вышел из кабинета, насвистывая под нос мелодию «Чизбургер в раю».
  Она подождала десять минут после его ухода и вышла в коридор.
  Папки со старыми делами полицейского участка Порт-Лео пылились в задней комнате, запертой на ключ. Было шесть вечера, и здание погрузилось в тишину. Никого из детективов уже не осталось, служащие тоже ушли, а патрульная смена находилась на выезде в Порт-Лео.
  Клаудия вошла в темное помещение и потянула за цепочку, чтобы включить висевшую под низким потолком голую лампочку. В комнате пахло старой бумагой, влажными кирпичными стенами и, как это ни странно, чесноком. Она подошла к шкафам с выдвижными ящиками. Папки были расставлены по годам, а потом по порядковому номеру. Несколько крупных дел так и остались нераскрытыми. Клаудия подумала о тех убийцах, которые по-прежнему разгуливают на свободе, наслаждаясь теплым солнышком Порт-Лео. Очевидно, они глубоко уверены, что им никогда не придется расплачиваться за содеянное.
  Вытащив папку с делом Кори Хаббла, Клаудия удивилась, что та оказалась тоньше, чем она ожидала. Исчезновение сына сенатора штата предполагало наличие толстых, объемных томов. Это дело было прекращено по сроку давности.
  Она записала свое имя в книге выдачи дел вместе с номером папки и вернулась в свой кабинет.
  Содержимое старой папки представляло собой мгновенный снимок трагедии. Но никакие бумаги не могли зафиксировать образ юноши, каким был Кори Хаббл: его любимое телешоу, предпочитал ли он энчиладу[248] с мясом или курицей, на каком из местных молов, по его мнению, лучше всего было ловить рыбу. Все эти выцветшие документы представляли собой образец бюрократического подхода.
  
  Дело об исчезновении сына сенатора вел детектив Дэлфорд Спаерс; оно было одним из его последних дел перед тем, как его выдвинули на должность шефа полиции. Клаудия посмотрела на дату и сделала быстрый подсчет: к тому времени Дэлфорд служил в полиции Порт-Лео уже пятнадцать лет. Она принялась читать.
  Сенатор Хаббл заявила об исчезновении Кори 21 июля. Она ездила в Хьюстон на конференцию женщин – членов демократической партии, оставив семнадцатилетнего Кори и двадцатиоднолетнего Пита дома одних. Пит и Фейс недавно поженились; молодая жена заканчивала колледж при Техасском университете А amp;М и на тот уик-энд домой не приезжала. У нее была летняя практика в связи с окончанием учебы, которая проходила на базе колледжа, находившейся в нескольких часах езды отсюда.
  Кто-то напечатал примерную хронологию событий, основываясь на снятых Дэлфордом показаниях. 19 июля, четверг: Люсинда уезжает в Хьюстон. Мальчики проводят время за своими занятиями: Пит работает в магазине видеофильмов, Кори – посыльным в цветочном магазине. 20 июля, пятница: Кори планирует провести вечер в доме своего друга, Джейбса Джонса, сына священника евангелистской церкви Божественного Берега.
  Пит заявил, что в последний раз видел своего брата в пятницу, сразу после ленча. Кори был расстроен, но не захотел рассказывать, что случилось. Клаудия просмотрела протокол показаний Пита и нашла там подтверждение этого: «Кори вернулся с работы в ярости. Брат был зол, расстроен. Я спросил у него, в чем дело, но он мне ничего не ответил. Чуть позже он сказал мне, что собирается пойти, чтобы уладить то, что было неправильно. Когда я поинтересовался, что он имеет в виду, Кори заявил, что просто проучит ее». Клаудия задумалась. Никаких намеков на то, что Пит мог в этот момент забить своего брата до смерти, не было и в помине.
  Далее в хронологическом порядке было зафиксировано, что после обеда Пит работал в видеомагазине, затем отправился в бар с тремя знакомыми парнями, чтобы съесть по гамбургеру и выпить, а домой он попал только после полуночи. Кори дома не было: он собирался остаться на эту дочь у Джейбса Джонса. Со следующего утра, начиная с девяти часов, и всю субботу Пит находился в своем магазине и вернулся домой только в пять вечера. Его брата снова не было дома, но Пит нисколько не удивился: Кори частенько уходил из дому. Пит приготовил себе ужин, и тут неожиданно, на день раньше, со своей конференции вернулась мать. Миссис Хаббл поинтересовалась, где Кори, а когда Пит ответил, что уже вторые сутки как они не виделись, начала обзванивать друзей и знакомых. Но найти Кори так и не удалось, и в девять часов вечера сенатор заявила о пропаже сына в полицию.
  Клаудия принялась копаться в бумагах, пытаясь найти показания Джейбса Джонса. Они были на месте, но ничего нового к тому, что уже записал Дэлфорд, не добавили. Кори позвонил ему и отменил их ночные посиделки. И видимо, после этого исчез.
  Остальные рапорты и протоколы допросов рисовали все более мрачную картину Школьные преподаватели говорили о властном, неустойчивом характере Кори и связывали поведение подростка с мучительной кончиной его отца, который умер от рака пять лет назад. Похоже, у мальчика было очень мало друзей, и почти никто из них не проявил особого желания говорить с полицией. Один из учителей Кори сказал, что он «талантливый, но эксцентричный», и отметил, что у него в школе дважды были проблемы из-за драк. Этот же учитель утверждал, что у Кори «было какое-то искаженное представление о мире». Подросток считал, что все вокруг него существует лишь для того, чтобы удовлетворять его желания. Раз отец Кори умер, значит, мир должен его сыну. Понятно, что эта идея была пагубной. «При неминуемых изменениях в личной жизни, – говорил учитель, – Кори столкнется с рядом серьезных проблем. Меня беспокоит то, что у него плохо развито понимание права других людей жить своей, не связанной с ним жизнью».
  Еще одна запись, сделанная небрежным почерком Дэлфорда: «Ходят слухи, что он сексуально активен, но только тогда, когда может быть груб по отношению к девушке. Пока мы не нашли никого, кто подтвердил бы этот факт. Кори мог сбежать из-за того, что обидел какую-то девушку а потом так и не сумел сблизиться с кем-нибудь, кто согласился бы с ним спать. Пит сказал, что Кори встречался с Мэриан Дачемп – надо проверить».
  Уит рассказывал, что Пэтси Дачемп заявила, что ее кузина спала с Кори и однажды получила от него по физиономии. Также ходили слухи, что он мучил животных, но никаких документов, подтверждающих это, Клаудия не обнаружила.
  Она представляла Кори Хаббла как весьма своеобразную личность. Она помнила, как он, с небрежностью держа в руке сигарету, стоял в школьной курилке немного в стороне от других. Этот парень не вполне ладил с хулиганами и чувствовал себя скованно среди популярных личностей (где, например Пит был как рыба в воде). Кори никогда не поддерживал других отщепенцев в целях коллективной безопасности. Клаудия вспомнила также, что у него были голубые глаза, большие и грустные. В деле лежало несколько снимков Кори Хаббла, его школьная фотография, где он строго смотрел в камеру, и несколько семейных фото.
  На них Люсинда и Пит широко улыбались, а Кори всегда хмурился. Был только один снимок, запечатлевший его улыбающимся: там он сидел на садовом стуле вместе со своим изнуренным болезнью отцом и касался его бледной руки. Мистер Хаббл тоже улыбался, но это была слабая улыбка человека, знающего, что он умирает.
  Она просмотрела папку до конца. Поиск по горячим следам в округе ничего не дал, кроме сообщения об автомобиле Кори, который стоял в рощице из покореженных ветром дубов недалеко от пляжа «Большой кот». Его нашли через день, после того как Кори объявили в розыск. Детальный осмотр автомобиля и его состояния не выявил никаких следов борьбы. Из разговоров с одним из друзей Кори выяснилось, что старомодный «форд-мустанг» был предметом радости и гордости Кори. Товарищ Кори просто не мог себе представить, чтобы тот, уезжая куда-то из города, мог бросить свою машину просто так. Тело его искали в бухтах Святого Лео, Арансас, Копано и Святого Чарльза – ничего. Район поисков расширился и охватил округи Сан-Патрисио и Матагорда, Корпус-Кристи, южный остров Падре, Хьюстон, Остин – все места, которые могли бы привлечь сбежавшего из дому подростка. Ничего. Оперативную поисковую группу распустили через пять месяцев после исчезновения Кори, хотя само дело никто не закрывал и вести его продолжал один детектив – Дэлфорд Спаерс.
  Периодически в деле появлялись новые материалы: разыскиваемого якобы несколько раз видели в Хьюстоне, один раз в Далласе, а потом в Сан-Антонио. Ни один из этих случаев реальных зацепок не дал. Его фотографии расклеивали на коробках с молоком, напрямую посылали по почте в рамках индивидуальной доставки… Ничего.
  В записях содержался намек на то, что в этом деле свою помощь предлагали то ли ФБР, то ли техасские рейнджеры, хотя, учитывая, что Люсинда была сенатором, можно было предположить, что за Кори Хабблом автоматически охотились все службы штата. Но видимо, это было не так или же они не добились в своих поисках больших успехов, чем Дэлфорд.
  Ни единого намека на то, что Пит Хаббл убил своего брата в пылу ссоры. Никаких реальных улик в доме. Никаких следов преступления на небольшой рыбацкой лодке Хабблов. Ни-че-го.
  Клаудия засунула папку в свою тяжеленную сумку и направилась к выходу. По пути она переговорила с Нелдой, диспетчером и главным хранителем документации. Нелда была баптисткой и поэтому не пошла веселиться со всеми.
  – Ты не помнишь, не обращался ли недавно кто-нибудь по поводу информации об этом деле? Я имею в виду дело Кори Хаббла.
  Нелда закивала.
  – Да, заезжал один парень. Большой, лет под сорок, такой высокий, мускулистый. Я запомнила, что на шее у него была цепочка с головой льва, – признаться, не очень изящная. Я сказала ему, чтобы он поговорил с Дэлфордом. Клаудия поблагодарила ее. Итак, Пит Хаббл, убийца своего собственного брата, хотел посмотреть дело Кори. Зачем ему это было нужно, если он уже и так знал всю правду?
   Глава 25
  
  – Никогда больше не присылайте мне тело известного человека. – Голос доктора Лиз Контрерас, помощника медэксперта округа Нуэсес, напоминал Уиту шелест сминаемой фольги – дребезжащий, жесткий, немного скрипучий.
  – Неужели на вас в конце концов все-таки надавили, чтобы ускорить дело с Питом Хабблом?
  – Мне позвонили из офиса губернатора. Какой-то подручный чьего-то там помощника, но довольно нахальный. Я ему уклончиво объяснила, что у меня нет возможности ускорить анализы крови ни во времени, ни в пространстве.
  – Тогда разрешите мне быть первым, кто поблагодарит вас за вашу оперативность.
  – Не спешите меня благодарить. Вам следует хорошенько отчитать людей, собиравших вещественные доказательства. Я уже поговорила об этом с вашим очаровательным мистером Гарднером. – Она прокашлялась. – Руки Хаббла не были упакованы должным образом. Поэтому результаты кожно-гальванического теста могут быть не очень точными.
  Уит очень рассчитывал на анализ наличия остатков пороха, который помог бы определить, держал ли Пит пистолет, когда был произведен выстрел. Большое количество следов пороха указывало бы на самоубийство.
  – Как была нарушена упаковка?
  – Пакет на правой руке жертвы не был должным образом закреплен, к тому же имелись дефекты в самом пакете – дырки, возможно прорванные при грубом обращении. Далее. – Лиз сделала паузу. – Я нашла следы выстрела на правой руке, но они могли появиться по-разному: либо Хаббл сам нажал на курок, а потом при транспортировке тела остатки стерлись из-за плохой упаковки, либо кто-то другой вставил пистолет ему в рот, а рука жертвы при этом дернулась к пистолету или просто находилась рядом с его ртом или челюстью. Так что тут нельзя точно определить, нажал ли он на курок сам или нет. Черт возьми! Если бы Лиз сказала «точно самоубийство», ему было бы намного легче сделать свое заключение.
  – Так что же вы можете мне сказать?
  – Смерть наступила между семью и девятью часами вечера. Перед смертью он слегка перекусил: в основном это была пицца с салями пеперони и грибами, немного чипсов и несколько стаканов красного вина. Смерть была мгновенной. Входное отверстие пули находилось во рту – угол выстрела соответствует пистолету, вставленному в рот без борьбы или почти без борьбы. Таким образом, когда пистолет выстрелил, жертва не шаталась и не боролась. Это может указывать на самоубийство. – В трубке раздалось какое-то бормотание, и Уит догадался, что. она просматривает свой рапорт. – Пуля не пробила череп насквозь и осталась в голове. Я извлекла ее и послала в нашу криминалистическую лабораторию. Запекшаяся кровь вокруг рта, пятна крови на лице и руках. Пятна на лице появились в результате обратного удара – это кровь и ткани, вырвавшиеся наружу под давлением влетевшей в голову пули. – Лиз снова замолчала.
  – Что там?
  Ну, некоторое количество следов обратного удара мы наблюдали и на правой руке. Но их там было очень мало.
  – Это может быть связано с плохой упаковкой руки?
  – Вполне. Но я все-таки по-прежнему ожидала бы увидеть на его руке, нажимавшей на курок, столько жe таких следов обратного удара, как и на лице. Количество таких пятен на самом пистолете соответствует тому, что и предполагается при выстреле самоубийцы. Согласно данным нашей лаборатории на пистолете имеются хорошо читаемые отпечатки пальцев Хаббла. Там мне сказали что имеется еще пара частичных отпечатков, но они недостаточно четкие для идентификации.
  Он подумал об Эдди Гарднере, вынувшем пистолет изо рта Пита и поставившем его на предохранитель.
  – Могли они появиться в случае, если это офицер полиции неловко поднял пистолет?
  – Возможно.
  – Занимался ли он перед смертью сексом? – спросил Уит.
  – Нет.
  – Мы нашли у кровати вместе с его одеждой пару женских трусиков.
  – Тогда пусть Гарднер отдаст эти трусики проверить на наличие на них следов спермы и лобковых волос. Мы проверим труп покойного на предмет не принадлежащих ему волос и тканей, – сказала Контрерас.
  – Каково ваше квалифицированное мнение относительно правдоподобности версий убийства и самоубийства? Большое количество народу ждет моего заключения по этому поводу.
  Голос Лиз Контрерас смягчился.
  – То, что он лежал в постели, и тот угол, под которым вошла пуля, являются сильными аргументами в пользу самоубийства. Нет следов борьбы. Отсутствие следов обратного удара крови и следов пороха можно приписать неправильному обращению с телом. Но с уверенностью я сказать не могу. Если есть серьезные основания полагать, что он находился в депрессии или был склонен к самоубийству, вам, вероятно, будет спокойнее признать это самоубийством. – Она помолчала. – Но он также много выпил. Содержание алкоголя у него в крови было 0,2 промилле – это такая доза, которая может подавить любую депрессию. Токсикологическая и наркологическая экспертиза занимают чуть больше времени. Я послала образцы содержимого из-под ногтей, волос с головы и тела, пулю, а также смыв с его рук в криминалистическую лабораторию. Там они могут сделать повторную проверку моей работы. Это то, что касается результатов. – Чуть помедлив, Лиз задумчиво произнесла: – Если ваше расследование указывает на самоубийство, вам, по-видимому, будет правильнее сделать именно такое заключение, Уит.
  – Благодарю вас, Лиз. Если я решу проводить формальное расследование, вы приедете для дачи показаний?
  – Конечно, – ответила Лиз. – Особенно если вы угостите меня одним из этих русских гамбургеров в кафе вашей мачехи.
  Уит поболтал с ней еще пару минут, выслушав все, что касалось успехов ее младшей дочери в детской футбольной лиге в Корпус-Кристи, и положил трубку.
  Он позвонил Дэлфорду и оставил ему сообщение на автоответчике с просьбой перезвонить, а затем чуть не набрал номер Пэтси Дачемп в «Маринер», чтобы сделать заявление, но вдруг почувствовал усталость и странное разочарование. В конечном итоге здесь уже действительно не оставалось ничего, что нужно было бы раскрывать. И следующий номер газеты Пэтси все равно раньше субботы никого не поразит. Он может поговорить с ней и утром.
  Уит отправился домой, спокойно, поужинал вместе с Бейбом и Ириной и уже собрался сесть в автомобиль и съездить в кафе Ирины за компьютером, как тут подъехала Велвет. Он стоял посреди двора и ждал, пока она выйдет из машины.
  – У вас найдется минутка для меня? – спросила она.
  – Да. У меня для вас новости, – сказал Уит. – У нас есть предсмертная записка. – Он коротко рассказал ей о новых показаниях Сэма.
  Велвет прислонилась к машине.
  – Этого не может быть, Уит. Я абсолютно не верю в то, что он покончил с собой и убил собственного брата.
  – В записке сказано, что смерть Кори была несчастным случаем.
  – И все равно я в это не верю. – Она принялась ходить по двору кругами, выплескивая нервное напряжение. – Я в это не верю.
  – Но почему? Почему?
  – Потому что он был по-настоящему славным парнем. Был. Я могла смотреть на него точно так же, как сейчас смотрю на вас, будучи уверенной, что вы никого не можете убить.
  – Иногда мы представляем людей не такими, какие они на самом деле.
  Велвет покачала головой.
  – Я хочу видеть эту записку.
  – Полиция и Хабблы еще не показывали ее прессе. – Он видел, что ей не терпится взглянуть на нее. – Думаю, что не смогу дать вам копию. Простите, Велвет.
  – Это все его чертова семейка! Они, нисколько не смущаясь, будут утверждать, что он был убийцей и самоубийцей. Почему бы не лягнуть собственного сына, если он умep не правда ли? – Она скрестила руки на груди. – Вы случили уже результаты вскрытия? Есть там что-то такое, что противоречило бы этой дурацкой записке?
  Уит не собирался докладывать ей то» что выяснила Лиз Контрерас. Еще не время.
  – Пока ничего, – спокойно ответил он и, немного помолчав, добавил: – Расскажите мне о Джуниоре Дэлоуче.
  – О Джуниоре? Что рассказать?
  – Насколько я знаю, он хотел сниматься в кино.
  К его удивлению, она расхохоталась.
  – Дорогой мой, я не могу продать Джуниору билет на участие в фильме. В этой выпечке, скажем так, не хватает закваски.
  – Он говорил, что Пит ему обещал.
  – Только если Джуниор заплатит за это.
  – Вы хотите сказать, что актеры вам платят?
  – Не совсем так. Я знакома с некоторыми инвесторами, которые хотели бы прийти посмотреть на съемки или сделать несколько своих собственных снимков. Или трахнуть восходящую звезду, если она не возражает. Но никогда при работающей камере.
  Уит изучающе посмотрел на нее.
  – Мелковато для инвесторов. И скажите мне, пожалуйста, какое отношение все это имеет к любви и счастью и всему тому, о чем вы говорили мне за ленчем? Разве это не превращает вас в обычную мадам из борделя?
  – Жизнь – жесткая штука.
  – И поэтому вы снова собираетесь погрузиться в это болото аморальности…
  – А что я, собственно, должна сделать, Уит? – перебила его Велвет. – Пустить корни здесь, в вашем тихом славном городишке?
  – Почему бы вам не снять фильм о Кори, который вы задумали вместе с Питом?
  Она уставилась на него.
  – Без Пита? Не думаю. К тому же в моем кошельке пусто. У Пита для нового проекта хотя бы были деньги.
  – Правильно, здесь годятся любые оправдания; тем более что можно опять снимать эту порнографическую чушь.
  – Эта чушь и есть мое дело, и я стараюсь делать его как можно лучше. – Она шагнула в его сторону, приблизившись вплотную. – Хотите испытать, насколько я в этом преуспела? Мы можем вместе снять ленту, которая никогда не будет выпущена в США. Ее будут продавать только в Азии. Й никто здесь никогда не узнает об этом.
  Он молча уставился на нее, и секунд через десять она рассмеялась.
  – Вы не в состоянии придумать толковый ответ? Уит, под вашей оболочкой уверенности скрывается мальчик, скучный и пресный, как кусок белого хлеба. Но под моим чутким руководством из вас может получиться отличный тостик.
  – А под моим чутким руководством вы, возможно, смогли бы выбраться из ямы, в которую угодили. Где-то в глубине души вы понимаете, что порнография – вещь неправильная. Я уверен, что вы осознаете это.
  – Я так не думаю. Я не считаю себя ни капли униженной. Для любого мужчины, который платит деньги за мои кассеты, я – лучшая. И меньше всего я нуждаюсь в каком-то благородном рыцаре, который поддержит во мне новые моральные устои. Я не хочу этого, потому что со своими устоями чувствую себя прекрасно, – заявила она. – Я же не пытаюсь убеждать вас в том, что вы поступаете неправильно. Угадать, почему вы до сих пор живете в родительском доме, несмотря на свой далеко не мальчишеский возраст? Очарование вашей мачехи?
  – Нет.
  – Уит, вы славный мужик. Но вы смотрите на меня как на уличную девку, которая нуждается в поддержке вашей церкви. Мне нравится моя жизнь в ее сегодняшнем виде.
  – Временами вы мне тоже нравитесь, и я не желал бы, чтобы жизнь молодой красивой женщины разрушалась по ее же прихоти.
  – Но это моя жизнь. И я вправе распоряжаться ею так, как считаю нужным.
  – Что вы собираетесь делать, если в заключении будет сказано, что это было самоубийство? – спросил он, меняя тему.
  – Не знаю. В записке упоминалось о его карьере?
  – Косвенно.
  – Если бы только не Сэм… Я бы напомнила Люсинде Хаббл о карьере Пита во всех газетах, какие только смогла бы найти.
  – Почему вы ее так ненавидите?
  – Потому что она, Уит, ненавидела своих собственных детей. Пит как-то сказал мне, что его мать обращалась с ним и Кори как с рабочими сцены на грандиозном спектакле ее жизни. Это Фейс должна была быть ребенком Люсинды. Она, похоже, получает истинное удовольствие от роли маленькой мисс Макбет. Если Люсинда не повернется к Питу даже после его смерти» я нанесу удар по ее самому больному месту. По избирателям.
  – Эта вендетта может далеко завести вас.
  – Вас они уже и так завели достаточно далеко. – Велвет села в свой автомобиль.
  Уит стоял посреди двора и смотрел, как она уезжает – Возбуждающая штучка, не правда ли? – услышал он обращенный к нему через двор голос. Уит повернулся и увидел Бадди Вира, одетого в костюм цвета несвежего шоколадного кекса и синтетический галстук с толстым узлом. Его оппонент держал в руках пачку агитационных листовок.
  – Привет, – сказал Уит.
  – Привет. Надеюсь, ты не возражаешь, что я собираю голоса у тебя по соседству. Просто вышел пообщаться с избирателями.
  – Если уж ты до сих пор не стал взрослым и не знаешь избирателей, с которыми жил бок о бок всю свою жизнь, то тебе действительно нужно агитировать. – Он чувствовал необычайное раздражение, и Бадди в своем мешковатом костюме, каком-то мужланском галстуке, с мокрым от пота лбом только еще больше злил его.
  Но тот не поддался на провокацию.
  – Я думаю, тебе станет легче, когда ты узнаешь, что в двух домах по вашей улице уже сказали, что будут голосовать за тебя. – Учитывая, что на этой улице было всего пятнадцать домов, Уит оценил его удар.
  – Спасибо.
  – Это ведь была подружка Пита Хаббла, да? – спросил Бадди. – Ты все еще подозреваешь ее?
  – Частью расследования является сбор информации о погибшем. Чтобы сделать это, необходимо разговаривать с теми, кто понес утрату. Если ты собираешься выиграть, должен об этом знать. – Внезапно он почувствовал невероятную усталость от споров и соперничества с этим маленьким человеком, твердо настроенным отобрать у нег работу.
  – Спокойной ночи, Бадди.
  Бадди скрутил оставшиеся листовки в рулон.
  – Уит! Еще один вопрос. Тебе пришлось самому покупать эту мантию или ее приобрел округ? Просто хочу быть уверенным, что она будет моего размера.
   Глава 26
  
  Прежде чем рухнуть в постель и уснуть, Клаудия позвонила Уиту на сотовый и сообщила ему последнюю информацию, которую она обнаружила в деле Кори Хаббла. Он рассказал ей о результатах вскрытия и небрежной упаковке тела.
  – Тебе действительно следует обсудить это с Дэлфордом, – сказала она. – Теперь уже без меня.
  – Мне очень жаль, – ответил Уит, – Дэлфорд был несправедлив к тебе.
  – Ладно, пусть теперь Гарднер этим занимается. – Она усмехнулась. – Очевидно, мне следует извлечь урок и запомнить, что Хабблы требуют особого обращения к себе. – Она помолчала. – Гарднер действительно проверил записку. На ней отпечатки пальцев двух людей – Пита и Сэма.
  – Я думаю, что это все и решит, – сказал Уит.
  
  Подъезжая к кафе «Каспий», Уит любовался яркими огнями, которые зажглись вдоль набережной, – это были рыбацкие лодки, прогулочные катера, ресторанчики, приютившиеся на пирсах. Уже перед самым кафе, которое погрузилось в темноту, у него зазвонил мобильник.
  – Насколько я поняла, ты неплохо справился с ролью исповедника, – голос Фейс звучал хрипло и устало. – Сэм сказал, что ты был очень внимателен к нему. Спасибо тебе, Уит. – Что ж, уже не так холодно, как в тот день когда она вихрем унеслась из его домика для гостей.
  – Не стоит благодарности. Как у тебя дела?
  – Сэм по-прежнему подавлен, а Люсинде, разумеется придется принимать меры в связи с признанием Пита.
  – Ты разговариваешь со мной, как будто общаешься с представителем прессы.
  – Правда? Да, наверное. Тут на мою голову свалились политтехнологи из Остина. Прости меня. Сэм опустошен, Люсинда в шоке. Если бы Пит сам рассказал ей о том, что произошло с Кори… Господи, их жизни могли бы сложиться совсем по-другому. Не было бы всех этих страданий. Как это все некстати… – Она помедлила, м Прости мое брюзжание. Честно говоря, я звоню, потому что могла бы провести с тобой в постели около семи часов.
  – Фейс… ты веришь этой записке?
  После небольшой паузы она ответила:
  – Конечно, верю. Сейчас, когда я могу представить, через что пришлось пройти Питу, я жутко расстраиваюсь и все время думаю: почему он сделал выбор в пользу сомнительной карьеры? Если бы он сказал мне… – Ее голос на мгновение сорвался, но затем она рассмеялась мягким смехом, в котором звучала вся печаль этого мира. – Я всегда считала, что в качестве мужа Пит был совершенно несостоятелен. Видимо, я была настолько же несостоятельна в качестве жены.
  – После того как исчез Кори, не показался ли тебе Пит каким-то другим? Озабоченным, например, или встревоженным?
  Где-то вдалеке, сквозь помехи, он слышал мягки и скорбный голос Люсинды: видимо, она говорила по другой линии.
  – Пит никогда не оставался одним и тем же. Но все, что волнует меня сейчас, связано с моим сыном. Надеюсь, ты понимаешь?
  – Мне очень жаль, Фейс. – Уит никогда не придавал соболезнованиям большого значения. Они всегда казались ему предназначенными для того, чтобы человек мог как-то оправдаться перед лицом чужой смерти. И все же он решил попробовать: – Мне действительно очень жаль.
  – По крайней мере, все уже позади. Спасибо тебе, Уит. Пока.
  Он открыл двери кафе и направился в кабинет Ирины. Весь ее стол был завален беспорядочно разбросанными бумагами. На стене висел прикрепленный кнопками календарь от местного отделения банка «Тексас Коустел бэнк». В рамках над столом висели фотографии ее семьи из далекой России. Суровая мама, веселый брат с неровными зубами и немодной стрижкой. Ирина редко говорила о них, словно они были из той главы ее жизни, о которой хотелось забыть.
  Он включил ее «Макинтош», зашел в интернет и, оказавшись на веб-портале «Yahoo!», начал поиск по сценическому имени, которое Пит использовал для своей карьеры, – Большой Пит Мэджорс.
  В поле зрения Уита попало несколько сайтов вместе с их кратким описанием. Большинство из них занимались онлайновой продажей порнографических видеофильмов. Сайт с самой большой посещаемостью по системам поиска назывался «Сайт Большого Пита Мэджорса для по-настоящему преданных фанов».
  Сайт принадлежал мужчине, который называл себя Истинным Почитателем Пита. Уит обнаружил страничку с кратким содержанием фильмов из обширного послужного списка Пита, доску объявлений, где фанаты могли размещать свои наиболее глубокие мысли, и галерею загружаемых снимков как самого Пита, так и Пита вместе с другими порнозвездами.
  На главной странице не было никаких сообщений о том, что Пит погиб. Под заголовком «Неофициальный храм восхваления Большого Пита Мэджорса» было написано: «Если вы почитатель Большого Пита Мэджорса, вы попали в нужное место! Для меня (я – Кевин) – это труд во имя любви. Я приветствую здесь всех фанов Пита – str8, веселых, остроумных, всяких! Наслаждайтесь!!!»
  Уит задумался над этим кодовым сокращением и через мгновение понял, что str8 означает «straight» – искренний. У Кевина, похоже, было полно свободного времени. Уит почитал, что пишут на доске объявлений: за последние месяцы там накопилось несколько десятков сообщений. Некоторые из них начинались с вопроса: «Пит уходит из порно?»
  Этот слух был горячей новостью, и почитатели Пита выдвигали одну версию за другой: СПИД, проблемы с эрекцией, страдания по Бетти Форд, переход к фундаментализму, продолжающиеся разногласия с порнорежиссерами. Последнее сообщение было вывешено самим Кевином: «Я имею честь (как вам уже известно) быть немного знакомым с Питом лично, потому что он ценит мои усилия онлайн; я только что говорил с ним по телефону, и он заявил мне, что никоим образом не собирается покончить с порно!!! Он просил меня передать вам, что очень тронут вашим беспокойством и собирается вернуться в Лос-Анджелес через несколько месяцев. Он сейчас выполняет некую так называемую легальную работу (тсс!) в Техасе, где, как предполагается. все действительно больше! Не знаю, сохранил ли он свои эксклюзивные отношения с режиссером Велвет – Бархатным Амулетом, – но немного Пита все равно лучше, чем вообще без Пита. Чтобы прекратить всякие домыслы, Пит заявляет, что он не болен, не умер и вскоре снова появится перед камерами».
  Сообщение было написано в прошлый понедельник сразу после обеда. За несколько часов до гибели Пита.
  В остальных сообщениях Уит не нашел ничего интересного. В основном это были рассуждения о том, в каких фильмах Большой Пит Мэджорс показан в наиболее выгодном свете: особо удачные отмечались на сайте двумя значками в виде стоящего члена, а те, что подвергались критическим замечаниям, – одним. Кроме этого, здесь были помещены комментарии относительно его актерских способностей и обсуждение наиболее горячих сцен секса с другими порнозвездами. Все сообщения были подписаны странными кодовыми именами вроде сумапопиту или мальчик-потаскун-69. Уит подумал, что, наверное, покупателям секса – в отличие от тех, кто действительно им занимается, – требуется сначала сделать критический обзор, прежде чем выложить свои с трудом заработанные денежки.
  Он снова вернулся на главную страницу «Храма восхваления». Там он нашел ссылку для связи с веб-мастером Кевином. Немного поразмыслив, Уит решил обратиться к нему и написал: «Привет, Кевин! Я хотел бы поговорить с вами о вашем недавнем разговоре с Питом. Я знаю, Что Пит сейчас в Техасе, и боюсь, что у меня есть кое-какие новости, которые расстроят вас и о которых я предпочел бы поговорить лично, а не по электронной почте. Перезвоните мне, пожалуйста. Я оплачу ваш звонок» если вы позвоните на мой мобильный номер 361-555-6788. Спасибо, судья Уит Мозли, мировой суд, округ Энсайна, Техас». Он надеялся, что упоминание титулов ускорит ответ.
  Любопытство все-таки одолело Уита, и он нажал кнопку выхода в галерею. Снимки были сгруппированы по видам действий. Пит один. Пит занимается оральным сексом. Пит мастурбирует. Пит занимается сексом в позиции сзади. Пит с азиатскими девушками. С негритянками. С яркими блондинками. С двумя женщинами одновременно. Широкий выбор, удовлетворяющий любое, даже самое изощренное отсутствие вкуса.
  Уит вспомнил мальчика, которым когда-то был Пит: смешливым, беззаботным, обидчивым, который в качестве туалетной бумаги использовал листья дубов, росших перед домом Дэлфорда, и горячо пожимал руки братьям Мозли после известного всему городу случая с покраской дома полицейского в ядовитый розовый цвет. Этот мальчишка безвозвратно ушел в прошлое. Возможно, весь этот конвейерный секс был плотиной, сдерживающей внутреннюю боль, которая мучила его после того, что он сделал с собственным братом.
  Уит вернулся в поисковую программу и набрал слова «Бархатный Амулет». Открылся список с перечнем сайтов, торгующих видеофильмами, и одним сайтом, полностью посвященным самой Велвет. Этот сайт назывался «Бриллиантовая Велвет! Единственный сайт женщины – выдающегося режиссера порнофильмов Америки». Далее шел снимок Велвет, которому было уже минимум лет пять. Одетая в кожаный байкерский костюм, с тщательно прилизанными платиновыми волосами, она сидела на сияющем мотоцикле, широко расставив ноги. В отличие от игривых ухмылок восходящих звезд порно, ее лицо было жестким и суровым. На сайте находился список всех снятых ею фильмов (более шестидесяти), кнопки для оформления заказа ее кассет, перечень наград, полученных ею в индустрии кино для взрослых (семь) и целая куча отзывов порновоздыхателей, как Уит назвал про себя самых раболепно преданных поклонников Велвет. В начале своей карьеры она снималась сама; это было в первых десяти фильмах, два из которых назывались на сайте «классикой».
  Здесь имелись также фото некоторых сцен, которые можно было скачать на свой компьютер.
  Уита вдруг охватило такое чувство вины, какого он не испытывал с момента, когда украдкой смотрел тщательно спрятанные журналы «Плейбой» своих старших братьев. Он никогда не видел фотографий обнаженной женщины, которую знал лично. Но сейчас любопытство взяло верх над нравственными устоями, и он снова нажал на кнопку.
  На экране компьютера появился цветной кадр из фильма, где работники почты занимались сексом всеми возможными способами. Велвет была в плохо застегнутом подобии мужской униформы почтальона, из которой, казалось, ее грудь вот-вот вывалится наружу. Пышные светлые волосы, темно-красные губы, румяные щеки. Ее рука скользила вниз по гладкому плоскому животу к слишком натянутой ткани форменной юбки.
  Уит сглотнул. В жизни Велвет выглядела намного привлекательнее, в своих рубашках и джинсах, без этой прически, напоминавшей кучевое облако. Сейчас перед ним была кукла Барби, сходящая с ума от вожделения. Она не была похожа ни на одну знакомую ему женщину. Вся ее сущность скрывалась под толстым слоем грима и слишком вычурными и напряженными движениями. Он выбрал для загрузки вторую картинку. На этом снимке Уит увидел лежащего на ней Пита; ее слишком большой бюст упирался в его слишком накачанную грудь; оба настолько фальшиво стонали в экстазе, что этот стон был похож на боль.
  Поцелуй впустую, как она сама называла это.
  Уит закрыл картинку еще до того, как она загрузилась полностью. Он знал этих людей и не мог рассматривать. их таким образом.
  Из какой-то прихоти Уит решил провести поиск по словам «Пит Хаббл» вместо «Пит Мэджорс». Медленно прокручивая результаты, он обнаружил среди значимых ссылок только набор генеалогических сайтов с перечнем всевозможных питов хабблов, живших в последние триста лет. Уит провел аналогичный поиск по словам «Кори Хаббл» и, помимо встречавшегося уже набора генеалогических сайтов, нашел еще одну ссылку. Она указывала на посвященный Питу сайт энтузиаста Кевина. Странно.
  Уит подвел курсор к ссылке, и в тот же миг свет в офисе погас. Рядом с головой Уита словно просвистел перст Господний, чуть не задев ему ухо. Экран «Макинтоша» вспыхнул ослепительно яркой звездой, а сам Уит упал на пол, прикрыв голову руками.
  – Привет, судья, – прогремел голос из проема двери. Низкий, гортанный мужской голос, хриплый, без акцента и каких-либо других примет. – Оставайтесь на полу, и вы не пострадаете.
  Уит не сдвинулся с места, чувствуя, как бешено колотится в груди сердце. Стол прикрывал его, но в полной темноте он все равно не мог видеть нападавшего. Слабое потрескивание электрических искр звучало как предсмертный вздох разбитого компьютера. Уит слышал свое громкое учащенное дыхание.
  – Послушайте, ваша честь, – вежливо произнес мужчина. – Я мог бы давно уже снести вашу долбаную голову, но я не сделал этого. Все потому, что я не успел вам кое-что сказать. Вы слышите меня?
  – Да, – прохрипел Уит. Он пытался сообразить, может ли в кабинете Ирины находиться какое-нибудь оружие, но ни до чего не додумался.
  – Вот и хорошо. Вы сделаете заключение, что Пит Хаббл покончил с собой. Если вы не послушаете меня, то умрете. Так же, как и ваш отец. Так же, как и его жена. Так же, как и Клаудия Салазар с Дэлфордом Спаерсом. Вас всех убьют одновременно несколько наших исполнителей. Понятно?
  «Господи Иисусе, – подумал Уит, – что же это такое?»
  – А если по поводу этого предупреждения вы обратитесь к властям, будут также убиты пять ваших братьев вместе с их семьями. В Хьюстоне, Атланте, Остине, Нью-Йорке и Майами. Нам известно, где обитают все наши маленькие Мозли. Вы меня поняли?
  – Да, – глухо ответил Уит, не узнавая собственного голоса.
  – Произнесите это четко и уверенно. Я думаю, судьи должны говорить с большей уверенностью. – Последовал тихий отвратительный смех. – Выберите одного из своих братьев, Я убью его, чтобы доказать серьезность моих намерений.
  Уита охватил ужас;
  – Выберите брата, – добродушно повторил мужчина, – или я прикажу убить их всех.
  Уит усилием воли заставил себя говорить:
  – Пожалуйста, не нужно. Я сделаю все, что вы хотите.
  – И все-таки кто? – мужчина говорил неспешно, видимо получая от этого удовольствие. – Тедди из Хьюстона? Я строю невеселый День отца для его троих прелестных дочек. Или Джо из Атланты? Наверное, компьютерная компания платит ему неплохие деньги и его жена отлично заживет на страховку погибшего супруга. А как насчет Марка из Остина, который хочет быть писателем? Ведь он ваш любимый брат, не так ли? Давайте спасем мир от еще одного дерьмового писаки.
  – Пожалуйста, не трогайте их. Пожалуйста!
  – Выберите одного, – отрывисто бросил стрелок.
  – Меня! Я выбираю себя! – воскликнул Уит. – Только оставьте их в покое!
  В ответ раздался тихий смех.
  – Сказано убедительно. Так какое вы сделаете заключение?
  – Самоубийство, самоубийство, самоубийство.
  – Прекрасно. Я добрый сегодня, поэтому все ваши братья спокойно проснутся завтра утром, будут трахать своих жен и дышать свежим воздухом. – Помедлив, он добавил: – Жалко компьютер Ирины, но лучше уж в него, чем ей в затылок. – В темноте Уит почувствовал, как мужчина склонился над столом. Поднять глаза означало для него смерть.
  – А теперь, задница, мы сделаем вот что. Ты останешься здесь и будешь продолжать целовать этот пол еще тридцать минут. Знай, что за этим кафе приглядывает мои приятель и, если в нем загорится свет или ты пошевелишься, я вернусь и пристрелю тебя. Ты меня понял.
  – Да, – ответил Уит, – прекрасно понял.
  – Не подведи меня, судья.
  Уит слышал, как за незнакомцем закрылась дверь. Он ощупал шею, лицо и ухо – ран не было. Некоторое время он совершенно неподвижно лежал на полу.
  В какой манере говорил этот парень? Как вежливый психопат? Правительственный агент? Или как крутой мужик, насмотревшийся плохих фильмов? Несколько исполнителей, сказал он. Так кто же это был, черт побери?
  Ты хочешь рискнуть? Своей жизнью и жизнью своих близких?
  Уит выждал тридцать минут, лежа в темноте и не шевелясь. Его сотовый беспрерывно звонил, но Уит не отвечал.
   Глава 27
  
  Со стороны бухты Порт-Лео выглядел как сияющий замысловатый узор на черном покрывале ночи. Далеко уходивший в море государственный пирс был освещен по всей своей длине, и даже с большого расстояния Уит видел, как по нему передвигаются маленькие фигурки, на какой-то миг заслоняя огоньки. Ему казалось, что он видит даже тонкие, как паутина, лески, которые рыбаки забрасывали в бухту. Уит сидел на корме «Даже не проси» и прихлебывал бурбон из доверху налитой чашки для желе.
  Он ушел из кафе после того, как навел в кабинете Ирины относительный порядок и вынес оттуда разбитый компьютер. Позвонив Бейбу, Уит предупредил, что сегодня ночью его дома не будет и что он, неловко двигаясь, случайно разбил компьютер. После наступившей паузы Уит пообещал купить новый.
  Голос Бейба звучал недоверчиво:
  – Ты ведь не собираешься там развлекаться с этой подружкой Хаббла? Лучше думай головой, а не своим членом, иначе профукаешь выборы.
  – Не буду, и спасибо за поддержку. Проверь, заперты ли все двери, папа. И положи пистолет рядом с кроватью.
  – Что случилось? Господи, Уит, в чем дело? Что происходит?
  – Просто сделай так, как я сказал, – ответил Уит. – Все, мне нужно идти.
  Уит чувствовал себя в безопасности только в одном месте, и это место располагалось сейчас посреди спокойных вод бухты, отделенное от всего мира морем.
  Гуч налил ему чистого виски и, будучи прекрасным слушателем, ни разу не перебил его. Когда тот закончил свой рассказ о расследовании, нападении и угрозах в адрес семьи Мозли, Гуч сказал:
  – Я ни минуты не сомневаюсь, что мы должны уничтожить этих людей.
  Уит промолчал.
  – Это оскорбление представителя закона! – воскликнул Гуч и, ухмыльнувшись, добавил: – Даже если закон выступает в лице не всегда респектабельного, но всегда уважаемого Уита Мозли. – Гуч пил воду и пристально смотрел в темную даль моря.
  – Я должен предупредить отца с Ириной и моих братьев.
  – Если бы этот придурок хотел убить их сейчас, он не стал бы тебе сообщать об этом и заранее пугать. Послушай, Кто бы это ни сделал, он – мерзавец и заслуживает того, чтобы мы с ним разобрались.
  Уит прислушивался к плеску волн, бившихся о борт «Даже не проси».
  – Наверняка они следили за мной, поэтому могут сообразить, что я обо всем рассказал тебе.
  – Ну, меня даже с натяжкой нельзя отнести к властям. Я просто ворчливый рыбацкий проводник. – Гуч допил свою воду. – Мне очень любопытно, кто мог снарядить всю эту ночную армию, предназначенную – всего-то на всего! – истребить легион Мозли.
  – Джуниор Дэлоуч.
  Гуч пожал плечами.
  – Сам по себе Джуниор не произвел на меня впечатления влиятельной силы.
  – Значит, он посылает вместо себя одного из своих головорезов.
  – Но этот человек знает о тебе и твоей семье всякие подробности. Джуниор не способен выполнить домашнее задание. Чей улей вы с Клаудией разворошили на этот раз?
  – Ну, еще Дэлфорд… Он снял ее с этого дела, и теперь она просто кипит от ярости.
  – Но Дэлфорду тоже угрожали.
  Уит пожал плечами.
  – Это может быть прикрытием, чтобы отвести от себя подозрения. Но существует огромное расстояние между тем, чтобы отобрать у человека дело, и тем, чтобы отдать приказ стрелять в меня и угрожать всей моей семье. Бог с тобой, я знаю Дэлфорда Спаерса много лет. Это исключено.
  – А как насчет нашего сенатора?
  – Это не в стиле Люсинды. Ее можно не любить, но она не тот человек, который станет нанимать убийц.
  – Люсинда Хаббл как раз тот человек, который любит использовать наемную силу. Меня не проведешь, как наш справедливый электорат. Я не нахожу ее удивительной, яркой или даже особо умной. Чего-то не хватает в глазах этой женщины, какого-то простого намека на человечность. Я не сомневаюсь, что она предоставляет возможность пачкать руки Фейс, оставляя сенаторские перчатки безупречно чистыми.
  
  – Но этот парень явно не знал о найденной предсмертной записке Пита. Когда обнаружилась записка, стало ясно, что я с гораздо большей вероятностью, без чьей бы то ни было подсказки, сделаю заключение о самоубийстве, не ожидая угроз в свой адрес. Если стрелок об этом знал… зачем тогда угрожал мне? Я думаю, что это обстоятельство исключает Хабблов.
  – Доставь мне удовольствие не согласиться с тобой, Уит. Допустим, что это все-таки кто-то из Хабблов. Скажем, твоя прекрасная Фейс.
  – Хорошо, если ты на самом деле испытываешь от этой мысли удовольствие. – Голос Уита не дрогнул.
  – Люсинда, по крайней мере, мать Пита. Здесь существует связь, способная сохраниться при любых обстоятельствах. Да ты и сам говорил, что она переживала, когда Пит вернулся сюда. Но вот Фейс – для нее это сплошной кошмар. Если Пит возвращается и срывает выборы его матери, Фейс теряет работу. Пит хочет забрать у нее сына и считает, что у него есть настолько серьезные рычаги воздействия на нее, что нанимает адвоката. Если у него действительно был компромат на бывшую жену, это могло быть решающим фактором для того, чтобы его признали великолепным отцом. И она неистово защищает Люсинду. Так что все указывает на нее.
  Уит сделал большой глоток виски, чувствуя, как жидкость обжигает горло.
  – Она была способна убить Пита. Здесь я не питаю никаких иллюзий. Но сейчас они, благодаря этой записке, считают дело закрытым. От всех этих угроз в мой адрес ей никакого проку.
  – А если она не уверена, что ты клюнул на записку, и хочет подстраховаться? – Гуч демонстрировал свое сожаление о сказанном единственным известным ему способом – сменой темы. – А Джейбс Джонс? Его имя ведь тоже всплывало.
  – Думаю, это не он, – сказал Уит.
  – Почему?
  – Мне кажется, баловство с оружием не в его стиле.
  – В его миссии переизбыток мужского гормона – тестостерона. Знаешь, Библия прискорбно страстная вещь. – Он улыбнулся. – Ты пренебрегаешь еще одной возможностью.
  – Какой?
  – Это Велвет.
  – Ты шутишь.
  – Абсолютно. – Гуч упрямо сжал губы.
  – Она единственная горячо склоняла меня к решению, что это было убийство. Твои выводы относительно этой женщины не имеют смысла.
  – Послушай, Уит, она может разыгрывать хорошо продуманный спектакль. Сейчас эта Велвет выступает как адвокат Пита, а когда ты сделаешь заключение о самоубийстве, она преспокойненько смоется из города. И чудесным образом снимет с себя всякие подозрения.
  – Я просто не могу представить ее в качестве убийцы.
  – Господи, Уит, ты что, и с ней спишь?
  – Нет.
  – В людях никогда нельзя быть уверенным, Уит.
  Это утверждение и спокойный тон Гуча заставили Уита вдуматься.
  – Да нет, я думаю, это не она.
  С наступлением вечера западную часть залива снова накрыло тучами, Уиту не терпелось увидеть в осеннем небе, шатром раскинувшемся над побережьем, россыпь звезд. Он прислушался к тихому шепчущему звуку и посмотрел за корму. В сгустившемся сумраке едва можно было различить, как темные подвижные тени то появлялись на поверхности волн, шумно выдыхая влажный воздух, то снова медленно скрывались из виду. Небольшая стайка спящих дельфинов. Он слушал, как они поднимались и опускались в море, полное спокойствия.
  – Так какое же ты собираешься сделать заключение? – наконец спросил Гуч.
  Уит поставил свою чашку. Дрожь прошла, но спиртное не успокоило его – теперь он чувствовал, что не только напуган, но и пьян.
  – Заключение о самоубийстве будет безопасным для всех. На сегодняшний момент. Но как при этом буду выглядеть я? Ты думаешь, люди проголосуют за судью Мозли или будут его уважать, если узнают, что он спрятался, испугавшись угроз?
  – Я знавал немало малодушных людей. Ты не единственный.
  – Я пролежал на полу тридцать минут, как мне приказали. Я даже не отвечал на звонки мобильника, когда кто-то звонил.
  – Это не трусость. Скорее благоразумие. Почувствуй разницу. – Гуч в темноте хрустнул суставами пальцев. – И все же я за то, чтобы мы выяснили, кто за этим стоит, и ликвидировали его.
  – Что ты подразумеваешь под словом «ликвидировать»? Позвоним в газеты и сообщим в полицию, что навсегда отделаться от них?
  – Я считаю, что они никогда больше не должны угрожать кому бы то ни было. Поэтому хороши любые средства.
  – Ради Бога, мне не пристало поддерживать что-либо противозаконное, я же судья.
  – Уитмен, я тебя умоляю. Суд Гуна в высшей степени справедлив. Эти люди, угрожая тебе, подвергали себя риску. Если бы у тебя был пистолет и тебе удалось пристрелить этого мерзавца, ты имел бы на это полное право. Самооборона. Рассматривай это как расширенную самооборону длительного действия.
  – Нет.
  – Я напомню тебе, что ты мог побежать и в полицию. Но ты этого не сделал. Ты пришел ко мне. Неужели ты думаешь, что я буду сидеть сложа руки и спокойно слушать» как угрожают моему другу? Ты же знал, что я предпочту действовать.
  – Мне просто не хочется, чтобы кого-то убивали, Гуч. Ради Бога.
  – Ты все время пытаешься меня обидеть, Уит. Я никогда не говорил, что собираюсь кого-то убивать.
  – Но ты ни разу не сказал, что не собираешься этого делать.
  – С подобными людьми вряд ли можно разобраться с помощью стандартных методов, чтобы потом предъявлять им свои требования. – Гуч поднялся и сладко потянулся. – Я все равно буду спать сегодня под звездами, даже если эти придурки продолжат свои игры в прятки.
  – Знаешь, у меня есть соображения насчет того, как продвигаться дальше, – сказал Уит. – Но я еще должен их обдумать.
  – Тогда поговорим об этом утром. – Гуч вытащил из сумки, валявшейся на палубе, спальный мешок, раскатал его и вытянулся на нем во весь свой огромный рост» не залезая внутрь. – Спокойной ночи, ваша честь.
  – Спокойной ночи. – После небольшой паузы Уит добавил: – Спасибо, Гуч. Я действительно благодарен тебе.
  Гуч повернулся лицом в сторону спящих дельфинов и буркнул:
  – Не за что.
  Уит спустился в гостевую каюту и взобрался на койку, Мощный приток адреналина привел к тому, что он совершенно обессилел. Голова безвольно упала на подушку, и последние его мысли, перед тем как он впал в забытье, были о том, что сегодня вечером он был ближе к смерти, чем когда-либо. И вообще, так ли уж нужна ему эта дурацкая должность мирового судьи и заслуживает ли он ее?
  Достопочтенный Уит Мозли заснул раньше, чем ответил на собственные вопросы.
  
  Хезер Фаррел стояла в темноте на излучине пляжа «Маленький шалун». Она знала, что Сэм ненавидит сюрпризы – он всегда тщательно обдумывал свои поступки, – но деньга есть деньги, и эти пять тысяч долларов могли им пригодиться. В Новом Орлеане жизнь дорогая. Сэм никогда не переживал по поводу наличных, но Хезер уже приходилось рыться в мусорных баках в поисках недоеденных сэндвичей, гамбургеров, служивших взлетно-посадочной полосой для мух, и остатков холодной картошки в комках застывшего жира. Она вынуждена была думать о деньгах, поскольку понимала, что нет такой суммы, которой бы хватило на всю жизнь. А пять тысяч баксов стоили того, чтобы она ждала сейчас, посреди ночи, на холодном темном берегу.
  Держа в руках электрический фонарик, Хезер присела на песок. В сгустившемся сумраке ее трудно будет найти. Так же, как и их с Сэмом. Когда они доберутся до Нового Орлеана, им придется снять недорогую комнатку и жить там под вымышленными именами. Они купят немного травки, лягут в постель и будут курить. Целыми днями они будут заниматься любовью, останавливаясь только для того, чтобы потолкаться среди туристов, полакомиться лангустами и кровяными колбасками и попить ледяного пива «Яакс».
  Это было странно. У себя в Лаббоке она сроду не прикоснулась бы к парню моложе себя, но путешествие изменило ее женское видение. Сэм не был похож на прыщавых мальчиков. Уверенный и забавный, он действовал и чувствовал себя не как ребенок, а как взрослый мужчина. Милый и добрый. И умный – ведь это Сэм придумал, как сделать так, чтобы мать и бабушка отпустили его, позволив ему жить своей собственной жизнью. Он убедил Хезер в том, что его необычный план прекрасно сработает.
  На краю пляжа послышался звук шагов по ракушкам. Ее палец нащупал кнопку фонарика. «Выкладывай денежки!» – едва не выкрикнула она в шутку, словно собиралась кого-то ограбить. Но потом решила, что ее юмор могут не оценить. Этот парень мало улыбался.
  Странно, какими разными могут быть люди. Никогда не угадаешь, какие они на самом деле и что у них внутри…
  – Хезер? – позвал ее мягкий голос. Девушка не испугалась – она знала, что он придет. Поднявшись, она отряхнула джинсы от влажного песка и нажала кнопку на фонарике. В луче света стали видны ее поношенные кеды.
  – Эй! – Сзади нее послышался приглушенный смех. – Можешь выключить свой фонарь.
  – Давай выберемся отсюда. Я бы с удовольствием выпила кофе.
  – Позже. Это не займет много времени.
  – Ладно, – сказала она. – Деньги принес?
  – Да. Пять тысяч долларов, как и договаривались, – и вы с Сэмом Хабблом покидаете этот город.
  Какой же он глупый! Этот парень даже не подозревает, что они с Сэмом планируют уехать отсюда в любом случае, и собирается заплатить ей как раз за то, о чем она сама мечтает.
  – Наш отъезд накануне выборов может повредить бабушке Сэма, – сказала Хезер, блестя в темноте глазами. – Ты уверен, что хочешь именно этого?
  – Да, хочу, – сказал мужчина. – Хотя и буду скучать по тебе.
  – Я тоже буду по тебе скучать. Ты никогда не смотрел на меня свысока.
  – Конечно. – Он замолчал, прислушиваясь к ее дыханию и мягкому плеску волн. – Ты мне нравишься, Хезер.
  В его голосе слышалась робость, и Хезер подумала, сколько отвратительной лжи связано с этими деньгами. По дороге проехала машина, из окон которой громко ревел джаз, и мужчина застыл, выжидая, когда она скроется из виду.
  – А что полиция? – спросил он. – Ведь копы подробно расспрашивали тебя о том, как ты нашла тело Пита Хаббла.
  – Меня не слишком обрабатывали. Я смогла с ними справиться.
  – Так ты действительно ничего не видела и не слышала, когда поднималась на яхту Пита?
  Внезапно ее желудок свело, по рукам, ногам и спине пробежали мурашки. Ей прости очень хотелось получить деньга и поскорее покинуть пляж, погрузившийся в ночную тьму. В голове Хезер, словно в калейдоскопе, замелькали картинки ее будущей жизни: маленькая комнатка в Новом Орлеане, залитые пивом тротуары, сахарная пудра на горячих пончиках, которую она, весело смеясь, сдувает Сэму в лицо, негритянские мелодии, доносящиеся из открытых дверей баров, их карманы, полные денег, прохладное дыхание Сэма у нее над ухом в их общей постели… В горле девушки пересохло.
  – Там нечего было слушать. Я имею в виду, что Пит был уже мертв. Он застрелился.
  – Да. Но полиция сомневается в тебе.
  Она заморгала.
  – Нет, это не так.
  – Они знают, что ты солгала им.
  – Я не лгала. Когда я там оказалась, он был мертв.
  – А ты не заметила ничего подозрительного? Может, услышала что-то необычное?
  – Нет, – коротко произнесла она, мотнув головой. Это прозвучало скорее раздраженно, чем испуганно.
  – Только между нами: ты собиралась сняться с ним в фильме? – Хезер почувствовала в его голосе напряженность. Ей показалось, что у него перехватило дыхание.
  – Что? – переспросила она. – Да нет же.
  – Очень жаль. Я бы очень хотел посмотреть, как он тебя трахает.
  Хезер вспыхнула.
  – Просто отдай мне деньги.
  – Конечно, моя крошка, – сказал он, и в живот ей глубоко вонзился нож. Рука мужчины зажала ей рот. В агонии глаза Хезер, которая все еще не могла поверить в то, что произошло, расширились, кровь хлынула из раны и струйкой потекла изо рта.
  Сэм, о Боже… Сэм, помоги мне. Она попыталась позвать свою маму, но только беззвучно шевелила губами. Затем нож вышел из нее, и она уже почти не чувствовала как он резанул ее по горлу. После этого все вокруг померкло, погрузившись в темноту, так непохожую на темноту ночи.
  Клинок плотно прижал ее к себе, вдыхая запах крекера с ореховым маслом из ее рта и чувствуя всем телом трепет уходящей жизни. Он медленно разжал объятия, и Хезер Фаррел безвольно осела на песок. Кровь пропитала его одежду, но это, в конце концов, можно было легко исправить.
  Клинок вытер нож о джинсы Хезер и вытащил из заднего кармана большой кусок полиэтилена. Он долго на нем сидел, поэтому пленка все еще оставалась теплой. Как и его нож. Аккуратно закатав тело в пленку, Клинок понес его в дальний конец пляжа.
  Там на мели качалась маленькая рыбацкая лодка. Он бросил тело в нее, взял небольшой совок и пластиковое ведро и собрал пропитанный кровью песок. Включив мотор, он вывел лодку подальше от берега и направился к центру бухты Святого Лео.
  Клинок весь дрожал. Он действительно не имел ничего против Хезер, не хотел ее, как он желал, например, всех своих крошек. Но дело было сделано, и от волнения, вызванного триумфом, у него пересохло во рту. Он снова был молодцом. Снова. В отличие от всех тех случаев, когда он чувствовал себя отщепенцем, затерявшимся среди других людей. Он действительно делал это очень хорошо!
  В ночной тьме Клинок отвел лодку далеко в бухту. Где-то на полпути от Порт-Лео к острову Святой Маргариты он заметил стоявший на якоре довольно большой рыболовецкий траулер, но огни там были погашены, и Клинок объехал судно по широкой дуге. Небо затянуло тяжелыми низкими тучами, словно ему было мало ночной тьмы, заслонявшей свет звезд. Но Клинку это нравилось: его лодка рассекая волны, двигалась вперед, никем не замеченная.
   Глава 28
  
  В четверг, в девять утра, Клаудия заскочила в кондитерскую, расположенную в художественном квартале. Подкрепившись большим шоколадным круассаном и двойным эспрессо, крепким, как ветер с залива, она отправилась к Джейбсу Джонсу, чтобы допросить его в связи с делом Марси Бэлью.
  Дэвид стоял в полупустой комнате, уперев руки в бедра, и рассматривал фотографии Джейбса, ломающего соперников в лучшие годы своей борцовской карьеры. Форма Дэвида была неглаженой, и Клаудия подумала, что он носит ее как молчаливый укор бывшей супруге, сбежавшей от их семейного счастья.
  – Я совершенно уверен, что все эти борцовские страсти – сплошное надувательство, – сказал Дэвид.
  Вчера вечером ее вызвал к себе Дэлфорд и лично попросил поработать с Дэвидом.
  – Вы что, пытаетесь меня достать? – спросила она. – Зачем выжимать из меня все соки? Сначала отстраняете меня отдела Хаббла. Теперь сталкиваете с Дэвидом.
  – Я просто рассчитываю, что ты поработаешь с ним. Это займет у тебя всего час времени, Клаудия. Просто сделай это.
  Она уже стала подумывать о том, что, возможно, в Рокпорте или Порт-Арансасе полицейским платят не хуже, чем в Порт-Лео.
  В комнату вошел Джейбс Джонс; на нем были шорты цвета хаки и новая майка с надписью «Будь сильным» из Первой книги Самуила. Бедра бывшего борца напоминали деревянные бруски, лицо было покрыто легкой испариной. Утренняя тренировка или утренняя молитва. Джейбс вытер лицо бумажным полотенцем для рук.
  – Привет, помощник, – сказал он и тепло пожал руку Дэвиду. Потом кивнул Клаудии. – Детектив Салазар, вы снова осчастливили нас своим присутствием. Морковный сок? Коктейль из сока? Или выпьем кофе, хоть я и предпочитаю не засорять собственный храм разными стимуляторами.
  Это ж надо, свой храм. Но выражение лица Джейбса оставалось совершенно серьезным.
  – Нет, спасибо, – отказалась Клаудия. Дэвид тоже покачал головой.
  – Что ж, а я, пожалуй, не откажусь от протеинового шейка, – сказал Джейбс. – Почему вам не пройти вместе со мной? В кухне и поговорим.
  Они проследовали за ним в кухню, где молодая женщина с ювелирной точностью нарезала ломтиками мускусную дыню. Она приветливо улыбнулась Джейбсу, но улыбка ее погасла, как только она заметила Клаудию и Дэвида.
  Клаудия подумала: «Откуда же я тебя знаю?» Узкое, с мягкими, как у оленя, глазами, лицо девушки смутно напоминало ей кого-то. Миниатюрная, грациозная, она двигалась очень уверенно, резко опуская нож или слегка наклоняясь над стойкой, так что ее груди провисали под рубашкой.
  – Доброе утро, – сказала она.
  – Рейчел, оставь нас, – попросил Джейбс.
  – Минутку. – Клаудия обошла Джейбса и протянула ей фотографию Марси Бэлью. – Вы когда-нибудь видели эту девушку?
  Рейчел взглянула на Джейбса, но тот лишь пожал плечами. Она внимательно изучила листовку. Теперь Клаудия вспомнила ее – это была девушка с волейбольной площадки, которую она видела здесь в прошлый раз, когда приезжала к Джейбсу вместе с Уитом.
  – Нет. Я никогда не встречала ее, – ответила Рейчел.
  – Спасибо, – сказала Клаудия. Джейбс кивнул, и Рейчел вышла. Клаудия заметила, каким взглядом проводил ее Дэвид. Вероятно, это было вызвано тем, что с недавних пор он остался один. Неожиданно для себя она подумала: «Прекрати, прекрати сейчас же так смотреть на нее».
  Клаудия вздрогнула, когда Джейбс обратился к ней.
  – Можно и мне посмотреть эту фотографию?
  – Да, конечно, – ответила она и протянула ему снимок.
  – Ее зовут Марси. Мы думаем, что она недавно была в наших краях, – пояснил Дэвид.
  Джейбс мельком взглянул на фото и вернул его Клаудии.
  – Я ее не знаю.
  – Мать девушки рассказывала нам, что ее дочь следила за вашей борцовской карьерой и была большой поклонницей вашего шоу, – сообщила Клаудия.
  Адамово яблоко на его горле чуть дрогнуло.
  – Поклонницей? Что ж, мне жаль, но я действительно никогда не видел эту девушку и, следовательно, не могу быть вам полезен.
  Клаудия улыбнулась.
  – Не знаю, как помощник шерифа, а я сейчас, если вы не возражаете, выпила бы один из тех шейков, которые вы нам предлагали. Боюсь, я уже пропустила свой завтрак. А потом я могла бы задать вам еще несколько вопросов.
  Улыбка Джейбса была такой же натянутой, как майка на его груди.
  – Разумеется. Клубника или дыня? Обычно я загружаю их в миксер вместе с витаминной смесью и проросшими зернами пшеницы. – Клаудия подумала, что напиток сведет на нет вред от ее круассана и эспрессо, и бодро заявила:
  – Я буду пить то же, что и вы.
  – Я ничего не хочу, спасибо, – сказал Дэвид. – От фруктов у меня здорово болит желудок.
  Джейбс отвернулся, чтобы приготовить напитки.
  – Вы часто принимаете здесь, у себя, тех, кто сбежал из дому? – осведомилась Клаудия.
  Джейбс отодвинул в сторону мускусную дыню, которую разрезала Рейчел, и начал чистить банан. Затем он почистил еще один и вертикально засунул их в блендер.
  – Люди приходят к нам за поддержкой и утешением, – ответил он и начал резать на ломтики клубнику. – Я считаю, что у нас они в большей безопасности, чем на дороге, не правда ли?
  – Мне мало известно о том, чем вы здесь занимаетесь.
  – Мы молимся, проповедуем. – Джейбс положил измельченные ягоды сверху бананов, добавил немного молока и льда и включил блендер. Клаудия ждала, пока закончится превращение всего этого в однородное пюре.
  – Документы пропавшей девушки нашли у дороги в двух километрах от Порт-Лео.
  – Она не приходила сюда. – Преподобный отец насыпал ростки пшеницы, тертую морковь и еще какой-то порошок («Надеюсь, это не стрихнин», – подумала Клаудия) в охлажденные стаканы и вылил на все это смесь, полученную в блендере. Затем он открыл огромный холодильник и, вопросительно подняв бровь, протянул ей яйцо. Клаудия отрицательно покачала головой; тогда он разбил сырое яйцо в свой запотевший стакан. Дэвид молча наблюдал за Джейбсом, который украсил второй стакан долькой мускусной дыни и поставил его перед Клаудией.
  – Благодарю вас. – Напиток оказался сладким и по консистенции напоминал цементный раствор. Джейбс жестом пригласил их следовать за ним.
  Они прошли в соседнюю комнату, служившую одновременно гостиной и спортивным залом. Если Иисус проповедовал бедность, то Джейбс этого точно не слышал. В углу стоял шикарный тренажер «Наутилус», Комната была обставлена дорогой современной мебелью из Дании, которая не сочеталась с архитектурой дома, построенного в викторианском стиле. В дальнем углу светился огромный экран телевизора. Стены были увешаны большими фотографиями Джейбса в его лучшие дни на борцовском ринге. На одной из них он держал над головой тяжелый чемпионский пояс и что-то орал ревущей толпе, теряющей голову от схваток современных гладиаторов.
  На стене Клаудия заметила небольшой крест, разместившийся между двумя снимками, запечатлевшими борцовские схватки. И никаких изображений смиренного пастыря Иисуса.
  – Мы бы хотели показать ее фото вашим последователям, – сказал Дэвид.
  – Они следуют не за мной. Они следуют за Господом. Слово «последователи» наводит на мысль о культе.
  – Хорошо, – быстро согласился Дэвид. – Я не хотел никого обидеть.
  – Вы основываете новую Церковь, предлагаете верующим новые ответы на старые вопросы, преуспеваете в жизни, и после этого люди, естественно, обращаются к вам с вопросами.
  – Хотя вы восхваляете тело, – вставила Клаудия.
  Он поиграл мышцами одной руки.
  – Мы рассматриваем наши тела как храмы Господни, поскольку сами сотворены по Его подобию. Наши тела находят свое отражение в теле Иисуса, создавшего Церковь. – Он погладил ладонью мышцы на своей руке – служитель Бога, любующийся собой.
  – У вас здесь очень много молодых женщин, – заметила она.
  – Я уверен, что и в вашей Церкви есть молодые женщины.
  Клаудия улыбнулась.
  – Но они не живут с отцом О'Хирном или отцом Агиларом.
  – Я не сплю с этими молодыми женщинами, если вы намекаете на это.
  – Вы просто предпочитаете привлекать к своему учению женщин-последовательниц? Это вы хотите сказать? – спросил Дэвид.
  Взгляд Джейбса стал тяжелым.
  – То, как я привношу Бога в их жизнь, привлекает их так же, как молитвенник привлекает приверженцев епископальной церкви, а паломничество в Мекку – мусульман.
  – Так вы уверены, что девушка Бэлью не приходила сюда? – спросил Дэвид.
  – Я моту поклясться на Библии, что никогда раньше не видел ее.
  – Вы были единственным связующим звеном между нею и Порт-Лео, которое нам удалось найти, – уныло произнес Дэвид.
  Джейбс выпил свой шейк одним мощным глотком, напомнив Клаудии удава, заглатывающего крысу.
  – Тогда вы напрасно нас побеспокоили.
  – Кроме вас, у этой девушки не было других, известных нам, причин находиться в округе Энсайна. – Клаудия поставила свой напиток на стеклянный столик. – Простите, но у меня такое чувство, что вы недостаточно откровенны с нами.
  – Я не давал вам повода усомниться в этом.
  – Я вот что подумала, – твердо заявила она, надеясь все-таки раскачать дерево. – У вас находится эта пропавшая девушка, которая могла приехать сюда, чтобы встретиться с вами. Есть свидетели, которые подтвердят, что вы ссорились с Питом Хабблом. А теперь он мертв. Возможно, это совпадение. А может быть, и нет.
  Дэвид бросил на нее вопросительный взгляд, едва заметно пожав плечами.
  Джейбс сложил свои огромные руки на груди. – Меня не так-то легко запугать. Господь на моей стороне, он в моем сердце, в моей голове. Я могу противостоять сатане. Вам, во всяком случае, испугать меня не удастся.
  – Сатана не в состоянии получить ордер на обыск, ваше преподобие. И сатана не может изучать все аспекты вашей деятельности под микроскопом. Как, по вашему мнению, телевизионная аудитория отнесется к известию, что вы находитесь под следствием? – спросила Клаудия.
  – По какому обвинению? Я сотрудничал с вами, стараясь помочь, и только. – Он рассмеялся. – Я мог бы ожидать такого выпада от какого-нибудь провинциального тута вроде Дэлфорда Спаерса, но вас я всегда считал более справедливой и умной, мисс Салазар.
  Клаудия покачала головой.
  – Тогда почему мне приходится давить на вас, чтобы узнать правду?
  Он блаженно улыбнулся.
  – Не надо давить. У меня есть большая пиар-фирма в Остине. У них уже разработан план действий на случай любого кризиса. Арест, следствие, скандал – все что угодно.
  Повисла напряженная тишина.
  – Хорошо. У вас есть еще что-нибудь, помощник шерифа?
  Дэвид покачал головой, сохраняя на лице каменное выражение.
  – Мне очень понравился ваш шейк, – поблагодарила Клаудия.
  – Ступайте с Богом, – ответил Джейбс с такой самоуверенной улыбкой, что Клаудии захотелось влепить ему пощечину, чтобы стереть ее с этого ухмыляющегося лица.
  Они сели в патрульную машину и захлопнули за собой двери. Но Дэвид молчал и не включал мотор.
  – Знаешь, Кло, я скучаю по этой твердости, которая в тебе есть, – наконец вымолвил он.
  – Ты же обещал, что не будешь заводить разговор о нас с тобой.
  – Прости. Но я просто восхищен тем, как ты не дала ему перешагнуть через тебя.
  Мимо автостоянки трусцой пробежала группа последовательниц Джейбса: ноги четко отбивали ритм, губы читали молитву.
  – Я знаю, что мне нужно было бы походить в тренажерный зал, – сказал Дэвид. – Я видел, с каким восторгом ты смотрела на его руки.
  – Ничего ты не видел, – возразила Клаудия. Прекрасно. Теперь Дэвид решил подразнить ее, неуклюже подтрунивая над бывшей супругой.
  Когда они покинули миссию Джейбса Джонса и выехали на дорогу, обсаженную пальмами, из-за деревьев, размахивая руками, выскочила Рейчел. Дэвид остановил машину, а Клаудия опустила стекло.
  – Вы ведь копы, да? Могу я хотя бы минутку поговорить с вами? – спросила молодая женщина. Ее голос дрожал.
  – Конечно, – сказала Клаудия.
  – Только не здесь. Где-нибудь в другом месте.
  Дэвид открыл ей заднюю дверь. Рейчел нырнула в машину и показала на уходившую вправо боковую дорогу.
  – Давайте сюда, чтобы никто нас не заметил. Он уже скоро начнет меня искать.
  Дэвид свернул в сторону, как она просила. Клаудия повернулась к Рейчел.
  – Вы знаете ту девушку с фотографии?
  – Нет, никогда ее не видела. Но я знаю Пита Хаббла.
  – Что?
  – Мы знакомы с ним по Калифорнии. В этом году я снималась с Питом в паре фильмов, и он одалживал мне немного денег. – Клаудия внимательно посмотрела на женщину и вспомнила, что видела ее лицо на коробке одной из кассет. «Рабы любви Клеопатры». Там она цеплялась за Пита, изображая сексуально озабоченную царицу пила, которая протаскивала у себя между грудей змею и при этом целовала ее в голову. У одной из снимавшихся в фильме порнозвезд было глуповатое имя – Рейчел Наслаждение. Правда, волосы у нее были другое, но глаза те же – большие, голубые, и лицо – как у эльфа.
  Рейчел сползла на заднем сиденье вниз.
  – Просто выслушайте меня, хорошо? Если меня долго не будет, Мария Магдалена надерет мне задницу. Эта сучка уже и так ненавидит меня.
  – Мы слушаем, – успокоила ее Клаудия.
  – Питу был нужен компромат на Джейбса Джонса, ион попросил меня помочь ему, пообещав, что заплатит за это столько, сколько я зарабатываю на съемках за месяц. Я согласилась. Он привез меня сюда и определил в лагерь. – 1олос ее дрогнул. – Нам тут не дают смотреть телевизор – за исключением шоу Джейбса, – слушать радио и читать газеты, но вчера вечером я была у Джейбса в комнате и услышала, как в теленовостях сказали, что Пит погиб.
  – Он застрелился, – сказала Клаудия.
  – Но Пит должен был вытащить меня отсюда. Они туг за нами следят, как коршуны.
  – А что, Велвет не знала, что вы находитесь здесь? – поинтересовалась Клаудия.
  Рейчел покачала головой.
  – Он не хотел, чтобы Велвет знала о его делах. Плюс ко всему она меня недолюбливает. Я в некотором смысле актриса получше, чем она.
  – Ну, тогда мы вытащим вас отсюда, – сказал Дэвид. – Хотите уехать с нами прямо сейчас?
  – Послушайте, если Джейбс узнает, что Пит внедрит к нему свою знакомую, мне не поздоровится. Оставаться здесь очень опасно. Но я еще не получила доказательств, о котором просил Пит.
  – Что же вы там ищете? – спросила Клаудия.
  Рейчел прикусила губу.
  – Пит думал, что Джейбс знает, кто убил его брата много лет назад. Он предполагал, что Джейбс заработал свои деньги благодаря тому, что держал язык за зубами, а возможно, и сам был причастен к этому убийству. Мне не удалось найти никаких намеков на это, но зато я нашла нечто другое. Наркотики.
  – А сейчас поподробнее, – попросил Дэвид.
  – Попав сюда, я сразу попыталась подобраться к нему поближе. – Рейчел нервно обернулась и посмотрела в заднее стекло, словно за ними гнались собаки. – Вот почему Мария Магдалена так ненавидит меня. Я его новая фаворитка.
  – Он сказал нам, что не спит со своими… последовательницами, – заметила Клаудия.
  – Правильно. Он трахает меня по вечерам во время теленовостей. Я должна лежать, пока он там пыжится и сопит, рассматривая себя в этом долбаном зеркале. Я думала, что умру, когда услышала о Пите. Этот Джейбс очень грубый в сексе, и, должна вам сказать, с ним что-то не так. Любит нюхнуть немного кокаина, особенно когда мы с ним должны заниматься этим делом. Он держит порошок у себя в спальне.
  Дэвид завел мотор.
  – Если мы увезем вас прямо сейчас, он наверняка выбросит кокаин в канализацию.
  – Не знаю. Через тридцать минут я заступаю дежурной по телефону на линии для проповедей. Они будут меня искать.
  Клаудия нахмурилась.
  – Постарайтесь продержаться, чтобы он ничего не заподозрил, а мы пока съездим за ордером на обыск.
  Рейчел кивнула.
  – Если вы считаете, что так нужно. – Она вылезла из машины и обернулась. – Но поторопитесь. И когда вернетесь, заберите меня отсюда.
  – Обязательно, я обещаю, – сказала Клаудия и повторила: – Обещаю.
  Дэвид снова выехал на основную дорогу. Он придавил педаль газа, и автомобиль рванул в сторону шоссе.
  – Господи, Клаудия, это было здорово! – воскликнул он. – Просто грандиозно!
  Клаудия, не обращая внимания на его восторженные возгласы, подумала: «Да, Пит не мог покончить с собой, бросив эту девушку одну в миссии Джонса. Теперь Уиту ни в коем случае нельзя делать заключение о самоубийстве».
   Глава 29
  
  В зыбком свете утреннего солнца Уит, лежа на койке, открыл папку с газетными вырезками, которую вчера передала ему Пэтси Дачемп. На палубе были слышны шаги Гуча. Они уже успели наскоро позавтракать вчерашними пирожками и сейчас направлялись к берегу, где Уит собирался приступить к решению судебной шарады. Он ни на минуту не забывал о том, что ему придется постараться, чтобы не убили ни его самого, ни кого-либо еще.
  На толстой папке с вырезками была приклеена записка от Пэтси: «Уит, прости, если здесь получился перебор, но дама, которая выполняла эту работу, – военный библиотекарь на пенсии, и о ней можно сказать только одно: она все делает досконально. Надеюсь, что тебе это пригодится. С тебя бочонок "Шайнер Бок"».
  Оценка «досконально» соответствовала истине. Эта женщина нашла в старых газетах практически все упоминания о Кори Хаббле. Уит начал просмотр с первых вырезок, выбирая те, которые были непосредственно связаны с исчезновением Кори.
  Первые статьи показались ему весьма поверхностными и сопровождались броскими и зловещими заголовками вроде «Исчезновение сына сенатора» или «Хаббла подозревают в побеге из дома». В них содержалась та же информация, которую Клаудия выудила для него из полицейских рапортов. В заявлениях, большинство из которых принадлежало Дэлфорду и только пара – Люсинде, чувствовалось либо опасение, что Кори стал жертвой насилия, либо кажущаяся уверенность, что он просто сбежал. Никаких указаний на то, что Пит либо кто-нибудь еще подозревается в убийстве Кори. Со временем эта история занимала все меньше и меньше места в газетах. Никаких новых сообщений не появлялось.
  Уит отложил в сторону заметки, написанные до, во время и после исчезновения Кори, и стал просматривать остальные. В некрологе, посвященном мужу Люсинды, Кори упоминался просто как оставшийся наследник. Было много статей о первой кампании Люсинды по выборам в сенат Техаса, отражавшим ход ее борьбы за избирателей вместе с ее двумя сыновьями. На снимках Пит сиял, был счастлив и горд; Кори улыбался натянуто, будто его попросили об этом.
  На фото его матери в вечер выборов, когда она победила лишь с небольшим преимуществом, Кори улыбался с неподдельным изумлением, словно эта победа принесла для него неожиданное удовольствие. Еще несколько вырезок было посвящено законопроектам, которые продвигала Люсинда Хаббл. Уит наткнулся на заметку, написанную за месяц до пропажи Кори. В ней речь шла о том, как Люсинда горячо отстаивала реформу относительно домов для престарелых. Вдруг его взгляд упал на фотографию, помещенную внизу страницы.
  Тема снимка была обычной для «Порт-Лео Маринер»; рыболовы гордо демонстрировали свои трофеи. Газета активно использовала такие фотографии, чтобы представить Порт-Лео как рай для рыбаков. Четверо глуповато ухмыляющихся подростков высоко поднимали над головами тройку крупных, похожих на большую пулю, рыбин. Подпись под снимком гласила: «Тугие снасти подростков. На рыбалке в бухте Святого Лео 22 ноября Кори Хаббл и его друзья поймали трех великолепных красных бугеров. На снимке не показаны многочисленные, намного большие экземпляры, которые сорвались. Ребята ловили на креветку. На фото (слева направо): Кори Хаббл и Мэриан Дачемп из Порт-Лео, Томас Дэлоуч-младший и Эдди Гарднер из Хьюстона».
  Уит внимательно смотрел на фото, а затем сложил снимки в конверт и отправился на палубу, чтобы помочь Гучу пришвартоваться у плавучей пристани Золотой Залив.
  
  Получив от Гуча устные инструкции о том, как сберечь себя в течение дня («постоянно приглядывай за собственной задницей и в случае нападения немедленно открывай огонь»), Уит направился к своей машине. Над поперечной частью пристани и стоящими там лодками витал смешанный запах дизельного топлива, свежесваренного кофе и сладковатого аромата дешевого белого вина. Над раскачивающимися на волнах яхтами, где только что закончили завтракать, кружили чайки, вы сматривал добычу. Когда он подошел к машине, у него зазвонил сотовый телефон.
  – Уит Мозли слушает.
  – Привет. Меня зовут Кевин Мак-Киннон. Это вы посылали мне сообщение о Пите Хаббле? – В трубке звучал низкий, спокойный баритон – голос обычного служащего.
  Кевин, создатель посвященного Питу веб-сайта «Храм восхваления».
  – Да, Кевин, здравствуйте, спасибо, что перезвонили.
  – Так что вы хотели?
  Никаких реверансов, прямо к делу.
  – Мне жаль сообщать вам плохие новости. Пит погиб.
  Тишина.
  – Это не смешно.
  – Боюсь, что я говорю абсолютно серьезно. Я мировой судья здесь, в Порт-Лео, в Техасе, родном городе Пита. Он умер вечером в понедельник. Я провожу расследование по факту его смерти.
  На этот раз пауза была более продолжительной.
  – О Боже… – Неподдельная боль в голосе мужчины остановила Уита.
  Он помедлил, давая человеку прийти в себя.
  – У вас на сайте я видел сообщение о том, что вы разговаривали с ним на той неделе.
  – Да. Как он погиб?
  Уит кратко рассказал ему, не упомянув, однако, о предсмертной записке. Низкий баритон Кевина превратился в срывающееся хныканье.
  – Если это все-таки шутка, то она совершенно в дурном вкусе.
  При других обстоятельствах заявление любителя порнографии, распекающего Уита за его дурной вкус, могло бы послужить хорошим поводом посмеяться за стаканчиком пива в кругу друзей. Но искренняя горечь в голосе Кевина звучала так же естественно, как скорбь Хабблов.
  – Мне ужасно жаль. Но вы очень помогли бы расследованию, если бы рассказали, о чем вы с ним говорили в последний раз.
  – Мне требуется подтверждение всего сказанного вами, мистер. Вышлите мне по факсу свидетельство о его смерти.
  – Лучше уж вы позвоните в мой кабинет в здании суда округа Энсайна. Я дам вам номер оператора у нас на телефоне, и вы сможете убедиться, что действительно разговариваете с судьей.
  Это предложение окончательно разоружило Кевина.
  – Вот черт. Так это правда?
  – Вы общались с Питом за несколько часов до смерти. Не услышали ли вы в его голосе какого-то намека на возможное самоубийство?
  – Вряд ли. Настроение у него было приподнятое. Он ликовал, потому что договорился о финансировании съемок своего очередного фильма.
  – Он не уточнял, откуда должны поступить деньги?
  – Нет. Мне кажется, что Питу не удалось договориться о поддержке этого фильма с продюсерами, которые обычно давали ему деньги на порноленты. А теперь Пит сказал, что необходимые для съемок полмиллиона уже почти лежат в его кармане.
  Уит старался не выдать изумления и следил за своей интонацией.
  – Значит, он где-то одолжил полмиллиона долларов.
  Кевин, громко всхлипнув, закашлялся.
  – Зачем ему было убивать себя, если он достал деньги? Это совершенно бессмысленно.
  – Он не упоминал имени инвестора?
  – Нет, не упоминал. Не могу поверить, что его больше нет.
  «Интересно, а кем, черт побери, был Пит для тебя? Картинкой из компьютера? Или чем-то большим?» – подумал Уит и тактично осведомился:
  – Простите меня, Кевин, но не могли бы вы сказать, что вас связывало с Питом?
  – У нас были приятельские отношения, и только. Да, я балдел от его фильмов, от него самого, потому что Пит был горячее, чем адский огонь. Но он был прямым, как стрела. Между нами ничего не было. Ему нравилось, что я сделал веб-сайт о нем… Да, Пит был крутым, и именно это помогало ему продавать множество кассет, не затратив при этом ни единого цента из собственного кармана.
  – Упоминал ли он когда-нибудь при вас о своем брате Кори? – Уит вспомнил, что во время интернет-поиска по имени Кори Хаббла неожиданно выскочила ссылка на сайт Кевина.
  – Да, однажды он рассказал эту печальную историю, и мне, знаете ли, просто захотелось помочь ему. Я поместил на своем сайте целую страницу о Кори с его фотографией и некоторыми подробностями этой истории. Там же был указан номер, по которому предлагалось позвонить, если у кого-то появятся хоть какие-то сведения. Такая себе служба получения информации для Пита.
  – Упоминал ли он когда-нибудь в разговоре с вами эти имена: Джуниор Дэлоуч, Эдди Гарднер или Джейбс Джонс?
  – Нет. К сожалению, – сказал Кевин. – Господи, теперь я должен, буду написать некролог. С чего же мне начать?
  – Кевин, спасибо вам. Если вам удастся вспомнить еще что-нибудь…
  – Да, постойте. Деньги… Пит пошутил по этому поводу… Думаю, что его инвестор только что передал ему чек, и он пошутил насчет того, какой тяжелый получился мешок. А может быть, деньги ему передали наличными.
  – Спасибо, Кевин, огромное вам спасибо. – Сейчас его соболезнования звучали бы еще более неловко, чем когда он высказывал их Фейс, но Уит все равно предпринял попытку: – Пожалуйста, примите мои искренние соболезнования по поводу потери вашего друга.
  – Благодарю. Спасибо. Я должен идти.
  Кевин повесил трубку. Уит поспешил к своему автомобилю, убедился, что затаившихся гангстеров рядом не видать, и сел, повернув ключ зажигания. Двигатель молчал. Позитивное начало дня было сорвано.
  Кто мог дать бесталанному порножеребцу полмиллиона на съемку фильма? Только другой такой же жеребец, подумал Уит. Скорее всего, Джуниор Дэлоуч.
  Его телефон зазвонил снова.
  – Где тебя, черт побери, носит? – возбужденно спросила Клаудия. – Мне нужен ордер на обыск, причем очень срочно.
  
  – Вы не можете просто так врываться сюда! – верещала Мария Магдалена. Клаудия не обращала на нее внимания и следила за тем, как два помощника шерифа округа осматривали шкаф в главных апартаментах Джейбса.
  – Мы советуем вам сообщить о том, где сейчас находится Джейбс, – сказал Дэвид. Глаза его возбужденно блестели.
  – Его срочно призвали дела Господни, – уклончиво ответила Мария Магдалена.
  В комнату вошел еще один работающий с Дэвидом офицер полиции.
  – Никаких следов Джейбса на территории. Его машины нет.
  – Так все-таки, где же он, Мария? – спросила ее Клаудия.
  – Не знаю.
  – Вы, его правая рука, не знаете этого? – Клаудия сложила на груди руки; она догадывалась, что Джейбс оставил Марию, чтобы через нее узнать, насколько здесь становится горячо. – Наверняка он надеется, что вы вполне сможете принять удар на себя. Это действительно очень по-христиански с его стороны. Какой мужик!
  Мария Магдалена вся задрожала, но вовсе не от страха. Она напряженно следила за тем, как один из помощников шерифа, молодой худощавый вьетнамец, достал из шкафа старую, потертую кленовую шкатулку. Внутри лежала толстая Библия. В аккуратно вырезанных в тексте Священного Писания углублениях лежали три упаковки белого порошка. Дэвид взял немного порошка на язык, попробовал его и кивнул Клаудии.
  – Освежающее средство во время перерывов. Это кокаин, мальчики и девочки.
  Клаудия обернулась к Марии Магдалене.
  – Помогите нам, Мария, иначе мы не сможем помочь вам, когда судья начнет заниматься вами по полной программе. Так где Джейбс?
  Мария Магдалена встала на одно колено, и губы ее зашевелились в безмолвной молитве.
  – Начинайте обыск в остальных помещениях, – распорядился Дэвид, – и давайте сообщим в DEА[249] в Корпус. Кристи. А еще нужно передать сигнал всем постам по розыску Джейбса.
  – Она знает, где он находится, – настаивала Клаудия, не сводя глаз с неистово молящейся Марии. – Она знает, и она…
  Мария Магдалена вдруг вскочила с пола и бросилась на Клаудию, после чего они обе вылетели в небольшой коридорчик. В горло Клаудии вцепились толстые пальцы с острыми, как ножницы, ногтями, а костистый кулак с силой ударил в левый глаз. Клаудия заехала коленом Марии между ног, схватила ее за большой палец и резко заломила его назад. Раздался вопль, и Клаудия почувствовала, что рука соперницы больше не сдавливает ее горло. Другие офицеры оттянули неистовствующую Марию от Клаудии и в мгновение ока надели на нее наручники.
  Клаудия с помощью Дэвида поднялась на ноги. Плечо болело, кожа вокруг глаза саднила. Мария выкрикивала проклятия, забыв о смирении, которому ее учили священные книги. С языка разъяренной последовательницы преподобного Джейбса Джонса слетали соленые словечки из ее прошлой уличной жизни.
  – Я в норме, – сказала Клаудия Дэвиду, который готов был заняться ее ушибами прямо здесь. Она присел возле Марии. – Вы теперь в сотни раз осложнили себе жизнь. Я начинаю думать, что вы не слишком-то умны. У вас остался всего один шанс – образумиться. Итак, Мария, где Джейбс?
  – «А враги его будут лизать прах», – орала женщина, багровея от ярости. – Все вы сдохнете, как подыхает отребье!
  – Пока что прах лижешь ты сама. Или глотаешь его, – заметил Дэвид.
  – «Как подыхает отребье»? – переспросила Клаудия. – Или все-таки, «как подохло отребье»?[250]
  Дэлфорд Спаерс покачал головой.
  – Я надеюсь, что, получив этот ордер и проведя обыск, вы ничего не нарушили. – Он показал на глаз Клаудии. – Он скоро у тебя светиться начнет.
  – Я вроде не собираюсь фотографироваться на доску почета как лучший сотрудник месяца.
  Повисла напряженная тишина.
  – Мы оказались, Дэлфорд, в очень интересной ситуации, – нарушила молчание Клаудия. – Пит Хаббл отправил свою женщину в миссию Джейбса. Вы можете объяснить, зачем он затеял все это дело, если хотел застрелиться?
  Дэлфорд отхлебнул из чашки остывший кофе.
  – Тогда и ты объясни мне появление предсмертной записки, Клаудия. И не забудь об отпечатках пальцев Пита и Сэма на ней, – заявил он категоричным, не терпящим возражений тоном и бросил на Клаудию суровый взгляд, чтобы окончательно поставить ее на место. Она ответила ему таким же твердым взглядом, хотя чувствовала, что невероятно устала. У нее все болело и ныло словно она попала под поезд.
  – Я полагаю, что вы уже беседовали с судьей Мозли относительно обнаруженных медэкспертом результатов, а также проблем с упаковкой рук трупа.
  – Да, беседовал, – подтвердил Дэлфорд.
  Эдди Гарднер покраснел.
  – Клаудия, ты же смотрела тело вместе со мной, – сказал он. – Я не портачил с упаковкой.
  – Я и не говорила, что это сделал ты, – невозмутимо ответила она. – Я просто передала вам то, что сказали патологоанатомы и судья.
  Дэлфорд пригладил кончики усов.
  – Эдди, проверь еще раз всю цепочку надзора за трупом. Убедись, что это было повреждение пакетов. Наверное, эта чертова команда из морга просто недоглядела.
  – Хорошо, сэр, – отозвался Эдди и добавил: – Есть еще одна вещь относительно Хаббла. Поскольку мы знаем примерное время смерти, можно вычислить все суда, которые подходили к Золотому Заливу и отходили от него за этот период, так как «Настоящий позор» стоял в самом конце пристани. Мы с Клаудией проверили пять из шести яхт, отчаливающих от берега, и все лодки, которые швартовались там в это время. Никто, как оказалось, не видел ничего интересного.
  – А эта последняя лодка?
  – Крейсерская лодка под названием «Мисс Фолли». Владелец живет под Новым Орлеаном и катается вдоль всего побережья Залива. Он не отчитался о своих передвижениях. – План передвижения в море представлял собой то же самое, что и план полета, и требовался в обязательном порядке от коммерческих судов. Обычно он составлялся частниками по собственному выбору.
  – Давайте разыщем эту лодку, – предложил Дэлфорд, обращаясь к Эдди. – Я не хочу, чтобы у прессы появился повод обвинить нас в небрежности. Клаудия, нам надо поговорить.
  После того как Гарднер закрыл за собой дверь, Дэлфорд вытянул на столе сложенные в замок руки и заявил:
  – Я заметил, что ты смотрела дело Кори Хаббла. Нашла что-нибудь интересное?
  – Нет, ничего особенного.
  – Вижу, ты все еще злишься за отстранение от руководства делом.
  – Нет, это ваше право.
  – Да ладно, Клаудия. Я тебя прекрасно знаю. Ты же просто бесишься от злости. Но послушай, я просто хочу, чтобы этим занимался Гарднер.
  – Так, как он это сделал с пакетами для рук?
  – Я таки задел тебя за живое. Ну ладно. – Лицо Дэлфорда сморщилось, и на нем появилось подобие улыбки. – Решено. Дело Хаббла будет завершено, как только Уит поднимет наконец свою задницу и издаст это чертово заключение. Сосредоточься на деле Бэлью.
  – Но это дело шерифа, а не наше, – возразила Клаудия. – Иди, быть может, вы стараетесь свести нас с Дэвидом, поддерживая идею его и моих родителей?
  Дэлфорд рассмеялся низким дрожащим смехом, который был ей так знаком, и она снова почувствовала тепло к этому противоречивому в поступках, подверженному причудам старому упрямцу, который мог либо быстро продвинуть человека по службе, либо облить его грязью так, что это пятно оставалось навсегда.
  – Твоя мама пугает меня, Клаудия, и я просто вынужден как-то успокоить ее. Я очень хочу, чтобы ты оказала помощь шерифу. Считай, что ты направлена в его команду.
  И ты таким образом избавляешься от меня.
  – А теперь иди и приложи к глазу лед. А еще лучше – хороший кусок мяса, – посоветовал Дэлфорд.
  Клаудия вернулась в свой кабинет. На столе высилась кипа бумаг: два новых рапорта о кражах со взломом, которые надо было довести до ума, дело о краже в магазине. Через несколько минут к ней зашел Гарднер, попивая из банки лимонад «Доктор Пеппер». Он прикрыл за собой дверь и наклонился к ее столу.
  – Умная, да? – сквозь зубы произнес он.
  – Не поняла.
  – Сама сработать как следует не смогла, а теперь стараешься и меня выставить в дурном свете.
  – Ты заблуждаешься.
  – Неправда. Ты ополчилась на меня, Клаудия. Возможно, ты сама порвала пакеты, пока я отвлекся.
  – Ладно, успокойся.
  – Ты считаешь, раз ты мексиканка и женщина, тебе должны все время доставаться лучшие дела? – спросил он, ожидая, что она не замедлит с ответом на внезапно брошенный в ее огород камень.
  – Но ведь то, что ты идиот, – как ни в чем не бывало произнесла она, – тоже еще не означает, что тебе обязательно должны доставаться худшие.
  Эдди Гарднер резко придвинулся к ней и прорычал:
  – Держу пари, что ты царапаешься, когда тебя трахают. Клаудия встала.
  – Проваливай отсюда и больше никогда не смей разговаривать со мной в подобном тоне.
  С уязвленным видом Гарднер отступил назад.
  – Я не знаю, о чем вы говорите, детектив Салазар. – Он открыл дверь и вышел.
  Клаудия снова села за стол, чувствуя во рту привкус желчи. Интересно, подумала она, каким образом своевластие и злоба так быстро захлестнули этот замечательный полицейский участок? Дэлфорд превратился в тирана; Гарднер, в котором она всегда подозревала большую свинью, но который оставался умеренно забавным типом, вызывал теперь одно лишь отвращение.
  Она прошла в комнату отдыха, чтобы налить себе воды со льдом. Там она встретила патрульного Фокса, жующего шоколадный батончик. Уголки рта у него были перепачканы шоколадом.
  – Как дела, Билл? – спросила она, вяло улыбнувшись.
  – Работаю на Эдди в поте лица. От этих звонков по делу Хаббла уже стер пальцы до костей.
  – А что там, собственно, происходит? – Она положила в стакан лед и залила его водой из крана.
  Фокс пожал плечами.
  – Я обзвонил все номера, которые набирал Пит Хаббл. Должен тебе сказать, что он был знаком со странными людьми. Большинство из них, похоже, знали Хаббла только по его… работе. – Выросший в баптистской семье, Фокс просто не мог выговорить слово «порнография». – Я сделал записи, но пока еще не распечатал их.
  Клаудия взяла у него исписанные неровным почерком листы бумаги. В последние дни своей жизни Пит звонил двум режиссерам порнофильмов и одному сценаристу легального кино. Несколько раз он набирал номер своей матери, три раза – бывшей жены. Была пара звонков в дом для престарелых «Тихая гавань», в котором жил дедушка Дэвида. Клаудия вспомнила, что он располагается за пляжем «Маленький шалун», где она виделась с Хезер Фаррел и хотела еще раз переговорить с ней. Интересно кому там Пит звонил еще? Ага, вот номер в Восточном Техасе, в маленьком городке Миссатук, по которому она пыталась звонить на следующее утро после гибели Пита но, как и Фокс впоследствии, так и не услышала ответа. В телефонной компании сказали, что номер принадлежит некоей Кати Бро. За последние три дня перед своей смертью Пит звонил ей четыре раза.
  Клаудия снова вернулась в свой кабинет и, подняв трубку, набрала номер в Миссатуке. Этот телефон сейчас был отключен, а новый номер не указывался.
   Глава 30
  
  Через полуприкрытые жалюзи пробивались лучи послеполуденного солнца. На столе Уита, на котором сейчас не было ни обычного вороха бумаг, ни чашки с недопитым кофе, лежали полосы света и тени. Уит сидел по диагонали от Клаудии, все еще оставаясь в мантии из строгой черной ткани, из-под которой выглядывал косой воротник его желтой летней рубашки. Он закончил рассмотрение дел по нарушениям правил движения к двум часам, и она пришла, чтобы кратко рассказать ему о том, что произошло в миссии Джейбса Джонса.
  – Я не слишком доверяю этой предсмертной записке, – заявила Клаудия. – И уж совсем не могу поверит в то, что Пит поместил Рейчел в миссию Джейбса в качестве шпионки, а затем покончил с собой.
  Уит развязал тесемки на своей шее.
  – Рейчел не говорила вам, успела ли она рассказать Питу о наркотиках, которые там видела?
  – Нет, она не разговаривала с ним с того момента, как попала к Джонсу. Они боялись, что это будет слишком рискованно. Получается, что Пит как-то иначе выяснил, что Джейбс занимается распространением наркотиков.
  – Распространением? – переспросил Уит.
  – У него было явно больше порошка, чем он мог использовать сам. Получается, у Джейбса был мотив.
  – Похоже на то, – неуверенно сказал Уит.
  Клаудия чуть склонила голову.
  – Ты сейчас говоришь, как выпускник школы имени Дэлфорда Спаерса, где учат сдержанному проведению расследований.
  – Так, значит, Дэлфорд тоже попал в черный список твоих «любимчиков»?
  – Во всяком случае, я оставила там место и для него. На первом же теперь Гарднер. – Она рассказала ему о своей стычке с Эдди.
  – Будь осторожна с ним. Очень осторожна, – посоветовал Уит.
  – Он дурак. Я сумею с ним справиться.
  – Я не шучу, – с нажимом произнес Уит, и Клаудия увидела, что он крайне серьезен. Этот пронзительный взгляд он обычно предназначал докучливым клиентам и повторно осужденным. Губы его слегка дернулись. – Он очень опасен.
  – Он и в твоем черном списке, судья?
  – Просто не переходи ему дорогу, хорошо? Поверь мне. – Что происходит?
  – Ничего. Устал. Дознание состоится завтра в час. Я решил созвать его по полной форме в зале суда, а не прост вынести заключение о причине смерти.
  Она подумала, что политический капитал, который можно заработать на смерти известного человека, значит для Уита слишком много, чтобы пренебрегать им перед самыми выборами.
  – Конечно, хорошо. Я подготовлю свои записи, чтобы быть во всеоружии во время дачи показаний.
  Он полез в ящик стола и протянул ей бумажку с телефонным номером.
  – Этот телефон Пит использовал в Калифорнии для сообщений, адресованных лично ему. Весьма любопытно узнать, кто из Порт-Лео или Техаса звонил по нему.
  – Ну какая же ты неутомимая пчелка! – воскликнула Клаудия. – Спасибо. Поручу Фоксу проверить это.
  – Я должен идти. Обещай мне, что будешь осторожна.
  – Осторожна? В каком смысле?
  – Просто осторожна, ладно?
  – Хорошо. – Раздумывая над тем, кто это так напугал и озадачил Уита, Клаудия вышла из здания мирового суда и уже через пару минут была в своем кабинете.
  
  Уит смотрел, как Клаудия переходит улицу. Внезапный порыв ветра растрепал ее черные волосы, и она, убрав с лица непослушные пряди, зашла в полицейский участок.
  Уит опустил жалюзи. Утром он позвонил всем своим братьям. Он выслушал последние новости о прорезавшихся у его племянников зубах, о грядущих выпусках нового программного обеспечения, об интригах в кругах литературных критиков. Но ничего, что касалось бы выстрелов, темных личностей, скрывающихся в тени деревьев у дома и готовых напасть на невинных родственников только из-за того, что Уит оказался не тем судьей, не в том месте и не в то время, ему не сообщили. Каждый из этих разговоров он заканчивал якобы увиденной по телевизору историей о случае бессмысленного насилия и просил всех быть крайне осторожными.
  Уит чувствовал себя неимоверно уставшим и через силу выполнял свои повседневные обязанности. Как обычно, он подписал несколько распоряжений, а потом провел короткое слушание по делу о прогуле и очень долгое заседание суда по дорожным нарушениям. Завтра должно было состояться дознание; времени у него оставалось мало. Уит поднял трубку телефона.
  – Велвет? Это Уит Мозли. Сделайте мне одолжение. Ключ от «Настоящего позора» все еще у вас?
  – Да. – Ее голос был ленивым и сонным, как будто она только что проснулась. Если это действительно было так, то интересно, чем она занималась всю ночь.
  – Тогда я подъеду и возьму его у вас, если позволите.
  – У копов тоже есть ключ.
  – Я бы хотел воспользоваться вашим.
  Она немного подумала.
  – Ладно, договорились.
  – Мне тут нужно кое-что сделать, поэтому я буду у вас через час.
  – Жду вас, судья.
  Он положил трубку, стянул свою мантию и уже в пляжной рубашке, шортах цвета хаки и сандалиях отправился в не самый благополучный западный район Порт-Лео.
  
  Клинок наблюдал за небольшими волнами, которые накатывались на гладкий чистый песок пляжа «Маленький шалун». Прекрасный влажный воздух – дыхание океана – нес в себе запах соли и свежести. На берегу не было никаких признаков пребывания Хезер Фаррел: ни пятен крови на песке, ни следов ее ног.
  Он отвернулся от воды, и в этот момент послышался тонкий голос, напоминавший голос его матери, которая вечно что-то шептала сыну и ругала его. Голос продребезжал ему прямо в ухо: «Ты думаешь, что у нее не осталось другой одежды, кроме той, что была надета на ее никчемное тело?»
  Он замер, а через минуту уже повернул лодку в сторону пляжа. За полумесяцем песчаного берега, в глубине парковой зоны, стояла группка виргинских дубов, окруженных высокой травой. Он однажды видел Хезер там: она поцарапала ногу и стояла, прижавшись к наклонившемуся, как Пизанская башня, дереву.
  Девчонка должна была ночевать где-то здесь, неподалеку. Он помчался по песку, потом по высокой траве, чувствуя, как в груди бешено стучит сердце и его всего охватывает панический ужас. Мамин голос смеялся над ним, сливаясь с шумом ветра.
  Он бродил по высокой траве среди кривых дубов около получаса, но нашел только узкий прямоугольник из смятых стеблей травы, где недавно лежал спальный мешок этой девчонки, и разорванную упаковку от крекера с ореховым маслом.
  
  Стоянка для трейлеров называлась «Конец радуги». Однако горшка с золотыми монетами, на который обычно указывает радуга, не было и в помине.
  Он постучал не в ту дверь, и сонная пожилая женщина сказала ему, что Мэриан Дачемп живет в трейлере номер шесть. При этом она указала на безукоризненно ухоженный домик на колесах – настоящий дворец среди прокуренных травкой хибарок.
  Уит удивлялся, как люди добровольно соглашаются жить в таких передвижных домиках на техасском побережье. Один пронесшийся над заливом ураган или просто тропическая буря средней силы могли забросить такой трейлер от моря на середину их округа. Причем мелкими частями.
  Уит постучал в следующую дверь. Внутри домика слышалась джазовая мелодия из ежедневного послеобеденного ток-шоу. Дверь распахнулась. В проеме, слегка покачиваясь, появилась женщина, выглядевшая, видимо, старше, чем была на самом деле. На ней были обрезанные до колен потертые джинсы и выцветшая футболка с надписью: «Ледяной минтай, Корпус-Кристи».
  – Мэриан Дачемп?
  – Возможно, – ответила женщина, часто моргая на ярком дневном свету.
  – Я Уит Мозли. Мировой судья округа Энсайна. Я веду расследование по делу о смерти и хотел бы задать вам несколько вопросов.
  – Хм, хорошо. А о чем речь?
  – О Кори Хаббле.
  Она уставилась на него с искренним недоумением.
  – О вашем приятеле, который исчез несколько лет назад, – уточнил Уит. – Помните?
  Мэриан Дачемп задумалась. Она явно была пьяна. В опущенной руке у бедра была зажата бутылка вина, – кстати, как это ни удивительно, французского бордо, а не какого-нибудь обычного для таких стоянок пойла.
  Джорджи, настоящая ходячая база данных, снабдила Уита краткой информацией о Мэриан: была симпатичной девчонкой-сорванцом и спортсменкой до последнего года младшей средней школы, пока во время несчастного случая не утонул ее отец. Покойный, казалось, восстал из могилы, чтобы увлечь свою дочь на дно; Мэриан Дачемп затянуло в разрушительную спираль наркотиков, пьянства и мелких краж. Из школы ее выгнали, и с тех пор Мэриан живет на содержании у матери. Просто позор, возмущалась Джорджи.
  – Кори… Ну да… – она говорила медленно, подбирая слова.
  – Вы могли бы ответить на несколько вопросов, касающихся Кори?
  – Ну, я сейчас пьяная. Но понимаете, я ведь не в публичном месте, судья, так что, думаю, на этот раз я ничего плохого не делаю.
  – Я здесь не для того, чтобы арестовывать вас или читать вам мораль, понятно? Если, конечно, вы не собираетесь куда-нибудь выезжать и садиться за руль.
  – Поскольку машины у меня нет, то я наверняка никуда не поеду. – Мэриан засмеялась, грубо и неприятно захохотав, и на него пахнуло вином. Уставившись на гостя с неясной полуулыбкой, она вдруг сказала: – А я помню вас. Вы один из мальчишек Мозли.
  – Точно. Самый младший. – Уит почти сразу же пожалел, что сказал это. Вечный ребенок из довольно известной семьи. Но когда твои пятеро старших братьев уже набирают ход, рыбачат, спят с женщинами, выпивают, оставляя свой след в общественном самосознании города, прокладывать свой собственный, неповторимый, путь становится намного сложнее.
  – Да, я знакома с вашим братом Марком, – сказала она. Улыбка ее потеплела, стала если не вполне радушной, то более дружелюбной. – Заходите.
  За этим домом явно ухаживала заботливая женская рука. Уит сразу заметил и семейные фотографии в золоченых рамках, и небольшую молочную бутылку со свежими гвоздиками на обеденном столе, и аккуратно разложенные на диване подушки, на которых были вышиты банальные фразы: «Там, где ты, все расцветает» и «Немного принцесса». Довольно скромное жилье выглядело словно свежеубранный гостиничный номер. На кухонной стойке стоял ряд пустых винных бутылок. Уит прочитал на этикетках «Кейк-брэд», «Ла Крема», «Кювэзон». Ни одной дешевой марки.
  – Хороший у вас трейлер, – заметил он.
  – Я нашла квалифицированную помощницу, – глупо ухмыльнулась Мэриан. – И знаете, хорошую помощницу действительно трудно найти. Но мне всегда везет. Присаживайтесь. Вы на службе? А судьи вообще бывают на службе? Хотите стаканчик отличного красненького? – Взгляд ее скользнул по его шее, затем перешел на грудь.
  – Нет, спасибо. – Он присел на диван, а хозяйка развалилась в глубоком кресле с подголовником. Он знал, что когда-то она была стройной и по-своему привлекательной девушкой, но сейчас ее кожа приобрела болезненный желтоватый оттенок, живот был похож на небольшой винный бочонок, а под глазами чернели постоянно обновляемые темные круги.
  – Как сейчас поживает Марк? – вежливо поинтересовалась она.
  – Он живет в Остине, по-прежнему один, скоро получит диплом магистра искусств в Техасском университете в области художественной литературы. Он заканчивает роман и работает над сборником стихов.
  – Вот это да-а-а, надо же! Стихи. – Она помолчала. – Я могу зарифмовать несколько слов. – Признавшись в этом, Мэриан слегка покраснела, как будто стыдилась того, что пренебрегает этим божественным даром.
  Уит выдержал паузу секунд в двадцать, пока Мэриан наконец не забеспокоилась и не улыбнулась ему.
  – Насколько мне известно, вы были знакомы с Кори Хабблом в детстве, – сказал Уит.
  – Теперь это уже древняя история, как Вьетнам или Ренессанс.
  – Его брат Пит недавно погиб, но перед этим он работал над фильмом об исчезновении Кори. Мы интересуемся людьми, с которыми он мог говорить о Кори.
  – Мы – это кто? Полиция?
  – На самом деле, мы – это, собственно, я. – Уит подозревал, что она недолюбливала полицию. – Мое дознание определяет, несет ли кто-нибудь ответственность за его смерть или нет. Моим боссом являются избиратели. Я работаю на округ и его жителей.
  – Так вы не работаете на Дэлфорда Спаерса?
  – Он не взял бы меня на работу, даже если бы речь шла о том, чтобы подтирать ему задницу, – грубовато ответил Уит. Мэриан, которая была неуправляемым подростком, должна была не любить многолетнего шефа полиции. – Я не отношусь к его любимчикам.
  Мэриан резко встала со своего кресла и снова налила себе бордо. Изящной тонкой струйки не получилось, и вино выплеснулось из бутылки прямо на пол. Она слизнула капли вина со своей руки, затем осушила бокал и, прежде чем неверной походкой вернуться в свое кресло, вновь доверху наполнила его.
  – Вы настолько расстроились или вас просто мучает жажда? – спросил Уит.
  – О Кори Хаббле рассказывать нечего.
  – Пит так не думал.
  – Ну да, а теперь его кремируют, и он скоро предстанет перед вечностью. – Она пожала плечами. – Нет уж, спасибо.
  Уит молчал. В такой ситуации Мэриан Дачемп вряд ли можно было считать надежным свидетелем. В суде, по крайней мере. Уит решил действовать несколько иначе. Он вдруг встал, нашел себе бокал, налил глоточек вина и снова сел на диван.
  – Знаете, я помню Кори, – сказал он. – Я был с ним знаком, не очень близко, правда.
  Глядя, как он прихлебывает вино, Мэриан заметно расслабилась. Она провела по ободку своего бокала ногтем.
  – Он… он завидовал вам, – сказала она и мягко рассмеялась. – Вас это удивляет?
  – Конечно, удивляет. Я не представлял собой ничего особенного.
  – Ну, у вас была куча братьев. Вокруг вас всегда были близкие. У Кори после смерти отца никого не осталось. Пит не в счет, он был любимчиком. А вот их мать просто помешалась на своих законах, которые так любила писать. Она постоянно околачивалась в Остине, ей больше всего на свете нравилось, блин, служить народу.
  – А разве он не считал вас своим другом?
  Она рассмеялась.
  – Друг! Какое, красивое чистенькое слово. Мы перепихивались с ним время от времени, – Она следила за реакцией Уита на ее грубость.
  – И он время от времени бил вас?
  Она хихикнула.
  – О! Я всегда давала ему сдачи. Когда Кори получал отпор, он превращался в маленькое заурядное дерьмо.
  – Вы когда-нибудь слышали, чтобы он был груб с другими женщинами?
  Она коснулась ободка своего бокала языком.
  – Я была единственной, у кого хватило глупости встречаться с ним.
  – Так что же, по вашему мнению, с ним все-таки случилось, Мэриан?
  – Я действительно не знаю. – Она отхлебнула немного вина, глядя куда-то в сторону. – И почему я, собственно, должна вам что-то рассказывать?
  – Мне нужна ваша помощь, вы единственный человек, который может мне в этом помочь. Никто другой не в состоянии этого сделать.
  – Это слабый довод.
  – Перед этим вы упомянули Дэлфорда Спаерса.
  Мэриан пожала плечами.
  – Вы думаете, что Дэлфорд плохо справился со своей работой при расследовании дела Кори?
  Она засмеялась, но в ее смехе была неприкрытая злость.
  – Это была лиса, охраняющая курятник.
  – Почему?
  – Кори ненавидел Дэлфорда Спаерса каждой своей клеточкой.
  – То же самое можно сказать о любом подростке в городе, – заметил Уит и пригубил еще вина, решив ей подыграть. – Я сам был в той команде террористов, которая покрасила его дом в розовый цвет. Помните?
  Она резко засмеялась, вспомнив широко полюбившуюся – или, по крайней мере, широко обсуждавшуюся – выходку, совершенную много лет назад братьями Мозли.
  – И все-таки, чего же Кори так взъелся на Дэлфорда?
  – Я думаю, – медленно произнесла она, – Кори смылся, потому что Дэлфорд пронюхал о его затее.
  – А о чем речь?
  – Ну, Кори, видимо, шутил. Знаете, как могут болтать дети. Как-то он сказал мне, что хочет убить Дэлфорда Спаерса. – Она держала свой стакан совершенно неподвижно, двумя руками.
  Уит тоже замер.
  – Как же он собирался осуществить это?
  Она пожала плечами.
  – У него был отцовский дробовик.
  Уит внимательно посмотрел на нее: женщина сидела неподвижно, уставившись на бахрому своих шорт.
  – Как вы думаете, почему он поделился своим планом с вами, Мэриан?
  – Наверное, чтобы произвести на подружку впечатление. У него в котелке было десять фунтов дерьма.
  – Почему он хотел застрелить Дэлфорда?
  – Не знаю. Он никогда об этом не говорил… потому что я не воспринимала его всерьез. И вообще, мне кажется, он просто нафантазировал. Ведь Дэлфорд Спаерс до сих пор жив.
  – Но зато Кори, видимо, нет, – сказал Уит. И тут Мэриан разразилась слезами. – Так вы думаете, что это Дэлфорд убил Кори? – спросил он.
  Рыдая, она пожала плечами.
  – Блин. Я не должна была вам ничего говорить…
  Дэлфорд мог быть кем угодно – интриганом, бесцеремонным типом, добрым парнем, слишком старым человеком, чтобы менять этот мир, но не хладнокровным убийцей. Уит не мог поверить, что Дэлфорд способен убить человека, тем более убить ребенка.
  – Почему вы об этом никому не рассказали?
  – Почему же? Я рассказала обо всем матери Кори. Я боялась идти в полицию, потому что не верила Дэлфорду Я не знала, что мне делать. Поэтому я позвонила сенатору и рассказала о том, что задумал Кори. Она поблагодарила меня, а потом… Потом ничего не произошло. Знаете, я еще долго представляла себе, что Кори придет домой и миссис Хаббл позаботится о том, чтобы он не попал в беду.
  Мэриан Дачемп осторожно поднялась и, спотыкаясь, прошла в кухню, чтобы снова плеснуть себе вина.
  «Мы сами строим для себя наши маленькие мирки, – вспомнил Уит слова Велвет, – а потом никогда уже из них не выбираемся».
  – Вы помните двоих друзей Кори? Из Хьюстона. Одного мальчика звали Эдди Гарднер, а другого – Джуниор Дэлоуч.
  – Помню, Они иногда проводили здесь лето, а осенью по выходным вместе рыбачили. У Джуниора всегда было много наличных и наркотиков, которыми он с нами делился. – Она вдруг вспомнила, что Уит судья, и пробормотала; – Но с тех пор я не совершила ничего противозаконного, ясно?
  – А что насчет Эдди?
  – Это просто какой-то придурковатый приятель Джуниора.
  Который с недавних пор работает детективом в полиции Порт-Лео. Вот так. Уит с грустью усмехнулся и спросил:
  – Вы встречались с кем-нибудь из них в последнее время?
  Она покачала головой.
  – Нет, уже много лет, с тех пор как исчез Кори.
  Дверь трейлера распахнулась, и в комнату заглянула высокая женщина лет под пятьдесят. Она была стройная, с густыми волосами, аккуратно завязанными в тугой узел; на ней был рабочий халат с передником, на котором красовался улыбающийся ярко-желтый утенок из мультфильма. В руках она держала сумку с продуктами.
  – О, прости меня, дорогая. Я не знала, что ты тут развлекаешься. – Дама улыбнулась Уиту сладкой материнской улыбкой, как будто собиралась погладить его по головке и угостить конфеткой.
  – Заходи, мама, – сказала Мэриан. – Это Уит Мозли, он судья.
  Уит помог миссис Дачемп донести сумки. Один пакет характерно зазвенел. Он был полон бутылок вина: мерло, шардоне, пино нуар – все высшего качества. Уит молча поставил сумки на стойку в кухне, а мать Мэриан пробормотала несколько слов насчет того, что она просто принесла кое-что прохладительное для своей славной маленькой девочки и ей сейчас нужно расставить эти бутылки.
  – Выпей немного красного, мама, – предложила Мэриан.
  – Может быть, чуть позже, – ответила миссис Дачемп.
  – Я уже ухожу. – Уит поблагодарил Мэриан за то, что она уделила ему время. Она часто мигала, как будто испытывала смущение, оттого что расплакалась при нем, После прихода матери Мэриан казалась более жизнерадостной, напоминая щенка, который убедился, что его миска для молока снова полная.
  Миссис Дачемп проводила его на улицу, закрыв дверь перед носом Мэриан, которая прощалась слишком громко и к тому же заплетающимся языком.
  – Я знаю, что вы очень занятой человек, которому предстоит постучаться еще в очень многие двери, – сказала мать Мэриан. – Желаю вам удачи на выборах. Надеюсь, вы победите. Не доверяю я людям с именем Бадди.[251] Такое впечатление, что они спешат набиться вам в друзья еще до того, как вы познакомились.
  – Спасибо. Но я, собственно, приходил по другому поводу. Я расспрашивал Мэриан о Кори Хаббле.
  Женщина глубоко вдохнула, и он уловил запах таблеток от горла.
  – Зачем?
  – Она говорит, что Кори перед своим исчезновением собирался убить человека.
  – О Боже. Да Мэриан просто не знает, что болтает. Наверняка не подумала…
  – Человеку, который целый день пьет, довольно трудно думать.
  Миссис Дачемп криво улыбнулась.
  – Она очень нервная. Это ее успокаивает.
  – Вы всегда так поступаете? Приносите ей все, что она захочет?
  Длинные худые руки женщины разгладили передник с утенком.
  – Мэриан не в состоянии хорошо позаботиться о себе. У нее все идет кувырком. Для меня проще, если я сама… устрою все для нее.
  – Мы с братьями делали то же самое для нашего отца. Он был пьяницей.
  – Только не надо читать мне лекции.
  – Да ради бога. А вы сами не устали ухаживать за ней? – поинтересовался Уит.
  Женщина поднесла руку к своим накрашенным губам.
  – Устала? От чего? О господи, да она валялась бы на улице, побиралась бы на пляжах и продавала бы себя за гроши. А так… я хотя бы приглядываю за ней.
  – Посадив в клетку, набитую винными бутылками. Неужели вы уверены, что это единственный способ поддерживать контакт с дочерью? – Он ощутил внезапную злость на эту женщину, которая подталкивает собственного ребенка в пропасть, окружая ее нехитрым комфортом. – Держу пари, ее печень похожа сейчас на мокрую бумажную салфетку. Заметили, какие желтые у нее белки глаз? К ней подкрадывается смерть. А ведь Мэриан молодая женщина! Но осталось ей недолго. Помогите же ей!
  – Убирайтесь отсюда! Теперь я определенно не буду за вас голосовать. И никто из членов Садового клуба тоже не будет, стоит мне только сделать несколько телефонных звонков.
  – Да не нужен мне ваш голос, миссис Дачемп! – воскликнул Уит. Лицо женщины побагровело от злости, и она исчезла в своем трейлере, тихо прикрыв за собой дверь.
  Уит в ярости завел мотор, и машина рванулась со стоянки трейлеров. Руки его дрожали.
  «А ну-ка вставай и сделай мне немного кофе с бурбоном. Немедленно! Пошевеливай-ка своей задницей», – звучал из прошлого голос Бейба. Откликаясь на унизительные слова отца, Уит вскакивал с постели и, стараясь действовать как можно тише, варил ему кофе, добавляя в него изрядное количество виски, чтобы облегчить с утра папино нервное напряжение. Уиту тогда было восемь.
  Он заехал на ближайшую заправочную станцию и залил бак бензина.
  Дэлфорд. Кори. Как теперь выглядит вся эта история? Допустим, Кори действительно пошел за Дэлфордом с дробовиком. Если Дэлфорд убил его при самообороне, не было смысла держать это в секрете. Свидетельство Мэриан о планах Кори сделало бы рассмотрение его заявления о самозащите совершенно простым. Если бы Дэлфорд либо кто-то другой из представителей власти услышал об угрозах со стороны Кори, тот был бы тут же арестован, ему было бы предъявлено обвинение, и парень по полной программе столкнулся бы со всей правоохранительной системой. Уит был уверен, что именно этот путь выбрал бы Дэлфорд; он никогда не взял бы на себя роль судьи и палача. Для него ставка была слишком высокой, чтобы рисковать, связавшись с маленьким панком, каким был Кори Хаббл.
  Но если все-таки Дэлфорд на самом деле убил Кори, то у него, конечно, была возможность уничтожить мельчайшие улики. Уит сомневался, что такое, теоретически предполагаемое, убийство можно доказать, тем более по прошествии стольких лет.
  Он попытался представить себе, как Кори подкрадывается к Дэлфорду, неопрятный, обкуренный подросток, преследующий уважаемого офицера полиции. Наверняка Кори пришлось следить за Дэлфордом, выучить его распорядок дня, чтобы нанести удар, когда тот был наиболее уязвим. Но когда это могло случиться? Что видел Кори? О чем он узнал? Уит подумал, что неплохо было бы установить, где Дэлфорд провел тот роковой уик-энд.
  Уит вылез из машины, купил кусок пирога с яблоками и баночку сока. Съев свой второй ленч, он не переставал размышлять над тем, что могло разжечь ненависть этого своенравного, эгоцентричного пятнадцатилетнего парня. Ничего не приходило в голову, пока он не вспомнил о собственном детстве, о своей матери, ушедшей от них, о том, какие поступки и слова вызывали злость и ярость в нем самом.
  Ревность. Чувство обиды. Желание быть поближе к родителям, даже если сами они не проявляют к тебе никакого интереса.
  Уит взял мобильник и позвонил Джорджи.
   Глава 31
  
  В четверг вечером, когда солнце начало садиться за горизонт, Клаудия ехала по 35-му шоссе, разыскивая Хезер Фаррел. Никто на пляже «Маленький шалун» не видел девушку, и Клаудия подозревала, что та могла уехать. Констебль Ллойд не успел вручить ей повестку в суд на завтрашнее утро. Ллойд объехал все местные парки, рассчитывая встретить ее там, и сосредоточился в основном на северной части округа. Клаудия решила, что Хезер, скорее всего, отправилась на юг.
  По крайней мере, необходимость подключиться к поискам девушки увела Клаудию от Дэвида с его откровенными, пожирающими ее взглядами.
  – Клаудия, мы будем просто делать нашу карьеру. Мы оба! – Он ликовал. Дело Джейбса Джонса было самым крупным за всю его довольно степенную службу в аппарате шерифа, и он едва сдерживал свое возбуждение.
  – Тебе сначала необходимо найти Джейбса, – предупредила его Клаудия. – Пока ты этого не сделаешь, я не буду предпринимать никаких действий.
  – Как ты думаешь, что мне следует надеть для программы «Отдыхаем сегодня вечером», если они захотят взять у меня интервью? – спросил Дэвид. – Они ведь освещают всякие истории о борьбе, верно?
  – Надень свою форму. – Клаудия знала, что проще ответить первое, что придет на ум, чем обращаться к его здравому смыслу. – Но погладь ее, хорошо?
  На повороте она свернула с главного шоссе к посеревшим деревянным конструкциям общественных пирсов округа, пострадавших во время последнего, очень мощного урагана три года назад. Деньги, предназначавшиеся на их ремонт, потратили на строительство новых пирсов в Порт-Лео и его окрестностях. Старые сооружения были забыты всеми, кроме стаи пеликанов, которые облюбовали полусгнившие перекладины, где они чистили свои перья. Клаудия вспомнила, как они с Дэвидом, рука в руке, гуляли вдоль этих коротких пирсов, вдыхая запах маслянистого попкорна, морской соли, тухлой рыбы, пропавшей на солнце рыбацкой наживки и растаявшего шоколадного мороженого. Тогда она ощущала на пальце непривычную тяжесть обручального кольца, неожиданно превратившегося в настоящий якорь с осколком бриллианта.
  В южной части бухты Святого Лео находился небольшой парк, и Клаудия медленно поехала вдоль него. По берегу прогуливалась семья из трех человек. В спускавшихся сумерках она также рассмотрела пожилую женщину, которая держала в руках складной столик, поглядывая в сторону неспокойных вод залива. Клаудия остановилась и заговорила с ними, стараясь как можно подробнее описать внешность Хезер. Девушку с такими приметами никто здесь не видел.
  Клаудия вернулась в свой «форд-таурус» без опознавательных полицейских знаков и направилась дальше на юг, в сторону деревушек Энсайна Пасс и Копано. Она увидела быстро приближающийся белый БМВ, водитель которого набирал номер на мобильнике. Машина пулей пролетела мимо, но Клаудия успела рассмотреть, что за рулем сидела Фейс Хаббл.
  У Клаудии не было ни радара, ни соответствующих полномочий. Она поехала дальше и через три минуты заметила Уита Мозли, садившегося в свой «форд-эксплоpep» с рекламными значками на магнитных креплениях по бокам. Автомобиль стоял на маленькой круглой стоянке перед мотелем, в котором за двадцать долларов за ночь обслуживали бедных музыкантов, скромных туристов и неверных супругов из Корпус-Кристи.
  В любом случае он не был предназначен для мировых судей и администраторов служебного отдела сенатора. Клаудия остановилась позади «форда», когда Мозли уже завел двигатель. Она сразу увидела фальшь в приветливой улыбке, которую он выжал из себя. Его взгляд, казалось, говорил: «Господи, как я рад тебя видеть», хотя на самом деле Уит, скорее всего, подумал, что он просто влип.
  Клаудия вдруг почувствовала, что какая-то часть ее, спрятанная глубоко внутри, часть, которую никогда не касался Дэвид, отозвалась болью.
  Она вышла из машины. Уит опустил стекло.
  – Привет, – сказала она. – Что ты делаешь в этом захолустье?
  Он уклончиво ответил:
  – Общался с приятелем.
  – Ты имеешь в виду Фейс Хаббл?
  Уит промолчал.
  – Она пролетела по этой дороге минуты три назад. Я еще подумала, чего это она вдруг решила почтить своим высоким присутствием окраину округа. Так как дела ваша честь?
  – Я хотел спросить ее о дробовике, – спокойно объяснил Уит.
  – Дробовике?
  – У Кори Хаббла был дробовик. Я спросил, что случилось с оружием после исчезновения Кори.
  – И ты решил обсудить этот вопрос в задрипанном мотеле? – Клаудия вспомнила их лица, когда она вошла в гостевой домик Мозли, и то, как они оба смотрели на нее; два винных бокала, стоявшие на журнальном столике рядом.
  Уит заглушил двигатель.
  – Я не могу обсуждать это.
  – Не можешь или не хочешь?
  – Это не имеет значения. В любом случае я не буду говорить об этом.
  Клаудия почувствовала, как ее ладони вспотели.
  – Если вы с ней связаны… ты должен отказаться от ведения дознания.
  – Я не согласен с тобой, Клаудия, но я не могу обсуждать это с тобой. Ты должна мне просто поверить.
  – Уит, пожалуйста…
  – Сейчас мне нужно ехать. Увидимся завтра. – Он поднял стекло и выехал со стоянки. Клаудия стояла перед масляным пятном, оставшимся после его машины, и смотрела, как он отъезжает.
  Она снова села в свой «таурус» и, прежде чем отправиться домой, еще четыре часа безуспешно искала Хезер Фаррел.
  
