Французский младший лейтенант носил по одной золотой полоске чуть выше каждой манжеты на кителе и по одному золотому кольцу на кепи. Французский полный лейтенант был награжден двумя золотыми планками над каждой манжетой и двумя золотыми кольцами на мундире. Французский полковник, который радовался пяти золотым слиткам на рукавах и пяти золотым кольцам на кепи, подарил Аристиду Деманжу знаки его нового звания. “Поздравляю с повышением, лейтенант!” - сказал он.
Аномалии козыряет с механической точностью. “Благодарю вас, сэр!” - ответил он деревянным голосом, вместо хуйня , что кричали в его голове. Он служил в армии со времен последней войны: всю свою сознательную жизнь. Ему чертовски хотелось по-прежнему быть сержантом.
Однако ты не мог показать эти вещи. О, ты мог бы, но это не принесло бы тебе никакой пользы. Деманж сохранил свое лицо хорька таким же невыразительным, как и его голос. Никогда не позволяй ублюдкам догадаться, о чем ты думаешь, это хорошее правило. Они бы тебя прикончили, если бы узнали. Они бы все равно тебя трахнули, если уж на то пошло - трахать тебя было их работой, - но если бы они это сделали, то трахнули бы тебя еще сильнее.
Полковник шагнул вперед для ритуального объятия. Он намазал щеки деманжем сначала с одной стороны, затем с другой. Деманж по очереди переложил свой тлеющий Гитан из одного угла рта в другой, чтобы не опалить своего начальника. Он курил всякий раз, когда не спал или не убирал пепел, и, как известно, делал исключения для второго случая. Вряд ли кто-нибудь на передовой не курил. С другой стороны, вряд ли кто-то курил так, как Деманж.
“Ну что, лейтенант, с вашим опытом вы чувствуете себя способным командовать ротой?” - спросил полковник.
“Все, что вы пожелаете, сэр”. Деманж не собирался идти добровольцем. Он был слишком долго для этого. Но он также не собирался говорить "нет". С его опытом, он думал, что сможет руководить бригадой и выполнять отличную работу. Ему мог понадобиться капитан в очках - скажем, умный еврей, - чтобы отдавать свои приказы надлежащим тоном высшего руководства. Однако он чертовски уверен, что знал, что нужно делать.
“Тогда мы попробуем”, - сказал полковник с видом человека, который думал, что делает Деманжу одолжение. “У нас было больше потерь, чем мне хотелось бы, с тех пор как мы начали вытеснять бошей из Бельгии”.
“Да, сэр”, - ответил Деманж еще более деревянным тоном. Боевые действия в Бельгии были такими же уродливыми, такими же жестокими и такими же смертоносными, какими были позиционные бои в прошлой войне. Теперь у обеих сторон были танки. Предполагалось, что они должны были прорвать оборону противника, вытащить улитку из ее раковины, чтобы вы могли съесть ее или, по крайней мере, убить.
На какое-то время это сработало. В конце 1938 года немецкие танковые части прорвались через Нидерланды и северо-восточную Францию и почти - почти! — обошли Париж. Нацисты выиграли бы войну, если бы им удалось осуществить это. Но им это не удалось ... совсем.
На дальнем конце Европы у немецких и русских танков все еще было достаточно места для маневра. Деманж был там, в то время как Франция и Германия некоторое время находились по одну сторону баррикад. Он никогда не мечтал о такой огромной стране, пока не увидел ее сам. Невозможно было укрепить всю ее.
Однако вы могли бы укрепить почти всю Бельгию и Люксембург, и приятели Гитлера, черт возьми, вполне могли. Отмахнуться от новых танков - особенно от немецкого "Тигра" - было намного сложнее, чем от старых. Вы не сделали, вы не могли прорваться сюда. Вы тянули время.
Вы особенно ругались, если ваша армия и ваше правительство все еще не были на сто процентов уверены, что они действительно хотят сражаться с бошами . Потребовалось нечто вроде военного переворота, чтобы вышвырнуть Англию из постели нацистов. Франция оставалась в параличе с Гитлером еще дольше. Множество богатых людей думали, что он сделал более безопасную ставку, чем Сталин.
Деманж ненавидел немцев больше, чем русских. Однако, если бы вы указали ему на русских, он убил бы и их тоже. Он знал, что они сделали бы с ним то же самое. Он также ненавидел свое собственное начальство, и бедные заключенные были убиты по глупым приказам этих начальников. Фактически, он презирал всю человеческую расу, включая самого себя.
Пока Деманж размышлял, полковник, надев бифокальные очки, изучал карту. В свое время он сказал: “Я знаю о роте под Рансом, которая потеряла своего капитана. Что скажешь, если ты отправишься туда?”
