Сборник. Русский век

Сборник : другие произведения.

Русский век

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Оставить комментарий © Copyright Сборник Размещен: 03/10/2023, изменен: 03/10/2023. 959k. Статистика. Сборник рассказов: Мемуары Скачать FB2		Ваша оценка:

Русский век

Сто лет русских жизней

Под редакцией Джорджа Пахомова и Николаса Лупинина

Русский век

Сто лет русских жизней

Под редакцией Георгия Пахомова Николаса Лупинина

ИЗДАТЕЛЬСТВО УНИВЕРСИТЕТА АМЕРИКИ,® INC.

Ланхэм " Боулдер " Нью-Йорк " Торонто " Плимут, Великобритания

Авторское право No 2008 by

® Издательство Американского университета, Inc.

Бульвар Форбс, 4501

Сюита 200

Лэнхем, Мэриленд 20706

Отдел комплектования УПА (301) 459-3366

Эстовер-Роуд

Плимут PL6 7PY

Великобритания

Напечатано в Соединенных Штатах Америки

Каталогизация Британской библиотеки в доступной информации о публикации

Контрольный номер Библиотеки Конгресса США: 2008926468

ISBN-13: 978-0-7618-4067-1 (мягкая обложка: др. бумага)

ISBN-10: 0-7618-4067-2 (мягкая обложка: др. бумага)

eISBN-13: 978-0-7618-4175-3

eISBN-10: 0-7618-4175-X

\29 Бумага, используемая в этой публикации, соответствует минимальным

требования Американского национального стандарта в области информации

Науки —Долговечность бумаги для печатных библиотечных материалов,

ANSI Z39.48-1984

Содержание

Признание V

Введение Vii

Словарь русских терминов Xi

ЧАСТЬ I ИСЧЕЗНУВШЕЕ ПРИСУТСТВИЕ: РОССИЯ

ДО 1914 года 1

Виктор Чернов, "Идиллии на Волге" 3

Сергей Н. Дурылин, Домашняя любовь18

София Ковалевская, Вор в доме28

Олег Пантюхов, студенческое лето 41

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия54

Николай Волков-Муромцев, мемуары 64

Владимир Зензинов, достигший 74-летнего возраста

Василий Никифоров-Волгин, Преждеосвященные дары 88

Марк Вишняк, В двух мирах95

Константин Паустовский, разгул начала 103 ЧАСТЬ II НЕСТАБИЛЬНОСТЬ И БЕСПОРЯДКИ: 1914-1929 111

Георгий Алтаев, Как я стал новичком-Скаутом113

Николай Филатов, письма солдата 120

iii

ivСодержание

Константин Паустовский, Побереги свои силы 130

Роман Гуль, сейчас мы у власти 139

Сергей Мамонтов, Гражданская война: журнал белой Армии144

Вера Волконская, осиротевшая в результате Революции155

Михаил Гольдштейн, мой первый сольный Концерт168

Виктор Кравченко, Молодежь в красном 173

Василий Янов, сердце крестьянина 181

ЧАСТЬ III БЕЗЖАЛОСТНЫЙ ПОРЯДОК И ТЕРРОР:

1930–1953 189

Б. Бровцын, Горячо любимый 191

Татьяна Фесенко, внутренний диссидент199

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!210

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев225

Елена И. Кочина, блокадный дневник236

Н. Яневич, литературная Политика251

К. Вадот, террорист 259

ЧАСТЬ IV АПОГЕЙ И ПЕРЕЛОМ: 1954-1991 265

Мария Шапиро, советская капиталистка267

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу 273

Валентин Катаев, Пасхальная Память282

Кирилл Косцинский [К.В. Успенский], суд над диссидентом 285

Юрий Кротков, КГБ в Действии290

Владимир Азбель, сибирское противоборство306

Леонид Шебаршин, Три дня в августе 315

Благодарности

Я признателен, прежде всего, профессору Николасу Люпинину из Университета Франклина Пирса, мягкому критику и верному другу, соавтору, без которого эта книга никогда бы не появилась, а также Марине Адамович, редактору "Нового журнала", за ее полезные советы и разрешение перевести и перепечатать ряд мемуаров из этого журнала. Следует также выразить благодарность ряду издателей и публикаций, некоторые из которых давно исчезли, чьи имена указаны в кратком введении к каждой конкретной статье. Я также хотел бы поблагодарить нескольких коллег и друзей за их образцовые переводы различных произведений: профессора Марка Свифта из Университета Окленда за переводы Филатова “Письма солдата”, Левиатова “Мой путь к Богу” и Фесенко “Опаленный войной Киев”; Профессор Карен Блэк Миллерсвилльского университета за Паустовского, “Разгул на открытии”; Шэрон Бэйн, мою коллегу по колледжу Брин Мор, за Шапиро, “Советский капиталист”; Синди Берр-Рэмси за Дурылина, “Любовь в семье”, и Кроткова, “КГБ в действии”; Джули Стетсон за Вадота, “Террорист”; и Брайан Бек за Гуля, “Теперь мы у власти”. Наконец, моим студентам в колледже Брин Мор, которые, прослушав мой курс по русской культуре и цивилизации, стали стимулом и проявили любопытство и энтузиазм, которые являются их ценной отличительной чертой.

Брин Георгий Пахомов

Введение

Россия оказала огромное влияние на мир двадцатого века. Русская музыка, танец, театр, искусство и литература существенным образом повлияли на современную жизнь. Очень маловероятно, что кто-то достигнет зрелости, не прочитав "Доктора Живаго", не посмотрев фильмы Эйзенштейна или пьесы Чехова. И любой обзор искусства и музыки 20-го века будет включать в себя Малевича, Кандинского, Стравинского и Прокофьева. Но у этого влияния есть и темная сторона. Русская версия коммунизма была опасной идеологией на протяжении большей части двадцатый век, его глобальное влияние настолько велико, что по праву стало источником бесчисленных исследований и обширной документации. Хотя этот акцент на русском коммунизме бесценен и полностью оправдан, он слишком часто затмевает многие другие аспекты российской жизни. Все еще существует неизвестная Россия, Россия, состоящая из частной жизни в противоположность общественной истории. Эта Россия включает в себя истории реальных людей, которые жили в течение бурных ста лет между 1890-1991 годами, людей из разных слоев общества, широкого географического спектра и разного образовательного и социально-экономического уровней. Этот том, в котором собраны письма, дневники, личные зарисовки и мемуары — большинство из которых впервые публикуются на английском языке, — был составлен для того, чтобы рассказать эту увлекательную историю.

Начиная с конца девятнадцатого века, с быстрого роста городов и промышленности и вступления России в современность, и продолжая в хронологическом порядке до распада СССР в августе 1991 года, истории, представленные здесь, не просто прослеживают линейные изменения, перемежающиеся большими судорожными событиями. Это вершины истории. Эти рассказы были написаны людьми, которые жили в тени этих вершин, но которые стремились придать смысл своей жизни. Подборки говорят интимным и личным голосом о непосредственном опыте, а не об отдаленном общем течении истории.

vii

viii

Введение

Личные дела — лишения, страдания, радости, достижения — рассказываются с искренностью и проницательностью.

Эта книга - не исследование российской реальности с точки зрения западных идей, концепций или норм, а воссоздание жизни двадцатого века с помощью личного голоса. Англоговорящий читатель сам узнает о ценностях русской культуры, как скрытых, так и явных, которые формируют установки и направляют поведение россиян.

Слишком часто российский опыт представлялся либо как ужасающий, либо как героический, поглощенный преследованиями и “виктимологией”. Поле изобилует отчетами о Гулаге. Эта книга выходит за рамки такого подхода и посвящена личному и интимному — любви, сексуальности, ухаживанию, браку, семейной жизни, работе, вере и образованию. Выбирая эти подборки, мы руководствовались не “исторической объективностью”, а скорее субъективностью, акцентом на субъекте или уникальном "я". Такой подход намеренно противоречит и дополняет подавляющее большинство существующих работ, посвященных русской истории и культуре. Мы не предлагаем читателю ни великих личностей, ни всеобъемлющих сюжетных линий, ни сюжетов, задуманных всеведущим автором. Частные личности, которые писали истории своей собственной жизни, делали это на языке общего опыта и общих ценностей, не осознавая большего смысла за пределами интимных подробностей своей жизни. В этом смысле наивный и незатронутый летописец истории является ее подлинным свидетелем.

В антропологии принято считать, что коллективное представление о себе в культуре имеет тенденцию к идеализации и что такая идеализация становится линзой, через которую рассматриваются и понимаются история и опыт. Верно и то, что представитель данной культуры представляет себя посторонним в терминах этой идеализации. Многие наблюдатели, как нерусские, так и русские, видят только идеализацию, определяющие мифы, и реагируют на них в соответствии со своими собственными ранее существовавшими потребностями и желаниями. Такие потребности и желания могут быть заряжены положительно или отрицательно, но в любом случае они способствуют линейному, монокаузальному интерпретации того, что было замечено, за счет сложных, противоречивых и даже парадоксальных реалий жизни. В 1943 году в Амстердаме, запертая в уединенном месте, Анна Франк жила одновременно в страхе перед нацистами и в любви к Питеру ван Даану. Предполагать, что она жила только в ужасе, что ужас был единственной эмоцией ее жизни, значило бы отрицать всю широту ее существа и все ее человеческое достоинство. Случай Анны предостерегает нас от простых объяснений человеческого поведения и чувствительности.

В своей богатой сложности человеческий характер является источником многочисленных случайностей. Как и культура. Когда мы пытаемся понять культуру, отличную от нашей, ошибочно предполагать, что то, что наблюдается в определенном контексте или в конкретный момент, представляет собой совокупность этой культуры. Фактически, в любой данный момент большинство характеристик и состава культуры находятся в латентном состоянии, ожидая своего проявления на определенном этапе или в определенном контексте.

Введение

В этом томе мы предоставили авторам самим решать, что следует раскрывать. Они говорят о событиях, которые остаются в их памяти. Часто это касается универсального человеческого опыта, осознания себя перед лицом неизбежной смерти. Именно в такие моменты тоска, преобразованная разумом в воспоминание, теряет свою способность ранить их сердца. Независимо от того, в религиозном смысле или в отрыве от него, “свидетельствование” пробуждает в каждом писателе желание взглянуть на себя другими глазами, свидетельствовать и таким образом превратить жгучую боль памяти в некую более смягчающую идею, которая освободит всю их жизнь от бремени секретности. В процессе их освобождение становится нашим подарком.

Слишком часто россияне, как и другие наблюдатели, предполагают, что Россия является однородным и корпоративным культурным образованием. На такой взгляд, несомненно, повлияла монолитная политическая структура Советского Союза, стремившаяся к гомогенизации своих подданных. Коммунистическая идеология имела тенденцию рассматривать людей как товар и инструмент. Принуждение и насилие использовались против тех, кто придерживался противоположных взглядов. Результатом, в некоторой степени, было фактическое, но также и предполагаемое единообразие.

В культурах, которые стремятся к единообразию и гомогенности, коллективное представление о себе и представление о себе отдельного человека в значительной степени совпадают. Такое совпадение становится особенно очевидным, если вспомнить описания небольших и изолированных культур, таких как культуры островных племен и современных “культов”, в которых индивид погружен в корпоративную чувствительность. В отличие от этого, американский опыт очень неоднороден и широк по спектру. В монолитном мире культура народа является не только единственным источником самоидентификации , но и основным средством познания внешнего мира. Это не относится к России. У нее нет монокультуры. Во всяком случае, ее культура гораздо более разнородна, чем культуры соседних народов. Язык, особенно его лексика, является объективным показателем открытости и проницаемости культуры. Русский язык, заимствуя из таких разнообразных языков, как иранский, тюркская группа, скандинавская группа, греческий, болгарский, татарский и монгольский, польский, украинский, идиш, немецкий, французский и английский, демонстрирует свое богатое и продуктивное разнообразие.

В некоторых умах такое разнообразие поднимает вопрос о том, существует ли вообще целостная, познаваемая и объяснимая русская культура. Эта книга не пытается ответить на этот вопрос или дать определение культуре, а скорее предлагает форму ее динамики. В классической формулировке А.Л. Кребер утверждает, что каждая культура “черпает большинство составляющих элементов из своего собственного прошлого”, но также “имеет тенденцию впитывать новые элементы ... и видоизменять их в соответствии со своими собственными образцами”.1 В процветающей культуре оба процесса происходят одновременно. Среди русских всегда были споры о том, какими должны быть пропорции старых и новых элементов. Это был спор между так называемыми “славянофилами” и

Введение

“Западники” в девятнадцатом веке и в настоящее время являются предметом дебатов между изоляционистами и интеграционистами. Дебаты кажутся в основном политическими, но движимы зачаточными, глубоко укоренившимися установками и ценностями.

Предполагаемое слияние старого и нового всегда создает напряженность. И это напряжение пронизывает жизнь большинства россиян. Несмотря на то, что в языке есть поговорка, гласящая, что “Судьба одного человека - это судьба целого поколения”, эпическое и частное не совпадают. Грань между коллективной и личной судьбой, возможно, трудно определить, но она существует.

В этой книге рассматривается частная жизнь, ее удовлетворения и недовольства, ее радости и печали. Тем не менее, рассматривая такую жизнь, мы не предполагаем, что все определяется обыденностью и рутиной. Российская жизнь за сто лет до 1991 года действительно включала в себя много насильственных перемен и больших лишений. Однако мы хотим развеять представление о том, что российская жизнь представляла собой одно бедствие за другим, эндемичную и непрекращающуюся трагедию. Жизнь, в конце концов, прожита не в катастрофе. Ее можно прожить через катастрофу, но даже тогда жизнь становится рутинной, хотя, возможно, и измененной.

Мы говорили о русских и русской культуре без каких-либо попыток дать академическое определение терминам. Мы намеренно оставляем это на усмотрение читателя. Однако следует сделать несколько замечаний. В английском языке, к сожалению, есть только одно слово для обозначения людей, являющихся этнически русскими, и тех, кто живет в России, или, правильнее сказать, в Российской Федерации. Эта недостаточность приводит к неправильному пониманию и неловкой двусмысленности. Rossia (Россия) - название государства; форма прилагательного - российский (российского государства). Гражданина России называют россиянином . Этнически русского человека называют русским, что, вероятно, происходит от Русь , средневекового славянского княжества и его народа. Как единое целое Россия аналогична Великобритании. Не все, кто живет в Великобритании, этнически англичане, и не все, кто живет в России, этнически русские. И все же в обеих нациях есть общий язык: английский в Великобритании, русский в России. Произведения, выбранные для этой антологии, были написаны мужчинами и женщинами, которые считали себя в значительной степени принадлежащими к русской культуре и для которых русский язык был основным средством выражения. Это люди русского века.

Георгий Пахомов

ПРИМЕЧАНИЕ

1. А.Л. Кребер, Антрополог смотрит на историю, Издательство Калифорнийского университета, 1963, стр. v.

Словарь русских терминов

артель — кооперативное объединение рабочих, ремесленников или торговцев определенной профессии

борщ — разновидность овощного супа, обычно приготовляемого на говяжьем бульоне со свеклой, капустой, картофелем, помидорами, морковью и иногда другими овощами

бричка — коляска, более тяжелая, чем дрожки, со складным кожаным или брезентовым верхом

дача — летний дом, часто имеющий застекленную веранду

десятина — квадратная мера, эквивалентная 2,7 акрам или 1,09 гектарам

дрожки — легкая открытая повозка, обычно запряженная одной лошадью

гимназия — классическая средняя школа с классическими и иностранными языками и учебной программой по гуманитарным дисциплинам в отличие от реального училища, профессионально-технической средней школы; произносится с “твердым” g , как в gimlet

Гулаг — система лагерей для военнопленных по всему Советскому Союзу; административный орган этих лагерей

изба — сельский крестьянский дом в центральной и северной России, построенный из бревен круглого или квадратного сечения

колхоз— коллективное хозяйство; в значительной степени продукт принудительной коллективизации в советское время

колхозник— работник колхоза

кулебяка — рыба, запеченная в сухарях; говяжий "Веллингтон" с открытой поверхностью, начиненный филе осетрины вместо говяжьей вырезки

квас — разновидность пива, приготовленного путем брожения ржаного хлеба или ржаной муки, дрожжей, солода и, иногда, сахара; подается охлажденным

мужик — взрослый крестьянин мужского пола; также термин насмешливый

xii

Словарь русских терминов

деньименин — праздник в честь святого покровителя, носящего то же имя, что и празднующий, например, 23 апреля - день Святого Георгия

Охрана— тайная полиция в царские времена

папироса (множественное число: папиросы) — сигарета с длинным картонным мундштуком, которую широко курили до появления современных сигарет во время Первой мировой войны

пирог (во множественном числе: пироги) — общее название пирогов, обычно прямоугольной формы, с начинками от ягод и фруктов до грибов и яиц, тушеной капусты и говяжьего фарша. Пирожок (множественное число: пирожки ) - это пирог размером с ладонь , похожий на хот-пэтч или английское pastie

примус — нагревательный прибор с одним пламенем, похожий на горелку Бунзена, но с топливом, нагнетаемым вручную; от Primus, названия шведского производителя устройства; использовался для приготовления пищи, когда больше ничего не функционировало

самиздат — подпольное издание материалов, запрещенных советским правительством; сочетание русских слов “сам” и “публикация”.

сарафан — длинное платье свободного покроя без рукавов, которое носят почти исключительно крестьянки

сажень — линейная мера, эквивалентная семи футам, или 2,133 метра

щи — суп, приготовленный из квашеной капусты, обычно на говяжьем бульоне

станица — крупное южнорусское /казачье село; также административная единица

тачанка — двухосная повозка, запряженная двумя лошадьми, похожая на повозку

тайга — непрерывный лесной пояс Сибири

царевич — наследный принц

верста — линейная мера, равная 0,663 милям, или 1,06 км. (Правильная форма - versta, мы используем англизированный вариант.)

земство — сельский орган самоуправления, созданный в царствование Александра II

Примечание по транслитерации. Система Библиотеки Конгресса используется во всех библиографических обозначениях и по всему тексту, за исключением того, что в тексте с концов слов убрано обозначение мягкого знака (’). Русские имена, которые широко известны на английском языке, были оставлены в их популярном написании.

Часть первая

Исчезнувшее присутствие: Россия до 1914 года

13 марта 1881 года, после многочисленных попыток, террористической группе “Воля народа” наконец удалось убить Александра II, “Царя-освободителя”. Ожидаемый крах российского правительства не произошел. И изначально было не совсем ясно, каким будет результат, кроме веры реалистов в то, что терроризм не исчезнет с российского политического ландшафта.

Во время правления Александра III (1881-1894) были законные основания полагать, что положение в стране стабилизируется. Промышленность работала на полную мощность, строительство железных дорог стремительно развивалось, и экономика страны постоянно находилась в центре внимания. Этим позитивным мерам были противопоставлены многочисленные политические меры, направленные на уменьшение воздействия Великих реформ, дальнейшую русизацию нации, ужесточение контроля над меньшинствами и подчеркивание роли дворянства. Однако, как правильно указывает Николас Рязановский, это был именно тот класс, который находился в упадке. Политический террор в результате суровых правительственных указов, изданных в 1881 году, также пошел на убыль.

О Николае II (1894-1917), последнем русском царе, много написано. Формалистические представления о нем как о милостивом и добром человеке в частной жизни, но реакционном и ограниченном правителе можно с уверенностью принять. Часто колеблясь и не желая занимать трон, Николай стал свидетелем упадка династии Романовых и Российского государства. Он не был правителем, способным вести нацию в предстоящие бурные годы, особенно в том смысле, что вера в эффективность его автократии продолжала доминировать в его мыслях.

У самой российской нации часто были другие планы. Политические партии и движения восстали, требуя участия в правительстве. Либеральная коалиция фактически сформировала “Союз освобождения”. Протесты и забастовки участились

Часть первая

почти ежегодно. И революция 1905 года, развившаяся из этих движений, не является неправильным названием. Потрясенный этими событиями, в частности Кровавым воскресеньем (22 января 1905 года), поражением Японии в русско-японской войне 1904-05 годов и беспрецедентными общенациональными забастовками октября 1905 года, царь не выдержал и издал знаменитый Октябрьский манифест. Это дало русскому народу гражданские права и Думу, что фактически сделало Россию конституционной монархией. Но доверие к царю и его правительству было очень слабым. Желание Николая держать Думу в подчинении, конечно, не помогло.

С этого момента и вплоть до начала Первой мировой войны летом 1914 года уровень политизации в России был высоким. Различные партии и группы по интересам боролись за влияние. Пресса была полна всевозможных мнений. Социальные вопросы интенсивно обсуждались, и после убийства самого способного министра России Столыпина в 1911 году ситуация обострилась, поскольку в правительстве снова начался спад.

Революционный экстремизм на протяжении всего правления не ослабевал. Как указала Анна Гейфман, более 17 000 человек были убиты или ранены в результате покушений.1 Это экстраординарное явление, особенно в сочетании с другими силами политически мотивированного насилия, оказало разрушительное воздействие на стабильность нации, и без того раздираемой чрезмерным уровнем инакомыслия, проблемами и недееспособным правительством.

Любопытно, что в этот период великого брожения Россия стала свидетелем ошеломляющего культурного взрыва, легендарного Серебряного века. В литературе есть узнаваемые и новаторские течения, как в поэзии, так и в прозе, такие как символизм и акмеизм. Музыка продолжает преуспевать в творчестве таких выдающихся фигур, как Скрябин, Рахманинов и Стравинский, а также в возрождении церковной хоровой музыки. Русский балет стал сенсацией в Европе благодаря Нижинскому в постановках Дягилева. А русское искусство, будь то живопись или театральные декорации, было поистине авангардным. Врубель, Кандинский, Малевич, Шагал и Гончарова, и это лишь некоторые из них, едва ли нуждаются в представлении. Что касается восприятия “именования”, то если бы мы просто перечислили имена писателей и поэтов серебряного века, задача была бы устрашающе длинной. Ахматова, Пастернак, Мандель-стам, Белый, Сологуб, Гумилев, Цветаева, Блок, Маяковский.

Сопоставлять культурный взрыв с лихорадочными политическими потрясениями мучительно. Было ли ясно в социальных обстоятельствах, что в политическом теле существовала серьезная трещина? Был ли культурный расцвет тем, что переживал ограниченные временные рамки? Были ли случаи, когда все еще существовала идиллическая жизнь в поместье? Образованные россияне были остро осведомлены о больших дебатах в обществе. Молодые гражданские свободы были глубоко оценены. Вопрос о том, куда должна двигаться Россия как нация, вызывал озабоченность времени, хотя, возможно, и не так остро ощущался за тысячи миль от крупных городов. Несмотря на всю эту остроту и

Исчезнувшее присутствие: Россия до 1914 года

участие, никто не мог ожидать, что вступление в Первую мировую войну было через врата рока.

Николас Лупинин

ПРИМЕЧАНИЕ

1. Анна Гейфман, Ты должен убивать: революционный терроризм в России, 1894-1917 (Принстон, Нью-Джерси: Издательство Принстонского университета, 1993).

Глава первая

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

Виктор Чернов наиболее известен своей активной политической деятельностью. Будучи еще подростком в 1880-х годах, он посвятил себя революционному делу и к 1890-м годам стал объектом охоты. Человек большой независимости, он, тем не менее, стал членом эсеров (социальных революционеров), партии, которую ему впоследствии предстояло возглавить. Сильная прокрестьянская и террористическая политика были отличительными чертами эсеров, и Чернов был известен своей неутомимостью в преследовании того и другого. Победа большевиков в 1917 году не оказалась ответом, и ему в конечном счете пришлось бежать из России. Приведенная ниже подборка описывает мальчика, достигающего совершеннолетия, и едва ли намекает на будущего террориста. Можно сказать, что Чернов прожил много жизней, от Поволжья, где он родился, до своей смерти в Нью-Йорке в 1952 году. Этот отрывок взят из книги Чернова "Перед бурей ". Нью-Йорк: Изд. Имени Чехова, 1953.

Я родился среди бескрайних степей за Волгой в городе Новоузенске Самарской губернии, но провел свое детство, отрочество и неопытную юность в городе Камышин на широких просторах реки Волги. Камышин лежал на правом берегу Волги, там, где в нее впадает ныне обмелевшая Камышинка. Но в памяти старожилов мелководная река когда-то была широким водным пространством, покрытым зарослями камыша. В те далекие времена небольшие флотилии отважных речных пиратов прятались там, ища убежища и свободы в волжской глуши от тягот и законов царского режима. Они постоянно находились в состоянии войны с миром, который они отвергли. Они поджидали в засаде одинокие торговые суда или целые флотилии и вылетали, как стрела, в быструю среднюю часть течения, пугая воды своим местным, нерусским, криком: “Сарынь на кичу” (приди

Глава первая

на корме), в котором содержалось требование немедленной сдачи на милость нападавших.

Некоторые старожилы смешивали факты с фольклором и даже указывали на любимые убежища легендарных пиратов Васьки Чалого, Еремы Косолапа и Кузьмы Шалопута. Но к западу от Камышина, бесспорно, находился огромный крепостной курган в форме радикально усеченной пирамиды с плоской и довольно широкой вершиной. Он выделялся своим выступающим одиночеством среди равнинной окружающей степи. Местная традиция связывала его с именем Стеньки Разина [повстанца 18 века], но оно должно было быть намного старше. Долгое время приезжие археологи хотели раскопать его, но дело так и не зашло дальше разговоров.

Из таких разговоров лились важные звучащие и авторитетные слова — хазары, куманы и уззы. Казалось, что эти древние имена производили большее впечатление на подслушивающих детей, чем на их занятых старших. Свистящее звучание имени Уззес произвело на нас магическое впечатление. Мы представляли их себе всадниками, слившимися со своими скакунами, мужчинами, которые были почти кентаврами. Нам нравилось изображать из себя юзеров, забираясь с помощью конюхов на распряженных лошадей, когда они вели их к Волге напиться и искупаться. Мы наслаждались дикими воплями, представляя наших послушных четвероногих дикими степными пони.

Слушать разговоры старших было одним из моих величайших удовольствий. Я бы многое отдала, чтобы присутствовать на уроках моих старших сестер. Но меня мягко прогнали, потому что никто не верил, что я могу прилежно сидеть на уроках, не прерывая их. Тогда я прибегла к хитрости. Задолго до начала уроков я проникал в почитаемую комнату, секреты которой были скрыты от меня, прятался под длинным и широким столом и сидел там часами, никогда не кашляя, не чихая и не двигаясь с места. Оказалось, что у меня редкая память, что-то сродни идеальному слуху в музыке. Вскоре я, не умея читать, выучила наизусть почти все, чему учили моих старших братьев и сестер, особенно поэзию, так что я могла поправлять и подсказывать своим сестрам всякий раз, когда они спотыкались. Однажды, переполненная всем этим контентом, я не смогла сдержать своего волнения и открыто вступила в соревнование со своими сестрами, когда они были вынуждены похвастаться своими знаниями на семейном собрании. Мой успех был самым большим, но всеобщий ужас был еще большим: откуда у неграмотного ребенка все это, вплоть до заучивания длинных стихотворений Пушкина? Я не смог дать удовлетворительного ответа. Потом они начали замечать, что я пропадаю во время уроков, и, угадав правильно, извлекли меня из-под стола с большим торжеством и смехом. В тот момент мне разрешили посещать уроки, но тихо и с соблюдением приличий. После этого мое рвение значительно остыло. Запретный плод оказался слаще.

Я рос в основном как неконтролируемый, предприимчивый Гекльберри Финн. Лодка, пара весел и несколько удочек были моей хартией свободы. Я бы

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

зайдите на кухню за старой кастрюлей, краюхой хлеба, двумя или тремя луковицами, как можно большим количеством картофеля и, что самое важное, но легко забываемое, небольшим пакетиком соли. Я ловил столько рыбы, сколько хотел, отдаваясь делу с редким фанатизмом и временами воображая, что мне нет равных в этом. Моя похлебка получалась наваристой и густой, огонь весело потрескивал под кастрюлей, а картофель, запеченный на углях, был самым вкусным из всех блюд.

Но если бы рыба была действительно клюющей, я бы совсем забыл о еде и принес домой все свои простые ингредиенты. Мое тщеславие состояло в том, чтобы ловить крупную рыбу в местах, где все были довольны мелкой рыбешкой. Я стал досконально осведомлен о повадках всех местных рыб и по движению поплавка понимал, имею ли я дело с прожорливым окунем, медлительным линем, ленивым и внушительным лещом или мощным и настойчивым карпом. Чтобы добраться до моих любимых мест вовремя для лучшей рыбалки, я бы уехал задолго до восхода солнца. Оказавшись там, спрятавшись в зарослях рогоза и камыша, я стал бы свидетелем того, как природа — нетронутая человеком и доверчивая — совершает свое таинство пробуждения. Легкий, как балерина, едва касаясь листьев кувшинок, проносился бекас. Однажды, будучи достаточно умным, чтобы поймать его, я раскрыл его секрет: он был почти бестелесным, почти из чистого пуха и перьев. Затем осторожная утка выплывала вслед за своим снующим выводком. На берегу за ними жадно наблюдал стройный и грациозный хорек. Иногда он резвился на солнце. Я еще не видел ничего столь восхитительного, как его грация и легкость, его радостные порывы, прыжки и перекаты. Но для такой сцены нужно было терпеливо ждать, и я знал немногих людей, которым это удалось. Извиваясь во все стороны, мимо проплывала водяная змея; любопытная черепаха поднимала голову над водой. Недалеко от берега самка ежа рыскала в поисках мышей и змей, сопровождаемая выводком детенышей, чьи иглы были мягкими и еще не серо-стального цвета, а коричневато-зелеными. Рыбалка учит человека двум вещам — дисциплине бесконечного терпения и глубокому чувству живой природы.

С самого начала город казался мне душным, многолюдным и неприятным, а семейный дом был в значительной степени чужим по причинам, которые я объясню позже. Я сознательно бежал и от того, и от другого. Какая радость была ускользнуть от стен унылого негостеприимного дома; в сумерках забраться в большую лодку, выйти на середину течения и отдаться на волю могучего течения, представляя, что нас несет над погребенными дворцами и гробницами хазарских владык, полными тайн и неисчислимых богатств, которые были скрыты изменением русла реки. И в ночь полнолуния, что может быть лучше, чем быть очарованным волшебством луны, когда она ложится на воду мерцающей серебряной дорожкой, едва дрожащей по краям. И какое невообразимое чувство энергии наполняло мое сердце, когда большой четырехугольный парус туго вздувался на ветру, а лодка мчалась против течения, унося деревья, поля, дома и колокольни назад.

Глава первая

Но Волга не всегда была снисходительной или послушной. Спокойной и волшебной тихой ночью она становилась ненастной и угрожающей, когда на нее нападала моряна. Это то, что мы назвали сильным и постоянным штормом с моря, “широким Каспием”. Он дул с юга, но это был не южный бриз. Это заставило бы разъяренную Волгу встать на дыбы и превратить ее волны в белые шапки. Ее бушующий характер был нешуточным. Он разрывал на части плоты из бревен, приплывающие с реки Кама, и разбрасывал тяжелую древесину, как спички. Паровые паромы, курсировавшие между высокими и низкими берегами реки, не осмеливались выходить в шторм и, застигнутые непогодой, прятались где только могли в надежде, что моряна прекратится к ночи, и они смогут продолжить свой свист и пыхтение на следующее утро. Даже пассажирские пароходы, опасаясь быть разбитыми о причалы, искали укромное место на реке и пережидали шторм, стоя на всех якорях.

Однажды мы с двумя товарищами по играм чуть не утонули, когда нас поймала моряна на “другом берегу”, куда завела наша страсть к рыбалке. Казалось, что мои приятели во всех наших подвигах всегда были моложе меня. Я вербовал их, был их лидером, и они зависели от меня как от старшего. В то время мне было немного меньше десяти; одному из них было девять, а другому восемь. Моряна иногда нападала неожиданно, со скудным предупреждением для опытного глаза, которое представляло собой темно-серую полосу вдоль воды к югу. Я вовремя заметил это, и мы поплыли к берегу, решив добраться домой на паровом пароме. Но паром в тот день вообще не ходил. Нам не повезло. Моряна бушевала со всей своей мощью. Подавив наше разочарование, мы решили переждать. И тут, словно назло, из подлеска к нашей выброшенной на берег лодке вышли четверо профессиональных волжских рыбаков. Они были огромными мужчинами и не испугались шторма, видевшего подобное раньше. Они готовились пересечь реку под парусом из парусины, в прочность которого они полностью верили.

Один из мужчин, заметив наши завистливые взгляды, вдруг сказал: “Эй, парни, поехали с нами. Мы отбуксируем вас”. Возможно, он полушутил, но мы тут же с радостью ухватились за эту возможность. Самый старший из рыбаков, явно недовольный, что-то проворчал своим товарищам. Казалось, они остановились, но предложение было сделано и принято. Их гордость и уверенность в себе наряду с русской верой в слепую удачу “что, если?” удержали их от отступления. Как только договорились, дело было сделано. Веревка с нашего носа была привязана к их корме, и парус был развернут. Затем все последовало с молниеносной быстротой. Парус взметнулся вперед, и мы отчалили. Берег быстро удалялся. Мы были в счастливом бреду, когда внезапно прямо над нашими головами раздался раскат грома. Надежный парус раскололся пополам, наказанный ветром и дополнительным грузом. Внезапно лица мужчин потемнели. Они быстро переглянулись, и один из них, прочистив горло, сказал: “Что ж, ребята, нам придется взяться за весла, чтобы выбраться из этого, но вам лучше вернуться на тот берег

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

ближе”. Нам бросили веревку обратно, и мы остались на милость бушующих волн.

Я знал, что нам не следует грести назад по прямой, потому что тогда мы были бы параллельны волнам, и любая из них могла опрокинуть нас. Нам пришлось идти под углом и рассекать волны носом, медленно приближаясь к берегу. Мне удалось объяснить это моему восьмилетнему рулевому, но руль был установлен высоко на лодке и был полезен только в тихую погоду. Теперь, каждый раз, когда корму поднимало волной, руль бесполезно вращался в воздухе. Тогда нам приходилось управлять веслами, и мы гребли с перерывами и вполсилы. В конце концов, у нас была только сила детей. Лодка танцевала на волнах, но добивались ли мы прогресса или нас уносило ветром, никто не мог сказать. Дрожь мурашками пробежала вверх и вниз по моему телу. Ничто не помогало, единственный выход был на дно. Я держал эту мысль при себе, притворяясь, что все в порядке, но я думаю, что мальчиков не убедила моя демонстрация храбрости.

Внезапно один из них, тот, что управлял второй парой весел, выпустил их из рук. Он начал постоянно креститься и говорить нам срывающимся голосом, что все потеряно, и что все, что мы могли сделать, это встать на колени и молиться Богу. В этот момент мой “рулевой” начал плакать, как ребенок, и звать свою мать. Осознавая, что я самый старший и несу за них ответственность, я ответил несколькими яростными ругательствами и некоторое время отчаянно греб за нас троих, пока они, наконец, не пришли в себя и не начали принимать участие. Я не знал, сколько прошло времени, но мне показалось, что прошла вечность. В довершение ко всем нашим бедам вода продолжала переливаться через борт, и ее приходилось вычерпывать, но сделать это было некому. Тщетно я оглядывал горизонт — никого не было видно, никто не шел нам на помощь. Это было похоже на предсмертную агонию.

Позже мы узнали, что мой отец, встревоженный моим отсутствием в такой шторм, увидел в бинокль наше несчастье с чужой парусной лодкой и поспешил сообщить на станцию спасателей. Там нас заметили в подзорную трубу, и на наше спасение был отправлен баркас с отважными гребцами. Но потом они заметили, что мы, совершенно не осознавая этого, пробивались к песчаной косе, хотя и черепашьими темпами. Обещание избавления становилось реальностью. Вот как это вышло. Но, наконец, когда дело дошло до того, чтобы прыгнуть на мелководье и вытащить лодку на берег, я обнаружил, что мои руки свободно свисают по бокам, как веревки, и, да поможет мне Бог, совершенно бесполезны. Это была реакция на то, что я только что пережил. По-видимому, последние пару десятков минут я действовал не на мышечной силе, а исключительно на нервах, которые сделали возможным физически невозможное. Позже у нас было много других приключений на воде. Мы были старше, сильнее и опытнее, и когда моряна не проявляла чрезмерного насилия, мы выходили и проверяли свои навыки в борьбе

Глава первая

с ним. Я многим обязан реке, величественной в своем спокойном течении и ужасной в своем буйстве. Те, кто вырос у реки, постепенно развивали остроту зрения, уверенность в жестах, силу мускулов, хладнокровие, уверенность в себе и привычку не бояться опасности, а смотреть ей прямо в глаза. Поколению детей, выросших на ней, река по своему образу и подобию привила элементарное ощущение упрямой и непокорной воли. Кое-что из этого было завещано мне, за что я вечно благодарен. Что стало бы со мной без реки?

Но нас привлекала не только река. Она также открывала перед нами перспективы постоянно новых приключений на берегу.

Хорошо было, выпрыгнув из лодки, размять ноги на луговом левом берегу, побродить без заранее определенной цели, отправиться туда, куда уводили тебя взгляд и воображение. Там были бы заросли ив, где можно было бы потревожить всевозможную дичь; внезапный всплеск рыбы в болотистом озере, густо заросшем водяными лилиями; дальше - сенокосы, через которые приходилось пробираться осторожно, потому что это были владения гордых и разгневанных украинских поселенцев, которых мы называли казаками, и которые не хотели, чтобы их трава была вытоптана. Иногда перед нами расстилался фантастический мир: сплошное море травы, простирающееся насколько хватало глаз. Это был высокий серебристый ковыль, сейчас слегка колышущийся и искрящийся, но внезапно взбаламученный ветром, порывы которого прокатывались по нему широкими и глубокими волнами, как по настоящему морю.

И сколько неожиданных встреч скрывала степь. Иногда поднималось стадо свиней, диких и никем не защищенных, кроме покрытых боевыми шрамами клыкастых кабанов, которые обращали даже наших самых злющих собак в немедленное и позорное бегство. Были бы также огромные, тяжелые степные птицы, дрофы, напоминающие диких индеек. Чтобы подняться в воздух, они должны были пробежать приличное расстояние по степи и приобрести инерцию движения, во многом подобную современным самолетам. Но самая волшебная сила степи заключалась в ее абсолютной необъятности, пространстве, от которого захватывало дыхание и тянуло к себе, как иногда тебя тянет, даже против твоей воли, в пропасть или водоворот. В то же время эти широко открытые пространства породили неописуемое и незабываемое чувство свободного действия и тоску по тому, что еще предстоит испытать, и безграничным возможностям.

Кто может описать весенний или летний день в степи, густо пропитанный ароматом полевых цветов и трав, ставший мягким и нежным под горячими ласками солнца. Весенний воздух и сладкие ароматы сделали бы нас слабыми и пьянящими от удовольствия. Мы бы пошатнулись и рухнули в тени кустов, чтобы заменить эту мечтательную жизнь мечтами о сне. Степь, действительно, - это пылкая сказка природы. Вкусите однажды его ароматное дыхание, и ваша душа навсегда услышит его зов, который не заглушат и не сотрут многие годы, которые вы, возможно, проведете вдали от него.

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

Я и товарищи моего детства не были любимцами судьбы. Скорее, мы были ее пасынками. Моя жизнь в доме моего отца была не лучше и, в целом, не намного хуже жизни моих сверстников.

Мой отец родился в семье крепостных и мальчиком помогал старшим во всех обычных крестьянских работах. Даже в глубокой старости он любил хвастаться своим умением косить. И он косил как мастер. Но его отец, мой дедушка (которого я, самый младший, никогда не видел), получив свободу, принял твердое решение избавить своего сына от тягостной участи крестьянина. Итак, моего отца отправили в районное четырехклассное профессиональное училище. Успешно окончив курс обучения, он получил благословение дедушки на поступление на царскую службу, пока еще на чрезвычайно ответственную должность, которую занимал младший помощник делопроизводителя окружного казначейства. Начиная с этого, он медленно, постепенно и терпеливо поднимался по служебной лестнице до клерка, старшего клерка, помощника управляющего, бухгалтера, управляющего и, наконец, в возрасте сорока лет, районного казначея, высшей точки своего служебного муравейника.

Параллельно со своими обязанностями он поднимался по Табели о рангах. Он мечтал получить орден Святого Владимира, который сделал бы его дворянским оруженосцем. И он действительно достиг этого вместе со званием коллежского советника, которое после выхода в отставку было понижено до статского советника и, таким образом, не позволяло обращаться к нему “ваше превосходительство”.

По всем признакам, он удачно и счастливо женился. Единственные значимые воспоминания о нашей матери сохранил только старший из нас, Владимир, которому было десять, когда она умерла. Я был самым младшим и последним. Некоторые из любимых книг матери сохранились после ее смерти. Они показали, что она была необычайно образованна для нашего захолустья. Эти книги принадлежали к авангардной литературе ее времени, шестидесятых и начала 1870-х годов. Были также экземпляры "Русского слова", "Дела", "Искры" и случайный выпуск "Колокола " Герцена [политически прогрессивных или радикальных изданий].

Однажды я нашла предмет, который наша мачеха случайно оставила на столе, но я была слишком мала, чтобы оценить его. Это был, как я позже поняла, традиционный старый альбом, распространенный во времена Пушкина. Я был поражен его необычной каллиграфией, которая в прежние времена могла быть создана только мягким гусиным пером, с изысканным чередованием тонких линий и смелых штрихов, с вычурными и витиеватыми подписями, некоторые из которых сами по себе были произведениями искусства.

Мои старшие брат и сестра позже рассказали, что нашли в альбоме свидетельства знакомства матери с литературой. Но альбом недолго был в наших руках. Наша мачеха заметила его исчезновение и очень рассердилась, когда застала нас за его изучением. Она забрала его у нас, и мы больше никогда его не видели.

Уровень образования моего отца был не очень высоким. Однако в провинциальном захолустье он выделялся выше среднего. Насколько я его помню, ему было за сорок.

Глава первая

лучше всего он был “душой общества” в полном значении этого выражения. Он был экспансивным по натуре, гостеприимным и добродушным. Он любил принимать и развлекать гостей, и многие люди, видя “свет в его окне”, заходили к нему, ища утешения и облегчения от своих забот. Он был опытен и ловок в обращении с бильярдным кием, охотничьим ружьем и удочкой. Он считался профессором виста и “преферанса” [карточной игры, в целом похожей на вист и бридж].

В вопросах общества он продвинулся не очень далеко. Но в одном вопросе он был абсолютно тверд: земля в конечном счете должна была быть передана крестьянам, ибо они были истинными детьми земли с истинной сыновней любовью. Дворянство находилось на земле по тщеславным причинам и из потакания своим желаниям. Они осквернили землю, превратив ее в средство угнетения крестьян. Они торчали между крестьянином и землей как лишние и бесполезные, и избавление от них было бы достойным поступком. Было ясно, что это отношение глубоко укоренилось в его сознании, впиталось с молоком матери, демонстрируя отпечаток его сельского происхождения. Он никогда не скрывал недостатков своего образования или отсутствия хороших манер и всего того, что считалось хорошим воспитанием. Он любил повторять — то ли из чувства самоуничижения, то ли из плебейской гордости, — что он “крестьянин, крестьянином родился, крестьянином и умрет”.

Хотя характеры моих родителей были разными, их семейная жизнь протекала гладко, за исключением того, что здоровье моей матери было подорвано частыми беременностями. Вместе с нами, которые остались в живых, она родила нескольких (троих или четверых) детей, которых унесли различные детские болезни. Ее общее состояние здоровья было слабым, и она умерла, оставив отцу пятерых детей, старшему из которых было девять, а самому младшему, мне, около года. Из-за моего юного возраста я не мог осознать масштабы нашей потери. Но мои старшие братья и сестры были раздавлены нашим осиротевшим и заброшенным состоянием. [В русской культуре потеря даже одного родителя делает ребенка сиротой; потеря обоих делает его полным, “всесторонним” сиротой, круглым сиротой .]

Отец полностью потерял присутствие духа от горя и едва не напился. Его промахи на работе едва не стоили ему работы. Близкий к отчаянию, он в конце концов с трудом преодолел его. Ему пришлось покинуть местность, где все напоминало ему о его невосполнимой потере, но детей нельзя было оставить без материнской заботы. Единственное, что можно было сделать, это снова жениться. Они нашли ему невесту, подходящую для мужчины преклонных лет, обремененного выводком детей. Невеста, стареющая девственница, была бережливой, довольно напористой дочерью священнослужителя. По словам моих брата и сестер, она была внимательна и добра к нам в начале брака, пока не появился ее собственный ребенок.

По мере того, как появлялось все больше и больше ее собственных детей (к тому времени, когда я уехала из дома, у нее было пять или шесть), все девочки, она превращалась в классическую мачеху из мрачных русских песен и сказок. У нее развилась враждебность к-

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

храни все, что связано с нашей матерью. Один за другим начали исчезать мамины альбомы, включая тот, в котором содержался дневник ее девичества. Затем она начала переносить мамины книги на чердак, где они были обречены стать пищей для мышей. У отца не было времени читать эти книги, а у нее самой не было ни привычки, ни интереса. Затем настала очередь фотографий покойной, снятых ею самой в нашем присутствии. Это не было проявлением ревности. Это было желание самодержавно править в домашнем хозяйстве, а не заменять того, кто правил там ранее. Все, что напоминало ей о “том единственном”, наполняло ее сердце злобной досадой. И мы, “ее” дети, также были постоянными, живыми напоминаниями о “том единственном”. И нам пришлось дорого за это заплатить.

Вскоре ей предстояло нанести очень жестокий удар; выгнать из нашего дома нашу любимую, тихую кормилицу и постоянную заступницу — нашу бабушку. Она была кроткой и робкой, но всякий раз, когда она видела, что кого-то из нас чрезмерно наказывают, она хватала жертву и уводила ее в детскую комнату. Никто не мог заставить ее изменить свое поведение. Хуже всего было то, что мы не могли не заметить систематических попыток заставить бабушку уехать по собственному желанию. Мелкие домогательства, отравляющие каждую минуту ее жизни, придирки, злонамеренные выходки, постоянное нахождение недостатков, унизительные упреки, Клевета, насмешки — все использовалось для достижения эффекта. Бабушка все чаще плакала беззвучно, и мы тоже, сгрудившись вокруг нее, понимали друг друга без слов. Мы плакали не только из-за травм бабушки, но и потому, что поняли, вопреки нашим юным годам, что ложь и зло сильнее правды и добра. Мы горько плакали, сокрушаясь и не понимая, как отец мог ничего не видеть и не понимать. Несмотря на свою удаленность от нас, он был нашим высшим авторитетом. Всякий раз, когда он спускался к нам со своих невидимых, но несомненных высот, он был хорошим, добрым, радостным и сильным, и его улыбка согревала нас, как улыбка солнца, освещающая мрачность нашего бытия.

Те из нас, кто был постарше, понимали все в самых простых терминах: новая, относительно молодая жена смогла обвести вокруг пальца своего мужа средних лет.

Она убедила отца, что в интересах бабушки покинуть тесный дом, который кишел детьми. И он, со своей обычной доброй волей и чистой совестью, взялся за эту задачу. Он вспомнил, что у него были какие-то дальние родственники, тихая бездетная пара со скромным достатком. За небольшой гонорар он сердечно принял старого ветерана жизни. Казалось, все сложилось к лучшему. Но была одна вещь, которую отец упустил из виду. После того, как бабушке постоянно говорили, что она ни на что не годна, изгнание из нашего дома полностью раздавило ее, став окончательным доказательством ее бесполезности. “Теперь я никому не нужна, и меня отправляют умирать”, - пробормотала она на нашем

Глава первая

прощания, - ее голос был приглушен комом в горле. Отец также не заметил, кем она была для нас и какой это было потерей. Мы осиротели во второй раз.

Я был самым младшим и, без бабушки, самым беззащитным. Но так не получилось. Я был мальчиком и обладал определенными ресурсами, которых не было у моих сестер. Страсть отца к рыбной ловле, ее тишине и покою росла с годами. Я бы легко поспевал за ним, имея наготове банку первоклассных дождевых червей, сачок для случайной крупной рыбы и корзинку для того, что мы поймали. Позже, радуя сердце моего отца, я сам стал искусным рыболовом.

Жизнь в нашем доме начала стабилизироваться благодаря непростому компромиссу. Делу во многом способствовало неожиданное наследство: двухэтажный деревянный дом. Так возникла “двухпалатная система”, как мы в шутку называли ее позже, будучи взрослыми. Верхняя палата состояла из отца, мачехи и ее детей. Нижняя палата состояла из нас и слуг, за исключением повара. Мы редко собирались вместе, почти только на ужин, который был напряженным и утомительным ритуалом. Ужин для нижней палаты был отдельным мероприятием. Еда была скромной и всегда одинаковой — холодная вареная гречневая каша и глиняная миска с молоком (у нас была своя дойная корова). В верхней палате были свои гости: так называемая “местная интеллигенция”. В ее состав входили государственный нотариус, адвокат, чиновник по акцизным сборам, два врача, начальник полиции, окружной прокурор, а позже и глава окружного совета. Они проводили свои сеансы за карточными столами и заполняли перерывы закусками и “жидкими” напитками. Мы были “в оппозиции” к подобным событиям, особенно к главе районного совета, потому что он женился на недавней выпускнице женской средней школы, в которую я воображал себя влюбленным, хотя само это слово было для меня бледной и книжной абстракцией.

Переход от домашнего образования к обучению в школе-интернате был эпохальным изменением в жизни молодого поколения провинциальной семьи среднего класса. И это вошло в мою жизнь как новый и особый геологический пласт. Смена забросила меня из сельского и захолустного Камышина в региональную столицу Саратов [крупный город на Волге]. В то время в Саратове уже был вполне приличный и презентабельный центр города, построенный вокруг превосходного бульвара, который из-за преобладания особого вида деревьев назывался Липами. Когда цвели липы, бульвар был наполнен нежнейшим ароматом. Липы пересекала сеть из четырех или пяти главных улиц с обилием очень приличных магазинов. “Такой, за который Москве не было бы стыдно”, по словам одной из моих домовладелиц. Самая оживленная из этих улиц, напоминающая немецкий квартал в допетровской России, конечно же, называлась Немецкой улицей. Во время Мировой войны

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

I городской совет, смущенный названием, изменил его в честь генерала Ско-белева [героя турецких войн 1877-78 годов]. После 1917 года "дух времени" изменил название на улицу Революции.

Но по мере продвижения к периферии блеск города становился все более тусклым. Первоначально он был заменен обычной провинциальной заурядностью зданий и улиц. В дальнейшем обыденность сменилась убожеством, которое достигло низшей точки в окрестностях Горки: примитивные хижины городской бедноты, зарабатывавшей на жизнь какими-то неопределенными способами.

На этом общем фоне недавно построенный центр напоминал потерявшийся кусок элегантной парчи, ярко вшитый в поношенную одежду бедняка. Конечно, центр был объектом особого внимания городского совета, который представлял торговцев и владельцев недвижимости, в то время как отдаленные районы были полностью заброшены.

Частью этого прекрасного изделия из парчи была наша школа-интернат. Казалось, что остальная часть города еще не до конца привыкла к его существованию, особенно к блестящим пуговицам его форменных пальто, которые в тусклом свете уличных фонарей напоминали шинели военных офицеров. Сходство было еще более усилено замысловатыми кокардами на наших шляпах. У меня, представителя высшего общества, было множество комичных случаев из-за этой путаницы. Иногда вечером на какой-нибудь глухой улице мы сталкивались с группой солдат. Их подвыпившие и громкие разговоры внезапно смолкали, их фигуры выпрямлялись, и они начинали маршировать в ногу, готовясь к чопорному, отрывистому салюту и “пожиранию офицеров глазами”. Но внезапно, прозрев, они начинали хохотать и отчитывать друг друга за то, что заметили “офицера, который был не более чем дерьмом из школы-интерната”. Иногда в нашу сторону летели угрозы, а иногда темно-серые шинели угрожали выместить на нас свое огорчение с помощью кулаков.

В младших классах уличные приключения были обычным явлением. Один только вид нашей школьной формы и кокард с инициалами школы на них провоцировал беспризорников на кровавые испытания. Инициалы школы, С.Г. [Саратовская гимназия], были глупо и злонамеренно расшифрованы [по-русски] как “голубая говядина".”Красновато-синий оттенок прогорклой говядины знаком каждому. Поэтому провокационный вопрос: “Эй, ты, вонючая синяя говядина, сколько стоит фунт?” произвел эффект, который произвела бы перчатка, брошенная к ногам средневекового рыцаря. Чтобы сохранить свою честь, рыцарь должен был поднять перчатку и обнажить свой меч. У нас ритуалом было засучить рукава и сражаться за честь школы до тех пор, пока один из сражающихся не будет сбит с ног или сам не упадет на землю: условность заключалась в том, чтобы не бить того, кто был повержен. Младшие школьники, на которых обычно нападали банды по дороге домой из школы, собирались в группы и дрались

Глава первая

они возвращались домой, идя “стенка на стенку”. У обеих сторон были выдающиеся бойцы, свои гекторы, примыкания и Ахиллесовы.

Я также принимал участие в этой древней междоусобице, которая была узаконена традицией. Мои старые камышинские привычки тянули меня на берега Волги, куда я отправлялся по воскресеньям или другим праздникам. Для этого мне пришлось незаметно выскользнуть из дома, пока все только начинали вставать. Было большим удовольствием добраться до воды, понаблюдать за рыбаками, понаблюдать за погрузкой и разгрузкой барж, пообщаться с рабочими лесопилки, послушать увлекательные хвастливые рассказы галаховских мальчишек—бродяг, получивших свое название от купца Галахова и его ночлежки. Среди них иногда встречались рассказчики-самоделки, которые были настоящими мастерами слова. Когда один из них начинал говорить, казалось, что он ткет разноцветные шелка. После бабушкиных сказок и песен именно здесь я нашла неиссякаемый источник аутентичного языка народа: свежего, сильного и сочного, как антоновское яблоко, необычайно богатого образами и пронизанного сентенциями, пословицами и поговорками.

Но еще большее любопытство пробудили во мне два типа людей. Первыми были странники, собиратели средств на церковные постройки, лишенные сана священники и диаконы, паломники, которые путешествовали из одного места в другое и побывали почти во всех известных монастырях, где хранились мощи праведников и были чудотворные иконы. Среди таких людей были и ревностные сектанты, ищущие “града Божьего и абсолютной веры”. Вторая группа состояла из бродяг, которые поддерживали свое существование любыми доступными им способами, включая мелкое воровство в трудные времена. Они прибегли к воровству, особенно поздней осенью, чтобы обеспечить себя теплом и едой на зиму в местной тюрьме. Позже, когда пьеса Максима Горького "На дне " произвела сенсацию среди публики, я осталась к ней равнодушной. Все его мужские типы не были для меня новыми. Память о моих подростковых годах была наполнена ими.

Потеряв свою мать в раннем возрасте, я рос фактически брошенным своей мачехой. И хотя она происходила из семьи священнослужителей, я не получил религиозного образования в духе православной церкви. Я взял выброшенный детский букварь по Ветхому Завету как сборник сказок о змее, который говорил на человеческом языке, о вещих снах фараонов, о море, расступившемся перед процессией беглецов, о чудесном выживании юношей во рву со львами и в раскаленной печи, о камне из пращи мальчика, который поверг непобедимого великана Голиафа.

Позже, когда меня перевели из начальных классов школы в средние, у меня лично был период мистико-религиозного энтузиазма и тайных, уединенных молитвенных экстазов. Но они развивались сами по себе, созрев в тайном уголке растущего детского сознания, преждевременно настроенного на

Виктор Чернов, Идиллии на Волге

становление молодым человеком. Все это не имело никакого отношения к православной церкви, а скорее имело точки соприкосновения с толстовством интеллигенции и богоискательством простого народа.

В Саратове не было даже намека на университет. Для получения высшего образования нужно было ехать либо в далекую Казань, либо аж во “вторую столицу”, Москву. Существовала одна гимназия [классическая средняя школа] для мужчин и одна для женщин, профессионально-техническое училище, школа для благородных девиц, педагогический институт, школа для фельдшеров, а в близлежащей сельской местности - сельскохозяйственная школа. В целом, небольшое количество для города, который называл себя столицей Поволжья. Однако наряду с официальными учебными заведениями, где выращивались провинциальные “плоды просвещения”, существовало и другое место обучения. По какой-то странной причуде он располагался в углу Коммерческого клуба, места проведения собраний помещичьей знати, грандиозных банкетов и балов. Хотя у нее не было официального статуса, она служила магнитом для всех местных студентов. Это была довольно солидная библиотека, которой руководил Валериан Александрович Балмашев, политический изгнанник, находившийся под надзором правительства. Его обаяние и доброе внимание позволили ему постепенно превратить молодых людей, любящих книги, в студентов неформального и раскрепощающего самообразования.

Я осознал себя в конце 1880-х годов. Это было необычайно унылое время, без единого яркого момента политической борьбы. В революционном смысле общество было совершенно бескровным. Он напоминал вырубленный лес, в котором некогда могучие дубы превратились в пни. Остались только легенды о “социалистах” и “нигилистах”, которые когда-то вышли, чтобы поднять “народ”, и которые служили примерами того, как противостоять любой власти и законам, будь то Божьим или человеческим, используя кинжал, бомбу и револьвер. Романтический туман окутал этих загадочных и дерзких людей. Все говорили о них с обывательским осуждением, а также с каким-то невольным уважением. И это поражало юношеское воображение.

Для меня, выросшей без матери под ежедневным и ежечасным гнетом классической “мачехи”, убегавшей от ее преследований на кухню, в комнату для прислуги, на берега Волги, в компанию беспризорных детей, было совершенно естественно впитывать любовь к людям, особенно в том виде, в каком она была выражена в поэзии Некрасова. Я знал почти все его произведения наизусть.

Поскольку я сам постоянно был “унижен и обижен”, меня, естественно, тянуло ко всем тем, кто тоже был “унижен и обижен”. Это был мой мир, и в унисон с ним я выступил против “царящей несправедливости”. Некрасов расширил этот мир для меня. Благодаря ему этот мир вырос из комнаты прислуги и моих неугомонных уличных приятелей и включил в себя мир всех простых людей, крестьян и батраков.

Глава вторая

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

Сергей Дурылин, родившийся в семье торговца, порвал с этим миром, чтобы стать человеком огромной эрудиции. Известный мягкими манерами и добротой, чертами, которые всегда упоминали его друзья и коллеги, он также запомнился своими достижениями в театре, литературе, археологии, искусствоведении и филологии. Его мемуары тонко составлены. Выбранная подборка иллюстрирует семейную жизнь по стилю, привычкам и чувствительности, которая исчезла после революции 1917 года. Взято из С.Н. Дурылина, В своем углу . Москва: Московский рабочий, 1991.

Через семнадцать лет после смерти моей матери я впервые открыла небольшую стопку его писем [ее первого мужа], которые она бережно хранила.

Оказалось, что было очень мало его писем. Это были ее письма к нему. Ее письма, письма невесты, были полны глубокого чувства, сильного своей ясностью и простотой: “Я вся твоя”. “Все в тебе”. “Все с тобой”. “Все для тебя”.

И она всегда ждет его писем, но у него никогда не хватает времени. Он красив, любимец своей матери, любимец своей семьи. Он любит ее, но у него нет вдумчивого сердца. Его любовь всегда “ищет свое”, и она не думает, она даже не видит своего двойника. Это любовь с глазами, открытыми для себя и закрытыми для любимого. И любовь к любимому человеку “страдает тихо” и не поднимется рука открыть ему глаза. О, горько любить человека с закрытыми глазами! И моя мать выпила эту горечь до остатков. И ее любовь была так велика, что задушила другое чувство, растущее в ней по отношению к другому человеку.

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

Я пожалел, что развязал алую ленту, которая когда-то скрепляла эту стопку старых писем. Я почувствовал печаль, боль, огорчение. Но когда я думаю, что все было покрыто любовью, когда я вспоминаю, что моя мать, насколько мне известно, никогда не упрекала человека, который дал ей так мало счастья и так много страданий, — когда я еще раз представляю, с какой любовью она всегда будет вспоминать его любовь, и какой радостной она воспринимала свою первую любовь, и как она была благодарна ему за эту любовь, я благодарю мою мать за эту кипу писем из давно минувших лет. Она дала мне, пожилому человеку, великий урок великой любви, такой, которая “тихо страдает” и прощает все. И я рад, что ношу имя этого несчастного, доброго и благородного человека, чьим бременем (а не его виной) было то, что он жил по “единому закону, объявляющему / произвольные сигналы страстей”1.

После смерти Сергея Сергеевича моя мать осталась у своей свекрови. Ее жизнь была трудной. Бездетная, она не смогла пустить корни в семье, а без этих корней она не смогла бы стать ее настоящим членом. Ее свекровь уважала ее, но эта властная женщина, любимица фортуны, ни к кому не питала ни любви, ни теплых чувств.

Ольге Васильевне нужна была моя мать. Она воспитывала сирот, мальчика и девочку, детей своей умершей дочери. Она не доверила их воспитание их отцу. Их воспитывала моя мать. Они были трудными детьми, которые, тем не менее, хорошо справлялись сами.

Моя мать жила на улице Болвановка как вдова любимого сына Ольги Васильевны, но никогда не получала от нее даже карманных денег. И все это время ее сердце разрывалось на части из-за неприятностей: ее отец, Василий Алексеевич, не мог содержать свою семью и вскоре умер. Мои бабушка и тетя остались без средств. Моей матери пришлось решиться на что-то, чтобы не оставить свою мать без хлеба. И она решилась: она вышла замуж за моего отца.

Это был героический поступок в истинном смысле этого слова. Она сделала это ради своей матери.

Мой отец был вдовцом, на двадцать лет старше моей матери. Она вышла за него замуж не по любви; она только знала, что выходит замуж за честного и хорошего человека. Она взяла на себя огромную семью — по сегодняшним меркам, смехотворно огромную: у моего отца было одиннадцать детей, из которых замужем была только старшая дочь. Все остальные — шесть дочерей и четыре сына — жили со своим отцом. Старшие могли бы быть младшими братьями и сестрами моей матери, а самому младшему было четыре года. Тяжелое бремя воспитания и управления этой огромной семьей, занимавшей два этажа просторного дома в Плетешках, несло с собой не менее тяжелое бремя управления домом, который был размером почти с поместье. И моя мать

Глава вторая

вошла во все это в возрасте тридцати лет, в расцвете своей юности, которая была оборвана под корень. И здесь она с честью несла свое бремя.

Из дочерей моего отца, достигших брачного возраста, только одна была выдана замуж, и притом неудачно: муж пил, оставив ее без средств, и она вернулась в отчий дом, так что все одиннадцать детей моего отца в конце концов оказались на попечении моей матери. При жизни моего отца моя мать выдала замуж трех дочерей, и все они вышли замуж счастливо и даже разбогатели. Когда дети от первого брака ушли от моего отца после того, как он разорился, только одной из трех оставшихся дочерей на выданье удалось выйти замуж. Приданое для старшего из них уже было приготовлено моей матерью, и ее падчерица взяла его с собой.

Старшие сыновья моего отца не получили образования. Старший сын, Николай Николаевич, проучился в бизнес-школе ровно столько, чтобы промочить ноги, а второй сын даже не заходил в воду в какой-нибудь школе-интернате. Я помню, как мой отец говорил, что детей нужно учить только “чтению’, ‘ритину’ и ‘арифметике”, а затем — к бизнесу, к торговле! Моя мать яростно протестовала против этого и настаивала на том, чтобы двое младших сыновей, которых она вырастила, закончили не только среднюю школу, но и университет. Один был помощником знаменитого Плевако [ведущего юриста], а другой - инженером.

Как и старшие сыновья, старшие дочери посещали школу—интернат недолго - из пяти только две, насколько я помню, закончили школу. Двое последних, воспитание которых выпало на долю моей матери, с отличием окончили государственную гимназию для женщин.

От первого брака моей матери детей не было. Во втором браке они появились один за другим — пять мальчиков. Роды были болезненными. И поэтому “труд и страдание”, выпавшие на ее долю, были велики. Ее единственной наградой был тот факт, что она могла заботиться о своей матери: моя бабушка и моя тетя жили тихо и мирно в маленькой квартирке на гроши, которые давала им моя мать. И эти гроши были действительно полпенни по сравнению с работой, которую несла моя мать в этой чужой, бесконечной семье. Но даже эти гроши вызвали упреки со стороны пасынков и падчериц! Мой отец, с другой стороны, любил и уважал свою новую тещу.

Изучая жизнь моей матери, я часто думала, что было бы трудно найти две более разительные противоположности, чем ее первый и второй мужья.

Сергей Сергеевич был молод и красив, остроумен, беззаботно испытывал все возможности легкой жизни, один за другим, никогда не задумываясь о конечном результате. Он любил мою мать, а она любила его. В нем было много гламура, наряду с тем специфическим качеством, которое можно обозначить непереводимым французским словом charme . Он любил веселье, театр, тор-

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

чистокровные лошади, вино и женщины. У него были друзья и враги, компаньоны и недоброжелатели. Он сжег свою свечу (и свечи других) с обоих концов. У моей матери не было от него детей. И его любовь в ее жизни была похожа на сон — вначале светлая и счастливая, как сиреневый вечер, затем, в конце, печальная до слез, до горечи полыни.

Мой отец был полной противоположностью Сергею Сергеевичу во всем. Он воспитывался в школе жестких ударов. Единственный сын старинной купеческой семьи, которая обанкротилась в раннем детстве, он жил мальчиком-слугой в доме скупого и жестокого торговца шелком Капцова, настоящего Скруджа, где ему доставалось больше, чем ему полагалось побоев. Сергей Сергеевич отправлялся на Нижегородскую ярмарку первым классом поезда, в то время как мой отец шел туда пешком с тележками, перевозившими товары Капцова. Сергей Сергеевич был богат, в то время как мой отец едва зарабатывал, чтобы прокормить семью из двадцати человек.

Мой отец за всю свою жизнь не выпил ни капли вина. Он был домоседом; его единственными угощениями были красное брусничное варенье и миндальный пирог со специями. Он посещал таверны только с посетителями и пил только чай с небольшим количеством сахара. У него не было недостатка в истинном, добросердечном народном юморе. Но стиль жизни, который он вел и который он хотел, чтобы вели его дети, был строгим и правильным. Ему не нравилось ничего нового. Все мое детство и отрочество прошли при свечах, когда в домах повсюду уже были керосиновые лампы, а в некоторых даже было электричество. Жизнь для него была работой и ритуалом, а не случайностью и игрой. В нем не было веселья — максимум, улыбки. Я не помню, чтобы он когда-нибудь смеялся. “Грешный” было строгим и резким словом, исходившим от него. Вряд ли нужно говорить, что он был порядочным, безукоризненно порядочным семьянином.

И моя мать, которая вышла за него замуж, пятидесятилетняя, без любви, родила от него пятерых сыновей и познала все радости и горести материнства, которых не дал ей тот, кого она любила раньше.

Сначала она родила сына, которого назвали Николаем в честь его отца. Он был одним из тех детей, которых лучше всего можно описать словами Лермонтова:

Из чистейшего эфира, в Своей мудрости Господь однажды сплел их живые нити; Мир никогда не смешается с ними, Равно как и они не смешаются с мирскими вещами!2

Простой народ назвал бы таких детей “не от мира сего”. Те, кто были “от мира сего”, были теми, кто соответствовал узким, грубым меркам “низменного земного существования”. Федор Сологуб любил писать о “не от мира сего” — детях с большими задумчивыми глазами, в которых с раннего детства читался сиротский страх перед холодным страданием существования. Коля был не от мира сего. Он

Глава вторая

был мальчиком с сияющими глазами. Его большие, карие, широко раскрытые и печально распахнутые глаза были поразительны, это было видно даже на фотографии Мебиуса. Это были не обычные глаза, а нечто более глубокое и проницательное. Ребенок поражал всех своей кротостью, своим ранним пониманием людей и вещей, своим сияющим изобилием любви ко всем. Важные и высокопоставленные священнослужители церкви Богоявления в Елохове называли его “благословенным ребенком”. “Он не от мира сего”, - с печальным обожанием восхищалась его няня Пелагея Сергеевна. Его сводные братья и сводные сестры любили его.

Я не знаю, что подарил ему его крестный отец — “Брат Коля”, как мы его называли, — по случаю того, что у него прорезался первый зуб. Моя мать выбрала его крестным отцом, чтобы укрепить связь между новым братом и его сводным братом. Моя скупая бабушка Ольга Васильевна щедро отпраздновала первый зуб; моя мать хранила бабушкины подарки в виде тяжелых золотых десятирублевок со времен Екатерины Великой (их было две или три) до времен крайней нужды. Мой отец влюбился в своего тезку, своего первенца, сына от второй жены. И моя мама просто обожала его: он был радостью из радостей, которая расцвела для нее в семье незнакомцев. Я был вторым ребенком после него — и и мне, и следующему брату, Георгию, пришлось нелегко: от нас ожидали, что мы будем соответствовать сиянию и любви Коли, но мы были всего лишь от мира сего. К лучшему или к худшему, мы приспособились к этой “тени нашего времени”, которая пала на людей этого мира, но не омрачила существование Коли.

Моим крестным отцом моя мать выбрала своего второго пасынка, Александра Нико-лаевича, желая укрепить наши кровные узы. Крестной матерью она выбрала свою собственную мать, и она назвала меня в честь своего возлюбленного.

Коля умер в возрасте трех лет от дифтерии. Моя мать родила третьего сына, Георгия, красивого кудрявого мальчика, которого очень любила его крестная мать, третья дочь моего отца, Елизавета Николаевна. Но мою мать было не утешить. Смерть Коли была ударом, от которого она так и не оправилась полностью. Я думаю, что если бы Коля был жив, он помог бы ей найти путь к сердцу ее новой семьи. Без него этот путь никогда не был найден.

Как жестока жизнь — или, возможно, как милосердна: ей не суждено было присутствовать на похоронах ни своей любимой матери, ни своего любимого сына. Она была ужасно больна и сама была на пороге смерти, когда эти двое покинули эту землю. Жизнь в новой семье была четырнадцатью годами ежедневной тяжелой работы для моей матери. Это был один длинный непрерывный рабочий день.

Ей приходилось кормить и одевать дом из тридцати человек, включая детей, родственников и слуг. До этого моя мать никогда не занималась домашним хозяйством. Однако, когда она посвятила себя домашним делам моего отца, она справлялась со всем так хорошо, так умело исполняла обязанности министра

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

министр внутренних дел, министр продовольствия и министр образования во владениях моего отца, что она никогда не получала от моего отца ничего, кроме заслуженных похвал. Я помню наш семейный обеденный стол длиной четырнадцать футов, заставленный сервировкой. За столом сидели мой отец, моя мать, четыре брата (нас кормили отдельно), шесть или семь сестер, гувернантка Ольга Ивановна, две дальние родственницы первой жены моего отца, которые жили в нашем доме. Эти пятнадцать или шестнадцать человек были семьей, но ужин никогда не проходил без гостей: у нас неизменно была та или иная тетя (сестры моего отца) или одна из Тарасовых (двоюродные сестры моих сестер). И мы не должны забыть добавить одну из подружек моих сестер или приятелей моих братьев, которые остались бы на ужин. Но даже это не все. Либо мой отец, либо один из моих старших братьев приводили кого—нибудь еще из города на ужин — какого-нибудь клиента или просто друга - и, приведя его, просто спрашивали мою мать:

“Мама” (если спрашивал мой отец) или “Настасья Васильевна” (если спрашивали мои братья): “Иван Иванович обедает с нами. У тебя есть чем его накормить?”

И моя мать всегда давала один и тот же ответ: “Да”, и только потом жаловалась, что ее не предупредили заранее. Чтобы “накормить гостя”, которым иногда был очень придирчивый Иван Иванович, ей пришлось добавить к обычному простому, но сытному семейному обеду два изысканных блюда, хорошие закуски и вино. И на все это у нее было бы всего полчаса, потому что мой отец сам поторопил бы ее: “Мама, пора есть. Мы голодны”.

И этот гость, Иван Иванович из Обжорвилля, богатого черноземами, свиньями и зерном, ел и превозносил до небес закуски, первое блюдо, второе блюдо, третье блюдо, домашний сливовый бренди, ликер из зверобоя, маринованную осетрину, а также маринованные яблоки, виноград, сливы, вишни и бруснику.

В то же время она должна была кормить маленьких детей и следить за тем, чтобы бульон и котлеты были приготовлены в точном соответствии со спецификациями военного врача фон Резона.

И ей пришлось присматривать за третьим столом (за третьим столом в том же заведении в то же время!), чтобы убедиться, что продавцы в комнате для персонала были сыты и довольны.

Конечно, она не могла забыть о четвертом столе: она должна была убедиться, что “кухарка для прислуги” Арина приготовит наваристые щи [капустный суп] и густую кашу [традиционно из гречневой крупы] для прислуги: кухонного персонала, смотрителя, горничных и няни.

Иногда в том же доме в то же время был и пятый стол: если у младенца была кормилица, то врач прописывал ей особую диету.

Глава вторая

Но семья была большой: либо один, либо другой член семьи заболевал, и тогда к шестому столу добавлялось специальное меню. И это только в будни — изо дня в день.

Но в дополнение к рабочим дням были именины [праздники в честь святого покровителя, носящего то же имя, что и виновник торжества] и дни рождения, и их было предостаточно в семье, в которой было 13-14 детей, не говоря уже об остальных! Какое огромное количество пирогов нужно испечь! И все с особыми любимыми начинками — иначе были бы обиды и слезы. И няня, и кормилица, и приказчик Иван Степаныч — все должны были иметь пироги на свои именины. И это были всего лишь именины в семье — что же говорить обо всех остальных? Сестры моих отцов — у вас было еще три именины, требовательные участники которых знали все достоинства и недостатки пирогов, приготовленных с рисом, осетриной, тушеной капустой, грибами, печенью, морковью и так далее, и тому подобное.