  Уит лежал в своей постели на спине и смотрел на вращающийся под потолком вентилятор.
  Возомнил из себя Джеймса Бонда? Думал, покувыркаешься с ней в кровати, у нее развяжется язык и она выложит тебе все, что ей известно о том дне, когда исчез Кори?
  Их встреча была какой-то суетливой, и они оба чувствовали себя неловко. Ее губы касались его губ, словно наждак. Нахмурившись, Фейс отстранилась и с вызовом произнесла: «Так мы будем заниматься этим или нет?» И он занялся «этим», но секс был сейчас скорее обязанностью, чем удовольствием, и последние стоны, когда она выгнулась под ним дугой, прозвучали неестественно. Хотя, возможно, для фильмов Велвет вся эта их наигранная искренность и подошла бы.
  Фейс заявила, что не знает ничего ни об исчезновении Кори, ни о его неприязни к Дэлфорду Спаерсу, ни о дробовике. Чем больше он говорил, тем поспешнее она принимала душ и одевалась, а перед уходом, уже в дверях, бросила:
  – Когда будешь уезжать, дай мне пару минут форы, хорошо? И возвращайся назад по старой дороге, вдоль бухты, а не по шоссе. – Затем она исчезла – без всяких прощальных поцелуев.
  А теперь еще и Клаудия. Он хотел бы доверить ей то, что ему удалось выяснить, но в этом случае и она сама, и ее семья подверглись бы огромному риску. А если тем человеком, который угрожал ему, был Дэлфорд или Эдди Гарднер? А за его братьями действительно следят, как и обещали? Риск слишком велик. Он будет следовать намеченному плану, проведет завтра дознание, вынесет решение, а после этого начнет действовать, руководствуясь не словом «мир», которое определяет смысл его должности, а другой целью, отстаивающей прежде всего правосудие. В конце концов Уит заснул, и ему снилось, что они с братом Клаудии Джимми охотятся с острогой на лягушек в грязном устье местной речушки, а надоедливая серьезная Клаудия, как хвостик, следует за ними.
   Глава 32
  
  Около часа дня в пятницу Клинок все еще не решил, следует ли ему присутствовать в зале суда при дознании или нет. Слушания должны были вот-вот начаться, но ему не хотелось, чтобы на него обратили внимание. Ему приятно было сидеть в тесном салоне «фольксвагена» и смотреть на немногочисленных тележурналистов, важно расхаживающих по лужайке напротив окружного суда.
  Все трое были из местных отделений телевизионных компаний Корпус-Кристи и уделяли большое внимание своим блестящим, как глазурь на пончике, волосам. Его снова охватило острое желание просто выйти из машины и сделать им предложение: «У меня есть для вас одна. интересная история, но за это вы должны называть меня Клинком». Он включил свою любимую кассету «Бич Бойз» и стал слушать, как парни умоляют какую-то Ронду о помощи, пока их желание не отступило. Для них, очевидно, Ронда была олицетворением любви; может, когда-нибудь и ему удастся найти себе крошку с таким же именем. Округ Энсайна был богат на таких ронд. Клинок вдруг подумал, что он действительно может подойти к какому-нибудь репортеру и рассказать ему о своих чудовищных деяниях. Но не сегодня, нет.
  Если этот подонок судья сделает свое дело и вынесет заключение о самоубийстве, у Велвет больше не останется причин оставаться здесь. Ее пребывание в Порт-Лео подойдет к концу, и начнется кратковременное пребывание крошки у него. Он будет дорожить каждой секундой, проведенной вместе с ней, и каждый миг будет снова и снова – бесконечное число раз – прокручиваться в памяти до конца его дней. От жгучего желания у него пересохло во рту. Клинок знал, что, как и всегда, это скоро пройдет и он на некоторое время станет печальным, пока новое страстное желание не лизнет его языком своего пламени.
  Не делай этого. Не делай этого больше никогда.
  Звучавший в ушах Клинка голос принадлежал не маме – это был голос мальчика, возможно его собственный, только из далекого прошлого. Я очень жалею о том, что совершил, но это нужно было сделать. Мне это было просто необходимо.
  Он вынул свой охотничий нож из ножен и засунул его под водительское сиденье. После случая с Хезер Клинок почистил и наточил его.
  Вдруг он увидел, как из арендованной машины выскочила Велвет и поспешила в здание суда. Она была скромно одета в черные джинсы, тонкий темный свитер и бейсболку, и репортеры почти не обратили на нее внимания, что ему очень понравилось. Клинок выключил «Бич Бойз» и решил, что подождет ее здесь. Откинувшись на спинку сиденья, он прикрыл глаза и улыбнулся. Скоро его крошка будет рядом с ним, узнает его желания, почувствует близкое дыхание вечности.
  
  Секретарша Уита, шестидесятилетняя вдова по имени Эдит Грегори, курила одну сигарету за другой. Она была подвижна и худощава; долгие годы непрерывного курения иссушили ее. Эдит стояла посреди кабинета и критически оглядывала Уита, пока тот натягивал свою судейскую мантию поверх необычной для него строгой синей рубашки на пуговицах и брюк цвета хаки.
  Брюки надо было погладить, – заметила она. – Эта маленькая русская девчонка могла бы уже научиться Пользоваться утюгом. – Эдит, давняя подруга Джорджи, всегда была в курсе перемен в семье Мозли. – Эти коммунисты, наверное, до сих пор надевают на себя мешки от продуктов.
  – Я сам глажу свои вещи, Эдит.
  Секретарша смешно щелкнула костлявыми пальцами, будто держала сигарету.
  – Мы все должны нести ответственность за то, чтобы оставить тебя на этой должности. Если мне придется работать на Бадди Бира, я буду требовать надбавку к жалованью.
  Уит расправил мантию и собрал бумаги, касающиеся расследования по делу Пита Хаббла.
  – Хорошо, идемте.
  Внезапно Эдит остановила его, и он взглянул на нее. В ее голубых глазах он увидел неожиданное тепло и подумал: «Если бы моя мама была жива и находилась здесь, ей сейчас было бы примерно столько же лет».
  – У вас какое-то виноватое выражение лица, и это тревожит меня, – сказала Эдит. – Просто помните, что вы судья. И действуйте соответствующим образом. Не подведите меня, я хочу вами гордиться.
  «За все шесть месяцев она до сих пор ни разу не говорила со мной по-человечески», – мелькнуло у него.
  Они покинули кабинет и прошли по коридору. Затем он проследовал за ней в небольшой зал суда, отметив, что помещение заполнено до отказа. Констебль Ллойд громко объявил: «Встать, суд идет!», и все присутствующие дружно поднялись. В первом ряду Уит видел представителей Хабблов: Фейс, Люсинду, поникшего Сэма и остальную часть правящей демократической партии округа Энсайна; слева от них сидели полицейские: Клаудия Салазар, которая смотрела на него как на прокаженного, пытающегося раздавать воздушные поцелуи, Дэлфорд Спаерс с Эдди Гарднером и пара офицеров патрульной службы; дальше – его отец с Ириной. В задних рядах обосновалась большая группа любопытствующих, среди которых он различил Велвет, в кепке и черных очках. В дальнем углу, к удивлению Уита, расположился Джуниор Дэлоуч в своей бейсболке «Хьюстон Астрос» и футболке «Хьюстон Рокетс». Дэлоуч внимательно смотрел на него, и Уит подумал, что, возможно, решение о том, что это было убийство, приведет к печальным последствиям: Джуниору ничего не стоит выйти из зала суда и по своему сотовому телефону отдать смертельный приказ.
  – Председательствует достопочтенный Уитмен Мозли. – выкрикнул Ллойд. Уит сел, – села и вся толпа, заскрипев деревянными скамьями. Он открыл папку с документами расследования, тщательно подготовленную Эдит, и посмотрел на секретаря, которого они пригласили из территориального суда. Уит хотел внести письменный протокол заседания в рапорт о дознании.
  Сделай первый шаг и постарайся не быть убитым.
  – Всем доброе утро. Произошел трагический случай, человека лишили жизни, и это происшествие получило у нас большой общественный резонанс. Но я хочу напомнить, что вы находитесь в зале суда и вспышки эмоций здесь недопустимы. Любого, кто нарушит порядок, с позором выведут из зала суда. Это всем понятно?
  Собравшиеся промолчали. На лице Люсинды Хаббл застыло болезненное выражение. Велвет выглядела напряженной. Джуниор Дэлоуч надвинул свою бейсболку поглубже, почесав лоб мясистым пальцем.
  – Позвольте мне кратко объяснить предмет данного дознания по факту смерти. Нам необходимо определить несет ли здесь кто-нибудь ответственность за смерть другого человека или нет, – сказал Уит. – Я проведу допрос свидетелей. В этом случае жюри присяжных не собиралось, и в настоящий момент никого не обвиняют в совершении' преступления. – Он посмотрел на Ллойда. – Констебль Брандрет, пригласите, пожалуйста, первого свидетеля.
  – Я не имел возможности вручить Хезер Фаррел повестку для явки в суд, ваша честь, – сказал Ллойд. – Мне не удалось ее найти. Я полагаю, что она могла покинуть территорию, находящуюся под нашей юрисдикцией. Известно, что сейчас Хезер Фаррел не имеет постоянного места жительства.
  – Нашли ли вы, констебль, какие-нибудь следы ее пребывания в нашем городе? – Он уже знал ответ на свой вопрос, но хотел, чтобы это было записано в протоколе.
  – Да, сэр. Мы выяснили, что она купила два билета на междугородный автобус. Места на этот автобус будут зарезервированы для нее еще три дня.
  – Но она уже уехала?
  – По-видимому, да, ваша честь.
  – Спасибо, констебль. Следующий свидетель.
  – Вызывается детектив Эдвард Гарднер из полицейского участка Порт-Лео.
  К свидетельской трибуне подошел Гарднер. Уит принял у него присягу говорить правду. Гарднер дал точный и быстрый отчет о вечерних событиях прошлого понедельника.
  – Нашли ли вы предсмертную записку? – спросил Уит.
  – Нет, ваша честь. Сын погибшего принес ее нам позже.
  – Кто упаковывал руки погибшего в защитные пакеты?
  Гарднер внимательно посмотрел на него.
  – Я, ваша честь.
  – Мне сообщили из службы медицинской экспертизы округа Нуэсес, что руки покойного не были упакованы должным образом.
  Гарднер перевел взгляд на зал.
  – Да, сэр. Я проверил последовательность действий по сохранению тела. В какой-то момент перед прибытием в морг пакет, закрывавший правую руку, был поврежден.
  – В результате этого у службы медицинских экспертиз появились трудности при получении точных результатов анализа следов пороха на руках мистера Хаббла. Я предлагаю вам, детектив, прежде чем вы возьметесь за обследование следующего места преступления, освежить ваши знания соответствующих судебных процедур. – Уит понимал, что все это звучит как текст из учебника, но следил, чтобы приглашенный судебный секретарь записывал каждое слово.
  Лицо Гарднера перекосилось от злости.
  – Да, сэр, – коротко ответил Эдди; стараясь не смотреть на Уита; он все время внимательно следил за реакцией зала. Уит попросил его занять свое место. Клаудия, казалось, уже готова была вскочить со своего места и выйти трибуне с подготовленными к слушанию записями, но не вызвал ее в качестве свидетеля.
  Следующей была доктор Элизабет Контрерас, помощник медэксперта округа Нуэсес, которая вкратце обобщила результаты, показанные вскрытием. Как она уже делала это для Уита, Лиз подчеркнула, что не может определенно сказать, было ли огнестрельное ранение нанесено самим потерпевшим. Уит задал ей всего несколько вопросов, на которые она отвечала очень лаконично.
  – Обнаружены ли на теле мистера Хаббла какие-либо другие следы примененного к нему насилия? – спросил он. – Находился ли он под воздействием наркотиков и не было ли на него оказано какое-то другое воздействие?
  – Имела место интоксикация, и сейчас мы ожидаем результатов токсикологической экспертизы. Других следов какого-либо насилия на нем не было.
  Уит поблагодарил ее, и она отошла в сторону.
  – Я приобщаю к протоколу дознания, – сказал Уит, – предсмертную записку, найденную на месте происшествия несовершеннолетним сыном покойного. – Уит поднял аккуратно упакованную в целлофан записку. Публика молчала; по щекам Люсинды текли слезы. – На самом деле я хотел бы зачитать ее, чтобы внести данный текст в стенограмму слушаний.
  Уит медленно прочитал записку вслух – последнюю боль Пита Хаббла и его признание вины в смерти своего брата Кори. Люсинда громко всхлипывала, а Фейс обнимала ее за плечи. Сэм весь дрожал, не отрывая взгляда от Уита, Велвет издала какой-то протестующий звук, но другие присутствующие зашикали» на нее. Когда Уит закончил, она встретилась с ним глазами и укоризненна покачала головой.
  Прежде чем поднять судейский молоток, Уит дал установиться тишине в зале.
  – Этот суд постановляет, что покойный Питер Джеймс Хаббл погиб от огнестрельного ранения в результате самоубийства 12 октября сего года. Я намерен заверит копию окончательного протокола дознания и предоставить ее в территориальный суд. Данное заседание суда закрыто. – Уит стукнул молотком. Все закончилось очень быстро, и он заметил на лицах разочарование, оттого что слушание получилось таким необычайно коротким.
  Велвет не сдавалась.
  – Вы что, решили пошутить? Что это еще за дерьмо? Даст мне кто-нибудь хоть слово сказать? – крикнула она со своего места.
  – Заседание закрыто, мэм, – учтиво напомнил ей констебль. – Если у вас есть протест, вы можете подать его.
  – Если здесь нет справедливости, я, черт побери, буду добиваться ее в другом месте! – громко заявила Велвет. – Пошел ты, Мозли!
  Уит не обращал на нее внимания, молча собирая свои бумага. Вокруг Велвет зашумел хор неодобрительных замечаний; в гневе оттолкнув какую-то пожилую женщину, которая хотела ее успокоить, она пулей вылетела из зала суда.
  Уит шепнул Ллойду:
  – Следуйте, пожалуйста, за этой женщиной. Я хочу знать, что она будет делать.
  Ллойд направился к выходу, пробираясь сквозь покидавшую зал толпу. К Уиту протиснулась Клаудия и поймала его за руку.
  – Я бы хотела вас на пару слов, ваша честь. Наедине, – сказала она. Голос ее был тихим, но чувствовалось что от ярости она готова убить его.
  – Относительно чего?
  – Относительно того, почему ты не вызвал меня дать показания на этом слушании.
  Уит пожал плечами.
  – Я действительно не видел в этом необходимости. ~ Он сошел с возвышения, на котором стояло судейское кресло.
  Клаудия уставилась на него, не веря своим ушам.
  – Не видел необходимости? Господи, Уит! Ты проигнорировал связь Пита с Джейбсом, его сделку с Дэдоучем, неприязненные отношения с Хабблами, развернувшуюся борьбу за опекунство. Боже, что же ты тогда не проигнорировал?
  Он покинул зал суда через заднюю дверь. Клаудия ни на шаг не отставала от него. Толпа гудела, как рой растревоженных пчел. Уит представил, как сенатор Хаббл со слезами на глазах выступает сейчас перед телевизионными репортерами.
  Клаудия закрыла за собой дверь.
  – На самом деле мне не хочется говорить здесь все, что я о тебе думаю, – возмущенно произнесла она.
  – Можешь сказать. Меня это не сломает.
  – У тебя была масса поводов сомневаться, Уит. Во-первых, тебе нельзя было обойти тот факт, что Пит имел дело с известными преступными элементами; во-вторых, ты должен был сделать акцент на том, что все, связанное с проектом нового фильма Пита, исчезло. Кроме того, ты как будто забыл, что Пит требовал от своей матери и жены опекунства над своим сыном и что он нанял молодую женщину, активно собиравшую компромат на Джейбса Джонса.
  – А еще, – вставил Уит, – имеет место факт, что в твоем полицейском участке не умеют правильно обращаться с вещественными доказательствами. Возможно, ты должна мне просто поверить, Клаудия.
  – Поверить тебе? Если ты даже не пытаешься объяснить мне, с чего это вдруг судья Мозли так резко поглупел и его коэффициент интеллекта упал сразу пунктов на сто! Господи, Уит, на тебе же лежит ответственность! Или твоя главная задача заключалась только в том, чтобы осчастливить Фейс Хаббл?
  – Теперь полиция должна будет прекратить расследование. – Он не смотрел на нее, стаскивая с себя мантию и вешая ее на плечики.
  – Думаю, да. У Дэлфорда по этому поводу просто соски на груди деревенеют.
  – Спасибо за столь яркую образность, – сказал он. – Знаешь, если впоследствии появится дополнительная информация, я могу снова назначить дознание по этому делу.
  – Надеюсь… А большая Фейси разрешит тебе это сделать?
  – Все, хватит, – резко оборвал он. – Можешь оставить весь свой яд для себя, пока не узнаешь всю историю до конца.
  Клаудия скрипнула зубами.
  – Хорошо, ваша честь, – с язвительной насмешкой произнесла она. – Тогда расскажите мне.
  – Я действительно оставил в протоколе дознания достаточно места, чтобы в дальнейшем внести туда новую информацию, – медленно сказал Уит. – Я не вызвал Сэма Хаббла в качестве свидетеля, не выслушал показаний Хезер Фаррел о том, что она нашла, не упомянул о связях между Джейбсом и Питом, между Дэлоучем и Питом и подчеркнул, что Гарднер плохо выполнил свою работу. Как ты и сказала, масса сомнений.
  Клаудия пристально смотрела на него.
  – К чему же ты клонишь, достопочтенный?
  – Я собираюсь на несколько дней уехать из города.
  – Зачем?
  – Понимаешь, есть одна умная вещь, которую я должен сделать.
  Клаудия на мгновение задумалась.
  – Господи, Уит. Неужели тебе угрожали?
  Она удивила его. Он любил Клаудию; эта женщина производила на него впечатление усердного следователя, настойчивого и решительного, но не особенно наделенного полетом фантазии. Она, казалось, в большей степени была подвержена приступам нетерпения, раздражительности и упрямства.
  Он постарался ничем не выдать своего замешательства.
  – Конечно нет.
  В дверь постучали, и в кабинет Уита вошел Дэлфорд Спаерс, с порога одаривший судью Мозли слабой улыбкой – такими улыбками обычно обмениваются на похоронах, когда давно не виделись друг с другом, а теперь и рады встретиться, но удручены поводом этой встречи.
  – Уит. Клаудия, – сдержанно приветствовал их Дэлфорд. – Ты быстро вершишь правосудие, Уит. Я знаю, что все это было трудным испытанием для каждого из нас.
  – Ну вот, еще одно раскрытое дело, – язвительно подытожила Клаудия.
  Дэлфорд покачал головой.
  – Ты неправильно все воспринимаешь, Клаудия. Я действительно очень давно знаю Люсинду, и я знал Пита. Это было на него очень похоже: просто явиться в родной дом и устроить там беспорядок для собственной матери. Она подарила своим детям весь мир, и посмотрите, во что это для нее обернулось. – Шеф нервно пригладил пальцами свои усы. – Теперь нам предстоит сосредоточиться на другом деле и помочь бедной мисс Бэлью найти ее дочь.
  – А как насчет того, чтобы разыскать Хезер Фаррел? – спросил Уит.
  Дэлфорд пожал плечами.
  – Она ведь числится сбежавшей из дому.
  – Девушка, которая купила два билета на автобус, не воспользовалась ими, а теперь еще и исчезла, – напомнил ему Уит. – Мне интересно, для кого был этот второй билет.
  То, что Хезер уехала, стало для него неожиданностью. Возможно, она что-то видела, а потом ее заставили молчать те же люди, которые угрожали и ему. Уит почувствовал, как его охватывает чувство горячего стыда и недовольство собой. Да, Хезер могла сейчас прятаться где-нибудь под железнодорожным мостом, лакомиться жареной рыбкой на пикнике или лежать в траве лицом вниз с пулей в голове.
  Если его догадки верны, нельзя бросать это просто так, решил он. Черт с ними, с этими выборами.
  – Я бы действительно чувствовал себя намного спокойнее, если бы вы все-таки нашли Хезер.
  – Хорошо, – согласился Дэлфорд. – Мы разошлем сообщения в соседние округа. Извини, Клаудия, ты не могла бы на минутку оставить нас с судьей наедине?
  Клаудия вышла в коридор и закрыла за собой дверь, бросив перед этим на Уита пронзительный взгляд.
  – Ты сейчас считаешь себя большим дерьмом, – начал Дэлфорд. – Позволь мне заверить тебя, что это не так.
  – Проваливайте из моего кабинета.
  – Мне не понравилось, как ты отчитывал Гарднера на открытом слушании. О проблемах с моими офицерами говори со мной, и только со мной. Ты представил весь наш полицейский участок в дурном свете.
  На языке Уита вертелся довольно резкий ответ, и он уже открыл было рот. Но потом вспомнил о просвистевшей над ухом пуле, об Ирине и Бейбе, о своих братьях и их женах, о милых племянницах и шустрых племянниках «Нет, – подумал он, – пока еще не время. Но если это ты угрожал моей семье, я тебя живьем поджарю». Бросив на Дэлфорда мрачный взгляд, Уит глухо произнес:
  – Я учту ваше замечание.
  Дэлфорд аккуратно, как вешают на стену картину, надел на голову свой ковбойский «стетсон».
  – Смотри, чтобы твои слова не расходились с делом. Особенно если собираешься и дальше носить эту мантию. – Он холодно улыбнулся и вышел, прикрыв за собой дверь.
  Уит сел за стол и стал ждать. Вскоре вернулся Ллойд; его лицо от напряжения покраснело.
  – Что случилось? Она уехала?
  – Да. С тем парнем в кепке «Астрос».
  Джуниор. Велвет уехала с Джуниором, выбрав среди всех именно его. Если я не могу добиться справедливости, я буду добиваться ее в другом месте. Интересно, какую справедливость может предложить ей Джуниор?
  – Вы не заметили, принуждал ли он ее ехать с ним?
  – Нет. Они несколько минут поговорили на улице. Женщина выглядела очень взволнованной, а он ее успокаивал. Потом они подошли к его «порше», еще немного поговорили, и она поехала за ним на своей машине.
  – Спасибо, Ллойд. – Констебль вышел, а Уит, задержавшись у стола секретарши, сказал:
  – Я беру небольшой отпуск, Эдит. Пожалуйста, уточните список дел, готовых к рассмотрению, и внесите изменения в расписание слушаний. Если судья Рамир сможет взять их – отлично. Если нет, перенесите их на конец следующей недели.
  Эдит удивленно подняла брови.
  – Что ж, это было чертовски короткое распоряжение.
  – Извините, я должен идти.
  – Вы отправляетесь заниматься своей предвыборной кампанией?
  Уит пожал плечами.
  – Да, хотя и не совсем обычным способом.
  Он передал ей материалы дознания, попросил сделать для него копии, а потом подготовить оригиналы для отправки в территориальный суд. Потом на минутку забежал в полицейский участок и поехал к пристани Золотой Залив, прихватив с собой ключ от яхты «Настоящий позор», взятый накануне у Велвет.
   Глава 33
  
  Клаудия вернулась в свой кабинет; Гарднер тихо разговаривал по телефону, серьезно и мрачно, отвечая в трубку только «да» и «нет». Продолжая думать об Уите, она испытывала смешанное чувство беспокойства и злости. Наверняка он попал в беду – в этом она теперь ни капли не сомневалась. Но ведь он категорически отказывался от ее помощи; Эти мужчины такие странные… Они всегда уверены в том что все могут сделать сами. Уит, вероятно, спит с Фейс Хаббд и его вердикт, благодаря которому сомнительное и загадочное дело, скорее всего, спрячут теперь под сукно, по-видимому, был услугой именно для этой дамочки.
  Ты действительно о нем столь невысокого мнения?
  Гарднер закончил разговаривать по телефону и молча вышел. После той перепалки он демонстративно избегал ее. На столе Клаудии лежал розовый листочек для заметок – записка Дэвида: он настойчиво напоминал о вечеринке у своего дедушки. Возможно, эта вечеринка пойдет ей на пользу, даже если там будет полно родственников Дэвида, которые, похоже, считают ее ненормальной, раз она бросила их любимого мальчика. И если все это будет происходить в доме для престарелых – месте, которое неизменно вызывало у нее депрессию, – она наверняка сможет хотя бы на время забыть об этом злополучном расследовании.
  Отчаявшись отвлечься, Клаудия открыла папку с делом Бэлью, пытаясь переключить свои мысли на что-то другое. Может, прочитать его еще раз и попробовать взглянуть на эту проблему по-новому?
  Минутку. Какая-то мысль, еще неясная, мелькнула у нее в голове. Ну да, эти дома для престарелых… Марси как раз работала в одном из них. Помощники шерифа округа Энсайна звонили в это заведение в Луизиане, но им не удалось выяснить у тамошнего персонала ничего интересного относительно исчезновения девушки. Они с Дэвидом сосредоточились на зыбкой связи между интересом Марси Бэлью к спортивной борьбе и Порт-Лео. А что, если это было связано с ее работой? Клаудия позвонила директору дома для престарелых в Порт-Лео «Тихая гавань» Розель Кросс.
  – Мисс Кросс, вы когда-нибудь слышали о доме для престарелых «Мемориальные дубы» в Дэшей, в Луизиане.
  – Нет.
  Клаудия в раздумье постучала карандашом по столу.
  – А вы часто контактируете с персоналом других подобных заведений?
  – Ну, в основном, конечно, контактируют администраторы, если речь идет о переводе из одного дома в другой. Обычно этим занимается Бадди Бир.
  – Я бы хотела поговорить с ним.
  – Конечно. Обычно он находится где-то здесь.
  – Спасибо. – Клаудия собрала свои записи и дело Бэлью и направилась к двери.
  
  На яхте по-прежнему пахло смертью.
  Уит притворил за собой дверь. Окна на «Настоящем позоре» не открывались, и судно не проветривалось с тех пор, как там нашли Пита. Атмосфера была гнетущая. Уиту казалось, будто его накрыли ватным одеялом в летнюю жару. Скоро Дэлоучи восстановят свои права собственности на яхту, и все следы этого неприятного происшествия исчезнут. Уит подозревал, что «Настоящий позор» покинет бухту уже в ближайшие дни, чтобы не привлекать пристального внимания полиции Порт-Лео.
  Он спустился вниз, в каюту Пита. В воздухе все еще стоял легкий запах крови и разложения. На кровати по-прежнему лежал голый матрас. Шкафы с пустыми полками были открыты. Вызванный Клаудией водолаз не нашел в воде никаких следов ноутбука, выброшенных дискет или бумаг.
  Уит пришел к выводу, что Пит не уничтожил результаты своего расследования одним прощальным жестом перед самоубийством. Либо он передал их еще кому-то на хранение, либо все, что осталось от него, забрал и уничтожил убийца. Если только сам Пит не спрятал их куда-нибудь подальше. Почему-то яхта по-прежнему казалась Уиту наиболее надежным местом для этого. Куда же могли деться предположительно полученные Питом полмиллиона наличных? Если бы ему удалось найти ответ хотя бы на один из этих вопросов, у него было бы достаточно информации, чтобы защитить себя и свою семью. Или же достаточно, чтобы их всех убили.
  Уит продолжал обследовать судно еще около часа, но так ничего и не нашел. Никаких пленок с новыми сценами расследования Пита, никаких дискет, спрятанных в диванных подушках, никаких записок, проясняющих прошлое. Он как раз обшаривал ящики небольших шкафчиков в передней части судна, когда внезапно зазвонил телефон. Причем звонил не его мобильник, лежавший в кармане, а какой-то другой.
  Уит пришел на звук к тумбочке у кровати. В выдвижном ящике лежал сотовый телефон. На его экране горела надпись: «Номер вызывающего не определяется». Он нажал на кнопку.
  – Алло?
  – Алло, Пит? – спросил женский голос.
  – Да, – ответил Уит и мысленно выругался: «Что ты, черт возьми, делаешь, балбес?»
  – Почему ты не отвечал по другому телефону?
  – Я его потерял, – с легкостью соврал Уит.
  – Слушай, какой-то коп из Порт-Лео звонил сюда и оставил несколько сообщений. Мне, блин, пришлось отключить тот номер. Я хочу знать, что там у тебя происходит.
  – Ничего. – Он постарался, чтобы его голос прозвучал устало и нечетко.
  – Я по-прежнему жду мои денежки, дорогуша.
  – Твои денежки… конечно, – сказал Уит. – Что ж, можешь получить.
  На том конце провода повисла напряженная тишина.
  – Кто это? Где Пит?
  – Он сейчас не может подойти к телефону… – запинаясь, попробовал продолжить разговор Уит. – С кем я говорю?
  Женщина положила трубку.
  Уит прошелся по опциям меню сотового телефона. Там не было непрочитанных или сохраненных сообщений, номеров для быстрого набора и номеров в телефонной книге. Он также не обнаружил и записи о звонках с этого аппарата. Пит скрывал свои контакты. Уит выругался.
  Но, судя по звуку, звонок был издалека; голос женщины показался ему мягким и хрипловатым, говор был несколько протяжным, явно южным, и уж точно не принадлежал какой-нибудь приятельнице Пита из Калифорнии. И еще она ожидала от него денег. Уит достал свой мобильник и набрал номер полицейского участка. Клаудии на месте не оказалось, а говорить с Гарднером или Дэлфордом он не собирался. Но зато по его просьбе диспетчер участка Нелда заглянула в дело Хаббла и сообщила, что телефонный номер в Миссатуке, в штате Техас, по которому Клаудия никак не могла дозвониться, был зарегистрирован на Кати Бро. Уит тоже попробовал набрать его – отключено, да и новый номер не указан. Он мог потребовать, чтобы телефонная компания дала ему новый номер, но болтовня по телефону ничего бы не решила.
  Он только рисковал потерять на этом время.
  Уит положил телефон Пита в карман, спустился с яхты и поспешил к своей машине.
  По дороге домой расплывчатый план, который он наметил раньше, стал принимать в его голове конкретные очертания. Он позвонил Велвет в гостиничный номер и, не получив ответа, оставил ей сообщение с просьбой перезвонить ему на сотовый. Он также оставил пространную записку Бейбу и Ирине, собрал сумку и бросил ее в багажник своего «форда». Направляясь к выезду из города, Уит не обратил внимания на следовавший за ним еще от пристани фургон компании по настилке полов, который стоял с включенным двигателем на другом конце Эванжелайн-стрит, пока он заходил домой. Он не заметил и другую машину, которая пристроилась за ним на приличном расстоянии, когда его автомобиль с ревом вырвался на 35-е шоссе штата, взяв курс на Хьюстон и лежавшие впереди хвойные леса Восточного Техаса.
  
  Клаудия ненавидела дома для престарелых, потому что подозревала, что ей самой когда-нибудь придется доживать свои последние дни в одном из них. Очень может быть, что ее племянница или племянник из лучших побуждений определят ее в подобное заведение и будут постоянно сюсюкать вокруг своей бедной старенькой тети Клаудии.
  «Тихая гавань» была не таким уж плохим домом для пожилых людей, как это могло показаться с первого взгляда. Слово «тихий» предполагало, что сознание постояльцев неизменно пребывает в каком-то тумане из-за приема многочисленных лекарств. Но вид на бухту Святого Лео и пляж «Маленький шалун» был по-настоящему красив, как на открытке; очень многие из местных жителей самостоятельно передвигались и сохраняли ясность ума, а управление учреждением велось четко. Не так уж плохо для айсберга, на котором предстоит умереть.
  Кабинет Розель Кросс был обставлен скромно: письменный стол в викторианском стиле, развешанные на стен памятные вымпелы от местных команд девушек из Порт-Лео по софтболу и фотографии, на которых радостная Розель обнималась с постояльцами. Фон, на котором делались эти снимки, свидетельствовал о том, что такие проявления любви имели место на День благодарения, Рождество, День святого Патрика. Хотя, несомненно, в «Тихой гавани» каждый день был праздником.
  Тем временем Розель вернулась в свой кабинет.
  – Бадди позвонил, что плохо чувствует себя сегодня, но я сама проверила наши записи. У нас не было никаких переводов из домов для престарелых в Луизиане.
  – А откуда у вас были переводы в последнее время? Скажем, за последний год? – Может быть, при более внимательном изучении трудовой деятельности Марси Бэлью удастся проследить какую-то связь через другое заведение?
  Розель Кросс сохранила на лице терпеливую улыбку и скрылась в офисе. Она вернулась через пять минут, вооружившись документами.
  – Итак, за прошлый год у нас было три перевода из Корпус-Кристи, два из Сан-Антонио, один из Порт-Изабель, один из Остина.
  – Когда этих людей переводят к вам, как они добираются сюда?
  – Ну из близлежащих мест, таких как Арансас Пасс или Корпус-Кристи, обычно их привозит служба «скорой помощи». Или члены семьи. Это зависит от состояния клиента.
  – И кто это делает?
  – Бадди или чаще кто-нибудь из его работников. И еще сиделка или санитарка, если это требуется.
  – А когда речь идет о более удаленных городах?
  – Очень часто клиента привозят родственники. Правда, за отдельную плату мы можем доставить их сами, в зависимости от состояния клиента.
  – И никого из Дэшей не было?
  – Никого.
  – Хорошо, спасибо. – Клаудия встала, чтобы попрощаться. – Насколько я знаю, у вас на эти выходные состоится вечеринка в честь дедушки моего бывшего мужа. Его зовут мистер Пауэр.
  – О да. Он просто очаровательный, – Розель Кросс умудрилась произнести это без малейшего намека на сарказм. Отношение Клаудии к ней немедленно изменилось в лучшую сторону.
  Клаудия нанесла визит дедушке Дэвида, приготовившись отразить горячие обвинения в том, что сделала Дэвида несчастным (если, конечно, Дэвид все-таки не выдержал и рассказал ему об их разводе). Но к счастью, Поппи сейчас спал и неистово при этом храпел; челюсть его отвисла, губы, бесцветные от возраста, чуть шевелились во сне. Его сосед по комнате, смотревший какую-то мыльную оперу на испанском языке, включил телевизор погромче и сказал Клаудии на своем скрипучем испанском:
  – Вот так живешь себе и не думаешь, что потом придется беспокоиться о своих соседях по комнате. Словно в колледже… А я ведь получил Пурпурное Сердце.[252]
  
  Велвет просыпалась медленно. Чтобы выкарабкаться из забытья, ей потребовались огромные усилия; руки и ноги, казалось, были налиты свинцом. Над ней нависла темнота, как будто она лежала на океанском дне, и эта темнота была здесь не отсутствием света, а полной его противоположностью.
  Велвет попыталась вдохнуть, но рот и нос закрывала тряпка. Ее сухой, как песок, язык уперся изнутри в кляп и ощутил грубую ткань, залепленную снаружи липкой лентой.
  Она напряглась и попробовала пошевелиться. Ее запястья и лодыжки были связаны веревкой. В страшном смятении Велвет вдруг вспомнила один дурацкий фильм, который назывался «Готовая быть связанной». Она снимала его пару лет назад и хорошо помнила, как вся труппа ржала и хихикала на протяжении всех съемок. Тогда они не находили ничего притягательного или эротического в связывании; им самим не хватало каких-то ограничений. Пит снимался в главной роли, и Велвет, забывшись, стала звать его, но кляп во рту превратил ее крик в невнятный стон.
  У нее все болело: голова, челюсть, живот. Свет совершенно не проникал под края повязки, и она поняла, что глаза ее закрыты плотной шелковой тканью.
  Ее охватил страх, внезапный и резкий, как вкус желчи. Приложив все силы, Велвет заворочалась, но веревки не ослабевали.
  Она попыталась вспомнить, где находится.
  Апартаменты Джуниора Дэлоуча. После ошеломляющего вердикта Уита о самоубийстве Джуниор пригласил ее выпить. Чтобы немного успокоиться и обдумать свой следующий ход, как он сказал. Этот придурок, наплевший ей о толпе юристов, которыми командовал его отец, вдруг превратился в адвоката Пита. Ей не хотелось оставаться одной. Конечно, она бы предпочла выпить по бокалу вина с Клаудией Салазар и попытаться убедить ее каким-нибудь образом снова открыть это дело. Хорошо было бы получить в ее лице подругу, соратницу по оружию. Ее трясло от злости и хотелось врезать Мозли по его лживой физиономии. Он говорил, что на ее стороне, но обманул. Устроил из слушания пародию на заседание суда. А теперь рядом был Джуниор, внимательный и все понимающий…
  Внезапно ее сознание прояснилось, и Велвет вспомнила все, из горла вырвался сдавленный крик.
  Они находятся в апартаментах у Джуниора и пьют виски. Энсона, слава Богу, поблизости нет. Велвет всю передергивало, когда он ездил вокруг нее на своей коляске. Она быстро и со злостью напивается. Джуниор лапает ее за грудь и бормочет что-то про светочувствительность пленки и возможности финансирования.
  – Давай снимать фильм, – предлагает он. – Прямо сейчас.
  Она сбрасывает со своего плеча его руку и наливает ему еще бурбона, рассчитывая, что он будет слишком пьян для занятий любовью. Но Джуниор вдруг бьет Велвет с такой силой, как ее еще никогда в жизни не били. Она понимает, что произнесла свою мысль вслух. Весь мир превращается в одно сплошное вращающееся колесо из вспыхивающих перед глазами звезд. Она изо всех сил отбивается, пока Джуниор стаскивает с нее джинсы, рвет на ней трусики, задирает свитер и расстегивает лифчик. Ее пистолет по-прежнему лежит в сумочке, и она ползет, тянется к ней, чтобы защитить себя. Но он снова бьет ее кулаком раз, и два – и она уже лежит на ковре, оглушенная и истекающая кровью. Словно сквозь туман она видит, как Джуниор устанавливает камеру и направляет на нее. Затем он сбрасывает с себя спортивный костюм с эмблемой хьюстонской команды.
  – Сейчас будем снимать кино, сука, – говорит он. – Под рабочим названием «Велвет жестко трахают». Уже запланировано продолжение, которое будет называться «Велвет рассказывает, где находятся эти хреновы деньги».
  – Прекрати, прекрати, Джуниор, это уже не смешно, – просит она слабым голосом.
  У него эрекция, и он жмет кнопку на видеокамере.
  – Я не дам себя больше провести, – злобно рычит он. – Я бизнесмен. Я собираюсь сниматься в порнофильме и хочу получить свои деньги назад.
  Дрожа и пошатываясь, она поднимается на ноги, намереваясь добраться до своего пистолета и застрелить его. Где же эта чертова сумочка? И тут на ее затылок обрушивается мощный кулак, и она снова падает на пол. От виски ее рвет, и она…
  Что же было потом?
  Велвет с трудом дышала через кляп. Господи, так это было не кино? Ее подташнивало, голова раскалывалась от боли.
  – Джуниор, – попыталась позвать Велвет.
  …она слышит, как звонят в дверь. Но дверь лифта, ведущая в апартаменты Джуниора, не открылась, и Энсон так и не прикатил на своей коляске. Это двери другого входа, со стороны лестницы, и она слышит, как тихо ругается Джуниор.
  Рядом с ней заскрипел стул. Чей-то жесткий палец прошелся по ее щеке.
  – Нет, дорогая, Джуниора здесь нет.
  Велвет замерла, напряженно вслушиваясь в незнакомый голос.
  Мужской голос, низкий и немного резкий.
  – Хочешь, чтобы я вытащил кляп, дорогая?
  Она кивнула.
  – Ты должна понимать, что никто здесь тебя не услышит, но я просто сам не хочу выслушивать твои вопли. По крайней мере, сейчас.
  Что-то металлическое скользнуло вниз по ее ноге. Затем остановилось на ее колене и немного надавило.
  – О-о-у! – застонала Велвет.
  – Если будешь визжать, дорогая, мы с тобой начнем забавляться прямо сейчас. Я разрежу твои сиськи и посмотрю, настоящие ли они у тебя внутри.
  Велвет не шевелилась, боясь даже дышать.
  – Кивни один раз, если поняла меня.
  Она кивнула.
  Острие ножа убралось с колена, и руки мужчины нежно коснулись ее лица. Она услышала, как щелкнул замок. Господи, эта штука на лице еще и с замком! Когда кляп с трудом отделился от распухших губ, в ее рот проник обернутый во влажную ткань палец и очистил его, оставив на языке капельки воды. Только сейчас Велвет ощутила невероятную жажду. Одновременно она подавила в себе острое желание сомкнуть челюсти и отхватить этот палец.
  – Ну вот, дорогая, все в порядке, – сказал мужчина. Она облизала губы.
  – Кто ты такой?
  – Я твой новый любовник.
  По коже Велвет поползли мурашки.
  – Может, и повязку тоже снимешь?
  – Ни в коем случае. Так забавнее.
  Забавнее. Опять это слово.
  – Где я нахожусь?
  – На небесах.
  – А где Джуниор?
  – В аду. Там ему и место.
  Пытаясь схитрить, она тихо засмеялась.
  – Нет, правда.
  – Джуниор больше никогда не будет досаждать тебе. Ради своей сладкой крошки я позаботился о нем.
  – Зачем я здесь?
  – Ты нужна мне, – ответил он.
  Во рту снова пересохло, словно в него насыпали песок, но она нашла в себе силы, чтобы не молчать.
  – Ну что ж, детка, я могу понять тебя. Мы все в чем-то нуждаемся. Это вполне естественно, – она говорила робко, как в своих фильмах, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. – Но пока я связана, мне не удастся дать тебе все, о чем ты мечтаешь.
  – Помолчи, пожалуйста, – сказал он, гладя ее волосы кончиками пальцев.
  – У меня есть имя, детка. Меня зовут Велвет.
  В глубине его горла заклокотало.
  – Развяжи меня, дорогой, освободи Велвет, и она даст тебе все, что ты пожелаешь.
  Она почувствовала, как его пальцы заскользили по ее обнаженной груди, животу, вокруг пупка. Пытаясь подавить в себе дрожь, Велвет ласково спросила:
  – Как тебя зовут, мой сладкий?
  В ответ она услышала, как сдвинулся стул, и почувствовала его дыхание, отдававшее запахом чеснока и жареной креветки. Он куснул ее за ухо и лизнул языком мочку.
  – Как тебя зовут? – охрипшим от страха голосом тихо повторила она.
  – Меня зовут Кори, – прошептал он в ответ. – Кори Хаббл.
  Затем он залез на нее сверху. Велвет начала кричать.
   Глава 34
  
  Уит мчался сначала по 35-му шоссе, извивающемуся вдоль плавной дуги техасского побережья Мексиканского залива. Через некоторое время он выехал на 288-е шоссе, протянувшееся к северу от Фрипорта, а потом – на широченную магистраль 10-го шоссе между штатами, пока не достиг предместья Хьюстона. Влившись в нескончаемый поток автомобилей, переполнявший улицы Хьюстона не только в час пик, Уит миновал город, а потом направился в сторону бескрайних сосновых лесов и мелких морских заливчиков Восточного Техаса. Он должен был ехать по шоссе 1-10 до Бомонта, потом – по 87-му Северному шоссе до проселочной дороги 1416, которая вела к маленькому городку Миссатук, где, как он предполагал, Кати Бро ждала Пита и свои деньги, о которых она не захотела рассказать ему по телефону.
  Уит был в Бомонте около восьми вечера в пятницу. Башни нефтеперерабатывающих заводов сияли, как инопланетная метрополия. Через приоткрытое окно до Уита доносился запах химических комбинатов и природного газа, похожий на запах тухлых яиц, который полностью забивал даже намек на аромат хвои.
  Проголодавшись, он притормозил на стоянке, обратив внимание на многочисленные масляные пятна, покрывающие асфальт. Скользнув взглядом по дешевой неоновой вывеске в виде вилки, пронзающей окно, он зашел в закусочную. У стойки Уит съел жирный гамбургер, посыпанный сверху луком с совершенно убийственным по силе запахом, и запил это огромным стаканом чая со льдом. За едой он снова просматривал папку с газетными вырезками, которую передала ему Пэтси. Он перечитал все статьи и остановился на той, что первой упоминала об исчезновении Кори: «Кори очень импульсивный, – сказала сенатор Хаббл в своем кратком заявлении для прессы. – Я не думаю, что он захочет проводить много времени в Остине. У меня нет оснований подозревать, что Кори убежал, поссорившись с кем-то. Я надеюсь, что, если он прочитает это, он поймет, что шутки окончены и он должен нам обязательно позвонить…»
  На прилагавшемся к статье фото Люсинда Хаббл с невозмутимым, хотя и несколько подавленным выражением лица выходила из полицейского участка Порт-Лео. С высоко поднятой головой, но с темными очками на глазах. Рядом с ней шел Пит, явно шокированный происшедшим. Он выглядел моложе своих лет; его лицо было перекошено. По другую сторону от Люсинды стоял Дэлфорд, надежный, как Гибралтарский утес.
  Каким он, разумеется, и был.
  Позвонив вчера Джорджи, Уит задал один-единственный вопрос: ходили ли когда-нибудь слухи об отношениях между Люсиндой Хаббл и Дэлфордом Спаерсом? Джорджи, этот ходячий кладезь всяких практических знаний и всевозможных сплетен, рассудительно ответила:
  – Ну они всегда были друзьями. Мне кажется, что в какой-то момент Дэлфорду захотелось большего. Но я думаю, что после исчезновения Кори всякая надежда на возможный роман улетучилась. Люсинда никогда больше не подпускала его к себе.
  Это была косвенная информация, всего лишь человеческая молва, но она заставила Уита задуматься. Мальчишка, явно испытывающий злость и бесконечное горе в связи с длительной болезнью, а потом и смертью отца, был крайне возмущен своей матерью и должен был встретить нового поклонника в штыки. Уит сам испытывал такую же острую боль, когда Бейб расстался с Джорджи и начал ухлестывать за местными разведенными женщинами. Он всем сердцем ненавидел всех подружек своего отца. По-детски – да, но с не меньшей силой, чем взрослый человек. И все же он не мог себе представить, чтобы Дэлфорд безжалостно убил подростка.
  Уит собрал свои бумаги и вышел из закусочной, направившись через темную автостоянку к своей машине. – Эй, ублюдок, – прогудел в сумрачной темноте чей-то голос, и огромная рука схватила Уита, протащив его несколько метров за угол здания. Там его толкнули к кирпичной стене закусочной, и он сильно ударился затылком, так что перед глазами поплыли круги. Следующий удар кулаком задел его висок. Уит закрыл глаза, и в тот же миг почувствовал, как в горло уверенно вцепились холодные пальцы, готовые выжать из него всю жизнь до последней капли. Откинувшись головой назад, он снова ударился о стену.
  – Эй, ублюдок, – повторил мужчина. – Поговорим. – При тусклом свете Уит увидел, что Мистер Поговорим был молодым грубым парнем, с крепкими руками, длинными волосами, в темных узких очках, которые обычно так любят сутенеры. Он уже видел его раньше. Это был накачанный малый из апартаментов Джуниора. Краем глаза Уит заметил еще какое-то движение, сопровождавшееся негромким поскрипыванием колес.
  Вот блин.
  – Больше всего на свете я ненавижу проклятых воров, – прошипел Энсон Тодд. – А вы ведь избираемое официальное лицо. Черт возьми, американская демократия цинично брошена в унитаз. Вами, коррумпированный мерзавец.
  – Точно, – вставил Мистер Поговорим.
  – Что… – Уит попробовал вдохнуть, пытаясь разжать мощные пальцы, сжимавшие его горло.
  – Мне нужны деньги, хитромудрый судья, – угрожающе произнес Энсон. Он подъехал на своей коляске вплотную к Уиту и кулаком, покрытым вздувшимися венами, ударил его в пах. Больно. Уит сдавленно вскрикнул. Удивительно, почему слабый удар может вызвать такую дикую боль в яйцах? Мистер Поговорим бросил Уита на грязную площадку, вытянул его руку вперед и прижал его растопыренные пальцы к грязному асфальту.
  При этом он отпустил горло, и теперь Уит мог дышать и разговаривать.
  – Какие деньги? – прохрипел он.
  Ответ неправильный. Просвистел кулак, и из его горла потекла кровь. Коляска – тяжелая уже сама по себе – наехала колесом на его пальцы; затем старик сдал назад и снова наехал. Уит скрипел зубами и думал, почувствует ли он, как ломаются кости, или сначала услышит характерный звук.
  – Не шути с нами, судья. – Энсон остановил коляску так, чтобы ее вес пришелся на суставы пальцев.
  – Однажды я делал такое с копом, – похвалился Мистер Поговорим. – С судьей – никогда. Круто. Начнем с пальцев.
  – У меня нет ваших денег.
  – Давай его в фургон, – скомандовал Энсон. – Ты сможешь позабавиться с ним там. – Он закашлялся и сплюнул. – А мне, черт возьми, пора принимать лекарство.
  Мистер Поговорим рывком поставил Уита на ноги держа его за горло обеими руками. Уит попытался вывернуться, все еще надеясь нанести удар рукой или ногой но парень был на десять сантиметров выше и на двадцать килограммов тяжелее его. Уит вдыхал удушливые испарения, смешанные с запахом дешевого одеколона, пота гангстера и вонью отходов из мусорных баков закусочной. Мистер Поговорим быстро потащил Уита к темно-синему фургону с рекламой компании по настилу полов на бортах, стоявшему в дальнем конце стоянки; позади них дребезжала коляска Энсона.
  – Не будешь упираться – легко отделаешься, – пробормотал Мистер Поговорим в приливе красноречия. – Если нет, сдохнешь здесь, в этом долбаном Бомонте. Так что поговори с нами. Будь умницей.
  Полмиллиона. Они думают, что они у меня.
  Пока здоровяк тащил его за шею, Уит обдумывал варианты. Выручить его мог удар по яйцам и еще с десяток тяжелых ударов в челюсть. Собственно, в этой ситуации ему могла помочь разве что небольшая атомная бомба. Но Уит не в силах был и пальцем пошевелить. Пока его волокли к фургону, он видел лишь жирные пятна на асфальте, несколько раздавленных окурков и темную тень машины.
  Поскольку голова Уита была опущена к земле, он заметил неприятность с фургоном раньше всех. Все четыре колеса автомобиля были полностью спущены. Мистер Поговорим остановился, увидел колеса и выругался:
  – Вот дерьмо!
  Уиту, самому младшему из шести братьев, которые не пренебрегали никакими средствами во время своих грязных драк, всего и нужно было такое секундное расслабление. Он дрался так, как в свое время его научили братья, пуская в ход колени, локти и кулаки. Уит со всей силы опустил пятку на стопу здоровяка, стараясь поломать кости невысоким каблуком своей туфли. Мистер Поговорим заорал благим матом. Затем Уит просунул предплечье под правую руку соперника и, размахнувшись, ударил локтем в его широкое горло. Тот взвизгнул. Вывернувшись из захвата, Уит головой врезался парню в живот. Мистер Поговорим качнулся и, получив от судьи два тяжелых левых апперкота, упал на асфальт.
  – Эдди, блин, иди скорее сюда! – закричал Энсон. Уит быстро повернулся, стараясь восстановить дыхание. Шея горела, будто ее ошпарили кипятком, пальцы были как резиновые – то ли сломанные колесом энсоновской коляски, то ли об челюсть Мистера Поговорим. Значит, Эдди? Мгновенно возник новый план. Бежать! Уит ринулся вперед, но в это время Мистер Поговорим своей твердой, как бревно, ногой подрубил его, и он тяжело рухнул на землю. Э, да ты устал. На горле Уита вновь сомкнулись железные пальцы, и его рывком подняли на ноги.
  Тем временем за фургоном послышалось какое-то движение.
  – Эдди неважно себя чувствует, – раздался знакомый голос. Это был Гуч с блестящим автоматическим пистолетом в руках, на который был аккуратно прикручен глушитель. Дуло пистолета уперлось в висок Энсина. Руки здоровяка на горле Уита сжались сильнее.
  – Отпусти-ка судью, сынок, – приказал Гуч. – Или я пристрелю старика. А потом тебя.
  Мистер Поговорим выставил Уита вперед, прикрывшись им, как щитом.
  – Я просто сверну ему шею, если ты не бросишь пистолет.
  – Тогда мне придется застрелить тебя, сынок, – равнодушно продолжил Гуч. – Или я могу пристрелить Энсона, а ты потом сам объяснишь папе Дэлоучу, почему ты позволил убить старикашку.
  – Отпусти его, – тихо сказал Энсон.
  Парень напоминал хорошо вышколенного домашнего пса, который даже после порки беспрекословно подчиняется своему хозяину. Он отпустил Уита, и тот наконец сделал один долгий, шумный вдох, от которого обожгло горло, но вместе с тем ожили легкие, наполняясь воздухом.
  – Судья, иди сюда, к фургону, – позвал Туч. – Я не хочу, чтобы ты забрызгал кровью свою красивую одежду.
  – Дурак, – прорычал Энсон. – Ты вляпался! Ты даже представить себе не можешь, во что ты вляпался!
  – Почему же? Могу. – Гуч криво улыбнулся. – На самом деле это вы вляпались. Возможно, теперь вашу могилу никто и никогда не найдет. Понятно?
  Уит прислонился к фургону.
  – Он сказал «Эдди»…
  – Эдди Гарднер внутри фургона. Просто сейчас он немного вздремнул. – Уит заглянул в машину. Обмякшее тело Гарднера безвольно лежало, прислоненное к задней стенке фургона. Из его носа и рта сочилась кровь, но он дышал. Руки и ноги его были связаны желтой веревкой.
  – Ты. Полезай в фургон, – скомандовал Гуч Мистеру Поговорим.
  Молодой человек тупо уставился на него.
  – М-да, стипендию за хорошую учебу ты точно никогда не получишь, – съязвил Гуч. – Просто делай то, что тебе говорят, и все будет хорошо. Если вылезешь из фургона раньше, чем тебе скажут, я пристрелю твоего хозяина, а потом тебя. Понял?
  Мистер Поговорим бросил быстрый взгляд на Энсона; старик кивнул. Парень залез в фургон и присел рядом с Гарднером, лежавшим без сознания. Гуч захлопнул за ним дверь, затем подошел к Энсону и сунул ему под нос прозрачный пластиковый пакет, в котором находились три черных пистолета 22-го калибра, автоматически открывающийся нож, резиновая дубинка и сотовый телефон.
  – Надеюсь, я ничего из ваших игрушек не пропустил, когда осматривался в фургоне, Энсон? Если все-таки пропустил что-то и этот мускулистый парень вылезет и начнет стрелять, получишь пулю в голову.
  «Нет, Гуч, не делай этого», – подумал Уит, но промолчал, продолжая потирать болевшее горло.
  – К твоему несчастью, я старый человек, – зло пропыхтел Энсон. – В следующем году доктора собираются вывести мне в бок толстую кишку. Ты думаешь, я испугался тебя?
  – Я не поверю, что ты захочешь умереть хоть на секунду раньше отведенного тебе срока, и думаю, что у тебя нет никакого желания видеть, как умирает твой подопечный крепыш. Это ведь племянник Дэлоуча?
  Несмотря на тусклый свет, было видно, как глаза Энсона сузились.
  – Кто ты такой?
  – Почему вы преследуете судью Мозли?
  – Поцелуй меня в задницу.
  Гуч поднял пистолет.
  – Насколько тщательно и целеустремленно копы будут разыскивать человека, который тебя убил, Энсон? Думаю, что ответ ясен.
  – Он уверен, что я забрал у Пита его полмиллиона – прокашлявшись, сипло произнес Уит. К его пальцам и горлу постепенно, но с неприятной болезненностью возвращалась чувствительность.
  Гуч удивленно поднял брови.
  – Энсон, хотелось бы услышать объяснения.
  – Мне плохо. Я должен принять лекарства. – Всего несколько мгновений назад старик зло огрызался – сейчас он уже умолял.
  – Я окажу тебе неотложную помощь прямо на месте если ты не начнешь говорить, – жестко заявил Гуч.
  Энсон мрачно посмотрел на Уита и пожал плечами.
  – Ты ведь точно такой, как я, правда? – спросил он Гуча. – Всю жизнь разгребаем чужое дерьмо. Мы не делаем ничего дурного, мы сами потерпевшие.
  – Это точно, – с невозмутимым видом отозвался Гуч.
  – Джуниор дал Питу Хабблу полмиллиона наличными из денег своего отца на серию каких-то порнофильмов, потому что Пит пообещал ему процент с продаж, главную роль и любых девок, которых он захочет трахнуть. Ну а на самом деле Пит снимал вовсе не это кино. Он делал какой-то дерьмовый фильм о своем пропавшем братце. Джуниор узнал, что его обвели вокруг пальца, И захотел получить свои – вернее наши – деньги назад. Пит же заупрямился, утверждая, что это может стать гораздо более выгодным вложением денег, чем порно. Но Джуниор не говорил отцу о своевольном решении инвестировать фильм, поэтому мы должны были забрать эти деньги назад.
  – И поскольку вы не смогли найти деньги на яхте, вы решили, что их взял судья?
  – Мы присматривали за яхтой Пита, видели, как Мозли покидает ее и в срочном порядке смывается из города, будто у него задница горит. Я решил, что деньги у него или он, по крайней мере, знает, где они.
  – Ваших денег у меня нет. – Уит с презрением смотрел на Энсона.
  – Не расстраивайся, что они пропали, Уит, – сказал Гуч. – Эти ублюдки заработали их на исколотых венах и выпачканных в кокаин носах детей. – Гуч снова приставил ствол к голове старика. – Это ты стрелял в Уита накануне вечером? Обработка перед дознанием по делу Хаббла?
  Энсон покачал головой.
  – Я не имею в виду лично тебя, Энсон, – пояснил Гуч. – Я говорю об одном из твоих подручных.
  Энсон снова покачал головой.
  – Я… В принципе Джуниор мог вызвать какого-нибудь парня из Корпус-Кристи, кого-то из местных бойцов Чисто теоретически.
  – А как он мог узнать подробности о семье Уита? – зарычал Гуч, хватая Энсона за горло.
  Энсон закашлялся.
  – Джуниор… частенько бывает в баре «Шелл Инн». Хозяйка с удовольствием болтает о своих бывших пасынках, причем в мельчайших деталях. Но это, опять же, чисто теоретически.
  – Ага. Спасибо, – сказал Гуч и ослабил хватку.
  – Думаю, вам не приходило в голову, что Пит эти деньги мог просто потратить, – предположил Уит, и сам удивился тому, как спокойно звучал его голос.
  – Но не за несколько дней и не в Порт-Лео, – раздраженно возразил Энсон. – Это по-прежнему наши деньги. Он обманул нас, и мы хотим получить всю сумму назад. Я решил, что они либо у тебя, либо у этой сучки Велвет.
  – А где Джуниор? – вдруг спросил Уит, и внутри у него все похолодело.
  – Он сказал, что поедет в Хьюстон, чтобы объяснить ситуацию своему отцу.
  – Врешь. – Гуч криво ухмыльнулся. – Ты ведь прекрасно знаешь, где он находится.
  Уит вытащил из кармана мобильник и позвонил в номер мотеля, где остановилась Велвет. Никто не ответил. Он оставил сообщение для нее у служащего мотеля с просьбой позвонить ему, как только она сможет это сделать.
  – Вероятно, Джуниор пытается сейчас надавить на Велвет так же, как вы давили на меня? – спросил Уит.
  – Ну… Он не собирался причинять ей боль. Он хочет сниматься в ее фильмах. – Энсон покачал головой. – Фильмы про секс. В мире больше не осталось никаких ценностей, все просто сливается в унитаз. До меня не доходит, почему Голливуд не снимает хороших мюзиклов.
  – Читай свои лекции где-нибудь в воскресной школе, – оборвал его Гуч.
  Масла в огонь подлил Уит;
  – Знаете, я слышал по радио, что Джейбса Джонса уже поймали и он заговорил. Его преподобие якобы должен был откуда-то получать наркотики. Может, он связан с Джуниором?
  На лице Энсона не дрогнул ни один мускул.
  – Я не понимаю, что вы имеете в виду. – Он пожал плечами, устало прикрыв веки.
  Гуч тихонько засмеялся.
  – Уит, иди к своей машине, а я скоро к тебе присоединюсь.
  – Что ты собираешься с ними сделать? – спросил Уит.
  – Иди. – Голос Гуча был мягким и слегка ленивым, будто он собирался всего лишь выпить стаканчик лимонада.
  – Нет. Я звоню в полицию.
  – Мы не будем этого делать, – сказал Гуч.
  – Но, ради бога, я ведь мировой судья. Я обязан их арестовать. По крайней мере, за нападение на должностное лицо.
  Гуч обернулся к Энсону.
  – А что, Уит, если еще одному тупице, с которым они вдруг вздумают разобраться, не выпадет такое счастье, как я? Кто тогда спасет его задницу?
  – Оказавшись в тюрьме, они не будут никого преследовать.
  – Я не могу давать показания в суде, Уит, – спокойно объяснил Гуч. – Так что этого не произойдет.
  – Но ты не должен их убивать.
  – Можно мне предложить вам компромисс? – тихо спросил Энсон.
  – Нет! – рявкнул Гуч. – Заткнись!
  – Думаете, я вот так мечтал проводить время на своей пенсии? – обратился Энсон к Уиту. – Вытирать носы вечно пьяным идиотам, которые считают себя крутыми?
  – Это все равно лучше, чем в пенсионном возрасте сидеть за решеткой и продаваться за сигареты, – перебил его Уит. – Без этих зубных протезов вы будете там по-настоящему популярны? Что вы можете дать нам на Джуниора Дэлоуча?
  Энсон улыбнулся и покачал головой.
  – Ничего, кроме его дерьма, судья.
  – Хорошо. Тогда я не буду вызывать полицию. В любом случае здесь вы вне моей юрисдикции. – Он понимал, что просчитался, попытавшись строить свои отношения с Гучем на высоких моральных принципах. Энсон расценил обеспокоенность судьи как его слабость. Уит направился к машине, думая об одном: «Гуч, пожалуйста, не убивай их».
  – Подождите секундочку, – позвал Энсон, но Уит продолжал идти» В тишине был слышен только звук его шагов: никаких выстрелов, криков и звуков прощания с жизнью. С шоссе доносился отдаленный шум оживленного движения. Уит сел в свой «форд» и закрыл дверь.
  Он ждал и ждал, с напряжением прислушиваясь к каждому шороху. Через полчаса из-за угла закусочной с легкой улыбкой на лице появился Гуч. Он уселся на сиденье рядом с Уитом.
  – Даже боюсь спрашивать, – сказал Уит.
  – С ними все в порядке. Они под надзором.
  – Под чьим надзором, и кто это решил о них позаботиться?
  – Нападение. – Гуч пожал плечами. – Этот парень и Эдди жестоко избили меня. Причем Энсон на своей коляске им помогал. – Он помолчал. – Я думаю, ими вполне могут заинтересоваться федералы. Распространение наркотиков, отмывание денег и много чего еще. Довольно отвратительные типы.
  – Ясно. Спасибо, Гуч. Можешь объяснить мне, почему ты поехал за мной в Бомонт?
  – Разве спасение твоей задницы не кажется тебе достаточно серьезной причиной?
  – Пожалуйста, признайся мне, ты не убил этих людей? – Я же сказал тебе, что они под надзором. Пойди и посмотри сам, если тебе так хочется.
  Уит зашел за угол закусочной. Фургона с четырьмя спущенными колесами там не было. Уит вернулся к своей машине.
  – А эта забегаловка как, ничего? – спросил Гуч. – Что-то я проголодался.
   Глава 35
  
  Посетив дом для престарелых, Клаудия вернулась в полицейский участок. Там ее ожидала записка от Дэвида: Джейбс Джонс оставался на свободе. Разумеется, никто не искал Марси, потому что по сравнению с такой крупной добычей, как Джейбс, она не представляла особого интереса. Клаудия принялась за скучную работу на телефоне. Бадди Бир сидел дома с сильной простудой, но он подтвердил всю информацию о переводах, о которых говорила Розель Кросс. Охрипшим голосом он сообщил, что лично сопровождал нескольких переводившихся клиентов, когда нельзя было подключить их близких. Он не мог припомнить, чтобы они привозили кого-нибудь из Дэшей или чтобы он просто слышал что-нибудь про находящийся там дом для престарелых.
  – Я помню все поездки за последние пару лет, когда я лично доставлял клиентов, – сказал Бадди. Он прервался, чтобы трижды громко чихнуть. – Но переводами занимались другие ребята из «Тихой гавани». В понедельник я смогу посмотреть свои бумаги, если вы хотите знать точно, кто что делал. Могу и раньше, если это срочно.
  – Спасибо, не нужно. Надеюсь, что вы скоро поправитесь.
  Я ввожу внутривенно препарат «найквил». Надеюсь, это не противозаконно. – Он засмеялся.
  – Я не буду за это составлять на вас рапорт, – в тон ему ответила Клаудия.
  – Детектив, я знаю, что у вас приятельские отношения с Уитом Мозли. Но если мне удастся выиграть эти выборы я постараюсь доказать вам, что умею упорно трудиться И я с нетерпением жду возможности поработать с вами.
  – Спасибо, Бадди, – сказала она, чувствуя неловкость. – Мне приятно это слышать, и я уверена, что мы могли бы с вами прекрасно сотрудничать.
  – Хорошо. Дайте мне знать, если я могу быть вам чем-либо полезен. – Бадди вежливо попрощался с ней, и она положила трубку.
  Итак, никаких связей между Дэшей и Порт-Лео. Клаудия потерла висок резинкой на кончике карандаша. А что, если раньше уже имели место такие случаи, как с Марси? Исчезновение девушки может быть лишь эпизодом более крупного преступления. Ведь так?
  Клаудия позвонила в департамент общественной безопасности в Остине, где находилась база данных штата по пропавшим людям, которые «вышли из дома и не вернулись», и оставила там данные Марси: молодая женщина, которую в последний раз видели на месте ее работы.
  Похоже, что женщин, похищенных из домов для престарелых, было не так уж много. Вскоре ей прислали по факсу список всех пропавших, и она принялась изучать даты. Странно. Клаудия быстро вернулась к своим записям от Розель Кросс В ноябре прошлого года, через неделю после перевода клиента из Порт-Лео в Ларедо, молодая женщина, Анжела Мари Моррис, вышла после окончания своей смены в ресторане «Ларедо Тако Белл» и пропала. В мае, через три недели после перевода пациента из «Тихой гавани» в другое аналогичное заведение в Браунсвиле, другая молодая женщина, Лаура Джанетт Палински, исчезла из пиццерии, в которой работала официанткой.
  Клаудия еще раз перезвонила в департамент и попросила, чтобы ей по факсу прислали имевшиеся у них подробности дел, а также описание и фото обеих молодых женщин. Как только она получила дополнительные сведения и присланные снимки, тут же уселась их изучать. Обе они чем-то отдаленно напоминали Марси Бэлью: у них тоже были темные волосы, круглые лица, наивные улыбки. И все трое относились к одному типу женщин: славные девушки, работавшие на малооплачиваемой работе, возможно, копившие на учебу в колледже или же просто старавшиеся как-то прожить от зарплаты до зарплаты.
  Время, когда Бадди – или тот, кто занимался этим переводом, – находился в этих двух городах, почти совпадало со временем пропаж. Клаудия уточнила, что Бадди во время всех этих переводов был не один, его сопровождала сиделка-практикантка. С другой стороны, женщины исчезли не тогда, когда Бадди был в их городе. К тому же Бадди никогда не занимался переводом из Дэшей в Луизиане.
  Все это показалось Клаудии довольно подозрительным.
  Она позвонила в полицейские отделения в Ларедо и Браунсвиль, выяснила имена детективов, которые вели дела о пропаже женщин, и оставила для них сообщения с просьбой перезвонить ей.
  Затем она набрала номер кабинета Розель Кросс.
  – Я бы хотела знать, находился ли Бадди Бир на работе в следующие дни: 10 ноября прошлого года, 3 мая и 30 сентября этого года. – Это были дни, когда Моррис, Палински и Бэлью видели в последний раз.
  – Зачем вам это?
  – Просто пытаюсь представить развитие событий в хронологическом порядке, не более того.
  – Только одно слово. Скажите, вы его в чем-то подозреваете? – Женщина, казалось, была потрясена.
  – Нет. Это обычный способ прояснить общую картину. Я только что с ним разговаривала, и он, не возражая, ответил на все мои вопросы.
  – Ладно, – сказала Розель Кросс, – я уточню это в понедельник утром.
  – Миссис Кросс, – настойчиво произнесла Клаудия, – сейчас пятница, вечер, уже довольно поздно, и, я уверена, вам хочется поскорее попасть домой. Мне тоже. Вы можете, не откладывая дело в долгий ящик, прямо сейчас подойти к компьютеру и за одну минуту все проверить. Мне просто нужно знать, не брал ли он в эти дни отгулы и не болел ли.
  – Подождите, пожалуйста, – с явным раздражением ответила Розель Кросс и поставила телефон на паузу.
  Пустой желудок Клаудии заныл от голода. Она полезла в сумочку за конфетой, которую ей в таких случаях всегда удавалось разыскать, но вместо этого ее пальцы нащупали бумагу и она вытащила конверт, на котором было написано: «Открыть наедине». Господи, вероятно, это было любовное послание, которое подсунул ей Дэвид. Она вскрыла конверт, и оттуда выскользнула копия фотографии из газеты. На снимке были подростки – Джуниор, Кори, Эдди Гарднер и какая-то девушка, державшая в руках толстую рыбину Уит приложил к фото записку. «Я не уверен, что это может что-нибудь означать, но подумал, что ты должна об этом знать. И еще: я думаю, что Джуниор дал Питу полмиллиона. Возможно, Гарднер забрал их назад для своего старого приятеля по рыбной ловле, причем таким жестоким образом. Также возможно, что это Гарднер порвал пакеты на руках трупа в качестве услуги Джуниору. Наверняка тебе нужно об этом знать. Остерегайся. Скоро позвоню. Будь осторожна. Уит».
  Она была готова его задушить.
  В трубке вновь раздался раздраженный голос миссис Кросс:
  – В названные вами дни Бадди находился на работе. Никаких отгулов.
  – Спасибо, – поблагодарила ее Клаудия. – Я очень ценю вашу помощь.
  Миссис Кросс повесила трубку без каких бы то ни было комментариев.
  Клаудия позвонила Уиту на сотовый и получила сообщение, что телефон находится вне зоны приема. Она оставила для него голосовое послание: «Позвони мне обязательно, как только появится хоть малейшая возможность», а также домашний и рабочий номера. Затем она снова позвонила Велвет в мотель, но, как и раньше, никакого ответа не последовало. Возможно, эта женщина решила покинуть город, разочаровавшись в том, что дознание обернулось не в ее пользу. Но когда Клаудия обратилась за разъяснением к служащему мотеля, тот сообщил, что Велвет еще не рассчитывалась за комнату.
  Клаудия пошла в кабинет Дэлфорда. Он сидел за своим письменным столом; кобура со служебным револьвером была расстегнута и лежала рядом с наспех сложенной стопкой бумаг. Когда он поднял на нее тяжелый взгляд, она сразу поняла, что он не рад ее приходу.
  – Задержались на работе? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал обычно.
  – Мне только что позвонила одна женщина из дома для престарелых и пожаловалась на тебя.
  – У вас есть проблемы более значительные, чем я – заметила Клаудия и положила перед ним на стол фотографию и сопровождавшую ее записку от Уита.
  – Господи Иисусе, – наконец произнес он. Клаудия сидела напротив, по другую сторону стола.
  – Я не могу понять, – сказал он. – Неужели это Эдди Гарднер?
  – Думаю, да.
  – И он знаком с Дэлоучем…
  – Очевидно.
  – Ты говорила с ним об этом?
  – Нет. Несколько часов назад он уехал. – Она помолчала. – У вас есть копия его служебного досье из Хьюстона?
  – Конечно. Эдди, насколько я помню, абсолютно чист. Целый мешок рекомендаций. – Дэлфорд показал на снимок. – Черт, возможно, это просто совпадение. Дети пошли на мол порыбачить, в течение дня познакомились, а потом больше никогда друг друга не видели.
  – И Эдди, и Джуниор из Хьюстона.
  – А кроме них – еще четыре миллиона человек. Сотни подростков из Хьюстона приезжают сюда на рыбалку. Это не преступление.
  – Разумеется, нет. А вот торговля наркотиками и покрывание убийства – это, безусловно, преступление.
  – Тебя сейчас просто переполняют мысли о всяких серьезных обвинениях, не так ли, наша маленькая мисс? – Дэлфорд искоса посмотрел на нее и тяжело вздохнул. – Ты все выспрашиваешь, как я веду здесь дела, роешься в папках, до которых тебе не должно быть никакого дела, рвешь пакеты на руках трупа и обвиняешь в этом коллегу…
  – Я теперь совсем не узнаю вас, – тихо сказала Клаудия. – Какого черта вы занимаетесь всеми этими фокусами? Объясните мне, Дэлфорд. Я могу вам помочь…
  На столе у Дэлфорда зазвонил телефон, и он быстро схватил трубку. Слушая, шеф трижды пробормотал «Боже праведный», а потом, судорожно сглотнув, сообщил ей:
  – У нас снова появился труп. Плавает сейчас в бухте. Девушка. – Дэлфорд защелкнул кобуру служебного револьвера. – Она… не целая. Какой-то ненормальный сукин сын разделал ее тело.
  
  Велвет внезапно проснулась. Ей наконец удалось немного подремать, после того как он закончил насиловать ее. Сейчас она чувствовала прикосновение к своей коже мокрой тряпки, которой вытирали ее ноги и половые органы, а также места, где были испачканы простыни. Велвет поняла, что простыни вынимаются из-под нее, а полотенца под бедрами скручиваются. Голос рядом беззаботно напевал песенку «Пляжное сафари» из репертуара «Бич Бойз».
  – Будешь суп, крошка? – спросил Кори. Она слабо кивнула, дрожа от злости и страха.
  Он налил ей в рот ложку едва теплого куриного бульона. Велвет проглотила ее и чуть не расплакалась. Ее последняя еда, черт побери! Когда она услышала стук ложки в пустой чашке, мучитель снова вставил ей в рот кляп и с легким щелчком закрыл на нем замок.
  – А теперь поспи, – ласково сказал Кори, и она услышала, как он вышел из комнаты. За этим последовало пять или шесть щелчков, и Велвет с ужасом поняла, что ее заперли на несколько оборотов ключа.
  Слез уже не было. Она напряглась, пытаясь ослабить веревки, но они не поддавались.
  «Господи, меня изнасиловали», – все еще не веря в то что произошло, подумала она, и в голове ее зазвучал голос отца, несгибаемого приверженца методистской церкви в Омахе, гордости всего штата: «Чему ты удивляешься ведь то, что ты делаешь, вызывает отвращение. Это позор, и ты получаешь то, чего заслуживаешь».
  Нет. Она покачала головой, будто возражала знакомому голосу. Ее отец никогда не говорил ей таких слов. Он не стал бы жить, если бы узнал, что она так пала. Велвет содрогнулась, и слезы горячим потоком полились из ее глаз. Она плакала молча, чувствуя, как слезы впитываются в повязку на глазах, и ей все труднее становилось дышать. Она высморкалась и пожалела, что не может воспользоваться платком, чтобы… он… оно не видело, что она плакала.
  К чертям платок! Подумай лучше о пистолете, чтобы отправить этого сукиного сына прямиком в ад.
  Она не должна падать духом. Кто-нибудь все равно сообразит, что она уехала и исчезла. Уит и Клаудия станут ее искать. Или не станут? Блин, может быть, она уже вовсе и не в Порт-Лее? Велвет понятия не имела, сколько времени она находилась без сознания.
  Думать, думать…
  Он сказал, что он Кори Хаббл.
  О Боже, Пит и этот его фильм. Пит так скрытничал со своим расследованием. Пит нашел-таки брата, только вот Кори не хотел, чтобы его нашли. Еще бы! Ведь он оказался полным извращенцем, наркоманом, контрабандистом. К тому же этот выродок не брезговал похищением людей и изнасилованиями. Возможно, он не остановился и перед братоубийством.
  Она должна отсюда выбраться. Она не может просто лежать здесь и ждать, пока ее убьют.
  Для начала нужно понять, где она находится, и осмотреться. Как же ей стянуть с глаз эту чертову повязку? Веревки, которыми была привязана Велвет, позволяли слегка упереться пятками и немного согнуть ноги в коленях. Она сделала это, а затем прижалась затылком к простыням. Она почувствовала узел в том месте, где повязка собралась в складки, и попыталась сползти немного вниз, стараясь сдвинуть ее о подушку. Потом она опять поднялась вверх и снова опустилась, повторив движение несколько раз; постепенно узел передвинулся ближе к ее щекам.
  После нескольких минут настойчивых попыток она смогла приподнять ткань вверх настолько, что открылся один глаз. Это было все, на что она осмелилась.
  В комнате царил полумрак; слабый свет исходил от единственной небольшой лампы, стоявшей у ее ног. Абажур с изображенными на нем танцующими цирковыми слонами показался ей вульгарным. Такую лампу можно обнаружить в какой-нибудь детской комнате.
  Велвет удалось рассмотреть, что в помещении не было окон; точнее, места, где раньше были окна, теперь были аккуратно забиты листами фанеры, выкрашенными черной краской. Со стен свисали лоскуты, отклеившихся грязных обоев, на которых были нарисованы скачущие ковбои из мультиков, размахивающие своими лассо, и дикие пони, брыкающиеся в загонах, – идиллическая версия Дикого Запада образца 50-х годов. Детская комната, всеми забытая и брошенная.
  Велвет повернула голову, чтобы понять, как ее привязали: все тело было опутано тонкой желтой веревкой, напоминающей те, которые она видела на лодках у пристани; запястья и лодыжки были связаны веревкой из более мягкого материала.
  Кровать, на которой она лежала, была металлическая – старая двуспальная конструкция. Скривившись, Велвет вспомнила, как громко скрипели ее пружины.
  Но кровать эта состояла из металлических деталей. А металл – это острые края, которые могут разрезать веревку. Ну да, а сама я – как тот ненормальный Гудини.[253] Он снова потянулась, стараясь освободить хотя бы одну руку или одну ногу. Веревка только еще сильнее впилась в ее тело. Никакого ослабления или облегчения.
  Велвет снова заплакала, ненавидя резиновый вкус кляпа во рту.
  Тогда поговори с ним, чтобы он сам отпустил тебя.
  Она заставила себя не рыдать и высморкалась, чтобы не перекрывать доступ воздуха.
  Как ей заставить работать эту часть своего заклинания?
  Она вдруг услышала свой собственный голос, когда препиралась с Уитом во дворе его дома: «Я нахожусь выше любого мужчины, который покупает мои кассеты».
  Велвет понимала: Уит считает, что она унижает себя, занимаясь порнокино, но это… это было унижением ее мечты. Велвет могла поспорить, что она действительно намного лучше тех мужчин, которые пробираются в магазины для взрослых под покровом ночи, в спешке платят наличными за прокат ее фильмов, анонимно заказывают их через интернет, уединяются в темной комнате и смотрят на мужчин и женщин, которых она привлекает для участия в решении шарад плотской любви.
  Велвет понимала, что именно заводит ее аудиторию.
  Кори же явно заводился от ощущения власти и возможности контролировать ситуацию. И конечно, жестокости. Причиненная ей боль была лишь подготовкой, прелюдией для него. Его оргазмом станет ее смерть.
  Поэтому ей нужно замедлить это сумасшествие, ловко вырвать у него рычаги управления. Ее попытки заставить этого урода увидеть в ней человека закончились провалом. Он так и будет звать ее не по имени, а тем единственным словом, которое служило ему для выражения ласки и от которого ее бросало в дрожь. Крошка…
  Ей, видимо, придется подстроиться под него и сделать то, чего он добивался, – превратиться в некий объект, существующий только для того, чтобы удовлетворять его похоть.
  Но в такой объект, который найдет в себе силы прибить ублюдка. Насмерть!
  Велвет сделала глубокий вдох.
  – Пошел ты, Кори, – тихо прошептала она.
  Теперь она была готова.
   Глава 36
  
  Худощавый ловец креветок, обычно ворчливый вьетнамец по имени Нгуен Мин, вел себя необычайно тихо, что можно было понять, учитывая его страшный улов. В его нелегально расставленные сети попались расчлененные останки Хезер Фаррел. Труп, выпотрошенный и изрезанный, недавно увезли для проведения экспертизы.
  – Я уже сейчас могу назвать причину смерти. Это какой-то сумасшедший псих, – сказал Клаудии водитель из морга, когда они с напарником в ярком свете ртутных фонарей в порту грузили пакет с телом девушки в свою машину. От одного только взгляда на то, что осталось от Хезер, Клаудию начало тошнить, и она вырвала, перегнувшись через перила пирса, на серовато-зеленые воды бухты. Ей еще никогда не приходилось видеть такой жестокой мясницкой работы.
  Ты искала Хезер, но не нашла ее. Ты должна была заставить ее остаться в камере, ты упустила эту бедную девочку. Остается только надеяться, что она страдала недолго. Клаудия, пошатываясь, шла по пирсу в надежде что никто сейчас не будет говорить с ней. Двоих других копов тоже вырвало, но они были новобранцами.
  Ловец креветок, мистер Нгуен, курил дешевую сигарету и повторял свою историю четырем офицерам полиции полукругом сидевших у стола. Вьетнамец был невозмутим и очень точен, и Клаудия подумала, что он, вероятно, видел в своей жизни кое-что и похуже. Мужчине было больше сорока, и по своему возрасту он определенно мог быть свидетелем ужасов войны на своей родной земле. Кроме Клаудии и Дэлфорда там были еще следователь из департамента шерифа округа Энсайна и рейнджер из департамента парков и заповедников дикой природы; оба они имели непосредственное отношение к расследованию любых возможных преступлений в водах бухты Святого Лео.
  Мистер Нгуен ловил креветок на краю бухты, когда его сеть вдруг запуталась. Ночной лов был незаконным, но сейчас никто даже не думал о том, чтобы предъявлять ему какие-либо претензии по этому поводу. Пойманный сетью тяжелый предмет не давал свободно поднять ее; когда он начал выяснять, что это было, то обнаружил тело девушки, глаза которой пристально смотрели на него сквозь снующих в воде креветок.
  Была уже почти полночь, когда Клаудии наконец удалось выйти из помещения, чтобы подышать свежим воздухом. С высокого крыльца полицейского участка ей был виден освещенный огнями уличных фонарей пляжный парк Порт-Лео, выгибающийся дугой, и статуя сурового Святого Лео, который устремил свой взгляд далеко в море. Небольшие волны набегали на берег и тут же откатывались назад. Она видела, как из ресторана, расположенного у самой воды, вышли туристы и направились в сторону гостиницы «Дом полковника Джеймса». Казалось, им очень не хотелось, чтобы этот день заканчивался. С ними была девочка-подросток, которая застенчиво помахала Клаудии рукой. Продолжая сидеть на ступеньках, Клаудия ответила ей легким взмахом руки и подумала: «Господи, Хезер, как и эта девочка, тоже была чьей-то дочерью».
  Она сказала Дэлфорду, что позвонит семье девушки, но, когда набрала номер, ей ответил автоответчик. Родители Хезер, вероятно, где-то ужинали, веселились и не собирались пока возвращаться домой. И вовсе не искали свою дочь, нет, сэр, не искали. А что, собственно, делают люди, дети которых убежали из дому? Смогут ли они вернуть их жизнь в прежнее русло?… Нужно все-таки дозвониться туда, решила Клаудия. Позади нее раздались шаги, и на крыльце появился Дэлфорд.
  Он по-прежнему выглядел мрачным и очень бледным. – Мы обязаны найти этого ублюдка, Клаудия. Господи, в Хьюстоне еще можно было ожидать такой ужас, но здесь… – Он потер лоб, и она увидела черные круги у него под мышками. Шеф потел так, будто у него была температура. – Я думал, что ты позаботишься об этой девочке.
  К ее горлу подступил комок.
  – Я… Она отказывалась от любой помощи. Она не хотела, чтобы ее защищали. Я старалась.
  – Господи, – глухо произнес он. – Господи… В следующий раз старайся быть настойчивее.
  Повисла напряженная тишина, которую нарушали только мягкий плеск волн да стук лодок о причал, пришвартованных в квартале от них. Сердце Клаудии бешено колотилось, плечи вздрагивали.
  – Марси Бэлью, – наконец прервал молчание Дэлфорд. – Может быть, с ней случилось то же самое?
  – Не знаю, – ответила Клаудия. Она рассказала ему о своем расследовании. – Я сейчас жду звонков из Ларедо и Браунсвиль по их делам о пропаже людей.
  – У нас есть одна пропавшая девушка и изуродованное тело другой. И еще то, каким образом была убита Фаррел. Господи, он вынул все ее внутренности.
  – Давайте все-таки не будем забегать вперед, – предложила Клаудия. – Мы же не знаем точно, где находится Марси Бэлью. Возможно, она сидит сейчас на пляже где-нибудь в Калифорнии. И я считаю, что смерть Хезер имеет прямое отношение к смерти Пита Хаббла. Особенно теперь, когда выясняется, что девушку, которая нашла его, убили… Это просто ужасная цепочка совпадений, Дэлфорд. Вы это и сами видите.
  Он побледнел.
  – Она же бродяжничала здесь. Таких людей мы всегда относили к группе риска. Конечно, это может быть и совпадением.
  – Возможно, она видела что-то такое, чего не следовало.
  – Пит Хаббл совершил самоубийство. Там ей нечего было видеть. Черт, она же любила гулять по ночам. Могла при этом попасть и в какую-то новую беду.
  Клаудия тихо заметила:
  – Я не собираюсь с вами спорить, потому что считаю это бессмысленным. Но то, как вы себя ведете, Дэлфорд, удивляет. Зачем вы наезжаете на меня, вмешиваетесь в ход расследования? Вы только представьте, как отреагирует пресса, когда узнает, что девушку, обнаружившую мертвого Пита Хаббла, выпотрошили, разрезали на куски и выбросили в бухту. Если вы заявите людям, что между этими событиями нет никакой связи, можете сразу же приступать к поискам новой работы. Почему вы на каждом шагу пытаетесь бороться со мной? Я не узнаю вас. – Клаудии не хватало воздуха, ее подташнивало.
  Дэлфорд Спаерс опустился на ступеньку рядом с ней. Вея его прежняя суровость испарилась, и сейчас она видела, как тряслись его руки, когда он медленно тер подбородок. Клаудия, не сводя с него глаз, продолжила:
  – Уит Мозли считает, что Пит Хаббл получил от Джуниора Дэлоуча полмиллиона наличными. Откуда взялась эта информация, я не знаю, так как связи с Уитом пока нет. Эти деньги пропали. На счету Пита они не появлялись. Пит мертв. Теперь мертва и Хезер. Я думаю, что ключом ко всему этому делу являются именно эти деньги, Дэлфорд.
  Повернувшись к ней, Дэлфорд вдруг часто заморгал.
  – Боже, это убьет Люсинду.
  Но Клаудию в данный момент переживания Люсинды Хаббл интересовали меньше всего.
  – Это уже убило самого Пита и Хезер.
  – Ты считаешь, что именно банда Дэлоуча расчленила тело бедной девушки и выбросила его в море?
  – Да, я так считаю. По крайней мере, сейчас, на основании известных нам фактов. Мы должны разыскать Дэлоуча.
  – Хорошо, – согласился он. – Я поговорю с ним.
  – А с Эдди вы уже разговаривали?
  – Эдди на мои звонки не отвечает, – сказал Дэлфорд. – Я собираюсь поехать к нему домой и выяснить, что там происходит. – Поднявшись, он направился в участок.
  Клаудия вернулась назад, в комнату для допросов. В пакете для вещественных доказательств лежала полоска бумаги, обнаруженная в кармане джинсов девушки. Клаудия уставилась на записанный там телефонный номер. Цифры от воды расплылись, но их все равно можно было разобрать: домашний телефон Фейс Хаббл. Может быть, Фейс предложила ей свою помощь, учитывая психологическую травму, полученную девушкой, когда она обнаружила тело Пита? Все правильно. Фейс Хаббл, добрая самаритянка.
  Клаудия занялась потрепанным, испачканным травой рюкзаком Хезер. После того как было найдено тело, патрульный Фокс вместе с еще одним офицером прочесали пляж «Маленький шалун» в поисках какой-либо информации о ней. Пара девчонок, кочующих так же, как Хезер, сидели на песке, дымя сигаретами. Они знали ее и залились слезами, когда им рассказали о происшедшем. Одна из них через десять минут принесла этот рюкзак. Подружки подумали, что Хезер уехала из города, и воспользовались ее вещами, решив, что они ей больше не нужны. В последний раз они видели Хезер в среду вечером.
  Клаудия перебирала содержимое рюкзака. Пара выпачканных травой джинсов. Пара трусиков. Она посмотрела производителя и размер этих вещей: они были такими же, как на трусиках, найденных среди одежды Пита. Клаудия издала протяжный стон. Она заставила Хезер показать свое нижнее белье, но перед этим отпустила ее в ванную комнату, а у той был с собой этот рюкзак. Девушка вполне могла надеть свежие трусики, прежде чем Клаудия начала ее проверять. Возможно, они с Питом Хабблом валяли там дурака, а потом в срочном порядке Хезер пришлось одеваться.
  В том случае, если это она убила Пита. Или если она находилась там, когда Пита убивали.
  Клаудия позвонила в криминалистическую лабораторию в Корпус-Кристи и попросила помощника медэксперта сравнить лобковые волосы, найденные на женских трусиках, проходивших по делу Пита Хаббла, с лобковыми волосами Хезер Фаррел, если они уже осмотрели ее тело. У нее было нехорошее предчувствие, что они будут совпадать.
  Она продолжила осматривать вещи Хезер. Два поношенных свитера, две футболки с символикой Порт-Лео и одна футболка сборной команды Порт-Лео по плаванию. Немного припрятанных наличных, тридцать долларов. Пара неиспользованных билетов на автобус до Хьюстона – те самые, о которых на дознании упоминал констебль. Кто должен был ехать с ней? Взгляд Клаудии остановился на альбоме с угловатыми, но аккуратными карандашными рисунками, на которых были изображены американские журавли, каспийские крачки, белые цапли и розовые колпицы. Яхты, люди, прогуливающиеся по берегу. Хезер не обманывала, когда говорила, что она художница. Под руководством опытного педагога она вполне могла бы преуспеть. И еще одна страница, вся испещренная беспорядочными, но любопытными, надписями: Хезер Хаббл, миссис Хезер Хаббл, Хезер Фаррел-Хаббл, Хезер и Сэм, а. также сплетенные буквы X и С, образующие вместе кривобокое перекошенное сердечко.
  Господи…
  Чтобы доехать до дома Люсинды Хаббл, она потратила не больше трех минут. И в верхнем, и в нижнем этажах горел свет, несмотря на поздний час. Дверь открыла Люсинда, одетая в шелковую пижаму и халат. Под глазами у нее были темные круги, напоминавшие начинающие бледнеть синяки.
  Она распахнула дверь почти сразу после того, как в нее позвонили; глаза ее округлились. Похоже, при виде Клаудии у нее перехватило дыхание.
  – Здравствуйте, сенатор. Боюсь, что у меня для вас плохие новости. Фейс дома?
  – Плохие новости, – повторила Люсинда бесцветным голосом, но тут же предложила ей войти. Когда Клаудия прошла вместе с ней в гостиную, Фейс разговаривала по телефону. Увидев непрошеную гостью, она тут же бросила трубку; не удосужившись даже попрощаться со своим собеседником.
  – Что происходит? – не здороваясь, спросила Фейс.
  – Девушка, которая обнаружила тело Пита, Хезер Фаррел, мертва. Пару часов назад ее тело выловил в бухте один ловец креветок.
  – О Боже, – внезапно побледнев, сказала Люсинда.
  Женщины обменялись выразительными взглядами.
  – Это был несчастный случай? – осведомилась Фейс. – Она утонула?
  – Вряд ли. Она вся исколота, выпотрошена, горло перерезано.
  В комнате повисла тишина. Люсинда тяжело опустилась на стул.
  – Есть люди, которые постараются усмотреть в этом простое совпадение: Хезер находит Пита мертвым, а затем, через несколько дней, оказывается мертвой сама. Я в такие совпадения не верю. И мне нет дела, к какому там решению пришел судья Мозли. – Клаудия сверкнула глазами, окинув взглядом Фейс Хаббл, а потом повернулась к Люсинде. – Я, сенатор, никогда не верила в то, что ваш сын покончил с собой, а теперь меня в этом вообще никто не убедит. Не хотите ли вы мне что-нибудь рассказать.
  Люсинда опустила дрожащие руки на колени.
  – Я не знаю ничего, что могло бы вам помочь. И я просто в ужасе от того, что подобное преступление могло быть совершено здесь.
  – Давайте позвоним Дэлфорду, – предложила Фейс, словно Клаудии здесь и не было.
  От такого пренебрежения Клаудия вскипела.
  – У нас есть еще одна пропавшая девушка, и, если смерть Хезер не связана со смертью Пита, я думаю, что она имеет отношение ко второму делу о пропаже. Кто-нибудь из вас слышал что-либо о Марси Бэлью?
  Обе женщины покачали головой.
  – Она пропала из Дэшей, городка в западной Луизиане. Девушка работала там в доме для престарелых.
  Фейс снова покачала головой, но у Люсинды невольно зашевелились губы, а из горла вырвался какой-то глухой звук.
  – Сенатор? – спросила Клаудия.
  – Нет, извините меня. Я не знаю ее. Ничего не знаю.
  – В джинсах Хезер мы нашли клочок бумаги с написанным на нем вашим домашним телефоном. Кто-нибудь из вас вступал с ней в контакт?
  Фейс выглядела ошеломленной.
  – Господи, да нет же.
  – Это я дала девушке номер, – быстро сказала Люсинда. Фейс с удивлением посмотрела на нее.
  – Когда вы виделись с Хезер Фаррел? – спросила Клаудия.
  – Я случайно столкнулась с ней. На улице. Думаю, это было в среду. Я дала ей свой номер на тот случай, если ей понадобится какая-либо помощь. Знаете, насчет того, где остановиться, перекусить, может быть, какая-то одежда или деньги. Мне… мне было жаль ее.
  «Откуда ты можешь знать даже то, как она выглядела»? – подумала Клаудия, но все же решила подыграть. Она повернулась к Фейс.
  – Хезер Фаррел когда-нибудь звонила вам?
  – Нет. – Фейс метнула взгляд на Люсинду. Казалось, что они общаются без слов, на тайном, только им понятном языке.
  – Я хотела бы поговорить с Сэмом.
  – Зачем? – спросила Фейс.
  Клаудия решила немного схитрить:
  – Хезер Фаррел обычно околачивалась на пляже «Маленький шалун». Если правда, что Сэм тоже частенько бывал там, он мог видеть тех, кто крутился вокруг Хезер.
  – Я не думаю, чтобы Сэм знал эту девушку. Я уверена, что он обязательно сказал бы об этом, если бы был знаком с ней, – ответила Фейс.
  Клаудия пристально смотрела на нее.
  – А я совершенно уверена в том, что Сэм ее знал. В своем рюкзаке Хезер оставила альбом, в котором вокруг их имен нарисованы сердечки. А еще там было два автобусных билета до Хьюстона.
  Обе женщины молча уставились на нее.
  – Думаю, я все же должна позвонить Дэлфорду, – устало произнесла Люсинда.
  – Отлично. – Клаудия улыбнулась. Она решила выложить свои козырные карты. – Я подозреваю, что ФБР больше кого бы то ни было будет заинтересовано в том, чтобы поговорить с Сэмом. Если смерть Фаррел как-то связана с исчезновением Бэлью, а Бэлью была похищена и перевезена через границу штатов, это дело автоматически перейдет к ФБР. Может быть, еще до выборов. – Она вонзила свой нож до упора и в конце даже повернула его. – Так мне посодействовать тому, чтобы агенты вызвали вас, Фейс, или вас, сенатор?
  У Фейс перехватило дыхание.
  – Какая же ты подлая сука!
  – Фейс! – охнула Люсинда.
  Фейс схватилась за подлокотники своего кресла и завопила:
  – Ей же это нравится! Она хочет надолго перекрыть нам кислород.
  – Вы для меня не имеете ни малейшего значения, – невозмутимо сказала Клаудия. – Но я хотела бы поговорить с вашим сыном. Притом сейчас, пожалуйста.
  Фейс закрыла глаза и судорожно сглотнула.
  – Вы не сможете этого сделать при всем своем желании. Мы сами не знаем, где сейчас находится Сэм.
  Через минуту Клаудия позвонила Дэлфорду в полицейский участок.
  – Пропал Сэм Хаббл, – сообщила она и рассказала о результатах осмотра вещей Хезер. – Я только что говорила с сенатором и Фейс. Сэм сбежал. Никаких следов. Уехал на своем автомобиле.
  Дэлфорд раздраженно засопел.
  – Черт побери, ты не имела никакого права ехать туда.
  – Эта предсмертная записка, скорее всего, липовая. Сэм Хаббл наверняка подделал ее.
  – Ты думаешь… что мальчик убил своего отца и Хезер Фаррел?
  – Я не знаю, но мы должны его разыскать. – Она помедлила. – Вы нашли Эдди?
  – Нет. Он уехал. Его машины нет, квартира пустая. Я послал Фокса к Дэлоучу, и он только что перезвонил. Они нашли Дэлоуча у него дома. Его… убили. Два десятка колотых ран. Господи, что творится?!
  Клаудия облокотилась на кухонную стойку; Люсинда и Фейс молча наблюдали за ней. Сэм Хаббл, Джейбс Джонс, Эдди Гарднер – все они уехали и пропали. Хезер Фаррел мертва, а ее история о знакомстве с Питом Хабблом от начала и до конца была ложью. Джуниор Дэлоуч мертв. Добро пожаловать в мир хаоса.
  – Неужели вы, Дэлфорд, до сих пор не поняли, что Пит Хаббл в недобрый час разворошил гнездо шершней. Он прикоснулся к тайне прошлого. Сегодня люди умирают из-за того, что случилось с Кори Хабблом много лет назад. – Она ждала его реакции, надеясь, что он как-то объяснится, но он молчал. – Если у вас, Дэлфорд, есть что мне сказать, вам лучше сделать это прямо сейчас.
  Голос шефа стал жестким.
  – Ты, как всегда, торопишься с выводами, черт возьми. Нет никаких оснований считать записку подделкой. Мальчик мог просто уехать погулять в Корпус-Кристи. Выдвигая всякие необоснованные обвинения, Клаудия, ты причиняешь беспокойство Люсинде. Я не потерплю этого! Я не потерплю этого от моего офицера.
  – Дэлфорд… – снова начала она.
  – Заткнись. Ты уволена, Клаудия.
   Глава 37
  
  Поздним вечером в пятницу, оставив машину Гуча на ярко освещенной стоянке грузовиков, расположенной на окраине Бомонта, друзья сели в «форд» Уита и на полной скорости понеслись на север, в восточную часть Техаса. Перед ними простирались бесконечные сосновые леса. По обеим сторонам извилистой дороги стояли высокие деревья, устремляясь своими верхушками в небо. Погода улучшилась, и этот прохладный вечер принес желанное облегчение после долгого знойного дня. Машину вел Уит, а Гуч сидел рядом с ним на переднем сиденье и при свете миниатюрного фонарика читал затасканный детектив Мики Спиллейна[254] в мягком переплете.
  – Не могу читать в машине: меня от этого укачивает, – сказал Уит. С момента их отъезда из Бомонта они почти не разговаривали, хотя в голове Уита вертелась масса вопросов относительно того, каким образом Гуч сделал так, что гангстеры исчезли.
  – Я подберу несколько фраз, подходящих для разговора с крутыми парнями, чтобы в следующий раз тебе было легче общаться с типами вроде Энсона. – Гуч ухмыльнулся, глядя на Уита. – Хотя ты здорово высвободился из-под пресса того крепыша.
  – Мне казалось, что я переломал все пальцы на руке о его физиономию.
  – Ну, тогда ты не смог бы крутить руль, – резонно заметил Гуч. – Хватит самовосхвалений. Важно лишь то, что Джуниор уверен, будто ты забрал его бабки. – Гуч захлопнул книжку. – Нужно бы возродить это красивое слово – «бабки».
  – Наверное, перед своей смертью Пит успел спрятать эти деньги.
  – С какой целью? Воровать у бандитов, даже у такого тупоголового, как Джуниор, все равно исключительно плохая идея. – Гуч пожал плечами. – Возможно, мы переоценили умственные способности Пита. Скорее всего, у него был один большой рабочий орган. Я думаю, что Пита убил малыш Джуниор.
  – И где же деньги? Если не у Пита, тогда действительно напрашивается мысль, что они у Велвет.
  – У меня просто челюсть отваливается от удивления. Ты, похоже, считаешь Велвет шлюхой с золотым сердцем, прости за банальность.
  – Если бы эти полмиллиона были у нее, разве она не вернула бы их Джуниору, увидев, что произошло с Питом? А если бы она решила оставить их себе, то давно уехала бы, не дожидаясь, когда Джуниор и Энсон бросятся за ней в погоню.
  – Мы не знаем, держал ли Пит деньги на яхте, но бандиты думали, что именно так и было.
  – Где он еще мог их прятать?
  – Эй, а если в банке? – предположил Гуч. – Кто-нибудь заглядывал на счета этого несчастного тупицы?
  – Да. Клаудия проверяла его банковский счет. Денег там не было.
  – Так кто же мог их забрать?
  – Велвет, я, Клаудия, Дэлфорд, Гарднер, другие копы. Хезер Фаррел. Сэм Хаббл. Любой, кто поднимался на борт.
  – И кого бы ты выбрал?
  – Не думаю; чтобы их взял кто-то из детей. Они были слишком перепуганы.
  – Ты говорил как-то, что Дэлфорд Спаерс наезжал на вас с Клаудией.
  – Да.
  – Возможно, он видит в Клаудии угрозу, потому что она в два раза умнее его, – сказал Гуч. – Хотя… может быть, у Дэлоучей уже были какие-то другие цели, связанные с этими деньгами.
  – То есть?
  – Наркодоллары. Деньги, которые нужно было хорошенько отмыть, а потом отдать. Или деньги для подмазывания местных, нечистых на руку деятелей, возможно Дэлфорда.
  Уит задумался.
  – Ладно. Допустим, папаша Дэлоуч выпустил бедного Джуниора на оперативный простор – подальше от наезженной колеи основных центров нелегальной коммерции, таких как Хьюстон и Галвестон. Порт-Лео для этого вполне подходит. Не слишком далеко от Корпус-Кристи или Сан-Антонио, всего в нескольких часах езды от основных рынков сбыта.
  – И совсем близко к южному острову Падре, где находится их сезонный бизнес. Джуниор отлично мог вписаться в ряды студентов из колледжей – такой себе старый и постоянный участник студенческих вечеринок столетий котлетой наличных. – Гуч посмотрел в окно на темные контуры сосен, выделявшиеся на фоне ночного неба. – Конечно, ребята из студенческого братства и их подружки стали бы смеяться над Джуниором у негр за спиной, но он как-нибудь пережил бы это.
  – Ты собираешься, наконец, рассказать, что же все-таки произошло там, в Бомонте?
  – Господи, да перестань ты ворчать! – воскликнул Гуч. – Ни один волосок с их святых для тебя маленьких задниц не пострадал.
  – У тебя есть друзья среди полицейских Бомонта?
  – Послушай, я ведь сейчас не на трибуне для свидетелей в зале суда. – Гуч замолчал, всем своим видом показывая, что тема закрыта, но после непродолжительной паузы осведомился: – Так что же ты, собственно, собираешься выяснить у этой загадочной женщины, которой так часто звонил Пит?
  – Судя по разговору, она ожидает от Пита денег. И она, как я догадался, не знает, что Пит погиб.
  Гуч немного приоткрыл окно, и в Машину ворвался насыщенный аромат соснового леса, смешанный с запахом бензина.
  – Может, я немного поведу? Ты не устал?
  Уит кивнул. Они остановились на обочине, и Гуч сел за руль. Уит занял пассажирское сиденье, чувствуя себя слишком возбужденным и пытаясь расслабиться. Разматывающаяся, словно клубок, ночная дорога вскоре успокоила его, и он заснул.
  
  Друзья остановились передохнуть в каком-то дешевом мотеле у шоссе около двух часов ночи; встали в семь утра и приехали в Миссатук – городишко в трех милях от главной магистрали, с одной ухабистой главной улицей и двумя светофорами – к девяти часам в субботу. Миссатук был настолько мал, что любой местный адрес можно было легко уточнить в продуктовом магазине.
  Кати Бро жила в доме 302 по Коттон-Крик-роуд. Дом был кирпичным, на две квартиры, в очень скромном окружении: ничего другого Миссатук предложить не мог. Во дворе основное место занимали плохо ухоженные клумбы, а на площадке перед крыльцом стояла целая толпа разноцветных фигурок гномов.
  – Нужно быть осторожными, – предупредил Гуч. – С теми, кто собирает у себя на лужайке таких гномов, шутки плохи.
  Уит позвонил в дверь. Ответа не последовало. Он снова позвонил, потом начал стучать. Опять тишина. Через какое-то время из соседней квартиры на бетонное крыльцо, служившее общей верандой, вышла женщина. На ней был пурпурного цвета свитер для бега и спортивные брюки. В руках она держала чашку с кофе. Она была высокой, с иссиня-черными волосами, завязанными в жидкий конский хвостик, и с крайне неприятными редкими волосками на подбородке.
  – Еще чертовски рано, чтобы тарабанить людям в дверь, – заметила женщина сердитым и не вполне трезвым голосом.
  – Извините нас, – сказал Уит. – Я – судья Уит Мозли из мирового суда округа Энсайна, что вниз по побережью, а это мой помощник…
  – Доктор Гучински, – перебил его Гуч, и Уиту с трудом удалось сохранить на лице бесстрастное выражение. Доктор… Ну да. Помоги нам, Господи.
  – Я разыскиваю Кати Бро, – пояснил Уит.
  Женщина сделала глоток кофе и поинтересовалась:
  – А что вам от нее нужно?
  – На территории, находящейся под моей юрисдикцией, было обнаружено тело – человек покончил с собой. А перед этим умерший несколько раз звонил ей по этому адресу, – Уит старался быть предельно вежливым, чтобы расположить к себе женщину. – Мы сейчас пытаемся выяснить причины самоубийства и подумали, что мисс Бро могла бы рассказать нам о его психическом состоянии.
  Женщина заморгала.
  – А кто этот человек?
  – Его звали Пит Хаббл. Это имя о чем-нибудь говорит вам?
  – Ну а документы у вас какие-нибудь есть? – спросила она, не отвечая на вопрос.
  Уит вытащил ламинированную карточку с указанием его имени и должности. Он не оставил ей свою обычную визитку, потому что не хотел, чтобы она звонила властям округа Энсайна. Бадди Бир, будь ему предоставлен хоть малейший шанс, тут же принялся бы трубить о всяких сумасбродных выходках, которые Уит устраивает непосредственно перед выборами.
  Она внимательно изучила карточку и вернула ее Уиту.
  – Кати на работе, вкалывает в две смены. Это отсюда минутах в десяти-пятнадцати. Я могу дать вам адрес.
  – Спасибо, – поблагодарил Уит.
  Женщина вернулась с листочком бумаги, на котором впопыхах написала пояснения: «Ехать по 363-му шоссе до границы Луизианы, где оно переходит в шоссе Луизиана ФМ 110, затем все время прямо, пока не приедете в Дэшей. Дом для престарелых «Мемориальные дубы» будет на втором светофоре направо».
  Дэшей, штат Луизиана. Дом для престарелых. По спине Уита прокатился холодок.
  – Спасибо, – сказал он.
  – А у нее самой никаких проблем не будет?
  – Нет, думаю, нет, – соврал Уит.
  – Потому что она очень добросовестный постоялец, – добавила женщина, как будто в Миссатуке такие люди были на вес золота.
  – Меня и самого всегда восхищает своевременность внесения квартплаты, – откликнулся Гуч. – Еще раз большое вам спасибо.
  Женщина закрыла дверь, и они вернулись к «форду» Уита.
  – Дом для престарелых в Дэшей, – задумчиво произнес Уит. – Это место, откуда пропала та девушка, Бэлью, кошелек которой нашли у нас в пригороде. Ее фотография была напечатана на синих листовках, мне об этом деле говорила Клаудия. Я не думаю, что это совпадение.
  Они летели в глубь Луизианы, превышая ограничение скорости на тридцать миль в час.
  
  Дэшей был городком, которых по всей Америке десятки тысяч: набор всевозможных нездоровых забегаловок «фаст-фуд», неоновая реклама кафе, где жарят пончики, пара заведений со стриптизом, переполненный магазин мебели с пластиковым покрытием, товары, выставленные даже на автостоянке, и пять автозаправочных станций выстроившихся вдоль главной дороги.
  «Мемориальные дубы» находились на самой окраине городка, в парковой зоне. Бетонные дорожки по краям были выложены кирпичом цвета речного ила, под окнами стояли плохо подстриженные кусты японского самшита. Сам дом не выглядел каким-то грязным или неопрятным – он был просто мрачным: печальный финал музыкальной пьесы для жизни в ее последнем движении.
  – С пожилыми людьми в этой стране обращаются презрительно, – заметил Гуч. – Когда мне стукнет шестьдесят, я поеду в Китай: там стариков уважают.
  – Ненавижу дома для престарелых, – негромко сказал Уит. – Они напоминают мне автомобильные стоянки только для людей.
  – Может, лучше умереть молодым? Я могу позвонить Энсону и узнать, нет ли у него желания снова вплотную заняться нами.
  Когда они в справочном окошке спросили о Кати Бро, суровая дежурная кивнула в направлении холла, находившегося слева от вестибюля.
  – Она там, в комнате с телевизором. Вероятно, занимается кормежкой, – сказала женщина.
  По пути Гуч шепнул Уиту:
  – Кормежкой… Из лоханки, что ли, кормит?
  Комната была большой, но старомодной; главное место здесь занимал новый сияющий телевизор, манивший радостями мира, которые остались за этими стенами. Показывали какое-то дурацкое утреннее ток-шоу, где мамаши переделывали своих напыщенных, одетых, как панки или уличные хулиганы, дочек в белых и пушистых дебютанток. Несколько пациентов, укрыв колени одеялами, пустыми взглядами уставились на экран, полностью сосредоточившись на происходящем и не замечая угнетающей обстановки комнаты. На столе в ожидании игроков лежали блестящие костяшки черного домино. Никакой нянечки они здесь не встретили. Когда они вошли, одна из пациенток, которой было явно за семьдесят, подняла на них глаза и понимающе улыбнулась. Она читала «Антологию английской литературы» Нортона; заложив в огромную книгу свой костлявый, покрытый пятнами палец, она во второй руке держала увеличительное стекло.
  – Здравствуйте, мэм, – сказал Уит. – Как вы себя чувствуете сегодня?
  – Прекрасно. А вы как поживаете?
  – Спасибо, хорошо, мэм, – ответил Гуч. – Мы ищем Кати Бро.
  Старушка с отвращением поморщилась.
  – Кати, без сомнения, сейчас на улице, досасывает свою сигарету до самого фильтра, что и я с удовольствием сделала бы, если бы представился шанс. Она должна вернуться через минуту.
  – Где это, мэм? – спросил Уит.
  Пожилая женщина кивнула в сторону двери, которая вела в коридор. Уит поблагодарил ее и двинулся в указанном направлении.
  – Я останусь здесь, – сказал Гуч, – на случай, если она сюда вернется. – Он склонился над старушкой, чтобы посмотреть, что она читает. Та распахнула перед ним свою книгу.
  – Роберт Браунинг? – прозвучал добродушный возглас Гуча. – А вы не понапрасну тратите на него свое время? На это скучное и невнятное бормотание?
  – Чушь, – решительно возразила старушка. – Вот когда я преподавала Браунинга…
  В конце вестибюля Уит обнаружил пролет с большими окнами, которые выходили на рощу из покрытых мхом старых дубов, образуя небольшое фойе. В коляске сидела сгорбившаяся старуха, облаченная в купальный халат а худощавая симпатичная женщина в ярко-оранжевой форме обслуживающего персонала мыла вокруг нее пол.
  – Плохая, плохая девочка, – нараспев щебетала женщина, будто разговаривала с напроказившей воспитанницей детского сада. – А ну-ка, убираем ручки от наших подгузничков, чтобы мне снова не пришлось тут вытирать.
  В ответ старая женщина издала полумычание, полувопль.
  – Простите, – сказал Уит. – Вы, случайно, не Кати Бро?
  Женщина одарила его лучезарной улыбкой, которую, как он подозревал, берегла только для посетителей.
  – Да, это я.
  – Я приехал сюда, чтобы поговорить с вами о Пите Хаббле.
  Улыбка сразу погасла.
  – О ком?
  – О человеке, который за последнюю неделю несколько раз звонил вам домой.
  На ее лице застыло каменное выражение.
  – Извините, я не расслышала вашего имени.
  – Судья Уит Мозли. Я был другом Пита. Он погиб.
  Суставы ее пальцев, державших швабру, побелели.
  – Я провожу расследование по факту смерти Пита, и мне хотелось бы поговорить с вами о том, почему Пит звонил вам, – коротко объяснил Уит.
  – Я все понимаю и была бы рада помочь вам, но сейчас я не могу разговаривать. Я на работе. – Робким движением руки она быстро заправила упавший локон за ухо.
  – Учитывая, что ведется расследование по случаю возможного убийства, я уверен, что руководство этого дома с удовольствием предоставит нам отдельный кабинет и время для нашей с вами беседы. – Уит говорил дружелюбно, поскольку, достаточно послушав ее, удостоверился, что это именно она звонила на яхту Питу. – Он был застрелен.
  – Пожалуйста, – сказала Кати, – позвольте мне доубирать за ней, а потом я с вами поговорю. – Она повернулась и покатила коляску со старухой по фойе, на ходу предложив:
  – Почему бы вам не пойти со мной, пока я пристрою ее, а потом мы могли бы поговорить. – Лицо ее было напряженным. – Просто пойдемте со мной.
  Уит понял, что она не хочет упускать его из виду, и сказал:
  – Мне, собственно, нужно ненадолго отлучиться. – На выходе из фойе он заметил мужской туалет. Не говоря больше ни слова, он развернулся и заскочил внутрь. Открутив кран и подставив руки под струю воды, Уит досчитал до ста и вышел. Кати и ее подопечная, страдающая недержанием, исчезли. Он поспешил назад, в холл, где Гуч по-прежнему спорил о достоинствах поэзии Викторианской эпохи со своей новой знакомой. Кати здесь не было. Уит рванулся в коридор и стал заглядывать во все двери. Одна комната была прибрана, и тут никто не жил. Другую занимала пожилая негритянка, громко храпевшая во сне.
  В третьей комнате освещение было настолько тусклым, что Уиту пришлось напрячь зрение. Йа кровати лежал истощенный мужчина; из открытого рта вытекала слюна, тяжелые веки подрагивали. Его темные, коротко остриженные волосы открывали на голове большой уродливый шрам. Бледность кожи свидетельствовала о том, что он Давно не был на солнце. Но, несмотря на изможденный вид, Уит все же заметил, что он был молодым. Слишком молодым для этого заведения.
  – О Господи, – вырвалось у него, когда он склонился над кроватью.
  Это был Кори Хаббл.
   Глава 38
  
  Когда Клинок вернулся, Велвет не спала. Осторожно извиваясь, она успела вернуть повязку на прежнее место и лежала, отвернув голову в сторону, чтобы скрыть сдвинутую часть шелковой ткани.
  – Соскучилась по мне? – спросил Кори.
  – За что ты меня так ненавидишь? – ответила она вопросом на вопрос. – Зачем ты делаешь со мной все эти вещи?
  – Я не ненавижу тебя. Вовсе нет. Я тебя люблю.
  Ей хотелось закричать: «Это не любовь, грязный ублюдок! Даже в таком плачевном состоянии я еще могу ясно мыслить, а потому твердо знаю, что это не любовь». Вместо этого она сказала:
  – Ты делаешь это, потому что видел мои фильмы?
  Последовал легкий смешок.
  – Я действительно видел твои фильмы. Я лучше, чем Пит?
  Она не ответила.
  Он коснулся ее щеки. Нежно.
  – Скажи мне.
  – Конечно, лучше, – солгала Велвет. Она услышала, как стукнула по деревянному полу снимаемая им обувь, мягко прошуршала по ногам расстегнутая одежда, тихо зазвенели в кармане ключи.
  – Не нужно, – попросила Велвет; – Пожалуйста, не нужно.
  Наступило молчание.
  – Почему? – помедлив, спросил Кори, и в его голосе прозвучало неподдельное изумление. – Ведь ты сама сказала, что я лучше его.
  – Потому что, – ответила она, усилием воли заставляя себя говорить спокойно, – ты не должен этого делать. Не таким способом.
  – Мне это нужно.
  – Кори?
  Снова пауза, на этот раз более длительная. Она слышала его хриплое, прерывистое дыхание возле своего уха.
  – Что? – наконец отозвался он.
  – Кори. Пожалуйста, не делай этого. – Она вложила в свои слова даже больше страха, чем действительно чувствовала.
  – Никаких разговоров. – Он взобрался на нее и снова принялся насиловать.
  Велвет стиснула зубы, стараясь вызвать в памяти приятные воспоминания из прошлого: освежающий вкус лимонада жарким летним днем, мягкий хвойный запах отцовского одеколона от его куртки из верблюжьей шерсти, аромат корицы и масло, плавящееся на горячем тосте. Вот она, опершись о спинку деревянной скамьи, сидит в тихом полумраке церкви, где по субботам после обеда отец читал свою проповедь. Если проповедь казалась ей грустной, Велвет делала вид, что похрапывает, и отец никогда не сердился на нее за это. Пит, осыпающий ее розами на день рождения…
  Но все хорошее для нее прошло, и теперь она вскрикивала от боли и плакала, чувствуя, как ноет все тело. Она только повторяла про себя: «Скоро все это закончится, все закончится, все закончится…»
  Насильник еще лежал на ней, обдавая ее запахом пота и гамбургеров. Его кожа была омерзительно липкой. Закопавшись лицом в ее волосах, он вдыхал их аромат, словно они были любовниками. Как она мечтала сейчас о своем пистолете! Она бы выпустила тысячу пуль в его живот, голову и ту опухоль, которая заменяла ему сердце.
  – Зачем ты убил Пита? – спросила она, кусая губы.
  – А кто сказал, что это был я? – голос его был приглушен ее волосами.
  – Ты убил его, чтобы выйти на меня?
  Ответа не последовало. Из нее потекла его сперма, и ее затошнило.
  – Скажи мне, – попросила она. – Пожалуйста.
  – Я не убивал его. Хотел, но не убил.
  – Лжешь. – Она не могла скрыть своего презрения.
  Он поднялся, сев на нее верхом, и сильно ударил ладонью по лицу. Раз, два, три… В ушах женщины звенело, из носа потекла кровь. Наконец он остановился, и она грудью почувствовала, что к нему вернулась эрекция.
  – А я думала, что я твоя крошка, – заискивающе произнесла Велвет, предпринимая новую попытку.
  Он издал какой-то утробный звук и задрожал от возбуждения.
  Велвет облизала губы, разбитые в кровь.
  – Пит любил тебя, Кори. Он очень хотел помочь тебе. Снова тихий смех.
  – Ты не хочешь, чтобы я полюбила тебя, Кори? Возможно, я смогла бы. – Он продолжал смеяться, но не сдвинулся с места. – Но как же я могу любить, если совсем не знаю тебя, – сказала она.
  – Ты любишь Уита Мозли, – с укоризной в голосе произнес он. – Я видел, как ты обнимала его.
  – Можешь быть на сто процентов уверен, что я не люблю его. Я ненавижу Мозли до самых его потрохов.
  – Не нужно ненавидеть его до потрохов. Я могу принести их тебе.
  Язык Велвет прилип к небу. Она подумала, что мучитель собирается снова насиловать ее, но вместо этого Кори наконец оставил свою жертву в покое и слез с кровати. Судя по звукам, он оделся, и через пару минут дверь за ним закрылась. Вскоре послышалось мягкое журчание воды в душе.
  Он ушел. И на этот раз не засунул ей в рот ужасный кляп с маленьким замочком. С заостренным металлическим замочком.
  