“Как вам будет угодно, сэр”. Деманж имел лишь смутное представление о том, где находится Рэнс: немного дальше на север, чем он был до того, как прекратил это повышение (и именно так он думал об этом - все равно что остановить пулю). Где бы это ни было, немцы сделают все возможное, чтобы убить его там. Их усилий было недостаточно на протяжении половины прошлой войны и всей этой. Может быть, он протянет еще немного.
“Бон”, сказал полковник. “Тогда мы так и сделаем. Капитан Александр, офицер, которого вы замените, был человеком незаурядных качеств. Его отец - генерал-майор - эксперт в артиллерии, я полагаю.”
“Я сделаю все, что в моих силах, сэр”, - сказал Деманж. Конечно, он сделает - это был его лучший шанс остаться в живых. Он не очень боялся смерти. Но умирать в бою обычно было чертовски больно. Этого он и опасался. Он прикурил новую сигарету "Гитане" от окурка старой, чтобы на его узком лице не появилась слишком мерзкая ухмылка. Значит, этой компанией управлял аристократ, не так ли? Что ж, теперь им придется иметь дело с уличной крысой из длинного ряда уличных крыс. И если им это не понравится, то чертовски плохо!
Он поехал в сторону Рэнса на американском грузовике. Зверь был огромен, вынослив и мощен, как танк. Он думал, что это могло бы противостоять даже ужасной, бездорожной России. Французские грузовики быстро разваливались на части, когда пытались справиться с российскими колеями, камнями и бездонными болотами (к мрачному удовлетворению Деманжа, то же самое сделали и немецкие машины). Но этот неповоротливый зверь, возможно, получит то, что ему потребовалось.
Местность представляла собой изрытый кратерами лунный пейзаж, который он слишком хорошо помнил по прошлой войне. Тут и там он видел разбитое дерево, стену каменного фермерского дома или сгоревший остов танка. В воздухе воняло дымом, дерьмом и смертью.
Некоторые воронки покрывали дорогу. Водитель объезжал их, когда мог, и пересекал, когда был вынужден. Грузовик трясло и подпрыгивал, но не было никаких признаков разваливания, независимо от того, насколько грубо его использовали.
“Грозная машина”, - сказал Деманж через некоторое время.
“Сэр, это точно!” - с энтузиазмом согласился водитель. “Почему мы не можем сделать их такими?” Поскольку Деманж не знал, почему это так, он снова замолчал.
Когда артиллерия начала приближаться всего в нескольких сотнях метров перед ними, водитель нажал на тормоза. Деманж выпрыгнул из кабины и поехал вперед на кобыле шенка. Вскоре часовой бросил ему вызов, не выходя из окопа, где он прятался от осколков.
“Я ищу то, что раньше было ротой капитана Александра”, - ответил Деманж. “За их грехи я их новый командир”.
“За их грехи, не так ли?” Теперь часовой поднял голову, как кролик, наполовину вылезающий из своей норы при звуке, который его удивил. Он указал. “Возьмите эту коммуникационную траншею спереди, а затем поверните налево”.
“Согласие”. Деманж зигзагом двинулся вверх по траншее сообщения. Когда он добрался до передовых траншей, застучал немецкий пулемет. Опустив голову, он пробирался по ним, пока не нашел то, что искал. Пара пойлу отвела его к довольно чопорному младшему лейтенанту, который в то время руководил ротой.
Этот достойный послал ему подозрительный взгляд. “Вы теперь главный?” - спросил он. “Простите, но вы не очень похожи на капитана Александра”. Он перекрестился, как будто покойный капитан был святым.
“Я не очень похож на него”, - сказал Деманж, кивая. “Он мертвее собачьего дерьма, и я здесь, чтобы огорчить вас”.
Теперь во взгляде младшего офицера был неприкрытый ужас. Деманж рассмеялся и закурил новую сигарету Gitane. У него только что появился еще один друг.
Русская зима была холоднее, чем все, о чем Арно Баатц мог мечтать, когда вернулся в Германию. Русское лето длилось не так долго, но стало жарче, чем когда-либо в Рейхе. Стало еще душнее; как и у мужчин в его отделении, у унтер-офицера под мышками его шерстяной фельдграу туники всегда были пятна пота. От постоянного пота у него чесались руки.
Все виды вещей в России могли вызвать у вас зуд. У капрала Баатца были блохи. У него были вши. Всякий раз, когда его команду снимали с конвейера, первое, что они делали, это отправлялись на станцию дезинфекции. Это помогало, пока их форма не остыла после выпечки, и пока солдаты не обсохли после купания в горячей лечебной воде.