Праздники представляли собой другой вид тяжелого труда. А какое изобилие еды было необходимо для этой огромной семьи: куличи [высокие, цилиндрической формы пасхальные куличи] и пасха [сырный пирог], приготовленные из сладкого сливочного сыра, сливочного масла и сметаны [часто с добавлением изюма, орехов и засахаренных фруктов]. Здесь был необходим точный расчет: “сакраментальная” пасха и “сакраментальный” кулич, который брали для освящения на [субботних] утренних службах перед Пасхой, должен был быть такого размера, чтобы каждому члену семьи хватило порции в течение каждого дня Светлой седмицы [недели после Пасхального воскресенья]. Это была не только сложная кулинарная проблема, но и математическая. Помимо “сакраментальной” пасхи, необходимо было готовить пасху “для еды”. Пасха была такой вкусной и нежной, такой ароматной и сладкой (о, ваниль, миндаль, сахар, цукаты и апельсиновая цедра, которые входили в ее состав!) что его ели как сдобное тесто, как взбитые сливки или мороженое двойной жирности. Но разница заключалась в том, что, хотя обычно небольшая порция десерта подавалась только в конце ужина, пасху ели в разных количествах во время утреннего и послеполуденного чаепития в течение семи дней. Но не только это; “неосвященную” пасху готовили и ели в течение всех шести недель после Пасхи вплоть до праздника Вознесения. Трудно представить, сколько пасхи пришлось приготовить маме и Петровне [кухарке]! Пасху готовили по разным рецептам и из разных ингредиентов: они были как вареными, так и сырыми, из сметаны или сладкого сливочного сыра, с шоколадом и фисташками. Это было сложное искусство, требовавшее сосредоточенного внимания и мастерства.

Но распространение пасхи не ограничивалось домашним хозяйством. Мой отец часто спрашивал за три-четыре дня до праздника: “Мама, ты не забыла, что Катерине Ивановне нужна пасха и кулич?” “Нет, я

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

не сделал”. “А как насчет богадельни?” “Я помню”. “А для Серафимы Павловны?” “Я помню”.

Но иногда он ничего не спрашивал заранее, а просто осведомлялся в первый день праздника: “Серафиме Павловне прислали пасху и кулич ?” “Да, это было”. Но чтобы иметь возможность ответить таким образом, она должна была иметь в виду не только семью из тридцати человек, но и всю Серафиму Павловну, всех Катерин Ивановн, всех бедных родственников, обитателей богадельни и просто других людей и семьи, которым мой отец тайно помогал, и вовремя посылать им пасхи, куличи и пасхальные яйца.

То же самое произошло бы на Рождество. И то же самое происходило бы в другое время. Осенью отец говорил: “Мама, мы должны послать немного маринованных яблок Устинье Петровне на дом”. (Устинья Петровна была матерью гувернантки моей сестры, уважаемой дворянки, которая лично видела Пушкина.) “Яблоки в этом году действительно вышли хорошими. Мы должны сделать что-нибудь приятное для старушки”.

“Три дня назад няня навестила ее с детьми и взяла ей немного”, - отвечала моя мать. Упоминание о няне напомнило бы ему о тете няни Елене Демановне [так в оригинале], замечательной пожилой леди.

“О, кстати, мы должны послать немного Елене Демановне. В их богадельне не хватает денег. Держу пари, они кормят их вяленой рыбой.”

И у нее был бы готов ответ: “В воскресенье няня попросила выходной. Она собирается в богадельню для ремесленников. Я уже сказала Арине, чтобы она наполнила банку дюжиной яблок покрупнее.”

Чтобы накормить каждого и позаботиться о нем, снабдив его пасхальным яйцом, маринованным яблоком, рождественским гусем или пирогом на именины, требовались нескончаемый труд, забота и постоянное внимание. И действительно, забота о воздушности и приятных запахах этих пирогов, забота, которая кому-то может показаться смешной, свидетельствовала о заботе о людях, что вовсе не было смешным, но заслуживало большой похвалы. И забота, с которой были испечены все эти пироги, и все эти антоновские яблоки, маринованные с кардамоном, были восприняты всерьез моими матерью и отцом, которым они научили нас.

Все лето в нашем доме кипела бы деятельность — деятельность моей матери, конечно, — в соответствии со старой пословицей: “Заготавливай сено, пока светит солнце”.

Ни одно яблоко, упавшее в нашем саду, не пропало даром. Круглые ломтики яблок были нанизаны на бечевку в виде пышных гирлянд (нам нравилось это занятие) и подвешены под балками нашего просторного чердака. Наши жаровни бесконечно пылали золотистыми углями в саду на дорожке возле дома; миска за миской варилось варенье. Кислая вишня была особым образом замаринована в уксусе.

Глава вторая

Ближе к осени начался сезон “засолки”: сливы, виноград, а затем яблоки. На рынке Болото были куплены ящики антоновских яблок. Запах яблок — чудесный, бодрый, как сентябрьское утро, чистый, как хрусталь, — несколько дней будет царить по всему дому. В столовой было разложено янтарно-золотистое сено, где яблоки сортировались, самые сочные отделялись от более слабых, бледных яблок. Подвал был заполнен кадками с яблоками. После этого настал черед брусники, любимой ягоды моего отца. Мы также запасли ее в кадках. Мы мариновали целые банки огурцов, и они были необычайно вкусными и удивительно крепкими.

Мы мариновали и сушили грибы. Это само по себе было искусством и представляло свои трудности. После огурцов шла капуста. Шинковка капусты проходила быстро и весело. Участвовали все. Все хрустели капустными огрызками. Но у моей мамы была самая важная задача: она должна была рассчитать, сколько капусты нашинковать, сколько нарезать ломтиками и сколько оставить не нашинкованным. Важно было выбрать наиболее благоприятное время для приготовления капусты: когда она была дешевой и по сезону, просто напрашивалась на маринование.

Осенние капустные хлопоты подходили к концу, и тогда нам предстояло засолить солонину на будущий год, запасти годовую соленую рыбу, а также подумать о мариновании осетрины и трески для закусок для наших гостей. Запас вина был обновлен только для гостей; следовательно, количество было небольшим, но все же весьма разнообразным. Я помню сложный процесс приготовления сливовицы, который занимал у моей матери несколько дней. Я помню вкус всех сортов водки в округлых бутылках и широкоплечих графинах. Все это было бескорыстной и даже неприятной работой для моей матери: ни она, ни мой отец не попробовали бы ни капли из всего этого богатства, поскольку они терпеть не могли алкоголь. Единственным широко употребляемым напитком в нашем доме был квас, замечательный квас , приготовленный из хлеба, который каждый член семьи пил в любых количествах в любое время. [Разновидность пива, приготовленного путем брожения ржаного хлеба или ржаной муки, дрожжей, солода и сахара; подается охлажденным.]

Гораздо приятнее для моей матери и для нас, детей, была работа, связанная с приготовлением других блюд: всевозможных фруктовых паштетов из инжира, черной смородины, яблок, вишни и слив — все это были наши любимые блюда.

Весь этот колоссальный труд был направлен на подготовку к зиме. Но была и сама зима, и работа для семьи, и для дома на тридцать человек, и для большого количества гостей, и для тех, кому помогали на стороне. И все это требовало от моей матери нескончаемой работы.

Сергей Н. Дурылин, Семейная любовь

Примечания

Цитата из Евгения Онегина , романа Александра Пушкина в стихах 1831 года (глава восьмая, третья строфа, строки 1-2). Перевод Уолтера Арндта из книги "Пушкин в трех аспектах: повествовательный, лирический, полемический и непристойный стих" (Нью-Йорк: Э.П. Даттон и Ко., 1972), стр. 160.

Из повествовательной поэмы Лермонтова “Демон”, часть XVI. Перевод Анатолия Либермана в книге "Михаил Лермонтов: основные поэтические произведения" (Миннеаполис: Издательство Университета Миннесоты, 1983), стр. 411.

Глава третья

София Ковалевская, Вор в доме

София Ковалевская (1850-1891) написала увлекательные воспоминания о своей юности. Книга была хорошо принята и переведена на восемь языков. Автобиографические произведения женщин не были редкостью в русском литературном ландшафте. Случай Ковалевской был уникальным, потому что она была всемирно известным математиком и профессором математики в Стокгольмском университете. Во введении к англоязычному изданию ее мемуаров приводятся ссылки на математические круги, провозглашающие ее “самой важной женщиной-математиком до двадцатого века".” Ее талантливая жизнь оборвалась из-за пневмонии в возрасте сорока одного года. Взято у Софии Ко-Валевской, русское детство. Перевод. Беатрис Стиллман. Нью-Йорк: Springer-Verlag, 1978.

Когда мне было около шести лет, мой отец уволился с армейской службы и поселился в своем родовом поместье Палибино, в Витебской губернии. В то время уже ходили упорные слухи о скором “освобождении крепостных”, и эти слухи побудили моего отца более серьезно заняться сельским хозяйством, которое до того времени было передано в ведение управляющего.

Вскоре после нашего приезда в деревню в нашем доме произошел эпизод, который живо запечатлелся в моей памяти. Более того, его воздействие на всех остальных в доме было настолько сильным, что впоследствии его часто вспоминали. И так мои собственные впечатления смешались с последующими рассказами об этом, и я уже не мог отличить одно от другого. Поэтому я опишу этот эпизод так, как понимаю его сейчас.

Из нашей детской внезапно начали пропадать разные предметы: то одно, то другое. Всякий раз, когда няня забывала о каком-нибудь предмете в течение определенного периода

София Ковалевская, Вор в доме

того времени, когда она понадобилась позже, ее нигде не было, хотя она была готова поклясться, что сама, своими собственными руками, убрала ее в шкаф или бюро. Поначалу к этим исчезновениям относились довольно спокойно, но когда они стали происходить все чаще и чаще и включать предметы все возрастающей ценности, когда серебряная ложка, золотой наперсток и перочинный нож с перламутром внезапно исчезли один за другим, была поднята тревога. Было ясно, что в нашем доме завелся вор. Няня, которая считала себя ответственной за сохранность детских вещей, была расстроена больше, чем кто-либо другой, и она решила разоблачить вора любой ценой.

Естественно, что подозрение пало прежде всего на бедную Феклушу, девочку, которую назначили прислуживать в детской. Правда, Феклуша прожила с нами около трех лет, и за все это время няня ни разу не заметила ничего подобного. Однако, по ее мнению, этот факт ничего не доказывал.

“До этого девочка была маленькой и не понимала ценности вещей”, - рассуждала няня. “Но теперь она старше и умнее. И вдобавок ко всему, ее семья живет в деревне. Так что она, должно быть, стащила для них собственность хозяина ”.

Рассуждая таким образом, няня пришла к такому глубокому внутреннему убеждению в виновности Феклуши, что стала относиться к ней со все большей суровостью. И несчастная, запуганная Феклуша, инстинктивно чувствуя, что она под подозрением, начала приобретать все более виноватый вид.

Но как бы украдкой няня ни присматривала за Феклушей, она долгое время не могла указать пальцем ни на что конкретное. А тем временем пропавшие статьи не появлялись, а новые продолжали исчезать. Однажды пропала копилка Анюты, которая всегда стояла в нянином шкафу и в которой было около сорока рублей (если не больше). Весть об этом последнем исчезновении дошла даже до моего отца. Он вызвал Няню и отдал строгий приказ о том, что вор должен быть найден в обязательном порядке. В этот момент мы все поняли, что дело нешуточное.

Няня была в отчаянии. Но однажды ночью она проснулась и кое-что услышала: из угла Феклуши доносился странный чавкающий звук. Уже склонная к подозрительности, она украдкой, бесшумно протянула руку к коробку спичек и внезапно зажгла свечу. И что она увидела? Там Феклуша сидела на корточках, зажав между колен огромную банку из-под джема, уплетала джем за обе щеки и даже вытирала банку корочкой хлеба. Я должен добавить, что за несколько дней до этого наша экономка пожаловалась, что джем пропадает из ее буфетной. Выпрыгнуть из кровати и схватить преступницу за косичку было, само собой разумеется, делом одной секунды для Няни.

Глава третья

“Ага! Поймала тебя, никчемная! Говори громче — где ты взяла это варенье?” - крикнула она голосом, подобным грому, безжалостно дергая девушку за волосы.

“Няня, дорогая! Я не сделала ничего плохого, и это правда!” Взмолилась Феклуша. “Это была швея, Мария Васильевна, это она дала мне варенье вчера вечером. Но она приказала мне не показывать его вам”.

Это объяснение показалось Нэнни в высшей степени неправдоподобным.

“Ну, моя дорогая, любой может видеть, что ты даже не умеешь лгать”, - сказала она с презрением.

“Правдоподобная история ... Когда Марии Васильевне взбрело в голову начать угощать вас вареньем?”

“Няня, дорогая, я не лгу! Это Божья правда. Вы можете спросить ее сами. Вчера я разогревала для нее утюги, и именно поэтому она угостила меня вареньем. Но она приказала мне: ‘Не показывай это Няне, иначе она отругает меня за то, что я тебя балую”.

“Хорошо, тогда мы доберемся до сути этого дела завтра утром”, - решила няня. И в ожидании утра она заперла Феклушу в темном чулане, из которого потом еще долго доносились ее рыдания. На следующее утро началось расследование.

Мария Васильевна была швеей, которая много лет жила в нашем доме. Она была не крепостной, а свободной женщиной и пользовалась большим уважением, чем остальные слуги. У нее была своя комната, в которой она обедала блюдами с хозяйского стола. Вообще она держалась очень гордо и держалась особняком от всех остальных слуг. Ее высоко ценили в нашем доме, потому что она была абсолютной мастерицей своего дела. Люди говорили о ней, что у нее “золотые руки”. К тому времени ей, я полагаю, было под сорок. Ее лицо было худым и болезненным на вид, с огромными темными глазами. Она была невзрачной, но я помню, что взрослые всегда говорили о ней, что она выглядит необычно, что “вы никогда бы не приняли ее за обычную швею”. Она безукоризненно одевалась и содержала свою комнату в идеальном порядке, даже с некоторыми претензиями на элегантность. На ее подоконнике всегда стояли горшки с геранью, стены были увешаны дешевыми картинами, а на полке в углу стояли различные фарфоровые изделия, которыми я очень восхищалась в детстве — лебедь с позолоченным клювом, дамская туфелька, разрисованная розовыми цветами.

Нам, детям, Мария Васильевна показалась особенно интересной, потому что с ней была связана история. В юности она была красивой, рослой молодой женщиной, крепостной в доме вдовы некоего землевладельца, у которой был взрослый сын, армейский офицер. Этот сын вернулся домой в отпуск и подарил Марии Васильевне несколько серебряных монет. К несчастью, в тот самый момент в комнату крепостных вошла хозяйка и увидела деньги в руках Марии Васильевны.

София Ковалевская, Вор в доме

“Где вы это взяли?” - спросила она, и Мария Васильевна так испугалась, что вместо ответа проглотила монеты. Ей сразу стало плохо. Ее лицо почернело, и она упала, задыхаясь, на пол. Им едва удалось спасти ей жизнь. Она очень долго болела, и ее красота и свежесть исчезли навсегда. Вскоре после этого эпизода старая хозяйка умерла, и молодой хозяин подарил Марии Васильевне свободу.

Мы, дети, были очарованы этой историей о проглоченных монетах и часто вертелись вокруг Марии Васильевны, умоляя ее рассказать нам, как все это произошло. Раньше она довольно часто посещала детскую, хотя они с няней были не в лучших отношениях. И мы тоже любили забегать к ней в комнату, особенно в сумерках, когда ей волей-неволей приходилось откладывать шитье в сторону. Тогда она садилась у окна и, подперев голову рукой, начинала жалобным голосом напевать разные сентиментальные, старомодные романсы: “Среди ровных равнин” или “Черный цветок, грустный цветок”.

Ее пение было ужасно унылым, но я любил его слушать, даже несмотря на то, что после этого мне всегда становилось грустно. Иногда это прерывалось ужасными приступами кашля, который мучил ее много лет и который угрожал разорвать ее сухую плоскую грудь на части.

Когда на следующее утро после инцидента с Феклушей няня спросила Марию Васильевну: “Это правда, что вы дали девочке немного варенья?” Швея, как и следовало ожидать, ответила с выражением удивления.

“Что ты вбила себе в голову, Нанюшка?” - ответила она оскорбленным тоном. “Стала бы я так баловать сопляка? Да ведь у меня даже варенья для себя нет!”

Итак, теперь все стало ясно. И все же наглость Феклуши была так велика, что она продолжала настаивать на своей невиновности, несмотря на категорическое утверждение швеи.

“Мария Васильевна! Поскольку Бог наблюдает — вы забыли? Ты сам звонил мне вчера вечером, да, звонил, ты похвалил меня за то, что я разогрела утюги, и ты дал мне варенье”, - повторяла она отчаянным голосом, прерывающимся от рыданий, и тряслась всем телом, как в лихорадке.

“Ты, должно быть, больна и бредишь, Феклуша”, - спокойно ответила Мария Васильевна, ее бледное, бескровное лицо не выдавало никаких эмоций. И теперь ни у няни, ни у кого-либо еще в доме больше не было сомнений в виновности Феклуши. Преступницу увели и заперли в чулане, удаленном от всех остальных комнат.

“Сиди здесь без еды и воды, мерзкая тварь, пока не признаешься!” Сказала няня, поворачивая ключ в тяжелом замке.

Это событие, само собой разумеется, подняло переполох по всему дому. Каждый из слуг придумал какой-нибудь предлог, чтобы прибежать к

Глава третья

Няня, чтобы обсудить интересное новое развитие. В нашей детской весь день проходило регулярное собрание клуба.

У Феклуши не было отца. Ее мать жила в деревне и приходила к нам в дом помогать нашей прачке со стиркой. Естественно, она вскоре узнала, что произошло, и прибежала в детскую с шумными и обильными жалобами и протестами, что ее дочь невиновна. Но няня быстро успокоила ее. “Не поднимайте такого шума, леди! Просто подождите немного, и мы доберемся до сути вещей, мы узнаем, где ваша дочь прятала украденные товары!"- сказала она так резко и с таким многозначительным взглядом, что бедная прачка потеряла мужество и ушла сама.

Общественное мнение было решительно против Феклуши. “Если она стащила джем, значит, она стащила и все остальное”, - говорили все. Всеобщее возмущение против девушки было особенно велико, потому что эти таинственные и повторяющиеся исчезновения тяжким бременем висели над всеми слугами в течение многих недель. Каждый в глубине души боялся, что его могут заподозрить, не дай Бог. Поэтому разоблачение вора стало облегчением для всех.

Но все равно Феклуша не хотела признаваться.

Няня несколько раз в течение дня навещала свою заключенную, но продолжала упрямо повторять свой рефрен: “Я ничего не крала. Бог накажет Марию Васильевну за причинение вреда ребенку, оставшемуся без отца”.

Ближе к вечеру в детскую вошла моя мама.

“Не слишком ли ты сурова с несчастной девочкой, няня?” - сказала она с некоторым беспокойством. “Как ты можешь оставлять ребенка на целый день без еды?”

Но няня и слышать не хотела о милосердии. “О чем вы думаете, миледи? Сжалиться над такой, как эта! Разве ей почти не удалось поставить под подозрение честных людей, низкая, мерзкая тварь!” - заявила она с такой убежденностью, что моя мать не смогла продолжать настаивать и ушла, ни на йоту не облегчив участь юной преступницы.

Наступил следующий день. А Феклуша все еще отказывалась признаваться. Ее судьи уже начали испытывать определенное беспокойство, когда внезапно во время ужина няня отправилась навестить нашу маму с выражением триумфа на лице.

“Наша маленькая птичка запела!” - радостно сказала она.

“В таком случае, ” очень естественно спросила мама, “ где украденные вещи?”

“Она все еще не говорит нам, где она их спрятала, мерзкая тварь!” Ответила няня. “Она болтает всякую чушь. Она говорит: ‘Я забыла’. Но просто дайте ей посидеть под замком еще час или два — и, может быть, все к ней вернется!”

И действительно, ближе к вечеру Феклуша сделала полное признание, описав в мельчайших подробностях, как она украла все эти предметы с целью их последующей продажи. Однако, поскольку удобного случая не представилось, она

София Ковалевская, Вор в доме

долгое время прятала их под толстой циновкой в углу своего маленького шкафа. Но затем, когда она увидела, что исчезновения были замечены и что за вором ведется серьезная охота, она испугалась. Сначала она думала, что просто вернет вещи на свои места, но потом побоялась попробовать это. Поэтому она завернула их все в узелок под своим фартуком и выбросила в глубокий пруд на другой стороне нашего поместья.

Все так отчаянно хотели найти какое-то решение этого болезненного дела, что рассказ Феклуши не был подвергнут очень пристальному изучению. После некоторого сетования по поводу ненужной потери статей все удовлетворились ее объяснением.

Преступница была освобождена из-под стражи, и над ней был вынесен короткий, справедливый приговор. Было решено хорошенько спрятать ее, а затем отправить обратно в деревню к матери. Несмотря на ее слезы и протесты матери, этот приговор был приведен в исполнение немедленно. Впоследствии другую девочку отправили обслуживать ясли вместо Феклуши.

Прошло несколько недель. Мало-помалу в домашнем хозяйстве был восстановлен порядок, и все начали забывать о случившемся. Но вот однажды вечером, когда в доме все было тихо и няня, уложив нас спать, сама собиралась отправиться спать, дверь в детскую тихонько приоткрылась. Прачка Александра, мать Феклуши, стояла там. Она одна упорно сопротивлялась признанию очевидного и продолжала безостановочно утверждать, что ее дочери “причинили вред ни за что".” По этому поводу у нас с няней уже было несколько серьезных препирательств, пока няня наконец не сдалась и не запретила ей больше заходить в детскую, решив, что бесполезно пытаться урезонить глупую крестьянку.

Но на этот раз у Александры было такое странное и многозначительное выражение лица, что Няня, взглянув на нее, сразу поняла, что она здесь не для того, чтобы повторять свои обычные пустые жалобы, а для того, чтобы произошло какое-то действительно новое и важное событие. “Теперь ты просто посмотри сюда, Нанюшка, посмотри, что я собираюсь тебе показать”, - загадочно сказала Александра. И, осторожно оглядев комнату, чтобы убедиться, что там нет посторонних, она вытащила из-под фартука и протянула няне перламутровый перочинный ножик - наш любимый нож, тот самый нож, который предположительно был среди украденной добычи, которую Феклуша выбросила в пруд.

Увидев нож, няня беспомощно развела руками. “Где ты его нашел?” - спросила она.

“В том—то и дело, что где я это нашла”, - медленно протянула свой ответ Александра. Несколько секунд она ничего не говорила, очевидно, получая удовольствие от замешательства няни. Наконец она сказала веско: “Этот наш садовник, Филипп Матвеевич, дал мне заштопать свои старые брюки, и я нашла нож в кармане”.

Глава третья

Этот Филипп Матвеевич был немцем, занимавшим одно из ведущих положений в аристократии слуг. Он получал довольно большое жалованье, был холостяком, и хотя непредвзятому глазу мог показаться не более чем толстым немцем, уже немолодым и довольно отталкивающим со своими типичными рыжеватыми подстриженными бакенбардами, тем не менее наши служанки считали его красивым парнем. Услышав странное свидетельство Александры, няня не могла воспринять это в первые минуту или две.

“Но как Филипп Матвеевич мог раздобыть детский перочинный нож?” - спросила она в замешательстве. “В конце концов, он практически никогда не заходит в детскую! И вообще, как могло случиться, что такой человек, как Филипп Матвеевич, стал бы красть вещи у детей?”

Александра молча посмотрела на Нэнни долгим насмешливым взглядом. Затем она наклонилась прямо к ее уху и прошептала несколько предложений, в которых имя Марии Васильевны повторялось не один раз. Мало-помалу луч света начал проникать в сознание Няни.

“Тут, тут, тут... Так вот как это бывает!” - сказала она, беспомощно размахивая руками. “Ах, ты, смиренный, ты! Ах ты, нехорошая женщина, ты!” - воскликнула она, переполненная негодованием. “Подожди только, мы заставим тебя признаться!”

Оказалось (как мне позже рассказали), что Александра долгое время питала подозрения в отношении Марии Васильевны и заметила, что у швеи была тайная любовная связь с садовником.

“Ну, тогда, ” сказала она Нянюшке, “ судите сами. Стал бы такой прекрасный парень, как Филипп Матвеевич, любить такую старую женщину просто так? Она, вероятно, угощала его подарками”.

И действительно, вскоре она убедилась, что Мария Васильевна дарила садовнику и подарки, и деньги. Откуда же тогда она брала эти вещи? И поэтому она создала регулярную систему шпионажа за ничего не подозревающей Марией Васильевной. Перочинный нож был лишь последним звеном в длинной цепи улик.

История оказалась более увлекательной и отвлекающей, чем можно было предсказать. В Нэнни внезапно пробудился тот страстный детективный инстинкт, который так часто дремлет в сердцах старых женщин и побуждает их пылко бросаться в расследование всевозможных запутанных дел, которые их нисколько не касаются. И в данном конкретном случае усердие няни было подстегнуто еще больше, потому что она чувствовала, что глубоко обидела Феклушу, и горела желанием искупить свою вину в спешке. Прямо тогда и там они с Александрой заключили оборонительный и наступательный союз против Марии Васильевны.

Поскольку обе женщины были преисполнены моральной уверенности в виновности швеи, они решились на крайнюю меру: завладеть ее ключами и (воспользовавшись случаем, когда ее не будет дома) открыть ее сундук.

София Ковалевская, Вор в доме

Мысль - сестра поступка. Увы! Их предположения, как оказалось, были полностью правильными. Содержимое сундука полностью подтвердило их подозрения и вне всякого сомнения доказало, что несчастная Мария Васильевна была виновницей всех мелких краж, которые вызвали столько переполоха в последние недели.

“Какая же она низкая, мерзкая тварь! Она даже подсунула варенье бедной Феклуше, чтобы отвлечь от себя внимание и свалить всю вину на девочку! О, бесстыдница! Маленький ребенок, и у нее нет к ней жалости!” - сказала няня с отвращением и ужасом, совершенно забыв о своей собственной роли в этом эпизоде и о том, как ее собственная жестокость вынудила бедную Феклушу дать ложные показания против самой себя.

Можно представить возмущение всех слуг и домочадцев в целом, когда ужасающая правда была раскрыта и стала известна всем.

Сначала, в пылу своего гнева, наш отец угрожал вызвать полицию и посадить Марию Васильевну в тюрьму. Но ввиду того, что она была уже болезненной женщиной средних лет, прожившей в нашем доме столько лет, он вскоре смягчился и решил просто уволить ее и отправить обратно в Петербург.

Можно подумать, что сама Мария Васильевна должна была удовлетвориться этим предложением. Она была такой искусной рукодельницей, что ей никогда не нужно было бояться остаться голодной в Петербурге. И какое положение она могла бы занять в нашем доме после такого эпизода? Все остальные слуги ранее завидовали ей и не любили за ее гордость и высокомерие. Она осознавала это и знала также, как жестоко ей придется искупать свое былое величие.

Однако, как это ни странно, она была не только недовольна решением моего отца, но, наоборот, начала молить его о пощаде. На первый план вышла какая-то кошачья привязанность к нашему дому, возможно, к ее старому знакомому месту в мире.

“Мне недолго осталось жить — я чувствую, что скоро умру”, - сказала она. “Как я могу уйти и жить среди незнакомцев, прежде чем умру?”

Но у няни, вспоминавшей со мной много лет спустя, когда я был совсем взрослым, было совершенно другое объяснение. “Это было просто больше, чем она могла вынести, покидая нас, потому что Филипп Матвеевич оставался, и она знала, что, как только она уедет, она больше никогда его не увидит. Если она, прожившая всю свою жизнь как честная женщина, могла на старости лет совершить такой убогий поступок, то, очевидно, она любила его так сильно, что не смогла этого вынести!”

Что касается Филиппа Матвеевича, то ему удалось выйти из воды совершенно сухим. Возможно, он действительно говорил правду, когда утверждал, что, принимая подарки от Марии Васильевны, он понятия не имел, откуда они взялись. В любом случае, поскольку было трудно найти хороший

Глава третья

садовник и наш садово-огородный участок нельзя было оставлять на произвол судьбы, было решено оставить его, по крайней мере, на время.

Я не знаю, была ли права няня относительно причин, побудивших Марию Васильевну так упрямо цепляться за свое место в нашем доме. Как бы то ни было, в день, назначенный для ее отъезда, она отправилась к моему отцу и, рыдая, бросилась к его ногам.

“Лучше позволь мне остаться без оплаты, накажи меня, как крепостного, но, пожалуйста, не прогоняй меня!”

Мой отец был тронут этой глубокой привязанностью к нашему дому. Но, с другой стороны, он боялся, что, если он простит Марию Васильевну, остальные слуги будут деморализованы. Он был в большом замешательстве относительно того, что делать, когда внезапно ему в голову пришел план.

“Послушай сюда”, - сказал он ей. “Воровство - великий грех, но я мог бы простить тебя в любом случае, если бы твоя вина заключалась только в твоем воровстве. Но невинная девушка пострадала из-за того, что ты сделала. Только подумайте об этом! Из-за вас Феклуша подверглась такому позору — публичной порке! Ради нее я не могу вас простить. Если ты действительно хочешь остаться с нами, я могу дать свое согласие только при одном условии: ты попросишь прощения у Феклуши и поцелуешь ей руку в присутствии всех слуг. Если вы готовы зайти так далеко, тогда ладно — оставайтесь здесь!”

Никто не верил, что Мария Васильевна согласится на такое условие. Как она могла, такая гордая, как она, публично извиниться перед крепостной и поцеловать ей руку? Но внезапно, ко всеобщему изумлению, Мария Васильевна согласилась это сделать.

В течение часа после ее решения все домочадцы собрались в прихожей нашего дома, чтобы посмотреть на любопытное зрелище: Мария Васильевна целует руку Феклуши. Мой отец потребовал именно этого: чтобы мероприятие прошло торжественно и публично. Там была большая толпа. Все хотели посмотреть. Хозяин и хозяйка тоже были там, и мы, дети, тоже попросили разрешения прийти.

Я никогда не забуду сцену, которая последовала за этим. Феклуша, смущенная честью, так неожиданно выпавшей на ее долю, и, может быть, опасаясь, что Мария Васильевна может потом отомстить за это вынужденное унижение, подошла к хозяину и умоляла его избавить ее и Марию Васильевну от целования рук.

“Я простила ее и без этого”, - сказала она, готовая расплакаться. Но мой отец, настроивший себя на высокий лад и убедивший себя, что ведет себя в соответствии с предписаниями строгой справедливости, только накричал на нее. “Шевелись, дурочка, и не суй свой нос в чужие дела! Это делается не для тебя. Если бы я был виноват перед тобой — ты меня понимаешь? Я сам, ваш учитель — тогда я тоже имел бы

София Ковалевская, Вор в доме

поцеловать твою руку. Ты не можешь этого понять? Тогда придержи язык и молчи!”

Съежившаяся Феклуша не посмела больше возражать. Дрожа всем телом от ужаса, она пошла и встала на свое место, ожидая своей участи, как будто была виновата.

Белая, как полотно, Мария Васильевна пробиралась сквозь расступавшуюся перед ней толпу. Она шла механически, словно во сне. Но лицо ее было таким жестким и сердитым, что на нее было страшно смотреть. Ее бескровные губы были судорожно сжаты. Она подошла совсем близко к Феклуше. Слова “Прости меня!” сорвались с ее губ каким-то болезненным криком. Она схватила руку Феклуши и поднесла ее к своим губам так яростно и с таким ненавистным выражением лица, что казалось, будто она хочет укусить ее.

Внезапно ее лицо исказила судорога, в уголках рта выступила пена. Извиваясь всем телом, она упала на землю и начала кричать пронзительными, нечеловеческими воплями.

Позже было обнаружено, что она была подвержена этим нервным припадкам — форме эпилепсии — еще до этого. Но она тщательно скрывала этот факт от своих хозяев, опасаясь, что они уволят ее, если узнают. Те из слуг, кто знал о ее болезни, хранили молчание из чувства солидарности.

Я не могу передать, какой эффект произвел ее припадок на присутствующих. Само собой разумеется, что нас, детей, поспешно увели. Мы были так напуганы, что сами были близки к истерике. Но еще ярче я помню внезапную перемену, произошедшую в настроении всех наших домашних слуг. До этого времени они относились к Марии Васильевне с гневом и ненавистью. Ее поступок казался таким мерзким и низким, что каждый получал определенное удовольствие, выказывая ей свое презрение, так или иначе плюя в нее.

Но теперь все это внезапно изменилось. Она неожиданно появилась в роли страдающей жертвы, и народные симпатии перешли на ее сторону. Среди прислуги был даже подавленный протест против моего отца за чрезмерную суровость его наказания.

“Конечно, она была неправа, сделав то, что она сделала”, - вполголоса говорили горничные, когда собирались в нашей детской, чтобы посовещаться с няней, как это было их привычкой после каждого важного события. “Ну, тогда все в порядке, значит, генерал мог бы хорошенько отхлестать ее языком, хозяйка могла бы наказать ее сама, как это делается в других домах. Это не так больно, вы можете это вынести. Но теперь, внезапно, посмотрите, что они придумали! Пойти и поцеловать руку такому маленькому сверчку, такой сопливой Феклуше, прямо у всех на глазах! Кто мог вынести такое оскорбление!”

Мария Васильевна долгое время не приходила в сознание. Ее припадки повторялись снова и снова с интервалом в несколько часов. Она часто моргала,

Глава третья

на мгновение пришел в сознание, а затем внезапно снова начал метаться и кричать. Пришлось вызвать врача из города.

С каждой минутой сочувствие к пациенту возрастало, а негодование против хозяев росло. Я помню, как моя мать приходила в детскую в середине дня. Увидев, как няня с большой суетой и заботой заваривает чай в этот необычный час, она совершенно невинно спросила: “Для кого ты это делаешь, няня?”

“Для Марии Васильевны, естественно! Как вы думаете — это ваше мнение, что ее, больную женщину, следует оставить без чая? У нас, слуг, все еще есть христианское сердце!” - ответила няня таким грубым и вызывающим тоном, что моя мать совсем смутилась и поспешила уйти.

И все же несколькими часами ранее та же самая Няня, если бы ей дали волю, была бы способна избить Марию Васильевну до полусмерти. Швея поправилась в течение нескольких дней, к великой радости моих родителей. Она продолжила свою домашнюю жизнь, как и раньше. Никто не упомянул о том, что произошло. Я полагаю, что даже среди прислуги не нашлось никого, кто бы упрекнул ее за прошлое.

Но что касается меня, то с того дня я почувствовал к ней странную жалость, смешанную с инстинктивным ужасом. Я больше не бегал к ней в комнату, как делал раньше. Если я встречал ее в холле, я не мог удержаться и прижимался к стене, и я старался не смотреть на нее. Я продолжал представлять, что она упадет на пол прямо тогда и там и начнет метаться и кричать.

Мария Васильевна, должно быть, знала о моем отчуждении от нее и пыталась вернуть мою прежнюю привязанность различными способами. Я помню, что почти каждый день она придумывала для меня разные маленькие сюрпризы: то приносила мне цветные лоскутки ткани, то шила новое платье для моей куклы. Но ничего из этого не помогало. Чувство тайного ужаса не проходило, и я убежал, как только оказался с ней наедине. И вскоре после этого я перешла под надзор моей новой гувернантки, которая положила конец всем моим дружеским отношениям со слугами.

Но я живо вспоминаю следующую сцену. Мне было уже семь или восемь лет. Однажды вечером, в ночь перед каким—то праздником - возможно, Благовещением [25 марта], — я бежал по коридору мимо комнаты Марии Васильевны. Внезапно она выглянула и позвала меня.

“Юная леди, юная леди! Заходите ко мне. Посмотрите, какого чудесного жаворонка я испекла для вас из теста!”

В длинном холле было полутемно, и там не было никого, кроме Марии Васильевны и меня. Глядя на ее белое лицо с огромными темными глазами, я внезапно испытал жуткое ощущение. Вместо того, чтобы ответить ей, я сломя голову бросился прочь.

Она крикнула мне вслед. “В чем дело, юная леди? Я вижу, что я вам совсем больше не нравлюсь. Я вызываю у вас отвращение!”

София Ковалевская, Вор в доме

Меня потрясли не столько ее слова, сколько тон, которым она их произнесла. Я не остановился, а продолжал бежать. Но потом, вернувшись в класс и успокоившись после моего испуга, я не мог забыть звук этого голоса — глухой, унылый.

Я был сам не свой весь вечер. Как бы я ни пытался подавить неприятное гложущее ощущение внутри себя игрой, проказливостью, я не мог прогнать это чувство. Мысль о Марии Васильевне не выходила у меня из головы. И, как всегда бывает с человеком, которому причиняешь боль, она вдруг показалась мне ужасно милой, и меня начало тянуть к ней.

Я не могла заставить себя рассказать своей гувернантке о том, что произошло. Дети всегда стесняются говорить о своих чувствах. Более того, поскольку нам было запрещено брататься со слугами, я знал, что гувернантка, по всей вероятности, похвалила бы меня за мое поведение. И все же я всеми инстинктами чувствовал, что в этом нет ничего похвального.

После вечернего чая, когда мне пора было ложиться спать, я решил заскочить к Марии Васильевне вместо того, чтобы идти прямо в свою комнату. Это была своего рода жертва с моей стороны, поскольку это означало пробежать в одиночестве по длинному, пустынному и к настоящему времени довольно темному коридору, которого я всегда боялся и избегал по вечерам. Но теперь отчаянная храбрость вышла на первый план. Я бежал, не останавливаясь, чтобы перевести дух. Пыхтя и задыхаясь, я ворвался в ее комнату, как ураган.

Мария Васильевна уже поужинала. Из-за праздника она не работала, а сидела за столом, накрытым чистой белой скатертью, и читала какую-то религиозную книгу. Перед иконами мерцала лампадка. После пугающе темного зала маленькая комнатка казалась необыкновенно светлой и уютной, а сама Мария Васильевна такой доброй и ладной!

“Я пришел попросить у вас прощения, дорогая, уважаемая Мария Васильевна!” Сказал я на одном дыхании. Прежде чем я смог закончить, она уже схватила меня и начала покрывать поцелуями. Она целовала меня так неистово и так долго, что я снова испытал жуткое ощущение. Я уже пытался придумать, как вырваться из ее объятий, не обидев ее снова, когда жестокий приступ кашля заставил ее наконец выпустить меня из своих объятий.

Этот ужасный кашель мучил ее все больше и больше. “Я лаяла как собака всю ночь”, - говорила она о себе со своего рода угрюмой иронией.

С каждым прошедшим днем она становилась все бледнее и замкнутее, но она упорно сопротивлялась всем советам моей матери обратиться к врачу. Она даже проявляла гневное раздражение, когда кто-либо упоминал о ее болезни. Таким образом, она протянула еще два или три года. Она была на ногах почти до конца. Она легла в постель всего за несколько дней до смерти; и ее последние часы, по их словам, были ужасно болезненными.

Глава третья

Мой отец распорядился устроить для нее очень роскошные похороны (по деревенским меркам). На них присутствовали не только все слуги, но и вся наша семья, даже сам хозяин. Феклуша тоже шла за гробом и горько рыдала. Не хватало только Филиппа Матвеевича. Он не стал дожидаться, пока она умрет. Он ушел от нас несколькими месяцами ранее на другую, более высокооплачиваемую работу, где-то в окрестностях Динабурга.

Глава четвертая

Олег Пантюхов, студенческое лето

Иван Бунин, Нобелевский лауреат по литературе, однажды написал: “Наши дети и внуки не смогут постичь ту Россию, в которой мы когда-то ... жили, которую ценили, но не смогли понять; всю эту мощь, сложность, богатство и счастье”. Правда это или нет, но наше понимание той России существенно обогатилось и прояснилось благодаря воспоминаниям Олега Пантюхова: Школьное образование. Кадетский корпус. Экзамены. Поездки за границу. Кавказ. Переписка с родителями. Посещение монастырей на Соловках. Празднование столетия со дня рождения Пушкина. Благодаря всем этим описаниям мы получаем представление о далеких ценностях и чувствах. Взято из книги Олега Пантюхова "О днях былых". Мейплвуд, Нью-Джерси: Дюран Пресс, 1969.

Наш Пушкинский отряд, названный в честь поэта, решил отправиться в поход в горы после окончания летнего лагеря. Так называемый “лагерь” не обеспечил нас лишениями и приключениями. Желание быть активным на природе так, как позже порекомендовал Баден-Пауэлл, но по-нашему, более простым, русским способом, было в нас задолго до появления бойскаутов. У нашего Пушкинского отряда были правила чести и дружбы, которым строго следовали, хотя они и не были написаны. Была также надежда быть полезным нашей стране и соотечественникам. Наша группа морально отличалась от нашего окружения.

Мы долго изучали карту Кавказских гор и, наконец, выбрали маршрут, который я предложил. Сурам–Кутаиси– Абастуман–Боржоми. Поскольку Сурам и Боржоми находились очень близко друг к другу, маршрут напоминал треугольник с отрезками в 70 километров.

Это был замечательный план. Мы увидим знаменитый Сурамский туннель, марганцевые рудники в Чиатуре, древние монастыри и пересечем дикую, пустынную

Глава четвертая

перевал в Зекаре. Было приятно спланировать поход, и с этого момента даже лагерь приобрел больше смысла. Я вспоминаю, что прихватил из дома кусок мыла с ароматом черемухи. Он был дешевым, но его аромат казался божественным и вдохновляющим, когда смешивался с утренним ароматом сосен, которые были повсюду вокруг нас.

Мне действительно казалось, что последнее лето в Тбилиси следовало бы провести с моими родителями. Но даже мои родители согласились с тем, что мы должны должным образом попрощаться с великолепным Кавказом, который приютил нас на протяжении последних двенадцати лет.

Мы распределили нашу провизию и снаряжение среди туристов. Наконец наступил долгожданный день, и мы все сидели в вагоне вечернего поезда. Нам каким-то образом удалось поспать на жестких скамейках, а утром мы вышли в Сураме, где нашли кран и вымылись под открытым небом. Затем мы купили чуреков хлеба и отправились на запад вдоль железнодорожной полосы отвода. Железная дорога нырнула во тьму туннеля, но мы последовали по старой заброшенной ветке через горы. Мы остановились, чтобы разжечь костер и заварить чай. Меня захлестнула масса новых впечатлений. Мы продолжали идти вдоль железнодорожных шпал, думая о людях, которые с комфортом проезжали мимо этого самого места. Какими разными они, должно быть, были: одни довольные и осчастливленные, другие скучающие и одинокие, но никто из них не видел красоты гор за железнодорожными вагонами. Самые разные мысли приходят, когда идешь по шпалам.

Мы проводили ночи у костра под ясным небом. Когда подошла моя очередь готовить, я высыпала гречневую крупу в кастрюлю с водой, добавила соли, нарезала кубиками копченую украинскую грудинку и приготовила все на огне. Перед употреблением мы добавили нарезанный лук и перец. Я гордился своим великолепным украинским рагу "маллиган". Мальчики даже спели украинскую песню в мою честь. Ночью мы по очереди стояли на страже, передавая друг другу револьвер. Это было наше единственное оружие. В целях безопасности мы придумали историю, чтобы рассказать любознательным местным жителям , что мы были авангардом большого отряда войск, который следовал за нами.

В Кутаиси мы отдыхали в доме одного из туристов по имени Горох. Мы посетили очень древние грузинские монастыри. В одном из них нам показали необычайно большое кольцо [грузинского] царя Давида. Там были каменные стены, цепляющиеся за скалы над пропастями, и, как и везде на южном Кавказе, дворцы царицы Тамары. В Кутаиси мы пересчитали наши деньги и решили поехать в Кобулети, чтобы увидеть Черное море. Это было вполне понятное желание: никто из нас никогда не видел моря.

Мы почувствовали его близкое присутствие позже, в вечерних сумерках, когда шагали по глубокому гравию, вдыхая запах моря, вдыхая его, слыша его, но не видя. И мы долго не могли этого увидеть, пока не подошли вплотную к нему, и даже тогда не смогли ни разглядеть его, ни понять, что пена и порыв были Черными

Олег Пантюхов, студенческое лето

Само море. В темноте, шуме, грохоте и приливах мы не могли сказать, где начиналось море или заканчивалось, тем более что мы стояли на приличном расстоянии, пытаясь сохранить сухими наши походные ботинки.

Родственники Разгильдаева своей постоянной банальной болтовней также мешали нам проникнуть в суть моря. Это было тем более бессмысленно, что мы все равно не могли слышать, о чем они говорили. Гравий, взбиваемый волнами, производил много шума. В тот момент, когда он скапливался в одном месте, какое-нибудь разгневанное существо собирало все это и швыряло обратно. И каждый раз это было несколько вагонов с хорошо промытыми разноцветными камнями.

Мы постепенно сориентировались в этой неразберихе и начали различать рисунок, по которому лазурно-зеленая, блестящая вода собиралась в волну, поднималась все выше и взрывалась водянистым фейерверком. От этого можно было легко “получить кайф”. Наши новые знакомые, родственники Разгильдаева, должны были понять, почему мы не отвечали на их вопросы и стояли, уставившись в серовато-зеленый туман.

Утром перед возвращением в Кутаиси мы снова подошли к морю и увидели, что у него есть границы, хотя они были очень туманными, неопределенными и уходили далеко за горизонт. Мы видели, как волны так ярко блестели на солнце, что у нас болели глаза, а пена напоминала причудливое кружево. Особенно врезался в память полупрозрачный, стеклянный цвет волн и необычная, “небесная” чистота всей водной массы.

Затем мы поехали обратно, разглядывая красочные одежды местных жителей и их хрупкие хижины, возведенные на сваях. Наш самый трудный переход был из Кутаиси в Абас-туман — но какие дикие, первозданные заливы, какие леса, какая глушь. Когда мы провели ночь у ревущего горного потока, темнота была такой густой, что вы не могли разглядеть свою руку перед лицом. Наш костер отбрасывал свет только до ближайших деревьев. Любой мог без труда подобраться к нашему бивуаку. Но, конечно, там никого не было: только звуки диких животных из густого леса. Это была самая нервная ночь нашей экспедиции.

Весь переход был утомительным. У нас не хватало хлеба. Твердые, желтые, несоленые кукурузные лепешки, которые мы покупали в случайных деревнях, были несъедобны. Измученные и голодные, мы поднялись на перевал, вступив в царство облаков и тумана, где ничего не было видно, кроме белых пятен, прячущихся среди деревьев. На десятки километров вокруг не было ни души. Когда начало темнеть и неприятная мысль о том, чтобы провести ночь среди облаков, пришла нам в голову, мы внезапно услышали чистую русскую речь. Нам это казалось сказочным колдовством или галлюцинацией, но потом мы увидели туманные очертания зданий, либо туземных хижин, либо русских срубов. Это был форпост дежурного казачьего полка в Абастумане, где находилась резиденция наследного принца. Какие милые, русские лица, какие разухабистые, экспансивные песни, какие добродушные шутки, какие вкусные

Глава четвертая

борщ и какой благословенный сон на сене среди своих. Это была наша лучшая ночь.

После этого было легче, в основном под гору. Мы провели ночь на окраине Абастумана на каком-то лесопильном заводе. Это было хуже, чем неудобно. Доски врезались мне в бок, и мне приснилось, что я умирающий солдат, насаженный на камни в лермонтовской “Долине в Дагестане”, оставленный моими приятелями. Во сне я попытался закричать, чтобы позвать их обратно, и проснулся.

Абастуман был привлекательным, но отличался от Боржоми. Здесь не было природных источников, но воздух был пропитан ароматом сосновой смолы, очень сладким воздухом, а также присутствием наследного принца. Говорили, что наследный принц, великий князь Георгий Александрович, жил очень скромно, в отличие от своего брата в Боржоми. Говорили, что наследный принц был очень симпатичным молодым человеком. [Он был младшим братом императора Николая II и был следующим по наследству до рождения сына Николая, Алексея.]

Мы приближались к концу нашей экспедиции, проходя мимо Ахалпиха по голому, выжженному солнцем плато. Вставало солнце. Старый турок верхом на лошади остановился, повернулся лицом к солнцу и закрыл лицо ладонями. Должно быть, Мухаммед и его последователи были чрезвычайно чувствительны к красоте восхода солнца. Наши мысли при восходе солнца не выходят за рамки обыденного, но здесь, в маленькой деревне, мулла на вершине минарета горячо пел хвалу и благодарность Создателю.

Всякий раз, когда мы сталкивались с турками, мы говорили им: “Салам лейкум”. И они гостеприимно отвечали: “Лейкум салам”. Здесь, в этой части Кавказа, мы нашли маленький уголок Турции, по крайней мере, так нам казалось. Миниатюрные домики, почти без окон, пыльные сады и тишина. Тихие, безмятежные люди и не злые, но дружелюбные собаки. Было очевидно, что турки - хороший народ, и было жаль, что мы воевали против них и что мы пели о них уничижительные солдатские песни.

А потом мы добрались до Боржоми. Каким пустым местом казалось это место без кого-либо, кого мы знали. Конечно, было что-то знакомое в шипучем аромате минеральной воды "Боржоми", в зеленых полянах, в чистых песчаных садовых дорожках. Но мои спутницы, посмотревшись на себя в зеркало на вокзале, решили, что роскошь и праздное блаженство этого курорта не для нас, лесорубов, и что мы до смерти напугаем местных красавиц, если предстанем перед ними такими, какие мы есть. Мы вернулись поездом в Тбилиси, к нашей прежней жизни в военном училище. Теперь мы были старшеклассниками, особым классом 1899 года, столетия со дня рождения Пушкина.

В 1898 году моя семья переехала на ставшую уже знакомой улицу Вознесенского. Там у меня появилась собственная крохотная комнатка, которую моя мать окрестила “студией”. У нее была своя дверь на лестницу, и она была совершенно отдельной. Она была такой маленькой

Олег Пантюхов, студенческое лето

что если бы в него удалось втиснуть кровать, то ни для чего другого места не осталось бы. Так что кровати не было, только маленький письменный стол и стул. Иногда там стоял мольберт и всегда книжный шкаф с работами Алексея К. Толстой, Лермонтов, Пушкин и Чехов. Это были мои любимые. Выйдя из комнаты на лестничную площадку, вы увидели зеркало средних размеров в резной деревянной раме. В зеркале отражалось округлое, но угловатое лицо, владелец которого был им весьма недоволен, полагая, что привлекательное, красивое лицо было гарантией успеха в жизни так же, как и княжеский титул. Но когда у вас не было ни того, ни другого, вас ждали трудные времена. Но я выпячивал грудь, высоко держал голову и повторял себе, что со мной все будет в порядке, я буду торжествовать.

Пушкинские торжества прокатились по академии. По всему городу, в театрах и повсюду проходили празднования столетия Пушкина. У памятника Пушкину произносились речи и читались стихи:

Поэт погиб, пал почетный узник, оклеветанный пустословием.

Я никогда не мог слышать эти слова Лермонтова, его “крик души”, без ликования.

Именно тогда мы решили потратить наш пушкинский фонд, около десяти рублей, на поездку в горы Кавказа, которые так любил Пушкин. И вот мы отправились в древнюю Мцхету, где жили родители Гедеванова, нашего “взбешенного гуся”. Мы ожидали наткнуться на “княжеский двор” и “княжеское” гостеприимство, но когда увидели родной дом, почти не отличающийся от других, окруженный несколькими пасущимися овцами, с испуганными женскими лицами в полутемном подъезде, мы поняли свою ошибку. Странно, что инициатором этой поездки был сам Гедеванов.

Мы быстро решили отпраздновать столетие на лоне природы. В конце концов, Пушкину нравилось величие Кавказа, и он также любил его вино. Он писал об обоих в своем “Путешествии в Эрзерум”. Мы привезли с собой бутыль вина из козьей шкуры. И вот с песней мы отметили сотую годовщину со дня рождения Пушкина [6 июня].

День выпуска быстро приближался. Настало время выпускных экзаменов. Мы уже побывали в студии Мищенко, который традиционно фотографировал все выпускные классы. Фотографии размером с открытку были наклеены на иллюстрационную доску, украшенную акварельными видами Тбилиси и нашей школы, и сфотографированы еще раз. Оригинальная большая иллюстративная доска с групповой фотографией всего класса традиционно висела в общем зале Первой роты, месте, где имена отличившихся курсантов были выбиты золотыми буквами на мраморных табличках. Эти молодые люди были

Глава четвертая

“светила”, о которых любил говорить наш капеллан, отец Мантстветов. Если когда-нибудь начнется война и наши выпускники станут кавалерами ордена Святого Георгия, их имена также будут высечены на мраморных табличках. Итак, как пошутили мы с другом, возможность моего увековечения здесь еще не была упущена.

Но было не до шуток, когда пронесся слух, что нашей группе, выпускникам Пушкинского колледжа, не повесят портрет нашего класса в холле из-за нашего дерзкого поведения в течение года. По правде говоря, мы действительно совершали некоторые возмутительные, скандальные поступки. Никогда не по злому умыслу, а скорее из-за избытка юношеской энергии и стремления совершить беспрецедентное и экстраординарное. Например, мы взялись “разорять” нового и совершенно невинного классного руководителя. В столовой, каждый раз, когда он подносил ко рту ложку супа, вся компания громко восклицала “уугггх”.

Что еще хуже, всякий раз, когда какой-нибудь робкий хозяин дома совершал обход перед сном или ночью, он обнаруживал, что двери заперты и забаррикадированы. И когда с помощью персонала он врывался в наши спальни, его встречали невероятными криками и швыряли в него подушками. Директор приходил ночью, чтобы отчитать нас. Великий князь Константин, глава всех военных учебных заведений, посетил нас и говорил с нами о недопустимости подобных трюков. Мы сами понимали, что они “недопустимы” и отвратительны. Но такие суждения были рискованными. Возможно, кому-то из нас показалось, что в таком поведении была доблесть. Я не могу сказать. Лично я никогда бы не начал заниматься подобными делами, но когда начинали некоторые большие парни, такие как Бегиев или Челокаев, к ним присоединялись другие смельчаки, и начинался настоящий ад. В этом “народном беспокойстве” было что-то заразительное и стихийное, что, возможно, имело общее отношение к тому, что позже произошло по всей России.

В это время, в конце мая 1899 года, у меня голова шла кругом не только от экзаменов, но и от различных планов на будущее. Классный руководитель продолжал спрашивать меня, какую военную академию я выбрал. Но у меня были другие планы. Что-нибудь по заказу лесной школы вместе с “Попкой” Бекиловым. Кроме того, я с гордостью вспомнил, что отец положил 100 рублей на мое имя в банк. Вопрос заключался в том, что с ними делать.

Прежде чем поступить в академию, было бы неплохо посмотреть мир и особенно те места в Европе, которые мы так тщательно изучали в школе. Например, отправиться в горы Шварцвальд или Швейцарско-Саксонские Альпы. Был также город Фрейберг с его горным институтом. Было бы интересно поступить туда и посмотреть, смогу ли я стать горным инженером. В любом случае, даже если бы я потерял год, я бы выучил немецкий и один или два других предмета. И, наконец, я всегда мог поступить в Военную академию Павлова с помощью моего друга Мусина-Пушкина.

Олег Пантюхов, студенческое лето

Я изложил все эти планы своим родителям как устно, так и на бумаге. К моей радости, отец почти не возражал против поездки в Европу. Он был против плана Фрейберга. И так я окончил военное училище. Паспорт для выезда за границу и сто рублей были у меня в кармане. В тот год, казалось, все переезжали. Мой старший брат женился и переезжал в Крым со своей невестой. Он уговаривал маму и других моих братьев поехать туда с ним. Моя тетя тоже собиралась туда. Только мой отец в Тбилиси и Ваня в Артвине должны были остаться на месте.

Мой гражданский костюм был довольно распространен в России. Он состоял из русской рубашки [с пуговицами на левой стороне груди], широкого пояса и светлого пальто песочного цвета, купленного в магазине Гуласпова [в Тбилиси]. Было странно видеть нашего соседа и приятеля по улице Вознесенского Сандро там менеджером. Он также продал мне стильную кепку с жестким целлулоидным козырьком.

Я один в железнодорожном вагоне поезда, направляющегося на запад, в Батуми. Я путешествую ночью, чтобы сэкономить время и расходы на гостиницу. На жесткой скамейке неудобно, а в голове слишком много мыслей, чтобы заснуть в любом случае. Я путешествую по городу, пишу открытки и отплываю на корабле Российской ассоциации мореплавания и путешествий. Это билет третьего класса, но я могу пересесть во второй класс за дополнительные пять рублей, если море станет неспокойным. Я делаю это в Поти, проведя ночь, лежа на тросах и вдыхая пары нефти. В каюте второго класса я сплю на чистых простынях, как лорд. Утром я восхищаюсь лесистыми горами справа от меня и голубыми просторами слева и решаю на обратном пути остановиться на Новой горе Афон, если позволят деньги. Затем мы попали в бурную воду, и было большое облегчение, когда корабль вошел в Новороссийский залив.

Как и подобает туристу, я немедленно отправился осматривать город. Но города не было. Это были одни пирсы за другими, пристани, железнодорожная мастерская, грязь и бесконечная пыль. Я продолжал поиски исчезнувшего города и, наконец, добрался до общественных садов. Они были бесцветными и пыльными, но я так и не нашел города, только незначительные сельские здания, незначительные магазины и запах антрацита. В памяти этот запах для меня - Новороссийск.

На следующий день на рассвете мы добрались до Керчи. Какое оживленное место. Сразу за городом находится гора Митридат [упоминается Пушкиным]. На пляже нет песка или гальки — только ракушки размером с горошину. Приятно было купаться в прозрачной, как стекло, воде. Люди здесь отличались от тбилисцев. Они вели себя так, как будто им нечего было делать, кроме как купаться в чистой воде, сушиться на солнце и пить черный кофе в турецких тавернах.

Феодосия была еще более привлекательной. Это был настоящий Крым, и люди на борту корабля были в настроении радостного ожидания: завтра на рассвете мы будем в Ялте. Ялта, где живет сам Чехов. Город все еще спал; солнце едва пробивалось сквозь облака на востоке. Только что прошел дождь. Песок скрипел под ногами, а воздух был таким, что у меня не хватает слов.

Глава четвертая

Я спросил помощника капитана, сколько у нас времени. Он не дал мне четкого ответа. По его словам, два или три часа, в зависимости от времени, необходимого для разгрузки и погрузки. Я иду по набережной, надеясь каким-то чудом увидеть Чехова или хотя бы его дом. Было бы бессовестно беспокоить его в такой ранний час. Я спрашиваю полицейского о доме Чехова, но, увы, это столь дорогое для нас название незнакомо тучному полицейскому. Он не знает ни хауса, ни Чехова. Я спросил нескольких прохожих, и один из них рискнул предположить, что дом находился в трех или четырех километрах отсюда, в Аутке. Я был в затруднительном положении. Найду ли я дом? Уплывет ли корабль без меня? И тогда я позорно сдался: выпил чаю в ресторане, построенном на сваях с видом на море. Чай был очень хорош, а сладкие булочки еще вкуснее. Я попытался утешить себя мыслью, что, возможно, Чехов часто бывал в этом месте, сидел в этом самом кресле и смотрел на море точно так же, как это делал я.

Севастополь. Какое знаменитое название. Бухта, окружающие горы и даже земляные насыпи и старая крепость. Где и как здесь сражались? Этот вопрос заставляет признать, что мои знания об обороне Севастополя весьма скудны. Мне придется прочитать Севастопольские рассказы Толстого . Я спешу в Киев. Частые смены поездов довольно утомительны. У Татьяны Павловны, друга семьи, я два дня отдыхал, пока она баловала меня всевозможными вкусными блюдами. В комнатах пахло нафталином, но даже этот запах показался мне уютным и прохладным.

И Лида. Я не мог ею достаточно восхищаться. Она уже училась в старших классах гимназии . Она много читала, мечтала и, конечно же, гуляла со своими подружками. Она была маминой любимицей, и я написал домой о ней, Татьяне Павловне, и их усадьбе.

Я продолжил путь на запад до границы, где встретил студента-ветеринара, который был дальним родственником одного из моих тбилисских друзей-курсантов. Он убедил меня купить билет не во Фрейберг, а в Цюрих, где он сам собирался учиться в университете. В отсутствие моего отца казалось лучшим последовать его желаниям и забыть о горном институте в Шварцвальде и сэкономить моим родителям деньги, которые могли бы пойти на мое обучение. Как выяснилось позже, отец передумал и отправил мне сердечное и поддерживающее письмо во Фрейберг, в котором похвалил мою настойчивость и пообещал выслать деньги на обучение. Я так и не получил этого письма и узнал о нем только по возвращении в Тбилиси.

В Вене мы со студентом-ветеринаром остановились в великолепном отеле недалеко от собора Святого Стефана. Вечером мы отправились в знаменитый Пратер, где все было очень чинно, за исключением американских горок, которые были источником ужасного визга, особенно когда машины погружались в воду. Меня также поразило, что модницы на хваленой Рингштрассе были одеты не так стильно, как мы себе представляли дома. “Венский шик” не бросался в глаза. Было странное сочетание цветов — ярких

Олег Пантюхов, студенческое лето

желтый и фиолетовый. Но дорогие магазины, особенно цветочные, привлекали внимание. Музеи были ошеломляющими. Дворцы, королевские кареты, тысячи военных в странной, полугражданской форме. На улицах оживленно продавались газеты. В воздухе чувствовалась нервозность, но, возможно, это была обычная венская жизнь.

Мы прибыли в Цюрих пьяными, проведя ночь в битком набитом автомобиле, набитом тирольцами, которые курили свои длинные керамические трубки. Красивое озеро и красивые горы вдалеке. Но сначала нам нужно было найти комнату на неделю. Мы долго бродили по городу. Однажды у входа в дом мы увидели табличку с рекламой комнат, но решили обойти квартал и вернуться. Но мы так и не нашли дом; казалось, его поглотила земля. Мы продолжали блуждать и по какой-то причине привлекли внимание достойный мужчина в штатском, который попросил нас пойти с ним. Мы сделали это с возрастающим любопытством. Оказалось, что он был полицейским, который привел нас в участок, где нас вежливо допросили и попросили показать наш паспорт и деньги. Затем нам дали страницу газеты “Напрокат” и рассказали, как добраться до определенной улицы. Инцидент показался нам любопытным — было о чем рассказать людям, оставшимся дома. Позже мы наткнулись на таблички с надписью “Въезд русским запрещен”. Это было оскорбительно, но стало понятным предостережением, когда мы узнали, что Цюрих был штаб-квартира русских революционеров и террористов. Однажды мы даже посетили столовую для русских студентов, чтобы взглянуть на типичных русских “нигилистов”, подобных тем, что встречаются в романах. Но цены в закусочной были высокими, и мы отступили. Я копил деньги на что-нибудь более продуктивное. Я хотел отправиться в поход в горы и рисовать. Поэтому я купил коробку масляных красок, которые стоили почти все десять рублей. Я путешествовал по близлежащим горам, видел жизнь этой игрушечной страны, красивой, как шоколад в упаковке, и рисовал пейзаж.

Однажды при подъеме на Этлиберг мимо меня прошел немец с рюкзаком за спиной и тростью в руке. Он смотрел на окрестности с таким ликованием и напевал марш “Тореадор” с таким воодушевлением, что мне стало стыдно за свою вялую нерешительность.

Неделю спустя я расстался со своим другом-студентом и направлялся домой с сожалением о том, что у меня не было серьезных достижений, но с обилием зарубежных впечатлений, которые были совершенно непохожи на наши российские. Цюрих с его тенистыми улицами и широкими набережными, с его необычными черными автомобилями, работающими в качестве такси, с его многолюдными фестивалями швейцарской гвардии остался позади. И снова это был Инсбрук, зажатый в расщелине среди огромных скал. И снова это был Зальцбург, где во время двухчасовой остановки я набросал вид на город с реки. Прохожие глазели на меня, и я был доволен. Пусть они даже пошлют за полицейским. Город славился своей колбасой, и я купил немного тонко нарезанной салями. Я съел немного, а остальное оставил дома, чтобы люди попробовали.

Глава четвертая

Мысли о доме занимали меня все больше и больше, и временами казалось странным путешествовать за границу, когда я мог бы провести время со своей матерью перед отъездом в Санкт-Петербург. Мне было ясно, что я еду в Санкт-Петербург. Но было непонятно, куда — может быть, в Академию изящных искусств.

Я снова был в Вене, где мне достался столик в дорогом кафе на Кольцевой. Я заказал чай и взял газету. Из России поступили важные новости: скончался наследный принц Георгий Александрович, который лечился от туберкулеза в Абастумане. Газета попыталась оценить это с точки зрения австрийских интересов. И мне было жаль, что Зильберг, наш учитель немецкого языка, не давал нам больше работать с газетами.

Из Вены была невдохновляющая поездка к границе. Я открыл свой рюкзак, единственный багаж, который у меня был, чтобы вытащить потрепанную в дороге книжку рассказов Чехова. Я читаю их как Евангелие, как откровение, как истинное отражение нашей российской жизни, прекрасной, свободной и раскованной, так непохожей на затхлые и чуждые зарубежные страны.

Через границу на русском вокзале можно было получить отличный борщ за десять копеек. Здесь все было недорогим и понятным. Только в Одессе, на знаменитых ступеньках гавани, у меня был неприятный опыт. Я был в хорошем настроении и решил поддержать коммерческое предприятие какого-нибудь персонажа и позволить ему начистить мне сапоги. Но негодяй, в ответ на мои добрые намерения, насмехался над пятью копейками, которые я ему предложил, и запросил такую большую сумму, что я был ошеломлен. По его словам, один только крем для обуви стоил ему рубль. Чтобы поднять себе настроение, я процитировал несколько пушкинских строк, порочащих Одессу. Затем я снова оказался на корабле. Крым, видимый с моря. Короткая остановка в Алушке, пересадка на баркас, и вот я уже на берегу.

Осень 1899 года. Группа из нас, недавних курсантов, направлялась на север по недавно открытой железной дороге через Баку, Петровск и Ростов-на-Дону. Тбилиси и лучшая часть моей жизни остались позади в сладко пахнущих облаках тбилисской пыли. Красота Военно-Грузинского шоссе. Владикавказ. Железная дорога. Наконец, российские города. Мы с большим любопытством смотрим на Россию. Какая она? Как она проявит себя? И у нас было ревнивое, покровительственное чувство по отношению к “нашему” Кавказу, который вовсе не был “Россией”.

Санкт—Петербург - совершенно другое место. Он казался холодным, темным и промозглым. Город оказал на меня мощное воздействие. Это был типичный серый короткий день в Санкт-Петербурге. Ледяной туман застилал прямые, как линейка, улицы, столь непривычные нашему тбилисскому глазу. В центре города бесшумные улицы были вымощены деревянными брусчатками. От них исходил приятный запах смолы, которой их приклеивали к основному тротуару. Это была совершенно другая обстановка и совершенно другие люди. Центр был заполнен представителями гражданской службы и военными. Простой люд

Олег Пантюхов, студенческое лето

были найдены на периферии в старомодных длинных пальто, плащах и кафтанах. Особенно мне запомнились уличные торговцы, продающие сочные и вкусные сливы. Продавцы были в белых фартуках и несли свои подносы на головах. Рядом с Сенной площадью и Апраксиным рынком было много купеческих жен в ярких старомодных широких накидках и шалях, типичных для их социального класса. Все это мне удалось разглядеть гораздо позже. Моей первой задачей было найти дорогу в Военную академию имени Павлова.

Академия оказалась расположенной на окраине Санкт-Петербурга и полностью отличалась от Александровской академии в Москве. Это была мрачная, серая казарма и даже не древняя. Внутри у него не было ожидаемых залов с высокими потолками, а его коридоры и комнаты также были низкими. Здесь пахло воском, которым тщательно полировали паркетные полы, которые были единственным украшением заведения.

Мое первое впечатление о кадетском корпусе также было негативным. Во что я ввязался? Понравится ли мне когда-нибудь это место? Мои мысли вернулись домой, к моим друзьям, улице Вознесенского и моим родителям, которые остались совсем одни.

Суровая военная подготовка в академии после моей самостоятельной поездки в Швейцарию и после моей ничем не ограниченной жизни в нашем Тбилиси была тяжелой. Я очень скучал по дому. Была дружба с контингентом из нашей старой школы. Нас здесь было около двадцати человек, если считать все классы. Мелешко, Борейша и Саско были тбилисскими выпускниками, которые попали в компанию Его Величества из-за своего роста. У тбилисского контингента, как и у всех других кадетских школ, был свой столик в чайном зале. Мы собирались там, как в клубе во время перерыва между дневными и вечерними занятиями, чтобы поговорить о наших делах и вспомнить Тбилиси. Цены в чайном зале были низкими, но если не было денег на булочки, мы просто пили чай с сахаром.

За чаем мы давали друг другу дружеские советы и делились информацией о городе: какими конными вагонами или тележками пользоваться, если у вас есть пропуск. Мы говорили о наших инструкторах и командирах рот, но самыми ценными были наши общие воспоминания о Тбилиси, которые поддерживали наше настроение. Всякий раз, когда кто-то получал деликатесы из дома, он, конечно, делился ими с остальными. К нашей группе присоединился парень из Сибири по имени Макеев. Мы сразу же приняли его и дали ему прозвище “морж”, которым мы, кинтос , называли всех сибиряков. [Кинто, означающий комического уличного артиста / музыканта, широко использовался на Кавказе либо как ласкательное, либо как насмешливое прозвище.] Тоска по нашим далеким землям свела нас вместе. Мы прогуливались по четырехугольному двору академии и говорили о прошлом и будущем. Настоящее, казарменное настоящее, пролетало очень быстро. И, по сути, он не просто прошел, он пролетел.

Глава четвертая

В один жестоко холодный день при минус четырнадцати градусах или около того [пять градусов по Фаренгейту] вся академия отправилась на похороны генерала Рикачева, бывшего коменданта академии. Мы маршировали по многолюдным улицам, прохожие внимательно разглядывали нас. Что они думали о нас, будущих офицерах? Были ли они в симпатии или в оппозиции вместе с большинством “интеллигенции”? Зазвучала музыка, затем раздался ружейный салют. Все это было для нас внове, и мы почувствовали себя взрослыми. Наши пальцы почти замерзли, а плечи и руки ужасно устали. Но, как всегда, усталость принесла удовлетворение.

На празднике Богоявления произошло знаменательное событие. Труппа Его Величества приняла участие в религиозной процессии у Зимнего дворца, и мы впервые увидели Суверенного Императора и Самодержца всея Руси.

Там были парадные залы — великолепные картины на стенах, люстры, вазы. И среди этой роскоши мы стояли выпрямившись в две шеренги, с удивлением и восторгом глядя на генералов, свиту императора, редкие, украшенные орденами, ливрейных слуг, придворных, вельмож, офицеров кавалергардов, гусар в их красных долманах и гренадеров Павлова в их высоких киверах. Мы, только что покинувшие провинциальный Тбилиси, или Омск, или Оренбург, были поражены. Какой блеск, какая роскошь.

Затем началась торжественная религиозная процессия, которая прошла через все залы к иорданским вратам и вышла к реке Неве, Иордану.1

А вот и его Величество Император, которого я страстно желал увидеть. Он - воплощение скромности и простоты, несмотря на блестящую обстановку и надменность придворных. Его небесно-голубые глаза просты, нежны и знакомы, как если бы это были глаза тысяч и тысяч русских людей. В них есть что-то очень русское, что-то дорогое и, как это ни странно, что-то привлекательно застенчивое. А его звание - всего лишь полковник, что сразу бросается в глаза среди сотен высокопоставленных генералов. У меня мелькает мысль, что ему следовало бы быть генералом, а не чем полковник. Но также приятно, что он скромно отказывается от более высоких званий. Но поймут ли это, может быть, гиганты в Преображенском полку, которые стеной тянутся по коридорам? Но какие только мысли не приходят в голову провинциальному юноше при его первом появлении при дворе. Главное - тянуть время и пристально вглядываться в него. Его Величество медленно проходит мимо и ласково и внимательно смотрит в глаза каждому. И его взгляд на мгновение остановился на мне и наполнил меня гордостью, как будто я стал известен царю.

Императрица шла рядом с ним, медленно кивая всем с благожелательным и умным выражением лица. . . .

В целом впечатление было волшебным и ошеломляющим, и позже в чайном зале, отвечая на вопросы каждого, я с энтузиазмом рассказывал о дворе, параде и Его Величестве. . . .

Олег Пантюхов, студенческое лето

В следующий раз мы увидели императора, когда он приехал инспектировать академию. С ним был только один адъютант, но он держался особняком, и мы все чувствовали, что Его Величество был нашим личным гостем. Императора не окружало и руководство академии, за исключением генерала Шатилова, который, запыхавшись от радости, гарцевал позади императора, пытаясь объяснить все своим шипящим, одышливым голосом.

Император, очевидно, был доволен всем и, возможно, больше всего тем фактом, что он был вне своего обычного окружения и общался с российской молодежью, которая только что приехала со всех уголков его обширной империи. Кто знает, но, возможно, мы из Сибири, с Урала, с Кавказа, из Псковской губернии привезли с собой воздух всех российских окраин, и Его Величество неожиданно проникся нашим юношеским приподнятым настроением и почувствовал ту самую связь с людьми, в которой он так нуждался.