  Разумеется, в конце концов она позвонила Дэвиду.
  В субботу утром Клаудия проснулась рано и еще примерно час лежала, вытянувшись на источавших цветочный аромат простынях. Работы у нее не было. Но была квартплата, нужно было за что-то покупать еду и выплачивать взнос за машину. Кроме того, теперь она лишилась медицинской страховки, а на ее текущем счету осталось менее двух тысяч долларов и еще меньше – на депозитном. За последнее время Клаудия умудрилась влезть в долг на шесть сотен по карточке «Виза» под семнадцать процентов годовых. Дважды она тянулась к телефону, чтобы позвонить матери, но, еще до того как она хотела набрать ее номер, в ушах диссонирующим колокольчиком звенел мамин голос: «Что с тобой происходит, Клаудия? Сначала ты отказываешься от прекрасного мужа, теперь теряешь работу. Может, тебе больше нравится ловить креветок вместе с твоим отцом? Именно это тебя и ждет. Зачем мы только морочили себе голову, посылая тебя в школу?» Чувствуя себя разбитой и опустошенной, Клаудия понимала, что не готова выслушивать этот убийственный монолог. Перед ней постоянно выплывало бледное лицо Хезер Фаррел, и уже дважды Клаудия бегала в ванную, мучаясь приступами рвоты.
  В результате, после долгих сомнений, она позвонила Дэвиду и шепотом рассказала ему, что потеряла работу. Она коротко объяснила, что не смогла найти Хезер и обеспечить ей безопасность и поэтому Дэлфорд уволил ее. Дэвид появился в полвосьмого утра с пакетом продуктов к завтраку; он сделал ей горячую ванну, поджарил омлет пока она купалась и надевала свою мягкую, как поцелуй, всю в узелках скатавшегося ворса, старую пижаму. Клаудия слышала, как он управляется в кухне: ящики хлопают, овощи нарезаются, сок наливается, масло шипит.
  Недолго все это продлилось, не так ли, мисс Несгибаемость? Ты уже снова готова впустить его в свою жизнь, да? Клаудия открыла слив в ванне, давая мыльной воде с булькающим звуком начать свое движение по спирали вниз. Да. Похоже, готова.
  Бывшие супруги съели омлет, печенье, выпили сок, и Клаудию захлестнула волна изнеможения. Она заснула, свернувшись калачиком на своем матрасе, а Дэвид лежал рядом и нежно гладил ее черные волосы.
  Она проснулась в десять. Жалюзи были опущены, в комнате стоял серый полумрак. Спотыкаясь, Клаудия прошла в кухню. Там сидел Дэвид, пил кофе и читал газету «Корпус-Кристи Маринер».
  Увидев ее, он опустил газету.
  – Надеюсь, я не слишком злоупотребил твоим гостеприимством? Я подумал, что ты, возможно, захочешь поговорить, когда проснешься.
  – Спасибо. Спасибо за ванну, и завтрак, и вообще за все.
  – Но я хотел бы кое-что выяснить начистоту, хорошо? – в его голосе звучали новые, металлические нотки, которых она раньше не слышала. – Я не пытаюсь воспользоваться… тем эмоциональным крушением, которое ты только что пережила. Я говорю это искренне, потому что знаю, как работает твоя мысль, Кло: рано или поздно, но ты начнешь думать, что я пытаюсь на цыпочках подкрасться к тебе, чтобы вернуться назад.
  – О, Дэвид, я так не думаю, – возразилa Клаудия, будучи совершенно не уверена в том, о чем она, собственно, думает.
  – Ладно. Мне просто не хочется, чтобы ты оставалась одна в трудную минуту.
  Клаудия налила себе чашку горячего кофе – он сварил кофе с лесным орехом, ее любимый, от души добавив туда молока и сахара. Дэвид продолжал сидеть за кухонным столом спиной к ней, а она смотрела на его плечи, постриженные «ежиком» темно-рыжие волосы, жилистые руки, россыпь веснушек на шее. Ей вдруг так захотелось обнять и поцеловать его, прижаться к нему всем телом, что она чуть не уронила чашку.
  Однако она не сдвинулась с места и продолжала осторожно потягивать горячий кофе, сложив губы трубочкой. Он развернулся на своем стуле.
  – Хочешь обговорить варианты? Дэлфорд не может просто так выгнать тебя, Клаудия.
  – Смог и уже выгнал. – Она пожала плечами. – В нашем государстве действует такое право на труд, при котором он может уволить меня по его собственному желанию. Мне еще нужно вернуться в участок, чтобы сдать личное оружие, значок. Но у меня не нашлось коробки, чтобы забрать свои вещи из письменного стола, поэтому я думаю сделать это в понедельник.
  – Ты не собираешься подать апелляцию мэру?
  – Я напишу ему письмо, – сказала она. – Но я не думаю, что для меня здесь найдется много вариантов.
  – Переходи работать в управление шерифа, – мгновенно предложил Дэвид, но затем запнулся. – Я хочу сказать, что ты хороший следователь. Ты могла бы работать в ДОВ или, может быть, в департаменте парков и заповедников.
  – Я уверена, что мне обязательно подвернется какая-нибудь работа. Я всегда могу отправиться с отцом на ловлю креветок. Хотя из-за этого моя мама попадет в сумасшедший дом лет на десять раньше намеченного срока. – Она допила кофе. – А как там твое расследование по делу Джейбса Джонса?
  Он пожал плечами.
  – Его видели в Нью-Мексико. Я думаю, что он, вероятно, направляется в Калифорнию, где у него много друзей. Один парень из службы по борьбе с наркотиками в Корпус-Кристи сказал мне, что, по их мнению, доходы Джейбса от пожертвований не соответствуют данным в его отчетах. Он получал где-то тысяч тридцать пожертвований, а по бухгалтерии проходило три миллиона. Мария Магдалена все еще отказывается говорить. Сидит в своей камере и упрямо молчит, как верная и стойкая амазонка.
  – Я подумала, что, может быть, это Джуниор Дэлоуч привозил в Порт-Лео деньги от продажи наркотиков.
  Дэвид кивнул.
  – Возможно. Если учесть, что Джуниор мертв, а Джонс в бегах, наверняка между ними существовала связь. А эти три миллиона свидетельствуют о том, что Джейбс, вероятно, просто отмывал деньги Джуниора.
  – Я бы очень хотела, чтобы объявилась Велвет, – сказала Клаудия, вспоминая бледное обескровленное лицо Хезер. – Ее машина стояла перед апартаментами Джуниора, там была и ее сумочка с пистолетом, но ее саму никто не видел.
  – Думаешь, это она убила его?
  – Нет. Вообще-то я не уверена… Я ведь совсем не знаю ее. – Клаудия нервно рассмеялась. – Я, например, ни капли не сомневалась, что знаю Дэлфорда, но он накинулся на меня, как бешеный пес.
  Дэвид снова покачал головой.
  – Я все равно не могу поверить, что Дэлфорд мог уволить тебя во время всего этого безумия. У него сейчас на счету каждый человек.
  – Не думаю. Если дело приобретает такой масштаб, его заберет служба по борьбе с незаконным оборотом наркотиков или ФБР. А Дэлфорду останется только натирать воском свои усы и делать заявления для прессы. – Она снова заправила кофеварку, заменила чашки и села за стол рядом с ним.
  – Я не могу понять, каким образом сюда вписывается та девушка, Бэлью, – сказал Дэвид. – Приехала из Луизианы, чтобы встретиться с Джонсом, оказалась замешанной в отмывании денег и в итоге погибла?
  Клаудия рассказала ему, что ей удалось выяснить относительно связей между домами для престарелых.
  – Все это странно, и, возможно, я просто гоняюсь за тенью, – задумчиво произнесла она. – Но я нашла здесь если не схему, то, по крайней мере, пару подозрительных совпадений по времени.
  – Твои записи все еще в участке?
  – Да. Но я могу сделать тебе копию. Тем более что это действительно твое дело.
  Дэвид позвонил в полицейский участок и попросил сделать для него копии записей Клаудии по делу Марси Бэлью.
  – Поинтересуйся, нет ли там сообщений для меня из полиции других городов, – сказала Клаудия.
  Дэвид осведомился об этом у дежурного офицера. После небольшой паузы он жестом попросил у нее карандаш и бумагу и принялся что-то записывать.
  – Ну, это уже интересно, – сказал он по окончании разговора с участком. – Тебе оставили сообщения следователи из Браунсвиля и Ларедо. Ни один из них не добился каких-либо результатов по делам Моррис и Палински. Обе женщины будто растворились в воздухе: никаких свидетелей и улик.
  – Давай перезвоним им, – предложила Клаудия.
  Он потянулся к ее телефону.
  – Только не за счет жалких грошей безработной, – сказала она. – Пойдем в управление шерифа.
  Клаудия быстро оделась, и они поехали. Из своего кабинета Дэвид позвонил в оба участка и спросил у дежурного следователя, не было ли поблизости от места работы пропавших женщин дома для престарелых. Детектив из Ларедо ответил утвердительно: действительно, прямо через дорогу от ресторана «Тако Белл», где работала Анжела Моррис, находится дом для престарелых «Бельвуд». Тот самый, из которого осуществлялся перевод пациента в «Тихую гавань». В Браунсвиле не знали, есть ли поблизости от пиццерии дом для престарелых, но обещали выяснить и перезвонить Дэвиду или отправить ему факс.
  Чтобы не тянуть время, Дэвид сам позвонил в пиццерию и поинтересовался, насколько близко от них находится дом для престарелых «Святая Мария». Оказалось, что не так уж и близко: пиццерия располагалась на северной окраине города, рядом с 77-м шоссе, а дом для престарелых – в восточной части Браунсвиля.
  – Но 77-е – это главное шоссе, – заметила Клаудия, когда Дэвид повесил трубку. – Любой, кто едет в «Святую Марию», проезжает мимо этой пиццерии. Нужно узнать поподробнее об этих переводах. Как организуется переезд, сколько времени на это уходит.
  Дэвид поднялся из-за стола.
  – Хочешь поехать со мной и поговорить с Бадди Биром?
  – Я уже больше не коп, – пожав плечами, ответила Клаудия. Это было правдой, но все равно резало ей слух.
  – Ты – со мной. Давай, Клаудия, ты ведь уже говорила с этим парнем. Все лучше, чем переписывать свое резюме и копить внутри недовольство.
  Она улыбнулась.
  – Конечно. Поехали.
  
  Маленький замочек лежал где-то между туловищем и локтем Велвет, и, когда она слегка двигала рукой, замочек и его ремешок, как бы дразня, касались ее кожи. Но подвинуть их к кисти своей руки она не могла.
  От разочарования Велвет немного поплакала, затем снова уснула. Сон был для нее убежищем от пережитого. Во сне ее обнимал отец и говорил: «Я прощаю тебя, Велвет, и я люблю тебя, несмотря ни на что».
  Она проснулась от его прикосновения. Она не знала, сколько прошло времени – минуты или часы, – потому что время перестало иметь для нее значение.
  – Тебе нужно пописать? – резко спросил он.
  – Да, да, – быстро ответила Велвет. Ночью она уже сделала это под себя, как ребенок, и полотенца под ней были влажными, распространяя неприятный запах.
  – У меня сейчас больше нет простыней и полотенец, чтобы подкладывать под тебя, – недовольно произнес он.
  «Конечно нет. У кого будет время на стирку, если заниматься похищениями и издевательствами?» – со злостью подумала она.
  Велвет почувствовала, как на ее голову надевается мешок – просторный, из мягкой замши, пропахший пылью и бензином. Сначала насильник развязал веревки на ее ногах, потом растер ей лодыжки и невнятно пробормотал:
  – Я поведу тебя в ванную. Но если ты попробуешь что-нибудь выкинуть, я зарежу тебя, вспоров твой живот, поняла?
  – Да. Я буду вести себя хорошо, – робко промурлыкала она в ответ и подумала: «Я убью тебя, если ты дашь мне хоть малейший шанс».
  Наконец он освободил от веревок ее руки. Она снова услышала звон ключей на полу и, медленно массируя запястья, замерла в ожидании.
  – Делай, что тебе говорят. – Он потянул ее за руку, и она неуклюже встала с кровати. По онемевшим ногам волной прокатилась судорога. Велвет чуть не упала – каждая мышца кричала от боли. Мужчина подтолкнул ее вперед, так что она задела плечом дверной косяк. Семь шагов – Велвет специально считала – по ковру, который на ощупь казался потертым, а потом он повернул ее направо. Под своими босыми ногами она почувствовала гладкую плитку кафеля.
  Он толкнул ее на холодный унитаз.
  Велвет помочилась, опустошив свой болезненно сокращавшийся мочевой пузырь. Ее мучитель мурлыкал себе под нос какую-то быструю мелодию, в которой она наконец узнала песенку «Бич Бойз» «Я опытный».
  «Как же я хочу тебя убить!» – едва не слетело с ее языка.
  – Мне нужно еще и покакать, – сказала она очень тихим голосом.
  – Я останусь здесь.
  Из-за мешка на голове она не могла видеть его.
  – Кори, но ты же не можешь смотреть, как из меня выходит дерьмо, и находить это сексуальным. Пожалуйста.
  – Нет.
  – Пожалуйста, Кори, пожалуйста!
  – Нет. – В его голосе она опять уловила изумление. Он повторял свое «нет», чтобы заставить ее унижаться, заставить просить его.
  Если он убьет тебя прямо сейчас, по крайней мере, все это для тебя закончится. В своих фильмах ей приходилось играть развратных цариц, которые брали на себя доминирующую роль в сексе, и сейчас Велвет решила взять на вооружение тот ледяной повелительный тон, которым ее героини разговаривали со своими фаворитами.
  – Так ты балдеешь от того, что делают в туалете, Кори? Очень печально. Я думала, что ты настоящий мужчина.
  Ей в ответ было долгое молчание, и она подумала: «Либо я достану тебя, либо ты должен будешь удушить меня прямо здесь, на унитазе».
  – Я не какой-нибудь там извращенец. Я нормальный, – наконец произнес он.
  Это заявление чуть не вызвало у нее приступ истерического хохота. Она невольно схватилась за холодную керамику унитаза и заставила себя продолжать игру.
  – Конечно, Кори. Ты нормальный. А нормальный мужчина позволяет даме сходить на горшочек наедине. – Она выдержала паузу. – Ты сделаешь это, а я покажу тебе в постели такое, чего ты раньше никогда не видел.
  В наступившей тишине Велвет читала про себя настоящую молитву, первый раз за последние лет десять: «Ну, пожалуйста, Господи, пожалуйста, помоги мне сейчас».
  – Хорошо, – сказал он. – Я подожду снаружи. Но не пытайся что-нибудь сделать.
  – Не буду.
  Она слышала, как он вышел и аккуратно прикрыл за собой дверь.
  Она рывком стащила с головы мешок и сорвала с глаз шелковую повязку. Ванная комната была маленькой; ее стены были выложены плиткой цвета морской волны лет тридцать назад. В углу стояла душевая кабинка, а сам душ был прикручен болтами к стене.
  Увидев на двери небольшую задвижку, Велвет подумала, что, если она закроется, Кори, так или иначе, услышит.
  – Поторапливайся, – прикрикнул он.
  – Я стараюсь, – ответила Велвет, придав своему голосу слезливое звучание. Она застонала, словно у нее болел живот. – Еще минутку. – Если он услышит, что она начала тут рыться, он сразу же вломится внутрь. Она чуть не заплакала от злости. Ничего, абсолютно ничего, чем можно было бы защищаться.
  Женщина встала на колени и осторожно открыла шкафчик под раковиной. Ватные шарики. Туалетная бумага. Дезинфицирующий спрей.
  Вот!
  Она вскочила на ноги, распахнула дверь и направила ему в глаза сильную струю дезинфицирующего средства. Мужчина вскрикнул и упал на спину.
  – А-а-а! – орал он, схватившись за лицо.
  Велвет выбежала из ванной и помчалась по коридору, который вел в маленькую комнатку. Увидев входную дверь. она бросилась к ней.
  Заперто.
  Шатаясь, насильник поднялся на ноги, царапая горящие от жгучей боли глаза.
  Шесть замков на двери и еще три засова. Но она открыла их и снова попробовала толкнуть дверь. Все еще заперто. Остальные замки открывались ключом.
  Где же он может держать эти проклятые ключи? Стараясь не паниковать, Велвет принялась рыскать по комнате. На столе ничего, кроме грязной тарелки с крошками от сэндвича и стакана с остатками молока. Ничего и на небольшой кухонной стойке.
  Она слышала звон ключей раньше, когда он ронял их на пол спальни. Велвет повернулась, и тут он набросился на нее: лицо перекошено от ярости, вместо глаз – красные слезящиеся щели.
  Она схватила с боковой тумбочки лампу и сильно ударила его, попав ему в плечо. Мужчина осел на пол, и Велвет подняла лампу, чтобы врезать ему по голове.
  Его руки потянулись к ногам женщины. Стараясь повалить свою жертву, он вцепился в тонкие лодыжки и не отпускал ее, хотя она изо всех сил била его основанием лампы по шее, потом по затылку. Велвет, в свою очередь, мысленно повторяла: «Не дай ему тебя свалить. Если он уложит тебя на пол, он победил».
  И тут ей в ногу впились его зубы, сильно и глубоко, до самой кости, вырвав кусок мяса.
  Велвет вскрикнула и упала на пол, принявшись колотить своего мучителя ногами.
  Ей удалось схватить упавший баллончик спрея и снова направить ему в лицо струю. Одновременно она пыталась намотать на его шею шнур от лампы. Он заплакал и внезапно сильно ударил ее рукой, попав в дыхательное горло, Велвет задохнулась и стала судорожно хватать ртом воздух. Мужчина схватил лампу и с силой опустил ее на голову женщины. Лампа раскололась, Велвет обмякла, и ее глаза закатились. В последний миг, теряя сознание, она подумала: «Нет, только не это».
  Клинок поднялся, затем тут же опустился на пол. Его глаза горели так, словно эта сучка засунула туда горящие спички. Собравшись с силами, он с трудом дошел до умывальника и. стал промывать свои обожженные глаза водой. Во второй раз струя дезинфицирующего средства была довольно слабой, но первый раз, когда ядовитая жидкость обожгла слизистую оболочку глаз, это показалось ему настоящим адом.
  Она могла ослепить его! А может быть, и так уже нанесла непоправимый вред зрению.
  Его вырвало прямо в умывальник. Потом, после бесконечно долгого промывания глаз, когда он наконец почувствовал, что острая боль постепенно перешла в тупую, Клинок протянул руку к баллончику и прочитал инструкцию. «Вызовите врача» – сейчас это не вариант. Он заставит эту сучку заплатить ему за все. И Клинок продолжил промывать глаза.
  Через полчаса руки его все еще тряслись, но он уже мог видеть достаточно хорошо, чтобы снова закрыть все засовы и перетащить Велвет назад в комнату. Ее левая лодыжка представляла собой кровавое месиво, она дышала с присвистом и находилась без сознания.
  «И это называется хорошее воспитание», – презрительно подумал он. Никто из его предыдущих жертв так яростно не сопротивлялся. Когда утихнет боль, этот ее огонь сделает процесс наказания и уничтожения еще более сладким для него, чем убийство его собственной мамы. О, как это будет забавно! Представив себе предстоящую казнь, Клинок весь напрягся, несмотря на болевшие глаза и голову Он будет держать ее глаза открытыми, направляя в них струю спрея, пока баллончик не кончится. Он наденет на себя свои ножны с великолепным острым ножом, чтобы она могла видеть, что ее ожидает после всей этой прелюдии с химией.
  Он проглотил полдюжины таблеток аспирина и взвалил Велвет на плечо. Бросив ее на кровать, он принялся заново привязывать ее к металлическим стойкам.
  В это время в дверь постучали.
   Глава 39
  
  – Вы попали в тяжелую ситуацию, – мягко произнес Уит. Кати Бро сидела в углу комнаты Кори Хаббла и молча смотрела на Уита. Ее руки с огрубевшей от постоянного мытья кожей лежали на коленях. Короткие ногти на сплетенных пальцах были обкусаны; вся она пропахла антисептическим раствором, запах которого, напоминавший прокисшие духи, чувствовался здесь повсюду. Волосы женщины были покрашены в чуть более яркий рыжий цвет, чем нужно было бы, лицо выглядело увядшим. Гуч оставил их одних, отправившись по просьбе Уита выполнять одно важное поручение.
  – Я не понимаю, что вы имеете, в виду, – сказала Кати.
  – Есть несколько различных вариантов развития событий, – продолжил Уит. – Одни предполагают мой звонок в полицию. Потом – в ФБР. И существует огромная разница между тем, что происходит сейчас, и тем, что произойдет после моих звонков.
  – Послушайте, я всего лишь здесь работаю, ясно? Просто делаю то, что мне говорят. – Привыкнув постоянно находиться среди дремлющих стариков, Кати и сейчас говорила приглушенным голосом. Она бросила взгляд на Кори, который вытянулся на кровати: глаза закрыты, дыхание медленное, а сам он погружен в свой собственный мир.
  – Просто выполняете чьи-то приказы? В свое время в Нюрнберге такое объяснение не сработало. Почему вы думаете, что в вашем случае все будет иначе?
  – Чего вы хотите? – спросила она.
  – Я хочу знать, как этот человек попал сюда.
  Кати съежилась.
  – Джон находится здесь по крайней мере уже лет пять. Я почти ничего не знаю о том, что с ним случилось.
  – Джон?
  – Джон Тейлор.
  – А я думаю, что его зовут Кори Хаббл.
  – Говорю же вам, я не понимаю, о чем вы здесь толкуете.
  – Я хочу увидеть историю болезни этого человека. Возьмите ее и принесите сюда.
  – Я не могу этого сделать.
  – Тогда мне придется сообщить кое-кому, что вы пытались шантажировать Пита и вымогать у него деньги за информацию о месте нахождения его брата. Правда, я могу сказать и другое – например, что вы установили настоящее имя этого человека и хотели помочь его брату разыскать его. Выбор за вами.
  Кати Бро встала.
  – Я сейчас вернусь, – сказала она и поспешно вышла.
  Уит поднялся и подошел к кровати Кори. Он взял его за руку; она была безвольной, костлявой и бледной. Кто-то сделал для него новые документы. Кто-то все эти годы оплачивал уход за ним. Это существенно сужало круг подозреваемых. Уит с трудом мог представить себе Джуниора, заполняющего бланки страховки для парня, которого сам превратил в овощ.
  Скорее всего, это делали Хабблы. Он постарался не вспоминать лицо Фейс, когда она лежала рядом с ним, улыбаясь и касаясь пальцем его губ.
  – Привет, Кори, – тихо сказал Уит. Кори не отвечал. В уголке его запекшихся губ собралась слюна, и Уит, взяв салфетку, вытер ее.
  – Я, собственно, не рассчитываю, что ты расскажешь мне, что привело тебя сюда, – тихо произнес Уит.
  Кори молчал. Уродливый шрам на его голове был похож на тщательно залеченное пулевое ранение. В Кори стреляли. Пуля, должно быть, уничтожила его сознание, сохранив физиологические потребности и загнав в ловушку пожизненного заточения.
  Если кто-то хотел убить Кори, зачем тогда было оставлять его в живых? Версия с попыткой самоубийства смысла не имела. Это наверняка был несчастный случай. Но почему тогда вся эта секретность? Потому что сам инцидент и его обстоятельства в случае их раскрытия должны были кому-то очень серьезно угрожать.
  Он осмотрел комнату Кори: аккуратно сложенные свитеры из супермаркета «Уолмарт», белые носки без пятки, лосьон для рук с ароматом ванили и новая, еще не раскрывавшаяся Библия. В дальней части шкафа лежал прозрачный пластиковый пакет с новыми свитерами, тоже купленными в «Уолмарте»: чек все еще находился внутри. Оплата произведена наличными, покупка сделана двадцать дней назад. Уит прикинул, что это было в понедельник, ровно за неделю до смерти Пита.
  Уит не имел ни малейшего представления о графике работы Люсинды, но в любом случае это будет несложно узнать. Надо безотлагательно установить, выезжала ли она по делам предвыборной кампании и куда именно. Кроме того, необходимо выяснить, где в это же время находилась Фейс. Он аккуратно спрятал чек из пакета в карман, постаравшись не оставить на нем отпечатков своих пальцев.
  Что же он должен сделать в отношении Фейс? Телефонный звонок вежливости? Дорогая, я тут приготовился сообщить прессе, что твой столь долго считавшийся пропавшим деверь уже больше таковым не является. Хочешь что-нибудь рассказать мне, прежде чем я вызову копов? Если она ему небезразлична, он должен сделать для нее именно это. Разве не так?
  Кори лежал на кровати, всем своим видом являя образ сломанной мечты.
  Нет, еще не время, решил Уит. Он не может звонить ей сейчас, пока нет других важных доказательств. Отпечатки пальцев. Карточки от стоматолога. Вопрос выяснения того, кто именно лежит в этой постели, предполагал гораздо большее, чем просто поднять трубку и созвать пресс-конференцию. Никто не станет раскручивать эту историю без более убедительных доказательств, а их у него не было.
  В комнату вернулся Гуч. Уит положил прохладную руку Кори обратно под одеяло. Тот застонал, дыхание его стало хриплым и неровным.
  – Были сложности?
  – Никаких. Это продается в местной аптеке. – Гуч вынул из футляра дешевый одноразовый фотоаппарат и принялся делать снимки Кори под разными углами. Уит подумал, что такая предосторожность будет не лишней. Он рассказал Гучу, что ему сообщила Кати.
  – И что ты думаешь по этому поводу? – поинтересовался Гуч.
  – Я считаю, что его сюда поместила Люсинда.
  Гуч недоверчиво скосил на него глаза.
  – Я, конечно, не люблю сенатора, но, если ее ребенок получил травму, она обязательно о нем позаботилась бы.
  – Она и позаботилась. А его брат через много лет выяснил, как именно она это сделала. Во всяком случае, Пит вышел на эту сиделку – и в результате погиб.
  – Ты хочешь сказать, что Люсинда убила своего старшего сына за то, что он узнал правду о младшем?
  – Я не знаю. Но пропавшая девушка Марси Бэлью работала именно здесь, а ее кошелек обнаружили в Порт-Лео. Значит, она тоже как-то с этим связана.
  – Давай рассмотрим другой вариант, – предложил Гуч. – Допустим, Кати узнает, что Джон Тейлор на самом деле Кори Хаббл, давно пропавший сын известного политического деятеля. Возможно, она хочет продать эту информацию Питу. И не исключено, Марси Бэлью тоже участвует в этом. Девушка едет в Порт-Лео для сделки с Питом, теряет свой кошелек, и все заканчивается тем, что она пускается в бега.
  – Если Пит знал, что его брат в этом городе, почему ему просто не приехать сюда, чтобы забрать его, а потом раструбить об этом на всю страну? Что-то не вяжется, – возразил Уит.
  – А может, он и не знал. Ему позвонили из маленького Миссатука в Техасе, а Кори находится в Дэшей, в Луизиане. Одному только Богу известно, что она ему наплела. – У Гуча закончилась пленка.
  Уит провел пальцем по ежику волос и шраму на голове Кори.
  – Так ты считаешь, что Люсинда стреляла в собственного сына, а потом поместила его сюда? – спросил Гуч.
  – Нет, – ответил Уит. – Я думаю, что в него стрелял Дэлфорд Спаерс.
  – Зачем это Дэлфорду стрелять в подростка?
  – Перед своим исчезновением Кори признался Мэриан Дачемп, что он собирается убить Дэлфорда Спаерса. Я думаю, что между Дэлфордом и Люсиндой что-то было – шеф полиции до сих пор трогательно опекает ее, – а Кори узнал об этом. В тот злополучный уик-энд он направился на север, в Хьюстон, на конференцию, в которой участвовала его мать. Он рассчитывал, что Дэлфорд будет там с его матерью. Кори застукал их в гостинице, произошла драка, пистолет выстрелил. В итоге Кори был ранен.
  – Они бы срочно отвезли его в больницу, – возразил Гуч.
  – Для других людей это было бы естественно. Но не для Люсинды. Возможно, Дэлфорд боялся потерять работу, а Люсинда наверняка беспокоилась о своей политической карьере, которая могла пострадать, узнай люди о том, что любовник сенатора стрелял в ее сына. Очевидно, они выбрали другой путь.
  – А как они могли позаботиться о нем, если он был ранен?
  – Миссис Хаббл – дипломированная медсестра. Я сам видел сертификаты в ее кабинете; к тому же об этом много писали газеты, когда она впервые боролась за свой пост и выступала за охрану здоровья и реформу системы домов для престарелых. – Он покачал головой. – Не знаю, Гуч, но это действительно Кори Хаббл, и он попал сюда под чужим именем и с новыми документами.
  – Тогда каким образом эта Кати выяснила правду о Кори? – спросил Гуч.
  – На веб-сайте, посвященном Питу Хабблу, были помещены фотография Кори и номер телефона для связи с Питом – своего рода почтовый ящик, только электронный, Кати могла, увидеть это и смекнуть, что у нее появились большие финансовые возможности.
  В этот момент в комнату влетел полный мужчина с двойным подбородком, раскрасневшимися щеками и редкими светлыми волосами. На нем была накрахмаленная рубашка с короткими рукавами. Под его подбородками почти полностью скрывался узел давно вышедшего из моды галстука.
  – Я Феликс Дуплессис, главный администратор этого заведения. Кто вы, черт побери, такие и почему вы терроризируете мой персонал? – решительно набросился он на непрошеных гостей.
  – Никого мы не терроризируем, – спокойно ответил Уит. – Я – судья Уит Мозли из округа Энсайна, штат Техас, а это мой помощник – Леонард Гучински.
  – Судья? – Дуплессис часто заморгал. – Одна из сиделок заявила, что вы беспокоите этого пациента.
  – Верно, – подтвердил Уит. – Самое время, чтобы кто-то наконец-то о нем побеспокоился.
  – Я прошу вас немедленно уйти.
  – Никуда мы отсюда не уйдем, – заявил Уит. – Этот человек шестнадцать лет считался пропавшим без вести, теперь он нашелся, поэтому я звоню в полицию и ФБР.
  Дуплессис в изумлении открыл рот. Уит коротко объяснил ему суть дела. При упоминании имени Марси Бэлью лицо Дуплессиса посерело. Когда они вернулись в главный офис дома «Мемориальные дубы», оказалось, что Кати Бро исчезла. Дуплессис послал ей сообщение на служебный пейджер.
  – Что вы можете рассказать нам о Джоне Тейлоре? – спросил Уит.
  Роясь в папке, Дуплессис покачал головой.
  – Немного. Он наш самый молодой пациент, намного моложе всех остальных. Как раз сегодня мы собирались переводить его в другое место. Утром уже звонили по этому поводу.
  «Перевод… Кто-то хочет быстро увезти главную улику, переложив ее в другую постель», – подумал Уит и спросил:
  – А как оплачивался уход за ним?
  – То, что недоплачивает правительство, погашает трастовый фонд. – Дуплессис достал с полки толстую папку с надписью: «Тейлор Джон».
  – А кто управляет этим фондом?
  – Одна женщина по имени Лаура Тейлор. Из Техаса. Думаю, она из Остина.
  Фейс появилась на должности администратора Люсинды именно из Остина.
  – А она лично приезжает сюда?
  – Редко. Она была здесь… где-то пару недель назад.
  – Как она выглядит?
  Дуплессис пожал плечами.
  – Такая, знаете ли, большая и милая. Чуть больше тридцати, высокая, крупная женщина с очаровательными карими глазами. Строгая, серьезная.
  Очаровательные карие глаза… Фейс.
  Уит полистал папку. Джон Тейлор, тридцать два года, родился в Сан-Антонио, штат Техас; пострадал от серьезной черепно-мозговой травмы в автокатастрофе шестнадцать лет назад; после этого ведет вегетативное существование. Был переведен в Дэшей шесть лет назад из заведения в Тексаркане, где находился предыдущие десять лет. Здесь же лежали документы о переводе из Тексарканы, под которыми стояла витиеватая неразборчивая подпись, а чуть ниже было напечатано имя: Бадди Бир.
  – О нет, – простонал Уит. – О нет. – Он тут же потянулся к телефону.
   Глава 40
  
  Дэвид постучал в дверь снова. Клаудия стояла в углу веранды и смотрела на ветви дубов, мягко шелестевшие листвой.
  Вот так. Стой в стороне и не забывай, что теперь ты не офицер полиции, а просто так, «пристяжная». Чмокни Дэвида на прощание, дай ему идти своей дорогой, а потом снова попытайся встать на ноги. Нужно искать, и, может быть, не в Порт-Лео.
  – Мистер Бир? – позвал Дэвид через запертые двери. – Управление шерифа, откройте, пожалуйста. – Повернувшись, он улыбнулся Клаудии; улыбка была теплой и счастливой, потому что она была сейчас рядом с ним. Она тоже улыбнулась ему в ответ.
  Они приехали к Бадди Биру, проживающему в пригороде Порт-Лео, на патрульной машине Дэвида. Миновав рощицу искореженных виргинских дубов, они оказались на небольшом открытом месте, где приютился скрытый от глаз пышными кронами деревьев крошечный домик. Возле него был припаркован фургон. Здесь же находился ветхий гараж, слегка покосившийся от времени. Домик выходил к городу, бухте и дороге своей тыльной стороной словно специально повернулся ко всему миру спиной.
  – Есть кто-нибудь дома? – снова позвал Дэвид. – Мистер Бир?
  Наконец послышался какой-то шаркающий звук, будто кто-то прошлепал по деревянному полу. Замки – их было шесть – неторопливо щелкнули, и дверь со скрипом приоткрылась. В образовавшуюся щель на них смотрел карий глаз, покрасневший и странно косящий.
  – Мистер Бир? – спросил Дэвид.
  – Да.
  – Я помощник шерифа из управления округа Энсайна. А это Клаудия Салазар, вы вчера разговаривали с ней по телефону. – Клаудия кивнула, оставаясь чуть в стороне. Она была здесь неофициально и не хотела, чтобы у Бадди сложилось ложное впечатление, будто она по-прежнему детектив. Один только намек на это – и Дэлфорд в его нынешнем неуравновешенном состоянии предпримет в отношении своего бывшего сотрудника соответствующие санкции.
  Глаз в дверях замигал.
  – Здравствуйте. Да. Простите, что не сразу подошел к двери, я был в ванной.
  – Не выезжаете сегодня по предвыборным делам? – поинтересовалась Клаудия излишне бодрым тоном.
  – О нет. Сегодня нет, – ответил Бадди.
  – Преодолели уже свою простуду? – спросила Клаудия.
  – В основном да. Спасибо. – Дверь так и не открылась. – Не хочу вас всех заразить.
  Дэвид прокашлялся.
  – Мы не возражаем. Ваша начальница помогла нам выяснить некоторые вопросы. Нас интересует, когда и какие конкретно пациенты были переведены в «Тихую гавань».
  Бадди открыл дверь немного шире, и теперь через плечо Дэвида Клаудия увидела его лицо: круглое, рыхлое, с рубцами от старых прыщей. Он озадаченно смотрел на них.
  На нем были плотная футболка и странные штаны – обычно хирурги надевают такие во время операции. Что-то похожее она видела в доме для престарелых. Он нервно водил рукой по врезным замкам.
  – Переводы? Господи, все эти записи должны быть в офисе. – Бадди приоткрыл дверь еще немного. Он был крепче, чем показался сначала: коренастый, с массивными руками и грудью. Клаудия даже не предполагала в нем силу, глядя, как он, сгорбившись, ходит по городу.
  – Хорошо, мистер Бир. Не могли бы вы ненадолго выйти сюда, к нам, чтобы мы могли поговорить? – спросил Дэвид.
  – Конечно. Я только надену сандалии. На этом крыльце легко можно загнать занозу, – сказал Бадди, скрываясь за дверью. – Минутку…
  Дэвид, пожимая плечами, повернулся и сделал четыре шага к Клаудии, успев сказать:
  – Ты хотела спросить… – Но в этот момент что-то прогремело со стороны двери. Из плеча Дэвида вылетели клочья мяса и струйки крови, и он рухнул на деревянный пол веранды. Бадди вышел из дома, выставив перед собой дробовик. Клаудия бросилась с крыльца, когда снова прогремел выстрел и мимо нее просвистели крошечные метеориты, обдав своим жаром ее горло и волосы.
  Оружия у нее не было. Она вскочила на ноги и помчалась к патрульной машине Дэвида. Еще один залп – и ветровое стекло машины рассыпалось вдребезги. Сейчас она была у него как на ладони. Резко свернув влево, Клаудия побежала, низко пригнувшись, чтобы не попадать в пределы его видимости. Ей удалось скрыться за углом ветхого гаража.
  Еще один заряд – на этот раз в капот автомобиля. Бадди смеялся. Нет, он хохотал!
  Матерь Божья, неужели он убил Дэвида?!
  Клаудия сидела за гаражом, пытаясь угадать, какие действия он может предпринять. В патрульной машине остались оружие и рация, но до нее было метров семь Она представила себе Бадди Бира с дробовиком, который высматривает жертву, мечтая превратить ее голову в желанную мишень.
  Какое-то оружие могло быть в гараже. Но если она зайдет туда, окажется в ловушке. Ворота были такими же ветхими, как и сам гараж, и открывались посередине, как в конюшне. Сейчас они были слегка приоткрыты. Если она побежит по участку Бадди, то по пути ей практически негде будет спрятаться, разве что за деревьями, находившимися по другую сторону гаража. Клаудия посмотрела на заросли прибрежной травы, густые, но недостаточно высокие, чтобы скрыть ее. Бадди наверняка успеет взять ее на мушку и выстрелить.
  Услышав приближающиеся к ней шаги, Клаудия приняла решение и проскользнула в гараж. Несмотря на слабый свет, который пробивался сквозь маленькое окошко, она увидела, что он содержался в порядке. На задней стене были вывешены инструменты и набор рыбацкого снаряжения; справа стоял старенький небесно-голубой «фольксваген-жук», которому здесь явно было тесно. Тут же, рядом с машиной, находился прицеп с маленькой рыбацкой лодкой на нем. Клаудия быстро пробралась в дальнюю часть гаража и протиснулась между машиной и лодкой. Глаза ее продолжали осматривать заднюю стену: отвертки, гаечные ключи, пара устрашающего вида садовых секаторов.
  – Клаудия? – услышала она голос Бадди. Он произнес ее имя Клауди-я, как детский стишок, который, играя в прятки, нараспев произносит ребенок, рассчитывая таким образом выманить своего спрятавшегося соперника. Она схватила садовый секатор и присела за лодкой, укрывшись за ее корпусом. Но здесь было очень мало места, чтобы броситься бежать или начать драться. Она пригнулась, ощущая в руке тяжесть металла.
  Раздался выстрел: Бадди подумал, что она прячется прямо за воротами, и выстрелил по ним. Через расщепленные старые доски внутрь гаража пробился солнечный свет. Затем наступила тишина, и Клаудия увидела, как со скрипом открывается одна из створок ворот.
  – Знаешь, – сказал Бадди в обычной своей манере, обращаясь как бы в пустое пространство, – Джон Уэйн Гейси в свое время пригласил надзиравших за ним копов на завтрак в свой дом. Именно тогда они обратили внимание на необычный запах и нашли подвал, полный убитых мальчиков. Я всегда считал, что ему следовало убить копов, – как глупо было так проколоться. А Деннис Нильсен сам показал, где находятся разрубленные останки его крошек, когда полиция постучала в его дверь. Ему нужно было, по крайней мере, убить этих копов и уйти, хлопнув на прощание дверью.
  Стоя на коленях и дыша открытым ртом, она видела его ноги, медленно переступающие с другой стороны автомобиля.
  – А теперь выходи, – сказал он, – и я быстро с тобой разделаюсь. Я не хочу прострелить мою замечательную машину и лодку.
  Клаудия замерла.
  – Твоему дружку досталось, но он все еще дышит. Выходи, или я сейчас вернусь туда и прикончу его.
  Она по-прежнему не шевелилась. Бадди начал осторожно продвигаться к дальней стене. Еще несколько шагов, и он заметит ее. Она вся сжалась.
  Когда он повернулся, направив дуло ружья в землю, Клаудия бросилась вперед, ударив предплечьем по стволу снизу. Ружье ушло вправо, раздался выстрел, который пришелся в стену гаража. Клаудия изо всех сил упиралась ногами, толкая Бадди к боковой стене. Она выронила секатор и обеими руками вцепилась в дробовик, стараясь вырвать его. Он дважды сильно ударил ее стволом по голове; от резкой боли перед глазами Клаудии поплыли круги. Упершись руками, она приподняла ружье над своей головой и сильно ударила Бадди коленом в живот.
  Задохнувшись, он отклонился назад, не выпуская дробовик из рук, а Клаудия продолжала бить его ногой, нанося тяжелые удары в челюсть. Под каблуком ее ботинка зубы его не выдержали, из раскрывшегося рта потекла кровь. Бадди отшатнулся назад, в изумлении глядя на сопротивлявшуюся женщину. Она с силой дернула дробовик еще раз, и тот выстрелил в воздух, оглушив их в тесном пространстве гаража.
  Бадди взревел, рванулся вперед и выдернул ружье из рук Клаудии, а потом, размахнувшись, с силой опустил дробовик, пытаясь ударить ее по голове. Но Клаудия упала на колени и увернулась, приняв удар на плечо. Тогда он вскинул дробовик, прицелился и нажал на курок. Но… ничего не произошло.
  «Кончились патроны или просто осечка», – подумала Клаудия. Бадди кинулся к ней, подняв свое оружие, как дубинку, но она успела броситься ему навстречу и сбила его с ног. Он упал на грязный пол и увидел, как она, схватив секатор, запрыгнула в узкую лодочку, чтобы через нее пробраться к воротам гаража. Бадди вскочил на ноги и со страшной силой двинул всем телом по борту легкого суденышка. Клаудию отбросило с носа лодки, и она, ударившись спиной о прицеп, упала на плотно утрамбованные земляной пол: Секатор' оказался под ней, поэтому она тут же поспешила высвободить его из-под собственного тела. Она увидела, как Бадди протискивается через узкую щель между «фольксвагеном» и накренившейся лодкой. Он попытался столкнуть лодку, чтобы та придавила Клаудию, но сам упал головой вперед, и это дало ей возможность быстро выкарабкаться из-под лодки.
  Бадди схватил ее за лодыжку. Клаудия закричала, изо всех сил брыкаясь и размахивая секатором. Выпучив красные слезящиеся глаза, Бадди дернул ее на себя; секатор выпал из ее рук, и она увидела, как он вытаскивает из висевших на плече ножен что-то длинное и блестящее.
  Когда он воткнул большой охотничий нож ей в икру, она едва не задохнулась от боли и в крике сорвала голос. Клаудия чувствовала, как рвется ее плоть, принимая в себя холодную как лед сталь. Она изо всей силы лягнула Бадди второй ногой и, попав в ключицу, оттолкнулась от него и схватила секатор. Когда ее пальцы нащупали его ручки, она уже чувствовала запах собственной крови и нечеловеческую боль, которая разлилась по всему телу.
  Бадди вынул нож из ее ноги и, дико вращая глазами, закричал:
  – Прекрати драться! Прекрати сейчас же! – Он залез на женщину сверху, придавив тяжестью своего тела, и занес над ней окровавленный нож. И тут Клаудия с силой воткнула секатор ему в живот, чувствуя, как под его лезвиями расходятся внутренности. Словно обезумев, она продолжала толкать его в глубь тела, потом приподнялась и села, ощутив рукой, как лезвия скользнули по ребру. Наконец секатор полностью утонул в нем по самые ручки.
  Сейчас их лица разделяли всего несколько сантиметров. Она почувствовала, как его нож порвал рубашку у нее под рукой и лезвие застряло в ткани, царапнув кожу.
  Бадди даже не вскрикнул. Он упал навзничь, схватившись руками за гладкие ручки секатора. Из него полилась кровь, и Клаудия, как рак, попятилась от него, быстро отталкиваясь ногами от грязного пола и ощущая запах его и своей крови. Бадди лежал на боку, часто моргал, глядя на нее, и хныкал.
  – О нет… Мама, помоги мне… – с присвистом шептал он.
  – Неудачник хренов, – резко бросила Клаудия. Пошатываясь, она тяжело поднялась. Ногу свела судорога, кожа была липкой от крови. Хромая, она кое-как добралась до патрульной машины и упала на сиденье; под ней заскрипели осколки разбитого ветрового стекла. Бадди Бир продолжал лежать на боку с торчащим из живота секатором. Из его рта, разбитого ударом каблука, не переставая текла кровь; глаза, из которых постепенно исчезала жизнь, стали мутными.
  Клаудия нажала на клавишу рации. Та по-прежнему работала.
  – Ранен офицер… помогите мне… Это Клаудия Салазар… вместе с Дэвидом Пауэром. Ранен офицер… Ранен офицер… Огнестрельное ранение… У меня колотое ранение… Подозреваемым является Бадди Бир… Думаю, что убила его… Ранен офицер… Мы находимся у дома Бадди Вира по проселочной дороге 1223… две мили за Порт-Лео, направо… 4704, проселочная дорога 1223… Торопитесь, торопитесь…
  Клаудия сжала свою ногу руками и стиснула зубы, пытаясь превозмочь боль. Вдруг она заметила какое-то движение, Через разбитое переднее стекло она увидела, как из дома, спотыкаясь и падая, выходит женщина, обнаженная, вся в кровоподтеках, с лицом, похожим на один большой синяк.
  В рации отозвался голос полицейского диспетчера, который просил ее держаться и сообщил, что помощь уже в пути.
  – Велвет! – позвала Клаудия. – Велвет!
  Велвет, тяжело хромая, направилась к патрульной машине, но вдруг заметила в тени гаража Бадди, скорчившегося от боли. Клаудия с трудом вылезла из машины. Велвет остановилась, внимательно посмотрела на нее, потом снова перевела взгляд на Бадди.
  – Велвет, дорогая, все уже в порядке… – с трудом произнесла Клаудия. – Все будет хорошо. – Господи, она действительно на это надеялась, хотя не была уверена, что сможет находиться в сознании до приезда полиции. И Дэвид, дорогой…
  Велвет встала перед Бадди на колени, решительным рывком вытащила из его тела секатор, разорвала на нем штаны и, ни секунды не раздумывая, щелкнула лезвиями. Вдали послышался рев приближающихся полицейских сирен.
  – Велвет! Прекрати! Прекрати!
  Из-под рук Велвет ударил фонтан крови, обрызгав ей лицо и залив землю вокруг.
   Глава 41
  
  – Мне нужно поговорить с Клаудией, – сказал Уит в телефонную трубку.
  – Она здесь больше не работает, судья, – сообщила ему диспетчер, дама по имени Труди, которая заступила на дежурство в полицейском участке в эти выходные. Немного помедлив, она пояснила: – Дэлфорд ее уволил. Клаудия поехала к Хабблам, устроила там жуткий скандал, и он выгнал ее.
  – Скандал по поводу чего?
  – Та девушка, которую вытащили из бухты… ну, та, что нашла тело Пита Хаббла… очевидно, имела какое-то отношение к Сэму Хабблу и его исчезновению, а Дэлфорд отказался поднять тревогу по всем постам. Я слышала, как они с Кло спорили об этом. Дэлфорд приходит просто в бешенство, когда видит Клаудию. Я даже не отваживаюсь при нем произносить ее имя. – Она вкратце рассказала Уиту о Джуниоре Дэлоуче и Хезер Фаррел. Казалось, что после его отъезда по городу пронесся смертоносный вихрь.
  – Боже мой! – не удержавшись, воскликнул Уит. Клаудия уволена. Хезер и Джуниор мертвы. Сэм пропал. Господи, что делать? У него отчаянно заныл желудок. – Мне нужен домашний телефон Спаерса и номер его пейджера.
  Труди продиктовала ему номера.
  Уит тут же позвонил Дэлфорду домой. Молчание. Он попробовал набрать его пейджер, сообщив номер телефона здешнего дома для престарелых и надеясь на быстрый ответ.
  Думай, Уит, думай.
  Бадди Бир знал о Кори Хаббле. Вероятно, даже участвовал в этом ужасном обмане. Пит выяснил, где находился Кори, и Бадди заставил его замолчать навсегда. Видимо, точно так же он поступил и с Марси Бэлью.
  Но как Бадди узнал о том, что Пит нашел брата? И кто вообще знал о том, что Пит разгадал тайну исчезновения Кори? Даже Велвет была не в курсе – Пит все скрывал от нее. Не Кати ли?… Но для нее убийство Пита означало, что денег не будет, и, кроме того, неизвестно, была ли она знакома с Бадди Биром.
  – Они санкционировали его перевод, – пояснил Феликс Дуплессис, продолжая сидеть в своем кресле. Его обвисшее лицо и потухшие глаза говорили о том, что ничего хорошего в ближайшем будущем этот человек уже не ожидает. – Позвонили сегодня утром. Она настаивала на немедленном переводе его в дом для престарелых в Шривпорте.
  – Она? – переспросил Гуч.
  – Да, попечительница Джона, – сказал Дуплессис. – Лаура Тейлор.
  – Дайте мне, пожалуйста, номер ее телефона, – сказал Уит. Помимо номера в Остине там стоял еще код зоны: 361, прибрежный район Техаса.
  Дуплессис нажал кнопку громкоговорящей связи, и Уит набрал номер. Телефон защебетал, потом раздался женский голос.
  – Алло?
  – Миссис Тейлор? – спросил Дуплессис.
  Последовала пауза.
  – Да, это я. – Голос женщины казался усталым и озабоченным и был ужасно похож на голос Фейс Хаббл. Уит молча склонился над телефоном, закрыв глаза.
  – Это Феликс Дуплессис из «Мемориальных дубов» в Дэшей. Как вы поживаете?
  – Спасибо, хорошо. Вы уже отправили Джона?
  – Здесь у нас получилась задержка, мэм.
  – Он должен быть немедленно отправлен в дом в Шривпорте. За это мы и Платим вам деньги. Немедленно, – с нажимом повторила она.
  – Да, конечно, мэм, но у нас возникла проблема, – сказал Дуплессис. – Здесь один джентльмен…
  Уит придвинулся к микрофону.
  – Фейс. Это Уит. Я нашел Кори.
  На другом конце линии повисла тишина.
  – Фейс! – снова позвал ее Уит. – Ты меня слышишь?
  – Слышу, – наконец ответила она.
  – Зачем нужно отправлять Кори так срочно?
  – Я…
  Уже задавая этот вопрос, он внезапно понял свой логический просчет. Пит умер, потому что узнал секрет Хабблов. Секрет, который они свято хранили. Но ни Фейс, ни Люсинда не знали о планах Пита снять фильм и о том, что он уже вышел на след Кори.
  – Это Сэм? – спросил Уит. И сам себе ответил: – Да, Сэм.
  – Он сбежал. Он может быть уже на пути туда. – Ее голос задрожал. – Уит, не дай ему совершить… какую-нибудь глупость. Прошу тебя.
  – Он убил Пита, – сказал Уит. – Он убил собственного отца. Черт возьми, Фейс. Ты знала об этом?
  – Если Сэм приедет туда… пожалуйста, не причиняй ему вреда. Не причиняй ему вреда!
  Уит повернулся к Феликсу Дуплессису.
  – Нам необходимо увезти Кори… я хотел сказать, Джона. На крайний случай выставить здесь охрану, одного или двух человек. Прямо сейчас.
  – Хорошо, минутку. Мы должны с этим как-то разобраться… – Дуплессис явно растерялся, не в силах собраться с мыслями.
  В этот момент сквозь жалюзи Уит увидел, как на парковку неловко заехал БМВ, задев при этом стоявший там фургон. Через мгновение у передних дверей заведения появилась долговязая фигура Сэма.
  – Фейс, твой сын уже здесь, – сообщил Уит. – Он только что подъехал. Ты не знаешь, есть ли у него оружие?
  Гуч стрелой бросился из кабинета.
  – Не причиняй ему вреда! – закричала Фейс. – Прошу тебя!
  Уит выскочил вслед за Гучем, заметив, что тот осторожно пробирается к палате Кори, по пути заталкивая кресла-коляски в комнаты и отдавая команды санитаркам убрать всех пациентов из коридора. Женщины, собиравшие подносы после завтрака, принялись спорить с ним.
  – Вызывайте полицию! Немедленно! – громко закричал Уит Дуплессису. От этого крика в коридоре сразу стало тихо.
  – Уит! – слышался из трубки истеричный голос Фейс. – Не причиняй ему вреда, он мой мальчик, не нужно… – Связь прервалась, потому что Дуплессис стал набирать 911.
  Уит добежал до вестибюля как раз в тот момент, когда. Сэм Хаббл, в джинсовой куртке и темных очках, кивнув, отходил от окошка дежурной, направляясь в северное крыло здания.
  – Сэм! – позвал его Уит.
  Сэм Хаббл обернулся.
  – Ах ты, козел! – Парень отвел руку назад и выхватил спрятанный за поясом джинсов автоматический «рутер», который скрывала его мешковатая футболка. Он направил оружие в голову Уита, стоявшего от него на расстоянии чуть больше вытянутой руки. Женщина, дежурившая в справочной, в ужасе закричала и, выскочив из комнатки, побежала по другому коридору.
  – Все кончено, Сэм, – сказал Уит, поднимая руки вверх. – Все кончено. Я только что звонил твоей матери. Она хочет поговорить с тобой. Отдай мне пистолет и пройди в кабинет, к телефону.
  – Ты трахаешь мою мать и поэтому считаешь, что можешь указывать, что мне делать? – Глаза Сэма стали узкими, как щелки. – Думаю, что сегодня тебе это не пройдет, – с ненавистью произнес он.
  «Он знал о нас с Фейс, черт возьми! Он знал о нас, как много лет назад о своей матери знал Кори», – мелькнуло у Уита. Стараясь сохранять спокойный тон, он сказал:
  – Я не хочу, чтобы тебе причинили вред. Твоя мать сейчас на телефоне, она хочет с тобой поговорить.
  – Ненавижу тебя, – сквозь зубы прошипел Сэм. – Зачем тебе нужно было приезжать сюда и втягивать во все это дело еще и ее?
  – Все кончено, – повторил Уит. – Единственным человеком, которому Пит доверился и поведал страшную историю, был ты. Ему с трудом удалось докопаться до ужасной тайны Хабблов, и он решился рассказать о ней только тебе, потому что очень хотел, чтобы ты был с ним. Твой отец собрал столько грязи о Люсинде и Фейс, что действительно мог выиграть у них дело об опекунстве. Поэтому он и рассказал тебе о том, что произошло с твоим дядей Кори. Но ты, Сэм, решил принять сторону своей домашней команды – сторону бабушки и матери. Ты не хотел, чтобы Пит разрушил их жизни, поэтому лишил жизни собственного отца. – Уит, несколько смягчив свой тон, негромко повторил: – Все кончено, Сэм. Опусти пистолет.
  – Закрой рот. – Сэм сделал «ругером» движение в сторону. Уит посмотрел туда и увидел людей, находившихся в холле: у кофейного столика, согнувшись, сидели женщина-посетительница и мужчина в коляске, к которому она пришла. – Я сейчас буду стрелять и, возможно, начну не с тебя.
  – Нет никакого смысла в том, чтобы заставить страдать кого-то еще. Полиция уже едет сюда. Отдай мне пистолет, Сэм.
  – Нет. – Парень попятился и стал осторожно двигаться спиной вперед, не опуская наведенного на Уита пистолета. Тот медленно следовал за ним.
  – Пит рассказал тебе эту историю, потому что считал, что ты должен был знать все о своей идеальной семье. Он просто хотел убедить тебя перейти на его сторону.
  Сэм быстро пошел по коридору; пациенты, санитарки и медсестры с криками разбегались по комнатам. В конце коридора Уит увидел Гуча, который вышел из палаты Кори, но затем быстро нырнул обратно.
  – Он лгал мне, – выдавил из себя Сэм. Он натолкнулся на тележку для подносов с едой и перевернул ее. Пол стал жирным от рассыпанных рыбных палочек и макарон. Пистолет в его руке дрожал. Сэм вдруг заплакал.
  Уит, не меняя интонации, спокойно двигался за Сэмом. Он не отставал от него ни на шаг, однако сохранял дистанцию и не подходил вплотную.
  – В понедельник Пит рассчитывал провести с тобой весь вечер, поэтому отослал Велвет. Возможно, ты позвонил ему и сказал, что тебе нужно время, чтобы подумать. Он был один. Твоя подруга Хезер пошла, чтобы увидеться с ним. Наверное, ты спрятался где-то поблизости. Это по твоей просьбе она завела с ним знакомство, не так ли? Они выпили, Хезер начала флиртовать. Возможно, она установила у кровати камеру. Ты прокрался на яхту. Когда Пит разделся и лег в постель (вероятно, то же самое сделала и твоя подруга), в каюту вошел ты, сунул ему в рот пистолет и выстрелил. Или это сделала она. Так кто нажал на курок?
  – Хезер ничего не делала, – прошептал Сэм. – Перестань так говорить.
  – Пит был мертв, твоя семья в безопасности, а тут еще обнаружился приз: полмиллиона наличными. Ты забрал деньги, прихватил его ноутбук и все записи о Кори. После этого Хезер заявила, что случайно обнаружила на яхте тела Пита. Но когда другие, близкие твоему отцу, люди начали задавать вопросы, ты позаботился о предсмертной записке, в которой Пит (очень кстати!) признавался в том, что убил своего брата в результате несчастного случая. Благодаря этому теперь никому бы и в голову не пришло снова искать Кори.
  Сэм застыл на месте. Они стояли в нескольких шагах от конца коридора перед палатой Кори. Крики затихли, испуганные старики и обслуживающий персонал спрятались по своим комнатам; был слышен только чей-то скрипучий голос, звавший к себе сиделку.
  – Я не мог позволить ему… не мог позволить ему так поступить с нами. – По щекам Сэма ручьем лились слезы.
  – Я знаю, что ты пытался помочь своей бабушке, Сэм. Твоя мама сейчас на телефоне и хочет с тобой поговорить. Отдай мне пистолет и успокойся. Мы знаем, как все произошло. Ты ничего не добьешься, если причинишь боль Кори или кому-либо еще.
  На парковке у входа раздался вой сирен. В глазах юноши вспыхнул злой огонек.
  – Да пошел ты, – тихо прорычал Сэм. В это мгновение из двери выскочил Гуч и ударом кулака выбил из его рук пистолет, а самого Сэма повалил на пол.
  Сэм, ругаясь и плача, извивался под Гучем. Тот встали рывком поставил Сэма на ноги, придерживая его своей сильной рукой.
  – Ты в порядке? – спросил он Уита.
  Уит смотрел в лицо Сэму.
  – Я – да. – Он не мог оторвать глаз от мокрого лица юноши. – Боже мой, Сэм…
  В холл ворвались полицейские, заставив всех троих лечь на пол. Уит по их требованию положил пистолет и лег на холодный кафель. Дуплессис уже спешил к полицейским, рассказывая, что произошло, и объясняя, что Уит с Гучем тут ни при чем.
  Когда офицеры из Дэшей вели Сэма по коридору, он все всхлипывал и повторял:
  – Дайте мне позвонить Хезер. Ну пожалуйста, дайте мне позвонить Хезер.
  О Господи, он еще ничего не знает…
  Уит отправился в полицию, чтобы уладить все дела и сообщить Фейс, что ее сын остался жив.
  
  Через несколько часов, когда на Дэшей опустились вечерние сумерки, Уит вернулся в комнату Кори Хаббла. Кори лежал на кровати и тихо стонал; веки его напоминали два бледных полумесяца. Полицейский, занявший пост у дверей комнаты, кивнул Уиту и пропустил его.
  Уит пододвинул к кровати стул и тихо сел.
  – Ну что ж, Кори, привет. Да, много времени прошло. Мы с тобой, конечно, не были так уж близки, и я не знаю… слышишь ли ты меня и сможешь ли понять… – Он прикоснулся к костлявой руке, накрытой простыней, и вспомнил улыбающегося мальчишку, запечатленного на фото в газете, который гордо поднимал над головой пойманную рыбу. – Рыбалка в этом году, Кори, была отличная, хотя у меня самого, собственно, не было времени туда выбраться. В этом футбольном сезоне у нас нет никаких шансов. Наш тренер ничего не понимает в этом деле, поэтому мы просто обречены проигрывать. Зато следующей весной у нас, похоже, лучше пойдут дела в баскетболе – один из мальчишек Линдстремов вымахал уже за два метра. И еще, Кори… Ты наверняка удивишься, узнав, что я судья. Представляешь? Хотя… жители Порт-Лео привыкли к тому, что от Мозли можно ожидать чего угодно. Но теперь, кстати, мне уже недолго осталось сидеть в судейском кресле. – Он прокашлялся. – Я ездил повидать Мэриан Дачемп. Знаешь, ты ей нравишься, несмотря даже на то, что между вами не все было гладко…
  Разговор этот продолжался целый час, пока Кори не заснул. A Уит все еще оставался у кровати больного, прислушиваясь к его слабому дыханию.
   Глава 42
  
  В еще одной предсмертной записке – на этот раз уже настоящей, – которая появилась в округе Энсайна в том октябре, было написано следующее:
  «Я глубоко сожалею о том, что я сделал и что оставил несделанным. Я регулярно бормотал об этом в церкви по воскресеньям в течение последних шестнадцати лет и каждый раз чувствовал укол в сердце, ибо Господь знал, что я – отвратительный лжец. Если я все же попаду на небеса, значит, он простил меня.
  Я беру на себя полную ответственность за то, что произошло с Кори Хабблом, а затем и с Питом Хабблом. Мальчишкой я слышал, что любовь подвигает людей на великие дела, но я никогда не подозревал, что большая любовь может заставить вас творить зло. Я пишу это не в свое оправдание, а чтобы попросить прощения. И еще потому, что Люсйнда, к сожалению, не скажет всей правды.
  Мы с Люсиндой стали любовниками еще до смерти ее мужа. Его болезнь была долгой и изматывающей, а любовь между супругами угасла задолго до того, как он заболел. Мы были очень осторожны и осмотрительны, однако после избрания Люсинды в сенат штата Кори узнал о нашей связи. Не знаю, как мальчишка это сделал, – скорее всего, он начал следить за своей матерью после того, как однажды увидел нас в одном из мотелей, где мы часто встречались. В то время Кори занимался доставкой цветов и, столкнувшись с нами в таком месте, очень удивился.
  Когда же мы остановились в доме нашего друга в Хьюстоне, Кори еще больше поразил нас. Он ворвался в спальню на втором этаже с дробовиком в руках, и мы с ним сцепились. Я забрал у него дробовик, но он успел схватить мой служебный револьвер. Тогда я попытался вырвать оружие из его рук. Он дважды выстрелил, и одна из пуль попала ему в голову. Мальчик был ранен, но не умер. Люсинда, как опытная медсестра, сделала все, что могла, но отказалась везти сына к докторам, поскольку переживала из-за скандала, который мог раздуться до невероятных размеров.
  После этой истории моя любовь к ней начала слабеть. Что за женщина она была? Поцелуй может обмануть вас. Испугавшись за свою карьеру, я согласился с ее идеей, и мы отвезли мальчика в Тексаркану. Люсинда знала там один дом для престарелых, где можно было все уладить. Она занималась продвижением закона о реформе таких заведений и знала, в каких домах допускались всякие махинации: именно там могли решить проблему сенатора, чтобы воспользоваться ее покровительством. Люсинда договорилась обо всем, и Кори определили в этот дом. Мы думали что он просто тихо умрет, но этого не произошло. В ту субботу мы вернулись в Порт-Лео поздно вечером, я вел машину Кори, а Люсинда – мою. Руководство расследованием по факту исчезновения Кори я взял на себя и уничтожал любые улики, которые бы указывали на то, что подросток мог стать жертвой насилия.
  Мне очень жаль, что я не оправдал доверия людей в Порт-Лео, но я был молод, глуп и напутан. Я очень много прочитал о черепно-мозговых травмах – это очень сложный и непредсказуемый процесс. Кори не жил, но и не умер, и потому наши жизни оказались в подвешенном состоянии. Все эти годы мы жили в атмосфере неопределенности. Он преследует меня даже сейчас.
  Администратор этого дома, Фил Фарр, был законченным мошенником, который раньше пускался в аферы в системе «Медикэр».[255]
  Он оформлял документы на клиентов, которых никогда не существовало. После того как Фарр взял Кори к себе, Люсинда сделала все, чтобы его дом для престарелых избежал проверок и контроля. С помощью одного служащего для Кори были сделаны фальшивые документы, и он превратился в Джона Тейлора. Этот служащий, скользкий маленький мерзавец, одно время подозревался в том, что задушил пожилую женщину в доме для престарелых, но тогда ничего доказать не удалось. Теперь выяснилось, что он стал Бадди Биром, который со временем последовал за Люсиндой в Порт-Лео, и что именно он убил еще нескольких молодых женщин.
  Я думаю, что Пита убила Люсинда или, возможно, его бывшая жена Фейс. Я не хочу расследования по делу об убийстве, направленного против Хабблов. Я поступил ужасно. Мне жаль людей, которым я причинил боль. Но мне не жаль Люсинду Хаббл, ибо я считаю, что она недостойна доверия жителей побережья.
  Я прошу прощения у всех, кто пострадал из-за моих ошибок, включая Клаудию Салазар, которую я несправедливо уволил. Клаудия – хороший полицейский, и ее необходимо вернуть на прежнее место. Клаудия, не нужно ненавидеть меня. Я всегда очень любил тебя. Бог простит мне мои проступки.
  Дэлфорд Мортон Спаерс».
  Он повесился на куске прочной веревки. У его ног лежал служебный револьвер, начищенный и смазанный, а рядом – блестящий полицейский значок и аккуратно сложенная униформа.
  
  Клаудия с Уитом стояли на склоне, уходившем от дома Бадди Бира вниз, и смотрели, как рабочие, орудуя лопатами, раскапывают землю. Люди работали медленно, аккуратно и методично перекапывая землю вокруг построек в поисках останков Марси Бэлью и двух других женщин из Браунсвиля и Ларедо. Клаудия опиралась на костыли, нога ее была плотно забинтована. Уит, прислонившись к старому дубу, держал в руках пустые бланки ордеров на проведение медэкспертизы на тот случай, если следователи обнаружат человеческие останки.
  Уит наблюдал за Клаудией. Серьезная, с гладко зачесанными назад волосами, она казалась бесстрастной.
  – Ты уверена, что хочешь присутствовать при этом?
  – Все в порядке. Нужно уметь смотреть зверю в глаза, Уит.
  – Может, ты и Дэвида привезешь сюда, когда его выпишут? – спросил Уит. Дэвид находился сейчас на поправке в госпитале Корпус-Кристи: от выстрела дробовика серьезно пострадали кости и нервы в позвоночнике и груди. Теперь его жизни уже ничего не угрожало, но. дорога к выздоровлению обещала быть долгой.
  – Если он сам захочет приехать, – ответила Клаудия, не поднимая на него глаз.
  – Ты почти ничего не говоришь о Дэвиде.
  – Дэвид… просто я нужна ему сейчас. Очень нужна. Клаудия надолго замолчала, глядя на растущие земляные насыпи вокруг дома и гаража Бадди.
  Из домика вышли два агента ФБР с раскрытыми блокнотами в руках; они о чем-то спорили. Имущество Бадди, уложенное в коробки и переписанное, без сомнения, будет отослано в Квантико, где над ним еще поломают голову криминалисты-психологи. Все эти доказательства понадобятся, чтобы задокументировать дело Бадди Бира и внести его в список литературы о маньяках-убийцах. Пэтси Дачемп, получив в руки подробности этой кровавой истории, описала большинство фактов из его жизни в своей газете. Уит, читая ее статьи, чувствовал, как его всего передергивает.
  Бадди, настоящее имя которого было Даррен Берделл, родился в Милуоки; его мать, хроническая алкоголичка, воспитывала малыша с помощью бритвенных лезвий и зажженных сигарет. Маленький Даррен убил свою мать в возрасте тринадцати лет, когда она пыталась его кастрировать. Через час после ее смерти он отрезал ей голову. Этот случай заставил задуматься работников социальных служб. На некоторое время Даррена определили в исправительный дом для несовершеннолетних, где он находился под надзором психиатров. Потом, казалось, все наладилось, и он вернулся домой. Молодой человек жил один, перебиваясь случайными заработками.
  Вскоре Даррен пропал из виду и появился уже на юге, убив случайную проститутку. Один эксперт, который часто выступал на телевидении, высказал мнение, что Бадди предпочитал работать в домах для престарелых, чтобы иметь возможность наблюдать за угасанием людей. Это также может объяснить и его желание быть мировым судьей. Работа коронера – обследование трупов – могла быть прекрасной мотивировкой для него. Проверка платежей по кредитной карточке Бира показала, что он посещал Дэшей минимум дважды в год. Рассматривая Кори как трофей и образец собственной сообразительности, Бадди, очевидно, испытывал удовлетворение. К тому же это объяснялось и тягой серийного убийцы к посещению останков своих жертв.
  Изучение файлов компьютера отдела кадров в «Тихой гавани» выявило, что Бадди, знавший главный пароль, трижды вносил изменения в записи о себе, чтобы показать, что он находился на работе, хотя на самом деле отсутствовал. Даты внесения всех этих изменений совпадали с днями, когда исчезли Марси Бэлью, Анжела Моррис и Лаура Палински.
  Наблюдая за работой федеральных агентов, Клаудия вдруг спросила убитым голосом:
  – Интересно, почему он не похоронил Хезер, как похоронил всех остальных?
  Уит понимал, что ступает на тонкий лед, но все-таки ответил:
  – Ты не могла спасти Хезер, Клаудия. Ты не могла знать, что девушка находится в смертельной опасности. Как не знала этого и сама Хезер.
  – Я должна была убедить ее остаться где-нибудь в безопасном месте.
  – Прекрати, – перебил ее Уит. – Хезер была участником заговора по совершению убийства. И она ни за что не подпустила бы тебя ближе, чтобы позволить помочь ей. Ты спасла Велвет, Дэвида и тех, кого Бадди мог убить в будущем. Этого уже и так предостаточно.
  – Дэлфорд должен был мне все рассказать. – Внезапно ее передернуло. – Он мог перебороть себя. В его пользу говорили годы безупречной службы. В его силах было остановить все это, если бы он дал показания против Люсинды.
  – Хочешь, мы твою власяницу украсим жемчугом? Кончай эти самоистязания, – сказал Уит. Он обнял ее за плечи, и она прильнула к нему, как к старому другу.
  Тем временем бригада рабочих начала раскапывать новую полоску земли между дубами. Через пятнадцать минут были обнаружены человеческие кости. Пока Уит заполнял бланки распоряжений на проведение медэкспертизы, Клаудия оставалась стоять в тени деревьев.
  
  Через четыре дня Уит, вернувшись домой, застал там Фейс Хаббл, которая сидела в шезлонге возле бассейна и ждала его. На ней были джинсы, темная блузка, бейсболка и темные очки. Униформа для человека, желающего оставаться инкогнито.
  – Я надеюсь, что не нарушаю сейчас каких-нибудь запретительных приказов, – сказал она, не снимая очков. – Я не успеваю читать всю мою почту.
  – Не нарушаешь, – ответил Уит. – Но если тебя увидит здесь мой отец, думаю, он может заявить, что ты нарушила границу его частных владений.
  Из-за очков Уит не видел ее глаз.
  – А я думала, ты начнешь оправдываться, что просто выполнял свою работу, – сказала она и с горечью добавила: – Сломав при этом жизнь моему сыну.
  – Это я сломал? Посмотри в зеркало, Фейс.
  Он видел, что ее руки дрожат.
  – Моя мама всегда говорила, что у меня в отношении мужчин ужасный вкус. Мне кажется, что вы с Питом только подтвердили ее точку зрения.
  – Лучше бы поехала навестить своего сына в тюрьме. Пока это еще возможно. Свидания между заключенными не разрешаются.
  – А ты жестокий мерзавец!
  – Мне было жаль тебя примерно секунд пять, – сказал Уит. – Люсинда втянула тебя в это укрывательство, оставаясь при этом чистенькой и вынудив пачкать руки тебя, Фейс. Но ты ведь делала это. добровольно, и делала годами, Фейс. Если бы ты поступила иначе, у Сэма никогда не было бы причин убивать собственного отца.
  – Ты ничего не знаешь о моей жизни… во что она превратилась…
  – Не знаю. И не могу этого понять. – При мысли, что он когда-то прикасался к ней, его передернуло от отвращения.
  Фейс встала.
  – У нас есть очень-очень хорошие юристы. И я обещаю, что, когда свершится правосудие и наши честные имена будут восстановлены, жизнь в этом городе для тебя закончится. – «Прямо-таки зачитывает заявление для прессы», – подумал Уит, наблюдая за ней. – Ты не сможешь работать здесь даже уборщиком в туалете.
  – Наверное, не смогу, – ответил он. – У меня такое предчувствие, что вы уже забронировали эти места для себя.
  
  Краткие результаты выборов, состоявшихся 7 ноября были опубликованы во всех местных газетах:
  Сенат штата Техас, 20-й избирательный округ (подсчет только по округу Энсайна):
  Аарон Кроуфорд (Республиканская партия): 11587
  Люсинда Хаббл (Демократическая партия) *: 939
  Мировой судья, 1 – й административный округ, округ Энсайна:.
  Бадди Бир (Демократическая партия) **: 12
  Уитмен Мозли (Республиканская партия): 5347
  * Хаббл формально сняла свою кандидатуру 24/10.
  ** Скончался, но не был вычеркнут из избирательных бюллетеней.
  Уит мог только догадываться, что двенадцать человек, отдавших свои голоса за демократа Бира, либо не читают газет, либо жестко придерживаются партийной дисциплины, вопреки смерти и совершенным уголовным преступлениям. Уит ознакомился с результатами выборов вместе с Ириной и Бейбом, дал Пэтси Дачемп нейтральный по тону комментарий для ее газеты и отправился спать.
  «Ты действовал не как судья, и поэтому все это закончилось тем, что тебя выбрали, – подумал он, прежде чем сон поборол его. – Политика настолько странная штука, что ты остаешься».
  
  Достопочтенный Уит Мозли наслаждался всеми прелестями январского дня, когда взятая им напрокат лодка «Даже не проси» медленно вышла из бухты Святого Лео и поплыла дальше, между островами Эскудо и Маргариты. Перед ним простирался Мексиканский залив; вода была стального серого цвета; волны накатывали в правый борт. Этот январь был теплее обычного, дул приятный бриз, лучи солнца казались целительными, а великолепный свежий воздух действовал на организм лучше всяких витаминов.
  – Дай мне знать, если тебя будет укачивать, – сказал Уит, обращаясь к Велвет, которая сидела на скамейке, подставив лицо мягким лучам солнца. Она прилетела из Лос-Анджелеса на судебный процесс над Сэмом, начинавшийся через два дня, и, с того момента как Уит встретил ее в аэропорту в Корпус-Кристи, вела себя очень тихо. Она горячо обняла его, но говорила мало и почти все время отмалчивалась. Когда Уит предложил ей провести этот вечер в заливе, подальше от докучливых репортеров, Велвет просто кивнула в ответ.
  – А ты старайся вести эту несчастную посудину нормально, а не как пьяный.
  – Кстати, о пьянстве, – заметил Уит. – Не ты ли обещала мне умопомрачительную «Маргариту»?
  – Я догадывалась, что ты не оставишь меня в покое и заставишь работать. – Она впервые за время их общения засмеялась.
  Уит бросил якорь и последовал за ней вниз, в просторную каюту. Велвет была одета в обычные джинсы и спортивную рубашку, свои волосы она собрала в скромный хвостик, а на ее лице был минимум косметики. «Вот такой она могла быть, если бы никогда не имела дела с кинокамерами, – подумал он. – И какой все еще может стать».
  – Что мне делать?
  – Было бы рискованно доверить тебе смешивать этот коктейль. Вряд ли ты сможешь сделать это правильно – улыбаясь, сказала Велвет. – Поэтому я поручаю тебе выжать сок нескольких лаймов, а я пока займусь своей текиловой магией. – Она скользнула взглядом по ряду бутылок в баре Гуча. – Гуч получит у меня пинка по заднице, если здесь не окажется ликера «Гранд Марнье».
  – Я подозреваю, что лодка Гуча является зоной, свободной от «Гранд Марнье».
  – Ничего ты не знаешь. – Она победно подняла обнаруженные в каюте полбутылки ликера.
  Велвет начала мыть блендер, Уит резал лаймы. Они дружно работали, не нарушая молчания.
  – Я должна была бы ненавидеть Сэма, а вместо этого мне странным образом жаль его, – неожиданно сказала Велвет. – Он не заслуживал этого, а я – заслуживала.
  Уит налил сок в блендер и сел рядом.
  – Мне всегда казалось, будто я знаю, что такое семейная трагедия. Я ошибался.
  Велвет налила ликер в блендер и включила его. Уит подошел к ней сзади и осторожно обнял ее. Она отклонилась назад, прижавшись к его плечу, и он почувствовал ее легкое дыхание.
  Велвет закончила смешивать коктейль и дала ему попробовать.
  – Господи, это просто здорово! – воскликнул Уит.
  – Кислая «маргарита»[256] – мой фирменный напиток. – Она часто заморгала. – Похоже, моя шутка не очень удачная.
  Он улыбнулся. Велвет сейчас мало улыбалась и почти не смеялась; ее нельзя было в этом винить. Они забрали блендер с собой на палубу. Там они пили, дурачились во время рыбалки, ничего не поймали, а потом сидели, слушая странную кассету, которую записал Гуч: «Смэшин Пампкинс»,[257] итальянская опера, Пэтси Кляйн,[258] Джимми Баффет.[259] Печальные песни. Но все же не настолько, чтобы причинять боль. Они подпевали Баффету, когда звучала его песня «Маргарита-виль», и Велвет прижалась спиной к груди Уита.
  
  Солнце село за горизонт. Они приготовили стейки, и Велвет смешала еще один графин «Маргариты». Ночной воздух был холодным, но не влажным; по-прежнему дул ласковый бриз. Взошла луна, а они все сидели на палубе и продолжали разговаривать. Велвет вспоминала о своем детстве в Омахе, а Уит рассказывал всякие небылицы о своих братьях и думал: «Вот она, настоящая жизнь, не упусти ее». Допивая остатки крепкой «Маргариты», Уит и Велвет любовались сиянием звезд над заливом. Уит был немного пьян и впервые после своего возвращения из Луизианы чувствовал себя так умиротворенно. Велвет сидела рядом, тесно прижавшись к нему, и Уит вдыхал аромат ее волос, которые пахли лаймовым соком. Далекие звезды, сверкавшие над побережьем, казалось, горели каким-то девственно-чистым светом, словно они появились только в эту ночь. Велвет начала их считать.
  – Каждая звезда – это желание, которое ты должен загадать, – сказала она.
  Уит дал ей досчитать до ста, прежде чем нежно поцеловал в шею.
  – Не надо, – тихо произнесла она.
  Он замер. Но Велвет не отстранилась от него.
  – Прости, – сказал он. – Я думал…
  – Я знаю, Уит. Ты хотел сделать так, чтобы… то, что произошло со мной, бесследно растворилось. Я люблю тебя за это. Я не позволю тому, что сделал со мной этот ублюдок, и дальше отравлять мне жизнь.
  Уит притих, прислушиваясь к плеску волн за бортом.
  – Но ты не хочешь меня.
  Она покачала головой, повернулась к нему и кончиком пальца провела по его лицу.
  – У меня есть план «Б». После суда над Сэмом я еду назад, в Омаху. И больше в моей жизни не будет никаких фильмов.
  – Я рад, очень рад. Но…
  – И тогда у меня будет не такая стремительная жизнь, как раньше. Если бы мы с тобой… В общем, если бы между нами что-то произошло, это было бы ненадолго, пока я здесь. Я больше не хочу так, Уит. – Она мягко засмеялась. – Удивительно: я столько времени жила, не отказывая никому, а теперь говорю «нет» такому замечательному парню, как ты. У меня положительно нет мозгов…
  Он легко поцеловал ее, давая лодке укачивать их, как в колыбели, и Велвет в конце концов заснула прямо у него на плече. Она спала у него на руках до самого утра, а он смотрел на нее и считал звезды для них обоих.
   Бен Элтон
   Первая жертва
  
  Эта книга посвящается памяти моих горячо любимых дедушек — Виктора Эренберга и Гарольда Фостера, воевавших друг против друга во время Первой мировой войны
   1
   Ипр, Бельгия. Октябрь 1917 года, перед рассветом
  
  Солдат был нагружен словно мул.
  Помимо ранца и бутылки с водой, на спине он тащил лом, на который был наброшен моток колючей проволоки, весивший, должно быть, сотню фунтов. На поясе у него болтались две ручные гранаты, топор, штык, сумка с амуницией и разный инвентарь для прокладывания окопов. В руках он нес ружье. К тому же солдат совершенно промок, словно нарочно искупался в одежде, так что его форма, шинель и ботинки весили раза в три больше, чем обычно. Во Фландрии мокрыми были все, но не у каждого на спине болтался тяжеленный моток проволоки, и поэтому далеко не каждый ковылял с таким трудом.
  — Эй, вы, — раздался сзади голос, пытавшийся перекричать грохот артиллерии. — Военная полиция! Пропустите! Мне нужно пройти. Я очень спешу.
  Может быть, солдат его услышал, а может, и нет. Во всяком случае, он не посторонился и продолжал свой путь. Офицеру ничего не оставалось, кроме как тащиться за ним, проклиная этого чертовою груженого мула и надеясь дойти до места, где деревянный настил станет шире и он сможет наконец без риска обогнать солдата. Такая задержка раздражала его вдвойне, он достаточно много знал о военных действиях и понимал: этот парень в бой не пойдет. У него другая задача: прокладывать путь, используя проволоку и всякие приспособления, и помогать закреплять успехи, достигнутые штыками. Нетерпеливый офицер никаких успехов не ожидал. По крайней мере, никаких значительных успехов. В предыдущей битве, равно как и до нее, не было достигнуто ничего. Однако даже продвижение в несколько ярдов должно быть закреплено, нужно рыть новые окопы и укладывать новое проволочное заграждение. Для этого мул и тащился вперед по настилу.
  А потом упал. Его подбитые гвоздями ботинки заскользили по мокрой доске, и, издав короткий крик, он рухнул набок и исчез, моментально затянутый в трясину.
  — Человек тонет! — закричал офицер, зная, что уже слишком поздно. — Принесите веревку! Веревку, слышите, черт!
  Но никакой веревки не было. В любом случае вряд ли кому-нибудь удалось бы обвязать ее вокруг тонущего солдата, даже вчетвером его бы не вытянули. Да и доски не выдержали бы не то что четверых, но и двоих, а связанные проволокой деревяшки были настолько скользкими, что спасатели рисковали разделить участь тонущего.
  Поэтому солдат утонул и был мгновенно погребен в трясине.
   2
   Немногим ранее
  
  Дуглас Кингсли едва ли подходил для того, чтобы пополнить ряды тех, кто отказывался воевать по идейным соображениям, учитывая, что людей он убил больше, чем большинство солдат на военной службе. Убил, разумеется, не собственными руками; он не вонзал нож и не нажимал на курок, но все же его жертвы умирали. С этим замечанием он с готовностью согласился на суде.
  — Да, сэр, я знаю, что такое вопрос жизни и смерти, — обратился к судье Кингсли, — и я не раз отвечал на вопросы, которые ставила передо мной моя совесть. Однако сознание того, что все эти люди, среди которых три женщины, были приговорены к смертной казни в результате моих расследований, не мешало мне крепко спать ночью, потому что они безусловно заслужили свою участь.
  Этот судебный процесс получил широкую огласку. Большинство из тех, кто отказывался воевать по идейным соображениям, представали перед военным трибуналом, но дело Кингсли было настолько громким, что власти решили передать его в гражданский суд. Одетый в безукоризненно сидевшую форму инспектора лондонской полиции, Кингсли странно выглядел на скамье подсудимых. Пуговицы на его мундире блестели, нагрудные знаки сверкали, а орденские планки едва ли могли принадлежать человеку, обвиняемому в трусости. Высокий и гордый, почти надменный, Кингсли говорил властным голосом и держался уверенно. Его тон раздражал судью, которому казалось, что подсудимому стоило бы вести себя скромнее.
  — Вы считаете себя большим знатоком моральных ценностей, чем правительство Его Величества? — спросил он.
  — А что еще можно предположить, учитывая рассматриваемые обстоятельства?
  — И не надо губы кривить, сэр! — резко бросил судья.
  Кингсли действительно кривил губы, но ненамеренно. Всю свою жизнь люди, знавшие и любившие Дугласа Кингсли, придумывали оправдания тому, что при первом знакомстве зачастую воспринималось как высокомерие. Нельзя сказать, чтобы Кингсли относился к людям снисходительно, но по его виду было ясно, что он из тех, кто все знает лучше других. И когда оказывалось, что он на самом деле прав, это ни в коей мере не смягчало раздражение окружающих, что всегда поражало Кингсли.
  — Я не позволю вам тут ухмыляться! — добавил судья, повышая голос.
  — Я не собирался ухмыляться, сэр, я и не думал, что ухмыляюсь. Прошу прощения.
  — Тогда извольте объясниться! С чего это вы взяли, что ваша дальновидность настолько превосходит дальновидность тех, кто управляет всей страной?
  — Вообще-то, сэр, я бы не стал этого утверждать. Я просто хочу сказать, что знал каждого из тех, кого отправил к судье, выносящему смертный приговор, и знал их прекрасно. Я до тонкостей изучил их натуру и их поступки. Правительство Его Величества не знает ни одной из своих жертв, будь то немцы, турки, австрийцы или наши с вами сограждане.
  Это замечание вызвало гневные выкрики из толпы, заполнившей балкон в зале суда.
  — Кингсли — предатель, — крикнул пожилой мужчина. Немчура поганая!
  Последнее относилось к тому обстоятельству, что дед Кингсли родился во Франкфурте и его фамилия была Кёниг.
  — Так предатель или немец, сэр? — поинтересовался Кингсли. — Будь я немцем, хотя это не так, меня едва ли можно было бы назвать предателем за отказ сражаться с ними.
  Кингсли снова скривил губы, и с балкона в его адрес понеслась брань. Он словно услышал голос своей жены, которая постоянно ругала его за высокомерные замечания. Она сердито выговаривала ему за них, возвращаясь со званых вечеров, где, как ему казалось, он вел себя как ангел. «Ты считаешь себя очень умным, — твердила она ему, — и я уверена, что так оно и есть, но даже ты не знаешь всего, и к тому же люди не любят выскочек».
  Поведение Кингсли определенно не располагало к нему публику, собравшуюся в зале суда.
  — Трус! — верещала неопрятная с виду женщина в трауре.
  — Грязный паршивый трус! — желчно выкрикнул сидящий рядом с ней демобилизованный рядовой.
  Кингсли еще раньше заметил этого человека. У него не было ног, и в зал его внесли родственники.
  Кингсли подумал о своем брате Роберте, пропавшем без вести в первый же день битвы на Сомме и уже давно числившемся среди погибших. Если бы Роберта не разорвало на куски, а он только лишился бы ног, неужели он тоже сидел бы сегодня здесь, на балконе? И поливал бы его злобной бранью?
  Судья призвал к тишине, но замечания зрителям не сделал. Было очевидно, что он сочувствует толпе.
  — Суд не потерпит клеветы и предательства, мистер Кингсли! Британское правительство не убивает своих граждан. Наших солдат убивает неприятель, и делает это ради осуществления своих коварных замыслов, а наши доблестные воины жертвуют собой, чтобы им помешать. Своими бессмысленными высказываниями вы оскорбляете память павших.
  — Уверяю вас, я не собирался оскорблять их память, — быстро ответил Кингсли. — Я просто хочу сказать: я абсолютно уверен, что люди, которых я отправил на виселицу, выполняя служебные обязанности, были преступниками и полностью заслужили свою преждевременную смерть, в то время как правительство Его Величества не может судить о моральных качествах ни одной из своих жертв.
  Казалось, судья хотел закричать, но вместо этого схватился за молоточек и замер, собираясь с духом. Он занимал высокий пост и понимал, что не вправе поддаваться на провокации. Он должен попытаться спокойно ответить на доводы Кингсли, оставив негодование толпе.
  — Инспектор Кингсли, это несерьезно! Немецкий солдат представляет волю своего правительства, того самого правительства, чьи нравственные устои нам слишком хорошо известны.
  — Они известны нам потому, что схожи с нашими!
  И снова с балкона раздались возмущенные крики. Кингсли прикусил губу, понимая, что каждое сказанное им слово только усиливает презрение публики. Разум велел ему молчать, и все же он не мог остановиться. Он хотел, чтобы люди поняли, что он прав. Не с точки зрения нравственности, поскольку это считал делом совести каждого, но прав интеллектуально. У него имелись неоспоримые доводы.
  Где-то вдалеке военный оркестр заиграл «Прощай, Долли Грей». День был теплый, и высокие окна зала суда были приоткрыты, поэтому музыка была слышна, даже несмотря на шум.
  Прощай, Долли, я покидаю тебя,
   Хотя мое сердце разрывается от разлуки…
  
  
  Старая, всеми любимая песня времен Англобурской войны снова стала популярна в первые дни войны, когда с вокзалов Ватерлоо и Виктория уходило множество эшелонов британских экспедиционных войск. В последние годы песню исполняли реже, и Кингсли пожалел, что услышал ее именно сейчас. Это была любимая песня его сына, и Кингсли много раз наблюдал, как малыш марширует по их уютной гостиной, а жена сидит за своим любимым пианино и поет.
  Кингсли попытался перестать думать о своей семье. Он пытался не думать о ней с самого ареста, но безуспешно. В более счастливые времена Кингсли верил, что важнее семьи для него и быть ничего не может, и все же пожертвовал ею ради сухих принципов и ненавидел себя за это.
  — Я не одобряю действий кайзера! — сказал Кингсли собравшимся, злобно глядевшим на него сверху вниз. — Я считаю, что катастрофа разразилась во многом из-за его непомерного тщеславия и агрессивности и он — главный виновник того, что сейчас происходит…
  — Что ж, мы счастливы это слышать. — Голос судьи сочился сарказмом. — Вне всякого сомнения, генерал Хейг в ближайшем приказе по войскам изложит ваши соображения — они поднимут боевой дух войск.
  — И все же, — гнул свое Кингсли, — несмотря на все ошибки, кайзер возглавляет развитое империалистическое государство! Как и его двоюродный брат, Его Величество король Георг. Да, у нас царит демократия, а в Германии всем заправляют олигархи, но воюем мы друг с другом не поэтому. До недавнего времени наш союзник Россия была такой же абсолютной монархией, как и Германия. Я не понимаю, по какой причине такие схожие европейские страны вынесли народам друг друга смертный приговор.
  — Искать причины — не ваше дело, сэр!
  — Я считаю это не просто своим делом, а своим долгом.
  — Имей вы хоть малейшее представление о долге, сэр, вы были бы во Франции!
  Раздались одобрительные крики, и Кингсли показалось, что судья с радостью позволил бы публике спуститься с балкона и линчевать его прямо в зале суда.
  — Вы гражданин этой страны, подданный Его Величества! — гремел судья. — Если вы хотите воздействовать на национальную политику, у вас есть право голосовать. Если вы хотите воздействовать на нее сильнее, то, внеся избирательный залог, вы имеете право баллотироваться в парламент. Вы всю жизнь прожили в удобстве и достатке под защитой парламента и короны. Вы с радостью пользовались правами и привилегиями британского гражданина. По какому праву вы теперь уклоняетесь от своих обязанностей?
  Кингсли пытался поймать взгляд судьи. Публика была настроена крайне враждебно, и Кингсли, хоть и держался уверенно, был в ужасе, что стал объектом такой агрессии. Могло даже показаться, что его боевой дух иссяк.
  — У меня нет такого права, сэр, — тихо сказал он.
  — Говорите громче, подсудимый! — потребовал судья.
  Кингсли снова поднял голову и посмотрел судье прямо в глаза. Он знал, что слушание подходит к концу.
  — Я не имею права уклоняться от выполнения своих обязанностей. Если, конечно, я не готов принять последствий. Но вы ведь понимаете, сэр, что я готов принять их. Поэтому я здесь. Я здесь, чтобы принять последствия положения, в котором мне, к сожалению, довелось оказаться.
  После этих слов волнение в зале утихло, хотя всего несколько секунд назад зал вполне бы мог превратиться в медвежью яму. Свирепствующая толпа была ошеломлена неожиданной покорностью Кингсли. Судья тоже заговорил спокойнее. Казалось, что на самом деле, несмотря на крики и злость, участь Кингсли его беспокоила.
  — Инспектор Кингсли, — сказал он, — вы осознаете, что я законом наделен правом проявлять терпимость к пацифизму, если этот пацифизм основан на истинном моральном или физическом отвращении к лишению человека жизни?
  — Так точно, сэр.
  — Я наделен правом приговаривать людей, разделяющих такие принципы, к трудовой повинности: они могут трудиться на благо своей страны в мирном качестве, но обычно не попадают в тюрьму.
  — Я понимаю.
  — И все же вы не желаете прибегнуть к этому доводу в свою защиту?
  — Я не пацифист, сэр. И я не считаю, что каждая человеческая жизнь священна. Полагаю, что существуют обстоятельства, при которых убийство может быть оправдано, возможно, даже в таких масштабах, как это происходит сейчас на полях Бельгии и Франции, хотя с трудом могу представить подобные обстоятельства. Причина, по которой я предстал перед вами сегодня, заключается в том, что, на мой взгляд, эти обстоятельства никак не сочетаются с обещаниями, данными нашей страной Бельгии на Лондонской конвенции держав 1839 года.
  Затишье продлилось недолго. Публика на балконе снова занервничала. Кингсли услышал предостерегающий голос жены: «Выскочек никто не любит». Зачем поднимать вопрос о конвенции? Зачем упоминать эту дату? Это прозвучало заносчиво и по-книжному и могло только усилить и без того глубокую враждебность зала. Но Кингсли никому бы не позволил себя запугать. Главное — факты. Только они имеют значение при оправдании войны. Кингсли эти факты были известны, и он бы не позволил себе преуменьшить важность своих доводов просто для того, чтобы потворствовать невежественной, готовой принимать лишь догмы толпе.
  — То есть вы считаете, — поинтересовался судья, — что такая великая и могущественная держава, как наша, не должна была прийти на помощь маленькой, храброй и доблестной Бельгии, когда ее захватили?
  — Если причина нашей нынешней военной операции заключается именно в этом, тогда мне кажется странным, что мы не несем подобных обязательств перед народами африканской страны Конго, которую «доблестная» Бельгия с радостью захватила, подчинила себе и поработила, причем, осмелюсь сказать, с жестокостью, превосходящей ту, которую немцы продемонстрировали в Европе.
  — Вы сравниваете участь дикарей с судьбой христиан, с судьбой белых людей?
  — Да, именно так.
  Судья, похоже, растерялся. Несколько лет назад невероятная жестокость бельгийских империалистов действительно вызвала волну критики в Британии. Но эта критика была забыта, когда Бельгия обрела новый статус — статус мученика.
  — Бельгийское Конго не имеет никакого отношения к вашему делу.
  — Позвольте спросить, почему?
  — Потому что вы британский гражданин, инспектор Кингсли, и мы обсуждаем британскую политику, а если каждый будет по своему усмотрению выбирать лишь определенные установки национальной политики и следовать только им, это будет анархия. Вы анархист, сэр?
  — Нет, сэр.
  — Приятно слышать. Было бы странно, если бы человек, четырнадцать лет прослуживший в лондонской полиции, оказался анархистом.
  Кингсли знал, что ничего не добьется, и вдруг на него навалилась усталость. Прошедшие с ареста месяцы вымотали его, и судебное разбирательство само по себе было полным кошмаром и лишало последних сил. Он решил, что надо поспособствовать завершению разбирательства.
  — Сэр, мне жаль, что я доставил вам и этому суду столько неприятностей. Искренне жаль. Я понимаю, что с точки зрения закона моим действиям нет оправдания и вы можете вынести только один приговор. Могу сказать одно: в сложившейся международной обстановке я вынужден, с величайшим сожалением, отказаться от своих обязательств подданного короля. Я не могу прятаться за моральными или религиозными принципами. Да, есть люди, которых я мог бы убить. Да, есть войны, на которых я мог бы сражаться. Одно могу сказать, сэр: это что сейчас идет не такая война и сражаются в ней не такие люди.
  — Черт возьми, если ваш протест не связан с моральными или религиозными принципами, то не соблаговолите ли вы объяснить мне как-нибудь попроще, на чем он основан?
  Кингсли помедлил. Он знал, что ни судье, ни публике на балконе, ни более широкой общественности его ответ не придется по душе, но другого ответа у него не было.
  — Это интеллектуальный протест, сэр.
  — Интеллектуальный! Каждый день гибнут тысячи наших храбрых солдат, а вы говорите об интеллекте!
  — Да, сэр, говорю. Именно интеллект отличает людей от животных.
  — Это совесть отличает людей от животных.
  — Эти два понятия связаны между собой, сэр. Именно интеллект подсказывает человеку, что правильно, а совесть определяет, станет ли он действовать исходя из этой информации.
  — И ваш интеллект подсказывает вам, что вы не должны сражаться в этой войне?
  — Да, сэр, а моя совесть заставляет меня уважать этот совет. Эта война… глупая. Она оскорбляет мое представление о логике. Она оскорбляет мое представление о справедливости.
   3
   Посетитель
  
  Вечером накануне вынесения приговора, перед самым ужином Кингсли сообщили, что у него будет посетитель. Ему предстояла встреча с женой, которой он не видел уже три месяца.
  Необыкновенно увлеченный своей работой, Кингсли дожил до тридцати лет и только тогда решил жениться. Все его коллеги сходились во мнении, что Агнес Бомонт стоило подождать и что, заполучив ее, Кингсли совершил самое удачное в своей жизни задержание.
  Кингсли влюбился в Агнес с первого взгляда, увидев ее за сэндвичами с яйцом и викторианским бисквитом на благотворительной полицейской игре в крикет в Далидже. Он сразу же понял, что отдаст что угодно, лишь бы добиться ее. Они были необычной парой. Ее мягкие золотые кудри, голубые глаза и розовые щечки резко контрастировали с его суровой внешностью, но, зачастую отмечала сама Агнес, противоположности, как известно, сходятся.
  — По-моему, все дело в теории Дарвина, — дразнила она его. — Если бы красивые девушки не выходили замуж за уродов, то уродство переходило бы из поколения в поколение и скоро по земле разгуливало бы племя горгулий.
  Будучи младше его на десять с лишним лет, Агнес была для полицейского без особых чинов и без намека на приличное состояние недостижимой целью. Мало того, что она была красива и обаятельна, она приходилась дочерью самому главному начальнику Кингсли, сэру Уилфреду Бомонту, комиссару Скотленд-Ярда.
  — Если хочешь сделать карьеру в полиции, — уверяли Кингсли друзья, — есть только одно правило: никогда, запомни, никогда даже не мечтай о дочери комиссара.
  Но в любви, как и во всем остальном, у Кингсли были свои правила. Он знал, что Агнес Бомонт — это то, что ему нужно, а когда Кингсли знал, что ему нужно, спорить было бессмысленно.
  Знаменитая дебютантка, Агнес была представлена королю в 1910 году и тут же, благодаря своей внешности и характеру, затмила множество девушек гораздо выше по положению. Бомонты были из Лестершира, их род не отличался особой знатностью, однако был известен еще до Реформации. У них была собственная скамья в церкви в Виллингтоне; за многие поколения Бомонты добились высокого положения в тех краях. Дедушка Агнес был заместителем министра при втором правительстве Солсбери.
  За пределами аристократического круга семейство Бомонтов стояло на первом месте.
  Что касается семьи Кингсли, его отец преподавал физику в техническом колледже в Баттерси, а мать рисовала карикатуры для газет. Говорили, что именно от матери Кингсли унаследовал сверхъестественное внимание к деталям.
  Женитьба позволила подняться в ранге и статусе Кингсли, но не Агнес, однако саму Агнес это нисколько не беспокоило, да и ее родные, попереживав, перестали думать об этом. В конце концов, шел двадцатый век. Канцлер казначейства и сам был родом из уэльского семейства среднего достатка и вместе с молодым министром внутренних дел, аристократом Уинстоном Черчиллем, проводил в жизнь социальные реформы. Кто знал, чего сможет добиться такой человек, как Кингсли? В первые годы нового столетия у лондонской полиции работы прибавилось. Лондон был самым богатым городом мира, многоязычным мегаполисом с населением в семь миллионов душ, центром огромной империи и главным портом коммерческого флота, перевозившего более девяноста процентов всех торговых грузов мира. В городе было где разгуляться преступникам, а это, соответственно, предоставляло простор для деятельности энергичных и честолюбивых полицейских офицеров. Высокий, привлекательный и (как он сам говорил о себе) довольно сообразительный Кингсли был именно таким.
  А что до его иностранных корней, что ж, любила говорить Агнес, разве члены королевской семьи сами не немецкие иммигранты?
  Кингсли уже сидел в комнате для свиданий, когда вошла Агнес.
  С тех пор как Кингсли впервые заставил Агнес покраснеть, он называл ее наедине Розой, и если роза прекрасна в прекрасном саду, насколько она красивее в стенах тюрьмы! Кингсли содрогнулся, глядя, как его жена идет по длинной унылой комнате с каменными полами и мрачной решеткой, где заключенным Брикстонской тюрьмы разрешалось проводить драгоценные минуты с адвокатами и любимыми людьми.
  Агнес оделась скромно, соответственно времени и обстоятельствам. Она не стала облачаться в модное платье, обнажавшее ее стройные щиколотки, платье, которое она обычно надевала с высокими ботиночками. На ней была темно-коричневая шерстяная юбка до пола и жакет в тон. Накрахмаленная белая блузка была застегнута до подбородка, а волосы собраны в строгий узел.
  Проходя вдоль ряда сидевших перед решеткой посетителей, она привлекла всеобщее внимание, даже несмотря на скромную одежду и бросающуюся в глаза бледность. Такая красота среди мрачного унынья тюрьмы была редкостью.
  Агнес села напротив Кингсли, но смотрела вниз, не поднимая на него взгляда.
  — Отец ждет в машине, Дуглас, — сказала она. — Я ненадолго.
  Кингсли вряд ли мог рассчитывать на тепло или сочувствие с ее стороны и поэтому не удивился, не увидев их.
  Огорчился, но не удивился.
  Втайне он всегда лелеял крупицу надежды, что она простит его, но разум подсказывал, что это невозможно. Еще много месяцев назад, когда он рассказал Агнес, что собирается сделать, она ясно дала понять, как к этому относится. Наверное, за все время до ареста труднее всего ему было той ночью, когда Агнес не пришла в их супружескую спальню, оставив на своей подушке конверт с одним-единственным белым перышком.
  — Теперь, когда тебя приговорили, я подам на развод, — сказала она.
  — А разве приговор — достаточное основание для развода? — спросил Кингсли. — Я не очень хорошо знаком с этой областью законодательства. Я думал, для развода требуется измена.
  — Это я бы тебе простила, — ответила Агнес, и в глазах у нее вдруг появились слезы. — По крайней мере, измена — это мужской поступок!
  Кингсли не знал, что ответить, и промолчал. Умом он понимал, что мнение жены просто смешно, даже наивно. Ее слова обрушились на него словно молот. Было время, когда простота и легкомысленность Агнес казались ему очаровательными; теперь, когда эти качества не позволили ей понять то, что он пытался сделать, его сердце разрывалось от боли.
  — Да, Дуглас, — продолжила она, — я могла бы простить тебе многое, но только не позор. Только не позор!
  — А, да! Позор…
  Кингсли знал, что это, и только это было в глазах Агнес, второй дочери сэра Уилфреда Бомонта из лестерширских Бомонтов, преступлением. Дело не в трусости. Он знал: она не считает его трусом. Тем жарким и романтичным летом 1910 года ее, среди прочего, поразила бесшабашная храбрость Кингсли. Он не принадлежал к числу скромных людей и уж точно не был настолько глуп, чтобы скрывать от нее три повестки в суд, вызвавшие ее неподдельное изумление; к тому же везде только и говорили, что о его отчаянном, но хладнокровном поведении во время осады на Сидни-стрит, столь отличавшемся от безрассудства Черчилля, молодого министра внутренних дел, которого серьезно критиковали за безответственность, с которой он полез под пули.
  — Будь ты трусом, — продолжила Агнес, — я, возможно, и поняла бы тебя.
  Но Кингсли прекрасно знал, что Агнес никогда его не поймет. Да и как это можно понять? Как можно ждать понимания от жены, которая видит, что, пока женщины из всех слоев общества отправляют своих мужей, братьев и сыновей на смерть, ее муж, ее красивый, известный муж, не трус и не ревнитель нравственных норм, отказывается идти на фронт? Ей было трудно понять это, еще когда Китченер собирал добровольческую армию, когда мужчины, по крайней мере, могли выбирать свою судьбу. Должность Кингсли в полиции и его довольно зрелый возраст (ему было тридцать пять) отчасти оправдывали его нежелание идти на фронт, но когда Кингсли отказался выполнить свой долг после введения воинской повинности, такого позора она снести не могла.
  — Знаешь, все наши друзья меня презирают, — сказала Агнес.
  — Я догадывался, что так и будет.
  — Никто не звонит. Не присылает приглашений. Даже Квинни сказала, что уходит.
  Кингсли искренне сочувствовал Агнес. Получить удар от собственной кухарки было для такой гордой женщины, как Агнес, унизительно, но уход Квинни был неизбежен, если учесть, что она была ярой патриоткой. Кингсли вспомнил, как она с гордостью рассказывала ему, что провела ночь на улице, чтобы поглазеть на похороны Эдуарда VII. Она утверждала, что только заработанное тогда люмбаго не позволило ей сделать то же самое в день коронации Георга V.
  — Через два года твоему сыну будет шесть, — продолжила Агнес. — Как ты думаешь, хоть одна частная школа его примет?
  — Как там Джордж?
  — Какая тебе разница?
  — Это недостойно тебя, Ро… Агнес.
  — Ни один здравомыслящий человек не станет губить жизни людей, которые ему дороги, — с вызовом сказала Агнес. — По крайней мере, в Лестершире так не поступают.
  Повисла тишина. Агнес немного смягчилась.
  — Он скучает. Постоянно говорит о тебе. Ты его герой, ты ведь знаешь.
  От слова «герой» веяло горькой иронией. Снова воцарилось молчание, и опять его прервала Агнес:
  — К счастью, он еще слишком мал и наш позор его еще не коснулся, но так будет не всегда.
  Кингсли сделал глубокий вдох и крепко ухватился за цепь, идущую от его наручников к оковам на ногах. Когда он пошел на это, больше всего его терзала мысль о сыне. Мужчине невыносимо осознавать, что он опозорил свою семью, и министерству информации это было прекрасно известно. На каждом железнодорожном вокзале и станции метро красовались многочисленные плакаты, воздействующие на самую уязвимую часть мужской души. «Папочка! А что делал ты во время Великой войны?» — вопрошал некий гениальный пропагандист. На плакате художником был создан врезающийся в память образ маленького мальчика, который задает этот вопрос развалившемуся в кресле мужчине с запавшими глазами и виноватым лицом, а крошечная сестренка смотрит на брата сверху вниз, не осознавая ужасного позора отца. Но сын Кингсли едва ли задаст ему такой вопрос, потому что история о том, что делал во время Великой войны его папочка, была сейчас во всех газетах.
  — Я уверена, будь ты истинным пацифистом, — сказала Агнес, — мы смогли бы тебя простить. Но вот так… погубить себя, покрыть позором свою семью ради какого-то принципа…
  — Я не одобряю эту войну, — тихо сказал Кингсли.
  — Да! И ты тысячу раз говорил мне об этом, — прошипела в ответ Агнес. — Думаешь, я ее одобряю? Ты думаешь, ее одобряет леди Саммерфилд, у которой двое сыновей погибли, а третий ослеп от газа? Или няня Уигген, у которой в первую неделю был убит единственный брат, но которая заботится о Джордже, в то время как ты прячешься здесь? Ты думаешь, ее одобряют наши друзья? Или соседи? Дуглас, мужья и ухажеры нашей прислуги приносят в жертву то, чего не хочешь отдавать ты. Ты думаешь, хоть один из них одобряет эту войну?
  — Тогда им нужно быть здесь со мной, ведь, поступи они вместе со своими мужьями и возлюбленными так же, новых жертв не потребовалось бы.
  — Да, а тем временем нас захватят эти сволочи немцы? Ты этого хочешь?
  Кингсли только один раз за их совместную жизнь слышал, как Агнес ругается, и это было во время родов.
  — Нет, — наконец ответил Кингсли, — я хочу не этого. Ты же знаешь, я люблю свою страну.
  — Но не станешь сражаться за нее.
  — Эта война разрушает нас. Разве ты не понимаешь? Эта война губит ту Британию, которую мы стремимся защитить. Она погубит всю Европу. Это глупая война.
  — Не тебе об этом судить, Дуглас.
  — Мне бы тоже хотелось так думать, но это не так. Судить об этом должен каждый. Я считаю, что эта война все уничтожит. Европа сошла с ума.
  Агнес поднялась, но тут же села обратно.
  — Я любила тебя, Дуглас.
  — Я по-прежнему тебя люблю.
  — Мне не нужна твоя любовь. Мне не нужна любовь человека, который губит семью ради идеи! Который готов пожертвовать своей женой и сыном не по велению сердца, а по велению разума. Ты считаешь, что слишком хорош для этой войны, Дуглас. Она оскорбляет тебя. Ты ставишь себя выше нее. Ты думаешь, что она не достойна твоего мощного интеллекта, потому что она нелепа, жестока и ужасна, а тем временем другие люди гибнут в этой нелепой и жестокой войне! Ты их считаешь глупцами…
  — Ты же знаешь, я не думаю…
  — Нет, думаешь! Ты думаешь, что будь у политиков столько же мозгов, сколько у тебя, они ни за что не ввязались бы в эту войну, и не будь люди настолько глупы, они отказались бы в ней участвовать. Разве это не означает, что ты ставишь себя выше всего происходящего? Что в собственных глазах ты умнее всех остальных? Я повторяю, Дуглас: будь ты и правда пацифистом, одним из мерзавцев, которые разглагольствуют на Гайд-парк-корнер, утверждают, что лучше других понимают слово Божие, и считают, что немцы милы и добры, их просто не так поняли… Но ты слишком умен для того, чтобы быть пацифистом. Ты предпочитаешь выбирать войны, в которых сражаться, и, боже мой, какая жалость, что эта война недостаточно хороша для тебя!
  Агнес пыталась скрыть за язвительностью свою боль, но не выдержала и расплакалась. Она достала из рукава носовой платок, высморкалась, а затем сняла с пальца обручальное кольцо и просунула его под разделяющую их решетку. Кингсли уставился на него.
  — Забери, — тихо сказала Агнес.
  Он взял кольцо и надел на мизинец.
  — Я все еще люблю тебя, Дуглас, — почти шепотом добавила Агнес, — и всегда буду любить. Наверное, именно это — самое трудное.
  Она снова встала. На этот раз она действительно собралась уходить.
  — Мы больше не увидимся, Дуглас. К тебе приедет мистер Фиппс из адвокатской конторы на Дауни-стрит.
  — Понятно, — ответил Кингсли.
  — Ты позволишь Джорджу после развода взять фамилию его дедушки? Мою фамилию?
  — Да.
  — Спасибо. И прощай.
  Агнес быстро вышла из комнаты, и столь же быстро таяла ее гордость. Кингсли вспомнил, как она убегала от него в счастливые времена, в то лето, когда он ухаживал за ней. Это было в Королевском ботаническом саду, куда они ездили на воскресный пикник. Он вымаливал у нее поцелуй, которым она собиралась наградить его, но только после надлежащих преследований. Он гонялся за ней добрых полчаса, прежде чем получить награду. Ему приходилось завоевывать Агнес на каждом этапе их совместной жизни, и это всегда давалось ему с трудом.
  Кингсли смотрел ей вслед и думал, разорвется ли у него сердце. Логика подсказывала, что, конечно, не разорвется. Сердце — это всего лишь мышца, насос, который гонит по организму кровь; оно никак не связано с чувствами. Но если это так, почему же оно болит?
   4
   Клуб «Лиловая лампа», Лондон
  
  В тот же вечер, когда Кингсли принимал посетителя в Брикстонской тюрьме на юге Лондона, на Фрис-стрит, неподалеку от площади Сохо, происходила совершенно другая встреча. Капитан Алан Аберкромби, офицер Лондонского полка (известного как «Артистс Райфлз»), прощался с друзьями после короткой увольнительной перед очередной отправкой на Западный фронт. Сейчас он был не в мундире — военная форма в клубе «Лиловая лампа», точнее, в «Пансионе Бартоломью», была запрещена. Военных просили снять мундир и выбрать у входа в клуб шелковый халат.
  Клуб «Лиловая лампа» получил свое название потому, что его владелец предпочитал газовые лампы под привезенными из Италии лиловыми абажурами.
  — Газовый свет настолько мягче и романтичнее, — объяснял мистер Бартоломью гостям, интересовавшимся, почему столь прибыльное заведение не электрифицировано. — При электрическом свете невозможно заниматься любовью, он ужасно грубый. Он просто не оставляет места для воображения, мой дорогой. Сомневаюсь, что мистер Эдисон был романтичной натурой. Хотя должен признать, именно благодаря его гению у меня есть счастливая возможность слушать голос милейшего Оскара, хотя сам Оскар уже давно нас покинул.
  Ранняя граммофонная запись «Баллады Редингской тюрьмы» в исполнении Оскара Уайльда была одним из главных сокровищ мистера Бартоломью. Он неизменно утверждал, что в юности был близко знаком с великим писателем, хотя никто ему не верил.
  Инспектор Кингсли, разумеется, слышал о клубе «Лиловая лампа», представлявшем собой сугубо мужское заведение. Ему было прекрасно известно, что в номерах на верхнем этаже при свете газовых ламп мистера Бартоломью творились в высшей степени противозаконные вещи, и если бы Кингсли довелось увидеть происходящее там, он был бы вынужден произвести арест. Но полицейские никогда не появлялись в этом клубе (за исключением пары высокопоставленных офицеров, заходивших туда не по службе), ведь это был не пошлый бордель, а закрытый клуб, где джентльмены высокого ранга, разделявшие определенные вкусы, встречались за наглухо закрытыми дверями в условиях строжайшей секретности. Никто, кроме тех, кого мистер Бартоломью знал лично или был рекомендован тем, кого он знал лично, не мог пройти мимо него и его крепких швейцаров. В клубе «Лиловая лампа» посетители могли отбросить притворство, укрывавшее их словно плащ практически во всех остальных жизненных ситуациях. На пару часов они могли просто побыть самими собой.
  Мистер Бартоломью, разумеется, знал капитана Аберкромби, или виконта Аберкромби — вне военных кругов, ведь молодой капитан был знаменитостью, — его стихи издавались, он имел воинские награды, славился остроумием и любовью к увеселениям, и в клубе его высоко ценили. Развлечься любили и его друзья, с которыми он распивал «Вдову Клико» 1906 года и угощался в атмосфере величайшего веселья холодной куропаткой с лепешками и чатни.
  — Да пуля меня не страшит, — заметил Аберкромби, наливая себе шампанского. — Тут либо сразу попадаешь на небеса, либо получаешь билет обратно на родину, что, согласитесь, тоже приятно. Если только, конечно, главного орудия не заденет. Вот этого я бы просто не вынес. Перестань у меня стоять навытяжку, я бы просто высунул голову из окопа — пусть уж боши лучше прикончат меня на месте.
  — Ты только своим главным орудием особо не размахивай, — сказал один из его собеседников. — Насколько мне помнится, это мишень заметная.
  — Увы, да, — ответил Аберкромби с притворной скорбью. — Вынужден признать, попасть в него труда не составит. Когда братец бош выбросит наконец белый флаг, воспользуюсь своим орудием вместо флагштока!
  Смех был громкий, шампанское текло рекой. В тот вечер не только у Аберкромби заканчивалось увольнение, и вечеринка была нарочито безумной, как и подобает в обстоятельствах, когда некоторые из присутствующих прекрасно понимают, что это, возможно, их последняя вечеринка. Утром они собирались отправиться выполнять свой патриотический долг и рисковать жизнью ради страны, которая их презирает.
  — Я хотел спросить, — сказал майор королевских драгунов, облаченный в изумрудно-бирюзовый халат, — сейчас так много говорят о том, чтобы после завершения войны разрешить голосовать женщинам, предоставить самоуправление ирландцам и дать бог знает какие права черномазым, может, и нам, бедным педерастам, станет полегче? А? Как думаете, есть шансы?
  — Никаких, — ответил другой. — Если рядовой англичанин чего и не выносит, так это содомию, и делу конец.
  — И это в высшей степени непонятно, — добавил Аберкромби, — если учесть, сколько рядовых англичан уже стали содомитами или чертовски хотели бы пополнить их ряды.
  Эта реплика вызвала новый взрыв смеха, офицеры снова заказали шампанского, к группе присоединилась пара молодых людей, которые не были гостями виконта, но знали мистера Бартоломью; несколько пар танцевали, флиртовали и обжимались по углам, а кое-кто уже начал продвигаться к лестнице, ведущей в номера на втором этаже.
  — Сыграйте «Да здравствует Англия», — крикнул молодой человек пианисту.
  Но виконту Аберкромби эта просьба не понравилась.
  — Какого хрена? Все, что угодно, но только не это! Я запрещаю! — твердо сказал он.
  Молодой человек приуныл.
  — Простите, — пробормотал он. — Я думал, вам будет приятно.
  — Мой милый мальчик, — ответил виконт, смягчив тон, — вы хоть представляете себе, как часто мне приходится выслушивать эту мерзость? Она преследует меня повсюду, словно обезумевший от ревности любовник. Куда бы я ни пошел, она тут как тут, и мне приходится улыбаться и делать вид, что я в восторге. Это кошмар, дорогой мой. Самый настоящий кошмар.
  — О, простите, я не знал. Значит, вам не нравится быть знаменитым?
  — Ну, мне нравится, что меня узнают, превозносят и окружают заботой, но ведь от этого нигде не укроешься. Я боюсь появляться в ресторане, ибо знаю, что к тому времени, как мне принесут суп, у тележки с пирожными соберется толпа хихикающих круглолицых девиц, и мне придется улыбаться и расписываться на меню, пока мой ужин не остынет окончательно.
  Виконт Аберкромби передал юноше бокал шампанского и попросил подать коньяк и сахар, чтобы приготовить напиток покрепче.
  — А еще хуже, что я холостяк, — добавил он, взял молодого человека за руку и повел к бархатному дивану. — Каждая жирная мамаша сует мне под нос свою до тошноты тощую дочурку, надеясь выдать ее замуж за знаменитость. Боюсь, шансов на это совсем немного, несмотря на мольбы моей собственной мамочки.
  Аберкромби положил руку юноше на колено.
  — Ну а вы кто же, друг мой, — поинтересовался он, — помимо того, что вы очаровательный молодой человек, не разбираетесь в музыке, но замечательно смотритесь в шелковом халате?
  — Я — Стэмфорд, — ответил юноша дрожащим от напряжения голосом.
  — Ну, Стэмфорд, и что привело вас в «Пансионат Бартоломью»?
  — Мне рассказал о ней приятель, с которым мы развлекались в Харроу… Мы с ним иногда общаемся, и он сказал, что мне… будут здесь рады.
  — И он не ошибся.
  — Мы в школе были… «друзьями».
  — Ты хочешь сказать, что этот чертяка бессовестно тебя использовал.
  — Я был не против.
  — Могу поспорить, что ты был не против, мой прекрасный друг. И здесь, в клубе «Лиловая лампа», мы все можем притвориться, что мы по-прежнему в школе, верно?
  Аберкромби наклонился и поцеловал Стэмфорда в щеку. Юноша покраснел и широко улыбнулся.
  — Я так надеялся, что мне удастся увидеть вас здесь, — сказал он. — Знаете, мы отправляемся в один и тот же полк.
  — Надо же, мой дорогой, ну и совпадение! Возможно, мы окажемся в одной луже. Ты сможешь помассировать мои затекшие ноги, а я потру твои.
  — Это правда так ужасно? Я беседовал с несколькими парнями, они говорят, там все довольно мрачно.
  — Они не солгали тебе, юный Стэмфорд, только гам не просто мрачно, а мрачнее некуда.
  Они придвинулись поближе друг к другу, Аберкромби обнял юношу за плечи и налил ему и себе еще шампанского с коньяком.
  — Вам-то что, — сказал Стэмфорд, — вы ведь ужасно храбрый.
  — Ужасно, дорогой. Я просто увешан медалями. Даже подумываю переделать парочку в серьги. Они будут так красиво смотреться на параде!
  — Вот видите, вы можете даже шутить на этот счет. У меня так никогда не получится. Я боюсь, что струшу и всех подведу.
  — Вот что я тебе скажу, — ответил Аберкромби, — давай не будем говорить об этом, ладно? Давай представим себе, что никакой войны нет и в помине и военная служба нас интересует только потому, что можно соблазнить какого-нибудь уступчивого гвардейца, когда нам захочется чего-нибудь погорячее.
  Аберкромби снова поцеловал Стэмфорда, на этот раз в губы. После поцелуя юноша нервно улыбнулся и взял маленькую кожаную папку, лежавшую рядом с ним на бархатных подушках. У Аберкромби сразу же вытянулось лицо.
  — Милый мой, пожалуйста, прошу тебя, не говори, что у тебя здесь стихи.
  Теперь лицо вытянулось у юноши.
  — Я… Ну, да, — пробормотал он. — Я написал одно стихотворение о…
  — О своих чувствах перед отправкой на фронт?
  — Да! Именно об этом! — ответил молодой человек, снова улыбнувшись.
  — Точно так же, как старина Руперт Брук, идиот Зигфрид Сассун и храбрый виконт Аберкромби со своим вдохновляющим творением «Да здравствует Англия»?
  — Ну, я никогда не поставил бы себя в один ряд с…
  — Ты гордишься собой, молодой Стэмфорд? Ты надеешься, что у тебя все получится? Ты будешь скучать по своей родине, но все же соглашаешься идти и умереть ради нее, если понадобится?
  Молодой человек приуныл.
  — Вы надо мной смеетесь.
  — Ну, признайся, я прав?
  — Да, я написал именно об этом.
  — Как оно называется?
  — Оно называется «Об Англии, доме и красоте».
  — Хорошо. Значит, читать его не обязательно? Убери свою панку, мой юный друг, лучше потанцуй со мной.
  — Вы очень жестокий, — сказал Стэмфорд со слезами на глазах. — Я поэт, как и вы. Я думал, вы отнесетесь к этому с уважением.
  — Я не поэт, дорогой. Уже нет. Мне все надоело. Такая скука, ты не представляешь. За много месяцев не написал ничего. Ни словечка. Кстати, ты хоть представляешь, сколько людей просят меня почитать их белиберду? Мне, черт возьми, даже по почте стихи посылают! В наши дни каждый считает себя поэтом, мой дорогой! Наверно, я именно поэтому и забросил это дело, слишком, слишком уж это избито.
  — Значит, вы не станете читать мои стихи?
  — Нет, мой маленький поэт, не стану.
  — Понятно.
  Стэмфорд убрал папку.
  — Но мы можем быть друзьями? — поинтересовался он. — Несмотря на ваше презрение ко мне…
  — Дорогой мой! Какое презрение? С чего ты это взял? Я думаю, что ты милый, приятный и очень, очень красивый, и честное слово, если я когда-нибудь решу почитать чужие стихи, я в первую очередь прочитаю твои и только твои, но, видишь ли, я не стану ничего читать, никогда… а сегодня, по-моему, лучше потанцевать!
  Пианист играл вальс, и Аберкромби взял Стэмфорда за руку.
  — Пойдем, милый, — сказал он. — Я буду Альбертом, а ты Дорис.
  Они кружились в вальсе на тесном пятачке перед баром мистера Бартоломью. Рядом танцевали еще две или три пары, а затем они, одна за другой, отправились к лестнице.
   5
   Банный день в пивоварне
  
  В тот момент, когда Кингсли смотрел вслед Агнес, а виконт Аберкромби и его молодой друг танцевали вальс в крошечном баре клуба «Лиловая лампа», по другую сторону Ла-Манша, в маленькой бельгийской деревушке Витшете, группа рядовых пятого Восточно-Ланкаширского полка впервые за много недель ожидала банного дня.
  До войны, еще до того, как деревушку захлестнули битвы на Ипрском выступе, в Витшете не было никаких особых удобств. Теперь, после трех лет побоищ, от нее практически ничего не осталось. Дома лежали в руинах, единственная мощеная улица превратилась в грязную канаву, шпиль церкви был разрушен, а все деревья и цветы погибли. Однако деревушка имела одно важное преимущество, притягивающее к ней солдат пятого Восточно-Ланкаширского полка. Она стояла (или, точнее, уже лежала) в целых двух милях от нынешней линии фронта. Поэтому именно здесь полк пытался предоставить своим изможденным солдатам короткую передышку после боя.
  Армейская баня в Витшете располагалась, как и большинство армейских бань, в старой пивоварне. Здание было частично разрушено, но инженерные службы постарались: крышу перекрыли, а водопровод переделали так, чтобы получилась общая душевая.
  В соседнем полуразрушенном доме стояли, в ожидании бани, человек пятьдесят в грязных мундирах, с полотенцами через плечо. Они курили папиросы и ждали, пока закончит мыться предыдущая группа из пятидесяти человек.
  — Я помню, когда за раз заходили только двенадцать человек, — ворчал один из стоявших, — и у нас тогда были ванны, настоящие бочки с чудесной горячей водой, и отмокать в них можно было по пять минут. Не то что сейчас, когда стоишь на настиле и вода еле льется. С таким же успехом можно остаться в окопах и дождаться дождика.
  — Долго бы ждать не пришлось, — пошутил другой.
  — Только не на чертовом Ипре. Видать, эти бельгийцы — наполовину рыбы.
  — А еще нам тогда оставляли собственную одежду, — напирал ворчун. — Нам помечали вещи номерами, и пока мы отмокали, санитары ее чистили и швы проглаживали — паразитов выжаривали, а на выходе отдавали нам нашу же одежду.
  — Ты хочешь сказать, собственную одежду? — спросил новобранец-подросток, изумленный тем, что на Западном фронте когда-то была такая роскошь.
  — Да, собственную. Само собой, это было еще при Китченере. После смерти старика все переменилось, ввели воинскую обязанность. Слишком много развелось солдат, чтобы устраивать им нормальную баню или возвращать их же форму.
  После выхода из душа солдатам нужно было наудачу хватать якобы постиранную одежду, и это вызывало у рядовых глубочайшее негодование.
  — Своя форма всегда лучше, — сказал другой. — Паразитов в ней не меньше, чем в той, которую тут получаешь, но своих вшей я хоть знаю. Они мне как родные.
  — Просто отвратительно, — сказал сердитый солдат, — заставлять свободных от рождения людей надевать старую грязную форму, а затем требовать от них гордости за армию! Пусть эти хреновы генералы сами напялят эти шмотки, вот поглядим тогда, как у них с гордостью.
  Солдата звали Хопкинс, и особой популярностью он не пользовался. Было известно, что он коммунист и последователь чего-то, что он называл «Интернационалом», и хотя большинство солдат всегда с радостью поносили презираемый всеми Генеральный штаб, большевизм они не поддерживали.
  «Вали тогда в Россию, и посмотрим, как тебе там понравится» — таков был обычный ответ на обличительные высказывания Хопкинса.
  — Вы все психи, психи ненормальные, — орал Хопкинс тем, кто хотел слушать. — Посмотрите на нас. Мы овцы, вот мы кто. Овцы, которых ведут на бойню. В этой войне нам не победить, пехоте это не под силу. Мы просто сидим тут, мечтаем, чтобы ранили поудачнее, чтобы вернуться домой изувеченными, но хотя бы живыми.
  Как обычно, слова Хопкинса вызвали больше негодования, нежели поддержки.
  — Это как это, нам не победить? Ты что мелешь, скотина?
  — Я знаю, что говорю. Мы не можем победить, и они тоже не могут, — настаивал Хопкинс. — Обычным людям это не дано.
  — Кого ты называешь обычными?
  — Победят в этой войне только те, кто уже побеждает в ней, кто уже, черт возьми, в ней победил — а именно те, кто изготавливает мины и ружья, при помощи которых рабочий люд друг друга убивает.
  — Да, это ты правильно сказал, — вставил солдат по имени Маккрун, еще один большевик в отряде. — Штык — это оружие, на каждом конце которого по рабочему.
  — Мы должны сложить оружие и отказаться воевать, — крикнул Хопкинс. — Вот что нам нужно сделать, развернуться и уйти, вот как русские. Сказать этим зажравшимся капиталистам, что мы ради их наживы жизнь класть не станем.
  — Ну а что ж тогда ты сам так не сделаешь, сволочь большевистская? — раздался голос. — Вали отсюда, тогда нам хоть твой бред больше не придется выслушивать.
  — Да потому что они меня пристрелят, вот почему, понял, тори хренов? Социализму не нужны мученики, ему нужна солидарность. Уйдет один, уйдут пятеро — их просто перестреляют, а вот если мы все уйдем, им придется задуматься, верно? Даешь солидарность!
  — Ты когда-нибудь заткнешься?
  Хопкинсу пришлось замолчать, потому что пора было идти мыться; солдаты сняли форму и белье, голые вошли в пивоварню и встали на настил, под струи воды. Некоторым удалось припасти для такого случая мыло.
  — Мне жена прислала чудный кусок «Пеарз», — сказал один солдат. — Так его крыса сожрала. Взяла и сожрала весь кусок. Представляешь?
  — Да, дерьмо у нее после этого пахло преотлично!
  Повсюду раздавались шутки и даже песни, ведь, несмотря на спартанские условия, эти несколько минут в общем душе были наградой для солдат, неделями живших в окопах. Шутки и пение были, разумеется, исполнены горькой иронии, единственной надежной защитой английских солдат против окружающего их кошмара.
  Хочешь отыскать
   Свой старый батальон?
   Мы знаем, где он,
   Мы знаем, где он.
   Висит твой старый батальон
   На проволоке колючей.
  