Вермахт выпустил порошки и распылители для насосов, которые должны были уничтожать вредителей, пока вы были в поле. Арно Баатц был таким же патриотом, как и любой другой парень. Большую часть времени он старался быть более патриотичным, чем любой другой парень. Но даже ему пришлось признать, что все обещания на этикетках к порошкам и спреям были куском кетчупа .
И, конечно, вместе с блохами и вшами пришли полчища комаров, плюс мухи размером от почти невидимых до чуть меньше Bf-109. Когда они вас укусили - а они укусили бы, и они это сделали - все, что вы могли сделать, это намазать его жиром, если у вас был жир, и постараться не поцарапать. И довольно скоро твое лицо, шея и руки превратились в фарш для сосисок.
Один из старших рядовых отделения Бааца печально оглядел себя в полированном стальном зеркале для бритья. “Не вижу особого смысла доставать бритву”, - сказал Адам Пфафф. “Я бы подстриг себя сильнее, чем усы, весь обкусанный, какой я есть”.
“Ты будешь бриться, как все остальные”, - прорычал Баатц. “Это в правилах”.
“Многое из того, что есть в правилах, звучит великолепно в Германии, но здесь, в России, оказывается по-настоящему глупым”. Неподчинение было вторым именем Пфаффа.
Баатц свирепо посмотрел на него и провел рукой по своему искусанному, но достаточно хорошо выбритому лицу. “Если я могу это сделать, ты можешь это сделать. И если я должен это сделать, ты, черт возьми, тоже должен это сделать ”.
Он никогда не мог заранее оценить, что подействует на обергефрайтера . “Хорошо, капрал. Я думаю, это справедливо”, - сказал теперь Пфафф и начал соскребать.
Не успел он сполоснуть бритву и засунуть ее обратно в аптечку, как "Иваны" начали обстрел немецких позиций в этом районе. Все десантники бросились к ближайшему окопу, и большинство из них укрылись, пока русские снаряды все еще со свистом падали вниз. Земля сотрясалась от одного разрыва за другим. Русские не были самыми боеспособными солдатами, когда-либо созданными Богом, но у них, казалось, артиллерия всегда выпадала из задниц.
Если 105-й рухнет прямо на тебя, то отсиживание в окопе не принесет тебе ни пфеннига пользы. Баатц слишком хорошо это знал. Если бы на тебя упал снаряд, они похоронили бы тебя в банке из-под джема ... Если бы они могли отскрести от тебя достаточно грязи, чтобы вообще заморачиваться с похоронами. Он знал одного парня, который получил прямое попадание и исчез с лица земли вместе с зубами, пряжкой ремня, гвоздями для подошв ботинок и всем прочим. Исчез. Пропал с карты.
Ты старался не думать о подобных вещах. Однако иногда твой разум продолжал возвращаться к ним, как твой язык возвращался к кусочку хряща, застрявшему между двумя зубами. Потому что было много вещей похуже, чем смерть от прямого попадания. Тогда, по крайней мере, ты никогда не узнаешь, что произошло. Баатц часами, иногда больше суток, слушал, как люди кричат, умоляя своих друзей и даже врагов убить их и положить конец их агонии. Ему никогда не приходилось делать это самому, но он знал людей, которым приходилось.
Все, что может случиться, может случиться и с вами . Еще одна правда, которую выявило военное время, и еще один Баац изо всех сил старался не помнить. У него уже был один значок за ранение и потрясающий шрам на руке. Он не хотел, чтобы судьба еще что-нибудь вырезала на нем.
Его беспокойство или отсутствие такового, конечно, могло не иметь никакого отношения ни к чему. “Они приближаются!” - прокричал кто-то сквозь рев разрывающихся снарядов.
Иваны придумали отвратительно коварный трюк. Они прекращали обстрел узкого коридора - иногда всего пятидесяти метров в поперечнике - и вводили туда свою пехоту, в то время как сами продолжали оцеплять остальную часть фронта. Любой защитник, который не был в коридоре и не высовывал голову, чтобы выстрелить в наступающих красных, просил осколок, чтобы разнести его.
Если вы не высунете голову и не выстрелите, русские проникнут к вам сзади. Они были как крысы - они протискивались в любую маленькую дырочку. Тогда вы могли бы поцеловать свою жалкую задницу на прощание. Они пристрелят тебя, или проткнут штыком, или размозжат тебе череп саперным инструментом. Или они возьмут тебя живым и посмотрят, как с тобой можно поразвлечься. СССР никогда не подписывал Женевскую конвенцию. Ни одна из сторон на Востоке не играла по правилам по эту сторону джунглей.