Это было время величайшего расцвета нашего российского государства. Русские войска находились в далекой Кушке и еще дальше, в необъятной Маньчжурии. Его Величество был самым могущественным монархом в мире. И все же он был здесь, с нами, и мы могли увидеть его вблизи и рассмотреть все особенности его кителя Преображенского полка и исторических погон адъютанта с переплетенными серебряными монограммами Александра II и Александра III, его деда и отца. Золоченая коса адъютанта спускалась с эполета на рукав. Он обращался к нам с нежностью, время от времени задавая краткие вопросы. У дверей, куда все бросились его провожать, Его Величество надел свое серое пальто, поводя плечом, как будто пальто было тесным в подмышечной впадине, и сказал, что он рад видеть нашу академию в таком образцовом порядке и что он желает нам успехов в учебе и тренировках.

Нам дали молчаливое согласие выйти на Спасскую улицу и пробежать рядом с экипажем императора. Мы кричали Ура! Затем кучер поехал быстрее, и сани исчезли в туманах Санкт-Петербурга.

Занятия были отменены до конца дня, и это сделало нас вдвойне счастливыми.

ПРИМЕЧАНИЕ

1. В Восточной православной церкви Богоявление празднует крещение Христа Иоанном Крестителем в реке Иордан. Церемония, которая включает в себя освящение вод (отсюда выход в реку Неву), происходит на двенадцатый день Рождества.

Глава пятая

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия

Мемуары Тырковой-Уильямс дают представление об умонастроении идеалистической (и часто революционной) российской молодежи. На автора оказала большое влияние ее мать, которая, по ее словам, была человеком 1860—х годов - той, кто черпал свои либеральные взгляды из христианской этики и широкого кругозора. Книга Ламартина о жирондистах, доставшаяся ее дедушке, также оказала большое влияние. Она прочитала ее несколько раз, когда ей было тринадцать. Поэзия Некрасова нашла еще больший отклик у юной Александры. События того дня, диспуты, политическая литература, а также арест и ссылка ее брата в Сибирь сделали очевидным, что ее путь станет оппозиционным. В конечном счете ее собственное высокое чувство морали и справедливости заставило ее отвернуться от того, что породила Революция. Взято у Александры Тырковой-Уильямс, На путях к свободе . Нью-Йорк: Изд. Имени Чеховой, 1952.

Я не пишу историю. У меня нет под рукой никаких книг или документов, даже заметок, которые я время от времени делал. Это всего лишь воспоминание, рассказ о том, что я видел и слышал, об обстановке, в которой я вырос и жил. Я пишу только о том, что осталось в моей памяти. Я начал писать в конце 1940 года в По, маленьком городке на юге Франции с прекрасным видом на Пиренеи. В настоящее время я пишу в Гренобле, откуда открывается не менее великолепный вид на Альпы. Где я закончу? Смогу ли я завершить это? Кто знает? В возрасте 73 лет человек внимательно смотрит в завтрашний день, особенно сейчас, в 1943 году. Но я постараюсь сохранить в человеческой памяти то, чему я был свидетелем, иногда как участник, и передать развитие и дух событий, над которыми будут ломать голову будущие историки. Если только история, издательское дело, библиотеки и архивы, составляющие основу культуры, не будут сметены штормами.

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия

Я решил написать свои мемуары, потому что считаю необходимым сохранить память о нашей эпохе, которая завершила особый период российской жизни, возможно, даже не только российской. Я постараюсь поменьше говорить о себе, хотя и делаю это. Я был частью, пусть и небольшой, того оппозиционного брожения, которое называлось освободительным движением. Теперь, после всего, что переживает Европа, и всего, от чего страдает Россия, у меня другое восприятие того, что произошло, и событий, в которых я так или иначе участвовал. Наши слабости, ошибки и заблуждения стали более очевидными. Но я не отрекаюсь от своего прошлого и тех идеалов, которым я служил, как мог — прав человека, свободы, гуманности и уважения к личности. Я горько сожалею, что наше поколение не смогло воплотить их в жизнь, не смогло установить в России свободный и демократический порядок, к которому мы стремились. Екатерина II однажды сказала, что поставила своей целью благополучие всех и каждого. В этих словах много мудрости. Термин “каждый” для нее обозначал Россию. Мы перенесли центр тяжести на личность, каждого отдельного человека, забыв изречение другого великого государя, Петра I: "Если бы только России было жить ... " Мы забыли об этом не потому, что хотели разрушения России, а из-за детской, бездумной уверенности в ее стабильности.

Основой нашей озабоченности было стремление к всеобщему благополучию, а не к нашему личному счастью или обогащению, как это часто случалось с европейскими политиками. Поэтому в российской оппозиции было много незрелого, наивного, неразумного и, что оказалось самым опасным, много простодушия в отношении природы управления государством.

Чем больше я вспоминаю прошлое, тем больше удивляюсь, наблюдая, что сегодняшнее европейское бедствие и крах являются продолжением того, что мы, русские, думали и действовали полвека назад. Если бы в конце прошлого века и в начале этого более активная, решительная и пылкая часть российского общественного мнения не была слепа к российской действительности и не была охвачена страстью протеста, не было бы двух европейских войн или волнений в Азии. Я бы спокойно писал свои мемуары дома, в России, а не в чужой стране. Но все обернулось иначе.

То, что мы считали нашим русским делом, нашей русской борьбой за новую жизнь, превратилось в предисловие, которое ожидало Европу и которое отразилось в жизни людей на всех пяти континентах. То, о чем я пишу, стало частью их истории. Марксизм, который сейчас оказывает такое огромное влияние на мировую политику, стал реальной силой благодаря русской революции, хотя вначале он был лишь одним из ее компонентов. Это началось 14 декабря 1825 года. С этого времени революционные искры либо тлели, либо вспыхивали во взволнованных умах, пока в XX веке они не пронеслись по всей России, а затем и по всему миру, подобно степному пожару.

Глава пятая

Подпольный революционный пыл отразился на жизни всех мыслящих людей, включая тех, кто раздувал пламя, и тех, кто пытался его погасить. Отблески этого пламени отражались во всем, что я читал, видел, думал, слышал и чувствовал с юности. Чтобы понять российскую действительность последних ста лет, нужно быть осведомленным об этой непрекращающейся, воспаленной, неудержимой и мятежной агитации. Она росла и укреплялась до 1917 года, когда разразилась сокрушительной революцией, страшным историческим коллапсом, который вначале разрушил жизнь культурных классов, а позже разрушил жизненные устои крестьян.

Что касается меня, то усиление революционного ритма совпало с радикальными переменами в моей личной жизни. Так получилось, что мне пришлось содержать своих детей и себя. Я был не готов к этому и не представлял себе трудностей, которые жизнь часто преподносит новичкам. У меня не было профессии. К счастью, я занялся журналистикой и сделал писательство своим ремеслом. Я служу ему по сей день. Позже это сблизило меня с активной оппозицией. Но в начале я чувствовал себя очень одиноким на новом пути, тем более что я еще не понимал, какие социальные миссии следует выполнять. На самом деле, разъяснение этих вопросов только привлекло внимание общественного мнения. Не было никаких маяков, по которым я мог бы направлять курс. Это было практически самым трудным для меня.

Единственное, что я четко осознавала, - это свою ответственность за детей. Я забрала их, когда разошлась со своим мужем. Так или иначе, с этим нужно было что-то делать. Летом я возил детей к своей матери за город и проводил там больше времени, чем в городе. На реке Вергеж я снова окунулся в теплую и лучезарную жизнь моей матери, которая слилась с красотой наших родных деревенских просторов. Когда осенью снова начались занятия в школе, мы с детьми вернулись в Санкт-Петербург. Мы жили в маленькой дешевой квартирке в районе Пески. Жизнь была дешевой и похожей на то, что я, будучи студенткой гимназии , видела в жизни моей близкой подруги Нади Крупской [позже ставшей женой Ленина]. В то время я задавался вопросом, как она и ее мать справлялись в таких тесных помещениях. Теперь я был вынужден понять. Даже на такую жизнь часто не хватало денег. Работы почти не было. Я оторвал своих детей от обеспеченной жизни, но что я давал им в качестве компенсации?

Отсутствие денег тяжело давило на меня. Я не знал, как прокладывать себе дорогу в жизни, двигаться вперед. Я был знаком с некоторыми писателями. С ними было приятно находиться, и беседа была веселой. Но никому из них никогда не приходило в голову помочь мне найти работу. Возможно, тот факт, что я была дочерью землевладельца, создавал иллюзию материального благополучия. Платья, которые я когда-то купила в Париже и которые каким-то образом зашила и носила, также придавали мне вид более богатой, чем я была на самом деле. Мой

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия

провокационные и независимые манеры также могут быть обманчивыми — моя способность держаться выше своего положения.

Владелица "Мира Божьего" А.А. Давыдова, с дочерью которой я был большим другом, однажды предложила мне перевод французской книги об энциклопедистах. Затем это было опубликовано в качестве приложения к "Миру Божьему " . Это дало мне передышку. Переводить было не так-то просто для меня. Но работа в газете сразу же стала привлекательной. В то время в Петербурге выходило очень мало газет, и у меня не было доступа к ним. Я начал с работы в провинциальной прессе, в ярославской газете "Северный край" . Туда я отправлял свои петербургские письма . Писать их было легко, даже слишком легко и беззаботно. После довольно длительного периода писательской и общественной работы я взглянул на свои первые сатирические статьи. Я наткнулся на статью о передвижниках [художники-реалисты второй половины 19 века] и пришел в ужас. Так много поверхностной бравады и так мало знаний и понимания! Правда, в то время в работах об искусстве творческий процесс не анализировался. Преобладали содержание и тематика. Это был узкий путь, по которому я тоже шел.

Мои отношения с Северным краем мгновенно стали братскими и коллегиальными, сначала через переписку. Но газета была бедной. Они не могли позволить себе платить мне больше трех копеек за строку, да и то с опозданием. Я писал для них раз в неделю, примерно 300-400 строк. В лучшем случае я зарабатывал бы сорок рублей в месяц. Арендная плата за мою квартиру составляла тридцать пять рублей. Я также получал несколько сотен рублей в год от небольшого кирпичного завода, который был построен на земле, арендованной у моего отца. Летние месяцы на Вержеже мне ничего не стоили. Тем не менее, иногда было так трудно содержать себя и своих детей, что я периодически терялся.

Мои дела начали улучшаться, когда я начал писать для второй провинциальной газеты "Приднепровский край", издаваемой в Екатеринославе. Но мое процветание длилось недолго. Произошла ситуация, которая была характерна для позиции прессы и настроения журналистов. Приднепровский край был больше и несравненно богаче, чем ярославская газета. Я никого не знал в редакции. Но им понравились мои статьи, они сразу приняли меня и попросили писать больше. Я писал в них обо всем, что приходило в голову — о театре, книгах, новостях зарубежной жизни и зарубежной литературе. Мои первые рассказы были опубликованы в Приднепровском крае. Я, конечно, не касался политических тем. Управление цензуры не разрешило их. Но независимо от того, о чем мы писали, власти чувствовали упрямый оппозиционный дух в наших словах и в тех вещах, которые мы обходили молчанием. И они были правы. Но мы также не были виноваты в том, что чувствовали себя стесненными, что переросли рамки, в которые правительство упорно загоняло русскую мысль. Правительство не хотело, не знало, как обеспечить выход для

Глава пятая

накопившиеся социальные эмоции и политические потребности. Оно не понимало, что накапливается энергия и что сдерживать ее опасно.

Цензура ударила и по нашему кошельку. Оба редактора, в Ярославле и в Екатеринославе, приняли все мои статьи и были готовы их опубликовать. Нередко цензоры запрещали их. Никто не платил мне за эти произведения. Было нелегко определить, что пройдет, а что нет.

В Екатеринославе также шла битва между вице-губернатором и редактором Лемке. Последний был военным офицером в отставке, дерзким и с большим желанием играть определенную роль в левых кругах. Позже он написал несколько книг о цензуре и революции. Но в то время он был журналистом-неофитом. Я не знаю, был ли он уже членом социал-демократической партии, хотя позже он стал членом Коммунистической партии. Будучи редактором "Приднепровского края", Лемке яростно боролся с местными цензорами, как, кстати, и многие провинциальные редакторы. Последовательность была следующей. Страницы набранного номера были отправлены цензору. Он отмечал неприемлемые фрагменты. Когда лист, помеченный красными цензурными чернилами, был возвращен в редакцию, его пришлось спешно латать ночью. Оскорбительные разделы нужно было как-то подлатать, заполнив опустошенные страницы материалами, ранее пропущенными цензурой.

Лемке попытался установить новую процедуру. Он начал распространять газету в том виде, в каком она была получена от цензора. Страницы были заполнены пробелами. Бюрократы были разгневаны, но не существовало закона, запрещающего пробелы внутри статей и между статьями. В конце концов, Лемке перестарался. Я не знаю, он ли подготовил выпуск, который был особенно суровым, или цензор был зол в тот вечер. Гранки на камбузе вернулись почти полностью измазанными красным. Чистого места не осталось, только заголовки и ломаные строки неразборчивого текста. Лемке напечатал газету "Лысый" и разослал своим подписчикам чистые страницы с разбросанными отдельными фразами.

Власти сошли с ума. Приднепровский край был закрыт. Однако владелец газеты, миллионер-подрядчик Копылов, был в хороших отношениях с местной администрацией и знал, как вести свои дела. Он получил разрешение издавать газету заново, но без Лемке. Последний в ответ на свое увольнение немедленно разослал своим коллегам письмо, в котором объявил, что покидает пост редактора по “принципиальному вопросу”. Он спросил, согласны ли мы подписать коллективное заявление о том, что мы тоже уходим и не будем работать Приднепровский край без него.

Для меня и для большинства авторов это было крайне неприятное событие. Приднепровский край поддержал мой скудный бюджет. Они платили мне по пять копеек за строку и платили пунктуально, чего нельзя было сказать

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия

о Северном крае . Но ничего нельзя было поделать. Такова была привычка российских писателей и журналистов. Мы работали в редакциях и покидали их, как маленькое стадо. Я вздохнул, но написал Лемке, что он может использовать мою подпись.

Прошло несколько дней, когда мой слуга привел в мою гостиную коренастого джентльмена. У него была круглая борода, быстрые глаза и толстая золотая цепь, которая поблескивала на его цветастом жилете.

“Позвольте мне представиться — Копылов”.

Жестом щеголеватого актера, играющего роль вельможи на провинциальной сцене, он поднес мою руку к своим губам и звучно поцеловал ее.

“Я очень рад познакомиться с вами. Будьте добры, присаживайтесь”.

Проницательный взгляд подрядчика осмотрел мою тесную комнату, оценил стоимость моих стульев и дивана, обитых дешевым кретоном, обратил внимание на единственную книжную полку, простой крашеный стол, пол без коврика, стены без картин, а затем уверенно повернулся ко мне.

“И я, маленькая леди, счастлив познакомиться с вами. Я давно хотел это сделать. Бог дал вам смелое перо. Даже подходящий для мужчины . . . ха . . . ха . . . ха . . . Читатели очень одобряют ”.

“Спасибо, что рассказали мне. Издалека мне трудно определить, одобряют они это или нет. Нам, писателям, нравится, когда наши читатели хвалят нас. Спасибо вам”.

“Нет, спасибо вам. Продавцов новостей спрашивают: ‘Есть ли Вергежский в выпуске? Если нет, я не дам вам пять копеек. Ха . . . ха . . . ха . . . Все думают, что Вергежский - мужчина, но посмотрите на Вергежского”.

Он разглядывал меня с бесцеремонным одобрением. Его забавляла “маленькая леди”, которая работала на него, которая получала его деньги. Не давая мне времени собраться с мыслями, он начал рассказывать мне о себе, пытаясь дать мне понять, что его кругозор широк.

“Приезжайте к нам в гости в Екатеринослав и посмотрите, как там живут люди. Вы познакомитесь со своими читателями. Вы можете пожить у меня некоторое время. Я соберу гостей, чтобы познакомиться с вами. Меня знает весь район; я не только владелец газеты, но и театра. Я большой любитель театра. Однако на это уходит куча денег. Гораздо больше, чем на газету ”.

“Расскажите мне истории. Я слышал, что газета приносит вам хороший доход”.

Он самодовольно ухмыльнулся.

“Вы слышали? Что ж, я не могу жаловаться, но этим деньгам можно было бы найти лучшее применение. Я основал газету не ради получения дохода”.

“Не ради дохода? Тогда для чего?”

“Для удовольствия. Издатель крупной газеты - это кто-то, в конце концов. Но театр, даже если это дорогая игрушка, еще более занимателен. Я счастливый человек, а актеры - жизнерадостные люди. Не говоря уже об актрисах. Ha . . . ha . . . ha . . .”

Глава пятая

Я демонстративно промолчал. Он понял. Такие подрядчики, которые вышли из скромного окружения, чтобы стать миллионерами, были проницательными людьми и довольно хорошими психологами. Копылов еще раз оглядел дешевую обстановку моей гостиной, поерзал на стуле и, глядя мимо меня в окно, небрежно спросил:

“Может быть, у вас есть готовая статья? Я пришлю ее”.

“Нет. Ты знаешь... Мы ... ”

Он не дал мне закончить:

“Я слышал, маленькая леди, я слышал. Это мелочи. У меня солидная газета, и я знаю, как ладить с властями. Пишите так, как вы писали. Мы не оскорбляли и не будем оскорблять вас. Мы можем увеличить гонорар и установить фиксированную сумму. Хотели бы вы получить небольшой аванс? Зачем беспокоиться о почте, когда мой офис у меня в кармане ”.

Он достал из кармана пиджака свой блокнот и открыл толстый бумажник. Привычно веря во всемогущество денег, он, возможно, действительно думал, что вид сторублевых купюр сделает меня сговорчивым. Я не разозлился, а просто рассмеялся.

“Нет, спасибо. Какой аванс? Ваш редактор ушел, а вместе с ним и его коллеги. Я тоже ушел. Вот и все”.

“По правде говоря, юная леди, почему вы должны уходить? У меня уже есть новый редактор. Он продолжит работу по-прежнему. И вы, тоже пишите по-прежнему. Мы заключим новое соглашение, лучшее. Ты бы хотел?”

Моя улыбка смутила его. Он видел, как я живу, и надеялся, что я не настолько глуп, чтобы отказаться от хорошего дохода. Похлопывая рукой по бумажнику, он мягко попытался убедить меня:

“Зачем отказываться от денег? Возьми аванс, и мы рассчитаемся когда-нибудь в будущем. Я не буду давить на тебя; ты вернешь мне деньги, когда захочешь. Просто напиши. Ну, сколько денег я должен содрать?”

Я встал.

“Никаких. Мы все квиты. Офис прислал мне все. Но я больше не могу писать для вас. Вам трудно это понять. У каждой артели вашего рабочего свои правила. Мы, писатели, тоже артель. Если кто-то пострадал, все должны поддержать его. Вот как это происходит с нами ”.

Он тоже встал. В замешательстве он вертел в руках бумажник, все еще удивляясь, что такой убедительный аргумент не сломил женского упрямства. Он положил его во внутренний карман пиджака и без прежней фамильярности несколько неуверенно протянул руку. Я вложил в нее свою. Почему я должен на него сердиться? Тем более, что мне сказали, что он выплатил Лемке зарплату за весь год, чего тот не должен был делать. Его коллеги, однако, не извлекли из этого материальной выгоды. Я не знал, как буду платить за квартиру в следующем месяце.

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия

Копылов остановился в дверях. Хитрая ухмылка промелькнула на его умном крестьянском лице.

“О, маленькая леди, маленькая леди, какая ты колючая... Неприступная ... И я ехала в Сент-Питер, думая, что Вергежский пойдет со мной на ужин к Палкину, а потом в театр. Какой-то театр! Какой-то Вергежский!”

Мы обменялись взглядами. В острых глазах зажиточного крестьянина читалась насмешка над моей неспособностью добиться успеха. Но было и отражение чего-то еще. Мой вежливый, но решительный отказ вызвал у него спортивное одобрение.

“Да, этот Вергежский - это нечто”, - сказал я, тоже улыбаясь.

“Что тут можно сказать? У каждого свои привычки. Ничего не поделаешь. Удачи”.

Я больше никогда его не видел, не писал для его газеты и быстро обнищал. Я все еще не знал, как бороться за выживание, и иногда это было очень трудно.

Затем произошла катастрофа. Лида умерла. Ей было тридцать лет, она была полна жизни, энергии, интересов и любви. Она занимала положение, в котором ее таланты, доброта и социальные инстинкты могли найти широкое применение. Она умерла от пернициозной анемии. Она страстно хотела иметь детей. Она была беременна несколько раз, и каждый раз на восьмом месяце случались выкидыши. Врачи предостерегали ее от беременности, что ее жизнь была в опасности. Но материнский инстинкт оказался сильнее чувства самосохранения. Она попыталась быть матерью еще раз. И снова ей не удалось выносить ребенка до срока. Преждевременные роды вызвали острую анемию. Она умирала медленно, осознавая, что умирает, но до конца сохраняла бодрость духа. Несмотря на то, что она была прикована к постели, она продолжала принимать гостей. Она старалась не говорить о своей болезни и заставляла своих посетителей рассказывать ей о своей жизни, о том, что происходит в литературных кругах, и о различных повседневных мелочах.

Смерть Лиды Туган-Барановской опечалила не только ее родственников. Для меня это была невосполнимая потеря. В моей новой, все еще неустроенной жизни добрая мудрость Лиды была большой поддержкой. Без нее жизнь стала холоднее, и было труднее найти свой путь. Я часто навещал Александру Аркадьевну [мать Лиды]. Находясь рядом с ней, я чувствовал эманацию Лиды. Я стал еще ближе к Михаилу Ивановичу [мужу Лиды]. Он был сильно опечален, стал беспомощным и растерянным, бормотал что-то неразборчивое, часами молчал и не мог работать. Мне было очень жаль его.

Будучи неверующим, в эти мрачные дни он кружил вокруг вечных вопросов. По-детски он ухватился за возможность личного бессмертия, но без Бога. Он не присоединился к церкви и не читал Евангелия, но вместо этого прочел Канта. Он увлекся спиритизмом. Его сестра, симпатичная Э. И. Нитте, которая

Глава пятая

вдохновила Куприна на написание рассказа “Гранатовый браслет”, организовала вечеринку в своей красиво обставленной и просторной квартире на Фуршатской. Это было с Яном Гузиком, литовским пастухом, который прославился как могущественный медиум. Михаил Иванович взял меня на один из таких сеансов. Происходили явления, которые я не буду пытаться объяснить, но я стою за точность своих описаний.

Мы сели за длинный стол в гостиной. Нас было двенадцать, может быть, пятнадцать. Компаньон Гузика, его импресарио, сидел на одном конце стола. Он заранее собрал с нас деньги, по три рубля на человека. Именно он рассказал нам, как вести себя во время акции. Сам Гузик хранил угрюмое молчание. У него был странный, жесткий взгляд. Большая комната была слабо освещена лампой под темным абажуром, которая стояла в дальнем конце гостиной. Но можно было различить очертания людей и предметов. Туган сидел по одну сторону от Гузика, а В. К. Агафонов - по другую. Последний был молодым геологом, который позже стал известным ученым во Франции. Туган и Агафонов крепко держали Гузика за руки. Они уперлись ногами в его ноги и таким образом контролировали все его движения. Свободной оставалась только его голова. Я сел рядом с Агафоновым. Все присутствующие держали друг друга за руки и образовали цепочку. Но мы продолжали болтать и шутить, пока импресарио не велел нам замолчать. Стало тихо. Все, что было слышно, - это дыхание медиума, становившееся реже и глубже. Через несколько минут какой-то предмет пролетел над нашими головами. Судя по звуку струн, это была гитара, которая лежала на столе в противоположном конце гостиной. Из углов доносились определенные звуки и шорохи. Прямо за моей спиной раздался стук ложки о стакан. Это был стакан, который был поставлен на пол, довольно далеко от стола. Теперь, за нашими спинами, этот стакан обошел стол. Ложка звякнула, как будто кто-то постукивал ею по стакану. Это было совсем как в сказке о мышке, бегающей по темной комнате и звонящей в колокольчик, чтобы одурачить злую мачеху.

Одна из дам громко вскрикнула:

“О, о, меня бьют чем-то лохматым по лицу!”

“Что-то лохматое?” повторил импресарио. “Это означает, что прибыл дух прусского солдата Вильгельма. Пожалуйста, сидите спокойно. Это очень грубый дух. Если вы будете сопротивляться, он может ударить вас очень сильно. Если кто-то почувствует, что стул выдергивают из-под вас, нужно немедленно встать, иначе могут быть неприятные последствия”.

Словно в точном подтверждении его слов, стул подо мной начал отодвигаться. Позади меня никого не было. Агафонов сидел слева от меня, другой близкий знакомый - справа. Они не стали бы дразнить меня такими глупыми трюками. Более того, их руки были в моих. Я не мог не заметить их движения. Следуя инструкциям, я встал, не нарушая

Александра Тыркова-Уильямс, Женская автономия 63

цепь, продолжая удерживать руки моих соседей. Через несколько мгновений то же таинственное существо вернуло стул на место. Здесь произошло нечто в высшей степени странное и неприятное. Я хотел сесть, но оказалось, что кто-то сидел в кресле и не давал мне сесть. Но кресло было пусто. Через несколько мгновений это странное присутствие, казалось, растаяло. Стул освободился. Но не успел я сесть, как что-то лохматое скользнуло по моему лицу, как будто меня задело хвостом животного.

Это все, что я увидел у Гузика. Я отнесся к этому с прохладным любопытством. Но бедный Михаил Иванович не мог расстаться с безумной надеждой телесно увидеть, услышать и ощутить свою покойную жену и воображал, что Гузик каким-то образом свяжет его с Лидой. Он настойчиво умолял импресарио и повторял печально и бессвязно:

“Вы говорите, это Вильгельм? Разве вы не можете попросить его уйти? Пошлите кого-нибудь другого ... Того, кого мы хотим ...”

“Мы не можем сегодня. История закончена. Медиум уже пробуждается”.

Действительно, было слышно, как менялся ритм его дыхания, как двигался Гузик. Во время сеанса он был совершенно неподвижен. Был включен свет. Медиум сидел и был бледен. Взгляд его странных глаз стал еще более мрачным. Все это было необычно и чрезвычайно интересно для меня. Но зачем связывать звяканье ложки и неровные удары с душами ушедших? Я не мог понять, как Михаил Иванович находил утешение в этих разрозненных явлениях. Но мне было жалко его еще больше! Увлечение спиритизмом вскоре закончилось. Нас с Туганом арестовали за участие в уличной демонстрации. Его выслали из Санкт-Петербурга, хотя и ненадолго.

Глава шестая

Николай Волков-Муромцев, мемуары

Николай Волков-Муромцев родился в 1902 году в дворянской семье. Семья жила в своем поместье, на продуктивной зерновой и молочной ферме близ Вязьмы, города с населением 30 000 человек к востоку от Смоленска. Юный Николай обучался французскому и английскому языкам, и у него были родственники со стороны мужа, принадлежавшие к английскому высшему классу. Выбор трех фрагментов из его мемуаров не случаен. Его способность сочетать семейное и личное повествование с бурным историческим фоном совершенно очевидна. Он пишет емко и ясно. Воссоздание жизни, будь то в городе или в загородном поместье , несет на себе печать непринужденной подлинности. Редко в мемуарной литературе мы видим описание города, в данном случае Вязьмы, сделанное с такой любовью и информативностью. Взято у Николая Волкова-Муромцева, Юность от Вязьмы до Феодосии [Моя юность от Вязьмы до Феодосии]. Париж: YMCA Press, 1983.

ВЯЗЬМА: ТЕКСТУРА ГОРОДА

Население Вязьмы составляло 35 000 человек. Это был центр льняной промышленности с тремя кожевенными и двумя спичечными фабриками. Улицы были вымощены булыжником, и только богатые купцы мостили перед своими домами другими материалами, будь то асфальт или деревянные брусчатки. Вяземские купцы были исключительными. По-моему, нигде в России не было такого собрания старых купеческих семей. В 1478 году Иван III завоевал Новгород, но новгородцы не успокоились. Было много других кампаний при Василии III и Иване Грозном. После одной из таких кампаний москвичи решили, что Новгород никогда не будет усмирен, пока там остается старое торговое сословие. Поэтому они отправили купцов в Вязьму. Достаточно было взглянуть на список

Николай Волков-Муромцев, мемуары

о вяземских купцах вспомнить древний Новгород — Строганов, Калашников, Лютов, Синельников, Ершов, Колесников, Ельчанинов и др. Эти семьи недолго просидели в Вязьме, сложив руки. Они снова разбогатели, торгуя льном и кожей с городами Ганзы.

Крупнейшие вяземские торговцы стали царями льна. Это было странно, потому что лучший лен произрастал на легкой песчаной почве Псковской, Новгородской и Тверской губерний. В Смоленске была суглинистая почва, и лен был более грубым. Но его привозили отовсюду, и Вязьма стала не только российской, но и европейской льняной биржей.

Кожевенные фабрики тянулись одна за другой по излучине реки Вязьма. Они ужасно воняли, но люди привыкли к этому и, казалось, не замечали. Со стороны реки можно было видеть огромные кучи сандаловой стружки, похожие на красные пирамиды.

За смоленскими воротами стояли две спичечные фабрики, Ельчанинова и Синельникова. Они были очень разными. Фабрика Эльчанинова была выполнена в “новейшем стиле”. Он был перестроен за несколько лет до войны и выглядел как огромная стеклянная теплица. Все оборудование было новым, половина из них автоматизирована. Внутри слышалось тихое гудение электродвигателей, повсюду было центральное отопление, а рабочие носили белые халаты, как в больнице. Вокруг фабрики было новое поселение для рабочих с небольшими индивидуальными домиками, окруженными садами.

Спичечная фабрика Синельникова, расположенная неподалеку, выглядела как казарма. Вокруг были небрежно разбросаны различные пиломатериалы и разрозненные тележки. Все было неопрятно. Рабочие жили в городе в неопределенном месте.

Спички El'chaninov были упакованы в элегантные коробочки малинового цвета размером 2 х 2 дюйма и толщиной менее полудюйма. На них было оттиснуто: “Фабрика Эльчанинова. 48 спичек”. Спички Синельникова выпускались в самых простых коробках. Непостижимо, но рабочие Синельникова очень гордились своей фабрикой, не жаловались на свою судьбу; руководство всегда было дружелюбным. Но работники Эльчанинова всегда ныли.

Торговцы льном и кожей были очень богаты. Их присутствие было очень выгодно для города. Торговцы соревновались друг с другом в том, кто преуспеет в благотворительности. Михаил Иванович Лютов построил одну из лучших больниц в России, Строганов построил школы, а Синельников оборудовал пожарную часть. Когда моя мать взялась за создание библиотеки в Вязьме, все купцы хотели построить ее так, чтобы она носила их имя. Только после покупки земли и с большим трудом моей матери удалось убедить торговцев совместно построить библиотеку и снабдить ее запасами. Вяземские купцы были не только богаты, но и щедры - тип людей, распространенный в России.

Больница Лютова находилась между городом и железнодорожным вокзалом. Лютов нанял для нее превосходного архитектора и приобрел новейшее медицинское оборудование

Глава шестая

из Швейцарии. Палаты и операционные имели закругленные углы, чтобы там не скапливалась пыль. Он привез итальянских специалистов для специальных полов. Стены были выложены плиткой. Излишне говорить, что Лютов нанял лучших врачей и медсестер.

На рыночной площади стояло одноэтажное здание под названием “Торговый ряд”. Это была аркада с крытым переходом и магазинами внутри. Здесь работали всевозможные торговцы и лавочники. Все эти торговцы были либо фабрикантами, либо курьерами, но они ежедневно сидели в своих лавках, хотя не имели никакого отношения к льну или коже. Они продавали предметы первой необходимости. В магазинах были сапоги, топоры, косы, упряжь, рогожи, молотки, гвозди, деготь. Там были бочки с сельдью, солеными огурцами и всевозможными другими вещами. Магазины , принадлежавшие Строганову и Калашникову, находились рядом друг с другом. Один из братьев Строгановых всегда сидел на бочке перед своим магазином и играл в карты с автоматом Калашникова, также на бочке вместо стола. Вы приходили туда, и вас встречали вопросом “Что вам нужно?” “Мне нужно несколько гвоздей”. “Пойди, найди себе гвозди, какие тебе нужны. Те, что поменьше, в коробках. Дайте мне знать позже, что вы взяли”. Люди ходили по магазинам сами по себе. Они брали то, что им было нужно, примеряли ботинки, причем владельцы даже не смотрели. В России тех дней было возможно вести бизнес таким образом. Очевидно, люди были честными.

Старший брат Строгановых, которого неоднократно избирали мэром, был великолепно образованным ученым-естествоиспытателем с европейской репутацией. Он имел почетные степени университетов Эдинбурга и Лондона, а также докторские степени университетов Гейдельберга и Лейпцига.

Я думаю, что это было в 1912 году, когда он надолго уехал в Лондон. Его брат и Калашников решили навестить его там. У них не было его адреса, все, что они знали, это то, что он был в Лондоне. Они приехали туда и спросили лучший отель. Им сказали "Ритц". Они забронировали номера, сели у окна, выходящего на улицу, и начали играть в карты. Пробыв там две недели, они решили вернуться в Вязьму. “Это адский город. Мы две недели сидели у окна и ни разу не видели брата”.

Вяземские купцы всегда носили темно-синие домотканые пальто, такие же широкие штаны, сапоги и остроконечные шапки. Они носили шелковые плетеные пояса. И если легкое облегающее пальто было расстегнуто, под ним виднелась белейшая из белых рубашек. В магазине пахло дегтем, рогожей, селедкой, но все было чисто выметено.

Как и в других городах, в Вязьме существовали артели . Я не знаю, когда они появились в России. Это были добровольные объединения по 30-40 человек, хотя иногда и более 50. В небольших артелях работало около двенадцати человек. Существовали строительные артели, артели по выделке кожи и специализированные. Они строили мосты, дороги, выполняли все виды механической работы и преуспели в кораблестроении-

Николай Волков-Муромцев, мемуары

ing. У них были невероятно строгие правила, касающиеся честности и профессионального знания своего дела. Все знали, что если за работу берется артель , то все будет сделано в соответствии с контрактом. Мой отец говорил, что артель была самой замечательной организацией в России, и что член артели был синонимом честности и безукоризненности.

Если кому-то требовалась техника из Германии или кедр из Сибири, нанималась артель . “Вот, мне нужно 500 саженей [одна сажень равна 7 футам] кедра, 12 футов на 9 дюймов, толщиной в дюйм — вы знаете, где это достать?” “Да”. “Что ж, будьте уверены, получите высший сорт”. Они пришли к соглашению и цене. Купец дал артельщику деньги без каких-либо подписей, и кедровые доски были привезены из Сибири по самой выгодной цене.

Никто никогда не беспокоился о том, что артельщики их обманут. Большинство артельщиков были выходцами из крестьянства, честными и умными. Когда я уже был в Англии, старый англичанин Стенли Хог рассказывал мне об артелях . Он занимался бизнесом в России в течение 50 лет, а до этого его отец занимался тем же самым. Им принадлежали мебельные фабрики в Москве и Харькове, и они закупали все материалы и древесину через артели . Ни разу за пятьдесят лет, проведенных им в России, он на самом деле не подписал контракт. Он сказал, что Россия была единственной страной, где контракты заключались устно, а не на бумаге. Сделки на двадцать или тридцать тысяч рублей были согласованы за чашкой чая. “Ни они, ни я никогда не брали расписки. Однажды я дал члену artel 40 000 рублей, хотя никогда раньше с ним не встречался. Он доставил мой заказ и предоставил отчет до последнего пенни. Так можно вести бизнес только в России”. Только однажды он услышал, что купец был обманут членом артели . Имя этого человека было обнародовано, и все деньги, которые потерял купец, были возвращены артелью . Этого человека никогда не смогли бы принять ни в какую другую артель .

Один полицейский стоял на рыночной площади в Вязьме. Что он там делал, никто не знал. Второй полицейский стоял на Никитской площади, а один прогуливался по Сенной площади по четвергам, в базарный день. Я никогда не видел других полицейских в Вязьме, но говорили, что всего их было четырнадцать. Сын одного из них учился в моем классе.

Вязьма находилась за чертой оседлости, но там было много евреев. Я не знаю точно, что позволяло евреям жить за пределами черты оседлости в то время, но я думаю, что если бы у любого еврея была профессия, он мог бы жить где угодно. В Вязьме, например, все три фармацевта, все шесть дантистов, я не знаю, сколько врачей, окулистов, нотариусов, множество владельцев магазинов, почти все банкиры, портные и сапожники были евреями. Я вспоминаю, что на Троицкой улице было четыре дома рядом друг с другом, на которых висели медные таблички с надписью, например, “Фельдман—Дантист.” На самом деле ни один из них не был дантистом или портным. Очевидно, они продавали какие-то товары. Все это знали, и никто не беспокоился

Глава шестая

их. В Вязьме было около 2000 евреев. Из тридцати мальчиков в моем классе восемь были евреями, и семеро из них сидели в первом ряду, потому что они были хорошими учениками.

В Вязьме было много учебных заведений: первая мужская гимназия имени Александра III, первая женская гимназия напротив, вторая женская на углу Московской, “реальное училище”, техническое училище, первое и второе городские училища и несколько обычных школ. Я уже отмечал, что моя мать всегда хотела основать университет в Виазме, но началась война.

А как насчет самого города? Только в России могли быть такие контрасты. Дороги были абсолютно плохими. Только в центре города тротуары были выщерблены. На остальных улицах тротуары были земляными и возвышались на фут или два над проезжей частью. Река Вязьма была заброшена. Набережных нигде не было, а береговая линия в городе заросла. Это было печально. Только на Бельской стороне, под обрывом, на котором стоял собор, был эллинг. В остальном не было ни лодок, ни пристани, даже в городском парке. Весной Вязьма широко разливалась по пойменным лугам. Как прекрасно было смотреть с соборной скалы на это огромное озеро двух-трех верст в длину и более версты в ширину. Река Бобер впадала в Вязьму между кожевенными заводами. Мосты, пересекавшие реку, были старыми и деревянными.

Но ночью Вязьма великолепно освещалась. На кабелях висели огромные электрические лампы, которые освещали улицы, как днем. Город гордился своими электрическими вывесками. Над отелем "Немиров" на Московской ночью вращалось разноцветное колесо. Над кинотеатром "Немиров" сверкали какие-то электрические перья и цветы. Над аптекой Краковского большая бутылка наливала красную жидкость в стакан, который никогда не наполнялся. Над обувным магазином Изразцова попеременно вспыхивали желтые и черные туфли. Действительно, было много фантастических рекламных щитов.

Ночью город сиял, как столица. До войны оркестр дивизиона тяжелой артиллерии весенними и летними вечерами играл в "шелле" в городском парке. Молодежь Вязьмы прогуливалась под электрическими лампочками, которые свисали с деревьев, как груши. Старшеклассники, подмастерья, солдаты, торговцы и чиновники прогуливались под руку со своими дамами. Мне парк показался слишком маленьким для Вязьмы. Я всегда мечтал, что, когда вырасту, разбью парк с обсаженными деревьями дорожками, беседками, площадкой и лодками для прогулок.

Здесь также было несколько чрезвычайно красивых домов, которые были спасены во время пожара, когда французы отступали после битвы при Вязьме. Были также новые трех- и четырехэтажные кирпичные здания. Это были многоквартирные дома с хорошими квартирами с высокими потолками и просторными комнатами.

Николай Волков-Муромцев, мемуары

Пожары в городе случались редко, возможно, потому, что дома стояли далеко друг от друга и между ними были большие сады. Пожарная часть с высокой смотровой вышкой напротив городского парка, казалось, всегда была закрыта. На самом деле, пожарный всегда дежурил на вышке днем и ночью. Но я никогда не видел ни пожарного оборудования, ни пожарных, мчащихся куда-либо.

Во всех усадьбах были конюшни, коровники и амбары. Я не знаю, славилась ли Вязьма своим скотом, или так было обычно в провинциальных городах, но вяземские коровы представляли собой прелестное зрелище. Около пяти часов стада возвращались с выпаса. Я часто высовывался из окна, глядя на коров. Какими великолепными они были! Насколько я помню, в Вязьме было четыре стада по 150 коров, возможно, больше: Бельское, Смоленское, Калужское и Московское. Пастухи собирали коров утром и приводили их обратно вечером для дойки. У всех были амбары, заполненные сеном и жмыхом на зиму. Кроме тягловых лошадей, других было немного. У некоторых людей были брички или дрожки . Только у более состоятельных людей были экипажи с одной центральной осью и парой красивых лошадей. Тучные купеческие жены, одетые с иголочки, ездили в этих экипажах с визитами. Богатые владельцы магазинов также держали экипажи, запряженные одной лошадью.

Крестьянские повозки, груженные сеном и разнообразными яствами, двигались со всех сторон к Сенной площади, где проходил рынок по четвергам. Иногда на Торговой площади устраивались большие ярмарки.

Городской клуб стоял на Сенной. Все торговцы, директора банков, бюрократы и т.д. были членами. Я, конечно, никогда там не был, но мой отец приезжал всякий раз, когда нужно было решать серьезные вопросы, касающиеся города.

Центральная телефонная станция стояла на углу улиц Сенной и Калужской. У многих, у многих людей были телефоны в городе и в сельской местности. Когда вы звонили, молодая леди отвечала: “Кого вы хотите, Петра Петровича или Марию Николаевну?” “Хорошо, Петр Петрович”. “Его нет дома. Подожди, я спрошу. Даша, куда, ты сказала, собирался Петр Петрович? Ааа, к отцу Алексею или, может быть, в аптеку. Подождите, я найду его и соединю вас”. Все они знали, кто где был, и кто с кем пил чай, кто был в клубе, и все новости в целом. Телефонная станция стояла в удобном месте, из ее окон все было видно. И, в общем, все знали друг друга — кто обручился, у чьей дойной коровы пересохло, или кто вывихнул ногу. Ни у кого из этого ничего дурного не вышло.

Железнодорожная станция находилась чуть более чем в версте от города. Многие люди приезжали в Вязьму по делам. Это была важная станция, главная между Москвой и Смоленском на железной дороге Москва-Брест. В Вязьме также заканчивалась ветка Николаевской железной дороги на Ржев и Лихославль, и здесь начиналась железная дорога Сызрань-Вязьма. Пассажиры из Европы, которые путешествовали через Сибирь в Китай или Японию, пересаживались в Вязьме

Глава шестая

к Транссибирскому экспрессу. В Челябинске поезд встретился с Санкт-Петербургским экспрессом и вместе они пересекли Сибирь. Все путешественники неизменно покупали знаменитые вяземские пряники.

В Вязьме было много извозчиков. На Торговой стояло пять экипажей и пять или шесть на Никитской. Остальные стояли на станции. Извозчики были хорошие, некоторые даже превосходные. Все они были первоклассными психологами. Всякий раз, когда кто-то приезжал и нанимал таксиста, последний вступал с посетителем в беседу. Они всегда хотели знать, какое у того дело. Неинтересных отвезли прямо в отель "Немиров". Для более интригующих извозчик сказал бы: “Вместо того, чтобы останавливаться в отеле, хозяин (или хозяйка), почему бы вам не поехать к Колесникову (или к Строганову, Синельников и др.) они будут гостеприимны к вам”. И действительно, купеческим дамам нравилось развлекать посетителей. Им нравилось шутить и сплетничать с кем-нибудь из столицы или даже просто из другого города. Извозчики никогда не ошибались; они всегда привозили только хороших людей. Старый мистер Хог сказал мне: “Я объездил всю Россию и никогда не останавливался в гостиницах, кроме как в Санкт-Петербурге, Москве, Киеве и Одессе. И мне это тоже никогда ничего не стоило. Кучера всегда предлагали кого-нибудь из своих знакомых. Когда меня отвозили в дом, со мной обращались как с давно потерянным братом. Очень гостеприимные люди ”.

Летом только офицеры и их дамы ездили верхом в кучерах. Но зимой кучера запрягали в сани двух или трех лошадей, и молодежь мчалась по городу до темноты. Старшеклассники, клерки, молодые торговцы — все катались под меховыми пледами.

У нас был надежный кучер по имени Степан. Он хорошо знал всех нас. Его лошади были превосходными, а у кареты были резиновые шины. Когда нам нужен был кучер, мы звонили Немирову: “Степан свободен?” “Он сейчас приедет”. Его сани тоже были прекрасными, с энергичной тройкой.

Все кучера были монархистами и патриотами. Они знали всех в городе и читали лекции нашей молодежи. К ним прислушивались, поскольку они были умными людьми.

ЛЕТО 1914 ГОДА

Семья автора жила в Вязьме, городе на полпути между Москвой и Смоленском, но лето они проводили в своем родовом поместье на севере. Это место действия следующего отрывка.

Это было последнее лето, которое я провел в Глубоком со всей семьей. Как всегда, мы поехали туда в мае. Погода в тот год была великолепной. Как обычно, в Глубоком собралась толпа людей. Бабушка наконец получила разрешение от министерства внутренних дел начать археологическую экспедицию.-

Николай Волков-Муромцев, мемуары

масштабные раскопки на озере Каменное. Археолог должен был приехать из Пскова в июне.

Апрельская жара растопила снега так быстро, что ручьи и реки поднялись неожиданно высоко. Озера поднялись больше, чем обычно. На фанерном заводе был пруд для замачивания березовых и осиновых бревен, но озеро поднялось над волнорезом и смыло много бревен. Мы заметили дрейфующие бревна, когда впервые катались на лодке. Как ни странно, они плавали вертикально, так что были видны только их концы. Эти круги шириной в фут плавали прямо над поверхностью. Мы зацепили один багор и оттащили его обратно к мельнице. Мой старший брат Питер решил, что было бы забавно и полезно выловить все бревна. На следующий день мы взяли железные крюки, прикрепленные к веревкам, и отправились ловить бревна. Через день мы стали настолько опытны, что могли буксировать по десять и более бревен за раз. Таким образом, мы выловили более 200 бревен, так что их стало мало в озере.

Однажды бабушка предложила устроить пикник на Бабинском озере. Это озеро, довольно узкое, но длиной в две версты , находилось по дороге в Опочек. Он лежал среди крутых холмов, покрытых сосновым лесом, и по какой-то причине всегда был светло-голубым. На нашей стороне лес был вырублен несколько лет назад. Густая вторая поросль сосны и березы поднималась примерно на пятнадцать-двадцать футов и не подвергалась прореживанию.

Существовала легенда о Бабинском озере и горе. Предположительно, там когда-то скрывался разбойник по имени Лапин. Это место даже носило его название “Гора Лапина”. Никто не знал, когда он там жил, но крестьяне утверждали, что лунными ночами Лапин спускался с горы верхом, чтобы напоить своего серого жеребца в озере.

Мы поехали и разложили все принадлежности для пикника на берегу озера. Мне захотелось подняться на гору Лапина. Она была очень крутой. Тропинки на нем были только тропинками животных, неожиданно сворачивающих то влево, то вправо, пересекаемых другими тропинками, точно такими же, как они. Люди говорили, что там водились косули, лоси и дикие быки, но я никогда их не видел. Там были медведи и волки, а иногда и рыси. Животные меня не встревожили. Появление Лапина напугало меня больше, но они сказали, что он никогда не появлялся днем. Я взобрался на вершину. Вид оттуда открывался великолепный. Внизу было ярко-голубое озеро и далекие заливные луга справа. По другую сторону горы лежало Гарусово озеро в форме полумесяца, словно из красной меди. На юге открывалась ярко-зеленая извилистая долина с протекающей по ней рекой. По обеим ее сторонам ярусами стояли голубоватые сосновые леса. Меня поразило, что Лапин выбрал эту гору не зря.

Я некоторое время сидел и смотрел, а затем решил спуститься. Путь вниз был более трудным, чем подъем. Я начал петлять по тропинкам. Внезапно я вышел на ровный луг. Хотя поначалу я этого не замечал, я внезапно

Глава шестая

заметил поросшие мхом бревенчатые развалины, которые могли быть крестьянской хижиной. Там стояло всего четыре или пять рядов бревен. “Странно, ” подумал я, - вероятно, это была хижина лесника”. Я обошел его и остолбенел. За ним был низкий, заросший каменный крест. Боже мой, это была могила Лапина.

Я съехал с холма, споткнулся, покатился, снова споткнулся и снова покатился. Наконец я добрался до леса у озера и, совсем запыхавшись, нашел остальных. “Что с тобой не так?” - спросил кто-то.

“Ничего, просто бегаю изо всех сил”, - ответил я. По какой-то причине мне не хотелось никому рассказывать о своем открытии. Позже я рассказал только Николаю Ермолаевичу [другу семьи], и он мне поверил: “Да, я слышал о кресте и бревенчатой хижине, но я никогда не мог их найти”.

Жена Николая Ермолаевича в то время гостила у него. Она тоже была из семьи лесорубов Вятской губернии, но тогда училась в медицинской школе в Москве. Она была стройной, красивой женщиной двадцати пяти лет с каштановыми, почти рыжими волосами и была очень веселой. Мы, дети, просто обожали ее. После того, как мы перекусили сухариками [подрумяненное, подслащенное печенье], мы все побежали вдоль берега к песчаному пляжу, где плюхнулись отдохнуть. Было невероятно жарко. “Как насчет того, чтобы поплавать”, - сказала она. Мы все разделись и бросились в холодную воду. Никого из нас не смущал тот факт, что мы все были обнажены. В Хмелите все плавали обнаженными, мужчины и женщины вместе. Однако я заметил, без каких-либо тайных мыслей, какая у нее была красивая фигура. Мы немного поплавали, затем растянулись на песке, где быстро обсохли на жаре. Затем мы оделись и вернулись пить чай.

“Где вы были?” - спросила одна из гувернанток.

“Плавание”, - ответила жена Николая Ермолаевича.

“Купаться! Голышом!” - завизжали все гувернантки.

“Конечно”.

Группа была охвачена ужасом. Все они начали суетиться и кипятиться. Очевидно, назревал скандал. Я не мог понять их волнения. Сначала я подумал, что нам не следовало идти купаться после перекуса, но потом понял, что все эти чужаки и горожане никогда не плавали обнаженными, и был шокирован. Я не был невинным ребенком и знал разницу между телами мужчин и женщин, но никто из нас никогда не считал плавание обнаженным шокирующим или неприличным. Затем я вспомнила ужас гувернанток, когда они однажды услышали, что я присутствовала во время отела. “Вы думаете, что аист приносит телят?” Сказал я себе и решил, что все они невежды.

Известие об убийстве Франца-Фердинанда и его герцогини пришло, когда мы все еще были в Глубоком. Я помню, какой скорбный эффект это произвело на всех, как и любое убийство. Убийства были настолько редки в те “нецивилизованные” времена, что каждое убийство неделями становилось предметом разговоров. Отец сказал, что

Николай Волков-Муромцев, мемуары

они были “явно убиты анархистами или каким-то другим отребьем, но австрийцы, как обычно, будут преувеличивать это и обвинять сербское правительство. И сербы, как придурки, придут в ярость, и разразится кризис. Дело дипломатов в том, чтобы утихомирить это дело. Не знаю, почему мы гарантировали независимость нашим ‘братьям меньшим’, которые могут втянуть нас в войну своими местными интригами”.

Тем не менее, в то время никто не думал, что это приведет к войне. Почти все предполагали, что это был инцидент исключительно местного значения.

Глава седьмая

Владимир Зензинов, совершеннолетие

Владимир Зензинов (1880-1953) - пример типичного революционера. Родился в Москве, окончил гимназию в 1899 году и отправился в Европу. Там он провел четыре с половиной года в университетах Берлина, Галле и Гейдельберга, изучая философию, экономику, историю и право. Его контакты с революционными эмигрантами в Швейцарии укрепили оппозиционные взгляды, сформировавшиеся в годы его гимназии . Вернувшись в Россию в качестве члена эсеров (социальных революционеров), он начал активную протестную жизнь. Его много раз арестовывали и ссылали. Он также много раз сбегал. Как и другие революционеры моральных убеждений, он не смог поддержать большевиков и был вынужден покинуть Россию в 1918 году. С тех пор и до своей смерти он жил в Париже, Праге, Берлине и Нью-Йорке, работая и пиша для многочисленных демократических и социалистических изданий. Взято из книги Владимира Зензинова "Пережитое ". Нью-Йорк: Изд. Имени Чехова, 1953.

Субботними вечерами у нас дома всегда собиралось много молодежи. Насколько я помню, это были исключительно выходцы из Сибири, в основном студенты медицинских, юридических и филологических факультетов университетов. Обычно их было от десяти до пятнадцати, в основном одни и те же. Они очень уважали моего отца; что касается моей матери, то они не только уважали ее, но и любили. Они относились к ней с нежным вниманием, как к собственной матери. И она заботилась о них с материнской нежностью. Она следила за их судьбами и знала личную и семейную жизнь каждого студента. По-видимому, для многих из них наш дом заменил семью, из которой они были оторваны. Москвичи и сибиряки славятся своим гостеприимством, и наш дом, казалось, вдвойне оправдывал эту репутацию. Все всегда было радостно, оживленно и приятно. Излишне говорить, что основным занятием было чаепитие.

Владимир Зензинов, совершеннолетие

Все собирались вокруг большого стола, на котором стоял кипящий самовар. В обязательном порядке мама сама наливала чай и мыла стаканы. Стол был уставлен всем, что могло придумать московское и сибирское гостеприимство: джемом, сыром “датский”, нугой, черным китайским фруктовым желе, сладкими пирожными, конфетами, фруктами. Оживленные беседы велись обо всем, что интересовало присутствующих — новостях и письмах из дома, текущих событиях, университетской жизни, концертах, театре. Как это ни странно сейчас может показаться, я не помню политических дискуссий или диспутов. Были оживленные дебаты, но я не помню ни одного, который оставил бы неприятный осадок. Атмосфера была почти семейной, очень искренней. Многие на самом деле знали друг друга через свои семьи в Сибири и выросли там. После чая мы перешли в гостиную, где продолжились беседы или были организованы игры. Были веселые игры в фанты, “мнения и сравнения”, “города”, “наши”соседи“, сложные шарады, ”кольцо“ и "мадам прислала сто рублей, купите то, что хотите, не говорите, что это такое, и не называйте черное или белое".”Кто-нибудь начинал играть на пианино, и мы танцевали. Там были и молодые женщины. Некоторые также приехали из Сибири, чтобы получить высшее образование для женщин, в то время как другие были подругами моей сестры, которые учились в первой женской гимназии рядом со Страстным монастырем. Моя сестра была на пять лет старше меня.

Конечно, в такой атмосфере не могло не быть романов и увлечений. Но в то время это меня не интересовало. Я даже презирал подобные вещи. Я бы повторил фразу, которую я где-то слышал: “в ухаживании есть что-то собачье”. Но как это могло не произойти среди радостной, живой и неистовой молодежи? Только позже я узнал о “безнадежных любовях”, которые, как оказалось, разыгрывались на моих глазах. Два студента были влюблены в мою сестру (она была очень привлекательна). Одним из них был блестящий и красивый Михновский из Иркутска, другим — наш толстый увалень Коля Чередин, который напоминал сибирского медведя. Моя сестра отвергла их обоих и вышла замуж за врача, с которым познакомилась на Черном море.

Предположительно, были и другие романы. Я вспоминаю, что у моей сестры были поразительные подруги. Одна из них была блондинкой (Давыдова) с большими глазами и длинной косой. Другой была жгучая еврейская брюнетка с ярким румянцем (Гортикова). Кстати, я встретил ее позже, находясь в эмиграции в Париже, и мы вместе вспоминали далекие дни. Тогда она была матерью двух взрослых сыновей, и от ее былой красоты ничего не осталось. Она превратилась в невысокую, сгорбленную старушку. Лучшая подруга моей сестры Бибочка Бари (Анна Александровна) была чрезвычайно популярна. Она была старшей дочерью в очень большой семье Александра Вениаминовича Бари, инженера-американиста. Он владел московским заводом, где производились знаменитые котлы Шухова. Бибочка была жизнерадостной, пухленькой блондинкой, излучавшей здоровье и радость. Мой старший брат Кеша был безнадежно влюблен в нее. Но только мы, его

Глава седьмая

братья знали об этом и безжалостно дразнили его. Позже она вышла замуж за Самойлова, профессора физиологии.

Поздно вечером, после танцев, всегда был ужин — пироги с мясом, пироги с рыбой, пироги с [тушенойéред] капустой, маринованные грибы, закуски и, конечно, снова чай — много чашек и стаканов чая.

Нас, детей младшего возраста, никогда не отправляли в наши комнаты. У нас были равные права, мы участвовали во всех играх и оставались с гостями до конца. На ужин у меня даже было свое фирменное блюдо: я мастерски нарезал швейцарский сыр на кусочки толщиной с бумагу. Благодаря этому опыту студенты предсказали мне карьеру хирурга. Моя мать улыбнулась, довольная: она хотела, чтобы я был врачом.

Помимо этих еженедельных субботних посиделок, два или три раза в год у нас устраивались настоящие балы. Иногда устраивались даже балы-маскарады (на Рождество или масленицу). В таких случаях нанимали бального пианиста, а пироги и кулебяки заказывали в кондитерской. Обычно на этих балах присутствовало около пятидесяти гостей, иногда больше, и всегда была молодежь. Мы танцевали до изнеможения всю ночь до утра. У нас всегда была большая квартира, и танцы устраивались в нескольких смежных комнатах. Ловкие танцоры вальсировали из одной комнаты в другую. После кадрили мы устраивали “гран-пон”, где все танцоры, держась за руки, пробегали по коридорам, через спальни и детскую, натыкаясь на стулья и лавируя между столами. Я помню, что когда-то все ряженые на [предпостном карнавале] были одеты в поварские костюмы с белыми поварскими колпаками — это было довольно эффектно и весело. Было много шума и смеха. Повар, посудомойка и даже смотритель восхищенно смотрели из темного вестибюля и коридора на веселящихся гостей.

Я был самым младшим в нашей семье. Кроме моей сестры Анны, у меня было два старших брата. Теперь я последний в клане. Мой старший брат Иннокентий (Кеша) умер от туберкулеза в Париже в 1935 году, заразившись этой болезнью в тяжелых условиях éмигрантскойé жизни. Другой мой брат, Михаил, который был на два года старше, был казнен большевиками в 1920 году просто за то, что он когда-то был офицером (младшим лейтенантом запаса), проходившим военную службу при старом режиме. Он никогда не был вовлечен в политику. В течение двадцати лет я ничего не слышал о своей сестре, которая осталась в России. Все мои осторожные попытки что-либо разузнать о ней были тщетны.

С моей стороны было бы несправедливо, рассказывая о своей семье, не упомянуть нашу няню, потому что она занимала в ней определенное место и даже играла значительную роль. Она, конечно, тоже была членом семьи. Это происходило очень часто в русских семьях. Попадая в чужую семью, часто в очень раннем возрасте, и заботясь о первом ребенке, затем о втором, а затем и обо всех них,

Владимир Зензинов, совершеннолетие

няня стала органичным членом этой семьи. Она привязалась к ее жизни всей душой, часто забывая или отвергая свою собственную. И если бы у нее были сердце и характер, она не только оставила бы след на всю жизнь в душе каждого ребенка, но и стала бы ценным, иногда бесценным членом семьи, с которой она связала свою жизнь и судьбу.

Именно такой была наша Няня — и я пишу это слово с заглавной буквы, потому что в нашей семье это обозначение профессии стало именем собственным. Ее настоящее имя было Авдотья (Евдокия) Захаровна Горелова. Сначала мы называли ее просто Дуня, но из уважения к ней мама заставила нас называть ее Ниания [Няня]. Так мы потом звали ее всю оставшуюся жизнь. Вот какой она запечатлелась в моей душе. Нэнни было двенадцать или тринадцать лет, когда крепостные были освобождены. Она хорошо помнила крепостное право и рассказывала нам истории о нем. Следует сказать, однако, что она не рассказывала нам страшных историй — она жила при крепостном праве, не подозревая об этом. (Она была из Смоленской губернии.)

Будучи еще очень молодой женщиной, вероятно, в 1874 году, она приехала в Москву из своей деревни, чтобы заработать немного денег. Она только что родила сына, которого оставила в деревне. (Я не знал, кем был ее муж и был ли он еще жив. Я знал только ее брата, Гавриила Захаровича, московского таксиста, который всегда останавливался на Большой Дмитровке перед купеческим клубом. Он заходил к ней на чай. Это был крупный, толстый мужчина с очень красным лицом. Он выпивал бесчисленное количество стаканов чая в ее комнате — до “седьмого пота”. Это было главное угощение, которое могла предложить ему сестра.)

В ее ситуации было естественно искать работу кормилицы в респектабельном доме. Поэтому она появилась на Смоленской площади в Москве, где в те наивные времена нанимали прислугу. Именно там ее увидел дядя Коля. Он искал кормилицу для жены своего брата, то есть для моей матери, которая ждала своего первого ребенка. В молодости Няня была настоящей русской красавицей, если судить по фотографии, сделанной в нашем доме, которую мы сохранили. На ней был великолепный костюм русской кормилицы с широкими рукавами-туника, украшенная кружевами и лентами, вышитая рубашка и несколько нитей бус. Моя старшая сестра Маня, которая умерла в детстве, была у нее на руках. Говорили, что дядя Коля был великим ценителем женской красоты, поэтому было естественно, что он выбрал няню [в качестве сиделки] для своей невестки. С этого момента и до своей смерти в 1908 году Няня жила в нашей семье, не имея никого другого и не имея никого из своих. Она ухаживала за моей старшей сестрой, затем переехала к Ане [Анне] и за каждым из нас по порядку. Позже она воспитывала детей моей сестры. Она заботилась о нас, была неотделима от нас и сидела у постели больного, когда один из нас, детей, был болен.

Я помню ее с самого первого момента моего воспоминания. Вспоминая свои детские болезни, я всегда представляю ее у изголовья кровати. Я извивался под ее грубой, доброй рукой, когда она натирала меня растопленным сливочным маслом

Глава седьмая

в ложке над пламенем свечи. Это щекочет, это заставляет меня смеяться, это горячо, и я жалуюсь и ерзаю. Она дрожит и стонет, как будто тоже боится щекотки, и от этого я чувствую себя лучше. “О, о, Афонюшке так тяжело (у нее всегда были юмористические деревенские фразы, которые казались нам свободной импровизацией). . . Вот так, Володюшка… теперь твои маленькие ручки и ножки отдыхают ... Скоро ты снова будешь здоров и будешь бегать по двору”. И один сладко заснул под ее рассказы. Она знала многие из них, и мы знали их от нее наизусть, но мы все равно продолжали настаивать, чтобы она рассказала их нам снова. Она будила нас утром, хлопая в ладоши: “Просыпайтесь, дети, булочки готовы!”

Няня была неграмотной, и все мы, дети, в свою очередь, учили ее читать и писать. Но из этого ничего не вышло. Она помнила буквы и могла указать на каждую из них в книге. Она даже могла произносить слоги, но не могла объединить их в слово, как бы мы ни старались. Она оставалась неграмотной до самой своей смерти. Но я убежден, что она оказала огромное влияние на всех нас, возможно, чуть меньшее, чем влияние матери, хотя, возможно, равное ее. Больше всего она любила Мишу, второго по возрасту брата и, вероятно, наименее удачливого из всех детей. Может быть, именно поэтому она любила его больше, чем других. В детстве он болел чаще, чем остальные из нас, и перенес все различные детские болезни. Возможно, он также напомнил ей ее собственного сына Ваню, который вырос в деревне. Он тоже был болезненным ребенком. Повзрослев и приехав в Москву, он, как и Миша, не отличался примерным поведением и был “ни на что не годен”, как она его называла. Когда Миша был на военной службе (“Мишутка, Мишутка, это не шутка!”) и ему нужно было идти в казарму очень рано утром, еще до рассвета, няня будила его и поила чаем. По ночам она чистила его парадную форму, пуговицы, пряжки и ботинки. И она была абсолютно права, когда позже со всей серьезностью говорила: “Когда мы с Мишенькой служили в армии ...”

Вспоминая все, что я пережил, и реконструируя прошлое в своем воображении, я могу только прийти к выводу, что наша семья была счастливой.

Я не уверен в причинах, но в нашей семье я развивался иначе, чем мои братья и сестра. Наша семья принадлежала к среднему классу не только с точки зрения дохода, но и по своим привычкам и общей моральной атмосфере. Никто не был поглощен социальными проблемами, и политика никого абсолютно не интересовала. Моя сестра окончила гимназию, посещала женский институт, где изучала историю и литературу, а затем вышла замуж за врача. Она переехала на Черное море и начала создавать там собственную семью. Оба моих брата поступили в Александровский коммерческий институт на Старой Басманной. С точки зрения моего отца, это было совершенно естественно. Кем еще могли быть сыновья торговца, кроме

Владимир Зензинов, совершеннолетие

бизнесмены? Кроме того, мой старший брат также окончил Московское императорское техническое училище и получил диплом инженера-механика. Но он стал торговцем и вошел в бизнес моего отца. Другой мой брат — “ни на что не годный” — не чувствовал необходимости продолжать учебу после окончания Александровского коммерческого института. Оба они вели довольно рассеянный образ жизни и периодически доставляли неприятности нашим родителям. Их друзья не представляли особого интереса, особенно друзья Михаила (которого большевики позже казнили). Так жила молодежь того круга, без каких-либо особых духовных интересов.

Я не уверен в обстоятельствах, которые сделали меня другим. С самых юных лет моей самой большой радостью было найти интересную книгу и где-нибудь спрятаться. Я мог читать книгу много часов. Я до сих пор помню это ощущение: часами сидишь в мягком кресле в тихой гостиной — все остальное забыто. Ничего, кроме книги, не существует. Внезапно меня зовут на ужин или еще куда-нибудь. Я сразу приходил в себя, как будто оправлялся от какой-то галлюцинации, и оглядывался вокруг, не узнавая знакомого окружения. Мои братья смеялись надо мной. Однажды я нашел записку, приколотую над моей кроватью, которая гласила: “Философ—царь ослов”. (Мои братья дразнили меня, называя “ослом”, поскольку в детстве у меня были оттопыренные уши.)

Отец сердился, потому что я всегда приходил на семейное чаепитие с книгой. Я клал ее рядом с сервировкой своего места и пытался читать, чтобы не тратить время за чаем. Он возмущенно говорил: “И все ваши книги необычные, большие и толстые”. (В то время, насколько я помню, я читал Историю цивилизации в Англии Бакля в большом издании Павленкова.) В детстве я проглотил множество книг — и, вероятно, не понимал многие из них должным образом. Но из тех, что я понял, я отчетливо помню Робинзона Крузо, Путешествия Гулливера, Остров сокровищ Стивенсона , Таинственный остров Верна и 20 000 лье под водой, Детство, отрочество и юность Толстого и казаки, Эмар, Майн Рид, Купер, Вальтер Скотт, [Пушкин] Капитанская дочка , Гоголь и Тургенев.

Здесь, в Америке, каждый раз, когда я вижу группу школьников в музее под присмотром учителя и вижу, с каким дружелюбием и доверием они обращаются к своим преподавателям, я начинаю завидовать. Мы в России, по крайней мере, мое поколение, не испытали этого. В школьные годы между нами и нашими учителями всегда была пропасть. Даже хуже, чем пропасть, — вражда, которая часто превращалась в ненависть. Мы не любили и не уважали наших учителей, а они, в свою очередь, были глубоко равнодушны к нам. Почему это произошло, я не знаю, но я думаю, что вина лежала не столько на нас, сколько на учителях. Мы, школьники, были такими же, как дети других стран во все времена, то есть детьми с хорошими и плохими наклонностями. Как мягкий воск, мы могли бы быть

Глава седьмая

вылепленный во что угодно желаемое. Но большинство наших учителей были плохими педагогами и воспитательницами.

Вот одно из моих первых впечатлений от гимназии . Это, вероятно, было через одну или две недели после того, как я поступил в гимназию . Мне было тогда девять лет. Что будут делать дети в этом возрасте, когда сорок из них соберутся в одной комнате и будут предоставлены самим себе? Очевидно, что первое, что нужно сделать, - это пошалить! Это так же естественно, как для косяка рыб плескаться и резвиться в воде. И если игры выходят за рамки дозволенного, умный учитель должен остановить чрезмерно усердствующих детей и объяснить им, почему их дурачкование было чрезмерным и невыносимым. Наказание должно быть назначено только после того, как они не подчинились правилам.

Все это элементарно. Но на нашем занятии произошло следующее. Один из наших шутников придумал забаву: он сделал трубочку из бумаги, а затем, как из пневматического пистолета, выстрелил из нее жеваной промокательной бумагой. Если такая “пуля” попадала в стену или потолок, она прочно застревала. Это занятие было очень увлекательным, и вскоре потолок в нашем классе был покрыт звездами и созвездиями из красной бумаги. Я тоже участвовал в этом радостном занятии. Конечно, это перешло границы невинной игры, но вряд ли это нарушение можно было назвать серьезным преступлением. Наш классный руководитель думал иначе. Он не пытался объяснить нам, почему это безобразие было неприемлемым — его интересовало только, кто были нарушители. Мы, однако, оставались молчаливыми. Никто не признавался и не предавал друг друга. Долгое время он требовал признания и возвращения виновных под стражу. Мы оставались решительными, и среди нас не было трусов или предателей. Затем он прибегнул к хитрости и объявил, что, поскольку это происходит впервые, он заранее прощает виновных. Он просто просил, чтобы было сделано признание, чтобы он знал , кто был способен на это — виновные не были бы наказаны. Мы клюнули на приманку и доверчиво сделали признание. Среди признавшихся был и я. Как же мы были сбиты с толку — нет, в ужасе — когда, несмотря на торжественное обещание наставника, нас жестоко наказали. Нас оставили после школы на два часа в запертой комнате! Я помню, что больше всего мы восприняли это как моральный удар. Наш наставник дал обещание, которому мы поверили, и обманул нас прямо там, на месте. С этого момента у нас не будет веры в наших учителей.

За восемь лет, которые я провел в гимназии, наши отношения с учителями были в значительной степени похожи на открытую гражданскую войну. Почти никто из них не смог заинтересовать нас своим предметом. Мы чувствовали, что греческий и латынь были изобретены просто для того, чтобы мучить нас. Даже преподаватель русского языка и литературы, хотя им был Владимир Иванович Шенрок, знаток Гоголя, не смог нас заинтересовать. География была мертвой наукой — простым перечислением географических названий. Было особенно неприятно, когда перед нами висела “немая” карта. На ней нам приходилось называть горные хребты, океаны и

Владимир Зензинов, совершеннолетие

реки пяти частей света. Физика казалась нам бесполезной выдумкой, как и космография. Я испытывал внутреннее отвращение к математике и, честно говоря, по сей день не могу понять, зачем нам нужно было изучать сферическую геометрию, тригонометрию, биномы Ньютона и мучиться над логарифмами. Даже история перестала нас интересовать.

Мы изучали все это только потому, что от нас этого требовали, и учителя преподавали это, потому что такова была образовательная программа, продиктованная Министерством образования.

Когда, став взрослым, я заново начал изучать классическую античность, я горько сетовал на то, что даже те крохи греческого и латыни, которые я усвоил в годы своей гимназии , были почти полностью забыты. Как бы я хотел сейчас перечитать и услышать комментарии Цезаря, Овидия, Вергилия и Горация, Платона и особенно Гомера! Я когда-то читал все это, но все это было мертвой буквой, “уроками”, на которые я должен был реагировать и которые я мог либо усвоить, либо нет. Почему никто не заинтересовал нас этим и даже не попытался? Забудьте о привитии любви к предмету. Можно спросить, кто здесь был виноват? Конечно, виноваты были не мы, школьники, а наши учителя и наша безжизненная и омертвляющая школьная система.

Самые страшные и неприятные воспоминания были связаны с нашим учителем истории — Вячеславом Владимировичем Смирновым. Это был маленький и очень тихий человек с короткой темной бородкой. Все его движения были замедленными, голос тихим. Но он был ужасом всей гимназии . Мы все его яростно боялись и ненавидели. Он был очень требовательным. Мы должны были быть готовы ко всему, что он мог спросить, о чем рассказывалось в течение всего года. Он никогда не поправлял студента, никогда не прерывал его и не просил повторить. Он ждал — иногда со злобным ликованием, — пока студент не запутается или не остановится совсем.

Часто происходило следующее. Он вызывал студента — он всегда заставлял его выходить вперед: “Кананов!” Кананов, высокий и уверенный в себе студент, щеголь, носящий необычайно широкий кожаный ремень, охотно вскочил бы со своего места. Он проталкивался вдоль длинного стола, громко спрыгивал на пол и шел в переднюю часть комнаты. Там он принимал почти вызывающую позу, выставляя одну ногу вперед и засовывая руку за пояс. “Расскажите мне, - тихо попросил бы ”историк“, - о событиях в России в период Войны Алой и Белой розы в Англии.” Вопрос был непростым — он требовал знания русской и английской истории. Кананов промолчал, как и Вячеслав Владимирович. (На его уроках всегда царила гробовая тишина, потому что он все замечал, все видел и сурово наказывал.) Проходила минута, затем две. Тишина становилась напряженной, невыносимой для класса. Кананов выставил вперед другую ногу. Так же тихо, как если бы он закончил слушать Кананова, “историк” сказал бы: “Теперь расскажите нам

Глава седьмая

как правил Алкивиад”. Кананов немедленно оживлялся и начинал уверенным тоном: “Алкивиад был богат и знаменит. Природа щедро одарила его многими талантами...” и вдруг он остановился, словно споткнувшись. Снова мучительное молчание. Кананов был в ужасе и ничего не мог понять. “Война Алой и Белой розы. . . что происходило в России в то время? . . . Алкивиад. . . он также, предположительно, прославился тем, что отрезал хвост своей любимой собаке?” “Достаточно”, - бесстрастно сказал бы учитель. Рядом с именем Кананова в книге оценок, в самом центре списка, он легким движением руки, видимым для всего класса, отмечал “единицу” или “ставку” (то есть самую низкую оценку). Бедный Кананов возвращался на свое место, на этот раз без всякой смелости.