  
  Недостатком этих кратких минут отдыха было то, что каждый раз, оказываясь здесь, солдаты воочию убеждались, какие огромные потери несет армия. Солдаты, стоящие в очереди в баню или собирающиеся кучками поболтать, волей-неволей думали о том, что товарищи, бывшие рядом с ними в прошлый раз, теперь лежат в земле.
  Время для мытья истекло слишком быстро. Снаружи стояли еще пятьдесят раздетых солдат, и настало время выходить из душа и искать форму.
  — Отлично. Увольнительная что надо, — перекрикивались солдаты, поскальзываясь на мыльных досках. — Мне даже показалось, что я стал человеком.
  — Посмотрим на тебя через несколько месяцев, — ворчали менее жизнерадостные. — Придешь сюда в декабре и постоишь голышом на снегу да на обледенелых досках, и вот тогда тебе уже ничего такого не покажется. Будешь только за яйца держаться, чтобы они совсем не исчезли.
  У выхода из душевой солдаты с отвращением брали подготовленную для них кишащую вшами форму. Рядовой Хопкинс вдруг понял, что с него хватит. Он надел предложенное ему белье, но, осмотрев мундир, с отвращением бросил его на землю.
  — Не стану я это надевать! — крикнул он. — Я хочу получить свою одежду и хочу, чтобы на ней не было вшей! Я человек, а не животное.
  Кое-кто поддержал его, другие ухмыльнулись, многие глядели на него с сочувствием. Хопкинса недолюбливали, но он, несомненно, говорил дело. К нему подошел офицер медицинской службы.
  — Рядовой, поднимите мундир и наденьте его, — спокойно сказал он.
  — Я не стану его надевать! — ответил Хопкинс, дрожа от холода в одном белье.
  — Рядовой, я не хочу вас наказывать, потому что мне не больше вашего нравятся условия, в которых мы все вынуждены жить. А теперь поднимите форму, форму солдата Его Величества, и наденьте ее.
  — Пусть тогда король ее и носит! Я хочу получить обратно свою одежду.
  После этих слов все замолчали. Хопкинс отказывался выполнить приказ, а это было страшное преступление. Остальные сорок девять солдат замолчали и перестали искать в груде мундиров что-нибудь получше. Следующая группа уже зашедших в душ солдат ничего не знала о происходящей за его стенами драме, и их шутки и песни раздавались по всему двору, пока Хопкинс и офицер медслужбы смотрели друг другу в глаза.
  Мы армия Карно, бестолковая пехота.
   Драться не умеем, да и неохота.
   Дойдем мы до Берлина, и кайзер завопит:
   «Майн гот, ну и придурки
                             эта бестолковая пехота».
  
  
  — Как ваша фамилия, рядовой? — спросил офицер.
  — Хопкинс, сэр.
  — Что ж, рядовой Хопкинс, я даю вам последнюю возможность избавить себя от очень больших неприятностей. Поднимите мундир и наденьте его.
  Хопкинс смотрел на офицера и молчал. Нижняя губа у него подрагивала. Офицер вынужден был действовать: помедли он, и остальные взбунтовались бы.
  Хопкинса арестовали и увели, по-прежнему в одном нижнем белье.
   6
   Встреча с начальником тюрьмы
  
  Кингсли приговорили к двум годам каторжных работ и препроводили в оковах в «Уормвуд скрабз». Именно там начались настоящие издевательства, которых Кингсли ожидал с момента своего ареста.
  — Здесь сидит много ваших старых приятелей, инспектор, сэр. Разве не здорово? — радостно заметил надзиратель, когда Кингсли раздели догола, обыскали и продезинфицировали. — И они ужасно хотят снова увидеть вас. Да, просто жаждут. Им прямо не терпится. И некоторые из них, насколько я слышал, планируют очень теплый, ну очень теплый прием.
  Кингсли выдали грязную, обжитую вшами тюремную форму и сказали, что его вызывает начальник тюрьмы.
  Надзиратель выбрал самый длинный маршрут и провел закованного в кандалы Кингсли через главный зал тюрьмы. По бокам огромного зала уходила под самую крышу бесконечная череда стальных лестниц, выходивших на зарешеченные этажи. Лучшего амфитеатра для показа ведомого на заклание невозможно было даже представить. Те заключенные, что были не в камерах, глядели на него и глумились; кое-кто пытался доплюнуть до него, в него кинули пару жестяных кружек. Некоторые охранники даже отперли двери камер, чтобы позволить особо заинтересованным заключенным взглянуть на гостя.
  — О да, — повторил надзиратель, — все ваши дружки ужасно рады возможности снова встретиться с вами, сэр.
  Кингсли ни от кого не ожидал сочувствия, но все же был ошеломлен, столкнувшись с такой злобой. Ему казалось, что персонал тюрьмы презирает его не меньше заключенных, и Кингсли с ужасом понял, что не сможет искать у них защиты от неизбежной мести своих бывших подследственных.
  Среди нарастающего шума раздался голос:
  — Нужно было отправить тебя прямиком в Пасхендале, симулянт чертов!
  Кингсли, как и всем остальным, было известно это название. Очередная неприметная деревушка, которую целыми веками знали только те, кто в ней жил, да картографы из брюссельского военно-геодезического управления, но которая теперь раз и навсегда останется в сердцах матерей, жен, сыновей и дочерей по всем просторам Британии, Австралии, Новой Зеландии и Канады. Очередная деревушка, чье название, вопреки всему, будет выгравировано среди тысячи других деревень и городов на скорбных памятниках по всей империи. Пасхендале, лежащая всего в нескольких сотнях пропитанных кровью ярдов за Ипрским выступом и отвоеванная жестокой ценой.
  — Я не отправлял ваших братьев в Бельгию! — крикнул Кингсли и получил пощечину от надзирателя.
  — Мистер Кингсли, сэр, в тюрьме заключенным запрещено говорить, — сказал надзиратель, хотя ему пришлось сильно повысить голос, чтобы перекричать шум голосов.
  У Кингсли путались мысли, и не только от удара. Неужели они обвиняют его в национальной трагедии, которая уничтожает их родных и близких? Кингсли был проницательным знатоком человеческой природы, и ему были прекрасно известны многочисленные уловки, на которые готов пойти человек, лишь бы обвинить кого угодно, но только не себя, однако такого он не ожидал. Это не поддавалось никакой логике. Ему захотелось крикнуть, что среди всей толпы только он невиновен. Что только он пытался в силу своих скромных возможностей остановить эту войну. Но Кингсли уже понял, что в охватившем нацию коллективном безумии любые разумные доводы обречены на провал. Более того, они только провоцировали, а не успокаивали бушующие эмоции. Теперь, оказавшись на самом дне, он начал понимать, толпа разорвет его на куски именно из-за его интеллекта.
  Наконец Кингсли оказался в кабинете начальника тюрьмы. Он стоял на аксминстерском ковре и ждал, а сам начальник сидел за огромным дубовым столом, не отрываясь от разложенных перед ним бумаг, и старательно делал вид, что не замечает Кингсли.
  Молчание растянулось минут на пять, и наконец начальник заговорил, по-прежнему не удостоив заключенного взглядом.
  — Я так понимаю, что эта война «оскорбляет вашу логику», — сказал он, просматривая статью о судебном заседании в старом номере «Дейли телеграф». Он держал страницу за уголок, презрительно зажав его большим и указательным пальцами, словно даже газета могла заразить его микробом трусости и упадничества.
  Кингсли начал сожалеть, что прибегнул к слову «логика», объясняя свою точку зрения на суде. Его цитировали повсюду, и его рассуждения вызывали особое возмущение, потому что воспринимались как показатель врожденного снобизма и нравственной ущербности. С другой стороны, как еще он мог ответить на дурацкие вопросы? И почему он должен извиняться за свою правоту? Все его доводы сводились именно к этому слову.
  — Да, сэр. Она оскорбляет мою логику.
  — Вы считаете патриотизм нелогичным чувством?
  — Нет, но я не считаю, что патриотизм — достаточное оправдание поразительно нелогичного поведения.
  — Поразительно нелогичного поведения, СЭР! — рявкнул стоящий за его спиной надзиратель и сильно ударил Кингсли по плечу дубинкой.
  — Поразительно нелогичного поведения, сэр, — повторил Кингсли сквозь зубы.
  — Вы не считаете это достаточным оправданием? — сердито передразнил его начальник тюрьмы. — А какое оправдание нужно англичанину для проявления патриотизма? О чем вы говорите, жалкий резонер?
  — Убийство миллионов людей для достижения определенной стратегической или политической цели кажется мне совершенно нелогичным, независимо от того, насколько благородные чувства скрываются за этим поступком.
  — Наша цель — победа.
  — Возможно, это и есть наша цель, сэр, но я полагаю, что эта цель обманчива.
  — Вы не верите, что мы можем победить? И поэтому не идете сражаться?
  — Я не думаю, что речь по-прежнему идет о «победе». Для меня очевидно, что так называемая «победа» будет столь же разрушительной для победителя, как и для побежденного. Каждый участвующий в этой войне народ будет изможден и надломлен.
  — Господи боже мой! Вы говорите так, словно вам безразлично, кто победит: мы или немцы!
  — С точно зрения логики это действительно не имеет значения.
  Начальник тюрьмы, трясясь от ярости, вскочил на ноги. Он обогнул стол, сшибив второпях чернильницу. Подойдя к заключенному, начальник поднял кулак, и Кингсли даже показалось, что он его ударит.
  — Вы свинья! Грязная свинья, сэр! Пацифист — это одно, а предатель — совсем другое! Вы — поганый предатель.
  Кингсли ничего не сказал, поняв, что спровоцировал очередную вспышку ярости. Он высказал свое мнение, и никто его не услышал. Теперь он в тюрьме. Зачем повторять одно и то же? Ему снова не удалось промолчать, и он снова поплатился за свой интеллект и эго.
  — Мой сын пал в битве за Лос, — выдавил из себя начальник тюрьмы. — Он повел своих людей прямо на немецкие пулеметы. Эти ублюдки, немцы, измолотили его с двухсот ярдов! Его и почти всех, кто шел за ним! А теперь вы стоите здесь и говорите, что вам безразлично, кто победит: мы или немцы.
  Кингсли сумел удержаться от ответа. Сдерживаться ему было трудно, и он слишком поздно стал этому учиться. Всего несколько дней, даже несколько часов назад он не смог бы промолчать. Он бы пустился доказывать, что смерть сына начальника тюрьмы — не его вина. Это вина самого молодого человека. Вина правительства. Вина каждого, кто не смог восстать против безумия войны. А единственный невиновный здесь человек — это он сам.
  Начальник тюрьмы сунул под нос Кингсли фотографию своего сына. Кингсли и раньше видел эту фотографию. Точнее, не именно эту фотографию, а множество практически одинаковых фотографий. Их были десятки, сотни тысяч. Миллионы одинаковых образов. Они были повсюду: на каминных полках и пианино, в медальонах, они стояли в рядок на столиках, их печатали в черной рамочке в газетах. Всегда одна и та же фотография. Молодой человек в студии фотографа, с застывшим лицом, чтобы черты не размазались, когда свет попадет в затвор. У офицеров обычно на коленях лежали перчатки и трость; солдаты стояли, иногда парами или тройками. Братья, кузены. Товарищи. У наиболее задорных парней фуражка была набекрень, и изредка в руках человека на снимке были пистолет или сабля. Но, несмотря на эти мелкие отличия, все фотографии, по сути, были одинаковы. Молодые люди, застывшие и словно окаменевшие при жизни, которым уже скоро предстоит застыть и окаменеть в объятьях смерти.
  Из-за фотографии на Кингсли смотрело перекошенное от ярости лицо начальника тюрьмы.
  — А смерть моего сына оскорбляет вас, мистер Кингсли? Она волнует ваш интеллект? Вы находите ее масштаб неподобающим?
  Кингсли молчал.
  — Отвечайте! — рявкнул начальник тюрьмы. — Она оскорбляет вас?
  — Да, — сказал Кингсли. — Если честно, оскорбляет.
  И снова Кингсли показалось, что начальник сейчас ударит его, но тот вместо этого вернулся за стол и стал промокать разлитые чернила.
  — Уведите его, — сказал он дрожащим голосом. — Уберите этого ублюдка с глаз моих долой.
   7
   Приветственный ужин
  
  Для Кингсли начался первый вечер заключения в «Уормвуд скрабз», а виконт Аберкромби тем временем впервые ужинал с офицерами своего нового батальона. В честь вновь прибывших был устроен торжественный прием. Ужин был почти роскошный, учитывая обстоятельства, при которых его организовали. Повара батальона, вместе с офицерскими денщиками, приложили героические усилия, отправившись на велосипедах и пешком далеко в тыл, как можно дальше от выжженных войной мест, туда, где каким-то чудом мир жил привычной жизнью. Где в полях колосилась пшеница, в загонах стоял скот и каждое утро появлялось свежее масло. Было так странно выбраться из края грязи, пересечь нечеткую, проходящую с севера на юг через Бельгию и Францию линию всего в акр или около того шириной и отправиться туда, где мир по-прежнему был полон красок. Было удивительно сделать несколько шагов и попасть из коричнево-серого мира в мир, полный сочных зеленых, красных и желтых тонов. Купить там (по заоблачным ценам) что-то вкусное, свежее, полезное и вернуться, переступив через едва заметную границу, обратно в созданный человеком ад. Они это сделали и, добавив то, что отдали им офицеры из своих посылок, приготовили превосходный ужин.
  Подали два супа, жареного гуся, жареную свинину, превосходного лосося, а на десерт вишневый пирог и пудинг из патоки, а также сыр и галеты. Кто-то раздобыл приличное вино, портвейн, бренди и шотландский виски. Взнос виконта Аберкромби заключался в огромной коробке превосходных толстенных гаванских сигар.
  — Я отправил слугу за ними в «Фортнум», — громко объяснял Аберкромби, передавая по кругу сигары. — Я сказал, что они должны быть огромные, как «цеппелины»! Огромные, как бошевские гаубицы!
  В тот вечер за столом был другой Аберкромби, не тот, что танцевал в клубе «Лиловая лампа». Немного шумнее и немного грубее. На нем снова была маска.
  Ужин проходил в полуразрушенном школьном зале, где разместилась офицерская столовая. Горело множество свечей, достали из запасов полковое серебро, чтобы за здоровье монарха выпить из серебряных кубков, а не из обычных жестяных кружек. Офицеры, все как один, встали и произнесли тост за короля, и в кубках отражалось пламя свечей.
  Перед этим полковник произнес приветственную речь в адрес офицеров, присоединившихся к батальону после последней операции.
  — Некоторые из вас, ребята, все еще совершенные юнцы, а другие уже тертые калачи, те, кто попал к нам из расформированных частей с линии фронта, — сказал он. — Так или иначе, теперь вы в Восточно-Ланкаширском полку, и я надеюсь, что вы так же горды тем, что оказались здесь, как и мы горды тем, что приняли вас в свои ряды!
  Раздались приветственные возгласы, к которым присоединился и Аберкромби. Напротив него, по другую сторону от главного украшения стола — букетика бумажных цветов в перевернутой немецкой каске — сидел Стэмфорд, молодой младший офицер, с которым Аберкромби познакомился в клубе «Лиловая лампа». Стэмфорд не присоединился к общему хору. Он сидел с довольно грустным и серьезным видом и пытался поймать взгляд Аберкромби. Он старался привлечь его внимание весь вечер, но безуспешно.
  — Итак, как вам всем известно, — продолжил полковник, — снобизм в нашем батальоне не приветствуется. Офицеры и рядовые сражаются у нас плечом к плечу. Однако одного из вновь прибывших офицеров я хотел бы отметить отдельно. Разумеется, вы все слышали о виконте Аберкромби, герое сражения при Сомме, но и среди нас таких героев достаточно, и мы ведь не кричим об этом на каждом углу, верно? Пара медалей — это отлично, пока не увидишь, сколько медалей носят те, кто засел в Генштабе, и не поймешь, что это просто чушь.
  После этих слов, разумеется, снова раздались одобрительные возгласы, некоторые офицеры застучали по столу ложками, и полковнику пришлось призвать к молчанию.
  — Однако раньше среди нас никогда не было настоящего поэта, и к тому же поэта известного. И вообще, должен сказать, я поэзией не увлекаюсь. Если честно, по-моему, все, что было сочинено после Теннисона, — абсолютная чушь. Совершеннейший вздор. Однако, признаюсь, для присутствующего здесь нашего собрата офицера я готов сделать исключение. «Да здравствует Англия» меня очень тронула. Помню, когда я прочитал ее впервые, у меня слезы на глаза навернулись.
  — Но, сэр, — дерзко вмешался Аберкромби, — от иприта тоже слезы бывают!
  Раздался громкий смех, и полковник тоже расхохотался.
  — Черт возьми, капитан, а ведь вы правы. Чертовски правы. Лично я считаю, что в основном поэзия и есть ядовитый газ. Ну, короче, — продолжил полковник, — вы здесь. Молодец и все такое, и поскольку ходят слухи, что сражаетесь вы даже лучше, чем пишете, позвольте сказать, Аберкромби, что мы счастливы принять вас в свои ряды. Более того, судя по болтовне, которую я слышал от разных дам из вспомогательной службы, от женщин-водителей и медсестер, а они такие болтушки, — (после этих слов снова раздался смех), — так вот, они тоже ужасно счастливы принять вас в свои ряды! А? Как вам такое? Повезло тебе, Аберкромби! Черт возьми, даже моя благоверная написала, чтобы я непременно заставил тебя расписаться на одной из твоих чертовых книг!
  — С радостью подчинюсь воле ее светлости, сэр! — ответил Аберкромби, слегка поклонившись. Снова раздался смех, и кто-то крикнул, что стоит держать своих девушек подальше от Аберкромби, не то он их всех уведет.
  Полковник призвал к тишине и продолжил уже серьезно.
  — Итак, Аберкромби, мне известно, — сказал он, — что, как и многие сидящие за этим столом, вы прибыли к нам после того, как ваш отряд сильно потрепало и его пришлось расформировать. Много подразделений отправилось в тартарары, и многие из нас видели, как наши приятели и отличные товарищи отправились туда же.
  Аберкромби кивнул. Видно, вспомнил о погибших товарищах, рука его дрогнула, и он опрокинул кубок, который, к счастью, всего несколько секунд назад осушил до дна.
  — Но печальная кончина Лондонского полка, известного как «Артистс Райфлз», — сказал полковник, — обернулась приобретением для пятого Восточно-Ланкаширского полка. Ну, вот и все. Молодец. Для меня честь служить с вами, вы все молодцы.
  В этот момент кто-то застучал по столу, раздались продолжительные аплодисменты. Все взгляды были устремлены на Аберкромби, который смотрел на нетронутый сыр у себя на тарелке и смущенно улыбался, словно хотел сказать, что зря они подняли вокруг него такую шумиху.
  Когда аплодисменты стихли, полковник продолжил речь, которая, к удивлению собравшихся, еще не закончилась.
  — Итак, полагаю, ни для кого не секрет, что дела здесь поганые, — сказал он. — Нам в помощь пригнали стрелков, и вы все видели множество орудий, которые притащили с собой чертовски шумные ребята из Королевской артиллерии. Что ж, если вскоре состоится очередное масштабное наступление, а я не думаю, что выдам большую тайну, если скажу вам, что шансы на это чертовски велики; так вот, лучшего состава бойцов для этого дела я и представить себе не могу. Давайте сегодня веселиться, потому что завтра мы отправляемся обратно на фронт. Джентльмены, за короля!
  Все встали и подняли бокалы за Георга V, и вскоре после этого вечеринка закончилась. Лето выдалось влажное, и большинство из присутствовавших на ужине офицеров уже много недель спали в сырых постелях. Они не могли дождаться, когда доберутся до своих квартир в последнюю ночь перед возвращением на фронт, хотя в основном их удобства сводились к набитому соломой матрасу на полу в разрушенном коттедже. Аберкромби только сегодня прибыл из Англии и, соответственно, не так жаждал сна, поэтому решил выкурить последнюю сигару на улице. Именно здесь Стэмфорду наконец удалось заговорить с ним.
  — Привет, Алан, — сказал он.
  — Не называйте меня Аланом, лейтенант. Обращайтесь ко мне: капитан Аберкромби.
  — Конечно. Извините, капитан. Я просто… Ну, я пытался поговорить с вами на вокзале Виктория и затем снова на пароме и сегодня, пока мы ехали в этих бесконечных поездах. Мне даже показалось, что вы меня игнорируете.
  — Не говорите ерунды. Я не игнорирую собратьев офицеров. Если вы хотите поговорить со мной, вам достаточно представиться по форме и объяснить, что вам нужно.
  — Я пытался поймать ваш взгляд, но…
  — Поймать взгляд? Черт знает что! — рявкнул Аберкромби. — Вы что, хористка? Здесь армия, а не ипподром. Если хотите поговорить со мной, встаньте по стойке «смирно», представьтесь по форме и объясните, что вам нужно.
  Как только Стэмфорд заговорил с ним, Аберкромби пошел прочь от развалин домов по направлению к околице. Он двигался довольно быстро, и молодому человеку пришлось догонять его чуть ли не бегом. Деревушка была так мала, что они успели пройти ее почти до конца.
  — Вы так изменились, — жалобно сказал Стэмфорд, когда они миновали последний дом, рядом с которым развалились на лавке два офицера и курили трубки. — Я думал, мы друзья.
  Аберкромби ничего не ответил. Вместо этого он с преувеличенным энтузиазмом помахал рукой курильщикам.
  — Решил показать молодому человеку настоящий фейерверк, — крикнул он. — Мне кажется, сегодня залпы будут что надо.
  — Каждая ночь — как ночь Гая Фокса, верно? — ответил один из офицеров.
  Они посмеялись, и Аберкромби со Стэмфордом скрылись в темноте. Когда Аберкромби решил, что они уже достаточно удалились и теперь их никто не подслушает, он с яростью обрушился на своего преследователя:
  — А теперь послушай меня, тупой мальчишка! Я не твой друг. Я старший по званию, это тебе понятно? Я тебя знать не знаю…
  — Но мы…
  — Выпивали вместе, — решительно прервал его Аберкромби. — Мы выпивали вместе с другими офицерами в последний вечер перед отправлением. Мы выпивали в баре гостиницы. Вот что мы делали. И это неудивительно, если учесть, что нам предстояло служить в одном батальоне. Однако это не означает, что вы можете так фамильярно обращаться к старшему по званию. Это понятно?
  — Фамильярно?
  — И это совершенно не дает вам права следовать за мной с задумчивым взглядом, словно глупая девица.
  — Капитан Аберкромби, двое суток назад вы имели меня с полуночи и до рассвета…
  Аберкромби залепил Стэмфорду пощечину.
  — А теперь послушай меня!
  Внезапная вспышка орудийного залпа озарила их лица. Лицо Аберкромби было искажено и яростью и страхом, а у Стэмфорда по щекам текли слезы.
  — Даже если в Лондоне что-то и случилось, это осталось в Лондоне. Это понятно? За то, чем мы, по твоим словам, там занимались, сажают в тюрьму и отправляют на каторжные работы. Если об этом поползут хотя бы слухи, мне конец.
  — Я никогда никому не скажу, клянусь…
  — Приятель, у тебя лицо — словно открытая книга! Каждый дюйм твоего тела кричит, что ты педик, и ты пялишься на меня так, словно влюблен.
  — Я действительно влюблен!
  — Не говори ерунды. Мы познакомились три дня назад.
  — Я любил тебя еще до нашей встречи.
  — Послушай, Стэмфорд, — сказал Аберкромби несколько мягче, — ты здесь самый младший по званию, а я опытный капитан и вроде как герой. Мы можем быть только товарищами, как и подобает офицерам-однополчанам, но никак не друзьями.
  — Но… я люблю тебя, Алан. И мне страшно. Мне нужна помощь, я не такой храбрый, как ты…
  — Я не храбрый! Я же говорил тебе!
  — Но твои стихи!
  — Я уже сказал, что не пишу стихи. Больше не пишу — Аберкромби отвернулся. — Пожалуйста, запомните мои слова, лейтенант. И спокойной вам ночи.
  Аберкромби отправился обратно к деревне, оставив Стэмфорда плакать в одиночестве.
  Учитывая его звание и титул, виконту предоставили собственную комнату в доме, где раньше жил деревенский священник и который словно по волшебству остался стоять, в то время как церковь, находившаяся по соседству, была разрушена до основания. Аберкромби зажег газовую лампу, которую ему предусмотрительно принес новый денщик, и, достав из маленькой кожаной нотной папки бумагу, ручку и чернила, начал писать письмо. Письмо матери погибшего товарища, с которой он состоял в переписке со дня кончины ее сына. В своих письмах Аберкромби рассказывал ей, до чего жизнерадостным и мудрым был ее мальчик, насколько он был храбр и как вдохновлял своих товарищей. Просто «золотой мальчик», и именно таким его нужно запомнить, «золотым мальчиком», который сиял словно солнце и дарил свет счастья всем, кто его знал, и особенно самому Аберкромби. В ответ мать мальчика рассказывала Аберкромби о том, что и в детстве ее сынок был солнечным мальчиком и дарил счастье своим родителям и всем, кто его знал. Она писала о том, как многого от него ждали и какие великие и отчаянные были у него мечты. Она рассказывала, как часто ее мальчик упоминал в своих письмах Аберкромби и что ее с мужем очень утешает то, что двое друзей были вместе, когда их сын погиб.
  Аберкромби открутил крышку чернильницы и наполнил авторучку. Красивую авторучку, на которой были вырезаны слова «Любовь навсегда».
  «Дорогая миссис Мэривейл», — написал он.
  Но, как он ни старался, больше Аберкромби не мог написать ничего, и слезы, а не чернила полились на лежащий перед ним листок. Что он еще мог сказать? Он много раз писал скорбящей матери обо всем, что знал о ее сыне. За исключением одного. Того единственного, что действительно имело значение и в чем он никогда не смог бы признаться. Что он любил ее сына так же сильно, как и она, и что его любовь была вознаграждена сторицей. Что никогда за всю долгую историю любви никто не любил друг друга так, как он и ее сын. Что они поклялись быть вместе, пока смерть не разлучит их, и когда смерть их разлучила, когда Аберкромби в последний раз держал тело ее сына в объятиях, Аберкромби тоже умер. Умер в душе. Он знал, что никогда не сможет любить или чувствовать что-либо снова.
  Наконец Аберкромби отказался от тщетных попыток. Он скатал залитый слезами листок бумаги в шарик и бросил его на пол. Затем, взяв себя в руки, достал из папки новый листок и начал второе, совершенно другое письмо.
   8
   Холодный прием и холодный ужин
  
  Первый ужин Кингсли в тюрьме разительно отличался от дружественного приветствия, которым наслаждался капитан Аберкромби. Первое появление перед заключенными вызвало взрыв презрения, однако теперь, войдя в столовую вскоре после посещения начальника тюрьмы, он столкнулся с угрюмым молчанием. Когда он вошел в комнату, все без исключения обернулись к нему. И все присутствовавшие следили за ним, пока он шел к котлам.
  — Чего тебе? — спросил его заключенный на раздаче.
  — Ужин, — ответил Кингсли.
  — Надзиратель! — заорал заключенный. — Надзиратель, подойдите, пожалуйста, сюда, сэр, если вам не трудно, сэр.
  Надзиратель подошел к скамейке, на которой стояли котлы с похлебкой.
  — Чего тебе, Спаркс?
  — Я не понимаю, почему я обязан подавать ужин трусу, сэр.
  — Сочувствую, Спаркс, но он должен поесть.
  — Он предатель, сэр. Я не стану обслуживать его, сэр. Сажайте меня в карцер, если хотите, сэр, мне все равно.
  Надзиратель повернулся и обратился ко всем присутствующим:
  — Кто-нибудь нальет этому заключенному похлебку?
  Из сотен мужчин, сидевших на скамейках за длинными узкими столами, не откликнулся никто. Кингсли, объект бесконечного презрения и насмешек, стоял совершенно один. Полицейский и трус. В сознании заключенных тюрьмы «Уормвуд скрабз» конца лета 1917 года ниже опуститься было просто невозможно.
  — Может быть, я сам положу себе еду? — спокойно предложил Кингсли.
  — А может быть, тебе стоит заткнуть свою вонючую пасть, пока я не прикажу тебе ее открыть?
  — По закону вы обязаны меня кормить.
  Надзиратель ударил Кингсли кулаком по губам. Кингсли пошатнулся, но устоял.
  — Вот будешь жрать с выбитыми зубами, — заорал надзиратель. — В правилах тюрьмы сказано, что заключенные должны получать еду! А не сами брать! Разреши я тебе взяться за черпак, кто знает, какую подлость ты с ним учинишь! Возьмешь да применишь его как орудие нападения или выкопаешь им туннель. Вы ведь такой умник, инспектор, что сможете превратить его даже в летательный аппарат.
  — Вы не можете оставить меня голодным.
  Кулак надзирателя снова вылетел вперед, и на этот раз Кингсли рухнул на пол.
  — Я-велел-тебе-заткнуть-свою-вонючую-ПАСТЬ, — рявкнул надзиратель. — Мы вам предоставляем жратву, это наша обязанность, это наша работа. Жратвы у нас полно, но тебе ее никто не подаст. И сам ты ее не возьмешь, потому что не по правилам. А раз ты не можешь обслужить себя и никто другой тебя тоже не обслужит, то ты хоть с голоду сдохни, лично я никакого выхода не вижу.
  С другого конца комнаты раздался громкий, глубокий голос:
  — Йа положу этому заключенному йеду, сэр.
  Этот голос явно принадлежал человеку, выросшему на берегах Клайда.
  С трудом поднявшись на ноги, Кингсли посмотрел в ту сторону, где со скамейки поднялся человек. Огромный мужчина с самыми рыжими волосами, какие он когда-либо видел. Кингсли сразу узнал его, потому что когда-то этот человек был объектом не меньшего презрения общественности, чем предводители ирландских республиканцев. «Рыжий» Шон Макалистер, секретарь профсоюза докеров, человек, обладавший, наверное, большим влиянием в обширном порту Лондона, чем председатель службы персонала и судоходной компании «Уайт-Стар лайн», вместе взятых.
  Макалистер сидел в дальнем конце столовой среди дюжины суровых с виду заключенных. Они держались в стороне от остальных, и стулья рядом с ними были не заняты: очевидно, эти люди, как и сам Кингсли, были чужаками. Социалисты и работники профсоюзов рабочих, забастовщики, заклейменные обществом, которое с подозрением относилось к тем, кто ставил классовую войну выше Великой войны.
  Макалистер пошел к котлам, и заключенные расступились, чтобы его пропустить. Защитой ему служила его физическая мощь, а также группа молчаливых заключенных, с которыми он сидел.
  Подойдя к скамейке, на которой стояли котлы, Макалистер протянул вперед огромную руку:
  — Можно йа возьму у вас на минуту черпак, надзиратель?
  — Вы хотите помочь трусу и предателю?
  — Сейчас йа вижу перед собой только человека в беде, надзиратель.
  Надзиратель недовольно передал черпак Макалистеру. Заключенный взял жестяную миску, налил Кингсли похлебки и положил сверху кусок хлеба.
  — Ну вот, господин полицейский. Держите свой ужин.
  — Спасибо.
  Макалистер отвернулся, чтобы вернуться на место, и в этот момент Кингсли обратился к нему:
  — Можно я присяду за ваш стол, сэр?
  Макалистер остановился, повернулся и некоторое время смотрел на Кингсли.
  — Нет, мать твойу, не можешь, потому что ты гадкий, мелкий полицейский.
  От его слов Кингсли было больнее, чем от оплеухи надзирателя.
  — Йа положил вам еду, потому что это ваше право и, в отличайе от вас, инспектор, йа человек, у которого болит совесть о человеческих правах.
  — Пожалуйста, я…
  — Но разве йа похож на человека, который разделит кусок хлеба с парнем, думайущим, что он слишком хорош, чтобы сражаться рядом с парой миллионов британских рабочих, надевших солдатскую форму?
  Остальные заключенные не проронили ни звука. Они не сводили глаз с Кингсли — им достаточно было быть свидетелями его унижения.
  — Вы ведь сами носили форму Его Величества, верно, мистер Кингсли? Полицейскуйу синюйу форму. Вы были в ней на суде. Йа видел фотографийу в «Иллюстрейтед Лондон ньюс», надзиратель мне показывал. Полицейского инспектора на скамью подсудимых загнала совесть. И йа подумал: почему вдруг он вспомнил о совести только теперь, после стольких лет полицейского беспредела в отношенийи простых людей? Столько лет шпионили, подавлйали забастовки, боровы верхом на огромных конях шли против голодайущих шахтеров? Где была ваша совесть во время локаутов, когда полицейские в такой же синей форме, как у вас, стойали у ворот фабрик и не пускали членов профсоюза на работу; когда огромныйе полицейскийе отряды защищали штрейкбрехеров, которые пригоняли издалека — чтобы загубить местныйе профсоюзы? Почему все эти годы, мистер Кингсли, когда вы работали в организацийи, которая должна поддерживать правосудие, а вместо этого защищает собственность богатеев, паразитируйущих на труде обычного, лишенного собственности народа, совесть вас не беспокоила? Отчего же тогда у вас совесть не болела? «Логика» убийства солдат вас, оказывается, оскорбляет, а логика убийства рабочих людей, шахтеров, докеров, ткачих, печатников и им подобных кажется вам совершенно нормальным делом.
  Макалистер говорил громким, командным голосом, он привык обращаться к толпам у верфей, заводов и шахт. Он умел привлечь внимание, и заключенные, снова принявшиеся за свой ужин, молчали и слушали.
  — Я не убил ни одного рабочего, — ответил Кингсли, — если не считать тех, кого повесили в результате моего расследования. А по вине полиции погибло всего несколько человек.
  — О, йа думайу, инспектор, вы убедитесь, что их намного больше. И это не считайа тех, кто умер в нищете и нужде, без прав, в которых им отказано. Так что, сэр, я не стану сидеть с вами за одним столом. И не отолью вам в рот, если у вас загорится язык. Хорошего вам дня.
  Огромный рыжеволосый шотландец повернулся и отправился обратно к своему столу, где ему негромко аплодировали товарищи.
  Кингсли взял похлебку и сел на свободное место, а его соседи по столу схватили свои миски и пересели подальше. Он подумал и понял, что профсоюзный деятель прав: Кингсли всю свою жизнь прожил в обществе, полном логических противоречий. Власть Британии над народами ее империи. Власть капитала над трудом. Власть мужчин над женщинами. Кингсли защищал так много несправедливого, аморального, нелогичного, но чем эта война отличается от всего остального? И снова Кингсли пришел к выводу, что ответ заключается в пропорции, в масштабе. Он мог принять эксплуатацию поколения, но не мог принять его убийства.
  Конечно, для Кингсли подобные размышления носили чисто теоретический характер. Он был потерян для мира, где его мнение имело значение, и с этого момента только мысли о выживании предстояло занимать его ум.
   9
   Старые знакомые
  
  После одинокого ужина Кингсли отвели в камеру, где его ждали трое других заключенных.
  Его сокамерники были лично выбраны старшим надзирателем по фамилии Дженкинс, с которым Кингсли встречался раньше.
  — Помните меня, мистер Кингсли?
  В полумраке Кингсли с трудом разглядел его лицо.
  — А, — сказал он, приуныв, — сержант Дженкинс.
  — Уже не сержант, мистер Кингсли. Надзиратель Дженкинс, старший надзиратель Дженкинс.
  — Поздравляю, старший надзиратель Дженкинс. Вы определенно преуспели в своей новой профессии.
  — Да. Не все нос задирают и отказываются со мной работать.
  — Я не задирал нос. Мне просто показалось, что ваши навыки не лучшим образом подходят для работы в уголовном розыске.
  — Да? Неужели? Что, теперь мы не такие гордые, заносчивые и властные, а, инспектор?
  Кингсли не припоминал, чтобы он был гордым, заносчивым и особенно властным с этим человеком, он только помнил, что вел себя… логично. На него взвалили груз в виде сержанта, которого он считал нерасторопным, тупым и жестоким. Поэтому он отчислил его из отдела и порекомендовал ему подыскать работу попроще. Его нисколько не удивило, что Дженкинс пошел служить в тюрьму.
  — После того как вы меня списали, Кингсли, с моей карьерой в полиции было покончено. Меня лишили нашивок.
  — Мне жаль это слышать.
  — Тогда вам было не жаль, инспектор, но готов поспорить, вы жалеете об этом сейчас. О да, я в этом уверен. И запомните мои слова: очень скоро вы еще сильнее пожалеете. Снять с заключенного наручники, — приказал Дженкинс. — Отпереть камеру.
  Дверь открыли, с Кингсли сняли цепи, но облегчения он не почувствовал. Он вошел в крошечную камеру, и трое заключенных, с которыми ему предстояло сосуществовать, злобно ухмыльнулись. Блеснули уцелевшие зубы, сверкнули пять зрячих глаз в тусклом свете керосиновой лампы. Электричество еще не добралось до этого темного уголка «Уормвуд скрабз».
  — Здорово, инспектор. Помните меня? — спросила одна из фигур.
  Этого вопроса — «Помните меня?» — Кингсли уже начал бояться.
  — Да, я вас помню. Я всех вас помню, — ответил Кингсли.
  Только сейчас Кингсли осознал весь ужас своего положения. До этой минуты у него было много всяких мыслей. Потеря семьи, работы, своего мира. Бесконечные попытки объяснить свою позицию. Белые перья на улицах и на его подушке. До этой минуты его жизнь и протест, из-за которого с ней было покончено, имели для него значение. Его существование имело какую-то цель.
  Но все изменилось.
  Теперь у него не было жизни. Человек, которым он был еще вчера, исчез. Теперь он стал загнанным в угол животным. Оскалившимся зверем, попавшим в стальную пасть самой хитроумной из ловушек. Кингсли бросили, одинокого и совершенно беззащитного, на растерзание его заклятым врагам. Ему предстояло жить с людьми, чьи жизни он погубил. Сам дьявол не сумел бы придумать худшую участь для человека, но Кингсли знал, что свою участь он выбрал для себя сам.
  — Добрый вечер, джентльмены, — сказал Кингсли, делая первый шаг вперед и думая, сможет ли он как-нибудь постоять за себя. — Добрый вечер, мистер Картрайт.
  Картрайт убил свою жену, и Кингсли едва не добился для него смертного приговора, но Картрайт умудрился убить также свою дочь, единственную свидетельницу преступления.
  — Вы должны мне пятнадцать лет, Кингсли, — прорычал Картрайт.
  — Мистер Картрайт, — ответил Кингсли, — мы оба знаем, что по справедливости вас должны были повесить.
  — Не смей задирать передо мной свой нос, ублюдок желтопузый, — прорычал Картрайт. — Кончилось твое время. По мне, лучше быть убийцей, чем трусом.
  — Можно быть и тем и другим, и вы, мистер Картрайт, тому пример.
  Кингсли вел себя бесстрашно, но это была игра; кто угодно на его месте пришел бы в ужас от ближайших перспектив. Но даже в этих безнадежных обстоятельствах логические доводы стояли у него на первом плане. Он понимал, что молить о пощаде нет никакого смысла, а опыт научил его, что любая сила может стать преимуществом в битве — и силу можно найти и в том, что не дал себя запугать. Поэтому он решил продемонстрировать храбрость и презрение. Он был совершенно одинок в битве за свою жизнь; как только он решит сдаться, у него не останется ни одного шанса.
  Двое других заключенных, вор и сутенер, тоже шагнули к нему.
  — Привет, инспектор, — сказали они. — Помните нас?
  Кингсли приготовился. Прислонившись спиной к двери, он занял боевую стойку: поднял кулаки и немного согнул колени. Кингсли был превосходным боксером, в Кембридже даже получал за свои успехи медали; он был высокого роста и находился в отличной физической форме, но трое его противников не уступали ему по силе. Несмотря на все мастерство Кингсли, грубая сила победила, и уже через минуту он корчился на полу под градом ударов и плевал кровью, пока не потерял сознание.
   10
   Полевое наказание № 1
  
  Наутро после радушного приема в офицерской столовой капитан Аберкромби получил свое первое задание в новой должности. Это было неприятное поручение: руководить наказанием одного из солдат.
  Туда, где раньше была деревенская площадь, а теперь устроили импровизированный плац для пятого батальона, прикатили лафет. Перед ним выстроилась небольшая группа людей: капитан Аберкромби, четыре офицера из военной полиции и закованный в наручники заключенный Хопкинс.
  Моросил холодный дождик, и казалось, что короткое лето во Фландрии уже закончилось. Аберкромби подошел к заключенному.
  — Я не знаю вас, рядовой Хопкинс, — сказал он, — и меня здесь еще не было, когда было совершено преступление, в котором вас признали виновным. Поэтому мои нынешние обязанности не доставляют мне ни малейшего удовольствия. Однако армейские законы не оставляют мне выбора.
  Хопкинс попытался поднять голову и взглянуть на Аберкромби сверху вниз, но не смог, он весь дрожал от страха.
  — У каждого из нас есть выбор, — пробормотал он. — Не успокаивайте свою совесть за мой счет.
  Если Аберкромби и услышал его слова, то никак на них не прореагировал.
  — Вы признаны виновным в отказе повиноваться прямому приказу.
  — Я не отказывался сражаться! Я отказался надеть кишащий вшами мундир! А сами вы надели бы его, виконт?
  — Вы ослушались приказа. Многократно. По закону вас должны были расстрелять. Вы хотите что-нибудь сказать?
  — Да.
  — Говорите.
  — Капитан, ваши стихи — дерьмо. «Да здравствует Англия»? Куча лживого дерьма. Капитан, я слышал, как его цитировали мальчики. Шестнадцатилетние мальчики как попугаи повторяли это дерьмо, когда шли рядами на смерть. Англия навсегда? Дерьмо навсегда. Дерьмо-дерьмо-дерьмо.
  Некоторое время Аберкромби стоял словно пораженный молнией. Он в одно мгновение побледнел. Присутствовавшим при этом полицейским показалось, что капитан с трудом овладел собой.
  — Это все, рядовой? — твердо спросил он.
  — Да, этого более чем достаточно.
  — Полевое наказание номер один!
  Двое военных полицейских сняли с Хопкинса наручники и потащили его к лафету. Затем они крепко привязали его к одному из колес, с раскинутыми руками и ногами, как на знаменитом рисунке Леонардо.
  Хопкинс провисел на колесе целый день.
   11
   Трудное выздоровление
  
  Любой, кто полагал, что Кингсли отказался нести воинскую повинность, чтобы избежать опасности и боли, тут же понял бы свою ошибку, загляни он поздно ночью в медпункт «Уормвуд скрабз» в первый день тюремного заключения Кингсли. Он лежал без сознания на жесткой деревянной скамье, весь в запекшейся крови, а стоящий над ним подвыпивший тюремный врач, недовольный тем, что его оторвали от отличного ужина, пытался определить, не сломан ли у Кингсли позвоночник.
  Как оказалось, необратимых повреждений у него не было, хотя избит он был сильно. Кингсли пришел в сознание в тот момент, когда врач описывал его состояние. Он чувствовал запах бренди и сигар, исходящий от склонившегося над ним доктора.
  — Множественные ссадины и несколько сломанных ребер. Очевидно, у мерзавца к тому же серьезное сотрясение мозга, а это означает, что мне необходимо оставить его здесь для дальнейших наблюдений, — сказал врач.
  — Надолго? — услышал Кингсли вопрос Дженкинса.
  — Возможно, на пару дней. Сотрясение мозга — это вам не шутка. Я видел парня, который встал и пошел довольный как не знаю кто, а через час — ба-бах. Приступ. Помер на месте.
  — Не велика будет потеря. Немедленно распорядитесь отправить его обратно в камеру.
  — Нет уж, спасибочки, мистер Дженкинс. Благодарю покорно. Мне нравится жизнь спокойная, а это означает, что нужно все делать по инструкции. По инструкции, сэр! Единственное правило для таких любителей спокойной жизни, как я. Мне наплевать, помрет он или нет. О да, буду даже счастлив, сэр. С радостью избавлялся бы от них. Туда им и дорога, хочу сказать. Но если они и помрут, то пусть все будет по инструкции. По инструкции, говорю я вам! И в случае сотрясения мозга это означает, что за ними нужно добросовестно наблюдать. Помри они во время добросовестного наблюдения, это отлично и просто замечательно. Помри они после добросовестного наблюдения, мне будет чрезвычайно приятно. А вот чего я не могу допустить, так это чтобы они помирали в отсутствие добросовестного наблюдения, потому что тогда они помрут не по инструкции, а я, сэр, не желаю за это отвечать. Мистер Дженкинс, заключенный останется здесь до того момента, пока я не проведу добросовестное наблюдение.
  Старший надзиратель возмущенно забормотал в ответ:
  — Да уж, просто чудесно, что этот парень валяется здесь в свое удовольствие, а мальчишки, которых он предал, спят и умирают в грязи.
  — Верю вам на слово, — сказал врач, у которого хорошая еда и вино словно сочились сквозь туго обтягивавшую толстый живот жилетку, — но инструкции все равно, что справедливо или правильно, в ней написано только то, что в ней написано. То есть что предписано законом. И в этом медпункте, сэр, инструкция — это закон.
  — Что ж, возможно, это даже к лучшему, — согласился Дженкинс. — Если бы он не протянул под нашим надзором и двадцати четырех часов, это вызвало бы вопросы.
  — Под вашим надзором, сэр. Заключенного доставили ко мне в этом состоянии, и этот факт будет официально зафиксирован, сэр. Согласно инструкции.
  Даже сквозь распухшие веки Кингсли видел, что Дженкинс несколько обеспокоен. Каждый нерв в теле Кингсли стонал от перенесенных побоев. Ему определенно повезло, что он остался жив. Старший надзиратель не хотел нести ответственность за его смерть, потому что Кингсли был известным заключенным. Да, он навлек на себя всеобщее презрение, но он по-прежнему был зятем комиссара лондонской полиции. Кингсли рассудил, что какое-то время он будет в относительной безопасности. По крайней мере, его не убьют, поскольку, несмотря на его нынешний статус персоны нон грата, ни родственники, ни власти не смогут игнорировать его внезапную смерть. Позже все изменится, память о его позоре уйдет в прошлое, и люди его забудут… И тогда, что ж, даже если и станет известно, что он свалился во время прогулки с мостика, кого заинтересует кончина труса и предателя?
  — Не торопитесь. Подержите его неделю, — решил Дженкинс. — Подштопайте его немного. А потом мы снова отдадим его каким-нибудь «старым дружкам».
  — Конечно, вот только, мистер Дженкинс, — пожаловался врач, — буду вам крайне признателен, если в следующий раз вы отдадите его на растерзание в более приемлемое время. Я не люблю, когда меня отрывают от отдыха после ужина. Это вредит пищеварению и ужасным образом сказывается на регулярности стула.
  Надзиратель и врач ушли, оставив Кингсли наедине со своими мыслями. А мысли у него были грустные. Он понимал, что его и без того отчаянное положение стало еще тяжелее, и на ум приходил только один вывод. Он умрет. Не сразу, но довольно скоро. Если только, разумеется, не сможет найти выход из положения.
  — Ну што, не желаешь ли укольшик морфия, мой милый друг-пацифист?
  Кингсли не мог повернуть голову, но сообразил, что к нему обращается дежурный санитар.
  — Я видел, што ты был в сознании, пока эти два ублюдка тебя ощупывали, — продолжил голос. — Видать, тебе ошень больно. Я могу немного облегшить твою боль, и довольно легко.
  Это были первые дружеские слова, которые Кингсли услышал за долгое время. Он тут же расчувствовался. Ему даже захотелось плакать, а он не плакал с самого детства. Даже когда нашел белое перо на своей подушке. Даже когда вернулся домой и узнал, что сына увезли — чтобы оградить от его пагубного влияния. Слезы потекли из-под распухших век, которые защипало от соли, и Кингсли подумал, что, наверное, оплакивает сейчас все сразу.
  — Спасибо, — прошептал он распухшими, окровавленными губами, поморщившись от боли, когда раны на губах снова открылись и начали кровоточить.
  — Пожалуйста.
  — Немногие здесь озабочены моим удобством.
  — Совсем немногие.
  — Но вас это беспокоит.
  — Ну, все мы божьи создания.
  — И вы меня не презираете?
  — А пошему я должен презирать человека, которого король сшел нужным посадить в тюрьму?
  Ирландец. И республиканец, разумеется.
  — Любой парень, который раздражает Его драгоценное шертово Величество, уже сам по себе хорош. Ну так што, хотите укольшик морфия?
  Странно было слышать слова утешения от такого человека. Сколько раз с тем же мягким акцентом выкрикивали в его адрес ругань и оскорбления… Отношения между полицией и ирландцами в Лондоне были почти повсеместно враждебными, особенно после прошлогоднего Пасхального восстания, и ему было очень непривычно испытать на себе ирландское добродушие.
  — Нет, не хочу, — сказал он. — Но все равно спасибо.
  Кингсли не хотел морфия. Он знал, что, невзирая на боль, не должен терять рассудок, ведь это единственное, что у него осталось. К тому же после долгих лет, проведенных в попытках изничтожить скотство, процветающее в лабиринтах между Стрэндом и Нью-Оксфорд-стрит, наркотики вызывали у Кингсли только ужас и отвращение.
  — Как пожелаете, — сказал санитар. — Надеюсь, вы не будете возражать, если я сам уколюсь.
  Через несколько секунд Кингсли различил едва слышный звук движения поршня в шприце, за которым последовал громкий вздох.
  — Как приятно, — сказал санитар довольно безучастным голосом, — и все происходит по инструкции. Я скажу доктору, што вы согласились на укол, как и было предписано, и, надеюсь, вы не станете с этим спорить.
  — Не стану.
  — Хорошо.
  — Вы не могли бы дать мне воды?
  Санитар поднес к его разбитым губам чашку и отправился наслаждаться видениями, а Кингсли снова принялся обдумывать свое положение и имеющиеся у него возможности.
  Сначала он подумал о побеге.
  Люди и раньше сбегали из «Уормвуд скрабз», и Кингсли полагал, что разум и зрение у него поострее, чем у большинства других. Но для побега ему нужны были сила и ловкость. Сейчас он лежал избитый до полусмерти и был лишен и того и другого. Восстановить силы ему вряд ли удастся, потому что, как только его выпустят из медпункта, он тут же попадет в руки своих смертельных врагов. Дженкинс четко дал понять, что его снова будут избивать, и не раз.
  Поскольку побег был невозможен, Кингсли попытался придумать что-нибудь другое.
  Ведь не единственный же он здесь изгой. Разум подсказывал, что не к нему одному здесь относятся предвзято. Нет, вряд ли здесь есть еще кто-то, кто отказался служить в армии по идейным соображениям. Случай Кингсли был особый: других отказников судил военный трибунал, и если их и отправляли в тюрьму, то попадали они в куда менее жестокие учреждения, чем «Уормвуд скрабз». Только к Кингсли отнеслись как к обычному преступнику.
  Но можно ли здесь найти союзников? Сможет ли он отыскать других гонимых и заключить пакт о ненападении, по условиям которого они будут при необходимости приходить друг другу на помощь? Даже несмотря на сильную боль, Кингсли вновь стал размышлять о том, что именно такого рода пакт разрушил Европу словно карточный домик и породил ужас, в котором они все оказались. Разыгралось воображение, и он представил, как заключенные тюрьмы устраивают драку во имя коллективной безопасности. Стулья переломаны, все швыряются пирогами, и вдруг двери распахиваются, и комната наполняется гротескно ухмыляющимися американскими констеблями, которые колотят друг друга смешными, бестолковыми дубинками. Как и многие, Кингсли любил ходить в недавно появившиеся кинотеатры, и в более счастливые дни он смеялся вместе со своим маленьким сыном и остальными зрителями над дурацкими «Кистоунскими полицейскими» Мака Сеннета. Воспоминания ненадолго отвлекли его от раздумий о его нынешнем плачевном положении. Когда ясность мысли снова вернулась к нему, он решил, что даже если в тюрьме и есть подобные ему заключенные, изгои, живущие в страхе, какой от них может быть прок? Они так же беззащитны, и собрать их в группу не удастся. К тому же ему претила даже мысль о том, что, чтобы заручиться поддержкой, ему придется общаться с детоубийцами, насильниками и прочими отбросами общества.
  Кингсли нужно было присоединиться к группе. Сложившейся группе заключенных, способных действовать коллективно, исходя из взаимной заинтересованности друг в друге. Но кого выбрать? Он уже выяснил, что социалисты не хотят иметь ничего общего с бывшим полицейским. С кем он мог бы попытать удачу?
  Вернулся санитар.
  — Я слышал твой смех, приятель. Это хороший признак.
  Снова этот акцент. Акцент чужака, парии. Ирландец в Англии прекрасно знает, что такое быть объектом презрения.
  — Я вспомнил «Кистоунских полицейских», — прошептал Кингсли.
  — А, да. Ужасно смешно, это да. Хотя, если по правде, вряд ли даже такой нелепый полицейский может кого-то порадовать.
  Санитар снова поднес Кингсли воды, на этот раз — под воздействием морфия — менее твердой рукой.
  — Извините, — сказал Кингсли, напившись вдоволь, — но не знаете ли вы, случайно, фениев в этой тюрьме?
  Санитар поставил чашку. Его мозги работали с трудом, но слово «фений» было не из тех, на которое он мог не обратить внимания.
  — Знаю ли я о «Братстве»?
  — Да.
  — А пошему вы меня об этом спрашиваете?
  — Потому что они, как и я, попали в тюрьму не из-за жадности, а из принципа.
  — А вы, знашит, ирландский националист?
  — Я не говорю, что мы попали сюда из-за одинакового принципа, но все равно это принцип. — Пытаясь не обращать внимания на боль в разбитом и ноющем теле, Кингсли попытался говорить четко. — Я хочу попросить у них защиты.
  — А с шего это ирландское республиканское братство решит вдруг тебе помошь, мой друг?
  — Я же сказал. Я тоже идеалист.
  — Они крутые ребята, инспектор, с ними не пошутишь.
  Идея была обречена на провал, и Кингсли знал это. Если даже английские профсоюзные активисты презирали бывшего полицейского, то как же станут презирать его ирландские националисты? Они точно не захотят помочь ему из жалости. Сможет ли он убедить их, что ему есть что им предложить? Имена? Секретные сведения? Хоть недолго побыв под их защитой, он сумел бы восстановиться и найти какие-то возможности для побега. А если они обратятся против него, какое это имеет значение? Он и так приговорен, но ирландское республиканское братство — это, по крайней мере, патриоты, своего рода солдаты. Заключенные совести, а не жадности. Лучше принять смерть от них, чем быть забитым до смерти сутенерами и ворами. Кингсли был уверен, что ирландцы хотя бы избавятся от него аккуратно.
  — Я надеюсь, вы знаете, што делаете, — добавил санитар.
  — Вообще-то не совсем, — ответил Кингсли. — Но в моем нынешнем положении это не так уж и важно.
   12
   Ипрский выступ, начало наступления, 31 июля 1917 года: Третья битва при Ипре
  
  Аберкромби чувствовал, как в горле у него что-то набухает, и ничего не мог с этим поделать. Он снова и снова непроизвольно сглатывал, словно пытаясь протолкнуть какой-то огромный предмет вроде шара для крикета, который намертво застрял у него внутри. Накануне вечером, вскоре после наступления сумерек, он подошел со своей ротой к линии фронта и провел ночь в передовом окопе.
  Часы темноты были ужасны и восхитительны одновременно. Аберкромби вместе со всеми остальными словно завороженный наблюдал, как темное небо взрывается красками, а немецкий горизонт озаряется залпами трех тысяч британских орудий, без остановки паливших по врагу. Всю ночь солдаты Королевской полевой артиллерии, трудившиеся прямо за окопом отряда Аберкромби, выкладывались до предела; на артобстрел возлагались большие надежды: он должен был уничтожить немецкую колючую проволоку и дать англичанам возможность продвинуться вперед.
  Всех солдат завораживала пугающая красота ночных артобстрелов; производители китайских фейерверков не могли даже представить себе такого зрелища, какое представляли собой небеса, разверстые над Ипром вечером 30 июля 1917 года. Грохот бил по барабанным перепонкам, а вспышки слепили глаза. Солдаты сидели на корточках, оглушенные и измотанные; перепады давления от громыхавших вокруг взрывов притупляли чувства и одновременно расшатывали нервы. Всю ночь напролет отряд Аберкромби, а также девять дивизионов британской пехоты сидели под адским небом. Солдаты сидели в грязи, зажатые между громыхавшими английскими орудиями и оскалившимися зубами немецкой колючей проволоки, с которой им предстояло встретиться на рассвете. Ни у кого во Фландрии не могло быть сомнений, что совсем скоро начнется очередное полномасштабное наступление британцев.
  Где-то за час до рассвета грохот орудий начал стихать, и желающие поговорить получили наконец такую возможность.
  — Стоило бы поставить часовых, чтобы следить за подводными лодками, верно, сэр? — пошутил старшина роты Аберкромби. Это была старая шутка на болотах Западного фронта, но в это утро она была особенно кстати, потому что всю ночь дождь лил так, словно природа, оскорбленная побоищем, пыталась погасить пыл британских орудий.
  Аберкромби не ответил. В любое другое утро своей военной карьеры он нашел бы, что сказать. Он бы улыбнулся сержанту и сказал что-нибудь остроумное, чтобы успокоить своих людей, показать им, что их капитан спокоен и все под контролем. Но в это утро Аберкромби не мог сказать ничего; шар для крикета, застрявший у него в горле, разросся до размеров футбольного мяча. Ему было трудно не только говорить, но даже дышать. Остроумие, его самое надежное оружие и надежный щит, в момент тяжелейшего испытания его покинуло.
  Аберкромби хотел быть сильным, но сила утекала из него, уходила в полные воды ботинки и грязь под ногами. Ночью он сумел ненадолго собраться и поддержать своих подчиненных. Стэмфорд прошел по окопу, сопровождая артиллерийских наблюдателей. На лице молодого человека был написан ужас, ведь для него это была первая артиллерийская атака. Аберкромби протянул ему руку, и когда Стэмфорд коснулся ее, Аберкромби нежно сжал его ладонь, и впервые после той ночи в Лондоне их глаза встретились. Стэмфорд улыбнулся и, казалось, немного успокоился.
  Аберкромби был рад, что сумел приободрить влюбленного мальчишку, но теперь сомневался, что когда-нибудь сможет успокоить кого-то еще. И прежде всего себя самого; он боялся, что у него не хватит сил отдать приказ о наступлении и он покроет себя позором. В нем что-то сломалось. Он слышал, что это не редкость среди тех, кто провел год или два на войне. Бывало, смельчаки теряли отвагу. Аберкромби боялся, что именно это с ним и произошло.
  Он обхватил себя руками, пытаясь унять дрожь, а футбольный мяч в горле все рос и рос.
   13
   Молчание после битвы
  
  Снова наступил вечер. Вечер первого дня Третьей битвы при Ипре, битвы, которой предстояло бушевать последующие два месяца. На первый день генерал Хейг наметил взятие деревушки Пасхендале, находившейся в четырех с половиной милях от британской линии фронта. Однако ценой огромных потерь была пройдена примерно одна миля. И все же это продвижение превосходило почти все предыдущие в этой войне, и Генеральный штаб объявил, что день определенно выдался успешным.
  Аберкромби не мог отметить эту маленькую победу, потому что обнаружил, что лишился дара речи. Восемью часами ранее невероятным усилием воли он сумел забыть про мяч в горле и отсчитал вслух последние минуты перед наступлением. Глоток рома, выданного каждому солдату в последние полчаса ожидания, сделал свое дело и расслабил его горло; он сумел дунуть в свисток и пожелать своим людям удачи, а потом первым полез на бруствер.
  Но после этого он замолчал.
  Он выполнил свой долг и надлежащим порядком повел своих людей на врага, прямо под стихающий пулеметный огонь. Аберкромби получил пару незначительных ран, ничего серьезного, однако большая часть его роты полегла.
  С остатками первой британской волны он добрался до немецкой колючей проволоки и, оказавшись в передовых вражеских окопах, участвовал в рукопашной.
  Аберкромби достойно сражался, однако сейчас, сидя на полевом перевязочном пункте, до которого с трудом добрался, понял, что выдохся. Он был не в состоянии что-то делать, не мог говорить, едва слышал, и, наблюдая за набившимися в землянку окровавленными людьми, в бинтах и еще нет, он сомневался, сможет ли набраться сил и подойти к офицеру медицинской службы, когда придет его очередь.
  — Итак, капитан. С одной стороны, вам повезло а вот с другой — боюсь, нет, — сказал осмотревший его офицер, пока санитар дезинфицировал мелкое пулевое ранение у него на плече. — Повезло вам потому, что, попади эта пуля на пять дюймов левее, вы были бы мертвы, а не повезло, потому что угоди она на три дюйма левее, это обеспечило бы вам отправку на родину. А так, боюсь, завтра вы снова отправитесь в строй.
  Но Аберкромби знал, что завтра в строй не встанет. Он взял восковой карандаш, которым врачи отмечали пораженные участки на теле пациента, и написал на своей руке, что не может говорить.
  Позднее, задолго до рассвета второго дня Третьей битвы при Ипре, полковник, который всего три дня назад с таким энтузиазмом приветствовал Аберкромби в своем батальоне, стоял рядом с офицером медицинской службы и обсуждал удивительное и печальное развитие событий.
  — Видимо, даже герои получают контузии, — сказал он с искренней озабоченностью. — Бедняга, когда он это поймет, ему придется очень тяжело.
  Аберкромби отвезли на машине скорой помощи в эвакуационный пункт для раненых, огромную палатку, где десять бригад хирургов и медсестер одновременно пытались разобраться со все увеличивавшимся потоком раненых, которых направляли сюда с фронта. С промежуточных перевязочных пунктов раненые прибывали с отметками, сделанными восковым карандашом. Хирургам приходилось доверять диагнозу своих фронтовых коллег, потому что для более тщательного осмотра времени не было: из каждой раны сочилась сквозь бинты кровь, зараза витала в воздухе и стелилась по полу, и без немедленного вмешательства каждому раненому грозила смерть. Врачи, прежде чем приступить к работе, бросали всего один взгляд на очередного пациента под хлороформом. Королевская медицинская служба гордилась тем, что за третий год войны смогла вернуть почти восемьдесят процентов попавших к ним раненых обратно на фронт или, по крайней мере, на какую-то полезную для военного времени работу. Солдаты и офицеры ворчали, что дела в этой службе идут так хорошо, что только смерть может дать окончательное освобождение от армии.
  Аберкромби сидел в углу огромной палатки, в некотором отдалении от кровавого безумия, рядом с другими контужеными пациентами, среди которых был и рядовой Хопкинс, солдат, которого Аберкромби всего два дня назад распорядился привязать к лафету. Они посмотрели друг на друга, но промолчали. Они оба потеряли дар речи.
  — Значит, говорить парень не может? — спросил полковник.
  — Пока что нет. Немота — довольно распространенный симптом контузии, — ответил врач. — Обычно она быстро проходит, но пока речь не восстановится, нам вряд ли удастся узнать что-то конкретное о его нынешнем психическом состоянии.
  — Думаете, он свихнулся?
  — Возможно, нет. По-моему, у него просто сильное нервное истощение. В большинстве случаев дело именно в этом, хотя, если честно, я почти ни хрена об этом не знаю. И не один я такой. Раньше армия никогда не занималась такими вопросами. Но ведь в старину битвы длились недолго. Я встречал людей, которые утверждали, что разбираются в контузиях, но они и сами говорят как ненормальные. Поэтому я за нож и иглу с ниткой: от шеи и ниже все проблемы как на виду. В любом случае мы отправим его обратно в Бориваж и посмотрим, что там скажут.
  — Дело дрянь, — вздохнул полковник. — Я слышал, он сегодня хорошо отличился, многих ребят довел до проволочных заграждений.
  Он грустно посмотрел на Аберкромби и, слегка прихрамывая, пошел к выходу.
  — У меня царапина, осколок. Боюсь, домой меня не отправят, — сказал он. — Обидно, отдых бы мне не помешал. Я слышал, шотландских куропаток на болотах в этом сезоне особенно много. Оно и понятно: их не стреляют: там ведь остались одни женщины да священники.
  — И еще, полковник, — добавил врач. — Аберкромби написал мне записку. Он хочет, чтобы ему из окопа принесли папку. Кожаную папку с бумагами. Он очень волнуется за нее, кажется, его интересуют только его драгоценные бумаги. Не могли бы вы попросить, чтобы их привезли сюда?
  — Что? А, да, да, конечно.
  — У парней в его состоянии часто появляются навязчивые идеи, и для всех лучше, если они получают то, что хотят.
  — Да. Конечно. Кожаная папка. Бумаги. Будет сделано.
  — Спасибо.
  — Такого отличного парня, а? — грустно покачал головой полковник. — Чертовски жалко. Наверное, все мы в конце концов выматываемся, верно? Вот черт.
  Он повернулся и пошел к выходу, пробираясь между десятью операционными столами, где царил настоящий ад, и ему то и дело приходилось перешагивать через отрезанные руки и ноги.
   14
   Потенциальный союзник
  
  В тот вечер, когда полковник оставил онемевшего Аберкромби сидеть среди раненых и умирающих, Кингсли забылся тревожным сном на койке тюремной больницы. Прошла почти неделя с тех пор, как он обратился за помощью к ирландскому санитару, но о деле они с тех пор не заговаривали. Кингсли сделал вывод, что с этой стороны помощи ждать не стоит. Более того, он понимал, что потихоньку выздоравливает, и хотя пока переводить его было нельзя, он с тревогой думал, что вскоре наступит день, когда его отправят обратно в камеру, где его ждали только побои, и почти определенно побои смертельные.
  Он проснулся от того, что кто-то коснулся его рта. Открыв глаза, он увидел над собой мужчину в тюремной робе, который прижимал к его губам палец. Кингсли кивнул, показывая, что будет молчать, и мужчина убрал руку.
  — Приподними его, — сказал мужчина.
  — Да, сэр. Конешно, сэр, — пробормотал санитар-ирландец, который, очевидно, ужасно боялся посетителя Кингсли. Он подошел к кровати и подложил подушки под спину Кингсли, чтобы тот мог видеть комнату.
  Помимо санитара в комнате было три человека: один, по виду — главный, и еще двое, которые остались у двери. Все были в тюремных робах, но не были похожи на заключенных, которых Кингсли видел прежде. За исключением санитара-наркомана, все стояли прямо, и, насколько мог разглядеть Кингсли при свете мигающей газовой лампы, взгляд у каждого был пронзительный. Он видел только их глаза, потому что лица скрывали маски.
  — Мой друг сказал мне, что ты хотел поговорить с настоящими ирландцами, — тихо произнес главный.
  — Я хотел бы поговорить с любым, кто согласится помочь мне, — прошептал Кингсли разбитыми губами.
  — Как, по-твоему, мы сможем тебе помочь?
  — У вас есть власть. Это очевидно, иначе как бы вы смогли выйти из камер и навестить меня?
  — Да, в этих стенах мы имеем кое-какое влияние, — ответил мужчина. — Видишь ли, ирландцы, они повсюду. От нас невозможно избавиться. Мы ведь словно мухи на дерьме. Некоторые двери для нас открыты. Но, к сожалению, не двери на свободу.
  У говорящего не было тяжелого дублинского акцента, как у санитара, и, несмотря на грубость выражений, говорил он грамотно. Кингсли подумал, что, возможно, перед ним выпускник Тринити-колледжа, чьи профессора без устали воспитывали врагов британского государства.
  — Вы знаете, кто я такой, — сказал Кингсли. — И знаете, почему я здесь.
  — Да. Вы тот, кто протестует против войны, потому что считает ее глупой.
  — Нелогичной.
  — Да, точно, нелогичной. Скажите мне, инспектор Кингсли, как вы относитесь к логике, оправдывающей войну, которую Британия вела против ирландского народа прошедшую тысячу лет?
  Разумеется, Кингсли этого ожидал.
  — Я сожалею, что в прошлом не уделил этому достаточно внимания.
  — Но теперь вы поняли свою ошибку?
  — Да.
  — Убедившись, что не осталось ни одного англичанина, который уделил бы вам хоть минуту времени, вы решили попытать удачу с ирландцами.
  — Думаю, вы точно описали мое положение.
  — А как вы относитесь, — продолжил ирландец, — к «логике», руководствуясь которой полиция на прошлую Пасху вытащила Пэдди Пирса и других ребят из почтового отделения в Дублине и повесила их за то, что у них хватило безрассудной смелости верить, что Ирландией должны управлять ирландцы?
  — Я считаю это в высшей степени нелогичным. Британцы подарили вам еще полдюжины мучеников, чтобы вдохновить вас на новые подвиги.
  — Что ж, должен сказать, это очень приятно слышать. Особенно из уст парня, который в то время доблестно работал на убийц.
  Кингсли не знал, что ответить, и промолчал.
  — Что ж, теперь, я думаю, пора перейти к делу, — сказал ирландец. — Понимаете, мы не можем на всю ночь покидать камеры. Не стоит искушать судьбу Полагаю, инспектор, вы ищете защиты? И, насколько я понимаю, хотите, чтобы всем стало понятно, что если кто обидит вас, ему придется ответить за это перед ненормальными ирландцами? Правильно?
  — Я был бы очень признателен.
  — Сотрудничества с нами, ненормальными и ужасными ирландцами, которые похищают у английских матерей их малышей, чтобы потом их поедать?
  И снова Кингсли не ответил.
  — Позвольте спросить, кстати, сразу прошу прощения за столь глупый вопрос, — продолжил ирландец, — какая польза от этого будет нам?
  — Я… я могу поделиться с вами кое-чем.
  — Ну и что же может знать скучный лондонский полицейский, мистер Кингсли?
  — Одно время я сотрудничал с Особой службой. У меня остались кое-какие связи.
  — Вы знаете имена каких-нибудь тайных агентов?
  — Да, знаю.
  — Вы назовете эти имена?
  — Чтобы вы их убили? Нет.
  — По крайней мере, мистер Кингсли, вы говорите честно. Вам повезло, ведь мне кое-что о вас известно, и я бы не поверил, согласись вы на мое предложение.
  — До 1909 года, до того, как у нас появилась настоящая секретная служба, именно полиция была вашим главным противником в Лондоне.
  — Да, мистер Кингсли, это мне известно. Я пришел сюда не за тем, чтобы слушать лекцию. Что вы мне можете сообщить?
  — Я могу рассказать, что нам известно… — отчаянно импровизировал Кингсли. — Мы знаем, что ирландские республиканское братство проникло в «Гэльскую лигу». Я уверен, что Эйн Макнилл был бы удивлен и шокирован, узнай он, сколь многие из его драгоценных «ирландских разговорных групп» на самом деле представляют собой курсы для бомбистов и торговцев оружием. А «Гэльская атлетическая ассоциация»? Сколько ваших людей тайно завербовали и подготовили, пока вы дружно делали вид, что играете в футбол? Наверно, не меньше половины ребят, участвовавших в восстании, пришли к вам оттуда. Нам это известно, потому что среди вас есть наши люди.
  — Правда?
  — Да. Именно так мы узнали о Кейсменте и его миссии в Германии.
  — Инспектор, какого черта, об этом писали в газетах.
  — Мы знали, где он приземлился. Мы знали, где его можно схватить.
  — Сэр Роджер Кейсмент полный идиот и был не в состоянии держать язык за зубами. Нам его поимка не нанесла ущерба, а вам не сделала чести. А теперь позвольте задать вам вопрос. Если британские шпионы и полицейские действительно играют в гэльский футбол с ребятами из «Гэльской атлетической ассоциации» в Донеголе, вы можете сообщить нам их имена?
  — Нет.
  Фений улыбнулся:
  — Почему?
  — Потому что я не хочу выносить им смертный приговор.
  — Или, если точнее, потому что никаких шпионов нет.
  — Можете думать и так.
  — Инспектор Кингсли, я ожидал от вас большего.
  — Жаль, что разочаровал вас.
  — Ни полиция, ни ваша драгоценная новая Секретная разведывательная служба никогда не внедрялись в ирландское республиканское братство на более или менее серьезном уровне.
  — Вы узнали бы об этом в самую последнюю очередь.
  — В таком случае, мистер Кингсли, британским властям в Дублине было бы точно известно о Пасхальном восстании. Но они ничего не знали, верно? Мы застали их врасплох.
  — Откуда вы знаете? Мы ведь его подавили.
  — Да, мой друг, вы его подавили, но вовсе не благодаря потрясающей работе ваших шпионов. Вы подавили его, потому что вы — вонючая Британская империя и у вас есть большая армия, а мы — кучка фермеров и банковских работников, с дерьмовым оружием девятнадцатого века, которое этот дурак Кейсмент умудрился выклянчить у немцев! И даже если бы мы не пошли на дело с голыми руками, выставив на улицы только тысячу человек, хотя могли привлечь в десять раз больше, вы бы все равно его подавили. С меня хватит ваших фантазий, инспектор Кингсли, лучше скажите, есть ли у вас что-то действительно ценное, ради чего нам имеет смысл спасать в тюрьме вашу жизнь. Я не стану просить выдавать ваших людей, понимаю, что вы этого не сделаете, но если захотите, можете выдать несколько наших. Вы ведь работали со Специальной службой, так, может, назовете мне, скажем, имена полудюжины ирландских информаторов? Это обеспечит вам небольшую защиту, друг мой. Назовите нам имена шести предателей-ирландцев, которые мостят тротуары, копают ямы и варят смолу в Лондоне, а одновременно все вынюхивают для полиции.
  Сначала Кингсли решил выдумать имена — чтобы выиграть немного времени. Однако эта мысль исчезла так же быстро, как и появилась. Необязательно работать в Специальной службе, чтобы знать, что с «Братством» шутить не стоит. Это жестокие, безжалостные люди, и они ни за что не потерпят такого неуважения. С другой стороны, Кингсли не мог назвать им настоящие имена. Он действительно знал нескольких осведомителей, прокладывавших метро и мостивших дороги, однако выдать их ирландскому республиканскому братству было все равно что их убить.
  — Я не стану называть имена осведомителей.
  — Мистер Кингсли, эти люди — подонки. У вас есть свои шпионы, у нас — свои. Они знают ставки и рискуют исключительно ради золота. Я дам вам еще одну возможность. Назовите мне имена шести ирландских осведомителей на жалованье Скотленд-Ярда или секретной разведки, или хотя бы трех, и мы позаботимся о том, чтобы сидящие здесь мерзавцы не причинили вам вреда.
  Несколько секунд Кингсли боролся со своей совестью. Ему предлагали защиту, в которой он отчаянно нуждался. И в обмен на что? На имена предателей. Людей, пожертвовавших из жадности своими соотечественниками. Разве его жизнь не ценнее жизней трех таких людей? Предательство — это их работа, они занимаются тем, чтобы предавать своих товарищей. Почему бы ему не предать их?
  Он просто не мог этого сделать. Никакую логику на свете нельзя повернуть так, чтобы оправдать подобный поступок, и Кингсли это было известно. Какова бы ни была их моральная ценность, они по-прежнему слуги короны; возможно, добываемая ими информация спасает невинных людей от террористов. У него нет права убивать их.
  — Я не могу назвать имен.
  — Что ж, инспектор, вы украли у меня полчаса сна ради пустого дела. Когда О'Шонесси сказал, что вы хотите получить нашу защиту, я вообразил, что вы можете хоть что-то нам предложить.
  — «Гэльская лига»…
  — Я вас умоляю, инспектор. Любому репортеру «Айриш таймс» известна наша стратегия по приему новых членов. И вам она известна. И мы знаем, что она вам известна, и нам плевать на то, что вам это известно, потому что даже англичане не могут арестовать человека за игру в футбол. У вас ничего для нас нет, сэр, и мы ничего не дадим вам взамен.
  — Подождите! — воскликнул Кингсли.
  Но ирландцы уже ушли.
   15
   Выстрел в ночи
  
  В тот вечер по другую сторону Ла-Манша, во Франции, недалеко от городка Мервиль, в великолепном старом замке у прекрасной реки Лис на бесчисленных больничных койках лежали пациенты, страдавшие от душевных метаний не меньше, чем Кингсли.
  Каждый вечер они ложились спать, но вскоре понимали, что долгой бессонной ночью им не найти покоя. Повсюду в этом большом старом французском доме раздавались крики и вопли больных, страдавших от ночных кошмаров, которые осаждали их во сне и наяву. Одни метались по постели, другие лежали неподвижно, словно мертвые, с широко открытыми, но невидящими глазами. Некоторые спали, но и во сне пригибались и уклонялись от снарядов, которые дождем сыпались им на головы. Одни ругали немцев, другие умоляли их о пощаде, кто-то тихонько вел разговоры со своими товарищами, которых давным-давно разорвало на куски. Были и те, кто не произносил ни слова, ни звука: они лежали, уставившись перед собой, но внутри у них все содрогалось от крика.
  Все ночи были одинаковы в этом здании, куда каждый день прибывали новые и новые измотанные боями солдаты в поисках недосягаемого покоя, и после двух ужасных дней Третьей битвы при Ипре огромный старый замок был забит до предела.
  В одной из комнат лежал рядовой Хопкинс и кричал, что не станет носить чужую, кишащую вшами одежду. Он твердил, что он солдат и человек и умрет в собственном мундире. Затем в его воображении полицейские снова привязывали его к лафету, и мухи опять садились на него роем, залепляя рот и нос.
  В другой комнате на одной кровати лежали двое, держа друг друга в любовных объятиях. Они целовались яростно и страстно. Совсем недавно главным в этой паре был мужчина постарше, более мудрый, сильный и опытный; но теперь все изменилось. Тот, что помоложе, говорил что-то между поцелуями, предлагая утешение и любовь, а другой только шептал в ответ.
  Чуть позже в доме прогремел выстрел. Его никто не услышал. В ту ночь в голове каждого пациента в этом замке гремели миллионы воображаемых выстрелов. Миллионы других, настоящих выстрелов гремели во Франции и Бельгии, а также в Турции, Греции и Малой Азии, на Балканах, в Персии, Месопотамии, Африке, Италии, в самом сердце России и над темными водами Атлантического океана. Одним выстрелом больше, одним меньше, едва ли кто-то обратил на него внимание.
   16
   Плохие новости в клубе «Карлтон»
  
  Как всегда, лорд Аберкромби завтракал в клубе «Карлтон», куда заходил перед тем, как отправиться в палату лордов. Он плотно поел, еще утром нагуляв аппетит на конной прогулке по Гайд-Парку, и теперь удалился в читальный зал, чтобы переварить сосиски с кеджери за несколькими трубками табаку и утренними газетами.
  Лорд Аберкромби не любил, чтобы его отвлекали, и когда рядом с ним возник слуга, державший в руке серебряный поднос с визитной карточкой, его светлость сердито отмахнулся от него.
  — Это читальный зал, черт возьми, — прошипел он, так как разговаривать здесь запрещалось строго-настрого. — Я прихожу сюда побыть один и не желаю, чтобы меня здесь преследовали и совали под нос всякие визитные карточки!
  Слуга готов был сквозь землю провалиться, потому что о вспыльчивости лорда Аберкромби ходили легенды. И все же он не отступил и не ушел, пока рассерженный посетитель не прочитал карточку. Лорд Аберкромби сердито фыркнул и, отшвырнув «Таймс» со статьей о кровавой бане в Пасхендале, вышел из комнаты.
  — Ну, в чем дело? — грубо спросил он молодого человека, ожидавшего в холле. — Что такого важного понадобилось от меня министерству внутренних дел, что сюда прислали самого помощника министра, чтобы оторвать меня от утренней трубки?
  Молодой человек собирался заговорить, но Аберкромби не дал ему такой возможности. Будучи членом парламента, он привык сам отвечать на свои вопросы.
  — Если вы опять по поводу забастовок этих чертовых инженеров, то вы зря отвлекли меня от отдыха. Мистер Бонар Лоу ясно дал понять, что консервативная партия не станет заниматься забастовками, особенно с этими профсоюзниками, которых не поддерживает даже их собственное руководство! Пусть возвращаются к работе, а мы, возможно…
  В лице помощника министра было нечто, что заставило Аберкромби замолчать. Даже он, будучи не самым проницательным человеком, заметил, что тот чем-то сильно взволнован.
  — Алан, да? — вдруг спросил он. — У вас новости о моем сыне.
  — Может быть, нам стоит перейти в…
  — К черту, болван! Он мертв?
  — Да, милорд, капитан Аберкромби, увы, погиб.
  Старик тяжело оперся о конторку портье. Потрясение было ужасным, хотя он и ожидал чего-то подобного. Как и миллионы других родителей по всей стране и по всему земному шару, они с женой жили в постоянном страхе, боясь получить известие о гибели сына.
  Несколько секунд они стояли, не говоря ни слова, пока лорд Аберкромби пытался прийти в себя.
  — Как он погиб? — наконец спросил он.
  — Сообщили, что он погиб в бою, сэр.
  — Сообщили? — резко бросил старик. — Что вы, черт возьми, хотите сказать, «сообщили»?
  Помощник министра пристально разглядывал ковер на полу.
  — Военные сообщили, что ваш сын погиб при Ипре. Пал смертью храбрых.
  На искаженном горем лице старика отразилось сомнение.
  — Пойдемте со мной, — приказал он и отвел помощника министра в курительную комнату.
  — Я говорил с сыном вчера, — сказал лорд Аберкромби, когда дверь закрылась и он остался наедине со своим посетителем. Помощник министра не ответил.
  — Его не было у Ипра, — продолжил старик. — Он позвонил мне сюда, в клуб «Карлтон», из французского замка. Его отправили туда поправляться, поскольку он временно потерял дар речи.
  Молодой человек по-прежнему молчал.
  — Ипр находится в Бельгии, — продолжил лорд Аберкромби. — А замок, из которого звонил мой сын, во Франции. Он спешил сообщить матери, что с ним все в порядке. Что он поправляется.
  И снова в комнате повисло молчание. Несчастный помощник министра отказывался смотреть старику в глаза.
  — Как человек, поправляющий свое здоровье во французском замке, мог быть убит во время военных действий при Ипре? Он что, повесил трубку и помчался через границу в Бельгию, на передовую, чтобы принять участие в ночном наступлении?
  — Ваш сын погиб, сэр, — повторил помощник министра. — По сообщению, он погиб в битве. Пал смертью храбрых.
   17
   Медленное выздоровление
  
  — Его будут лечить но инструкции, мистер Дженкинс, а это означает, что сломанные ребра следует перевязать, а за пациентом нужно наблюдать. Наблюдать, ясно вам, мистер Дженкинс? По инструкции.
  Врач положил руку на грудь Кингсли, от чего пациент сразу же закричал от боли.
  — Осторожно, доктор, мои легкие! — взвыл он.
  — Полученные им побои оказались сильнее, чем я думал, — продолжил врач. — Не думаю, что этот заключенный долго проживет в камере, и, боюсь, я вынужден официально уведомить вас, что, по моему мнению, его нужно держать отдельно от остальных для его собственной безопасности.
  — А вам обязательно выражать свое мнение в письменной форме? — спросил Дженкинс.
  Доктор ненадолго задумался.
  — Ну, я должен свериться с инструкцией, но мне кажется, что в рамках моих полномочий устного замечания будет достаточно.
  — И вы выскажете это устное замечание, только если к вам обратятся с вопросом? Скажем, некие высокопоставленные особы?
  — Приставать к вышестоящим чинам с непрошеными замечаниями определенно не входит в мои обязанности. Но если ко мне обратятся, то конечно…
  — К вам не обратятся.
  Все было решено. Не останется никаких записей, где было бы указано, кто уклонился от выполнения своих обязанностей и дал ему погибнуть от побоев. Садист Дженкинс, ответственный за его безопасность, желал ему смерти, а врач этому не препятствовал, при условии, что его тылы будут защищены. Кивок и ухмылка послужили Кингсли смертным приговором.
  — Тогда, доктор, заштопайте его, как я и сказал, согласно вашей драгоценной инструкции, а когда он наконец сможет доковылять до двери, отдайте его мне.
  На самом деле Кингсли уже достаточно поправился и мог вернуться в камеру, но при отсутствии лучшего плана он, не сумев заручиться поддержкой ирландского братства, изо всех сил симулировал немощность и сумел убедить врача, что у него сломаны ребра.
  Когда Дженкинс ушел, врач вместе с санитаром стали менять бинты на груди Кингсли. Посмотрев в окно, а затем на часы, свисавшие с цепочки на упитанном животе доктора, Кингсли понял, что сейчас утро. Несмотря на ранний час, от доктора все так же пахло бренди; очевидно, он бывал нетрезв не только после ужина, но и вообще весь день. Кингсли громко охнул от боли, когда врач начал наматывать неуклюжими руками бинты, а когда он всем весом облокотился вдруг на грудь Кингсли, закричал еще громче.
  — Тихо ты! — рявкнул доктор. — На тебя даже бинтов жалко, их следовало бы отослать на фронт, где они пошли бы солдату, а не трусу.
  — Доктор, — прошипел Кингсли сквозь сжатые зубы, — я не читал вашей инструкции, но вряд ли в список ваших обязанностей входит вдавливать сломанные ребра в легкие пациентов. Если вы продолжите в том же духе, я умру прямо здесь, на этой лавке, и что на это скажет инструкция?
  Врач выпрямился.
  — Ну и черт с тобой, неблагодарная свинья! Я не обязан марать о тебя руки! Инструкция требует, чтобы я пришел к больному и поставил диагноз. Это я уже сделал, сэр! И сделал отлично. У вас сломаны три ребра, каждое из них было обследовано, внесено в список и зарегистрировано, я сделал все необходимые записи и подшил материал к делу! Я выполнил свои обязанности, сэр, и никто не сможет этого опровергнуть! Теперь я могу на законном основании оставить вас на попечение санитара. Сомневаюсь, что в правилах министерства внутренних дел, где говорится об обязанностях тюремного офицера медицинской службы, есть пункт, по которому я обязан терпеть неуважение и оскорбления всяких отказников. Я перевязываю ваши раны в знак христианского милосердия, но если моя помощь вам не подходит, то можете отправляться к черту, потому что я умываю руки. Санитар! Перевяжите заключенного!
  С этими словами доктор поднялся со скамейки и с важным видом покинул комнату.
   18
   И снова клуб «Карлтон»
  
  Лорд Аберкромби выглядел так, словно его поразила молния. Потребовав у военного министерства предоставить ему подробности касательно смерти своего сына, он был готов к любому объяснению, но только не к такому.
  — Убит? Это невозможно, — повторял он. — Кто мог убить моего мальчика? Его так любили. Его все любили.
  Никаких помощников министра в комнате уже не было. Военный министр лично поспешил на встречу с лордом Аберкромби, узнав, что парламентский организатор партии тори — человека на этой должности называли «главным кнутом» — отказывается принять официальное объяснение гибели известного поэта.
  — Увы, милорд, его все же убили, — повторил министр. — Премьер-министр попросил меня передать свои глубочайшие соболезнования и…
  — К черту его соболезнования! — бросил старик. — Этого не может быть. Алан — солдат. Что я скажу его матери? Это какая-то ужасная ошибка, и я позабочусь о том, чтобы те, кто ее совершил, никогда…
  — К сожалению, никакой ошибки не было, — перебил его министр. — Мы получили сообщение непосредственно из военной полиции, и его подтвердила Секретная разведслужба. Нет ни малейших сомнений, что капитан Аберкромби убит.
  — Секретная разведслужба? Какое, черт побери, имеет отношение к делу эта банда ищеек?
  Военный министр вздохнул. Услышав новости об убийстве столь известного человека, он, а также другие посвященные в это дело министры сразу поняли, что ситуация сложилась в высшей степени деликатная.
  — Лорд Аберкромби, — сказал он, — мне придется попросить вас дать мне слово, что ничего из сказанного мною не станет известно за пределами этой комнаты.
  — Я не стану обещать ничего подобного, сэр! — прогремел старик. — Как я могу обещать такое? Я понятия не имею, о чем вы говорите, я знаю только, что мой сын погиб и вы по какой-то причине решили исказить обстоятельства его смерти.
  — Мы полагаем, что вашего сына убили по политическим причинам. Его убил революционер. Большевик.
  — Русский? Русский паршивец застрелил моего сына? — взревел лорд Аберкромби, и на секунду потрясение, казалось, затмило его горе.
  — Нет, сэр. Это сделал англичанин, военнослужащий, но все же сторонник большевизма.
  Лорд Аберкромби тяжело опустился на кожаный диван. Весь его пыл угас.
  — Что я скажу ее светлости? — почти прошептал он. — Что скажет его мать?
  — Сэр, вам не стоит ничего рассказывать ее светлости. Ваш сын был героем, у него есть право остаться в памяти людей именно таким. Представьте себе, как скажется на боевом духе армии известие, что его убил его же соотечественник! Виконт Аберкромби доблестно сражался два года и часто писал о своем желании погибнуть в бою. И у его матери, и у всего народа есть право верить, что его желание осуществилось. Виконт не виноват в том, что его жестоко убили, пока он поправлял здоровье после битвы, в которой он легко мог бы сложить голову. Не лучше ли будет для всех, и особенно для памяти вашего сына, чтобы правда об этом ужасном происшествии никогда не всплыла?
  Старик подавленно молчал.
  — Да, — наконец сказал он. — Да, вы правы. Такой человек, как Алан, не должен запомниться только бесславной кончиной.
  Министр с готовностью согласился:
  — Его песни и стихи станут восприниматься по-другому. Его наследие будет опорочено.
  — Я ничего не скажу его матери. Пусть лучше думает, что он погиб так же, как и жил. Героем.
  — Я благодарен вам, мой лорд, — сказал министр. — Сейчас в стране крайне напряженная экономическая ситуация. Тот солдат, которого арестовали, был довольно известным профсоюзным деятелем. Если такого рода скандал станет известен широким кругам общественности, это только усугубит разногласия. Всегда найдутся те, кому хотелось бы думать и о правительстве, и об армии самое дурное. Аристократа убил представитель рабочего класса, более того, коммунист. И сейчас, когда Россия катится в пропасть, нам бы особенно не хотелось, чтобы подобный инцидент стал причиной классового разделения.
  — Как вы поступите с этой свиньей? — спросил лорд Аберкромби.
  — Его допросят при закрытых дверях и, несомненно, расстреляют, — ответил министр. — Родственникам скажут, что он погиб в бою. Так в армии всегда поступают, если солдата расстреляли за трусость.
  — Ну разве что его расстреляют, — ответил Аберкромби, и его морщинистое лицо исказилось от отчаяния и злости.
   19
   Экстренное совещание
  
  Беседа быстро переросла в спор.
  Лорд Аберкромби был не единственным, кого огорчила смерть виконта Аберкромби. А члены кабинета, с которыми пэр из партии тори обсудил этот вопрос, были не единственными власть имущими людьми Британии, интересовавшимися судьбой обвиненного в убийстве солдата.
  Жаркие споры были в доме Беатрисы и Сидни Уэббов — почти легендарном социалистическом салоне на набережной рядом с галереей Тейт — делом привычным: здесь уже три с лишним десятка лет сурово осуждали социальную несправедливость. И в тот вечер фабианцы, тред-юниосты и лейбористы снова собрались в уютной гостиной Уэббов, чтобы вместе осудить беззаконие правящего класса.
  — Значит, этот Хопкинс был арестован, а затем просто исчез? И его обвинили в убийстве, которого, по утверждениям военных, даже не было? — говорил Рамсей Макдональд, бывший руководитель лейбористской партии и непреклонный противник войны.
  — Кажется, именно так оно и было, — ответила Беатриса Уэбб. — В замке, где находились на лечении Аберкромби и Хопкинс, произошло нечто ужасное. Теперь пресса провозглашает Аберкромби павшим в бою героем, а военные обвиняют в убийстве Хопкинса.
  — Откуда нам это известно? — поинтересовался Артур Хендерсон, сменивший Макдональда на посту лидера лейбористов. — Меня очень настораживает тенденция некоторых товарищей повсюду видеть заговор. Возможно, военные говорят правду.
  — Ха! — хмыкнул Макдональд.
  — Хопкинс не был обычным солдатом, — продолжила Беатриса Уэбб. — Он был коммунистом, имел связи в левых кругах. Его товарищ, некто рядовой Маккрун, написал в профсоюз Хопкинса, и его сообщение было переадресовано мне. Я сделала все возможные запросы и выяснила только два факта: Аберкромби мертв, а Хопкинс исчез. Он не числится среди убитых, пропавших без вести или дезертиров, но и в батальоне его нет. Я могу предположить только, что он у военных.
  — Ложь и обман! — заявил Макдональд. — Вот что я вам скажу: парня прищучили за то, что он коммунист, за то, что высказывался против войны. Правительство совершает те же ошибки, что и русский царь, и в результате пожнет ту же бурю.
  Хендерсон поморщился, потому что фраза Макдональда показалась ему топорной.
  — Я призываю к осторожности, — настаивал лидер лейбористов. — Общественность обожала Алана Аберкромби. Подумайте, какой будет нанесен удар по лейбористскому движению, если мы объявим, что он вовсе не пал в бою, а мы поддерживаем коммуниста, который, возможно, действительно его убил.
  — Ну разумеется, ты призываешь к осторожности, Артур! — злобно отозвался Макдональд. — Ты ведь не хочешь огорчать своих старых хозяев, верно?
  До недавнего момента Хендерсон представлял лейбористов в коалиции кабинета Ллойда Джорджа. Многие считали, что он слишком уж сдружился с теми, с кем следует держать ухо востро.
  — Ты и сам не лучше либералов, — продолжил Макдональд. — Я не удивлюсь, если ты к ним совсем переметнешься.
  — Да перестань ты, Рамсей, — ответил Хендерсон. — Меня тошнит от твоих дурацких насмешек. Если бы я не призывал кабинет к политике сдержанного влияния, в прошлом году у реки Клайд все было бы намного хуже и…
  — Артур, шотландских забастовщиков не нужно защищать, их нужно представлять!
  — Я тебе не собрание докеров в Глазго, Рамсей, — ответил Хендерсон, — поэтому, пожалуйста, не говори со мной таким тоном.
  Спорщики начали раздраженно тыкать друг в друга пальцами, и чашки с чаем у них на коленях тревожно задребезжали.
  — Тихо, тихо, тихо! — вмешался Сидни Уэбб. — Да что это с вами. Мне что, водой вас окатить?
  — Еще чаю, Артур? — примирительно предложила Беатриса Уэбб. — Может, еще лепешку, Рамсей? Масла как раз на одну осталось.
  Гневно сверкая глазами, шотландец резко схватил лепешку и откусил сразу половину, словно это была не лепешка, а голова его коллеги-социалиста, которую он откусил бы с не меньшим удовольствием.
  — Не будем уходить от темы, — сказал Сидни Уэбб. — У нас, социалистов, это в крови: стоит нам встретиться, мы тут же пытаемся решить все проблемы на свете, а с таким подходом можно вообще ничего не добиться.
  — У всех проблем в мире корень один, — проворчал Макдональд.
  — Рамсей, прошу тебя. Давайте сойдемся на том, что мы все против произвола капитализма.
  — Не будем забывать о том, зачем мы здесь собрались, — спокойно, но в то же время предельно твердо сказала Беатриса Уэбб, — а именно: случилось что-то очень странное, и власти нам лгут. Возможно, нам стоит поддержать тайные планы правительства, а возможно, и нет. Однако, прежде чем принять решение, необходимо узнать правду. Мы должны заявить, что, если военные не объяснят своего поведения, мы обнародуем имеющуюся у нас информацию. Если Британия борется за справедливость, то справедливость должна распространяться на всех в равной степени, даже на коммунистов.
  И на некоторое время в знаменитой гостиной случилось нечто непривычное. Здесь воцарилось согласие. Злое, раздраженное и неохотное, но все же согласие.
   20
   Линия жизни
  
  Кингсли пролежал в больничной палате еще неделю, под присмотром все того же санитара-ирландца, воспринимавшего своего пациента как посланный с небес дар, позволяющий ему утолять свою страсть к морфию.
  — О, у него по-прежнему ужасные боли, сэр, — объяснял санитар под громкие стоны Кингсли каждый раз, когда врач заглядывал в палату. — Ребра переломаны, боль нестерпимая.
  — Морфий, — неизменно говорил врач, — и не забудь все записывать в журнал.
  На самом деле Кингсли уже почти полностью поправился, но врач продолжал верить в его обман, и санитар получал свой наркотик. Кингсли лежал наедине со своими мрачными мыслями. Он отлично понимал, что даже с таким плохим лекарем он не сможет притворяться целую вечность.
  На исходе второй недели Кингсли очнулся от тревожного сна, в котором, как обычно, видел Агнес и своего сына, и обнаружил, что его осматривает незнакомый санитар, а вовсе не его друг-наркоман. Этот был серьезный мужчина со спокойным голосом, который очень профессионально ощупывал грудную клетку Кингсли.
  — Никакого перелома, — сказал он, — просто сильные ссадины, которые отлично заживают.
  — Я знаю, — ответил Кингсли, — но я решил, что с доктором лучше не спорить. Надеюсь, вы не считаете своим долгом заносить эти наблюдения в журнал?
  — Насчет этого не волнуйтесь, инспектор.
  — Как вас зовут?
  — Здесь это не имеет значения. У нас у всех здесь номера. Кроме вас, конечно, — ваше имя знают и ненавидят абсолютно все.
  — Да, боюсь, это действительно так, и меня здесь ждет смерть.
  — Совершенно очевидно, что старшему надзирателю только этого и нужно, и поэтому выслушайте меня внимательно.
  Кингсли сосредоточился. Что-то в поведении этого человека внушало ему надежду. Перед тем как продолжить, санитар убедился, что за дверью никого нет.
  — Инспектор Кингсли, давайте говорить начистоту: вам вынесли смертный приговор. В этом здании находятся человек двадцать, поклявшихся вас убить. Эта тема открыто обсуждается, и кое-кто подрался, пытаясь определить, кому выпадет удовольствие прикончить вас. Заключенные делают ставки на то, сколько вам осталось жить, и жестокая правда заключается в том, что никто, даже самые щедрые, не дают вам больше месяца. А большинство — даже больше недели. Вам нужно бежать.
  — А, да. Это решит все проблемы, верно? Увы, боюсь, сбежать мне никак не удастся.
  — Не все двери в этой тюрьме бывают заперты.
  — Что вы хотите сказать?
  — Сегодня дверь в эту комнату и дверь в конце коридора будут открыты.
  — Вы сделаете это для меня?
  — Двери будут открыты. Это единственное, что я могу сказать.
  — Вас обвинят в пособничестве побегу.
  — Не обвинят. Двери будут заперты, когда я уйду, и этот факт будет надлежащим образом занесен в журнал, но сегодня вечером они снова откроются. Это все, что вам нужно знать.
  — Почему вы мне помогаете?
  — Сегодня вечером двери будут открыты, — повторил санитар. — После этого действуйте по своему усмотрению.
  С этими словами он ушел, а Кингсли остаток дня нервничал и готовился к предстоящему побегу. Когда наступила ночь, он стиснул зубы и, спустив ноги с лавки, встал. На прошлой неделе он пытался поделать гимнастику и вполне мог ходить, но побег из тюрьмы вряд ли был ему под силу. Однако выбора у него не было. Судьба выдала ему единственную карту, и сегодня он должен с нее пойти. Кто бы ни был его таинственный помощник, Кингсли сомневался, что он сможет снова и снова отпирать для него двери. Пошатываясь, он подошел к двери и открыл ее. И сразу же оказался в самом, если так можно выразиться, сердце тюремной больницы, хотя потребовалось бы серьезно напрячь воображение, чтобы назвать сердцем этот каменный каземат.
  В комнате, куда попал Кингсли, было еще две двери. На первой была табличка с именами нескольких пациентов. Она была крепко заперта, но сквозь зарешеченное окошко в стальной панели Кингсли услышал стоны и плач больных. В воздухе витал тяжелый, сладковатый запах, который был хорошо знаком инспектору по лондонским трущобам, где травмы были привычным делом, а лекарства, к сожалению, редкостью. Это был запах гангрены, и Кингсли понял, что либо у одного из несчастных за запертой дверью отнимут конечность, либо смертельная зараза отравит всю его кровь. А поскольку медицинскую помощь здесь можно было ожидать только от халатного эскулапа с его «инструкцией», Кингсли сомневался, что этот заключенный протянет еще пару ночей.
  Вторая дверь находилась в дальнем конце комнаты. Засов на ней не был задвинут, и если санитар сдержал свое слово, замок тоже отперт, и, значит, Кингсли сможет попасть из медицинского крыла в основное здание тюрьмы. Прежде чем открыть дверь, Кингсли поискал в шкафчике что-нибудь для обороны. У него было смутное представление о том, что он станет делать, покинув безопасное медицинское крыло, но он не сомневался, что рано или поздно столкнется с охраной.
  Шкафчик был заперт, но Кингсли увидел, что он крепится к стене кронштейном: было проще отодвинуть весь шкаф от стены и залезть в него с другой стороны. Осмотрев его содержимое, Кингсли пожалел несчастных заключенных, чья жизнь зависела от столь скудных запасов. Врач имел в распоряжении всего несколько современных препаратов, а вот морфия и хлороформа было предостаточно. Кингсли стало понятно, что в этой чертовой дыре собственно лечение не было целью и что доступные в этом так называемом больничном крыле лекарства были призваны лишь успокаивать шумных пациентов, пока они не поправятся или не скончаются.
  Кингсли взял флакон с хлороформом и, обернув горлышко пузатой бутылки оторванным от тюремной рубашки лоскутом, засунул ее в карман. Затем подошел к двери и повернул ручку.
  Как и было обещано, дверь открылась. Она вела на одну из многочисленных железных площадок, выходивших в огромный колодец тюрьмы. Кингсли подозревал, что окажется именно здесь, но, поскольку в больничное крыло его доставили в бессознательном состоянии, знать наверняка он не мог. Стараясь не кряхтеть от боли в ребрах, Кингсли начал осторожно пробираться по тихому коридору к лестнице. Слева от него располагались камеры, до отказа набитые спящими заключенными. Справа был колодец тюрьмы, и через заградительные решетки Кингсли увидел точно такой же коридор, по которому шел сам, ниже еще один, а под ним еще четыре. Этого он и ожидал, но вот отсутствие охраны удивило. Кингсли казалось, что, помимо храпящих и бурчащих во сне заключенных, он был один в этом огромном, похожем на пещеру зале. Неужели после того, как камеры запираются на ночь, надзиратели просто уходят? Это казалось невероятным, но, проходя по коридорам и спускаясь по многочисленным лестницам, Кингсли не смог придумать никакого другого объяснения. Нигде не было ни души.
  Оказавшись внизу, Кингсли вгляделся в темноту, ища выход, ту самую дверь, через которую его сюда доставили, перед тем как провести мимо заключенных в кабинет начальника тюрьмы. Она оказалась в другом конце зала, и Кингсли направился туда через столовую, где когда-то ел в одиночестве ужин. К его несказанному удивлению, и эта дверь была открыта. Он понятия не имел, как ему удастся преодолеть это препятствие, но даже в голову не пришло, что достаточно будет просто повернуть ручку.
  Кингсли закрыл за собой дверь и остановился перевести дыхание. Выйдя из огромного зала, он оказался во внутреннем дворике, через который проходил, прибыв в тюрьму. Кингсли знал, что в здании напротив находится комната для приема заключенных, а за ней — ворота тюрьмы. Пока что никто не поднял тревогу и он не встретил ни единой души, но понимал, что удача не будет сопутствовать ему вечно. Ведь не может побег из тюрем Его Величества быть таким простым делом?
  Шагнув с крыльца, Кингсли пошел по мощеному дворику. Не успел он сделать и трех шагов, как оказался в свете нескольких электрических фонарей.
  — Добрый вечер, инспектор, — произнес человек с фонарем в руке. — Уже покидаете нас?
  Дверь за спиной Кингсли, которую он только что притворил, снова открылась, и он услышал шаги за спиной.
  — Кажется, нет, — ответил Кингсли.
  Из-за света фонарей показался человек.
  — Бегите, — сказал он.
  — Что?
  — Я сказал, — с этими словами мужчина поднял пистолет, — бегите!
  Фонари перестали светить ему в лицо, и Кингсли увидел другую открытую дверь, ведущую к комнате для приема заключенных, куда он направлялся. Он силился понять, что происходит. Они хотят, чтобы он побежал. Зачем им это нужно?
  И тут Кингсли разгадал их план. Они хотели закончить дело чисто. Без волокиты. Без дальнейших выяснений обстоятельств. Его хотели застрелить во время побега.
  Его хотели убить по инструкции.
  — Не побегу.
  — Бегите!
  — Не побегу. Если хотите меня пристрелить, делайте это здесь.
  Человек вскинул руку. Из-за его спины бил свет фонарей, поэтому разглядеть его было трудно, но по его позе Кингсли понял, что он целится из пистолета.
  — Заключенный Кингсли сбегает! — крикнула тень. — Вы все тому свидетели. Кто-нибудь из надзирателей готов оспорить тот факт, что этот человек совершает побег и мне остается только застрелить его?
  Тишина.
  — Говорите сейчас, — сказал человек, — или храните молчание вечно!
  И снова тишина.
  — Заключенный Кингсли, я приказываю вам остановиться! Стойте, или буду стрелять!
  Кингсли не шелохнулся. Все молчали.
  Мужчина выстрелил Кингсли прямо в голову, и он упал.
   21
   Дом Кингсли, Хэмпстед-Хит, Лондон
  
  Агнес Кингсли, или, как она называла себя теперь, Агнес Бомонт, сидела за вышиванием в гостиной, когда горничная сообщила, что ее желает увидеть некий капитан Шеннон. Агнес была очень удивлена, потому что не ожидала посетителя. На последнем свидании с мужем она сказала ему правду: знакомые перестали навещать ее. И все же она согласилась принять капитана и, предложив ему присесть, велела подать чаю.
  — Миссис Кингсли, — начал капитан.
  — Бомонт, капитан, — поправила его Агнес. — Я теперь называю себя Бомонт. Это моя девичья фамилия. Мы с мужем ждем развода.
  — Боюсь, миссис Бомонт, в этом уже нет необходимости. Мой печальный долг сообщить вам, что ваш муж…
  Рука Агнес с чашкой чаю застыла на полпути ко рту.
  — Миссис Бомонт, инспектор Кингсли мертв.
  Лицо ее было почти не напудрено, поэтому краски схлынули поразительно быстро. Розовые щеки, которые так любил Кингсли, побледнели в одно мгновение. Было очевидно, что, как бы она ни относилась к взглядам мужа на войну, она по-прежнему любила его.
  — Мертв?
  — Увы, да. Примите мои соболезнования.
  — Но как это…
  В эту секунду в комнату вбежал ребенок, веселый мальчуган в детской гимнастерке.
  — Джордж, пожалуйста, не сейчас.
  У мальчика вытянулось лицо.
  — Мама, я слышал, что ты с кем-то разговариваешь. Я думал, это папа.
  — Нет, милый… — Она пыталась говорить спокойно. — Я же сказала, папа далеко… Его не будет с нами долго, очень долго…
  Мальчик посмотрел на капитана Шеннона:
  — Вы солдат?
  — Да… А ты, наверное, Джордж?
  — Да. А вы очень храбрый?
  — Ну, я даже и не знаю, Джордж.
  — Мой папа храбрый, у него три знака от… от…
  — Отличия, дорогой, — сказала Агнес, пряча слезы за носовым платком. — Ну же, беги…
  — Он очень, очень храбрый. Вы покажете мне свое оружие? — спросил Джордж.
  — Я сказала, дорогой, беги.
  — К сожалению, Джордж, оружия у меня при себе нет, — ответил капитан с улыбкой.
  — Какой же вы солдат без оружия? — спросил Джордж.
  — Наверное, плохой, — ответил Шеннон.
  Агнес позвала горничную и попросила ее отвести Джорджа к няне. После ухода сына она попыталась прийти в себя.
  — Простите, капитан Шеннон. Простите, здесь, вероятно, какая-то ошибка. Мой муж в тюрьме.
  Шеннон через стол похлопал ее по руке. Он был поразительно красив и держался очень располагающе.
  — Нет, миссис Бомонт. Он мертв. Застрелен при попытке к бегству. Мне очень жаль, что ко всем прочим бедам на вас свалилось еще и это.
  Казалось, что потрясение сломит Агнес, но она вдруг озадаченно спросила:
  — Почему… почему именно вы пришли ко мне с этим известием, капитан? Какое отношение к этому имеют военные? Дуглас никак не был связан с военными. Именно поэтому он оказался в тюрьме.
  — Я работаю, ну… Допустим, я работаю на разведку. В тюрьме ваш муж вступил в контакт с ирландскими националистами. Вряд ли он что-то им рассказал, но нам все равно пришлось этим заняться. Когда он попытался сбежать, я как раз ехал в тюрьму, чтобы его допросить. По-своему ваш муж был храбрым человеком; лично я им восхищался. Я вызвался сообщить вам эту новость немедленно, поскольку она, несомненно, появится в вечерних газетах.
  — Спасибо, капитан. Спасибо.
  Капитан Шеннон снова похлопал ее по руке.
  — Спасибо, капитан, — повторила она.
  — Если я могу что-то для вас сделать… хоть что-нибудь…
  Агнес встала:
  — Думаю, капитан, мы с Джорджем прекрасно справимся сами. К тому же у меня есть отец.
  — Разумеется, — сказал капитан и поднялся. — Что ж, до свидания, миссис Бомонт.
  — Миссис Кингсли, капитан, — поправила его Агнес.
   22
   Путешествие во Фолкстон
  