Ругаясь и молясь одновременно, Баатц наполовину высунулся из своей норы и начал стрелять. Маузер снова и снова ударял его по плечу: приятная, знакомая боль. Иван в униформе серовато-коричневого цвета споткнулся и упал. Баатц не был уверен, что его пуля задела ублюдка, но он стрелял в том направлении. Мысленно он приписал бы себе убийство.
В паре окопов южнее Адам Пфафф тоже бил по русским. Он выкрасил деревянную обшивку своей винтовки в серый цвет недалеко от Фельдграу . Он утверждал, что это улучшило камуфляж. Баатц считал это кучей дерьма, но руководство компании позволило Пфаффу справиться с этим. Что вы могли поделать?
Прямо в эту минуту попытка остаться в живых имела большее значение, чем странная покраска винтовки обергефрайтера. Баатц вставил новую обойму на пять патронов в магазин своего маузера и продолжил стрелять. Крошечный, наполовину израсходованный осколок снаряда со звоном отлетел от его шлема. Пуля не прошла. Когда началась последняя война, они шли в бой в головных уборах из войлока или кожи. Баатц вспомнил, как его старик говорил об этом, и о том, что в дни до Stahlhelm любая небольшая рана на голове могла привести к смерти. Нельзя было сделать шлем достаточно прочным, чтобы защитить от винтовочной пули, но достаточно легким для ношения. Однако простое блокирование осколков спасло чертовски много жертв. Баатц знал, что без шлема он лежал бы сейчас мертвым, с не более чем струйкой крови на волосах - может быть, даже без этого.
Какими бы подлыми ни были русские, на этот раз они не собирались прорываться через немецкие позиции. Вместе с упрямыми стрелками MG-34 и один из новых скорострельных MG-42 поливали пулями коридор Иванов. Русские могли быть безрассудно, даже маниакально смелыми. Или они могли удирать, как многие дикари. На этот раз они бросились врассыпную, таща своих раненых за собой, когда отступали.
Некоторые из их раненых: солдат в шинели цвета хаки бился и кричал всего в паре сотен метров перед окопом Бааца. Он прицелился, чтобы прикончить жалкого сукина сына - и заставить его замолчать. Но затем другой русский отбежал назад, размахивая руками, чтобы показать, что у него нет никакого оружия.
Баатц все равно собирался пристрелить его. Да, он был храбрым человеком. Для Баатца это означало, что ему еще больше требовалось убивать. На днях он должен был появиться снова, на этот раз с автоматом. Но пара немцев крикнули: “Оставьте его в живых!” Баатц неохотно нажал на спусковой крючок.
Русский махнул в сторону немецких окопов - он знал, что мог бы прямо там получить штраф. Он взвалил своего соотечественника на спину и, согнувшись почти вдвое, неуклюже побрел на восток.
Позже в тот же день Баатц, выдавливая печеночный паштет из тюбика из фольги на крекер zwieback, все еще был недоволен. “Я должен был прибить это дерьмо”, - проворчал он и запихнул еду себе в лицо.
“Конца света не будет”, - сказал Адам Пфафф, закуривая сигарету. “Иногда нам тоже позволяют забрать наших парней. Война и так достаточно тяжелая. Нам не нужно делать все еще хуже ”.
“Они русские. Окажи им услугу, и все, что ты получишь за это, - это удар по яйцам”, - сказал Баатц. Поскольку он превосходил Пфаффа по рангу, последнее слово осталось за ним. Он чертовски хотел, чтобы у него тоже был этот Иван.
Вацлав Йезек не знал, что такое летняя жара, пока не приехал в Испанию. Чех думал, что знает, но теперь он признался, что был всего лишь новичком. Солнце к северо-западу от Мадрида било ему в голову, словно из голубой эмалированной чаши, которая концентрировала все свое тепло прямо там.
Он лежал в воронке от снаряда на нейтральной полосе между колючей проволокой республиканцев и тем, что натянули фашисты. У него были ветки и кусочки зелени на шлеме и кое-где на форме. Они не защищали от жары. Они не должны были. Они помогли разрушить его очертания, чтобы людям маршала Санджурджо было труднее обнаружить его здесь.
Его противотанковое ружье также имело длинный прямой ствол, украшенный листьями и ветками. Эта чертова штуковина была ненамного короче его самого. Она весила тонну. Французы добились того, что пуля толщиной с большой палец человека пробивала броню танка. Она могла проделать это ... с любым танком, изготовленным в 1930-х годах. Это была настолько мощная винтовка, насколько мог нести и стрелять один человек. Даже с дульным тормозом и мягким прикладом она брыкалась сильнее, чем любой мул, когда-либо рождавшийся на свет.