Странная вещь: за восемь лет, проведенных мной в гимназии , я не помню, чтобы хоть у одного ученика были дружеские, чисто человеческие отношения с учителем. Мы не имели ничего общего с нашими учителями вне класса. Они никогда не ходили с нами в музеи, галереи или театр. Мы изучали наши уроки, они задавали нам вопросы по ним — это был предел наших отношений. Сейчас мне это кажется невозможным, но именно так все и было. Я знаю, что позже взаимность между учениками и учителями в начальных школах и гимназиях была иной. Я слышал истории о других гимназии (не государственные, а частные), где развивались дружеские отношения между учителями и учениками. В моем случае, однако, все было именно так, как я их описал, даже более того. Такая ситуация была распространена в нашем поколении.

Несмотря на все сказанное выше, я тем не менее питаю добрые чувства и благодарные воспоминания о годах, проведенных в гимназии . Эти годы дали мне многое. Они заложили фундамент моей будущей жизни. Но я должен благодарить за это не гимназиум .

Герцен в "Моем прошлом и мыслях" однажды выразил удивление по поводу того, почему в биографиях так много внимания уделяется первой любви, но редко упоминается первая детская дружба. Герцен, вспоминая Огарева, писал: “Я не знаю, почему существует монополия воспоминаний о первой любви над воспоминаниями о юношеской дружбе”. Я готов повторить это наблюдение. В любом случае, в моей жизни моя первая дружба сыграла огромную роль, возможно, даже определяющую, на всю мою жизнь.

Его фамилия была Горожанкин, а звали его Сергей. Его отец был профессором ботаники в Московском университете и директором Ботанического сада. Мы быстро подружились. Другой мой друг — еще более близкий мне и оказавший на меня решающее влияние в те годы — был совершенно другого характера и типа. У него был большой рот неправильной формы и темные горящие глаза. Если бы не его глаза, он был бы незаметен. Но когда он увлекался — что случалось довольно часто — и говорил о том, что было для него дорого и представляло интерес, ероша свои короткие волосы

Владимир Зензинов, совершеннолетие

его правая рука, его глаза горели как угли. Обычно он держался подальше от всех и только во время драки нырял в центр стаи, не обращая внимания на удары, которые сыпались на него со всех сторон.

Я долгое время не замечал его. Но, однажды случайно подробно поговорив с ним, я убедился, что он много читает и что его любимые книги и авторы совпадают с моими. Это мгновенно сблизило нас. Мы начали вместе ходить из школы домой и по дороге вели бесконечные разговоры. Его звали Евгений Воронов. В отличие от Горожанкина и меня, он плохо учился в школе. Настолько плохо, что его пропустили на второй год в нескольких классах, и ему удалось остаться на третий год в четвертом классе. Таким образом, Горожанкин и я быстро обогнали его в классе. В конце концов, его даже исключили за неуспеваемость. Между тем, это был умный и способный мальчик — можно сказать, даже талантливый. В любом случае, он был умнее и талантливее многих наших “лучших студентов”, чьи имена украшали золотую доску почета. Всякий раз, когда его вызывали отвечать на уроке, он неизменно становился скучным и невразумительным. Именно так его воспринимали все учителя. Я не знаю объяснения этому.

Что было тем, что интересовало и связывало нас? Даже сейчас я не могу понять, как у мальчиков двенадцати-четырнадцати лет могли быть такие интересы, как у нас тогда. Мы проглотили невероятное количество книг и жили в состоянии лихорадочного энтузиазма, переходя от одного увлечения к другому. Мы читали Адама Смита и Милля (всегда с комментариями Чернышевского), Дарвина, Бакла. Мы изучали астрономию; нашим кумиром был Толстой; мы были очарованы Чеховым. В комнате Воронова, которая всегда была заполнена множеством книг, стоял стол, на котором лежали новейшие книги — он называл их “Мои грехи.” Это были книги, которые он должен был прочитать в первую очередь. Примерно так было и со мной. В подражание рассказу Чехова “Вист” мы изобрели нашу собственную карточную игру. По сути, это была простейшая из игр, которую дети называли “игрой пьяниц”. Его особенностью было то, что вместо четырех костюмов у нас было четыре категории — художественная литература, социально-политическая, наука и искусство. Вместо того, чтобы иметь открытые карты, у нас были писатели, публицисты или общественные деятели, ученые и художники. Толстой, Успенский, Чехов, Дарвин и Бетховен были асами, а остальные следовали за ними по рангу. Эта игра привлекла нас, потому что мы поменяли наших тузов и королей в соответствии с нашими текущими увлечениями и вели жаркие споры по этому вопросу.

Мы часто низвергали наших кумиров, но в конце концов всегда приходили к соглашению. Единственным незаменимым асом всегда был Толстой. Ведущую роль в этих спорах играл Воронов. Он был самым любознательным среди нас, и мы с Горожанкиным обычно уступали его пылу и напору. Я помню, что какое-то время мы были очарованы Мальтусом. Но потом мы поняли, что,

Глава седьмая

по сути, его закон демографии был глубоко реакционным изобретением — и мы с позором отвергли его. Его заменил Генри Джордж с прогрессом и бедностью. Казалось, что он дал ключ к решению всех социальных проблем человечества. Я вспоминаю, что как раз в период моего увлечения Генри Джорджем, который видел все беды человечества в землевладении и аренде земли, мой отец купил землю на Кавказе, и я испытал из-за этого ужасные моральные страдания. Но и Генри Джорджа позже тоже сняли с пьедестала. Круг наших интересов был очень широк. Мы даже дошли до Герберта Спенсера, хотя, как сказал Воронов, его психологию читать было так же неприятно, как рыбий жир, который приходилось принимать ежедневно. Социальные науки, такие как экономика и социология, представляли для нас особый интерес. Я думаю, что в этих книгах было многое, чего мы не понимали. Но мы взяли эти книги штурмом, как штурмуют крепость.

Наше нравственное развитие инстинктивно шло параллельно развитию общественного мнения в России. Мы поклонялись декабристам, знали строки из Рылеева наизусть, были очарованы 40-ми годами и, в качестве замены их идеализму, приняли нигилизм и реализм 60-х. За этим последовало обращение к людям и признание того, что мы должны служить им, выполнение общественных обязательств и отказ от привилегий. Втайне я даже накладывал на себя строгие ограничения — спал под легким одеялом, отказывался от сладостей и прочих излишеств.

Долгое время нашим кумиром был Михайловский, который тогда писал и боролся в журналах с зарождающимся марксизмом. Мы с нетерпением, словно события, ждали каждого номера "Русского богатства". Мы отправлялись в офис журнала, расположенный недалеко от Никитских ворот, чтобы получить его непосредственно у офис-менеджера. Кто-то сказал нам, что это, вероятно, дядя Глеба Успенского, который тогда находился в учреждении для душевнобольных. Мы были особенно очарованы теорией прогресса Михайловского, его доктриной “героя и толпы”.

Что придавало особую остроту нашим интеллектуальным заботам, так это постоянное стремление применять каждое новое открытие в повседневной жизни и к укоренившимся привычкам. Мы обнаружили корни анимизма и верований, свойственных первобытным людям, а также бесчисленные пережитки прошлого в современном обществе. Мы яростно высмеивали это и применяли теорию “герой—толпа” к повседневной жизни. При этом мы хотели бы сослаться на двухтомную историю первобытной культуры Тейлора, Мальтуса, Генри Джорджа, Дарвина, Спенсера и Михайловского. Ведущую роль во всех этих навязчивых идеях сыграл Воронов. Он был самым темпераментным, нетерпеливым и пылким, тот самый Воронов, которого исключили из гимназии за “тупость” и “неуспеваемость”. Мы втроем написали письма Льву Толстому, Чехову, Михайловскому — мы задавали им вопросы, выражали наш энтузиазм и

Владимир Зензинов, совершеннолетие

поддерживали, а иногда даже критиковали их. И что самое удивительное, мы получали от них ответы. Вряд ли они подозревали, что имеют дело с четырнадцатилетними-пятнадцатилетними подростками!

С самого начала социальные проблемы были в самом центре наших устремлений: мысли о том, как можно лучше управлять обществом, обществом, в котором несправедливость можно было видеть на каждом шагу. Как человечество должно было достичь всеобщего счастья? Мы знали, что человеческая жизнь коротка, что банальность вскоре может раздавить нас в своих объятиях, как она раздавила всех, кому исполнилось тридцать. Поэтому мы поспешили воплотить наши идеи в реальный проект. Мы начали издавать [политический] журнал.

Как я уже отмечал, у Воронова, несомненно, были какие-то проблемы с полицией, и это вынудило мою мать потребовать, чтобы я прекратил переписываться с ним. Но затем пришло мое время. Когда мне было восемнадцать лет, когда я был на восьмом курсе [заключительном курсе гимназии], мой отец получил повестку в охрану [тайную полицию]. Его пригласили туда для дискуссии вместе со мной. Это не было большой неожиданностью ни для него, ни для меня. Я не скрывал своих политических убеждений от своей семьи, и мои родители знали, что я рос революционером. Сами по себе совершенно не интересовавшиеся политикой, они были очень терпимы в этом вопросе. Иногда мы даже беседовали по этим вопросам, хотя и очень редко, и даже спорили. Но и мать, и отец с уважением относились к моим взглядам.

Когда мы с отцом шли в отдел охраны (это было в феврале 1899 года), он несколько раз кашлянул (что было признаком беспокойства) и сказал: “Конечно, я не знаю, о чем они будут с нами говорить. Ты, должно быть, попал в какую-то передрягу. Так что не обижайся, если я немного накричу на тебя ради приличия!” Я пообещал, что не буду.

Капитан жандармов приветствовал нас в охране . Это была моя первая встреча с “синей формой”, которую я уже презирал. “Молодой человек, ” торжествующе сказал мне капитан, - нам известно обо всех ваших контактах с революционерами, которые находятся за границей. Я считаю необходимым предупредить вас, что если вы продолжите эти контакты в будущем, вы рискуете серьезными последствиями”. Повернувшись к моему отцу, он сказал: “И я бы попросил вас уделять больше внимания воспитанию и поведению вашего сына.”Очевидно, это расстроило моего отца, который, вместо того чтобы отругать меня, как он намеревался, внезапно сказал: “Я не понимаю, о чем вы говорите, но я должен сказать, что я горжусь своим сыном”. Для меня это тоже было полной неожиданностью. “Мы с вами не знаем, ” ответил капитан, “ но он (мотнув головой в мою сторону) знает очень хорошо!” Это было сказано в такой манере, что я невольно пристально посмотрел в глаза капитана — в них я прочел гнев и ненависть.

Когда мы возвращались домой, отец сказал с раздражением: “Конечно, с их точки зрения было бы лучше, если бы вы занимались развратом и пьянством! Негодяи!”

Глава седьмая

Я был очень доволен. Сейчас я не могу не заметить, что в то время даже “синие мундиры” были гуманны по сравнению со многими нашими современными героями, которые облачаются в мантию гуманиста. У них, несомненно, были материальные доказательства моих “преступных” контактов с революционерами за границей (перехваченные письма от меня и на мое имя), но они не хотели уничтожать молодежь. Позже это стало еще более очевидным.

Это была весна 1899 года. Я сдавал выпускные экзамены. Я не прерывал своих зарубежных контактов; я просто стал более осторожным, в то время как мои политические убеждения продолжали развиваться в том же направлении. У меня уже была небольшая коллекция запрещенных книг: "Сибирь и система ссылки" Кеннана, " Эрфуртская программа Каутского", "Жизнь Иисуса" Ренана, "Женщины и социализм" Бебеля — все на немецком языке. Я отдал их своему отцу на хранение, и он сохранил их для меня на одном из своих складских помещений (он определенно знал от меня, что он скрывал). Я попросил его принести их мне домой на следующий день. Он обещал это сделать. Это было 19 мая, накануне моего экзамена по русскому языку. Я мирно спал перед опасным и трудным испытанием.

В нашей квартире моя комната была последней. Попасть в нее можно было, только пройдя через комнату моего брата Михаила. По какой-то причине я всегда запирал свою дверь. Внезапно во сне я отчетливо услышал звон шпор, а затем громкий стук в дверь. Я сразу догадался, в чем дело, и сумел взять со стола последнее письмо Воронова, скомкать его и засунуть в рот. Затем я открыл дверь. На пороге стоял тот самый капитан , который разговаривал со мной и моим отцом в Охране . Позади него стоял подозрительного вида тип, который оказался детективом Охраны , и наш сторож Егор, мой близкий друг, которого пригласили в качестве “свидетеля”.

“У нас есть предписание на обыск и изъятие здесь”, - вежливо сказал мне капитан. И он показал мне письменный приказ, подписанный директором Охраны. “Пожалуйста”. Оба ящика моего стола были открыты и все мои письма изъяты. Мой большой книжный шкаф привлек пристальное внимание, но ничего компрометирующего найдено не было. Книга Ренана "Жизнь Иисуса", которую я получил из-за границы, осталась незамеченной, и это заставило меня позлорадствовать. Ночные посетители рылись в моих вещах не менее трех часов. Наконец, они поместили изъятые вещи в большой пакет и запечатали его воском. Затем они составили отчет об обыске и заставили меня и Егора, смотрителя, подписать его. Он написал X вместо подписи.

Когда мы проходили через столовую, мы обнаружили там всю нашу семью в ночных рубашках. Моя мать была в ночной рубашке. Капитан и детектив церемонно прошли через комнату, и на прощание капитан сказал моему отцу: “Похоже, мы не нашли ничего компрометирующего во владении вашего сына, но я обращаю ваше внимание на десять-

Владимир Зензинов, совершеннолетие

Разнообразие его книжных подборок”. Мой отец не ответил и просто выпроводил его из квартиры недружелюбным взглядом. Впоследствии ни мои родители, ни сестра, ни братья ничего мне не сказали, но я не прочел неодобрения на их лицах. Что бы произошло, если бы я попросил отца принести мне мою революционную коллекцию днем раньше, и она была бы обнаружена во время обыска?

Я больше не мог спать той ночью. Сомневаюсь, что мои родители тоже спали. Утром я пошел в гимназию , потому что мне предстояло сдавать трудный экзамен. В то весеннее утро я пошел на экзамен с особым чувством, с сознанием значимости того, что произошло той ночью, и с повышенным чувством уважения к самому себе. Я, конечно, ничего не сказал никому из своих друзей, но, должен признать, смотрел на них с определенным чувством превосходства.

Экзамен прошел хорошо. Мне нужно было написать на тему “Положительные персонажи в произведениях Пушкина” (это был так называемый “Пушкинский год” — столетие со дня его рождения). Я сдал экзамен. И я также сдал все остальные экзамены. Я окончил гимназию и получил диплом. В конце концов, этим я был обязан “синим мундирам”, которые позволили мне окончить гимназию .

Теперь двери университета были открыты для меня. Но в течение только что прошедшей зимы во мне зрело другое решение. В некоторых газетах, а затем в "Русском богатстве" Михайловского я прочитал, что в Брюсселе открылся новый социалистический университет. Там занятия вели не только ведущие бельгийские и французские ученые, но и лидеры рабочего и социалистического движений. И вот это намерение вошло в мою душу - обойти российский университет и отправиться в Европу, к истокам науки, социализма и революции! Когда я обратился к своим родителям с этим проектом, я был удивлен, что особых возражений не последовало. Решающим аргументом оказалось мое предположение, что я все равно не смогу учиться в российском университете из-за периодических студенческих волнений — они происходили ежегодно. Мои родители не могли не согласиться с логикой моих аргументов. Моя образовательная карьера была решена: мне разрешили поехать в Брюссель.

Глава восьмая

Василий Никифоров-Волгин, Преждеосвященные дары

Василий Никифоров-Волгин родился в 1900 году. Родом из Поволжья, его семья переехала на российское побережье Балтийского моря в поисках лучшей жизни. Когда Никифоров начал писать, он использовал псевдоним “Волгин” в честь своей первоначальной родины. Сын бедного сапожника, он получил основное образование в православной церкви. Его виньетки, две книги из которых были опубликованы при его жизни, часто касались советского преследования религии. После того, как СССР аннексировал страны Балтии, Никифоров-Волгин был арестован в мае 1941 года и казнен шесть месяцев спустя. Взято из книги Василия Никифорова-Волгина "Именины Земли ". Таллинн, н.э.

После продолжительного чтения Часов и коленопреклоненных молитв хор в апсиде начал петь торжественным, скорбящим тоном:

В царствии Твоем помяни нас, Господи, Когда придешь в царствие Твое.

Литургия с величественным и таинственным названием “Преждеосвященная” началась необычным образом. Алтарь и амвон 1 были залиты ярким светом мартовского солнца. Согласно календарю, завтра должна была наступить весна.

Радостно, как молитву, я повторял это слово, растягивая его: спри-и-инг! Я подошел к амвону, подставил руки солнечным лучам, склонил голову набок и наблюдал, как “солнечные пятна” танцуют на моих руках. Я пытался поймать их, но они не поддавались. Проходивший мимо пономарь похлопал меня по руке и сказал: “Хватит играть”. Я был захвачен врасплох и начал креститься.

После прочтения первого Возгласа царские врата были открыты. Все встали на колени, склонив головы до самой земли. В

Василий Никифоров-Волгин, Преждеосвященные дары

в безмолвной тишине шагнул священник, неся зажженную свечу и кадило. Священным пламенем он осенил склонившуюся паству крестным знамением и провозгласил: “Мудрость, о верующие! Свет Христа освещает все”. Мой друг Витька [Виталий] подошел и едва слышно прошептал: “Колька [Николай] сейчас споет ... Послушайте, это будет потрясающе”.

Колька живет у нас во дворе. Ему всего девять, но он уже поет в хоре. Все его хвалят, а мы, дети, ему завидуем, но относимся к нему с уважением. Теперь на амвон пришли трое мальчиков, и среди них Колька. Все они в небесно-голубых одеждах с золотыми крестами и напоминают нам о трех мучениках-подростках, вступивших в огненную печь, чтобы пострадать во имя Господа. В церкви стало очень, очень тихо, и только серебряное кадило дрожало в руке священника. Трое мальчиков пели чистыми голосами, хрупкими, как хрусталь: “Пусть молитва моя вознесется в очах твоих, как фимиам... Прими голос моей молитвы... Пусть воздевание моих рук будет вечерней жертвой”.

Голос Кольки взлетает все выше и выше, как птица, и в любой момент может упасть, как весенняя сосулька, чтобы разбиться на мельчайшие кристаллы. Я слушаю и думаю: “Мне бы самому присоединиться к хору. На меня тоже наденут нарядную рясу и заставят петь. . . Я выйду в центр церкви, священник будет кадить в мою сторону, и все посмотрят и скажут себе: ‘Молодец, Вася! Какой замечательный ребенок!” И папа с мамой будут рады, что у них такой умный сын.

Они поют; священник сначала кадит алтарь, затем стол для жертвоприношений; вся церковь в дыму кадильницы, кажется, находится среди облаков.

Даже Витька, самый главный хулиган в нашем дворе, притих. С широко открытым ртом он смотрит на мальчиков в небесно-голубом, и луч света освещает его волосы.

“У тебя золотые волосы”, - говорю я ему. Он не расслышал меня правильно и сказал:

“Да, у меня неплохой голос, но он немного хрипловат, иначе я бы пел”. [В русском языке слова, обозначающие “голос” и “волосы”, похожи: “голос” и “во-лос”.] К нам подошла пожилая женщина и сказала: “Тише, вы, хулиганы”.

Во время [процессии, называемой] Великим входом, вместо обычного “Херувимского гимна” хор пел: “Ныне силы небесные с нами незримо служат. Ибо вот! Царь Славы входит сейчас. Узрите, что мистическая жертва, полностью совершенная, возвестлена ”.

Очень, очень тихо, в самой беззвучной тишине священник перенес Священные Дары со стола для жертвоприношений на алтарь, в то время как все стояли на коленях со склоненными головами, даже хор.

И когда были принесены Святые Дары, хор трогательно запел: “Давайте с верой и любовью приблизимся, чтобы нам стать причастниками жизни вечной”.

Затем царские врата были закрыты, а занавес святилища опущен лишь наполовину, что показалось нам с Витькой особенно странным.

Глава восьмая

Витька шепнул мне: “Пойди скажи пономарю, что занавеска неправильно задернута”.

Я послушался Витьку и подошел к пономарю, который вынимал окурки из подсвечников. “Дядя Максим, - сказал я, - занавеска совсем не та”.

Могильщик посмотрел на меня из-под своих косматых бровей и сердито рявкнул: “Ты единственный человек, которого им следовало спросить! Так и должно было быть”.

После окончания литургии Витька уговорил меня пойти в рощу. “Там растут подснежники, их миллионы”, - сказал он высоким голосом.

Роща находилась за городом, недалеко от реки. Мы шли по ароматному воздуху ранней весны, по блестящим лужам и позолоченной солнцем грязи и фальшиво, но во весь голос пели молитву, которая только что прозвучала в церкви: “Да воскреснет молитва моя ...” и чуть не подрались из-за того, чей голос был лучше.

Но затем в роще, которая гудела по-особому, по-весеннему, мы обнаружили тихие бледно-голубые побрякушки подснежников и по какой-то неизвестной причине обнялись, а затем вся роща огласилась нашими криками и смехом. Что это было, что мы кричали и почему мы кричали, мы не знали.

После этого мы шли домой с букетиками подснежников, мечтая о том, как хорошо было бы присоединиться к церковному хору, надеть небесно-голубое одеяние и спеть “Да воскреснет молитва моя”.

СВЕТЛОЕ ПАСХАЛЬНОЕ БОГОСЛУЖЕНИЕ

Песня из дневной литургии стихала: “Вся человеческая плоть замолчала, ожидая со страхом и трепетом”.

Вечерняя земля затихала. Дома открывались стеклянные дверцы иконописных шкафов. Я спросил отца: “Для чего это?”

“Это знамение. Это означает, что на Пасху открываются врата рая”.

Мы с отцом хотели немного поспать перед полуночной службой, но не смогли. Мы лежали бок о бок на кровати, пока он рассказывал мне, как однажды мальчиком ему довелось праздновать Пасху в Москве.

“Московская Пасха, мой мальчик, - это грандиозное событие. Кто видел ее однажды, будет помнить ее до гробовой доски. Огромный колокол времен Ивана Великого [название звонницы] издает свой первый удар грома в полночь, и кажется, что небеса со всеми их звездами падают на землю. А колокол, мой мальчик, был весом в шесть тысяч пудов [216 000 фунтов], и потребовалось двенадцать человек, чтобы раскачать его. Первый хлопок был бы приурочен к удару часов на Спасской башне”.

Отец приподнялся в постели и дрожащим голосом заговорил о Москве: “Да... Часы на Спасской башне... Они пробьют двенадцать, и сразу же ракета

Василий Никифоров-Волгин, Преждеосвященные дары

взмыл бы к небесам... и тогда началась бы стрельба из старых пушек на Тайницкой башне: сто один снаряд.

“Звон Ивана Великого разлился бы подобно морю над Москвой, а остальные сорок сороков2 составили бы гармонию второй части, подобно множеству рек в весенний паводок. Над древним городом разливалась такая мощная сила, что вы не шли, а качались на волнах, как маленькая щепка. Это была могучая ночь, напоминающая Божий гром. О, сын мой, словами не описать Москву на Пасху”.

Отец притих и закрыл глаза.

“Ты что, спишь?”

“Нет. Я смотрю на Москву”.

“Где это?” - спросил я.

“Прямо здесь, перед моими глазами. Как будто живой”.

“Расскажи мне что-нибудь еще о Пасхе”.

“У меня также была возможность отпраздновать Пасху в монастыре. По своей простоте и священной красоте он был даже лучше Москвы. Сам монастырь был необыкновенным, окруженным девственным лесом, в котором были только тропы различных зверей, а у монастырских ворот плескалась небольшая река. В него заглядывали деревья таежного леса. Церковь была построена из крепких бревен, пахнущих смолой. Великое множество верующих из окрестных деревень собиралось там на светлый праздник. Там практиковалась самая редкая традиция. После службы девушки со свечами направлялись к реке, распевая: “Христос воскрес из мертвых ...”, Они кланялись речным водам, затем прикрепляли свечи к деревянным кругляшкам и одну за другой пускали их вниз по реке. Ожидалось предзнаменование: если свеча останется гореть, девушка выйдет замуж; если она погаснет, она проведет свои годы в горьком одиночестве.

“Только представьте, какое это было чудо: сотня языков пламени, плывущих по воде посреди ночи, радостно звенящие колокола и вздыхающий лес”.

“Хватит предаваться воспоминаниям, вы двое, - вмешалась мать, - вам лучше немного отдохнуть, или вы будете стоять в церкви, как сони”.

Но я не мог уснуть. Мою душу охватило предчувствие чего-то невыразимо грандиозного, напоминающего то ли Москву, то ли сотню свечей, плывущих по лесной реке. Я встал с кровати и начал расхаживать по комнате, мешая маме работать на кухне, постоянно спрашивая, не пора ли в церковь.

“Может, ты перестанешь вертеться, как вышедшее из строя прялочное колесо”, - мягко отчитала она меня. “Если ты не можешь ждать, тогда иди, но там веди себя прилично”.

До службы оставалось два часа, но двор вокруг церкви был полон детей. Не было ни единого облачка, ни ветерка, и ночь была пугающей в

Глава восьмая

его необычность и величие. Высокие пасхальные куличи, накрытые белыми салфетками, плыли по темной улице; видны были только они; людей, казалось, не существовало. В сумрачной церкви, рядом с Плащаницей [полотняным изображением погребального савана Христа], стояла очередь людей, желающих прочитать Деяния Апостолов. Я присоединился к группе, и меня спросили: “Ты умеешь читать?”

“Я верю”.

“Ну, тогда начинай читать”.

Я подошел к кафедре и начал произносить слоги3, но споткнулся о “Феофилиос”. Я просто не смог выговорить это. Я потерял уверенность в себе, перестал читать и смущенно опустил голову. Кто-то подошел ко мне и сказал: “Если ты не умеешь читать, тебе здесь нечего делать”.

“Я хотел попробовать это”.

“Вам лучше попробовать пасхальные куличи”, - и они отодвинули меня в сторону.

Я не смог найти в церкви места по своему вкусу, поэтому вышел наружу и сел на ступеньки.

“Где сейчас Пасха?” Я начал размышлять. “Парит ли это в небесах или идет по лесу за городом, через болота, по тонким сосновым иголкам, по подснежникам, по дорожкам из вереска и можжевельника, и на что это похоже?”

Я вспомнил историю о том, что в ночь светлого воскресения Христова с небес спускается лестница, по которой к нам спускается Господь со Святыми апостолами, угодниками, страстотерпцами и мучениками. Господь ходит по земле, благословляя поля, леса, озера, реки, птиц, людей, зверей и все, что было создано по Его святой воле, и святые поют: “Христос воскресе из мертвых...” Песнь святых рассыпается, как семя, по земле, и из этих семян в лесах прорастают ландыши с прекрасным ароматом.

Приближалась полночь. Двор наполнился человеческими голосами. Кто-то вышел из хижины церковного сторожа с фонарем.

“Он идет! Он идет!” - безумно кричали дети, хлопая в ладоши.

“Кто идет?”

“’Лександр, звонарь. Сейчас он собирается его ударить”.

И он сделал. Казалось, что огромное серебряное колесо покатилось по земле после первого удара колокола, а затем другое колесо, а затем третье, и пасхальная тьма закружилась в серебряном звоне всех городских церквей. Нищий Иаков заметил меня в темноте. “Это светоносный звон”, - сказал он. “Это звук просветления”, - сказал он и несколько раз перекрестился.

Началось утреннее богослужение Великой субботы. Священники в белых одеждах подняли Плащаницу и отнесли ее в святилище, где она должна была лежать на алтаре до праздника Вознесения. Тяжелая золотая гробница была

Василий Никифоров-Волгин, Преждеосвященные дары

с грохотом переместился на свое обычное место. В этом грохоте было что-то пасхальное, значительное. Это было так, как будто тяжелый камень отваливали от гроба Господня.

Я заметил своих отца и мать. Подойдя к ним, я сказал: “Я никогда вас не обижу”. И, прижавшись к ним, воскликнул: “Какое счастье!”

А пасхальная радость продолжала нарастать, как Волга в половодье, о чем много раз рассказывал отец. Высокие знамена затрепетали, как весенние деревья на солнечном ветру. Люди готовились к крестному ходу вокруг церкви. Был вынесен серебряный крест, стоявший за алтарем, Евангелие в золотой обложке и большой круглый хлеб — артос.4 Вознесенные иконы начали улыбаться, и каждый взял в руки красную зажженную пасхальную свечу.

Нас настигла тишина. Она была прозрачной и такой легкой, что, если бы на нее подули, она затрепетала бы, как паутинка. И посреди этой тишины медленно заиграл хор: “Ангелы на небесах, о Христос, Спаситель наш, воспевают твое воскресение”. И под эту возвышенную песню процессия потекла в море огней. На мои ноги наступали; воск капал мне на голову, но я почти не чувствовал этого, думая: “Так и должно быть”. Сегодня Пасха. Пасха Господня—маленькие “солнечные пятна” заплясали в моей душе. Тесно прижавшись друг к другу, в полуночной темноте, под звуки песни воскресения, осыпаемые звоном колоколов и согретые пламенем свечей, мы обошли церковь, освещенную добела сотнями языков пламени, и остановились в ожидании перед плотно закрытыми дверями. Колокола смолкли. Мое сердце перестало биться. Мое лицо пылало. Земля исчезла из—под ног - казалось, я стою на небесной синеве. И где были все? Все они превратились в ликующие пасхальные свечи.

И теперь произошло то грандиозное событие, которое я сначала не мог охватить. Они пели “Христос воскресе из мертвых”.

Они спели это трижды, и огромные двери распахнулись перед нами. Мы вошли в воскресший храм, и перед нашими глазами, в сиянии канделябров, больших и малых обетных светильников, в сверкании серебра, золота и драгоценных камней на иконах, в ярких бумажных цветах на куличах — вспыхнула Пасха Господня. Священник, окутанный дымом ладана, с сияющим лицом радостно и многословно воскликнул: “Христос воскресе!” и народ ответил ему дрожью тяжелой снежной лавины: “воистину, он воскрес”.

Рядом со мной появился Гришка. Я взял его за обе руки и сказал: “Завтра я дам тебе красное яйцо. Самое лучшее, что есть. Христос воскресе”. Федька стоял рядом. Я пообещал ему также красное яйцо. Потом я увидел Давыда, дворника. Я подошел к нему и сказал: “Я никогда больше не буду называть тебя "мучеником, подметающим улицы". Христос воскрес”.

Глава восьмая

Все это время слова пасхального песнопения пролетали по церкви подобно молнии:

Ибо соответствует ли это тому, чтобы возрадовались небеса, и чтобы возрадовалась земля, и чтобы весь мир, видимый и невидимый, соблюдал Праздник. Ибо Христос воскрес, радость вечная.

Мое сердце сжалось от радости; возле амвона я увидел девушку со светлыми косами, которую я заметил на службе в Страстную пятницу. Я подошел к ней в состоянии, подобном сну, мое лицо горело, и, опустив глаза, сказал: “Христос воскресе”.

Она была застигнута врасплох, уронила свечу, затем тихая, как пламя, наклонилась ко мне, и мы трижды поцеловались ... а потом, совершенно смущенные, мы долго стояли, опустив головы.

И все это время с амвона гремела пасхальная проповедь святого Иоанна Златоуста:

“Если кто-либо набожен и любит Бога, пусть насладится этим прекрасным и лучезарным триумфальным праздником... Христос воскрес, и жизнь воцаряется!”

Примечания

В православных церквях апсида (именуемая алтарем) расположена на возвышении (амвон), которое выходит за пределы иконного экрана (ikonostas, “иконостас” по-гречески) в основное пространство церкви. Именно отсюда священник читает Евангелия и произносит проповедь. Слово происходит от греческого “амбон” (приподнятый край).

Согласно традиции, в Москве насчитывалось 1600 церквей; было принято называть их единицами по сорок.

Священное Писание было написано не на русском, а на старославянском; отношение OCS к современному русскому языку в чем-то аналогично отношению языка Чосера к современному английскому.

Хлеб вечной жизни. Его разламывают и раздают в субботу в конце Пасхальной (“Светлой”) Недели.

Глава девятая

Марк Вишняк, В двух мирах

Марк Вишняк, получивший образование в области государственного права, был одним из многочисленных высокообразованных россиян, присоединившихся к оппозиции монархии. События 1905 года толкнули его в лагерь социальных революционеров, принадлежность к которому он должен был поддерживать. Однако его оппозиция большевикам и Русская революция 1917 года в конечном итоге вынудили его отправиться в изгнание. Будучи частью русской диаспоры в Париже, куда он прибыл в 1919 году, Вишняк стал публицистом и писателем, помогая основать и редактировать один из наиболее известных тамошних журналов - Современные записки (Contemporary Notes). Он автор ряда книг, в том числе исследования о Ленине. Взято у Марка Вишняка, Дань прошлому [Дань прошлому]. Нью-Йорк: Изд. Имени Чехова, 1954.

Я не могу точно определить, что сделало проблему личной вины и ответственности первостепенной в моем сознании. Я долгое время интересовался этим вопросом. Все философы, правоведы и криминологи, с которыми я познакомился, затрагивали этот вопрос. Социальная сторона и социологическая школа в уголовном праве и внешние условия, в которых ответственность не была проблемой, интересовали меня меньше. Но вменение и ответственность, вина и несчастье были внутренне связаны с моралью и законом, а также с биологией и психопатологией человека. Мое внимание было привлечено к тому, что в дофрейдистские времена называлось моральным безумием, то есть неспособностью отличать правильное от неправильного и сопротивляться аморальным действиям. Это было независимо от того, осознавал человек аморальность своих поступков или нет. Из этого следует практический вывод: философских спекуляций и юриспруденции было недостаточно для решения этой основной проблемы. Также было необходимо знать природу человека, будь он здоров или болен. Но для того, чтобы “овладеть” психопатологией, необходимо было пройти курс медицины.

Глава девятая

Мои юридические штудии не отнимали много времени или усилий, и мне пришла в голову идея совместить юриспруденцию с одновременным изучением медицины, чтобы сэкономить время. Но администрация предвидела такое обстоятельство. Университетский офис, в который я обратился за необходимыми документами, объяснил, что быть одновременно зарегистрированным в двух академических подразделениях недопустимо. Единственным решением было продолжить изучение права в Москве, а медицины — за границей. Романтический роман, который уже начался с моей кузиной Манией, моей будущей женой, помог мне прийти к этому решению. Она также выбрала медицину в качестве своей области образования. У нее не было шансов поступить в российскую медицинскую школу без медали [за академические успехи], и она решила поступить в Гейдельберг. За три месяца, с моей помощью, она подготовилась к дополнительному экзамену по латыни. Это было сделано примерно таким же скорострельным способом, который использовался во время Второй мировой войны в Соединенных Штатах для обучения офицеров армии и флота русскому, китайскому, малайзийскому и другим языкам.

Несмотря на сомнения, мои родители все же согласились отправить меня за границу и профинансировать мою поездку. Мне поставили только одно обязательное условие: университет, в который я должен был поступить, не мог быть тем же самым, в котором должен был учиться мой двоюродный брат. “Дрейпер-Спенсер” привил веру в то, что браки между близкими родственниками ни к чему хорошему не приводят. И у мамы были веские основания опасаться, что может произойти событие, которого она определенно не желала для меня. Я без колебаний принял это условие, понимая, что другой университет вполне может быть рядом с моим. Пусть мой двоюродный брат поедет в Гейдельберг; я бы поехал во Фрайбург, всего в трех часах езды отсюда.

Осенью 1903 года, будучи еще студентом третьего курса юридического факультета в Москве, я уехал во Фрейбург, в Баден, изучать медицину. Мы уехали вместе с моим двоюродным братом и моим другом Борисом Лунцем, сыном московского врача, к которому моя семья обращалась в случае серьезной болезни. Я расстался со своими друзьями в Гейдельберге, не без грусти и уныния, и продолжил путь тем же поездом до Фрайбурга. Найти комнату и обустроиться было несложно — очаровательный городок жил за счет своего университета и студентов. Я отправился на почту, чтобы зарегистрировать свой адрес на случай, если я получу письма для общей доставки. Клерк немедленно вручил мне телеграмму, которая уже ждала меня. Оно было из Гейдельберга: моя двоюродная сестра сообщила мне, что уезжает во Фрайбург. Я был поражен, счастлив и опечален. Было неясно, что произошло. Предстоящая встреча радовала, в то время как осознание нарушенного обещания вызывало беспокойство.

Дело было простым. Медицинская школа Гейдельберга почувствовала, что перегружена студентками, и отвергла новых абитуриенток. У моего двоюродного брата не было другого выбора, кроме как приехать во Фрейбург, хотя бы для взаимной консультации относительно того, что делать. В конечном счете, было нетрудно убедить себя, что

Марк Вишняк, В двух мирах

обещание, данное при совершенно иных условиях, не может считаться обязательным. Я честно сдержал свое слово, но внешние обстоятельства оказались сильнее меня. Я еще не знал многоуровневого оправдания “шестистороннего ребуса” [учитывая текущие обстоятельства]. Но я уже был знаком с “форс-мажорными обстоятельствами” и с тем, что крайне важно проводить различие между “формой” и “содержанием” или сущностью.

Было гораздо труднее убедить моих родителей, заставить их понять и поверить, что все произошло именно таким образом, что это не было результатом заранее разработанного плана.

Как только мой двоюродный брат устроился — в комнате с чудесным видом на знаменитый замок Фрейбург, — мы оба взялись за перо, чтобы сообщить нашим родителям о событиях. Мои родители привыкли доверять мне. “Наши дети не лгут”, - любила подчеркивать моя мать, хвастаясь и поощряя нас поддерживать нашу высокую репутацию. И эта тактика оправдала себя: я никогда никого не обманывала. В худшем случае я промолчал или не сказал всей правды. Но в данном случае я чувствовал, что мне никак не удастся убедить их в том, что все произошедшее было именно таким, как я описал, а не придумано заранее. Я попытался заставить письмо отразить всю силу убеждения и искренности, которыми я обладал. Но, тем не менее, я понял, что, случись нечто подобное с другими, я бы сам им не поверил. Все произошло слишком идеально — обычно все происходит не так.

Я не знал, до какой степени мои родители верили мне. Изъятия огня и воды, то есть средств, необходимых для моей комнаты, питания и обучения, не последовало. На самом деле, я этого не боялся. Наши семейные отношения были слишком близкими. Но никакой другой реакции со стороны моих родителей не последовало. Они хранили молчание по этому вопросу, и это было, конечно, самым мудрым поступком, поскольку даже самый резкий упрек не изменил бы ситуацию.

Мы с моей двоюродной сестрой были зачислены в медицинскую школу без каких-либо осложнений. Как и требовалось, она начала с естественных наук, в то время как я сразу же увлекся анатомией. Профессор Хауп, специалист по лягушкам, который знал все, что кто-либо когда-либо говорил или писал о лягушках, и который сам опубликовал огромную работу под названием "Лягушка", был превосходным педагогом. Он пытался передать своим студентам максимальный объем знаний за минимальное количество времени. Поэтому он пришел в класс раньше студентов и написал полное изложение своей лекции на доске. Я работал у Хаупа в анатомической лаборатории — готовил ногу для экспериментальных целей, названия мышц которой я помню до сих пор. Я также посещал лекции знаменитого Августа Вайсмана, импозантного старейшины ветхозаветного типа. Он увлекательно изложил свою теорию наследственности, за что советские лысенкоисты посмертно назвали его “формалистом” и “мракобесом” в биологии.

Глава девятая

Как и в остальной России, Москва вела напряженную политическую жизнь. Но в значительной степени она отражала жизнь Санкт-Петербурга. Правительство находилось в Санкт-Петербурге: Витте, Трепов, Дурново, великие князья и царь. Там находились центральные комитеты политических партий. Наконец, там возникла и легально функционировала новая профессионально-политическая организация — Совет рабочих депутатов. В Москве было отделение, хотя доработка происходила от совета в Санкт-Петербурге. Когда там было решено объявить забастовку в конце ноября, Московский совет мог только присоединиться в поддержку. Вопрос о забастовке также обсуждался Московским советом. Меньшевики и эсеры [Партия социальной революции] призывали к осторожности. Но решение Санкт-Петербурга предопределило решение Москвы, и 6 декабря Московский совет единогласно постановил начать всеобщую забастовку на следующий день.

Фондаминский и я были назначены на съезд железнодорожных делегатов. Он выступал за необходимость всеобщей забастовки и просил их присоединиться к ней, пока я сшивал соответствующую резолюцию. Железнодорожники решили поддержать забастовку. Забастовка не принесла желаемого результата и с равной смесью спонтанности и преднамеренности “переросла” в восстание. Государство немедленно прибегло к крайним мерам. Собрание, собравшееся в “Аквариуме”, было обстреляно. А в центре города была выпущена артиллерия по Реальному училищу Фидлера [профессионально-техническому училищу], где собрались так называемые “добровольцы” — большинство из них были молодыми людьми, которые еще не достигли совершеннолетия и которые были либо студентами, либо выходцами из рабочего класса. Следуя революционной традиции и в целях самообороны, на улицах Москвы были возведены баррикады. Они также предназначались для того, чтобы препятствовать передвижению конных патрулей.

Я не был вовлечен в решения. Они принимались высшими партийными функционерами. Однако строительство баррикад было одной из обязанностей члена партии среднего звена. Таким образом, вместе с другими на какой-то площади в районе Арбат я таскал стулья, ящики и бочки с чувством большой неловкости и беспомощности. Я навалил на них другие вещи и безуспешно попытался опрокинуть фонарный столб с уже разбитым стеклом. Я совсем не чувствовал, что разрушительный дух был одновременно созидательным. Те, кто более искусен и, возможно, менее склонен к рассуждениям, строили баррикады лучше и быстрее в других местах.

Штаб-квартира комитета СР во время восстания находилась в квартире Лидии и Льва Арманд, которых я знал по семинару Риккерта во Фрейбурге. Все директивы и указания исходили из этого переулка на Арбате — в той мере, в какой руководство было возможно в условиях полу-стихийного восстания. Это был центр новостей и людей: новостей о том, что происходило, и людей, которые предоставляли информацию о ситуации и получали прокламации, указания и советы. Прокламации были в основном написаны Андреем Александровичем

Марк Вишняк, В двух мирах

Никитский, наш “писец”, как мы его называли. Сюда же участники боевых действий и добровольцы приходили за оружием: револьверами, патронами и бомбами. Мы провели здесь все дни и ночи восстания, собирая, а затем обсуждая информацию, пытаясь внести разум и порядок в хаос. Иногда нам приходилось самим выполнять отдельные задания. Итак, нас с Львом Армандом послали за патронами. Мы благополучно добрались до указанной точки. Я нагрузился патронами, которые были развешаны спереди и сзади под пальто, и направился обратно. Путь пролегал через Пречистенку. Часовой остановил меня у дома, занимаемого генералом Костанда, который командовал войсками.

“Куда ты идешь?”

Ответил я. Солдат провел руками по шинели и выпалил:

“Вперед, жидовская морда!”

Я не чувствовал себя оскорбленным. Ощущение невероятно удачного исхода вытеснило все остальные чувства и мысли. Если бы охранник провел руками спереди и сзади, а не по бокам, я бы не выжил. Москва была приведена в состояние боевой готовности, и тех, кто задерживался по подозрению, не говоря уже о тех, кого ловили с поличным, часто казнили на месте. Разряжая патроны, я сказал своим друзьям:

“Я пережил свое испытание — чудесное избавление от смерти”.

Были и другие рискованные задания. Само появление на улице сопровождалось риском. Однажды вечером пятеро из нас вышли на улицу. Мы как раз подходили к углу, когда услышали ритмичное цоканье лошадиных копыт. Грохот был так близко, что отступать было слишком поздно и бежать было некуда. Командир наших боевых подразделений Александр Гудков, которому позже суждено было погибнуть русским добровольцем на французском фронте во время Первой мировой войны, вытащил свой револьвер и первым встал вдоль края стены. Позади него, также с револьверами в руках, стояли Оскар и Александр Высоцкие. Мы с Фондаминским переминались с ноги на ногу: у нас не было оружия, и мы все равно не знали, как им пользоваться. Прошло много напряженных секунд. Мое сердце забилось быстрее в такт приближающемуся топоту лошадей. Внезапно луч света от фонаря упал на мирно проезжавшую карету, а не на драгунский патруль, как мы предполагали.

В другой раз меня послали с другим человеком доставить динамит в жестяных банках из-под чая, украшенных райскими и другими птицами. Динамит нужно было доставить в дом Чулкова на Смоленском бульваре. На обратном пути я остановился повидать Свенцицкого, который жил в том же районе. Он также хранил либо динамит, либо оружие. Я нашел там Андрея Белого [известного поэта и романиста]. Я не знал, был ли он эсером, СД [социал-демократом] или членом Христианского братства борьбы. Об этих вещах не спрашивали. Но я могу быть определенным свидетелем того факта, что в это время он “слушал музыку революции” и был ею очарован.

100

Глава девятая

Во время восстания Московский совет начал выпускать газету "Известия" . В принципе, редакционная работа должна была выполняться коллегией, состоящей из представителей советской власти, партий СР и SD. Эсеры назначили меня своим представителем в штате редакции. Собрав всю информацию, поступившую в течение дня от сторонников во всех частях города, я поздно ночью отправился по тихим заснеженным переулкам районов Поварский и Арбат по указанному мне адресу. Там я нашел только одного человека — Ерманского. Я не знал, был ли он меньшевиком или большевиком, но вскоре убедился, что он действовал как большевик. Он приветливо приветствовал меня:

“Ну, как все прошло? Что ты привез?”

Я выложил свой материал —отчеты с места событий: условия, моральный дух и потери.

“Оставь это! Позже мы посмотрим, что включить”.

В "Известиях" на следующий день почти ничего не было из материалов, которые я принес. Когда я снова встретился с Ерманским на следующий вечер, я предложил нам совместно решить, какой материал включить. Он решительно отверг это и после некоторых пререканий недвусмысленно дал мне понять, что у меня был выбор: либо оставить материал и довериться ему, либо забрать его обратно. Любой выбор был болезненным. И то, и другое было одинаково неприемлемо, но, по сути, я согласился с обоими. Сначала я взял материал и ушел. Затем, пройдя два квартала, смущенный и злой — как на Эрман-ского, так и на себя за собственную слабость и капитуляцию, — я вернулся и оставил свои бумаги. Я ничего не мог с ними поделать, и они все равно устарели бы на следующий день. Возможно, беспринципный и мятежный Эрманский все еще мог бы использовать хотя бы часть из них.

Позже стало ясно, что Ерманский был “левым” меньшевиком. Большевики приняли его в свою коммунистическую академию, но он был исключен в 1930 году и ликвидирован во время ежовских чисток.

Призывная комиссия дала мне отсрочку на один год, и я уехал в Москву тем же вечером. На верхней полке вагона третьего класса я предался печальным размышлениям о ближайшем будущем. Ходить от дома к дому родственников и знакомых — ночь здесь, день там — казалось скучной и бесполезной тратой времени. Без конкретной задачи — будь то работа или поручение — было легко отвыкнуть от систематической работы. Одновременно всплывала и мысль о личной жизни. Для вступления в брак по закону требовалось удостоверение личности в виде паспорта или вида на жительство . У меня был университетский вид на жительство, который я не регистрировал в полиции, но который действовал до 31 августа 1908 года. До истечения срока его действия оставалось всего два дня. С обостренным осознанием я поняла, что это был мой последний шанс вступить в законный брак.

Марк Вишняк, В двух мирах

101

Я отправился в квартиру моего дяди прямо с железнодорожного вокзала. Было нетрудно убедить моего двоюродного брата, что мы должны пожениться в течение 36 часов. Отложить вступление в брак означало создать новые паспортные трудности в будущем. Мы разделили наши задачи: я пошел сообщить своим родителям, она —своим.

Мой отец ничего не сказал, выразив свое согласие молчанием. Мать “в последний раз” предостерегла от брака между близкими родственниками, сославшись на болезненное состояние моей будущей “спутницы жизни” и тому подобное. Ее возражения были в основном формальностью — скорее самооправданием, чем осуждением моего решения. Таким образом, все на моем фронте было улажено. Со стороны моей невесты тетя и дядя выдвинули технические возражения: как можно организовать свадьбу в промежуток времени с субботы по воскресенье, когда все магазины закрыты? Нужно было свадебное платье, нужно было найти место , в котором можно было бы пожениться, нужно было пригласить гостей и договориться с раввином. Даже получение необходимых обручальных колец было проблемой.

Все эти препятствия, реальные или воображаемые, были легко преодолены нашей решимостью.

Я немедленно отправился навестить другого дядю, Мирона, у которого я периодически останавливался в годы своих скитаний. Он рано овдовел и имел двух маленьких дочерей. Тилла Ивановна Спроге, немка из Прибалтики, присматривала за ними и домашним хозяйством, не лишенная живого чувства юмора. Мой дядя сразу согласился использовать его апартаменты для церемонии. Мы “договорились” о раввине и переносном навесе, который требовался для проведения ритуала. Десять еврейских мужчин законного религиозного возраста, старше тринадцати лет, которые были обязательны для надлежащего совершения молитвы, были предоставлены близкими родственниками. Что касается приглашения друзей, нам пришлось ограничиться самыми близкими: Анютой Королевой, Шер и братьями Ратнер.

Со свойственной ей решительностью невеста отказалась надеть свадебное платье. Очень быстро было сшито похожее. Из белого шелкового платья была сшита юбка и добавлена белая блузка с фатой невесты. Последняя была приобретена через черный ход у соседнего производителя париков. Вася Шер галантно прислал невесте огромный букет белых роз. Все получилось “так, как и должно быть”. Труднее всего достались обручальные кольца. Мой будущий тесть отправился на их поиски после окончания субботнего отдыха. Несмотря на его усилия, он не смог получить ничего лучшего, чем кольца из 14-каратного золота. Что, кстати, не мешало им функционировать верой и правдой в течение 46 лет.

Все это казалось бесполезным, хотя и невинным ритуализмом, который приходилось терпеть, поскольку мы выбрали юридическое, а следовательно, согласно российскому законодательству, религиозное освящение брака. Наша свадьба состоялась 31 августа, в день истечения срока действия моего вида на жительство в университете. Религиозный ритуал и общественная церемония были соблюдены с незначительными отклонениями

102

Глава девятая

вызвано срочностью подготовки торжества и особыми обстоятельствами жениха.

Невеста была в белом платье — конечно, не атласном, но все же шелковом. На мне был темно-синий жакет. Родители и родственники были принаряжены. Появился раввин. Он не был обычным И.И. Мейзом, но был так называемым духовным раввином Вайсбремом. Он был красивым старцем с мягкими чертами лица и длинной белой бородой с желтыми прожилками в ней. Он не “мучил” собравшихся назидательной речью, а ограничился минимумом, необходимым для проведения ритуала. Те, кому поручено это задание, проводили нас необходимое количество раз под бархатным балдахином с золотой бахромой. Как было принято, сосуды разбивались и хрустели под ногами. Мы потягивали вино. Мы надели кольца на безымянные пальцы и двинулись к столу с закусками. Несмотря на то, что было воскресенье, энергичная Тилла Ивановна смогла раздобыть различные угощения.

Вся процедура не заняла много времени. Хотя все прошло хорошо, все еще чувствовалось, что чего-то не хватает, что необходимо завершить. Было 10:00 вечера, программа была отработана, и пришло время отправляться. Молодые люди решили продолжить празднование в другом месте. Но где? Кто-то предложил пойти в Iar. Для этого требовались такие деньги, которых у меня не было. Доктор Розенталь пришел на помощь.

“Скажи дяде Абраму, он с радостью даст тебе сто рублей”, - предложил он. “На свадьбе Веры (старшей дочери моего свекра) одни лошади стоили больше”.

Я стал обладателем ста рублей, и, подгоняемые шестью бесшабашными извозчиками, мы отправились в любимое место московского веселья, где был цыганский хор, отдельные купе и другие достопримечательности. Было всего одиннадцать часов, детское время для Iar. Люди приходили туда после театра или для завершения вечеринок. Кроме нас, там никого не было. Тут и там слонялись распущенные женщины, с удивлением глядя на нас, поскольку мы были так непохожи на обычных гостей и клиенток. Мы заказали кофе и ликеры, также в отличие от постоянных посетителей Iar, и вскоре почувствовали себя не в своей тарелке. Мы не вписывались в Iar, и Iar не подходил нам. Было решено завершить празднование и разойтись по домам. Молодожены тоже разъехались: моя двоюродная сестра вернулась в дом своего отца, а я отправился спать к Шер.

Глава десятая

Константин Паустовский, торжественное открытие

В значительной степени забытый ныне Константин Паустовский (1892-1968) был талантливым писателем, чьи произведения начали появляться в печати в 1920-х годах. В его творчестве часто проявлялся лиризм, не часто встречающийся в литературе советского периода. Погруженный в наследие Чехова и особенно Тургенева, Паустовский писал в высоком стиле русской литературы вплоть до 20 века. Эта подборка взята из его автобиографического труда "Повесть о жизни ". Москва: 1962.

Выпускные экзамены начались в конце мая и затянулись на целый месяц. Все оценки уже были распущены на летние каникулы. Мы были единственными, кто пришел в пустую, холодную гимназию, которая, казалось, отдыхала от зимней суеты. Шум наших шагов разносился по всем этажам.

В аудитории, где проходили экзамены, окна были широко открыты. Семена одуванчика плавали по залу в солнечном свете, как белые мерцающие огоньки.

На экзамены принято было приходить в форме. Жесткий воротник гимнастерки с серебряной тесьмой натирал нам шеи. Мы сидели в саду под каштанами в расстегнутых туниках и ждали своей очереди.

Мы боялись экзаменов. И нам было грустно покидать гимназию . Мы к этому привыкли. Будущее представлялось нам туманным и трудным, главным образом потому, что мы безвозвратно потеряли бы друг друга. Наша верная, жизнерадостная школьная семья распалась бы.

Перед экзаменами мы провели собрание в саду. Были приглашены все мальчики нашего класса, за исключением еврейских мальчиков. Предполагалось, что они ничего об этом не знают.

103

104

Глава десятая

На собрании было решено, что лучшие ученики из числа русских и поляков должны получить на экзаменах оценку ‘В’ хотя бы по одному предмету, чтобы не получить золотых медалей. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не приняли бы в университет.

Мы поклялись хранить это решение в секрете. К чести нашего класса, мы не выдали секрет ни тогда, ни позже, когда мы уже были студентами университета. Сейчас я нарушаю эту клятву, потому что вряд ли кто-то из моих школьных товарищей все еще жив. Большинство из них погибли во время великих войн, которые пережило мое поколение. Выжили лишь немногие.

Затем была вторая встреча. Мы договорились о том, кто должен был помочь нескольким девочкам из Мариинской гимназии для девочек написать их эссе. Я не знаю почему, но они должны были сдавать письменный экзамен по истории русской литературы вместе с нами.

Переговоры со школьницами вел Станишевский. Он принес список девочек, нуждавшихся в помощи. В списке было шесть имен. Мне поручили помогать школьнице по фамилии Богушевич. Я ее не знал и никогда не видел.

Мы писали эссе в аудитории. Каждый сидел за отдельным маленьким столиком, мальчики слева, а девочки справа. Прокторы расхаживали по широкому проходу между нами и девочками. Они следили за тем, чтобы мы не передавали друг другу записки, промокашки или другие подозрительные предметы.

Все шесть девушек из списка Станишевского заняли места у прохода. Я пыталась угадать, которая из них Богушевич. Фамилия ‘Бо-гушевич’ вызвала в памяти образ пухленькой украинской девочки. Одна из девочек была пухленькой, с толстыми косами. Я решил, что это Богушевич.

Вошел режиссер. Мы встали. Директор с хрустом распечатал толстый конверт, вытащил лист с темой сочинения, присланный из окружного школьного совета, взял кусок мела и аккуратно написал на доске: ‘Истинное просвещение объединяет нравственное развитие с интеллектуальным’. По залу пронесся тревожный стон — это была ужасная тема.

Я не мог терять времени. Я немедленно начал набрасывать набросок эссе для Богушевича на узкой полоске бумаги.

Во время экзаменов на последнем курсе нам разрешали курить. Для этого мы спрашивали разрешения и один за другим отправлялись в комнату для курения в конце коридора. Там дежурил дряхлый сторож Казимир — тот самый, который когда-то приводил меня сюда на подготовительные занятия.

По дороге в курилку я свернул контур в тонкую трубочку и воткнул ее в свой мундштук. Я выкурил сигарету и положил картонный мундштук на подоконник, в том месте, о котором мы договорились. Казимир ничего не заметил. Он сидел на стуле и жевал бутерброд.

Константин Паустовский, торжественное открытие

105

Моя работа была закончена. После меня Литтауэр отправился в курилку. Он бросил свой окурок с наброском на подоконник, забрал у меня шпаргалку и, вернувшись на свое место через проход, бросил ее на стол богушевича. После Литтауэра Станишевский, Регамé, и два других мальчика проделали тот же трюк. Их работа требовала ловкости и точного глаза.

Я уже начал писать свое собственное эссе, когда Литтауэр вернулся в зал. Я проследил за ним взглядом. Я хотел посмотреть, как и кому он бросит мою шпаргалку. Но он сделал это так быстро, что я ничего не заметила. Только по тому факту, что одна из девушек начала судорожно писать, я поняла, что дело сделано и Богушевич спасен.

Но писать начала не девушка с толстыми косами; это была совершенно другая девушка. Я мог видеть только ее худую спину, перекрещенную бретельками белого передника, и рыжеватые завитки на шее.

На эссе отводилось четыре часа. Большинство из нас закончили его раньше. Только девочки все еще страдали, сидя за своими партами.

Мы вышли в сад. В тот день пело такое множество птиц, что, возможно, они собрались со всего Киева.

В саду между Литтауэром и Станишевским едва не вспыхнула ссора. Литтауэр сказал, что организация Станишевским всей этой помощи девочкам была глупой. Станишевский вспыхнул. Он сиял от успеха своего предприятия и ожидал похвалы, а не критики.

“Итак, в чем было дело?” он спросил Литтауэра вызывающим тоном, который не предвещал ничего хорошего.

“Дело было в том, что нам не было никакой чертовой необходимости знать фамилии девушек, для которых мы писали. Шесть девушек — шесть шпаргалок. Любая девушка могла получить любую шпаргалку. Почему мне нужно знать, что я пишу для Богушевича или для Яворской? Как будто это имело какое-то значение! Это только усложняло ситуацию, когда мы от нее отказывались ”.

“Боже мой!” Станишевский печально покачал головой. “Ты полный кретин! У тебя нет силы воображения. Так что пойми: я сделал это нарочно”.

“Для чего?”

“Это просто показалось мне более ИНТЕРЕСНЫМ!” Веско сказал Станишевский. “Может быть, из этого вспыхнет страстная любовь между спасающим и сохраняемым! Вы думали об этом?”

“Нет”.

“Что за болван”, - огрызнулся Станишевский. “Но теперь — к Фрэнçоис’. За мороженым.” После каждого экзамена мы тратили все свои скромные средства и шли в кондитерскую Франсуа, где съедали по пять порций мороженого каждый.

Самым трудным экзаменом для меня была тригонометрия. Так или иначе, я его сдал. Экзамен затянулся до вечера. После этого мы ждали школу

106

Глава десятая

инспектор объявляет оценки, и, вне себя от радости от того, что никто не завалил, мы шумно выбегаем на улицу.

Станишевский со всей силы швырнул потрепанный учебник в воздух. Страницы посыпались с неба на тротуар, ныряя и трепеща из стороны в сторону. Это порадовало нас. Все мы по сигналу подбросили учебники к небу. Минуту спустя тротуар побелел от шуршащей бумаги. Позади нас полицейский свистнул.

Мы свернули на улицу Фундуклеева, затем на узкую улицу Нестерова. Постепенно все разъехались в разные стороны, и нас осталось только пятеро: Станишевский, Фицовский, Шмуклер, Хорожевский и я.

Мы отправились на Галицкий рынок, где было много маленьких закусочных и пивных. Мы решили напиться, потому что считали, что экзамены уже закончились. Латынь была единственной оставшейся, но ее никто не боялся.

Мы шутили и смеялись. В нас, как гласит старое выражение, вселился бес; прохожие оборачивались, чтобы посмотреть на нас. На Галицком рынке мы зашли в пивную. Пол пах пивом. Вдоль стены стояли кабинки, сколоченные из досок, оклеенные розовыми обоями. Они назывались “личные покои”. Мы заняли такую ‘комнату’ и заказали водку и бефстроганов.

Владелец предусмотрительно задернул выцветшую занавеску. Но мы так шумели, что время от времени кто-нибудь из посетителей приоткрывал занавеску и заглядывал в нашу “комнату”. Всех, кто заглядывал, мы угощали водкой. Они охотно пили и поздравляли нас с “успешным выпуском”.

Был уже поздний вечер, когда хозяин вошел в нашу комнату и, искоса взглянув на занавеску, тихо сказал,

“Снаружи ошивается какой-то шамус”.

“Какой шамус?” - спросил Станишевский.

“Один из уголовного розыска. Вам нужно как можно незаметнее выйти во двор через заднюю дверь. Со двора есть проход к Кудрявскому бульвару”.

Мы не придали особого значения словам владельца, но все равно вышли через заднюю дверь в темный, вонючий двор. Мимо мусорных баков и деревянных сараев, низко пригибаясь, чтобы не зацепиться головами за бельевые веревки, мы вышли на Кудрявский бульвар. За нами никто не гнался.

Мы вышли через проход на тускло освещенный тротуар. Там, ожидая нас, стоял сутулый мужчина в котелке.

“Добрый вечер!” - сказал он зловещим голосом и приподнял котелок. “У вас была приятная вечеринка, молодые джентльмены?”

Константин Паустовский, торжественное открытие

107

Мы не ответили и направились вверх по Кудрявскому бульвару. Мужчина в котелке двинулся за нами.

“Молоко матерей еще не обсохло у них на губах, - сказал он со злобой, - а они уже ползают по закоулкам!”

Станишевский остановился. Мужчина в котелке тоже остановился и сунул руку в карман своего длинного пиджака.

“Чего вы хотите?” - спросил Станишевский. “Вы можете отправляться прямо в ад!”

“Рыщете по тавернам, — начал человек в котелке, - а вы - ученики Императорской гимназии! Наказание за посещение кабаков - ссылка за политическую неблагонадежность, волчий паспорт.1 Вы знали об этом?”

“Поехали”, - сказал нам Станишевский. “Он идиот, и это скучно”.

Мы тронулись в путь. Мужчина в котелке двинулся за нами.

“Я не идиот”, - сказал он. “Вы идиоты. Я сам ходил в гимназию ”.

“О, мы можем это видеть”, - сказал Шмуклер.

“Видишь что?” - истерически завопил мужчина. “Меня выгнали из гимназии за пьянство, и я получил волчий паспорт. И собираюсь ли я простить вашу пьянку? Нет! Я собираюсь поквитаться. Я не успокоюсь, пока они не вручат вам по волчьему паспорту каждому. Очень жаль, что у вас экзамены. Ты получишь большое ничто, а не университетское образование. Ты выступал против правительства в таверне? Ты выступал! Ты издевался над царской семьей? Ты был! Я могу упрятать тебя за решетку, проще простого. Я не советую тебе дурачиться со мной. Ты предстанешь перед тайной полицией ”.

Мы свернули по пустынным улицам в сторону Святославского ущелья. Мы думали, детектив побоится следовать за нами в тупиковое ущелье. Но он упрямо следовал за нами.

“Неужели мы впятером не справимся с ним?” Тихо спросил Станишевский.

Мы остановились. Детектив вытащил из кармана револьвер. Он показал его нам и издал приглушенный смешок.

Мы долго водили его по улицам, избегая перекрестков, где была полиция. Фицовский предложил отделяться по одному и исчезать. В этом случае детектив всегда следил бы за большей группой — сначала за четырьмя, затем за тремя, затем за двумя и, наконец, за одним. Вместо пяти он мог поймать только одного. Но никто из нас не согласился с Фицовским. Это не было бы по-товарищески.

Мы глумились над детективом. Каждый из нас сочинил для него биографию и громко пересказал ее. Биографии были чудовищными и оскорбительными. Детектив хрипел от ярости. Он явно уставал, но тащился за нами с упорством сумасшедшего.

Восток начинал бледнеть. Пришло время действовать. Мы согласовали план и, кружа по переулкам, подошли к зданию, где жил Станишевский.

108

Глава десятая

Здание было отгорожено от улицы каменной стеной высотой примерно в половину человеческого роста. Вдоль его основания шел выступ. По единой команде мы запрыгнули на выступ и перемахнули через стену. Занятия гимнастикой пошли нам на пользу.

На огороженной клумбе за стеной лежала груда битого кирпича. На детектива посыпался град кирпичей, оставшихся по другую сторону стены. Он взвизгнул, отскочил на середину улицы и выстрелил. Пуля бессмысленно просвистела в воздухе.

Мы бросились через цветочную клумбу и коридор во второй двор, взбежали на четвертый этаж в квартиру Станишевского и через несколько минут все лежали на диванах и пуфиках без пиджаков и напряженно прислушивались к происходящему на улице. Отец Станишевского, заросший щетиной седовласый адвокат, расхаживал по комнатам в халате. Он был в таком же воинственном настроении, как и мы, но он умолял нас лежать спокойно, а не вскакивать и подходить к окнам.

Сначала мы услышали, как кто-то яростно тряс ворота и проклинал привратника. Затем во дворе мы услышали голоса шамуса и других полицейских. К нашему счастью, во дворе дома Станишевского был второй выход. Привратник уверял их, что школьники, должно быть, выбили его черным ходом. Немного пошумев, детектив и полиция ушли.

Мы заснули, спали как убитые и не просыпались до полудня. Мы разослали по улицам шпионов — сестер Станишевского. Не было ничего подозрительного, и мы разошлись по своим домам.

Каким бы странным это ни казалось сейчас, мы были спасены от большой опасности: неизбежного исключения и ссылки на политическую неблагонадежность всего за два дня до выпуска. Это было бы разрушением наших жизней.

Наконец в зрительном зале наступил чудесный день, когда директор встал у большого стола, покрытого зеленым фетром, раздал дипломы и поздравил каждого из нас с окончанием учебы.

На следующий день состоялся традиционный выпускной бал. Были приглашены все девочки, которые вместе с нами сдавали экзамен по русской литературе. Школа была ярко освещена. В саду висели цветные фонарики. Играл оркестр.

Перед балом Субоч обратился к нам с речью:

“На вашем четвертом курсе я просто терпел вас. На пятом я начал воспитывать вас, хотя шансов сделать из вас настоящих людей было немного. На шестом курсе я подружился с вами. В седьмом я полюбил тебя, а в восьмом даже начал гордиться тобой. Я невезучий отец. У меня слишком много детей, не меньше сорока. Кроме того, каждые несколько лет меняются мои дети. Одни уходят, другие приходят. Вывод: на мою долю выпадает в сорок раз больше горя, чем на долю обычных родителей. И в сорок раз

Константин Паустовский, торжественное открытие 109

еще больше проблем. Поэтому я, возможно, не всегда был одинаково внимателен ко всем. Мне грустно расставаться с тобой. Я стремился сделать из вас хороших людей. Вы, в свою очередь, придали смысл моей жизни. С тобой я стал моложе. Я прощаю тебе, сейчас и навсегда, все твои глупые выходки и даже твои драки с полицией. Я прощаю тебе все. В этом, конечно, нет никакого великодушия. Но я призываю вас к великодушию. Гейне однажды сказал, что дураков на земле больше, чем людей. Конечно, он преувеличивал. Но, тем не менее, что это означает? Это означает, что каждый день мы встречаем людей, чье существование не приносит ни им, ни окружающим никакой радости или пользы. Бойтесь быть бесполезным. Кем бы вы ни стали, помните этот мудрый совет: ни одного дня без того, чтобы не написать ни строчки! Усердно работай! Что такое талант? Просто усилие, умноженное на три или на четыре. Любите тяжелую работу, и пусть вам всегда будет жаль расставаться с ней. Удачного путешествия! Не думайте плохо о своих инструкторах, которые поседели в боях с вами!”

Мы бросились к нему, и он поцеловал каждого из нас на прощание.

“А теперь, ” сказал Субоч, - несколько слов по-латыни!” Он взмахнул руками и запел: “Gaudeamus igitur juvenes dum sumus!”

Мы все присоединились к нашей первой университетской песне.

Затем начался бал. Станишевский был церемониймейстером. Он приказал спасителям школьников пригласить на вальс спасенных ими школьниц. Он представил меня худенькой девушке с радостными глазами — Оле Богушевич. На ней было белое платье. Опустив глаза, она поблагодарила меня за помощь и побледнела от смущения. Я ответил, что это вообще ничего не значит. Мы танцевали. Потом я принес ей мороженое из буфета.

После бала мы провожали девочек по домам. Оля Богушевич жила в Липках. Я гулял с ней ночью под теплой листвой деревьев. Ее белое платье казалось слишком изысканным даже для этой июньской ночи. Мы расстались друзьями.

Я пошел к Фицовскому, где наш маленький кружок проводил остаток ночи. Мы объединили наши ресурсы для ужина с вином и пригласили Субоча, Селихановича и Иогансона. Иогансон пел песни Шуберта. Субоч сыграл для него виртуозный аккомпанемент на бутылках.

Мы наделали много шума и расстались после восхода солнца, но когда на улицах все еще лежали длинные прохладные тени. Мы крепко обняли друг друга на прощание, и каждый пошел своей дорогой со странным чувством грусти и хорошего настроения.

ПРИМЕЧАНИЕ

1. Предъявитель такого документа не допускался к поступлению в университет или к занятию большинства должностей на государственной службе.

Часть вторая

Нестабильность и беспорядки: 1914-1929

Трудно представить нацию, которая пережила бы такую степень нестабильности и потрясений, какую пережила Россия в эти годы (1914-1929). Когда она вступила в Первую мировую войну в 1914 году вместе с другими крупными европейскими державами, было не только трудно, но и немыслимо представить, что результат будет оказывать влияние на весь мир до конца столетия. Иными словами, было невозможно увидеть Сталина и советский тоталитаризм на горизонте 1914 года.

Хотя Первая мировая война была разрушительной для всех европейских держав, для России это было вдвойне. Ошеломляющие потери, понесенные на фронте, быстро начали сказываться на системах поддержки “дома”. Нация сталкивалась с растущими проблемами в поддержании приверженности войне, поскольку внутренняя экономика не могла выполнять такие элементарные обязательства, как снабжение продовольствием. Более того, правительство последнего царя, Николая II, не только воспринималось как неумелое, но и оказалось таковым. Не случайно, что Земский союз, Союз городов и Комитет военной промышленности были более эффективны в оказании помощи армии и военным усилиям, чем само правительство. Постоянные усилия правительства обойти Думу, когда это возможно, даже перед лицом такого национального кризиса, были чрезвычайно красноречивы.

Монархия пала в марте 1917 года. Речь шла не просто об отречении Николая. Февральская революция (23-26 февраля по старому стилю) была народным восстанием. К большому количеству уличных демонстраций, протестовавших, среди прочего, против нехватки хлеба, присоединились войска и полиция, посланные против них. С падением всей власти 12 марта 1917 года было сформировано новое правительство. К сожалению, сама его слабость была указана в его названии - Временное правительство. Оно должно было продержаться только до 7 ноября 1917 года. Пораженный неспособностью управлять, столкнувшийся с продолжением войны и все более бросающий вызов параллельной структуре власти Петроградского Совета,

111

112

Часть вторая

как и быстрая радикализация политики, Временное правительство не могло долго продержаться.

Ленин, вернувшийся из европейского изгнания в апреле 1917 года, мастерски помог организовать великую русскую революцию в ноябре 1917 года. Русская революция привлекла огромное внимание. В последние годы ведущие историки, такие как Ричард Пайпс, Орландо Файджес и Рекс Уэйд, написали крупные исследования о революции и ее последствиях. Если оставить в стороне вопросы интерпретации, неизбежный вывод остался на виду у всего мира. Россия стала первой коммунистической нацией со всеми вытекающими последствиями.

Это далось нелегко. Россия пережила разрушительную гражданскую войну (1918-1920), усугубившую разрушения и дезорганизацию Первой мировой войны. Ленин, которому умело помогал, особенно Троцкий, быстро консолидировал власть в этот период, часто называемый “военным коммунизмом”. Природа советской системы была четко обозначена и навязана. Самые первые месяцы нового правления ознаменовались формированием ЧК, осуществлением “Красного террора”, созданием разорительных ”продовольственных батальонов" и лишением прав личности, а также прав на свободу прессы. В 1919 году был издан первый указ о создании концентрационных лагерей. Способность мира полностью осознать крайности новой диктаторской модели все еще открыта для дискуссий.

Ленина, прагматика, никогда нельзя было недооценивать. Когда нация оправлялась от последствий Первой мировой войны, Гражданской войны и правительственных декретов (Троцкий открыто заявил, что Россия находится в состоянии беспрецедентного в истории краха), Ленин провозгласил Новую экономическую политику (НЭП) весной 1921 года. Это существенно ослабило экономические ограничения и позволило нации быстро восстановиться. Хотя НЭП рассматривался как отход от коммунистической идеологии, он оказался необходимым для спасения страны.

Этот период, 1921-1927, также подготовил почву для создания Советского государства. Это была политическая и организационная инкубация для Сталина, который искусно использовал годы для создания базы своей личной власти. Это было достигнуто благодаря его детальной работе по созданию партийной структуры и сопутствующих уровней личной лояльности. Это была кропотливая и трудоемкая организационная работа, на которую у более ярких лидеров не хватило понимания или упорства. Когда Ленин умер в 1924 году, технически не имея формального наследника, политическая база Сталина в сочетании со способностью к интригам оказалась главным фактором, определившим его успешное стремление к верховной власти.