  — Застрелен при попытке к бегству. Мало кому удалось таким образом покинуть «Уормвуд скрабз».
  — Да. И уж совсем мало кому удалось выжить, получив при этом пулю.
  Раненый Кингсли снова слышал бесплотные голоса, хотя в этот раз он лежал не в незнакомой кровати, а в автомобиле, большом автомобиле с дорогими чехлами: возможно, «даймлер», подумал он, или «роллер», судя по запаху кожи и тяжелому, надежному шуму двигателя. У Кингсли ужасно болела голова, от тряски подташнивало. И все же он был жив, а, учитывая его последние воспоминания, это было просто отличной новостью.
  — Исключительно храбрый парень, — сказал первый голос. Он раздавался справа от него, и Кингсли решил, что это говорит человек постарше. — Вот так стоять и смотреть.
  — Уж не знаю, насколько он храбрый, — возразил сидящий слева от Кингсли. — Но вот умный, это точно, достаточно умный, чтобы понять, что его песенка спета. Он мог либо бежать, либо остаться, результат бы не изменился. Ба-бах. Аплодисменты. Фанфары. И все. Он это понял. Ну и зачем тогда дергаться? Разве это храбрость? Не знаю. Разве собаку, которую бьют палкой, можно назвать храброй?
  — Ну, надеюсь, что проявлю не меньшую храбрость, если мне в лоб упрется дуло пистолета.
  Кингсли отчаянно хотелось пить, но он решил, что пока не стоит давать своим попутчикам понять, что он очнулся. Происходило нечто очень странное, и Кингсли подумал, что сможет узнать больше, если его похитители будут думать, что он их не слышит.
  — У парня выдалась чертовски трудная ночка, верно? — сказал сидящий справа от Кингсли. — Ну и когда он сможет начать работать?
  — Прогноз неплохой. Касл говорит, что ребра у него все-таки не сломаны, что бы там ни утверждал тюремный хирург. Поэтому, похоже, мы сможем отправить его на фронт гораздо раньше, чем мы полагали.
  — Неплохо для мертвеца, верно, Шеннон?
  — Совсем не плохо, — отозвался человек по имени Шеннон. У него был более надменный и самоуверенный тон, чем у того, что постарше, и Кингсли этот тон не очень понравился.
  — Конечно, наверняка мы все узнаем, только когда его осмотрит настоящий врач, но, по-моему, он в хорошей форме.
  Кингсли попытался оценить ситуацию. Кто эти люди? Как он оказался в их машине? Что им от него нужно? Он вспомнил эту манеру говорить. Она ему была хорошо знакома. Неторопливые, безмятежные интонации, спокойные, уверенные и повелительные. Всю свою жизнь Кингсли слышал подобные голоса, голоса, безоговорочно признававшие за собой права, которые тем, кто говорил иначе, нужно было зарабатывать. Кингсли помнил эти голоса с юности, когда его школьная команда по регби играла против команды соседней частной школы. Какой-то прогрессивный директор Харроу или Уинчестера решил, что будет неплохо, если его мальчики немного пообщаются с «простыми» детьми. Кингсли и его друзьям пришлось скрывать зависть, когда со станции к школе подъехал запряженный лошадьми шарабан, полный подростков, которые говорили так, словно владели всей страной. Они ей и владели или должны были завладеть после смерти своих отцов.
  Итак, его похитители принадлежали к высшему классу английского общества.
  Что он еще сможет выяснить? Ладонь Кингсли лежала на ноге одного из говорящих. Кингсли пытался понять, из какого материала сделаны его брюки. Тыльная сторона ладони недостаточно чувствительна, особенно если опасаешься ею двигать, но Кингсли показалось, что материя толстая и грубая. У таких, как эти двое, брюки обычно пошиты из другого материала. Если только, разумеется, это не полевая форма… И они говорили о том, чтобы доставить его на фронт.
  Неужели его похитили военные? Такая мысль казалась невероятной.
  — Вы полагаете, он будет сотрудничать? — спросил мужчина постарше.
  — Полагаю, да, — ответил Шеннон. — В конце концов, что еще ему остается? Он уже мертв, по крайней мере, так все думают. Ничто не мешает нам прикончить его по-настоящему, так сказать, постфактум.
  Кингсли попытался разобраться в том, что услышал. Эти высокомерные, надменные люди хотят, чтобы он для них что-то сделал. Им удалось вытащить его из тюрьмы, якобы убив его, и теперь они вальяжно рассуждают о том, чтобы действительно убить его, если он откажется сотрудничать.
  — Полагаю, инспектор Кингсли прикинет свои шансы, применит свою знаменитую логику, добавит каплю отчаянного безрассудства, за которое его так все хвалят, и примет наши доводы. Что скажете, инспектор? Я прав?
  Это было неожиданно, но Кингсли сумел не вздрогнуть. Это проверка? Или Шеннон знает, что он пришел в себя?
  — Инспектор, я прислушивался к вашему дыханию. Я следил за ним до того, как вы пришли в себя, и продолжаю следить. Я спросил, сможете ли вы принять наши доводы.
  Кингсли попытался открыть глаза, но понял, что они чем-то замотаны. Сначала он испугался, что после ранения в голову у него повредилось зрение. Но по ощущениям все было нормально. Видимо, ему просто завязали глаза.
  — Я понятия не имею, каковы ваши доводы, — прошептал он. — Но если именно вы выстрелили мне в голову, а я не умер, о чем я сейчас очень сожалею, то вы определенно не в себе. Поэтому нет, сэр, я сомневаюсь, что приму ваши доводы.
  — Какая жалость. Кстати, та пуля была резиновая. К тому же я лично ее сделал и проверял на уличных собаках. Трех пристрелил, прежде чем подобрал нужную резину. Мне надо было, чтобы она вас вырубила, разорвала кожу, чтобы свидетели поверили в вашу смерть, но чтобы на следующий день вы уже были готовы к бою. Сработало отлично, хоть хвастаться и не люблю. Вы рухнули как мешок с углем, охранники все видели, а мерзкий старый алкаш объявил вас мертвым с моих слов, и вот результат. Мертвец с ужасной головной болью.
  — Зачем все это?
  — Вы нам нужны.
  — Зачем именно?
  — Придет время, узнаете.
  — Все думают, что я умер?
  — Мой дорогой, а зачем, по-вашему, нам было придумывать такой изощренный план? Разумеется, все думают, что вы умерли. Застрелены при попытке к бегству.
  — А побег — ваших рук дело?
  — Ну надо же, дошло.
  Стало ясно, почему он так легко прошел через всю тюрьму.
  — Вы СРС? Секретная разведывательная служба?
  — Помилуйте, старина, мы не должны говорить о таких вещах..
  — Вы люди Келла или Камминга? — настойчиво спросил Кингсли, и раздражающая невозмутимость Шеннона впервые дала трещину.
  — Должен сказать, инспектор, вы очень хорошо осведомлены.
  — Да нет, что вы. Ваша секретная служба на самом деле не такая уж секретная. Слишком много слухов гуляет по пабам и клубам около Уайтхолла.
  — Ну, хорошо, Камминга, — признал Шеннон, и Кингсли понял, что имеет дело с внешней разведкой. Это еще сильнее все запутало. Он полагал, что его услуги могут понадобиться внутренней контрразведке. В конце концов, он полицейский, а не солдат.
  — Тогда вы провернули это дело впустую, мистер Шеннон, — сказал Кингсли, — потому что я не буду принимать участие в этой войне. Ни в каком качестве.
  — Что ж. Поживем — увидим, ладно? Может, обсудим это завтра, когда вам станет получше?
  — Я не стану участвовать в вашей войне.
  — А вас никто об этом и не просит. Не нужно в ней участвовать, нужно просто побыть на ней несколько дней.
  — Моя жена думает, что я умер?
  — Разумеется. Ей мы сообщили в первую очередь. Для этого ведь существует определенный протокол. Мы соблюдаем приличия, старина.
  — Черт бы вас побрал!
  — Вот так благодарность.
  — А мой сын?
  — О, за него не волнуйтесь. Ему ведь четыре, верно? Самое время потерять отца, пока еще не слишком привык к нему. К тому же это только сблизит его с тысячами других мальчишек. Боже мой, в наши дни едва ли встретишь малыша, который не потерял отца. Останься вы в живых, ему было бы куда сложнее.
  Кингсли молчал, пытаясь справиться с эмоциями.
  — Сэр, — наконец сказал он, — мне не нравится ваш тон. Вы спасли мне жизнь с какой-то целью, и, пожалуйста, не питайте иллюзий, будто я вам благодарен.
  — А почему вы думаете, что мне нужна благодарность от такого симулянта и предателя, как вы, Кингсли? Если начистоту, меня от вас тошнит. Агнес Бомонт могла бы выбрать кого-то намного лучше. Возможно, она так и поступит.
  — Не смейте говорить о моей…
  — Так, замолчите, вы оба, — прервал их спутник. — Нам еще далеко ехать, а я терпеть не могу перебранок.
  Больше никто не произнес ни слова, и вскоре мужчина постарше захрапел. Кингсли, несмотря на мучительные мысли об обманутой семье, и сам наконец забылся тревожным сном.
   23
   Выражение соболезнований
  
  Агнес Кингсли знала, что этой ночью ей не уснуть.
  Много месяцев серебряный поднос, на который складывались карточки и записки, некогда приходившие каждый день, стоял пустой. И вот, словно в насмешку над прошлым, поднос снова был полон. Однако теперь карточки приходили с черными ободками, а в записках содержались не веселые приглашения на вечеринки и суаре, как когда-то, когда супруги Кингсли были желанными гостями в любом доме; сегодня карточки содержали только соболезнования. Лаконичные и холодные. Лондон, куда некогда переехала чета Кингсли, следовал приличиям, — в конце концов, есть ведь и правила, — но опозоренная семья не получила прощения.
  Однако плакала Агнес не поэтому. Раньше она думала, что любезности что-то значат, но теперь поняла, что ошибалась. В тот день она сокрушалась не об утраченном статусе и не о безразличии людей, которых считала друзьями. Она оплакивала горе своего сына, которому только что сообщила, что его папа улетел на небеса. Она оплакивала и себя, и гибель мужа. Она думала, что потеряла его много месяцев назад, но последние события показали, что он жил в ее сердце.
  До этого момента.
   24
   Капитан Шеннон
  
  Может быть, ему что-то вкололи, или же сказалось физическое и эмоциональное истощение, но Кингсли не помнил, как закончилась поездка в автомобиле, и, проснувшись, увидел себя в очередной незнакомой постели. Сколько раз еще, подумал он, предстоит приходить в себя в незнакомом месте? Но эта комната была хотя бы гораздо удобнее предыдущих. Ему постелили крахмальное белье, и в комнате пахло чистотой.
  — Попробуйте открыть глаза, — узнал он голос Шеннона. — Мы сняли повязки.
  Кингсли медленно приподнял веки. Глаза резанул свет, и ему показалось, что боль в голове удвоилась.
  — Где я? — спросил он.
  — На конспиративной квартире.
  — Когда я пришел в себя, я слышал корабельные гудки. Окно открыто, и я чувствую дыхание соленого ветра. Вы привезли меня во Францию?
  Шеннон засмеялся:
  — Нет, нет. Но мы рядом с морем. В Фолкстоне.
  — А-а, в Фолкстоне.
  Кингсли, как и любому опытному офицеру полиции, было известно, что часть управленческого аппарата британской военной разведки располагалась в Фолкстоне. Отсюда же руководили секретными операциями некоторых из союзников — французы, а также бельгийцы и, по слухам, русские, хотя едва ли у правительства Керенского хватало сил заниматься еще и шпионажем.
  Теперь, когда глаза привыкли к свету, Кингсли смог рассмотреть своего похитителя. Во время поездки в машине он понял, что Шеннон младший из двоих попутчиков, но не ожидал, что тот настолько молод. Ему едва ли было больше двадцати пяти. Кингсли ввел в заблуждение голос Шеннона. Самоуверенный тон выпускника частной школы практически не меняется с двадцати до шестидесяти лет.
  — Вы молоды для капитана, — сказал Кингсли.
  — Это война молодых, — жизнерадостно ответил Шеннон. — Немногим из нас удается дожить до старости.
  Кингсли сразу перешел к делу:
  — Я не знаю, что вам нужно, капитан, но в любом случае вы обратились не по адресу. Я уже сказал, что не стану работать на вашу войну. По-моему, вы напрасно так старались.
  — Слушайте, может, встанете, примете ванну и пообедаете со мной, а? Полагаю, от прогулки вы не откажетесь?
  Кингсли уже давно мечтал о ванне и глотке свежего воздуха.
  — Вообще-то прогуляться мне бы хотелось, особенно если учесть, что вскоре вы вернете меня в «Уормвуд скрабз».
  — Не могу, вы ведь покойник. Похороны состоятся сегодня утром на территории тюрьмы. Боюсь, для вас это позор. Ваша жена отказалась присутствовать. И правильно сделала, если честно, учитывая, что вместо вас похоронят гроб, полный песка.
  — Кажется, вы с поразительной легкостью губите человеческие жизни.
  Шеннон улыбнулся:
  — В общем-то, вы угадали, старина. Несколько глотков газа плюс пара, а то и десяток мертвых товарищей — и тебе уже на все на свете наплевать. К тому же, инспектор, это не я погубил вашу жизнь. Вы сами ее погубили своим напыщенным резонерством. Мы просто свели череду неприятных событий к логичному финалу. Поесть мы можем на набережной. Там есть парочка неплохих гостиниц.
  — А вы не боитесь, что меня узнают? Я, конечно, не лорд Китченер, но моя фотография была в газетах. Все ведь думают, что я умер, и мне не хотелось бы довести какую-нибудь старушку до сердечного приступа.
  — О, полагаю, все будет в порядке, старина. Борода у вас достаточно отросла, на лбу у вас повязка, и еще я принес вот это.
  Он вручил Кингсли очки в толстой роговой оправе. У Кингсли было превосходное зрение, но стекла в очках стояли простые.
  — Вы были опрятным парнем, верно? — продолжил Шеннон. — Боюсь, средств на костюмы разведка выделяет немного. Когда помоетесь, наденете вот это.
  Одежда, которую он дал Кингсли, даже отдаленно не соответствовала привычному для него стандарту. Шеннон был прав: Кингсли всегда одевался элегантно и раньше и не подумал бы одеться в потрепанный твидовый костюм, который ему предложили теперь.
  Приняв ванну и одевшись, он оглядел себя в зеркале. Узнать его действительно было трудно. Он и сам едва признал себя в безвкусно одетом, бородатом парне в очках. И Кингсли отправился с Шенноном на прогулку.
  Лето выдалось неважное, и, хотя еще не кончился август, погода была почти осенняя. Однако для прогулки день был неплохой, особенно с точки зрения человека, недавно вышедшего из тюрьмы. Воздух был холодный, но небо голубое. Солнце сияло, дул бодрящий ветерок, и Кингсли понял, до чего же соскучился по свежему воздуху.
  Вместе с капитаном Шенноном он прошелся по набережной. Многие женские головки оборачивались на Шеннона: он выглядел великолепно в форме, с медалями на груди, с офицерской тросточкой, начищенной пряжкой на ремне и в высоких сапогах. Он щеголял маленькими усиками в стиле Дугласа Фербенкса и безупречной набриллиантиненной шевелюрой, которой сейчас не было видно из-под залихватски надетой набекрень фуражки. Он купил на лотке глазированное яблоко и со вкусом жевал его на ходу С точки зрения Кингсли, капитан Шеннон был самоуверенным болваном, но не из тех, кого стоит недооценивать. Кингсли понимал, что за блестящей внешностью скрывается человек жестокий. Они шли мимо кучки клоунов, зазывавших зрителей на дневное представление и показывавших на набережной отрывки из него. Шеннон остановился посмотреть, и Кингсли тоже пришлось остановиться.
  — Молодец, давай-давай! — крикнул Шеннон, глядя на высокую, гибкую женскую фигурку, которая отплясывала казачок в крошечной белой юбчонке и кофточке с задорными разноцветными пуговицами. — Отлично! Просто превосходно. Вот что нужно показывать войскам, верно? Недурно! А потом и все остальное. Не отказался бы от танцовщицы, а вы? Просто обожаю танцовщиц. В смысле, они ведь соображают, что к чему, верно? Маленькие кокетки. О да, они прекрасно соображают, что к чему.
  Девушка закончила танцевать. Шеннон громко зааплодировал и был вознагражден скромной, лично ему адресованной улыбкой.
  — Видите, я ведь говорил, — ухмыльнулся Шеннон. — Она все прекрасно соображает.
  Девушка присоединилась к своим партнерам, после чего несколько мужчин в костюмах Пьеро показали совершенно несмешную пантомиму о взводе солдат, которые становились в строй и брали на плечо. Соль сценки была только в том, что солдаты никак не могли одновременно вскинуть ружья на плечо.
  — Позор! — крикнул Шеннон, совершенно не стесняясь. — Верните обратно девчонок!
  Юношей в труппе, разумеется, не было. Молодого человека, скачущего по фолкстонской набережной в мешковатом белом костюме Пьеро с разноцветными помпонами, толпа в тот сезон освистала бы от души. Вместе с девушками здесь выступали старики с крашеными волосами, чрезмерным слоем грима и густо подведенными глазами.
  — Вот работенка что надо, — заметил Шеннон. — Мужчины-Пьеро в военное время. Ни одного лихого парня не осталось, а прелестные инженю в нарядных коротких юбчонках и трико попали в распоряжение беззубых, пускающих слюни стариков. Ну почему бы нам не послать стариков на фронт и не дать молодым парням возможность как следует оторваться с девчонками? В конце концов, для того, чтобы пройти десять ярдов и получить немецкую пулю, не нужно быть молодым и ярым, верно? Туда и старик может доковылять. Пожалуй, стоит написать об этом в газету.
  В заключение вся труппа собралась, чтобы по традиции исполнить песню «Да здравствует Англия». Шеннон с готовностью присоединился к поющей толпе.
  Когда Шеннон и Кингсли уже собирались продолжить прогулку, к ним подошел руководитель труппы с перекошенным от ярости лицом.
  — Я надеялся, — сердито бросил он, — что джентльмен и офицер Его Величества станет вести себя с большей благопристойностью, особенно перед военнослужащими.
  — Что ж, выходит, вы ошиблись, — ответил Шеннон. — А теперь вали отсюда, старый педик, пока я не оторвал твои помпоны и не растоптал их.
  Пожилой человек был шокирован, но пытался продолжить:
  — Я запомнил вашу полковую нашивку, сэр. Я напишу вашему командиру.
  — Знаешь, старикан, их уже столько погибло, что, может быть, я и сам уже командир. Будет забавно отвечать перед самим собой.
  Шеннон взял Кингсли под руку и отвернулся.
  — «Да здравствует Англия», эта песенка, которую они пели, — сказал он, когда они продолжили свою прогулку — Возможно, вы знаете, что Аберкромби, тот, который написал текст, погиб?
  — Нет, не знаю. Последние несколько недель у меня не было возможности следить за новостями.
  — Постарайтесь не зацикливаться на прошлом, приятель. Взгляните на себя сейчас: вы загораете на променаде во Фолкстоне и смотрите, как задорные пьеретки прыгают через кольца.
  — Вы были резки с тем стариком. Вам нравится издеваться над людьми?
  — О да, очень нравится, — ответил Шеннон. — Отличное развлечение. А насчет старика, знаете, по правде говоря, я бы с радостью прикончил его за пару пенсов. Нет, честно, я серьезно. Все англичане, о которых стоит беспокоиться, находятся сейчас во Франции, а точнее, во Франции похоронена большая их часть. А этим оставшимся дома негодяям, которые корчат из себя патриотов и распевают идиотские песни, следует копать отхожие места для солдат. Если они могут резвиться на променаде, то и сортиры копать смогут.
  Дальше они шли в молчании.
  Затем Кингсли повернулся к Шеннону, который задорно подмигивал и махал рукой девушкам на пляже.
  — Ну все, капитан, — резко сказал он. — Я человек терпеливый, но моему терпению, черт возьми, пришел конец. Какого дьявола вам от меня нужно? Я требую, чтобы вы мне все рассказали, или клянусь, что немедленно вас покину.
  — Правда? — поинтересовался Шеннон с небрежной ухмылкой.
  — Истинная правда, капитан. Видите ли, я немного знаю, как уходить от слежки, и клянусь, что смогу оторваться от вас через пять минут, несмотря на больные ребра, разбитую голову и так далее. Вот тогда вы попляшете, не так ли, мой высокомерный друг? Потому что я официально мертв и, как только я исчезну, искать будет некого, верно? Мертвец не оставляет следов, а я знаю каждую подворотню в Лондоне, о да, и знаю способы пробраться на нейтральный корабль из Тильбюри, если понадобится. Поэтому, если не хотите получить открытку от мертвеца, который перебросил свой хладный труп в Южную Америку, перестаньте играть в свои идиотские шпионские игры и расскажите, что вам от меня нужно.
  — Да, — сказал Шеннон, вдруг задумавшись. — Все говорят, что вы парень полезный. Вам бы… А! Вот мы и пришли, — весело, как ни в чем не бывало сказал Шеннон, останавливаясь рядом с милой с виду гостиницей. — «Мажестик». Мне сказали, здесь превосходные завтраки, наши шифровальщики их очень хвалят, и, позвольте заметить, эти ребята отлично разбираются в таких вещах. Скучнейшие зануды, но толк в еде знают. Яйца, бекон, жаркое, жареные почки с подливкой, отменная кровяная колбаса и, как меня уверяют, лучшие девки на набережной.
  — К черту ваши завтраки, капитан, и к черту ваши дурацкие заигрывания с девицами. Говорите, что у вас за дело, и давайте со всем покончим.
  Шеннон нарочито поморщился.
  — Ну же, инспектор, вы ведь не возражаете против разговора в уютной атмосфере и на полный желудок? Признаюсь, я привел вас сюда из корысти. Если я пообедаю с вами, я сохраню чек, и министерство возместит мне издержки. Если я пообедаю один, то, боюсь, мне придется выложить собственные наличные, а я ненавижу тратить собственные деньги, если можно поживиться за счет Джона Булля.
  Кингсли неохотно вошел в гостиницу, снова подумав, что ему невыгодно злить Шеннона, и к тому же припомнив, что ничего не ел с последнего отвратительного ужина в тюремной больнице.
   25
   Поспешные похороны
  
  Агнес Кингсли приподняла вуаль и взглянула на гроб. Вновь ее красота ярко контрастировала с мрачным окружением тюрьмы, как и во время того посещения Брикстона, когда она сказала Кингсли, что разводится с ним.
  Шеннон солгал Кингсли. На самом деле Агнес решила присутствовать на его похоронах и даже не думала их пропустить.
  Они уведомили ее непростительно поздно, и у нее было меньше часа, чтобы домчаться до Риджент-стрит и подыскать подходящий случаю вдовий наряд. Ей пришлось переодеваться в магазине и выйти в черном платье с подколотым булавками подолом и с сумкой, куда продавщица сложила ее старую одежду. Это было неудобно и неуместно, но Агнес Кингсли должна была предстать перед тюремными властями в облике гордой, исполненной достоинства вдовы. Да, жизнь ее пошла прахом, но ничто не заставило бы ее снизить планку.
  Она прибыла практически в назначенное время и, войдя в огромную дверь тюрьмы, потребовала, чтобы надзиратель побежал вперед в маленький дворик и попросил дождаться ее прихода.
  — Я не собираюсь бежать на похороны собственного мужа, — сказала она. — Им придется подождать, или, попомните мои слова, я им этого никогда не забуду.
  Ее подождали, и Агнес простояла над могилой всю короткую церемонию и попрощалась с мужем. Тюремный капеллан с головокружительной скоростью зачитал строки из «Книги общей молитвы»; было очевидно, что ему очень хотелось оказаться в это время в другом месте.
  — Мужчинарожденныйотженщины… — бормотал капеллан. — Мынеприносимничеговэтотмир… Прахкпраху… ВоимяОтцаиСынаиСвятогоДуха… Аминь.
  Никаких дополнительных молитв не было, никаких стихов или музыки.
  Когда краткая служба закончилась, капеллан отошел в сторону и велел могильщикам немедленно закапывать могилу. Агнес подняла руку, остановив их.
  — Подождите, — сказала она. — Я хотела бы кое-что прочитать.
  Начальник тюрьмы, присутствовавший на похоронах в знак уважения к рангу отца Агнес, взял ее под руку.
  — Сожалею, миссис Кингсли, но у нас множество других забот и нет времени для…
  — Отпустите меня, сэр! Я хочу прочитать стихи, — твердо сказала Агнес, отдернув руку. Начальник тюрьмы неохотно поклонился, и Агнес достала из сумки листок бумаги. — Мой муж часто читал это стихотворение моему сыну, которому всего четыре года. Это «Если» Редьярда Киплинга.
  Капеллан, начальник тюрьмы, два надзирателя и могильщики громко вздохнули, но Агнес Кингсли читала не для них.
  Когда она остановилась после первой строки, было очевидно, что начальника тюрьмы так и подмывало вмешаться и прервать ее чтение, но у него не хватило смелости. Все понимали, что Агнес собиралась прочитать все стихотворение, все тридцать две строки, и более того, прочитать не спеша, твердо и размеренно. Начальнику тюрьмы оставалось только смотреть в небо и считать слоги, пока она читала третью строфу, а затем четвертую. Наконец она закончила, после чего бросила листок в могилу и опустила вуаль, чтобы скрыть слезы.
  — Спасибо за ваше терпение, — обратилась Агнес к начальнику тюрьмы.
  — Не за что, миссис Кингсли.
  — Должна сказать, — добавила она, когда он провожал ее обратно, — мне показалось, что вы очень спешили избавиться от останков моего мужа.
  Начальник тюрьмы сказал, что это не так, но Агнес не поверила ему.
  — То есть вы хотите сказать, что всех хороните на следующий день после смерти? В Лестершире все совершенно по-другому.
  Начальник тюрьмы объяснил, что в случае захоронения на территории тюрьмы это стандартная процедура, поскольку, к сожалению, у них негде держать покойников.
  — А почему вообще его похоронили на территории тюрьмы? Он ведь не был убийцей.
  — Таковы были указания министерства внутренних дел, миссис Кингсли.
  Поначалу Агнес хотела устроить скандал; она была гордой женщиной и считала, что власти значительно превысили свои полномочия, избавившись от останков ее мужа неподобающим образом и втайне. Она прекрасно понимала, что им хотелось как можно скорее разделаться с этой ужасной историей. Но какой смысл поднимать шумиху? Дуглас мертв, и если бы она настояла на организации подобающих похорон, кто бы на них пришел?
  В конце концов, возможно, так действительно лучше. Кингсли и сам всегда говорил, что, когда человек умирает, его больше нет, и его тело она может хоть в Темзу кинуть, ему все равно. Агнес села в машину, и шофер увез ее из «Уормвуд скрабз».
   26
   Завтрак в гостинице «Мажестик»
  
  — Вы только поглядите! Отличная пташка, верно? Вот что нужно войскам, разве нет?
  Шеннон и Кингсли вошли в ресторан гостиницы «Мажестик», и молоденькая официантка, просто восхитительная на вид, как верно отметил Шеннон, проводила их к столику у окна.
  Их столик стоял поодаль от остальных, частично отгороженный от основного зала рядом кадок с пальмами. Неподалеку расположился струнный квартет, который, не мешая их разговору, не позволял другим посетителям слышать их беседу.
  Как почти все струнные квартеты в гостиничных ресторанах, они играли подборку из Гилберта и Салливана и как раз добрались до довольно унылого отрывка из «Йомена-гвардейца». Шеннон начал подпевать себе под нос, глядя в забрызганное солеными каплями окно:
  О-хо-хо! О-хо-хей!
   Нету меня несчастней,
   Не сделал и глотка, не откусил куска,
   Пока сох от любви к ней.
  
  
  Возможно, подействовала музыка, но Шеннон вдруг задумался.
  — Няньки с детьми, — проговорил он, — старые козлы с тросточками, жирные матроны с болонками, надоедливые сопляки, катающие обручи, матросы с подружками или же мечущиеся в поисках оных. Господи милосердный, до чего же мирное зрелище.
  — Да, пожалуй.
  — Интересно, сколько отсюда до Пасхендале? Пятьдесят миль? Думаю, и того меньше. Меньше пятидесяти миль, и уж точно меньше миллиарда. Хотя эти два места словно находятся на противоположных концах вселенной. Дикость, вы согласны? Можно выпить здесь утром чаю, а если поторопишься, то и лишиться головы в Бельгии прежде, чем этот завтрак переварится. Если это не дикость, то я не знаю, что же.
  — Вы, безусловно, правы.
  — Думаете, кто-нибудь из прогуливающихся здесь чертовски довольных собой людей может хотя бы представить себе, вообразить своим крошечным умишком масштаб бойни, которая в эту самую минуту идет всего в пятидесяти милях отсюда?
  — Списки жертв публикуют в газетах. А эти люди, которых вы так презираете, это матери и отцы, сестры, братья, мужья, друзья. Им известно, что происходит, и я сомневаюсь, что кто-то из них так уж доволен или счастлив.
  Шеннон взглянул на Кингсли и презрительно поморщился.
  — Ну разумеется. Вы ведь там тоже не были, верно? Я совсем забыл.
  — Нет. Я там не был.
  — Ха! Вы такой же, как и они. О да, вам известно, что люди гибнут, гибнут тысячами день за днем. Это всем известно. Но вы не знаете, каково это. Даже проведи вы остаток своих дней, пытаясь представить себе это, вам никогда даже близко не понять. Это не дано никому, кто там не был. Вы никогда не станете одним из нас.
  — Я не хочу становиться одним из вас. Мне жаль, что такие, как вы, вообще появились.
  — Мясорубка. Вот как все говорят. Что там мясорубка. Но это не совсем так. Мясорубка ведь только рубит. Позвольте сказать вам, Кингсли: ничто, никакие слова в английском или каком бы то ни было другом чертовом языке, если уж на то пошло, никогда не смогут описать, что это такое.
  Струнный квартет решил немного передохнуть, и Шеннон запел вместо них, тихо, почти про себя. Он напевал мелодию старого гимна. Кингсли хорошо знал эту мелодию, но слова слышал лишь однажды. Стихи были солдатские, и группа ходячих раненых, ожидающих рассредоточения, тихо напевала их поздней ночью на вокзале Виктория.
  И когда нас спросят,
   Было ль там опасно,
   Мы им не ответим,
   Нет, мы не ответим.
  
  
  — И сейчас не ответят, — добавил Шеннон. — Потому что мозгов не хватит, ни у кого. Именно поэтому каждый сегодня считается поэтом, мать их. Все хотят сказать, все что-то кропают, но не получается. Никому и никогда не удастся перебросить мост через пропасть, разделяющую тех, кто там был, и тех, кого там не было.
  Теперь пришла пора Кингсли кое-что процитировать:
  — «Прокаженная земля, усеянная разбухшими и почерневшими трупами сотен молодых людей. Отвратительная вонь гниющей мертвечины».
  — Что это за чушь?
  — Эти из письма, которое Элиот отправил в «Нейшн».
  — Опять паршивые поэты? Да что он вообще знает?
  — Нет, это не его слова. Это отрывок из письма, которое он получил от офицера с фронта. Я выучил его наизусть, чтобы прочитать на суде. «… Грязь словно каша, окопы словно мелкие трещины в провонявшей на солнце каше. Тучи мух и васильков на воронках с потрохами. Раненые, которые лежат в воронках среди разлагающихся трупов, лежат под палящим солнцем и в ночной холод, под постоянным обстрелом. Люди с вывалившимися кишками и оторванными конечностями. Люди, которые стонут и бредят. Солдаты, корчащиеся в агонии на колючей проволоке, пока не сгорят под струями жидкого огня, как мотыльки в пламени свечи… Но это лишь слова, и слушатель, возможно, уловит лишь толику смысла. Содрогнется, и все будет забыто». Все, как вы и говорили, — закончил Кингсли. — Он пытался описать это, но знал, что у него никогда не получится.
  — Да. И еще, как я и говорил, каждый мнит себя поэтом.
  — Кажется, это общая тема: разочарование, которое никто и никогда не поймет, — заметил Кингсли. — Сассун в своем письме говорил о том же, верно?
  — А, да, Сассун. Жалкий ублюдок.
  Кингсли поразила его желчь.
  — Вы не одобряете того, что он сделал?
  — Мразь и слюнтяй. Балаболка сраная. И к тому же награжден Военным крестом! Да с него этот орден содрать надо! Приполз домой с крошечной контузией и подложил всем свинью. Зачем нам военные герои, которые призывают уклоняться от службы? Плохо, конечно, когда так поступают известные детективы, но Сассун был одним из нас.
  О Зигфриде Сассуне и его протесте знали все. Настоящий герой, он совершенно разочаровался в войне и, находясь дома после ранения, написал в газеты, что уходит из армии, и назвал войну безнравственной и бессмысленной. Поскольку он был своего рода знаменитостью, его письмо произвело сенсацию. Он чуть не попал под трибунал, но, благодаря нужным связям и его боевым заслугам, Сассуна просто отправили в госпиталь, лечиться от контузии.
  — Нужно было его пристрелить, — сказал Шеннон.
  — За то, что утверждал очевидное после полутора лет пребывания на фронте? Это жестоко, капитан.
  — Не поймите меня превратно, инспектор. Мы все знаем, что он прав, что война превратилась в безумие и нет оправдания цене, которую мы платим, но его все равно нужно было пристрелить, потому что мы должны победить в этой войне. Просто обязаны. И смею вас уверить, что, несмотря на мнение подлых отказников вроде вас, большинство парней с этим согласны. Господи, да мы же — Британская империя, мы не можем пройти через все это и проиграть.
  — Мы уже проиграли. Здесь все проиграли.
  — Это чушь! Да, нас разгромили, да, нас растерзали, но мы не проиграли. Это, знаете ли, не одно и то же, но чем больше таких, как вы и Сассун, подрывают и без того непрочную уверенность в победе, тем ближе мы подходим к тому, чтобы собрать вещички и отправиться домой, и вот тогда мы действительно проиграем. Французы чуть так и не сделали.
  Этого Кингсли не знал.
  О мощнейшем мятеже французской армии (которая так и не оправилась после легендарной битвы при Вердене) было известно далеко не всем. Эту новость тщательно скрывали. Конечно, ходили истории и слухи, но истинный масштаб мятежа не разглашался.
  — Жуткое дело, — продолжал Шеннон. — Мало того, что в России все катится в тартарары, так еще и это. Так вы не знали, что в конце мая в Шмэн-де-Дам восстали тридцать тысяч французских солдат?
  — Понятия не имел.
  — Ну разумеется, и большинство наших солдат тоже об этом не знают и слава богу, а то они, наверное, тоже восстали бы. Первого июня французская пехота захватила целый город. Было даже создано собственное антивоенное «правительство». Это было всего два месяца назад. Во Франции началась самая настоящая революция, мать ее, еще немного — и война была бы проиграна.
  — Но этого не случилось.
  — Нет, но только потому, что немцы и не догадывались, какую возможность упускают. Пойди они тогда в наступление, все пошло бы к черту. Восстание успели подавить, однако, позвольте заметить, в ближайшее время от французов никто наступления не ожидает. Именно поэтому мы так нужны здесь. Пока не прибудут янки, надежда только на нас, а когда они появятся, одному Богу известно. Но могу вас уверить: когда Петен понял, что это мятеж, он не отправил зачинщиков для лечения от контузии. Он отправил под трибунал почти двадцать пять тысяч человек и подписал приказ казнить больше четырех сотен. Конечно, всех он не казнил, но дело было сделано. На войне по-другому не бывает. Я очень сочувствую мятежникам, но я бы их все равно расстрелял. Особенно паршивого лицемера Зигфрида Сассуна.
  Принесли еду, и Шеннон, казалось, моментально забыл о мрачных темах, для того чтобы пофлиртовать с миленькой официанткой.
  — Сахару, сэр? — спросила она, держа маленькие серебряные щипцы в изящной руке.
  — А, сладости от сладкой девушки.
  Девушка немного порозовела.
  — Я пожалуюсь на вас генералу Хейгу, — предостерегла официантка, но было понятно, что она довольна.
  — И что вы ему расскажете? — поинтересовался Шеннон. — Что вам нравится прогуливаться с офицерами?
  — Нет. Я скажу ему, что я хорошая девушка.
  — Это не защита от военных, мисс. Генерал Хейг сделает то же, что и всегда: прикажет мне идти в наступление.
  — Что вы хотите сказать, сэр?
  — Британский солдат не знает другого пути. Наступление, наступление, наступление! Штурмуй крепости врага и занимай их.
  Теперь девушка действительно покраснела, к очевидному удовольствию Шеннона.
  — Но успешное нападение требует хорошей осведомленности. Поэтому позвольте мне начать сбор информации, милая. Как вас зовут?
  — Не скажу.
  — Во сколько вы заканчиваете работу?
  — Не скажу.
  — Ну же, дорогая, это военная операция. Я приказываю вам отвечать.
  — Извольте. Меня зовут Виолетта, если вам так хочется знать, а заканчиваю я в половине третьего, но в шесть у меня следующая смена.
  — В таком случае, дорогая Виолетта, мне нужно спешить. Если я приду в гостиницу в три тридцать одну, я смогу пригласить вас на прогулку у моря?
  — Ну, может быть. Придете и узнаете.
  — Молодец! Отличное начало! Хорошо сказано, Ви! Тогда в три тридцать одну. А затем вперед, в атаку!
  — Офицеры! Вы хуже прочих мужчин.
  — Это наша обязанность. Нам приказано подавать пример.
  Официантка засмеялась и отошла.
  — С трех тридцати до шести, — заметил Шеннон. — Два с половиной часа. За два с половиной часа можно много успеть. В первый день на Сомме за такой же промежуток времени мы потеряли двадцать тысяч человек. Ваш брат Роберт был одним из них, верно?
  — Да.
  — Что ж, я уверен, что за такой же срок смогу превратить хорошую девушку в дурную.
  — Капитан Шеннон, если бы я хотел посмотреть на озабоченного кобеля, я бы просто прогулялся по парку.
  — Понимаете, инспектор, я знаю, что это ужасно, но у меня есть правило, и я никогда его не нарушаю.
  — Правило?
  — Кредо Шеннона. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время.
  — Я думал, вы на задании.
  — Это более важное задание, и заключается оно в том, что нужно ковать железо, пока горячо, потому что, видите ли, Кингсли, горячо будет не всегда. Я скоро умру.
  — Вы так в этом уверены?
  — Абсолютно. Моя очередь уже давно подошла. В Оксфорде я был в команде по гребле. Гонка 1912 года. Из всех других гребцов остался один я. Подумайте только: все до одного из них дали дуба, разве не поразительно? Даже бедняга рулевой, которого снял снайпер на Вайми-Ридж. Кстати, тот немец, видимо, был стрелком что надо, потому что, поверьте мне, наш рулевой был самым мелким, самым тощим парнем, которого только можно встретить. Скоро я к ним присоединюсь — мой срок на исходе. Если бы меня не откомандировали в СРС, я бы уже был мертв, учитывая, что за дьявольская резня творится на Ипре. Вот поэтому у меня такое правило. Хватай, пока можешь. Бери, пока дают.
  — Всегда?
  — Всегда. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время. Без исключений. Без осечек. Я не упускаю ни одной возможности поесть, выпить, выспаться или уложить девку в постель, и к черту все остальное. Поэтому, когда меня догонит пуля, или меня отравят газом, или я загнусь от дизентерии, или меня разорвет на куски, или я просто перетрушу и сдохну, я буду знать, что не было ни одной девки, которую я мог бы уломать и упустил, и ни одного стакана спиртного, ни одного обеда и ни одного другого удовольствия, которые были у меня под носом и которыми я не воспользовался. Неплохое правило, верно? Ну же, признайте.
  — Полагаю, это вполне разумно.
  — Чертовски разумно. Но послушайте, я не могу сидеть и трепаться с вами весь день. Как насчет того, чтобы перейти к делу?
  — Да уж, пожалуй.
  — Но сначала, разумеется, правило!
  Шеннон с яростью набросился на яйца и почки. Он также съел бекон, грибы, кровяную колбасу, жареные помидоры, свиную отбивную и все тосты, включая порцию Кингсли. Он осушил чайник и заказал еще один, с порцией скотча, и только когда на столе не осталось ни крошки, закурил и перешел, наконец, к делу.
  — Итак. Я уже упомянул о печальном известии насчет виконта Аберкромби?
  — Вы сказали, что он умер.
  — Умер во Франции. Точнее, его убили.
  — Он не погиб в бою?
  — Нет. Такова официальная версия, но на самом деле его убили.
  Кингсли задумался.
  — Что бы это ни значило, — наконец сказал он.
  — Что вы хотите сказать: что бы это ни значило?
  — Я уже не понимаю, что такое убийство, особенно во Франции.
  — О, ради бога, пожалуйста, инспектор, замолчите. Вы полицейский. Вам чертовски хорошо известно, что такое убийство: это когда один человек незаконным образом убивает другого.
  — По-моему, и Хейг — убийца, и Ллойд Джордж, и кайзер…
  — Да, нам всем известно, что вы думаете по поводу войны, инспектор. Вы чертовски доходчиво это объяснили. Она вам не нравится. Вы думаете, что это — полное безумие. Что ж, у меня для вас новости. Никому из нас она не нравится, мы все считаем, что это безумие, особенно те, кто действительно в ней сражался. Но не все из нас чувствуют необходимость постоянно об этом болтать.
  — Вы говорили о виконте Аберкромби.
  — Ну, можете себе представить, как его смерть потрясла общественность. Он был одним из последних настоящих романтических героев, из тех, кто так и остался чертовым героем. Как Руперт Брук, а не Зигфрид Сассун.
  — Руперта Брука укусило какое-то насекомое, и он умер от заражения крови.
  — Он умер на боевом посту. Его поэзия вдохновляла людей, она не запугивала их ужасами, которые их окружали. Она поднимала их над кошмаром.
  «Коль я умру, ты вот что знать должна:
   Есть где-то на чужбине уголок,
   Что стал английским»?[260]
  
  
  — Прекрасно, не так ли?
  — Да. Прекрасно и горько.
  — Поэзия Аберкромби была такой же.
  — Аберкромби сочинял стихи, но поэтом не был. Он не был Бруком.
  — Люди любили их, потому что они были простые, прочувствованные и благородные.
  — Виконт умер, но я-то тут при чем? — спросил Кингсли.
  — Ну, как я уже сказал, его убили. И убил его, кажется, недовольный солдат. Они оба по контузии покинули линию фронта и отправились в одно заведение для осмотра перед началом лечения. Солдат застрелил Аберкромби, при нем нашли и пистолет Аберкромби. Он под арестом, ожидает трибунала, и я надеюсь, что его повесят или четвертуют. Подумать только, что такой отважный малый, как Аберкромби, вдохновлявший все наше поколение, пал от рук подлого, мелкого убийцы. Вы помните, что он писал в стихотворении «Запомните меня таким»?
  — Признаться, нет.
  — «Я поведу своих солдат
   На поле битвы роковой
   И голову сложу за них,
   За них и за очаг родной».
  
  
  — Рад отметить, что плохо знаком с творчеством Аберкромби.
  — А то идиотское письмо, которое отметил Элиот, вы запомнили дословно. Господи, да мы все понимаем, что война — это грязь, черви, страх — липкий, кошмарный страх. Если в этой войне и есть что прекрасное, так это сила духа обычного человека, его благородство и способность жертвовать собой. Именно об этом писал Аберкромби, а какой-то подлый тип его за это пристрелил.
  — Я снова спрашиваю: я тут при чем?
  — Вы полицейский. Мы хотим, чтобы вы расследовали это дело.
  — Мы — это СРС?
  — Господи, да нет же. Важные персоны, «шишки», крупные фигуры. Откуда мне знать. Не удивлюсь, если сам Ллойд Джордж.
  — Значит, это не расследование СРС?
  — А с какой стати? Это дело полиции. Единственное, что нам велели, это вытащить вас из «Уормвуд скрабз» так, чтобы не возникло никаких вопросов, и доставить в Лондон.
  — В Лондон? Так почему же вы привезли меня в Фолкстон?
  — Мы думали, что у вас три сломанных ребра. Если честно, этот тюремный врач — просто позорище. Мы думали, что вы проваляетесь еще неделю, а здесь, с нами, вы будете в большей безопасности.
  — Но зачем я вам вообще понадобился? Если вы произвели арест, не поздно ли начинать расследование?
  — Логично. По мне — так дело открыли и закрыли, но им хочется расследования, и мы его проведем. Я телеграфировал в Лондон, что вы уже готовы приступить к заданию, и…
  — Я не собираюсь выполнять никакое задание.
  — Я же сказал, что это никак не связано с военными действиями. Это задание для полиции, полицейская работа, выполнения которой требует от вас правительство. Мы полагали, что вы хотя бы выслушаете, что именно мы от вас хотим.
  Это предложение Кингсли счел вполне разумным.
  — Хорошо, я вас выслушаю.
  — Вот и отлично. Для начала вы вернетесь в Лондон.
  — И это все, что вы готовы мне сообщить?
  — Да, я всего лишь простой солдат. Вас проинструктируют на куда более высоком уровне. — Шеннон вручил Кингсли лист бумаги. — Вы должны прибыть по этому адресу в Уайтхолл завтра утром ровно в девять.
  — Вы не пойдете со мной?
  — О да, я тоже там буду, а вот как быть с остатком сегодняшнего дня?
  — В смысле?
  Шеннон в очередной раз закурил и предложил сигарету Кингсли, которую тот принял с благодарностью.
  — Дело вот в чем, — сказал Шеннон. Он глубоко затянулся и выпустил струю дыма. — Я хочу сделать вам предложение, ну, между нами.
  — Продолжайте.
  — Это касается моего правила. Моего кредо.
  — Любая выпивка, любая еда, любая девушка в любое время?
  — Именно. Понимаете, я должен оставаться с вами вплоть до завтрашнего утра…
  — И?..
  — Ну, по-моему, нам нет особого смысла болтаться вместе, вам так не кажется? Я не нравлюсь вам, а мне определенно не нравитесь вы. Более того, я думал, что целую неделю буду болтаться у моря и развлекаться на полную катушку, пока вы не поправитесь. А теперь оказывается, что вы до отвращения здоровы и моя приятная и хорошо оплачиваемая работенка в роли няньки, едва начавшись, уже закончилась. Такая жалость. Так вот, я хочу сказать, может, расстанемся сейчас и договоримся встретиться в Лондоне?
  — А вы уверены, что я не сбегу?
  — А зачем вам сбегать? У вас нет документов, и начни вы утверждать, что вы — это вы, вас просто отправят обратно в тюрьму. У вас нет ни дома, ни денег, а мы предлагаем вам выгодное сотрудничество. Я считаю, что такой рассудительный парень, как вы, поймет, что лучше остаться с нами, по крайней мере до тех пор, пока вы точно не узнаете, чего мы хотим.
  — Вы действительно разрешите мне остаться одному? И это после того, как с таким трудом вытащили меня из тюрьмы?
  Шеннон затягивался так яростно, что ему пришлось закурить следующую сигарету.
  — А вы подумайте, инспектор. Скоро полдень. Доставить вас к своему начальству я должен через двадцать один час. У меня почти сутки, которые я могу провести целым и невредимым, не под вражескими пулями. Вы хоть представляете себе, что это значит для человека, который два года провел в окопах?
  — Однако…
  — Когда я вернусь на фронт и вскоре после этого, несомненно, погибну или буду медленно загибаться в какой-нибудь грязной бельгийской воронке, мне бы очень не хотелось оглядываться назад и думать, что у меня был двадцать один час на родине и я провел их за разговорами с таким куском дерьма, как вы.
  — Вместо этого вы хотели бы воспользоваться своим основным правилом.
  — До встречи с роскошной малышкой Виолеттой еще три с половиной часа, а затем ей на работу к шести. Если я очень постараюсь и посверкаю тут и там своим Военным крестом, полагаю, успею уложить в койку трех девчонок здесь, во Фолкстоне, а потом напьюсь до бесчувствия в последнем поезде до Лондона и еще подремлю перед рассветом.
  — И ради этого вы готовы рискнуть и отпустить меня?
  — Я же вам сказал, у ходячих мертвецов вроде меня есть обязанности и поважнее. Обязательства перед самим собой и своей короткой жизнью. К тому же, инспектор, повторюсь: я уверен, что вы придете на встречу, а если нет, я просто скажу, что вы ускользнули от меня. Поверьте, Кингсли, я куда больше, намного больше забочусь о том, чтобы порадовать себя, чем о вас или о дурацком задании, которое придумал мой шеф.
  Кингсли не очень нравился Шеннон, но определенный интерес все же вызывал.
  — Вы действительно думаете, что сможете соблазнить трех женщин и успеете попасть сегодня в Лондон?
  — Инспектор, идет война, и не просто какая-то там война. Идет Великая война. Большинство молодых мужчин мертвы, а все еще живущие умрут завтра. Можете быть уверены, девушки пересмотрели свои взгляды на жизнь. А если они не пойдут мне навстречу, мне придется просто найти способ их убедить, верно? Поверьте, если я хочу оприходовать девчонку, я обязательно ее оприходую.
  Несмотря на отвращение к Шеннону, Кингсли поразился его самоуверенности. Он и сам был очень уверен в себе, но этот молодой, развратный капитан достиг в этом совершенно иного уровня.
  — Откуда начнете?
  — Возможно, с той миленькой пьеретки. Или прогуляюсь по пляжу. Возможно, для эффекта возьму тросточку и притворюсь слегка раненным. Девчонки это любят. Предложу им глоток бренди для уверенности — и привет, кронпринц Вильгельм, раз, два и в дамки!
  — Вы не боитесь, что меня узнают?
  — Так вы сами все сделаете, чтобы вас не узнали. Я же говорил, даже если инспектор Кингсли и вернется к жизни, лучшее, на что он может рассчитывать, это возвращение в тюрьму… Но разумеется, вы понимаете, нас это вряд ли устроит.
  Шеннон положил сигарету в пепельницу и заглянул Кингсли прямо в глаза. Конечно, Кингсли все понимал. Он знал, что, инсценировав его гибель, СРС едва ли могла допустить его возвращение к жизни.
  Кингсли погладил бороду. Никогда в жизни он не хотел отрастить усы или бороду, даже во времена Эдуарда VII, когда среди полицейских это было модно.
  — Я останусь никем. По крайней мере, до тех пор, пока не узнаю, что меня ожидает.
  — Умница.
  Шеннон попросил счет, оставил невероятно щедрые чаевые — за счет налогоплательщиков — и напомнил Виолетте об обещанном свидании. Затем они с Кингсли вышли из гостиницы, и, когда они уже собирались расстаться, Шеннон предупредил его в последний раз:
  — Не забудьте, инспектор, ваше внезапное появление среди живых людей все ужасно запутает. Если вы намеренно или случайно себя выдадите, я вас убью, просто-напросто убью.
  — Я уже дал вам слово. В угрозах нет необходимости.
  — Да, но я считаю, что и вреда от них нет. Короче, не будем больше об этом, ладно? А теперь я выдам вам один фунт на дорогу и ночевку в Лондоне. Вам придется за него расписаться.
  Шеннон достал расходный ордер министерства иностранных дел, и листок затрепетал на морском ветру.
  — Как мне расписаться? Мое единственное имя принадлежит мертвецу.
  — Верно замечено. Знаете, я об этом не подумал, а ведь я тайный агент! Ну я и кретин, верно? Мы собирались придумать вам новое имя завтра. Кто ваш любимый автор?
  — Шекспир.
  — Слишком броско. Как насчет Марло?
  — Подойдет.
  Кингсли расписался как Кристофер Марло и взял фунт.
  — Вы ведь знаете, что Кристофер Марло был шпионом? — спросил Шеннон на прощанье.
  — Он был еще и поэтом, — ответил Кингсли, — а я не шпион и не поэт.
  — Я же говорил, в наши дни все до единого поэты.
   27
   Свободный день
  
  Проверив расписание поездов до Лондона, Кингсли для начала узнал, как добраться до библиотеки. Было чудесно снова стать хозяином себе и прогуляться по тихим улицам английского порта. Конечно, он по-прежнему переживал о семье, которой сообщили, что он погиб, но все же был рад хоть немного отдохнуть от дьявольской чехарды, в которую в последнее время превратилась его жизнь.
  Он нашел библиотеку, старый особняк, памятник викторианской жажды к общественному образованию, и вошел в ее безмолвный зал. Людей было очень много: все сидели в благоговейной тишине, согнувшись над книгами или свежими газетами, прицепленными к длинным деревянным палкам. Кингсли удивился количеству посетителей и решил, что, возможно, среди нынешнего ужаса и безумия люди ищут успокоение в мудрости прошлого. Разумеется, он увидел много черных вуалей и траурных повязок на рукавах. Кингсли был особенно тронут и опечален, когда увидел такие же повязки у детей не старше восьми или девяти лет, которые тоже молча сидели и читали. Одна девочка читала «Веселые приключения Бруинов» — популярный комикс о пансионе для животных, который должен был рассмешить ее или хотя бы вызвать улыбку, но, проходя мимо нее, инспектор увидел, что она плачет. Мать девочки сидела рядом, тоже на детском стуле. К ее изношенному платью была пришита черная креповая лента, а на коленях лежал журнал, но она его не читала; она смотрела перед собой, нежно гладя девочку по голове. Кингсли подумал, носит ли Агнес черное, и что она сказала Джорджу, и сказала ли что-нибудь вообще.
  Он нашел пустой стол и присел. Он собирался написать письмо Агнес, которое попросил бы передать ей в случае своей смерти. Но, как ни старался, ничего не мог придумать. Он понятия не имел, что с ним станет, и поэтому не мог объяснить ей, почему ее так жестоко обманули. А что до прошлых событий — все, что можно было сказать, уже было сказано. Она выключила его из своей жизни раз и навсегда. Даже не пошла на его похороны.
  Кингсли задумался о печальной гибели виконта Аберкромби. Правительство хотело, чтобы он расследовал его смерть. Именно его смерть хотя бы на некоторое время продлила жизнь Кингсли.
  Он начал искать заметки о смерти Аберкромби в газетах. Экземпляры центральных газет хранились в библиотеке не больше двух дней, но были все прошлые выпуски местного журнала. Там сообщались весьма приблизительные подробности гибели героя — говорилось, что Аберкромби погиб в бою:
  ГЕРОЙ ПОГИБ
  С величайшим прискорбием мы вынуждены сообщить о гибели виконта Алана Аберкромби, двадцатипятилетнего кавалера ордена «За боевые заслуги», единственного сына графа Аберкромби, парламентского организатора тори в палате лордов. Благодаря боевым заслугам и знаменитым патриотическим стихам виконт превзошел славой своего выдающегося отца. Еще в Оксфорде он написал цикл стихов «Тропинка и деревня», получивший очень высокие отзывы. Самую известную его часть, «Крикет на траве и чай», сравнивали со знаменитым «Грантчестером» Брука, воскрешающим в памяти Англию, за которую мы все сражаемся. Аберкромби добровольно поступил на военную службу в 1915 году (приступ плеврита не позволил ему сражаться в первый год войны) и впервые участвовал в военных действиях у Лос, где повел своих людей в героическое наступление под пулеметным огнем немцев. Годом позже, когда ему уже было присвоено звание капитана, за битву на Сомме он получил орден «За боевые заслуги». Он был награжден за спасение раненого товарища из-под обстрела. Виконт Аберкромби опубликовал два сборника патриотических стихов, которые служили огромным утешением и для военных, и для гражданских лиц и зачитывались на многих концертах для призывников. Но прежде всего он запомнился своим стихотворением «Да здравствует Англия», навеянным «Солдатом» Руперта Брука. «Да здравствует Англия» было положено на музыку мистера Айвора Новелло и по популярности не уступало знаменитому «Храните домашнее тепло» Новелло. Капитан Аберкромби погиб в бою, он умер, как жил, героем. Мы приводим здесь широко известное произведение Аберкромби:
  Да здравствует Англия. Дом и очаг.
   Долина, тропинка, и луг, и овраг.
   Усадьба и хутор, и берег морской,
   Крикет и охота, церковный покой.
   Да здравствует Англия. Пусть же твой дерн
   Покроет то место, где я погребен.
   Но если паду на чужой стороне,
   Сраженный штыком и гранатой, пусть мне
   «Да здравствует Англия!» впишут на крест,
   Чтоб жертву мою было видно окрест.[261]
  
  
  Как ни старался Кингсли, при всей своей резкости не лишенный сентиментальности, он не мог увидеть в этом отвратительном стихотворении ничего, кроме юношеской ерунды. Ему было жаль молодого человека и его семью, он восхищался его храбростью, но, по его мнению, Англия потеряла не поэта.
  Мысли Кингсли обратились к капитану Шеннону. Почему в этом деле участвует СРС? Он подозревал, что ее роль не так проста, как утверждал Шеннон.
  Мысли о Шенноне напомнили Кингсли о его планах на этот день и вечер. Кингсли было жаль девушек, которые попадутся Шеннону на пути; ни один родитель не пожелал бы своей дочери такого ухажера. Кингсли подумал о Виолетте, юной официантке из гостиницы «Мажестик», которой едва ли исполнилось семнадцать. Ему вдруг стало страшно. Кингсли вспомнил, как жестоко Шеннон обошелся со стариком на пирсе. Он вспомнил, что ответил ему Шеннон на вопрос о том, уверен ли он в своем успехе у женщин: «А если они не пойдут мне навстречу, мне просто придется найти способ их убедить, верно? Поверьте, если я хочу уложить девчонку, я обязательно ее уложу».
  Тогда Кингсли не придал этим словам значения, но теперь задумался. Взглянув на часы, выданные утром вместе с одеждой, он увидел, что уже почти три часа. Он поднялся и поспешно вышел из библиотеки.
   28
   Солдату нужно утешение
  
  Неплохо разогревшись в пансионате с гибкой пьереткой, которая и впрямь знала, что к чему, Шеннон снова вышел на набережную и направился к гостинице «Мажестик». Кровь в нем играла, походка стала расслабленнее, но шел он так же быстро, и взгляд был такой же наглый. Он без извинений расталкивал прогуливающихся граждан. Его улыбка напоминала скорее ухмылку или оскал. Он вышел на охоту.
  Виолетта ждала его у гостиницы. Шеннон мгновенно преобразился, надев маску элегантной беспечности.
  — О, Виолетта, Виолетта! Так вы пришли! Как это мило с вашей стороны, — сказал он, взяв ее за руку.
  — Ну, вы были так любезны, капитан, — ответила девушка. — Не стоило вам оставлять такие чаевые! Другие девушки позеленели от зависти!
  Виолетта была в восторге от компании столь привлекательного и лихого офицера. Когда они шли мимо гостиницы, она бросала взгляды в окна ресторана, радуясь, что ее коллеги видят ее вместе с таким роскошным джентльменом.
  — Давайте поедем по набережной на автобусе, — предложил Шеннон, и они сели в омнибус с открытым верхом, где ветер раздувал волосы Виолетты и румянил ей щеки, а Шеннон забрасывал ее остроумными комплиментами и заставлял ее хихикать и краснеть еще сильнее.
  Они вышли из автобуса на конечной остановке на краю города, и Шеннон повел ее к пляжу.
  — Зачем мы пришли сюда? — спросила Виолетта.
  — Ну, видишь ли, я ненавижу толпу, — ответил Шеннон с задорной улыбкой. — На фронте так шумно и так страшно, вот мне и хочется укрыться где-нибудь в тихом месте, тем более с такой очаровательной спутницей. Там, где я был, нет ни миленьких девушек, ни покоя.
  Очарованная Виолетта позволила отвести себя еще дальше по пустынному пляжу; там Шеннон увидел маленькую рыбацкую пристань и предложил укрыться за ней, поскольку поднялся сильный ветер.
  — Мне нужно вернуться к шести, — напомнила ему Виолетта.
  — О, я к тому времени управлюсь, — ответил Шеннон.
  Если Виолетта и решила, что его слова прозвучали странно, то ничем этого не показала, и они отправились к пристани.
  — Ну разве здесь не мило? — спросил Шеннон.
  — Мило. Очень мило, — согласилась Виолетта. — Капитан, а я ведь даже не знаю вашего имени.
  — Я парень, который научит тебя жизни, — сказал он и обнял ее. Сначала она не сопротивлялась, даже уронила голову ему на плечо, но когда он потянул ее на песок и начал целовать в губы, она громко запротестовала.
  — Нет! Нет, капитан! — оттолкнула его она.
  — Что? Что ты хочешь сказать своим «нет»?
  — Я хочу сказать «нет»! Боже, ну вы и шустрый! Давайте без этого. Я с вами едва знакома! Вы можете взять меня за руку, но никаких поцелуев. По крайней мере, таких поцелуев!
  — Взять тебя за руку, — повторил Шеннон. — Взять тебя за руку? Ты думаешь, я затем притащил тебя сюда из города, чтобы взять тебя за руку, черт возьми?
  Девушка вдруг перепугалась. Всего несколько секунд назад Шеннон выглядел совершенно по-другому.
  — Мне всего шестнадцать, — воскликнула Виолетта, — и я хорошая девушка. Я вам говорила… Я говорила.
  — Мне плевать, сколько тебе лет и что ты на свой счет думаешь, дорогуша. Сейчас я тебя поимею.
  Девушка пришла в ужас: она и выражение такое едва ли слышала, не говоря уж об остальном.
  — Нет!
  — Да! А ну, лежи тихо, и давай приступим к делу.
  — Пожалуйста, капитан, нет! Я не хочу, я еще никогда… пожалуйста.
  — Что ж, если ты хранила свою честь, то кому же ее отдать, как не солдату короля? Да? ДА? Или я недостаточно хорош для тебя? Кем ты себя возомнила, маленькая дрянь? Думаешь, ты слишком хороша для британского солдата, так, что ли? А ну, отвечай, потаскушка!
  — Нет. Я не говорила…
  — Молодые ребята умирают, а маленькие шлюшки вроде тебя сидят дома и хранят себя! Хранят для кого? Для здоровенного богатого американца? Так, что ли? Маленькая мисс надеется продаться янки?
  — Нет!
  — Ты шлюшка неблагодарная! Твои соотечественники погибают ради тебя. Ты это понимаешь? Будь у тебя хоть сколько-нибудь порядочности, ты бы отдавала свое тощее тельце каждому солдату и офицеру! Ходила бы предлагать себя в доки! Принимала бы по взводу в день и считала бы это честью для себя! Лорду Китченеру нужно твое тело!
  Лицо Шеннона исказилось злобой и яростью. Девушка плакала, тряслась от страха и ужаса, у нее капало из носа. Шеннон схватил ее за запястья и уложил на песок.
  — Я британский солдат, — прокричал Шеннон прямо в мокрое от слез и соплей лицо Виолетты, — и я требую утешения! А ты — британская шлюха, и ты, черт возьми, мне его предоставишь!
  Шеннон начал задирать ей юбку. Она кричала от страха, но была слишком испуганна и смущена, чтобы дать ему достойный отпор.
  — Пожалуйста, — отчаявшись, прошептала она. Сопли пузырились у нее на губах, когда она пыталась вымолвить «не надо».
  Короткая схватка закончилась. Шеннон подавил ее своим напором. Он схватил ее за руку, чтобы вытереть слезы и сопли ее же рукавом, а затем снова прижался к ней своими губами, одновременно задирая ей юбку и стягивая панталоны.
  Именно в этот момент из-за причала показался Кингсли.
  — Немедленно отпустите ее, — приказал он.
  — Какого черта!.. — воскликнул Шеннон, поднимая глаза от девушки и продолжая стягивать с нее одежду.
  — Я сказал: руки прочь от нее, капитан, или мне придется вмешаться.
  Тон Кингсли был твердым, он привык отдавать приказы. Шеннон был таким же и не уступал ему в этом, и на миг они застыли в мертвой точке. Затем Шеннон улыбнулся и, отпустив Виолетту, поднялся.
  Кингсли наклонился и протянул девушке руку, помогая ей встать.
  — Вы в порядке, мисс? — спросил он.
  — Да, сэр, — ответила Виолетта, по-прежнему дрожа от страха и потрясения. — Кажется, да.
  — Вы следили за мной, инспектор? — спросил Шеннон, стряхивая с одежды песок.
  — Да, капитан Шеннон, следил. Я не знаю, что меня на это толкнуло, но я вдруг подумал, что должен сделать это. Я ведь полицейский. Мы чуем злодейство.
  Шеннон улыбнулся и вдруг нанес Кингсли удар, подлый, сильный и короткий удар, который с легкостью мог бы сломать ему нос. Однако Кингсли был так же проворен, как и Шеннон, даже проворнее, и сумел отразить нападение. Виолетта закричала и спряталась за причалом.
  — Еще попробуем? — спросил Кингсли. — Я готов.
  — Нет, лучше не надо, — лениво протянул Шеннон — злоба его словно испарилась. — Я должен доставить вас для выполнения задания целым и невредимым.
  — С чего вы взяли, что я не останусь целым и невредимым после драки с вами? — спросил Кингсли.
  Держался-то Кингсли уверенно, но на самом деле никакой уверенности не испытывал. Он знал, что Шеннон по натуре убийца и что сам он никогда таким не был. Он снова повернулся к Виолетте.
  — Вы сможете самостоятельно добраться до дома? — спросил он.
  — Да, сэр, думаю, смогу… Мне нужно вернуться в гостиницу.
  — У вас есть деньги на автобус?
  — О да, сэр.
  — Что ж, тогда вытрите слезы, возьмите себя в руки и возвращайтесь в город. Выпейте чашку чаю и постарайтесь не думать о том, что случилось. С вами произошла очень неприятная история, но ведь все закончилось хорошо, верно?
  — Да, сэр.
  — Ну, тогда до свидания.
  — До свидания, сэр.
  — И еще, Виолетта, не все мужчины такие, как этот. Помните это, — сказал ей вдогонку Кингсли.
  — Пока, детка, — ухмыльнулся Шеннон. — Может быть, я как-нибудь загляну к тебе вечерком.
  Девушка со всех ног помчалась прочь.
  После ее ухода Кингсли и Шеннон стояли неподвижно, глядя друг на друга.
  — Вы собираетесь преследовать меня весь день и защищать девственниц Южной Англии? — спросил Шеннон.
  — Эта девушка казалась не такой, как все. Она казалась… уязвимой.
  — М-мда… Что ж, не волнуйтесь, обычно я с детьми не связываюсь. Мне нравятся девчонки, которые знают, что делают. Я решил обработать эту, потому что она миленькая, ну и… потому что она под руку подвернулась. Не могу пропустить ни одной. Должен себя побаловать.
  — Вас ведь тянет к насилию.
  — А вы, пожалуй правы. Если честно, это ужасно. Для джентльмена. Но разве вы не знаете, как это возбуждает, как приятно взять беззащитную маленькую пташку и переломать ей крылья. Ну что, идем на автобусную остановку?
  — Если вы не возражаете, давайте немного подождем. Негоже преследовать девушку и дальше.
  — Какой вы зануда, Кингсли.
   29
   «Готы»
  
  Добравшись на автобусе до города, Шеннон и Кингсли расстались.
  — Увидимся утром, старина, — сказал Шеннон. — Я вам не забуду, что вы испортили мне охоту.
  — Поверьте мне, капитан, этого и я не забуду. Что-то подсказывает мне, что когда-нибудь мы с вами сведем счеты.
  — Жду не дождусь, инспектор.
  Поезд до Лондона отходил еще через два с половиной часа, поэтому Кингсли решил вернуться в библиотеку и скоротать время за книгами.
  Пока он шел по городу уже известной ему дорогой, незнакомый звук начал наполнять воздух. Сначала это был тихий, едва различимый гул.
  Кингсли никогда не слышал этого звука и все же моментально понял, что это такое. Он смог бы догадаться, просто посмотрев на лица прохожих.
  «Готы». Тяжелые немецкие бомбардировщики с девятью бомбами на борту у каждого, они были куда опаснее, чем предшествовавшие им «цеппелины». Фолкстон обстреливали и раньше, в мае. Двадцать три «гота» направлялись в Лондон и сбились с пути в облаках. Несколько бомб упали у берега моря. Теперь, похоже, Фолкстон ждала новая бомбардировка, на сей раз — запланированная.
  Гул нарастал, и вскоре в небе появились девять самолетов. Девять крестиков среди облаков. Все смотрели вверх; бежать было некуда — никто не знал, куда попадут бомбы. Послышался длинный свист, и тут же последовал ужасный удар. Восемь бомб упали на город, и каждый взрыв сопровождала волна криков и стонов.
  Один из снарядов упал довольно близко от библиотеки, кирпич и стекло брызнули во все стороны градом осколков. Кингсли помчался вперед посмотреть, не нужна ли там помощь. Повсюду — на тротуаре, на мостовой были люди: одни лежали неподвижно, другие, глядя на внезапно появившиеся раны, кричали от боли и страха.
  Картина, представшая взору Кингсли, была столь кошмарна, что он был готов отдать все, кроме жизни собственного сына, лишь бы этого не видеть. Маленькая девочка, которая плакала в библиотеке над комиксом, истекала кровью на руках матери; кровь хлестала из рассеченной артерии у нее на шее. Кто-то с повязкой Красного Креста пытался помочь, но Кингсли знал, что ей уже никто не поможет. Через минуту она встретится со своим отцом, пополнит ряды жертв Великой войны, и в жизни ее матери не останется ничего, кроме пустоты.
   30
   Домашняя интермедия
  
  В тот вечер Кингсли остро почувствовал свое одиночество.
  Прибыв на вокзал Виктория, он снял номер в маленькой гостинице и отправился бродить по городу, чтобы развеять тоску и, возможно, съесть где-нибудь отбивную на ужин. Очнувшись от глубокой задумчивости, он понял, что идет на север, сначала мимо Сент-Джеймского парка, затем вокруг дворца и по восточному краю Гайд-парка. Он не был настолько голоден, чтобы специально искать какой-нибудь ресторанчик, он просто гулял, но в конце концов понял, куда влекут его ноги.
  Как странно было снова оказаться в городе, где он прожил всю жизнь, за исключением проведенных в Кембридже трех лет. Находиться в Лондоне и не чувствовать себя его частью было невероятно грустно. Он всегда был его частью, больше, чем кто-либо. Он нес ответственность за безопасность города, знал его изнанку, его тайны; это был его город. Но теперь его дом больше ему не принадлежал, любимая работа потеряна, возможно, навсегда. Те, кто некогда знал его, полагали, что он мертв. Мертв и опозорен. С бородой, в очках, в надвинутой на лоб шляпе и потрепанном костюме, он не боялся, что его узнают; он и сам уже не узнавал себя, настолько необычным казалось ходить по улицам, которые знаешь вдоль и поперек, и никак не быть с ними связанным. Он шел мимо магазинов, гостиниц и пабов, в которых сидели сейчас его знакомые, даже некоторые друзья, ставшие ему теперь чужими. Большое полицейское управление на Сеймур-стрит, рядом с Марбл-Арч, некогда было ему родным домом, ведь он столько раз пил здесь темный эль со своим приятелем-сержантом. Кингсли был уверен, что тот и сейчас сидит здесь, ведь он слишком стар для военной службы. Сержант здесь, а Кингсли нет. Его здесь нет. Его не существует.
  Он пошел по Бейкер-стрит. Теперь он знал, куда идет, хотя и не представлял, что будет делать, добравшись до цели. Он обошел Риджентс-парк по западной границе, дошел до Сент-Джонз-Вуда, а оттуда свернул по Фицджонс-авеню.
  Он шел домой.
  Он не собирался там объявляться, но ему хотелось побыть рядом с женой и сыном, хоть минуту. И желание было непреодолимым.
  Почти два часа ушло у него, чтобы добраться от вокзала Виктория до Хэмпстед-Хит, и когда он подошел к высоким домам в конце Фласк-уок, длинный летний вечер уже закончился и наступила ночь.
  На улице Кингсли заметил констебля, который подозрительно рассматривал его поднятый воротник и надвинутую на лоб шляпу Он понял, что похож на дезертира, поэтому распрямил плечи, напомнив себе, что первое правило маскировки — это уверенность. Он жизнерадостно пропел: «Добрый вечер, офицер».
  Констебль махнул ему рукой. Это была женщина; теперь на эту службу брали либо женщин, либо пожилых мужчин. Шеннон, возможно, заметил бы, что с точки зрения неограниченного доступа к девушкам работать констеблем — не хуже, чем играть в театре. Констебль пошла дальше, очевидно довольная, что не нужно интересоваться личностью этого высокого, бородатого и недружелюбного с виду мужчины. Кингсли знал, что констебли «на специальном задании», как их называли, были предметом насмешек и шуток, персонажами скетчей и даже одной песни. Все знали, что «когда дорогу домой потерял, констеблю не доверяйся», но Кингсли всегда восхищался этими людьми, их энтузиазмом и старательностью, хоть их работу нельзя было назвать эффективной.
  Эти мысли ненадолго отвлекли его, и сердце перестало так яростно биться при виде его бывшего дома. И не сосчитать, сколько раз со дня своей свадьбы в 1912 году он проходил вечером по Фласк-уок. Маршрут всегда был одинаковый: сначала до станции метро Хэмпстед, затем налево мимо продавца газет, у которого он покупал свежий выпуск, если не успевал сделать это раньше. Кингсли часто покупал цветы в киоске на главной улице, а иногда шоколад или пирожное во французской кондитерской. А потом домой, домой в объятия своей любимой Агнес, которая всегда была так рада видеть его, ей всегда так не терпелось услышать, к каким хитростям он прибегнул и какую отчаянную храбрость проявил в тот день. И конечно, малыш Джордж! Если удавалось прийти домой до того, как он ляжет в постель, для Кингсли это был праздник, и если ему казалось, что можно успеть домой вовремя, он так спешил! Он ненавидел, когда поезд метро вдруг останавливался на несколько минут, ненавидел длинные очереди на эскалатор — из таких же мужчин, которым не терпелось попасть домой к своим семьям. Когда же он опаздывал, то, обняв Агнес, тут же шел в детскую и целовал спящего Джорджа. Иногда мальчик ворочался и шептал во сне: «Папочка, я тебя люблю». Ради этих моментов Кингсли жил; и от них он отказался.
  Теперь он стоял перед воротами в густой тени подальше от ближайшего газового фонаря. У своей калитки. У калитки своего дома. Он купил его (правда, при помощи семьи Агнес), через эту калитку он пронес Агнес на руках в тот день, когда они вернулись из свадебного путешествия, и он никогда не собирался покидать его. Теперь это была калитка миссис Бомонт, вдовы и матери. Ее калитка.
  На улице не было ни души. В окнах дома горел свет: в подвале, где посудомойка мыла посуду после ужина, в холле, где домработница Молли чистила ботинки и пальто, и в гостиной, где сидела Агнес. За книгой или за шитьем, или просто сидела. Одна.
  Не дав себе возможности подумать о последствиях, Кингсли открыл калитку и пробрался в сад. Он направился к дому, избегая дорожки и держась в тени огромного вяза, который рос посреди лужайки; он обещал Джорджу построить на нем дом, но так и не построил и теперь уже никогда не построит. Кружевная занавеска в гостиной на первом этаже была задернута, но тяжелые шторы на ночь еще не закрыли. Комната была ярко освещена; весь дом был полностью электрифицирован, к восторгу Агнес, которая выросла в большом, старом загородном доме, до которого современная цивилизация добиралась очень медленно. Кингсли знал, что свет в комнате позволит ему видеть через кружева и одновременно, отражаясь от тонкой белой ткани, не даст Агнес видеть улицу. Если он будет осторожен, он может подойти к окну и заглянуть внутрь. И возможно, увидеть ее.
  Ночь была тихая, и безмолвие нарушал только отдаленный шум веселья в гостинице «Фласк». Убедившись еще раз, что улица пуста, Кингсли аккуратно взял стоящий под вязом кованый садовый стул и подошел к самому окну. Окно гостиной располагалось выше его головы, поэтому он приставил стул к стене, осторожно встал на него и медленно выпрямился, автоматически отметив про себя, что подоконники нужно привести в порядок.
  Он оказался прав: она была там. Агнес сидела в гостиной перед камином. Камин в этом сезоне еще не топили, и перед ним стояла летняя ширма с изображением коня, которую Агнес привезла с собой из своей гостиной в Лестершире. Она сидела на своем обычном месте, напротив его кресла, теперь ничейного, пустого. На коленях у нее лежал журнал; Кингсли подумал, что это журнал «Леди». Агнес любила журналы и предпочитала те, в которых печаталось много коротких романтических историй, заметок о моде и сплетен, но держала их в своей спальне, в верхней гостиной, а также на маленьком столике эпохи королевы Анны в своей ванной — она стыдилась их демонстрировать. В гостиной внизу она держала другие журналы: журналы «для гостей», показатель ее вкуса. «Кантри лайф», «Татлер» и, конечно, «Леди». Хотя гостей у нее больше не было, ведь он погубил и ее, и свою жизнь ради принципа.
  Агнес не читала журнал. Он лежал у нее на коленях, а она смотрела перед собой, и ее чудное лицо было омрачено печалью. Кингсли никогда не видел ее такой. Да, она бывала сердитой, ведь темперамент у нее был страстный; грустной, нетерпеливой, скучающей, но никогда — печальной. Нрав у Агнес был легкий и живой, по крайней мере раньше, до того, как он выжал из нее всю легкость и живость. Пока он смотрел на нее, она вздохнула. Это был долгий вздох человека, у которого впереди длинная, пустая ночь. Затем она встала и повернулась к окну. Инстинкты подсказывали Кингсли, что нужно бежать, но разум велел ему не двигаться, так как внезапное движение легче увидеть. Только неподвижность поможет ему остаться незамеченным. Она направилась к окну, к Кингсли, и остановилась за кружевами. Агнес вдруг оказалась всего в трех футах от него, их разделяло лишь стекло и тонкий слой ткани. Если она отодвинет кружева и выглянет наружу, то, наверное, умрет от страха, а его с пулей в голове Секретная служба отправит на дно Темзы.
  Агнес не тронула занавесок. Она шагнула вперед, чтобы задернуть на ночь тяжелые шторы, и на мгновение они оказались лицом к лицу; он глядел в ее неповторимые голубые глаза в обрамлении золотых локонов, которые впервые поразили его в самое сердце во время игры в крикет в Далидже семь лет назад. Вот только теперь он увидел среди ее локонов седую прядь. Ей было всего двадцать четыре года. Всем своим существом он желал ринуться к ней, выломать оконную раму, протянуть к ней руки и осыпать ее милое лицо горячими поцелуями. Ему было все равно, что в каком-то смысле она предала его, что у нее не хватило силы подняться над толпой и гордиться его поступком. Он всегда знал, что Агнес — не героическая натура. Она была достаточно мужественна и вынесла боль деторождения с отвагой, которая потрясла Кингсли, но Агнес слишком любила общество, чтобы суметь отказаться от него. Для Кингсли это все не имело значения. Он любил свою жену такой, какая она есть, и ни за что не хотел бы, чтобы она изменилась.
  Агнес отступила в сторону, чтобы развязать шнуры на шторах. Сначала один, потом другой. Кингсли смотрел, как она протянула руку за шторы, чтобы нащупать узел. Ему захотелось крикнуть: «Не надо! Останься со мной еще немного!», но он промолчал. Ее рука опустилась, шторы закрылись, перекрыли свет из гостиной.
  Кингсли спустился со стула, словно во сне. Он чувствовал себя несчастным и одиноким. Возможно, именно отчаяние привело его сюда. Позднее, раздумывая о своем поступке, он решил, что, вероятно, хотел быть пойманным. Он понимал, что это означало бы смерть от рук Шеннона или его коллег, но, по крайней мере, он снова бы увидел ее. И Джорджа. Единственное существо, которое он любил так же сильно, как Агнес.
  Кингсли окинул взглядом огромный темный дом. Четыре этажа и подвал. Наверху располагались комнаты для слуг, где жили две служанки, няня и повар. Ниже была гостевая спальня, ванная для слуг и уборная, музыкальная комната и бывший кабинет Кингсли, а также швейная комната Агнес. На втором этаже находилась большая хозяйская спальня, которая раньше принадлежала ему и Агнес, и прекрасно обставленная современная ванная комната с отдельной душевой кабинкой со стеклянными стенами, которую мать Агнес считала не вполне пристойной. А также гардеробная, детская с маленькой ванной и комната Джорджа.
  Окна спален выходили на улицу: два эркера — в их спальне и в спальне Джорджа.
  Окно Джорджа. Окно, через которое они вместе, отец и сын, часто наблюдали за луной и звездами, прежде чем почитать сказку на ночь. Сейчас Джордж спал в этой комнате, в своей кроватке, в которую он перебрался незадолго до того, как Кингсли пришлось покинуть дом. Окно было открыто.
  Теперь им управлял какой-то животный инстинкт. Он просто должен был увидеть своего сына. Кингсли ухватился за одну из толстых водосточных труб, что спускались вниз от желоба на крыше, и полез вверх. Ребра сильно болели, но Кингсли не обращал на это внимания, и через несколько секунд он уже висел, словно паук, за окном спальни своего сына. Окно было чуть-чуть приоткрыто, чтобы комната проветривалась. Крепко держась одной рукой за трубу, Кингсли вытянул вперед другую и, просунув ее в открытую створку, надавил на раму. Окно беззвучно открылось. Он не стал обдумывать возможные последствия своего поступка; единственный раз в жизни его вело сердце, а не разум. Поставив одну ногу на скобу, которой труба крепилась к стене, он дотянулся другой до подоконника и перелез на него. Теперь он сидел на четвереньках, держась одной рукой за раму и касаясь коленями занавески. Кингсли оглянулся: вяз заслонил его от дороги, его по-прежнему никто не видел.
  Проскользнув между занавесками, он оказался в комнате.
  Спустившись на пол, он чуть не наступил на резинового клоуна. Кингсли знал эту игрушку. При нажатии она издавала звук, который должен был означать смех, хотя, с точки зрения Кингсли, скорее походил на одышку астматика. Он напомнил себе, что комната Джорджа, скорее всего, усыпана всевозможными ловушками, которые пищат, гремят и ревут. В канун прошлого Рождества, пытаясь набить подарками чулок для Джорджа, он чуть не попался с коробочкой, из которой, если ее случайно уронить или открыть, с визгом выскакивал чертик.
  Кингсли осторожно отдернул занавески, чтобы лунный свет освещал комнату. Все здесь было именно так, как он помнил: игрушки на полу, обои с пиратами и маленький мальчик, который спал в кровати под одеялом с феями. Джордж, как обычно, скинул простыни и одеяло и лежал почти поперек кровати, и голова его свешивалась вниз.
  Кингсли поступил так же, как и всегда, когда заходил посмотреть на спящего Джорджа. Сделав шаг вперед, он осторожно поднял своего сына и уложил его как следует, головой на подушку. Затем Кингсли расправил простыню, укрыл Джорджа одеялом до подбородка, аккуратно все подоткнул.
  — Вот так, малыш. Словно мышка в норке, — прошептал он и, наклонившись, поцеловал его.
  Мальчик зашевелился, веки его задрожали, но он не проснулся.
  — Папочка, я тебя люблю, — пробормотал он во сне.
  Кингсли не успел вовремя отвернуться, и две слезы капнули на личико Джорджа.
  — Я тоже тебя люблю, Джорджик-коржик.
  Вдруг он услышал шум на лестнице. Это Агнес шла проверить Джорджа. Ее походка изменилась. Раньше она легко летала по дому, теперь же ступала медленно и устало, но по вздоху он понял, что это она. Вылезти из окна он бы не успел; нужно было немедленно спрятаться. В углу комнаты стояла вешалка с карнавальными костюмами Джорджа: пирата, принца, рыцаря, махараджи, солдата и, разумеется, констебля. Кингсли хорошо знал эти костюмы; он укрывался за ними и раньше, играя с Джорджем в прятки. Теперь он спрятался по совершенно другой причине, успев нырнуть в тень в тот момент, когда открылась дверь.
  И он увидел жену, ее силуэт в дверном проеме. Он не ожидал снова увидеть ее, и на этот раз боль в его сердце была еще сильнее; он поступал так не по-мужски, прятался в спальне собственного ребенка, опасаясь показаться на глаза жене. Агнес некоторое время стояла на месте, озадаченная. Она взглянула на открытое окно. Затем шагнула обратно в коридор.
  — Элси! Элси, подойдите, пожалуйста, — позвала она.
  Кингсли это имя было незнакомо. Наверное, Агнес наняла новую прислугу. Видимо, его жена не преувеличивала, когда говорила, что некоторые слуги сочли позорным работать на нее. Рядом с Агнес появилась молодая женщина, одетая в черную юбку и белый передник горничной.
  — Да, миссис Бомонт? — Конечно, она снова взяла себе девичью фамилию. Как больно Кингсли было слышать это!
  — Это вы открыли окно Джорджа и отдернули шторы?
  — Нет, мадам, не я.
  — Вы уверены?
  — Абсолютно, мадам.
  — Отлично. Наверное, он его сам открыл, чтобы взглянуть на луну — он вдруг стал такой умный и самостоятельный. Только представьте, он мог бы наклониться и выпасть! Он всегда любил смотреть на луну, перед тем как лечь спать, вместе с… раньше любил.
  — Да, мадам. Мне закрыть окно?
  — Нет, я сама. Надо будет починить запор. Попросим мистера Пирса, когда он придет чистить водосточный желоб.
  — Да, мадам.
  — Спасибо, это все.
  В голосе Агнес звучало такое одиночество, она болтала с собственной горничной за неимением другой компании. Она никогда не была высокомерной со слугами, но все же раньше не имела привычки вести подобные разговоры.
  Девушка ушла, и Агнес вернулась в комнату Джорджа. Она подошла к окну и закрыла его, но, к счастью, не задвинула шпингалет; Кингсли представил себе, как бы она удивилась утром, увидев окно открытым. Она протянула руку, чтобы закрыть шторы, но затем, обернувшись к Джорджу, лицо которого озарял лунный свет, передумала. Он выглядел словно спящий ангел. Агнес подошла к кроватке и поцеловала мальчика.
  — Тебя сегодня не нужно поправлять, малыш? Должно быть, у тебя были сладкие сны. — Она снова поцеловала его и повернулась к двери.
  — Мамочка, — пробормотал мальчик, по-прежнему в полудреме.
  — Да, милый?
  — Я видел во сне папочку.
  — Правда, дорогой?
  — Он был здесь. Он меня поцеловал.
  — Ну конечно, он бы тебя поцеловал, будь он здесь.
  — Когда он вернется?
  Агнес сглотнула и перевела дыхание, прежде чем ответить:
  — Милый… Ты помнишь, что я тебе сказала? Папочка улетел на небо.
  Она пыталась говорить ровно, не давая воли слезам.
  — Да, мамочка, я знаю, но когда он вернется?
  — Ну, понимаешь, зайка, люди с неба не возвращаются. Они ждут, когда мы придем к ним. Им там очень весело, а мы здесь скучаем и ждем встречи с ними…
  — Я думаю, он вернется.
  — Возможно, милый, ты и прав. Возможно.
  — Я по нему скучаю, мамочка.
  — Я тоже… Очень, очень скучаю.
  Сердце Кингсли готово было разорваться. Если бы в этот момент перед ним оказался Шеннон и вся Секретная разведывательная служба, он бы с удовольствием пристрелил их за то, что они сыграли с ним такую жестокую шутку.
  Но, несмотря на отчаяние, он невольно ощутил легкий восторг.
  Она скучает по нему. Она очень, очень по нему скучает.
  Промокнув глаза и справившись с эмоциями, Агнес еще раз поцеловала Джорджа на прощание.
  — Спокойной ночи, дорогой. Я уверена, что сегодня папочка приснится нам обоим.
  Агнес отошла от кроватки Джорджа, но из комнаты не вышла. Некоторое время она стояла и наблюдала, как ее малыш снова погружается в сон, и все это время Кингсли смотрел на нее из своего укрытия.
  Затем она снова заговорила:
  — О, Дуглас.
  Кингсли чуть не закричал от изумления. Неужели она знает, что он здесь? Неужели она все время это знала?
  — О, Дуглас, Дуглас. Как могло такое случиться?
  Нет, она говорила сама с собой.
  — Теперь ты действительно бросил меня. Ушел. Навсегда ушел.
  Слезы текли по ее лицу, и Кингсли плакал вместе с ней. Ему потребовались все его силы, чтобы не выйти к ней, но что он мог сказать? Он, израненный и бородатый призрак из могилы, который сотрудничал с Секретной службой?
  Шеннон — убийца, и его угрозы далеко не пустые.
  Затем, все еще глядя на сына, Агнес начала напевать, тихо, почти шепотом. Это была песня, которую они с Кингсли часто пели вместе, прогуливаясь летними вечерами по Хэмпстед-Хит с Джорджем в коляске.
  В тихих сумерках гулять
   И о пустяках болтать,
   Пока ночка не настала
   Свою милую обнять.
  
  
  Наконец она повернулась и вышла из комнаты. Кингсли слышал, как она шла по коридору к их общей спальне. Она плакала навзрыд, изливая тоску и отчаяние.
  Кингсли выбрался из своего тайника, испытывая невероятные муки, и снова подошел к кроватке своего сына.
  — Ты прав, Джордж, — прошептал он. — Я вернусь. Я обещаю.
  Затем он прокрался к окну, открыл его и, задернув за собой шторы, исчез в ночи.
   31
   Митинг протеста
  
  На следующее утро Кингсли без аппетита позавтракал в гостинице копченой рыбой, оплатил счет и отправился в Уайтхолл.
  Он снова прошел мимо дворца, отметив, что над ним реет королевский штандарт, это означало, что король дома. Из дворца, к огромному восторгу собравшихся у ворот мальчишек, выезжал отряд Королевской конной гвардии. Охранники были одеты в военную полевую форму, сменившую на время роскошные красные мундиры с нагрудными знаками. Кингсли они показались ужасно скучными, и сверкающие сабли, которые конные охранники держали остриями вверх, выглядели глупо в сочетании с тусклыми, практичными униформами нынешней войны. Казалось, даже сама армия была в трауре, что, в общем-то, было правдой.
  Недавно воздвигнутый памятник королеве Виктории был украшен американскими флагами, и на Мэлле их тоже было очень много. Они были вывешены в честь прибытия генерала Першинга, главнокомандующего американцев, который, как Кингсли узнал за завтраком из газеты, в тот день имел аудиенцию с королем. Он был не главой государства, а всего лишь генералом, но надежды, возлагаемые измотанными союзниками на своих новых товарищей, были столь велики, что они не скупились на почести. Когда много месяцев назад американцы вступили в войну, повсюду царило ликование, ведь большинство граждан полагало, что огромная армия американских пехотинцев немедленно отправится в окопы. Однако реальность, которую все осознали очень быстро, была иной: США оказались совершенно не подготовлены к войне, у них совсем не было военно-воздушных сил, имелась только крошечная регулярная армия. Флот у них был более внушительный, но в кровавой мясорубке на Западном фронте нужны были не корабли. Бросив один только взгляд на заметки в утренней газете о нынешнем тоне и высказываниях Першинга, Кингсли понял, что американский генерал видит свою нынешнюю миссию в том, чтобы развенчать надежды, а не реализовать их, и что королю не стоит ожидать выгодного сотрудничества с Новым Светом. И снова, уже в четвертый раз, было понятно, что война совершенно точно не закончится к Рождеству.
  Кингсли шел по Мэллу. По пути он заметил, что время от времени оглядывается. Ему было неуютно. Он подумал, уж не следят ли за ним. Если кто за ним и шел, то, видимо, это был мастер своего дела, потому что ни один из немногих прохожих пока что не вызвал у Кингсли подозрений. Волновался он не слишком сильно. Он остался один, терять ему было нечего, и он мог глядеть на будущее глазами фаталиста.
  Пройдя Мэлл, Кингсли услышал шум толпы и, выйдя из арки Адмиралтейства, увидел демонстрацию на Трафальгарской площади. У него в запасе было немного времени, поэтому он перешел через дорогу и направился мимо колонны Нельсона разузнать, что происходит. Над помостом у церкви Святого Мартина на Полях висел транспарант: «Объединенная конференция лейбористов и социалистов». Истовый старик с длинной бородой поздравлял русских со свержением царя.
  — Русский рабочий не упустил свой шанс! — хрипло кричал он, зажав в руке огромный рупор. — Он использовал свой шанс!
  Настроение толпы было противоречивым. Пара солдат в увольнении крикнули из задних рядов, чтобы старик проваливал в Россию, если ему не нравится старая добрая Англия, или, еще лучше, в Германию, где точно знают, как поступать с предателями. В ответ раздались аплодисменты, а несколько серьезного вида мужчин крикнули, что в социалистической утопии будет не важно, где жить, потому что везде будет одинаково хорошо.
  Кто-то похлопал Кингсли по плечу. Он удивился, потому что ему казалось, что рядом никого нет. Он застыл и повернулся, приготовившись к любому повороту событий. Однако перед собой он увидел всего лишь юную школьницу с длинными косами. На ней была матроска, которую красавицы-дочери русского царя сделали такой популярной.
  — Мой отец сражается с немцами, — сказала она. — Возьмите это.
  Девушка протянула ему знакомое белое перышко.
  — Надеюсь, с ним все будет хорошо, — ответил Кингсли, но перышка не подхватил, и оно упало на землю.
  — Одной надежды мало, — сказала девушка. — Нужно отправляться туда и помогать им, черт возьми.
  — Милая моя, пока не прекратится это безумие, надежда — это единственное, что у нас остается.
  — Чертов трус! — бросила девушка. — Будь я мужчиной, я бы тебе врезала.
  — До свидания, милая.
  Кингсли отвернулся, а девушка продолжила раздавать белые перышки. На платформе в этот момент представляли писателя и философа Бертрана Рассела.
  Он взял рупор и стал с восхищением говорить о «тысяче пацифистов, которые сейчас томятся в тюрьме. Клиффорд Алан! Стивен Хобхаус! Кордер Кэтчпул и Дуглас Кингсли, о чьей печальной смерти мы узнали вчера!». В ответ сторонники демонстрации разразились аплодисментами. Кингсли был потрясен, услышав собственное имя, и его захлестнуло невероятное, странное чувство — он будто присутствовал на собственных похоронах.
  — Это храбрецы, а не трусы! — кричал Рассел.
  — Трусы чертовы! — закричали в ответ английские солдаты, и хотя время было раннее, Кингсли заподозрил, что они пьяны.
  — Нет! — кричал Рассел. — Герои! Отказавшись от несения военной службы, они показали, что один человек может противостоять мощи государства. Это огромное открытие! Это возносит достоинство человека на новый уровень!
  В этот момент оскорблению подверглось достоинство самого Бертрана Рассела, потому что вилок гнилой капусты сбил с него шляпу. Парочка хулиганов бросилась бежать, а присутствовавшие на митинге констебли нервно завертели головами. Кингсли решил, что пора уходить; если появится настоящая полиция, его может узнать кто-нибудь из бывших коллег. Конечно, с бородой, в очках и поношенной одежде он мало походил на себя прежнего, но рисковать не стоило.
  Кингсли отправился дальше и, поскольку времени у него было достаточно, дойдя до западного конца Стрэнда, решил заказать кофе и лепешку с фруктами и маргарином в «Лайонз-корнер-хаус». Обслуживающая его девушка напомнила ему Виолетту, официантку во фолкстонской гостинице, которую он спас от домогательств Шеннона. Молодая, симпатичная и обреченная быстро повзрослеть в мире, который менялся до неузнаваемости. Кингсли надеялся, что Виолетта тогда не слишком испугалась. Тон Шеннона, его слова, которые Кингсли слышал, пока бежал к ним по песку, поражали агрессивностью и холодным презрением. Наверняка бедняжка еще долго будет слышать этот голос в кошмарных снах.
  Но если кто-то и был искалечен ужасами этой войны, так это капитан Шеннон. Казалось, он верил, что перенесенные им страдания дают ему право причинять боль другим. Для таких, как он, гуманность больше ничего не стоила; война научила их, что слабость достойна презрения, а важна только сила. Кингсли понял, что, когда с войной наконец будет покончено, Европа окажется наводнена Шеннонами.
  Он взглянул на часы: пора было идти на встречу. Кингсли допил кофе и отправился на поиски нужного адреса.
  Он прошел Даунинг-стрит, где полицейский охранял самую известную дверь в Британии. Бросив взгляд на дом, Кингсли представил себе, как Ллойд Джордж и глава генерального имперского штаба устало встречают очередной день в кабинете военного времени, в доселе бесплодных поисках выхода из болота, в котором погрязла Европа.
  Именно в этот момент мимо него быстро прошли Уинстон Черчилль, новый министр военного обеспечения, и адмирал Джеллико. Они были заняты беседой и, несомненно, направлялись на встречу с премьер-министром. Черчилль бурно жестикулировал. Кингсли, как и вся страна, знал, что Черчилль только что вернулся в Британию после многих месяцев военной службы во Франции. Потеряв должность после восстания на Дарданеллах, он решил отправиться в окопы. Однако он, казалось, пережил свой позор с достоинством и снова с присущей ему энергией окунулся в общественные дела. Кингсли всегда удивляло, насколько беспечно вели себя в эти дни представители британского правительства: генералы и министры свободно разгуливали по Вестминстеру, и даже премьер-министр в погожие дни шел в палату общин пешком. Война началась с политического убийства, и полицейский инстинкт Кингсли заставлял его усомниться в целесообразности такого небрежного отношения сильных мира сего к собственной безопасности. Однако с другой стороны, это создавало благоприятный образ открытого общества.
  Пройдя Уайтхолл, Кингсли увидел, что поиски привели его в маленькую конюшню, где по-прежнему чувствовался запах лошадей, которых здесь держали лет десять назад. Здесь ему предстояло встретиться с сэром Мэнсфилдом Каммингом, главой иностранного отдела департамента военной разведки.
  У конюшен он заметил Шеннона, который курил, лениво облокотившись о перила.
  — Доброе утро, инспектор, — сказал Шеннон, сумев даже эти несколько слов произнести свысока.
  — Доброе утро, капитан. Кого-нибудь вчера изнасиловали?
  — Ой, да ладно вам, Кингсли. Давайте не будем вспоминать о малышке Виолетте, ладно? Большинство девчонок в восторге от знакомства со мной. Возможно, даже Виолетта в конце концов поняла бы всю прелесть ситуации, дай вы мне возможность стряхнуть с нее паутину. Понимаете, они любят грубость, эти девчонки, хотя никогда в этом не признаются.
  Кингсли посмотрел на Шеннона, но ничего не ответил и прошел мимо него в конюшни.
  — Кстати, вы обронили, — сказал Шеннон, протянув Кингсли белое перышко. — Я пообещал той малышке, что непременно вам его передам.
  Кингсли снова промолчал, но про себя был вынужден признать, что Шеннон, должно быть, отлично маскируется, потому что Кингсли так и не удалось его заметить.
  — О да, я был с вами с того момента, как вы расплатились за копченую рыбу, — ухмыльнулся Шеннон. — Ладно, я уже заходил и сказал шефу, что вы идете, поэтому я вас оставлю. — И с этими словами Шеннон отправился обратно на Уайтхолл, а Кингсли подошел к двери в бывшее стойло, на которую указал ему Шеннон.
   32
   В штаб-квартире СРС
  
  Здание было невероятно обшарпанным, что не слишком удивило Кингсли; долгий опыт научил его, насколько скупым могло быть британское правительство, когда дело доходило до рабочих условий его служащих. Приемную, в которой он оказался, украшала пара неплохих картин и несколько предметов мебели, возможно, георгианской эпохи, а скорее это были просто отличные подделки, но все было потрепано, ковер протерт, а стены нуждались в покраске и свежих обоях. Оказалось, что департамент состоит всего лишь из приемной, в которой он находился, кабинета Камминга и маленькой библиотеки. Даже ему, хорошо осведомленному в том, насколько нелепо и по-любительски велись государственные дела, было удивительно увидеть, что сердце внешней разведки, руководившей шпионской сетью Британской империи, выглядит именно так. Представшая ему картина настолько не вязалась с серьезными задачами, которые здесь решались, что казалось, вот-вот какой-нибудь книжный шкаф отъедет в сторону, а за ним окажется лестница, ведущая в обширное подземное помещение с телеграфистами, шифровальщиками и фотолабораториями.
  — Да, мы не слишком рисуемся, верно? — заметил сэр Мэнсфилд, когда Кингсли провели в его кабинет. — Бюджет, видите ли. Вечно этот бюджет. Клянусь, появись у меня необходимость кормить почтового голубя, мне бы пришлось заполнить специальную форму на поставку семечек в трех экземплярах, для себя, военного министерства и министерства иностранных дел, а затем ждать разрешения из обоих органов! А к этому времени бедная птица определенно подохла бы с голоду.
  Кингсли сочувственно кивнул, но промолчал. Он много слышал о Камминге, когда работал в Специальной службе, но практически ничего о нем не знал. Казалось, что сэр Мэнсфилд сам позаботился об этом. Кингсли отметил, что глава внешней разведки уже в возрасте, но выглядит бодро. Он был чисто выбрит, его седые волосы коротко пострижены. Одет он был в китель и щеголял моноклем, который придавал ему слегка легкомысленный вид. Кингсли был совершенно уверен, что больше в капитане сэре Мэнсфилде Камминге ничего легкомысленного не было.
  — В кабинете не любят шпионов, видите ли, — продолжал Камминг. — Чиновники любят нас еще меньше. Они считают, что шпионить непорядочно, им кажется, что только иностранцы что-то такое затевают, и, кстати, они совершенно в этом правы. Определенно затевают. Поэтому нам и приходится действовать. Представляете, я вроде как управляю внешней разведкой, а наши собственные послы не пускают нас в свои посольства! Они считают, что шпионить за хозяевами — не по-британски. Ну и куда нам деваться? Гостиницы мы себе позволить не можем, ресурсов маловато. Все, что есть, уходит на взятки местным. Ладно, хватит об этом, это не ваша проблема, верно? Думаю, у вас в Скотленд-Ярде схожие трудности. Хуже забот о бюджете и быть ничего не может. Чаю?
  Кингсли согласился на чай и только слегка удивился, когда Камминг подошел к стоящей в углу кабинета маленькой газовой горелке и начал готовить чай.
  — Наверное, мне выдали бы помощницу, но у меня нет ни времени, ни возможностей проверять ее. Хорош бы я был, окажись моя помощница немецкой брунгильдой, которая отправляла бы все наши тайны обратно в Германию в полых внутри печеньях, а? Я лучше сам заварю себе чай. Сгущенка подойдет?
  — Да, конечно. Спасибо.
  Камминг достал из кармана перочинный нож со множеством лезвий и открыл банку.
  — Сахара, боюсь, нет, но эта штука и так приторна до тошноты… Если желаете, у меня есть кофе «Кэмп».
  — Нет, спасибо. Лучше чай.
  — А я бы выпил «Кэмпа» — только британцы могли до такого додуматься. На прошлой неделе опробовал его на парнишке-связном маршала Фоша, а парень подумал, что я хочу его отравить. Конечно, для француза кофе просто фетиш, а по-моему, от него один вред здоровью. У меня куча времени ушла на то, чтобы объяснить, что мы, британцы, не придаем ему такого значения. Вот чай — это вещь, верно?
  Вообще-то Кингсли был из тех англичан, кто серьезно относится к кофе, он лично жарил и молол кофе, купленный оптом у владельца итальянского кафе на Уордор-стрит. Но это осталось в другой жизни; к тому же он пришел на Уайтхолл не для того, чтобы обсуждать напитки.
  — Лучше чай, — повторил он.
  — Хорошо. Отлично. — Сэр Мэнсфилд аккуратно обдал чайник кипятком, вылив воду в горшок с засохшей аспидистрой. — Сразу же хочу извиниться за необычный способ, которым вы покинули тюрьму, — хотя, насколько я слышал, вам повезло, что мы вас вообще вытащили. Вас ведь чуть не забили до смерти.
  — Полицейскому в тюрьме не может быть хорошо, — пожал плечами Кингсли, стараясь четко дать понять, что он ничем не обязан людям, которые, возможно, и спасли ему жизнь, но при этом похитили его, и не считает это одолжением. — Зачем меня сюда доставили?
  — Ага. Тут дело такое… Ну, капитан Шеннон, несомненно, объяснил вам, что это связано с гибелью виконта Аберкромби.
  — Именно это он мне и сказал, сэр, хотя я поверил только теперь, сэр Мэнсфилд, услышав это от вас. Капитан Шеннон не относится к той категории людей, чьему слову, без чьего-либо подтверждения, стоит верить при каких бы то ни было обстоятельствах.
  — Да, — сказал Камминг, открывая коробку с печеньем, — мне говорили, что вы хорошо разбираетесь в людях. «Гарибальди» будете?
  — Капитан Шеннон неуравновешенный садист и развратник, — сказал Кингсли, отказавшись от печенья. — Не нужно разбираться в людях, чтобы понять это.
  — М-мда… Негодяй, спору нет, но он мой негодяй, а все остальное не важно, верно?
  Камминг сел в одно из двух кресел, стоящих перед крохотным холодным камином, и указал Кингсли на второе. Над каминной полкой висела довольно приличная картина, на которой Наполеон сдается в плен после битвы при Ватерлоо. Шеф разведки несколько секунд смотрел на нее, словно ища в ней вдохновения.
  — Проблема заключается в том, — наконец сказал он, — что смерть виконта Аберкромби породила множество слухов. Понимаете, парня убили, а учитывая, кто он такой, правительство Его Величества решило скрыть правду. Возможно, это была ошибка, но тогда идея казалась неплохой. Видите ли, наше время — это время знаменитостей. А в данном случае речь идет о знаменитом поэте. Возможно, вы слышали о неприятностях, которые этот придурок Сассун доставил нам своим треклятым письмом с осуждением войны. Не будь он поэтом, знаменитым поэтом, «Таймс» никогда бы этого не опубликовала.
  Камминг так долго макал печенье в чай, что половинка отвалилась и упала в чашку. Он витиевато ругался, пытаясь выловить кусочки ложкой.
  — О чем это я? — сказал он, достав наконец большую часть размокшего печенья и съев его с ложечки. Кингсли нашел это зрелище не слишком приятным.
  — О знаменитых поэтах, — подсказал он.
  — А, да, в наши дни они популярнее игроков в крикет. Скоро их лица на сигаретных карточках появятся. Конечно, начал это все Брук, со своей романтической ерундой о «маленьких англичанах»:
  «Застыли стрелки, замер час…
   А есть ли к чаю мед у нас?»[262]
  
  
  — На мой взгляд, просто чушь собачья. Я был в Грантчестере, и, позвольте сказать, скука там смертная. Не удивительно, что часы остановились, полагаю, просто потеряли желание тикать.
  Кингсли потягивал чай и молчал. Он не сомневался, что шеф разведки рано или поздно перейдет к делу.
  — Словом, суть вот в чем. Сначала смерть Аберкромби казалась простым делом: военная полиция арестовала рядового Хопкинса и обвинила его в убийстве. Очевидно, следовало все держать в строжайшей тайне, чтобы не запятнать память павшего героя. К сожалению, определенные обстоятельства и показания свидетелей заставили нас усомниться в вине Хопкинса, и некоторые люди в Лондоне — и люди влиятельные — об этом прознали. Лорд Аберкромби, отец погибшего паренька, был очень доволен, что Хопкинса по-тихому пристрелят, а репутация его сына останется безупречной. Однако другая сторона забила тревогу, и теперь все жаждут дальнейших объяснений. Если не взять ситуацию под контроль, любая из этих сторон или, возможно, обе обязательно начнут говорить. Все всплывет наружу, включая ложь правительства, поднимется скандал, начнется судебное разбирательство еще похлеще треклятого дела Дрейфуса. Раскол нации и все такое. Рабочие против аристократии, лейбористы против тори, а между ними — старое доброе либеральное правительство. Нам нужно быстро провести надлежащее расследование и, если возможно, установить истину. Если это удастся и мы сможем частным образом предоставить доказательства воюющим сторонам, о деле можно будет спокойно забыть.
  К чему клонит Камминг, Кингсли, разумеется, понимал. Ему это рассказали не просто так, но он не понимал, зачем им понадобился он.
  — Но это ведь работа военной полиции.
  — Само собой. Но лейбористы этого не потерпят; они вообще не доверяют полиции. Они сказали, что она и так себя скомпрометировала скоротечными выводами.
  — Тогда ваш отдел…
  — Ха! Лейбористы и профсоюзы не доверяют полиции, а нам они доверяют и того меньше. Мне сообщили, что, когда военный кабинет предложил, чтобы за расследование взялась СРС, Рамсей Макдональд просто рассмеялся. Конечно, я его понимаю; у нас и правда репутация непримиримых врагов революционеров. А самое смешное в том, что и консерваторы нам тоже не доверяют: они убеждены, что среди нас полно большевиков. Кто еще пойдет в шпионы? Нет, боюсь, ни полиция, ни СРС не подойдут. Нам нужна незаинтересованная сторона, человек надежный, проверенный и обладающий высокими моральными качествами, и к тому же блестящий детектив.
  Слышать это было сколь лестно, столь и удивительно.
  — Вы хотите сказать, что Бонар Лоу и Рамсей Макдональд обсуждали меня?
  — О, инспектор, не нужно скромничать, вы превосходно знаете, что были лучшим сотрудником Скотленд-Ярда..
  — Ну да, был, но…
  — А эта ваша история насчет отказа от военной службы, хоть большинству она и не по душе, показала, что вы человек непоколебимых принципов. Если честно, вы идеально подходите для этого задания, вы просто созданы для него. В разговоре ваше имя всплыло довольно быстро. Из секретного протокола видно, что вашу кандидатуру предложил сам премьер-министр.
  Кингсли скептически хмыкнул, но в душе ему было приятно.
  — Ну-ну. Премьер-министр, говорите?
  — Да, хотя, возможно, он просто хочет приписать себе заслугу. Знаете, он к этому склонен. Впрочем, как и все великие люди.
  — Значит, я потребовался самому премьер-министру?
  — Совершенно верно. Однако была одна проблема.
  — Конечно, я ведь сидел в тюрьме.
  — Именно. Предлагалось вас помиловать или хотя бы отсрочить исполнение наказания, однако, учитывая, что ваше преступление стало предметом широкого обсуждения и осуждения, это было едва ли возможно. Вполне понятно, что люди захотели бы узнать, почему вас освободили, а там и вся правда выплыла бы наружу. Нам нужны были ваши навыки и ваша репутация, но не вы сами.
  — Поэтому мне пришлось умереть.
  — Именно. На самом высоком уровне прошла встреча за закрытыми дверями, где политикам, так пристально следившим за вашим делом, было сделано предложение. Их спросили, примут ли они сделанные вами выводы, если удастся найти способ, при котором вы, некогда блестящий офицер полиции, доказавший свою высокую моральную стойкость, смогли бы анонимно провести расследование. Они на это пошли.
  Кингсли даже забыл на миг про свои мытарства — ему было приятно это услышать.
  — Весьма признателен.
  — И поэтому нам поручили анонимно доставить вас сюда, и вот вы здесь. Мертвый, но живой настолько, чтобы оказать своей стране огромную услугу. Раскрыть это таинственное убийство, прежде чем оно станет причиной раздора, который положит конец хрупкому политическому равновесию.
  Кингсли закурил сигарету. История выглядела невероятно, однако логика здесь была.
  — Что ж, — заметил он, выдохнув густое облако табачного дыма, — полиция и разведка действительно безнадежно скомпрометированы.
  — Безнадежно. Нам впору собрать вещи и отправиться по домам. Только вы можете сделать это, инспектор. Только вы можете помочь стране в этом деле.
  Камминг был хитер, когда дело доходило до психологии, он видел, что самым слабым местом, возможно, единственным слабым местом в интеллектуальной броне Кингсли было его тщеславие.
  — По логике действительно для этого лучше всего гожусь я.
  — Значит, вы в игре?
  — Я этого не сказал.
  — Конечно, если вы думаете, что это расследование вам не по силам…
  — Не стоит прибегать к таким очевидным хитростям, сэр Мэнсфилд. Я достаточно опытен и на такую простую уловку не попадусь.
  Но все же Кингсли попался на эту уловку. Как он ни пытался это скрыть, его задело предположение о том, что, возможно, у него не хватит духу принять вызов. Камминг продолжал поигрывать ножичком.
  — Я просто хочу сказать: я пойму, скажи вы, что этот орешек вам не расколоть. След ведь остыл.
  — Мое решение никак не связано с тем, могу я раскрыть это дело или нет, — немного раздраженно ответил Кингсли. — Если кто его и может раскрыть, так это я. Поэтому, если бы я попытался его раскрыть и мне бы это не удалось, я бы понял, что это дело раскрыть нельзя, и в моем поражении не было бы ничего постыдного. Я просто хочу обдумать ваше предложение.
  — Ну, тогда обдумывайте, но не забудьте — каждая минута промедления увеличивает вероятность того, что имеющиеся в наличии доказательства и свидетели провалятся в тартарары.
  — Мне должны быть предоставлены полномочия вести допросы, особенно в зоне военных действий. Видимо, вы намерены выдать мне новые документы. Я стану полицейским?
  Камминг понял, что Кингсли на крючке.
  — Именно так: капитан Кристофер Марло из Королевской военной полиции.
  — Предположим, что я действительно возьмусь за это дело… Что будет по его завершении?
  — Вы со своими новыми документами покинете этот остров, инспектор. Навсегда. Мы намерены предложить вам Австралию. Там полно возможностей для энергичных людей, особенно теперь, когда они стольких потеряли во Франции и в Турции. Лишних вопросов там задавать не будут.
  — А мои жена и сын?
  — Инспектор, они в любом случае для вас потеряны. Живым бы вам из тюрьмы не выйти.
  Кингсли не питал иллюзий насчет того, как высоко оценит его жизнь СРС, когда он выполнит поставленную перед ним задачу. Живой он мог доставить множество хлопот.
  Камминг понял, о чем он думает.
  — Секретная разведывательная служба Его Величества не занимается убийствами, инспектор.
  — Миллионы людей гибнут. Что значит еще одна жизнь?
  — Полагаю, мне придется попросить вас поверить мне на слово.
  Кингсли наблюдал, как Камминг моет чашки. Возможно, лучше сейчас не раздумывать о будущем, а позаботиться о настоящем. Старая жизнь закончилась. Какая разница, что в ней было?
  Кроме того, в Кингсли, разумеется, проснулся охотничий азарт.
  Кингсли достал блокнот и ручку, которые приобрел на вокзале Виктория. Будучи прирожденным полицейским, устоять он не мог.
  — Вы говорили об «обстоятельствах и показаниях свидетелей», которые заставили вас сомневаться.
  Камминг улыбнулся. Полицейский с блокнотом в руках приступил к работе.
  — Ну, первый вопрос, который нужно задать, это — что вообще этот великий герой делал в ЦЕНДе, и просто ли совпадение то, что Хопкинс находился в соседней комнате.
  — ЦЕНД? — переспросил Кингсли.
  — Аббревиатура Королевской медицинской службы сухопутных войск, означает «Центр для еще не диагностированных нервных пациентов».
  — Вы шутите.
  — Ничуть. Именно так эти места называются в армии. Военным не нравится термин «контузия», очень не нравится.
  — И насколько же «нервным» был виконт Аберкромби?
  — Ну, в этом-то все и дело. Никто не знает. Он пробыл в замке Бориваж всего неделю, прежде чем его застрелили.
  — Он лежал в общей палате?
  — К сожалению, нет. Несколько свидетелей нам бы не помешали, но, будучи знаменитостью и аристократом до кончиков пальцев, он находился в отдельной комнате.
  — И считается, что этот рядовой Хопкинс вошел к нему и пристрелил его?
  — Ну, выглядит все именно так. Видит бог, у парня был мотив, и позже его нашли с револьвером Аберкромби, но, как я уже говорил, никто не видел, как он это сделал.
  — И откуда же взялись сомнения?
  — Во-первых, Хопкинс клянется, что невиновен.
  — В моей практике большинство убийц придерживаются такой тактики. Что еще?
  — А еще у нас есть показания двух свидетелей, утверждающих, что перед тем, как Аберкромби обнаружили мертвым, в его комнате был кто-то еще.
  — Кто?
  — Офицер, больше ничего не известно. Он исчез, и больше его не видели.
  — А этим свидетелям можно верить?
  — Одному можно, а второму с трудом. Второй — рядовой, парень по фамилии Маккрун. Его тогда только что доставили в Бориваж, и он провел тот вечер с Хопкинсом, плел корзинки. Кажется, именно он первым забил тревогу и сообщил об аресте Хопкинса в его профсоюз.
  — А кто-нибудь еще в центре возмутился, когда объявили, что Аберкромби погиб в бою?
  — Нет, все произошло ночью, и о случившемся знали всего несколько человек из медперсонала. Они все военные врачи, подчиняются военному праву, и им было приказано молчать.
  — Вы говорите, этот Маккрун был другом Хопкинса?
  — Скорее товарищем.
  — В смысле, политическим другом?
  — Да, Маккрун был его политическим товарищем. Они оба были ярыми социалистами, а точнее — большевиками.
  — Ну, такой человек мог с легкостью придумать историю о таинственном офицере — чтобы помочь товарищу и запутать власти.
  — Вы правы, но другой свидетель гораздо более надежный. Из медперсонала.
  — Мужчина или женщина?
  — Девушка. Уравновешенная девушка, всего двадцать два года, но за плечами уже больше года службы. Причем в самой гуще событий, так близко к фронту, как только позволяется девушкам, а в наши дни это означает — совсем рядом.
  — Вам это рассказала полиция?
  — Нет, мы сами провели краткое расследование. Шеннон ездил туда, разговаривал с ней. Мы хотели предоставить вам максимальное количество информации в самые сжатые сроки.
  — Вы говорите, что у Хопкинса был мотив убить Аберкромби?
  — Ну, помимо того, что он большевик, а Аберкромби — аристократ, за несколько дней до убийства Хопкинс подвергся полевому наказанию номер один за неподчинение приказу в бане.
  — Полевое наказание номер один?
  — В высшей степени неприятная штука, когда провинившегося привязывают к лафету. Аберкромби должен был проследить за исполнением наказания.
  — Понятно.
  — Конечно, мотив Хопкинса дает военным все основания отправить его прямиком на виселицу. Думаю, вам известно, что положение на фронте отчаянное; никто не знает, пойдет ли британская армия по стопам французской или, еще хуже, русской армии. В Генштабе сильно нервничают. Для них чем меньше в окопах большевиков вроде Хопкинса, тем лучше.
  — Вы хотите сказать, люди поверят, будто военные могут казнить невиновного для того, чтобы избавиться от ярого революционера?
  — Можете не сомневаться, люди поверят во все, что угодно. Как насчет «Ангелов-хранителей Монса»? Люди безгранично суеверны и заговор готовы увидеть во всем. Особенно если для этого есть основания, а в нашем случае они есть. Множество людей знали, что Аберкромби находится в ЦЕНДе, и многие, и офицеры, и рядовые, сейчас удивляются, как это контуженый мог погибнуть в битве. Слухи разлетятся повсюду, и не успеешь глазом моргнуть, как правда навсегда канет во тьму — что, возможно, только к лучшему, — но сейчас среди военных ползут слухи, что Аберкромби убили, и убил его другой офицер. Они считают, что «сливки общества» знают правду, но помалкивают; гораздо проще и удобнее повязать страдающего от контузии большевика из соседней комнаты.
  — Я так понимаю, что измотанным войной солдатам такая версия может понравиться.
  — Да уж. К счастью, пока что эти мысли бродят только у солдат на фронте. Мы контролируем прессу, и общественность в основном полагает, что Аберкромби пал смертью храбрых. Они слыхом не слыхивали о Хопкинсе. Но если мы пристрелим невиновного и правда об этом когда-нибудь всплывет наружу, один Бог знает, что может случиться. Не забывайте, Хопкинс был шахтером. Вы хоть представляете себе, что случится с нашей армией, если профсоюз шахтеров вдруг забастует? У нас ведь практически весь флот на угле.
  — Уж не думаете ли вы, что они устроят забастовку?
  Камминг собирался ответить, но тут за дверью раздался голос. Громкий и властный голос с сильным уэльским акцентом.
   33
   В компании знаменитости
  
  — О-о, я не думаю, что они это сделают. Я, черт возьми, надеюсь, что этого не будет! Понимаете?
  Кингсли обернулся и чуть со стула не упал от удивления. Ему еще повезло, что он не разлил чай. В комнату вошел самый узнаваемый человек в Британии, после покойного лорда Китченера и самого короля. Человек, который царил в палате общин более десяти лет, сначала в качестве министра торговли, затем как канцлер казначейства, министр военного обеспечения и, наконец, после того как карьера Асквита рухнула — как пала армия Китченера на Сомме, в качестве премьер-министра. Дэвид Ллойд Джордж был самым известным британским политиком со времен Гладстона. «Ллойд Джордж знавал моего отца, — часто пели солдаты, — отец знавал Ллойда Джорджа». Или «лорда» Джорджа, как начали называть его старики и бедные люди, когда он представил свой знаменитый «народный» бюджет и предложил ввести государственные пенсии и социальное страхование. Шепотом его называли еще и не так, ведь все знали, что знаменитая энергия Ллойда Джорджа не ограничивалась политикой; он был самым неисправимым высокопоставленным бабником со времен Генриха VIII.
  — Должен сказать, эта война превосходно продемонстрировала нам… — продолжил он, войдя в комнату. — Нет, нет, не вставайте, ребята, я ведь не чертов Папа Римский, верно? — Однако Кингсли и Камминг уже вскочили. — Что для британского рабочего и его брата солдата страна важнее классовой розни. Впрочем, в прошлом году то же можно было бы сказать и о русских, верно? И посмотрите на них сейчас! У них в головах все перемешалось. Кстати, это Томпсон. Поздоровайся, Томпсон.
  — Здравствуйте, сэр. Здравствуйте, сэр.
  Следом за Ллойдом Джорджем в комнату вошла довольно изнуренного вида девушка с запачканными чернилами манжетами и выбившимися из заколок волосами. Она пыталась удержать в руках бумагу, карандаши, портативную печатную машинку и тяжелый портфель.
  — Одна из моих секретарш, понимаете? Я подумал, может, что надо будет записать. Хотя, наверное, тут все слишком секретное, верно, Камминг? Томпсон, дорогая, скажи-ка мне, есть ли в твоей машинке лента с невидимыми чернилами?
  Девушка, раскрасневшаяся и слегка вспотевшая, довольно неискренне улыбнулась, в то время как сильный мира сего смеялся над собственной шуткой. Каммингу наконец удалось пробормотать слова приветствия.
  — Доброе утро, премьер-министр, — сказал он. — Я полагал, вы потребуете доставить инспектора Кингсли к вам. Очень надеюсь, что мы не причинили вам неудобств.
  — Никаких, сэр Мэнсфилд. — Невысокий седой человек с хитрым взглядом и пышными усами помогал секретарше освободиться от части груза, складывая вещи на стол Камминга. — Уинстон уже закончил свою ежедневную лекцию. Вот уж мастак. Единственный во всей Англии, кто еще разговорчивее меня. Я часто думаю, что нам с ним нужно устроить соревнование и посмотреть, кто сильнее сотрясает воздух! Ха-ха!
  Премьер-министр упал в кресло, с которого незадолго до этого поднялся Кингсли, и принялся развивать свою мысль:
  — Помоги ему Господь, Уинстон такой энтузиаст! Он привел с собой Джеллико, чтобы говорить о конвоях, понимаете? Клянусь, он все еще думает, что это он командует флотом. Короче, я ему говорю: «Уинстон, сегодня ты министр военного обеспечения, понимаешь? Ты делаешь снаряды, и не твоя забота, куда они полетят». Но ему указывать никак нельзя. Аристократы этого не выносят. Именно это и сделало Англию великой, это же и загнало в задницу. Ха-ха! Извини, если оскорбил твой юный слух, Томпсон, я постоянно забываю, что среди нас леди. Короче, мне захотелось прогуляться, и я решил заглянуть в ваше шпионское гнездышко. Потом мне нужно в палату, а вы как раз по пути. Поэтому приготовьте нам чаю, сэр Мэнсфилд, и давайте поговорим. Мы принесли с собой молоко, верно, Томпсон?
  — Да, премьер-министр, — сказала девушка и тут же достала из портфеля банку с завинчивающейся крышкой.
  Хоть Кингсли и оказался в тюрьме из-за протеста против политики, за которую полностью отвечал этот человек, сейчас он от души наслаждался этой просто невероятной встречей. Он всегда голосовал за либералов и сейчас чувствовал, как невероятная энергия маленького «уэльского волшебника», как частенько называли Ллойда Джорджа, заполняет всю комнату. Голос у него был музыкальный, как Кингсли и рассказывали, хотя пока что он не сказал ничего путного. Находиться рядом с великим человеком было приятно. Кингсли понимал, почему он так нравится женщинам.
  Камминг вернулся к маленькой газовой горелке, чтобы вскипятить воду.
  — Хм, возможно, премьер-министр, мисс Томпсон будет удобнее в смежной комнате, — сказал он.
  — Что? Вы так считаете? А, ну да. Хотя жаль, если в комнате леди, комната становится в сто раз краше. Ладно. Топай, Томпсон. Я позову, когда понадобишься.
  Премьер-министр по-дружески ей подмигнул, и секретарша тут же забрала свои вещи и вышла из комнаты. Кингсли невольно подумал о том, каков полный круг обязанностей этой привлекательной, но ужасно вымотанной с виду девушки.
  — Итак, премьер-министр, я тут… — начал Камминг, но Ллойд Джордж перебил его и повернулся к Кингсли:
  — Дело Аберкромби, так? Мы хотим, чтобы вы в нем разобрались. Либо докажите, что этот большевик виновен, чтобы мы могли без колебаний пристрелить его и чтобы никакой Джордж Бернард, мать его, Шоу не смог бы написать об этом в газетах, ну, вы меня понимаете, или же выясните, кто действительно виновен, чтобы мы могли его шлепнуть. Одно или другое, мне все равно. Нам нужна правда, понимаете? Правда. Вранья нам не надо. В противном случае разразится жуткий скандал. Вы ведь знаете, что папаша Аберкромби возглавляет в парламенте тори?
  — Да, сэр, знаю, — сказал Кингсли, впервые открыв рот после того, как премьер-министр вошел в комнату.
  — Представьте себе, тори с одной стороны, профсоюзное движение с другой, и все из-за зловещего убийства. Не окажись я как раз посередке, вот я бы позабавился, честное слово. Мы должны задушить это дело в зародыше. Говорят, вы лучший детектив в Британии. Если у кого-то и есть возможность все уладить, так это у вас. Министр внутренних дел согласен. «Достаньте этого негодяя Кингсли», — сказал он, но вы ведь были недосягаемы, верно?
  — Хм… Нет, сэр. Я был…
  — В тюрьме. Да, инспектор, представьте себе, я читаю газеты. Именно поэтому пришлось обратиться к Каммингу, чтобы достать вас. Я не мог просто вытащить вас из «Скрабз», слишком вы известная фигура! Мне бы в жизни было не оправдаться. Правительство Его Величества использует заключенных преступников и известных предателей, чтобы решать свои проблемы?! Король вышвырнул бы меня и позвал бы Бонара Лоу быстрее, чем я успел бы сказать «отставка». Упаси Господь, он бы еще и Асквита вернул.
  — Поэтому мне пришлось погибнуть при попытке к бегству.
  Ллойд Джордж заткнул уши, словно даже слышать не хотел о таких ужасах.
  — Я не желаю об этом слышать! Не желаю этого знать! Люди Харлека, вперед!!! — взревел он. — Меня здесь даже быть не должно! И вообще, как оказалось, даже этого места не должно быть, поскольку, как, полагаю, вам известно, Камминга и всего его отдела тоже не существует! Правительство Его Величества никогда и ни за что не опустится до шпионажа, понимаете? Мне просто было чертовски любопытно на вас поглядеть. Вы ведь и сами наделали кучу шума.
  — Весьма польщен, сэр.
  — Так что же, это означает, что вы нам поможете?
  Не будь Кингсли уже на крючке, он бы попался на него сейчас. Ллойд Джордж был не из тех, кому легко отказать; он мог усмирить враждебно настроенную толпу или вскружить голову женщине, просто разок подмигнув. Сила его голоса и смысл его речей изменили общественное лицо Британии. Он как лев бился за интересы Британской империи. Кингсли, как и большая часть страны, был совершенно очарован.
  — Да, премьер-министр. Конечно, я помогу.
  — Хорошо. Исключительно забавно, а? Покойник берется за задание, которого не существует, по приказу человека, который его никогда не видел, и все это происходит в комнате, существование которой все отрицают! Я обожаю политику, честное слово! Итак, я на вас посмотрел, а теперь мне пора в палату. Чаю выпьем в другой раз, хорошо, сэр Мэнсфилд?
  — Конечно, сэр.
  Ллойд Джордж вскочил.
  — Томпсон! — крикнул он, направляясь к двери. — Мы уходим!
  С этими словами небожитель исчез.
  Через мгновение он вернулся.
  — Забыл молоко, — сказал он, схватил банку и снова исчез.
  Словно вихрь пронесся по зданию, и на секунду-другую Кингсли и Камминг замерли, пытаясь перевести дух.
  — Так что? — спросил наконец Камминг.
  — Скажите, сэр Мэнсфилд, а нет ли у вас чего-нибудь покрепче чая?
  — Молодец! Что у нас, почти полдень? — сверился с часами Камминг. — Двадцать минут первого! Боже мой, как поздно. Почти вечер! И, черт возьми, мы заслужили стопку. Не каждый день «уэльский волшебник» окутывает тебя своими чарами, верно? Скотч подойдет? Соглашайтесь, больше ничего нет.
  Камминг открыл стальной ящик шкафа, достал бутылку «Блэк энд Уайт» и налил две щедрые порции.
  — По-моему, вы все сошли с ума, — сказал Кингсли, закуривая очередную сигарету, пока Камминг набивал трубку.
  — Это еще почему?
  — Ну, сами посудите. Эта война обходится нам в среднем в тысячу жертв каждый день, а мы обсуждаем участь всего двух людей, один из которых уже мертв! Вы сошли с ума, капитан. Премьер-министр сошел с ума, партия лейбористов, профсоюзы, тори и военные сошли с ума. Весь мир безумен, а я — вернувшийся к жизни мертвец, призванный обсуждать дела живого человека, который скоро умрет. Очевидно, я тоже сошел с ума.
  — Один человек убит, а другому грозит казнь. Вы полицейский. Что безумного в том, чтобы хотеть докопаться до истины?
  — Да просто единственная «истина» заключается в том, что эта война на данный момент забрала три четверти миллиона жертв в одной только Британии. Цивилизация совершенно безнравственна, она убивает своих, убивает все, что видит. Если я спасу рядового Хопкинса, он все равно уже приговорен, войной. Не будь Аберкромби, он бы почти наверняка пал в бою. Британская армия проводит расследование убийства? По мне, это похоже на фарс. Поверить не могу, что армия или правительство, вовлеченные в это безумие, могут рассматривать такие вопросы, как вина и невиновность.
  — Это политика. Итак, давайте вас подготовим.
  Взяв свой бокал, Камминг повел Кингсли в соседнюю комнату. Здесь на большом столе в центре комнаты лежала форма капитана военной полиции.
  — Пока вы находились во Фолкстоне без сознания, с вас сняли мерки. Не можем же мы отправить вас во Францию в ботинках не того размера.
  — Очень предусмотрительно, — отметил Кингсли. — Вы, должно быть, даже не сомневались, что я вступлю в игру.
  — И мы были правы, не так ли, капитан Марло?
  Кингсли переоделся. Снова оказаться в форме было приятно, этого он отрицать не мог. Пускай в военной форме, но все же военного полицейского, вот что было важно. Единственное, кем он хотел быть, это полицейским. Три дня назад на нем была форма заключенного, а теперь он снова стал полицейским.
  — Сидит отлично, — сказал Камминг, одобрительно кивнув. — Ну, как насчет обеда?
   34
   Обед в «Симпсонсе»
  