Каким бы мощным он ни был, он не мог уничтожить более крупные и тяжелые современные танки, порожденные войной. С точки зрения логичных французов, если он не мог выполнять работу, для которой был создан, он был бесполезен.
Французская логика, однако, простиралась лишь до сих пор. Противотанковое ружье стреляло очень тяжелой пулей с очень высокой начальной скоростью. Снаряд летел быстро, далеко и плашмя. Возможно, она и не могла справиться с Panzer IV, но могла сбить с ног человека за пару километров. Другими словами, это была идеальная снайперская винтовка.
Во Франции Вацлав убил немецких офицеров, которые совершили роковую ошибку, решив, что они слишком далеко в тылу, чтобы беспокоиться о том, чтобы не высовываться. Когда Франция на некоторое время попала в объятия Гитлера, она великодушно позволила чехам, которые боролись за свое правительство в изгнании, пересечь границу с Испанией и поступить на службу в Республику. Вацлав захватил с собой противотанковое ружье. К тому времени он убил бы любого, кто попытался бы отобрать его у него.
После пары лет работы здесь он знал испанский достаточно, чтобы его накормили. Он знал достаточно, чтобы напиться. Он знал достаточно, чтобы трахнуться. Он тоже мог немного поругаться. Другими словами, у него было самое необходимое. Что-нибудь сверх необходимого - нет. Он довольно хорошо говорил по-немецки - как и многие чехи, - что помогало ему общаться с бойцами Международных бригад, но не с республиканцами. Большинство испанцев, которые могли говорить по-немецки, сражались на стороне Санджурхо.
Как и остальные чехи, он оказался полезным здесь. Он действительно использовал винтовку по вражеским танкам. Люди Санджурджо пытались направить несколько старых итальянских танкеток против интернационалистов. У них было достаточно брони, чтобы смеяться над обычным огнем из стрелкового оружия. Но не над тем, что могло сделать его сверхмускулистое ружье "слон".
И он убил генерала Франко из противотанкового ружья. Не так хорошо, как снести челюсть Санджурджо, но гораздо лучше. За это он получил медаль и пачку песет в придачу, которые устроили ему адский загул в Мадриде.
За голову маршала Санджурджо была назначена еще большая награда, чем за голову его покойного генерала. Если маршал когда-нибудь решит осмотреть эти линии и приблизится на расстояние 2000 метров к тому месту, где случайно скрывался чех, Вацлав поклялся, что он мертвая шишка.
Тем временем … Тем временем он ждал. Он наблюдал за позициями националистов с помощью бинокля, завернутого в мешковину. Он приклеил картон над линзами их объективов, чтобы несвоевременные отражения не выдали его. И он предпринял те же меры предосторожности с объективом на оптическом прицеле винтовки.
У неосторожных снайперов была короткая карьера. Он хотел вернуться в Чехословакию после окончания войны ... если война когда-нибудь закончится, и если останется хоть какая-то Чехословакия, в которую можно будет вернуться, когда она закончится. Умирая во Франции, сражаясь с нацистами, он, по крайней мере, играл бы против первой команды. Совершить ошибку, из-за которой какой-то испанец в желтой от поноса форме заткнул бы ему рот, было бы просто неловко.
Нет, не просто неловко. К тому же больно.
Сейчас по обе стороны линии фронта происходило не так уж много событий. То тут, то там стрелок стрелял в кого-нибудь в неподходящей форме, кто был достаточно опрометчив, чтобы выставить себя напоказ. В большинстве случаев потенциальный убийца плохо стрелял и промахивался. Его покушавшаяся жертва ныряла в укрытие.
Вацлав был кем угодно, только не дерьмовым стрелком. Он был хорош, когда его призвали в чехословацкую армию. Обилие практики за прошедшие годы сделало его чертовски лучше, чем хорошим. Он мог убить множество беспечных националистов на передовой.
Но это было бы все равно что потратить сотню английских фунтов на стакан пива. Рядовых и сержантов не стоило убивать из противотанкового ружья. Если бы он поддался искушению и выпустил воздух из одного из этих ублюдков, ему пришлось бы искать новое укрытие. Стрелять два раза подряд с одного и того же места было опаснее, чем зажечь три спички. Вы говорили врагу, где вы находитесь. Вы говорили ему, что вы были достаточно глупы, чтобы тоже оставаться там.
Поэтому он проигнорировал придурков, которые высунули свои безмозглые головы над парапетом, чтобы осмотреться. Он огляделся еще дальше, туда, где большую часть времени вам не нужно было беспокоиться о том, что вас подстрелят. Офицеры-националисты носили гораздо более причудливую форму и головные уборы, чем люди, которыми они командовали. Убийство полковника могло бы принести республиканцам больше пользы, чем уничтожение роты обычных солдат.