Николас Лупинин

Глава одиннадцатая

Георгий Алтаев, Как я стал новичком-скаутом

Этот короткий материал рассказывает историю мальчика о первых годах организации русских скаутов. Создание русского скаутинга принадлежит Олегу Пантюхову, который сформировал первую группу в Царском Селе в 1909 году. Вскоре в крупных городах были организованы другие подразделения. Оттуда движение распространилось на небольшие города и отдаленные регионы. Основным мотивом скаутинга был патриотизм. Это нашло отражение в девизе скаутов: “Будь готов — для России.” С появлением обширной русской диаспоры после революции скаутские организации утвердились практически в каждой стране, которую населяли русские. Взято у Георгия Алтаева, “Как я стал волчонком” [Как я стал детенышем скаута] в сборнике, Сан-Франциско: Nats. Org. Русских скаутов, 1969.

1917 год принес много нового нам, гомельским мальчишкам. Революция произошла в феврале. Внезапно все стало дозволено: свобода. “Фри-и-дам”. Но в марте, после короткой перестрелки, Гомель был взят немецкими войсками. Гарнизон был небольшим, и немцы почти не вмешивались в повседневную жизнь города.

Жизнь гражданского населения шла своим чередом, но это была совершенно другая жизнь. Все пошло наперекосяк. Даже мы, дети, почувствовали это. Почти все наши отцы и старшие братья ушли. Некоторые были убиты на войне, другие умирали в плену, а те, кто все еще служил в армии, были отрезаны от нас военной зоной безопасности. Ценности и обычаи быстро рушились повсюду. Даже нас, первокурсников гимназии , посетил старшекурсник, огромный долговязый парень с пробивающимися усами, который проводил выборы в гимназия “комитет”, а затем произнес длинную речь, из которой мы ничего не поняли и запомнили только слово

113

114

Глава одиннадцатая

“свобода”. Учителя стали гораздо менее требовательными, и даже инспектор, наводивший ужас на младшеклассников, смягчился, а золотые пуговицы на его униформе потеряли свой блеск. С приходом весны мы просто уходили с дневных занятий и вообще избегали ходить на [обязательные] церковные службы. Было так весело воспользоваться этой свободой и ускользнуть на реку Сож, бросать камешки в воду и карабкаться по канатам на пустые баржи.

Улица начала править нашей жизнью, и вместе с улицей появились главари банд, грубые парни с наплевательским отношением. Они были готовы к неприятностям где угодно и в любое время. Они били окна в домах, особенно если там никто не жил; ранили собак метким камнем; привязывали консервную банку к хвосту кошки и с визгом преследовали перепуганное животное. Когда взрослые взывали к нашей совести, у нас был для них один ответ: “Это и наша свобода тоже”. Постепенно все взрослые, за исключением ближайших родственников, стали нашими противниками и даже врагами.

Мне было восемь лет. Я происходил, как тогда говорили, из хорошей семьи. Мой отец, работавший в частном бизнесе, был призван в армию и ранен в плечо. По его просьбе его поместили в военный госпиталь под Гомелем для восстановления сил. Моей матери пришлось заботиться обо мне и двух моих братьях в возрасте двух и четырех лет. Мне было скучно в их компании, и я постоянно прислушивался к призывному свистку нашего вождя, Степки К. [уменьшительное от Степан /Стивен]. Он был двенадцатилетним хулиганом, который подчинил себе волю и стремления всех детей на нашей улице. Степка был весь в царапинах и кровавых ушибах. У него было веснушчатое лицо, курносый нос и стальные серые глаза. С ним во главе мы бесстрашно нападали на банды с соседних улиц. Отец и старший брат Степки были убиты на войне, а его мать разбил паралич. Возможно, именно поэтому в речи, движениях и привычках Степки сквозил постоянный вызов, желание отомстить, навязать свою боль другим. Он перестал ходить в школу, уделял мало внимания своей матери, которая жила на мизерную пенсию, и проводил все свои дни на улице, где он был настоящим хозяином. Я знал, что быть в банде Степки неправильно, но в его взгляде и в его теле была такая неотразимая сила, что никто из нас не мог себя контролировать. Я говорил маме, что иду к своей школьной подруге делать домашнее задание, но потом, оказавшись со Степкой, я всегда был начеку, ожидая ее.

Степка постоянно придумывал новые трюки, но они не всегда получались, и некоторые из мальчиков чувствовали себя обремененными его поступками. В один прекрасный день, ближе к вечеру, в конце мая 1917 года, Петька Т., который жил на нашей улице, подбежал к нам, возбужденно крича, что молодых людей собирают на городской площади и что их отправят на фронт. Волнение Петьки было настолько очевидным, а новости настолько ошеломляющими, что мы все побежали на городскую площадь, которая находилась на высоком правом берегу Сожа. Это была правда. На зеленом дворе-

Георгий Алтаев, Как я стал новичком-скаутом

115

несколько мальчиков на городской площади выстроились в U-образный строй. Они были в странной одежде: зеленоватые рубашки и штаны только до колен, черные носки и ботинки. Они носили широкополые шляпы с загнутыми вверх левыми полями и каким-то цветным значком на них. На левом плече у них были две разноцветные ленты и синие шарфы на шее, как у девочек. Мальчики постарше держали в правых руках гладкие жезлы, как солдаты винтовки, прикладами к носку правого ботинка. На некоторых жезлах были вымпелы с какими-то изображениями. В середине этой группы стояли несколько молодых людей, также странно одетых, за исключением того, что у них было много значков на карманах и рукавах. Один из них, по-видимому, лидер, что-то объяснял, и все внимательно слушали.

Все это было так необычно, что мы затаили дыхание, наблюдая за этими маленькими солдатиками, которых вскоре должны были отправить на войну с гладкими прутьями. Я поискал Степку. Он, понимая, какое огромное впечатление производит на нас сцена, и чувствуя конкуренцию, насмешливо улыбался и продолжал фыркать все громче и громче: “Они должны быть мальчишескими, но они носят ленты и шарфы, как девочки. И большие парни носят короткие штаны, как будто они были слишком бедны, чтобы носить длинные штаны ”. Он начал собирать шишки с ближайших елей и бросать их в маленьких мальчиков-солдатиков. Мы тоже начали бросать, целясь в их голые колени. В рядах воцарился беспорядок, и некоторые мальчики начали жаловаться своему руководителю. “Ага!” - воскликнули мы. “Они не только неженки, но и стукачи”.

Командиры отрядов, стоявшие в середине, начали смотреть на нас и разговаривать друг с другом, как бы советуясь. Мы перестали бросать шишки, предвкушая, что будет дальше. И затем один из лидеров развернул правый фланг своих маленьких солдат, отмахнулся от предложенной розги и направился к нам. Мы начали пятиться. Но этот молодой человек, так странно одетый, подошел к нам с таким дружелюбным взмахом руки и улыбкой, что мы остановились. Он подошел прямо к нам и сказал: “Вот что, ребята, мы скауты. Присоединяйтесь к нам, вы будете нашими детенышами-скаутами ”. Мы были совершенно ошеломлены. Взрослые только проклинали нас, беспризорных детей. Даже сейчас мы были теми, кто бросал сосновые шишки, но они не сердились, они искренне хотели, чтобы мы присоединились к ним. Мы посмотрели на Степку. Даже он был ошеломлен, ожидая чего угодно, но не этого. Внезапно он показался маленьким и больше не внушал страха. Молодой человек попросил нас посидеть с ним. Мы отошли, образовав полукруг на траве, и он сказал нам, что они бойскауты, что их отряд состоит из множества отрядов по восемь мальчиков и что каждый отряд носит название животного или птицы. Он также рассказал нам, что они готовятся к параду и что летом они будут жить в палатках в лесу на берегу Сожа, плавать, ловить рыбу и готовить похлебку на костре, играть во множество увлекательных игр и петь свои песни.

“Ты хочешь присоединиться к нам?” внезапно спросил он.

116

Глава одиннадцатая

“Да”, - ответили мы в один голос.

“Ну что ж, тогда постройтесь по местам, в два ряда позади этого отряда”, - сказал наш новый лидер, указывая на самых юных бойскаутов.

Мы построились и были разделены на отряды. Семеро беспризорников и лидер отряда. Нас учили маршировать. Это было весело, но не имело смысла, почему мы должны были начинать маршировать с левой ноги. Некоторые из нас даже не знали, что такое левая нога. Наш лидер показал нам левую ногу и велел сильно ущипнуть себя за бедро. Визжа, мы ущипнули себя за левую ногу и навсегда запомнили, кто есть кто. В походе поначалу было трудно сохранять надлежащую форму. Но через полчаса мы поняли это и бодро потопали вслед за настоящими скаутами. Большая толпа с интересом наблюдала за нашими упражнениями. Ближе к концу, когда мы маршировали мимо главного скаутмейстера, два подвыпивших денди в круглых соломенных шляпах и светлых костюмах не могли сдержать своего энтузиазма. “Смотри, Коля, ” сказал один из них, “ а вот и босоногая бригада”. Его приятель приподнял шляпу и крикнул: “Молодец, голыши!” Мы были окружены дружеским смехом и радостно смеялись сами. Было хорошо, что нас приняли так просто и сердечно. Только Степка не маршировал с нами. Он стоял в стороне, скривив рот, шипя, показывая нам свой кулак и карманный нож. Затем внезапно он исчез.

Наш лидер сказал нам, что нам нужно письменное разрешение от наших родителей, чтобы присоединиться к скаутам. Затем на следующий день было назначено собрание. По дороге домой мы пытались идти в ногу, гадая, получим ли мы разрешение и как лучше сообщить новости. Меня ждал сюрприз. Папа был дома в своем первом отпуске. Он все еще был в форме, но без эполет и знаков различия. Его правая рука безжизненно висела на черной перевязи. Он спросил меня, где я был и почему опоздал. Набравшись смелости, я рассказал ему о скаутах и попросил разрешения присоединиться. Он нахмурился и сказал: “Какие скауты? Это просто шутка. Хватит милитаризма”, - решительно продолжил он. “Мы должны сейчас строить мирную жизнь. Послушайте, я маршировал и маршировал, и теперь я не могу пошевелить рукой, хотя мне нужно работать ”.

Я чувствовал, что нет смысла настаивать на моей просьбе. Но я решил, что как-нибудь ускользну на завтрашнее собрание. На весь следующий день часы, казалось, остановились. Отец просмотрел все мои домашние задания и проверил меня по таблице умножения. Я допустил только две ошибки, 8 х 8 и 8 х 9, но у меня не хватило духу спросить его разрешения во второй раз. Отец послал меня за сигаретами. По дороге я встретил нескольких других мальчиков. Оказалось, что только половина получила разрешение. Некоторые не отдали бы своих сыновей в “шутливую организацию".”У других не было денег на униформу. “Носи одежду своих старших братьев”, - был их ответ.

Когда я был уже в нашем дворе, я услышал знакомый призывный свист Степки. Я поспешил отдать папе его сигареты, забрался на наш забор и

Георгий Алтаев, Как я стал новичком-скаутом

117

с высоты сказал Степке, что хочу проводить время с отцом, который был дома, присоединиться к бойскаутам и больше не быть беспризорником. Степка был явно удручен. “Половина парней ушла, ” с горечью сказал он, “ остались только бесполезные”.

“Послушай, Стэп, ” сказал я, “ почему ты ушел вчера? Приходи, сегодня у нас собрание. Ты будешь у нас лучшим парнем. Мы будем жить в палатках в лесу, будем купаться и готовить похлебку на костре”.

Степка немного подумал, потом с горечью сказал: “Они меня не возьмут. Я бесполезен; они из обеспеченных семей, богатые дети”.

“Нет, Степ, не все они богатые дети, теперь это...” - я с трудом подбирал слово, вспомнил выборы в классный комитет и выпалил: “Теперь это свобода”. Степка медленно поднял голову и посмотрел на меня. Его взгляд стал безмятежным. “Я подумаю над этим”, - тихо сказал он, уходя.

После обеда отец дремал на диване, слегка похрапывая, его правая рука была вытянута вдоль бока. Я сидел в углу с таблицей умножения, наблюдая за бегущими часами. Ближе к трем отец пошевелился и тихо застонал. У него болела рука. Я закашлялся, и он приподнялся и спросил, что я делаю.

“Папа, я выучил таблицу наизусть. Восемь раз по восемь - шестьдесят четыре. Восемь раз по девять - семьдесят два”.

“Хороший мальчик. Чего ты хочешь в награду?”

“Позволь мне съездить в город поиграть с Димой”.

“Хорошо, иди, но не опаздывай, а я пойду погуляю в саду”.

С этими словами я немедленно отправился на городскую площадь, надеясь встретиться с лидером скаутов до начала сбора. И он был там, на лужайке, сидел на скамейке ... со Степкой. Степка что-то рассказывал ему, оживленно размахивая руками и много сплевывая. Лидер скаутов сидел немного сбоку, поглощенно наблюдая за Степкой. Он улыбался и о чем-то спрашивал Степку. Когда Степка ушел, я сказал ему, сдерживая слезы, что отец не позволит мне присоединиться к скаутам. Ведущий спросил мое имя и адрес, а затем воскликнул, что знает дом, окруженный большим садом.

“Что делает твой отец после обеда?” спросил он. Я сказал ему, что отец вздремнул, а затем прогулялся по саду.

“Что ж, потрясающе, ” сказал он, “ завтра в два тридцать в вашем саду состоится собрание отряда. Вы не против?”

“Все в порядке”, - медленно ответила я, надеясь на счастливый исход. Затем он сказал мне бежать домой.

На следующий день, когда отец еще спал, к нашему дому подошел отряд и остановился на широкой садовой дорожке, ведущей вниз к реке. Они нарубили веток с большой поваленной ветром ели, связали прутья вместе и соорудили навес. Я был так увлечен их помощью, что не заметил появления отца. Он бросил на меня суровый взгляд, но когда он подошел ближе, лидер скаутов

118

Глава одиннадцатая

представился и доложил: “Восемь скаутов под моим командованием строят навес, сэр. Прошу вашего разрешения остаться и продолжить строительство”. Во время доклада отец вытянулся по стойке смирно. Получение доклада - святое дело среди военных. Он осмотрел навес, затем, обращаясь к командиру, спросил,

“Какое преобладающее направление ветра в этих краях?”

“С юга”.

“Тогда почему ваш вход тоже обращен на юг? Порывы ветра будут дуть прямо в навес. Здесь есть уклон. Вам следует выкопать канаву на склоне холма поглубже на случай, если пойдет дождь ”. Затем он попросил лидера отлучиться для беседы с ним. Мы начали восстанавливать навес. Примерно через двадцать минут я не только получил разрешение присоединиться к скаутам, но и скаутам разрешили собираться небольшими группами на нашей территории. Мой маленький мир, который до сих пор состоял из нескольких улиц, собора, городской площади и гимназии , внезапно стал больше, неотразимо притягательным и полным новых тайн. Наши встречи были перенесены в огромное поместье графа Паскевича, которое, казалось, было создано для наших занятий и игр.

Пролетели три волшебных летних месяца, и за это время мы повзрослели, как будто прошло три года. Было замечательно, что наши лидеры не кричали на нас и не приказывали нам. Скорее, они предлагали разные вещи, и их предложения имели силу привлекать и удерживать нас в течение долгого времени. Я помню, что почти каждый мальчик на нашей улице стал новичком-скаутом. Старшие мальчики сразу же стали бойскаутами. В самые первые дни наш лидер провел с нами беседу, в которой он сказал, что каждый разведчик - друг детей, пожилых людей, слабых, а также друг животных и что каждый день он делает по крайней мере одно доброе дело. После той встречи мы все поспешили домой, наперебой требуя друг от друга компенсации как людям, так и животным за все те мерзости, которые мы им причинили весной того знаменательного года.

Пожилым женщинам больше не нужно было носить ведра с водой из городских колодцев. “Что на всех вас нашло?” - недоуменно спрашивали они. “Раньше мы смотрели в обе стороны, прежде чем выходить, но теперь вы все сразу стали такими хорошими. Должно быть, Святой Дух вошел в ваши сердца. Ну, спасибо вам, маленькие внуки; заходите в дом, может быть, там найдется для вас конфетка”, - говорили они и заговорщически подмигивали. Но мы, гордые и довольные, всегда отказывались от “платы” за наши добрые дела. Я должен добавить, что в те жаркие летние дни кошки безмятежно растягивались на широких перекладинах ворот, а собаки, полностью расслабившись, безмятежно дремали на пыльных улицах. Кроме того, после преждевременного взлома наших копилок-копилок все разбитые оконные стекла в городе были заменены.

Я также хочу сказать, что с августа вожаком моей стаи был не кто иной, как Степка. По моему настоянию мама сшила скаутскую форму и для него. Он

Георгий Алтаев, Как я стал новичком-скаутом

119

сразу же стал скаутом и через два месяца так отличился, что его перевели в группу "детеныши скаутов" в качестве вожака стаи. Наша стая была лучшей. У Степы было столько энергии, что помимо своих обычных обязанностей он иногда брал на себя руководство “объединенным отрядом” детенышей скаутов, которые собирались по собственной инициативе, чтобы поиграть на нашей территории. Никто больше не называл его Степкой; это был Степа или Степуша. Он избавился от этого обременительного окончания “-ка”.

Однажды, понаблюдав за нами, отец подозвал Степу и сказал ему, что, когда он вырастет, он будет старшим сержантом лучшего полкового учебного подразделения во всей дивизии. Степа покачал головой и возразил, что он станет лидером скаутов и детенышей скаутов во всей провинции.

В октябре того же года произошла вторая революция. В 1918 году, после ухода немецких войск, крики о “свободе” достигли неистовства, но сама свобода каким-то образом исчезла. Гимназия была закрыта, а скауты запрещены. Мы, бывшие скауты, долгое время тайно встречались без формы или каких-либо знаков различия. Единственным отличием, которое у нас было, было наше рукопожатие левой рукой и наша удивительная преданность друг другу, даже несмотря на то, что мы не очень долго были скаутами.

Два года спустя наша семья покинула Гомель. Я потерял из виду, но не из памяти замечательных друзей моего детства.

Глава двенадцатая

Николай Филатов, письма солдата

Взгляды Николая Филатова на войну и революцию представляют исторический и культурный интерес, как и манера выражения этого солдата-крестьянина-самоучки. Основной текст каждого письма был разделен на абзацы и добавлены заглавные буквы соответствующих названий, но была предпринята попытка сохранить в переводе другие особенности языка автора, не привлекая к ним внимания общепринятыми обозначениями sic . Они включают пунктуационные ошибки, несоответствия времен и лиц, повторяющиеся предложения, несколько фрагментов, непоследовательные предложения и сомнительный лексический выбор. Одно многоточие в скобках в письме 2 [...] взято из оригинала. Другие комментарии в скобках и сноски принадлежат переводчику. Взято из Николая Филатова, “Солдатские письма 1917 года” [Солдатские письма 1917 года] в воспоминаниях . Париж: YMCA Press, 1981.

1. ТРАНШЕИ НА ЛИНИИ ФРОНТА

5 марта 1917 года

Как поживаете, глубокоуважаемая Ольга Валериановна, я посылаю вам свои приветствия и желаю вам крепкого здоровья. Я пишу вам, Ольга Валериановна, следующее. Мы все еще на позиции. В ночь с 28 февраля на 1 марта, ровно в полночь, в наших окопах по всему фронту мы кричали “ура” по случаю взятия английскими войсками города. Сначала нам сказали, что это Гаага [?], теперь говорят, что это совершенно другой город, но с этим пока можно повременить. Теперь впереди более серьезный оборот, который произошел в России. Дело в следующем. 4 марта в 8:00 вечера мы получили на нашей позиции телефонную телеграмму с известием об отречении российского императора.

120

Николай Филатов, письма солдата

121

Этот инцидент вызывает у нас много разговоров и дискуссий. Некоторые говорят, что это означает конец Российского государства, а некоторые говорят, что государь был свергнут немцами, которых в России все еще много и они занимают руководящие посты. Но никто не знает точно. Сегодня офицеры объявили, что сам государь больше не хотел царствовать по состоянию здоровья, но этому никто не верит. В ответ на наши вопросы о том, кто будет царем, офицеры говорят, что все предполагают, что будет выбран брат бывшего государя, великий князь Михаил Александрович.

Я прошу, Ольга Валериановна, чтобы вы написали, что вам известно об этом свержении и о том, куда отправится бывший государь. Войскам жаль Николая Александровича, единственное утешение в том, что выберут Михаила Александровича. У нас нет газет, которые описывали бы политику государства, и поэтому мы полагаемся на слухи и то, что говорят офицеры.

А пока, Ольга Валериановна, до свидания, будьте здоровы, я желаю вам всего самого наилучшего. Передайте мой привет и пожелания крепкого здоровья и всего наилучшего вашей маме Ольге Петровне.

С уважением, ваш знакомый Н. Филатов.

Я не получил ваших книг, от скуки читаю сказки, хотя и не люблю их читать, но по вечерам мои товарищи, которые находят их интересными, просят меня их почитать.

2. ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ. ТРАНШЕИ на ПЕРЕДОВОЙ

12 мая этого года [1917]

Как поживаете, глубокоуважаемая Ольга Валериановна, я посылаю вам свои приветствия и пожелания всего самого наилучшего. Прежде всего, я сообщаю вам, Ольга Валериановна, следующее. Вчера я получил ваше письмо от 29 числа прошлого месяца, а сегодня я получил ваши 9 книг в двух посылках. Вы просите меня написать, что происходит на фронте, то есть каковы общее настроение и дисциплина. Я постараюсь написать вам обо всем, что произошло с 5 марта. 5 марта я написал вам, что мы, то есть войска, не хотим Нового правительства, но мы хотим старого. За это вы, вероятно, назвали меня дураком. Но я заслуживаю этого названия лишь отчасти, поскольку я не мог дождаться, когда этот вопрос будет решен.

Нам зачитали несколько приказов. В этих приказах говорилось, что солдат имеет право на проезд первым классом и некоторые другие привилегии, затем говорилось, что дисциплина теперь будет суровой, что за каждое незначительное нарушение любой офицер имеет право расстреливать солдат, как [...] при полевом испытании, без отправки отчета вышестоящему командованию, как это делалось раньше. Затем офицеры объяснили, какого рода

122

Глава двенадцатая

мелкие нарушения могут послужить поводом для казни без суда. Было много таких приказов, от которых у нас волосы вставали дыбом, а по коже бежали мурашки. Нам было очень строго запрещено собираться и говорить о царе, было строго запрещено говорить о том, что царь был свергнут, а не о том, что он сам отрекся от престола. Нам разрешили сказать, что Михаил Александрович будет избран царем. Офицеры суетились, как попавшие в ловушку. Наконец, командир нашего полка, полковник Великопольский, написал телеграмму Временному правительству. В этой телеграмме командир писал, что в моем полку царит полнейший антагонизм, что солдаты покидают свои посты, никто ничему не подчиняется, и что он требует дисциплины (что означает чрезвычайную).

Мне не нужно повторять вам, Ольга Валериановна, в какой ситуации мы оказались (между двух огней). Подумать только, что в наших рядах был антагонизм, и мы отказались от своих постов. Телеграмма прошла через штаб нашей 84-й дивизии, но когда она достигла штаба корпуса, ее отправили обратно, и два дня спустя командир нашего Второго Кавказского корпуса приехал навестить нас в наших окопах. Командир корпуса провел много времени в окопах, расспрашивал обо всех наших нуждах и удовлетворял их, как умел. Мы все его очень любили, и он тоже хорошо знал американских солдат, вот почему он остановил телеграмму и не позволил ей идти дальше. Он прекрасно знал, что при старом правительстве мы никогда не вызывали антагонизма, и при новом правительстве мы, конечно, тоже не должны этого делать. Он знал, что все это выдумки офицеров. Когда он приехал, он рассказал нам всю правду. После его отъезда джентльмены-офицеры сами начали провоцировать беспорядки. Они собрали нас и сказали:

“Теперь вы такие же граждане, как и мы, офицеры, так почему же вы не просите улучшения условий жизни, как у нас, офицеров. Почему вы не требуете раскладушек, одеял, матрасов и так далее? Вы живете как свиньи, спите на суковых кроватях, совершенно непригодных для гражданина, и получаете всего 75 копеек в месяц”.

Когда мы начали объяснять, что во время войны условия диктуют, что в окопах недопустимо иметь раскладушки, одеяла и матрасы, офицеры сказали, что вы дурак, осел и болван. Они сказали: “В нашей столовой мы едим ваш суп и оставляем вам только воду, и мы все равно получаем баснословную сумму за пайки и ужин”.

И они сказали много таких слов, которые могли бы вызвать антагонизм, но у нас есть наши проповедники, которые горячо убеждали нас не верить офицерам, быть терпеливыми и сохранять надежду. Мы сами все это осознали и поступили так, как подсказывала наша совесть. Сейчас я закончу писать, и напишу снова 14 или 15 числа этого месяца, то есть через два дня.

Я так долго не писал тебе, потому что у меня было предчувствие, что тебя больше нет в Тбилиси, а адреса в Москве я не знаю. Я не получил твоего письма, в котором ты писал, что переехал в Москву. Наш дух в

Николай Филатов, письма солдата

123

фронт не мог быть лучше, ни один из наших солдат не дезертировал. Я получаю письма, в которых они пишут, что имеет место дезертирство из резервных полков, но не с передовой. Вам не нужно бояться за фронт. В моих следующих письмах я напишу вам об общем состоянии войны, то есть я напишу свои взгляды на войну и ее завершение. А пока до свидания, передай мои приветствия твоей маме Ольге Петровне. Я желаю тебе самого, самого лучшего.

—С уважением, ваш Н. Филатов.

3. ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ

18. VI. 1917

Глубокоуважаемая Ольга Валериановна,

Вчера я получил ваши книги, отправленные 5 июня этого года, вероятно, из Ярославля. За то, что вы любезно вспоминаете меня, я шлю вам свою благодарность миллион раз. 17 мая я был вызван телефонной телеграммой из 772-го полка в наш полк. В тот же день наш полк выдвинулся из резерва, чтобы заменить другой полк на позиции на фронте. Я провел в дороге, то есть маршировал, два дня, поскольку расстояние составляло семьдесят пять верст . Когда я прибыл в свой отряд, все расчеты и пулеметы были на позициях, за исключением погонщиков [лошадей] и шести членов экипажа. Мне разрешили отдохнуть, и я отдыхаю до сегодняшнего дня, но это не отдых, а хуже, чем на передовой во время сражения. Проблема в следующем. До первого июня в нашем командовании не было комитета. Но я лгу! Комитет существовал, но с первых дней, когда появилась работа, которую нужно было сделать, они разбежались. В нашем командовании есть, то есть они разделены на два враждебных лагеря. Водители не выносят вида экипажей в окопах, и солдаты в окопах относятся к водителям так же. Я должен отметить, что водителей мало, и все они с первой мобилизации, также командование пулеметных отделений благожелательно настроено по отношению к ним, и есть еще много траншейных солдат.

При прежнем режиме наш добрый начальник сам все милостиво улаживал и ставил этого человека на караул на 8 часов, того на 12 часов, а иногда у него хватало милосердия приказать поставить кого-нибудь на пост на 20 часов. Теперь он отказывается это делать, в то время как вражда усилилась. Каждый имеет право говорить то, что он хочет, и здесь моим уделом стало быть посредником между двумя враждующими группировками. Я сторонник того и другого и поэтому пользуюсь благосклонностью обоих враждебных лагерей. Я приступил к этой работе с первого июня. Сначала эта работа продвигалась медленно, и я отдавал ей всю свою энергию. 14-го числа старшина сказал мне следующее: “Филатов, все подразделение

124

Глава двенадцатая

начинаем собираться вместе, прежней вражды больше не слышно. Все рассчитывают на вас”. У него было и много других слов, которые он хотел сказать. 1 июля у нас будут новые выборы. Я думаю, что попрошу освободить меня от этой обязанности и пойду отдыхать в окопы, потому что трудно кормить волков и приходится отвечать за безопасность овец. Я полагаю, здесь нужна голова, крепкая, как у лошади. Вся раздача формы - моя ответственность. Все это время я по горло занят делами. В дополнение к этому, часто возникает желание присутствовать на собраниях и сходках. Я хотел бы собственными глазами взглянуть на голову военного министра Керенского1 и посмотреть, как он управляет Россией в это неспокойное время. Вы знаете, Ольга Валериановна, когда я услышал все, что мог, из различных историй об ужасных беспорядках в России, я думаю, что Россия больше не может этого выносить, если так будет продолжаться, Россия не сможет терпеть, и все будет потеряно.

На нашем фронте все хорошо. Все готовы умереть за свободу. Только у нас есть некоторые недостатки. Дело в следующем. На фронте недавно появились некоторые виды заболеваний, связанных с недоеданием, и учащенное сердцебиение от ходьбы в гору. Нас хорошо кормят, и я не понимаю, откуда берется это недоедание. Эти болезни мало-помалу редеют в наших рядах, а подкреплений нет. С тыла подходит немного войск. По всему нашему подразделению, больше не наблюдается никаких враждебных чувств к господа офицеры, повсюду вы можете видеть дружеские отношения между солдатами и офицерами. Дважды мне удалось побывать на собрании полковых депутатов. Я видел и слышал, как офицеры обращаются к солдатам со всевозможными вопросами, и как они раскуривают папиросы за неимением трубочного табака. Исходя из этого, я могу с уверенностью сказать, что пока в нашей дивизии нет серьезных конфликтов между солдатами и офицерами. Солдат или офицер, который поздно возвращается из отпуска, наказывается только в тылу. Наши граждане ведут себя плохо. Это только все больше и больше затягивает и отдаляет долгожданный МИР.

А пока, Ольга Валериановна, до свидания, будьте здоровы, передайте от меня привет вашей маме Ольге Петровне. Я желаю вам всего самого наилучшего.

— Н. Филатов

4. ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ

25-й день июня

Глубоко уважаемая Ольга Валериановна, я посылаю вам свои приветствия и наилучшие пожелания. Я прочитал лишь немногое из ваших книг, и я должен читать вслух, потому что меня об этом просят. По большей части я читаю о земельных вопросах, потому что вопросы

Николай Филатов, письма солдата

125

о земле наиболее важными для нас являются землепашцы, обрабатывающие почву. Мне не нужно учить и объяснять вам что-то, Ольга Валериановна, вы прекрасно знаете, что нам нужно, и поскольку мне приходится перечитывать одну и ту же брошюру 3-4 раза и вечно останавливаться и что-то объяснять. Мне приходится определять каждое иностранное слово, что является проблемой, потому что я сам многих из них не знаю, без энциклопедического словаря это очень сложно. Я сам великолепно образован: до 18 лет я не умел ни читать, ни писать, а книги по политическим вопросам - это не то же самое, что сказки Пушкина или Крылова.

На фронте не произошло ничего исключительного, все то же самое. Из России к нам поступают самые разнообразные обрывки информации. Люди возвращаются из отпуска и говорят, что солдаты не хотят идти на фронт, что повсюду проводятся массовые собрания и произносятся речи, которые заканчиваются словами “долой войну”. Слухи, доходящие до нас из России, день ото дня становятся все более тревожными. Я теряю надежду на спасение России, теперь я думаю, что все потеряно, мы будем раздавлены и что монархия воцарится снова. Наши солдаты говорят, что Керенский кровожаден, второй Наполеон. Верно, я обожаю Наполеона, я думаю, что он был гением среди гениев. В трудные моменты я всегда вспоминаю ваши слова: “Я боюсь за Россию, но надеюсь, что она выстоит”.

А пока до свидания, Ольга Валериановна, будьте здоровы, я желаю вам всего самого наилучшего, передайте мой привет вашей маме Ольге Петровне и мои пожелания ей крепкого здоровья. Всего наилучшего.

С уважением ваш Н. Филатов.

5. ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, РУМЫНСКИЙ ФРОНТ

6/VIII/1917

Как поживаете, многоуважаемая Ольга Валериановна. Шлю вам привет и желаю крепкого здоровья. Из вашего письма я узнал, что вы все еще не потеряли надежду, вы верите, что Россия выстоит, но я больше не надеюсь на спасение нашей родины. Наше единственно возможное спасение - это мир, и дальнейшее продолжение войны станет нашей гибелью. Лучшие и умнейшие люди в высших командных чинах уходят, они бегут и бросают нас на произвол судьбы. Газеты бесстыдно описывают провал революции [февраля 1917 года] и даже беспорядки в действующей армии — это, по моему мнению, усугубляет боль России. Какого бы рода беспорядки ни происходили в России, за нашей спиной может твориться что угодно, и когда в Тарнополе [на Западной Украине] вспыхнули беспорядки, в воздухе появился новый запах, и все встревожились.

126

Глава двенадцатая

С 16 июля мы начали медленное отступление, сдавая с боем каждый холм. Нашему Второму корпусу оставалось пройти только по одной дороге. Немцы действительно хотели отрезать нам путь к отступлению, они бросились в атаку пьяными, и мы должным образом обработали их пулеметным огнем. 25 июля немцы, австрийцы и турки 8 раз предпринимали атаки, мы убивали их целыми кучами. Мы не понесли потерь с нашей стороны, и у нас все равно практически нет солдат. У нас не было подкреплений с сентября прошлого года, мы захватываем и удерживаем наши позиции с помощью пулеметов, а ночью солдаты роты занимают посты перед пулеметами и возвращаются в резерв на день. А в окопах пулеметы всегда стоят наготове, их очень много. Кроме того, у нас есть дополнительные пулеметы под рукой, при малейшей тревоге эти дополнительные орудия выдвигаются на передовую. Иногда у нас есть три пулемета, нацеленных на одну цель: будьте нашими гостями, господа немцы, австрийцы или турки.

Мы отошли в тыл примерно на 20 верст, но в процессе преодолели почти 100 верст . Во время нашей дислокации, то есть отступления, мы не знали голода, все было распределено заранее, перед отступлением нам выдали чай и сахар. Врагу ничего не было оставлено, не так, как это было раньше, при старом правительстве. Я получил ваши две посылки с книгами, во время нашего отступления я передал книги и свой полевой офис транспортному подразделению. Случилось несчастье, и мой полевой офис был потерян, поэтому у меня есть только одна ручка, гусиное перо и чернильница, а бумагу и конверты я позаимствовал у своих товарищей. Мне придется прекратить переписку на пару месяцев. Сейчас мы на позиции, пока без каких-либо действий. Настроение хорошее. Я прочитал все, что смог достать. Мы потратили 3 дня на строительство прочной, удобной зимней землянки. Вчера в 2 часа дня 3-дюймовый снаряд отскочил от нашего блиндажа, не причинив вреда. Наш блиндаж может защитить нас от шестидюймовых снарядов.

Когда я прочитал ваше письмо, я был удивлен, узнав, что вы стали сельским проповедником Нового века. Вам, вероятно, пришлось пережить много лишений. Я думаю, что вам пришлось испытать много-много трудностей, и в довершение всего вы должны сохранять самообладание. Я читал в газетах о том, как наши деревенские жители понимают Нью Эйдж. Удивительно, насколько мы глупы и невежественны! Просто объяснить что-то незначительное, вероятно, заняло бы около 20 часов.

Я прошу вас, Ольга Валериановна, передать мои приветствия и пожелания крепкого здоровья вашей маме Ольге Петровне. Всего наилучшего, пока прощайте, будьте здоровы, и я желаю вам, Ольга Валериановна, больших успехов в воспитании нашего народа.

—С уважением, ваш Н. Филатов

Николай Филатов, письма солдата

127

6. ПОЛОЖЕНИЕ В КИМПОЛУНГСКОМ СЕКТОРЕ

День 15 ноября 1917 года

Многоуважаемая Ольга Валериановна, я передаю вам свои приветствия и желаю вам крепкого здоровья, я также передаю привет вашей маме Ольге Петровне и желаю ей крепкого здоровья и всего наилучшего.

Прежде всего, Ольга Валериановна, я напишу вам следующее. В то самое время, когда у вас было сражение в Москве, немцы здесь, на фронте, не дремали и прорвали фронт в двух местах, у Барановичей [в Брестской области Белоруссии] и в Румынии, у Окна [Окна-Муреш на реке Муреш]. Затем они начали готовиться к нападению на Яссы [на северо-востоке Румынии недалеко от молдавской границы]. Я слышал следующую историю. Дивизия, то есть эта дивизия поддерживала контакт с нашей дивизией, под предлогом группа провокаторов, разделенных по большевистской и меньшевистской линиям, оставила свои позиции и начала драться между собой, и немцы заняли их окопы без потерь. Наше положение стало критическим. Чтобы восстановить наши позиции, мы подтянули артиллерию, пулеметы и горстку солдат к месту, где немцы прорвались, после трехчасового артиллерийского обстрела в окопах не осталось ни одной живой души. Наши войска отбили окопы без потерь и установили пулеметы. Немцы после двухчасового артиллерийского обстрела перешли в контратаку в плотном строю. Мы подпустили их на близкое расстояние, затем 132-е пулеметчики и 94-я батарея одновременно открыли огонь. Это было ужасное зрелище. Немцы наступали на наши траншеи с жалобным боевым кличем, мы подпустили их поближе, а затем скосили в упор. К вечеру немцы убедились, что взять наши траншеи невозможно, и бой прекратился.

Я абсолютно не могу понять, как немцам удается прорывать наши линии. Я никогда не видел, чтобы войска покидали свои позиции, то есть добровольно покидали свои окопы, хотя я слышу подобные истории и читаю об этом в газетах, я все равно в это не верю. Я был свидетелем того, как наши солдаты в окопах, без боеприпасов, выдерживали шквал немецкого артиллерийского огня, но и не думали уходить. Теперь я считаю, что наша военная техника превосходит вражескую, в нашем полку более 50 пулеметов, и еще больше нам прислали, но не приняли, потому что нет лошадей, чтобы их тащить. У нас есть все боеприпасы, какие только можно пожелать, в ответ на каждый немецкий снаряд наши солдаты посылают 7.

Мы начали голосовать за Учредительное собрание с 11 числа этого месяца. Большинство голосов подано за № 3, и небольшая часть - за № nos. 4 и 6.2 Солдаты не были готовы голосовать, было много недоразумений, конфликтов не было. Вчера я был в штабе полка, и у меня было хорошее

128

Глава двенадцатая

счастье быть в окопах. Пришел австрийский пленный и сказал, что им нечего есть. У наших разведчиков я раздобыл австрийские газеты, журналы и всевозможные другие произведения. Я мало читал, у меня не было времени. Австрийцы проклинают Керенского за продолжение войны в угоду буржуазным классам.

Я не получил ваших книг, в настоящее время новостей не предвидится, мы ждем мира. А пока, Ольга Валериановна, до свидания, будьте здоровы, я желаю вам всего самого наилучшего.

— Н. Филатов

7. ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ

6 декабря, 1917 года

Многоуважаемая Ольга Валериановна, я посылаю вам свои приветствия, пожелания крепкого здоровья и всего наилучшего. Также приветствую вашу маму Ольгу Петровну, которой я желаю крепкого здоровья и всяческих благословений.

Прежде всего я пишу вам, Ольга Валериановна, что вчера я получил ваше письмо от 14 ноября, за которое я благодарю вас. Вы правильно предсказали, Ольга Валериановна, что будет много изменений. Да, у нас был небольшой мир. Новая война не пересилила старую, она где-то затихла, вероятно, после старой войны. По нашим позициям не стреляют, братание прекратилось. Первого декабря мы слышали артиллерийскую и ружейную стрельбу на австрийских позициях. По словам австрийцев, они бунтуют и хотят мира.

Наше настроение недавно изменилось. С тех пор как мы узнали, что казаки покинули фронт и создают беспорядки в России, теперь у всех нет ничего, кроме проклятий и угроз в адрес казаков. Им будет плохо, когда война закончится, люди захотят уничтожить их навсегда. Любое их движение и восстание будет немедленно подавлено. Раньше казаки пользовались репутацией непобедимых, но на этой войне они служили в штабах, на безопасном расстоянии от места боевых действий, их считают трусами, они боятся немцев, отправились на войну, чтобы воевать против женщин, но столкнулись с солдатами с характером Гинденбурга.

Вы, Ольга Валериановна, представьте себе распад России. Этого никогда не будет, потому что мы не потерпим немецкой агрессии, и Россия станет сильным и внушающим страх государством. Не утруждайте себя, Ольга Валериановна, заботой о моем существовании, я никогда не беспокоюсь за себя, потому что моя жизнь невесела. Только представьте, несмотря на все лишения, холод, голод и трудные переходы, которые я вынес и пережил на этой войне, когда война закончится, мне придется пойти работать в шахты или на фабрику, и я снова буду-

Николай Филатов, письма солдата

129

одет как криминальный элемент. Я действительно не хочу туда ехать, но мною движет нужда; у меня нет возможности заняться сельским хозяйством. Свободных земель мало, а капитала для возобновления деятельности нет. Я сожалею, что 14 сентября 1915 года этот снаряд не снес мне голову, но теперь я хотел бы пожить еще немного и посмотреть, чем закончится война.

Мне ужасно скучно, мое единственное развлечение - чтение книг, и я не жалею своих глаз, ничего, чтобы забыть свою мрачность. Я благодарю Вас, Ольга Валериановна, за вашу доброту ко мне, только ваши книги поддерживают меня, если бы не книги, я бы умерла от скуки и меланхолии. Я по горло сыт жизнью в горах. Нас плохо кормят, и животных кормят очень плохо, так что они едва могут тащить даже пустые телеги. Я не могу представить, что будет дальше. Я прошу, Ольга Валериановна, если у вас есть время, напишите, что происходит в Москве. А пока, Ольга Валериановна, до свидания, будьте здоровы, я желаю вам всего самого-самого наилучшего.

—С уважением, ваш Н. Филатов. Деревня Шварцсталь

Примечания

Александр Федорович Керенский стал военным и военно-морским министром во Временном правительстве России за месяц до письма Филатова, в мае 1917 года. В июле того же года Керенский стал премьер-министром, а в сентябре - главнокомандующим.

Выборы в Учредительное собрание в ноябре 1917 года были первыми и единственными свободными многопартийными выборами в России до постсоветской эпохи. Каждый из пяти российских фронтов военного времени представлял собой избирательный округ. Отдаленный румынский фронт, на котором сражался Филатов, был в значительной степени изолирован от большевистской агитации за немедленный выход из войны и конфискацию земли и голосовал преимущественно за социалистов-революционеров. Из 1 128 000 голосов, поданных русскими солдатами на румынском фронте, 679 000 достались социалистам-революционерам, в то время как украинские социал-демократы получили 181 000 голосов против 167 000 за большевиков. Партийные списки были идентифицированы по номерам, и номера Филатова соответствуют этим трем партиям. Напротив, на Западном фронте, где была распространена большевистская агитация, эти пропорции были обратными: большевики получили 653 000 голосов из 976 000 поданных, а социалисты-революционеры - 181 000.

Глава тринадцатая

Константин Паустовский, Побереги свои силы

Пожалуйста, смотрите примечание к предыдущей записи Паустовского.

[. . .] Но все были убеждены, что война была не напрасной, и что справедливость, наконец, будет восстановлена.

“Хуже всего то, что здесь нет ни правды, ни справедливости!” - сказал деревенский сапожник, тщедушный парень с впалой грудью. “Путешествуйте по России, спросите всех этих людей, и вы увидите, что у каждого свое представление об истине. Местная идея. И если вы сложите их все вместе, то получите единственную, так сказать, общерусскую правду”.

“Ну, и какого рода местная правда у вас есть?” Я спросил.

“Да ведь она стоит вон там, наша правда!” - ответил сапожник и указал на пригорок над рекой. Там виднелся ветхий господский дом посреди корявого яблоневого сада. Он был не очень большим, но сохранил все черты стиля “ампир”, который процветал в русских поместьях во времена правления Александра Первого: фронтон с облупившимися колоннами, узкие и высокие окна, закругленные вверху, два низких полукруглых крыла и редкой красоты сломанные чугунные перила.

“Пожалуйста, объясните мне, ” попросил я, “ какое отношение этот старый дом имеет к вашей местной правде?”

“Почему бы тебе не пойти и не навестить владельца этого дома, тогда ты поймешь. Если мы собираемся говорить о правде, сделайте свои собственные выводы: кому должен принадлежать этот дом, и этот сад, и эта земля — одних только участков вокруг дома две десятины — кому это должно принадлежать? Но хозяин вон там странный. Помещик Шуйский, невероятный негодяй. Я сомневаюсь, что он вообще пригласил бы тебя зайти. Тебе лучше придумать какое-нибудь дело, чтобы повидаться с ним ”.

130

Константин Паустовский, Побереги свои силы

131

“Какого рода бизнес?”

“Ну, что-то вроде того, что вы хотите поселиться там на лето, снять дачу. И вы приехали, чтобы договориться”.

Я подошел к дому по тропинке, едва заметной в снегу. Окна были закрыты ставнями из старых прогнивших досок. Переднее крыльцо было заметено снегом.

Я обошел дом, увидел узкую дверь, обитую рваным войлоком, и громко постучал. Никто не откликнулся и не открыл дверь. Я напряг слух. В доме было тихо, как в склепе. “Кого я обманываю”, - подумал я. “Здесь наверняка никто не живет”.

Внезапно дверь распахнулась. На пороге стоял маленький старичок в поношенном черном стеганом халате, подпоясанном полотенцем. На голове у него была маленькая шелковая шапочка. Все его лицо было замотано грязной марлевой повязкой. Из-под повязки торчали клочья ваты, коричневые от йода. Маленький старичок сердито посмотрел на меня абсолютно голубыми, как у ребенка, глазами и спросил высоким голосом:

“Что я могу для вас сделать, мой дорогой сэр?”

Я ответил так, как велел мне сапожник.

“Вы не из клана Буниных, не так ли?” - подозрительно спросил маленький старичок.

“Нет, конечно, нет!”

“Тогда следуйте за мной”.

Он провел меня в, казалось, единственную обитаемую комнату в доме. Она была битком набита рваными тряпками и хламом. Посреди комнаты горела маленькая железная печурка. Клубы дыма вырывались из него с каждым порывом ветра.

В углу я увидел великолепную круглую печь, инкрустированную декоративными изразцами. Почти половины плиток не хватало; на их месте были маленькие ниши, заполненные покрытыми пылью пузырьками с лекарствами, маленькими пожелтевшими бумажными пакетиками и сморщенными червивыми яблоками.

Над топчаном, покрытым потертой овчиной, висел портрет в тяжелой золотой раме; это был портрет женщины в воздушном голубом платье, с зачесанными наверх напудренными волосами и такими же голубыми глазами, как у маленького старичка.

Казалось, что я внезапно вернулся в начало девятнадцатого века, побывал в гоголевском "Плюшкине". До этого я и представить себе не мог, что в России еще остались дома и люди такого сорта.

“Вы дворянин?” - спросил меня маленький старичок.

На всякий случай я ответил, что да.

“То, чем вы занимаетесь профессионально, меня не интересует”, - сказал маленький старичок. “В наши дни появились такие новые профессии, что это поставило бы в тупик даже полицейского. Любезно представьте, что сейчас даже есть нечто, называемое

132

Глава тринадцатая

“налоговик” [оценщик сельского и лесного хозяйства]. Это все вздор! Вздор Романовых! Я сдам вам дом на лето, но при одном непременном условии: вы не будете держать никаких коз. Три года назад здесь жил некий Бунин. Подозрительный джентльмен! Настоящий Иуда! Завел себе коз, и— конечно, они были очень рады обгрызть мои яблони.

“Писатель Бунин?” Я спросил.

“Нет, его брат, акцизный чиновник. Писатель приехал в гости. Несколько более достойный персонаж, чем его брат-бюрократ, но также, позвольте мне сказать вам, я не понимаю, чем тут можно хвастаться. Какой мелкий дворянский народец!”

Я решил вступиться за Бунина, но на условиях старика.

“Послушайте, ” сказал я, “ Бунины - старая аристократия”.

“Старый?” - передразнил меня маленький старичок. Он посмотрел на меня как на безнадежного тупицу и покачал головой. “Старый! Ну, я немного старше! Мое имя занесено в Бархатные книги.1—Если бы вы должным образом изучали историю российского государства, то знали бы, насколько древен мой род”.

Только тогда я вспомнил, что сапожник дал мне имя этого маленького старичка — Шуйский. Неужели передо мной действительно стоял последний потомок царя Шуйского? Что за черт!

“Я возьму с вас, ” продолжал тем временем маленький старичок, “ пятьдесят рублей за все лето. Это, конечно, немалая сумма. Но и мои расходы тоже не пустяковые. Мы с супругой расстались в прошлом году. Старая ведьма сейчас живет в Ефремове, и время от времени мне приходится выкладывать для нее пять-десять рублей. Но это бесполезно. Она тратит деньги на своих любовников. Она просто просит, чтобы ее повесили на ближайшем дереве ”.

“Но сколько ей лет?” Я спросил.

“Этой потаскушке за семьдесят”, - сердито ответил Шуйский. “Что касается вашего проживания здесь, мы напишем контракт по пунктам. Я не потерплю, чтобы было по-другому”.

Я согласился. Я чувствовал себя так, словно передо мной разыгрывался самый экстраординарный спектакль.

Из потрепанной папки Шуйский вытащил листок пожелтевшей бумаги с тисненым на нем двуглавым орлом, взял перо, заточил его маленьким сломанным ножичком и окунул в пузырек с йодом.

“Черт возьми!” - сказал он. “И почему всегда так? И все потому, что эта чертова дура Василиса никогда ничего не ставит на свои места”.

Из последующего разговора стало ясно, что пожилая женщина Василиса, которая раньше пекла хлеб для причастия, два раза в неделю приезжала к Шуйским из Богово, чтобы немного прибраться, наколоть дров и приготовить кашу для старика.

Шуйский нашел маленькую баночку, в которой когда-то был крем для лица “Метаморфоза”, но теперь она служила чернильницей, и начал писать. Пока он писал, он ворчал о новых временах:

Константин Паустовский, Побереги свои силы

133

“В наши дни все говорят и пишут, как будто на китайском. Повсюду вы видите эту бессмыслицу Романовых! Налоговики, мелиораторы! Говорят, этот никчемный Николай обедает за одним столом с каким-то распутным мужиком [намек на Распутина]. И он называет себя царем! Он щенок, а не царь!

“Почему ты заворачиваешь лицо в вату!” Я спросил.

“Я наношу на лицо йод, а затем, естественно, прикрываю его ватой”.

“Для чего?”

“Для моих нервов”, - коротко ответил Шуйский. “А теперь прочтите и подпишите это”.

Он дал мне листок бумаги, исписанный аккуратным старомодным почерком. Там были перечислены все условия моего проживания в полуразрушенном доме, пункт за пунктом. Один пункт я запомнил особенно хорошо:

“Я, вышеупомянутый Паустовский, обязан не пользоваться плодами из фруктового сада, принимая во внимание тот факт, что вышеупомянутый фруктовый сад был арендован Гаврюшкой Ситниковым, мелким землевладельцем из Ефремова”.

Я подписал эту странную и абсолютно бесполезную бумажку и спросил о задатке. Я понимал, что глупо платить за дом, где я все равно не собирался жить. Но нужно было играть роль до конца.

“Ради бога, какой задаток!” - сердито ответил Шуйский. “Если вы действительно дворянин, как вы смеете упоминать о таких вещах! Когда вы придете, тогда мы рассчитаемся. Для меня большая честь попрощаться с вами. Не могу проводить вас — я простужен. Плотно закройте за собой дверь ”.

Я возвращался пешком в Ефремов, и чем дальше я уходил от Богово, тем более фантастичной казалась мне вся эта встреча.

В Ефремове Варвара Петровна подтвердила, что маленький старичок действительно был последним князем Шуйским. По правде говоря, у него был сын, но около сорока лет назад Шуйский продал его за 10 000 рублей бездетному польскому магнату. Последнему нужен был наследник, чтобы после его смерти все его огромные наследственные состояния не были распределены между его родственниками, а оставались в одной паре рук. Несколько ловких секретарей дворянского собрания нашли мальчика благородных кровей, Шуйского, а магнат купил и усыновил его.

Был тихий снежный вечер. Внутри подвесной лампы что-то тихо жужжало.

После ужина у Рачинского я остался — я был поглощен “Печалью полей” Сергеева-Ценского.

За обеденным столом Рачинский сочинял советы для женщин. Написав несколько слов, он откидывался на спинку стула, перечитывал их и ухмылялся — очевидно, ему очень нравилось все, что он писал.

134

Глава тринадцатая

Варвара Петровна вязала. Усевшись в кресло, гадалка о чем-то задумалась, глядя на свои сложенные руки с бриллиантовыми кольцами.

Внезапно кто-то резко постучал в окно. Мы вздрогнули. Судя по звуку, который был быстрым и встревоженным, я понял, что, должно быть, произошло что-то серьезное.

Рачинский пошел открывать дверь. Варвара Петровна перекрестилась. Только гадалка не пошевелилась.

Осипенко ворвался в столовую — все еще в пальто и шляпе; он даже не снял галош.

“Революция в Петербурге!” он закричал: “Правительство свергнуто!”

Его голос внезапно сорвался; он рухнул в кресло и разразился рыданиями.

На мгновение воцарилась мертвая тишина. Было слышно только, как Осипенко плачет, как ребенок, судорожно глотая воздух.

Мое сердце начало бешено колотиться. У меня перехватило дыхание, и я почувствовал, как по моим щекам текут слезы. Рачинский схватил Осипенко за плечо и закричал:

“Когда? Как? Скажи что-нибудь!”

“Вот... Вот... ” - пробормотал Осипенко и вытащил из кармана пальто длинную и узкую телеграфную ленту. “Я только что пришел с телеграфа... Вот оно... все”.

Я взял у него кассету и начал читать вслух обращение Временного правительства.

Наконец-то! У меня дрожали руки. Хотя вся страна ожидала этих событий в течение последних нескольких месяцев, все же удар был слишком внезапным.

Здесь, в сонном, усыпанном навозом Ефремове, человек чувствовал себя особенно отрезанным от мира. Московские газеты приходили с опозданием на три дня, и даже их было не очень много. По вечерам на Слободке выли собаки, а сторожа лениво били в свои колотушки. Казалось, что в этом городе ничего не изменилось с шестнадцатого века, что не было ни железной дороги, ни телеграфа, ни войны, ни Москвы, и что никогда ничего не происходило.

И вот теперь — революция! Мысли каждого метались в смятении, но ясно было только одно: произошло нечто великое, нечто такое, чему никто и ничто не могло помешать. Это произошло только что, в этот, казалось бы, самый обычный день — именно то, чего люди ожидали более века.

“Что нам делать?” Осипенко отчаянно спрашивал. “Мы должны что-то немедленно предпринять”.

Затем Рачинский произнес слова, которые мгновенно оправдали все его грехи:

Константин Паустовский, Побереги свои силы

135

“Мы должны напечатать это обращение. И развесить его по всему городу. И связаться с Москвой. Вперед!”

Мы уехали втроем: Осипенко, Рачинский и я. Дома остались только Варвара Петровна и гадалка. Варвара Петровна стояла перед иконостасом, снова и снова быстро крестясь и шепча: “Дорогой Боже, это свершилось. Боже милостивый, он настал”. Как и прежде, гадалка оставалась неподвижной в своем кресле.

Кто-то бежал к нам по пустынной улице. В слабом свете уличного фонаря я заметил, что на нем не было ни шляпы, ни пальто, и он был босиком. В руке он держал последний сапожник. Мужчина подбежал к нам.

“Мои дорогие друзья!” - воскликнул он и схватил меня за руку. “Вы слышали? Царя больше нет! Осталась только Россия”.

Он сердечно поцеловал каждого из нас и помчался дальше, всхлипывая и что-то бормоча себе под нос.

“Но почему мы не поздравили друг друга?” - спросил Осипенко.

Мы тоже остановились на мгновение и сердечно поцеловали друг друга.

Рачинский отправился на телеграф, чтобы следить за всеми новостями из Петрограда и Москвы, в то время как мы с Осипенко искали маленькую, уединенную типографию, где печатали уведомления и указы военного командования.

Типография была закрыта. Пока мы пытались взломать замок, появился суетливый мужчина с ключом, открыл мастерскую и включил свет. Он оказался единственным наборщиком и печатником во всем Ефремове. Мы не спрашивали, почему или как он оказался в типографии.

“Иди к шкафу со шрифтами и начинай сочинять!” Я сказал.

Я начал диктовать текст обращения наборщику. Он принялся печатать, время от времени останавливаясь, чтобы вытереть рукавом слезы, которые навертывались у него на глаза.

Вскоре поступила еще одна новость: приказ от Некрасова, министра путей сообщения Временного правительства, — всем, каждому, каждому! — о задержании императорского поезда, где бы он ни находился.

События обрушивались на Россию подобно лавине.

Когда я читал первую распечатку обращения, буквы прыгали и расплывались у меня перед глазами.

Типография была теперь полна людей, которые каким-то образом узнали, что здесь печатается объявление о революции. Они брали пачки обращений, выбегали на улицы и расклеивали их на стенах, заборах и фонарных столбах.

Был уже 1:00 ночи, время, когда Ефремов обычно крепко спал.

136

Глава тринадцатая

Внезапно, в этот неземной час, раздался короткий и вибрирующий звон соборного колокола. Затем второй и третий. Звон постепенно усиливался. Протяжный звон был уже слышен по всему маленькому городку, и вскоре к нему присоединились колокола всех окрестных церквей.

Во всех домах зажегся свет. Улицы заполнились людьми. Двери многих домов стояли распахнутыми. Совершенно незнакомые люди обнимали друг друга, плача.

Торжественные и радостные свистки паровозов донеслись со стороны железнодорожного вокзала. Где-то вдалеке люди начали петь "Марсельезу".2 Сначала их пение было едва слышно, но оно становилось все громче:

Давайте отрекемся от старого мира, Давайте затопчем его прах от наших ног.

Затем звучные ноты духового оркестра ворвались в хор голосов:

Мы пойдем к нашим страдающим братьям, К голодающим людям, мы пойдем!

На столе, измазанном типографской краской, Осипенко писал первый декрет Временного революционного комитета города Ефремова. Такой комитет не был организован. Никто не знал, или мог знать, кто были его члены, потому что членов не было. Осипенко сам импровизировал указ.

“До тех пор, пока правительство освобожденной России не назначит новые власти в городе Ефремов и в Ефремовской волости, Временный революционный комитет Ефремова обращается ко всем гражданам с призывом поддерживать полный порядок и, таким образом, постановляет:

Управление городом и волостью возлагается на местную земскую администрацию и ее председателя гражданина Кушелева.

Гражданин Кушелев, до дальнейших особых указаний, назначается комиссаром правительства.

Все полицейские и жандармы должны сдать оружие местной земской администрации.

На улицах должно быть создано народное ополчение.

Все офисы и торговые предприятия должны продолжать работать без перерыва.

Гарнизон, расквартированный в Ефремове (резервная рота), должен принести присягу на верность новому правительству, следуя примеру гарнизонов в Петрограде, Москве и других городах России”.

Константин Паустовский, Побереги свои силы

137

На рассвете Рачинский появился в типографии, усталый и бледный, но решительный. К его пальто была приколота огромная красная лента.

Он вошел и театральным жестом, с большим шумом швырнул на стол жандармскую саблю и револьвер в кобуре. Оказалось, что железнодорожники разоружили бородатого жандарма на станции, и Рачинский, который был свидетелем инцидента, заявил, что оружие - первый трофей революционного комитета.

Затем появился высокий седовласый мужчина с добрым, растерянным лицом — новый комиссар Временного правительства Кушелев. Он даже не спросил, как получилось, что его назначили на этот высокий пост.

Мгновенно за его подписью был издан новый указ, поздравляющий население маленького городка с освобождением России от ее векового ига. На 13:00 была запланирована встреча представителей всех слоев общества, чтобы обсудить насущные проблемы, связанные с последними событиями.

Никогда в своей жизни я не видел столько счастливых слез, как в те дни. Кушелев плакал, подписывая указ.

С ним приехала его дочь — высокая, застенчивая молодая женщина в косынке и короткой дубленке. Когда ее отец подписывал указ, она погладила его по седеющим волосам и заговорила дрожащим голосом:

“Папа, не надо так волноваться”.

В молодости Кушелев провел десять лет в ссылке на крайнем севере. Он был осужден за принадлежность к революционной студенческой группе.

Началось шумное, бессвязное, счастливое время.

Народное собрание заседало целыми днями в зале земского управления. Это земское управление стало известно как “конвент”. В “конвенте” было душно от дыхания сотен людей.

Красные флаги развевались на февральском ветру.

Люди из деревень устремились в город за новостями и инструкциями. “Если бы только они поторопились с нашей землей”, - говорили крестьяне. Все улицы вокруг земства были перегорожены широкими санями и устланы сеном. Повсюду люди кричали о земле, выкупных платежах и мире.

Пожилые мужчины с красными повязками на рукавах и револьверами у пояса — народное ополчение — стояли на перекрестках.

Ошеломляющие новости не прекращались. Николай отрекся от престола на железнодорожном вокзале Пскова. По всей стране было прервано движение пассажирских поездов.

В церквях Ефремова были проведены молебны в честь нового правительства. Почти все осужденные были освобождены из тюрьмы. Занятия были приостановлены, и школьницы бегали по городу, восторженно распространяя приказы и объявления комиссара.

138

Глава тринадцатая

На пятый или шестой день я встретил сапожника из Богово на “съезде”. Он сказал мне, что Шуйский, узнав о революции, готовится уехать в город. Перед самым уходом он взобрался по стремянке на верх своей изразцовой печи и вытащил из-под самой верхней плитки мешочек с золотыми монетами; затем он оступился, упал и к вечеру был мертв. Сапожник приехал в город, чтобы передать деньги Шуйского комиссару временного правительства.

Казалось, что город и люди больше не были самими собой. Россия обрела свой голос. Ни с того ни с сего в косноязычной ефремове появились вдохновенные ораторы. По большей части это были рабочие с железнодорожной станции. Женщины плакали навзрыд, слушая их.

Типичный унылый вид жителей Ефремова исчез. Их лица помолодели, а глаза стали задумчивыми и добрыми.

Они больше не были пассивными горожанами. Теперь все они были гражданами, и это слово несло с собой обязательства.

И, как нарочно, дни оставались солнечными; кристаллический лед растаял, и теплый ветерок зашелестел флагами и понес радостные облака над маленьким городком. Дыхание ранней весны витало в воздухе — в густых синих тенях и в сырых ночах, которые гудели от людских голосов.

Я был в бешенстве. Я был в восторге. Я с трудом мог понять, что будет дальше. Я не мог дождаться поездки в Москву, но поезда еще не ходили.

“Подожди и увидишь, ” говорил мне Осипенко, “ это всего лишь пролог к великим событиям, надвигающимся на Россию. Так что постарайся сохранить холодную голову и горячее сердце. Поберегите свои силы”.

Я поехал в Москву самым первым поездом, имея при себе пропуск, подписанный Кушелевым, комиссаром временного правительства.

Никто меня не провожал. Времени на прощания не было.

Примечания

Бархатные книги были древними реестрами русского дворянства.

Приведенные строфы не соответствуют стандартному тексту "Марсельезы".

Глава четырнадцатая

Роман Гуль, сейчас мы у власти

Роман Гуль родился в Пензе в 1896 году, городе, который он романтизировал и любил. После Первой мировой войны он недолго служил в Белой армии на начальном этапе Гражданской войны в России 1918-1920 годов. Едва сумев пережить начало Красного террора, он оказался éэмигрантом é. Он провел много лет в Берлине, Париже и, в конечном счете, в Нью-Йорке. Он описал культурную жизнь русских эмигрантов в Берлине и Париже в двухтомном мемуарном труде, из которого взята эта подборка. Он был хорошо известен как романист с несколькими произведениями, в первую очередь с Азефом, переведенными на несколько языков. В 1959 году в Нью-Йорке его выбрали редактором Нового журнала (New Review), ведущего русскоязычного ежеквартального издания в Соединенных Штатах. Взято из Романа Гуля, Ia unes Rossiiu [Я нес Россию с собой]. Нью-Йорк: Мост, 1981.

В те декабрьские дни 1917 года Россия была в разгаре своего времени “проклятия”. Ранее невиданная и неизвестная страсть к всеобщему разрушению, всеобщему истреблению и дикая ненависть к закону, порядку, справедливости, миру и традициям вырвалась из недр населения. Точно так же, как в [романе Достоевского] “Одержимые", все сдвинулось со своих основ.”Как говорилось в формулировках, “Все должно быть перевернуто и размещено нижней стороной вверх”. “Необходимо дать волю самым низким, подлым страстям, чтобы ничто не сдерживало население в его ненависти и жажде истребления и разрушения”. Все эти дикие бредни Бакунина воплотились теперь в повседневной русской жизни. Это был именно тот вид тотального народного бунта, который Пушкин назвал “бессмысленным и беспощадным”. Во время этого отвратительного восстания мы... жили. “Грабьте то, что было разграблено!” вышел лозунг, и в Пензе они бессмысленно разграбили все магазины на Московской улице. “Сожгите помещичьи усадьбы!” “Убейте буржуазию!” И они сожгли и

139

140

Глава четырнадцатая

убил всех, кто был “отмечен для уничтожения”. В конце концов, больше не было судов и судейских, тюрем и полиции. Все было вырвано из своих основ, как того и желали Шигалев и Верховенский.

В Пензе на площади перед железнодорожным вокзалом толпа убила проезжавшего через город капитана только за то, что он не снял свои знаки различия. Раздев мертвеца догола, они кричали и смеялись, волоча большое белое тело взад и вперед по снегу московской улицы. Затем пьяный взбешенный солдат заорал: “Теперь власть наша! Народный”. Они сожгли нотариуса Грушецкого заживо в его поместье, не позволив ему сбежать из горящего дома. Помещик Скрипкин был убит в своем поместье, и его обнаженный труп был засунут в бочку с квашеной капустой “просто для развлечения”. Все это было проделано с диким хохотом. “Власть теперь наша! Народная”.

В ненависти и страсти к истреблению они убивали не только людей, но и животных: не плебейских, непролетарских. На коневодческой ферме моего знакомого они ломали спины рысистым лошадям железными прутьями, потому что они принадлежали “хозяину”. Во время разграбления нашего поместья “маленькая революционная крестьянка” взяла нашу рысачиху по кличке Волга и, запрягши ее в плуг, начала злобно ее хлестать. Пусть она хрипит, она принадлежала хозяину. . . . “Рысаки полезны хозяевам, но теперь хозяев нет”. В другом поместье режут вырванный язык у племенного коня, и в "Днях проклятия " Иван Бунин описал, как в имении близ Ельца крестьянские мужчины и женщины (“революционный народ”) вырвали все перья у павлинов и выпустили окровавленных птиц “голыми”. Почему? Ну, потому что “теперь нет нужды в павлинах, теперь все предназначено для трудящихся классов, а не для хозяев”. Большевистские агитаторы кричали это сейчас до хрипоты. И это имело мистический эффект. “Теперь все по-другому”, “Теперь власть принадлежит народу”, “Теперь мы все свободны”, “Теперь тюрем нет!”Теперь нет никакой полиции или констеблей”, “Теперь все наше, народное”. Я своими глазами видел, как люди сейчас поверили в это по глупости и слепоте.

Я расскажу вам еще об одном диком, бессмысленном убийстве. В соседнем с нами поместье в деревне Евлашево убили Марию Владимировну Лукину, старую помещицу. Опасаясь за нее, ее друзья пытались уговорить ее покинуть деревню и переехать в город. Но упрямая старуха ответила: “Я родилась в Евлашеве и умру в Евлашеве”. Она действительно умерла в Евлашеве.

Ее убийство было совершено по всем правилам “революционной демократии”. Крестьяне Евлашева обсуждали кровавое деяние на деревенском сходе. Высказаться мог любой. Дезертир с фронта, большевистский хулиган Будкин, подстрекал людей к убийству, но другие крестьяне высказались

Роман Гуль, сейчас мы у власти

141

против убийств. Когда большинство, подстрекаемое Будкиным, проголосовало за убийство старухи, те, кто не согласился, попросили издать указ, в котором говорилось бы, что они непричастны. Собрание приняло “резолюцию” убить старуху и выдать тем, кто не согласен, указ.

Прямо с собрания, вооружившись кольями для забора, толпа устремилась к усадьбе Лукиных, чтобы убить старуху вместе с ее дочерью, которую вся деревня знала с детства и наполовину ласково, наполовину в шутку называла “цыпочкой”. Один из крестьян предупредил М.В. Лукину, что они придут убить ее. Но старуха даже не добралась до сарая. “Революционные люди” убили ее во дворе кольями. Но “маленькая цыпочка” пережила чудо. Вся окровавленная, она пришла в себя возле каретного сарая, а ее ирландский сеттер лизал ей лицо. В сопровождении сеттера ей удалось доползти до близлежащей усадьбы Сбитневых, и они доставили ее в больницу в Саранске.

Я подчеркиваю, что все крестьянство не было полностью охвачено безумием убийств, грабежей и поджогов. Было также меньшинство, которое не согласилось, но оно было подавлено большевистским рвением дезертиров, хлынувших в сельскую местность с фронта.

Я помню, как к нам приходила “маленькая цыпочка” Наталья Владимировна Лукина. Ее голова была забинтована, и она могла двигать шеей лишь с большим трудом. Рассказывая об убийстве своей матери, она жалобно плакала, при этом трогательно чему-то улыбаясь. Каким бы странным и неестественным это ни казалось, она не питала никакой злобы к тем, кто убил ее мать, и к крестьянам, которые чуть не забили ее до смерти.

“Они звери, просто звери. . . . Но когда они узнали, что я не умерла, а в больнице, женщины из Евлашева начали навещать меня. Они сжалились надо мной, поплакали, принесли яйца, творог...”

“О, они, наверное, боялись, что им придется отвечать за свои поступки!”

“Нет, что ты говоришь? Перед кем они должны были бы отчитываться? Авторитетов нет. Нет, это правда. Они пожалели меня...” Затем “маленькая цыпочка” заплакала, опустив забинтованную голову. На мой взгляд, в ее духовном состоянии было что-то христианское, но в то же время была покорность всепоглощающему злу, которое я находил неприятным.

Я хотел бы подчеркнуть один факт русской революции, о котором никто никогда не писал, а именно то, как богатые и состоятельные русские люди (которых марксисты называли “имущими классами”, “буржуазией”, “эксплуататорами” и “капиталистами”) смирились с потерей своей собственности. В большевистских трудах говорится о “сопротивлении буржуазии”, о “заговоре буржуазии” и о том, как “героические большевики” в конце концов одержали победу над пагубной буржуазией. Все это бесстыдная ложь. Российская “буржуазия” (если

142

Глава четырнадцатая

хочется называть это именно так) потерял свою собственность в изоляции (без попыток организации), без хныканья, без сопротивления. Хотя верно, что во время Февральской революции существовал так называемый “Союз землевладельцев”, он существовал в основном на бумаге. Все, что он делал, это посылал отчеты революционному министру земельных дел о беспорядках, грабежах и поджогах. Министр, занятый революционными делами, вероятно, даже не ответил ни на одно из этих сообщений, поскольку у него были другие заботы. К октябрю этот “союз” уже распался.

В целом, русские легко расстаются с материальными вещами. На мой взгляд, они делают это гораздо легче, чем жители Запада. Я вспоминаю, что сказал председатель Пензенского местного самоуправления, молодой хорошо образованный землевладелец по фамилии Ер-Молов (родственник знаменитого генерала Ермолова), когда на огромном собрании некоторые большевики и меньшевики начали прерывать его речь демагогией: “Ну, а как же ваша земля?!” Он презрительно ответил: “Моя земля? Вы знаете, джентльмены, я не стану опускаться до того, чтобы присоединиться к давке толпы, спешащей подобрать упавшие яблоки. Когда-то у меня была земля. Теперь у меня ее не будет. Вот и все”.

Такие же злорадные крики раздавались на митинге в Петрограде, на котором выступал председатель Государственной думы М.В. Родзянко. “Это все прекрасно, ” кричали они, “но как насчет вашей земли?” Он ответил: “Как решит Учредительное собрание, так и будет”. Как и все здравомыслящие люди, он ясно понимал, что в России вся земля, принадлежащая помещикам, государству и дворянству, будет передана крестьянству. Не было никаких попыток “сопротивления” со стороны владельцев недвижимости.

В Пензе в те проклятые дни я столкнулся с Ольгой Львовной Азаревич (ее первым мужем был князь Друцкий-Сокольнинский, а по рождению она была княгиней из рода Голицыных). Она потеряла все. К несчастью, в банке не осталось даже денег. На самом деле ей было что терять: ее поместье Муратовка с 3000 десятин земли [8100 акров], винокуренным заводом, овцеводческим предприятием, множеством лошадей, коров, хорошо обставленным домом. Все было разграблено. Ей удалось пожертвовать несколько ценных картин музею Пензенского художественного училища, чтобы они не погибли. Несмотря ни на что, она не отчаялась. “Ну что ж, ” сказала она, “ Бог дает, Бог и забирает”. Я не думаю, что Господь Бог наш мог когда-либо участвовать в разделе латифундий, а тем более использовать безумных, диких, пьяных солдат для их незаконного присвоения. Тем не менее, такая степень не привязанности к щедротам этого мира, на мой взгляд, прекрасна. И это очень русское чувство я наблюдал у многих владельцев недвижимости. Русские не сильно привязаны к земле. Как писала Марина Цветаева: “Я знаю, я знаю, что земное чудо - это чудесная резная чаша, которая принадлежит нам не больше, чем воздух или звезды”.

Роман Гуль, сейчас мы у власти

143

В эмиграции, в городе Ницца, Ольга Львовна содержала крошечное кафе é для русских эмигрантов. День за днем она работала, ходила на рынок и готовила. Она умерла в Ницце в почтенной старости. Никто никогда не слышал жалоб от Ольги Львовны или сетований по поводу потерянного серебра и золота, хотя когда-то у нее их было в избытке. В ее жизни, как и во многих других, было что-то еще, что-то более ценное, чем серебро или золото.