  Камминг предложил отправиться за реку, в южный Лондон, и найти неприметный паб, где подают отбивные, или маленькое китайское заведение. Он не видел причин подвергать Кингсли опасности больше, чем необходимо.
  — Как только вы доберетесь до фронта, — сказал он, — проблем быть не должно. Там есть более важные заботы, чем недавно погибшие детективы, но здесь, в Лондоне, вас многие знают, особенно в Уэст-Энде и в Сити. Всегда есть вероятность, что наткнешься на старого знакомого.
  Кингсли ничего и слышать не хотел.
  — Мы не станем прятаться, сэр Мэнсфилд. Я считал, что вы лучше остальных понимаете: блефовать нужно с абсолютно уверенным видом. Того, кто прячется, всегда найдут, а удача на стороне храбрых. Если у меня не хватит уверенности пройтись по Стрэнду, я нигде не буду в безопасности. Но у меня хватает уверенности, капитан. Потому что инспектор Кингсли мертв, а капитан Кристофер Марло, офицер Королевской военной полиции с бородой, в очках и в великолепной форме, похож на него не больше, чем фельдмаршал Хейг. Но даже если меня побрить и отправить к бывшим коллегам, могу вас уверить, меня никто не узнает, потому что я не хочу быть узнанным, и поэтому не буду узнанным. Успех обмана — во внутренней убежденности, капитан, а не в бороде и шляпе.
  — Хммм. Ну, если честно, как по мне, так это чушь собачья, но я восхищаюсь вашими словами, инспектор…
  — Капитан.
  — Ах да, капитан. К тому же, признаюсь, в таком наряде едва ли кто-нибудь сможет признать в вас Кингсли, даже на Стрэнде.
  — Меня никто не узнает, и я предлагаю проверить это утверждение, пообедав в моем любимом ресторане, где я ужинал много раз. В «Симпсонсе» на Стрэнде.
  Они вместе прошли до Уайтхолла, а затем через Трафальгарскую площадь к Стрэнду. Митинг закончился, и здесь теперь играл военный оркестр.
  — «Сложи невзгоды в старый ранец и улыбайся, улыбайся, улыбайся», — добродушно подпел Камминг. — Похоже, это про вас, а, Марло?
  Они прошли мимо станции Чаринг-Кросс, у которой стояли машины скорой помощи, ожидая распоряжений насчет того, куда везти раненых. Ходячие сидели жалкими группками, курили папиросы и пили чай, который бесплатно раздавали с лотка Армии спасения. Все солдаты были перемазаны как черти — в грязи Северной Франции и Бельгии, с почерневших лиц неподвижно смотрели глаза, солдаты расчесывали укусы донимавших их вшей и клопов. Те, кому повезло меньше, лежали рядами на носилках; одни стонали, другие лежали очень тихо. Кингсли так и не привык к подобному зрелищу в сердце Лондона. Некоторые солдаты казались мертвыми, но он знал, что армия не утруждает себя отсылкой на родину безнадежно раненных, потому что места были нужны для тех, у кого еще оставался шанс. За ними ухаживали офицеры медслужбы и медсестры. Некоторые сестры только что прибыли из Франции и были такие же вымотанные и отчаявшиеся, как и больные. Другие пришли сюда из больницы Чаринг-Кросс — чистенькие, опрятные. Они были совсем юные, только недавно прошли подготовку и очень нервничали. Кингсли заметил, что парочка девушек застенчиво улыбнулась ему и сэру Мэнсфилду. Он подумал, что с их стороны это слишком откровенно, но потом увидел, что у них за спиной откуда ни возьмись возник Шеннон и принялся подмигивать санитаркам и махать им рукой.
  — Еще раз доброе утро, Кингсли, — сказал Шеннон с раздражающим дружелюбием. — Доброе утро, сэр. Отличный вид, верно? Английские сестрички, припудренные и накрахмаленные. Лучшее зрелище на свете, я бы сказал. Думаю, нужно заскочить сюда после обеда, они к тому времени уже насмотрятся кошмарных зрелищ и будут ужасно расстроены. Им понадобится утешение.
  — Замолчи, мерзавец! — сердито бросил Камминг. — Нас не интересуют твои грязные помыслы.
  — Как скажете, сэр, — без тени почтительности в голосе ответил Шеннон.
  Они пришли в «Симпсонс». Ресторан, как и ожидал Кингсли, был набит битком. И все же он прошел прямо к метрдотелю и, обратившись к нему по имени, громко потребовал столик.
  — Ридли, мне скоро возвращаться во Францию, хотелось еще раз пообедать в любимом заведении. Ну, я уверен, ты найдешь для нас местечко.
  Метрдотель не узнал Кингсли, хотя понимал, что должен был бы знать, и немедленно проводил всю компанию в кабинку.
  — Мы всегда рады найти место для наших храбрых офицеров, сэр, — уверил их метрдотель, — особенно для таких выдающихся.
  У Шеннона и Камминга на груди красовались впечатляющие орденские планки, а тот, кто готовил форму для Кингсли, решил украсить ее орденом «За боевые заслуги».
  — Отличный выбор, — сказал Шеннон, когда вся троица устроилась в кабинке. — Знаете, мы, наверное, любим этот «Симпсонс» за то, что здесь подают совершенно роскошные школьные обеды. Раз, два, три, четыре, пять! Налетай! Не стоит ждать!
  Он схватил булочку и намазал на нее почти все масло.
  Оба офицера СРС заказали говядину, срезанную с большого куска, который им привезли на тележке, но Кингсли взял рыбу. Он ни в коем случае не был вегетарианцем, но после зрелища, увиденного им только что на станции Чаринг-Кросс, он на время потерял вкус к красному мясу. Однако вину он очень обрадовался, видимо, так же, как и Шеннон, который осушил первый бокал одним глотком.
  — Да уж, война сыграла презабавную шутку с французским виноделием, — заметил Шеннон. — Бог его знает, что мы станем пить лет через десять. Хотя, конечно, большинство из нас до тех пор не доживет. Да и вообще, приличное выдержанное вино подавать будет некому. Приятно думать, что, когда полягут все отличные, храбрые парни и останутся только трусы, самодовольные старики и отказники, у них будут только армейские припасы спиртного.
  Кингсли пил вино и ел рыбу в молчании. Он думал о предстоящем задании. Он думал о нем все время, пока шел по Стрэнду.
  — Капитан Шеннон, сэр Мэнсфилд сообщил мне, что вы были во Франции и разговаривали со свидетелями по делу Аберкромби, — наконец сказал он.
  — Да, но коротко.
  — Сэр Мэнсфилд упомянул медсестру.
  — Да, сестра Муррей. Последний человек, кроме убийцы, который видел Аберкромби живым, — ответил Шеннон. — Очень милая девушка, очень, очень милая.
  От его слов у Кингсли по коже поползли мурашки. Он снова подумал о шестнадцатилетней Виолетте на пляже во Фолкстоне.
  — Вам удалось применить свое правило? — холодно спросил Кингсли.
  — Правило? Какое правило? — поинтересовался Камминг, наслаждаясь ростбифом, йоркширским пудингом и трубкой.
  Шеннон улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой:
  — О, мы с Кингсли кое-что обсуждали, сэр. Ничего важного. Однако, да, так уж случилось, инспектор, что я прощупал свидетельницу очень тщательно. Счел это своей обязанностью. — Шеннон выдержал паузу и добавил: — И она сообщила мне, что видела офицера, который торопливо выходил из комнаты Аберкромби, но она не разглядела ни лица, ни погон.
  — Откуда она знает, что это был офицер?
  — По фуражке и сапогам. Сапоги мы рядовым не выдаем, они носят опорки.
  — А что говорит насчет этого загадочного офицера второй свидетель?
  — Маккрун?
  — Да. Он сообщил какие-то подробности?
  — К сожалению, нет. Он тоже видел его только мельком. Замок Бориваж большой, там полно коридоров и темных закутков.
  Кингсли снова достал блокнот.
  — Маккрун и медсестра были вместе, когда видели этого офицера?
  Шеннон сильно затянулся дешевой папироской и прикурил от ее горящего конца вторую.
  — Нет. Они были в разных частях одного и того же коридора; это длинный извилистый коридор, в который выходит несколько палат. Сестра Муррей увидела выскользнувшую из комнаты Аберкромби фигуру, когда вышла из соседней палаты, от Хопкинса. Она видела, как этот человек поспешил в противоположном направлении. Маккрун находился дальше по коридору, в другой палате, и, по его словам, он выходил облегчиться. Он утверждает, что таинственный офицер обогнал его и скрылся впереди.
  — Значит, Маккрун увидел офицера через несколько секунд после того, как его увидела сестра Муррей?
  — Да.
  — И они оба видели его только со спины?
  — К сожалению, да.
  — Значит, если этот таинственный человек застрелил Аберкромби, то сестра Муррей находилась в это время в палате Хопкинса по соседству. Она слышала выстрел?
  — Возможно, и слышала, но точно сказать нельзя.
  — Почему?
  — Потому что это место — психушка, там до черта «еще не диагностированных» придурков, а психи чертовски шумные, особенно по ночам. Я-то знаю, я там был. Постоянно стуки, крики и жуткий звон цепей. Ужасно нервирует. К тому же стены и двери в замке очень толстые. В таком месте выстрел остался бы незамеченным в любое время дня и ночи.
  — Значит, выстрела никто не слышал?
  — Ну, выстрелы слышали все, сколько угодно. Я же сказал, что это психушка, психушка для контуженых. Некоторые из них вообще ничего, кроме выстрелов, не слышат.
  — А как насчет времени? — спросил Кингсли. — Эти данные у вас есть?
  — У нас есть показания сестры Муррей, и очень четкие. Перед тем как уйти, она заполняла рапорты по всем пациентам в палате, делая отметки об их состоянии. Она зашла к Аберкромби в девять двадцать пять, а затем направилась в соседнюю палату, к Хопкинсу. Гам она провела час, перевязывая больных и так далее, и заполнила последний рапорт в десять тридцать две. Через несколько секунд после этого она вышла из палаты и заметила таинственного офицера.
  Все трое заказали с тележки с десертом пропитанный вином бисквит со взбитыми сливками и попросили еще сигарет.
  — Значит, ночной поход в уборную Маккруна пришелся приблизительно на десять тридцать три, — сказал Кингсли.
  — Да, но он этого подтвердить не может, потому что часов у него нет.
  — Представляете? — вмешался Камминг. — Нет часов. Я не могу жить, если не знаю времени. Чувствую себя без часов совершенно голым.
  — Во сколько было обнаружено тело? — спросил Кингсли.
  — Позже. Между одиннадцатью сорока и одиннадцатью сорока пятью.
  — А когда нашли Хопкинса с револьвером?
  — Практически сразу же.
  — Кто обнаружил тело?
  — Ночная сестра, которая заступила на дежурство в десять сорок пять, сменив сестру Муррей. Именно она подняла тревогу, — ответил Шеннон и специально для Кингсли добавил: — Кстати, к ней я свое правило не применил, у нее лицо как у немецкого генерала.
  Кингсли пропустил это замечание мимо ушей.
  — Полагаю, таинственному офицеру предложили показаться и объяснить все?
  — Нас уверяли, что местная военная полиция проводила допросы, но безрезультатно.
  — А Хопкинса арестовали, потому что застали его с орудием убийства?
  — Да, с личным табельным револьвером Аберкромби.
  — У Аберкромби было оружие, хотя он находился в центре для контуженых?
  — Кажется, да. Диагноза же ему еще не поставили.
  — Вы уверены, что это действительно орудие убийства?
  — Аберкромби ведь застрелили, а Хопкинса нашли в соседней комнате с револьвером Аберкромби, из которого недавно стреляли.
  — Да, я понимаю, что это, вероятно, и есть орудие убийства, но вы в этом уверены? Проверяли, выпущена ли пуля именно из этого револьвера?
  — Сомневаюсь. Видите ли, у них там война. Много других дел.
  — Шеннон, ради всего святого! У вас должны быть доказательства. Нельзя повесить человека, основываясь на косвенных предположениях. Во Франции сколько угодно пистолетов.
  — Ну, вот за этим вы и нужны, — сказал Камминг. — Ваша задача — найти доказательства.
  Они перешли к кофе и сигарам. Шеннон, верный своему стилю, заказал еще и коньяку.
  Камминг, у которого, очевидно, были другие дела, собрался уходить.
  — Ваши документы скоро будут готовы. Ваш отъезд организует Шеннон. Удачи, Кингсли, и не подведите меня. Разберитесь со счетом, Шеннон, возьмите чек и не смейте заказывать сигареты навынос.
  С этими словами Камминг ушел. Шеннон покрутил в руках широкий бокал коньяка, чтобы согреть его, и глубоко вдохнул коньячные пары.
  — Вы знаете паб «Дыра в стене» на Ватерлоо? — спросил он.
  — Да.
  — Встретимся там в шесть, и я отдам вам ваши документы и приказ о вашем перемещении.
  — Почему там?
  — Франция, инспектор Кингсли. Ночной военный поезд во Францию. Вы едете на нем.
  — А до тех пор я свободен?
  — Почему бы нет? — легко ответил Шеннон. — Вы капитан Королевской военной полиции. У меня нет над вами власти. Но на вашем месте я не стал бы снова наведываться в Хэмпстед. С вашей стороны это было бы ужасно глупо.
  Кингсли удивился и смутился, но виду не подал. Он никогда не сомневался в своем умении замечать слежку, и все же Шеннону, или, по крайней мере, его людям, удалось проследить за ним, ничем себя не выдав.
  — Констебль? — спросил Кингсли.
  — Да. Одна из наших. Лично ее принимал, так уж получилось. Милая девушка. Я подумал, что за вашим домом стоит понаблюдать, но я глазам своим не поверил, прочитав сегодня утром рапорт. Вы что, правда вломились в дом?
  Кингсли был рад, что никто, по крайней мере, не следил за ним по дороге из Фолкстона, а засекли только у дома.
  — Признаюсь, да. Не волнуйтесь, меня никто не видел. Я бы не хотел впускать свою семью в мир, в котором живете вы.
  — Вашу бывшую семью.
  — Мою семью, капитан.
  — Что ж, не могу вас винить, если честно. Миссис Бомонт — просто чудо. Совершенно роскошные волосы, глаза и бюст отличный. Вы везунчик — по крайней мере, были везунчиком.
  Кингсли застыл.
  — Вы встречались с моей женой?
  — О да. Держал ее за руку и говорил ей, что вы погибли, старина. Не удивительно, что вы скучаете по такой крошке. Хотя взгляните на это с другой стороны: ваша неудача определенно обернется чьей-то еще удачей. Теперь она отличная мишень, старичок… Спокойно, инспектор, тут полно народу и все такое. Вы ведь не хотите устроить сцену.
  Кингсли занес было руку, но после слов Шеннона опустил ее.
  — Вы были у меня дома?
  — Я заскочил туда перед тем, как отправиться с вами во Фолкстон. Я подумал, приличия обязывают. Она восприняла известие стойко, но очевидно была потрясена. — Шеннон неприятно улыбнулся. — Рад, что оказался там… Знаете, когда девушка расстроена, ей нужно поплакаться на плече опытного и сочувствующего мужчины.
  Кингсли наклонился вперед, пока его лицо не оказалось прямо у лица Шеннона.
  — Если вы когда-нибудь хоть пальцем до нее дотронетесь..
  — Ой, да ладно вам, старина. Я с ней просто поболтал.
  — Я вас убью.
  — Мило слышать от пацифиста.
  — Я не пацифист. Я верю, что иногда убийство оправданно, и буду считать себя совершенно правым, если убью вас, независимо от того, причините вы боль лично мне или нет. Запомните это, капитан Шеннон.
  — О, какая скука, скука, скука. Нет ничего противнее, чем когда хорошие парни пытаются притвориться грубиянами. На вашем месте, капитан Марло, я бы продолжал шпионить. Оставьте убийства профессионалам.
  — Капитан Шеннон, когда-нибудь вы убедитесь, что одаренный любитель, у которого есть мотив, всегда обставит работающего за деньги профессионала.
   35
   Шоу, затем дорога во Францию
  
  Кингсли решил как следует прогуляться. Обед был плотный, с выпивкой, а вскоре ему предстояло провести много часов в тесном поезде. Сначала он прошелся по набережной, а затем по всем улицам и переулкам Ватерлоо. Он увидел рекламу дневного концерта в «Олд-Вик», организованного, чтобы развлечь военных, слоняющихся по окрестностям и ожидающих отправки обратно во Францию.
  Кингсли купил дешевый билет на стоячие места и вошел внутрь.
  Песни в основном были старые, которые все могли подпевать: «Олд-Кент-роуд», «Любое оружие», «Папа клеил обои в гостиной» и даже древняя и скрипучая «Выйди в сад, Мод».
  Зрители с готовностью подпевали девушкам на сцене:
  Путь далекий до Типперери, путь далекий домой;
   Путь далекий до милой Мэри и до Англии родной.
  
  
  Кингсли все эти песни были знакомы. Они с Агнес любили ходить в концертный зал. Ей нравилась популярная музыка, и она покупала у уличных торговцев рядом с театрами все партитуры, чтобы играть эти песни дома на пианино.
  Затем вышла симпатичная певичка и объявила песню «В сумерках». Это было слишком, и Кингсли ушел.
  Он невыносимо скучал но Агнес. Его немного успокаивало то, что расследование, за которое он взялся, будет проходить близко к местам сражений. Все возможные свидетели, а также пропавший таинственный офицер участвуют в битвах. Если Кингсли их найдет, ему тоже придется идти в бой или, по крайней мере, выполнять свою работу в условиях боя. Это подходило нынешнему настроению Кингсли. Он отправлялся во Францию ради того, чему посвятил всю свою жизнь: ради правды, и если ему предстояло потерять жизнь в поисках правды, возможно, это было даже к лучшему. Никто не станет его оплакивать; все желающие уже и так оплакали его. У него не было ни будущего, ни прошлого. Почему бы не погибнуть в войне, которая все уничтожила?
  Кингсли встретился с Шенноном в назначенном месте и получил новое удостоверение личности, проездные документы и французские деньги в комнате на втором этаже.
  — Счастливого пути, — сказал Шеннон. — Обязательно отправьте нам открытку, если раскроете это дело.
  — Помните, о чем я говорил, — спокойно сказал Кингсли.
  — Мой дорогой друг, в Лондоне полно юбок. Мне совершенно нет нужды тащиться аж в Хэмпстед-Хит. И кстати о юбках…
  Кингсли и Шеннон спустились в бар, и там, в углу заполненной народом комнаты, стояла молоденькая медсестра из больницы Чаринг-Кросс.
  — Я же сказал, что заскочу обратно и прихвачу кого-нибудь, — объяснил Шеннон. — Вера! Я смотрю, ты прекрасно нашла дорогу.
  — Да, нашла, — сказала медсестра, очевидно обрадовавшись появлению Шеннона. Одинокой девушке в пабе, особенно рядом с вокзалом, обычно неуютно.
  — Ну и чем будем заниматься сегодня вечером? — спросил Шеннон с очаровательной улыбкой, обняв ее за талию. — О, кстати, это капитан Марло. А это Вера. Капитан как раз уходит. Отправляетесь во Францию, верно? Бедняга, а я веду на ужин, а потом на шоу потрясающе красивую девушку.
  — О, ну перестаньте! — сказала Вера, сверкая глазами.
  Кингсли стало жалко девушку, но поделать он ничего не мог. Она хотя бы была постарше Виолетты. Оставалось только надеяться, что, выражаясь словами Шеннона, она знает правила.
  Кингсли вышел из паба и, закинув на плечо ранец, отправился ко входу в вокзал. Здесь было полно гражданских — стояли в несколько рядов на тротуаре, начали занимать и мостовую. Когда намечалось наступление на Западном фронте, это была обычная картина. Кингсли вспомнил пару случаев, когда преследование заканчивалось тем, что преступник нырял в толпы зевак, собравшихся посмотреть, как будут развозить на автобусах раненых. Кингсли знал из разговоров с английскими солдатами, что зеваки их раздражают.
  — Они думают, коли кинули нам пару папирос, значит, внесли свой вклад, поддерживали боевой дух. Ничего подобного. Они ничего для нас не делают, им просто любопытно, и они ищут бесплатных развлечений. Может, они потом по пути домой благодарят Бога, что это не они сидели там в бинтах и истекали кровью словно кучка чертовых мумий в борделе.
  Кингсли протолкнулся через толпу в здание вокзала. Здесь царило столпотворение. Прибыл поезд с ранеными, а еще пара поездов с английскими солдатами должны были вот-вот отправиться на фронт. Кингсли прислонился спиной к одному из многочисленных киосков, предоставлявших услуги по обмену французских денег для «офицеров и солдат», и закурил сигарету перед посадкой в поезд.
  В вагоне народу было битком, но хотя бы были свободные места. Он втиснулся в купе второго класса, в котором разместилась дюжина других офицеров, и попытался уснуть. Однако поспать не удалось: ему было слишком неудобно, в голове роились мысли об Агнес, Джордже и деле, которое он должен расследовать.
  И все же первая часть путешествия оказалась роскошной, куда хуже было пересекать Ла-Манш. Во время предыдущего рейса на пароме перевозили лошадей, которых в армии было много тысяч. Для перевозки людей паром слегка почистили, а точнее, просто навалили соломы на лошадиный навоз.
  Дул сильный ветер, и лил дождь, многих тошнило. Народу было полно, и вонь рвоты, смешанная с вонью лошадиного навоза, навсегда осталась в памяти всех собравшихся на борту. Несмотря на огромное количество понесенных потерь, британская армия на протяжении войны продолжала расти, отчасти потому что Королевской медицинской службе все лучше и лучше удавалось штопать раненых и отправлять их обратно на фронт. Миллионы людей держали в руках оружие, и Кингсли казалось, что все они плыли с ним на этом пароме.
  Прибыв в Булонь, новобранцы растеряли все романтические иллюзии о встрече с прекрасной Францией, потому что с парома их сразу же повезли к железной дороге. И если паром был куда менее удобный, чем поезд из Ватерлоо, то поезд из Булони оказался еще хуже парома. Кингсли никогда в жизни не видел такого длинного: сорок вагонов. Тридцать шесть из них были грузовыми для лошадей, или, точнее, для лошадей или людей, потому что, как и паром, поезда использовались для перевозки и тех и других. На каждом вагоне было написано: «ЛЮДЕЙ: 40. ЛОШАДЕЙ: 8».
  — Это значит сорок человек или восемь лошадей или сорок человек и восемь лошадей? — спросил Кингсли у измотанного начальника станции.
  — Очень смешно, сэр. Знаете, сколько раз я это слышал?
  Однако вопрос был искренний. К счастью, дальнейшие события показали, что людей вместе с лошадьми отправлять не собирались. Но благодарить за эту маленькую любезность желания не возникало. Для офицеров было зарезервировано четыре вагона, но, взглянув на них, Кингсли понял, что они не намного лучше вагонов для лошадей; многие двери отсутствовали, имелись переломанные деревянные сиденья, и народу внутри было полно. Кингсли, разумеется, был офицером, но на пароме он обнаружил, что солдаты ненавидят военных полицейских так же, как преступники ненавидят гражданскую полицию. В толпе он выделялся фуражкой и нашивками штабного офицера, и он решил пока что снять и их, и знаки отличия. Кингсли нужно было прощупать настроение солдат, среди которых ему предстояло проводить расследование, и ему вряд ли это удалось бы, если бы его сторонились как прокаженного.
  Он решил пообщаться с рядовыми и забрался в один из солдатских вагонов. Здесь никаких удобств не было — разве что несколько охапок соломы. На деревянном полу красовалось выжженное пятно — видно, солдаты, чтобы не замерзнуть, некогда тут грелись. Огромные плакаты грозили тюремным заключением всякому, кто решит разжечь костер.
  — Здесь всегда так сурово? — спросил Кингсли у втиснувшегося рядом с ним солдата; по его обветренному лицу было понятно, что солдат он бывалый.
  — Всегда. Ничего не изменилось, по крайней мере, с 1915 года, когда я первый раз сюда попал. Куча народу, кучи дерьма.
  Кингсли поверить не мог, что именно так Британская империя относится к своим героям. Людей, которые по собственной воле шли навстречу верной смерти, перевозили в вагонах для лошадей. Он подумал, что путешествие, слава богу, будет коротким, ведь до пункта назначения было меньше сотни миль. О чем и сказал сидящему рядом солдату.
  — Да, приятель, видать, ты в войну еще не хлебнул горе, ведь это твоя первая поездка на фронт?
  — Должен признаться, первая.
  — Ну, устраивайся поудобнее, новичок. И приготовься к длинному путешествию.
  Поезд проехал ярда три-четыре и остановился. Он простоял несколько часов, и все это время солдаты и офицеры теснились в вагонах. Наконец он снова тронулся, но ехал со скоростью пешехода, и через пару миль опять остановился. Следующие восемнадцать часов поезд то едва полз, то стоял.
  — Здесь всегда так, — уверил Кингсли бывалый солдат. — Я однажды три дня добирался. Это тридцать миль в день, чуть больше мили в час. Мы движемся не быстрее парней Веллингтона. Кстати, когда мы туда доберемся, помрем куда быстрее.
   36
   Общественная интермедия
  
  Во время одной из бесконечных остановок группа солдат, которая воспользовалась предсказуемой часовой стоянкой, чтобы опустошить кишечник, завела разговор о причинах войны. Кингсли никогда раньше не испражнялся при свидетелях, но его попутчики — все опытные солдаты и старые боевые товарищи — не видели в этом ничего особенного: для них это было все равно что мочиться на одну и ту же стену.
  — Нужно непременно сесть посрать, — посоветовал Кингсли его попутчик, — особливо когда сидишь на армейском рационе. Нужно время, чтоб перекурить, расслабиться чуток, чтоб, значит, все вышло своим чередом. Чтоб облегчиться с удобством и как следует подтереться. Хуже нету, чем услышать свисток в неподходящий момент, когда приходится закругляться второпях. Будет тебе потом задница растертая да куча мух вокруг. Это добрый армейский совет, приятель, прими его от солдата, по которому пуля давненько плачет. Заботься о своей заднице. Никогда не забывай ее обиходить.
  Поезд остановился в поле. Дождь прекратился, и по всей длине поезда солдаты разожгли костры, скрутили папиросы, набили трубки, заварили чай, проковыряли штыком на земле лунки и дружно уселись облегчиться.
  Кингсли присоединился к группе, которая собралась вокруг его нового друга. Человек пятнадцать солдат сидели вокруг костра на корточках, спустив до лодыжек штаны; некоторые для равновесия опирались на ружья. Они лениво перебрасывались фразами, словно сидели в пабе. Кингсли сначала думал, что станет смущаться, но теперь нашел это занятие неожиданно веселым. Все, разумеется, курили, и Кингсли умиротворенно затягивался своими «Плейерс нэви стренгс» и слушал, как разговор повернулся к источнику их нынешнего плачевного положения.
  — Я вот чего себя постоянно спрашиваю: кому, на хрен, понадобилась эта сволочь — эрцгерцог Фердинанд, как его там? — сказал один парень. — В смысле, ребята, никто ж даже не слышал об этом говнюке, пока его не прикончили. А теперь весь мир, мать его, из-за этого воюет.
  — Ты просто глупая задница, — возразил другой, — это была просто чертова искра, вот и все. Иск-pa. Европа была как сухое дерево. Это всем известно.
  — Ну вот, так я и не пойму, как он даже искрой смог стать, — ответил первый. — Я ж говорю: кто-нибудь вообще слышал о мерзавце?
  Капрал решил вставить свое веское слово:
  — Слышь, все дело ведь в Балканах. Вечно эти Балканы. Балканы, Балканы, Балканы. Понимаешь, эти австро-венгры…
  — Еще одна куча придурков, на которых нам всегда было насрать, пока дела не завертелись, — вставил первый.
  — Заткнись, и тогда, может, чего и узнаешь, — ответил капрал. — Эти австро-венгры вроде как заправляли в Сараеве, а в Боснии в основном сербы, короче, они и подняли переполох.
  — А Сараево-то при чем, если это про Боснию?
  — Сараево ж находится в Боснии, мартышка ты тупая! Это ихняя столица.
  — А-а. Ну и?
  — Ну и австрийцы получили Боснию, так, но боснийцев поддерживают сербы, так? Поэтому, когда боснийский серб застрелил…
  — Так босниец или серб?
  — Босниец и серб, мать его. Когда этот придурок боснийский серб застрелил Фердинанда, наследника ихнего австро-венгерского трона, австрияки подумали: ну вот, теперь можно навсегда поставить Сербию на ихнее законное поганое место, и они, стало быть, пишут им ультиматум. Они говорят: «Вы шлепнули нашего великого герцога, так что теперь или нам подчиняйтесь, мать вашу, или вы попали». И все было б ничего, не поддерживай сербов русские, ясно? А русские говорят австриякам: пойдете против Сербии — пойдете против нас, так? Но австрияков поддерживают немцы, которые говорят русским: пойдете против Австрии — пойдете против нас, так? А русских поддерживают французы, которые говорят немцам: пойдете против России — пойдете против нас, так? А потом они все как поперли! Вроде как, ну, мы вам щас зададим! Так все и закрутилось.
  — А как же мы? — спросил первый, выразив общее недоумение присутствующих.
  — Партнерские отношения, мать их так, — ответил капрал. — Мы поддерживали Францию, вот только альянсом это не было — это было ну вроде дурацкого партнерства, понял?
  — Что ж это за партнерство такое, когда внутри страны?
  — Это означает, что мы воевать обязаны не были.
  — Иди ты! Так прям и не были?
  — Не-а.
  — Тогда какого хрена мы поперлись?
  — Из-за поганой Бельгии.
  — Бельгии?
  — Да, именно из-за поганой Бельгии.
  — Да кому, на хрен, нужна эта Бельгия?
  — Ну, можно подумать, что никому. Но оказалось, она нужна нам. Потому что план немцев был таков: добраться до Франции через Бельгию, но мы за нее заступаемся, понятно? Поэтому мы говорим немцам: пойдете против Бельгии — пойдете против нас. Мы за нее заступаемся, понятно? Это вопрос чести. Поэтому мы тоже полезли.
  Кингсли больше не мог сдерживаться.
  — Конечно, дело было не в чести, — сказал он.
  — А в чем? — спросил капрал.
  — Ну, мы заступились за Бельгию, потому что не хотели, чтобы Германия или Франция полностью контролировали побережье Ла-Манша. В прошлом веке мы думали, что если дадим им понять, что при вторжении в Бельгию им придется иметь дело с нами, то их это остановит.
  — Но не остановило.
  — К сожалению, нет.
  — Ну а как же итальянцы, и япошки, и турки, и янки, а? Они-то как тут очутились? — спросил первый солдат.
  — Хер их знает, — ответил капрал. — После бельгийцев я уже ничего не понимаю.
  На некоторое время разговор затих, солдаты сосредоточились на кишечнике.
  — Гляжу я на вас, и смешно становится, — сказал молчавший до этого солдат, задумчивый парень в очках в железной оправе, который все время, пока делал свои дела, смотрел в книгу.
  — Ну да, конечно, — хмыкнул капрал, — тебе-то виднее, так, Прайс?
  — Да, капрал, мне виднее. Очень даже виднее. Эта война, как и все буржуазные войны, является неизбежным результатом капитализма.
  — О господи, понеслось.
  — Штык — это оружие, на обоих концах которого по рабочему.
  Кингсли и раньше слышал этот социалистический лозунг и считал его довольно точным.
  — Война создает новые рынки и требует новых вложений, — продолжил Прайс. — К тому же она помогает отвлечь внимание идиотов вроде нас, чтобы мы не заметили, что живем впроголодь, в то время как владельцы средств производства так заплыли жиром, что не могут из своих «роллс-ройсов» выбраться. Война — это последний этап капиталистического цикла, и пока будет капитализм, будут и войны. Хотите избавиться от войны, нужно избавиться от капитализма.
  — А что, значит, если вы к власти придете, то и войн не будет?
  — Конечно нет. А зачем они будут нужны? Рабочие всего мира будут товарищами. Правда в том, что у вас больше общего с бошами, которые срут сейчас к востоку от Ипра, чем с собственными офицерами.
  Одни рассердились и посоветовали социалисту заткнуться. Другие призадумались.
  — Значит, вы марксист, друг мой? — спросил Кингсли.
  — Это просто здравый смысл. Зачем работать на хозяина, когда можно собрать коллектив и сообща работать друг на друга?
  — А что, если кто-то не работает?
  — Тогда он не ест. Каждому по потребностям, от каждого по способностям.
  — Скорее уж «что твое, то мое, а что мое, то мое», — хмыкнул капрал.
  Прозвучал предупредительный свисток, и диспут пришлось прервать. Солдаты рвали пучки листьев, чтобы подтереться, и радовались прошедшему дождю, потому что мокрыми листьями вытираться было удобнее.
  Снова оказавшись в поезде, Кингсли спросил социалиста, что он думает по поводу смерти виконта Аберкромби.
  — В смысле, помимо того, что я счастлив, что на плечах рабочих стало одним паразитом-аристократом меньше?
  — Да, помимо этого.
  — Я слышал, что он не в бою погиб. Что его контузили. Может, он застрелился, кто знает. Но одно точно: военные что-то скрывают.
   37
   У нервнобольных
  
  Наконец военный поезд добрался до распределительного пункта Ипрского выступа. Солдаты прибыли к самому ненавистному пункту назначения на всем британском фронте, и уж точно к самому мокрому к месту, где всю войну шли бои. Когда поезд подъезжал к станции, парень с губной гармошкой начал наигрывать печальную мелодию. Кто-то стал тихонько подпевать. Как и многие солдатские песни, она когда-то была гимном, но уже больше таковым не являлась.
  Как бы оказаться далеко от «Упыря»,
   Там, где снайпер-бош не достанет меня.
   В доте темно, холодно, сыро,
   Как бы не стал он моею могилой.
  
  
  Сойдя с поезда, Кингсли расстался со своими попутчиками. Они направлялись прямо на фронт, к Ипру, а ему предстояло начать расследование на месте преступления, в ЦЕНДе, в городке Мервиле на реке Лис, в шести километрах от линии фронта.
  Несмотря на то что война шла уже три года и с начала осени 1914-го области сражения не значительно изменились, дороги и связь с тылом оставались примитивными и совершенно неэффективными. Кингсли в изумлении наблюдал за тем, как люди, которые весь день и всю ночь провели в битком набитом вагоне для лошадей, со всем снаряжением выстраивались в ряды и пешим строем отправлялись прямо на фронт по разбитой дороге. Как и большинство гражданских, Кингсли привык к многочисленным опубликованным на родине фотографиям, на которых жизнерадостные английские солдаты поднимались в двухэтажные автобусы и махали фотографам руками, словно отправляясь в отпуск. Реальность была совершенно другой. Солдаты сэра Дугласа Хейга, как и их предшественники, шли к линии фронта пешком и до окопов добирались вымотанными, несмотря на то, что сражались в самой современной из войн и состояли в армии великой страны с развитой промышленностью.
  Кингсли повезло больше. Он снова надел погоны штабного офицера и смог, пользуясь данными ему полномочиями, найти транспорт до Мервиля. Здесь располагался распределительный центр всего фронта, и Кингсли направлялся в расположение Королевской медицинской службы. Довольно быстро он нашел санитарную машину.
  — Прыгайте назад, если хотите, — крикнул санитар, — но приятных бесед там не ждите.
  Кингсли забрался в крытый брезентом кузов машины и нашел свободное место среди раненых. Поначалу он даже пожалел, что не пошел пешком. Угнетал его не спертый запах сидящих рядом с ним немытых солдат, покрытых запекшейся кровью и грязью; дело было в их лицах. В их глазах.
  Кингсли заподозрил неладное в первую же минуту, когда ни один из пассажиров не ответил на его приветствие. Эта тишина была куда более угрожающей, чем гул взрывов, которые он услышал, едва сойдя с поезда. Конечно, Кингсли следовало этого ожидать; он четко понимал, что представляет собой заведение, куда он направлялся, и знал, что многие контуженые не могут говорить. И все же эти молчаливые, ушедшие внутрь себя, глядящие в никуда пустыми, напуганными глазами люди нервировали его. Машину на мощеной дороге нещадно трясло, и Кингсли казалось, что всю дорогу он просидел среди живых мертвецов. Ему было стыдно признаться себе, что эти искалеченные бедняги пугали его.
  И вдруг раздался вопль.
  Кингсли от неожиданности чуть не выпрыгнул наружу. Один из молчавших солдат вдруг разбушевался: он орал не переставая, громко выкрикивал бессвязные команды, царапал себе лицо ногтями, а затем повалился на пол грузовика и начал биться в ногах своих бесстрастных товарищей. Припадок быстро закончился, и солдат затих на полу. Остаток этой невероятно неприятной поездки прошел без происшествий.
  Прибыв на место, Кингсли с непередаваемым облегчением вылез из грузовика. Восемнадцать часов в вагоне для лошадей казались гораздо приятнее часа, проведенного с этими потерянными душами, и он решил, что в конце своего расследования в ЦЕНДе, когда придет время возвращаться на вокзал, он либо сядет в кабину рядом с водителем, либо пойдет пешком.
  — Я предупреждал: они не очень-то общительные, — заметил санитар, высадив Кингсли у входа в замок.
  Это было великолепное здание, первый красивый дом, который Кингсли увидел во Франции, да и вообще первый французский дом. Даже Булонь, насколько он видел из поезда, была скорее продолжением Британии, нежели французским городом; гостиницы там были с английскими названиями, на вывесках предлагали жареную рыбу с картошкой и индийским элем. Поэтому только теперь Кингсли почувствовал, что действительно находится во Франции, и мысли его неизменно вернулись к Агнес, которая любила Францию, или, по крайней мере, обожала Париж. А точнее, она обожала магазины и кафе в Париже и, разумеется, Эйфелеву башню. Она вообще-то любила художественные галереи, могла вытерпеть Сакре-Кер, но считала собор Парижской Богоматери самым мрачным местом на земле и отказалась подниматься на башни, заявив, что у нее нет желания оказаться в компании горгулий. Кингсли улыбнулся, вспомнив их совместные поездки в этот красивейший на свете город и то, как они каждый день ссорились за завтраком, строя планы на день. Она выступала за магазины и кафе, он — за искусство и историю. Он ужасно скучал по ней.
  Кингсли огляделся. На площадке перед замком шли две игры в футбол, а сержант-инструктор по строевой подготовке проводил физкультурные занятия. Также здесь играли в большой теннис и крокет, а у превосходного лимузина «рено» и под ним шел урок автомеханики. Несмотря на разнообразие деятельности, во всем этом было что-то странное и неспокойное, словно все участники, или, по крайней мере, большинство из них, просто изображали интерес, ожидая чего-то другого, известного только им. Кингсли наблюдал, как один парень в полосатой рубашке и мешковатых штанах передавал мяч так же одетому товарищу по команде: хотя пас был хороший (хоть и медленный), второй игрок не предпринял ни малейшей попытки принять его, и мяч покатился дальше.
  — Не слишком увлекательное зрелище, не так ли, капитан? — произнес у него за спиной женский голос. — Но ведь даже самые лучшие игроки немного охладели бы к игре, проведи они перед этим годик-другой в аду.
  Кингсли обернулся и увидел перед собой девушку лет двадцати в форме медсестры Королевской медицинской службы.
  — Муррей. Медсестра Муррей, — сказала она, протягивая руку, словно сомневаясь, пожмет ли ее Кингсли. — А вы, полагаю, капитан Марло?
  — Он самый.
  — Нас предупредили о вашем приезде. Вы здесь, чтобы поговорить со мной о капитане Аберкромби, известном герое, который вроде погиб в бою, а вроде нет, и о рядовом Хопкинсе, который вроде его убил, но тоже не точно. Я права, капитан?
  — Вы правы. Как я понимаю, они были вашими пациентами?
  Росту она была невысокого, но с гордой осанкой. Малый рост компенсировала энергия, которая исходила от нее даже, казалось бы, в относительно спокойных обстоятельствах. На ней была опрятная форма, но шапочку она не носила, что, строго говоря, было против правил. У нее была модная короткая стрижка с челкой. Она носила очки в черепаховой оправе и совершенно не красилась. Она была похожа на хорошенькую школьницу — и отличницу, и спортсменку, вполне могла бы быть старостой в каком-нибудь приморском пансионе. Такие девушки в январе с утра купаются в море, а потом мчатся на урок латыни.
  — Да, они были здесь, — сказала сестра Муррей. — Как и все в ЦЕНДе, они были «еще не диагностированными, но нервными пациентами». Очень нервными. Что за душки наши военные! Отправляют к нам парня, который после контузии оцепенел и онемел, и говорят, что его еще не диагностировали, как следует, но он выглядит немного нервным. Военные знают, что эти солдаты были доведены до безумия, а мы должны ответить на вопрос, до какой степени безумия. Или, говоря другими словами, могут ли они еще держать оружие. Военных диагноз не интересует, их интересует только, это как скоро можно будет запихать их обратно в окопы. Не удивительно, черт возьми, что они нервные.
  — А как скоро вернулись бы туда Аберкромби и Хопкинс?
  — Очень скоро, — ответила Муррей. — Они могли стоять, ходить, у них вполне восстановилась речь: выполнять и отдавать команды им уже было под силу. А что еще нужно на этой войне? Большинство из тех, кого вы здесь видите, через месяц отправятся обратно на фронт.
  Кингсли снова взглянул на площадки, где велись бесцельные игры. В этих странных, отрешенных солдатах не чувствовалось особого боевого задора.
  — Капитан Марло, — сказала сестра Муррей, нахмурив брови, — можно говорить с вами откровенно?
  — Ну конечно.
  — Не сочтите за резкость, но я должна сказать то, что думаю. Я всегда говорю то, что думаю, и не делаю исключений для военных полицейских.
  — Я только на это и рассчитываю.
  — Многих мужчин раздражает, когда женщины говорят то, что думают, их это даже пугает, но могу вас уверить, что никто никогда не мог запретить мне говорить то, что я думаю.
  — Нисколько в этом не сомневаюсь.
  — Женщина, которая не говорит то, что думает, хуже мужчины, который не дает ей права иметь собственное мнение. Он предает только себя, а она предает весь женский пол. Долг женщин — говорить то, что они думают, и именно поэтому я всегда так поступаю.
  — Хм… да. Понятно. Может быть, присядем?
  — Я лучше постою.
  — Хорошо.
  — Я не неженка.
  — Разумеется.
  — Может, вы привыкли к тому, что женщины падают в обморок при виде полицейских?
  — Да нет.
  — На самом деле уже доказано, что женщины выносливее мужчин. В некоторых обществах женщины не только производят и растят потомство, но и выполняют всю работу.
  — Да, так оно и есть.
  — Капитан, а вам известно, почему женщины падают в обморок?
  — Ну, я…
  — Это потому, что им не дают дышать корсеты. Представьте себе, капитан, женщины издеваются над собой, пытаясь изменить форму своего тела, чтобы больше нравиться мужчинам. Как это отвратительно! Как низко! Только дамы из общества падают в обморок; работающие женщины не носят корсетов.
  — Сестра Муррей, вы, кажется, хотели высказаться. Что именно вы хотели сказать?
  — Что я не люблю военных полицейских.
  — Понимаю.
  — Вообще-то я не люблю никаких полицейских.
  — Ну, полагаю, я с этим ничего…
  — Я презираю их яростно, праведно и страстно.
  — … не могу поделать.
  — У меня нет слов, чтобы описать презрение, которое я чувствую к каждому полицейскому на свете. Возможно, британские полицейские лучше некоторых, но не намного, потому что они все равно полицейские.
  Она определенно говорила искренне, и хотя ее юношеский напор был по-своему привлекателен, Кингсли решил, что с сестрой Муррей нужно держать ухо востро. Он чувствовал, что, несмотря на забавно строгую внешность, эта девушка способна разозлиться не на шутку. Кингсли решил, что она умная и, возможно, храбрая; в конце концов, Королевская медицинская служба сухопутных войск на Западном фронте — не место для плакс, и хотя он знал, что ей всего двадцать два, она уже достигла звания младшей медицинской сестры.
  — Если вы не желаете присесть, может быть, пройдемся? — спросил Кингсли. — Я уже пару дней в дороге. Паром, вагон для лошадей и санитарная машина. Я бы очень хотел размять ноги в этих прекрасных окрестностях, если вы не возражаете. Тем более, дождя пока нет.
  Сестра Муррей пожала плечами:
  — Ходите, стойте, сидите, прыгайте. Все, что угодно, ведь я уже совершенно четко дала понять, что не люблю полицейских.
  Сестра Муррей пошла быстрым, деловым шагом, направляясь к вязовой рощице, радовавшей глаз Кингсли после ужасов недавнего путешествия.
  — Сестра Муррей? — спросил Кингсли после того, как они некоторое время шли молча. — Мне пересказывали ваш рассказ о той ночи, когда произошло убийство, и, признаюсь, я нашел его очень неподробным. Как вы думаете, могло ли ваше отношение к полиции каким-то образом повлиять на ваши суждения или память?
  — Да, я гляжу, вы парень прямолинейный.
  — Как и вы, я говорю то, что думаю.
  — Вы хотите сказать, что я солгала?
  — Да.
  — Нет, конечно нет. Я солдат, капитан, я знаю свой долг, и я видела то, что видела, и ничего больше.
  — Напомните, что именно вы видели.
  — Мало что.
  — А именно?
  — Не думаю, что смогу рассказать вам больше, чем уже сообщила вашим коллегам. Я совершала последний обход на своем дежурстве. Сначала я зашла к капитану Аберкромби, а затем в следующую палату, где спали Хопкинс и еще пять человек. Я довольно долго пробыла у них, потому что у некоторых пациентов, кроме психологических травм, имелись и физические повреждения, и мне надо было поменять им повязки. К тому же у одного из пациентов случился припадок, и мне пришлось позвать на помощь и сделать ему укол.
  — Ваш коллега ушел до вас?
  — Да, у меня в этой палате еще оставались дела. Закончив, я пошла к себе в комнату и на полпути вспомнила, что оставила в палате иглу и лоток. Этого нельзя оставлять в палате, где лежат люди в таком состоянии, поэтому я пошла назад и по дороге увидела британского офицера, который быстрым шагом удалялся от комнаты Аберкромби. Я видела только его спину, и он быстро исчез в конце коридора.
  — Вы можете сказать, что он торопился?
  — Да, я точно могу сказать, что он торопился.
  — Вам не показалось, что он выглядел странно?
  — Ну да, вообще-то показалось.
  — Пожалуйста, объясните мне, как человек может выглядеть странно со спины.
  — Ну… я не знаю.
  — Он сутулился? Он крался? Он прятался в тень и на нем был длинный плащ?
  Лицо молодой женщины раскраснелось от гнева.
  — Вы что, шуточки со мной шутите?
  — Вы сказали, что он выглядел странно. Я хочу знать, с чего вы это взяли.
  — Он торопился.
  — И это все?
  — Да, это все. Я не сказала, что он был странный, я сказала, что, возможно, он выглядел немного странно.
  — И вы думаете, что он убил Аберкромби?
  — Я не думаю, что это сделал рядовой Хопкинс.
  — Почему?
  — Потому что в моменты просветления он клянется, что не делал этого. Я по опыту знаю: контузия не пробуждает тяги к убийству. К самоубийству — да, но не к убийству.
  — С другой стороны, нам так мало известно о контузии, не так ли?
  — Вообще-то, капитан, о контузии нам известно очень много, — сердито ответила Муррей. — Просто военные отказываются признавать большую часть того, что мы знаем, потому что они предпочли бы, чтобы мы этого не знали. Они все время пытаются отрицать это, за исключением только неопровержимых случаев, когда кулаки у человека сжаты настолько сильно, что ногти врастают в ладони.
  — Вы думаете, что военные относятся к контузии без уважения?
  — Я сказала, единственная забота военных — вернуть людей на фронт или, еще лучше, не дать им покинуть его.
  Они уже вышли из вязовой рощицы — здесь земли замка кончались. Дальше простиралась восхитительная долина реки Лис. В полях еще не отцвели цветы, листва на деревьях была густая и зеленая, и оттуда, где они стояли, были видны три церковных шпиля. Кингсли вспомнил июль 1914 года, когда такое спокойствие царило во всем мире, Джорджу был всего год и они с Агнес были счастливейшими из смертных.
  Поместье ограждал только низкий забор, вдоль которого они шли, пока не дошли до приступки, где можно было перейти через ограду.
  — Пойдем дальше, или вы уже нагулялись? — спросила сестра.
  — В таких прекрасных местах я никогда не нагуляюсь, — ответил Кингсли.
  Сестра Муррей поставила ногу на приступку. В первую секунду инстинкты Кингсли чуть не заставили его предложить ей руку для опоры, но, к счастью, он вовремя вспомнил, что это будет едва ли правильный шаг. Вместо этого он остался стоять и позволил ей перебраться через ограду самостоятельно.
  — Мне кажется, вы не похожи на военного полицейского, — сказала сестра Муррей.
  — А какие они, военные полицейские? — спросил Кингсли.
  — Ублюдки, — ответила она. — Свиньи. Тупоголовые ослы, кто же еще? Ведь это именно их работа — удерживать военных на фронте. Это для вас всех главная задача. Английские солдаты, наверное, боятся вас больше, чем немцев.
  — Пожалуй, вы правы.
  — Так почему же я вас не боюсь?
  — Не знаю, может быть, я не слишком хорошо делаю свое дело.
  — Я думаю, вы очень хорошо делаете свое дело, именно поэтому вас сюда и прислали. Возможно, в штабе армии не все такие тупые, как я всегда думала.
  — Вы боялись военных полицейских, которые были здесь до меня?
  Муррей помедлила. Она явно не хотела в этом признаваться.
  — Да, наверное, боялась. Они были довольно бесцеремонны. Было за полночь, меня подняли с постели, когда Аберкромби был найден мертвым. Бедняга Хопкинс сидел молча на кровати, раскачиваясь вперед-назад, и на коленях у него лежал этот ужасный револьвер. Мы забрали револьвер, а он даже не заметил. Пахло кордитом. Почти сразу появились ваши люди, четыре огромных мужика: сержант и три капрала. Нарядные, в начищенных сапогах, они громко топали ногами и орали. Они вошли, взяли револьвер, а потом вытащили Хопкинса из кровати. Он вышел из транса, закричал и тут же обделался. Я никогда не видела такого ужаса. Я пыталась это прекратить, сказала, что есть правила, что я сопровожу арестованного.
  — И как они на это отреагировали?
  — Они отреагировали так же, как и все полицейские на моей памяти, — вели себя как звери. Самцы паршивые. Велели мне заткнуться и утащили беднягу, голого и кричащего, посреди ночи. Я до сих пор помню, как он умолял меня остановить их. Короче, все закончилось так же быстро, как и началось, и мы занялись телом Аберкромби.
  — Вы хотите сказать, что полиция не перекрыла доступ к месту преступления?
  — Они взглянули на него, прежде чем прийти к Хопкинсу. И все. А на что там было смотреть? Капитан был мертв.
  Кингсли поразился такому разгильдяйству.
  — А его самого осмотрели? Что-то записали? Сфотографировали? Полагаю, было проведено вскрытие?
  Сестра Муррей посмотрела на него как на ненормального:
  — Капитан, это военный госпиталь, мы заботимся о живых, а не о мертвых. Когда пациенты умирают, мы хороним их, и точка, это все, ту-ту, пока-а. Затем мы готовим их постели для следующего бедолаги из очереди, в которой, похоже, стоят все молодые люди Европы. Именно это мы и сделали в ту ночь, и, надеюсь, вы не сочтете меня черствой, если я скажу, что когда мы завернули Аберкромби в одеяло, я подумала, что он хотя бы больше не напишет никакой чепухи о чести и славе войны. «Да здравствует Англия», ха! Чушь. Совершеннейшая чушь. Здесь здравствует только смерть. Да здравствует наш покойный виконт Аберкромби, мертвый окончательно и безоговорочно.
  Теперь они в молчании возвращались к замку.
  — Значит, Аберкромби вам не нравился? — спросил Кингсли.
  — Ну, я бы так не сказала. Конечно, я не очень хорошо его знала, и его состояние не располагало к тесному общению, почему он к нам, кстати, и попал. Но я не могу сказать, что он мне не нравился, мне просто не нравились его стихи.
  — Вы обсуждали с ним поэзию?
  — Я со многими обсуждаю поэзию. Я веду маленький кружок для пациентов и их приятелей. Врачи думают, что футбол и пробежки на свежем воздухе приносят больше пользы, но в свободное время мне позволяют пробовать и что-то другое. Я считаю, что некоторым ребятам это немного помогает, ну, в смысле, помогает забыть обо всем. По-моему, зачастую написать что-то легче, чем сказать.
  Кингсли вспомнил презрительные слова Шеннона.
  — В наши дни все до единого поэты, — пробурчал он себе под нос.
  — Простите?
  — Ничего. Просто один мой… коллега кое-что сказал мне на эту тему. Кстати, вы его знаете. Капитан Шеннон.
  — А, да, капитан Шеннон, — сказала она, а затем добавила: — Он сказал, что побывал у меня в постели?
  — Ну… да. Господи. Кажется, он что-то упоминал..
  — Ха. А еще говорят, что женщины — сплетницы.
  — Ну, он ничего такого не сказал…
  — Неудивительно. Капитан Шеннон не из тех, чьи сексуальные предпочтения могут расположить к нему женщин.
  Кингсли никогда раньше не встречал такой прямолинейной женщины.
  — Да, хм, кажется, мы говорили о вашем поэтическом кружке?
  — Да. По-своему проект был успешным. Мы встречались, я поощряла их попытаться выразить себя на бумаге. Я время от времени выпускаю журнальчик, в нем всего пара листков, с лучшими, на мой взгляд, стихами. Если хотите, я вам покажу. Мне даже удалось напечатать несколько стихов в «Манчестер гардиан».
  — Аберкромби в ваш кружок ходил?
  — Ну, он ведь пробыл здесь недолго. Он пришел на одно занятие перед тем, как его убили, но сидел просто так и сказал, что ему нечего мне показать. Сказал, что ему уже давно не хочется ничего писать. Неудивительно, если учесть, какую поразительную чепуху он писал до этого. Думаю, его страшила его собственная репутация. Мне кажется, после того, как достигнешь такого большого успеха, довольно трудно предпринять очередную попытку.
  — Да, возможно.
  — Единственное, что он действительно хотел знать, это смогу ли я достать для него зеленый конверт, но он обратился не по адресу; у меня нет таких полномочий. Я сказала ему, что ему поможет главный офицер медицинской службы.
  — Зеленый конверт?
  — Да, зеленый конверт.
  Кингсли чуть было не спросил у нее, что такое зеленый конверт, но вовремя понял, что это, вероятно, как-то связано с военными и поэтому он, как военный полицейский, должен знать о таких вещах. С этим вопросом придется повременить.
  Поэтому он молча наблюдал, как она проворно перелезла обратно. Муррей была грациозная, спортивного сложения девушка, и Кингсли нравились ее боевой дух и пыл. Он хотел бы довериться ей. Но не мог, поэтому попросил отвести его в комнату, где умер Аберкромби. Они прошли обратно мимо площадки, где продолжались неторопливые игры и упражнения. Игра в крикет перед замком закончилась, и теперь здесь воздвигали сцену.
  — Сегодня у нас будет концерт, если дождь не пойдет, — объяснила Муррей. — Пятый батальон отдыхает, и у них есть театральная труппа. Они устраивают представление на нашей территории. Мы все приглашены.
  — Пятый батальон был подразделением Аберкромби, верно?
  — Кажется, да. Если честно, для меня все батальоны одинаковые.
  Сестра Муррей отвела Кингсли в замок, интерьер которого определенно некогда был великолепен, однако сейчас все заполонили военные. Повсюду, куда ни глянь, слонялись унылые фигуры в хаки. На Кингсли замок тут же нагнал тоску; даже воздух здесь казался тяжелым от кошмаров. Вдохнув, он почувствовал запах страха. Люди были везде, они хромали, ковыляли, волочили ноги, спотыкались, просто стояли. И смотрели в одну точку. Видимо, смотреть в одну точку было самым типичным занятием обитателей замка. В общем, замок представлял собой огромный эвакуационный пункт; многие из бродивших по коридорам солдат всего несколько дней назад были на фронте.
  Поднявшись по роскошной лестнице, они, довольно долго пропетляв, добрались до коридора, где находились палаты Аберкромби и Хопкинса. В этом же коридоре был замечен таинственный офицер.
  — Вот здесь раньше лежал Хопкинс, — сказала Муррей, когда они прошли одну из дверей, — а вот это — личная палата Аберкромби.
  Она повернула ручку и открыла дверь.
  На кровати лежал мужчина. И неистово мастурбировал. Кишели помедлил у двери, но сестра Муррей прошла мимо него. Сам же пациент никого не замечал.
  — Он делает это до тех пор, пока член не начинает кровоточить, но и после этого продолжает его теребить, — хладнокровно сказала Муррей. — Кажется, он не замечает, что протер кожу на члене до дыр. Он вообще ничего не замечает. Поразительно, правда? Направивший его сюда офицер медицинской службы сказал, что в окопах он занимался этим без остановки. Другие ребята не смогли это выносить — наверное, неприятно, когда рядом с тобой такое творится. Вы слышали о Фрейде?
  — Конечно.
  — Интересно, что бы он на это сказал?
  — Думаю, он счел бы это доказательством всех своих теорий.
  — Да, он бы предположил, что бедняга думает о своей матери.
  Кингсли поразился столь грубой шутке, но не смог сдержать смех.
  — Вот здесь мы и нашли Аберкромби, — сказала Муррей, глядя на лежащего в кровати пациента. — На этом самом месте, с пулей в голове. Насколько я помню, следов борьбы не было.
  Впервые за свою долгую и разнообразную практику работы в качестве полицейского Кингсли присутствовал на месте убийства, где в ходе следственной работы на кровати мастурбировал обнаженный мужчина. Он пытался не обращать на него внимания, но это было нелегко, особенно если учесть, что, дергая член, мужчина хрипел и стонал.
  — А-а, о-о, а-а.
  — С пулей в голове, говорите? Она не прошла навылет?
  — Нет, вся кровать была в крови, но ничто не указывало на то, что пуля вышла из затылка. Когда его перевернули, я увидела, что выходного отверстия не было.
  — О-о, а-а-а, о-о, а-а-а.
  — Видимо, у него был очень крепкий череп. Как долго Аберкромби жил в этой комнате?
  — Он пробыл здесь неделю.
  — Что вы можете о нем сказать? О его поведении? Настроении?
  — А-а-а, о-о-о.
  — Ну, он не лежал, словно в трансе, и не издевался над собой, как этот парень. Я бы сказала, что он был скорее вымотан эмоционально, нежели контужен. Он был очень тихий, но в здравом рассудке. Полагаю, мы бы дали ему неделю-другую отдохнуть, немного привели его в порядок и отправили обратно на фронт. Знаете, что бы там ни говорили, нам удается отправить три четверти из них обратно. Симулянтов в британской армии нет.
  — А-а-а-а-а-а-а!
  Пациент закричал, и они оба повернулись как раз в тот момент, когда он кончил.
  — Не знаю, откуда у него берется такое количество, — сказала Муррей. — Кажется, у него бесконечный запас.
  Она нашла полотенца и вытерла мужчину.
  — Спасибо, Мод, это было прекрасно, — пробормотал пациент.
  — Он всегда благодарит Мод, — объяснила сестра Муррей. — Не знаю, кто такая эта Мод, но, наверное, девушка она очень усердная.
  Смотреть здесь больше было не на что, поскольку место убийства было тщательно вымыто и здесь побывало множество людей, поэтому они оставили стонущего мужчину наедине с воспоминаниями о Мод.
  — Кто собирал его личные вещи? — спросил Кингсли, когда они снова оказались в коридоре.
  — Я. Я отправила их в Англию, в палату лордов. Вещей было немного. В окопах мало места для барахла.
  — Что-нибудь интересное нашли?
  — Нет. Все самое обычное. Две рубашки, двое теплых кальсон, две пары носков. Расческа, зубная щетка. Все в таком духе. Да, одно было странным. У него был только один сапог.
  — Правда?
  — Да, я нашла только один, хотя приехал он сюда, полагаю, в двух.
  — Он мог утопить сапог в болоте, так часто бывает.
  — Да, но он пробыл у нас несколько дней.
  — У него была другая обувь?
  — Мы выдаем пациентам спортивные тапочки для занятий спортом, если у них нет своих. Может, он ходил в них и не беспокоился о сапогах.
  — Возможно. Что-нибудь еще?
  — Да нет, больше ничего интересного.
  — И вас это не удивляет?
  — Что?
  — Что этот невероятно популярный поэт, которому завидует и которого обожает весь народ, не держал среди своих личных вещей ничего интересного. Ни заметок, ни набросков. Ни стихов.
  — Он бросил писать.
  — Да, именно это он всем и говорил.
  — У него была чистая бумага.
  — Но никаких записей?
  — Нет.
  Они пошли дальше по коридору к бывшей палате Маккруна, остановившись осмотреть туалет, куда он шел, когда мимо торопливо прошел таинственный офицер.
  — Где сейчас Маккрун? — спросил Кингсли.
  — Его отправили обратно в часть.
  — Он еще жив?
  — Понятия не имею. Вам лучше знать, верно? Это ведь вы военный полицейский.
  Она внимательно посмотрела на Кингсли.
  — Верно? — спросила она.
  — Конечно, — ответил Кингсли.
  — Может быть, хотите чаю? — спросила Муррей. — Столовой у нас нет, но у меня в комнате есть газовая горелка. Только вот молока у меня нет.
  В эти дни ни у кого не было молока, подумал Кингсли, за исключением премьер-министра. Не удивительно, что великий человек так ревностно его охранял.
  Сестра Муррей провела Кингсли дальше по лабиринтам коридоров с дорогими обоями с пятнами от картин, некогда там висевших. Чем дальше они шли, тем уже и темнее становились проходы — раньше здесь, несомненно, жили слуги, — пока, наконец, не оказались у маленькой двери с табличкой, на которой по-французски было написано: «Третья помощница посудомойки».
  — Это я, — сказала Муррей. — Именно здесь я закрываю глаза и мечтаю о том дне, когда стану второй помощницей посудомойки.
  Оказаться в комнате женщины было приятно, несмотря на то, что это была бедная мансарда, которую Королевская медицинская служба выделила для своих медсестер. Однако Кингсли не мог отрицать, что на мгновение ему стало противно при мысли, что капитан Шеннон в этой самой комнате занимался черт знает чем.
  Кингсли нравилась сестра Муррей, и он почему-то испытывал желание защищать ее, хотя она, разумеется, стала бы презирать его за это. В ее комнате были маленькая кровать и туалетный столик с зеркалом и расческой. Еще здесь была небольшая тумбочка, но платяного шкафа не было; одежда Муррей висела на вешалке для шляп. На такой же вешалке висели и маскарадные костюмы Джорджа, за которыми всего несколько дней назад прятался Кингсли, хотя ему казалось, что с того момента прошел уже целый год. Над маленькой раковиной была натянута бельевая веревка, на которой висели три или четыре тряпки в ржавых пятнах. Кингсли заметил, что глаза Муррей метнулись к ним, и на секунду ее лицо сморщилось от неимоверного смущения; однако он не удивился, когда за смущением последовал полный достоинства ответ.
  — Иногда быть женщиной — такая тоска, — сказала она, сердито сдернув тряпки с веревки и запихивая их в ящик тумбочки. — Менструация — определенно не самый лучший замысел Вседержителя. Единственное, что заставляет меня сомневаться в Дарвине — я считаю, что такой ужасный процесс должен был бы отпасть естественным путем много веков назад. Полагаю, это просто очередная маленькая хитрость природы, которая не дает забыть женщинам о своем месте. Итак, капитан, чай! — Она зажгла горелку, от той же спички прикурила сигарету «Кэпстан фул стренгс» и жадно затянулась. — Боюсь, это последняя, — добавила она.
  — У меня их полно. Возьмите пачку.
  Он протянул ей пачку «Блэк кэт», а себе взял сигарету из портсигара.
  — У вас есть имя? — спросил он.
  — Да, — ответила она.
  — Меня зовут Кристофер.
  — Рада за вас, капитан. Но я не хочу, чтобы полицейские называли меня по имени. Я же сказала: я их не люблю. Вы вроде бы ничего, но все равно вы полицейский, и для меня этого достаточно.
  — Кажется, сестра Муррей, у вас с нами личные счеты. У вас есть причина настолько ненавидеть полицейских?
  Некоторое время она смотрела на него через клубы дыма, поднимающегося к глазам, которые вдруг засияли ярче.
  — Вы все подмечаете, верно? — наконец ответила она.
  — Обычно да.
  — А бывшую заключенную узнаете?
  — Вы были под арестом?
  — О, много раз, капитан. Много, много раз.
  — Должно быть, вы рано встали на путь преступлений.
  — Да. Мне было восемнадцать. Совсем еще ребенок, но вас, полицейских, это не смутило, и вы надо мной поизмывались.
  Кингсли тут же понял, о чем она говорит. Он понял, что свалял дурака, и почувствовал себя виноватым.
  — Закон «кошки-мышки»?
  — Да, «кошки-мышки».
  Печально известный закон о «Временном освобождении из-под ареста по состоянию здоровья» 1913 года, всем известный как закон «кошки-мышки», на основании которого объявивших голодовку суфражисток отпускали, а после выздоровления снова брали под арест. Миссис Эммелину Пэнкхерст так арестовывали двенадцать раз подряд.
  — Конечно, — сказал Кингсли, — как я сразу не догадался! Вы были суфражисткой.
  — Я и сейчас суфражистка, капитан. Но мы — британские женщины, и мы понимаем, что сейчас должны работать наряду с мужчинами на благо всей страны, однако мы по-прежнему женщины, и очень скоро женщины получат право голосовать. Когда это случится, мы примем законы, которые накажут тиранов, избивавших и насиловавших нас за то, что у нас хватило наглости заявить, что половина населения Британии имеет право слова в вопросах управления страной.
  — Сколько раз вас арестовывали?
  — Меня арестовывали и отпускали семь раз. Меня связывали и засовывали в желудок резиновый шланг через нос и горло. У меня до сих пор горло болит.
  И словно в доказательство этого она сильно затянулась сигаретой, пока зажженный конец не подобрался угрожающе близко к ее пальцам, и закашлялась взахлеб, мучительным сухим кашлем. У нее съехали набок очки, и она содрогалась всем своим маленьким телом так, что под ней тряслась кровать.
  Кингсли смущенно отвернулся. Он хорошо помнил ужасную политику игры в «кошки-мышки»: он ведь был полицейским, и его совесть прошла в тот период жестокую проверку. Он состоял на службе у правительства, которое отказывало в правах всем матерям и сестрам страны. Более того, будучи полицейским, он был вынужден пресекать террористические акции, которые устраивали движимые гневом и отчаянием суфражистки. Кингсли никогда лично не кормил насильно объявивших голодовку, но он носил такой же жетон, как и те, кто это делал.
  Пока сестра Муррей кашляла, Кингсли снова вспомнил свое собственное пребывание в тюрьме, вспомнил, как здоровый рыжеволосый профсоюзный деятель обвинил его в том, что он безропотно соглашался применять всевозможные пытки. Деятель был прав. Издевательства над бедными, издевательства над ирландцами, издевательства над женщинами; как полицейский он напрямую участвовал во всем этом. Почему же, только когда началась война, он осознал ответственность перед своей совестью? И снова ему в голову пришла только мысль о масштабе происходящего. Война была так безумна, что нельзя было не обращать на нее внимания. Но вот он встретил молодую женщину, которая подверглась издевательствам и все же служила своей стране не менее отважно, чем многие мужчины. И он подумал, что эта удивительная женщина по-прежнему лишена права голоса. Агнес, мать его ребенка, лишена права голоса. Эммелина Пэнкхерст, прекрасный стратег и борец, лишена права голоса. Все женщины, трудящиеся на оборону и на государство в целом, лишены права голоса. Это просто непостижимо. Кингсли понял, что совесть начала тревожить его слишком поздно.
  — Я приношу извинения за свое оскорбительное предположение, — сказал он, а затем с улыбкой добавил: — И за всех мужчин в целом, хоть и не знаю, насколько это важно.
  — В общем, не так уж и важно, капитан, — ответила сестра Муррей, но все же улыбнулась в ответ. — Но все равно спасибо.
   38
   Тушеные овощи и ворчливые разговоры
  
  Днем Кингсли вернулся в Мервиль, где на окраине городка ему полагалась комната над маленьким баром, или, как его называли, «кафе», которое носило патриотическое название «Кафе Кавелл» в честь замученной британской медсестры.
  Кингсли осознавал срочность своей миссии. Всего в нескольких милях отсюда полным ходом шла Третья битва при Ипре, и еще оставшимся свидетелям и доказательствам по его делу грозило навсегда сгинуть в болотах Фландрии. Кто знает, может быть, судьба уже наказала немецким снарядом или пулей таинственного офицера, если этот офицер вообще существовал. Может быть, Маккрун, товарищ большевик, который находился в замке в ночь убийства, тоже уже мертв. Однако Кингсли собирался отправиться из Мервиля в главный штаб военной полиции в Армантьере, и поскольку у него не было возможности съездить туда и обратно за один день, он решил подождать до утра. Он утешал себя тем, что пятый батальон, где служили Аберкромби и Хопкинс, находился на отдыхе, и поэтому оставшиеся в нем полезные ему люди не будут убиты в самом ближайшем будущем. Может быть, Маккрун сегодня вечером придет на концерт. Или даже появится таинственный офицер.
  Несмотря на то что до фронта было всего несколько миль, Мервилю повезло, ведь он находился за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, и поэтому пока что бомбежки его не коснулись. В двух-трех милях дальше, непосредственно за линией фронта, ситуация была противоположная: некоторые деревни были в прямом смысле стерты с лица земли, словно их никогда не существовало. Мервиля война тоже в какой-то степени коснулась, в основном в плане торговли. В городе было полно английских солдат и не меньше французских крестьян-предпринимателей, стремившихся на них нажиться, продавая им яйца, хлеб, вино, скот, ночные горшки и любые другие предметы, от которых они надеялись избавиться, по заоблачным ценам.
  Проходя по центральному рынку, Кингсли услышал, как продавцы и покупатели сердито торгуются из-за нескольких франков. Британские солдаты почти не говорили по-французски, а французские крестьяне в основном не владели английским. Поэтому, прожив бок о бок три года, солдаты и местное население вели переговоры только языком жестов, сдабривая его громкой руганью. Кингсли заметил, что при его приближении английские солдаты, увидев военного полицейского в форме, умолкали, но как только он проходил, крики возобновлялись.
  Пошел дождь. Кингсли бродил по брусчатым улицам, которые так проклинали английские солдаты. Им приходилось маршировать по ненавистной брусчатке, по крупным, неровно уложенным булыжникам, к тому же щели между ними были такие, что можно было ненароком подвернуть лодыжку. На таком покрытии было невозможно выработать обычный маршевый ритм, потому что нога каждый раз попадала то на камень, то в выбоину. В то утро на вокзале, когда солдаты из вагонов для лошадей выстраивались в шеренги, чтобы строем идти на фронт, Кингсли не раз слышал, как ругали французские дороги. Гуляя по Мервилю, Кингсли понял, в чем дело: марш-бросок в семь миль с полным обмундированием по таким дорогам равнялся бы переходу в двадцать пять или тридцать миль по дороге с приличным покрытием.
  Он прошел мимо высокого дома с нарисованной на стене цифрой «1». Он знал, что это бордель, «Заведение под красным фонарем номер один», имеющее лицензию французского правительства. Попутчики в поезде предупредили Кингсли, чтобы он не ходил в такие места; солдаты патологически боялись венерических заболеваний.
  Когда Кингсли дошел до «Кафе Кавелл», француженка-владелица показала ему комнату. Это была маленькая комната с распятьем на стене и неудобной на вид койкой с соломенным матрасом. Одеяло казалось довольно чистым, но простыней не было. Хозяйка объяснила, что в этой комнате жил ее сын, но он погиб под Верденом вместе с половиной сыновей Франции. Ее муж, хоть ему было за пятьдесят, тоже служил солдатом, и платили ему очень мало, поэтому, чтобы прокормить себя и трех бабушек и дедушек, она превратила свой дом в «кафе». Когда Кингсли спросил, где можно вымыться, хозяйка показала ему колонку на заднем дворе, где он немного отмылся под проливным дождем, а свинья и несколько куриц глядели на него слегка презрительно. Затем он вернулся в помещение и заказал ранний ужин. Поскольку батальон Аберкромби собирался в тот вечер на концерт в замке Бориваж, он тоже решил пойти и сомневался, что после концерта подадут угощение.
  Первый этаж «Кафе Кавелл» состоял из одной комнаты с большим столом в центре и двумя-тремя столами поменьше у стен. Бар здесь был едва ли больше кафедры, где предлагалось «вино белое», «вино красное» и, насколько понял Кингсли, пиво. Запах у него был довольно хмельной, хотя он не смог увидеть даже намека на пену на неподвижной, темной поверхности жидкости.
  — Бери лучше вино, — раздался голос из группы солдат, сидевших за большим столом в центре. — Пиво здесь подают прямо из-под хозяйской свиньи.
  — Не удивлюсь, если бы оно подавалось прямо из-под хозяйки, — заметил второй солдат. — Они пытаются всучить нам все вонючее дерьмо, которое производят.
  Кингсли из предосторожности снял все знаки отличия, выдававшие полицейского. Он знал, что в противном случае ни один из собравшихся здесь не заговорил бы с ним, а также друг с другом в его присутствии. Скорее всего, они бы просто ушли отсюда.
  Кингсли присел за пустой столик в углу. К нему подошел древний старик, видимо как раз тот дедушка, которого среди прочих пыталась содержать хозяйка. Кингсли поинтересовался на французском, можно ли заказать ужин; старик очень удивился, что английский солдат заговорил с ним по-французски, и предложил попробовать тушеные овощи с курицей.
  — А что у вас есть, кроме овощей с курицей? — спросил Кингсли.
  — Только овощи.
  Кингсли заказал овощи и стакан «вина красного». Солдаты в комнате, естественно, заинтересовались, услышав, что англичанин, непохожий на офицера, так свободно изъясняется по-французски, и разговорились с ним. Они были из отряда, отпущенного с линии фронта на короткий отдых, а точнее, из того самого пятого батальона, который сегодня вечером собирался на концерт. Они определенно старались отдохнуть как следует, и Кингсли понял, что, если они все отправятся на концерт, аудитория сегодня вечером будет довольно пьяная.
  — Я не против погибнуть за этих чертовых родину и короля, — сказал один из них, бухнув стаканом вина о стол. — Никто из нас не против погибнуть за родину и короля…
  — Я против, черт возьми, — вставил другой.
  — Ну, ладно, да, мы все против. Да, точно, мы все против, но мы умрем, если придется, потому что мы не трусы, не-ет. А вот что мне никак не нравится, так это то, что мне за это дело платят меньше, чем какому-то говнюку, который пошел на фронт на год позже меня! И платят, мать их, вполовину меньше.
  С этой навязчивой идеей солдат Кингсли уже был знаком. Нелогичные и очень серьезные различия в зарплате и условиях были источником большей ярости английских солдат, чем предполагаемый ужас перед немцами, ужас, который преследовал гражданское население на родине, но о котором на памяти Кингсли не упоминал ни один солдат.
  — А как насчет увольнительных? — добавил другой солдат. — Черт с ней, с оплатой, а как насчет увольнительных?
  — А что с ними такое?
  — Вот именно! Вот именно. Именно это я и хочу сказать. Что такое с этими паршивыми увольнительными? У нас их нет. Вот что с ними такое. Эта забегаловка — самое первое кафе, которое я увидел после фронта за одиннадцать месяцев, а мой двоюродный брат в Глостере на Плаг-стрит только что получил отпуск после шести месяцев.
  Кингсли начал кое-что записывать. Он очень сочувствовал этим людям; он тоже понимал, что одно дело — переносить невзгоды, и совсем другое — злиться на очередное несправедливое решение. Он пробыл во Франции всего два дня, но даже ему было совершенно понятно, что разница в оплате и условиях службы подрывали боевой дух по всему фронту. Поэтому он начал составлять что-то вроде служебной записки сэру Мэнсфилду Каммингу и Секретной разведывательной службе, в которой объяснял, что, если они хотят избежать мятежа в войсках, следует не шпионажем заниматься, а заставить парламент положить конец такой откровенно несправедливой системе. Системе, где штабные офицеры и люди, которые не видели ни одной битвы, получают больше денег и значительно больше увольнительных, чем их товарищи, гибнущие в окопах.
  — И прикинь, я даже ничего сказать не могу, — добавил солдат, который год не был в увольнении. — И пожаловаться не могу — а вдруг нарвусь на офицера, который встал поутру не с той ноги и поэтому задаст мне трепку.
  — Но мы должны заявлять о том, что нас не устраивает, так? Если мы ничего не будем говорить, то ничего и не изменится, — предположил более тихий голос.
  — Ага, и заговори мы, все равно ничего не изменится, вот разве что заработаем себе полевое наказание номер один, как этот придурок Хопкинс.
  В этот момент Кингсли навострил слух.
  — А что с ним случилось? — спросил он.
  — Его привязали к лафету и оставили на расправу мухам и дождю, вот что. А за что? За разговоры, вот что, просто за разговоры. Большое дело!
  Сидевший рядом с ним солдат решил, что Кингсли ввели в заблуждение.
  — За разговоры, Джек? Он не просто разговаривал. Он подстрекал, вот что я тебе скажу Отказывался подчиняться приказу во время боевых действий.
  — Боевых действий! Да просто в бане.
  Кингсли принесли овощи с курицей — очень приличную порцию тушеных бобов и довольно много мяса, хотя Кингсли заподозрил, что это была крольчатина, а не обещанная курица. С хлебом и половиной бутылки вина обед стоил четыре франка, что было непомерно много.
  Пока Кингсли ел, сидевшие за большим столом продолжали обсуждать незадачливого Хопкинса.
  — Так ты думаешь, это он убил капитана Аберкромби?
  — Аберкромби погиб в бою, — сказал солдат помоложе.
  — Это военные так говорят, но не верь ты в это, сынок.
  — Зачем, черт возьми, кому-то убивать капитана Аберкромби?
  — Аберкромби привел в исполнение наказание Хопкинса, когда его привязали к колесу.
  — Ну да, но ведь не он это наказание назначал, верно? В смысле, у Аберкромби выбора было не больше, чем у парней, что привязывали Хопкинса. Откажись он, полковник его самого привязал бы к колесу.
  — Хочешь сказать, что и офицеры получают полевое наказание номер один? Никогда такого не видел.
  — Не знаю, но что-то такое точно есть. Офицеры так же обязаны выполнять приказы, как и мы. Даже виконты.
  — Ну, мы-то с тобой знаем, что у Аберкромби не было выбора, но не забывай, что Хопкинс был больной. Может, он просто увидел Аберкромби, подумал: «Ты попал, ублюдок», взял да и прикончил его.
  — Аберкромби погиб в бою, — снова сказал солдат помоложе. — Об этом писали в газетах, я сам читал.
  — Ну, может, и так, — сказал тот, что поспокойнее. — Но в любом случае Хопкинс его не убивал, клянусь. Хопкинс точно знал, что за дрянь эта война, и не боялся сказать этого. Вот за что они его пристрелят: чтобы избавиться от большевика. Французы тоже так делали.
  — Ну, если он большевик паршивый, тогда его стоит пристрелить. Эти русские оставили нас в полной заднице.
  — И они были правы, что отказались участвовать в этом кошмаре!
  После этого страсти накалились; выпитое начало сказываться, голоса стали громче. Кингсли отметил, что социалист тут был всего один и что, несмотря на ворчание, другие солдаты были ярыми патриотами и не желали даже слышать о том, чтобы уйти с войны.
  Наконец, самый громогласный из группы повернулся к Кингсли:
  — Ну а ты что думаешь, приятель? Ты, кажись, парень образованный, ты все что-то пишешь, болтаешь по-французски и все такое, ну так что ты скажешь?
  — Ну, — сказал Кингсли, допив вино, — я не верю, что победа любой из сторон в этой войне стоит разрушений, которые эта война приносит, и мне непонятно, почему ни одно из правительств этого не видит. И так же я не верю, что военные настолько безнравственны, что желают обвинить невинного в убийстве, просто чтобы убить коммуниста. Если они хотят это сделать, им нужно отправить его в первых рядах следующего большого наступления. А теперь, господа, вынужден вас покинуть. Да, и еще одно: если сегодня вы пойдете на концерт, то, возможно, снова увидите меня, но в форме офицера военной полиции…
  Сидевшие за столом побледнели.
  — Пожалуйста, не волнуйтесь, я расцениваю этот разговор как сугубо неофициальный.
  С этими словами Кингсли собрал свои вещи и ушел.
   39
   Любительское представление и ночная прогулка
  
  В тот вечер сестра Муррей позабыла о неприязни к полицейским и позволила Кингсли проводить ее на концерт.
  — Заметьте, капитан, не сопроводить. А проводить.
  — Конечно.
  — Я не хочу, чтобы меня куда бы то ни было сопровождали.
  — Нисколько в этом не сомневаюсь.
  — Если хотите знать, очень немногие женщины этого хотят.
  — Я это запомню.
  Погода была ужасная, но около трех сотен солдат в полевой форме, которые расположились на подстилках на лужайке перед замком, не собирались позволить дождику испортить им удовольствие от представления. Они жили под дождем, спали под дождем, ели под дождем, сражались и умирали под дождем, поэтому им казалось совершенно нормальным смотреть под дождем представление. Попробовали соорудить укрытие для офицеров и медсестер, но растянутый над их головами парусиновый навес уже сейчас опасно раскачивался под тяжестью воды. Каждую минуту-другую к провисшему навесу подходил капрал и тыкал в него шваброй, пытаясь слить хоть немного воды, но это всех только отвлекало, вода расплескивалась и лилась ручьем, особенно на тех, кто сидел с краю от навеса, и полковник в конце концов распорядился убрать навес.
  — Мы все будем мокнуть под дождем, — объявил он, к искренней радости солдат. — Если для обычного английского солдата это нормально, то и для меня пойдет. Дамы, если пожелают, могут раскрыть зонтики.
  Кингсли немного опоздал и пробрался к сестре Муррей, которая берегла для него место, уже перед самым началом. Он спросил у старшины роты, здесь ли сегодня рядовой Маккрун, и был огорчен, услышав, что его нет.
  — Извините, что у меня нет для вас коробки шоколадных конфет, — сказал Кингсли, присаживаясь рядом и вспоминая, что Агнес всегда настаивала на том, чтобы при каждом посещении театра у них были шоколадные конфеты.
  — Я пришла не с пустыми руками, — ответила сестра Муррей, доставая плитку молочного шоколада «Кэдбери» из кармана фартука. — Я себя балую. Не могу смотреть представление без сладкого. Хотите? — спросила она, предлагая кусочек Кингсли.
  Кингсли отказался, про себя отметив, что хоть она и суфражистка, но кое-что объединяет всех женщин, например, любовь к шоколаду.
  Дождь лил, оркестрик из четырех музыкантов заиграл увертюру, и представление началось. По мнению Кингсли, оно было очень даже хорошим; все было написано и поставлено служащими пятого батальона, включая песни, сценки и шутки, под стать язвительному духу британских солдат.
  — Солдатские суеверия! — объявил мужчина, изображавший Джона Буля. — Плохая примета, когда за столом сидит тринадцать человек, а паек выдали только на семерых!.. Если солнце встает на востоке, на ужин точно будут овощи!.. Если уронишь ружье на ногу лейтенанта-новичка — ему не повезет; а уронишь на ногу сержанта — не повезет тебе!
  Зрители были в отличном настроении, смеялись и аплодировали каждой новой строчке, несмотря на дождь. Видимо, они были в восторге уже от того, что они не на фронте. Как отметил конферансье: «Я так рад оказаться здесь, ребята. Но если честно, учитывая, как штаб армии ведет эту войну, я бы с радостью оказался где угодно».
  Толпа в ответ захохотала, особенно сидящие вокруг Кингсли офицеры, потому что они были боевыми офицерами и не хуже простых солдат расстраивались, видя неспособность штаба армии вести войну.
  — Суеверие номер четыре, — объявил конферансье. — Услышите лекцию о славной истории вашего полка — значит, скоро вас пошлют в наступление. Номер пять. Если офицер-новичок говорит тебе, что узнал все, что знает, в кадетской школе, значит, в скором времени его ждет большой сюрприз. И наконец, погибнуть в пятницу — это к несчастью!
  Многие из присутствующих прокричали это «суеверие» вместе с конферансье, поскольку слышали эту шутку уже очень много раз. Но это не помешало им снова порадоваться ей, и все хохотали до слез.
  Когда конферансье закончил и объявил, что у артистов пятого батальона есть только одно правило, в отличие от самого пятого батальона, у которого их миллионы. Это единственное правило вечера заключается в том, что никому, невзирая на ранги, не позволяется преследовать «дам». Разумеется, эти слова вызвали огромное недовольство, и конферансье пришлось перекрикивать шум, чтобы представить этих самых «дам».
  — Интересно, что бы сказал на это Фрейд? — прошептала сестра Муррей на ухо Кингсли, когда три актера, наряженные в парики и платья и густо накрашенные, спели «Три малышки-школьницы», а затем «Мы не хотим тебя терять».
  — Парень в середине выглядит неплохо, — ответил Кингсли. Несомненно, это был один из солдатских любимчиков; он был грациозен словно женщина и, не скупясь, показывал свои элегантные ноги в чулках.
  — Это друг Аберкромби, — ответила сестра Муррей. — Он приходил навестить его. Довольно женственный молодой человек. Ужасно мягкий. Определенно, ему лучше быть девушкой, чем мужчиной. — Она понизила голос до шепота. — Знаете, я бы даже заподозрила, что он один из них.
  Кингсли внимательнее пригляделся к наряженному в дамское платье актеру. Играл он очень убедительно. Солдаты тоже так думали и громко ему аплодировали и совершенно открыто убеждали его снять панталоны. Кингсли подумал, что согласись он, и иллюзия была бы испорчена.
  — Еще один случай для нашего друга Фрейда, если вас интересует мое мнение, — хихикнула сестра Муррей. — Мужчина изображает женщину, а целая толпа других мужчин хочет увидеть его голым, хотя они прекрасно знают, что он мужчина. Ужасно странно, с моей точки зрения.
  — Ну, не знаю, — сказал Кингсли. — По мне, так это просто невинное развлечение.
  — Ха! — сказала сестра Муррей.
  Сидевший за ними офицер шикнул на них, и сестра Муррей скорчила рожицу, словно маленькая дерзкая девчонка.
  — Если он на самом деле разденется, — прошептала она, — надеюсь, он отдаст мне свои шелковые чулки. Представить себе не могу, где он их раздобыл.
  — А где они вообще это все раздобыли: парики, платья, жемчуг? — прошептал в ответ Кингсли.
  — Ну, эти концерты много значат для солдат. Все вносят свой вклад, а представления с переодеваниями — самая популярная их часть. Лично я их ненавижу.
  — Правда? Почему же?
  Но сидевший за ними офицер снова шикнул, и сестра Муррей больше ничего не сказала. Зрителям показали много разных танцев, патриотических песен, сценок о полковом старшине и неизменную пародию на Чарли Чаплина. В отличие от большинства пародистов, сегодня в его роли выступил действительно талантливый парень, которому удалось передать обаяние чаплиновского бродяжки.
  — Это тот же парень, который пел в женском платье, — прошептала сестра Муррей. — Чертовски хорош, вы согласны?
  Кингсли искренне согласился с ней. Парень действительно был чертовски хорош.
  После представления полковник поднялся на сцену, опираясь на трость — его ранило на этой неделе, — и поблагодарил всех действующих лиц за отличное представление.
  — Знаете, я видел представления в Лондоне, которые этому и в подметки не годились, — сказал он, вызвав радостные крики зрителей. — Девушки у нас здесь тоже куда симпатичнее! — добавил он, и крики стали еще радостнее.
  Затем сержантам и солдатам был подан чай, а офицерам устроили небольшой банкет, для которого повара расщедрились на виски. Сестра Муррей, как самая молодая и привлекательная из медсестер, была в центре внимания. Однако ей было вполне довольно компании Кингсли.
  — Ну и почему же вы ненавидите мужчин, играющих женщин? — спросил он.
  — Потому что они вовсе не похожи на женщин, — ответила она громко, очевидно желая, чтобы ее точку зрения услышали как можно больше мужчин. — Они не играют женщин, они показывают мужскую фантазию о женщинах. Играй они женщин, они показали бы, как те изготавливают снаряды, работают кондукторами — в этом, кстати, они ни капельки не хуже мужчин — или открывают радий, как неподражаемая мадам Кюри.
  — Хмм. Да… Но, по-моему, это было бы скучновато. Зрителям вряд ли было бы интересно наблюдать, как собирают плату за проезд и смотрят в микроскоп.
  — Это еще почему? Уж точно не скучнее, чем махать ногами и делать вид, что женщины — кокетки и идиотки, сверкающие ножками. Женщины не такие, просто мужчины хотят видеть женщин такими.
  — Но в этом-то все и дело, верно? Я хочу сказать, в конце концов, это представление для мужчин.
  — Но неужели мужчины и правда хотят, чтобы мы были такими? Неужели именно ради таких женщин они якобы погибают? Ради безмозглых дур, озабоченных только тем, чтобы наряжаться для мужчин?
  — Хватит! Хватит! — вмешался один из офицеров. — Довольно уже!
  — Я за это выпью, — сказал другой, поднимая стакан. — Слышите, парни? За дам. Благослови господь каждую из них!
  Все подняли стаканы, а сестра Муррей тихо злилась.
  — Идиоты чертовы, — пробормотала она себе под нос, вызвав своими словами изумление стоявшего неподалеку подполковника.
  — Никогда не любил, когда женщина ругается, — сказал он. — Терпеть этого не могу.
  — Извините, если мои слова оскорбляют вас, полковник, — сварливо ответила Муррей. — Смею вас уверить, что слышу куда более ужасные слова от ваших людей, когда они кричат по ночам, воображая, что вдыхают газ, или когда умоляют Иисуса или своих матерей забрать их на тот свет. Возможно, я этого набралась от них.
  Кингсли очень нравилась сестра Муррей. Конечно, как и большинство суфражисток, она была довольно агрессивной, но он признавал, что их на то вынудили обстоятельства. Любая, оказавшаяся жертвой ужасной игры в «кошки-мышки» Асквита, имела право злиться на то, как мужчины относятся к женщинам. Нервный, вежливый голос прервал мысли Кингсли.
  — Здравствуйте, сестра Муррей.
  К их группе подошел младший лейтенант. Стройный молодой человек с чувственным лицом, в котором и без густого макияжа, легко можно было узнать и самую милую «даму» на сцене, и великолепного Чарли Чаплина.
  — А, лейтенант Стэмфорд, — ответила сестра Муррей. — Вы просто молодец, потрясающее представление.
  — Вам действительно понравилось? Честно? Я называю свою девушку Глория, в честь Глории Свенсон. Я люблю ее играть. Вы знаете, двое молодых людей даже пригласили меня на свидание!
  — Нисколько в этом не сомневаюсь.
  — В шутку, конечно, — быстро добавил молодой человек, покраснев.
  — Да?.. Это капитан Марло. Ему очень понравился ваш Чаплин.
  Глаза Стэмфорда загорелись.
  — Правда? Нет, это просто здорово. В смысле, вам правда понравилось? Честно? Если вы это из вежливости, я нисколько не обижусь.
  — Нет-нет, — уверил его Кингсли, — я думаю, вы прекрасно передали его образ. Вам удалось ухватить удивительную плавность его движений. Я считаю, что когда Чаплин стал клоуном, мир потерял прекрасного танцора балета.
  — Да. Да, вы правы! — с жаром согласился Стэмфорд. — Когда я хожу на его фильмы, все ребята смеются и катаются от хохота, и я, конечно, тоже думаю, что он смешной, но еще я вижу, насколько он красив. Очень, очень красил… Как и Эдна Первьянс, — быстро добавил он. — Я хочу сказать, мы все влюблены в мисс Первьянс, не так ли?
  — Она очаровательна. Я бы не удивился, окажись и сам Чарли к ней неравнодушен, — сказал Кингсли.
  — Ну, на экране все так и есть. Какая у них, наверное, чудесная жизнь. Такая роскошная и совершенная. Как бы я хотел стать актером кинематографа!
  — Думаю, эта мечта роднит вас со всеми молодым людьми и девушками.
  — Ну а я хотела бы увидеть хоть одну героиню, которая не была бы беспомощной инженю, — сказала сестра Муррей. — Кстати, лейтенант, капитан Марло расследует смерть вашего друга виконта Аберкромби.
  Лицо молодого человека исказилось от боли.
  — Что же вы расследуете? Он погиб в бою, — сказал он.
  — Я в этом не сомневаюсь, — ответил Кингсли. — Насколько хорошо вы знали виконта?
  — Не очень хорошо, но мы вместе служили, правда, недолго. Он много помогал мне. Я новичок, знаете ли. Алан объяснял мне, что к чему. И конечно же он был очень знаменит.
  — Вам это в нем нравилось?
  — О боже, а кому бы это не понравилось! Вы только представьте — он был знаком с самим Айвором Новелло! Господи! Это прекрасно, вы согласны? Он рассказал мне, что они как-то вместе ужинали в «Савое», и когда они вошли туда, оркестр заиграл «Да здравствует Англия». Редко жизнь дарит нам такие восхитительные моменты, правда?
  — Да, пожалуй, — согласился Кингсли. — Вы ведь навещали виконта, пока он был здесь, в замке Бориваж?
  — Ну да, навещал. Знаете, чтобы поддержать… в смысле, как приятеля. Я подумал, он обрадуется. Девушки здесь не могут утешить парня, не так ли?
  — Разве? — ответил Кингсли, пристально глядя на Стэмфорда.
  — Лейтенант Стэмфорд пришел в мой поэтический кружок вместе с виконтом Аберкромби, — сказала сестра Муррей. — Это было в день его смерти. Или возможно, я должна сказать, в последний день, когда его видели в живых…
  — Он погиб в бою, — быстро сказал Стэмфорд.
  — Конечно.
  — Я часто думаю… в смысле, если бы мы только знали… — На секунду казалось, что Стэмфорд заплачет. — Это все так ужасно.
  — Когда вы в последний раз видели виконта Аберкромби? — спросил Кингсли.
  — О… после кружка, кажется. Да, после того как мы ушли от сестры Муррей.
  — Посетители должны покидать помещение до шести вечера, — добавила сестра Муррей.
  — И вы ушли?
  — Да… конечно. А что мне еще оставалось?
  Кингсли не ответил, продолжая смотреть на молодого человека. Молчание нарушила сестра Муррей:
  — Лейтенант Стэмфорд тоже поэт, верно, лейтенант?
  Стэмфорд покраснел и смущенно зашаркал ногой.
  — Ну, как сказать… Вроде того. В смысле, я хотел бы им стать.
  — И как продвигается ваше творчество?
  Молодой человек покраснел еще сильнее.
  — Ну, вообще-то, мисс Муррей, я кое-что написал. Знаете, как вы мне и советовали.
  — Ну и молодец.
  — Да, я думаю, смерть Алана, в смысле, капитана Аберкромби… это подвигло на творчество. Помните, вы сказали, что хотели бы прочитать мои стихи, когда они появятся? Вы говорили серьезно?
  В руках у Стэмфорда была маленькая кожаная папка, в таких обычно носят ноты.
  — Разумеется, серьезно.
  Стэмфорд повернулся к Кингсли:
  — А вы знали, что сестра Муррей публиковала стихи в «Манчестер гардиан»? Разве не восхитительно?
  — Да, разумеется, — ответил Кингсли.
  — Конечно, я уверен, что ничто написанное мною никогда не будет опубликовано, — быстро добавил Стэмфорд, продолжая заливаться краской. — Но об этом ведь так приятно думать.
  — Несомненно.
  — Ну, хм… вообще-то я прихватил с собой пару стихов. Но, разумеется, если вы не…
  — Давайте их сюда, лейтенант. Не стоит зарывать свой талант в землю, — сказала сестра Муррей.
  Стэмфорд открыл в нотную папку, засунул внутрь руку и вытащил небольшую пачку аккуратно исписанных листков.
  — Пожалуйста, — сказал он. — Если они вам понравятся, я пришлю вам еще.
  — Жду не дождусь, — ответила Муррей. Кингсли было ясно, что ей это неинтересно, но Стэмфорд ничего не заметил. Он был в восторге и, пробормотав еще несколько слов благодарности, попрощался и ушел.
  — Вот это чтиво мне определенно не по нраву, — сказала Муррей. — Совершеннейшая чушь. Пойду еще выпью.
  После этого сестру Муррей немедленно окружили офицеры, очевидно желавшие провести несколько минут в компании женщины, пусть даже и бескомпромиссной суфражистки. Кингсли воспользовался возможностью и попытался собрать побольше мнений об Аберкромби от своих коллег-офицеров.
  «Милый парень, гораздо спокойнее, чем я думал» — таково, казалось, было общее впечатление.
  — Он прибыл к нам, после того как Лондонский полк разорвало в клочья на Плаг-стрит, мы его недолго знали, — сказал один офицер.
  — Да, мы ожидали увидеть более важного, надменного типа и все такое, — добавил другой офицер. — Он ведь знаменитость, да еще и виконт, и вообще все дела. И отец у него заправляет у тори в парламенте. Вообще-то он казался довольно замкнутым. Как ни крути, а сюда загремел. Еще не диагностированный, но все же «нервный».
  — Я думаю, дело в том, что его старое подразделение пришлось расформировывать, это его и подкосило, — сказал третий.
  — И все равно не могу понять, как он умудрился погибнуть в бою, — добавил второй офицер. — Мы все слышали, что его отправили сюда.
  Вечеринка довольно скоро закончилась. Солдаты уже давно разошлись, одни мечтали поспать вдали от взрывов снарядов, другие подкрепиться чем-нибудь покрепче, чем чай в «кафе», или даже отправиться в «Заведение номер один под красным фонарем». Офицеры тоже начали расходиться, поскольку виски кончилось, а сестры разошлись по комнатам. Кингсли не видел сестру Муррей с того момента, как оставил ее с офицерами, и поэтому отправился обратно в свою комнату. Он не спал в кровати с той ночи в гостинице у вокзала Виктория и мечтал о неудобной койке в «Кафе Кавелл», словно это была кровать с пуховым матрасом под балдахином.
  Дождь уже прекратился, и ночь была теплая. Светила почти полная луна, дорога была светлая, поэтому Кингсли решил срезать путь и пройти через игровые площадки. Однако вскоре снова начал накрапывать дождь. Облака закрыли луну, и вдруг стало очень темно. Кингсли пришлось идти, вытянув перед собой руки, и он очень пожалел, что свернул с гравиевой дорожки.
  В этот момент его окликнули, и Кингсли остановился.
  — Люблю дождь, а вы? — Это была сестра Муррей. — В смысле, я знаю, что это кошмар для войск, но здесь, в этом прекрасном замке, наполненном лишь болью и грустью, я иногда думаю, что только он и не утратил чистоты.
  Должно быть, она давно шла за ним, и Кингсли не слышал ее шагов потому, что шли они по мягкому, упругому дерну. Она подождала, пока он дойдет до первых деревьев, прежде чем подойти к нему. Он едва различал в темноте ее силуэт.
  — Рядовой Хопкинс не убивал виконта Аберкромби, капитан.
  — Почему вы так уверены?
  — Я просто это знаю.
  Он по-прежнему не видел ее, но чувствовал, что она близко. Тучи густо заволокли луну, и темнота стала почти непроницаемой.
  — Вам нужно возвращаться в замок, — сказал он. — Я могу сопро… в смысле, проводить вас до двери?
  — Я же сказала, что люблю дождь. К тому же так резко стемнело. Нужно дождаться, пока облака не развеются, или мы заблудимся и переломаем себе ноги.
  Да, ночь и правда стала темнее, а дождь усилился. Казалось, что они застряли надолго.
  — Нет ничего прекраснее запаха дождя в лесу, — сказал голос, раздавшийся теперь прямо перед ним. Наверное, их разделял всего какой-то фут.
  — Зачем вы шли за мной?
  — Вы меня заинтересовали. Пойдемте, нужно встать под деревья.
  — Я не представляю, где они находятся.
  — Я представляю, я ем много моркови.
  Он почувствовал прикосновение ее руки, крошечной, но уверенной и цепкой. Кингсли позволил провести себя за руку под деревья, куда дождь не проникал — разве что отдельные крупные капели, падавшие, когда вода скапливалась на листьях у них над головами.
  — Почему это я вас интересую, сестра Муррей? — спросил Кингсли, когда они снова остановились в темноте. Она так и не отпустила его руку.
  — Ну, я же сказала, что вы не кажетесь похожим на военного полицейского. Я не верю, что вы один из них. Возможно, вы шпион.
  — Шпион? Какой шпион?
  — Ну, просто шпион, и все тут. Думаю, здесь происходит что-то большее, чем кажется на первый взгляд. Сначала появился капитан Шеннон. Потом произошло убийство, и полиция сказала, что раскрыла его, а теперь приехали вы, бывалый военный полицейский, который не отдает честь, когда положено, не щелкает каблуками, как постоянно делают все полицейские, и не знает, что такое зеленый конверт.
  Кингсли понадобилось некоторое время, чтобы переварить услышанное, и ему стало стыдно. Он был поражен, что двадцатидвухлетняя девушка сумела так легко раскрыть его обман.
  — А-а, — только и сказал он. Кингсли понял, что попался и оправдываться бессмысленно.
  — Кстати, к вашему сведению, есть только один способ послать письмо в обход цензуры — отправить его в зеленом конверте. Всю почту с фронта просматривают, за исключением писем в заветном зеленом конверте. Его получают раз в месяц, если повезет.
  — И эти письма не проходят цензуру?
  — Считается, что не проходят.
  — Спасибо, — тихо сказал Кингсли. — Я этого не знал.
  Некоторое время они молчали, а дождь шел все сильнее. Сестра Муррей по-прежнему держала его за руку, но Кингсли это не смущало. В обычных обстоятельствах он бы смутился, но сейчас почему-то чувствовал себя спокойно.
  — Значит, вы гражданский? — спросила она.
  — Скажем так, я получил офицерский чин… недавно. Совсем недавно.
  — Хорошо. Это значит, что я не нарушила правило.
  — Какое правило?
  — Никогда не относиться хорошо к полицейскому.
  — Увы, сестра Муррей, я все-таки полицейский, хоть и не военный.
  — Вот черт! Ну и ладно, нет правил без исключений. Кстати, меня зовут Китти. Сокращенное от Кэтлин.
  — Значит, я могу называть вас Китти?
  — Надеюсь, именно так вы и станете меня называть.
  Она действительно сжала его руку? Ему вряд ли показалось.
  — Ну и что же обычно содержится в зеленом конверте? — спросил он.
  — Две вещи. Секс и жалобы. Именно эту информацию солдат хранит в тайне. Свои эротические фантазии и свое мнение о начальстве, которое обычно как раз и читает письма. Конечно, в основном там секс. Секс. Секс. Секс. Кажется, это единственное, о чем здесь все думают.
  — Понятно.
  Дождь пошел еще сильнее, и навес из листьев защищал от него все меньше и меньше.
  — Вы вся промокнете, — сказал Кингсли. — Возьмете мою шинель?
  — Если вы настаиваете, — ответила она.
  Наконец забрав у нее свою руку, Кингсли снял шинель и протянул вперед. Одной рукой она взяла шинель, а другой снова ухватилась за руку Кингсли. Затем он услышал, как шинель упала на землю. И в тот же миг она притянула к себе Кингсли, засунула его руку себе под блузку, уже расстегнутую в предвкушении, и положила ее на свою обнаженную грудь.
  — Современные девушки, — прошептала она, — такие прямолинейные.
  Грудь была маленькая, но удивительно крепкая и упругая. Кожа была очень влажная, и сосок, прижавшийся к ладони Кингсли, стал вдруг большим и твердым. Кингсли не убрал руку. Он ничего подобного не ожидал и даже не думал об этом, но теперь, когда это случилось, он был опьянен. У него пересохло в горле, и каждый нерв в теле ожил. Не задумываясь ни на секунду, он протянул вперед другую руку и притянул ее к себе. Она была по меньшей мере на фут ниже его, и чтобы ее поцеловать, ему пришлось оторвать ее от земли, прижимая к себе одной рукой, а другой лаская ее грудь.
  Затем, так же поспешно, он отстранился.
  — Я… я женат, — выдохнул он.
  — Миссис Марло просто повезло.
  — Я люблю свою жену.
  — Ну и молодец. Я не прошу меня любить.
  Теперь ее голос доносился от самой земли. Он чувствовал ее пальцы на пуговицах своих брюк. Он по-прежнему ничего не видел, совершенно ничего. Ночь укрывала как плащом; возможно, именно темнота ослабила его сопротивление. Она была такой анонимной, такой тайной.
  — Я не могу, — умоляюще сказал он, сдаваясь.
  Он так долго был один.
  — Можешь, — настойчиво сказала она, продолжая возиться с пуговицами.
  — Я люблю ее, — сказал он, отталкивая ее пальцы.
  — И ты можешь по-прежнему любить ее завтра, если останешься жив, — ответила она, засовывая пальцы в его ширинку. — На этой войне счет идет на минуты. Здесь каждая минута — это новая жизнь.
  На этот раз он не оттолкнул ее. Просто не смог. Дождь, темнота, запах сырых деревьев и ощущение твердой влажной кожи, крепкого твердого соска, а затем ее губы опьянили его.
  Он стоял, откинув голову назад, капли дождя падали ему на лицо; он чувствовал, как ее пальцы проникли в его ширинку и ищут дорогу в кальсоны. Муррей была медсестрой и привыкла раздевать мужчин; она быстро нашла то, что искала, и высвободила его напрягшуюся плоть, а затем он громко ахнул. Тепло ее рта было просто невыносимым.
  — О господи. Да! — выдохнул он, когда ее губы и зубы жадно сомкнулись вокруг него и он почувствовал прикосновение ее языка. Затем, когда он начал думать, что сейчас взорвется, она выпустила его изо рта, и он снова почувствовал на себе ее руки, а затем различил безошибочный запах смазанной маслом резины.
  — Я рада, что это не висело у меня на веревке, когда ты увидел мою комнату, — услышал он ее слова. — Думаю, такое даже меня смутило бы.
  Она надела на него большой толстый резиновый презерватив, а затем потянула его вниз. Кингсли вскоре обнаружил, что под юбкой у нее ничего нет. Он нащупал густой, роскошный куст мягких влажных волос у нее между ног и через секунду погрузился внутрь.
  — Ну и ну! — ахнула она, а он вдохнул чистый запах ее коротко стриженных волос и пропитанной дождем травы. — Ну и ну, черт возьми!
  Пока они занимались любовью под проливным дождем, сестра Муррей издавала бесконечный поток девчачьих восклицаний, из которых становилось понятно, что ей все нравится. «Боже», «ого-го» и, когда дело шло к кульминации, даже «ух ты!».
  Когда все закончилось, Муррей оттолкнула его, встала и закурила. Было по-прежнему слишком темно, и Кингсли ничего не видел, кроме горящего кончика сигареты, и по его движениям он понял, что она застегивает блузку.
  — Миленько, — сказала она, — ужасно воодушевляет. Прелестно. Папироску? Они все равно твои.
  — Я попозже.
  — Как хочешь. Извини, — сказала она.
  Маленькая красная точка опустилась ниже, и он почувствовал на себе ее руку.
  — Я его сниму, если не возражаешь, — сказала она и стянула с его опавшего члена презерватив. — Однажды я забыла его на парне, на одном американском докторе, который изучал тут нашу работу. Утром пришлось идти к нему и просить вернуть. Ужасно неловко.
  — Представляю. Значит, ты, хм, этим часто занимаешься?
  — Когда захочу. Мне очень нравится секс. Это тебя удивляет?
  — Только не сейчас.
  — Некоторых мужчин это удивляет, особенно англичан. Они на полном серьезе думают, что женщинам это не нравится, что они терпят, сцепив зубы. Как там говорится? Семейная жизнь — это цена, которую мужчины платят за секс, а секс — это цена, которую женщины платят за семейную жизнь.
  — Да, я такое слышал.
  — Чушь собачья. Женщинам нужен секс так же, как и мужчинам. Конечно, разумом я предпочитаю лесбийскую любовь, но если честно, эта идея мне отвратительна. Я люблю женщин во всех смыслах, кроме секса, и испытываю совершенно противоположные чувства к мужчинам.
  — И когда ты встречаешь мужчину, который тебе нравится, ты занимаешься с ним любовью?
  — Если он в этом заинтересован, и это удобно, и у меня под рукой есть моя проверенная защита от детей.
  — Капитан Шеннон?
  — Я не занималась любовью с капитаном Шенноном. Он мне понравился в первую минуту, но очень скоро я потеряла к нему интерес. Скотина. Мы поссорились.
  — Поссорились?
  — Он хотел запихать мне его туда, куда я не хотела, чтобы мне его запихивали.
  — А-а.
  — Мы расстались не по-дружески.
  — Надо думать.
  — С тобой, надеюсь, все будет по-другому.
  — О, конечно. Я был бы польщен считать себя твоим другом, Китти.
  — Хорошо, тогда решено, Кристофер… Кристофер Марло, — сказала она. — Странное имя. Но ты ведь вообще странный парень, а? Пока-а!
  И медсестра Китти Муррей исчезла в ночи.
  Кингсли еще полежал в траве под дождем. Возможно, он надеялся, что дождь смоет его грех. Его терзало чувство вины. То, что несколько минут назад казалось потрясающим, теперь выглядело подло. Он по-прежнему любил Агнес, хотя она была для него потеряна, и ему было больно и стыдно оттого, что он ее предал. Он вообще не собирался ей изменять. Кингсли напрасно убеждал себя, что Агнес поступила с ним жестоко и не сумела поддержать его в час испытаний. Ему было все равно; он любил ее. Она была его Агнес, самой прекрасной девушкой, которую он знал, и то, что она не была идеальна и никогда таковой не притворялась, делало ее еще прекраснее. Он безумно тосковал по ней, а теперь предал ее. Он поймал себя на том, что гладит обручальное кольцо, которое Агнес вернула ему в Брикстонской тюрьме и которое он с тех самых пор носил на мизинце. Капли дождя на его лице смешались с неожиданными слезами.
   40
   Военная полиция
  
  На следующий день Кингсли отправился в Армантьер, в отделение военной полиции, которое занималось смертью Аберкромби в ту ночь. На дорогах было полно транспорта, и капитанская форма снова гарантировала ему попутку, но путь был тяжелый. Машинами были запружены и все объездные дороги. Полномасштабное наступление Британии по-прежнему шло полным ходом, хотя войска почти не продвинулись.
  — Мы должны были быть в Пасхендале в первый день, — сказал Кингсли водитель. — Прошло две недели, а мы туда еще не добрались.
  Военные считали Армантьер противным и грязным, но все равно приезжали сюда, и за прошедшие три года городок превратился в военный лагерь. Изредка он попадал в зону артиллерийского обстрела и был частично разрушен. Но здание, в котором разместился отдел военной полиции, не пострадало. Кингсли удалось предупредить по телефону о своем прибытии, поэтому его ждали. Самый старший в отделе, сержант, приветствовал его у двери.
  — Сержант Билл Бэнкс, Королевская военная полиция, сэр! — сказал он, встав по стойке «смирно», отдав честь, как на параде, и громко щелкнув каблуками.
  — Вольно, сержант, — ответил Кингсли. — Если вы постоянно будете щелкать каблуками и отдавать честь, нам вряд ли удастся нормально поговорить.
  — Я это делаю не постоянно, сэр. Только когда предписано.
  — По инструкции? — спросил Кингсли, вспомнив тюремного врача.
  — Да, сэр, по инструкции.
  Сержант проводил Кингсли в комнату, которая раньше была гостиной, а теперь превратилась в кабинет сержанта. Он получил очень щедрую чашку сладкого чая со свежим молоком. В «Кафе Кавелл» подавали только кофе, и менее похожего на кофе напитка Кингсли пить не приходилось.
  Кингсли сразу перешел к делу:
  — Итак, сержант. Вы присутствовали на месте убийства?
  — Так точно, сэр, присутствовал.
  — Значит, я могу увидеть ваш рапорт с места преступления?
  — Как вы сказали, сэр?
  — Ваш рапорт. Рапорт, который вы и ваши люди составили на месте преступления.
  — Вы имеете в виду «Извещение о преступлении», сэр?
  — Наверное.
  Сержант полез в шкаф и достал листок бумаги.
  — Пожалуйста, сэр, — с гордостью сказал он. — Одна копия хранится в отделении, а две другие подшиты к делу. В шкафу, где я храню все дела. Я собирался уничтожить их, ведь официально никакого происшествия не было, но потом решил не уничтожать официальный документ без официального запроса на его уничтожение. Но я не могу послать такой запрос, поскольку в деле описывается происшествие, которого официально не было, и, соответственно, никакого дела быть не может. Все так запутано, сэр.
  Кингсли взглянул на листок бумаги. Вверху стояли дата и время, а далее шел краткий рапорт:
  «Посетил замок Бориваж ЦЕНДа Королевской медицинской службы, получив извещение о происшествии по телефону от дежурного офицера медслужбы. Обнаружил виконта Алана Аберкромби в постели, убитого выстрелом в голову. Заглянул в соседнюю палату, где медсестры обнаружили пациента рядового Томаса Хопкинса, державшего в руках табельный револьвер Аберкромби, из которого недавно стреляли. Арестовал Хопкинса по обвинению в убийстве».
  Кингсли вернул листок сержанту:
  — И все? Это все, что вы написали?
  — А больше ничего не происходило, сэр.
  Кингсли вздохнул. Злиться смысла не было; в его обязанности не входило обучать военную полицию правилам расследования, очевидные даже для восьмилетнего ребенка, который прочитал «Собаку Баскервилей».
  — Вчера я лично осмотрел место преступления. Ни в кровати, ни в полу следа от пули нет, поэтому полагаю, что пуля из головы потерпевшего не вышла.
  — Кажется, так, сэр, — ответил сержант Бэнкс с изрядной долей сомнения.
  — Судя по всему, вскрытие тела не проводилось?
  — Насколько я знаю, нет. Мы такой запрос точно не делали. Да и зачем? Мы ведь видели, что он мертв.
  В первую секунду Кингсли подумал, уж не шутит ли сержант. Но он не шутил.
  — К тому же на следующий день нам сообщили, что, по официальной версии, виконт «погиб в бою», сэр. Поэтому так все и вышло.
  — По-видимому, пуля по-прежнему находится в голове трупа?
  — Весьма вероятно, сэр.
  — А где труп?
  — Думаю, сэр, его похоронили. На территории замка. Кажется, у них там есть маленькое кладбище.
  — Что ж, сержант, вам и вашим людям придется его откопать. Вытащить на поверхность.
  — Хорошо, сэр, — сказал сержант, очевидно смутившись. — Я подготовлю предписание вам на подпись, сэр, если вы не возражаете. Именно так мы делаем…
  — По инструкции, да, сержант, ничего другого я от вас не ожидал. Итак, осмелюсь спросить, известно ли вам место нахождения револьвера, из которого была выпущена пуля?
  — Да, сэр!
  — Прекрасно. Где же он?
  — Снова на фронте. Мы вернули его в часть.
  — Вернули в часть? Чтобы его отдали какому-то офицеру?
  — Да, сэр. Оружие — это оружие, сэр, а нам нужно все, которое есть. Понимаете, его вечно не хватает.
  — Вы отдали обратно орудие убийства?
  — Да, сэр. Оружейнику части.
  — Ясно, хорошо, я хочу, чтобы вы немедленно выяснили по полевому телефону, кому его передал оружейник, понятно?
  — Как прикажете, сэр.
  — И также я хочу, чтобы вы нашли свидетеля Маккруна. Рядового, который утверждает, что видел в коридоре в ночь убийства офицера. Я полагаю, что, как и орудие убийства, он тоже вернулся на фронт. Пожалуйста, выясните, жив ли он, и если жив, то где он находится.
  — Хорошо, сэр.
  — А сейчас я бы хотел встретиться с арестованным.
  — Да, сэр!
  Сержант поднялся, встал по стойке «смирно», щелкнул каблуками, повернулся, снова щелкнул каблуками и строевым маршем вышел из комнаты.
  Кингсли не надеялся что-то узнать у незадачливого рядового Хопкинса, и его пессимизм оправдался. Солдата содержали в импровизированной камере в подвале. Он был худой и измотанный и сначала, казалось, не заметил присутствия Кингсли: сидел и дергал ногой, словно что-то в штанине ему мешало и он пытался это вытряхнуть.
  — Встать, когда в комнату входит офицер, дерьмо собачье! — рявкнул сержант, и Хопкинс медленно поднялся на ноги.
  — Спасибо, сержант, — спокойно сказал Кингсли. — Вы свободны.
  Когда сержант, щелкнув каблуками, покинул комнату, Кингсли предложил Хопкинсу сигарету и, закурив сам, попросил заключенного рассказать о вечере убийства.
  — Н-н-нечего рассказывать, — ответил мужчина. Заикаться он начал в первый же день Третьей битвы. — Мы с Мак-к-круном поиграли немного в карты, вот и все. Я был рад, что он посидел со мной. Мне было оч-чень плохо. В голове постоянно шумело и все т-такое.
  — Вы знали, что виконт Аберкромби находился в соседней палате?
  — До того вечера я даже не знал, что там вообще есть соседняя палата. Кстати, я узнал об этом, пот-тому тот, кто там был, ужасно с кем-то спор-рил. Крик стоял и все такое.
  — Спорил? Вы уверены? Мне об этом не говорили.
  — Ну, м-может, никто больше и не слышал. Я ведь все-т-таки был в соседней к-комнате.
  — Вы знаете, кто именно там спорил?
  — Нет, я никого не видел. Я же г-говорю, я понятия не имел, что это Аберкромби, уб-блюдок, который п-привязал меня к лаф-фету.
  Некоторое время они молча курили, прислушиваясь к грохоту взрывов.
  — Значит, вы не стреляли в виконта Аберкромби? — сказал Кингсли, нарушив молчание.
  Хопкинс докурил сигарету и попросил еще одну, прежде чем ответить.
  — Конечно, черт в-возьми, не стрелял, — сказал он. — Какого хрена мне делать т-такую глупость, а?
  — Он был аристократом. А вы, я полагаю, большевик.
  — Если б к-каждый б-большевик пристрелил по аристократ-ту, у нас уже д-давно была бы револ-люция.
  — Полагаю, вы правы.
  — К тому же мы не собираемся стрелять д-дворян, мы собираемся заставить их раб-ботать вместе с нами.
  Кингсли достаточно читал Ленина и сомневался, что из этого что-то выйдет, но он пришел сюда не затем, чтобы обсуждать политику.
  — Хот-тя, наверное, они п-предпочтут расстрел работе, — добавил Хопкинс, докурив вторую сигарету и попросив третью.
  — Вас нашли с револьвером Аберкромби.
  — Это они так г-говорят. Я ничего н-не помню.
  — Попытайтесь вспомнить. Это может спасти вам жизнь.
  — К-как же я вспомню? Я спал. Я проснулся, когда они все с в-воплями ворвались ко мне. Пистолет лежал у меня на к-коленях.
  И, несмотря на все старания Кингсли, Хопкинс ничего больше не мог ему рассказать.
  Вернувшись в кабинет сержанта, Кингсли обнаружил, что от местных полицейских может быть и польза: под должным руководством они могли делать все достаточно быстро, и Кингсли сообщили, что удалось установить, где находится револьвер Аберкромби. Его действительно вернули в часть и выдали капитану Эдмондсу, который в настоящее время сидел в окопе на Ипрском выступе. Маккруна объявили годным к службе и отправили на фронт; он тоже находился на Ипрском выступе, где повсюду, за исключением участка непосредственно вокруг Пасхендале, царило затишье перед битвой.
  В распоряжении у сержанта было всего два констебля, у которых были и другие обязанности, поэтому Кингсли решил, что эксгумацию трупа Аберкромби организует сержант, а сам он отправится на поиски предполагаемого орудия убийства. С Маккруном придется подождать.
  — Да, кстати, сержант, — небрежно спросил Кингсли, — вы знали, что виконт просил зеленый конверт?
  — Нет, сэр, не знал.
   41
   Дорога на фронт
  
  Для того чтобы отправиться на поиски пропавшего оружия, Кингсли пришлось добираться из Армантьера до самого Ипра, а оттуда до британских окопов. Это было очень тяжелое путешествие: машины себе он раздобыть не смог, да если бы и смог, он не проехал бы дальше того места, куда сумел добраться на попутках. Дороги были запружены нескончаемым потоком людей, машин и подвод, и все это грохотало по неизменно ужасной брусчатке, которую с такой ненавистью проклинали английские солдаты. Более того, вскоре дорога стала куда хуже, хотя узнай об этом Кингсли на первых милях пути, он бы спросил, как такая дорога может стать еще хуже.
  Оси ломались, лошади поскальзывались, все кричали и ругались. Казалось, вся армия тронулась в путь, но никто понятия не имеет, почему и куда направляется. Регулировщики пытались руководить царящим здесь хаосом, но их усилия казались напрасными. Хотя, конечно, это было не так; медленно, но верно поток людей и военной техники продвигались к фронту, а менее густой поток людей и военной техники возвращался обратно. Однако детективу, у которого каждая минута была на счету, дорога показалась вечностью.
  Знаменитый город Ипр больше не был городом, он превратился в руины. Ратуша, которая так много веков была символом процветания города, была разрушена почти полностью. У Кингсли дома, в столе лежала открытка (или, по крайней мере, она там была в тот день, когда он отправился в тюрьму), которую его брат Роберт прислал в 1915 году, во время Второй битвы при Ипре. Это была французская открытка, изображающая наполовину разрушенную ратушу с возведенными вокруг нее лесами. Над фотографией была надпись: «La Grande Guerre 1914–15 — Aspect des Halles d'Ypres après le bombardement».[263] Еще через два года войны ратуша перестала существовать вовсе. Кингсли казалось странным, что Роберт преодолевал этот же самый путь, с пистолетом и офицерской тросточкой в руках, шагал по той же мостовой, по которой шел сейчас Кингсли. Он тоже выжил и мог провоевать хотя бы еще день.
  За пределами города Ипра не было ничего. Совершенно ничего.
  Кингсли даже представить не мог такого опустошения. На карте он видел названия мест, через которые он проходил и к которым направлялся. Он слышал эти названия много раз — какой британец, канадец или австралиец их не слышал? В Менин-Роуд и Шато-Вуд войска союзников сражались и умирали почти три целых года, но теперь, приехав сюда, он не увидел ничего. Остались лишь едва различимые тропы через поля, которые столько раз минировали и разминировали. И ничего больше: ни дерева, ни дома, ни забора, ни стены. Ни одного камня, лежащего так, как положено. Ни единого листа или бутона на ветке. Только грязь и вода, и среди этого люди и лошади, прокладывающие себе путь по едва заметным тропам. Они шли по костям тех, кто погиб здесь год назад, кто был погребен в этой грязи, поверх тех, кто пал еще годом раньше. Тысяча девятьсот четырнадцатый, 1915-й, 1916-й и сейчас 1917-й, каждый год — это новый слой тел, рассеянных по некогда прекрасным полям Фландрии.
  Хочешь знать, где твой старый батальон?
   Мы знаем, где он, знаем, где он.
  