Однако в данный момент никто, кого стоило бы пристрелить, не показывался. Поэтому Вацлав опустил бинокль и осмотрел разбитую землю впереди того места, где он лежал. Время от времени люди Санджурджо тайком выбирались на охоту за снайперами. Он проделал большие дыры в паре таких парней. Он был безжалостен в том, чтобы сохранить себя в целости и сохранности.
И испанские фашисты послали своих снайперов на ничейную территорию. У них не было никого с таким чудовищным оружием, как у него. Но хороший выстрел из хорошей винтовки мог убить человека на расстоянии километра - возможно, не каждый раз, но достаточно часто, чтобы быть опасным. Вацлав знал, как должна выглядеть местность отсюда. Он знал, как это должно было выглядеть почти с каждого сантиметра перед участком траншеи, который удерживали чехи. Знание таких вещей было похоже на страховой полис жизни. Любое небольшое изменение может - вероятно, будет - означать проблему.
Тем не менее, он не заметил никаких незначительных изменений. Жара заставила всех двигаться на половинной скорости. Казалось, мысль заключалась в том, чтобы позволить солнцу убить ублюдков на другой стороне. Стрелять в них было слишком большой проблемой для солдат.
Через некоторое время для Джезека это стало слишком хлопотно. Он съел черный хлеб и рассыпчатую испанскую колбасу, посыпанную фенхелем. От этого могло закружиться голова, но на вкус было вкусно. Чтобы убить несколько микробов, он запил это острым белым вином из фляги на поясе. Он бы предпочел выпить пива - он был чехом, все верно. Но у большинства сортов испанского пива был вкус мочи, да и пахло им тоже. Вино здесь тоже было достать проще.
Он хотел сигарету. Он не закурил. Дым мог тебя выдать. Он не стал бы слишком нервничать перед возвращением за колючую проволоку, к своим друзьям и соотечественникам. Он бы надулся, как только бы сделал это.
Несколько дней проходило без единого выстрела. Если он не видел ничего, по чему стоило бы стрелять, он просто оставался на месте, пока не стемнело. Пусть националисты думают, что они наконец-то убили его, пока обстреливали ничейную территорию. Это могло бы сделать их беспечными. Тогда они дали бы ему лучшие цели.
Что это было? Грузовик приближался к позициям фашистов. Задний отсек был покрыт брезентом, натянутым на обручи. Когда грузовик остановился, солдаты вышли. С пассажирской стороны переднего сиденья тоже спрыгнул мужчина. Это, а также его форма подсказали Джезеку, что он офицер.
Сегодня еще ничего особенного не произошло. Так ... почему бы и нет? Офицер сделал жест, готовя своих людей к тому, что они собирались делать. Вацлав тщательно прицелился. Ветра почти не было. Дальность стрельбы около 1100 метров. Вы могли бы даже сделать это с помощью маузера, хотя вам потребуется немного удачи, а также умения. Удача, конечно, никогда не помешает. Но с таким количеством оружия только мастерство могло изменить дело.
Дыши. Выдохни. Верни курок назад, мягко, нежно … Загремело противотанковое ружье. Оно ударило, даже не чуточку мягко. Офицер-националист схватился за живот и упал.
“Заработал сегодня зарплату”, - сказал Вацлав. Он достал сигарету, чтобы отпраздновать. Теперь он мог ее закурить. В любом случае, он не остался бы здесь больше, чем на несколько минут.
Сказать, что лейтенант-коммандеру Джулиусу Лемпу не понравилось летнее патрулирование в Северном море, значило лишить силы выражения. Он находился не совсем в тех широтах, где солнце никогда не заходит, но он был достаточно далеко на севере, чтобы удерживать его в небе большую часть часов.
Он и несколько рядовых остались в боевой рубке, сканируя небо и горизонт в поисках вражеских кораблей и самолетов. Вам приходилось делать это постоянно. Королевский флот также искал U-30 и все другие лодки, которые кригсмарине отправило в море.
Королевский флот усиленно искал. Когда началась война, почти пять лет назад, она выглядела так, что никому и не снилось. Радар мог обнаружить всплывшую подводную лодку, независимо от того, насколько искусно ее окраска имитировала море и небо. И, когда она ныряла, английские военные корабли преследовали ее своими сигнальными гидрофонами. В отличие от тех, которые обе стороны использовали в прошлой войне, они действительно могли помочь надводному кораблю выследить - и потопить - подводную лодку.