Глава пятнадцатая

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

Здесь разворачивается Гражданская война в России (1918-1920). Солдат Белой армии, Мамонтов представляет уникальный взгляд на войну в своей книге воспоминаний. Он отмечает: “Часто бывает трудно различать свои чувства. Одновременно были страх и доблесть, отвращение и сострадание, робость и чувство долга, отчаяние и надежда”. Он безжалостно правдив и заметно беспристрастен в своих суждениях. Его двухстраничное введение к мемуарам - самое убедительное обобщение Гражданской войны, какое только можно найти где-либо. Взято из книги Сергея Мамонтова "Походы и кони ". Париж: YMCA Press, 1981.

НА УКРАИНУ

Мы с братом полностью убедились в неспособности различных политических групп направить нас на юг. Я даже сомневаюсь, существовали ли такие группы, и если да, то не были ли они большевистскими фронтами. Было легко попасть в ловушку и лучше всего рассчитывать на собственные ресурсы. Однажды в коридоре мой брат просто сказал мне:

“Поехали”.

“Поехали. Но когда?”

“Сейчас. Зачем откладывать это?”

“Хорошо. Поехали”.

И это было все. Мама молча собрала маленький чемодан для нас двоих. Отец проводил нас до железнодорожного вокзала Брянска, дал нам денег и благословил нас. Мы расстались навсегда. Он умер от тифа в 1920 году.

Железнодорожник посадил нас в товарный вагон. Поезд тронулся на юг, в неизвестность. На следующий день мы прибыли в Зерново, последний город под властью большевиков.

144

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

145

контроль. Дальше лежала Украина, оккупированная немцами. Нам повезло; в Зерново не было пограничников. Я ждал на станции, пока мой брат ходил на фермерский рынок. Он нашел крестьянина с Украины, который согласился отвезти нас на юг за сто рублей. Тем временем он посоветовал нам уйти из города и спрятаться на пшеничном поле вдоль дороги, где он заберет нас ночью. Это то, что мы сделали.

Когда крестьянин проезжал мимо ночью, за ним следовала целая группа людей. На телеге сидела его вздорная жена. Пешком шли контрабандисты продовольствия, семья “буржуазии” и трое немецких военнопленных. Ирония судьбы заключалась в том, что мы, русские офицеры, больше всего доверяли нашим недавним врагам, немцам. Очевидно, они бежали от большевиков. И мы немного говорили по-немецки. Мы долго шли за фургоном. Была лунная ночь.

“В этой деревне есть первый большевистский контрольно-пропускной пункт”.

Мы сделали большой полукруг вокруг деревни и маршировали в течение часа. Там был еще один контрольно-пропускной пункт. Мы обошли и его. “В этой деревне есть третий и последний контрольно-пропускной пункт. Это хуже всего, потому что они высылают патрули”.

Всю ночь жена крестьянина злилась на него. Она должна была уступить свое место отцу семейства и маленькому ребенку, который больше не мог ходить. Ее муж не купил ей обещанных новых предметов одежды. Она начала придираться к нему высоким, сердитым голосом. В ночной тишине ее голос разносился далеко, и ее могли услышать большевики. “Заткнись, ведьма! Из-за тебя у нас будут неприятности”, - сказал отец семейства.

“Ты сам дьявол”, - завизжала крестьянка

“Я перережу тебе горло, если ты не заткнешься”. Он вытащил перочинный нож.

“О, да. Я покажу тебе. Помогите! Помогите! Убийство!”

“Что мне делать с этой сумасшедшей женщиной?” - сказал испуганный крестьянин. “Беги, быстро. Красные придут с минуты на минуту. По этой дороге направо, у оврага налево, вторая дорога справа, а потом недалеко граница.”

Немцы и мы вдвоем бросились бежать. Вниз по дороге направо, к оврагу, но там дорога поворачивала направо, а не налево. “Давайте не заблудимся. Лучше подождать”.

Мы отошли на сотню шагов от дороги и легли в траве. Вскоре мимо проехал наш крестьянин. Мы подождали, чтобы убедиться, что за ним нет слежки, и двинулись за ним на некотором расстоянии.

Тогда я совершил ошибку.

Я остановился облегчиться. Немцы и мой брат ушли вперед. Я бежал за ними, когда из пшеницы по обе стороны дороги появились солдаты и приставили штыки к моей груди.

“Остановись!”

146

Глава пятнадцатая

У меня в голове промелькнула мысль: “Должен ли я бежать? Но мой брат...” Я остался. Если бы мы были вместе, мы бы сбежали. Немцы убежали. Мой брат остался из-за меня.

Солдаты отвели нас к месту, где содержалась вся наша группа, за исключением немцев. Я стоял отдельно от своего брата. Там был большевистский комиссар, около сорока солдат и пять всадников.

“Куда вы направляетесь и чем занимаетесь?”

Мы все сказали, что едем на Украину за мукой, поскольку в Москве был голод. Затем комиссар объявил, что мы все можем ехать, кроме “тебя и ты”, указывая на меня и моего брата.

“Почему вы нас держите, товарищ комиссар, мы все члены одной команды”.

“Это правда?” он спросил остальных. К нашему облегчению, все они ответили “да”.

“Тем не менее, ты остаешься”.

Остальные радостно ушли.

“Так почему вы нас удерживаете?”

“Ты хочешь знать? Я расскажу тебе. У тебя белые кружки”.

Дела становились все хуже. Он угадал наши личности. Мы, конечно, все отрицали.

“Я отведу тебя в штаб-квартиру. Там решат, что с тобой делать”.

У нас не было желания идти в штаб, где нас расстреляли бы на месте. Нас не обыскивали, и мы шли группой, разговаривая друг с другом. Улучив момент, мой брат прошептал: “Письма. Делай, как я”.

Нам давали рекомендательные письма ко всякого рода белым генералам. Какая глупая беспечность. Каждое из этих писем было смертным приговором. Мы разделили письма. У меня было несколько, у моего брата было немного.

Мой брат начал чесаться, что в те времена не было чем-то необычным. Во всех поездах кишели вши. Он сунул руку во внутренний карман, и я услышал звук сминаемой бумаги. Я начал болтать без умолку, чтобы отвлечь внимание. Мой брат смял письма в кулаке, положил их в рот и начал жевать, одновременно отрывая маленькие кусочки, которые можно было незаметно выбросить. Большой кусок нельзя было выбросить из-за яркости луны. Это было бы замечено. Он был похож на человека, задумчиво жующего травинку. Я продолжал болтать без умолку. Наконец мой брат заговорил — он избавился от букв.

Настала моя очередь. Я вспомнил, что они были в моем бумажнике. Мне пришлось открыть бумажник в кармане и вытащить письма. Это была высококачественная бумага, и когда я смял буквы, казалось, что весь мир слышит треск. В тот момент, когда мой брат привлек внимание охранников, я сунул письма в рот. Но я не мог их прожевать: не хватало слюны. Из моих глаз потекли слезы, и меня затошнило. Через

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

147

усилием воли я заставил себя медленно пережевывать. Все вышло хорошо. Избавившись от неопровержимых улик, мы предложили комиссару обыскать нас. Но он отказался.

Мы продолжали тащиться к штабу. Мой брат посмотрел на одного из солдат. “Я знаю тебя, но не могу вспомнить, где мы встречались. Откуда ты?”

“Владимирская губерния”.

“В какой деревне?”

“Никитовка”.

“Никитовка! Я это хорошо знаю. Я был там в отпуске два года назад”.

Я стал осторожен. Мой брат что-то замышлял, но он не знал ни Владимирской губернии, ни Никитовки.

“Ты знаешь Никитовку?” Солдат был удивлен.

“Правда ли? Конечно, именно там я вас и видел, вы должны знать старую... как ее зовут... тетю Анну, ту согбенную, с горбатой спиной?”

“Не Анна, вы, должно быть, имеете в виду Марию?”

“Конечно, Мария. Глупый я, Анна в совершенно другом месте. Так как поживает старая, дорогая тетя Мария, ворчливая, как всегда. Ты ее знаешь?”

“Как я мог ее не знать, она моя тетя”.

“Ты шутишь. Это делает нас родственными людьми. Странно вот так столкнуться друг с другом”.

Мой брат подробно расспрашивал о новостях из Никитовки, о семье Петра, нашем новом родственнике и тете Марии. Петр был рад найти родственника и с удовольствием рассказывал. Затем мой брат повторил ему то же самое с некоторыми вариациями. Среди нашего конвоя мы приобрели друга и даже родственника. Аналогичным образом оказалось, что солдат по имени Павел служил в том же полку, что и мой брат. Или, скорее, мой брат служил в его полку. Они вспоминали сражения (все сражения похожи друг на друга), и глубоко тронутый солдат угостил моего брата сигаретой. Мой брат не курил, но курил с явным удовольствием. Другие солдаты сочувственно слушали. Мой брат создал добродушное настроение среди наших охранников.

Затем мой брат предложил поставить наше дело на голосование (такое голосование было популярным в то время) и, не дожидаясь решения, взял дело в свои руки. “Ну, Петр, ” сказал он нашему родственнику, “ что скажешь, идти нам или нет?”

Петр был сбит с толку, но в конце концов сказал: “Я не знаю ... Я соглашусь с остальными”. Формула была найдена.

“Один голос за то, чтобы нас отпустили”, - сказал мой брат. “А как насчет тебя, Павел?”

Павел повторил предыдущий ответ. Вскоре согласились все, кроме комиссара, которого спросили последним.

“Мое решение - доставить вас в штаб-квартиру”, - заявил он.

148

Глава пятнадцатая

“Что это, товарищи?” воскликнул мой брат. “Сорок два голоса за то, чтобы отпустить нас, только один против, но он хочет сделать это по-своему, игнорируя вашу волю. Это превышение полномочий. Где равенство и справедливость, я спрашиваю вас? Он думает, что он офицер с золотыми эполетами и может делать все, что захочет. Нет, товарищи, те времена прошли. В наши дни все равны перед законом. Волю народа и мнение большинства следует уважать. Товарищи, вы будете мириться с таким отношением к себе? Он ведет себя как представитель буржуазии с презрением к воле народа. Я прав, товарищи?”

Такой неожиданный поворот имел свой успех. Солдаты в тылу забеспокоились. Послышались голоса: “Конечно, он прав. А вы, комиссар, вы лучше нас?” “Ты получишь взбучку, если будешь продолжать в том же духе”. Очевидно, комиссар не испытывал особой любви к нему. Он был застигнут врасплох, но вскоре восстановил самообладание.

“Товарищи, это умные контрреволюционеры, они вас обманывают”.

Толпа притихла. Дела снова становились плохими. Но комиссар не был уверен в своих людях. Он решил избавиться от нас.

“Хорошо, ” сказал он нам, “ идите прямо по этой дороге. Мы догоним вас через минуту”. Мы не хотели переезжать, потому что именно так люди получают пулю в затылок.

“Мы не знаем дороги, дайте нам двух проводников”, - и мой брат потянул за руки наших новых друзей. Мы немного отошли. Комиссар собрал своих людей в круг и начал тихо разговаривать.

“Петр, друг, ” сказал мой брат, “ ты должен что-нибудь устроить. Я вообще не хочу ехать в штаб-квартиру”.

“Ты абсолютно прав. Они расстреляют тебя там, не задавая вопросов”.

“Вот видишь. Пойди поговори с комиссаром по-дружески. Спроси его, чего он хочет? Я готов подарить ему бутылку водки”.

“Эй, хватит. Подожди здесь, я пойду поговорю”. Он вернулся очень быстро. “Комиссар согласен”.

“Удача с нами. Сколько стоит бутылка?”

“Сто рублей”.

“Сотня. Одну можно купить в Москве за сорок. Но ладно. Пусть будет сотня”. Мой брат отсчитал сто рублей монетой. Было безрассудством казаться богатым. Ничто не помешало нашим друзьям ограбить нас.

“Вот тебе сто рублей и три на выпивку”.

Договоренность была достигнута, но она была шаткой. Сдержит ли комиссар сделку? Вероятно, он пошел на это против своего желания. Прикажет ли он расстрелять нас в последний момент? Теперь самым трудным было расстаться с нашими новыми друзьями. Мы вернулись к группе. Комиссар снова тихо разговаривал и остановился, когда мы приблизились. Мой брат с чувством пожал ему руку.

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

149

“Раньше мы теряли голову и говорили то, чего не должны были. Мы не хотели обидеть. Мир всегда лучше, чем ссора”.

Мой брат держался поближе к комиссару, не давая ему возможности вступить в сговор со своими приспешниками и прикончить нас. Мы сели в круг, и всем раздавали сигареты. Мы с братом не курили, но закурили и начали рассказывать новости из Москвы.

Мой брат взглянул на луну. Мои нервы были так натянуты, что я понял его без слов. Большое облако собиралось закрыть луну. Через несколько минут стемнеет. Нам пришлось бы использовать эту темноту, чтобы сбежать. Она защитила бы нас от пуль и преследования. Когда облако закрыло луну, мы встали.

“Было приятно поговорить с вами, но мы должны догнать наших спутников. Иначе мы потеряем наши деньги на муку” (мы придумали это, чтобы облегчить наш побег).

“Не задерживай нас на обратном пути и, самое главное, не конфискуй нашу муку. Прощай, Петр. Низкий поклон от меня тете Марии. Прощай, Павел. Приятно видеть вас снова. Мы с вами пережили то, что трудно забыть. Прощайте, друзья. Надеюсь, мы снова увидимся в этой жизни. Спасибо вам за ваше доброе, гуманное отношение”.

Мы пожали всем руки. Комиссар попытался нас задержать. “Подождите немного”, - сказал он.

“Нет, нет. Мы не можем. Мы и так задержались слишком надолго. Мы никогда не поймаем нашу команду”.

Уже стемнело. Мы повернулись и быстрым шагом пошли прочь. Комиссар начал разговаривать со своими дружками. Мы были почти вне поля их зрения.

“Беги на цыпочках” (чтобы заглушить наши шаги), прошептал мой брат. Мы бежали изо всех сил, чтобы преодолеть как можно большее расстояние между ними и нами.

“Вправо, в пшеницу, сделайте зигзаг и затем ударьтесь о землю”. Мы вбежали в высокую пшеницу и сделали зигзаг, чтобы не оставлять четкого следа, упали на землю, закрыли лица рукавами и замерли. (Освещенное луной лицо хорошо видно.)

Сразу же по дороге проскакали всадники. Они искали нас. Они проскакали мимо нас, вернулись и устремились в пшеничные поля. Мы услышали приглушенные голоса и шорох лошадей в пшенице. Затем стало тихо. Мы не двигались. Они могли устроить засаду. Прошло бесконечно много времени. Можно ли измерить такие моменты? Я услышала слабый шелест в стеблях, внимательно посмотрела вверх — это был заяц. “Если это заяц, - подумала я, - то, скорее всего, там нет людей”. Я снял кепку, приподнялся не выше колоса пшеницы, огляделся одним глазом, напряженно прислушиваясь. Тишина. Затем я тихо свистнул , как мы делали на охоте. Мой брат ответил. Мы нашли друг друга.

150

Глава пятнадцатая

“Только не дорога. Мы прорежем пшеницу”. Через час мы увидели несколько хижин. В одной из них горел слабый свет. Пожилая женщина пекла хлеб. Она дала нам молока и указала границу: небольшую реку.

Мы поймали двух лошадей из табуна и переправились на них через реку. Мы были на Украине. Потом мы рухнули под какими-то кустами и заснули. В ту ночь мы прошли более шестидесяти верст . Наши ноги были натерты до крови.

Вечером мы приехали в Ямполь, где встретили трех наших немцев. Они получили для нас пропуск от немецкого коменданта.

Бутылка водки на две жизни - неплохая сделка. С тех пор водка стала для меня чем-то сродни воде жизни. Я обязан ей самим своим существованием. Я также с теплотой вспоминаю хладнокровную находчивость моего брата. Он вытащил нас из смертельной ловушки.

ПОД УГРОЗОЙ [НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ СПУСТЯ]

Мы были на марше. Перед нами лежал крупный промышленный город Юзовка (позже Сталино). Здесь протекала медленная река Кальмиус. Это была историческая река, когда-то называвшаяся Калкой. На ее берегах в 1223 году русские впервые столкнулись с татарами и монголами и были ими разгромлены.

Как раз в это время штаб красных решил организовать масштабное наступление по двум направлениям. Одно направление было направлено на Новочеркасск с востока, а другое - на Моспино, как раз там, где мы находились. Два зубца должны были встретиться и взять Донскую и Добровольческую армии в клещи.

В полном неведении об ответственности, которая легла на наши скудные силы, мы переправились через реку и расположили наши две полевые части примерно в пятидесяти шагах слева от моста. Холмы перед нами были заняты пехотой полка "Марковец". Погода была чудесной, не было слышно стрельбы, и мы растянулись на траве. Я отпустил свою лошадь Дуру пастись, Колзаков и Шапиловский были на холме перед батареей. Они были связаны с нами цепочкой разведчиков, которые передавали приказы.

Все казалось мирным и спокойным, но внезапно артиллерийские снаряды начали рваться рядом с батареей. Красные не могли видеть нас, но они подозревали местоположение батареи. Всякий раз, когда разрывался снаряд, мы бросали комок грязи в спящего товарища. Он в испуге вскакивал, думая, что его ранили.

Но снаряды красных летели все чаще, и мы больше не смеялись. Они, должно быть, стреляли с большого расстояния, потому что мы не могли слышать выстрелов.

Затем внезапно появились четыре броневика. Наша пехота рухнула в высокую траву и пропустила их. Они направились к нам. Мы начали стрелять прямо по ним. Они поливали нас пулеметным огнем. Это длилось дольше всех десяти

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

151

минуты, может быть, дольше. Но, несмотря на близкое расстояние, мы не смогли подбить броневик, а они не смогли нанести никаких потерь. Когда вы нервничаете, ваша цель сбивается.

Один из броневиков преследовал наших командиров, Колзакова и Шапиловского, круг за кругом по холму. Стреляя по броневику, мы почти уничтожили наших командиров. Броневики ушли, не сумев нас выбить. Последовал перерыв. Затем появились темные цепочки красных, одна за другой марширующие локоть к локтю. Очевидно, это были шахтеры, потому что они были в черном, а не в оливково-серой форме. Мы могли видеть три цепи, но пехотинцы сказали, что их было девять. Мы были удивлены использованием такой огромной силы против двух наших артиллерийских орудий и примерно пятидесяти-шестидесяти пехотинцев. Мы открыли яростный огонь во всех направлениях, потому что красные пытались обойти наши фланги и прижать полевые части к непроходимой заболоченной реке. Мы особо следили за мостом, чтобы красные не захватили его и не отрезали нам единственный путь к отступлению.

От наших командиров поступило сообщение, что осколочные снаряды были неправильно установлены. Я посмотрел на солдата, устанавливающего часовой механизм. Он с широко раскрытыми от ужаса глазами смотрел на наступающих красных, бездумно поворачивая головку снаряда гаечным ключом. Я оттолкнул его в сторону и начал сам устанавливать необходимую дистанцию. Это была точная и внимательная работа, которую трудно выполнять под огнем, потому что у тебя дрожали руки. В этот момент артиллерийское орудие развернулось на девяносто градусов и выстрелило прямо у меня над головой. Я получил мощный, оглушительный удар в ухо. Из него потекла кровь. Но не было времени уделять внимание таким мелочам. Я лихорадочно работал.

Наша тонкая цепь пехоты Марковца не дрогнула. Их пулемет делал замечательную работу. Наша шрапнель вырывала группы людей из рядов красных. Первые две цепи дрогнули, но подошла третья, и наступление продолжилось. Они начали приближаться к мосту. Нам пришлось отступить. Пехота переправилась по упавшему бревну, и батарея направилась к мосту. Одна часть стреляла в упор, в то время как другая низко скакала вдоль реки, приближаясь на расстояние 150 шагов, чтобы в свою очередь открыть огонь. Затем другая часть двигалась к мосту, останавливалась и стреляла. Таким образом, чередуясь, батарея форсировала реку.

Вот и все о батарее. Мои обстоятельства были совершенно иными. Я выпустил Дуру пастись и не обратил на нее внимания из-за битвы. Когда батарея разрядилась, я побежал за Дурой. Но она еще не привыкла ко мне и убежала к красным. Боясь потерять ее, я в отчаянии побежал за ней. К счастью, отступающая пехота повернула на Дуру, и я поймал ее по глупой случайности. Все это происходило под шквальным огнем красных. Батарея вела ответный огонь у моста. Пехота переправлялась через поваленное дерево. Я был в растерянности. Реку было не перейти; Дурак утонул бы в грязи. Мост? Было ли слишком поздно? Пришлось попробовать. “Иди, Дурак, выкладывайся полностью. Вперед!” И она

152

Глава пятнадцатая

летел. Сначала низко над рекой, невидимый для красных. А затем вверх, проносясь, как стрела, вдоль линии красной пехоты, которая сопровождала ее ружейным огнем. На полном скаку я повернул направо, и копыта Дуры застучали по мосту.

“Фух. Адская поездка. Слава Богу, мы выбрались оттуда. Милая девочка, Дура. Молодец. Но ты сука, что сбежала от меня. Мне придется поработать над тобой, и скоро”.

Я догнал батарею. Осмотрел твердую мозговую оболочку. В изумлении пожал плечами. Ни у нее, ни у меня не было ран. Повезло. Повсюду были пули.

ДОЛЖИК

Мы двинулись на север к деревне Должик. Разрушили железнодорожную линию и отправились в Казачью Лопань, где мы также нанесли серьезный ущерб железнодорожным линиям. Там было несколько незначительных столкновений. Красные рассеялись. Дивизия вернулась в Должик.

Как бы мы ни напрягали слух, мы не могли услышать никакой артиллерии на юге. Либо мы ушли очень далеко от наших частей, либо продвижение наших войск, благодаря нашим рейдам, шло без применения артиллерии, а красные повсюду отступали.

Мы были удивлены, что красные нас не преследовали, и мы жили довольно мирно в Должике. Нас разместили в ухоженном доме, где я заметил книгу на французском языке в старинном кожаном переплете. Это означало, что поблизости находилось поместье. Хозяйка дома наблюдала, как я взял книгу. В ответ на мой вопрос о существовании поместья, она притворилась невежественной.

Я вышел на улицу и спросил первого прохожего: “Как мне добраться до экономии?” (Так называются поместья на юге).

“Главный вход с той стороны, но вон там в стене есть пролом”.

Поместье было основательно разграблено с той бездумной злобой, которая побеждает мародеров. Все, что нельзя было унести, было разбито. Если я не могу этим воспользоваться, пусть это больше ни у кого не будет.

Первое, что меня потрясло, был рояль, разрубленный топором на щепки. Паркет с инкрустированным рисунком из темного дерева был разорван и разбросан: они искали спрятанные сокровища. Двери, слишком большие для крестьянской хижины, были взломаны; некоторые окна вынесены, другие вырваны. Небольшая мебель исчезла. Большие куски, шифоньеры и бюро, были изрублены. Картины были изрезаны. Портреты,

Сергей Мамонтов, Гражданская война: дневник белой армии

153

некоторым из них были выколоты глаза и вспороты животы. Фарфор был разбит вдребезги. . .

Это было не простое мародерство, а звериное разрушение. Древний дом был огромным, больше похожим на дворец. На мародерство есть приказ. Я видел около пятидесяти поместий, и все они были разграблены по одному и тому же делу.

На верхнем этаже, по-видимому, в спальнях, всегда были разбросаны фотографии и письма. Комоды унесли, а письма выбросили. Я подобрал письмо. С помощью нее и нескольких фотографий я попытался восстановить прошлое. Молодая женщина рассказывала о празднике своей подруге или сестре. Это был либо день рождения, либо именины. “Между дубами была натянута проволока, - прочитал я, - и на ней были развешаны разноцветные фонарики”. “Должно быть, это те самые дубы”, - сказал я себе. “За прудом был фейерверк...” “А вот и пруд”, - подумал я. “Я танцевала с Андреем и Василием...” Кто из этих элегантных молодых офицеров на фотографиях был Андреем, а кто Василием? А здесь, вероятно, были сам принц и принцесса.

Я спустился по широкой каменной лестнице в огромный зал. К моему удивлению, там все еще висели большие и красивые гобелены. Они были древними, и их ткань местами обветшала. Очевидно, мародеры сочли их бесполезными: “Ткань прогнила, из них не сшить ничего стоящего”.

Этажом выше располагалась библиотека. Книги грудами лежали по всему полу. По ним кто-то ходил. Книги в старых кожаных переплетах никого не интересовали. Книжные шкафы из красного дерева, однако, были порублены на дрова.

Я начал рыться в книгах. Тихое покашливание привлекло мое внимание. Передо мной стоял старый слуга. Я был смущен. Он, вероятно, тоже принял меня за вора. Я поздоровался с ним и спросил, чье это поместье. Он начал оживленно говорить.

Это поместье, знаменитый Веприк, веками принадлежало князьям Голицыным. После революции его много раз грабили, но окончательно оно было разорено около трех недель назад. Он показал мне конюшни. Лошадей и домашний скот увели, домашнюю птицу зарезали. Сельскохозяйственная техника была разрушена. Там был фруктовый сад — остались только пни. Это была оранжерея. Принцесса любила ее и часто заходила. Здесь росли редкие растения: персики, орхидеи. Теперь все было разбито, стеклянные панели выбиты.

С тяжелым сердцем я отправился домой, то есть в дом крестьянина, который, конечно же, принимал участие в разграблении. Французская книга была тому свидетельством. Домохозяйка внимательно следила за выражением моего лица и приготовила очень вкусный ужин. Мои товарищи были даже удивлены. Я объяснил им, что это было возмещением за мародерство. Я совсем не чувствовал любви к русскому народу. Иметь

154

Глава пятнадцатая

разрушать такую высокую культуру и цивилизацию было совершенно бессмысленно. Они, вероятно, даже разрезали гобелены на тряпки для ног.

Я предложил полковнику Шапиловскому, чтобы мы собрали украденных лошадей из поместья для батареи. Это было бы очень легко сделать. Найдите одну лошадь, и все воры донесут друг на друга по принципу: “Ну, если они забрали мою, пусть заберут и Петру...”

“Это было бы неплохо”, - сказал полковник. “Но мы действуем в тылу и не должны провоцировать местное население. Они снабжают нас информацией сейчас, но в противном случае они проинформируют красных”.

Глава шестнадцатая

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

История Волконской - это история, которая была воспроизведена в тысячах жизней детей, разлученных со своими семьями и потерянных во время катаклизмов русской революции. Она была сиротой с талантами, которые недобросовестные люди быстро распознали и попытались использовать. Ее личная трагедия того периода была не последней. Ей также пришлось пережить 900-дневную блокаду Ленинграда во время Второй мировой войны. Это отрывок из О. [Вера] Волконская, Та к тяжелому молоту [Таким образом, тяжелый молоток]. Париж: ЛЕВ, 1979.

Революция застала нас в маленьком городке на Украине, куда отцу тоже пришлось приехать. Во время Октябрьской революции его объявили вне закона, поскольку он был князем и юристом, и мать умоляла его бежать за границу. Моя старшая сестра жила с тетей в Петрограде и, будучи очень одаренной и прилежной, училась на архитектора. Она знала, что вскоре ей придется стать “отцом” нашей семьи. Ей пришлось сконцентрировать все свои силы, чтобы получить хорошую профессию. Но что можно было точно предвидеть в это смутное время?! Огромный вихрь потряс Россию, сотрясая также индивидуальные судьбы. Мать заразилась оспой и была отправлена в карантинный барак, в то время как мы трое, два младших брата и я, остались одни. Шансы на выздоровление были невелики. Наши соседи отвезли нас в детский дом, как сирот. Там мы объединились с другими сиротами, бездомными и несовершеннолетними, молодыми предприимчивыми путешественниками, снятыми с поездов, на которых они добирались автостопом.

Запах карболовой кислоты, колючие серые одеяла, жидкая пшеничная каша, издевательства со стороны других детей компенсировались благотворным присутствием члена комсомола Миши, [уменьшительное от Михаила] доброго и справедливого лидера. Он организовывал походы в

155

156

Глава шестнадцатая

леса и поля, в течение которых он знакомил нас с целебными травами и описывал их свойства. Он говорил о птицах, о том, как полезно их присутствие и как их следует беречь.

Тем временем ситуация с продовольствием ухудшилась, и детский дом перевели за город. Нашего инструктора отправили в оперативный центр, в то время как заведующий хозяйством, не дожидаясь прибытия замены, сбежал, прихватив, что мог. Он был плутом. Его убеждения менялись в зависимости от обстоятельств. Воспользовавшись междуцарствием, те, кого тянуло в Ташкент, “город хлеба”, прошли пешком восемь верст до станции, чтобы запрыгнуть в товарный поезд и прижаться к буферам железнодорожного вагона. Мы решили пробраться к нашей сестре, но в Киеве нас сняли с поезда и отправили на сортировочный пункт. Это место отправляло несовершеннолетних бродяг в семьи, из которых они сбежали, или в детские дома.

Моих младших братьев определили в приют для мальчиков на молочной ферме в двенадцати километрах от Киева. Говорили, что там хорошо кормили детей и их водили в школу в Киеве с молочными бидонами. Вопрос о еде стал для нас доминирующим. Я был рад за них. Было хорошо, что они, которые были неразлучны, будут вместе. Они не были бы несчастны. Что касается меня, то с юных лет я был уверен, что смогу справиться с чем угодно. Воспоминания, жалость к себе, печаль — я немедленно подавил эти чувства в себе. Я написала адрес приюта на подкладке своих белых парусиновых туфель.

Меня временно оставили на стройплощадке. Нам, тем, кто постарше, разрешили прогуляться по городу при условии, что мы вернемся к шести вечера. На одной из таких прогулок я встретил невысокую толстую даму, которая несла два больших пакета. Взглянув на мою некрасивую одежду, она обратилась ко мне:

“Девочка, помоги мне донести мои вещи. Я заплачу тебе пятьдесят копеек”.

Сильный и высокий, я выглядел старше своих лет. “Где ты живешь? Мне скоро нужно возвращаться в приют”.

“Совсем недалеко”.

Мы были в районе Подола, внизу протекал Днепр. Несмотря на позднюю осень, было так же тепло, как весной. Дойдя до крошечного домика, стоящего в маленьком саду, женщина толкнула калитку, и мы вошли. Черный лохматый пес радостно выбежал навстречу. Он отнесся ко мне с подозрительным равнодушием. Мы вошли с пакетами в комнату, на столе которой стояла огромная стеклянная сфера и на которой были разложены игральные карты со странными рисунками. На мягком стуле у стола сидел упитанный черный кот с блестящей шерстью. Он казался таким же подозрительным, как собака. Я даже не рискнул его погладить. Женщина дала мне обещанные пятьдесят копеек. Пыхтя и отдуваясь, она села в мягкое кресло, отодвинув кота в сторону. “Я устаю от долгой ходьбы. Тем не менее, в юности я была танцовщицей”. Она

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

157

указал на висящую на стене фотографию молодой балерины, худенькой, как травинка, у которой не было ничего общего с приземистой толстой леди.

“Хочешь прийти сюда завтра? Ты немного поможешь мне с уборкой и получишь еще пятьдесят копеек”. Я с радостью согласился. Таким образом я бы сэкономил немного денег!

На следующий день, сразу после обеда, я отправился в маленький дом. Мне нужно было подмести и вымыть крашеные полы в трех комнатах (четвертая была заперта) и на кухне. “О четвертом я позабочусь сама”, - сказала Татьяна Ивановна, хозяйка дома. Я быстро закончила свою работу. В приюте я научился правильно мыть полы и посуду, споласкивая их, а затем вытирая насухо.

“Хорошая девочка! Присядь на минутку и расскажи мне о своей семье. Почему ты в детском доме?” Я рассказала ей все, что знала. Она некоторое время молчала, затем спросила: “Ты умеешь петь?”

“Да, я умею петь все, что пела моя мама”.

“Спой что-нибудь!”

Она достала гитару и быстро сыграла аккорды к романсам Глинки, которые я пел для нее один за другим. Я всегда пел, когда убирался или когда был на лугу или в лесу. Но петь под аккомпанемент было очень ново и приятно.

“У вас хороший слух. Вы когда-нибудь танцевали?”

“Нет”.

“Что ж, приходи завтра. Можешь почистить несколько груш для моего варенья, а потом попробуем потанцевать”. Сжимая в кулаке пятьдесят копеек, я вернулась в центр в приподнятом настроении. Таким образом я бы сэкономил деньги на поездку в Ленинград.

На следующий день, сидя на табурете на кухне, я начала чистить фрукты. Не отрываясь от работы, я очистила целую кастрюлю груш. “Итак! А теперь пойдем танцевать. Следуйте за тем, что я собираюсь сделать, и постарайтесь повторить это. Смотрите ”. Она сняла халат и осталась в черных колготках. Она сделала несколько движений, вероятность которых, исходя из нее, было невозможно представить. Я повторил, как мог, шаги, которые она выполнила. “Неплохо. Неплохо. Главное здесь - иметь музыкальный слух и чувство ритма. Кроме того, ты симпатичная, и на тебя приятно смотреть.” Все, что я услышал, было совершенно новым и ужасно интересным. “Завтра я научу тебя простому танцу”. Обнаружив мои “хореографические таланты”, Татьяна Ивановна предложила: “Не хотели бы вы остаться здесь? Я научу вас танцевать характерные танцы. Иногда мы будем выступать вместе, и ты будешь зарабатывать немного денег. По утрам ты будешь ходить в школу. Я один, ты одна, мы оба будем счастливее ”. Это предложение показалось мне заманчивым. Все в центре было сделано быстро. Татьяна Ивановна пообещала, что отправит меня в

158

Глава шестнадцатая

учись и заботься обо мне, и я пообещал, что готов жить с ней. Ее адрес был записан, и нам сказали, что приедет инспектор.

Мне выделили уютную комнату в маленьком доме с кружевными занавесками и горшками с геранью на подоконнике. У окна стояли стол и стул. Там был маленький шкаф, но мне нечего было туда положить или повесить. Из двери в мою комнату торчал ключ, и Татьяна Ивановна приказала мне запираться на ночь.

Утром она отвела меня в школу недалеко от Подола. Она долго разговаривала с учительницей, потом ушла. Таких, как я, не было. Все девочки жили неподалеку со своими родителями. Они бесцеремонно разглядывали меня с явным презрением. Мои белые парусиновые туфли в ноябре, мое поношенное платье и старое пальто не внушали им доверия. Девушка, рядом с которой я сидел, отодвинулась на самый краешек стула, как будто я был прокаженным. Нет, я чувствовал себя лучше с уличными мальчишками. В той обстановке все происходило в русле дружбы, и внешность не имела никакого значения. Кроме того, все выглядели одинаково плохо.

С болью в сердце я решила игнорировать их, стараться усердно учиться, а затем немедленно уйти. Но когда занятия закончились, учитель позвал меня и сказал, что я буду есть в школе. Она дала мне талоны на питание на неделю. Это было бесплатно для тех, у кого не было родителей. Она показала мне, как пройти в столовую. В маленькой чистой комнате стоял длинный стол, покрытый клеенкой. Нужно было взять тарелку и пойти за едой к окну, которое выходило на кухню. Я получил полную тарелку каши с подсолнечным маслом и большой кусок хлеба. Немного многие девушки тоже ели здесь, но ни одна из них не села рядом со мной. Доев кашу, я положил остаток хлеба в карман, поблагодарил у кухонного окна и ушел. Мне также бесплатно дали тетрадь и две книги. Вернувшись в маленький дом, я увидел, что Татьяны Ивановны нет дома. Она оставила ключ висеть на гвозде в маленьком сарайчике. Войдя, я тем не менее постучал в ее дверь. Ответа не последовало. Я взялся за дверную ручку, желая взглянуть на кошку, но не смог войти. Дверь была заперта. Я сел в своей комнате делать домашнее задание. Татьяна Ивановна вернулась в четыре часа. “Сейчас мы будем разучивать танцы. Ты ела в школе?”

“Да”.

“Я выпью кофе, а потом позвоню тебе”. В доме восхитительно пахло кофе и чем-то еще вкусным. Через полчаса она позвонила мне. На столе перед ней лежали колготки, пачки и гирлянды. “Теперь примерь все это. Мне было пятнадцать лет, когда я это носила, но я была невысокой и худой. Ты такая большая, что теперь они могли бы тебе подойти”. Я примерила все в своей комнате. Розовые колготки и пачки почти подошли, и я представила себя Татьяне Ивановне, которая нашла, что это совсем неплохо. “Ты немного подрастешь

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

159

к весне будет больше, а до тех пор работы все равно не будет”. Я танцевал перед ней около часа, осторожно повторяя движения танца. “Хорошо. Мы будем работать таким образом каждый день. Теперь пойди почисти картошку и отвари ее. Выстирай мое намокшее нижнее белье и повесь его на проволоку в сарае ”. Я сделал все это и пошел в свою комнату. Я чувствовал себя очень сиротой и, чтобы отвлечься, начал повторять движения своего танца.

“Идите ужинать!” - крикнула Татьяна Ивановна. Мы сели за кухонный стол, и мне дали три картофелины и кусок селедки. “Вы имеете право получать еду от ARA [Американской администрации помощи]. Завтра спросите своего учителя, куда вам нужно пойти, чтобы получить ее”.

На следующий день после окончания уроков я подошел к учительнице, чтобы узнать, куда мне следует пойти. Она дала мне конверт с адресом. Расспрашивая прохожих, я наконец нашел улицу и здание. В большой комнате на втором этаже сидела молодая женщина, которая раздавала еду детям постарше по списку. Когда подошла моя очередь, прочитав письмо учительницы, она спросила: “Ты принес пакет для еды?” “Нет, у меня нет пакета!” Должно быть, я выглядел очень расстроенным, потому что она, улыбаясь, сказала: “Подожди в стороне, я скоро буду там, и мы что-нибудь придумаем".” Через некоторое время ее сменила другая молодая женщина, и она пошла в кладовую. Порывшись в шкафах, она нашла старую холщовую сумку. Она дала мне несколько банок сгущенного молока, большую банку кокосового масла, упаковку сахара, какао и кофе. “Тебе нужна какая-нибудь одежда?” - спросила молодая женщина, глядя на мою поношенную одежду. “Мы раздаем здесь только продукты питания, но есть и пожертвованная одежда, давайте посмотрим”. Она быстро начала перебирать вещи, сваленные в углу. Взяв два платья, она сравнила их со мной. Затем она накинула на меня толстое синее пальто, совершенно новое и очень красивое. “Ну вот, мы тебя немного приодели”. Поблагодарив ее, я погрузил свои сокровища и отправился в путь.

Было уже совсем темно. Незнакомые улицы имели неприветливый вид. Мне стало грустно оттого, что я была одна и не с кем было поделиться своими чувствами и вкусными вещами. Татьяна Ивановна не проявляла ко мне никакой теплоты. Я даже удивлялся, почему она взяла меня к себе. В то время я был далек от понимания ее желания заработать на мне немного денег и иметь бесплатную прислугу.

Войдя во двор маленького домика, который я никак не мог назвать своим домом, я увидел, что в окнах нет света. Нащупав ключ на гвозде, я вошел в дом. Я был очень голоден. Было бы неплохо съесть остатки хлеба со сгущенным молоком, но я не знал, чем открыть банку, и пошел к себе в комнату. Съев свой хлеб, я сел делать уроки. Татьяна Ивановна все еще не пришла. Вынув ключ из замочной скважины входной двери, чтобы она могла войти своим ключом, я пошел в свою комнату и лег спать. Я был измотан беготней по

160

Глава шестнадцатая

улицы, а также от холода и волнения, и я заснул в тот момент, когда моя голова коснулась подушки.

Внезапно проснувшись оттого, что кто-то прикасался к моему лицу, я открыл глаза. Свет от уличного фонаря проник в комнату, и я увидел стоящего рядом с кроватью маленького человека с большой головой и торчащими черными волосами. Он снова коснулся моего лица, и я дико закричала. Вбежала растрепанная и сонная Татьяна Ивановна, взяла пострадавшего за руку и увела его. Вернувшись ко мне, она объяснила: “Это мой племянник. Моя сестра умерла, и вот уже год, как он живет здесь. Он карлик. Он не делает плохих вещей, но выглядит так отвратительно, что мне приходится его прятать. Он весь день заперт и спит, но ночью бродит по дому. На этот раз запри свою дверь. Утром ты найдешь готовое какао с хлебом и маслом”. Впервые в ее тоне прозвучала слабая тень искренней теплоты, адресованная этому одинокому доверчивому созданию, которое так просто последовало за ней без колебаний или сомнений.

В школе все шло хорошо. Я старательно делала уроки и была внимательна. Девочки изменили свое отношение ко мне с того момента, как я начала приходить в красивом шерстяном платье, черных лакированных туфлях и качественном пальто. Но они больше не существовали для меня. Я почти никогда не разговаривала с ними. Я спешила в маленький домик, чтобы убрать его, подготовить уроки и выучить новые па. Мне очень нравилось танцевать. Иногда, думая о своей семье и няне и чувствуя, как подступают слезы, я начинал придумывать множество новых движений.

Однажды Татьяна Ивановна сказала: “У нас есть шанс немного подзаработать. В частном доме будет большая вечеринка с развлечениями. Ты пойдешь со мной, споешь под мой аккомпанемент, а затем станцуешь. Ты уже делаешь это довольно хорошо ”. Она аккуратно размотала розовые колготки, разгладила пачку и поправила шелковую розу на маленькой гирлянде. “Все в порядке. Я наложу на тебя немного макияжа, и ты будешь прелестна ”.

Наступил субботний вечер, и мы отправились на Крещатик [главная магистраль Киева] с двумя круглыми коробками и нашими платьями. “Это квартира, куда мы направляемся”, - указала Татьяна Ивановна на ряд больших освещенных окон. Мы поднялись через черный ход, и горничная отвела нас в маленькую комнату рядом с кухней, где мы переоделись. Татьяна Ивановна надела длинное черное вечернее платье, очень искусно причесалась, прикрепила к груди и волосам искусственные бриллианты и стала неузнаваемой. Она также расчесала мои густые волосы, завязав их в большой узел на затылке на голове, закрепила маленький амулет из роз, равномерно растянула колготки и подкрасила мои щеки, глаза и губы. Взглянув в зеркало, я с трудом узнала себя.

Мы вошли в гостиную. Я нес гитару Татьяны Ивановны. Большой зал был залит светом от хрустальной люстры, подвешенной к

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

161

потолок и серия светильников с хрустальными подвесками вдоль стен. Гости уже рассаживались на диванах, мягких креслах и креслицах, Татьяна Ивановна подобострастно приветствовала хозяйку дома, высокую полную женщину в дорогом платье. “Добрый вечер, Юлия Петровна!” “Добрый вечер, Татьяна Ивановна. А это ваша сирота?” “Да”. Я присела в реверансе. “Привет, малышка”. Когда все гости собрались, Татьяна Ивановна подала мне знак, и я вышел в центр зала, передав ей гитару.

Мне было страшно и неуютно, но чувство ответственности и привязанности, ставшее привычным за время моего одинокого существования, заставило меня принять балетную позу, которой я научился. После вступления я спела “Жаворонка” Глинки. Когда я закончила, все очень громко зааплодировали. Поклонившись, я спела другой романс. Когда все было спето, я снова поклонился и после вступления станцевал номер в аранжировке Татьяны Ивановны. Они снова восторженно зааплодировали. Я был окружен, люди улыбались, дамы целовали меня. Дружелюбная толстушка примерно моего возраста принесла мне корзинку украшенный лентами, который был полон денег. Я снова поблагодарила всех и сделала реверанс во все стороны в балетном стиле. Все снова благожелательно улыбнулись. Затем они отправились есть. Девушка взяла меня за руку и усадила рядом с собой. Татьяна Ивановна подошла, взяла корзинку из моих рук и переложила все содержимое в свою сумочку. Нина, девушка, племянница хозяйки дома, предупредила меня, сказав, что Татьяна Ивановна очень любила деньги и всегда забирала их у меня все. “Она наряжает своего племянника-карлика уродом и выставляет его напоказ за деньги на карнавалах. Берегись”, - сказала Нина. Молодой человек, сидящий напротив меня, предложил: “Если хочешь, я познакомлю тебя с директором потрясающего цирка. Там ты заработаешь намного больше денег”.

Мне с самого начала было некомфортно с Татьяной Ивановной, и были моменты, когда я хотел оставить ее и вернуться в центр. Но там — снова неизвестность. Куда бы меня послали? Моей целью оставалось добраться до Ленинграда, Санкт-Петербурга моего раннего детства, к Варе, моей старшей сестре. Что, если бы я действительно мог заработать больше денег в цирке и поехать к ней? Мы договорились с молодым человеком, что он встретит меня перед школой в среду и отведет к директору цирка.

Татьяна Ивановна, похвалив меня за концерт, ничего не сказала о деньгах. Она ничего не сказала об этом и на следующий день. В понедельник, когда я вернулся из школы под дождем с мокрыми книгами, я набрался смелости и попросил ее купить мне сумку для моих книг и тетрадей. Она искоса посмотрела на меня, но, тем не менее, купила мне большой портфель из клеенки. Во вторник вечером я положила в него свое хорошее платье, книги и белые парусиновые туфли на случай, если не вернусь.

Мое сердце, когда-то нежное в младенчестве, приобрело защитный щит от потрясений и бедствий. Еще не в состоянии осознать жизненные

162

Глава шестнадцатая

основные опасности, я начал учиться парировать его небольшие толчки и уколы. Закончив обед в школе, я вышел на улицу со своим портфелем. Мой новый знакомый ждал меня на углу. Он взял меня за руку, и мы пошли по улицам. Он рассказал мне о цирке и сказал, что я многому там научусь и отлично заработаю. Мы прибыли в маленький, довольно захудалый отель и постучали в дверь номера, который занимал директор. Это был высокий, толстый мужчина неприятного вида. Мой гид начал тихо говорить по-немецки. Я мог различить только отдельные слова: “Waisenkind” (сирота) и “sehr begabt” (очень способный). (В моем раннем детстве Кит, моя гувернантка, которая должна была сделать из меня мадемуазель, научила меня говорить по-немецки.) Этот человек внушил мне такой страх, что я решил немедленно вернуться к Татьяне Ивановне. Но, поговорив еще две-три минуты, молодой человек, имени которого я даже не знал, быстро вышел из комнаты. Я бросился за ним, но немец схватил меня за плечо.

“Ты останешься здесь. Я научу тебя акробатике, и ты будешь зарабатывать хорошие деньги”.

“Я не хочу здесь оставаться! Я хочу домой!”

“У тебя нет дома. Не будь глупцом. Если будешь протестовать, я устрою тебе порку”.

И так началась трудная жизнь. Казалось, ничего хуже этого еще не случалось. С раннего утра проходили тренировки по акробатике. Стойки на руках, ошибки, сальто. Припадая на одну руку, затем на другую и описывая телом круг с вытянутыми ногами, нужно было на секунду встать на ноги и, снова упершись ладонями в пол, сделать еще один круг и так далее по всей арене. Каждое упражнение повторялось бесчисленное количество раз. Мои мышцы болели. Все это делалось под враждебным взглядом мастера Курта. Неудачные движения нанесли удар кнутом по моему заду. Забудь о школе. Я решил сбежать при первой возможности. Но такой возможности не представилось. Я всегда был под наблюдением. Я, конечно, не показывал, что понимаю его разговоры с дочерью. Я спал в одной комнате с его дочерью Ирмой. Остальное время проводил в цирке. О моих невинных танцах не было даже намека. Мне пришлось стать акробатом. “Она как резина”, - однажды сказал Курт своей дочери. “Она будет работать великолепно”.

Ирма была ленивой, довольно тупой, но не злой. Она не отпускала меня от себя ни на шаг за то время, что я проводил с ней. Я всегда был сыт, но слова “Не хлебом единым жив человек” были особенно применимы здесь. Не было даже намека на какую-либо теплоту, дружеское отношение или радостный подход к насущным вопросам. Все циркачи, как будто специально подобранные, были грубыми, мрачными, и завидует успеху другого. И все было строго оцениваются в денежном выражении. Условия были неприятные, даже гнетущей. В

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

163

с животными тоже обращались плохо. Все было основано на страхе. Я был полон сострадания к моим молчаливым четвероногим братьям.

Однажды я подслушал, как Курт сказал: “Еще два выступления — и из этой свинской страны”. Мое положение было плохим. Несмотря ни на что, я должен был попытаться сбежать. Ирма собиралась в свой обычный поход по магазинам, и я умоляла ее взять меня с собой. “Я понесу ваши посылки. Мне никогда не удается выйти на улицу!” Она подумала об этом и согласилась. “Хорошо, ты понесешь товар. Но будь осторожен, отец очень больно стегает одного!” Мы гуляли по киевским улицам. Ирма заходила в магазины, покупала необходимые продукты и нагружала ими меня. Мы продолжили. “Шагай в ногу со мной”, строго приказала она. В одном месте улицы, у самого входа на овощной рынок, на тротуаре стоял грузовик. Из него выгружали какие-то коробки и пакеты. Бросив продукты на землю, я проскользнул через узкое пространство между стеной и грузовиком, оставив толстуху Ирму с другой стороны, и помчался вверх по лестнице, запрыгнув в подъезд самого первого здания. Заслоненные грузовиком, мои действия ускользнули от глаз Ирмы.

Поднявшись на третий этаж, я прочитал имя В. Волконской на бронзовой табличке. Первая буква моего имени, моей фамилии, может быть, это какие-то близкие родственники? Я позвонил. Высокая женщина лет сорока открыла дверь. “Могу я зайти на несколько минут? Я Вера Волконская”. Дальше по улице я услышала пронзительный голос Ирмы. “Входи”. Она впустила меня в комнату и закрыла дверь. “Подожди здесь немного. Я спрошу, может ли Вера Андреевна принять тебя.” Быстро, задыхаясь, я начал описывать то, что произошло, что я убежал от немцев, что они, вероятно, искали меня в тот самый момент, и что я был очень напуган. Долгое мгновение леди внимательно смотрела мне в глаза, а затем сказала: “Хорошо. Мы позаботимся о тебе”.

Через четверть часа меня привели в комнату, где на кровати сидела пожилая дама с вытянутым строгим лицом, вся в белом. Она указала на стул, стоящий рядом с кроватью, посмотрела на меня и улыбнулась. Ее улыбка осветила ее лицо, как солнце, выглянувшее из-за облаков. Ее лицо сразу стало теплым и привлекательным. Мы остались одни. “Ну, расскажи мне все с самого начала!” Я рассказал ей все, начиная с моей бабушки, моей няни и поместья, и заканчивая немцами. Оказалось, что Вера Андреевна хорошо знала мою тетю Веру Владимировну. У последнего была образцовая гимназия в Москве. Мы были очень дальними родственниками их семьи. “Ты останешься здесь на некоторое время и пойдешь в школу. Она находится в том же здании. Это наша бывшая гимназия . Одна из моих дочерей возглавляет ее, другая преподает там. Вы получите школьный обед от государства. Я напишу Вере Владимировне и узнаю у нее о вашей сестре. А теперь идите; моя дочь, Анастасия Михайловна, позаботится о вас”. Я неловко поблагодарила ее и вышла.

164

Глава шестнадцатая

За письменным столом в соседней комнате сидела женщина с таким же вытянутым, суровым лицом. Я остановился, не смея прервать ее работу. Она глазами указала на стул и продолжила писать. Я, наверное, чувствовал то же, что и деревенские дети, крестники бабушки Веры, которых матери приводили сюда, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Бабушка подзывала ребенка подойти поближе и ласково похлопывала по щеке, когда он закрывал лицо. “Почему он прячется?” она удивленно спрашивала. “Он не смеет” [поднять глаза], - объяснила бы мать ребенка.

В этой большой, холодной квартире с ее строгой имперской мебелью я тоже “не решился” после менее чем респектабельных условий, к которым я привык за прошедший период. Наконец, Анастасия Михайловна завершила свою работу и, постучав, вошла в спальню своей матери. Через несколько минут она вышла, улыбаясь такой же неожиданной, солнечной улыбкой, как и ее мать. “Привет, Вера, не хочешь принять ванну перед ужином? Мы будем есть через три четверти часа”.

Я был сбит с толку в большой белоснежной ванной. Все сияло хирургической чистотой операционной. Могу ли я вытереться одним из пушистых полотенец, аккуратно сложенных стопкой на табурете? Я тщательно вымыла ванну после использования. Для возможного побега от мастера Курта я надела свое лучшее платье поверх грязных колготок, насквозь пропотевших после тренировки. Я вымыла их в раковине, тщательно отжала и повесила на радиатор. Я надела платье на голое тело. Я пригладила волосы и, глядя внимательно осмотрев все, убедившись, что я не оставила грязных следов, я вышла из ванной. В большой столовой был накрыт стол на четверых, но в комнате еще никого не было. Может быть, я буду есть на кухне? Мне лучше прийти туда раньше времени. Войдя, я увидела другую дочь Веры Андреевны, Екатерину Михайловну, которая открыла дверь к моему спасению. В халате и белой косынке на голове она готовила поднос с ужином для своей матери. “Могу я вам чем-нибудь помочь?” Спросил я. “Нет, спасибо. Идите в столовую, мы будем есть прямо сейчас ”.

Мы сели за стол, как только Екатерина Михайловна покончила с ужином для своей матери. Там были две сестры, муж Анастасии Михайловны и я. Муж был скроен из совершенно другого теста, чем дамы Волконских. Мне показалось, что он чувствовал себя не особенно в своей тарелке в этой ситуации. Позже я узнал, что он был учителем в бывшей гимназии; что они с Анастасией полюбили друг друга и поженились после революции. Они были совершенно разными с точки зрения своего происхождения и воспитания.

Их образцовая гимназия была передана государству, но они остались ответственными за преподавание и, кстати, пользовались большим уважением. Их выпускники получали хорошее и всестороннее образование. Ничего не изменилось ни в квартире, ни в их неизменно строгом и скромном распорядке.

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

165

После ужина я предложила помыть посуду, сказав, что научилась делать это должным образом в приюте. Пока мыла посуду и была одна на кухне, я частично избавилась от чувства замешательства и скованности. “Настоящая деревенская девушка у лордов”, - подумала я.

Днем я спал на маленькой раскладной кровати, которая стояла в шкафу в гостиной. В школе я чувствовал, что сильно отстаю от других. Я стал очень внимательным, пытаясь хотя бы в разумных пределах овладеть изучаемым предметом. После уроков был бесплатный ужин, простой, но сытный. Затем мы сделали домашнее задание прямо в школе. Мне было тяжело, но все вокруг были так заняты, что я не мог попросить кого-нибудь объяснить происходящее. Я хотел посмотреть, как все будет развиваться. Я ни разу не выходил на улицу. Я боялся столкнуться с кем-нибудь из цирка.

Вера Андреевна узнала, что тетя Вера умерла, но Варя жила в студенческом общежитии. Вскоре от нее пришло письмо, адресованное семье Волконских, в котором она благодарила их за помощь и сообщала, что приедет в Киев на несколько дней во время каникул.

Наконец-то он настал, долгожданный день ее приезда. Я открыла дверь и бросилась ей на шею. “Как ты выросла”, - воскликнула Варя.

Волконские встретили ее очень тепло. Она провела довольно много времени с Верой Адреевной и вышла оттуда улыбающейся. Утром мы с ней отправились в приют навестить наших братьев. Это был ряд маленьких новых деревянных домиков, построенных рядом с молочной фермой. С одной стороны были луга, с другой - сосновый лес. Мальчики выглядели хорошо и, очевидно, не были несчастны. Ответственная дама, с которой разговаривала Варя, полностью понимала, как важно для нее было окончить колледж, прежде чем брать ответственность за нас на себя. “Для мальчиков было бы хорошо, если бы их сестра могла работать в нашей прачечной. Если она разумна, она могла бы работать и ходить в школу. И мы бы ей немного платили”. “За поездку в Ленинград”, - подумал я. Мы обсудили это и решили, что это совсем неплохо. Я бы увидела своих братьев и не зависела бы ни от кого, кроме директора детского дома, который оказался искренним и добрым человеком. Она предложила, чтобы мы с Варей пожили там несколько дней во время каникул Варии. “Молока и каши хватит на всех. Твоя сестра научится стирать.” Мы с Варей проверили одежду, а также книги доходов и расходов. “Когда будете выдавать одежду — получите квитанцию. Держите все в порядке, и все будет ясно”.

Мы гуляли в лесу с Варей и говорили о том, как все будет хорошо, когда она закончит школу и начнет работать. Она пообещала, что, как только получит диплом, сразу же возьмет меня, а потом, позже, мальчиков. “Вы понимаете, что сейчас я живу в общежитии и не могу платить за комнату, пока не начну работать”. “Я понимаю и как!” Воскликнул я, целуя ее.

166

Глава шестнадцатая

Я была счастлива. Можно было надеяться на что-то новое. Мне нравился приют, а директор была простой и доброй женщиной. Она следила за тем, чтобы “прачке” выделялся небольшой доход. Она приходила посмотреть, как у меня дела. Чувствуя себя с нами комфортно, Варя уехала в Ленинград. Я написала письмо Вере Андреевне, поблагодарив ее за все, что она для меня сделала.

Я не часто виделся с мальчиками. У них был четкий распорядок дня. Утром школа, возвращение, ужин, домашнее задание, работа в сервисных магазинах, прогулка, ужин и в девять часов - спать. С учебой было хуже. Я мог ходить в школу три раза в неделю. Правда, учитель назначал уроки на дом. Я пытался заниматься по вечерам, но часто засыпал над книгой.

В свободное время днем я бегал в лес. В душистых сосновых зарослях, ступая по сухим хрустящим иголкам, я погружался в царство тишины. Сосновый бор — лес таинственный, густой, лишенный пения птиц — непроходимый лес из рассказов няни. Иван-царевич [герой народной сказки] проскакал по нему на своем сером волке. Пробираясь между красноватыми стволами сосен, я испытывал какое-то неописуемое радостное возбуждение, ожидание “прекрасного” и смутно предвидимое. Самые радужные надежды, самые смелые планы родились во время этих прогулок. Они придавали живую силу моему монотонному существованию, разделенному временем, проведенным в прачечной, на кухне и за домашним заданием. Дни тянулись медленно, отмеченные, как дорожные указатели, письмами Варии. В своем последнем письме она сообщила мне, что преподаватель из Института развития искусств будет в Киеве по делам. Он обещал взять меня с собой на обратном пути в Ленинград. Варя теперь жила со своей школьной подругой Верой Наумовой. Я мог бы пожить там с ней некоторое время, пока она не сдаст выпускные экзамены. Она сообщала мне о дне отъезда в последний момент. Я с радостью поделился этим с режиссером. “Это хорошо! Вы заработали немного денег и можете забрать их с собой”.

После этого прошло три недели. Других новостей не поступало. Наконец пришло письмо от Веры Наумовой. Она написала, что Варя заболела брюшным тифом, но ей становится лучше и что в отношении моей поездки в Ленинград ничего не изменилось. В конце концов, после еще десяти дней ожидания я сидел в купе второго класса поезда, направлявшегося в город моей юности в компании тихого, приветливого попутчика. Поезд отстукивал версты, приближая меня к моей вожделенной мечте.

На город опустился сырой зимний вечер, когда, подгоняемый нетерпением, я взбежал по ступенькам, перепрыгивая через три ступеньки за раз. На четвертом этаже на двери висела визитная карточка: "М. Наумов". Я позвонила. Они не торопились за дверью, которую открыла маленькая старушка. Я вошла и через открытую дверь кухни увидела крепкую фигуру подруги Вари, Веры Наумовой. Она стояла ко мне спиной, не двигаясь. Ее плечи сотрясались от рыданий.

“Вера, в чем дело?”

Вера Волконская, осиротевшая в результате революции

167

“Варюшка умерла. У нее была рецидивирующая волна язв, и она не могла этого выносить”.

Пораженный, как громом, я упал на табуретку. Для меня все было кончено. Все мои планы, все мои радости закончились на этой кухне. Все было срезано с корнем. Вошла пожилая дама, свекровь Веры. Она начала снимать с меня мокрое пальто, провела меня в столовую и усадила за стол. Все происходило так, как будто это был не я, а кто-то другой, манекен. Вера вошла и обняла меня, заливаясь слезами. Я, казалось, застыл и не плакал. Мне дали липовый чай, в который налили что-то из маленькой бутылочки.

Очевидно, я спал очень долго. Я проснулся с мыслью: Варюшка мертва. Я не мог поверить или осмыслить это. Я встал и вышел из комнаты. Некоторые люди приходили и разговаривали со мной, другие плакали. Я молчал, мое сердце сжималось. Я не мог в это поверить.

Только на похоронах я осознал весь масштаб своего несчастья. Открытый гроб стоял в маленькой больничной часовне. Я склонился над нежным восковым лицом с закрытыми глазами, длинные веки опущены, тонкие руки скрещены на груди, длинное белое платье, как у невесты, и белая роза, положенная у ног. Я поцеловал ее в лоб, холодный, как мрамор. И вдруг мое сердце пронзило острое чувство безнадежности, и из моего рта вырвался сдерживаемый крик. Незнакомые люди обхватили меня с обеих сторон.

Затем мы долго шли по улицам за похоронным катафалком. Долгое время я в отчаянии шла за гробом моей любимой сестры — всегда такой далекой, а теперь ушедшей навсегда.

Глава семнадцатая

Михаил Гольдштейн, мой первый сольный концерт

В 1937 году, в возрасте двадцати лет, Гольдштейн написал свои первые мемуары объемом около 400 страниц. Великий композитор Дмитрий Шостакович, который внимательно изучал их, предложил хорошенько спрятать, но не уничтожать. Гольдштейн сжег рукопись, опасаясь обнаружения. Как он отмечает, в нормальной стране мемуары были бы с готовностью опубликованы. Он должен был эмигрировать в Европу в конце 1960-х годов и продолжить свою карьеру скрипача (бережно храня свою скрипку Амати 1643 года выпуска). Наконец, почувствовав себя на свободе как дома, он снова обратился к своим мемуарам, спустя сорок лет после первоначального написания. Мысль о той рукописи, преданной огню в 1937 году, никогда не покидала его сознания. Взято из Михаила Гольдштейна, Воспоминания двадцатилетнего музыканта [Мемуары двадцатилетнего музыканта]. Нью-Йорк: The New Review, № 145, декабрь 1981.

Нельзя сказать, что люди в Одессе раздувались и умирали с голоду, как в других городах России. В ресторанах можно было отведать вкусные блюда. Большое значение придавало обилию скумбрии. Его ели жареным, копченым или сырым. Также подавались кефаль, бычки и двуустка. Выбор был богатый. Не было недостатка и в алкогольных напитках. На помощь пришел домашний самогон. Пьяные большевики испытывали огромное удовольствие, демонстрируя свой воинственный революционный дух в ресторанах. Они стреляли из огнестрельного оружия не только в потолок, но и в живых людей. Бабель [Исаак Бабель, известный писатель] вспоминал, что в одном ресторане рядом с пианистом висела табличка: “Пожалуйста, не стреляйте в пианиста, он играет как нельзя лучше”. Однако с хлебом было туго. Но американцы по доброте душевной решили спасти советский режим, который задыхался от голода. Корабли загружались

168

Михаил Гольдштейн, мой первый сольный концерт

169

в Одессу начали поступать грузы с зерном. Ленин перехитрил капиталистов и ловко воспользовался их сочувствием к голодающим. Но сочувствия к невинным жертвам террора не было. Никто не отреагировал на массовые казни. Убийцы получали обильные продовольственные пайки. Они пировали. Особенно во время своих новых праздников.

Я помню время, когда приближалась пятая годовщина Октябрьского переворота. Над полуразрушенными домами были натянуты огромные красные полотнища, испещренные лозунгами. Улица Преображенская была переименована в улицу Троцкого. На этой улице стоял Преображенский собор. Верующим удалось сохранить его функционирование. Из этого собора регулярно доносился колокольный звон. Но какой-то чрезвычайно логичный человек решил переименовать ее в честь улицы Троцкого: поскольку улица была Троцкого, собор тоже должен быть Троцким.

В Одессе устраивались праздничные концерты. Недостатка в артистах не было. Популярные исполнители куплетов просто переехали в рабочие клубы. Концерты носили широкий характер: читались обязательные революционные стихи и исполнялись песни; выступали фокусники, акробаты, шпагоглотатели, комики и скрипачи, исполнявшие серьезную классическую музыку.

Однажды кто-то пришел к Столярскому [известному преподавателю скрипки], чтобы выбрать скрипача для концерта. Выбран был я. Я играл концерт Вивальди. После прослушивания политический комиссар счел Вивальди полностью совместимым с революционным духом. Моим родителям сказали, что я должен был появиться в определенном месте в определенный час, иначе. Мои родители смиренно выполнили это повеление и привели меня в какой-то вонючий зал. Я помню это даже сейчас. Кого-то рвало; кто-то дрался и ругался. По-видимому, зрители на этом концерте свято соблюдали клятву Чингисхана и не мылись. Они курили всякую дрянь. Дышать было невозможно. Я задыхалась, и к моему носу поднесли флакон с духами. Они поставили меня на стол, чтобы лучше меня видеть. Какая-то очень высокая дама аккомпанировала мне на пианино. Аудитория слушала с большим вниманием и наградила меня бурей аплодисментов.

В награду за выступление мне подарили маленький пакетик муки. Это считалось высокой честью даже для известных артистов. Они также вручили мне официальную бумагу о моем участии в концерте и получении гонорара. Документ был подписан комиссаром, который был покрыт пулеметными патронташами от головы до пупка. Он плюнул на печать и хлопнул ею по бумаге. Мать поспешно увела меня из вонючего зала, где я едва мог дышать.

Выйдя на улицу, я жадно глотал свежий воздух, а мама все повторяла, что “завтра мы отпразднуем мой день рождения по-королевски”. Она держала свое

170

Глава семнадцатая

слово. Мы ели мамалыгу [плотный кукурузный хлеб] пальцами, предварительно нарезав его ниткой. Из муки мама испекла вкусный пирог с тушеной капустой и рыбой. На столе появилась вишневая наливка. Произносились замысловатые тосты, каждый со своим подтекстом. Рассказывались анекдоты. Меня заставили играть, и я выполнил несколько упражнений и этюдов, которые не требовали аккомпанемента.

Внезапно, посреди празднования, раздался стук в дверь. Послышались крики и стрельба. Можно было подумать, что режим пал и большевики были изгнаны из Одессы. Но, к сожалению, этого не произошло. Банда пьяных матросов ворвалась в нашу квартиру. Они размахивали пистолетами и стреляли в потолок, крича “мать твою за то” и “мать твою за то”. “Что это, учредительное собрание?” - выкрикнул один из разъяренных “гостей”. “Буржуазия пирует во время голода! Мы раздавим вас всех, как клопов!"”Моряк, обладавший высоким, петушиным голосом, был особенно яростен в своих оскорблениях; он продолжал пронзительно кричать: “За что мы боролись, за что мы проливали свою кровь?” “Вы предатели, контрреволюционеры! Гадюки! Заговор против революции! Этого не будет! Этого не будет!”

Один из наших гостей незаметно исчез во время неразберихи. Он почувствовал, что ситуация может иметь ужасный исход. Эти тираны были безжалостны. Они проигнорировали крики моей сестры и плач женщин. Они были готовы убить даже ребенка. Один из них приказал изъять всю еду со стола, и немедленно с кровати было сорвано одеяло и в него брошена еда, не только еда, но и тарелки, блюдца и столовые приборы. Затем они начали снимать обручальные кольца с женских пальцев и срывать кресты с их грудей. “Вы все арестованы”, закричал ”революционер" своим пронзительным голосом. “Вы все отправитесь в тюрьму”.

Мама попросила меня взять скрипку и играть как можно громче. Один из монстров попытался схватить скрипку, но мать встала у него на пути, крича: “Ударь меня, убей меня, но не трогай мальчика. Вчера он дал концерт для таких, как вы, а сегодня, в его день рождения, вы хотите отобрать у него скрипку?! Вот, прочтите этот официальный документ ”. Мать протянула газету, но тираны заверили ее, что они неграмотны и не будут читать никаких высокопарных документов. Гости вооружились стульями. Моряк прицелился в гостя, но пистолет дал осечку. Никто не был готов отправиться в тюрьму потому что все знали, что никто не выходил оттуда живым.

Внезапно раздался настойчивый стук в дверь. Один из тиранов открыл ее. Вошел целый отряд ЧК [тайной полиции] в сопровождении офицера. Незаметно исчезнувший гость привел отряд. Появление офицера привело мародеров в замешательство. Они увидели, что офицер не испытывает к ним симпатии. Офицер оказался выпускником частной гимназии , которой когда-то руководили мои родители. Он хотел

Михаил Гольдштейн, мой первый сольный концерт

171

чтобы добраться до сути вещей. Моей матери разрешили выступить первой. Она предъявила официальную бумагу с концерта, в которой говорилось, что я получил маленький пакет с цветами. Подпись на бумаге была довольно впечатляющей. Мама также подарила мое свидетельство о рождении с четко указанной датой рождения. Как мы могли не отпраздновать это событие всей семьей? Кроме того, добавила моя мать, один из мародеров съел целиком пирог , который был испечен из муки "концерт". Это произвело большое впечатление. Офицер приказал мародерам выложить все свое оружие на стол и вывернуть карманы наизнанку: на стол высыпались золотые украшения и серебро. Мародеров связали и вывели из квартиры. На прощание офицер сказал, что все будет улажено на следующий день и что нам выдадут документ, гарантирующий нашу безопасность. Затем, смутившись, он добавил: “Эти люди пришли ограбить наших дорогих учителей; они забирали золотые изделия и другие ценности, а затем садились на корабль и покидали Россию. Мы знаем таких храбрых типов. Дайте им в руки маузер, и они уйдут убивать и грабить”. Офицер вежливо попрощался и пообещал прийти на следующий день. Все могло обернуться гораздо хуже. Нас всех могли бы отвезти в тюрьму и прикончить там, став объектом какого-нибудь абсурдного обвинения.

На следующее утро пришел наш “спаситель” с тремя матросами. Он вручил нам охранный документ и сказал, что, если понадобится, мы должны назвать имя конкретного комиссара, который был в курсе нашей ситуации. На стол были выставлены два небольших пакетика американской муки, дорогие вина, шоколад и другие съестные припасы. И было предложено приглашение выступить на концерте. Нам пришлось согласиться.

Это был концерт и политический митинг. Они поставили меня на стол, и я должен был играть. Я настроил свою скрипку и сыграл все три части концерта Вивальди под аккомпанемент рояля. Когда они попросили меня сыграть еще, у меня не было ничего, кроме нескольких этюдов. Но они не отпустили меня со сцены. Поэтому я набрался смелости и сыграл революционную песню “Мы кузнецы”. Публика начала подпевать. Успех был невероятным. Наконец меня отпустили со сцены. Комиссар в черной коже подошел к моей матери, вручил ей ценные для нас подарки и заверил ее , что мы находимся “под особой защитой”. На этот счет была издана специальная директива. Меня также попросили передать профессору Столярскому их сердечную благодарность. Но когда я пришел на урок на следующий день, Столярский был проинформирован обо всем до мельчайших деталей. Его очень позабавило, что я сыграл обычный этюд, предназначенный для тренировки пальцев.

И затем со всей серьезностью Столярский сказал: “Вы видите, как полезно заучивать этюды, особенно наизусть”. Столярский знал, что меня пригласят выступать в будущем и что отказ будет воспринят как враждебное отношение к советскому режиму. Итак, мне пришлось пересмотреть свой концертный репертуар

172

Глава семнадцатая

а также выучить несколько других революционных песен. Но я мог воспроизводить их на слух. Столярский также дал мне конкретные инструкции относительно того, какие песни я должен исполнять. Не дай бог, чтобы я сыграл песню Белой армии. И так я стал ребенком-виртуозом. Я выступал на концертах не только в Одессе, но и в местах, расположенных на большом расстоянии. На одном из таких концертов ко мне подошел Исаак Бабель [знаменитый писатель]. Так началась наша дружба. Много лет спустя Бабель вспоминал нашу первую встречу. Он даже собирался написать об этом рассказ. Но ему не суждено было осуществить свое намерение. Его жизнь оборвалась преждевременно. [Он умер в 1939 году в советском лагере рабского труда.]

Глава восемнадцатая

Виктор Кравченко, Молодежь в красном

История Кравченко как первого крупного перебежчика из Советского Союза на Запад когда-то была хорошо известна. Были и другие, кто последовал его примеру. Но наш интерес к выбору этого отрывка частично отражает подзаголовок его книги, касающийся его личной жизни. Различные мотивы, которые привели его к коммунизму в юности, четко сформулированы: слова, идеи, вера, энтузиазм. В революционной обстановке значение и резонанс всего этого резко возросли. Склонность Кравченко к радикализму также была сформирована его отцом, рабочим-агитатором, который посвятил свою жизнь революционному движению. Взято у Виктора Кравченко: Я выбрал свободу. Гарден-Сити, Нью-Йорк: издательство Гарден-Сити, 1946.

Здесь я впервые познакомился с интеллектуальной семьей, где литература, музыка и театр казались реальными и гораздо более важными, чем хлеб и работа. Старший Спиридонов направил наше страстное чтение в более широкие русла, не только среди русской классики, но и среди произведений Шекспира, Гете, Анатоля Франса, Кнута Гамсуна, Гюго, Флобера, Золя, Диккенса.

Оглядываясь назад, я поражен масштабом и разнообразием моего чтения в то весеннее время интеллектуальных открытий. Каким-то образом красота и пафос книг, наряду с возвышенными надеждами моего отца, стали частью революции, охватившей одиннадцатилетнего мальчика. Казалось, что за несколько недель расстояние между литературой и реальностью, между словами и делами было преодолено.