  
  Кингсли шел по деревянному настилу и напевал эту грустную песню себе под нос:
  Висит на проволоке колючей.
  Только к вечеру он добрался до артиллерийской батареи у самой линии фронта. Задача артиллерии заключалась в том, чтобы поливать огнем колючую проволоку и окопы врага, постоянно изводить его, а накануне большого прорыва разбить его и вести заградительный огонь прямо перед наступающими войсками. Поскольку еще не стемнело, у пушек почти никого не было: все, что здесь происходило, происходило ночью, чтобы по возможности скрыть все действия от вражеских разведчиков. Проходя мимо, Кингсли видел артиллеристов в землянках, некоторые пытались даже поспать на мокрых настилах, служивших им постелью.
  Теперь Кингсли предстояло месить грязь не на уровне земли, а на шесть футов ниже — он спустился в окопы и начал приближаться к самой линии фронта. Сначала он спустился в резервный окоп. Здесь он увидел солдат, которые продвигались либо к линии фронта, либо обратно в тыл, где их размещали в разрушенных деревнях и на фермах, а иногда даже отправляли на настоящий «отдых» вдали от линии огня. Солдаты обычно две недели проводили на линии фронта, а потом получали шесть дней отдыха. По лицам и состоянию людей было нетрудно определить, кто передвигался вперед, а кто — назад.
  Теперь Кингсли находился всего в сотне ярдов от фронта, но продвигался он очень медленно. Сначала ему пришлось преодолеть резервный окоп, чтобы попасть в окоп связи, который вывел его на линию поддержки. Окопы были вырыты зигзагом и напоминали формой зубья; с неба они казались зубчатой стеной, распластанной по земле. В окопах, вырытых зигзагом, меньше страдают от взрыва, попавшего в траншею, в них проще укрыться от пулеметного огня, который косит все, что находится на одной прямой. Разумная мера предосторожности, но продвигаться по окопу было тяжело. Постоянно петляя и поворачивая, обходя угол за углом, Кингсли глубоко сочувствовал солдатам, которым приходилось бороздить этот заболоченный лабиринт каждый день, таская на себе по шестьдесят фунтов снаряжения. Повсюду шныряли крысы, огромные, словно кошки, они плавали в воде, бегали по брустверу, пробегали по солдатам, которые сидели в землянках и пытались подремать перед напряженной ночью. Говорили, что в окопах живут только три вида животных: крысы, вши и люди. Именно такую компанию избрал для себя человек — венец творенья.
  Наконец Кингсли добрался до окопа связистов и направился к линии поддержки, отделяющей его от фронта. Торопливо пробираясь по траншее, Кингсли почуял непереносимую вонь хлорной извести, смешанной с экскрементами, и понял, что не облегчался с тех пор, как делал это в компании своих попутчиков в поле у вагона для лошадей. Возможно, дело было в запахе, или в редком свисте и грохоте артиллерийских залпов над головой, или в совете, который ему дали: «Никогда, ни при каких обстоятельствах не упускай возможности посрать»; какова бы ни была причина, ему вдруг срочно понадобилось облегчиться, поэтому он свернул в отхожее место. Здешние удобства представляли собой ряд ям, к которым вела узкая траншея. В ямах стояли ведра и пара больших коробок из-под печенья, наполненные отходами, которые дежурным предстояло опорожнить под покровом темноты. Кингсли прошел по дорожке и выбрал себе ведро. Задрав шинель и расстегнув штаны, он присел над ведром под проливным дождем. Над другими ведрами примостилась еще парочка солдат.
  — Сэр, тут прямо за резервным окопом есть санитарный узел для офицеров, — сказал младший капрал, очевидно заметив капитанские погоны Кингсли.
  Кингсли не смог сдержать улыбки, услышав такое определение; слово «санитарный» меньше всех остальных слов подходило к условиям Западного фронта.
  — Если вы не возражаете, я лучше здесь, — ответил он.
  — Всегда вам рады, сэр. Только не засиживайтесь, ладно? Фрицы всегда быстро подмечают, где мы вырыли сортиры, а этот здесь уже неделю стоит.
  Капрал ушел, и, подстегнутый его словами, Кингсли без промедления закончил свои дела. Подтереться было нечем: не было ни бумаги, ни воды, одни хлорные лужи под ногами, поэтому Кингсли ничего не оставалось, как натянуть штаны, застегнуть ремень и отправиться дальше. Он понял, что люди, чьи землянки зачастую кишели гниющими телами павших товарищей, быстро привыкали обходиться без обычных удобств, но Кингсли было ужасно неуютно оттого, что он не вытер зад и не вымыл руки.
  Снова оказавшись в окопе связистов и повернув по направлению к вражеским укреплениям, Кингсли вскоре добрался до линии поддержки. Здесь находились солдаты, в чьи обязанности входило поддерживать, прикрывать и заменять солдат на линии боевых действий в случае наступления немцев или отправляться на передний край в случае наступления англичан. Здесь царил порядок: Кингсли заметил мешки с песком и приличный дощатый настил, а также стойки для ружей и хорошо оборудованные землянки. Однако, учитывая, что англичане должны были продвигаться вперед максимально быстро, ему показалось, что все здесь выглядело тревожно стабильно и только доказывало, что продвижение идет слишком медленно.
  Солдаты, которые еще не спали, перебирали снаряжение, разогревали еду в банках (если у них была еда и топливо, чтобы ее разогреть), прибирались и вели постоянную битву, которая являлась такой же неотъемлемой частью их жизни, как и борьба против немцев: войну со вшами. Вши не уважали никаких чинов, и офицеры наряду с солдатами просто кишели ими. Кингсли пробыл здесь недолго, но чувствовал, что и сам успел набраться вшей. Он наблюдал за тем, как солдаты выжигают спичками и зажженными сигаретами швы и складки одежды, слушая приятный треск лопающихся насекомых.
  — Можно убить тысячу, — сказал один солдат Кингсли, когда тот проходил мимо, — но на их похороны придут миллионы.
  Кингсли улыбнулся.
  — Я ищу капитана Эдмондса, — сказал он.
  — Вам нужно дальше, — ответил мужчина. — Он со своим отрядом на самой передовой. Их туда вчера отправили.
  Кингсли поблагодарил солдата и собрался продолжить путь, но тут в десяти ярдах за окопом взорвался снаряд. Кингсли пригнулся, а те, кто был с ним рядом, даже ухом не повели.
  — Не обращайте внимания, капитан, — с улыбкой сказал истребитель вшей. — Немцы вчера таких штуковин кинули штук двести — триста, и никого даже не поцарапало. Они ищут отхожее место — очень помогают как следует просраться.
  Кингсли пошел дальше, повернул за угол еще одного зуба окопа, оставив за собой взвод человек из пятидесяти. Раздался очередной сильнейший взрыв — такого Кингсли еще не слышал. Грохот ударил по барабанным перепонкам, в висок словно саданули кувалдой, и он почувствовал обжигающую боль. За взрывом последовало короткое затишье, а затем раздались крики.
  Кингсли вернулся и заглянул в часть окопа, из которой только что вышел. Не поверни он за угол из мешков с песком, его, несомненно, ждала бы та же участь, что и тех, кто теперь являл собой кошмарное зрелище. Фугасный снаряд попал в группу солдат, и здесь творилось что-то кошмарное. Из пятидесяти солдат, мимо которых только что проходил Кингсли, — которые пять секунд назад готовили, чистили и убивали вшей, — по меньшей мере десять погибли, еще пятнадцать умирали и практически все остальные получили серьезные ранения. Стены окопа обагрились кровью, повсюду валялись части тел, и, взглянув на свою форму, Кингсли увидел, что ее залила так называемая мокрая пыль: брызги плоти и мозга, которые всего пару секунд назад были частью живых людей. Он увидел, что осталось от солдата, который указал ему дорогу. Он получил самое страшное ранение — в живот; кишки у него вывалились наружу — таких хирурги даже не пытаются лечить. Он умолял своего товарища его пристрелить.
  — Давай подождем медофицера, ладно? — услышал Кингсли слова его товарища, но было очевидно, что от медофицера хороших вестей можно было не ждать.
  Когда раздались свистки и мимо него пробежали санитары команды с носилками, Кингсли с трудом поборол искушение развернуться и убежать. Как можно быстрее выбраться из этого отвратительного места. Он и предположить не мог, что может так испугаться. Отвага Кингсли всегда основывалась на спокойной уверенности — высокомерной уверенности, как он понял теперь, — в собственных силах. Он был из тех, кто умеет и думать и драться, и, более того, мог делать одновременно и то и другое лучше многих. У него был развит инстинкт самосохранения, и если кто и мог справиться с опасностью, так это он. Но все это замечательно в обычной обстановке, где можно делать выбор и планировать свои действия. А эта совершенно случайная смерть, от которой не спас бы никакой разум, показала, сколь уязвима броня Кингсли. В такой ситуации и гений и дурак оказывались в совершенно одинаковом положении. Не имело значения, трус ты или храбрец, осторожен ты или бесшабашен, потому что людей здесь убивали словно мух. Только судьба определяла, выживет ли солдат в окопе или погибнет.
  «От своей пули не убежишь», — говорили ребята.
  Оставалось просто положиться на удачу.
  А вот это было никак не в характере Кингсли.
  Пытаясь сдержать приступ тошноты и справиться с бурлящим кишечником, он направился по указанному направлению к последнему окопу связи, за которым начиналась передовая. Именно там, когда уже стемнело, Кингсли наконец нашел капитана Эдмондса. Он сидел в землянке и вместе с двумя лейтенантами ел мясные консервы, которые сержант подогревал для них на газовой горелке.
  — Господи боже мой, капитан, — сказал Эдмондс, глядя на залитую кровью шинель Кингсли, — что с вами случилось?
  — Прямо у меня за спиной в окоп на линии поддержки попал снаряд.
  — Да, мы слышали взрыв. Точное попадание, да? Плохи дела. Обычно фриц вообще попасть не может.
  Три офицера жевали какое-то время в молчании, думая о трагедии, которая произошла в каких-то пятидесяти ярдах от того места, где они сидели. Впрочем, настоящее волновало их куда больше. Кингсли заметил, что здесь никто надолго не задумывается о смерти.
  — Знаете, — сказал Эдмондс, — когда эта война закончится, я не расстроюсь, если никогда больше не увижу банок с солониной. Вчера у нас были приличные тушеные овощи с мясом, но сегодня отведать их не удалось. Хотя на десерт есть фруктовый кекс и сыр, — радостно добавил он. — Получил посылку. Благослови господь тетушку Джоанну. Она мне больше добра делает, чем моя собственная матушка. Ну и зачем капитан военной полиции добрался до самой передовой? Без обид, капитан, но штабных офицеров здесь обычно не увидишь.
  — Я расследую смерть виконта Аберкромби.
  — Господь всемогущий! Бедняга Алан Аберкромби погиб в бою, так ведь говорили, да? Так странно. Мы все считали, что он спокойно сидит себе в Бориваже.
  — Можно зайти?
  Эдмондс велел лейтенанту помоложе освободить место на лавке.
  — Чаю? Боюсь, он пахнет луком, у нас только одна сковорода. Чертовски плохо, когда у англичанина нет чайника, чтобы заварить чай, да? Ха-ха! Что скажешь, Коттон?
  Коттон, маленький, жилистый парень, резавший торт, очевидно, был денщиком Эдмондса.
  — У нас есть сковорода, сэр, и есть банка из-под бензина. — Коттон говорил немного обиженно, как будто капитан намекал, что отсутствие нормального чайника — это его вина. — Поэтому можете выбрать чай, пахнущий луком, из сковороды, или чай, пахнущий бензином, из банки. Мне, конечно, все равно, но я подумал, что вы предпочтете лук.
  — Ты прав, Коттон. Молодец. Продолжай. И намажь кусочек рыбного паштета тети Джо на печенье, с сыром он хорошо идет. После пудинга ничего вкуснее и не придумаешь.
  Кингсли взял чашку чаю, но от куска кекса и рыбного паштета отказался. Он не собирался надолго оставаться в окопе и считал, что невежливо лишать солдат хоть толики их скудных удовольствий.
  — Я вас не задержу, капитан, — сказал он.
  — Я не тороплюсь. Всегда рады развлечь гостей, верно, парни?
  Оба лейтенанта радостно кивнули.
  Кингсли заметил, что лейтенанты, которым было не больше девятнадцати, искренне восхищались капитаном Эдмондсом, бывалым воякой, которому было никак не меньше двадцати пяти.
  — А вы сами виконта знали? — спросил Кингсли.
  — Да в общем, нет. В смысле, я с ним разговаривал во время обеда в офицерской столовой, когда мы были на отдыхе, но он с нами недолго пробыл. Конечно, мы все очень обрадовались, когда услышали, что его к нам перевели, ведь он такой известный и все такое, но, если честно, он нас немного разочаровал. Такой был тихий, замкнутый, по стихам я представлял его совсем другим. Я слышал, он был лихим парнем, сорвиголовой. Но не с нами; здесь, казалось, его едва ли что интересовало. Да еще это было перед самой контузией. Это тоже должно было его сильно изменить. А больше, боюсь, я вам ничем не помогу. Наверняка есть ребята, которые знали его куда лучше, чем я.
  — Собственно говоря, капитан, от вас мне нужен его револьвер.
  — Что?
  — Вам выдали новое оружие. Раньше оно принадлежало виконту.
  — Вы что, меня разыгрываете?
  — Вовсе нет. Обстоятельства гибели Аберкромби «в бою» начальство по-прежнему считает загадочными. У нас есть причина полагать, что его застрелили из его же собственного оружия. Однако это оружие было возвращено в часть и досталось вам.
  — Господи боже мой, вот так штука! Вы действительно хотите сказать, что это револьвер виконта Аберкромби? И что, возможно, его из него убили? — Эдмондс показал в угол, где Коттон разложил его снаряжение. Денщик как раз чистил револьвер.
  — Ну, мы предполагаем, что это так, и нам необходимо это проверить. Поэтому мне нужен ваш револьвер.
  Эдмондс задумался:
  — Вам нужен мой револьвер?
  — Да. Я принес вам другой.
  — Другой?
  — Да.
  — Хорошо. Отлично. Ладно, капитан Марло, утром я отправлю Коттона к вам с револьвером.
  — Я бы лучше забрал его сейчас, если не возражаете.
  Последовала немного неловкая пауза.
  — Ну, вообще-то возражаю. Извините, и все такое, но этого я сделать не могу. Я отправлю его вам завтра утром.
  — Почему вы не хотите, чтобы я забрал его сейчас?
  — Не хочу, и все.
  — Боюсь, капитан, мне придется попросить вас назвать гораздо более вескую причину, потому что этот револьвер мне необходим.
  — Знаете что, капитан, — ответил Эдмондс по-прежнему вежливо, но уже не столь приветливо, — советую вам не забывать, что это мой окоп и я здесь командую, поэтому я не обязан объяснять вам свои решения, а у вас нет права требовать объяснений. Однако в знак уважения, поскольку вы мой гость и, возможно, первый полицейский, оказавшийся в окопе на передовой, я скажу вам, что получил приказ провести вылазку на нейтральную полосу.
  Кингсли попытался его перебить, но Эдмондс продолжил, спокойно, но напористо:
  — Сейчас у нас, скажем так, затишье перед битвой, а наш полковник не любит, когда кто-то бездельничает. Он думает, что раз мы тут дурака валяем, то почему бы нам не нанести удар по бошам. Потревожить их, заставить побегать. Поэтому мне с отрядом солдат было приказано под покровом темноты добраться до немцев и дать им хорошего пинка под зад. Отлично, сказал я, и теперь мы все готовы и радостно рвемся в бой. Разве не так, Чемберлен?
  — Так точно, сэр! — высоким голосом, с неподдельным энтузиазмом крикнул молодой лейтенант.
  — Не повезло тебе, Дженкинс, — сказал Эдмондс другому лейтенанту, который выглядел довольно расстроенным. — Придет и твой черед. Охотиться на лис в темноте с двумя новичками нельзя. Нужно пускать кровь по одному, верно?
  — Конечно, сэр. Я все понимаю, мне просто ужасно хочется пойти.
  — Храбрый парень. Молодец. Скоро придет и твой черед, так что не расстраивайся. Думаю, войны на всех хватит. Короче, капитан, — сказал Эдмондс, снова обращаясь к Кингсли, — дело в том, что я служу во Франции с самого начала. Не хочу хвастаться, но я был младшим лейтенантом экспедиционных войск еще в Монсе, представляете, и я до сих пор служу в тех же войсках. Подумайте, капитан, я три года принимаю участие почти в каждом наступлении. Я пропустил только Сомму из-за траншейной стопы, когда у меня пальчики на ногах стали размером с аэростат каждый. Итак, единственная причина, почему я так занудствую, это потому, что когда столько раз пройдешь по острию, начинаешь верить в удачу. Всякие глупые мелочи, детали и все такое вдруг приобретают значение. Ненавижу называть это суевериями — я преподавал химию в Бейллиоле и не терплю никакого шаманства, — но все равно, если лучшего слова не подыскать, пусть будут суеверия. Я люблю идти за бруствер по-своему, понятно?
  — Нет, не совсем.
  — Я выкуриваю папиросу, как следует осматриваю свое снаряжение, проверяю, перепроверяю, а затем передаю вот этому пареньку. Он тоже все осматривает, натирает, смазывает, проверяет и оказывает ему, черт возьми, больше уважения, чем мне, верно, Коттон?
  — Не понимаю, о чем вы говорите, сэр.
  — Ха-ха. Потом он еще раз все проверяет и отдает мне. Я все проверяю. Выкуриваю еще одну папиросу, допиваю чай, а потом иду и убиваю как можно больше немцев. И сейчас этот ритуал у нас уже почти завершен. Я выкурил папиросу, проверил нож, дубинку и револьвер; перепроверил, отдал Коттону, он все осмотрел, смазал, натер и проверил. Через минуту он его снова проверит и отдаст мне, я его проверю, выкурю еще одну папиросу, допью чай и буду готов идти.
  — Да, я понимаю… — попытался вмешаться Кингсли.
  — И вот что я хочу вам сказать, капитан. — Голос Эдмондса стал теперь очень твердым и решительным. — Я не собираюсь менять свой распорядок. Вот револьвер, который мне выдали для этого наступления, и я пойду в наступление с этим револьвером. Это орудие дал мне Бог, понимаете? Я его проверил, оно готово. Называйте меня глупой бабой, если хотите, но свой распорядок я нарушать не буду, это понятно? Я бы не стал этого делать даже ради самого фельдмаршала Хейга и определенно не стану делать этого для военной полиции.
  — Капитан Эдмондс, мне нужно это оружие. Я принес вам на замену отличнейший револьвер. Если вам станет легче, можете себе представить, что я послан вам судьбой, но я вынужден потребовать отдать мне этот револьвер и позволить Богу дать вам другой.
  — Я уже сказал, капитан Марло. Получите его утром.
  — Сэр, если вы возьмете пистолет с собой, вы прекрасно знаете, насколько велика вероятность, что ни вы, ни он не вернетесь сюда.
  — Спасибо за напутствие, капитан. — Эдмондс поднялся на ноги и стоял сгорбившись, потому что землянка была не больше пяти футов в высоту. — Непременно передавайте привет всем парням за линией фронта, всем копам и другим работничкам, которые нашли себе теплое местечко. Передавайте, что мы в любую минуту будем рады видеть их здесь. Однако сейчас я вынужден попросить вас уйти, потому что настоящим солдатам нашей растреклятой пехоты пора идти в бой.
  Капитан Эдмондс вышел из окопа и надел офицерскую портупею, на которой висела кобура с револьвером Аберкромби. Он достал оружие и осмотрел его. Младший лейтенант, которому предстояло идти в бой вместе с Эдмондсом, тоже начал надевать снаряжение.
  — Отдайте мне револьвер, капитан, — резко бросил Кингсли.
  — Сержант! — крикнул Эдмондс, посмотрев на часы. Он не обращал никакого внимания на Кингсли.
  Перед ним возник сержант с вымазанным землей лицом:
  — Сэр!
  — Отряд к рейду готов?
  — Так точно, сэр. Ждем не дождемся!
  Эдмондс начал наносить маскировку себе на лицо.
  — Сержант, это капитан Марло из Королевской военной полиции. Он попросил меня отдать ему револьвер, когда я вернусь из боя. Я согласился. Это понятно, сержант?
  Из окопа появился Кингсли:
  — Мне нужен этот револьвер сейчас, и я приказываю вам отдать его мне!
  — Это понятно, сержант? — повторил Эдмондс.
  — Капитан Марло попросил вас отдать ему револьвер, когда вы вернетесь из боя, сэр!
  Кингсли видел, что дело зашло в тупик. Спорить было бессмысленно. Он находился в окопе Эдмондса, среди людей Эдмондса. Они любили и уважали своего командира; они все были словно братья, и Кингсли к этому братству не принадлежал. Они всегда встанут на защиту капитана, будь его врагом немецкие солдаты или английские военные полицейские. Кингсли нисколько не сомневался, что если капитан Эдмондс скажет своему сержанту, что Кингсли должна сразить шальная пуля, — а в этих окопах подобная участь в любую минуту может настичь каждого из них, — сержант выполнит приказ.
  — Я вижу, капитан Эдмондс, что я в меньшинстве.
  — Боюсь, так и есть, капитан Марло, — ответил Эдмондс перед тем, как повернуться к отряду из двадцати мужчин, стоящих за сержантом. — Итак, ребята, — сказал он, — вам всем известно, какая сегодня предстоит работенка. Отношение британской армии к нейтральной полосе простое: никакой нейтральной полосы нету. Она наша, она принадлежит нам, и мы ходим по ней как у себя дома. Что такое немецкая колючая проволока?
  — Передовая британских войск, сэр, — ответили солдаты.
  — Вот именно, немецкая проволока — это передовая британских войск. Не их. Наша. Итак, если артиллерия справилась со своим заданием, то в проволоке пожирателей сосисок должны быть значительные дыры. В противном случае прорубите себе дорогу, и, черт возьми, поживее.
  Кингсли разглядывал солдат, к которым обращался Эдмондс. В темноте они выглядели устрашающе: лица вымазаны грязью, на поясах обмотанные тряпками — чтобы не звенели — дубинки, топоры и ножи. У некоторых были и ручные гранаты. Ружей никто не взял — бой, видно, намечался только ближний.
  Над головой вспыхнул сигнальный огонь, на мгновение озарив сцену. Кингсли увидел блестящие глаза и зубы, странное сияние голого металла. Солдаты выглядели так, словно собирались отправиться в ад.
  — Итак, парни, — сказал Эдмондс, — я знаю, что каждый из вас выполнит свой долг перед королем, страной и девчонками, которых мы там оставили.
  — Эх, а у меня и девчонки-то нет, сэр, — радостно выкрикнул высоким голосом один солдат.
  — Ну, выполни свой долг перед моей, а я тебе фотографию покажу, — ответил Эдмондс, и все засмеялись. — Коттон! У меня в вещмешке почти целый кекс с цукатами. Если меня вдруг с вами завтра не будет, разделишь его среди тех, кто вернется, пусть слопают его с порцией утреннего рома.
  — Хорошо, сэр. Увидимся утром.
  — Хорошо. Молодец. Сержант, лестницы, пожалуйста.
  Сержант отдал приказ, и к брустверам были приставлены лестницы. Затем Кингсли наблюдал за тем, как капитан Эдмондс с командой тихо залезли по лестницам и поползли на нейтральную полосу. Кингсли почувствовал небывалый подъем: он точно знал, что нужно делать. Он пришел сюда, чтобы добыть доказательство, и он это сделает. Когда последний солдат исчез наверху, а оставшиеся собрались убирать лестницы, он сделал шаг вперед:
  — Минутку, рядовой.
  Несмотря на протесты солдат, Кингсли полез вверх.
   42
   Нападение на вражеские окопы
  
  В нескольких футах перед собой Кингсли различал скрючившиеся фигуры пробиравшихся вперед солдат; они переползали от одной воронки до другой по развороченному полю. Земля была сырая, потому что дождь лил почти не переставая с предыдущего вечера, с того самого вечера, когда он смотрел представление и занимался любовью с Китти Муррей на мягкой постели из мокрой травы. Тогда Кингсли остро чувствовал, что живет совершенно другой жизнью, нежели раньше. Разве мог он, лондонский полицейский, счастливо женатый, представить себе, чтоб будет у французского замка заниматься любовью с незнакомкой? Но сейчас, пробираясь через бельгийскую грязь навстречу немецким пулеметам, он чувствовал себя вдвойне отдаленным от привычного ему существования. Сейчас каждый день, казалось, предвещал начало новой, другой жизни.
  Он вспомнил, что, в отличие от остальных, не вымазал себе лицо грязью. Конечно, у него была борода, но он понимал, что нужно принять все меры предосторожности; в конце концов, будет глупо погибнуть и, возможно, стать причиной гибели остальных из-за капли пота на бледной щеке. Он погрузил руку в грязь и набрал немного земли. В следующее мгновение его чуть не вырвало: он понял, что засунул руку в изъеденное червями мертвое тело. Через несколько секунд Кингсли овладел собой и, вытерев вонючую руку, на которую налипли черви, о залитую кровью шинель, пополз дальше. Однако вскоре ему вновь пришлось замереть: он увидел, как взлетела сигнальная ракета. Через долю секунды все поле озарилось неожиданно приятным, серебристым светом. Ползущие впереди замерли. Кингсли тоже застыл, инстинктивно поняв то, чему учат солдат: когда взрывается сигнальная ракета, единственная возможность спастись — это не шевелиться. Инстинкт толкает человека броситься на землю, но именно движение выдает ваше присутствие наблюдателю. Хорошо подготовленная команда Эдмондса это понимала, и все солдаты превратились в статуи, а затем, когда свет потух, продолжили движение.
  Капитан Эдмондс держал быстрый темп. Его отряд определенно знал этот участок, потому что здесь было полно воронок и препятствий, на которые Кингсли точно напоролся бы, пробирайся он в одиночку. Видимо, вылазке предшествовала очень тщательная разведка; Кингсли только теперь понял, сколько времени наблюдатели проводили, неподвижно лежа на нейтральной полосе. Немецкая проволока действительно была их передовой.
  Они добрались до пункта назначения всего за двадцать пять минут и остановились перед немецкой проволокой. Кингсли держался незамеченным позади группы. Капитан Эдмондс жестом отдавал приказы: снаряды не причинили проволоке серьезных повреждений, и им предстояло ее перерезать. Этим занялись двое или трое, работая в почти полной темноте, всего в десяти ярдах от врага. Еле слышный лязг перерезаемой проволоки приводил солдат в ужас; если их засекут в этот момент, они провалят задание и почти наверняка погибнут. Были четко слышны голоса немецких солдат, и Кингсли, для которого немецкий язык был как родной, без труда понимал их разговор. В основном беседа не представляла собой никакого интереса. Часовые скучали, они слишком устали и закоченели под дождем, поэтому говорили разве что о погоде и куреве, но двое парней все же вели оживленный спор, хотя и старались говорить тихо. Их разговор мало отличался от того, что вели попутчики Кингсли у железнодорожного вагона — тогда, во время стоянки.
  — Говорю тебе, это война между двумя правящими классами. И мы в ней сражаемся как полные идиоты! Я — водитель трамвая из Франкфурта. Какое отношение это имеет ко мне? Это такая глупость, что плакать хочется.
  Другой солдат не соглашался.
  — Эту войну начали англичане, — сказал он.
  — Зачем? — ответил первый. — Зачем они ее начали?
  — Потому что они ублюдки, вот почему, и еще — они на содержании у евреев. И американцы тоже поэтому воюют, потому что они все евреи.
  Ну да, подумал про себя Кингсли, вот он — элемент немецкого национализма, который в Британии, слава богу развит гораздо слабее. Немцы всегда любили обвинять евреев.
  — Дело ни в каких не в евреях. Все дело в капитализме, понятно тебе, придурок?
  — Ага! Вот именно! А кто придумал капитализм?
  — Ты, наверное, думаешь, что евреи.
  — Конечно, а кто же еще, и коммунизм тоже они придумали.
  — Но коммунизм — противоположность капитализма.
  — Видишь, какие они хитрые? Все-то при них: и оба конца, и середина в придачу.
  Последняя проволока была перерезана, и теперь люди Эдмондса аккуратно отгибали ее, чтобы можно было пройти. Кингсли поверить не мог, что они так долго остаются незамеченными, но это была правда, и теперь их час настал. Перед ними были три лаза; солдаты аккуратно достали оружие и проползли за проволоку Кингсли последовал их примеру, подумав, что эта битва будет так же стара, как и само человечество, — отчаянная рукопашная схватка. В руках у солдат были топоры и дубинки. Некоторые из орудий они наверняка изготовили сами во время свободных часов в окопах; он увидел булавы с шипами и копья, на концах которых иногда торчало короткое лезвие. Древний человек шел в битву точно так же, он бросался на противника и пытался зарезать, заколоть или забить его до смерти.
  Отсек траншей, на который предстояло напасть, был выбран очень тщательно. Разведка шла три прошлых ночи, а Королевская авиация сделала несколько фотографий. Здесь были две большие землянки, к которым с двух сторон вели окопы, и если британцам удастся сразу проникнуть в окопы, некоторое время можно будет удерживать периметр, в то время как основная битва развернется в центре.
  Кингсли наблюдал за тем, как началась атака. Пробравшись за колючую проволоку к выступу немецкого окопа, двадцать британцев поднялись на ноги и кинулись вниз, на головы беседующих немецких солдат. Когда послышались первые удары и крики, Кингсли подполз к брустверу и начал вглядываться в темноту, где скрежет металла перемежался с недоуменными криками немцев и воплями, от которых кровь стыла в жилах.
  — Бомбы в дыру! Давай, — крикнул Эдмондс, и Кингсли увидел, как солдаты приблизились к тускло сияющим полоскам света, отмечавшим входы в подземный комплекс. Оттуда уже лезла пара немцев, которые пытались поднять ружья, но, едва появившись, получали либо пулю, либо удар штыком. Затем в землянки швырнули ручные гранаты Миллса, и почти немедленно за громкими взрывами последовал хор криков и жалобных стонов.
  Взлетела ракета, и вокруг вдруг стало светло как днем. Британцы в дикой, яростной злобе размахивали оружием, а немцы, разговор которых Кингсли слушал всего несколько секунд назад, были уже мертвы или умирали. На периферии немцы забивали подходы к окопам, пытаясь добраться до британцев, но их натиск сдерживали английские солдаты, охранявшие зону сражения. Кингсли видел капитана Эдмондса в самой гуще событий: у его ног лежала пара трупов, и он как раз выпустил пулю в третьего, тучного солдата, который размахивал поварским черпаком. Кингсли лежал плашмя на бруствере, не сводя глаз с револьвера Эдмондса.
  Из темноты воронок, из облаков дыма начали появляться контуженые и раненые немцы. Их тут же убивали и сваливали в кучу, блокируя подходы и заглушая крики изнутри.
  — Карстерс, Смит! Присмотрите за флангами, — крикнул Эдмондс. Кингсли огляделся и увидел то, что Эдмондс заметил еще раньше: двое или трое английских солдат погибли, а немцы отодвигали оставшихся защитников прямо в гущу рукопашной.
  — Плохи дела, парни! Чертовски плохи, готовимся к отступлению! — крикнул Эдмондс.
  Кингсли решил, что великолепный офицер на минуту опоздал с приказом. Подоспевшие на помощь своим товарищам немцы теперь уже почти добрались до англичан, и битва поражала своей яростью и агрессивной энергией. Кингсли вдруг вспомнил невероятные сцены из американского кино, когда в салуне где-нибудь на Диком Западе начиналась безумная драка, в которой все колотили друг друга без разбора. Окоп представлял собой массу судорожно машущих руками людей.
  Взглянув вниз, Кингсли увидел, как Эдмондс набрал в грудь воздуха, чтобы отдать следующий приказ, и в этот момент немец вонзил ему в спину штык. Вместо слов из его открытого рта полилась кровь. Он упал лицом на доски и выронил револьвер.
  Кингсли перепрыгнул через бруствер и рванул вниз, в толпу. Он ни на секунду не задумался и не стал колебаться. С самого первого момента, едва приняв задание от Камминга, он знал, что наверняка подвергнется опасности, но ведь точно такой же опасности каждый день подвергались миллионы других людей. С момента прибытия во Францию он испытывал своего рода мрачное удовлетворение при мысли, что теперь сможет показать тем, кто называл его трусом, на что он способен; наконец он сможет разделить опасности, с которыми сталкивались его соотечественники, и не идти при этом на компромисс со своей совестью.
  Кингсли почти искал возможность увидеть сражение. Теперь, когда такая возможность представилась, он ринулся в гущу событий.
  Кингсли видел сцену боя с высоты, поэтому хорошо ориентировался в сложившейся ситуации. Он приземлился между двумя английскими солдатами, рядом с которыми упал капитан, и собирался пригнуться и схватить револьвер, когда перед ним вдруг возник немец с маузером в руке. У Кингсли в руке был револьвер, который он надеялся обменять на оружие капитана Эдмондса. Он не собирался делать ни одного выстрела в этой ужасной войне, но теперь у него не было выбора. Его руки сами сложились в положение для стрельбы, так хорошо известное ему по занятиям в стрелковом тире городской полиции; он прицелился и спустил курок. Немец упал навзничь, получив пулю между глаз. Когда он упал, Кингсли увидел еще одного прямо позади него, а по бокам от него третьего и четвертого. В каждого из них Кингсли всадил по пуле, поворачиваясь корпусом направо и налево и не меняя положения рук: левая поднята и согнута, ствол вдоль рукава, оружие крепко сжато, глаз за курком. В любой битве Кингсли помнил совет своего первого тренера по фехтованию: «Чтобы впасть в панику, требуется столько же времени, как и на то, чтобы подумать. В битве думай быстро, но всегда думай».
  Когда рухнул четвертый немец, Кингсли огляделся в поисках револьвера Аберкромби. Он хорошо запомнил, куда именно уронил его Эдмондс, и ожидал увидеть его рядом с телом капитана, однако револьвера там не было; он отлетел в сторону во время сражения, а может, соскользнул с досок или провалился между ними в грязь; возможно, он по-прежнему рядом, но разглядеть его среди толпы поскальзывающихся, топающих, бегущих ног просто не представлялось возможным. На площади размером с половину теннисного корта находилось порядка сорока человек. И наверное, еще двадцать лежали в земле, мертвые или раненые, затоптанные солдатами. Кингсли понимал, что теперь искать револьвер бесполезно: через несколько секунд немцы подомнут нападающих, и неизвестно, выйдет ли отсюда кто-нибудь живым. Прямо перед собой Кингсли увидел молодого лейтенанта, с которым пил чай; половина головы у него была снесена выстрелом. Оба офицера теперь погибли, и нападающих давили со всех сторон.
  Кингсли вспомнил толстяка, которого застрелил Эдмондс. Где он? Откатив одного из убитых им немцев, он нашел тело жертвы Эдмондса, в руке которого по-прежнему был зажат поварской черпак. Достаточно ли он толст, чтобы остановить пулю? По идее, пуля, выпущенная в упор из боевого револьвера, должна пробить человека насквозь, а затем, возможно, еще одного, прежде чем уйти в грязь. Но это был исключительно толстый солдат, одетый в плотный плащ, густо усеянный кожаными вставками и застежками. Кингсли опустился на колени и перевернул тело. Выходного отверстия не было.
  Второй раз меньше чем за полчаса Кингсли погрузил руку в мертвое тело. В свежий труп проникнуть было не так легко, и ему пришлось достать из-за пояса мертвого повара топорик и разрубить ему грудную клетку, чтобы пробиться внутрь. Пуля вошла в грудь, поэтому, пока над головой Кингсли три дюжины солдат кололи и колотили друг друга до смерти, он разрубил ребра солдата, затем залез под них ножом. Проделав огромную дыру, он засунул руку внутрь и попробовал нащупать пулю. Он не ошибся: пуля застряла между задними ребрами. Кингсли вытащил ее и сунул себе в карман, затем поднялся на ноги и окинул взглядом схватку, оценивая свое положение.
  — Прикажите им отступать, — услышал он голос снизу, — или они будут сражаться, пока не погибнут. Офицеров не осталось. Кто-то должен отдать приказ.
  Это был Эдмондс, который, к большому удивлению Кингсли, был все еще жив.
  — Ради всего святого, вытащите их отсюда.
  Кингсли огляделся: на обоих флангах появилось еще больше убитых английских солдат и вдвое больше убитых немцев, и Кингсли казалось, что только затор из тел не позволял стоящим позади немцам прорваться на помощь своим боевым товарищам.
  — Гранаты! — крикнул Кингсли что было сил. — Гранаты, немедленно! Капитан Эдмондс пал в бою, я теперь старший. Гранаты давайте!
  Он прокричал это как мог твердо и спокойно и достиг желаемого успеха; даже немцы на секунду застыли.
  — Гранаты, сэр! — сказал появившийся перед ним солдат в тот момент, как битва вокруг них закипела с удвоенной силой.
  — Благодарю, рядовой, — сказал Кингсли и взял у него одну гранату. — А теперь сделай милость, швыряй в тот фланг, а я — в этот.
  Солдат понял, что он задумал.
  — Так точно, сэр!
  — Бросай прямо за них, — крикнул Кингсли, — в тех парней, что сзади. Готовься. Раз, два, три, бросай!
  Они одновременно выдернули чеки и бросили гранаты в окопы, прямо в толпу солдат. За результат можно было не волноваться: по крайней мере, полдюжины мертвых тел заблокируют проход, и окоп на некоторое время захлестнут паника и замешательство. Два почти одновременно прозвучавших взрыва обозначили последнюю возможность для британцев начать отступление.
  — Нападающим отступить! — крикнул Кингсли. — Всем отступать в заданном порядке!
  — Сэр! Капитан! — Это был солдат, который вместе с Кингсли бросал гранаты. Он напомнил Кингсли, что Эдмондс по-прежнему жив.
  Кингсли посмотрел вниз на серьезно раненного офицера.
  — Оставь меня. Мне крышка. Вытащи ребят, — сказал Эдмондс.
  Но Кингсли не был уверен, что Эдмондсу крышка. Штык дошел до середины туловища, и Кингсли подумал, что, возможно, лезвие попало между сердцем и желудком, не затронув ни один жизненно важный орган.
  — Хорошо. Берем его, — сказал Кингсли, — и через бруствер.
  Вместе с солдатом ему удалось поднять истекающего кровью капитана на край бруствера. Немецкий окоп был сделан так надежно, что стены выдержали их вес. Остальные британцы увидели, что происходит, и прикрыли их сверху. Выбравшись из окопа, Кингсли поднял Эдмондса себе на плечи.
  — Растяните проволоку, рядовой, — распорядился он. — А я его вытащу.
  Британцы ушли через немецкую проволоку, оставив около трети своих товарищей и раз в пять больше немцев. Кингсли с Эдмондсом на спине сумел проделать полпути обратно, согнувшись и перебегая от одной затопленной водой воронки до другой, когда немцы у них за спиной достаточно пришли в себя и открыли огонь. После этого в небо взлетело еще несколько сигнальных ракет, и Кингсли со своими людьми попадали в грязь и ползли остаток пути на животах, пробираясь от одной воронки к другой, волоча с собой раненых, пережидая десять — пятнадцать минут у каждой воронки, пока наконец не оказались в безопасности на британской стороне.
  Даже издалека было видно, какой развязался бой, и санитары уже ожидали прибытия раненых. Кингсли с радостью стянул со своей спины капитана Эдмондса и передал его на попечение санитаров. Эдмондс не мог говорить из-за большой потери крови, но он слегка сжал руку Кингсли и показал ему большой палец, прежде чем его унесли.
  Кингсли любил похвалу и знал, что выполнил задание просто отлично, но благодарность Эдмондса не доставила ему ни гордости, ни удовольствия. Правда обрушилась на него с пугающей ясностью. Он вступил в ряды воюющих, он сражался. Он пожертвовал всем и отказался от своей жизни, пытаясь этого избежать, но это все равно случилось. Напрасно он убеждал себя, что убил немцев, защищаясь, что, не окажись он там, ему не пришлось бы защищаться. Конечно, он искал доказательство, но ради чего? Чтобы вынести смертный приговор? Смертная казнь грозила только одному заключенному, в то время как он, едва оказавшись в окопе, лично убил четырех человек. Он приказал бросать ручные гранаты. И бросил одну сам, швырнул взрывчатое вещество в полный людей метровой ширины коридор. Скольких он убил одним движением? По крайней мере, шестерых, возможно, больше. А скольких покалечил?
  Кингсли брел по окопу, чувствуя тошноту от осознания своего поступка. Он убил человек десять немцев. Большинство полицейских не убивали такого количества людей за всю свою службу, а ведь он — борец за идею! Извращенная ирония случившегося привела его в ужас.
  В этот момент его догнал солдат и уважительно обратился к нему:
  — Сэр! Пожалуйста, сэр! Сэр, прошу вас!
  Кингсли устало повернулся.
  — Вы вытащили нас оттуда, сэр. Вы спасли половину отряда. Если бы не вы, нас бы там всех перебили, это точно. — Это был солдат, который подал ему гранаты. — Надеюсь, вы не обидитесь, если я скажу, что никогда больше не подумаю о полицейском так, как раньше.
  Может быть, в этом его утешение, подумал Кингсли. Своего рода моральное спасение? Да, он помог английским солдатам вернуться обратно. В отряде было много профессионалов, но ни у кого из них не было полномочий отдать приказ об отступлении. Можно ли найти оправдание своим действиям в том, что он привел отряд обратно? Он убил немцев и спас англичан. Он сделал это, защищая себя и пытаясь раздобыть вещественное доказательство.
  Но, несмотря на все усилия, он знал, что совесть его нечиста. Проанализировав случившееся со всевозможных точек зрения, он по-прежнему считал себя лицемером. Потеряв все ради принципа, он отказался от этого принципа для того, чтобы быть хорошим детективом и, возможно, чтобы доказать себе, что он не трус. Независимо от того, спасет он Хопкинса от расстрела или нет, кровь как минимум десяти немцев, невинных солдат этой нелепой войны, всегда будет на его руках.
   43
   Расследование продолжается
  
  Снова оказавшись в резервном окопе, Кингсли долго сидел на перевернутом ящике из-под патронов. Он всерьез подумывал все бросить, немедленно вернуться в Англию и принять любые последствия. Однако постепенно его мнение изменилось. Сыграл свою роль тот самый довод, который руководил всеми его поступками. Логика. В конце концов, немцы погибли; какой смысл бросать из-за них свое расследование? Он добыл доказательство, постарался как мог. Если он это доказательство не использует, получится, что убитые им немцы погибли напрасно. Пуля, лежавшая у него в кармане, была выпущена из оружия, которое сейчас считается орудием убийства виконта Аберкромби. Он полицейский, и он обязан удостовериться, так ли это.
  Именно так рассуждал человек, который в глубине души знал, что никогда не сможет бросить расследование. Как только дело попадало ему в зубы, отказаться от задания он был не в силах. И поэтому, вместо того чтобы вернуться обратно в Англию, он направился на поиски командира Аберкромби, полковника, который накануне вечером, после представления, обращался к собравшимся на банкете.
  Кингсли уже знал, что у полковника Хилтона где-то в миле за линией фронта, за пределами зоны поражения тяжелой артиллерии, на разрушенной ферме располагался штаб. Он устало тащился обратно по Менинской дороге, пока не нашел то, что искал. Уже близился рассвет, и полковник только что получил новости о нападении на окоп. Поэтому Кингсли здесь, к его удивлению, встретили как героя.
  — Боже мой! Вы привели взвод домой! — сказал Хилтон, отдав ему честь. — Спасли жизнь одному из моих лучших офицеров. Отличная работа! Потрясающий успех! Я представлю вас к награде, капитан. Нет! Даже слышать ничего не хочу. Я абсолютно точно представлю вас к награде. Если вчерашняя работа не заслуживает медали, то я не знаю, за что ее и давать. Господи, мне сказали, что вы так разошлись, что внутренности вырывали у врага, молотили по нему топором! Вот какой надо подавать пример. Я всегда говорю своим парням: если патронов нет, а штык сломался, кусайте мерзавцев! Откусите немцу голову! И вы организовали отступление в заданном порядке под сильнейшим обстрелом, да к тому же вырывали немецкие сердца голыми руками.
  — Вообще-то, сэр, я пытался найти улику, — ответил Кингсли.
  — А? Что такое?
  — Я расследую смерть виконта Аберкромби.
  — Аберкромби? Я думал, было установлено, что он погиб в бою.
  — О да, сэр. Было. И все же я этим занимаюсь.
  — Ах вот как! — с понимающим видом ответил полковник.
  — Оружие, которое было у капитана Эдмондса, раньше принадлежало виконту. Предполагается, что именно из этого оружия виконт был убит.
  — В бою, — добавил Хилтон.
  — Да, сэр, если хотите, в бою. Мне нужно знать, действительно ли это так, поэтому я пытался получить оружие. Однако в ходе битвы оно было потеряно, и мне пришлось доставать выпущенную из него пулю.
  Кингсли полез в залитый кровью карман шинели и гордо достал пулю, вынутую из тела толстого немецкого повара. Несмотря на все сомнения и ужас предыдущих нескольких часов, Кингсли оставался самим собой, и его тщеславие и любовь к театральности по-прежнему требовали выхода. Он не удержался и устроил небольшое представление и был вознагражден тем, что полковник и другие присутствующие разинули рты от изумления и восхищения.
  — Ну, будь я проклят! — наконец вымолвил полковник. — Я двадцать пять лет служу, но такую странную историю слышу впервые. Вы хотите сказать, что принимали участие в нападении на окоп, убивали немцев одного за другим и организовали чертовски хорошее отступление и одновременно проводили расследование?
  — Да, сэр. Проводил.
  — Ну и ну, думаю, самое время выпить за ваше здоровье.
  Хилтон усадил Кингсли в кресло у стола с картами.
  — Боюсь, шампанского нет, но есть сносный коньяк. Может, в такую погоду он даже лучше. Мы как раз собирались пропустить по одной. Для нас утро — это вечер. Мы тут все стали совами.
  Кингсли взял стакан бренди и кусок тоста с сыром, который приготовил денщик полковника. Именно в этот момент у двери фермерского дома появился солдат, объявив, что один рядовой хочет видеть капитана Марло. Это был Коттон, денщик капитана Эдмондса.
  — Прошу прощения, сэр, я шел за вами следом, — сказал он. — Пытался догнать вас всю дорогу, но вы уж очень быстро передвигаетесь. Мы подумали, что вы, возможно, захотите отведать кусочек, просто по-товарищески.
  Солдат развернул небольшой конверт из непромокаемой ткани и достал кусок кекса.
  — Капитан получил ранение, гарантирующее возвращение на родину, сэр, и говорят, что благодаря вам он будет жить. Все парни хотели сказать, как они вам благодарны, и мы клянемся, что никогда больше не будем называть полицейских так, как раньше.
  — И как же вы обычно их называли, рядовой? — спросил полковник.
  — Шлюхами, сэр.
  — Ха-ха! Молодец! Отлично! Хотя лично я сказал бы, что дело обстоит как раз наоборот, потому что я терпеть не могу военных полицейских, но никогда не встречал шлюхи, которая бы мне не нравилась! Отлично, рядовой. Вы свободны.
  Кингсли взял у денщика кекс:
  — Спасибо, рядовой Коттон. Я очень тронут.
  Куска кекса хватило на всех, и он отлично пошел под коньяк и сыр, как и обещал Эдмондс. Когда импровизированная вечеринка закончилась, Кингсли сказал, что был бы очень благодарен, если бы полковник ответил на пару вопросов.
  — Конечно, конечно. Спрашивайте.
  — Когда вы в последний раз видели Аберкромби живым?
  — Я навещал его в Бориваже через два дня после того, как его туда увезли.
  — Это было очень мило с вашей стороны, полковник. Вы навещаете всех своих раненых офицеров?
  — Ну, стараюсь, знаете ли, стараюсь. К тому же он был очень озабочен своей кожаной папкой — она была с ним в передовом окопе, и он хотел получить ее обратно, поэтому я взял ее с собой.
  — Вы знаете, что было в этой папке?
  — Ну, бумаги, наверное.
  — Вы не заглядывали внутрь?
  — Господи, капитан! Как можно? Да, вы, сыщики, ужасно плохо думаете о людях. Как будто я стал бы рыться в чужих вещах.
  — Когда он умер, в его комнате нашли только чистые листы бумаги.
  — Ну, возможно, именно они и были ему нужны. Чистые листы. Я встречал случаи и постраннее, поверьте мне. Например, парни были убеждены, что создали восхитительные полотна, а потом оказывалось, что там две точки и клякса. Контузия очень влияет на сознание.
  — Да, полагаю, вы правы, — согласился Кингсли, — хотя казалось, что он не очень сильно пострадал.
  — Может быть, он хотел продолжить писать стихи.
  — Стихов найдено не было, и медсестра, женщина по фамилии Муррей, утверждает, что он совсем бросил писать.
  — Хмм. Ну, теперь-то уж точно.
  Хилтон допил остатки коньяка.
  — Да, дело и правда плохо, но послушайте, капитан, мне пора, идет бой и все такое. Не сомневайтесь, мы скоро снова окажемся в самой гуще. Я могу что-нибудь еще для вас сделать?
  — Нет, не сейчас, полковник. Спасибо за то, что уделили мне время, и также за угощение.
  — Ну, это вам спасибо за то, что привели отряд домой. Знаете, я говорил серьезно. Я упомяну вас в рапорте. Вы получите медаль, сэр.
   44
   Под лупой
  
  Дорога в замок Бориваж заняла у Кингсли всю оставшуюся часть утра, и было уже далеко за полдень, когда он снова оказался перед прекрасным старым зданием. Он с удивлением понял, как же ему хочется опять увидеть Китти Муррей, и был разочарован, узнав, что в замке ее нет. Она уехала вместе с группой контуженых солдат на железнодорожную станцию, на ту самую, куда прибыл Кингсли по приезде на фронт.
  — Она поедет с ними до Англии? — спросил Кингсли у санитара, которого встретил в главном зале.
  — Надеюсь, нет, сэр. Без нее здесь будет куда скучнее.
  Кингсли был полностью с ним согласен, и это его сильно встревожило. Ему не нужно было никаких душевных переживаний — они только мешают работе. Поэтому он решил больше не думать о миниатюрной суфражистке.
  Кингсли вернулся в замок, чтобы встретиться с военными полицейскими, которым приказал эксгумировать тело капитана Аберкромби. Этот приказ вызвал естественное недовольство.
  — Нам только трупы выкапывать не хватало, — ныл офицер медслужбы, шагая вслед за Кингсли к лестнице, ведущей вниз, в подвал, где должно было состояться вскрытие.
  — Простите, сэр, но мне нужно это тело, — ответил Кингсли.
  — Мои пациенты только что вернулись оттуда, где трупы постоянно появляются из-под земли, и здесь их следует ограждать от этого. Если хоть один из них увидит…
  Они дошли до подвала, где их ждал сержант из Армантьера. Труп Аберкромби достали из одеяла и положили на импровизированный операционный стол, собранный из досок и ящиков.
  — Все готово, сэр! — сказал сержант и так сильно щелкнул каблуками по каменному полу, что от гвоздей на подметках его сапог посыпались искры. — Одно тело. Мертвое. Раньше принадлежало капитану виконту Аберкромби, сэр!
  Кингсли этот рапорт показался странным, но он промолчал.
  — Я провел кабельный удлинитель к переносному генератору, который поставил снаружи, сэр, потому вряд ли вы можете провести такую сложную операцию при свете свечей, сэр!
  Сержант действительно повесил над столом электрическую лампочку, в свете которой кожа трупа отливала желтоватой белизной. Зрелище было просто кошмарным.
  — Спасибо, сержант. Очень разумно с вашей стороны.
  — Сэр! — Еще одна порция искр.
  — Хорошо, — сказал Кингсли, — много времени у нас это не займет.
  Он подошел к лежащему на досках телу, на котором из одежды была только набедренная повязка.
  — Вы его так похоронили? — спросил Кингсли старшего офицера медслужбы.
  — Да. Его друг, лейтенант Стэмфорд, сообщил нам, что капитан выразил желание не быть похороненным в форме.
  — Правда? Я этого не знал.
  — Мы не видели причин отказать ему в этой просьбе.
  Глядя на тело, Кингсли вспомнил строки, которые прочитал в газете в фолкстонской библиотеке. Теперь он повторил их:
  — «„Да здравствует Англия!“ — впишут накрест, Чтоб жертву мою было видно окрест».
  На некоторое время воцарилось молчание.
  — Разве не странно, что человек, написавший это, не захотел быть похороненным в форме?
  Кингсли наклонился к ране на голове Аберкромби. Одно пулевое отверстие, почти точно между глаз. Рана, к огромной досаде Кингсли, была промыта, но все же он ее осмотрел.
  — У вас есть лупа? — спросил он.
  — Я предвидел это, сэр! — ответил сержант, протягивая ему лупу.
  — Хорошо, молодец. Знаете, сержант, после демобилизации вам следует подать заявку в Скотленд-Ярд. Вы будете незаменимы в группе по расследованию убийств.
  — Спасибо, сэр. Я это запомню.
  — Конечно, вам придется перестать щелкать каблуками.
  — Я щелкаю, только когда требуется, сэр. Гражданским щелкать не требуется.
  Кингсли осмотрел рану через лупу. Увеличение было не очень большое, и все же у пулевого отверстия он заметил какие-то черные крупицы; это было нетипично для обычного пулевого ранения.
  — Сержант, а у вас, случайно, не будет…
  — Пинцета, сэр?
  — Да, именно, сержант. Пинцета.
  Сержант достал пинцет.
  — Молодец, сержант.
  — Взял их у медсестры, сказал, что у меня заноза. Лучше не говорить ей, зачем он вам понадобился, она ведь им брови выщипывает.
  При помощи лупы и пинцета Кингсли начал собирать крошечные кусочки рваной кожи вокруг раны и складывать их на блюдечко, которым сержант тоже предусмотрительно запасся.
  — Должен сказать, сержант, вы ни о чем не забываете.
  — Спасибо, сэр.
  — И эксгумация тоже была проведена потрясающе быстро. Молодец.
  — Сэр!
  Кингсли стоял над трупом и говорил, одновременно делая свое дело. Если бы кто-нибудь в этот момент заглянул в подвал, он бы подумал, что Кингсли сообщает трупу что-то крайне важное.
  — Меня мучает один вопрос, — продолжил Кингсли, — и я знаю, что вы простите мне эти слова, сержант, но как получилось, что такой предусмотрительный парень, как вы, сумел так безбожно напортачить на месте преступления?
  — Ну, сэр… Полагаю, вы знаете, что мы были отозваны.
  — Не понимаю, о чем вы говорите. Кто вас отозвал?
  — Штаб. Тот же штаб, что нас сюда вызвал. Мы спали в Армантьере, когда получили звонок из штаба с приказом отправиться на место преступления сюда, в замок Бориваж, и арестовать рядового Хопкинса.
  — Они вам сказали, кого арестовать, еще до того, как вы приехали на место преступления?
  — Да, сэр. Ну, его ведь обнаружили с орудием убийства.
  — Кто именно звонил вам из штаба?
  — Полковник Уиллоу, сэр. Я его лично не знаю. В общем, вскоре после того, как мы посетили место преступления, сюда, в замок, поступил еще один звонок, возможно, вы знаете, что в замке есть телефон, и нам сообщили, что нужно забрать арестованного и уехать, не мешая работе медицинского центра.
  — Вам это не показалось странным?
  — Ну, вообще-то нет, сэр. Дело было легкое, а когда нас много, мы действительно довольно сильно шумим.
  — Сержант, когда я закончу с этим, я хочу, чтобы вы связались со штабом и расспросили об этом полковнике Уиллоу. Я бы очень хотел с ним поговорить.
  Сержант заверил Кингсли, что непременно займется этим, и на некоторое время в мрачном помещении воцарилось молчание, пока Кингсли обрабатывал входное пулевое отверстие между глаз покойного. Наконец он убедился, что собрал из раны все возможные доказательства.
  — А вы знали, сержант, — сказал Кингсли, — что среди вещей виконта Аберкромби был найден только один сапог?
  — Нет, сэр, не знал.
  — Однако это так, и я знаю, что случилось со вторым сапогом. Его использовали в качестве глушителя. Убийца надел на пистолет голенище сапога Аберкромби и выстрелил через каблук. Я нашел резину, кожу и, как мне кажется, волокна шерсти. Возможно, убийца засунул в сапог носки. Видимо, он забрал с собой сапог, когда сбежал из замка.
  — Кто бы мог подумать, — сказал сержант.
  — Просто невероятно, — добавил старший офицер медслужбы.
  — Это также объясняет тот факт, что пуля не пробила череп Аберкромби насквозь: каблук был препятствием. И кстати о пулях, давайте ее достанем.
  Используя скальпель и пинцет, Кингсли залез в рану, глубоко проникнув под кожу покойного, и вытащил искомый предмет. После этого он промыл пулю и поднялся с ней наверх, где было светлее. Там при помощи лупы сержанта он сравнил ее с пулей, которую достал предыдущей ночью из тела немецкого повара.
  — Боже мой, — произнес он через некоторое время, — я думал, что мне понадобится микроскоп, но все ясно как день.
  — Что такое, сэр? — спросил сержант.
  — Стволы разные, сержант. Они отличаются не сильно, но достаточно, чтобы оставлять свою уникальную роспись на каждой выпущенной пуле. Эти две были выпущены из разных пистолетов.
  — Нет, сэр!
  — Да, сэр! Револьвер, который был найден у рядового Хопкинса и из которого была выпущена эта, — сказал Кингсли, показав пулю, добытую им в окопе, — не имеет ничего общего с этой пулей, убившей виконта Аберкромби. Это, и только это, доказывает невиновность рядового Хопкинса, потому что он был арестован на основании единственного факта владения револьвером Аберкромби. Сержант, вы должны его освободить.
   45
   Снова в бой
  
  В тот вечер, несмотря на предыдущую бессонную ночь, Кингсли вернулся в окопы. Теперь он не чувствовал потребности во сне; тайна начала приоткрываться, и Кингсли пустился по следу.
  Пробираясь по залитым водой доскам, системе коммуникаций Ипрского выступа, он увидел, как шедший перед ним солдат, согнувшийся под мотком колючей проволоки, оступился и утонул. Исчез и задохнулся, и все в одну секунду. Кингсли понимал, что не сможет ему помочь, он успел только отметить этот ужасный пример непредсказуемой жестокости войны.
  Наконец дорога из досок закончилась, и Кингсли спустился в окопы, пробираясь по узким переходам к передовой британского фронта.
  — Эй, там! Ребята! — крикнул он группе рядовых, которые несли завтрак, свежую воду и ром для скрючившихся под брустверами солдат перед боем. — Рота «С». Где я могу найти роту «С»?
  Кто-то махнул ему рукой, чтобы шел прямо, другие только пожали плечами. Некоторые сделали вид, что не слышат, а кто-то действительно не слышал, так как заградительный артобстрел грохотал вовсю.
  — Я должен найти парня по имени Маккрун. Рядовой Маккрун. — Кингсли пытался перекричать шум дождя и грохот орудий.
  — А нам какое дело? — крикнули ему в ответ.
  Чем мог пригрозить им Кингсли, что было бы страшнее приговора, который уже был вынесен десяткам тысяч солдат, бегающим и прячущимся в воронках? Солдатам, которым вскоре предстояло подняться из этой грязи и в заданном порядке проследовать навстречу немецким пулеметам? Погоны Кингсли были здесь бессильны. Он был один, а солдат, который ответил ему с таким презрением, сидел здесь со своими товарищами. Перед рассветом было темно, яростно хлестал дождь, грязь и вода стояли по пояс, и грохот тысяч пушек был невыносимый. Никому не было дела до полицейского, который забрел слишком близко к месту, где стреляли на полном серьезе.
  К тому же, подумал Кингсли, пробираясь мимо них, солдат был прав. Кому, черт возьми, какое дело? Зачем охотиться за одним человеком во время этой ужасной войны? Особенно в такое утро, как это, когда на Ипрском выступе снова начиналось наступление. Через пару часов большинство из этих солдат будут мертвы. Никого не волновало, что ему нужно найти человека по фамилии Маккрун, и Кингсли знал, что и его это не должно волновать. Но все было не так: какое-то непонятное чувство долга толкало его вперед, и поэтому он пробирался, порой по грудь в воде, по сети вонючих и смрадных каналов, составляющих систему коммуникаций британской передовой.
  Путь был неимоверно трудный, но расстояния стали меньше, и вскоре Кингсли оказался в передовом окопе. Линия фронта представляла собой тонкую полоску грязи и колючей проволоки, а за ними была Германская империя. Так было во время Первой битвы при Ипре и во время Второй и снова повторялось во время Третьей. В этом ужасном месте ничего не менялось годами. Снаряды теперь взрывались прямо у передовой, перетряхивая кости солдат, погибших в предыдущей битве и в битве до нее.
  Какой-то остряк написал на доске: «Гриль-бар Савой».
  — Маккрун! — крикнул Кингсли. — Рядовой Маккрун!
  Продираясь вперед и обходя солдат, он всматривался в их лица. Он знал, что отряд Маккруна где-то здесь, у него было представление о том, как выглядит нужный ему человек, но проходили минуты, а он его не видел. Все солдаты выглядели одинаково: вымазанные в грязи, с горящей папиросой между зубов, с порцией рома в руке, все замерли в ожидании, у всех с касок капает вода. На их лицах застыло что-то среднее между восторгом и ужасом.
  — Пять минут, — крикнул офицер. — Шесть штыков.
  Даже разрывы снарядов не смогли заглушить скрежет стали вынимаемых штыков.
  — Помните, парни, — сказал старшина отряда, — колите не слишком глубоко. Не стоит тратить хорошую сталь на немца. Три дюйма — больше не надо, в шею или в грудь, а потом вытаскивайте и ищите следующего.
  — Рота «С»? Это рота «С»? — обратился Кингсли к старшине.
  — Да, это мы, сэр. Вы пришли арестовать немцев?
  Сидящие вокруг заулыбались и подняли кружки с ромом. Хороший старшина мог одной своей твердостью превратить нервных мальчишек в героев.
  — Я ищу солдата по фамилии Маккрун, — крикнул Кингсли.
  — При всем уважении, сэр, осталось меньше пяти минут. Думаю, вам нужно поискать его в другой раз.
  — В другой раз может быть слишком поздно!
  — Сэр, сейчас мы пойдем в наступление. Здесь не место людям, которые не идут с нами. Даже военным полицейским. Так что, сэр, предлагаю вам уйти или взять оружие и помочь нам.
  Окружающие радостно его поддержали.
  — Старшина, это вопрос жизни и смерти!
  Старшина засмеялся. Стоящие рядом с ним солдаты — тоже.
  — Слышали, парни? Офицер говорит, что это вопрос жизни и смерти, а я-то думал, что делаю что-то важное.
  Кингсли оставил их и пошел дальше по окопу, пробираясь мимо солдат, у каждого из которых теперь к концу ружья были прикручены восемнадцать дюймов стали, блестевшей в серых предрассветных сумерках.
  — Маккрун, мне нужен рядовой Маккрун! — кричал Кингсли и вдруг услышал собственный голос, потому что грохот орудий внезапно прекратился. Так происходит в метро, когда человек начинает говорить громче, чтобы перекричать гул, затем поезд останавливается, а человек все еще кричит.
  Многие головы сразу повернулись к Кингсли.
  — Да? — ответил один солдат, поднимая взгляд от своей сигареты.
  — ОДНА МИНУТА! — крикнул офицер, глядя на часы, словно на их циферблате сосредоточился весь мир — а для него это, несомненно, так и было.
  Какой-то солдат шагнул вперед:
  — Я Маккрун. Кто вы?
  — Мне нужно с вами говорить. Идемте со мной.
  На мгновение лицо Маккруна захлестнула радость. Неужели ему в последнюю минуту отменят смертный приговор? Но час икс стремительно приближался, и для помилования было слишком поздно. Офицер, который только что выкрикнул время, в ярости оторвал взгляд от своих часов:
  — Вы, сэр! Кто вы такой и какого дьявола вам здесь нужно?
  На Кингсли была военная форма капитана военной полиции, но сейчас он ничем не отличался от любой другой безымянной фигуры в грязи.
  — Я полицейский, и я увожу этого человека с собой. Мне нужно допросить его.
  — Черта с два, придурок. Вы ничего подобного не сделаете. Здесь допросов не бывает, и никаких дурацких полицейских тоже. Это рота «С», и мы начинаем наступление!
  — Я должен допросить…
  Офицер поднял пистолет и наставил его на Кингсли:
  — Отойдите немедленно, или я вас пристрелю. Отряд выполнит свою задачу. Все до единого выполнят свой долг.
  Он посмотрел на часы:
  — Час икс, ребята, удачи каждому из вас!
  — Увидимся в Берлине, сэр! — крикнул в ответ голос.
  Офицер дунул в свисток, и по всей линии другие командиры оторвали взгляд от своих часов и тоже дунули в свистки. Хор свистков разрезал внезапно повисшую тишину. Затем солдаты с ревом начали взбираться по импровизированным лестницам, прислоненным к брустверам, они лезли и цеплялись за грязь, а деревянные доски проваливались под их весом. Когда из траншей показались головы первых британцев, раздался новый звук, который Кингсли показался жужжанием огромного роя пчел: в двухстах ярдах, по другую сторону нейтральной полосы, застрекотали немецкие пулеметы.
  Офицер, только что кричавший на Кингсли, сделал пару шагов вперед, со штыком в одной руке и пистолетом в другой, а затем рухнул вниз под напором ударивших в него пуль и скатился обратно в окоп на тех, кто шел за ним. Он по-прежнему пытался говорить, но из ран на его шее и груди хлестала кровь, и из шевелящегося рта не вылетало ни звука. Он упал в грязь, и теперь видны были только его ноги в сапогах.
  — Встать, ребята! Встать, вашу мать! — крикнул сержант. Казалось, весь окоп разом пытается перелезть через обваливающийся бруствер.
  Маккрун тоже пошел: о том, чтобы остаться, и речи не могло быть. Военная дисциплина не позволяла солдатам колебаться. После свистка нужно было вставать и идти вперед. Солдаты так долго просидели в грязи, и теперь их охватило бешенство. Наконец пришла пора идти вперед, сыграть свою роль, задать жару ублюдкам, которые наводили на всех такой ужас.
  Кингсли ничего не оставалось, как пойти следом. Он пришел поговорить с Маккруном, а Маккрун продвигался к врагу. Кингсли ухватился за лестницу и бросился в водоворот событий.
  Позднее он спрашивал себя, что заставило его перелезть через бруствер и отправиться за Маккруном к немецким пулеметам. И пришел к выводу, что из множества чувств, переполнявших его, пока он лез по лестнице навстречу смерти, главным было то же желание, которое вело вперед миллионы других солдат по этим же судьбоносным ступеням.
  Желание не струсить.
  Кингсли много раз слышал, что солдаты говорили об этом страхе. Не о страхе перед смертью, а о страхе быть найденным в замешательстве или не оправдать ожиданий. Роберт, брат Кингсли, часто упоминал об этом в своих письмах. «Я боюсь страха, — писал он. — Я просто хочу хорошо сделать свое дело». Все хотели хорошо сделать свое дело. Кингсли читал, что после желания попасть домой страх струсить был основной эмоцией приговоренного поколения, оказавшегося в окопах Франции. Солдаты, живущие бок о бок со страхом, могли черпать утешение и поддержку только друг у друга, и в сердце каждого из них таилось желание не подвести своих товарищей, а еще тайный страх, что, когда наступит время настоящего испытания, он струсит.
  Конечно, Кингсли не был связан никакими обязательствами с солдатами, за которыми последовал через бруствер; он не жил с ними и не страдал с ними. Он не приблизился к ним, когда они начали погибать один за другим. Они не были его товарищами. И все же они были его братьями, соотечественниками, которые пошли навстречу опасности, потому что считали это своим долгом. У них было задание, и выполнить его предстояло именно им. Кингсли знал, что у него тоже есть задание, другое, но все же задание.
  Здесь, как и во время вчерашнего нападения на немецкие окопы, у него была возможность «внести свой вклад». Встать плечом к плечу со своим погибшим братом, но сделать это, не предавая своих убеждений. Он не станет сражаться на их войне, но так же он не будет и уклоняться от своего долга. По-своему и по собственной воле он внесет свой вклад.
  Первое, на что обратил внимание Кингсли, перелезая через бруствер, это облака голубого, желтого, черного и зеленого дыма, висевшие над тем местом, которое он принял за вражеские окопы. Он испугался, что это газ; не важно, немецкий или британский, ведь маски у него не было. Но паника прошла, едва начавшись, он увидел, что у множества опытных солдат, находившихся рядом, маски по-прежнему свисали с поясов или лежали в сумке. Кингсли, как и всегда в момент опасности, соображал быстро и сразу понял, что это не газ, а причудливые разноцветные облака, поднявшиеся после артобстрела, единственное, что осталось от британского заградительного огня, который прекратился несколько секунд назад, чтобы дать войскам возможность продвинуться.
  Кингсли по-прежнему различал перед собой силуэт Маккруна, хотя сколько он еще протянет, предсказать было нельзя. Этого нельзя было сказать ни о ком из них, потому что солдаты вокруг него то и дело падали, разорванные в клочья шрапнелью немецкой артиллерии (которую должна была уничтожить британская канонада) или скошенные пулеметной очередью. Единственной надеждой Кингсли была скорость. Батальоны продвигались медленной рысью, как было приказано, для того чтобы нападение не превратилось в безнадежную рукопашную и британцы смогли дойти до окопов врага единым отрядом. Кингсли восхитился отвагой этих людей, двигавшихся в заданном порядке в самый эпицентр, под град пуль. Там и тут падали убитые и раненые, но никто не останавливался, чтобы им помочь. Это подождет, а пока что у каждого из них был приказ продвигаться вперед и придерживаться заданного темпа, насколько хватит сил.
  Кингсли рысью не побежал. Это была не его битва, и он не подчинялся военным командам. Он — полицейский и преследует свидетеля, поэтому он рванул вперед, согнувшись, перепрыгивая через канавы и кратеры и обегая трупы, которыми уже почти полностью была покрыта земля.
  — Эй, ты! — крикнул кто-то. — Замедли шаг, идиот! Держись линии.
  Кингсли не обратил на него внимания и побежал дальше, обгоняя остальных, и еще несколько человек крикнули, чтобы он не лез вперед в одиночку. Кингсли не обращал внимания ни на голоса, ни на град шрапнели и пуль. Ему снова оставалось только довериться удаче, и, сделав это, он испытал непонятное и нелогичное чувство восторга.
  Позднее, пытаясь описать свои ощущения, Кингсли понял, что это была не храбрость и не глупость, а скорее ощущение собственной уязвимости. Тут уж кому что выпадет — пан или пропал, и полагаться можно было только на удачу. Стать одним целым с отрядом солдат, продвигавшихся вперед, несмотря ни на что. Он вместе со всеми испытывал возбуждение, которое было сродни безумию. И остро почувствовал, что значит жить.
  Вспоминая потом это состояние, Кингсли пришел к выводу, что безумие не заменяло ужас, но притупляло его, вызывая непонятную заторможенность, словно от беспомощных движений во сне. Возможно, сказывался и грохот палящих орудий, от которого людям вдруг становилось все равно, что с ними будет.
  Какова бы ни была причина, безумие придало Кингсли сил, и через пару минут он добрался до нужного ему человека.
  Маккрун, как и все, кто еще мог передвигаться, направлялся к вражеской линии с папиросой в зубах и ружьем со штыком на конце наперевес, рассчитывая защититься им от немецкого огня.
  — Маккрун! — крикнул Кингсли, двигаясь теперь рядом с ним. — Я должен с вами поговорить.
  Маккрун обернулся, удивленный.
  — Кто вы такой, черт возьми? — крикнул он в ответ.
  — Меня зовут Марло. Я расследую убийство капитана Аберкромби. Это я нашел доказательство, благодаря которому освободили вашего друга Хопкинса.
  — Хопкинс! — крикнул Маккрун через грохот. — Вам нужен Хопкинс?
  — Нет, не Хопкинс, — взревел в ответ Кингсли, — мне нужны вы.
  — Хопкинс здесь!
  И не успел Кингсли ответить, как Маккрун дернул за рукав марширующего рядом с ним солдата, заставив его обернуться.
  Под мокрым краем стального шлема, за желтым дымом папиросы Кингсли увидел мрачное лицо и пустые глаза человека, которого он видел только один раз, но чья судьба так тесно переплелась с его собственной. Человека, чье освобождение из тюрьмы он организовал всего днем ранее. Отвага и тщательная детективная работа Кингсли спасли его от расстрельной бригады.
  И он сразу же оказался на фронте.
  Несмотря на то что творилось вокруг, Кингсли пришел в ужас. Перед ним стоял несправедливо обвиненный в убийстве контуженый солдат, его разбудили, вытащили из больничной койки и арестовали за убийство, о котором он понятия не имел, его содержали в жестоких условиях и не дали даже дня, чтобы восстановиться после перенесенных страданий. Улыбка, которая появилась на лице Хопкинса при известии о том, что его освободят, не предъявив обвинений, видимо, тут же исчезла с его губ, когда он узнал, что ему предстоит прямо из тюрьмы отправиться в бой.
  Как узнал Кингсли позднее, дело было так: Хопкинс всегда утверждал, что он не виновен, и, поскольку оказалось, что это действительно так, его признали находящимся в здравом уме и твердой памяти. Или, говоря другими словами, он был признан недостаточно контуженным, чтобы уклоняться от выполнения долга. Во время отчаянных боев, когда британская армия теряла солдат с неимоверной скоростью, каждый, кто мог драться, должен был драться. И поэтому бедного, помешанного рядового Хопкинса вытащили из относительно безопасной тюрьмы и швырнули в самое пекло битвы.
  Хопкинс обернулся посмотреть, зачем Маккрун потянул его за рукав. В его глазах не блеснуло ни искорки узнавания — в красных и водянистых глазах, как и у всех в этом аду среди взрывающейся едкой грязи и дыма. Возможно, Хопкинс плохо видел, возможно, его на секунду ослепила вспышка из немецкого орудия. Какова бы ни была причина, Хопкинсу было не суждено снова поздороваться с человеком, который спас его имя, потому что в этот момент, повернувшись посмотреть и затянувшись тонкой, кривой, зажатой между губ папиросой, он погиб. Немецкий снаряд разнес его на бесчисленное количество кусочков «мокрой пыли».
  Мундир Кингсли снова оказался залит останками британского солдата, но в этот раз это были останки британского солдата, которого убил он. Кингсли понял это сразу же. В тот момент, когда человека перед ним разнесло на куски. В тот момент, когда его уже мертвая плоть залепила лицо и губы Кингсли. В тот момент, чувствуя кровь Хопкинса, Кингсли знал, что убил его. Потому что, если бы он не доказал правду насчет орудия убийства, не достал пулю из груди немецкого повара, вообще никогда не приезжал во Францию, а отказался бы и вернулся в тюрьму, приняв избранную им самим участь, Хопкинс все еще сидел бы в камере. В безопасности, по крайней мере, на несколько дней.
  Кингсли избавил человека от смертного приговора только затем, чтобы увидеть, как был приведен в исполнение другой смертный приговор.
  Чувство вины и замешательство от этих мыслей, промелькнувших в его сознании в одну секунду, будут преследовать Кингсли еще много раз, но в тот момент второй взрыв буквально выбил их у него из головы, ненадолго оглушив и его и Маккруна и швырнув их вместе в воронку.
  Им повезло, что сознание быстро вернулось к ним, потому что воронка, в которую они свалились, была по меньшей мере пяти футов глубиной и, как и любое другое углубление на этом разорванном поле, полна воды. Окунувшись с головой, Кингсли пришел в себя, начал отплевываться и отрыгивать грязь, выбираясь на поверхность, а затем смог дотянуться до Маккруна и вытащил его. Маккрун наглотался воды еще больше, чем Кингсли, и был совсем плох. Кингсли держал его голову над водой, прижав к краю воронки, и пытался привести в сознание пощечинами. Увидев, что Маккрун пришел в себя, он снова вспомнил о задании, с которым отправился в бой.
  — Расскажите мне о своем посещении Хопкинса в ночь убийства Аберкромби, — крикнул он.
  На секунду на лице Маккруна появилось полнейшее недоумение.
  — Какого… — наконец выдавил он, выплевывая грязную воду.
  — Расскажите мне о своем посещении Хопкинса, — крикнул Кингсли во второй раз.
  Маккрун смотрел на него в изумлении:
  — Хопкинс мертв, придурок ты чертов. Он только что сдох, ты что, не видел?
  — Вы слышали, что происходило в соседней палате?
  — Ты что, псих? Идет бой! Ты меня слышишь?
  Раздался чей-то голос, громкий и властный. И снова интонации человека, который правил миром:
  — Эй, вы! Слышите, вы, там! Ответьте! Вы ранены?
  Кингсли оглянулся и увидел стоящего на краю воронки офицера.
  — Вы с виду не раненые, — сказал офицер. — Вылезайте оттуда немедленно, трусы поганые, и выполняйте свой долг!
  — Я полицейский…
  Офицер направил на Кингсли пистолет. Очевидно, он не был расположен к спорам, а то, что осталось от формы военного полицейского Кингсли, было скрыто под водой.
  — Сию же минуту, симулянт хренов! Немедленно продвигайся к врагу, или я буду стрелять!
  Кингсли увидел указательный палец офицера на спусковом крючке. Он знал, что британскому табельному оружию после взвода курка довольно малейшего движения, чтобы выстрелить.
  — Считаю до трех! — крикнул офицер. — Раз!..
  Кингсли просто поверить не мог, что ему снова предстояло пополнить ряды наступающих солдат.
  — Хорошо! — крикнул он и стал озираться, выискивая место, где лучше вылезти из воронки.
  Однако в этот момент офицер исчез, по крайней мере, исчезла его голова. Что-то сшибло ее с его плеч. Обезглавленное тело несколько секунд стояло на месте, по-прежнему зажав в руке пистолет, а затем рухнуло в воронку, пролетев мимо Кингсли, и под тяжестью обмундирования погрузилось в мутную воду.
  Кингсли снова повернулся к Маккруну:
  — Расскажите мне, что вы слышали тем вечером, когда плели с Хопкинсом корзины.
  — Он мертв, слышишь, идиот. Ты что, не понимаешь? Это не имеет значения. Мы все умрем!
  Кингсли снова ударил Маккруна по лицу и в этот момент подумал, что впервые за все время своей работы полицейским ударил свидетеля во время допроса.
  — Отвечайте на мой вопрос, рядовой!
  Кингсли чувствовал, как его ноги погружаются в грязь. Маккрун тоже соскальзывал, съезжал по краю воронки. Над водой оставались только их головы, дышать становилось все тяжелее. В последний момент Кингсли нащупал ногами опору. Она была мягкой, но устойчивой, и без особых эмоций он понял, что, должно быть, стоит на теле обезглавленного офицера.
  — Отвечайте на мой вопрос!
  Маккрун попытался собраться с мыслями.
  — Там была ссора. В соседней палате, Аберкромби ругался с другим офицером. Больше я ничего не знаю.
  — Раньше вы утверждали, что увидели офицера в коридоре, когда шли в уборную. Во сколько это было?
  — Я не знаю, у меня нет часов. Я увидел его, когда возвращался в свою палату из палаты Хопкинса.
  — Когда возвращались? Значит, это было до того, как сестра Муррей закончила обход палаты?
  — Она только начала… Слушай, да какая разница, придурок чертов!
  — Очень большая разница. Вы уверены? — крикнул Кингсли. — Думайте, приятель, думайте.
  — Да, я уверен. Она только вошла.
  — Опишите увиденного вами офицера.
  — Я видел его только со спины. Он прошел мимо меня.
  — Опишите, что именно вы видели.
  — Это был офицер! Вы все на одно лицо, суки!
  — Опишите, что вы видели!
  Кингсли вцепился Маккруну в глотку, и тот тут же заговорил:
  — У него было что-то вроде папки! Не большой, а мягкой, тонкой такой.
  — Вроде нотной папки?
  Кингсли знал, что оказывает давление на свидетеля, но обстоятельства вынуждали действовать быстро.
  — Это была нотная папка?
  — Я не знаю, что такое нотная папка, мать ее. Это была старая кожаная папка, тонкая, маленькая, коричневая. А больше я ничего не знаю.
  В этот момент раздался оглушительный взрыв. Признаков того, что битва стихает, не было, и Кингсли решил, что узнал у свидетеля все, что мог. Он выяснил что-то новое и очень важное: Маккрун ушел из палаты Хопкинса до того, как ее покинула Китти Муррей.
  Кингсли разжал пальцы на горле Маккруна, отчего парень на секунду скользнул под воду, но тут же вынырнул, отплевываясь.
  — До свидания, Маккрун, и удачи, — сказал Кингсли.
  — Что? — ответил солдат, ошарашенный внезапным окончанием знакомства не меньше, чем его началом.
  — Я сказал: удачи. — С этими словами Кингсли стал взбираться к краю воронки, намереваясь вернуться к окопам.
  Из окопа, откуда несколько минут назад вылез Кингсли, продолжали появляться английские солдаты, и было поразительно видеть, как многие из них падали, едва поднявшись над бруствером. Кингсли, сумевшему уйти от окопа довольно далеко, несомненно повезло. Теперь ему предстояло вернуться обратно.
  Он пригнул голову и побежал. Это была не его битва; он просто ненадолго заглянул сюда. Ему нужно было раскрыть дело, и оставшаяся часть разгадки находилась в другом месте. К счастью для него, вода в воронке смыла почти всю грязь и кровь с его военной формы, и его красные погоны полицейского снова были видны.
  — Полиция! Полиция! — кричал он, расталкивая наступающих солдат.
  По-видимому, его услышали, потому что не пристрелили и не закололи штыком, и он добрался до укреплений, откуда британцы начали наступление. Некоторое время он сидел на краю окопа, а солдаты шли мимо него, направляясь в бой. Он не удержался, повернулся и в последний раз окинул взглядом поле боя.
  Мертвые грудами лежали в море грязи, но первая группа англичан уже добралась до немецких окопов. Он видел, как они пытались пробраться через колючую проволоку, которую артиллерия не смогла уничтожить, а немецкие пулеметчики стреляли по ним почти в упор. Немцы тоже несли серьезные потери. Для того чтобы вести огонь, их стрелкам приходилось подниматься над бруствером, и их убивали одного за другим. На месте убитого немедленно оказывался другой стрелок. Обе стороны сражались, словно загнанные в угол животные. Кингсли никогда не видел такой слепой ярости в столь огромном масштабе. Это зрелище повергало в трепет.
  В этот момент он увидел Маккруна. Тот как раз поднимался из воронки. Он стоял к Кингсли спиной и смотрел на врага, очевидно собираясь снова вступить в бой. У него было время, чтобы перевести дыхание, и он понял, что раз не ранен, то должен сражаться или рискует позднее получить пулю за трусость. Он закинул ногу на край воронки и выбрался на поверхность. Затем, подхватив ружье Хопкинса, направился к окопам.
   46
   Беседа о литературе в приятной обстановке
  
  Кингсли добрался до расположения артиллерии и упал без сил. Он почти не спал последние две ночи, принял участие в вылазке, а затем в полномасштабной атаке пехоты. Все это время его гнал вперед адреналин, но теперь, находясь в относительной безопасности, Кингсли вдруг поддался ужасающей усталости. Грохот орудий стих, и все вокруг него, люди и лошади, пытались как-нибудь укрыться от дождя. У Кингсли хватило сил лишь на то, чтобы отпихнуть ногой ящики с патронами и бросить в грязь разломанные доски. На этой убогой постели, закутавшись в мокрую и рваную шинель, он проспал два часа.
  Проснувшись, он выпросил кружку чаю у стрелков, которые смотрели на него и на его красные погоны с величайшим подозрением, а затем отправился обратно в Мервиль. Допросив Маккруна, Кингсли представлял дальнейшее направление своего расследования, но понимал, что, чтобы довести дело до конца, ему необходимо отдохнуть, помыться, переодеться.
  Хаос, царивший в непосредственной близости от постоянно меняющейся линии фронта, подвергавшейся непрерывным атакам врага, потрясал своим масштабом. Всюду, куда ни глянь, по грязи тащились люди и лошади. Одни продвигались вперед, а другие назад. Кто-то был ранен, а кто-то цел. И все они выглядели растерянными. Все пытались куда-то добраться, найти своих среди мешанины из грязи и трупов, на которой стояли две могучие армии.
  На то, чтобы пройти несколько миль из боевой зоны к своему жилью, у Кингсли ушел весь остаток дня, и когда, дрожащий и вымотанный, он добрался до «Кафе Кавелл», наступили сумерки.
  Несмотря на невероятную усталость, он почуял неладное, едва увидев лица сидевших за столом солдат. Они в тот день не воевали и были настроены повеселиться и принялись ухмыляться и подталкивать друг друга, когда Кингсли позвал хозяйку, собираясь попросить у нее горячей воды.
  — У вас посетитель, — заявила хозяйка. — Она сказала, что подождет в вашей комнате.
  Кингсли продрог, промок и невероятно устал, и все же при этих словах его захлестнула волна возбуждения. Во Франции и Бельгии он знал только одну женщину, и только одна женщина знала его.
  Медсестра Китти Муррей.
  Кингсли поднялся наверх и открыл дверь. Она сидела на его кровати и читала принесенные с собой документы.
  — Боже, — сказала она, поднимая на него взгляд. — Ну у тебя и видок, должна сказать.
  — Здравствуй, Китти, — ответил Кингсли и понял, что он очень рад ее видеть.
  — А я-то думала, что, когда бы придешь, я брошусь к тебе и поцелую, захочешь ты этого или нет, но, боюсь, я этого делать не стану. На мне моя самая нарядная блузка, а ты выглядишь так, словно только что вылез из какой-то грязной дыры.
  — Так и было.
  Блузка и правда была нарядная. Шелковая, с призывно распахнутым воротом. И улыбалась Китти очень мило. Он пожалел, что она его не поцеловала.
  — Где ты был? — спросила она. — Когда я вернулась вчера, я услышала, что ты в замке трупы выкапывал. Я пришла за тобой сюда и прождала до девяти часов, но ты так и не появился.
  — Я был занят поисками свидетеля. А зачем ты меня искала?
  — А ты разве не рад?
  — Очень рад. Мне просто интересно.
  — Ну, вообще-то у меня есть достойный повод. Сообщение от сержанта военной полиции. Должна сказать, в этот раз он был гораздо милее.
  — Он передал тебе сообщение для меня?
  — Ну разумеется, он хотел его сам доставить, но тебя не было, и ему не хотелось ждать тебя весь день, поэтому он попросил меня. Представляешь, как мне повезло? Он велел передать тебе, что данных на полковника Уиллоу в штабе нет.
  — Да, все как я и думал.
  — Мне это все кажется жутким и зловещим. Какого свидетеля ты преследовал?
  — Солдата, Маккруна.
  — А-а, друга Хопкинса, большевика.
  — Верно. Я полез за ним через бруствер. Должен сказать, были у меня погони и полегче.
  — Ты участвовал в битве за Пасхендале? — спросила она, широко раскрыв глаза от удивления и, как показалось Кингсли, от волнения.
  — Да.
  — Ух ты, да ты себя совсем не щадишь. Я слышала, мы понесли страшные потери.
  — Да, это так.
  — Что ж, капитан, тебе лучше раздеться.
  — Раздеться?
  — Да, и побыстрее, пожалуйста. Только посмотри, ты весь трясешься, а мы стоим и болтаем. Если не поторопишься, то можешь простудиться. Так что давай, быстро, быстро. Я принесу воды.
  Сестра Муррей вышла из комнаты, а Кингсли начал раздеваться. Его и правда трясло, и у него не было ни малейших сил для светских приличий. Когда Муррей вернулась с полотенцами и тазом горячей воды, он стоял в одном мокром и грязном нижнем белье.
  — Полностью раздевайся, капитан. Кальсоны твои все мокрые и к тому же выглядят так, словно сами по себе могут отправиться на фронт. Фу-уу. И воняют они тоже премило. Быстро! Давай же, не стесняйся, я ведь как-никак медсестра.
  Немного смущаясь, он выполнил приказ. Сестра Муррей окунула полотенце в горячую воду и стала обтирать его. Кингсли, за последнее время чего только не натерпевшийся, просто поверить не мог, что за ним ухаживает такая ловкая и очаровательная молодая женщина. Он закрыл глаза и поддался непривычно нежным ощущениям, но ее слова заставили его очнуться.
  — Черт возьми. Вот это размерчик, а? — воскликнула она без всякого смущения, ловкими привычными движениями обмывая его член. Кингсли не знал, что на это ответить. — Да, при свете дня эта штука выглядит просто страшно. Я что, правда взяла его в рот?
  — Угу…
  — Боже. Наверное, я заслужила медаль!
  — Китти, не думаю, что когда-либо, за всю свою жизнь, я встречал такую откровенную девушку, как ты.
  — Женщину, капитан. Мне двадцать два, и я женщина. Называя нас девушками, мужчины нарочно принижают статус женщины и нашу роль и одновременно поддерживают свой якобы отцовский мужской авторитет. Девушки ходят в школу, капитан. А женщины ухаживают за ранеными, делают снаряды и водят машины скорой помощи.
  И иногда без всякого смущения моют члены практически незнакомых мужчин, подумал Кингсли.
  — Ну, хорошо, — сказал он, — ты очень откровенная женщина.
  — А ты — очень привлекательный парень. Ты это знал, капитан? Думаю, жена тебе говорила. Правда? Не стесняйся. Я много думала о тебе с той ночи, когда мы были вместе под дождем. Ты думаешь, я хорошенькая? Ну, скажи же, даже если на самом деле думаешь, что это не так.
  — Я думаю, ты очень хорошенькая.
  — О, чудесно. Больше спрашивать не буду, просто хотела, чтобы ты это сказал.
  — Тебе не нужно спрашивать, Китти. Я и так скажу, и скажу с радостью. Я думаю, ты очень, очень хорошенькая, просто восхитительная.
  — Спасибо большое.
  Кингсли говорил искренне. Он не мог удержаться. Она действительно казалась ему восхитительной. Возможно, причиной тому были те страшные испытания, через которые он прошел; возможно, здесь также присутствовал и оттенок покровительства взрослого мужчины по отношению к молодой идеалистке, хотя Китти отвергла бы эту мысль с величайшим презрением. А может, просто дело было в том, что она такая красивая, забавная и невероятно живая. Возможно, дело было во всем этом и не только в этом, потому что в этот момент Кингсли страстно влекло к Китти Муррей. Он не любил ее. Он не мог ее любить, потому что любил Агнес, а Кингсли не верил, что мужчина может всерьез любить двух женщин одновременно. Полюбить кого-то означает сначала отпустить свою старую любовь, а Кингсли точно не разлюбил Агнес. Но сестра Муррей ему очень нравилась, нравилась настолько сильно, что это ощущение было сродни любви. И она правда была очень, очень миленькой.
  — Может, мне тогда тоже раздеться? — спросила она. — Просто чтобы было по-честному?
  Она задала этот вопрос со своим обычным веселым нахальством, но Кингсли заметил, что она покраснела. В прошлый раз вокруг была почти непроницаемая темнота. Кингсли был очарован и обрадован, поняв, что сестре Муррей не чужда стеснительность.
  — Я не знаю, что и сказать, — неуверенно ответил Кингсли.
  — Кажется, ты сказал, что я миленькая?
  — Да, очень.
  — Ну и хорошо, — ответила она.
  И затем, прекратив обсуждение, она разделась, не медленно и соблазнительно, как любила это делать Агнес, а быстро, почти бесцеремонно, ловко сворачивая и складывая одежду. И все же она избегала взгляда Кингсли, и ему показалось, что Китти Муррей, хоть и делает вид, что ей плевать на условности, смущается не меньше, чем смущалась бы любая девушка на ее месте.
  Раздеваясь, она разговаривала.
  — Я слышала, тебе удалось доказать, что рядовой Хопкинс ни в чем не виновен, — сказала она, снимая туфли. — Я была так рада. Я ведь говорила, что он невиновен, да?
  — Да, говорила.
  Теперь она расстегивала блузку.
  — Ты такой умный, что догадался сравнить пули. Кто бы мог подумать?
  Под блузкой на ней была шелковая кремовая сорочка. Она стянула ее через голову. На ней не было ни корсета, ни лифчика, и, пока она стягивала кружевную сорочку, Кингсли увидел абсолютно все. Сначала ее живот, затем маленькие красивые груди, потом, когда она подняла руки над головой, волосы под мышками. Ему захотелось прижаться к ним носом и глубоко вдохнуть.
  — Значит, его освободят? — спросила она, вешая сорочку на спинку стула. Она стояла полуобнаженная, изящная, тонкокостная. Ее коротко стриженные волосы доходили лишь до мочек ушей. Раньше Кингсли не видел открытыми женскую шею, плечи и груди. Обычно их скрывали распущенные, струящиеся волосы, что было, конечно, тоже мило, но этот более откровенный стиль был куда эротичнее. Китти, с красивой грудью, стройными плечами, четкой линией ключиц и нежным изгибом шеи, удивительно шла такая спартанская прическа.
  — Его уже освободили, — ответил Кингсли, — и теперь он мертв. Убит в бою у Пасхендале сегодня утром.
  — Вот это да. Вот и верь после этого в удачу. Бедняга.
  Задрав юбку, она стала развязывать тесемки на панталонах. Она слегка наклонилась вперед, и ее маленькие груди оказались рядом с Кингсли. Ему захотелось протянуть руку и взять их в ладони. Но он не сделал этого, хотя глупо было притворяться равнодушным — он тоже был голый, и доказательство его возбуждения вздымалось прямо перед ним.
  — Я хотел спросить, — сказал Кингсли, — ты читала стихи, которые тебе дал лейтенант Стэмфорд?
  — Вообще-то читала, — ответила Китти, стаскивая панталоны и развязывая пояс. — Очень странные. Я ожидала увидеть яростный патриотизм и наивный триумф, но там все по-другому: грязь, кровь, болезнь и смерть, ужасно мрачные стихи разочарованного человека.
  Она расстегнула юбку, позволив ей упасть на пол, и осталась обнаженная, в одних чулках с подтяжками. Затем она подобрала юбку и аккуратно положила ее на стул.
  — Чулки оставить? — спросила она. — Некоторым парням нравится так, и я считаю, что выгляжу довольно жизнерадостно. Ужасно по-французски, тебе не кажется?
  — Китти, а сколько «парней» у тебя было?
  — Двадцать четыре. Я все записываю. Я очень дурная девушка, да?
  — Дурная женщина.
  — Когда я называю себя девушкой, это нормально, а когда это делает мужчина, то нет. Ну а что скажешь ты? Сколько везучих, везучих, везучих малышек осчастливили вы, мсье?
  — Не знаю. Думаю, пятерых или шестерых.
  — Тебя смущает, что я кувыркалась с таким количеством парней?
  — Да, если честно, немного смущает. Думаю, я бы хотел быть особенным.
  — Ты и так особенный. Я ведь здесь, правда? А я очень редко заказываю одно и то же блюдо дважды. Если бы я не знала, что романтическая любовь — это миф, я бы подумала, что могу в тебя влюбиться.
  Китти достала из сумки свой презерватив.
  — Кажется, в том, как именно заниматься любовью, ничего романтического для тебя нет, правда, Китти?
  — Ага. Ты говоришь как любой мужчина. А что, если я забеременею? Это было бы из рук вон плохо. Вы, мужчины, не особенно об этом задумываетесь, верно? Это не ваша проблема.
  С этими словами Китти встала и, взяв его лицо в свои руки так, как и тогда, под деревом, поцеловала его долгим и яростным поцелуем, утягивая его за собой на кровать.
  Совсем недавно, добравшись до кафе, Кингсли считал себя более ни на что не годным и был готов свалиться замертво, но ощущение упругого молодого тела сестры Муррей полностью оживило его. Он хоть и чувствовал себя виноватым, но не удержался и с не меньшим пылом ответил на ее поцелуй.
  Они занимались любовью, а потом уснули.
  Кингсли проснулся на рассвете, и его снова охватило чувство вины, преследовавшее его с того, первого раза, когда он занимался любовью с Китти Муррей. Она еще не открыла глаза, но ему показалось, что она читает его мысли.
  — Не волнуйся, — сказала она, — на войне другие правила. То, что происходит здесь, не обсуждается дома, и тот, кто здесь не был, никогда не поймет, каково это, так что какое они имеют право нас судить?
  — Шеннон говорил мне то же самое.
  — Я не хочу говорить о капитане Шенноне, — быстро сказала она. — И вообще, пообещай, что не расскажешь об этом жене; она не должна знать, да она и не поймет. Пока мы здесь, нужно получать удовольствие так, как можно. К тому же я просто умру, если узнаю, что меня станет презирать какая-то бедняжка, с которой я даже не знакома.
  — Мы с женой… Она меня бросила.
  Китти села в постели, простыня соскользнула с ее обнаженных плеч.
  — Нет, правда? Ну, должна сказать, это очень приятные новости. В смысле, мне жаль и все такое, но… Она дурочка, вот что я скажу.
  Кингсли не ответил. Он думал об Агнес. Китти тоже затихла и молча сидела, задумчиво дымя сигаретой.
  — Слушай, — наконец сказала она, — а как насчет нас? Что, если мы с тобой будем парочкой? Разве это не будет здорово? Иногда я мечтаю, чтобы у меня все было как у людей, порой ведь бывает чертовски одиноко. Соглашайся, это будет так забавно, я уверена, нам будет ужасно весело.
  Кингсли посмотрел на нее. Она как раз прикуривала вторую сигарету и изо всех сил старалась казаться ветреной и говорить небрежно, но он видел, что она совершенно серьезна.
  — Извини, Китти, — нежно сказал он, — но я все еще люблю свою жену.
  — Дурачок! — сказала она, сильно стукнув его в грудь кулачком. — Так ужасно с твоей стороны быть таким чертовски привлекательным!
  — Я думал, ты ненавидишь полицейских?
  — Это верно. И я особенно сильно ненавижу их сейчас.
  Голос у нее дрогнул, и она отвернулась, яростно затянулась сигаретой. Кингсли понял, что за короткое время их знакомства она успела вообразить, будто влюблена в него. Это его очень огорчило. Ему казалось, что теперь он предает двух женщин, которые ему не безразличны.
  — Прости, — сказал он.
  — Ой, замолчи, ладно? — ответила сестра Муррей.
  Затушив сигарету, она набросилась на него и жадно прижалась губами к его губам. Кингсли не собирался снова заниматься с ней любовью, особенно теперь, когда оказалось, что она довольно уязвима эмоционально, больше, чем давала ему понять до сих пор. И когда она начала дергать его с нарочитой грубостью, направляя его к себе и в себя, он понял, что она именно из гордости так страстно пытается вернуть их отношения в сугубо физическое русло. На мгновение приоткрыв свое сердце, она желала показать, что ей вовсе не было больно. Ее тело требовало любви, стремясь стереть неприятное впечатление от разговора, чтобы они могли расстаться на равных. Кингсли не мог отказать ей.
  И к тому же она была очень, очень миленькой.
  Когда они закончили, он снова вернулся к вопросам, которые пытался обсудить несколькими часами ранее, до того как они занимались любовью, а потом спали.
  — Ты сказала, что стихи Стэмфорда злые?
  — О да, слишком жесткие. В них и привидения, и изъеденные газом легкие, и беспощадные орудия, сеющие смерть там, где некогда росла пшеница.
  — Довольно странно для человека, который еще не видел боя, тебе не кажется?
  — Ну, когда я училась в школе, я написала стихотворение, где представляла себя служанкой царицы Савской, а я этого тоже не испытывала.
  — И все же довольно самонадеянно писать об ужасах войны до того, как побываешь на ней.
  — Ну, так уж сейчас пишутся стихи, никому не нужна слава, никакая слава вообще. Особенно после того, как Зигфрид Сассун опубликовал свое письмо в «Таймс». Думаю, бедняге Аберкромби повезло, что он умер. Сейчас среди продвинутых людей он совершенно немоден. Полагаю, Стэмфорд просто копирует других; многие начинающие писатели так делают.
  Кингсли посмотрел на нее. Она по-прежнему сидела на нем верхом, такая милая и, несмотря на многочисленных любовников, такая невинная.
  — Должен сказать, довольно глупая мысль для такой умной молодой женщины, как ты, Китти, — заметил он.
  — Спасибо большое, я в этом не сомневалась. И как ты об этом догадался?
  — Потому что совершенно очевидно, что Стэмфорд не писал этих стихов.
   47
   Признания плагиатора
  
  Наконец они встали и оделись.
  — Свежие панталоны, — объявила Китти, доставая их из своей сумки. — Свежие панталоны и зубная щетка, новый «джентльменский набор» для женщины, любящей повеселиться.
  — Ну да, и еще твой верный резиновый презерватив.
  — А, да. Я постоянно про него забываю, — сказала она, подбирая его с кровати; затем она сполоснула презерватив в тазу, в котором еще оставалась вода после вчерашнего купания. — Потом помою как следует, это настолько легче сделать, если немного прополоскать его до того, как высохнет сперма. Такая морока, если забудешь.
  Кингсли было неловко, он подумал, что эти подробности ему знать необязательно; откровенность сестры Муррей была очаровательна, однако время от времени она заходила слишком далеко.
  Они вместе спустились вниз и позавтракали на глазах у собравшихся за столом английских солдат. Китти с возмущением отвергла предложение Кингсли позавтракать наверху и разойтись по одному:
  — Как же унизительны для женщин эти ваши приличия! Мужчины ходят по бабам, когда пожелают, но настаивают на том, чтобы женщины стыдились секса.
  — Я никогда не ходил по бабам.
  — Хорошо, некоторые мужчины ходят по бабам. Короче, я женщина современная, и мне скрывать нечего. Особенно от мужчин.
  Итак, они отправились вниз вместе, и Китти громким, командным голосом заказала хлеб, ветчину и яйца.
  — Нужно восстановить силы после на редкость бурной ночи, вот! — сказала она.
  Кингсли хотелось провалиться сквозь землю.
  Он решил проводить Китти обратно в замок — считал, что отпустить ее одну было бы невежливо. К тому же она сказала, что лейтенант Стэмфорд собирается с ней пообедать и принесет свои стихи.
  — Разве его часть сейчас не на фронте? — спросил Кингсли.
  — Да, они вернулись туда наутро после концерта, и он получил пулю в руку. Может быть, даже заработает возвращение на родину, если повезет. Он ждет приказа, поэтому так и страждет меня видеть. Хотя он отличился. Я говорила с его врачом: он участвовал в том самом бою, которого не выдержал Аберкромби, и сражался храбро.
  — Хороший актер и хороший солдат, — сказал Кингсли, — но, полагаю, совсем не поэт.
  Они шли обратно к замку под проливным дождем, мимо деревьев, где они занимались любовью четыре дня назад. Китти предложила остановиться ненадолго и оживить воспоминания, но Кингсли отказался. Поняв, что она к нему привязалась, он стал только сильнее мучиться. Он не только предал Агнес, но еще и играл с чувствами женщины, которая, несмотря на свой отважный вид и значительный сексуальный опыт, была очень молода и ранима.
  Когда они пришли к замку, Стэмфорд с рукой на перевязи уже ждал их.
  — Капитан Марло тоже интересуется поэзией, — сказала Китти. — Не возражаете, если он к нам присоединится, лейтенант?
  — Боже, нет! — воскликнул Стэмфорд. — Чем больше народу, тем веселее.
  Китти сказала, что ей нужно пойти переодеться в сухое, и предложила Кингсли и Стэмфорду подождать ее в маленькой оранжерее. Они уселись перед элегантными французскими окнами, выходившими на площадку, где недавно с триумфом выступал Стэмфорд.
  — Полагаю, лейтенант, вы не скоро сможете снова размахивать тросточкой Чарли Чаплина, — предположил Кингсли.
  — Ну, у меня есть еще левая рука, и, знаете ли, из его фильмов я сделал вывод, что этот бродяжка одинаково хорошо владеет обеими руками.
  — Я слышал, бой вышел отличный?
  — Не знаю. Я просто пытался не струсить, и все закончилось удачно. По крайней мере, в этот раз.
  Кингсли прикурил сигарету и предложил одну Стэмфорду.
  — Знаете, я закурю свою, если не возражаете, — ответил он и достал из портсигара длинную розовую сигарету с золотым фильтром. — Они называются «арлекинами». Веселенькие, верно? Они бывают разных цветов, кроме скучного белого. Парни подшучивают надо мной из-за них, а мне все равно. Если мужчина стал солдатом, это не означает, что у него не должно быть чувства стиля. Вы согласны, капитан?
  Кингсли признал, что Стэмфорд абсолютно прав.
  — Мои любимые — черные, — продолжал лейтенант. — Они такие зловещие и изысканные. Я бы вам показал их, но они закончились. Выкурил в первую очередь. Не мог устоять.
  Кингсли кивнул.
  — Черное и золотое. Это изумительно. Когда у меня будет собственный дом, я повешу в спальне черные с золотом шторы.
  Кингсли промолчал. Пора было менять тему.
  — Полагаю, лейтенант, вы навещали виконта Аберкромби в день его гибели?
  Стэмфорд явно не ожидал этого вопроса, и лицо его помрачнело.
  — Да. Да, навещал. Я хотел… ну, знаете, подбодрить его. Собрат офицер и все такое. Он был так внимателен ко мне накануне битвы.
  — И когда вы его покинули, приободрив?
  — Не знаю… Кажется, я ушел, когда всех выгоняли. Когда закончились часы посещения.
  Стэмфорд совершенно не умел лгать, и лицо его залилось краской.
  — Кое-кто слышал, как он ссорился с кем-то в своей комнате, значительно позже того часа, когда посетителям пора уходить.
  Длинная розовая сигарета дрожала в пальцах Стэмфорда. Пепел упал на кафельный пол.
  — Правда? — спросил он. — И кто это мог быть, интересно?
  — Я подумал, может, вы знаете.
  — Боже мой, откуда мне?.. Нет, понятия не имею.
  — Этого человека видели.
  Стэмфорд громко сглотнул, на лбу у него появились крошечные капельки пота. Никогда в практике Кингсли подозреваемый так легко не сдавался. Игрока в покер из Стэмфорда не получилось бы.
  В этот момент, к очевидному облегчению Стэмфорда, вернулась Китти Муррей, и он смог немного прийти в себя. Китти была не из тех, кто задумывается над выбором одежды, особенно если рядом происходит что-то интересное. И все же, подумал Кингсли, выглядела она восхитительно: ее волосы и кожа сияли, а укороченная по моде юбка не скрывала изящных щиколоток. Китти обладала такой потрясающей энергией, что от одного ее появления комната тут же ожила.
  — Надеюсь, я ничего интересного не пропустила? — спросила она.
  Если Стэмфорд и был удивлен, виду он не подал и не стал уточнять, о чем это она, сосредоточив внимание на Кингсли.
  — Вы говорите, капитан, что этого человека видели? У вас есть… описание?
  — Только частичное. У него в руке была маленькая папка. Нотная папка… — сказал Кингсли, пристально глядя на Стэмфорда, и увидел в его глазах страх.
  — Нотная папка, говорите?
  — Да, кожаная нотная папка, старая, коричневая… Такая же, какую я видел у вас после концерта. Я вижу, она и сейчас с вами.
  Кингсли замолчал. Наступившая тишина искрилась от напряжения, пока Стэмфорд пытался найти ответ.
  — Ну что ж, — сказала Китти после неловкой паузы. — Насчет стихов, которые вы мне дали прочитать, лейтенант. Боже. Довольно сильно написано.
  — Они вам понравились? — спросил Стэмфорд, который, несмотря на чувство неловкости, не мог упустить случай получить похвалу за стихи.
  — Да, думаю, они сильно трогают, хотя нравится, наверное, не совсем точное слово, — ответила сестра Муррей. — Они определенно привлекают внимание.
  Китти достала стопку бумаги, которую дал ей Стэмфорд, и начала цитировать некоторые строки:
  — «Согнувшись пополам и в злобном кашле захлебнувшись… Месиво кишок, и рук, ног /По брустверу размазано… Девицы „Да здравствует Англия“ поют, / А храбрецы в аду гниют». Сколько вам лет, лейтенант?
  — Девятнадцать.
  — А сколько дней вы провели в окопах на передовой?
  — Пятнадцать.
  — И пишете о газовых атаках, обстрелах, штыках, ночных вылазках, перевязочных пунктах… Господи, есть ли хоть что-то на этой войне, чего вам не пришлось пережить и что вы не научились ненавидеть? И все это за пятнадцать дней?
  — Ну, я говорил с другими парнями… я… включил воображение.
  — За пятнадцать дней, лейтенант?
  Теперь Стэмфорд молча глядел в пол.
  — Кто такой «золотой мальчик»? — спросила сестра Муррей.
  — Просто персонаж. Я его выдумал.
  — Кажется, он очень много для вас значил.
  — Ну что вы, нет. Это просто стихи.
  — Да? Похоже, вы так не думали, когда писали о нем. По-моему, большая часть ваших стихотворений посвящена этому «золотому мальчику» и его гибели в бою. Вы возвращаетесь к этой теме снова и снова. Мне кажется, если читать между строк, то получается, что вся ненависть к этой войне, заключенная в ваших стихах, происходит из гнева и скорби, которые вы чувствуете в связи с потерей товарища, этого «золотого мальчика», чья… — сестра Муррей заглянула в листки, — «Кровь бесценная текла, / Смывая грязь с мундира».
  — Я ничего не знаю об этом «золотом мальчике», — пробормотал Стэмфорд. — Он — это просто метафора.
  — Метафора? Метафора чего?
  — Ну… всех нас… Это просто стихи.
  Затем заговорил Кингсли:
  — Да, и кстати, для ясности, это ведь стихи виконта Аберкромби, не так ли?
  Стэмфорд не ответил, лишь исступленно вертел в потных руках свой портсигар.
  — Вы украли их у него, да? — настаивал Кингсли.
  Этих слов Стэмфорд снести не мог.
  — Нет! — заявил он, метнув на Кингсли гневный взгляд. — Они мои!
  — Вы их написали?
  — Он… дал их мне.
  — Дал их вам, чтобы вы выдали их за свои собственные?
  Стэмфорд повернулся к сестре Муррей и начал кричать:
  — Они мои! Верните их мне!
  Вдруг он рванул вперед к Китти и попытался выхватить хоть несколько страниц.
  — Спокойно! — воскликнула она, отталкивая его. — Это не шуточки, лейтенант!
  Стэмфорд запаниковал. Он бросился к двери и через секунду, навалившись на нее здоровым плечом, выскочил наружу. Кингсли еще на концерте заметил, насколько проворен этот молодой человек: несмотря на раненую руку, Стэмфорд выбежал прежде, чем Кингсли успел встать.
  — Стойте, чертов мальчишка! — крикнул Кингсли, но Стэмфорд уже пробежал через лужайку, прорвался сквозь группу вымокших пациентов, которые вяло играли в футбол, и рванул к лесу. Кингсли пытался его догнать, но Стэмфорду было всего девятнадцать, и он был в отличной физической форме. К тому же страх придал ему скорости.
  — Остановите его! — кричал Кингсли футболистам, но те либо сочли его сумасшедшим, либо не хотели подчиняться требованию начальства, во всяком случае, погоню за Стэмфордом они восприняли так же безучастно, как и погоню за мячом.
  На краю леса перепуганный лейтенант остановился и рухнул на колени.
  Когда Кингсли нагнал его, юноша уже лежал в высокой мокрой траве и рыдал.
  — Он сказал, что они ему не нужны, — проговорил Стэмфорд сквозь слезы.
  — Поэтому вы забрали их у него?
  — Он отдал их мне. Он велел мне сжечь их.
  Кингсли, который до этой пробежки не осознавал, насколько вымотано и измучено его тело, рухнул на траву рядом с плачущим юношей.
  — Но вы не сделали этого?
  — Я не мог. Они такие красивые, такие особенные.
  — И к тому же вы уже решили переписать их своей рукой и присвоить себе чужую славу.
  Стэмфорд поднял на Кингсли глаза, по его щекам катились слезы, смешиваясь с дождем и потом.
  — Это прекрасные стихи. Мир должен увидеть их!
  — Под вашим именем?
  Молодой человек понурил голову:
  — Я не мог устоять. После того как он погиб, я подумал: а почему нет? Ему уже все равно, он от них отказался, а я, возможно, тоже стал бы известным… И вообще… Я хотел его наказать.
  — Наказать погибшего? За что?
  Стэмфорд долго молчал, прежде чем ответить:
  — За то, что он не любил меня так, как любил этого чертового «золотого мальчика». За то, что он вообще меня не любил!
  — Вы из-за этого поссорились с ним той ночью, в его комнате? Когда он погиб?
  — Я же сказал, что это не я… Я ушел… Меня там не было… Я…
  Кингсли ждал. Было очевидно, что Стэмфорд вот-вот сломается, и через несколько секунд юноша действительно перестал отпираться. Возможно, на сцене он был хорошим актером, но в драме реальной жизни ему не хватило ни ума, ни духа притворяться дальше.
  — Да. Я там был. И мы поссорились. Я пытался говорить тихо, но я был так… зол на него.
  — Потому что он не любил вас?
  — Он использовал меня.
  — Я так не думаю.
  Это была сестра Муррей. Она догнала их и стояла рядом, протирая очки краем фартука. Китти близоруко щурилась, а на кончике ее носа блестели капли воды.
  — Вы дали ему то, чего он хотел от вас, но сам он был не способен ответить тем же. Это не то же самое, что использовать человека.
  — Он ничего мне не дал!
  — Он дал вам свои стихи, — ответила Муррей. — И по-моему, лейтенант, человек, который написал эти стихи, уже ничего и никому не мог дать. Он был пуст внутри. «Пустая чаша», как он сам написал, «испитая до дна». Человек с разбитым сердцем.
  — Но не из-за меня, — взвыл Стэмфорд. — Его сердце было разбито не из-за меня! Я обожествлял его. Он был моим героем.
  — Он не хотел быть ничьим героем, Стэмфорд, — объяснила сестра Муррей. — Разве вы не понимаете? Вы же читали его стихи. Ведь ясно, что он возненавидел саму идею героев. Он ненавидел свои стихи за то, что благодаря им другие тоже захотели быть героями.
  — Он был моим героем. Это совсем другое. Я его любил.
  — И поэтому вы его застрелили? — спросил Кингсли. — Потому что он не ответил вам взаимностью?
  — Я не стрелял в него! Я бы никогда не причинил ему боль! Я ведь говорю, я его любил.
  — По опыту знаю: убийство на почве любви встречается так же часто, как и убийство на почве ненависти.
  — Нет!
  — Вы хотели украсть его стихи.
  — Нет. Неправда! Эта мысль пришла потом. После того как я ушел… Когда его не стало. Я хотел отомстить ему за то, что он бросил меня!
  — Стэмфорд, его убили, — с нажимом сказал Кингсли.
  — Я знаю! Кто был в его комнате? Почему там был другой мужчина? Алан снова искал утешения! Это было в его стиле, капитан Марло: новый парень, никаких привязанностей, никакого будущего — поверьте мне, я это знаю. Утешение без любви! Вот что он взял у меня. Возможно, он снова искал утешения без любви? Не все такие уступчивые, как я!
  — Вы думаете, виконта Аберкромби убил раздосадованный любовник?
  — Да!
  — Но не вы?
  — Нет. Говорят, это был рядовой. Хопкинс. Какой-то контуженый бедолага. Думаю, Алан не устоял перед ним. Или, возможно, Хопкинс его шантажировал и они подрались. Алан приходил в ужас при мысли, что кто-нибудь когда-нибудь узнает, что он… что он был…
  — Из тех, кто не осмеливался заявить о своей любви, — спокойно сказала сестра Муррей.
  — Да, — ответил Стэмфорд, — из тех, кто не осмеливался заявить о своей любви.
  Стэмфорд начал дрожать и чихать, и к смеси дождя, слез и пота на его бледном лице прибавились ручьи из носа. Сестра Муррей тоже дрожала.
  — Давайте поговорим внутри, — сказала она, — выпьем чаю.
  Все трое вернулись в оранжерею, промокнув до нитки. Кингсли пришла в голову мысль, что во Фландрии никто и никогда не бывает совершенно сухим.
  Вытершись полотенцем и выпив чаю, Стэмфорд, казалось, немного пришел в себя. По крайней мере, он перестал плакать.
  — Рядовой Хопкинс не убивал вашего друга, — сказал Кингсли.
  — И я тоже, клянусь.
  — Вы были последним, кто видел его в живых.
  — За исключением убийцы.
  — Если только вы не убийца.
  — Я? Нет!
  — Посмотрите на эту ситуацию с моей точки зрения, Стэмфорд, с точки зрения офицера, расследующего убийство. Вы приходите к Аберкромби, ссоритесь с ним, вас видят выходящим потихоньку из его комнаты намного позже того часа, как вы должны были покинуть здание. Вскоре после этого его находят убитым, а вы выдаете его труд за свой собственный. Выглядит не очень, верно?
  — Да, — вставила сестра Муррей, — выглядит чертовски плохо.
  Стэмфорд побледнел.
  — Расскажите мне, что именно произошло в ту ночь, — попросил Кингсли.
  — Я пришел навестить его днем, — сказал Стэмфорд. Затем он вызывающе добавил: — Дело в том, что мы и до этого были любовниками.
  — Это я уже понял.
  — Сначала он был мил со мной. Попросил меня остаться ненадолго, и мне показалось, что на какое-то время ему стало легче оттого, что я с ним. Он был сильно контужен, и мы… мы обнимались.
  — Но потом вы поссорились?
  — Да, потому что я чувствовал себя использованным и еще потому, что он попросил меня сжечь его стихи. Я так рассердился! Меня ужасно злило, что он ополчился на свое творчество. Затем сестра Муррей пришла с обходом, и я прятался под кроватью, пока она не ушла. После этого я пытался помириться с Аланом и попросил разрешения остаться на ночь, но он был какой-то злой и велел мне уйти.
  — И вы ушли?
  — Да, ушел. Клянусь, я ушел, клянусь, я не причинил ему вреда.
  Кингсли долго и пристально смотрел на дрожащего лейтенанта.
  — Конечно. Конечно, я сомневаюсь, что вы бы это сделали. Вы не такой, вы не жестокий. К тому же мой свидетель вспомнил, что он видел у вас в руке нотную папку. Он бы заметил, если бы вы также несли сапог Аберкромби.
  — Простите, не понял?
  — Ничего. Это не ваша забота.
  — Значит, я могу идти?
  — Еще одно. Виконт Аберкромби никогда не упоминал при вас зеленый конверт?
  Стэмфорд изумленно уставился на Кингсли:
  — Откуда вы знаете? Да… Да, упоминал. Но у меня его не было… Я сказал, что постараюсь достать, но их нельзя передавать другому человеку, в смысле, нельзя просто так отдать.
  — Отлично, лейтенант, — сказал Кингсли. — Пока что у меня все.
  Стэмфорд встал, чтобы идти.
  — Можно я возьму свои стихи? — спросил он сестру Муррей.
  — Пожалуй, нет, — ответила она.
  — Но он… он дал их мне.
  — Он дал их вам, чтобы вы их сожгли. Вы этого не сделали тогда, когда он просил, и я не уверена, что доверю вам сделать это сейчас.
  — Вы ведь не хотите сказать, что сожжете их сами?
  — Конечно сожгу.
  — Но они прекрасны, они слишком хороши…
  — А еще они — труд человека, который доверился вам и попросил их уничтожить. Как оказалось, это было его предсмертное желание. Я собираюсь его выполнить.
  Исчерпав все свои доводы, Стэмфорд пошел к двери.
  — Странно, — сказал он. — Знаете, если бы Алан разрешил мне тогда остаться у него, как я и просил, возможно, он был бы сегодня жив.
  — Я так не думаю, лейтенант, — сказал Кингсли. — Вы хороший Чарли Чаплин, но сомневаюсь, что из вас вышел бы хороший телохранитель. Проведи вы ночь с Аберкромби, вас, вероятно, тоже убили бы. Так что можете считать, он спас вам жизнь.
   48
   Тяжелая поездка
  