Герхарт Бейлхарц высунулся из люка, как вытянутый чертик из табакерки. Офицер-инженер тоже ухмыльнулся, как чертик из табакерки. Он был двухметрового роста: не идеальный размер для мужчины в команде подводной лодки. Это было единственное место на корабле, где ему не приходилось беспокоиться о том, что он поранит голову или простудится, если забудет пригнуться.
“Вы отработали свои два часа, шкипер”, - сказал он. “Я сменяю вас”.
Лемп опустил полевой бинокль фирмы "Цейсс" и потер глаза. Костяшками пальцев он почувствовал песок. “Я чувствую себя жуком на тарелке”, - сказал он. “Черный жук на белой тарелке”.
Байлхарц указал на Шноркеля . Дыхательная трубка - для дизелей, а не для людей, которые их обслуживали, - торчала, как огромная печная труба. “Не беспокойся об этом”, - сказал он. “Пока у нас есть этот ребенок, мы можем проскользнуть под стеклом”.
Он мог сказать, не беспокойтесь об этом . Выживание подводной лодки не входило в его обязанности. Лемпу приходилось беспокоиться обо всем; это было то, что подразумевало командование. И он забеспокоился: “Они тоже могут видеть нас под стеклом, черт возьми, или, скорее, слышать нас с помощью этих вонючих гидрофонов”.
“Мы уже ускользали раньше”, - сказал высокий мужчина. “Мы можем сделать это снова”.
“Я надеюсь на это”. Вздохнув, Лемп спустился вниз - подальше от солнечного света, от свежего воздуха, в стальную сигару, тускло освещенную оранжевыми лампочками и провонявшую всем, от дерьма, блевотины и мочи, дизельного топлива и вони гниющей пищи и грязных носков. Каким бы отвратительным ни был запах, он был ему бесконечно знаком. И вполне возможно, что так оно и было, поскольку его собственная вонь составляла часть этого запаха.
Только зеленая занавеска отделяла его крошечную каюту - койку, стол, стул, сейф - от коридора. Тем не менее, привилегия командира давала ему больше уединения и пространства, чем кому-либо другому на корабле. Он записал события своей последней вахты: курс, положение, наблюдения (ничего существенного), тот факт, что сгорела радиолампа и ее заменили. Его почерк был мелким и таким четким, как будто его писал автомат.
Но, когда он писал, он осознавал все то, чего не сказал, все то, чего не мог сказать - если только он не хотел серьезного внимания со стороны гестапо, Sicherheitsdienst и абвера и, без сомнения, других государственных и партийных организаций, о которых он ничего не знал ... пока.
Он не мог написать, например, что U-30 уже не была такой счастливой лодкой, какой была раньше. Ему не нравилось, как моряки смотрели друг на друга. Ему не понравилось, что они не высказали того, что было у них на уме. Служба подводных лодок отбросила формальности надводного флота в сторону. Живя за счет карманов друг друга, мужчины не могли тратить время на подобную глупость. Они были братьями, братьями по оружию.
Или они должны были быть. Но на борту был по крайней мере один осведомитель. И Лемп не знал, кто такой хорек. Это беспокоило его больше всего. Во всяком случае, все, что угодно по эту сторону Королевского флота.
Едва эта мысль пришла ему в голову, как с другой стороны занавеса раздался голос рядового: “Шкипер, они заметили дым над боевой рубкой”.
“О, у них есть, не так ли?” Сказал Лемп. “Хорошо. Я приду”. Он водрузил кепку обратно на голову. Как и любой другой офицер-подводник кригсмарине, он снял проволоку для придания жесткости, поэтому корона не торчала у него над головой, а сидела на банкноте из лакированной кожи. Эта корона была белой, а не темно-синей: единственный знак командования, который он носил.
Его ботинки глухо застучали по узорчатой стали лестничных перекладин, ведущих из подводной лодки наверх. Первое дуновение свежего воздуха заставило его невольно вдохнуть поглубже. Вы забыли, насколько на самом деле было грязно внутри подводной лодки, пока не выбрались из стальной трубы.
Вынырнув, Герхарт Бейлхарц указал на север. “Вон там, шкипер”, - сказал он. “Дыма немного, но есть”. Он протянул свой бинокль.
Лемп просмотрел их. “Вы правы”, - сказал он, возвращая их. Он позвал рулевого из люка, который стоял у подножия трапа. “Изменить курс на 020. Весь курс впереди”.
“Курс 020. Все впереди заполнено. Есть, есть”.
Они повернули к дымному пятну в небе на севере. Лемп хотел опередить подводную лодку, если сможет. Это позволило бы ему погрузиться и рассмотреть все поближе через перископ, не опасаясь, что другой корабль заметит их в ответ.