Грозовые тучи разразились в последнюю неделю февраля 1917 года (начало марта по западному календарю). Даже те, кто был абсолютно уверен в его наступлении, были удивлены и сбиты с толку. Революция, которая раньше была интимным и наполовину недозволенным словом, внезапно стала явью, прекрасной и ужасающей реальностью.

173

174

Глава восемнадцатая

То, что казалось простым решением всех проблем, взорвалось миллионом новых проблем, некоторые из которых были до смешного мелкими, вроде поиска еды и одежды.

Швы привычной жизни разошлись. Школы, фабрики, общественные учреждения потеряли свое прежнее значение. Жители нашего города толпились на заснеженных улицах. Казалось, что дома, офисы и мастерские вывернули наизнанку, выбросив их человеческое содержимое на площади и парки. Демонстрации, транспаранты, приветствия, вспышки гнева, случайная стрельба — и над всем этим, обволакивая все это, почти заглушая все это, были разговоры, разговоры, разговоры. Слова, копившиеся веками, прорвались в страстном красноречии; глупом и вдохновенном, пронзительном и мстительном красноречии.

Лозунги наполняли воздух и, казалось, жили собственной процветающей жизнью. Долой войну! Война до победного конца! Земля и свобода! Фабрики рабочим! Вперед, к Учредительному собранию! Вся власть Советам! Новые слова и новые имена взрывались и брызгали в наших умах, как фейерверк. Большевики, меньшевики, кадеты, эсеры, анархисты. . . . Керенский, Милюков, Ленин, Троцкий. . . . Красногвардейцы, белые, партизаны. . . .

На главных площадях выросли платформы. Ораторы сменяли друг друга шумной процессией. Мужчины и женщины, которые никогда не говорили громче робкого шепота, теперь почувствовали желание кричать, проповедовать, ругать и декламировать. Образованные люди с ухоженными бородами уступали дорогу солдатам и рабочим. “Правильно! Правильно!” - гремели толпы или “Долой! Von! —Долой его! Долой его!”

Однажды, в день демонстраций под лесом самодельных транспарантов, мой отец выступал с трибуны. Казалось, все знали его имя.

“Друзья и братья! Рабочие, крестьяне, интеллигенция и солдаты!” - начал он.

Это был первый раз, когда я услышал, как он выступает публично, и я едва мог сдержать свое волнение. Его голос был звучным, и он казался преображенным, так что мне пришлось убедить себя, что это действительно был мой собственный отец. Слова и идеи, которые были нашими собственными, почти семейной тайной, чудесным образом стали достоянием общественности, так что каждый стал частью семьи. Он рассказал о тюрьме и ссылке, о героической жизни товарища Парамонова, о прекрасном будущем. Он призывал к порядку и самообладанию и предостерегал от тех, кто утопит революцию в крови. Он говорил с удивительной простотой и искренностью, как будто это были его три сына, умноженные на сотни.

Когда он сошел с помоста и оркестр заиграл Марсельезу, я бросилась к нему, растолкала локтями его восхищенных друзей и закричала “Ура, папа!” Отец рассмеялся во весь голос.

“Видишь, Витенька, ” сказал он, “ теперь люди будут свободны. За это стоило бороться!”

Виктор Кравченко, Молодежь в красном

175

Я знал тогда, или, возможно, понял только позже, что он оправдывал себя, объясняя годы нищеты и беспокойства, которые он навлек на свою семью.

Медовый месяц революции, однако, вскоре сменился разногласиями, обвинениями, страданиями. Энтузиазм уступил место гневу и горечи. Камни, кулаки, револьверные выстрелы все чаще смешивались со словами и аргументами. В то же время продовольствия стало меньше; дрова, уголь и керосин, казалось, исчезли; некоторые фабрики работали с перерывами, другие вообще закрылись. “Вот вам и революция! Вы сами напросились на это!” - теперь бормотали люди, особенно хорошо одетые.

Мой отец с каждым днем становился все более подавленным, все более молчаливым. Он стал более раздражительным, чем я когда-либо видел его за годы опасности и самопожертвования. Когда я потребовал от него объяснений по поводу многочисленных вечеринок и программ, он казался смущенным.

“Это слишком сложно”, - говорил он. “Ты недостаточно взрослый, чтобы понять. Это борьба за власть. Неважно, за что выступает та или иная партия, будет плохо, если победит одна партия. Это будет означать только то, что новые хозяева для старой будут править силой, а не по свободной воле народа. Революционеры отдали свои жизни не за это”.

В другой раз, после того как мы выслушали меньшевиков, большевиков, кадетов [конституционных демократов] и других в Горном институте, ныне штаб-квартире Екатеринославского Совета, он печально покачал головой и сказал:

“Я боролся за свержение царизма. За свободу, за изобилие, а не за насилие и месть. У нас должны быть свободные выборы и много партий. Если доминирует одна партия, это конец ”.

“Но кто ты, папа? Меньшевик, большевик, социальный революционер или кто?”

“Ничего из этого, Витя. Всегда помни вот что: ни один лозунг, каким бы привлекательным он ни был, не является показателем реальной политики любой политической партии, когда она приходит к власти”.

Газеты были полны пронзительных призывов к лучшей жизни для страны. Бедная и отсталая Россия, наконец, оказалась на пути прогресса — всем оставалось только добывать больше угля, выращивать больше зерна, приобщаться к культуре. Я читал призывы так, как будто они были адресованы лично мне. Иногда кто—нибудь из великих новых лидеров — Петровский, Раковский или даже Луначарский - проезжал через наш район. Слушая их, я чувствовал себя частью чего-то нового, большого, волнующего. В Московском Кремле сидели люди, которых мы называли просто товарищами — Ленин, Троцкий, Дзержинский, — но я знал, что они были величиной с богов.

176

Глава восемнадцатая

Оглядываясь назад на мою личную историю как коммуниста, я склонен датировать свое обращение приходом товарища Лазарева, который прочитал серию лекций по проблемам социализма. Это был мужчина лет тридцати, сотрудник Свердловского университета, высокий, стройный, опрятно одетый. Он говорил просто своими словами, а не цитатами из Маркса или Ленина. Что меня особенно впечатлило, так это то, что он носил галстук, тем самым придав мощный импульс тем из нас, кто утверждал, что можно быть хорошим советским гражданином, но при этом не отказывать себе в таких буржуазных аксессуарах.

Однажды я был в библиотеке, погруженный в книгу, когда кто-то позади меня сказал:

“Что ты читаешь? Мне любопытно”.

Я обернулся. Это был товарищ Лазарев.

“Рассуждения отца Жерома Куньяра Анатоля Франса”, - ответил я, смущенно улыбаясь.

“Итак? Анатоль Франс”, - сказал он. “Почему не русская классика или какой-нибудь современный советский писатель?”

“Я нахожу в Анатоле Франсе многое, чего не нахожу в советских писателях”, - сказал я. “Он тонкий и очень честный. Я действительно читаю русскую классику, но новые авторы — они пишут только о политике и, кажется, избегают реальной жизни вокруг нас ”.

“Очень интересно, давай обсудим это как-нибудь вечером. Приходи в мою комнату, и мы познакомимся”.

Я снова встретился с ним несколько дней спустя на субботнике: рабочей сессии, когда сотни добровольцев взялись за какую-то срочную работу без оплаты. В данном случае речь шла о вывозе огромной кучи угля для расчистки дороги. Товарищ Лазарев был в рабочей одежде, покрытый сажей и с большим усердием орудовал лопатой. Он приветствовал меня как старого друга, и я был доволен.

В тот вечер он снова увидел меня в библиотеке. И что я сейчас читаю, он хотел знать. Что делать? [он же Что делать? ] автор Черни-Шевский, - сказал я ему.

“Важная работа”, - одобрительно кивнул он.

“Да, и его вопрос ”Что делать" - это тот, который беспокоит меня сейчас", - сказал я.

“Это вопрос, на который миллионы людей уже получили ответ от Ленина, а до него от Маркса. Вы читали Ленина и Маркса?”

“Немного о Ленине, тут и там, - ответил я, - но не о Марксе. Я, конечно, читал партийную литературу, но не уверен, что она полностью отвечает на вопрос, что делать”.

“Пойдем ко мне в комнату, выпьем по стакану чая и чего-нибудь прохладительного и поговорим, никому не мешая”, - улыбнулся товарищ Лазарев.

Это была безупречно чистая, светлая комната. Диван был покрыт пестрым ковриком; книги аккуратно стояли на письменном столе между корешками; несколько цветов в цветном кувшине. На одной стене висело несколько семейных фотографий, на одной из них

Виктор Кравченко, Молодежь в красном

177

Сам Лазарев в детстве, в форме гимназии , с собакой у ног; на другой - хорошенькая сестра, тоже в студенческой одежде. На другой стене висели фотографии Ленина и Маркса в рамках, а между ними — это было прикосновение, которое согрело меня и покорило, хотя я точно не знал почему, — знакомая фотография Льва Толстого в преклонном возрасте, в длинной крестьянской тунике, его большие пальцы заткнуты за тканый пояс.

Это не непристойный матрос, нападающий ночью на медсестру, подумал я про себя. [Здесь Кравченко ссылается на более ранний инцидент.] Я мог бы последовать примеру такого коммуниста.

“Поскольку мне предстоит прожить здесь несколько месяцев, ” объяснил Лазарев, “ я постарался сделать это место по-домашнему уютным”.

В тот вечер мы часами говорили о книгах, вечеринке, будущем России. Мое место было среди коммунистического меньшинства, которое должно указывать путь, сказал Лазарев, и я должен был вступить в комсомол, а затем в партию. Конечно, признал он, Партия не была идеальной и, возможно, ее программа не была идеальной, но мужчины важнее программ.

“Если такие яркие, идеалистичные молодые люди, как вы, будут стоять в стороне, какие у них будут шансы?” - сказал он. “Почему бы не стать ближе к нам и не работать на общее дело? Вы можете помогать другим, служа примером преданности стране. Просто посмотрите вокруг себя в казармах — азартные игры, грязь, пьянство, жадность там, где должны быть чистота, книги, духовный свет. Вы должны понимать, что перед нами стоит потрясающая задача, авгиевы конюшни, которые нужно вычистить. Мы должны искоренить затхлое, грязное, асоциальное прошлое, которое все еще повсюду, и для этого нам нужны хорошие люди. Суть вопроса, Вития, заключается не только в формальном социализме, но и в порядочности, образовании и более яркой жизни для масс ”.

Коммунисты и до этого оказывали на меня “давление”. Но теперь, впервые, я слышал отголоски духа, которым было пропитано мое детство. Я спорил с товарищем Лазаревым; я сказал, что подумаю над этим, но на самом деле я согласился с ним и уже принял решение.

Когда товарищ Лазарев несколько недель спустя отбывал в Москву, я был в большой группе — простые шахтеры и офисные работники, а также высшие должностные лица администрации — собрались на вокзале, чтобы проводить его.

“Вот ты где, Витя”, - он выделил меня. “Я случайно узнал, что ты вступил в комсомол. Молодец! Поздравляю! Но почему ты мне не сказал? Я бы порекомендовал вас ”.

“Я знаю, и я благодарен, но я хотел сделать это сам ... без покровительства”.

Теперь жизнь приобрела для меня срочность, цель, новое и захватывающее измерение преданности делу. Я был одним из éизбранных, избранных Историей, чтобы вывести мою страну и весь мир из тьмы к социалистическому свету. Это

178

Глава восемнадцатая

звучит претенциозно, я знаю, но именно так мы говорили и чувствовали. Среди некоторых взрослых коммунистов могут быть цинизм и своекорыстие, но не в нашем кругу ревностных послушников.

Мои привилегии, как одного из избранных, заключались в том, чтобы работать усерднее, презирать деньги и воздерживаться от личных амбиций. Я никогда не должен забывать, что в первую очередь я комсомолец, а уже потом личность. Тот факт, что я поступил на службу в шахтерском регионе, в зоне “промышленного подъема”, как мне казалось, придавал событию своего рода мистическое значение. Я полагаю, что молодой дворянин, допущенный к придворной жизни при царе, испытывал то же самое чувство “принадлежности”.

Времени на мелкие развлечения больше не оставалось. Жизнь была заполнена обязанностями — лекциями, театральными представлениями для шахтеров, партийными “тезисами”, которые нужно было изучать и обсуждать. Мы всегда осознавали, что из нашей среды должны выйти ленины и Бухарины завтрашнего дня. Мы совершенствовались для призвания к лидерству; мы были последователями своего рода материалистической религии.

Обнаружив, что я могу писать и говорить стоя с некоторым природным красноречием, я вскоре стал “активистом”. Я служил во всевозможных комитетах, проводил миссионерскую работу среди беспартийных неверных, играл определенную роль в частых празднованиях. Было бесконечное количество поводов для празднования, помимо обычных революционных праздников. Установка нового оборудования, открытие новых карьеров, завершение производственных графиков были отмечены демонстрациями, музыкой, речами. В других странах мира уголь может быть просто углем — у нас он был “топливом для локомотивов революции”.

Благодаря заступничеству товарища Лазарева меня перевели работать в шахты. Мне больше не нужно было завидовать Сении [уменьшительное от Арсения] на этот счет. Мы двое и несколько других молодых шахтеров создали артель, кооперативную группу, выполняющую работу и получающую зарплату как единое целое. В то время поощрялась артельная система как средство повышения производительности. Члены эффективных артелей обычно зарабатывали больше, чем отдельные шахтеры. Это, однако, было наименьшей из наших забот. Мы беремся за самые трудные и опасные задания, стремясь доказать наше рвение делами. У нас даже был лозунг, который мы торжественно донесли до официальных лиц: “Если это необходимо, это можно сделать”.

Члены нашей артели жили вместе в чистом и уютном доме, набитом хорошими книгами. Мы по очереди мыли пол и занимались другими домашними делами. Я был уверен, что советские лидеры и классические русские писатели, размещенные на наших стенах, одобрительно смотрели сверху вниз на этот пример “культуры” посреди отсталости. Среди них был Серго Орджоникидзе, один из людей, близких к Ленину, который позже стал наркомом тяжелой промышленности. Мне понравилось его грубоватое грузинское лицо с огромным орлиным клювом и лохматыми обвисшими усами. Возможно, у меня было смутное предчувствие, что этот человек однажды станет покровителем и в некотором смысле вдохновителем моих самых напряженных коммунистических лет.

Виктор Кравченко, Молодежь в красном

179

При случае, конечно, мы позволяли себе вечер беззаботного общения. Друзья и товарищи любили собираться в нашем доме — это было так “цивилизованно”, а разговоры такими “возвышенными". Одна из нашей компании великолепно играла на гитаре; мы пели, танцевали и спорили далеко за полночь. В таких случаях к нам присоединялось несколько наиболее привлекательных девушек из общины. Если мы слишком хорошо проводили время, мы все чувствовали себя немного виноватыми и совершали комсомольское покаяние, более интенсивно работая, изучая и обсуждая политические вопросы в последующие дни.

Поздней осенью хвастливый лозунг нашей артели подвергся критическому испытанию. Одна из шахт была затоплена. Она была подперта деревянными балками из-за боязни обрушения, но работы продолжались без перерыва. Именно эту шахту мы предложили эксплуатировать, чтобы подать пример тамошним обычным шахтерам, в основном татарам и китайцам.

Я был в яме, сосредоточенно работал, хотя был почти по колено в ледяной воде. Внезапно весь мир, казалось, содрогнулся, заскрипел и застонал. Я услышал, как кто-то закричал от ужаса — вероятно, это был мой собственный голос в моих ушах. Часть нашей шахты обвалилась. Когда я снова открыл глаза, я был в большой выбеленной комнате, на одной из ряда больничных коек. Врач в белом халате щупал мой пульс, а симпатичная медсестра средних лет стояла рядом с блокнотом и карандашом в руках. Она приветственно улыбнулась, когда увидела, что я пришел в сознание.

“С вами все будет в порядке, товарищ Кравченко, не волнуйтесь”, - сказала она, и врач кивнул в подтверждение.

Они сказали мне, что я находился в воде внутри обрушившейся шахты в течение двух или трех часов. Китайский рабочий рядом со мной был убит. У меня оставалось мало надежды — если бы меня не прикончили рушащиеся стены, я, должно быть, утонул бы в ледяной воде. Но вот я здесь, с ушибленными ногами и высокой температурой, но в остальном в хорошей форме. Позже лихорадка переросла в пневмонию.

Два месяца в больнице Альговеровки, как ни странно, остаются со мной как одна из самых приятных интерлюдий моей юности. История моей артели и ее кульминации в обвале была приукрашена в рассказе в сагу о социалистическом героизме, в которой я был одним из героев. Важные профсоюзные и партийные чиновники приходили ко мне в постель; мальчики и девочки из моего комсомольского отряда регулярно навещали меня и никогда не упускали случая принести небольшие подарки. В свой восемнадцатый день рождения я все еще находился в больнице. Члены artel и ее друзья прибыли всем скопом, демонстрируя трогательное братство.

Красивая медсестра обращалась со мной так, как будто я был ее собственным сыном. Действительно, в уютной истоме выздоровления у меня было ощущение, что меня приняла вся Россия — ее рабочие, ее комсомольцы, ее чиновничество — как любимого сына огромной и замечательной семьи.

180

Глава восемнадцатая

Врачи запретили мне возвращаться на шахты, по крайней мере, на год, и никакие мольбы с моей стороны не могли нарушить их предписание, переданное администрации. У меня не было желания возвращаться к офисной работе, и поэтому я приготовился вернуться в коммуну Набат и Екатеринослав.

В разгар этих приготовлений пришло известие о смерти Ленина 24 января 1924 года. Потрясение и скорбь были реальными и глубокими в этом уголке долины Донца. Реакция имела мало общего с политикой. Для простых людей на шахтах — даже для игроков и скандалистов в казармах, хвастунов в скрипящих ботинках, не говоря уже о молодежи—коммунисте, - он стал символом надежды. Нам нужно было верить, что страдания этих кровавых лет были инвестицией в светлое будущее. У каждого из нас было чувство личной потери.

Я прошел три мили вместе с тысячами других людей на мемориальный митинг у здания шахтоуправления под названием “Парижская коммуна”. Был очень холодный снежный день; ветер резал, как острые ножи. Трибуна под открытым небом была задрапирована красными и черными флагами, хотя вскоре все покрылось пеленой снега. Один за другим ораторы перекрикивали вой ветра, произнося формулы официальной скорби.

“Товарищи шахтеры!” - завопил напыщенный делегат из Харькова. “Ленин мертв, но дело Ленина продвигается вперед. Вождь пролетарской революции. . . Вождь рабочего класса мира... лучший ученик Маркса и Энгельса. . . .”

Формальные слова повергли меня в депрессию. Почему они не говорят просто, от сердца, а не из передовиц "Правды " и "Известий "? Тащась домой сквозь снежную бурю, я был рад обнаружить, что Сения и другие испытывали такое же чувство разочарования. Ораторам не удалось выразить, что мы чувствовали по отношению к Ленину, потому что то, что мы чувствовали, имело меньшее отношение к мертвому лидеру, чем к нашим собственным живым надеждам.

Несколько дней спустя мы прочитали в местных газетах клятву Иосифа Сталина у гроба Ленина на Красной площади в Москве. Это было короткое, почти литургическое обещание следовать по пути, указанному покойным лидером, и оно тронуло меня так, как не тронуло ораторское искусство на нашем мемориальном собрании. Сталин был членом всемогущего Политического бюро, генеральным секретарем партии и с самого начала был важной фигурой в новом режиме. И все же это был первый раз, когда я остро осознал его существование. Странно, подумал я, что его портрета даже не было у нас на стенах.

С того дня имя Сталина стало таким громким, таким неотвратимым, что трудно вспомнить время, когда оно не омрачало нашу жизнь.

Глава девятнадцатая

Василий Янов, сердце крестьянина

С 1890-х годов до преследований середины 1930-х годов в России существовало движение, которое в той или иной степени отражало социальные, этические и религиозные идеи Льва Толстого. Несмотря на ярлык “толстовство”, движение не было монолитным, и ни одна из его фракций не могла претендовать на исключительные права на наследие Толстого. Существовали группы приверженцев, дискуссионные кружки и публикации различного рода. Пацифизм, безусловно, был главной связующей силой. Василий Янов (1897-1971) был крестьянином и последователем того, что он горячо называл взглядами Толстого. Мемуары крестьянина довольно редки. И, конечно, еще больше того, кто был горячим сторонником моральной позиции Толстого. Взято из Василия Янова, “Краткие воспоминания о пережитом” в памяти. Париж: YMCA Press, 1979.

МОЕ РОЖДЕНИЕ И СМЕРТЬ МОЕГО ОТЦА

Я родился в 1897 году в конце июля в Калужской губернии, Жиздренский уезд, деревня Большая Речка. Последняя теперь называется Малая Песочня.

По какой-то причине я не помню всех разговоров и обстоятельств, касающихся моего рождения, поэтому я передам то, что слышал от других.

В этот день мой отец и его старшая дочь только что вернулись с уборки картофеля, и он распрягал вспотевшую лошадь. К нему подошел сосед и со смесью застенчивости и радости сказал ему: “Ну что, Василий Иванович, поздравляю вас с рождением сына!”

“Ну, слава Богу, слава Богу”, - ответил отец. И сосед сказал: “Теперь семья большая, здоровье у тебя слабое, пусть Господь поскорее заберет ребенка”.

181

182

Глава девятнадцатая

“Грех так думать, тетя Мария”, - сказал отец. “Напротив, мы должны приложить все усилия, чтобы воспитать его хорошим человеком и трудолюбивым крестьянином”.

Отец нес упряжь к забору, когда тетя Мария снова подошла к нему. “Он настоящая копия тебя, ты не можешь добиться от него ни крика. Я двигал его так и этак, но он оставался тихим. Он не чувствителен к боли. Он терпеливый, как его отец ”.

“Это хорошо. Он чувствует, что глупо раздражаться по пустякам. Нервозность и капризность ни к чему хорошему не приводят. Этот опыт пойдет ему на пользу в жизни”. Отец вошел в избу [крестьянскую избу] и подошел к матери, которая лежала на кровати. Приветствуя его своими большими, заплаканными, но счастливыми глазами, мама сказала: “Вася, какой он милый; поторопись и посмотри на него!”

“Слава Богу, слава Богу, а как у тебя дела?”

“О, я в порядке. Я счастлив за него, потому что он такой милый”. Отец нежно поцеловал маму. Именно так мои родители изначально приветствовали меня в этом мире.

“Мы назовем нашего новорожденного Васей, моим именем. Мне осталось недолго жить, и я все время слабею. Я больше не рабочий, с чахоткой долго не протянешь”.

“Ты, конечно, обрадовал меня, сказав, что скоро умрешь. И что мне делать с пятью из них?” - спросила мама.

“Хорошо, что я умру первым. Что бы я с ними делал без тебя? Я знаю, у тебя с ними все получится. Они не будут голодны, вы будете обучать их, и вы будете с ними как пчелка. Им будет хорошо с такой матерью, как вы ”.

“Зачем мы заводили детей, если чувствуем, что не в состоянии их воспитать?” - спросила мать.

“Ты прав. Ради сиюминутных земных удовольствий мы стали слепы и не подумали о тяжелых последствиях. Мы не можем вернуть прошлое. Я виноват, прости меня”.

“Не бери всю вину на себя. Я не семнадцатилетняя девушка и только что родила в девятый раз. Каждый раз это было не сладко, и я кусал губы до крови. Я раскаялся и поклялся не повторять этого. Так что я не могу никого винить. Вставай, девочка, и принимайся за работу”.

И моя мать начала вставать с кровати. Но отец вернул ее на место.

“Отдохни неделю, я позабочусь о детях”.

Через год отец умер от чахотки. Перед смертью он сказал, что умрет в тот же день. Хотя мать привыкла к болезни отца, она, тем не менее, разрыдалась, и все мы, дети, тоже плакали.

Соседи и деревенские друзья все чаще собирались в доме, чтобы в последний раз увидеть отца. Он был добрым человеком, превосходным рассказчиком и, вероятно, единственным человеком в деревне, который умел читать Евангелия.

Василий Янов, сердце крестьянина

183

Все, кто пришел, старались подойти поближе, чтобы отец увидел их и услышал последнее слово мудрости. Но при виде его великих страданий все окаменели и наполнили избу полной тишиной. Затем отец позвал Марию, нашу соседку. Она подошла, вся в слезах и, глядя на отца, не двигалась. Мать тоже стояла рядом с ним.

“Добрые люди, ” сказал отец с глубоким вздохом, “ я скоро умру, но в конце я хотел бы высказать свои пожелания. Послушай, Настя, не отдавай детей, воспитывай их сама. Больше всего пожалей малыша. Он будет твоим кормильцем, хотя сейчас он самый слабый из всех. Не выдавайте девушек замуж рано. У них будет достаточно времени, чтобы испытать горе и страдание. Было бы лучше, если бы они вообще не выходили замуж в своей жизни, как я теперь понимаю. Это было бы самое лучшее. Мальчики тоже преуспели бы, если бы не женились, но их путь другой. Их призовут в солдаты, и там они будут развращены многими способами ”.

ГЛАВНАЯ

И вот я снова со своей любимой семьей, среди своих односельчан, среди родных полей. Вокруг себя я слышу не звуки команд или допросов, а спокойную человеческую речь. И это не марши, прыжки и конвульсивные движения по команде, а разумный труд, столь необходимый для всех людей, труд, без которого не может выжить ни один министр, поэт, ученый, генерал или бухгалтер — все те, чей собственный так называемый труд часто ценится выше крестьянского. Я погрузился в свою работу, но прошлое снова и снова неизбежно вставало передо мной. Почему? Зачем все это было необходимо? Согласно Толстому, каждый человек - посланник Бога, самого возвышенного элемента, который человек признает в себе. И каждому из нас отведен труд во исполнение этого высшего закона жизни. Выполняя этот труд, человек должен забыть и отбросить все личное, эгоистические устремления, желания, цели. Тогда будет легко исполнять волю Бога. Не будет сомнений, разочарований, страха, печали или одиночества.

Я всего лишь исполнял свой долг, то, чего требовали от меня высшие качества моей сущности. Лично я ничего не желал, и все шло легко. Я не заразился духом злобы и враждебности, который окружал меня повсюду в моей жизни, ни в тюрьме, ни на допросах, ни в казармах, ни на марше. Я не злился, не завидовал, не боялся и не чувствовал никакого бремени. Я также был счастлив и спокоен и заметил, что люди, с которыми я общался, находили это заразительным и были добры и хорошо расположены ко мне. Если я и был временами недоволен, то только собой, тем, что во мне все еще было много эгоистичного, что я не был полностью подчинен воле Божьей.

184

Глава девятнадцатая

МОЯ СЕСТРА

Итак, я жил в своем доме. Внезапно я получил письмо от моей сестры, которая работала на фабрике в Каменском. Она писала, что в их регионе голод. Ее муж отправился за хлебом и умер по дороге. Ее дети пухли от голода. Что делать? Как я мог помочь своей сестре в такой беде? Вы не могли накормить четырех человек, мать с тремя детьми, отправляя посылки. Мы должны были привезти ее на родину, но куда их деть?

Мне пришлось посоветоваться с семьей. Сначала я поговорил со своим собственным братом. “Брат, что мы собираемся делать? Как мы можем помочь нашей сестре и спасти ее и ее детей от голода?”

“Я не знаю”, - ответил мой брат. “У меня своя семья из четырех человек”.

Затем я спросил тестя моей сестры. Он ответил таким же образом: “Мне едва хватает на себя”. Тем не менее, я решил взять с собой сестру, но где взять деньги на поездку? У нас в деревне был один богатый человек, и я пошел к нему. Я объяснил трудную ситуацию моей сестры.

“Сколько денег вам нужно на все это?”

Я сказал ему.

“Нет, этим ты не отделаешься”, - и дал мне двойную сумму, пожелав успеха.

Я сказал маме, что раздобыл деньги и теперь поеду за своей сестрой. Сквозь слезы мама сказала: “Я рада за тебя во всем этом, но боюсь, что тебе будет тяжело с твоей сестрой. Ты еще не знаешь ее характера”. Но я пошла.

Положение моей сестры было действительно тяжелым. Двое младших детей уже умерли от голода, а остальные трое, хотя и могли ходить, пошатывались от слабости. Увидев меня, они встрепенулись. Их бледные личики сияли от счастья, и все они повисли у меня на шее. Подталкивая меня своими острыми локтями и коленками, они забрались ко мне на колени, обнимая меня и целуя. Когда я рассказала сестре, зачем я приехала, они все закричали: “Дорогая мама, мы все поедем с дядей!”

Расспросив меня о том, как все живут и что они говорят о ее приезде, она сказала мне, что не поедет. “Я лучше умру здесь от голода, чем буду жить сытая под ненавидящими взглядами”. Дети начали плакать.

“Почему ты ревешь? Здесь у нас есть крыша над головой, но где мы будем там жить?" Сам дядя живет в комнате на пятерых человек, мой тесть категорически отказался от нас, и все в их деревне говорят, что его дом переполнен. Кому мы нужны?”

Я ожидал, что, говоря это, моя сестра горько заплачет, но за этот период она пережила так много, что страдания высушили ее слезы

Василий Янов, сердце крестьянина

185

а она просто смотрела в одну точку грустными глазами. Дети продолжали повторять одно и то же:

“Мы идем с дядей”.

“Ну, иди один, я остаюсь здесь”.

Дети согласились и с этим.

“Мы будем сажать картошку с дядей вон там; мы будем готовить ее и запекать в золе, и мы будем посылать вам письма о том, что нам удобно, что мы наедаемся печеной картошкой досыта”.

Моя сестра улыбнулась.

“Ты будешь есть картошку, хорошо, но где ты будешь спать? У тебя нет ни крыши, ни одежды”. Маленький Кузька радостно закричал: “Я возьму топор, нарублю немного дров и принесу их в дом. Потом мы с моим дядей разведем большой костер и будем спать у него ”. Маленькая Маша: “А я собираюсь приготовить оладьи из картошки и съесть их с дядей”.

“И ты собираешься жить рядом с огнем?” - спросила их мать. “Где бы ни был дядя, там буду и я”, - ответила Маня [Маша].

Старшая девочка, Ира [уменьшительное от Ирина], сказала: “А я, дядя, буду готовить на всех. Я буду стирать, вязать носки, все штопать и латать. Я буду прясть с бабушкой, и мы будем ткать мешковину”.

“А как же школа?” - спросила мать.

“Мне достаточно трех классов. Когда я вырасту, если понадобится, я буду посещать курсы”.

“Где ты собираешься жить?” снова спросила ее мать.

“С дядей, и бабушка тоже будет жить с нами”, - ответила Ира.

Утром моя сестра сказала: “Ты приехал сюда, чтобы забрать нас, но подумал ли ты, где мы будем жить?”

“Где бы я ни жил, там будете все вы. Именно так я думал об этом и продолжаю думать, и я пришел к вам с этой мыслью”.

“Хорошо. Посмотрим, к чему приведет ваше мышление и как мы все будем жить в бедности”.

Мы выехали на следующее утро. Мы испытали много трудностей во время поездки, но моя сестра не упрекнула меня ни единым словом. Вероятно, некоторым людям трудно сдвинуться с мертвой точки, но затем, с каждым шагом, они невольно начинают привыкать к новому. Дети тоже, видя мое спокойствие, по-видимому, внутренне решили, что так и должно быть, и мирно отдались своим впечатлениям. Они были счастливы и были поглощены всем, зная, что их близкие, которым они полностью доверяли, были с ними.

Иногда на этих детей похожи взрослые, которые верят в своего Бога—любовь, который бдительно присматривает за каждым из них через их совесть. Тогда, любя этого Бога в себе и во всех живых существах, люди успокаиваются,

186

Глава девятнадцатая

зная, что Бог постоянно с ними, сохраняя их своей любовью и благословляя их.

И вот мы вернулись домой. Мама встретила всех с присущей ей материнской заботой о каждом человеке и сделала все возможное, чтобы все было хорошо. Мой старший брат и его жена, вероятно, были не очень довольны, но, видя несчастье, они сдержались, и поэтому все было тихо и умиротворенно.

В нашем доме, точнее в нашей комнате, стало очень тесно, совсем как в железнодорожном вагоне. Но крайняя нужда не нарушала чувства благоразумия и сострадания, и жизнь шла своим чередом. Я занимался обычной работой, а также изготовлением изделий из дерева, металла и глины. Местная молодежь относилась ко мне хорошо, с уважением. Меня знали не только во всей нашей деревне, но и в окрестных. У крестьян старшего поколения не было особого стремления понять смысл жизни. После долгого и мучительного военного опыта и разлуки им было чем заняться, и домашние заботы полностью захватили их.

Но молодежь не была полностью подвержена жизненной инерции. Их любознательность вела во многих направлениях, и некоторые из них даже интересовались религиозными вопросами. Они начали приходить ко мне, разговаривать и даже просили буклеты для чтения. Я давал все, что читал, в основном Льва Толстого. Ясный и простой язык Льва Толстого был доступен всем. Его слова обращались к жизненным вопросам, и они отвечали с заботой и сочувствием.

Да, Толстой - универсальное чудо. Он излучает свет благочестивой, добродетельной жизни, и неистовый человеческий эгоизм не способен обмазать его грязью или растоптать. Я ничего не могу сказать о будущем. Возможно, Толстой все же будет вынужден обитать в пещерах, охваченный непониманием и гневом. Но в какой-то момент эта находка будет найдена под грудами камней, и новое человечество радостно вздохнет, увидев свет, исходящий снизу и рассеивающий сгущающуюся тьму веков.

Да, будущее будет таким, каким оно должно быть. Сейчас мы должны быть благодарны за то, что в нашей собственной жизни, благодаря Толстому, мы осознали правду.

Дмитрий Иванович Гришин согласился со мной больше, чем кто-либо другой. Я рассказал ему о своих планах весной покинуть деревенскую коммуну, покинуть крестьянские поля, которые из-за нехватки земли всегда были источником несчастья и вражды. Я решил пойти и построить себе “замок” на покрытых лесом землях, на опушке леса, как у любой птицы (кроме кукушки), расчистить сад, посадить несколько фруктовых деревьев и жить на это. Митя [Дмитрий] с радостью присоединился ко мне. Мы решили ничего не брать из наших домов, кроме пил и топоров, и оставить все предметы домашнего обихода нашим братьям.

В полутора километрах от деревни была чаща с заболоченным оврагом у ручья. Мы выбрали это болотистое место для осушения и проживания, чтобы не вызывать зависти из-за того, что нам досталась хорошая земля.

Василий Янов, сердце крестьянина

187

Работа шла полным ходом. Мы расчистили заросли, вскопали сад и построили себе “небоскреб” — четыре метра в ширину и шесть метров в длину. Но в самый разгар наших трудов нас обоих поместили в Брянскую тюрьму, которая была намного сильнее нашего замка.

Прокурор начал допрашивать нас о том, на чем основано нарушение нами правительственных законов — строительство дома, рубка леса. Я ответил, что мне стыдно осознавать, что есть люди, которые воображают, что весь мир принадлежит им. Я не хотел подтверждать их больное, ненормальное мнение и просить у них разрешения сплести собственное гнездо из болотистого хвороста на вонючем болоте. Сказав это, я остановился. Мы продолжали стоять, пока прокурор и еще один человек тихо совещались. Затем прокурор повернулся к нам и сказал:

“Ну, иди! Но куда ты пойдешь и что ты собираешься делать?”

“Мы собираемся отправиться в наше гнездышко, постараемся закончить его до зимы и ухаживать за садом, чтобы нам было что есть этой зимой”.

Мы молча покинули офис и были выпущены из тюрьмы. К зиме мы действительно достроили наш “замок”. Мы нарезали дранки, покрыли крышу, нарубили досок для пола, изготовили кирпичи и соорудили русскую печь. Мы собрали урожай в нашем саду и приютили мою сестру и ее детей на зиму. Дети прыгали от радости и радостно щебетали вокруг меня. Митя, будучи жизнерадостным, тоже уделял внимание детям, и наше болотное гнездышко стало райским уголком.

Многие любопытствующие приходили к нам, чтобы найти темы для своей пустой болтовни. Они не стеснялись давать нам всевозможные советы, как нам следует жить, чтобы все было еще лучше. Мы жили так в течение года, когда однажды я случайно услышала, как женщина-сплетница рассказала моей сестре:

“Да, все было бы хорошо, если бы у вас были молоко и мясо. В деревне какой-нибудь сосед мог бы поделиться немного. Здесь никого нет, и вы не можете ни у кого это получить”.

“Да, в деревне я могла бы заработать немного денег на молоко и мясо; здесь не с кем даже поговорить”, - жаловалась она на свою жизнь в изоляции от любой компании.

Летом, когда крестьяне начали перераспределять землю, я пошел к ним и попросил выделить для меня усадьбу. Коммуна с веселыми шутками выделила мне одну.

“Ну, ну, Василий Васильевич, вы построили себе дачу в лесу, теперь постройте зимний дворец рядом с нами”, - шутили они. “Конечно, конечно, мы рады, что вы не отделяете себя от нас”.

Итак, мы с Митей таскали всевозможный хлам из оврага рядом с усадьбой. Мы прямо на месте замешали глину и построили хижину. Мы выложили кирпичи и соорудили печь, покрыли крышу, оштукатурили стены, вставили дверные и оконные рамы, соорудили стол и четыре табурета.

“Теперь, сестра, ” сказал я, “ приготовься. Мы едем в деревню, в общество, в твой собственный дом. Ты будешь жить свободно и без ограничений”.

188

Глава девятнадцатая

Моя сестра немедленно разразилась слезами.

“Что ты задумал? Чтобы избавиться от меня?” И начались жалобы.

“У меня там нет сада. Где я возьму саженцы? И что я там буду делать? Если бы у меня была швейная машинка, я могла бы шить и зарабатывать на жизнь, но что я там буду делать?”

Тем не менее, я перевез ее в новый дом, сказав:

“Здесь ты сам станешь садовником, и у тебя будет достаточно саженцев для половины деревни”.

Она улыбнулась сквозь слезы: “Мы знаем эти нежные убеждения. Тогда мне придется страдать вместе с детьми любым известным мне способом”.

Ближе к зиме мы купили ей швейную машинку и корову. Мы построили просторный сарай. Мать дала ей несколько цыплят. Весной мы выкопали грядку, посадили семена капусты и велели детям поливать их и беречь от кур. Моя сестра стала более сердечно относиться к нам с Митей. Мы часто навещали друг друга по разным причинам, поскольку таких много среди тех, кто любит друг друга. Мы с Митей остались одни. Затем мы взяли к себе двух мальчиков, которые потеряли обоих родителей. Они провели у нас зиму, привыкли к этому месту и были счастливы. Но по какой-то темной причине их забрал дедушка . Впоследствии брат Мити и его жена умерли и оставили шестерых детей. Старшие братья были уже взрослыми, им было около двадцати лет. Они остались жить в своем доме, и мы помогли им.

Крестьянская женщина забрала девочку-младенца к своим трем детям. Мы с Митей забрали четырехлетнего мальчика. Любопытные люди приезжали к нам из разных мест, выражая желание жить с нами совместно. Но вскоре им это наскучило, и они уехали, найдя более привлекательный образ жизни. Они отправились туда, где люди ходили с чистыми руками и не копались в грязи, где они ели готовый чистый хлеб, произведенный теми, кто ведет скучную жизнь и копается в грязи. Они стали “мудрыми лидерами”, думая, что крестьяне не смогут справиться без их помощи. Они занимались всеми видами науки, играли в театрах, танцевали, играли в футбол, шахматы, совершали заоблачные кульбиты и т.д. В то же время, однако, они тщательно следили за тем, чтобы крестьяне не съедали свою порцию хлеба в одиночку. В противном случае можно было умереть от голода со всеми своими культурными играми и занятиями.

Только религиозно-нравственное отношение к жизни помогает человеку выбрать необходимый труд и придерживаться его, несмотря ни на какие трудности. Это должно быть осуществлено срочно, и только оставшееся время может быть отведено развлечениям, веселью и кутежам. Только став на этот путь трудящегося крестьянина, человек может установить братские отношения с людьми, быть независимым и не продавать свой труд, создавая при этом эксплуататоров. Кроме того, он сам может уважать другого такого брата-труженика.

Часть третья

Безжалостный порядок и террор: 1930-1953

К 1930 году вступил в силу первый пятилетний план. Он привел к последствиям, которые никто не мог предсказать, политике, которую никто никогда не видел, и террору, который никто из обвиняемых не мог пережить.

Двумя основными направлениями были насильственная индустриализация и коллективизация. Благодаря централизованному планированию и внедрению индустриализация должна была идти такими быстрыми темпами, что Советский Союз теоретически должен был тогда войти в число ведущих индустриальных держав мира. Огромные суммы денег были направлены на самые масштабные проекты — тяжелую промышленность в массовом и быстром масштабе. Несмотря на огромные человеческие и финансовые затраты, к моменту завершения плана в 1932 году было достигнуто увеличение производства тяжелой промышленности почти в три раза.

Коллективизация означает объединение миллионов индивидуальных хозяйств в огромные колхозы, или коллективные фермы. Ни идеология, ни экономическая теория не могли объяснить, почему это не сработает. В любом случае это не имело бы значения, поскольку процесс прокладывал свой путь по российской сельской местности. Сельское хозяйство, которое демонстрировало признаки восстановления в конце 1920-х годов, было опустошено огромным падением всех стандартных показателей, от производства зерна до поголовья скота. Одна мера, которая была самой “инновационной”, была также наименее понятна населению и вызывала наибольший страх. Такова была жестокость принудительной коллективизации.

Около 15 000 000 человек погибли от принудительного голода, расстрелов или концентрационных лагерей, чтобы обеспечить укоренившуюся коллективизацию. На момент формального распада Советского Союза в 1991 году сельскому хозяйству еще предстояло оправиться от коллективизации, поскольку система все еще действовала.

189

190

Часть третья

Насилие и страх были великими слугами сталинской эпохи. Проявился истинный тоталитаризм. Хотя партийные функционеры могли списать на человеческие жертвы коллективизацию, с Великими чистками 1936-1938 годов была другая история. Здесь Сталин пытался очистить общество и саму коммунистическую партию от всех мыслимых пороков, врагов или оппонентов. Большинство из этих представлений были результатом его паранойи. Но они проявились как массовые казни невинных и истинно верующих. Даже вооруженные силы, которые потеряли около трех четвертей своих старших офицеров, не смогли избежать чистки.

На протяжении 1930-х годов и вплоть до смерти Сталина в марте 1953 года советское общество лучше всего понимается с точки зрения беспрецедентной регламентации. Приведенное выше обсуждение явно указывает на порядок и террор. Поскольку это было настолько всеобъемлющим, можно было попытаться ввести регламентацию и добиться ее осуществления. Социалистический реализм заковал литературу и искусство в смирительную рубашку. Лига воинствующих атеистов служила государственным рычагом подавления религии. Наука, будь то математика или биология, должна была служить идеологическим ограничениям государства. История периодически переписывалась, чтобы “факт” соответствовал требованиям партии. Настоятельно поощрялось информирование о семье или соседях, которые могли не быть надежными гражданами. И Гулаг разрастался с беспрецедентной быстротой, поскольку ему пришлось поглотить миллионы арестованных. Как отмечали писатели Ильф и Петров, любить советскую власть было недостаточно. Она должна была любить вас.1

С открытием многочисленных советских архивов в последние годы информация о числе погибших при Сталине стала более точной. Говоря о Советском государстве и его лидерах от Ленина до Сталина, Вудфорд Мак-Клеллан спрашивает: “Скольких они убили тем или иным способом? Холокост в России предшествовал Холокосту в Третьем рейхе и унес жизни целых 40 миллионов, а возможно, и целых 60 миллионов человек”2. Чрезвычайно трудный для ответа вопрос заключается в том, как нация переживает это.

Выживание - это, конечно, величайшая тема Второй мировой войны. Приняв на себя основную тяжесть гитлеровского нападения в июне 1941 года (самая мощная военная операция за всю историю), Советский Союз в конечном счете стал героическим победителем. Великие битвы под Сталинградом и на Курской дуге доказали, что Германия не победит. Ленинград, переживший 900-дневную осаду, в которой более полутора миллионов человек умерли от голода, доказал, если кто-то когда-либо сомневался, российскую стойкость, которую трудно себе представить. Это также было одним из нематериальных факторов, позволивших Советскому Союзу одержать окончательную победу, даже несмотря на то, что три четверти немецкой армии сражались против него, а не Запада. Неудивительно, что Сталин настаивал на территориальных “уступках” после войны.

Послевоенные годы не преподнесли нации никаких политических подарков. Репрессии и регламентация снова стали нормой. Мысль о каком—либо комфорте - социальном, культурном, политическом, религиозном или экономическом - была всего лишь мечтой, разбившейся о

Безжалостный порядок и террор: 1930-1953 191

суровая реальность. Но смерть начала менять эту реальность, смерть Сталина. Середина 1950-х годов стала свидетелем коллективного вздоха облегчения и всплеска долго дремавшей позитивной надежды.

Николас Лупинин

Примечания

Как указывает Вудфорд Макклеллан, Россия: советский период и после, 4-е изд. (Аппер-Седл-Ривер, Нью-Джерси: Прентис-Холл, 1998), стр. 97.

Макклеллан, 97 лет.

Глава двадцатая

Б. Бровцын, Горячо любимый

Преследование религии было печально известной чертой советского государства, которая началась вскоре после захвата власти большевиками. К концу 1920-х и на протяжении 1930-х годов это переросло в тотальную атаку, включающую массовое разрушение церквей, аресты верующих, часто приводящие к увольнению с работы, тюремному заключению и казни. В этой пагубной атмосфере публичное исповедание религии было просто опасным. Бровцын описывает интимную ситуацию. Ему и его невесте, обоим ученым, пришлось пойти на многое, чтобы тайно обвенчаться в церкви. Взято у Б. Бровцын, “Первого июня на Лахте” [Первое июня на реке Лахта]. Нью-Йорк: The New Review, № 158, март 1985.

Место, где я родился, провел первые девять лет своей жизни и куда я вернулся из ссылки моих родителей почти взрослым, в возрасте пятнадцати лет, лучше всего описано Пушкиным:

Вдоль мшистых, топких берегов тут и там чернели хижины, Приют несчастного финна. И лес, не пронизанный светом В дымке скрытого солнца, Шелестел вокруг.

Сохранились и мшистый берег, и топкое болото. Северный берег Финского залива от Петрограда на запад покрыт лесами. В низинах были болота, где осенью созревала ярко-красная клюква на своих тонких стеблях. На поросших соснами холмах приютилась низкорослая темно-красная лисичка с блестящими жесткими маленькими листьями. И

193

194

Глава двадцатая

повсюду, до самого края болот, росла скромная, маленькая, сладкая русская черника. Можно было также найти грибы, если знать места в приморском финском лесу.

На станции Лахта, насколько я помню, продавщицы выходили к поездам с десятками “белых” грибов [boleti] в деревянных корзинах.

Лахта находится недалеко от Старой Деревни, на окраине Петрограда, всего в нескольких верстах от него. Он отделен от Старой Деревни обширным и заболоченным болотом, покрытым низкорослым кустарником, и затоплен водами залива, вытесненными вглубь материка ноябрьскими западными ветрами. Железная дорога от Старой деревни до Лахты огибает болото и проходит по дороге, вымощенной булыжником. Множество дач расположено вдоль мощеной булыжником дороги и нескольких пересекающих ее улиц, ведущих к морскому берегу. В прежние времена их сдавали в аренду петербуржцам. Одна из поперечных улиц, Гарднеровская, связана с историей моей семьи.

Джон Гарднер, мастер паклевого дела, приехал из Англии в Россию в предыдущем [19-м] веке. Его профессией была оклейка паклей досок недавно построенных судов. Основав собственное дело и добросовестно выполняя заказы Адмиралтейства, старик Гарднер разбогател, как разбогатела Россия в конце предыдущего столетия и начале нынешнего. В Лахте Джон Гарднер построил около десяти дач . Он подарил красную дачу своему сыну Генриху Ивановичу, отцу моих двоюродных братьев. Другой, большой дачу с двумя пристройками он подарил своему сыну Федору Ивановичу, много лет страдавшему болезнью, за которым ухаживала русская женщина, Настасья Васильевна. Через некоторое время она стала миссис Гарднер, но единственный английский, который она когда-либо выучила, - это называть своего пса “собачкой”. На стене ее гостиной висел портрет лорда Китченера, о котором она знала очень мало. Однако она очень гордилась этим портретом.

Старик Гарднер ничего не оставил своей дочери Жанетте Ивановне. Жанетта Ивановна, стройная, высокая и статная дама, которая, должно быть, была красива в молодости, удачно вышла замуж, обосновалась в Москве и не нуждалась в даче в Лахте. Она вышла замуж за Бруно Васильевича Фариха, известного человека в дореволюционной Москве, который занимался страховым бизнесом. Двое их сыновей сделали хорошую карьеру в советское время. Старший каким-то образом получил университетское образование и стал известным инженером со специализацией в станкостроительной промышленности. Младший, Фабио Фарих, стал выдающимся советским арктическим летчиком. Позже он был застрелен как человек иностранного происхождения. Та же участь постигла и его брата Бруно.

К началу тридцатых годов осталась только одна дача Гарднеров — все остальные сгорели в 1917 году — дача, принадлежавшая Настасье Васильевне Гарднер. Моя судьба тоже была связана с ее домом.

Б. Бровцын, Горячо любимый

195

Поскольку выяснилось, что она гражданка Великобритании, ее, бедняжку, выслали за пределы СССР незадолго до советско-германской войны. Англичане создали в Эстонии приют для таких русско-английских личностей, где Настасья Васильевна, не знавшая ни слова по-английски, кроме слова “собачка”, страдала среди других полуангличан. Наконец, отказавшись от британского гражданства, ей удалось вернуться в СССР. Ей не разрешили поехать в Лахту, поскольку ее дом уже был конфискован и разделен на коммунальные квартиры. Ей выделили комнату в коммунальной квартире в Петрограде, а накануне войны ее отправили в Сибирь.

В начале 30-х годов мы с моей семьей жили мирно, но с большими трудностями. Каждое лето брат моей матери снимал одну из двухкомнатных квартир на даче Н.В. Гарднера. Он жил там со своей гражданской женой Елизаветой Ивановной Шляковой, которая была жительницей Петербурга. Его законная жена, отправив их дочь к сестре за границу, сама отправилась во Францию в 1929 году по советской визе, наивно надеясь, что мой дядя, получивший звание мичмана Императорского флота в 1916 году, поступит на службу в торговый флот и в первом же зарубежном рейсе прыгнет с корабля. Однако он никогда даже не думал об этом. Судьба и характер моего дяди напомнили мне доктора Живаго из романа Пастернака, хотя Елизавета Ивановна была настоящей советской работницей, бухгалтером в Электротоке , а не романтичной Ларой, и мой дядя не был поэтом. Однако он был нерешителен и смирился со своей судьбой, полностью как Юрий Живаго. Когда его мобилизовали и отправили на Волжскую флотилию сражаться против белых, он смирился и с этим, вместо того чтобы бежать на юг, чтобы присоединиться к Деникину [командующему Белой армией].

Недалеко от дачи Настасьи Васильевны на берегу залива в лесу стояла полузаброшенная церковь. Мой дядя знал священника. Советская жизнь была такова, что посещать церковь, хотя и не было абсолютно опасно, все равно было рискованно. Это был 1934 год. Моя тетя (когда-то переехавшая) со стороны моего отца, Лидия Петровна Энгельке, давшая мне основы религиозного образования, давно умерла. Бабушка Бровцына пережила своего сына (моего отца) на два года и умерла в 1933 году, когда я был в экспедиции на Сахалин. Моя мать и мой дядя оставались лютеранами. В моем довольно маленьком мире не осталось православных. Внешняя ситуация, тяготы жизни и закрытые церкви не способствовали контакту с религией. Я не ходил в церковь. В прежние времена на Пасху много лет подряд мы с друзьями пытались попасть в Троицкий собор, расположенный на территории Измайловского полка, или в Никольский собор рядом с Мариинским театром. Но толпа всегда была такой большой даже за пределами соборов, что мне ни разу не удалось побывать на пасхальной службе внутри церкви.

196

Глава двадцатая

Вскоре после Нового 1934 года я сделал предложение своей будущей жене, Нине Сергеевне Мягковой. Нам было в то время немногим больше двадцати лет; мы были очарованы гидрологией, наукой о реках, и принимали участие в экспедициях. Нина только что окончила Петроградский [Ленинградский] университет.

Рождение, брак и смерть - это вехи начала, середины и конца жизненного пути человека. Начало жизни православного человека совпадает с таинством крещения, середина - с таинством брака, а конец - с чрезвычайным елеосвящением. Передо мной стояла задача: как тайно совершить таинство брака, чтобы никто ничего не заподозрил на работе и чтобы не возникло никаких трудностей, возможно, со смертельным исходом. Положение моей невесты было еще более опасным. Она два года работала в военном отделе Государственного института гидрологии. В обязанности моей невесты, полевого гидролога SIH, входило исследование западных границ СССР с целью выяснения состояния дорог, степени их пропускной способности и природы обширных болот и низменностей, прилегающих к западной границе Белоруссии. Если бы SIH узнала о ее намерениях вступить в брак в церкви, ее лишили бы допуска к секретной информации, и она не смогла бы выполнять полевые работы. Не то чтобы факт посещения церкви или присутствия на свадьбе был важен для властей, скорее их интересовал образ мыслей человека, его настроение. Все, что было связано с церковью, власти считали нелояльным и вызывало у них недоверие.

Мой дядя обсудил это со священником Лахтинской церкви. Священник согласился обвенчать нас и предложил прийти ближе к вечеру, когда вокруг почти никого не будет. Мы выбрали первое июня 1934 года в качестве дня нашей свадьбы.

Оказалось, что не было белой ткани для свадебного платья, и некому было его сшить, и не было золота для обручальных колец. Сладкое вино для тоста за суженого нигде нельзя было достать (в то время это называлось не “покупать”, а "добывать"), а о шампанском я знала только из рассказов моей матери. Моя невеста купила у одной из своих коллег ваучеры в Торгсин [магазин иностранных товаров], где она приобрела белый шелк. На Фонтанке в Никольском переулке, в бывшей комнате для прислуги, жила старая калека Анна Васильевна. Сестра моего жениха жила со своим мужем и дочерью в одной квартире. Анна Васильевна была прихожанкой Никольского собора и позже организовала там крещение нашей дочери. Она жила без пенсии, без благотворительности, шила одежду знакомым, вероятно, за деньги, убирала в церкви и присматривала за детьми.

Электричество было для нее дорогим, поэтому она обходилась керосиновой лампой (и она была не единственной в Петрограде). Эта Анна Васильевна также согласилась сшить свадебное платье для моего жениха. Золото для обручальных колец было получено-

Б. Бровцын, Горячо любимый

197

эред: старое кольцо бабушки Бровцыной, снятое с ее руки год назад на похоронах; старые зубные коронки и фрагменты еще одного бабушкиного кольца. Мы боялись идти в ювелирный магазин, но там, к счастью, не спросили фамилий и не украли золото. Мы получили красивые кольца. Моя жена по сей день носит свое кольцо, но я обменял свое на полтора килограмма мяса у женщины, которая жила в лесах за Лахтой во время блокады [Ленинграда].

Наконец, моя мама купила сладкое вино для угощения после свадьбы, белый хлеб (в то время мы ели только серый или черный хлеб) и немного ветчины в "Торгсине". Там, в течение нескольких лет, у нас был аккаунт. Это были деньги, переведенные Нью-йоркским страховым агентством в золотых рублях по полису моего отца, который советское правительство, к счастью для нас, выиграло через судебный процесс в интересах российских дореволюционных инвесторов и, в значительной степени, в своих собственных интересах. Нам дали половину (на самом деле, я думаю, даже меньше). Из этой половины, которая была снова разделена пополам, мы получили около трехсот золотых рублей на счет в Торгсине и триста советскими деньгами.

Счет в триста золотых рублей в "Торгсине" в то время составлял огромный капитал. До конца своего существования в 1936 году "Торгсин" продавал продукты и материалы по ценам 1914 года. Наша семья четыре года жила на небольшие добавочные продукты из Торгсина. В противном случае мы бы умерли с голоду.

Ближе к вечеру 1 июня все собрались вместе в двухкомнатной квартире на Лахте, в доме Настасьи Васильевны Гарднер: моя мать, дядя, сестра, которая в то время была еще школьницей, Елизавета Ивановна Шлякова и Алексей Андреевич Круглов. Круглов был жильцом нашей петроградской квартиры, замечательным человеком во многих отношениях, старшим преподавателем кафедры органической химии Петроградского университета, блестяще талантливым человеком из народа. Мы знали его много лет, но он никогда не говорил нам, откуда он родом. Вероятно, у него были веские причины. Скорее всего, он был из зажиточных крестьян; так называемых “раскулаченных”. Я помню энтузиазм, с которым он высмеивал Сталина, уверяя нас, что после титула “Солнце всей Земли и рабочие мира” кавказский горец провозгласит себя императором российского пролетариата и всех прилегающих земель. Круглов всегда рассказывал последние политические анекдоты, как и Елизавета Ивановна.

Пришло время идти через лес от дома Настасьи Васильевны Гарднер к церкви. Мы разделились на две группы. Один пошел к берегу моря, затем вдоль залива и там повернул через лес в направлении церкви. Другой пошел к церкви прямо от дома Гарднеров через лес. Был тихий, ясный, северный вечер. Неподвижные, тонкие облака стояли над заливом. Вода едва слышно плескалась о песчаный

198

Глава двадцатая

берег. В девять вечера мы, моя мать, моя невеста, я и моя сестра, осторожно открыли двери церкви и вошли. Священник уже ждал нас. Круглов, Елизавета Ивановна и мой дядя прибыли через несколько минут. Священник повернул ключ в замке.

Снаружи церковь была обшита досками, выкрашенными в темно-зеленый цвет, и была едва заметна среди зелени. В церкви не было регулярных служб, но там проводились религиозные обряды. Священник попросил нас показать наше свидетельство из ЗАГСа (отдела регистрации гражданского состояния). У нас его не было. Затем священник попросил нас зарегистрироваться сразу после церемонии. Я обещал, но так и не выполнил своего обещания.

Священник обвенчал нас, как в старые времена: мой дядя возложил корону на мою голову, а Алексей Андреевич Круглов возложил корону на голову моей невесты. Горело несколько свечей; вечерний свет северного солнца все еще пробивался сквозь витражи церковных окон. Церемония венчания в целом недолга, и здесь, учитывая обстоятельства, священник поторопился. Он надел кольца на наши пальцы, поздравил нас. И мы тихо отправились через лес к Лахтинскому дому Настасьи Васильевны Гарднер. Теперь все могли ходить вместе, никто не спрашивал, откуда мы идем, и даже если бы кто-то спросил, то, в конце концов, каждый имел право направиться к своему собственному дому, даже при новом режиме. На даче был приготовлен свадебный пир на семь персон. На столе было сладкое вино из Торгсина, ветчина, белый хлеб и выпечка.

Несколько дней спустя я отправился в экспедицию в Якутск, в Министерство водного транспорта, а моя жена — в приграничный регион Украины.

Глава двадцать первая

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

Татьяна Фесенко (1915-1995) родилась в Киеве до революции в семье городской интеллигенции. Ее отец был инженером и профессором химии, получившим образование в Германии до Первой мировой войны. Она была молодой девушкой, когда был создан Советский Союз, и повзрослела с двойной чувствительностью. Она была студенткой Киевского университета, получавшей ученую степень по русской литературе, когда началась Вторая мировая война. Во время войны она была беженкой и впоследствии приехала в Соединенные Штаты. Взято из ее мемуаров Повесть кривых лет . Нью-Йорк, 1981.

К счастью, я принадлежу к категории “рабочей интеллигенции” и могу поступить в высшее учебное заведение по третьему кругу. Я серьезно готовлюсь к поступлению в следующем году, надеясь получить разрешение Народного комиссариата образования на сдачу конкурсных экзаменов в семнадцать лет вместо восемнадцати. Одновременно, пользуясь отсутствием Коли, вызванным практическими занятиями под Одессой, я спешно пытаюсь похорошеть к приезду моей любимой. Но с чего мне начать? Конечно, самое слабое место - это мой нос. Он ни в коем случае не классического вида, и что хуже всего, покрыт веснушками. В своих мечтах я уже представляю его как сооружение из белого мрамора, совершенно неотразимое, но реальность существенно хуже. Из-за невежественного и чрезмерно усердного применения перекиси водорода мой нос распух, покраснел, а кожа висела клочьями. А веснушки и не думали исчезать. Они сидели, как крепко вбитые медные гвозди. Как выяснилось много лет спустя, Коля [уменьшительное от Николая] их даже не заметил.

Как быстро бьется сердце в этот счастливый день ранней осени, когда хлопнет калитка и неистово залает наша старая собака. Потом он успокоится, и, нежно повизгивая, подбежит к гостю, смиренно посмотрит на меня своей терновкой

199

200

Глава двадцать первая

вытаращил глаза и начал отрывисто стучать хвостом по полу: “Ваше ожидание окончено”.

Отец будет подробно расспрашивать его о его обучении. И я, поймав нетерпеливый и нежный взгляд, побегу на кухню — чайник еще не вскипел? — и, закрыв на минуту глаза, прижму руки к груди в попытке сдержать рвущееся наружу ликование.

Мама никуда не отпускает нас одних — идите с другими, говорит она, — и мы честно выполняем условие: вчетвером отправляемся в желтеющие киевские парки. Моя закадычная подруга Тамара всегда с нами, единственная, посвященная в тайну нашей любви и безмолвно поклоняющаяся ей. Но четыре - это все равно два плюс два. Тамара, смеясь и болтая, неизбежно уводит своего спутника все дальше, и мы бредем по плохо освещенным дорожкам, опьяненные терпким запахом увядающей травы, нашей собственной близостью. Мы подходим к парапету, который отделяет тропинку от крутых склонов старого парка. Долго, очень долго мы стоим молча, глядя на огни Подола, и мою руку тепло накрывает молодая, сильная рука.

Листья опали, дороги стали скользкими и грязными днем, но по утрам серебристыми от инея. Мы можем встречаться только у нас дома, но как мне вынести то, что мы не увидимся до свободного дня — Коля днем в институте, а вечером у меня занятия. Уходя с лекций, я нетерпеливо ищу взглядом его широкоплечую фигуру. Дорога от школы до трамвайной линии так позорно, несправедливо коротка, что наши ноги сами несут нас к следующей остановке. Позже, пытаясь избежать пытливого взгляда матери, я бормочу, что трамвай снова сошел с рельсов и я пропустил три вагона. К счастью, у трамваев всегда были проблемы — они то сходили с рельсов на крутых холмах Киева, то перебои в подаче электроэнергии. Очевидно, мама мне не верит — не только от легкого осеннего морозца горят мои щеки, не только от усталости я опускаю свои виноватые и сияющие глаза.

Но приближается зима, а с ней и неизбежное решение. С обычным “потоком” студентов Коля закончит институт. Я знаю, что он должен проработать три года на строительстве Турксиба [железнодорожной линии], что он “заключил контракт”, как и все остальные в его выпускном классе. Этого ему не избежать — вместо диплома он получил бы карточку, свидетельствующую о политической неблагонадежности.

“Я не покину тебя в течение трех лет, это невозможно, ты помнишь слова Чацкого? Ты должна стать моей женой сейчас”, - повторяет он снова и снова при каждой нашей встрече. И я, смущенный и обеспокоенный, долго не могу заснуть и думаю, думаю... Легко сказать: “Будь моей женой”, когда его родственники с улыбкой спрашивают о “невесте”. Но отец чаще, чем обычно, расспрашивает меня о моей учебе. Со сдержанной добротой гладя меня по волосам, он говорит, пытливо заглядывая мне в лицо:

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

201

“Я уверен, дорогая девочка, что ты не подведешь нас — ты знаешь, что мы с твоей матерью готовы на все, лишь бы ты могла получить образование”.

О, Боже, я знаю это, и в этом заключается трудность моего решения. Но я не колеблюсь исключительно из-за них. Так много раз в своих мыслях я взбегал по широким ступеням красного здания с колоннадой [Киевский университет], так много раз я повторял прекрасное слово “студент”. Если я поеду на Турксиб, у меня ничего этого не будет, и все годы жертвоприношений моих родителей окажутся неоправданными лишениями.

“Я буду ждать вас, даю вам слово. Я буду занимать себя только лекциями и книгами, поверьте, три года пролетят быстро, мы еще очень молоды. Вы будете приезжать на каникулы. Я буду писать тебе обо всем в моей жизни. Я буду думать только о тебе, я люблю тебя”.

“Ты все еще ребенок, ты не знаешь, как любить. Я уезжаю через неделю, в конце концов, я страдаю, я должен знать — ‘да’ или ‘нет’. Ты поступишь в университет позже, я обещаю; ответь мне, ответь мне”, — и он серьезно смотрит мне в лицо.

“Нет... я имею в виду, да ... Но только не сейчас”, - бормочу я. Он отпускает мои руки, его лицо усталое, внезапно взрослеющее.

“Ты замерзла, бедняжка”, - осознает он. “Посмотри, мы все покрыты снегом, трудно даже открыть ворота”.

“Ты придешь завтра?” Шепчу я, чуть не плача.

“Да, да”, - кивает он. “Спи спокойно, моя дорогая”.

Но я долго не сплю, а за окном снежинки медленно падают на землю, устилая узкую тропинку к моему первому, недолговечному счастью.

Коля не пришел ни на следующий день, ни в какой другой день. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы в квартирах среднестатистических советских граждан были телефоны. Но телефона не было, и только заплаканная подушка слышала мои рыдания. Пришла мама и, ни о чем не спрашивая, долго гладила мою руку, говоря мягко и мудро:

“Моя дорогая девочка, непреходящая красота первой любви часто заключается в том, что она не заканчивается браком”.

Через полтора года я получил письмо с почтовым штемпелем из Алма-Аты. Один из сокурсников Коли, который часто бывал в нашем доме, написал мне. Конец письма гласил:

“Вы все еще помните Колю С.? Во время поступления и отъезда из Киева с ним происходило что—то странное - он был сам не свой. Мы приехали сюда — и стало еще хуже: парень полностью развалился на части. Позже мы неожиданно узнали, что он женился на сокурснице. Это был плохой и подлый брак, но потом родился сын, и теперь они оба радуются. Недавно на комсомольском собрании ругали одноклассника. Оказывается, что он

202

Глава двадцать первая

был сыном священника. Николай слушал-слушал, потом встал, положил свой комсомольский билет на стол для председателя и ушел. Конечно, был огромный протест, и его исключили из комсомола. Пока больше ни на что не было навешено ярлыков — и он делает свою работу очень хорошо ”.

Еще три года спустя мы с Колей шли по знакомой дорожке в нашем любимом парке. Впереди нас бежал маленький мальчик, который мог бы быть моим сыном. Были легкость и печаль, но никакой боли. В то время пара серых глаз уже стала мне дороже голубых.

Моя фамилия напечатана в верхней правой колонке длинного списка принятых в университет. Строго говоря, университетом называется только само здание, но учебное заведение носит название ИНО [Институт народного образования]. Говорят, что мы тоже будем независимым институтом — Украинским институтом лингвистики — и что у нас даже будет отдельное здание.

В настоящее время мы собрались в большой аудитории физики и с интересом изучаем друг друга.

Я не чувствую себя одинокой среди своих новоиспеченных коллег. Рядом со мной сидит стройная светловолосая девушка в красной вязаной шапочке с пуговицей на макушке. Мы уже подружились во время вступительных экзаменов. В течение следующих четырех лет мы с Леной всегда должны быть вместе, разделяясь только на уроке физкультуры, когда мы обязаны занимать конечные места в соответствии с ростом на правом и левом фланге женского ряда.

Наши студенты очень разные как по росту, так и по внешности. Сын коротко стриженной седеющей женщины в очках, похожей на сову, уже учится на втором курсе технического колледжа — и этот парень ненамного старше нас с Леной. Он оживленно рассказывает нам:

Когда на завод пришли набирать нас в ученики, бригадир сказал: “Иди учиться, Шурка, ты все равно умный. Я не уверен, что смогу точно сказать вам, что такое лингвистика, но я думаю, вы будете женщиной-врачом, это не имеет значения — это полезно ”. Ну, я пришел, но теперь я сомневаюсь — эти буржуа хорошо говорят на иностранных языках, но успею ли я?

Вступая в разговор, сельский учитель средних лет в высокой каракулевой шапке говорит: “Не будь таким сомневающимся, мальчик. Мой племянник рассказал мне об инциденте, когда он поступал в институт в прошлом году. Парень подавал документы одновременно с ним, и секретарь спросил его: ‘Ваши инициалы, товарищ?’ Он смутился, начал рыться в карманах, а затем сказал: ‘Вот рекомендация заводского комитета, вот рекомендация комсомола, но у меня нет инициалов... ’ Ну, что вы думаете, он теперь номер один в учебе”.

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

203

Но, очевидно, независимо от усилий, предпринятых для привлечения рабочих масс в наш институт, ему было суждено остаться институтом, безнадежно состоящим из интеллигенции. Языки сейчас не в моде. Происходит индустриализация нации, и молодежь штурмует двери технических институтов. Именно сюда надеются попасть недавно выдвинутые партийные и профсоюзные руководители. Посредством своего наделения комсомол послал нам своих детей, но они утонули в общей массе “рабочей интеллигенции”.

Иван Михайлович Сияк, галисиец [из западной Украины] и старый социал-демократ, был назначен директором нашего института. Зимой 1919 года он был видным участником восстания против румынских правителей в Бессарабии. Позже он командовал каким-то “стальным отрядом” галицийских железнодорожников, а затем присоединился к большевикам. Он красив, умен, обладает повадками опытного демагога и энергией интригана. Он смог убедить Народное министерство образования и студентов в почти мировом значении института и довольно быстро, в перенаселенном Киеве, смог получить здание, ни много ни мало, в центре города. До революции это был респектабельный банк, но теперь его занимает научно-исследовательский институт водных ресурсов. Последний довольно неохотно уступил нам два зала и спокойно продолжал занимать остальную часть здания, несмотря на пламенные тирады Ивана Михайловича и строгие замечания городского совета.

В залах быстро установили фанерные перегородки, которые превратили их в подобие классных комнат. Но поскольку материалов было мало, а перегородки были чуть выше человеческого роста, студенты в одном месте могли легко слышать лекции соседей. Таким образом, мы очень правдоподобно шутили, что даже преподавание немецкого языка в нашем институте было пронизано диалектическим материализмом, который страстно преподавал тот самый Иван Михайлович Сияк.

На самом деле, он и его аудиторы довольно быстро убедились, что единство противоположностей не всегда является одним из основных законов природы и что невозможно уместить под одной крышей лингвистов и гидрологов.

Потеряв терпение от бесплодных переговоров с маститым и ворчливым академиком, Иван Михайлович решил перейти в атаку. Правда, его “армия”, состоявшая в основном из робких учителей, коренным образом отличалась от его храброго “стального отряда”. Но Сияка неудержимо тянуло к романтизму гражданской войны. Однажды после лекций, с сияющим лицом, он повел нас в “атаку”. Столы гидрологов были открыты, а их таблицы, папки и книги с особой осторожностью перенесены в самую дальнюю комнату на верхнем этаже. Затем Иван Михайлович произнес речь с лестницы и приказал нам не распускаться, а провести ночь “на освобожденной территории”. Гидрологи пытались жаловаться, писали куда-то письма о произволе, но

204

Глава двадцать первая

здание, тем не менее, осталось в руках студентов-победителей. Долгое время, в качестве расплаты, гидрологи не убирали оставшуюся мебель, и Сияк назначил студентов сторожить и поддерживать защиту, чтобы даже чернильница не могла исчезнуть.

Нас разделили на бригады, и было объявлено, что исследования будут проводиться в соответствии с коллективистскими принципами — лабораторно-бригадным методом. Конечно, мы с Леной поспешили записаться в одну и ту же бригаду, но Шура Цапиллер смело отменил представленный состав бригад и объявил, что профессиональная группа и партийно-комсомольское сообщество будут бдительно следить за тем, чтобы бригады строились на разумных производственных принципах, а не на мелкобуржуазных основах личной близости.

“Мы не позволим эксклюзивным, индивидуалистическим группам так называемых друзей формироваться под видом бригад. Поэтому сейчас мы будем голосовать за те бригады, которые комитет действий сочтет необходимым представить общему собранию ”.

Голосование, как обычно, началось с вопроса “кто против?”. В каждой бригаде бригадиром назначался самый талантливый и зрелый студент, затем шли два-три студента средней руки, а затем неизбежный “болван для придания формы и отделки”. Именно так студенты называли бездарных и необразованных людей. Они поступали в высшие учебные заведения в результате вербовки или того, что их подталкивали к этому на работе.

Немедленное уточнение: у многих плохо подготовленных студентов недостаток образования уравновешивался природными способностями и искренним желанием работать и учиться. Такие студенты быстро совершенствовались, и их друзья охотно помогали им. Но среди них было немало ленивых и зануд. Бригадный метод облегчил их пребывание в учреждении. Процедура была такова, что бригадир и другие члены бригады были пропущены только после того, как все члены без исключения выполнили свои задания. Бригадир и его заместитель провели все свои свободные время с таким “отсталым учеником”, бесконечно пересматривающим материал и пишущим свои эссе и доклады, которые их “подопечный” даже не мог толком прочитать на уроке. Эта система привела к ситуации, когда способным студентам было абсолютно некогда учиться, поскольку время, оставшееся им после лекций, общественных работ и бесконечных собраний, было занято “работой с болванами” из их бригад. Особенно трудно было с неумелыми худшего сорта, теми, кто неизменно на собраниях выступал с резкой критикой в адрес старших профессоров. Такие студенты смотрели на своих бригадиров, особенно выходцев из интеллигенции, как на “дойных коров”, требуя от них полного академического обслуживания.