  Когда Стэмфорд ушел, Кингсли первым делом прошел к телеграфисту и отправил телеграмму сэру Мэнсфилду Каммингу в Лондон:
  «Дело близится к развязке. В ближайшее время назову убийцу. Прошу уведомить заинтересованные стороны».
  Затем Кингсли вернулся в холл, готовый к еще одному тяжелому путешествию на фронт. На выходе он встретил сестру Муррей, одетую в резиновые сапоги и длинный брезентовый плащ.
  — Снова отправляешься на расследование? — спросила она.
  — Мне нужно увидеть командира Аберкромби, — ответил Кингсли. — Если он подтвердит некоторые мои опасения, полагаю, дело будет закрыто. Я телеграфировал об этом в Лондон.
  — Ну, как тебе известно, батальон вернулся на передовую, поэтому дорога каждая минута, — сказала сестра Муррей и протянула Кингсли кожаный шлем и мотоциклетные очки. Затем, тоже надев шлем и очки, она провела его к конюшням, где стоял превосходный мотоцикл «500cc BSA».
  — Твой? — удивился Кингсли.
  — Конечно мой, дурачок, — ответила сестра Муррей. — Ты ведь не думаешь, что я тут промышляю кражей мотоциклов? Меня бы быстро отсюда убрали — девушки здесь как бельмо на глазу, особенно девушки на мотоциклах. Да и вообще, даже если бы я его сперла, ты что, думаешь, я бы сказала об этом тебе?
  — Вряд ли.
  — Не люблю копов. Я же говорила. И никогда не любила. Ее зовут Джемайма, — указала она на мотоцикл, — я теперь ее редко вывожу, потому что девица она прожорливая, а в наши дни бензин дороже шампанского, да и раздобыть его куда труднее. Подожди, я ее заведу, а потом запрыгивай.
  Китти села на мотоцикл и, всего пару раз пнув стартер, сумела его завести. С холодной, мокрой машиной 1911 года выпуска сделать это нелегко, подумал Кингсли, особенно такой малышке, как сестра Муррей. Поняв, что она, видимо, довольно опытный водитель, он успокоился, хотя погода была ужасная и очки Муррей уже залил дождь.
  — Ну же! — крикнула сестра Муррей, переводя рычаг в нейтральное положение, чтобы прогреть двигатель.
  У мотоцикла не было сиденья для пассажира, но был маленький багажник, на который сестра Муррей положила свернутое одеяло, соорудив импровизированное заднее сиденье. Кингсли взобрался на мотоцикл. Держаться было не за что, он подался вперед и обнял девушку.
  — Когда я пригнусь, ты тоже пригнись, хорошо? — крикнула она. — А теперь держись!
  Двигатель взревел, и они рванули вперед по гравийной дороге. Ветер и дождь хлестали в лицо, и впервые после высадки с парома на Ватерлоо Кингсли ехал действительно быстро. Однако через треть мили или около того гравийная дорога закончилась, и они оказались на ненавистной французской брусчатке.
  — Стисни зубы, — крикнула сестра Муррей, когда мотоцикл запрыгал по камням, — а то язык себе откусишь.
  Мотоцикл подскакивал и скользил на мокрых камнях, и Кингсли чувствовал, как напрягалась Муррей, пытаясь удержать равновесие. Сложена она была атлетически и, несмотря на маленький рост, справлялась с мощной машиной, направляя ее туда, куда ей было нужно. Дорога была забита людьми и транспортом, и Муррей была вынуждена постоянно останавливаться или объезжать солдат, которые, как показалось Кингсли, все так же бесцельно брели в обе стороны. К тому же приходилось объезжать выбоины и лужи, и Кингсли боялся, что они вот-вот перевернутся, но Муррей ухитрялась удерживать мотоцикл. К огромному облегчению Кингсли, которого до того растрясло и расшатало, что он начал опасаться, как бы не вывихнуть себе суставы, они скоро добрались до конца мощеной дороги.
  — Пятый батальон Восточно-Ланкаширского, — крикнула Муррей регулировщику, который выглядел так, словно был слеплен из грязи. — Под командованием полковника Хилтона.
  Солдат смог лишь махнуть рукой вперед, потому что наступление по-прежнему шло полным ходом и всюду парила неразбериха.
  Кингсли как раз собирался слезть с мотоцикла и поблагодарить сестру Муррей за то, что подвезла его, однако, прежде чем он успел это сделать, она направила машину к концу брусчатки на мелкую сетку и доски, единственное, что спасало армию от клейкой, засасывающей грязи под ногами.
  — Дальше не проехать! — крикнул Кингсли.
  — Капитан, — ответила Муррей, — если солдаты умудряются дотащить сюда, и даже дальше, девятидюймовые гаубицы, то, думаю, Джемайма сможет проехать.
  Кингсли пришлось ухватиться за Муррей покрепче, и они, вихляя по мокрой дороге, двинулись дальше, объезжая вымотанных солдат и усталых лошадей и то и дело норовя соскользнуть с этой так называемой дороги и скатиться в болото.
  Они проехали танк — Кингсли их прежде никогда не видел. Вытерев грязь с очков (им, и особенно сестре Муррей, приходилось делать это постоянно), он разглядел, что огромная машина соскочила с дороги и безнадежно застряла. Танк лежал в канаве, сильно накренившись, задрав нос в воздух, а две пушки по бокам беспомощно смотрели вверх. Он был похож на громадного, выброшенного на берег бронированного кита, одновременно могучего и жалкого, и железная громада, оказавшаяся в беспомощном положении, выглядела комично. Экипаж из восьми человек — грязные, усталые троглодиты — отчаянно пытался с помощью лошадей вытащить из капкана стального зверя.
  Наконец они добрались до расположения артиллерии, торжественных рядов пушек, среди которых Кингсли сумел проспать пару часов две ночи назад. Теперь линия сместилась ярдов на сто на восток, сделав пару крошечных шажков по направлению к Германии. Люди и лошади Королевской полевой артиллерии с трудом тащили огромные орудия вперед по телам пехотинцев, чтобы закрепить достижения, ради которых гибли солдаты. Кингсли подумал, что, учитывая скорость продвижения, измотанные стрелки не дойдут до Берлина и за несколько сотен лет.
  — Боюсь, Джемайма нам больше не поможет, — сказала Муррей. — Дальше даже лошади не проходят, только люди и крысы.
  Они оба слезли с мотоцикла и не удержались от смеха, глядя друг на друга, до того они были вымазаны грязью. Когда они сняли очки, сестра Муррей засмеялась еще громче.
  — Ты похож на панду, — сказала она. — Очень милую, но довольно напуганную старую панду.
  Артиллеристы обернулись посмотреть на нее. В этом ужасном месте ни смеха, ни женского голоса обычно было не услышать. Она помахала им рукой, и некоторые повернулись, с ухмылкой отдав ей честь, но видно было, что сил общаться у них нет.
  — Тебе придется подождать, пока не стемнеет, — сказала она, снова повернувшись к Кингсли. — При свете дня нельзя двигаться вперед. Пиф! Паф! Готов! Немецкие снайперы — сволочи, но дело свое знают. Наши ребята тоже, конечно.
  Они помолчали. Затем сестра Муррей продолжила:
  — Вряд ли… Вряд ли ты разрешишь мне пойти с тобой… В смысле, на поиски Хилтона? Я бы тебе пригодилась.
  — Если бы кто мне и пригодился, то это ты, Китти, — ответил Кингсли. — Но полковник, думаю, не обрадуется, если я притащу с собой женщину.
  — Так не делают, да?
  — Да. Так никто не делает.
  — А ты знаешь, что в Ипре есть две англичанки, которые с 1915 года во время всех битв руководят работой перевязочного пункта? Они все сами организовали, и все ужасно этому рады.
  — Китти, я не могу тебя взять.
  — Понятненько. Я просто спросила.
  Все же, поскольку до сумерек оставалось еще часа три, она настояла на том, чтобы побыть с Кингсли, по крайней мере, часть этого времени.
  — Чертовски холодно, — сказала она. — Давай прижмемся друг к другу.
  Они оставили мотоцикл и залезли под лафет орудия, обнявшись, чтобы защититься от холода и сырости.
  — Ну и кто это сделал? — спросила Муррей, пытаясь прикурить одну на двоих сигарету. — Кто убил Аберкромби?
  — Пожалуй, сейчас не время говорить об этом, — ответил он. — Сначала нужно собрать всю возможную информацию.
  — Ты мне не доверяешь?
  — С доверием это никак не связано.
  — Если тебя пристрелят, а шансы на это очень велики, никто никогда не узнает правду.
  — Возможно, но я должен рискнуть. Если честно, я не уверен, что это вообще имеет значение.
  Некоторое время они молча курили.
  — Кристофер, — наконец произнесла Муррей, и Кингсли сначала не понял, к кому она обращается. — Я хочу кое-что сказать, но повторять я это не буду, поэтому не волнуйся.
  Хотя тщеславие Кингсли не распространялось на сердечные дела, он догадался, что последует за этими словами, и надеялся, что ошибается.
  — Значит, так, — продолжила Муррей. — Я знаю, что ты любишь свою жену и все такое, и я думаю, что это здорово. Нет, честно, я правда так думаю. Я люблю, когда любят. Но знаешь, какого черта, она тебя бросила, наверное, потому что глупая, вот, а мы здесь и…
  — Китти… — попытался вмешаться Кингсли.
  — Нет, дай мне закончить. Я сказала, что повторять этого не буду, так что выслушай меня сейчас. Ужас в том, что я в тебя влюбилась. Глупо, я знаю, и ужасно сентиментально с моей стороны, но это так. Ничего не поделаешь. И я хотела сказать… пожалуйста, ну давай попробуем. В смысле, почему бы нет? Нам хорошо вместе, ты ведь не отрицаешь, и ты сказал, что я симпатичная, хоть я и уверена, что это неправда, но ты ведь это сказал, и когда ты занимался со мной любовью, я почувствовала, что ты говорил серьезно, и даже если ты не влюблен в меня, мы ведь можем просто…
  — Китти, прошу тебя… Тебе двадцать два. А мне тридцать пять.
  — Ха! Так ведь это даже лучше. Всем известно, что девушки созревают раньше парней. Я никогда не смогла бы полюбить мальчишку.
  — Слушай…
  — Я уверена, что девушки не должны быть такими откровенными, но я современная женщина, ты знаешь, и я говорила тебе, что я всегда говорю то, что думаю, и…
  Кингсли было тяжело причинять ей боль.
  — Если бы я когда-нибудь полюбил кого-то, кроме моей жены, — начал он, — это была бы…
  — Пожалуйста, Кристофер. Я знаю, что нравлюсь тебе, я это почувствовала. — Она повернулась к нему, по ее щекам текли слезы. — Не беги от своего чувства. Я люблю тебя.
  — Китти, я люблю свою жену. Я тебе говорил. В этом все дело. Ты мне нравишься, очень нравишься. Ты мне нравишься слишком сильно, чтобы тебя обманывать.
  Она бросила сигарету в лужу.
  — Хорошо. Довольно об этом, — отрезала она, пытаясь говорить так, словно они ничего важного не обсуждали. — Не стоит углубляться. Я хотела все прояснить, только и всего.
  — Я считаю, что ты замечательная, честно, и…
  Сестра Муррей выбралась из-под лафета.
  — Слушай, прости и все такое, но мне пора возвращаться. Не хочу добираться в темноте. Ты ведь вернешься и расскажешь мне, как все прошло с полковником? Ну, и скажешь, что с тобой все нормально?
  — Да, конечно.
  — Я ведь тоже имею отношение к этому расследованию. Я хочу знать все до конца.
  По ее щекам по-прежнему текли слезы, но она не обращала на них внимания.
  — Хорошо, — сказала она, натягивая кожаный шлем. — Пока-а! Чух-чух.
  — И еще, Китти, — остановил ее Кингсли. — Я не хочу, чтобы ты сжигала стихи Аберкромби. Я знаю, как ты к этому относишься, но прошу, чтобы пока ты их сохранила.
  — Ладно, — ответила сестра Муррей. — Как скажешь.
  Она влезла на мотоцикл, сердито пнула стартер, мотоцикл завелся, и она уехала.
   49
   Снова в атаку
  
  С наступлением ночи по всей британской линии фронта, как обычно, началась лихорадочная деятельность. Кингсли знал, что немецкие наблюдатели будут стараться обнаружить расположение новых британских позиций, чтобы подготовиться к следующей серии обстрелов. Весь прошедший день пехота продвигалась вперед под заградительным огнем — артиллерия поливала поле снарядами, которые в теории должны были ложиться как раз перед войсками, расчищая для них путь. Неприятель оказывал яростное сопротивление, и большая часть передовых позиций исчезла в грязи и дыме. Теперь пора было понять, что стало с передовыми частями, и выяснить, что от них осталось. Наблюдатели, санитары с носилками и водоносы готовились идти вперед. Кингсли собирался отправиться с ними.
  — Кто-нибудь ищет пятый батальон? — спрашивал он темные фигуры, пробирающиеся между орудий, и, к счастью, нашел артиллериста, который как раз собирался его искать.
  Вместе они пробрались за ряды орудий. Они проходили мимо солдат, живых и мертвых. Кожа мертвых, отметил Кингсли, уже стала скользкой и черной, и их трудно было заметить (и, соответственно, обойти). Степень разложения трупов говорила о том, что их накрыла предыдущая бомбежка, а взрывы прошлой ночи выбросили их на поверхность. Все живые, встретившиеся им на пути, либо были ранены, либо переносили раненых солдат, которые пролежали весь день, ожидая, когда будет можно попытаться вернуться обратно, не получив при этом пулю. Все без исключения умирали от жажды.
  — Так и тянет предложить глоток воды, — заметил попутчик Кингсли, когда они проталкивались мимо страдающих от жажды солдат, — но поверьте, очень скоро мы и сами окажемся в их положении, а пока что у нас обоих есть дела.
  Вода, как слышал Кингсли, была, наверное, самой большой проблемой для солдат в этих болотистых краях. Они жили в ней и тонули в ней, от воды у них гнили ноги, так что их приходилось ампутировать, и все же они жаждали ее день и ночь, потому что, как только начинался бой, воды всегда не хватало. Иногда ее не было вовсе. Иногда можно было напиться зловонным, грязным супом из воронок, но зачастую вода в них была отравлена гниющими телами и газом или в ней было слишком много глины.
  Все, мимо кого проходил Кингсли, молили о глотке свежей воды. В этой вымоченной дождем земле агония жажды была пыткой. Единственным плюсом было то, что в какой-то момент жажда становилась настолько всепоглощающей, что отвлекала мысли солдат от кошмарных условий, в которых они пребывали. Постоянная, неизбежная близость смерти, мучительная нехватка сна, крысы, даже вши отходили на второй план, как только наступала страшная жажда.
  Кингсли также отметил, что, хотя армия и достигла за три прошедших года многочисленных успехов в плане организации, цистерн для воды в армии не было. Для солдат Западного фронта вода повсеместно ассоциировалась с вонью бензина, потому что ее всегда доставляли на передовые позиции в канистрах из-под топлива.
  Артиллерист вел Кингсли по ходам сообщения туда, где до начала битвы располагались британские передовые позиции. Теперь эти же узкие щели, из которых несколько недель назад выдвинулись британская и австралийская армии, превратились в перевязочные пункты. Сюда поступали раненые, которым нужно было поставить диагноз. Когда Кингсли и его проводник проходили мимо такого пункта, в котором царил хаос и рекой лилась кровь, безумно уставший, полусонный часовой увидел, как к нему приближаются несколько солдат в немецких касках, добытых в бою.
  — Боши наступают! — закричал часовой. — Они уже здесь!
  В ту же секунду, до того как все разъяснилось, на перевязочном пункте поднялась суматоха, контуженые солдаты с запавшими глазами рванули прочь во все стороны. Офицеры и сержанты орали до хрипоты, пытаясь восстановить порядок, а толпа тем временем затаптывала раненых, разливала драгоценную воду и уничтожала огромное количество медикаментов.
  Кингсли и его проводник обошли перевязочный пункт и направились дальше, туда, где раньше находилась нейтральная полоса, а теперь была территория союзников. По дороге они расспрашивали всех о пятом батальоне и в особенности о его полковнике. Через некоторое время им повезло — они натолкнулись на курьера, которого полковник Хилтон лично послал восстановить связь со штабом и попросить у него немедленно выслать воды для его изможденных солдат.
  — Они добрались до третьей немецкой линии, сэр, — объяснил курьер, — и обосновались там же, в окопе фрицев. Место достаточно удобное, но они там на виду. Полковник сомневается, что третий батальон справа от него или наши ребята слева добрались так же далеко, и поэтому он думает, что один фланг у него точно открыт, а то и оба. Будьте осторожны, сэр, потому что очень даже возможно, что между ними и нами засели немцы.
  Кингсли и его спутник отправились дальше, с трудом продвигаясь по истерзанному полю. Повсюду валялись покореженные ружья и трупы, а живые постоянно перемещались. Куда они? — подумал Кингсли. Впрочем, он понимал, что солдатам, которых он встречал, его собственные намерения казались столь же бессмысленными.
  Они спустились по пологому склону и оказались у каких-то развалин. Здесь некогда стоял фермерский дом, теперь же от него остался только погреб без крыши, и внутри Кингсли смог разглядеть пару фигур.
  — Штаб батальона, — сказал артиллерист. — Хилтон должен быть именно здесь, но меня не удивит, если он на передовой. Глупость страшная, конечно. Зачем быть полковником, если ведешь себя как лейтенант, но его отвага восхищает.
  Они прошли мимо разрушенного погреба и стали спускаться в одну воронку за другой, тихо ругаясь про себя. Добравшись до очередной воронки, они уже решили, что им повезло: они наткнулись на радиста со всем необходимым оборудованием и наушниками на голове.
  — Ну, старина, если этот парень сможет указать мне точное место, — прошептал артиллерист, — то моя работа сделана и дальше ты пойдешь один.
  Офицер подобрался к краю воронки.
  — Эй, ты, — сказал он довольно громко, потому что вдалеке снова началась стрельба. — Частоту поймал?
  Радист медленно повернул голову и беззвучно попросил о помощи. Кровь залила нижнюю часть его мундира, он не мог говорить и шевелиться. Офицер спустился в воронку, снял наушники с головы раненого и надел их себе.
  — Ничего. Тишина мертвая. Наверное, линия перерезана, — с горечью сказал он и отшвырнул наушники. Радист молча смотрел на него: казалось, он уже не чувствовал боли, и Кингсли подумал, что он, скорее всего, принял морфий.
  — Извини, дружище, — сказал артиллерист, — но мне нужно идти дальше. Если увижу санитаров, скажу им, где ты.
  Радисту удалось произнести только одно слово.
  — Воды, — прохрипел он.
  — У тебя ранение в живот, солдат, — ответил офицер, указывая на залитый кровью мундир радиста. — Увы, пить тебе нельзя. Даже один глоток вмиг тебя прикончит.
  Они с Кингсли знали, что — с водой или без воды — радист умрет задолго до того, как его обнаружат санитары.
  Артиллерист выбрался из воронки, и они с Кишели направились дальше. Они шли спокойно и размеренно (разве что над ними пролетали снаряды), и Кингсли снова стал перебирать в уме все факты, которые он собрал. Но его размышления были прерваны, когда из темноты показались те самые немецкие каски, которые так напугали сонного часового на перевязочном пункте. В этот раз каски принадлежали не английским солдатам — охотникам за сувенирами, а немецким. До них было всего несколько ярдов, и они увидели Кингсли и его попутчика в тот же самый момент.
  Их было трое, все в серой полевой форме. В дождь и темень разглядеть что-то было трудно, но отдаленные вспышки заградительного огня, который вела артиллерия с обеих сторон, давали достаточно света. Первый немец держал ружье со штыком, на поясе у него ощетинились гранаты. Двое других тащили тяжелый пулемет — видно, искали, куда бы его установить. Все трое были перепоясаны пулеметными лентами. Кингсли и артиллерист держали оружие наготове, и на секунду все пятеро застыли; обе группы противников рассматривали друг друга. Затем, словно по команде, и немцы и британцы рванули прочь. Они исчезли в ночи, не говоря ни слова.
  — Мне важнее узнать точную зону для артиллерийского обстрела, — прошептал артиллерист, — чем попытаться лично перебить прусскую охрану.
  Присутствие немцев указывало на то, что они, видимо, вплотную приблизились к тому месту, до которого продвинулись англичане. И точно, вскоре после этого и без дальнейших инцидентов они нашли то, что искали: самую передовую позицию остатков пятого Восточно-Ланкаширского полка.
  Их окликнул сердитый голос:
  — Кто идет? Свои или чужие?
  Кингсли и артиллерист застыли и хриплым полушепотом ответили ему:
  — Свои. Лейтенант Пилби. Полевая артиллерия.
  — Свои. Капитан Марло. Военная полиция.
  — Подойдите, я на вас взгляну.
  Они пошли на голос часового, и в этот момент землю вокруг них прошила пулеметная очередь. Кингсли услышал крик, и лейтенант Пилби, имя которого он только что узнал, упал на землю. Тотчас огонь полился и оттуда, куда они шли. Он был направлен на стрекочущий пулемет: британцы открыли огневую поддержку.
  Кингсли схватил павшего товарища и потащил его к британским окопам. Тащить крупного мужчину по глубокой грязи в темноте под обстрелом было нелегкой задачей, но, к счастью, до окопа было всего несколько ярдов.
  Через пару мгновений они свалились в глубокую воронку. Пилби стонал от боли. Треск автоматов прекратился, и снова воцарилась относительная тишина, которую нарушали только редкие взрывы снарядов над головой.
  — Мы выбили это гнездо несколько часов назад, — сказал кто-то, и Кингсли узнал голос полковника Хилтона. — Видимо, им удалось посадить туда новую команду. Неплохая работа, черт бы их подрал. Кто вы такие?
  Присмотревшись к ним при свете электрического фонарика, полковник очень удивился, увидев Кингсли, но сначала нужно было разобраться с раненым. Капрал уже осмотрел раны Пилби и начал их перевязывать.
  — Обе ноги, сэр, по две пули в каждой, — доложил он.
  Полковник заметил артиллерийский значок на лацкане младшего офицера и сразу понял, зачем он к ним заглянул.
  — Ну, торопиться с сообщением о нашем местоположении своим наводчикам ты не будешь, верно, парень?
  Кингсли, удивленный обращением Хилтона, пригляделся к артиллеристу и понял, что его проводнику, наверное, не больше двадцати лет. Он казался таким опытным, что Кингсли последовал за ним без размышлений.
  — Нет, сэр, — ответил Пилби, скорчившись от боли и пытаясь не глядеть вниз, на израненные ноги, — но вы продвинулись очень далеко и находитесь прямо среди немцев. Мы думали, вы ярдов на сто ближе.
  Не нужно было быть военным стратегом, чтобы понять, что хотел сказать младший офицер. Пятый батальон дошел до расположения неприятеля и продвинулся значительно дальше, чем предполагалось. Если эта информация не станет известна в штабе, там, скорее всего, сочтут, что эта территория занята только немцами, и начнут ее обстреливать.
  Полковник Хилтон заряжал револьвер.
  — Ну, в любом случае мне пора обратно, — заметил он. — Здесь я уже все сделал. Как следует все обследовал — когда мы вышибли чертово гнездо вон там. Сержант Уокер!
  — Сэр, — откликнулся плотный мужчина, появляясь из темноты.
  — У нас осталась треть людей, все разбросаны по разным воронкам, но кругом полно фрицев, поэтому особо не высунешься. Нам нужно либо ждать подкрепления, либо отступать. Отступать мы не можем, потому что застряли, а подкрепления ждать тоже не можем, потому что никто не знает, что мы здесь. И если дружки этого паренька начнут нас обстреливать, нам уже будет все равно, потому что мы к тому временем будем распевать «Типперери» с хором ангелов.
  — Да, сэр, — ответил сержант. — Мы влипли.
  — Да, сержант, влипли, как вы совершенно справедливо заметили. Итак, лейтенанты Лонгли и Смит по-прежнему с нами, а также капитан Грейшот, все в разных воронках, а вот остальные наши офицеры полегли, а с ними и большинство сержантов. Я возвращаюсь. Сержант, оставляю вас главным в этом квадрате, и ваша задача — сидеть крепко и в случае нападения оставить о себе хорошую память.
  — Да, сэр.
  Хилтон приготовился вылезать из воронки, но затем, словно что-то вспомнив, повернулся к Кингсли:
  — Вы хотели поговорить со мной, капитан?
  — Да, сэр, хотел.
  — По-прежнему что-то вынюхиваете?
  — Так точно, сэр. Вынюхиваю. Но надеюсь скоро сделать выводы.
  Полковник ненадолго задумался. Солдат подогревал консервную банку с мясом на одном из карманных примусов, которые солдаты называли «кухней английских солдат». Хилтон прошел по грязи, наклонился и понюхал содержимое банки. Поморщившись, он снова повернулся к Кингсли:
  — Скажите, а вы никогда не оглядывались на все это и не задумывались, кому сейчас может быть интересно полицейское расследование?
  — Да, сэр, много раз.
  — Вы, несомненно, превосходный солдат, почему бы вам не перевестись? Заняться чем-то полезным.
  — Предпочитаю быть полицейским, сэр.
  Полковник выглядел искренне удивленным.
  — Поразительно, — пробормотал он себе под нос, а затем добавил: — Я не могу сейчас говорить, вы ведь понимаете. Я занят.
  — Да, сэр. Я вижу. Вы не будете возражать, если я пойду с вами?
  В тот момент, когда сопровождавший его артиллерист был ранен, Кингсли понял, что расследование задержится. Он понимал, что не сможет поговорить с Хилтоном, пока судьба двух рот его батальона висит на волоске. Кингсли устало подумал, что ему придется еще раз попытать удачу и вернуться к расположению артиллерии в надежде, что Хилтон, выполнив долг перед своими людьми, сможет поговорить с ним. При условии, разумеется, что они с Хилтоном переживут эту вылазку.
  — Ну, вы парень полезный, — ответил Хилтон. — Я понял это, когда узнал, что вы приняли командование в том нападении на окоп несколько ночей назад. Но умеете ли вы быть незаметным?
  — Да, сэр. Я умею быть очень незаметным.
  — Да уж, придется постараться. Этот чертов обстрел прекратился некстати — шумовое прикрытие нам не помешало бы. Эти обстрелы — как такси: когда машина не нужна, их полно. Вот вылезем из воронки и станем очень легкой добычей для этого чертового пулемета. Дальше пригорок, он нас прикроет, но до него добрых пятьдесят ярдов. Пока мы туда не доберемся, придется продвигаться очень, очень медленно.
  Полковник говорил серьезно. Они с Кингсли выбрались из воронки и поползли вперед, уткнувшись в холодную грязь. Они даже дышать старались потише и мучительно переживали каждый производимый ими шорох, включая биение собственного сердца, которое, казалось, предательски громыхает в груди. Они знали, что любой звук, который привлечет внимание бдительных немцев, вглядывавшихся в ночь из пулеметного гнезда, устроенного из мешков с песком, грозит им гибелью.
  Во многих местах британские и немецкие окопы разделяли каких-то пятьдесят ярдов; но Кингсли знал, что Генштаб настаивал, чтобы участок между двумя армиями постоянно исследовался и наносился на карту. И поэтому каждую ночь эта длинная, тонкая полоска грязи, тянувшаяся на юг через Бельгию и Францию, кишела молодыми британскими, канадскими, австралийскими и новозеландскими офицерами, которые ползали на животах и исследовали полосу едва ли в двести ярдов длиной. Выполнение этого ужасного задания длилось почти до рассвета. В том случае, когда его вообще удавалось выполнить.
  В этот раз полковник Хилтон торопился, хотя Кингсли, пока он бороздил носом и подбородком грязь, так не казалось. Они пересекли пятьдесят ярдов болота до пригорка меньше чем за девяносто минут, с довольно безрассудной скоростью, учитывая, что они находились под самым носом у немцев. Однако им нужно было двигаться быстро, если они хотели оказаться в относительной безопасности до того, как рассвет помешает дальнейшему продвижению.
  Миновав пригорок, они смогли подняться на четвереньки и снова поползли вверх по склону, а затем через линию Лангемарка-Гелювельта. Теперь они продвигались перебежками, пригнувшись, останавливаясь только при запуске очередной сигнальной ракеты, в свете которой все живое либо замирало, либо погибало. Они натолкнулись на санитаров и раненых и поняли, что приближаются к британским позициям.
  Именно в этот момент, когда до дома было рукой подать, немецкие орудия снова начали обстрел.
  — В укрытие! — крикнул Хилтон, и они с Кингсли нырнули в ближайшую воронку.
   50
   Томительное ожидание под огнем
  
  Так начался один из самых мучительных дней в жизни Кингсли. Как и тысячам других солдат, прячущихся в тысячах других воронок на этой обезображенной равнине, ему пришлось пережидать полномасштабный артиллерийский обстрел. В основном снаряды приземлялись дальше по склону, в той стороне, куда направлялись полковник и Кингсли, но многие из них падали достаточно близко, поэтому дальше двигаться было нельзя. Сидеть в воронке было относительно безопасно, здесь им грозило либо прямое попадание снаряда, либо рикошет, а тот, кто пытался вылезти на поверхность, попадал под осколочный дождь всех снарядов, разорвавшихся в радиусе ста метров. За считанные секунды человека разносило на куски. Так что не оставалось ничего другого, кроме как поглубже окопаться в воронке, надвинуть каски и пересидеть обстрел. Так и поступили Кингсли и Хилтон: они вычерпывали пригоршнями лужу, в которой стояли, и выбрасывали наверх комья жидкой грязи. Им удалось углубить свое убежище футов до трех с половиной, а затем они уселись рядом, по пояс в воде, лицом друг к другу, касаясь друг друга коленями, и стали ждать, когда стихнет буря.
  К счастью, дождь прекратился.
  Солдату трудно пережидать бомбежку — сидеть, вжавшись в вонючую землю, когда все вокруг сотрясается, под дождем из металла, камней и глины, понимать, что в любой момент тебя может засыпать, возможно, даже заживо, и постепенно впадать в забытье — от этого многие едва не лишались рассудка. Кингсли тоже чуть не растерял всю свою отвагу. Канонада стала жестче с рассветом, и свист, грохот, рев словно рвали его нервы на кусочки.
  Это был не ураганный огонь, а скорее тяжелая бомбардировка, которая постепенно усиливалась в течение дня. В перерывах между частыми взрывами можно было говорить, и полковник, который видел, насколько потрясен Кингсли, воспользовался возможностью и попытался его успокоить.
  — Не нужно об этом думать, капитан, — сказал он. — Именно так мы, старые тертые калачи, выдерживаем такое. Не размышляйте. Начнете размышлять — сойдете с ума. Парни сидят, психуют, придумывают себе какие-то идиотские ритуалы. Бывает, загадают, что если не успеют спеть какую-нибудь глупую песню сто раз, или не постучат себя как-то по-особенному по коленке, или не сделают столько-то затяжек, пока губы не опалят, то следующий снаряд будет их. Я знал солдат, которые не подчинялись приказу, просто чтобы выполнить какую-то безумную задачу, которую сами перед собой поставили, полагая, что это единственное, что отделяет их от следующего взрыва. Не думайте так, старина. От этого свихнуться можно. Поверьте мне. Я сидел в таких воронках, как эта, и видел, как люди за полдня с ума сходят.
  Кингсли поразили слова полковника. Он действительно начал считать секунды между взрывами, и ему казалось, что он начинает улавливать слышный только ему ритм, которому обязан следовать. Эти мысли были совершенно лишены логики, но все же он чувствовал, как безумие утягивает его на дно, и думал, что если не разработает систему отсчета секунд между взрывами, то пропущенный взрыв убьет его. Это было как в те времена, когда он летал на аэропланах и верил в то, что если он не сосредоточится на двигателе, то машина рухнет вниз.
  — Вы правы, полковник, — сказал Кингсли. — Я начал… размышлять. Спасибо.
  — Попробуйте думать о чем-то другом. И не показывайте никому, что вы напуганы, это самое главное.
  — Почему?
  — Когда вы стараетесь выглядеть храбрым, вы перестаете думать о страхе. Это всегда срабатывает. Это то же самое, что насвистывать веселую мелодию.
  — А вы боитесь, сэр?
  — Я? Боюсь? Нет, конечно. Я сижу в мелкой воронке под тяжелым обстрелом батареи немецких гаубиц, с какой стати мне бояться? Что за чушь!
  Полковник улыбнулся, они оба засмеялись, и Кингсли почувствовал признательность к своему более опытному товарищу за то, что он поделился с ним капелькой отваги.
  — Споем? — предложил полковник. — Люблю попеть.
  — Ну, если хотите, давайте.
  Кингсли по-прежнему ужасно нервировали раздававшиеся вокруг выстрелы, и он был рад любому способу, который поможет ему пережить эту пытку.
  — Путь далекий до Типперери, путь далекий домой, — начал полковник глубоким, мощным тенором.
  — Путь далекий до милой Мэри и до Англии родной!
  Кингсли подхватил мелодию, и они спели «Забудь о неприятностях», «Армию Фреда Карно» и «Припасы квартирмейстера».
  Вскоре они начали различать и другие голоса. Кингсли поразила странность происходящего: поле все в воронках, в них сидят люди и распевают песни, а с неба на них льется смертоносный дождь. Он вспомнил разговор с капитаном Шенноном в гостинице «Мажестик» о странностях современной войны. Было бы трудно представить более абсурдную ситуацию, чем та, в которой он сейчас оказался.
  В конце концов они допелись до хрипоты. Кингсли стало немного полегче, и он снова вернулся к мыслям о расследовании.
  — Сэр, — начал он, — я так понимаю, что мы тут надолго застряли, возможно, я смог бы снова поговорить с вами о смерти виконта Аберкромби?
  — Что? Вы опять за свое, да? Интересно, зачем вы тут оказались? — ответил полковник. — Ну, хорошо, наверное, эта тема не хуже любой другой. Я собирался предложить обсудить крикет.
  — Полковник, вы знали, что во время своего пребывания в замке Бориваж виконт Аберкромби пытался получить зеленый конверт?
  — Правда? Нет, я об этом не слышал, но ведь я их не выдаю.
  — Зачем, по-вашему, он мог ему понадобиться?
  — Чтобы отправить письмо, не ставя военных в известность о его содержании, полагаю.
  — Полковник, ведь это ваша задача — перлюстрировать письма солдат?
  — Только офицеров, не солдат. Ужасная работа. Мне противна сама мысль о том, чтобы читать чужие письма, но без этого никуда. Вы представить себе не можете, что за информацию выкладывают эти парни. Они рассказывают своим девушкам о позициях, мощности, расположении войск! Как будто приличной девушке вообще может быть интересно что-нибудь подобное.
  — У вас когда-нибудь была причина читать письма капитана Аберкромби, полковник?
  — Ну да. Вообще-то была.
  — Вы не говорили мне об этом.
  — А вы не спрашивали.
  — Вы не думали, что это может относиться к делу?
  — Вообще-то нет. Я считаю, что цензор никогда не должен обсуждать содержимое писем, которые ему приходится читать. Читать чужую частную корреспонденцию и так противно, тем более обсуждать содержимое. Я бы чувствовал себя подлецом.
  — Я бы хотел спросить вас о том письме.
  — Спросить вы можете. Но кто знает, сколько вы узнаете.
  — Вы навещали Аберкромби в Бориваже из-за этого письма?
  — Да, из-за него. Я хотел ему лично сказать, что я его не пропустил. Я хотел, чтобы он добровольно его забрал, в противном случае мне пришлось бы передать его в штаб.
  — Передать в штаб? Я думал, что вы считаете правильным никогда и ни с кем не обсуждать содержимое почты, которую вы читаете?
  — Если только в ней нет чего-то, что угрожает безопасности. Черт возьми, капитан, мне казалось, это совершенно очевидно. В противном случае зачем тогда вообще подвергать письма цензуре?
  — Вам показалось, что письмо Аберкромби представляет собой угрозу безопасности?
  — Я решил, что оно… тревожное, и хотел, чтобы он добровольно его забрал.
  — И что он на это ответил?
  — Послал меня к черту. Кстати, это были его первые слова.
  Их разговор постоянно прерывался оглушительными взрывами фугасных бомб у них над головой и повсюду вокруг на маленьком пятачке земли, в которой они отсиживались. Кингсли был рад, что думает о чем-то важном, так как понимал, что никогда прежде в своей жизни не оказывался в более неприятной ситуации.
  — Боюсь, полковник, мне придется попросить вас рассказать мне, что было в этом письме.
  — А я бы очень попросил вас поинтересоваться этим в штабе. Теперь это письмо у них.
  — У меня есть причина полагать, что там его больше нет, полковник. Я предполагаю, что письмо Аберкромби было уничтожено.
  — Ну и хорошо, вот что я вам скажу. Парень был не в себе. Контузия. Было бы чертовски жаль, если бы его запомнили только из-за каких-то идиотских идей, которые вбили в него немецкие снаряды.
  — Каких идей, полковник?
  Полковник пожал плечами:
  — Ну, вы полицейский, так что, наверно, я должен вам сказать. Он хотел подать в отставку.
  — Отказаться от своего чина?
  — Не говорите ерунды! Он был виконт, как он, по-вашему, мог отказаться от своего чина? Нет, он хотел вообще бросить армию. Он стал противником войны. Понимаете, капитан? Человек, написавший «Да здравствует Англия», хотел подать в отставку, потому что был против войны! Решил, что она неправильная и дьявольская и все такое прочее. Черт возьми, мы все чувствуем что-то подобное большую часть времени, однако факт есть факт: во Франции засело три миллиона немецких солдат, которые пытаются добраться до Британии! Как, по его мнению, нужно было бы поступить с ними, откажись мы все от службы просто потому, что потеряли друга?
  — Он говорил об этом в письме? О потере друга?
  — Да, о потере всех друзей, черт возьми. Всего поколения! Поколения «золотых мальчиков». Расхожие слова, мать их. Он думал, мы почтим их память тем, что сдадимся? Я потерял сына, мы все потеряли сыновей, и лучший памятник, который мы можем им воздвигнуть, это убить как можно больше немцев и выиграть войну, в которой они сложили головы.
  Кингсли собирался ответить, но медлил. Во время разговора они оба постоянно прислушивались к визгу и свисту падающих вокруг них снарядов. Кингсли очень скоро научился определять по звуку, упадет ли снаряд неподалеку и какой взрыв за ним последует. И в этот момент они оба услышали нечто: их слух выхватил из какофонии звуков свист снаряда, летящего прямо в них.
  Хилтон прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Кингсли сделал то же самое и задержал дыхание на долгие, медленно тянущиеся секунды. Ему показалось, что он услышал, как Хилтон пожелал ему удачи, а потом раздался взрыв.
  Кингсли почувствовал, как его швырнуло вбок и перевернуло, но не в воздухе, а в земле. Ему показалось, что земля превратилась в бушующее море и его затягивало под приближающуюся волну. Его крутило в потоке грязи, совершенно беспомощного, крошечную частицу в могучем катаклизме.
  Затем движение прекратилось, по крайней мере снаружи. А в теле Кингсли яростно метались каждый нерв и каждая клетка. Его словно раскрутила некая гигантская рука, и теперь он настолько потерял ориентацию, что даже не понимал, где у него голова.
  Кингсли знал, что он жив. И что погребен. Погребен заживо.
  Его скованное грязью тело содрогалось, грязь забила рот и уши, мысли путались, он отчаянно пытался прочистить горло, но это было невозможно, потому что вокруг была все та же густая грязь. Кингсли подумал, что ему нужно как-то определить, где верх, где низ. Понять за несколько оставшихся ему секунд, в каком направлении двигаться.
  Кингсли боролся с грязью, тыкал руками и ногами в разные стороны, но теперь он заставил себя остановиться. Ему вспомнились слова его инструктора по фехтованию: «Во время боя думай».
  Когда раздался взрыв, он задержал дыхание, и в его легких по-прежнему был воздух. Возможно, его хватит секунд на девяносто. Он замер и заставил себя сосчитать до десяти.
  Разумеется, должен быть способ определить, где верх.
  Эти несколько секунд спасли ему жизнь, потому что в этот момент, несмотря на заложенные уши, он различил глухой, тяжелый грохот, напоминавший шум грязевого дождя. Кингсли понял, что это возвращается на землю огромный столб грязи и камней, который взлетел в небо после взрыва. Туда и нужно стремиться, до поверхности совсем недалеко, он это знал, хотя земля, под которой он оказался погребен, сильно заглушала все звуки.
  Напрягшись, Кингсли сумел повернуться по направлению к грохоту и начал раздирать и толкать грязь руками. Первые несколько секунд, которые показались ему вечностью, он вроде бы никуда не двигался. Но внезапно его пальцы ощутили пустоту: они прорвались через вязкое сопротивление грязи, и через несколько секунд Кингсли протиснул наружу лицо и начал одновременно кашлять, отплевываться и дышать, пытаясь вытолкнуть землю из организма и одновременно жадно хватая ртом воздух.
  Хилтон был мертв. Его не завалило землей, напротив, по прихоти судьбы подбросило вверх, в эпицентр взрыва, а затем разнесло в клочья шрапнелью. Кингсли заметил неподалеку верхнюю часть его груди и плечи с погонами полковника; все остальное исчезло, пропало.
  Обстрел по-прежнему шел полным ходом, и Кингсли понимал, что ему необходимо поскорее найти другое укрытие. Он пополз к расположению англичан. Ему повезло, и вскоре он добрался до разрушенного окопа. Кингсли понял, что этот окоп остался от каких-то прошлых сражений, потому что перед последней битвой здесь проходила нейтральная полоса. Он порадовался, так как, скорее всего, обнаруженная им щель некогда была ходом сообщения. Он шел примерно с востока на запад, и поэтому Кингсли смог пробраться по нему в нужном ему направлении.
  Таким образом, ему удалось довольно быстро добраться до британской линии. Это не означало, что он окончательно спасся от обстрела, зато Кингсли мог снова быстро передвигаться от одного окопа к другому. Однако он не сделал того, о чем умолял его каждый натянутый нерв, то есть не сбежал как можно быстрее за пределы зоны поражения тяжелой артиллерии. У него был долг перед полковником Хилтоном и попавшими в ловушку солдатами пятого батальона. Британские орудия вскоре должны были начать ответный обстрел, и Кингсли знал, что в первую очередь обязан сообщить стрелкам о занятой британцами позиции, которую они с Хилтоном покинули так много часов назад.
  — Я понятия не имею, там ли они, где мы их оставили, или они погибли под этим обстрелом, — сообщил он первому встретившемуся ему артиллеристу, — но я могу рассказать, где они были прошлой ночью.
  Кингсли сообщил все подробности расположения пятого батальона и доложил о гибели его командира. Затем он наконец смог отправиться прочь от линии фронта, надеясь, что совершает этот путь последний раз. Солдаты вели усталых лошадей, которые тащили пустой лафет обратно к складам, расположенным за Ипром, и Кингсли, воспользовавшись статусом военного полицейского, которому обязаны оказывать помощь, взобрался на него, после чего его сознание отключилось, и он погрузился в глубокий обморок.
   51
   Противостояние
  
  Капитан Шеннон находился рядом с сэром Мэнсфилдом, когда в Лондон пришло сообщение Кингсли о предполагаемом завершении расследования. Тут же было решено, что Шеннон вернется во Францию и узнает, что именно выяснил Кингсли и выяснил ли он что-нибудь вообще.
  Шеннон добрался до Фландрии с большим комфортом, нежели Кингсли. Позволив себе отклониться от курса и заночевать в Париже, он взял штабную машину, чтобы доехать до линии фронта. Шеннон прибыл в «Кафе Кавелл» в тот момент, когда Кингсли прятался с полковником Хилтоном в воронке. Найдя его комнату пустой, он оставил Кингсли записку с просьбой связаться с ним в полицейском управлении Армантьера.
  В тот же день Кингсли наконец вернулся в свою комнату и, несмотря на сильнейшую усталость, лишь наскоро помылся перед тем, как отправиться на встречу с Шенноном. В кафе не было телефона, но Кингсли знал, что в Мервиле есть одно достаточно богатое заведение, которое могло позволить себе такую роскошь, поэтому он отправился в «Заведение номер один под красным фонарем». Подойдя к довольно непрезентабельной двери, он постучал и потребовал впустить его. Несмотря на его грязный и потасканный вид, к капитану в форме военной полиции отнеслись уважительно — ведь существование заведения зависело от отношений с британской армией. Кингсли тут же пропустили внутрь, и его появление вызвало панику среди сидевших в приемной испуганных солдат.
  — Вольно, ребята. Вольно, — сказал Кингсли. — Вы меня не интересуете. У заведения есть лицензия, так что все в порядке. Мне просто нужно позвонить.
  К нему подошла густо накрашенная француженка неопределенного возраста и, поклонившись и сообщив, насколько лестен его визит для ее заведения, провела его в маленькую кабинку. По пути Кингсли невольно обратил внимание на двух или трех сидевших среди солдат девушек, которые либо надеялись им понравиться, либо ожидали, когда освободится комната. Усталые и худые, они представляли собой жалкое зрелище. Кингсли догадывался, что солдаты едва ли получат утешение от этих бедных измотанных созданий, которые вряд ли переживут их самих.
  Кингсли сделал два телефонных звонка из маленькой кабинки мадам, один в Армантьер, а другой в замок. Сначала он поговорил с сержантом Бэнксом в полицейском управлении, который подтвердил, что капитан Шеннон поселился прямо над ними.
  — А он шустрый парень, сэр, верно? Ничего не скажешь, — пробивался голос Бэнкса через помехи на линии. — Привез полный чемодан вина, хотя и поделился, отдаю ему должное. Но вы не поверите, сэр, он привез с собой еще и девушку. Вот это нахальство! Прямо из Парижа. Говорит, что пообещал показать ей боевые действия, и я думаю, он говорит серьезно!
  — Да, это похоже на капитана Шеннона, — ответил Кингсли. — Сообщите ему, пожалуйста, что я вернулся с фронта и буду ждать его в замке Бориваж сегодня в шесть вечера.
  После этого Кингсли позвонил в замок и отдал необходимые указания, связанные с предстоящей встречей с Шенноном. Когда он вышел из маленькой будки, его ждала хозяйка заведения.
  — Сколько я вам должен, мадам? — спросил он по-французски.
  Старая накрашенная женщина замахала рукой, словно желая сказать, что и думать об этом не хочет, а затем добавила, задорно подморгнув, что всегда счастлива обслужить военную полицию. Кингсли прошел через деревню и направился к замку, думая о грустном заведении, которое он только что покинул, и обо всех бедствиях и страданиях, с которыми ему пришлось столкнуться на пути. Он думал о «рыжем» Шоне Макалистере, который отчитал его в столовой тюрьмы за очевидное безразличие к участи бедноты. Он думал о Китти Муррей, о том, как еще ребенком она столкнулась с издевательствами со стороны полиции, в которой он служил и которую любил. Он думал об убитых им немцах на войне, в которой он «не участвовал». Кингсли с негодованием думал о том, сколько всего приходится терпеть людям. Только невероятный масштаб вызванного войной ужаса заставил его занять принципиальную позицию. Кингсли подумал, что двадцатый век, которому нет еще и двух десятилетий, уже увидел беспрецедентное количество человеческих страданий. Он задумался о том, сколько страданий и несправедливости вытерпят будущие поколения, прежде чем заявят о себе в полный голос. Если вообще решат заявить о себе.
  Поэтому-то ему и было так нужно закончить расследование.
  Кингсли видел, как жестокость калечит людей, как они забывают о том, что такое порядочность. Неважно, сколь незначительным кажется его расследование на фоне войны, правосудие должно восторжествовать. Необходимо напомнить людям, что есть такие понятия, как «правильно» и «неправильно».
  Затем Кингсли подумал, уж не обманывает ли он сам себя, прикрываясь этими глубокими и мрачными рассуждениями. В глубине души он знал, что так настойчиво ищет доказательства прежде всего потому, что тщеславен и упрям, а не потому, что одержим поиском справедливости. Логика подсказывала, что он принес бы больше пользы, стань он санитаром, как и многие из тех, кто отказывался воевать. Но как бы то ни было, Кингсли намеревался довести дело до конца, и конец приближался.
  Подойдя к теперь уже знакомому зданию, он увидел припаркованную у замка великолепную штабную машину и понял, что его знакомый по Лондону и Фолкстону уже здесь. Капитан Шеннон встретил его у главных ступеней. К облегчению Кингсли, Шеннон был один, без новой подружки.
  — Ну, ну, старина, — сказал он, — вы все же побывали на войне, да?
  — Побывал, — ответил Кингсли.
  — Понравилось?
  — Простите?
  — Это простой вопрос, дружище. Вам понравилось на войне? Знаете ли, многим это по душе. Мы ведь точно не Сассуны.
  — Я не заметил, чтобы это кому-то нравилось.
  — Конечно, я не имею в виду ситуацию, когда приходится прятаться от пуль, это никому особенно не нравится, или сидеть в луже, или есть тухлятину и все такое прочее. Ну а битва? Вы ведь не станете отрицать, что в битве есть что-то…
  — В битве определенно есть что-то ужасное.
  — Хммм, — ответил Шеннон, глядя на Кингсли с задумчивой улыбкой. — Интересно.
  — Я бы хотел поговорить с вами, капитан. Дождя пока нет, может быть, прогуляемся?
  — Конечно, капитан, конечно. Я в Париже ни в чем себе не отказывал. Объелся всякими жирными соусами и фуа-гра. Размяться не помешает.
  И они направились по дорожке к лесу. Шеннон вышагивал в своей обычной высокомерной манере, как всегда великолепный, в идеальной военной форме, он выглядел хозяином всех окрестностей.
  — Разумеется, война — это кошмар, — заметил Шеннон, проводя тросточкой по кустам. — Полный кошмар. Но ведь есть в ней и восторг, верно? Когда перестаешь замечать собственный страх. Это почти первобытное ощущение, словно участвуешь в охоте, превращаешься в зверя, в одного из стаи. Ведь человек — это тоже зверь, верно? В нас все это живет. Я порой думаю, что для того, чтобы чувствовать себя полностью, совершенно и абсолютно живым, нужно отправиться прямиком в пасть смерти. Конечно, никому из не познавших такое даже близко этого не понять.
  — Вы часто это повторяете.
  — Я вам не наскучил? Очень бы не хотелось думать, что я талдычу одно и то же. Ну ладно вам, Кингсли, вы должны признать, что…
  — Марло.
  — Вам это не надоело, Кингсли? Я знаю вас, и, более того, я готов держать пари, что в какой-то момент во время сражений, в которых вы участвовали, вы тоже почувствовали себя живым. Я хочу сказать — живым по-настоящему.
  Кингсли не ответил. Он не хотел доставить Шеннону удовольствие и признать его правоту. Но Шеннон был прав: теперь Кингсли знал, что в войне есть что-то необъяснимо притягательное; он чувствовал это, когда перелезал через бруствер и шел за Маккруном к немецкой линии. Чувствовал, прыгая в окоп за револьвером Аберкромби. Чувствовал, когда застрелил четырех немцев подряд, а затем вернул отряд домой более или менее целым. Дело было вовсе не в том, что ему понравилось убивать, скорее, ему пришлось по вкусу быть в гуще битвы не на жизнь, а на смерть, быть снова животным, которое живет исключительно собственными животными инстинктами… В этом был своеобразный восторг, и Шеннон был прав, слово «первобытный» хорошо подходило для его описания. Но в одном они не сходились: в отличие от Шеннона, ему это не понравилось. И поэтому он решил больше не возвращаться к этой теме.
  — Давайте поговорим о деле Аберкромби. Я хочу закончить его, чтобы уехать из этого проклятого места.
  — Ах да, и отправиться в Ботани-Бей с новым именем и новым паспортом? — ответил Шеннон. — В донесении Каммингу вы сообщили, что сделали почти все выводы. Выкладывайте, я весь внимание.
  Они приближались к деревьям, под которыми Кингсли и сестра Муррей в первый раз занимались любовью.
  — Я знал, что приедете именно вы, — ответил Кингсли. — Когда я отправлял донесение, я знал, что приедете вы.
  — Я ваш связной. Кто же еще мог приехать!
  — И все же я знал, что приедете именно вы.
  — Думаю, вы по мне скучали. Я на всех девчонок так действую.
  — Разумеется, вы знаете, что Хопкинс не убивал Аберкромби?
  — Разумеется. Его освободили. Пуля не подошла, сенсационные новости. Сэр Мэнсфилд уверил меня, что Ллойд Джордж в восторге: классовая война окончена. Профсоюз удовлетворен, Макдональд и все остальные праведные романисты и драматурги счастливы, как дети. Тори пришлось остановить преследования коммунистов. Единственная ложка дегтя здесь — это неестественный интерес лорда Аберкромби к тому, кто именно убил его сыночка, но это вовсе не политический вопрос.
  — Разве?
  — Ага. Итак, у Шерлока Холмса в запасе есть сюрпризы. Ну, давайте же, старина, выкладывайте, я же вижу, до чего вам не терпится. Что насчет таинственного офицера, которого там видели? Полагаю, это сделал именно он.
  — Я знаю, кто это был. Молодой младший офицер по фамилии Стэмфорд. Любовник Аберкромби.
  — Любовник? Ну и ну, это смачно. Значит, герой народа был педиком? Чертов поэт! Можно было и догадаться.
  — Вы хотите сказать, что не знали этого?
  — Откуда мне это знать?
  — Ну, вы ведь из Секретной службы и все такое.
  — Даже нам не все известно. Да и вообще, если честно, мы знаем очень мало. Это все притворство.
  Теперь они углубились в лес, и Кингсли понял, что они, должно быть, находятся рядом с тем самым местом, где он занимался любовью с сестрой Муррей. Он невольно подумал о том, что делает Агнес.
  — Я снова видел вашу прелестную жену, — сказал Шеннон, словно читая мысли Кингсли. — Решил, что обязан навестить ее, ведь именно я организовал вашу смерть. Хотел посмотреть, как она и все такое. Она ведь привлекательная женщина, верно?
  Кингсли молча стиснул кулаки.
  — Хотите узнать, как у нее дела? Как она приняла меня? — ухмыльнулся Шеннон.
  — Мы обсуждаем мое задание, капитан.
  — Вообще-то неласково. Гордячка она, эта ваша женушка. Одному Господу Богу известно, откуда это в ней, учитывая, что она вышла за вас. Ее бы пообломать. С удовольствием этим бы занялся.
  — Мы обсуждаем, — сказал Кингсли, пытаясь держать себя в руках, — убийство Аберкромби.
  — Вы же только что сказали, что его убил Стэмфорд. Полагаю, любовная ссора. Господи, объяснить это прессе будет непросто.
  — Стэмфорд не убивал Аберкромби.
  — Но вы же утверждаете, что это он был таинственным офицером?
  — Он был одним из таинственных офицеров.
  — А их было больше?
  — Да. Двое. Маккрун и сестра Муррей видели двух разных офицеров.
  — А, да, сестра Муррей. Чудная девчушка для увеселений. Лихая, жаркая…
  — Мы обсуждаем…
  — Вам она приглянулась? Полагаю, она скорее в вашем вкусе, по крайней мере с точки зрения интеллекта. Все эти разговоры о политике, это совсем не для меня — слишком скучно. Хотя в койку я их укладываю не для разговоров. И конечно, слишком тощая. Ну почему девчонки в наши дни хотят быть похожими на мальчишек?
  — Капитан Шеннон, вы испытываете мое терпение!
  Эти слова вырвались у Кингсли непроизвольно, и он тут же понял, что потерял бдительность. Шеннон, ухмыльнувшись, лениво прислонился к дереву:
  — Боже мой, я затронул больную тему? Похоже, я угадал. Неужели наш правильный капитан нашел себе утешительницу? Она не простая штучка, верно? И чертовски сильная, учитывая, что она почти что лилипут.
  Кингсли пытался обуздать свой гнев. Он отлично понимал, что Шеннон специально его злит.
  — Ошибка, сделанная на ранней стадии этого расследования, — произнес Кингсли медленно и четко, — заключалась в предположении, что два свидетеля, заявивших о том, что из комнаты Аберкромби выходил офицер, говорили об одном и том же человеке. Но это не так. Мне это известно со слов Маккруна, который сообщил, что сестра Муррей была по-прежнему в комнате, когда он из нее вышел. Соответственно, мужчина с нотной папкой, который прошел мимо Маккруна, когда он покинул комнату, не мог быть тем же самым человеком, которого видела сестра Муррей, когда она сама вышла оттуда. Аберкромби в ночь его смерти посетили два офицера. Лейтенант Стэмфорд был первым, и именно его видел Маккрун.
  Шеннон пожал плечами и, верный своей привычке, прикурил новую сигарету от старой, словно хотел показать, что откровения Кингсли не особенно его взволновали.
  — Вы беседовали с Маккруном во время сражения? — поинтересовался Шеннон.
  — Да. Мы некоторое время сидели в одной воронке.
  — Отличная работа, должен сказать. Молодец. Из вас получился неплохой солдат, верно? Я видел упоминание о медали, которое полковник Хилтон передал после того, как вы атаковали немецкий окоп. Мы с Каммингом улыбнулись, когда получили его. Отличная работа для человека, отказавшегося воевать, подумали мы. Стоило до тошноты разглагольствовать насчет «оскорбленной логики». Ну и сколько же несчастных немцев вы прикончили?
  Теперь пришла очередь Кингсли прикурить новую сигарету от предыдущей. Едва ли кому удавалось разозлить его, но Шеннон умел привести его в бешенство.
  — Поэтому вопрос заключается в том… — начал Кингсли, глубоко затянувшись сигаретой.
  — Они вас беспокоят, — настаивал Шеннон, — эти мертвые немцы? Снятся вам по ночам? Вы по-прежнему видите их лица? Спорю, что видите.
  — Если сестра Муррей видела не Стэмфорда..
  — Да уж, представляю, как у вас все в голове перепуталось. Вы погубили свою жизнь, отказались от красавицы-жены и бросили сына, чтобы не убивать немцев, а потом приехали во Францию и перебили целый взвод. Чертовски странный способ доказать высокие моральные устои…
  — Если сестра Муррей видела не Стэмфорда, — продолжил Кингсли спокойно и твердо, — то кого же она видела? Мы оба знаем ответ на этот вопрос, не так ли, капитан Шеннон? Потому что офицер, которого видела сестра Муррей, это вы.
  Шеннон улыбнулся и отступил от дерева, на которое опирался. Его походка уже не была столь беззаботной; сигарета по-прежнему лениво свисала с его губы, но все же он был настороже.
  — Я? Инспектор Кингсли, — протянул Шеннон, и в этот раз Кингсли не стал поправлять его, — с чего бы ей видеть меня?
  — Мне следовало догадаться раньше. Вообще-то сестра Муррей еще в первый день моего с ней знакомства дала мне подсказку, сама того не зная, но я осознал важность ее слов, только когда понял, что офицеров точно было двое.
  — И что же сказала вам прелестная, но довольно суровая сестра Муррей?
  — Она сказала: «Сначала появился капитан Шеннон. Потом произошло убийство, и полиция сказала, что раскрыла его, а теперь появляетесь вы». Слышите, капитан: «Сначала появился капитан Шеннон». Вы не ездили во Францию, чтобы допросить свидетелей по делу, вы уже были здесь.
  Полоска пепла на сигарете Шеннона становилась длиннее, но он ее не стряхивал.
  — Я никогда не отрицал этого. Я солдат, где мне еще было быть, как не во Франции?
  — Но вы не были в бою. Вас уже откомандировали в Секретную службу. Вы выполняли работу шпиона, приглядывали за такими, как Хопкинс и Маккрун, не так ли?
  Шеннон снова пожал плечами, и пепел упал.
  — Ну да, выполнял, и спроси вы меня об этом, я бы так и сказал. Теперь, когда в России не стало Керенского и появился Ленин, наше главное опасение — это большевизм в наших собственных рядах. Но как, позвольте вас спросить, это связано с Аберкромби?
  — Ну, большевиком Аберкромби, конечно, не был, но и образцом воинской доблести уже не являлся, верно?
  — Разве?
  — Думаю, вам это известно. Аберкромби совершенно разочаровался в войне. Его взгляды были четко отражены в его последних стихах, и, более того, он намеревался сделать что-то большее.
  — Кажется, вы знаете довольно много о парне, который умер до того, как у вас появилась возможность с ним встретиться. Вы обращались к ясновидящему?
  — Да нет, просто поговорил с надежными свидетелями. В последние дни своей жизни виконт Аберкромби старался раздобыть зеленый конверт, в котором он хотел отправить домой письмо мимо глаз цензуры.
  Рука Шеннона лежала на кожаной кобуре. Кингсли не видел, когда Шеннон опустил ее туда, но все же рука была там, пальцы играли с маленькой пуговицей на крышке. Шеннон снисходительно улыбнулся.
  — Поразительно, до чего солдаты верят в чушь с этим зеленым конвертом, — протянул он через сигаретный дым. — Ради всего святого, если мы хотим читать чьи-то письма, мы их читаем, и не важно, какого цвета конверт.
  — Одно письмо Аберкромби уже не прошло. Его прочитал и отказался пересылать полковник; именно в нем виконт пытался подать в отставку с военной службы. Но это письмо он пытался отправить не в армию, не так ли? В противном случае это было бы внутренним делом. Так кому же писал Аберкромби? Вряд ли своей матери. Чем бы она ему помогла в этом деле? Возможно, отцу? Едва ли, я сомневаюсь, что главный организатор тори в палате лордов стал бы ему сочувствовать. Нет, по-моему, он писал в газету. Он собирался пойти по стопам Зигфрида Сассуна. Полковник Хилтон, предвидя губительные последствия, к которым такая смена настроения привела бы на родине, приехал навестить Аберкромби сюда, в замок Бориваж, и попытался заставить его изменить свое мнение. Более того, полковник объяснил, что если Аберкромби не передумает, он переправит подстрекательское письмо в Генеральный штаб. Именно так он и поступил.
  — И вы думаете, что это письмо попало ко мне?
  — Я не знаю, кому еще его могли отдать, как не главному офицеру, отвечающему за безопасность в данном районе. Ваше задание заключалось в том, чтобы разбираться с мятежами, а здесь точно был мятеж, причем в высшей степени провокационный. Прославленный офицер отказывается служить? Человек, написавший «Да здравствует Англия», называет войну глупой и безнравственной? И куда менее искушенный человек, нежели ваш, капитан, понял бы, что это письмо очень опасно.
  Шеннон расстегнул пуговицу на кобуре.
  — Перед вами был человек, — продолжил Кингсли, — который мог причинить гораздо больше вреда боевому духу, чем все социалисты рабочего класса вроде Хопкинса и Маккруна, вместе взятые. Они всегда были против войны. Аберкромби, как и Сассун, восстали против войны, а это куда неприятнее. И случай Аберкромби был куда серьезнее случая Сассуна: конечно, они оба были приставлены к награде за героизм, но Аберкромби был записным патриотом, сыном крупного политика-консерватора, британским аристократом…
  — Он был малодушной свиньей, только и всего, — оскалился Шеннон, кажется впервые немного растеряв свое спокойствие. — Проклятый отступник, который собирался бросить своих, мало того, намеревался заявить об этом во весь голос.
  — Но вы не могли ему это позволить, верно? Поэтому поздно ночью вы пробрались в замок, где, кстати, находился революционер и бунтарь Хопкинс, один из тех самых людей, ради которых вы приехали во Францию. Что за счастливое совпадение, его просто нельзя было упускать. Возможность убить двух зайцев, да? Погасить скандал и свалить убийство на большевика.
  Несмотря на все попытки Шеннона спровоцировать Кингсли, теперь злился сам Шеннон. В его словах были яд и горечь.
  — А как, по вашему мнению, отнеслись бы к этому другие офицеры? Те, кто по-прежнему выполняет свой долг в окопах? Как бы они отнеслись к новости, что чертов национальный герой, Аберкромби, считает их всех овцами, скотом! Дураками, идущими на ненужные жертвы?
  — Поэтому вы вошли в комнату спящего виконта, взяли его сапог, чтобы использовать его в качестве глушителя, и застрелили его через каблук.
  Казалось, в Шенноне что-то изменилось. Он принял решение и снова стал спокойным и высокомерным, как раньше.
  — Да, именно так я и поступил, — сказал он, пожав плечами. — Мне понравилась эта деталь — всего один сапог на месте преступления. Очень литературно. Та самая деталь, для которой нет логического объяснения и которая стопорит расследование. Хотя я не думал, что расследование вообще будет проводиться.
  — Потому что планировали выдать себя за офицера Генерального штаба и отозвать военную полицию.
  — Да.
  — Вы и есть полковник Уиллоу.
  — Ну да. Сам не знаю, откуда я взял это имя. Констанция Уиллоу была первой девчонкой, которую я трахнул, — да, наверное, дело в этом. Она, знаете ли, была служанкой. Я с другими ребятами разговаривал — такое часто случается.
  — Поэтому вы застрелили Аберкромби и собирались, разумеется, оставить свое оружие у бедного помешанного Хопкинса, но заметили среди вещей Аберкромби его собственный револьвер. В высшей степени необычное обстоятельство для пациента больницы.
  — Да, я этого не ожидал.
  — Увидев его, вы не смогли удержаться, чтобы не добавить еще одну деталь. Всем бы показалось странным, что у Хопкинса был револьвер, а вот то, что в приступе безумия он выхватил оружие самого Аберкромби, гораздо более убедительно. Маленькая деталь, которая в то время казалась гениальной, но в дальнейшем привела к вашему поражению.
  — Конечно, я ведь и представить себе не мог, что такая нелепая личность, как вы, начнет тут все разнюхивать, выкапывать трупы и сравнивать пули. Полагаю, я сам себя перехитрил.
  — Нет, капитан Шеннон, не перехитрили. Это я перехитрил вас. Ведь я вступил в игру только потому, что вы решили обвинить Хопкинса в убийстве Аберкромби, а это разожгло политический скандал. Если бы вы просто пробрались сюда и убили его, возможно, вам бы это сошло с рук.
  — О, полагаю, старина, вы скоро поймете, что мне это и так сошло с рук.
  Не меняя легкой улыбки на лице, Шеннон поднял кожаную крышку кобуры и положил руку на рукоять пистолета. На Кингсли был офицерский мундир, и под ним, казалось, не было ничего похожего на оружие.
  — Поэтому вы убрали собственный дымящийся пистолет, — продолжил Кингсли, — взяли пистолет Аберкромби и выстрелили один раз, несомненно, через окно. Я уверен, что, если как следует поискать, где-то неподалеку мы найдем пулю или, возможно, убитую белку.
  — Возможно, — согласился Шеннон и наигранно зевнул. — Я такой меткий стрелок, что, возможно, попал во что-то, даже не целясь, в темноте.
  — Затем вы взяли простреленный сапог и дымящийся револьвер Аберкромби, пробрались в соседнюю палату и положили улику на кровать Хопкинса. После этого вы поспешно покинули палату. Именно тогда возвращалась сестра Муррей, чтобы забрать забытую в палате иглу. Она увидела вашу спину, когда вы уходили. Позднее, услышав об убийстве, она, разумеется, сделала ошибочный вывод, что таинственный офицер выходил из комнаты Аберкромби, когда на самом деле вы только что вышли из палаты Хопкинса.
  — А, милейшая сестра Муррей.
  Рука Шеннона стиснула рукоять револьвера.
  — Да, милейшая сестра Муррей, — раздался голос из-за деревьев.
  Из-за кустов вышла сестра Муррей. Она обеими руками держала немецкий маузер и целилась в Шеннона.
  — Уберите руку с кобуры, капитан, или я буду стрелять. Вам прекрасно известно, что у меня есть на то веские основания.
  — Ну и ну, — протянул Шеннон. — Что это, Кингсли? Сообщница?
  Шеннон не убрал руку с револьвера. Возможно, он собирался это сделать, а может быть, хотел вытащить оружие. Но сестра Муррей не была настроена ждать. Она опустила прицел, направив пистолет в пах Шеннона, и нажала на курок.
  Когда эхо от выстрела затихло, Шеннон некоторое время стоял на месте, с искаженным от ужаса лицом. Затем он опустил взгляд вниз. Вокруг его ширинки уже расплывалось темное кровавое пятно.
  — Подумайте о том, что с вами случилось, капитан, — спокойно сказала сестра Муррей. — Подумайте о том, что означает такое ранение.
  Шеннон упал на колени, опустив голову; он пытался осознать тот факт, что его мужского достоинства больше нет. Затем он поднял голову и посмотрел на Муррей: лицо его было искажено болью и злобой. Он издал долгий, леденящий душу крик. Крик ужаса и ярости.
  — Тебе больше никого не изнасиловать, — прошептала сестра Муррей и снова подняла пистолет.
  — Нет! — крикнул Кингсли.
  Но было слишком поздно. Сестра Муррей выстрелила Шеннону в лоб, так что его тело дернулось назад, и он растянулся на земле. Мертвый.
  Кингсли не знал, что сказать. Первой заговорила сестра Муррей:
  — Он был насильником и убийцей. Любой английский суд повесил бы его, будь у него такая возможность. Я только что избавила всех от кучи забот.
  К Кингсли вернулся голос.
  — Английский суд, возможно, повесил бы его, Китти, но сначала бы провели расследование.
  — Идет война. Мы только что провели заседание суда и услышали его признания, и ему выпала чертовски более легкая судьба, чем большинству здешних бедолаг.
  — Когда я попросил тебя идти за нами и держать его под прицелом…
  — Слушай, я не хотела его убивать, но когда я услышала его признание в убийстве и увидела, что он выхватил пистолет, или чуть не выхватил, я, если честно, подумала: а почему нет? Он изнасиловал меня, тебе понятно? И более того, совершенно отвратительным и противоестественным способом, если только одно изнасилование может считаться более противоестественным, чем другое, в чем я не уверена. Ясно одно: капитан Шеннон был очень, очень плохим человеком.
  — Да, — тихо признал Кингсли, — я это знаю.
  — Из всех смертей, которые случились сегодня во Франции, это лучшая смерть. Единственная правильная смерть.
  — Да. Полагаю, это так.
  — То есть ты одобряешь мой поступок?
  — Нет… Не одобряю.
  — Ну, тогда это просто глупо, черт возьми. Хотя, если вспомнить слова Шеннона, ты, кажется, вообще немного запутался в своих убеждениях.
  Сестра Муррей шагнула к трупу.
  — Пойду за мотоциклом, — сказала она.
  — Зачем?
  — Потому что я не могу тащить этого ублюдка до самого Ипра. Я заверну его в одеяло, перекину через заднее сиденье, поеду и выкину его в воронку.
  Кингсли тоже подошел к трупу, наклонился и достал из кобуры Шеннона пистолет и положил его в карман вместе с его документами.
  — Думаю, это слишком рискованно. Труп на заднем сиденье мотоцикла так далеко от места боев может вызвать подозрения. Через двадцать минут стемнеет, мы положим его в штабную машину.
  — Ты мне поможешь?
  — Да, помогу. Правосудие должно восторжествовать.
  Затем, под покровом ночи, Кингсли и Муррей загрузили тело Шеннона в багажник штабной машины и отвезли его как можно ближе к линии фронта. После этого Кингсли закинул тело на плечо и понес его но дощатому настилу. Вскоре он увидел перевязочный пункт. Сюда нескончаемым потоком шли раненые, многих подносили на носилках, и никто не обратил внимания на то, что Кингсли пришел с противоположной стороны. Он рассчитал верно: человек, несущий раненого товарища, не вызывал никаких вопросов в темноте и суматохе масштабного наступления. Той жестокой осенью мертвое тело никого во Фландрии не удивило бы.
  Кингсли подошел к большой палатке, где санитар медицинской службы производил первичный осмотр раненых, умирающих и мертвых. Кингсли положил тело на землю, и офицер взглянул на него.
  — Извините, сэр, но он мертв. Мы ничего не можем для него сделать.
  Кингсли пожал плечами. Санитар подозвал проходящего мимо носильщика и кивнул в их сторону. Носильщик подобрал труп Шеннона и положил на большой, запряженный лошадьми лафет, где лежали по меньшей мере двадцать других обезображенных, безжизненных тел. Кингсли немного понаблюдал, что будет дальше. Санитар уже осматривал другого изуродованного, окровавленного человека, а носильщик отправился за следующим. Кингсли отвернулся, оставив капитана Шеннона среди многих других неопознанных жертв Третьей битвы при Ипре.
  Он вернулся к машине, где его ждала сестра Муррей.
  — Просто из любопытства, — спросила она, когда они ехали обратно, — если бы я его не пристрелила, что ты собирался с ним сделать?
  — Я собирался держать его в Армантьере, пока не составил бы рапорт его начальству.
  — И что, по-твоему, случилось бы потом?
  — Думаю, трибунал осудил и расстрелял бы его.
  — Ты и правда так думаешь? Что его расстреляли бы за выполнение приказа? Думаю, они потихоньку пристрелили бы тебя.
  — Я не верю, что Шеннону приказали убить Аберкромби. Я думаю, он действовал по собственной инициативе.
  — Ха!
  — Я так думаю.
  — Ха! — повторила сестра Муррей.
  Некоторое время они ехали молча.
  — Значит, тебя зовут Кингсли, да? Не Марло? — спросила Муррей.
  — Да.
  — И ты не военный полицейский?
  — Нет.
  — Был такой детектив по фамилии Кингсли, верно? Очень известный, но он сел в тюрьму и погиб.
  — Да. Ты права, он погиб.
  Они снова помолчали.
  — Это странное дело, — наконец сказала сестра Муррей.
  — Очень.
  — Знаешь, я никого раньше не убивала.
  И сестра Муррей заплакала. Кингсли вел машину, а она плакала.
  — Не нужно плакать, Китти, — наконец сказал он, — ведь ты была права. Это и правда хорошая смерть. Правильный результат. Логичный результат.
  — Я не хочу больше говорить об этом, — ответила она, вытирая глаза и одновременно прикуривая сигарету. — Я никогда не хочу больше об этом говорить.
   52
   Возвращение из мертвых
  
  Кингсли отвез сестру Муррей обратно в замок Бориваж и попросил у нее разрешения забрать стихи Аберкромби. Узнав, что виконт хотел отказаться воевать, сестра Муррей отдала стихи.
  — Может быть, когда-нибудь мы снова увидимся, — сказал Кингсли.
  — О, надеюсь, я очень скоро встречу прекрасного парня и забуду о тебе, — ответила она. — Кем бы ты ни был.
  Она повернулась и побежала в замок — было понятно, что она с трудом сдерживает слезы. Кингсли же поехал на штабной машине на ближайшую железнодорожную станцию и, телеграфировав Каммингу о своем возвращении, отправился обратно в Англию.
  Неделю спустя к дому Кингсли в Хэмпстеде подъехало такси, и в вечерних сумерках из него вышел офицер.
  Днем ранее этот офицер написал следующее письмо:
  «Дорогая Роза,
  Ты узнаешь по этому кольцу, которое я возвращаю тебе, что я жив и здоров. Я участвовал в одном деле, и теперь мое приключение подошло к концу. Я возвращаюсь к тебе, но возвращаюсь под другим именем, под именем моего брата Роберта…»
  В письме Кингсли рассказал жене всю историю, с того момента, когда она ушла со свидания в тюрьме, и до момента, когда он и Китти Муррей выбросили тело Шеннона и он увез стихи Аберкромби. Он был почти полностью откровенен, утаив лишь некоторые детали, касающиеся сестры Муррей. По пути домой Кингсли мучительно раздумывал, стоит ли ему рассказывать Агнес правду о своих отношениях с Китти. Он не обманывал Агнес раньше, и ему очень не хотелось делать этого теперь. Однако в конце концов он решил, что никогда не должен говорить об этом. Это было, и ничего с этим не поделаешь. Это случилось тогда, когда он думал, что Агнес для него потеряна (хотя он знал, что в глазах жены этот факт нисколько не смягчил бы его вину), и он собирался навсегда похоронить память о сестре Муррей в своем сердце. Помимо этого, он изложил свои приключения совершенно искренне, зная, что рассказывает эту историю в первый и последний раз. Он закончил словами:
  «Я вернулся в Англию на прошлой неделе и встретился с сэром Мэнсфилдом Каммингом в гостинице на вокзале Виктория. Там я рассказал ему о вине Шеннона и о том, что Шеннон мертв. Я немного подправил факты, чтобы не подставлять сестру Муррей. Я рассказал Каммингу, что Шеннон сопротивлялся аресту, завязалась перестрелка, и он промахнулся. Камминг был искренне потрясен моим рассказом, и я по-прежнему считаю, что ему ничего не было известно о преступлении Шеннона. Я сказал, что у меня есть доказательства вины Шеннона: это сестра Муррей, свидетель его признания, и к тому же у меня есть револьвер Шеннона, пуля из которого, несомненно, совпадет с пулей, убившей Аберкромби.
  Я предложил Каммингу сделку. Я сказал ему, что, если истинные факты будут обнародованы, с его отделом и с ним самим будет покончено: отец Аберкромби об этом позаботится. Я предложил ему скрыть результаты моего расследования и предоставить конфиденциальный отчет, где будет написано, что я смог доказать невиновность Хопкинса, однако мне не удалось узнать имя настоящего убийцы. Таким образом, история о „гибели в бою“ не будет иметь никаких последствий. Однако я сказал, что сделаю это, только если он выполнит два моих условия. Во-первых, опубликует некоторые из последних стихов Аберкромби, для того, чтобы мир смог узнать о разочаровании, постигшем нашего героя. Во-вторых, я должен получить документы своего покойного брата. Я сказал Каммингу, чтобы он объявил, что Роберт весь прошлый год содержался в немецком лагере для военнопленных, но что теперь он сбежал и вернулся в Британию. Мы с Робертом были очень похожи, и хотя он был на три года младше меня, лагерь определенно бы его состарил. Большинство из его друзей погибли, и он никогда не был женат; ты ведь помнишь, как часто ты пыталась найти ему пару, но безуспешно. Дорогая, прошу тебя, согласись на этот необычный обман! Таким образом, у Джорджа будет отец, у которого хватило храбрости протестовать против войны, и дядя, у которого хватило храбрости сражаться в ней. По злой иронии отец погиб, а дядя жив, и он очень хочет стать отцом своему племяннику».
  Он подписал письмо: «Дуглас. В последний раз».
  Затем последовало мучительное двадцатичетырехчасовое ожидание, и наконец он получил ответ. Сжимая в руке записку жены, Кингсли расплатился с таксистом и направился по дорожке к дому, в котором они раньше жили вместе.
  «Мой дорогой Роберт,
  Я потрясена, узнав, что ты выжил и вернулся в Англию. Конечно, ты уже знаешь, что Дуглас погиб. И тебе известно, как сильно я его любила.
  Правильно ли я понимаю, что ты делаешь мне предложение?
  Твоя любящая невестка Агнес».
  Она открыла дверь сама. Был уже девятый час, и Джордж спал — она решила, что так будет лучше. К тому же она дала слугам выходной, чтобы они с Кингсли смогли побыть одни.
  Некоторое время они стояли неподвижно, глядя друг на друга, она в доме, он на пороге. Затем она протянула руки и втащила его внутрь, закрыв дверь. Кингсли шагнул вперед, обнял ее и прижался к ее губам, которые считал навсегда потерянными.
  Довольно долго они не могли вымолвить ни слова.
  Затем Агнес отступила от него и, так же внезапно, как обняла, стукнула его по лицу. Крепкая пощечина заставила Кингсли пошатнуться. Агнес выглядела такой же удивленной, как и он.
  — Я не хотела этого делать, — сказала она. — Я не собиралась.
  — Я понимаю, — ответил Кингсли.
  И вдруг она начала кричать:
  — Ты мог бы найти способ сообщить мне. Ты должен был найти способ! Я ходила на твои похороны! Это было так… так… жестоко!
  — Что я могу сказать? — пробормотал Кингсли. — Мне очень жаль. Я работал с очень опасными людьми. Ставки были высоки. Я не мог рисковать тобой. Я сделал этого для нас, ты же знаешь. Я делал это для всех нас.
  — Ха! — бросила она. — И также, не сомневаюсь, ради своего драгоценного расследования! Ты забыл, насколько хорошо я тебя знаю!
  Они снова замолчали, хотя на этот раз не ради сладких поцелуев. Молчание нарушил Кингсли. Он вдруг кое-что понял.
  — Ты говоришь, что ходила на мои похороны?
  — Ты в этом сомневался?
  — Ну, я…
  — Конечно я ходила на твои похороны! Возможно, я ошибаюсь, — добавила она сердито, — но я считала, что жена должна посещать похороны собственного мужа.
  — Я был обесчещен. Меня похоронили на территории тюрьмы.
  — И какое это все имеет значение? Ты был моим мужем! Я ненавидела тебя, но я тебя любила. Я ведь так тебе и сказала, когда вернула кольцо. Я читала «Если» Киплинга над твоей могилой! Как ты мог подумать, что я не приду на твои похороны?
  Кингсли был очень тронут.
  — Шеннон сказал мне, что ты не ходила.
  — И ты поверил ему?
  — Ну…
  — Как ты мог поверить? Он же наглец из наглецов! Я поняла это, как только его увидела.
  — Но ты снова приняла его, и не один раз. Он приходил к тебе.
  — Может быть, он и приходил, но я его не принимала. Он пришел к моей двери, но узнал, что меня нет. Я знаю подобных типов.
  И снова Кингсли подумал о том, как сильно он любит свою жену. Ее интуиция была безупречна.
  — Агнес, — сказал он, — ты выйдешь за меня замуж?
  — Да.
  Они снова обнялись, и на этот раз она не оттолкнула его. Вместо этого она взяла Кингсли за руку и повела его вверх по лестнице.
  — Ужасно неприлично перед брачной ночью, — сказала она, когда они оказались в спальне.
  Они занимались любовью, а затем Кингсли пошел в комнату Джорджа и долго смотрел на любимое личико. Когда он вернулся в спальню, Агнес в задумчивости сидела за туалетным столиком.
  — Эта сестра Муррей, — сказала она, и в голосе ее слышались нотки язвительности, — она играет довольно серьезную роль в твоей истории, не так ли?
  — Сестра Муррей? О… она очень приятная молодая женщина, и… и очень помогла мне в расследовании.
  — Неужели? — ответила Агнес, умудрившись вложить в это короткое слово огромный смысл.
  Кингсли попытался сменить тему, невольно подумав, что, возможно, интуиция Агнес могла бы быть не так безошибочна.
  
  notes
  Примечания
  
   1
  
  Барбаджа – гористая местность на о. Сардиния, в окрестностях г. Нуоро
   2
  
  Описание г. Нуоро, наиболее старинной части города – кварталов Сан-Пьетро возле собора Спасителя и Сеуны.
   3
  
  Ранее, вероятно, пересохшая река в г. Нуоро и его окрестностях, сегодня – один из центральных старинных кварталов, расположенный в низине.
   4
  
  Истиритта – небольшой городок на Сардинии, неподалеку от г. Нуоро
   5
  
  Темпио-Паузания – городу центральной части Сардинии, неподалеку от г. Нуоро
   6
  
  Буса – вид типичных сардинских макаронных изделий, похожих на тонкие и очень длинные спагетти. Подаются с острым и пряным соусом
   7
  
  Карасау – вид сардинского хлеба, мягкого внутри и с твердой хрустящей корочкой, имеет форму рогалика или полумесяца
   8
  
  Дзеноби – персонаж первого романа М. Фоиса «Sempre caro». Адвокат Бустиану помог ему доказать свою невиновность и тем самым спас от казни. В знак признательности Дзеноби выполняет некоторые поручения Бустиану – как личного, так и профессионального характера.
   9
  
  Жорж Ла Тур (1593–1652), французский живописец, использовавший в своих работах контрастную светотень, свойственную стилю Караваджо
   10
  
  Ловкость рук, трюкачество (фр.).
   11
  
  Параллель с героями поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» – рыцарем Танкредом и девой-воительницей Клориндой
   12
  
  Папассини – сардинское сладкое печенье с изюмом, покрытое глазурью
   13
  
  Автор приводит цитату из стихотворения Дж. Леопарди «Бесконечность»; оно легло в основу поэтической линии сюжета в первом романе М. Фоиса. Цитата из Дж. Леопарди дана в переводе А. Ахматовой
   14
  
  Живая картина (фр.)
   15
  
  Са-де-Муредду, Са-де-Ледда, Терра-Руйа, Молименту – холмы и долины вокруг г. Нуоро.
   16
  
  Ортобене, Кукуллио – горы в окрестностях г. Нуоро
   17
  
  Преда-Балларина – местность возле г. Нуоро
   18
  
  Вероятно, притча содержит намек на известную и на Руси поговорку «везет, как утопленнику».
   19
  
  Alors (фр ) – здесь – ну вот, итак, hein? (фр } – а как?
   20
  
  Доброй ночи (фр.).
   21
  
  deja vu (фр.) – уже виденное.
   22
  
  Роман Оскара Уайльда вышел в свет в 1891 г.
   23
  
  Прерафаэлиты — группа английских художников и писателей XIX в. (Д. Г. Росетти, У. X. Хант, Э. Берн Джонс и др.), избравшая своим идеалом «наивное» искусство Средних веков и раннего Возрождения (до Рафаэля).
   24
  
  В 1893 г. в Чикаго состоялась Всемирная выставка, приуроченная к 400-й годовщине открытия Колумбом Америки. В 1895 г. в журнале «Уорлд» стала выходить серия комиксов Ричарда Фелтопа Ауткота «Хогановская помойка», герой которой — безволосый мальчишка в желтой ночной рубашке. (Кстати, термин «желтая пресса» обязан своим возникновением той борьбе за Ауткота и его «помойку», которую развернули газетные магнаты Дж. Пулитцер и У. Р. Херст.).
   25
  
  Сент-Годенс, Огастес (1848–1907) — американский скульптор. Автор памятника А. Линкольну в Чикаго (1887), надгробий, статуй, портретных рельефов.
   26
  
  Джон Джейкоб Астор (1763–1848) — американский предприниматель, один из богатейших людей своего времени. Сын фермера, родился в Германии, эмигрировал в Новый Свет в 1783 г.
   27
  
  Элиху Веддер (1836–1923) — американский художник и иллюстратор, более всего известный картинами, сюжеты которых навеяны снами и фантазиями.
   28
  
  Сарджент, Джон Сингер (1856–1925) — американский живописец. Наряду с виртуозными светскими портретами создавал психологически точные образы, в частности портрет Р. Л. Стивенсона.
   29
  
  Национальная академия художеств (дизайна) — объединяет художников, скульпторов, архитекторов Америки. Основана в 1825 г. Имеет Школу изящных искусств в Нью-Йорке, присуждает художественные премии.
   30
  
  Альберт Пинкем Райдер (1847–1917) — американский живописец, известный преимущественно морскими пейзажами. Позднеромантическое творчество Райдера — мир фантастических видений.
   31
  
  Мастихин — стальная (или роговая) пластинка в виде лопатки или ножа. Применяют в масляной живописи для удаления красок с полотна, нанесения грунта, чистки палитры, иногда вместо кисти для нанесения краски.
   32
  
  «Котьер-энд-кампани» — известная английская фирма, имевшая отделения в разных частях мира и специализировавшаяся на искусстве интерьера.
   33
  
  Вазари, Джорджо (1511–1574) итальянский живописец, архитектор, историк искусства, автор знаменитой книги «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих».
   34
  
  Коул, Томас (1801–1848) — популярный американский художник-пейзажист.
   35
  
  Констебль, Джон (1776–1837) — английский живописец, сыграл важную роль в развитии европейской пленэрной живописи.
   36
  
  Мантикора — сказочный зверь с телом льва, человеческим лицом и жалом на хвосте.
   37
  
  Театр Палмера — один из ведущих театров Америки, которым в 1888–1896 гг. руководил Альберт Палмер.
   38
  
  Это тебе не Эдвин Бут… — Эдвин Томас Бут (1833–1893) — известный американский актер, исполнитель ролей Гамлета, Отелло. Брат актера Джона Уилкса Бута, убившего президента Линкольна.
   39
  
  Рашкуль — угольный карандаш.
   40
  
  Тендерлойн — досл., «вырезка»; «злачное место»; с XIX в. название одного из районов Нью-Йорка.
   41
  
  Стэнфорд Уайт (1853–1906) — один из известнейших архитекторов конца XIX в. Обстоятельства его смерти (в 1906 г. он был застрелен мужем своей любовницы Эвелин Несбит) дают основания предполагать, что он вел фривольный образ жизни.
   42
  
  Мандала — в буддизме живописное или графическое изображение схемы Вселенной, представляющее иерархическую расстановку в мироздании всех буддистских святых в виде концентрически организованных геометрических форм.
   43
  
  Свами — обращение к брахману в Индии или же титул святого.
   44
  
  Мани (216–274/277) — основоположник и первый глава дуалистической религиозной системы, получившей название манихейства.
   45
  
  Берн-Джонс, Эдвард Коли (1833–1898) — английский живописец и рисовальщик, мастер декоративно-прикладного искусства, представитель младшего поколения прерафаэлитов.
   46
  
  Дохлые Кролики — нью-йоркская уличная банда XIX — начала XX в.
   47
  
  Таммани-Холл — Нью-йоркская резиденция Демократической партии, названа по имени вождя индейцев делаверов Таманенда. Демократическая партия во второй половине XIX в. была потрясена коррупционными скандалами.
   48
  
  … на празднике Четвертого июля. — 4 июля празднуется День независимости США, провозглашенной 4 июля 1776 г.
   49
  
  … как Протей из «Одиссеи», чьи очертания бесконечно менялись… — Протей в поэме Гомера обладал способностью превращаться в разных зверей, а также в огонь, воду, дерево.
   50
  
  … строки песенки о сорока ударах… — Обвиняемая по скандально известному делу об убийстве Лиззи Борден будто бы убила в 1892 г. своих родителей, нанеся им множество ударов топором. В популярной частушке тех времен говорилось о сорока ударах, нанесенных дочерью матери, и сорок одном — отцу.
  Lizzie Borden took an axe
   And gave her mother forty whacks.
   And when she saw what she had done,
   She gave her father forty-one.
  
  
   51
  
  Уистлер, Джеймс Эббот Макнил (1834–1903) — один из самых известных художников Америки XIX в.
   52
  
  … больше читать трансценденталистов… Сверхдуша повсюду. — Трансцендентализм возник в Новой Англии под влиянием Гегеля и Шеллинга. Трансценденталисты (Г. Д. Торо, Р. У. Эмерсон и др.) верили, что в каждом человеке есть «сверхдуша», некое божественное «я», которое выше бога и всего мироздания, ибо бог и мироздание суть порождение этого «Я».
   53
  
  Розеттский камень — базальтовая плита с параллельным текстом 196 г. до н. э. на греческом и древнеегипетском (демотическим и иероглифическим письмом) языках. Найдена близ г. Розетта (ныне г. Рашид, Египет) в 1799 г. Дешифровка иероглифического текста розеттского камня французским лингвистом Шампольоном положила начало чтению древнеегипетских иероглифов.
   54
  
  … о свифтовском труде «Человеческие экскременты»… — В 1733 г. Джонатан Свифт опубликовал эссе «Человеческие экскременты с ботанической точки зрения».
   55
  
  … что-нибудь в духе Ханта девушка, сидящая на коленях этого шутника в «Пробуждающейся совести». — Имеется в виду картина английского художника Уильяма Холмена Ханта (1827–1910) «Пробуждающаяся совесть» (1853), на которой молодая девушка вскакивает с колен любовника, исполнившись внезапно мысли о греховности своего поведения.
   56
  
  … о картине Уотерхауса «Сирены»… — Уотерхаус, Джон Уильям (1849–1917) английский художник, популярный в викторианскую эпоху; его изображения нимф, Офелии и др. стали для своего времени эталоном женственности.
   57
  
  Баньши — в ирландской мифологии существо в облике красивой женщины, чье появление сулит смерть увидевшему ее. Баньши своими воплями наводят страх на людей.
   58
  
  Чарльз Алтамонт Дойль (1832–1893) — английский художник-иллюстратор, отец писателя Артура Конана Дойля.
   59
  
  Огюст Дюпен — детектив-любитель, герой рассказов Эдгара По.
   60
  
  Эвелин Несбит (1884–1967) — актриса, фотомодель, танцовщица, популярная в конце XIX-начале XX в. В 1906 г. ревнивый муж Эвелин убил ее любовника Стэнфорда Уайта.
   61
  
  Голем — в еврейских фольклорных преданиях оживляемый магическими средствами глиняный великан, который послушно исполняет порученную ему работу, но может выйти из-под контроля своего создателя и погубить его.
   62
  
  … Дюран, Инграм, Каммингс, Агат… — Дюран, Ашер Браун (1796–1886) — американский художник и иллюстратор. Инграм, Уильям Айерст (1855–1913) — английский художник, автор марин и пейзажей. Каммингс, Томас Сейр (1804–1894) — американский миниатюрист, основатель (совместно с другими известными живописцами, Генри Инманом и Сэмюэлом Морзе) Национальной академии художеств. Агат, Альфред Томас (1812–1846) — американский художник, пейзажист и минитюарист.
   63
  
  Икинс, Томас (1844–1916) — американский художник.
   64
  
  Морзе, Сэмюэл (1791–1872) — американский художник и изобретатель, один из основателей Национальной академии художеств.
   65
  
  Тиресий — легендарный слепой прорицатель из Фив. За убийство змеи был превращен в женщину. Потом, после убийства второй змеи, был снова превращен в мужчину. Зевс и Гера спросили его, кто получает больше наслаждения от любви — мужчина или женщина. Тиресий ответил, что женщина. Гера, услышав это, разгневалась и ослепила Тиресия. Зевс же наделил его прорицательским даром и способностью сохранить разум после смерти.
   66
  
  Зигфрид — персонаж германского эпоса «Песнь о Нибелунгах» (XIII в.).
   67
  
  Дерринджер — короткоствольный карманный пистолет, назван по имени американского оружейника середины XIX в. Генри Дерринджера.
   68
  
  … дни Торо на Уолденском пруду… — Торо, Генри Дэвид (1817–1862) — американский эссеист, поэт и философ, пытался воплотить свои теории ненасильственного сопротивления общественному злу на практике, поселившись возле уединенного Уолденского пруда.
   69
  
  Барнум, Финеас Тейлор (1810–1891) — один из основоположников циркового бизнеса в Америке, основатель и владелец одного из самых известных в Америке цирков.
   70
  
  Кливленд, Стивен Гровер (1837–1908) — президент США от Демократической партии в 1885–1889 и 1893–1897 гг., активно проводивший политику протекционизма.
   71
  
  … к «свободному серебру»… — Имеются в виду ожесточенные споры, происходившие в США в последней трети XIX в. между сторонниками чисто золотого обеспечения валюты и сторонниками биметаллизма (золото плюс серебро), требовавшими свободной чеканки серебра. В 1900 г. США окончательно перешли на золотую валюту.
   72
  
  Эмили Дикинсон (1830–1886) — американская поэтесса-новатор; при жизни почти не публиковалась, но значительно повлияла на поэзию XX в.
   73
  
  Аверроэс (Ибн Рушд, 1126–1198) — арабский философ и врач, представитель аристотелизма.
   74
  
  … Эмерсона и… Уолта Уитмена. — Эмерсон, Ральф Уолдо (1803–1882) — американский философ, эссеист, поэт, крупнейший американский романтик, родоначальник трансцендентализма. Уолт Уитмен (1819–1892), американский поэт, публицист. Реформатор американской поэзии.
   75
  
  Пресвитер Иоанн — священник, мифический глава крупного христианского царства на Востоке (считается, что его прототипом послужила Эфиопия). Первое известие о нем встречается в 1145 г. Легенда о пресвитере Иоанне получила значительную популярность в Европе во времена Крестовых походов.
   76
  
  … привезен из Азии сэром Джоном Мандевилем… — Под этим именем вышла в 1366 г. (на французском языке) книга «Путешествия рыцаря Жана Мандевиля», содержащая полуфантастические рассказы о восточных странах. Личность автора (предположительно француза или англичанина) точно не установлена.
   77
  
  Натаниель Готорн (1804–1864) — американский писатель-романтик. Автор романа о трудностях духовного самопознания «Алая буква».
   78
  
  … стать хлебами и рыбами… — Библейская аллюзия (Мк. 6: 34–44, Мк. 8: 1–9).
   79
  
  … один из моряков Мелвилла. — Мелвилл, Герман (1819–1891) — американский писатель, автор автобиографических морских повестей и знаменитого романа «Моби Дик, или Белый кит» (1851).
   80
  
  Сэр Артур Конан Дойл был так впечатлен величием Рейхенбахского водопада, что сделал его декорацией к одной из самых эффектных сцен детективов о Шерлоке Холмсе. Здесь якобы погиб великий сыщик, врукопашную сражаясь с гением преступного мира, воплощенным злом — профессором Мориарти. Но, как мы знаем, к счастью, Шерлок Холмс остался жив. Рейхенбахский водопад услужливо предоставил ему свои уступы и не дал сорваться в водную пучину. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, примечания переводчика.)
   81
  
  Группа уличных мальчишек, снабжавших Холмса информацией (прим. автора).
   82
  
  Ричард Оуэн (1804–1892) — английский зоолог и палеонтолог.
   83
  
  Большой концертный зал в Лондоне. Построен в 1867–1871 годах и назван в память принца Альберта (1819–1861), супруга королевы Виктории.
   84
  
  Образцовое здание, построенное из филантропических соображений в середине 1870-х на западной стороне проулка Джордж-Ярд.
   85
  
  Frying Pan Alley (англ.) — аллея в Восточном Лондоне.
   86
  
  Согласно христианскому вероучению, часть заповедей Иисуса Христа, произнесенных им во время Нагорной проповеди и дополняющих Десять заповедей Моисея.
   87
  
  Уильям Берк и Уильям Хейр продали в 1827–1828 годах трупы своих семнадцати жертв Эдинбургскому медицинскому колледжу. Следствием этих убийств стала легализация предоставления трупов медицинским учреждениям (прим. автора).
   88
  
  В то время комиссар лондонской полиции, чьи действия во время «Кровавого воскресенья» — беспорядков на Трафальгарской площади в 1887 году — вызвали осуждение либералов (прим. автора).
   89
  
  Она летит на собственных крыльях (лат.).
   90
  
  Мы только прах и тень (лат.) — Гораций, «Оды», IV, 7, 13–16, пер. А. Семенова-Тян-Шанского.
   91
  
  Бетлемская (Бедламская) королевская психиатрическая больница. Основана в Лондоне в 1547 году.
   92
  
  Густой, загрязненный туман (прим. автора).
   93
  
  Месмеризм (животный магнетизм) — теория немецкого врача и астролога Фридриха Месмера, в настоящее время отвергнутая наукой. Френология — псевдонаука о связи психики человека и строения поверхности его черепа. Краниометрия — совокупность приемов измерения черепа, предназначенных для изучения вариаций его строения.
   94
  
  Жан-Мартин Шарко — французский невролог, чьи исследования гипноза и истерии проложили новые пути в быстро развивающихся направлениях психологии. Зигмунд Фрейд учился у него в 1885 году (прим. автора).
   95
  
  Площадь в западной части Лондона.
   96
  
  Книги написаны Карлом Вернике, Вильгельмом Гризингером и Рихардом фон Крафт-Эбингом соответственно (прим. автора).
   97
  
  В чьих интересах? (лат.)
   98
  
  С радостью отмечаю, что доктор Уотсон описал его в «Приключениях ноги дьявола» (1897) как «доктора Мура Эгера с Харли-стрит», чья врачебная практика в дальнейшем была весьма успешной (прим. автора).
   99
  
  Полосатая лента на обшлаге полицейского в течение долгих лет служила его отличительным знаком (прим. автора).
   100
  
  Шерлок Холмс усовершенствовал свою формулу определения уровня гемоглобина в тот же день, когда он был представлен доктору Уотсону их общим знакомым Стэмфордом. Холмс в то время искал кого-нибудь, с кем он мог бы на па́ру снять квартиру на Бейкер-стрит (прим. автора).
   101
  
  Сражение 12–13 сентября 1882 года в ходе англо-египетской войны в 83 километрах к востоку от Каира. Английские войска под командованием Гарнета Уолсли нанесли поражение армии египтян под командованием Араби-паши. На следующий день пал Каир, после чего было установлено английское господство в Египте.
   102
  
  Более известен под названием «формальдегид» (прим. автора).
   103
  
  Термин, придуманный Жаном-Ипполитом Мишоном в 1871 году. В Англии графология долгое время не изучалась (прим. автора).
   104
  
  Ничто не стоит у нас на пути (лат.).
   105
  
  Район на востоке Лондона.
   106
  
  Доктор Уотсон описывает обстоятельства этого дела в рассказе «Скандал в Богемии» (прим. автора).
   107
  
  Резник — человек, занимающийся ритуальным убоем скота у верующих евреев.
   108
  
  Ворота, которые в течение нескольких веков стояли на западной границе лондонского Сити. В 1878 году они были сняты, а в 1888 году вывезены из Лондона в Хартфордшир. В 1880 году на этом месте был поставлен памятник Темпл-Бар-Мемориал.
   109
  
  Мак снотворный (лат.).
   110
  
  В некоторых мусульманских странах — почетный титул, присваивавшийся особо отличившемуся военачальнику, герою-победителю, а также лицо, носившее этот титул.
   111
  
  Доктор Уотсон действительно участвовал в битве при Майванде и вернулся в Англию, получив в бою тяжелое ранение (прим. автора).
   112
  
  Названный по имени главы «Порохового заговора» Гая Фокса вечер 5 ноября, когда, по традиции, отмечают сожжением пугала Гая и фейерверком раскрытие заговора 1605 года — неудачной попытки группы английских католиков взорвать здание парламента с целью уничтожения симпатизировавшего протестантам и враждебного католикам короля Якова I.
   113
  
  Инспектор Фредерик Эбберлайн занимался расследованием преступлений Потрошителя и был назначен старшим инспектором в 1890 году (прим. автора).
   114
  
  В Англии и Австралии получение белого пера означает обвинение в трусости. Его обычно присылают людям, уклоняющимся от военной службы.
   115
  
  Описано доктором Уотсоном в повести «Этюд в багровых тонах» (прим. автора).
   116
  
  О вкусах не спорят (лат.).
   117
  
  Способы лечения дамской истерии были разнообразны, но многие из них активно использовали особенности женской сексуальности (прим. автора).
   118
  
  Шекспир У. «Король Лир», IV, VI (пер. Б. Пастернака).
   119
  
  Выдержки из книги Джорджа Вашингтона Мэтселла «Тайный язык преступников: Vocabulum, или Бандитский лексикон». (G. W. Matsell & Co., 1859).
   120
  
  Гробницы – прозвище здания в Манхэттене (построено в 1838), в 1845 г. включавшего суд, полицию и тюрьму. Здание получило прозвище из-за сходства с египетскими мавзолеями, которыми вдохновлялся архитектор.
   121
  
  Примерно 35 градусов по Цельсию.
   122
  
  Мерси (англ. Mercy) – милосердие.
   123
  
  «Быки» и «медведи» – прозвище биржевых брокеров, работающих, соответственно, на повышение и понижение ставок.
   124
  
  Театр на Бродвее, открыт в 1823 году.
   125
  
  Речь идет о финансовом кризисе 1837 г. и последовавшей за ней депрессии.
   126
  
  Дайм – просторечное название монеты в 10 центов.
   127
  
  Джеймс Харпер – мэр Нью-Йорка, избранный в 1844 г. Он реформировал городскую полицию, но не получил поддержки в городском совете и смог обмундировать всего двести человек.
   128
  
  Андерхилл (англ. Underhill) – букв. «под холмом».
   129
  
  Лауданум – спиртовая опийная настойка.
   130
  
  Партия вигов – политическая партия Соединенных Штатов (1832–1856). Возникла как оппозиция демократии Эндрю Джексона и Демократической партии на основе коалиции Национальной республиканской партии, антимасонской партии и других более мелких партий антиджексонистов. В частности, виги поддерживали главенство Конгресса над исполнительной властью и продвигали программу модернизации и экономического протекционизма.
   131
  
  Нативизм (полит.) – идеология превосходства и главенства т.н. коренных элементов нации или народности над пришлыми (иммигрантами и пр.). В практическом смысле означает сопротивление иммиграции.
   132
  
  Черными в Америке называли черноволосых ирландцев.
   133
  
  Примерно 135 кг.
   134
  
  Готэм – одно из прозвищ Нью-Йорка.
   135
  
  Аболиционизм – движение за отмену рабства и освобождение рабов.
   136
  
  Район в центральной части Манхэттена, печально известный высоким уровнем преступности.
   137
  
  Детская больница (фр.).
   138
  
  Посмертно (лат.).
   139
  
  Уильям Пул (Билл-Мясник) – предводитель нью-йоркской банды «Бауэри бойз», боксер и лидер политического движения «Ничего не знаем».
   140
  
  Крюк-спираль для размешивания теста.
   141
  
  Золотая монета в двадцать долларов.
   142
  
  Величайший труд (лат.). Здесь идет игра слов: в алхимии термин Magnum Opus (Великое делание) обозначает процесс получения философского камня (иначе именуемого «эликсир философов»).
   143
  
  Имеется в виду Эдгар Аллан По (1809–1849), выдающийся американский писатель и поэт.
   144
  
  Отвар, настой и порошок ипекакуаны (рвотного корня) применяются в малых дозах при кашле как отхаркивающие средства; большие дозы действуют как рвотное средство.
   145
  
  Френсис Бёрни (известная как Фанни Бёрни; 1752–1840) – английская писательница; Харриет Ли (1757–1851) – английская писательница и драматург.
   146
  
  Автор имеет в виду Гражданскую войну в США (1861–1865).
   147
  
  Болезнь растений (в основном, пасленовых), вызываемая мицелиальным организмом Phytophthora infestans.
   148
  
  Великий голод (1845–1849) начался с гибели от фитофтороза практически всех посадок картофеля в Ирландии. В 1846 г. был высажен картофель, также зараженный фитофторозом, а зима 1846/47 г. оказалась необычайно суровой. В результате Великого голода умерло, по разным данным, от 500 тыс до 1,5 млн человек. В общей сложности население Ирландии за эти годы уменьшилось примерно на 20–25 %.
   149
  
  Одноактный водевиль, впервые поставлен в 1873 г.
   150
  
  Мики Голдмилл – киноперсонаж, придуманный Сильвестром Сталлоне, тренер боксера Рокки.
   151
  
  Английская детская считалочка.
   152
  
  Выдержки из книги Джорджа Вашингтона Мэтселла «Тайный язык преступников: Vocabulum, или Бандитский лексикон». (G.W.Matsell & Co., 1859.)
   153
  
  Здесь и далее: многие прежние события и люди, о которых так или иначе будет упоминаться в книге, описаны в романе Л. Фэй «Злые боги Нью-Йорка».
   154
  
  Гробницы (англ. Tombs) – прозвище здания в Манхэттене (построено в 1838 г.), в 1845 г. включавшего суд, полицию и тюрьму. Здание получило прозвище из-за сходства с египетскими мавзолеями, которыми вдохновлялся архитектор.
   155
  
  Нативизм (полит.) – идеология превосходства и главенства т. н. коренных элементов нации или народности над пришлыми (иммигрантами и пр.). В практическом смысле означает сопротивление иммиграции. Нативистская американская партия – политическая организация, созданная в 1835 г. в Филадельфии; выступала за изменения законов о натурализации в интересах белых коренных американцев-протестантов.
   156
  
  Готэм – одно из прозвищ Нью-Йорка.
   157
  
  Жан-Батист Жак Огюстен (1750–1832) – французский живописец-миниатюрист.
   158
  
  Уилтонский ковер – шерстяной ковер с низким ворсом и восточным рисунком, первоначально производился в г. Уилтон, графство Уитлшир, Великобритания.
   159
  
  Стулья с музыкой – детская игра, когда дети бросаются по сигналу занимать стулья, которых всегда на один меньше, чем участников игры.
   160
  
  Район в центральной части Манхэттена, печально известный высоким уровнем преступности.
   161
  
  Сэмюэль Джордж Мортон (1799–1851) – американский антрополог, родоначальник концепции «научного расизма».
   162
  
  Девиант – вымышленная раса сверхлюдей в комиксах Марвела.
   163
  
  Конечно (нидер.).
   164
  
  Спасибо вам большое (нидер.).
   165
  
  Макадам – конструкционный метод укладывания дорожного полотна; назван так по имени его изобретателя, шотландского инженера-дорожника Джона Лаудона Макадама (1756–1836), который разработал технологию строительства дорог с щебеночным покрытием.
   166
  
  Уцелевших предметов (фр.).
   167
  
  Закон о беглых рабах – федеральный закон, запрещающий судопроизводство по делам беглых рабов в суде присяжных. Разрешал владельцу раба или его представителю арестовывать беглеца в любом штате северо-восточнее или южнее р. Огайо.
   168
  
  Вдовий пик – V-образная выемка в проборе волос в центре лба, считалась признаком рано овдовевшей женщины.
   169
  
  Oll korrect, OK (искаж. от «all correct») – все правильно, все нормально.
   170
  
  Партия вигов – политическая партия Соединенных Штатов (1832–1856). Возникла как оппозиция демократии Эндрю Джексона и Демократической партии на основе коалиции Национальной республиканской партии, антимасонской партии и других более мелких партий антиджексонистов. В частности, виги поддерживали главенство Конгресса над исполнительной властью и продвигали программу модернизации и экономического протекционизма.
   171
  
  Американский музей Барнума был создан знаменитым импресарио и владельцем цирка Финнасом Тейлором Барнумом в 1841 г.; представлял собой кунсткамеру, где были выставлены «русалки с острова Фиджи», бородатые женщины и т. п.
   172
  
  Партия свободы – общенациональная партия, основана в 1840 г. консервативным крылом аболиционистского движения, в 1856 г. влилась в Республиканскую партию.
   173
  
  «Лапсан Сушонг (Сучун)» – один из самых известных сортов чая из Южного Китая.
   174
  
  Абиссинская церковь (здесь) – старейшая баптистская церковь в Нью-Йорке, предназначенная только для цветных.
   175
  
  Откр. 3:19.
   176
  
  «Ниблос Гарден» – театр на Бродвее, открылся в 1823 г., был самым популярным в Нью-Йорке театром середины XIX века, просуществовал до 1891 г.
   177
  
  Джеймс и Джон Харпер, основатели издательского дома «Харпер» в 1817 г.
   178
  
  Банкер-хилл – холм близ Бостона, штат Массачусетс, где в 1775 г. произошло сражение между американскими повстанцами и регулярной английской армией. Память об этом событии увековечена в гранитном обелиске.
   179
  
  Бауэри – улица в Нью-Йорке на Манхэттене, место расположения ночлежек, прибежище наркоманов, алкоголиков и прочих антисоциальных элементов.
   180
  
  Подпольная железная дорога – система переброски беглых рабов из южных штатов в северные и Канаду, а также сеть тайных маршрутов и убежищ, существовавшая в США в XIX в.
   181
  
  Лимерик – форма короткого стихотворения, появившегося в Великобритании и основанного на обыгрывании бессмыслицы. Традиционно содержит 5 строк.
   182
  
  Булочки из слоеного теста с начинкой из сахара и корицы.
   183
  
  Красивый! (чеш.)
   184
  
  Таммани-холл – политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е гг. и контролировавшее выдвижение кандидатов и патронаж в Манхэттене с 1854 по 1934 г. В описываемый период являлось главной политической силой в штате Нью-Йорк.
   185
  
  6 июня 1944 года. — Здесь и далее прим. переводчика.
   186
  
  Бамия (гибискус съедобный) — однолетнее травянистое растение семейства мальвовых. Незрелые плоды употребляют в пищу, из стеблей выделяют грубые волокна, из семян изготовляют один из лучших заменителей кофе.
   187
  
  Неф — продольная часть христианского храма, обычно разделенного колоннадой или аркадой на главный, более высокий и широкий, неф и боковые нефы.
   188
  
  Латинские грамматические термины, употребляющиеся также в грамматике ряда других европейских языков. Аблатив (лат. Ablativ) — в некоторых языках так называемый «отложительный» падеж; в русском языке ему может соответствовать существительное в родительном падеже с предлогами «от», «из», «с» или творительный падеж. — Здесь и далее примеч. перев.
   189
  
  В исландских и некоторых других северных сагах берсеркеры — могучие свирепые воины, обладающие силой по крайней мере двенадцати мужчин, впадающие во время сражений в неистовство и издающие дикие боевые крики.
   190
  
  Название популярной в 2003–2004 годах американской рок-группы, выпустившей большое количество альбомов под этим названием.
   191
  
  Битл — Жук (англ.).
   192
  
  Вероятнее всего, «Девина» образована автором от слова deviner (франц.), что означает «придумывать, раздумывать, отгадывать». Не исключено также, что название происходит от индийского «Деви» («богиня»). В индуизме Деви — жена бога Шивы.
   193
  
  Уоллес Уильям (1276–1298) — борец за свободу коренных жителей Шотландии (пиктов, галов, позже — скоттов) против захватчиков-англичан. В битве при Стирлинге (столица графства в Зап. Шотландии) под его командованием было разгромлено английское войско. Продолжает жить в народных шотландских песнях.
   194
  
  Целибат — обязательное правило безбрачия для католического духовенства.
   195
  
  Боромир — отрицательный персонаж из эпической трилогии английского писателя Дж. Р.Р. Толкина «Властелин колец» (1954–1966).
   196
  
  Регенерация — способность восстановления организмом утраченных или поврежденных органов и тканей.
   197
  
  Герой одноименного романа английской писательницы М. Шелли (1818) Франкенштейн создает искусственного монстра, обладающего огромной физической силой, крайним уродством и являющегося олицетворением зла. Творец не в состоянии справиться со своим созданием и сам становится его жертвой.
   198
  
  Цербер — в древнегреческой мифологии трехголовый злой пес, охранявший вход в подземное царство. В современном языке — бдительный и свирепый страж.
   199
  
  Пегель — единица на градштоке (шест для измерения уровня воды).
   200
  
  Мандала — в буддизме живописное или графическое изображение схемы Вселенной, на которой представлена иерархическая расстановка в мироздании всех буддийских святых.
   201
  
  Парад — маневр в фехтовании, имеющий целью отвести удар противника.
   202
  
  Давид — царь Израильско-Иудейского государства (10 в. до н. э.), одержавший победу в поединке с Голиафом. Эпический герой, царь-воитель.
   203
  
  Карабин — застежка, зажим особой конструкции.
   204
  
  Капелла — католическая и англиканская часовня, церковный придел.
   205
  
  Sangreal (читается: «сангрель») образовано от испанского слова sangre — «кровь, род». По смыслу перевод может означать «человек с горячей кровью» или «человек с благородной кровью».
   206
  
  Мой дорогой (фр.).
   207
  
  Психосоматический подход к заболеваниям состоит в том, что соматические (телесные) боли и недуги объясняются лишь психическими факторами.
   208
  
  Во флоте и авиации пеленгация — определение направления на какой-либо объект с помощью различных приборов.
   209
  
  Анжу — историческая область во Франции. Одновременно это старинный графский французский род, отдельные члены которого являлись зачинателями некоторых европейских королевских династий. Представитель рода Анжу был одним из первых девяти тамплиеров, основавших орден.
   210
  
  Халк Хоган — звезда профессионального армрестлинга — современный вид спорта (борьба руками).
   211
  
  В День святого Николая — 6 декабря — в западноевропейских странах по традиции дети получают подарки.
   212
  
  Sacra — «святая» (лат.). Sindone — в древности так называлась особо нежная, тонкая материя, сотканная из хлопка (греч.).
   213
  
  Эбонит — твердый черный материал, получаемый в результате вулканизации резиновых смесей.
   214
  
  Стаккато — музыкальный термин: отрывисто (staccato — «отрывать», ит.).
   215
  
  Ma chere — «моя дорогая» (фр.).
   216
  
  «Царица ночи» — мелодия из оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791).
   217
  
  Библ. Отк. 11,19.
   218
  
  Поворот Константина к христианству произошел, видимо, в период борьбы против его соперника Максенция.
   219
  
  Мафусаил — упоминается в Библии как долгожитель.
   220
  
  Тахометр — прибор для измерения скорости.
   221
  
  Кабриолет — название кузова легкого автомобиля с откидывающимся верхом.
   222
  
  «Портрет Моны Лизы» (так наз. «Джоконда», ок. 1503) — одна из знаменитейших картин Леонардо да Винчи — гениального итальянского живописца, скульптора, архитектора, ученого, инженера (1452–1519).
   223
  
  «Константинов дар» — документ, приписываемый императору Константину I Великому (римский император с 306 г.), согласно которому Константин, перенося столицу Римской империи на Восток, якобы передал в дар папе Сильвестру I «Рим, а также все провинции, местности, города Италии и западных областей…». Один из документов, на которые ссылались папы, отстаивая свое право на государственность. Подложность «Константинова дара» была доказана уже в XV веке.
   224
  
  Грейс Келли — американская кинозвезда (1929–1982).
   225
  
  Кери Грант — Известный британский киноактер (род. в 1904 г.), с 1942 г. переехал на жительство в США и снимался во многих известных голливудских фильмах.
   226
  
  Сакральный — обрядовый, ритуальный.
   227
  
  Извините (ит.).
   228
  
  Ничего, пожалуйста (ит.).
   229
  
  Крипта — помещение в катакомбах, где первые христиане совершали богослужения и погребали умерших.
   230
  
  Имеется в виду император Флавий Валерий Константин I Великий (ок. 280–337), который покровительствовал христианству и перенес свою столицу в Константинополь (ранее: Византия). Прах его погребен в Апостольской церкви в Константинополе. См. о нем также сноски на с. 365 и на с. 392.
   231
  
  Velvet – бархат (англ.). (Здесь и далее примеч. пер.)
   232
  
  Латте – кофе с горячим молоком и взбитыми сливками.
   233
  
  Хэнк Вильямс – американский музыкант, исполнитель музыки кантри.
   234
  
  Флип Уилсон – первый в истории телевидения США чернокожий комик, прославившийся своими комедийными шоу.
   235
  
  Бурбон – сорт качественного американского виски из кукурузного сусла.
   236
  
  Спасибо (исп.).
   237
  
  Heather – имя девушки; heather – вереск (англ.).
   238
  
  Речь идет о Роберте Кеннеди.
   239
  
  «Грейхаунд» – национальная компания по междугородным и международным автобусным перевозкам.
   240
  
  Carpe diem – лови день (лат.).
   241
  
  Джеймс Кагни – американский киноактер, прославившийся ми ролями жестоких, не ведающих милосердия гангстеров.
   242
  
  Джун Кливер – известная американская актриса, снимавшаяся в телевизионных фильмах в роли добропорядочной матери и жены.
   243
  
  Франциск из Ассиси – почитаемый католический святой, идеолог и основатель образцовой монашеской семьи.
   244
  
  Игра слов, основанная на схожести звучания: англ. Assisi – название местности; sissy – женоподобный, изнеженный мужчина; sassy – бойкий, дерзкий.
   245
  
  «Кивание» – международная организация так называемых «клубов на службе общества», главная цель которых – содействие развитию профессиональной и деловой этики, а также благотворительность.
   246
  
  «Ротари» – местное (городское или районное) отделение организации «Ротари Интернэшнл», через которое осуществляются различные общественно полезные проекты. Местный клуб формируется из представителей различных профессий.
   247
  
  Джеральд Форд-38-й президент США.
   248
  
  Энчилада – кукурузная лепешка с острой начинкой и приправой чили, национальное мексиканское блюдо.
   249
  
  Администрация США по контролю за выполнением законов о котиках.
   250
  
  Псалтырь, псалом 71.
   251
  
  Buddy – дружище, приятель (англ.).
   252
  
  Пурпурное Сердце – американская воинская медаль; вручается одно боевое ранение.
   253
  
  Гарри Гудини – знаменитый иллюзионист, прославившийся тем, что в считанные секунды мог освободиться от веревок и цепей и закрытых ящиков и сундуков и т. п.
   254
  
  Мики Спиляейн – американский писатель, автор «крутых» детективов, ставших бестселлерами.
   255
  
  «Медикэр» – федеральная программа льготного медицинского страхования для лиц старше 65 лет и инвалидов в США.
   256
  
  Игра слов: англ. tart – кислый; tart – (сленг) проститутка.
   257
  
  «Смэшин Пампкинс» (Smashing Pumpkins) – американская группа, играющая музыку в стиле альтернативный металл с примесью готики и психоделии.
   258
  
  Кляйн Пэтси (Cline Patsy) – американская исполнительница кантри одна из величайших певиц в истории кантри-музыки.
   259
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"