Тем временем он не сводил глаз с пятна. В океане все часто происходило медленно. Кораблям - не самолетам. Им требовалось время, чтобы преодолеть километры, отделявшие одно от другого.
На самом деле, он надеялся, что увидит неизвестный корабль до того, как ему придется погрузиться. Он выпустил гораздо больше дыма, чем дизели U-30. Она также поднялась выше в воде, чем подводная лодка. И он получил то, на что надеялся. В мощный, установленный на колонке бинокль на боевой рубке, он мельком увидел маленький, коренастый пароходик - совсем не военный корабль.
Во всяком случае, не очевидный военный корабль. В прошлой войне английские Q-корабли - грузовые суда со скрытыми тяжелыми орудиями и орудийными расчетами - застали врасплох и потопили пару подводных лодок кайзера. Их капитаны совершили роковую ошибку, решив, что все, что выглядит безобидным, обязательно будет безобидным. Они подошли близко, чтобы использовать палубное орудие вместо того, чтобы запустить угря издалека - и они заплатили за свою глупость.
Лемп не стал так рисковать. Возможно, пароход был таким безобидным, каким казался. Но если так, то что он делал здесь, посреди Северного моря? Его маршрут пролегал из Шотландии в Норвегию. Возможно, он доставлял помощь норвежским бандитам, которые все еще делали все возможное, чтобы создать проблемы немецким войскам, оккупировавшим страну.
Он приказал спустить лодку на глубину Шноркеля. Под водой на дизелях было быстрее, чем на батарейках. Когда неизвестный корабль приблизился, у него было достаточно времени, чтобы выработать решение для стрельбы. Он выпустил две торпеды с расстояния менее километра.
Взрывчатки в одном из угрей было бы достаточно, чтобы взорвать пароход. Но взрыв, последовавший за попаданием в мидель корабля одного из "угрей", был намного сильнее, чем могла вызвать одна только боеголовка торпеды. U-30 зашаталась в воде; ощущение было такое, как будто кто-то колотил по лодке железными прутьями размером с телеграфные столбы.
“Der Herr Gott im Himmel!” Воскликнул лейтенант Бейлхарц. “Что, черт возьми, это было?”
“Я точно не знаю”, - ответил Лемп. “Нет, не совсем. Но что бы это ни было, я думаю, рейху повезло, что это так и не добралось до Норвегии”. Он посмотрел в перископ. От парохода не осталось ничего, кроме мелких обломков и чертовски много дыма. Кто-нибудь в Англии и Норвегии был бы разочарован, но он не был.
ГЛАВА 2
Парк Сибе был довольно хорошим местом, чтобы посмотреть игру в мяч, где бы вы ни сидели. Пока "Филадельфия А" сражалась с "Сент-Луис Браунз", чтобы выяснить, у кого будет право похвастаться седьмым местом, а кто будет хандрить в подвале, Пегги Друс чувствовала, что трибуна в ее полном распоряжении.
Она не совсем поняла. Пара тысяч других оптимистов приветствовали людей Конни Мак. Но, хотя она купила билет еще на нижней палубе, билетеры не стали суетиться, когда она спустилась поближе к месту действия. Когда на большом стадионе собиралась небольшая толпа, никто не беспокоился о таких деталях.
Прямо из-за блиндажа третьей базы она могла слышать, как игроки переговариваются между собой. Они весело ругались друг с другом и с судьями. Что касается их самих, то они были там одни. Женщина с утонченным воспитанием была бы шокирована - они разговаривали так же мерзко, как солдаты. Пегги обнаружила, что это забавляет ее больше, чем что-либо другое. В грязных выражениях не было злобы, которую она смогла обнаружить.
“Хот-доги! Берите свои хот-доги!” крикнул продавец. Пегги взяла себе два. По ее просьбе мужчина намазал их горчицей и луком. Она любила лук. И она была здесь одна. Если бы от нее сильно пахло, она бы не обидела никого, кто ей дорог.
Она также взяла себе пару пакетиков жареного арахиса и бутылку пива, а затем еще одну бутылку пива. Другими словами, она была хороша надолго. Игра была бы веселее, если бы Херб сидел рядом с ней и жаловался на то, какой паршивой была атлетика.
Но Херба там не было. Херба там не будет. Она посмотрела вниз на свою левую руку. Да, она все еще могла видеть бледную линию на безымянном пальце, линию, где ее обручальное кольцо так долго защищало кожу от солнца. Хотя она больше не носила кольцо на этом пальце. Зачем ей это, когда она больше не была замужем? Херб отправился в поездку в Неваду по делам правительства, и он отказался от нее, пока был там.