Если кого-либо из студентов угнетала “благотворная продуктивная атмосфера” бригады, построенная на надувательстве профессора и протаскивании недоумков из года в год, и если такой студент стремился работать в-

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

205

зависимый, ищущий в библиотеках соответствующие материалы и допоздна засиживающийся за его книгами и по-настоящему углубляющий свои знания, прозвище “индивидуалист”, пугающее своими последствиями, было брошено с трибуны на собраниях и ядовито закреплено в колонках стенгазеты. Тогда приходилось поспешно каяться, чтобы избежать суда со стороны товарищей и даже исключения из института.

Если способный ученик, движимый доброй волей, по собственной инициативе пытался помочь менее талантливому другу, это тоже считалось предосудительным. Опасаясь возникновения “тайных организаций” под предлогом бригадной работы, партийные лидеры уделяли особое внимание разделению друзей.

Позже, видя нежизнеспособность таких бригад, руководство института попыталось воссоздать их по другому принципу, а именно по территориальному, при котором должны были объединяться студенты, проживающие в одном районе. Но это тоже не улучшило работу бригад. Затем была предпринята последняя попытка. Образцовые ученики были сосредоточены в первой бригаде, хорошие ученики - во второй, среднего уровня - в третьей и так далее. Такой организационный принцип также не дал положительных результатов. Отстающие и даже обычные студенты остались без помощи и не смогли выполнить ни одно из заданий бригады.

Ситуация продолжала ухудшаться, потому что в описываемый период времени, в начале 1930-х годов, высшие учебные заведения Советского Союза, особенно недавно организованные, которые не возникли на базе старых учреждений, которые были просто переименованы, столкнулись с проблемами: у них не было хорошо оборудованных лабораторий или учебных кабинетов, а также учебников, кроме примитивных “рабочих тетрадей”, напоминающих пособия для самостоятельного изучения, и которые, кстати, издавались очень небольшими тиражами. Неотапливаемые классы и пустые желудки студентов не способствовали успешному обучению. Таким образом, лабораторно-бригадный метод был обречен на полный провал в условиях советского высшего образования. Однако в результате его применения в течение ряда лет появился тип советского “специалиста”, некомпетентного в своей области и часто просто невежественного, который смог окончить институт, пряча свой убогий багаж за спинами товарищей по бригаде. Однако власти довольно быстро убедились, что такая “ущербная продукция”, исходящая от высшего образования, совершенно неприменима в стране, которая остро нуждалась в специалистах. Наконец, особое внимание было уделено индивидуальной ответственности студентов, что существенно повысило требования к поступающим в высшие учебные заведения и окончившим их. Результаты проявились быстро.

Однажды Сияк послал за всеми студентами, свободно говорившими по-немецки, и объявил, что уже на следующий день мы отправляемся в Пулинский район

206

Глава двадцать первая

из Житомирской губернии, чтобы помочь в коллективизации немецких колоний.

“Имейте в виду, ” многозначительно сказал он, “ что среди отправляемых почти нет партийных или комсомольских элементов. Поэтому, если вы не оправдаете доверия, оказанного вам советским режимом при привлечении вас к такой ответственной и неотложной задаче, как коллективизация страны, я не смогу применить никакого наказания партийно-комсомольского характера, а просто поставлю вопрос о невозможности вашего присутствия в стенах советского высшего учебного заведения”.

Февральским утром я прибыл в институт, из которого мы должны были отправиться на вокзал. На мне были ботинки и шапка с наушниками, одолженные мне Бо-рией [уменьшительное от Борис], другом детства. В душе у меня было неспокойно: я не был вполне уверен, смогу ли полностью оправдать знаменитое доверие, о котором вчера говорил Сияк, и с грустью посмотрел на массивную дубовую дверь — она может закрыться для меня навсегда. Лица моих друзей тоже были мрачными, и только Миша [уменьшительное от Михаила], топая ногами и хлопая в ладоши от холода, мечтал вслух:

“Мальчик, смогу ли я наесться сметаны с хлебом, когда приеду туда, совсем как в деревне, когда я был ребенком. У этих не раскулаченных дьяволов все еще должно быть немного”.

Немецкие колонии на Волыни, созданные при Екатерине II, не походили на украинские деревни с их маленькими белыми хижинами, тесно прижатыми друг к другу вдоль пыльных дорог. Здесь один сельсовет объединил усадьбы, разбросанные на десять-пятнадцать километров. Деревянный дом, хозяйственные постройки, небольшая роща, поля вокруг — вот что составляло каждую усадьбу. Колонисты жили в достатке, хотя у них было мало земли. Выращивание сельскохозяйственных культур, разведение крупного рогатого скота, пчеловодство и хмель приносили большие доходы. Но в 1932 году эти некогда привлекательные места уже были пустыней. Пресловутое “раскулачивание кулаков” лишило деревню ее самых богатых, трудолюбивых и опытных крестьян. Их отправили в Сибирь, а многие умерли в застенках НКВД.

Неудивительно, что два уполномоченных чиновника, присланных из Киева для “агитации”, были жестоко избиты крестьянами и изгнаны по дороге в Житомир. Председатель недавно созданного колхоза также недавно был отправлен в житомирскую больницу с пулями в бедре и ноге. В районе соседнего сельсовета, где люди могли питаться только замороженным картофелем, женщины взбунтовались и доставили много хлопот районному партийному руководству.

Районные партийные чиновники, которые послали нас на работу — очевидно, число членов партии, знающих немецкий язык, было недостаточным, — призвали студентов не есть и не спать, а думать о зерне, которое должно быть заложено в амбары будущих колхозов . Оказавшись в одном из сельских советов, мой

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

207

мы с одноклассником сразу почувствовали, что здесь, очевидно, нам придется в точности выполнить нашу директиву. Недавно организованный колхоз отказался предоставить нам провизию — “нам самим не хватает”, — а в неотапливаемом классе школы на пол была брошена охапка гниющего сена.

Мы начали знакомиться с ситуацией. Имущество ссыльных было передано колхозу. Сотни ульев, которые когда-то давали такой ароматный мед, были оставлены в холодном здании, где все пчелы погибли от холода и голода. Никто не потрудился их накормить. Лошади тоже умирали от голода, и часто на заснеженных полях можно было увидеть темную кучу, над которой кружила стая воронов. Это была лошадь, выпущенная из колхозной конюшни, когда пришло ее время, или лошадь, которая просто рухнула на дороге. Конечно, в городе эту лошадь постигла бы иная судьба. Из него быстро бы сделали колбасу, которая была очень популярна в те годы и которая называлась “Конница Буденнаго” [“Конская колбаса Буденного”, пьеса по мотивам “Красной кавалерии” Буденного]. Однако колонисты, хотя и умирали с голоду, решительно отказались есть конину.

Все зерно было вывезено. Небольшая сумма, которую каждый крестьянин откладывал после неурожайного года, даже не отдавая ее своей семье, чтобы он мог заново засеять свои поля, была безжалостно конфискована режимом.

В основном, в наши обязанности входил перевод на немецкий язык заявлений приезжих партийных агитаторов и других официальных лиц. Они либо выступали на собраниях, либо вызывали крестьян на индивидуальные “беседы”. Здесь мы наблюдали, содрогаясь от негодования, за применением “эффективных” мер, включая засовывание пальцев неподатливого человека в щель приоткрытой двери и медленное закрывание двери. Позже такое поведение лицемерно критиковалось как “головокружение от успеха".” “Виновные” партийные работники низшего звена были демонстративно отстранены от своих должностей, хотя они действовали по директивам из центра. Иногда их даже казнили. Но дело было сделано. Что касается немецких колонистов, даже тех, кто был коллективизирован, то через несколько лет от них не осталось и следа. Все они были отправлены в неизвестном направлении, а “надежные” колхозники были размещены на их землях. Однако, как показала война, они слишком быстро стали ненадежными.

Мы почти три дня были без еды. Только запоздалое распоряжение из региона заставило чиновников колхоза позаботиться о незваных, хотя и невольных гостях. Мы начали получать еду, состоящую из маленькой тарелки водянистого супа и кусочка кукурузного хлеба, который был очень похож на кирпич. По какой-то причине этот суп нам подали в темном, полуразрушенном доме.

Однажды мы не смогли определить, что это за белая масса скопилась на стенках суповых мисок. Это были личинки; суп был приготовлен из совершенно протухшей муки.

Нет, Миша не смог здесь побаловать себя сметаной.

208

Глава двадцать первая

Нам было поручено составить список того, сколько зерна еще причитается с каждого подворья, и мы тащились от дома к дому по едва протоптанным заснеженным тропинкам. Мои городские ботинки промокли насквозь, и я обернул ноги газетой. Она примерзла к подошвам ботинок. Я сильно кашлял, но представил заголовок в институтской стенгазете: “Саботажникам не место в советском высшем учебном заведении!” И я продолжил, делая пометки окостеневшими пальцами.

По какой-то причине собрания всегда назначались на ночь, и хриплыми голосами мы переводили стереотипные речи региональных ораторов. Иногда выступали колхозники , которые “адаптировались” — те, кто еще не акклиматизировался, обычно сохраняли мрачное молчание.

Однажды я собиралась на женское собрание, как обычно, назначенное на поздний вечер. Моя подруга была занята на другом конце нашего района, и я с трудом добиралась из школы одна. Я старался не сбиться с пути и не провалиться в снег по колено. Облака попеременно закрывали небо или открывали узкий серп холодной луны. Мой путь пролегал по редкому лесу, затем он вывел на дорогу общего пользования. Именно там, в лесу, я увидел темную фигуру, лежащую прямо на тропе и слегка покачивающуюся вправо и влево, как это делает человек в тире, готовясь к безошибочному выстрелу в мишень.

Я похолодел: в это мгновение сверкнет дуло обреза. Я упаду в снег и никогда больше не увижу свою мать. . . Но зачем кому-то стрелять в меня? Колонисты, в конце концов, понимают, что мы всего лишь винтики в машине, что мы неспособны что-либо изменить в этой страшной операции. Может быть, этот человек подстерегает кого-то другого, не меня? Бежать безнадежно — выстрел попал бы мне в спину. Я срываю шляпу, которая скрывает мои волосы, и иду прямо на темную фигуру.

Но выстрела нет. . . . Только подойдя совсем близко, я вижу, что это умирающая лошадь, мотающая головой в агонии. Затем я бегу по бесплодным, холодным полям, задыхаясь от напряжения. Только выйдя на дорогу, я замечаю, что все еще сжимаю в руках свою шляпу.

Деревья покрыты яркими, все еще липкими листьями, а на улицах продаются корзины с ландышами. Я действительно не хочу застрять на скучных собраниях в институте. Но на этот раз мне не удастся так легко ускользнуть. Мое имя внесено в повестку дня на этот день. Предлагается, чтобы я и некоторые другие друзья были приняты в профессиональный союз. Это необходимо для того, чтобы получить работу, но я не беспокоюсь, поскольку чувствую, что все на месте. Мои оценки высокие, у меня около полудюжины социальных обязательств, и мои старушки-домохозяйки, которых я вывожу из неграмотности, уже читают по слогам. И вдруг, совершенно неожиданно —отказ.

Татьяна Фесенко, Внутренний диссидент

209

“Товарищ Павлова [девичья фамилия автора] должна быть более полно погружена в пролетарский котел и окончательно отказаться от своих буржуазных привычек”, - бубнит студент с лошадиной челюстью, который не упускает случая продемонстрировать свою бдительность. “Даже сегодня посмотрите на ее платье!”

Все смотрят на меня и, сбитая с толку, даже я смотрю на свое скромное платье, перешитое из чего-то моей матерью. Не находя ничего предосудительного, я в недоумении жду. Выдержав эффектную паузу, мой обвинитель торжествующе объявляет:

“Видишь, какая она длинная? На целую четверть ниже колен”.

Здесь он действительно прав. В соответствии с модными журналами линии талии были подняты, а юбки опущены — и мамино творение отражает эти тенденции. В период, когда инженеры неделями не брились, чтобы наглядно продемонстрировать свой энтузиазм и рвение к строительству социализма, якобы не имея ни минуты на личные дела, а студент, появившийся в институте в белой рубашке и галстуке, немедленно подвергался порицанию со стороны стенгазеты, любое проявление женственности раздражало блюстителей чистоты пролетарского вкуса.

“Я не могу рассматривать длину моего платья как причину, препятствующую моему вступлению в профессиональный союз в настоящее время, ” говорю я с не раскаивающимся видом, “ неудовольствие товарища Тарасова было бы понятно, если бы я подняла юбку на четверть выше колен”.

В зале раздаются смешки, но Шура Цапиллер, ведущая собрание, прерывает меня: “Было внесено предложение отложить вступление товарища Павловой в профессиональный союз до тех пор, пока она не ликвидирует оставшиеся в ее сознании буржуазные привычки. От имени профессиональной организации института я полностью поддерживаю эту акцию по перевоспитанию. Кто против?”

Трудно сказать, когда появились бы необходимые изменения в моем поведении. Неожиданно Серго Орджоникидзе [министр тяжелой промышленности] перестал принимать небритых инженеров, и комсомольским секретарям было предложено снять запрет на белые воротнички.

Осенью меня приняли в члены профсоюза.

Глава двадцать вторая

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

Нила Магидофф родилась в Белоруссии в 1905 году в крестьянской семье. Ее семья переехала в Курск в центральной России, когда она была еще ребенком. Там ее приняли в школу для неимущих девочек, финансируемую Марией Федоровной (Романовой), королевой-матерью. После революции активная и неугомонная Нила обучилась прыжкам с парашютом и поступила на службу в советский торговый флот. Эти занятия были для нее гораздо интереснее, чем работа на фабрике, которой она занималась. В 1938 году она вышла замуж за проживавшего в Москве американца Роберта Магидоффа, известного корреспондента Associated Press и радио NBC. Она неожиданно смогла приехать в Америку в октябре 1941 года, где активно участвовала в качестве спикера и сборщика средств для помощи русским в войне. Книга "Нила " была написана в соавторстве с Вилли Сноу Этриджем, которому Нила рассказала свою историю. Повествование ведется на красочном и своеобразном английском языке. Выдержка из Н. Магидоффа и У.С. Этриджа, Нила. Нью-Йорк: Keedick Press, 1956.

Я проработал на этом заводе некоторое время, а потом хочу посмотреть мир. Я понимаю, что могу пойти в торговый флот и подать заявление, чтобы стать моряком. У меня была приятная, чистая биография. Он был абсолютно чистым, как белая страница — там ничего не было написано. Я происходил из бедной семьи, в которой не было капиталистов, а это было все, что им требовалось. И вот я здесь. Полагаю, ты думаешь, Вилли, что это была очень странная семейная жизнь. Я сама этого не понимаю. Я очень любила своего мужа, а он любил меня. Просто я был молод и без ума от путешествий, а Карел в то время был так увлечен своей работой.

Меня назначили на большое грузовое судно "Карл Маркс". Оно перевозило семена подсолнечника, а также сливочное масло. Неделями я не видел сливочного масла. Россия экспортировала все: сливочное масло, ветчину, икру. Экипаж состоял из пятидесяти двух человек, пятидесяти мужчин и двух женщин.

210

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

211

Не знаю почему, но я тогда подстригся с челкой. Я действительно выглядел как гангстер. Не гангстер третьей степени, а самый низкий гангстер. Я носила коричневую фланелевую рубашку и черную юбку. Не было никакой униформы; ты носишь то, что хочешь.

Как раз перед нашим отплытием на судно пришел какой-то политический комиссар и произнес длинную речь о том, как вы должны вести себя достойно. Всей команде, новой и старой, прочитали лекцию о поведении. Мы должны помнить, что представляем новую Советскую Республику за рубежом. Это, видите ли, было в 1926 году. Мы не должны быть вовлечены ни в какую политическую ситуацию, но если мы будем вовлечены, мы должны помнить, что мы советские граждане, и даже если мы не являемся членами партии, мы должны придерживаться линии партии. И он дал нам понять, что у нас остались члены семьи.

Но я не возражал против лекции. Я боялся только одного — что меня снимут с корабля. До последней минуты я боялся, что меня снимут. Только путешествовать! Только жить! Я отправил телеграмму матери: “Я уезжаю за границу. Думаю о тебе”.

Механизмы запускаются! Я подумал, что это все. Затем раздался свисток, означающий, что вся команда должна сойти на берег и построиться. Пришли четыре сотрудника НКВД с четырьмя немецкими волкодавами, и все выкрикивали его имя. Затем сотрудник НКВД сказал, что, если кто-нибудь спрячется в лодке, эти собаки разорвут его на куски. Мужчина, стоявший рядом со мной, позеленел, и я ужасно испугался. Это было что-то настолько недостойное, охотиться на человека с собакой. Все это время, вы должны помнить, я был советским идеалистом.

Ну, они поднялись на судно и начали с верхней палубы, и вдруг вы услышали этот лай и крики и увидели, как сотрудники НКВД привели человека, всего окровавленного, с оторванной плотью. Боже мой, мне не нравится думать об этом! Затем мы узнаем, что два моряка пытались тайно вывезти этого священника. Лодка работала на угле, и в этом месте, где есть уголь, они роют яму и прокладывают трубу, чтобы священник мог дышать, но собаки находят его и почти разрывают на куски. Очень показательная история жизни в России. Я действительно был болен.

Они забрали священника и двух матросов, и мы вернулись на судно. Когда мы пришли в наши каюты, было так, как будто налетел циклон. Все было на полу. Сотрудники НКВД все обыскали.

Наконец-то мы отплыли, но здесь я должен объяснить, что, когда вы отплываете из Ленинграда, вы проходите через Неву и узкий пролив, пока не прибудете на этот остров, а затем в океан. До этого острова русская вода, но когда вы заходите за этот остров, вы оказываетесь за пределами русской воды, и катер НКВД не может пройти. Команда молилась о том, чтобы выбраться за пределы этого острова, и я тоже молился. Почему я чувствовал себя таким виноватым и испуганным, я не знаю. У меня за плечами не было ничего, кроме лучшей работы, но этот страх повлиял на меня.

Затем, как раз когда мы были на русской стороне этого острова, механизм заработал - бум, бум, бум. Мы поняли, что капитан получил приказ остановиться

212

Глава двадцать вторая

лодка. Мы знали, что НКВД, должно быть, допрашивал двух моряков, и они что-то рассказали. Так оно и было. Они рассказали еще об одном человеке, за которым пришли сотрудники НКВД, схватили его и сняли с судна.

Я был матросом третьего класса и делал все — мыл полы, полировал латунь и делал все, что в России называют неквалифицированной работой. Я организовал литературный кружок и был так счастлив, что это имело такой успех. Человек посещает его на 100 процентов.

Мы получали наши деньги по-английски — девять фунтов в месяц — около 45 долларов. Если у моряка дома есть семья, они брали что-нибудь для семьи, и платили им в рублях. Также у нас есть рацион: сардины, какао, селедка и тому подобное. Никто из нас это не ест. Мы всегда экономим на этом, и когда мы приходим в российский порт, там нас ждет множество людей, потому что они знают, что каждый русский моряк получает этот паек. Нам не разрешали продавать это, но это была самая прибыльная вещь, которая только есть.

Мы прибыли в Гамбург. Первый офицер вызвал меня в свой кабинет. “Я надеюсь, вы понимаете, - сказал он, - что я не склонен к капитализму, но мы приезжаем в капиталистическую страну, и российские граждане должны выглядеть немного более презентабельно в капиталистической стране, где они замечают все”.

Он был прав, заговорив со мной. Я был плохо одет. На лодке была рабочая одежда — комбинезон и деревянные башмаки, которые клацали, клацали, клацали, но у меня ничего не было для досуга. Моряк сказал, что отвезет меня в место, где я смогу купить дешевые вещи. Я купил обувь из материала — даже не из кожи, и рекламируемый костюм. Всего я потратил 3,25 доллара. Я не могу передать вам, как я ненавидел тратить деньги тогда на одежду.

Мы были первой советской лодкой, пришедшей в Германию после войны. Российское консульство устроило ужин для экипажа, и на первое блюдо у нас была в маленьких стеклянных тарелочках смесь, приготовленная из вишни и других фруктов, и мы просто хихикали и подхихикивали; мы думали, что мы такие капиталисты. И они подарили нам подарки. Я купил термос, первый, который я когда-либо видел, для сохранения напитков горячими и холодными. Боже мой, зачем мне это нужно?

Пока мы были в Гамбурге, механизм лодки сломался, и нам пришлось пробыть там шесть недель. Мы с двумя моряками взяли напрокат велосипед и объехали множество мест в Германии. Затем мы вернулись в Гамбург, купили вместе бутылку шампанского за 2,00 доллара и посмотрели развлекательный вечер в ночном клубе. Девушки исполняли танцы живота. На них были шифоновые брюки и маленькие лифчики, которые только прикрывали эти маленькие штучки. И их животы начали совершать это океаническое движение. Поверьте мне, я никогда не переживал такого опыта, как эти танцы живота. Я увидел это в самом разгаре — мое первое капиталистическое развлечение. Моряк, с которым я был, был так взволнован этим движением, что воскликнул: “Боже, разве это не нечто?” но по-русски еще сильнее, и хлопнул эту незнакомую женщину, почти обнаженную, которая была рядом с ним, по спине. И сразу же мужчина с обнаженной женщиной ударил его между глаз. Тот

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

213

сейлор сложил кулак вдвое и ударил его в ответ. Потом я дрался. Потом все швырялись стульями, прямо как в фильмах. Боже мой! Как мы дрались! Это было красиво. Люди были настолько наэлектризованы этим танцем живота, что им пришлось разрядить волнение.

Но в разгар драки приехала полиция, и вот мы уже в полицейском участке. Затем кто-то уведомил капитана, и вот мы снова на лодке под арестом. Каждый день нам читали лекции и поучения о том, как вести себя в капиталистической стране.

Затем мы отправились в Голландию, Гибралтар и Константинополь. Мужчина в ресторане в Константинополе сказал мне, что хотел бы сделать мне подарок. Конечно, я люблю подарки, и он подарил мне янтарный камень на цепочке. Это было первое украшение, которое у меня было в жизни, и я подумала, что оно очень красивое.

Затем мы отправились в Одессу, а из Одессы побывали во многих других местах. В общей сложности дни моего плавания длились почти год. Когда они закончились, у меня совсем не было денег. Я провел все это время в странах, где мы останавливались, чтобы посмотреть, как живут люди.

Я хотел привезти что-нибудь для матери, но у меня ничего не было, кроме нескольких антикварных цветов, которые я купил в Гибралтаре. Больше ничего. Мой свитер был изорван в клочья, а туфли разорваны в клочья, но у меня было достаточно сардин из моего рациона, чтобы купить билет до Курска.

Когда я приближался к нашему дому, я увидел, как мама разговаривает с женщиной из соседнего дома. Они сидели на улице и ели семечки. Я проскользнула мимо, вошла через заднюю дверь и услышала, как мама рассказывает самую красивую историю обо мне. Как я путешествовал за границей, везде путешествуя первым классом; во всех местах, где я останавливался, и во всей красивой одежде, которую я носил.

И вот я был в старых лохмотьях! О, каким виноватым я себя чувствую, что нарушил эту прекрасную историю, которую она рассказывала! Я действительно не мог отказаться от нее перед этой женщиной; но через некоторое время я говорю: “Ш-ш-ш”, - и она услышала меня и вошла внутрь. Я дал ей оставшиеся сардины, чтобы она успокоилась. Со слезами на глазах она умоляла меня не выходить в город, и поэтому я два дня оставался в доме.

К тому времени мой брат Николай был членом коммунистической партии и работал помощником управляющего ремонтным заводом. Это была мелочь, но, тем не менее, он был довольно заметен, и он дал мне купоны на кое-какие материалы, и мама сшила мне платье. Она хотела, чтобы я, когда я вышел, сказал, что это привезено из-за границы, но было ясно видно, что это сделала ее мать.

САМЫЙ ГРУСТНЫЙ РОМАН, КОТОРЫЙ ТОЛЬКО МОЖНО СЕБЕ ПРЕДСТАВИТЬ

Самое важное, что только может быть, случилось со мной на большом катке в Москве в ноябре 1936 года. Видите ли, я любил кататься на коньках больше всего на свете.

214

Глава двадцать вторая

Я был не очень модным, но довольно хорошим, это просто для того, чтобы хоть раз в жизни проявить скромность, потому что, по правде говоря, я был действительно очень, очень хорош.

Этим вечером, когда я шагал быстро и решительно, я увидел перед собой дрожащую фигуру, очень неуверенно стоящую на ногах, и з-з-ип он упал. Затем быстрым движением "з-ж-ип" я разрезала лед и резко остановилась, и очень красиво моя пышная юбка обвилась вокруг меня. Теперь я понимаю, что мой наряд был немного непривычен для катания, но это было лучшее, что у меня было тогда. На мне было довольно ярко-синее шелковое платье с круглой юбкой, а поверх него на мне был довольно поношенный мужской свитер бежево-коричневого цвета, черный берет и плотные белые носки и митенки. В то время у меня не развился талант подбирать подходящие вещи. Но это неважно, потому что для катания на коньках играл бы очень большой оркестр, и все выглядели бы намного красивее с грациозными движениями, чем были на самом деле.

Что ж, я помог распростертой фигуре подняться на ноги и сразу увидел, что он иностранец, судя по тому, как он был одет. Его куртка, перчатки и коньки были идеальны, и он также носил берет, что было самым необычным для русского мужчины в те дни. Он поблагодарил меня по-русски с акцентом, и я оставила его и пошла своей дорогой. В России мы считаем невежливым разговаривать с мужчиной, которому ты не представлен, особенно если он иностранец.

Однако, когда я ходил вокруг, я не сводил с него глаз, потому что мое любопытство взыграло до небес — так было всегда до революции и после революции в России, это огромное любопытство к иностранцу — и я заметил, что он не сводил с меня глаз. Я притворился, что не обратил внимания. З-ж-ип Я прошел мимо него. З-ж-ип! З-ж-ип! Однажды, когда я проходил мимо, я услышал, как он разговаривал по-английски с группой из трех человек.

Затем он снова упал довольно близко от меня, и когда я снова помог ему подняться на ноги, я сказал. “Похоже, мне придется помочь тебе”.

“Вы согласитесь?” - спросил он очень смиренно с сияющими глазами.

“Я могу даже научить тебя танцевать”, - сказала я ему, взяла его за руки и объяснила. “Теперь ты просто сделай это: раз, два, три; раз, два, три”. Он был очень плохим танцором, но я исполнила сложную партию задом наперед. Оркестр сыграл вальс “Голубой Дунай”, как будто мы специально просили, и очень скоро мы обнаружили, что можем ритмично танцевать вместе. Мы не произнесли ни слова; мы были так очарованы танцами. Вечер был прекрасен. Музыка; холодный, резкий воздух; огни; грациозно двигающиеся люди. Нам казалось, что мы уже знаем друг друга, потому что даже разговор не может так сблизить людей, как танец. Полагаю, это уже было началом любви.

Когда музыка смолкает, мы разговариваем. Он говорит мне, что он американец и приехал на год в Россию, чтобы собрать материал о русском фольклоре; как старом, так и новом, и я говорю ему, что работаю над Journal de Moscou.

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

215

Затем играет музыка, и мы снова танцуем. Затем его зовут друзья. Я навсегда запомню, как женщина позвала: “Роберт, иди сюда!” Это первый английский, который я когда-либо помню: “Роберт, иди сюда”, и он извинился и пошел поговорить с ними, а я просто ушел.

В течение нескольких дней я не возвращался на каток, но по вечерам был очень занят работой. Я понимал, что, возможно, он снова приедет кататься там, и я боялся развития этой дружбы, потому что он американец. Сотни людей, потому что они были связаны с иностранцами, были арестованы, и поэтому я подумал, что мне лучше не связываться с ним.

Однажды я сидел за своим столом, что-то писал, и услышал, как подошли двое, и этот человек на бумаге сказал очень официально: “Нила, я хотел бы представить тебя мистеру Роберту Магидоффу”. Роберт пригласил меня прогуляться, и я забыл все свои решения, и вот мы здесь.

После этого я начала встречаться с ним довольно регулярно. Мы ходили на свидания на футбол, гуляли за городом и катались на коньках на катке. Затем внезапно произошел инцидент, который чуть не разрушил роман в зародыше. Мы гуляли, и мне в глаз попала пылинка, и из глаз просто потекли слезы. Роберт при любых обстоятельствах, даже на необитаемом острове, всегда достанет чистый, красивый носовой платок. Так случилось и на этот раз; он достал носовой платок и дал его мне, и я приложила его к глазу и пришла с ним домой, сказав: “Я выстираю его и верну завтра”.

На следующий день я постирала его и положила сушиться у окна, но подул ветер или что-то в этом роде, и оно исчезло. Я просто вышла из комнаты на секунду, а когда вернулась, его уже не было.

Я была в ужасе. Я была уверена, что Роберт подумает, что я хочу его дружбы только из-за этого прекрасного носового платка. Я обошла все магазины, пытаясь найти такой носовой платок, но, Боже мой, те несколько носовых платков, которые я нашла, были сделаны из самого грубого материала, от которого у тебя разорвался бы нос. Когда я спросил в одном магазине, есть ли у них мужской носовой платок, продавец спросил: “Что, мадам?”

“Носовой платок”, - говорю я.

“Я работаю здесь уже десять лет, ” говорит он, “ и я никогда не слышал о носовом платке”.

Я даже заходил в букинистические магазины. Американцы с удовольствием заплатили бы много за вещи, которые они могли бы купить в этих секонд-хендах: жемчуг, кристаллы, серебро, рубины, бриллианты, меха, рояли, но, конечно, не за один носовой платок. Старые простыни и наволочки, когда они рвались, использовались для носа; настоящий носовой платок - никогда.

Несколько дней я не хотела видеть Роберта из-за этого проклятого носового платка. Я продолжала говорить ему, что мне нужно работать и у меня нет времени видеться с ним; но однажды, когда я вышла из своей квартиры, он ждал меня. Я чувствовала, что должна провалиться сквозь землю, я была так смущена. Однако я никогда не упоминал

216

Глава двадцать вторая

носовой платок был у него много лет спустя, и, конечно, к тому времени он полностью забыл о нем.

Однако прошло много времени, прежде чем я понял, что такой носовой платок, как этот, не так уж важен для американца. Из-за ужасной нехватки всевозможных потребительских товаров в России я почувствовал... как бы это сказать?... благоговейный трепет, но на самом деле это было больше, чем благоговение, почти благоговение перед американскими товарами. Российское правительство никогда не считало стоящим то, что нравится людям; оно никогда не тратит мозги или деньги на яркие, привлекательные вещи, только на абсолютно необходимые вещи. Он осудил как капиталистические уловки все чудеса пяти-и-десяти.

Итак, я экстравагантно восхищался почти всем, что было у Роберта; но однажды я восхитился чем-то, что вызвало большую шутку. Мы собирались на пикник, и он пришел в темных очках, и это был первый раз в моей жизни, когда я увидела темные очки.

“Правда, ты можешь видеть сквозь них?” Спросил я.

Роберт по-настоящему гордился своей страной и сказал, что техника в Америке невероятна. Возьмем, к примеру, очки. С ними можно делать все, что угодно. Вы можете уронить их на пол, вы можете сесть на них, а потом он взял стаканы и бросил их вниз, и они разлетелись на миллионы осколков. Это было самое смешное, что только может быть.

Однако я не был исключением в том, что любил все из Америки. Все русские люди любили все из-за границы. Любимое слово россиян — пограничный - из-за границы. Я помню, в газете был мальчик-посыльный, он подошел ко мне и попросил оказать ему величайшее одолжение. “Не могли бы вы попросить у своего американского друга этикетки с его одежды? Я очень хочу, чтобы было что-то пограничное”.

Итак, Роберт срезал этикетки со своих пижам, рубашек, джинсов, шляпы, со всего, что только было возможно, и принес их мне в конверте, а на следующий день мальчик-посыльный появился весь в этикетках снаружи. На задней стороне кепки внезапно появилась надпись "Мэйси", а спереди - "Глумингдейл", но самым забавным союзом, как я теперь понимаю, были братья Брукс на русском галстуке.

Каждый раз, когда я выходил с Робертом, все сидели и ждали моего появления и приветствовали меня словами “Ну и что?”, что означает то, что я узнал об Америке? Иногда у меня не было времени ничему научиться — мы были заняты любовью, — и тогда в конце я говорила Роберту: “Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь поскорее об Америке”.

Однако труднее всего было найти в Москве место для объятий и поцелуев. Роберт снимал комнату в одной части Москвы за баснословную сумму, но при условии, что он никогда не приведет с собой жену или кого-то еще, чтобы жить с ним, и, конечно, у меня не было своей комнаты, и не разрешалось ходить, например, в парк Чероки для занятий любовью, и у нас не было машины для парковки.

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

217

Тогда мне в голову пришла замечательная идея. Мы ходили на большую станцию, куда поезда прибывают каждые несколько минут, и всякий раз, когда подходил поезд, мы бросались друг другу в объятия и целовались, целовались, а затем ждали следующего поезда. Но однажды к нам подошел ополченец и сказал: “Вы уже достаточно встречали поездов. Идите домой!”

Это был единственный забавный случай нашего ухаживания, потому что, по правде говоря, это был самый грустный роман, который только можно себе представить. Не из-за меня, а из-за обстоятельств. К этому времени я очень любила Роберта, и он любит меня; однако я думала, что его пребывание в России почти закончилось, и если я выйду за него замуж, то никогда не получу разрешения уехать из страны. Роберту придется оставить меня, и я знаю, как тяжело это будет для него, особенно если будет ребенок, потому что к настоящему времени я понимаю, какой он удивительно добрый и нежный.

Итак, я объясняю ему все это, но он утверждает, что любит меня так сильно, что будет бороться, пока не вытащит меня. После того, как я выйду за него замуж, он зарегистрирует в американском посольстве, что я его законная жена, а не просто его подружка. Я его жена, хорошо это или плохо, которую он хочет забрать с собой домой.

Я решил, что должен уехать из Москвы и все обдумать. Поэтому я отправился в Государственный дом отдыха для журналистов, музыкантов и художников и попросил Роберта не приезжать туда, но он все равно приехал. Он приезжал каждый день с коробкой шоколадных конфет на единственном поезде из Москвы, поездка на котором занимала три с половиной часа, проводил пятьдесят минут со мной на платформе вокзала, а затем возвращался на единственном поезде, возвращающемся в Москву. Я, конечно, был очень впечатлен.

Конечно, я не мог попросить его провести ночь в этом Доме отдыха, потому что он был иностранцем. Присутствие иностранца в этом Доме отдыха стало бы самым большим скандалом, который когда-либо случался. Этот факт помог мне осознать, что наш брак никогда не сложится. Я так горжусь им. Он такой образованный человек и открыл для меня такие новые горизонты, но я всегда буду бояться пригласить его в русский дом или пригласить встретиться с моими русскими друзьями. Я всегда буду в ужасе от того, что придет милиция и арестует меня, и что тогда он сделает? Поэтому я говорю Роберту "нет" и возвращаюсь в Москву.

Затем, в 1937 году, мы начинаем слышать о новых арестах в России. В основном арестовывают жен мужчин, которые были контрреволюционерами; мужчин, которые выступали против прихода к власти Сталина. Это вселило ужас в мое сердце, потому что, конечно, Карел [ее казненный муж] был одним из этих контрреволюционеров. Прошло уже больше года с тех пор, как он был мертв; но я был уверен, что его борьба со Сталиным не была забыта.

Как я был прав! Однажды я пришел домой, и моя квартирная хозяйка в настоящей русской манере, как будто я уже умер, сцепляет руки перед собой, раскачивается из стороны в сторону и говорит, что там был ополченец. Он пришел с повесткой для меня, чтобы я явился в определенный день в региональный штаб.

218

Глава двадцать вторая

Я, конечно, знал, что это значит. Это был новый прием: вместо того, чтобы арестовать вас, он просто оставил вам повестку явиться в милицию, где вам укажут место вашей ссылки. Какую печаль я почувствовал! Я думал, что со мной покончено как с человеком. Я никогда не вернусь из отделения милиции.

Я позвонила Роберту и сказала ему, что должна немедленно с ним увидеться. Когда мы встретились, он по моему лицу понял, что произошло, и сразу же попросил меня выйти за него замуж. “Твой единственный шанс - немедленно выйти за меня замуж”, - утверждает он. “Если это спасет тебя, замечательно. Если нет, ты отправляешься в изгнание, а я - в Америку”. К этому времени Роберту продлили визу на шесть месяцев, и он писал бесплатные рассказы для газет и журналов Соединенных Штатов.

На следующее утро Роберт взял свой паспорт, а я - свой, и мы пошли в бюро по браку. Там не было ни цветов, ни свадебного платья, ничего. Во мне все застыло. Я все еще не знала, правильно ли это было, но Роберт продолжал говорить: “О, дорогая, не унывай! Мы собираемся пожениться”.

Теперь они полностью меняют брачное бюро, но когда мы с Робертом поженились, там было только два окна — одно для смертей и рождений, а другое для браков и разводов. Церемония занимает у вас десять минут. “Паспорта”, - говорит мужчина, и щелк, щелк, с этим покончено. Он заполняет имена, даты рождения, ставит печати в паспортах и выдает вам свидетельство о браке, и это все. Свидетели не нужны. Ничего. Мы заплатили ему три рубля и ушли. Свидетельство о браке - это самая дешевая вещь, которую вы можете купить в России.

Роберт говорит: “Давай выпьем шампанского”, и мы пошли в Cafe National, самое модное и дорогое кафе в России. Это единственное место, где можно заказать яблочный пирог по-домашнему. И Роберт говорит: “Теперь не спорь; теперь ты моя жена, и мы будем пить шампанское и маленькие пирожные”.

У меня было шампанское и маленькие пирожные, и я веселилась всю ночь. К счастью для жениха, его тогда не было со мной. Нам негде было быть вместе. Прошло пять месяцев, прежде чем мы стали мужем и женой, и тогда мы жили в одной комнате, которую Гордон Кашин, американский корреспондент, предоставил нам в своей трехкомнатной квартире.

Но вернемся к повестке из милиции. Когда настал день, Роберт проводил меня до здания штаба и хотел зайти в офис, но я сказал: “Нет, лучше не надо. Если они арестуют нас обоих, кто будет сражаться?” Бедный Роберт, я уверен, что коммунисты причинили ему боль больше, чем большинству других иностранцев, потому что он так близко подошел к бюрократии и жестокости системы. Вы знаете, вы когда-нибудь читали в книгах, что герой побледнел. Ну, я никогда в жизни не видел никого настолько бледного, как Роберт. Он был серо-бледным. Даже его губы были бледными. Мое сердце сжимается сейчас, когда я думаю об этом. Я не знаю, как я выглядела, но я была уверена, что больше никогда не увижу Роберта. Только Богу известно, как ужасно я себя чувствовала.

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

219

Мы взялись за руки и поцеловались. Потом я открыла дверь, и ступеньки пошли вверх, и я подумала, что никогда туда не поднимусь. Мои ноги были как камни, когда я ими двигала. Я пришел в этот вонючий офис и показал свою повестку сидящему там человеку. Он сказал: “Сядьте и подождите. Вас вызовут”.

Затем я увидел еще четырех женщин, сидящих там, и по выражению их лиц я понял, что они прошли через тот же кошмар, что и я. Я хотел подойти и сказать Роберту, что там есть очередь, и я встал, но мужчина сказал с такой грубостью: “Садись и жди своей очереди”.

Все женщины были вызваны до меня, и что меня больше всего впечатлило, когда позвонили женщине, она ушла в соседний офис и больше не вернулась, и поэтому мне было совершенно ясно, что ее арестовали и отвезли внутрь тюрьмы.

Наконец звонит мужчина: “Нила Ивановна Шевко”, я встаю и иду в другой кабинет, где мне дают длинную анкету. Они спрашивают вашу фамилию, ваше христианское имя, дату вашего рождения и место вашего рождения, имя вашего мужа и его род занятий и так далее.

Конечно, они думали, что знают имя моего мужа и что он уже мертв, поэтому можете представить, при каких обстоятельствах я написала: “Роберт Магид-офф, американский корреспондент”. Затем я сдал эту анкету и, несмотря на свой ужас, с дьявольским удовольствием ждал, когда мужчина доберется до этой удивительной информации.

Ах, это была комедия! Он взял анкету со скучающим видом, потому что каждый день сотни людей арестовываются и заполняют эти графы. Затем внезапно его волосы встают дыбом, и я получаю огромное удовольствие. Я знаю, что даже если этот брак с Робертом не спасет меня, НКВД будет крайне неприятно шокирован, увидев, что мой муж-американец работает в иностранных газетах. Я очень хорошо понимаю, что в это время они не хотят, чтобы американец так близко подходил к реальной российской жизни.

Затем он вскакивает со стула и говорит: “Не могли бы вы, пожалуйста, присесть?”

Я ничего не говорю, но сажусь очень обдуманно.

Он исчезает в кабинете шефа и примерно через три минуты возвращается и говорит очень вежливо: “Вы зайдете через неделю? Тем временем вы подпишете эту бумагу о том, что не покинете Москву до окончания второго собеседования ”.

Неделя казалась бесконечной, но когда я вернулся, меня немедленно принял старший офицер, и он сказал: “Произошло самое ужасное. Это все ужасная, ужасная ошибка, что вас попросили приехать сюда”. И он берет повестку с написанным на ней моим именем и рвет ее на мелкие кусочки. “Я смиреннейшим образом приношу извинения за такую глупую ошибку”.

“Вы хотите сказать, что я свободен?” Говорю я, едва способный поверить своим ушам.

Он смеется, как любитель на сцене: ‘Хо-хо-хо”, и говорит: “Конечно. Конечно. Вы можете путешествовать, куда пожелаете, — это внутри Советского Союза. И я очень надеюсь, что вы попытаетесь объяснить своему мужу, что все это было ошибкой ”.

220

Глава двадцать вторая

“Я сделаю все, что в моих силах”, - говорю я самым подлым образом. “Он сейчас внизу, ждет меня”.

Когда я выходил, человек из другого офиса, который так грубо разговаривал со мной в первый раз, подбежал и открыл дверь, но Боже! Я даже не заметил его.

На улице, как раз там, где я его оставила, стоит Роберт, и я бегу к нему, обнимаю его и кричу: “Я свободна! Я свободна! Я могу пойти куда угодно!”

После этого, особенно после того, как мы сняли комнату с Гордоном Кашиным, наступило самое счастливое время. Это был первый раз, когда кто-то заботился обо мне. Вам, американским женщинам, этого не понять, потому что вы привыкли к тому, что муж заботится о женщине, жалеет вас, когда у вас болит голова, приносит вам плед, когда вам холодно, спрашивает, когда вечером возвращается домой: “Дорогая, чем ты сегодня занималась?” и время от времени приглашает вас на особые ужины; вы знаете, проявляя внимание ко всем этим мелочам. Что ж, я никогда не испытывал этого раньше, и я просто наслаждаюсь этим с таким удовольствием. Это было чистое и нетронутое счастье.

Затем Роберт стал помощником начальника бюро AP в Москве и отправился с коротким визитом в Соединенные Штаты. Пока его не было, мне позвонили из российского министерства иностранных дел, куда мы, я уже давно обращался за квартирой, и сказали, что у них есть квартира для нас. Я думал, конечно, что это будет комната и ванная, но, Боже мой, там было три комнаты. Я отправила Роберту телеграмму: “Мы получили квартиру”, и всего через две недели он примчался обратно с коробками, нагруженными вещами, потому что квартира была совершенно пуста, за исключением самой необходимой мебели.

Роберт купил посуду, серебро и самые потрясающие кухонные принадлежности — приспособления для переворачивания яиц, кастрюлю для приготовления кофе, венчик для взбивания яиц и другие принадлежности для жарки. О, распаковать это! Ничто никогда не сравнится с распаковкой этих коробок. Никогда раньше Роберт не любил ходить по магазинам, но он сказал мне, что каждый раз, когда он что-то покупал, даже консервный нож, он видел мое счастливое лицо. Было только одно разочарование. У Роберта очень простой вкус, и он купил очень простую посуду. Я хочу, чтобы она была всех цветов с крупными цветами.

Лучшей вещью, которую он купил, был электрический тостер с перекачивающимся хлебом. Замечательный - не то слово! Я позвонила всем своим русским друзьям — к этому времени аресты и судебные процессы утихли — и сказала им: “Пожалуйста, приходите на американские тосты!” Я тоже прошу мужей. Всех. Когда они пришли, я поставил тостер на овальный стол посреди комнаты. Я положил в него два куска хлеба, а затем все сели вокруг и стали ждать.

Тогда ж-ж-ип тост получился впечатляющим! Ах-х-х, невозможно передать лица моих друзей; их детскую радость от этого чуда. Затем я намазал два ломтика маслом и раздал их по кругу, и вот мы снова начали. Все ждали, едва дыша. Затем зи-жи-ип и еще два ломтика. Я действительно боюсь сказать, сколько мы съели этого удивительного американского тоста. Это звучит не-

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

221

правдоподобно; но мы провели весь вечер вокруг этого тостера, и каждый съел по пять или шесть ломтиков — всего около десяти фунтов хлеба.

Я помню, что на тост я надела домашний халат с застежкой-молнией от колена до горловины, который Роберт тоже привез из Америки. Я никогда раньше не видел такой молнии, и, естественно, никто из моих русских друзей ее не видел. Роберт сказал, что пальто предназначено только для того, чтобы ходить по дому, когда нет гостей, но я подумала, что оно просто великолепно — длинное до пола с небольшим шлейфом сзади. Гостям просто понравилась молния. Бедняги, они были так очарованы застегиванием молнии и приготовлением тостов, что к тому времени, как они отправились домой, были в состоянии полного изнеможения.

Роберт чувствовал, что я должна больше общаться с американцами. Когда мы катались на коньках и видели американцев, он подводил меня к ним и представлял как свою жену. Вскоре одна из этих пар пригласила нас на ужин.

Я никогда не забуду этот ужин. Я была в бешенстве из-за того, что надеть, и Роберта я тоже довела до исступления. Ношу ли я шляпу? Я спросила его. Ношу ли я перчатки? Какой длины должно быть мое платье? Какого цвета? Он умолял меня перестать беспокоиться. Они добрые люди, сказал он, и они знают, что ты простой русский крестьянин.

Итак, мы пришли на вечеринку, и они передали мартини, и я взял один, и это был первый коктейль, который я когда-либо пробовал в своей жизни. В России не принято пить перед ужином. В обычном доме все просто сидят и пытаются поддержать разговор, а потом всех пригласят к столу и будут пить водку с едой.

И вот я пью мартини, и все говорят мне по-английски, какой трудный русский язык, а я не понимаю почти ни слова. Когда Роберт ухаживал за мной, он сказал, что даст мне несколько уроков английского, и он дал, но в тот день, когда мы поженились, он забросил уроки напрочь — ни одного урока больше. Полагаю, я была не очень вдохновляющей ученицей.

Пока мы пьем и разговариваем, мужчина в белом халате раздает множество закусок — все очень вкусно, но никогда раньше я не видел таких мелочей — один кусочек. и з-з-ип их больше нет. Поэтому я шепчу Роберту: “Мне съесть побольше этих маленьких штучек или будет что-нибудь еще?”

Затем пришел человек в белом халате и сказал, что ужин подан, и мы встали и пошли в столовую. Хозяйка усадила меня справа от хозяина, но я не оценил этот жест, поскольку не был знаком с этим комплиментом.

Вы знаете, прежде чем мы что-нибудь съели, человек в белом халате убрал тарелку, которая уже стояла на столе, и поставил на ее место другую тарелку и миску с супом? Затем он подал крекеры, сельдерей, оливки и все такое прочее. Все это было просто, но когда подали второе блюдо, я была просто испорчена.

222

Глава двадцать вторая

Впервые в моей жизни мне подали блюдо с мясом. Мне подали его даже раньше хозяйки из-за этой проклятой чести сидеть справа от хозяина, поэтому я не мог наблюдать за ней и видеть, что делать. Я думал, что просто умру.

Больше всего я боялся слуг. Все они были русскими, а русские - самый классово сознательный из всех народов. Они знают, что мне не место на этом шикарном ужине, и они презирают меня так, что я не могу вам этого сказать. Они действительно относились ко мне пренебрежительно. Я все время был как на иголках. Бедный Роберт, он тоже страдал. Он знает, насколько серьезно я отношусь к этим вещам. После мяса пошли овощи. О, моя спина была твердым орешком напряжения!

Наконец, слуги все убрали, и я подумала: слава Богу! все закончилось; но затем подали последнее блюдо - десерт. Это было что-то вроде кольца, довольно толстого кольца, с соусом посередине. Теперь я понимаю, что должна была отрезать маленький кусочек от этого, а затем смазать соусом изнутри, но я разрезала это кольцо полностью, и соус хлынул наружу и растекся по всему блюду.

Слуга быстро выдернул его у меня и выбежал из комнаты, высоко подняв голову и опустив глаза. Я был в такой ярости, что готов был ударить его между глаз. К счастью для других гостей, на кухне раздался второй звонок, и через несколько минут он вернулся с ним, но так и не приблизился ко мне ближе чем на три фута.

После этой пытки — я действительно не могу назвать это по—другому - мы вернулись в гостиную выпить кофе. По прошествии некоторого времени я снова начал наслаждаться прекрасной жизнью.

Я должен сказать вам, что с той ночи я довольно быстро научился американским обычаям. Я многого не знал. Вы просто не можете себе представить. Американские дети усваивают их, как дышат, но никто никогда не рассказывал мне, как делать всевозможные вещи: как разворачивать салфетку (знаете, на моем первом ужине в квартире Гордона Кашина я своей вообще не пользовалась; я подумала, что было бы ужасно испачкать ее невинную белизну, и посмотрела на Роберта в поисках одобрения, но впоследствии он сказал мне, что ее положили туда для использования); как держать нож и вилку; как подавать себе с блюда.

Роберт, конечно, заметил, когда я выходила за него замуж, что я не знала этих вещей; но он был таким добрым и нежным, что не стал упоминать об этом. Однако теперь, когда я настоял на том, чтобы знать, он сказал мне много вещей: не тянуться через стол за тем, что ты хочешь, не есть курицу пальцами на официальном ужине и так далее.

Самым сложным для меня было научиться подавать самому, поэтому однажды я зажарила целого цыпленка, и Роберт, прикрыв руку салфеткой, совсем как мужчина в белом халате, подал мне его на блюде. Он сделал это очень серьезно, без тени улыбки. Затем он заставил меня съесть то, что я взяла, с помощью ножа и вилки. Говорю вам, это была настоящая работа - пытаться доесть курицу, не делая это естественно пальцами.

Нила Магидофф, Только путешествовать! Только жить!

223

Так продолжалась жизнь до 22 июня 1941 года, когда мы услышали по радио, что Германия вторглась в Россию. Вскоре после этого многие американцы отправили своих жен обратно в Соединенные Штаты, и Роберт больше всего хотел отправить меня. Однако он не смог получить разрешение от российского правительства. Он подал заявление на визу для меня вскоре после того, как мы поженились. Затем каждые шесть месяцев он писал письмо и спрашивал, принято ли уже решение; но, как настоящая российская бюрократия, они никогда не говорили "нет" и никогда не говорили "да". Они просто сказали, что приняли это к сведению и что Роберту сообщат, когда придет время. Конечно, мы оба ужасно боялись, что они никогда не дадут мне разрешения на поездку.

Война, наконец, вывела из тупика. Американский посол Лоуренс Стейнхардт однажды позвонил Роберту и сказал: “Думаю, у меня для вас хорошие новости. Я думаю, нам удалось добиться разрешения для Нилы выехать в Соединенные Штаты. Мы договорились с русскими обменять ее и Полин Хабихт на две партии высокооктанового газа ”. Полин была женой Германа Хабихта, помощника начальника Объединенного пресс-бюро.

Это было все, что посол Стейнхардт сказал Роберту, и в течение многих лет Роберт хвастался, что он был одним из двух мужчин, которые точно знали, чего стоит его жена — одна партия высокооктанового газа. Тринадцать лет спустя мы с ним узнали, что нас с Полин и еще нескольких человек обменяли не на газ, а на видного русского, которого держали под стражей в Соединенных Штатах.

В любом случае, на следующее утро после звонка посла мне позвонили из московского бюро, которое выдает визы, и пригласили меня приехать туда. Когда я приехал, мне сказали, что виза выдана, но они должны предупредить меня, что я должен отказаться от своего российского гражданства. Это было не больше, чем я ожидал. Тем не менее, это был ужасный удар. Я никогда не был членом коммунистической партии, и Бог свидетель, я пострадал от рук коммунистического режима; тем не менее, я любил свою страну, свою семью и своих друзей, и мне было больно поворачиваться к ним спиной.

Тем не менее, все в американском посольстве помогли мне почувствовать себя лучше. Мы с Робертом отправились туда, как только я получил визу, и все они казались такими счастливыми, что я еду в страну Роберта и когда-нибудь стану американским гражданином. Все в посольстве знали, что существует два вида браков между русской женщиной и американским мужчиной. Один - это когда цель русской женщины - получить от американского мужчины все, что она может, из-за тяжелой жизни, а другой - из-за любви. Все знали, что наш с Робертом брак был настоящей любовью.

Теперь нам предстояло решить, поедет ли Роберт со мной в Америку. Это было очень серьезное решение, поскольку Роберт недавно стал главой бюро NBC в Москве и вел передачи по радио. Роберт сказал, что если я боюсь, он пойдет со мной, но я сказала, что категорически нет, потому что я понимала, как

224

Глава двадцать вторая

эта новая работа была важна для него. До сих пор я никогда не думал, насколько смелым я был, придя сюда один.

Фредди Райнхардт, первый секретарь посольства, составил для меня письменное показание под присягой, потому что, конечно, когда я отказался от своего российского гражданства, мне пришлось отказаться от своего паспорта. Это был длинный документ с моим именем, фотографией и моим описанием, на нем стояла большая красная печать, он был свернут и перевязан красной лентой; это был действительно очень красивый документ.

Сначала я поехал из Москвы во Владивосток, что заняло девятнадцать дней, поскольку нашему поезду приходилось часто съезжать с основных путей, чтобы пропустить поезда с войсками, направляющимися на фронт. Во Владивостоке я сел на небольшое грузовое судно, идущее в Японию, затем из Японии отправился в Шанхай, а из Шанхая отплыл в Сан-Франциско, а из Сан-Франциско, как я уже говорил вам в самом начале, в Нью-Йорк, в трехкомнатную квартиру на Двадцать первой улице.

Глава двадцать третья

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

Пожалуйста, смотрите примечание к предыдущей записи Фесенко.

Воскресное утро, и отец занимается своим любимым занятием - возится с радио, пытаясь узнать мировые новости. “Война”, - говорит он. “Сегодня немецкие самолеты разбомбили пост Волынский [крупный железнодорожный центр к западу от Киева]. Молотов 1 обратится к нации в полдень”.

Наступает вечер. Как обычно, Шура [уменьшительное от Александра или Александры] здесь, в оранжевом свете нашей уютной лампы в гостиной. Они с отцом разговаривают.

“Это не так просто, как вы думаете, Александр Александрович, и слишком рано радоваться. Россия - крепкий орешек, особенно с учетом того, что мы готовились к войне все эти годы”.

“Павел Павлович, я не могу поверить, что наконец настал момент, когда мы избавимся от нашего любимого и мудрого лидера со всеми его верными ударниками и преданными коммунистами. Немецкие войска, которые в мгновение ока прошли через Европу, сделают то же самое против красных командиров, в чьи черепа, Таня, ты не можешь вбить и десяти английских фраз, несмотря на весь твой энтузиазм. Тогда Россия без Советов снова станет нашей великой и прекрасной родиной”.

Серьезные глаза Шуры сияли такой радостью, что хотелось поверить ему. Но я не поверил. Ему было сорок, и он знал другую Россию. Он помнил и тосковал по ней. Но у нас, современников Великой Октябрьской революции, была только одна родина: родина Советского Союза, отважных авиаторов, гигантских строек, родина с безопасными границами, с непобедимой Красной Армией, с романтикой далекой Гражданской войны. Большинство из нас

225

226

Глава двадцать третья

мы были убеждены, как сказано в песне, что “Никто в мире // Не может любить или смеяться так, как мы”.

Даже такие, как я, кто видел, как умирали от голода деревни Украины в 33-м; кто не спал ночи напролет, ожидая общей судьбы интеллигенции, “визита” НКВД во время ежовского террора, даже мы хотели верить в счастливое будущее. Мы пытались рассматривать все, что было темным, трудным и часто лицемерным, как неизбежные “боли роста”, которые нужно было пережить. Я любил свою страну, хотя мне многое в ней не нравилось. И теперь мое сердце сжалось от тяжелого предчувствия.

Какими печальными стали все дни. Каждое утро приносило известия о потерях. Рушился знакомый и любимый мир. Вера, взращиваемая на протяжении многих лет, рушилась. “Безопасные границы” были нарушены в первый же день. “Непобедимая Красная армия” сдавала город за городом, и ужасный вопрос бился в мозгу: было ли все это ложью? Мы отказывали себе во всем, наш уровень жизни был намного ниже, чем в Европе, но мы были страной гигантов. В нашем небе парили отважные авиаторы, потрясая мир своими дерзкими рекордами. Оборонительная мощь нашей огромной страна росла день ото дня. Однако теперь арки плотины Днепровской гидроэлектростанции рухнули, взорванные отступающей советской армией. Мертвые, черные от дыма трубы разрушенных заводов в Краматорске стояли зловеще. Некогда агрессивные боевые самолеты “little falcon” превратились в бесформенные, обгоревшие остовы на своих изрытых бомбами аэродромах. Тяжелой и уверенной поступью немецкие армии пронеслись по бескрайним украинским равнинам, тесня советские войска, отрезая отступающие силы, захватывая города. Молодежь Советского Союза отправилась на фронт, но не смогла остановить вражеский натиск.

Буквально на следующий день после объявления войны Леня [уменьшительное от Леонид], мой милый и нежный друг из аспирантуры, ушел на фронт. Казалось, только вчера он сидел у моей больничной койки, застенчиво перебирая пальцами большую коробку моих любимых ромовых вишен в шоколаде, которые доктор строго запретил после моей операции. Тогда он планировал свой летний отпуск. Сейчас он был далеко, где-то там, в качестве военного переводчика.

Ушел в бронетанковую часть Коля, голубоглазый, веселый инженер, моя первая любовь. Мое девичество, мои первые секреты от матери, первые мечты о собственном гнездышке - все это было связано с ним. С тех пор сирень много раз цвела в садах Киева, но в моем столе была бережно спрятана засохшая ветка — первый неловкий подарок от влюбленного парня. И теперь, когда он целовал мои полные слез глаза, я прощалась со своей беззаботной юностью, со своим знакомым и любимым миром.

Затем Зойка ушла в армию в качестве медика. Всегда смеющаяся, всегда преданная своей работе, она уверяла нас, что даже в глазах любимого мужчины она бы сначала искала симптомы конъюнктивита. Ушел Виктор, долговязый

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

227

и веселый, любимец всех наших пикников и вечеринок. Он только что стал отцом такого же жизнерадостного и светловолосого мальчика, как и он сам. Юра [уменьшительное от Георгия] тоже ушел. Мой многолетний друг, который терпеливо спрашивал каждые три месяца, пойду ли я с ним в мэрию и выйду ли замуж. И который вместо этого ходил со мной во все театры и кинотеатры и который хранил все мои большие и меньшие секреты. Летним вечером я провожала Толю [Анатолия], мужа моей близкой подруги. Совсем недавно мы отпраздновали их первую годовщину свадьбы, и теперь он ушел “с ложкой, жестяной чашкой и сменой нижнего белья”, как предписано в уведомлении призывной комиссии.

Наш дом стал необычно пустым и тихим. Время от времени мои плачущие подруги приходили поделиться своими печальными новостями. Я пыталась утешить и ободрить их, не зная, что моя собственная самая большая потеря все еще была впереди.

Тем не менее, я сдал свой последний экзамен. Отец просиял сдержанной, но гордой улыбкой. Когда я прибыл в Военную академию, где я преподавал, часовой вытянулся по стойке смирно и с важностью сказал: “Товарищ инструктор, все занятия откладываются до конца войны”. Внезапно у меня появилось много времени, пустого и бесполезного. Я пробовала читать, затем вышивать. Но книги выпадали у меня из рук, а причудливые, яркие узоры вышивки не приносили радости.

Однажды утром, вернувшись из центра города, я обнаружил в своей комнате огромный букет красных гвоздик и фигуру во всем белом — это был Андрей.

“Мне потребовалось восемь дней, чтобы добраться сюда из Москвы”, - оживленно сказал он. “Вы не можете сесть в поезд. Все это солдаты, отправляющиеся на украинский фронт. Наконец, я втиснулся в один. Немецкие самолеты обстреляли нас по дороге. Пошел в московский военкомат, думал, что отправлюсь прямо на фронт. Но меня не взяли. Пришлось ехать по месту жительства. Но и сюда меня не возьмут. Я странный случай: с университетским образованием я принадлежу к офицерскому корпусу, но поскольку я не служил в армии, я не могу быть командиром. Поэтому они сказали мне дождаться вводных документов ”.

Как хорошо, что в эти дни расставаний появился хотя бы один друг. Мы разделили наше горе и опасения, но он принес мне слабое утешение. Он сказал, что настроение в тылу было подавленным, что практически не встретившее сопротивления немецкое вторжение повергло всех в уныние. Мы гуляли по улицам и паркам, шелестящим пышной зеленью, и говорили о странном раздвоении, закрадывающемся в наши души. Мы жадно читали газеты, ища в них надежду и уверенность. Но скудные бюллетени говорили о более глубоком проникновении на новые территории, даже не упоминая названий сданных городов. Третьего июля Сталин выступил со своей знаменитой речью. Он призывал к тому, чтобы уводили скот, сжигали зерно, лишали врага всего ценного. Читая речь, я и не подозревал, что

228

Глава двадцать третья

в течение каких-то двадцати четырех часов наш дом должен был потерять то, что действительно было самым ценным.

В ночь с четвертого на пятое июля я проснулся со странным, мучительным чувством. Казалось, что какая-то ледяная рука сжала мое сердце так, что оно едва билось. Я включил свет и взглянул на часы — еще не было четырех. “Вероятно, будет воздушный налет, сейчас это часто случается на рассвете”, - подумал я про себя, открыл ставень и стал внимательно вслушиваться в тишину. Где-то залаяла собака, другая отозвалась неподалеку. Мимо проехала машина — вероятно, перевозившая раненых. Щелкнула садовая калитка, и на мощеной дорожке послышались шаги, все ближе и ближе, за которыми последовал нетерпеливый стук в нашу дверь. Я надеваю платье, но мама дрожащими руками уже отстегивает дверную цепочку. Бедная мама, она всегда волнуется — наверное, это обычная проверка документов, удостоверяющих личность.

Малиновые ленты служебных фуражек НКВД вспыхнули в электрическом свете. Двое из них входят без приветствия и требуют, чтобы мы сдали любое оружие и рации. У нас никогда не было оружия, а радио было включено давным-давно. Начинается обыск. Один из неожиданных гостей, мрачный и угрюмый, роется в шкафах, выбрасывая книги и нижнее белье. Более вежливый подходит к кровати отца, предъявляет маленький белый ордер на арест и говорит: “Одевайся”. От этих слов у меня леденеет внутри. То, чего я так боялся в те ужасные ночи 1937-38 годов, когда черные автомобили останавливались почти у каждой двери, свершилось. Тогда судьба смилостивилась над нашей семьей.

Но неожиданный удар тем болезненнее. Мама застыла как каменная, ее руки упали на колени, лицо застыло. Я начинаю готовить папу к печальному путешествию. Я собираю нижнее белье и еду. Безумно, но кажется ужасно важным иметь при себе иголку с ниткой. Папа такой аккуратный; он не потерпит оторванной пуговицы или малейшей дырочки. Но оказывается, что заключенным не разрешается ничего острого, даже иголок. Достаньте из кармана перочинный нож, сдайте бритву, даже если это безопасная бритва. Разрешены деньги: 180 рублей, все, что у нас есть. Наконец-то все готово, но я должна угостить папу чаем: крепким, с молоком, как он любит. Я давно поставила чайник, и теперь, пока сотрудники НКВД заканчивают оформлять документы, наливаю чай в пузатую синюю чашку. Папа кротко улыбается, пьет. Ему дают бумаги на подпись. Они спешат. “Сегодня много работы”, - говорит темный. Во время обыска, конечно, ничего не было найдено. Они забирают папин паспорт, трудовое удостоверение и те красивые благодарности золотыми буквами, которыми он был награжден за свою научную работу.

Пришло время расставаться. Мать прилепляется к отцу, и я боюсь взглянуть на нее. Папа быстро целует ее, еще раз, затем осторожно отводит ее в сторону и говорит мне: “Моя маленькая Таня, я доверяю тебе маму, убереги ее от беды”.

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

229

Будь уверен, папочка, мой дорогой, мой любимый друг. Я сделаю все, что в моих силах. Как отчаянно мы держим себя в руках, и он, и я, не желая усугублять ситуацию в эти ужасные моменты.

“Вы можете прийти восьмого”, - говорит лейтенант.

“О, я приду. Конечно, я приду. Я все сделаю. Я доберусь до всех. Дорогой папочка, не волнуйся”.

“Это бесполезно”, - он устало качает головой.

И вот, они забирают папу. Я хочу пройтись с ним, хотя бы еще несколько шагов вместе. Но они мне не позволяют. Наступает рассвет, и я вижу, как папа, ссутулив плечи, идет по тропинке. Он оглядывается, затем торопится. Как ему тяжело. Хлопает дверца, заводится двигатель. . . . Он уехал. . . У НКВД, на самом деле, было мало времени. В ту ночь около пяти тысяч представителей киевской интеллигенции, инженеров, врачей, агрономов разделили судьбу моего отца.

Я вернулся в пустой дом; попытался утешить и утихомирить маму; машинально расставил разбросанные вещи по своим местам. Если бы только наступило утро. Я бы позвонил Шуре. Он - мои “валериановые капли”, мой транквилизатор, как я в шутку называл его. Настоящий и преданный друг, он бы что-нибудь придумал, дал дельный совет. Но Шура был бессилен. Мои визиты в приемные НКВД также ни к чему не привели. Когда я пришел восьмого, в назначенный день, мне сказали то, что говорили сотням других: “Время военное. Никакая информация о конкретных лицах не может быть выдана .” Я приходил снова и снова только для того, чтобы получать один и тот же ответ. Я пробился к окружному прокурору и военному прокурору. Первый лаконично сказал: “Его нет в наших списках”. Второй просмотрел свои бумаги, позвонил своему секретарю, сделал телефонный звонок и наконец сказал: “Такого случая нет”. Затем он взглянул на мои побелевшие костяшки пальцев и сказал более мягким голосом, что НКВД просто устранило моего отца как “ненадежного”.

О да, он был ненадежен — мой отец. В конце концов, тридцать лет назад он учился в Германии и не скрывал этого факта. Он хорошо говорил по-немецки, никогда не ходил небритым и, несмотря на предупреждения партийного секретаря на работе, носил золотое обручальное кольцо. Характер его преступления был ясен.

Администраторы призывной комиссии были поражены арестом отца. Они пытались убедить меня, что это недоразумение, которое скоро будет исправлено, но отказались оплачивать дни работы моего отца. В издательстве, где ему задолжали более двух тысяч рублей за его последнюю книгу, тоже отказались платить. Спорить было бесполезно. Все учреждения лихорадочно готовились к эвакуации. Почти никто из сотрудников не вышел на работу. Офисы были пусты, столы опустошены. Повсюду потрескивали печи. Горы бумаг, документов, бухгалтерских книг, расчетов инженеров были

230

Глава двадцать третья

в огне. Киев был покрыт черным снегом: капли сажи и хлопья обугленной бумаги кружились в воздухе и растекались по земле.

Я зашел в университет; там была та же сцена. В куче документов на полу я случайно нашел свое собственное досье. К счастью, я уже получил документы о сдаче экзаменов на степень магистра искусств. Аудитории и кабинеты были поразительно открыты. Тут и там от недавно сколоченных вместе ящиков исходил аромат сосны. Кабинет декана, всегда переполненный и шумный, был совершенно пуст. Не совсем, в углу пылала печь, и молодой, щеголеватый заместитель декана заботливо перекладывал в нее аккуратные папки со своего стола.

“О, Татьяна Павловна”, - сказал он. “Я не могу сообщить вам ничего нового. К сожалению, нам не выделили никаких железнодорожных вагонов. Все студенты, аспиранты и некоторые преподаватели пешком эвакуируются в Полтаву, а там посмотрим...”

Он крепко пожал мою руку, и я ушла по гулким, пустым коридорам и лестничным клеткам. Что мне было делать? Ни я, ни мать не могли идти пешком. У нас обоих были слабые сердца, и я только восстанавливался после операции. Мы оба родились и прожили всю свою жизнь в Киеве, и у нас никого не было за пределами города. И самое главное, был отец. Может быть, он был где-то здесь, поблизости. Как мы могли оставить его? Ибо врага больше нечего было бояться; самую большую рану нанес наш собственный народ.

Дома было невыносимо, особенно ночью. Один сосед, майор, был где-то на фронте. Другой сосед застрял где-то в служебной командировке. Мама попросила Андрея переехать в одну из наших пустующих комнат. Университетские общежития все равно занимали военные, и было безопаснее, когда в доме был мужчина. Все стояли в очереди круглосуточно, таская домой конфеты, растительное масло, перловую крупу. У нас не было денег, и мы не могли ничем запастись. Я пытался продать кое-что, но товары уже ничего не стоили, покупателей почти не было. Как всегда, Шура пришел нам на помощь, навязав немного денег до “лучших времен”.

Повсюду, в городе и за его пределами, люди рыли траншеи и ловушки для танков. Поначалу мы тоже принимали участие, добросовестно убирая грязь, помогая замаскировать ямы. Но тогда, как и все остальные, убежденные в безнадежности задачи, мы попытались избежать встречи с ретивой полицией. В тот момент они начали устраивать облавы на людей повсюду — в кинотеатрах, в очередях за едой, прямо на улице. Многие мужчины начали отращивать пресловутые “окопные” бороды, чтобы выглядеть старше и наглядно доказать, что они вышли за рамки установленного возраста для рытья траншей.

Парки и скверы Киева казались изрытыми гигантскими кротами. Люди поспешно выкапывали щели в почве и прятались там, как только слышали гул самолетов и ждали смерти от безжалостных немецких бомб. Но тот

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

231

бомбы не падали. Каждый день над городом появлялись стаи вражеских птиц. Они рисовали в небе непонятные дымовые знаки и время от времени сбрасывали дождь белых листовок. Люди с трепетом смотрели, как эти белые мотыльки лениво кружат над землей. Затем они посылали детей собирать послания от врага (или это был друг?). и стал бы жадно читать скудную информацию. “Ни одна бомба не упадет на ваш прекрасный город”, - читали они, и страх покидал их, и все меньше из них ползало по сырой земле и все больше и больше наблюдало за мощными серебристыми птицами, парящими в небе, время от времени вступая в бой с советскими истребителями. Результаты всегда были одинаковыми: дымные шары взрывов танцевали рядом с серебристыми крыльями, но они, мягко покачиваясь, спокойно исчезали вдали, неуязвимые.

Ночью люди выходили на улицу, чтобы постоять на страже. Две или три фигуры с противогазами, привязанными к поясу, стояли перед каждым домом. Но в городе ничего не происходило, и стоять на страже было так же бесполезно, как баррикады из мешков с песком, возведенные на всех улицах. Летний дождь пролился на жесткие волокна, жаркое украинское солнце иссушило их, мешки с песком сгнили, разорвались, и золотистые струйки песка потекли на тротуар, чтобы дети несли их во дворы. Ночью серебряные звезды рассекали бархатное небо дугами, а вдалеке сверкала горячая молния . Это были душные и безлунные ночи, в которые грохот далекой артиллерии сливался с глухими раскатами грома. В садах цветущие липы, табак и петунии источали свой пьянящий аромат. Это были ночи, когда пели, любили, смеялись, скользили в лодке по широкой ленте Днепра и мечтали до рассвета на Владимирской горке. Но вместо этого, совсем рядом, шел бой. Немцы оккупировали Голосеевский лес, и автобусы с нарисованными на них большими красными крестами постоянно курсировали по улицам Киева. Иногда они ехали очень медленно, и тогда люди смотрели на них с тоской, потому что так медленно перевозили только смертельно раненых.

Но чаще мимо проезжали другие транспортные средства. Полуторатонные и трехтонные грузовики, набитые всевозможными сумками и багажем. Время от времени среди кроватных пружин, зеркальных шифоньеров и свернутых в рулоны ковров приютились растения каучукового дерева и пальмы — городские VIP-персоны предусмотрительно отсылали свои семьи от греха подальше. Но не все смогли покинуть осажденный город с таким комфортом. Люди, эвакуируемые вместе со своими учреждениями и офисами, целыми днями просиживали на перекрестках и железнодорожных станциях, тщетно ожидая отправления. И те, кому все-таки удалось сесть в заветные поезда, отправляли отчаянные послания своим близким, описывая хаос, беспорядок, заторы и грязь в эвакуационных центрах и панику, охватившую тыл.

Войска отступали через город. Сначала из районов Западной Украины — Львова и Тарнополя — а позже из знакомых близлежащих мест, где

232

Глава двадцать третья

Киевляне отправлялись в отпуск, покупали клубнику и пили пенистое цельное молоко прямо с молокозавода. Мимо маршировали небритые, голодные и угрюмые солдаты Красной Армии, резко отвечая на вопросы и иногда едко проклиная своих офицеров и политических комиссаров, которые уехали на своих штабных машинах, оставив войска позади.

В отличие от солдат, “воины” недавно сформированных оборонительных батальонов гордо держались в своей новенькой униформе. Перед ними была поставлена благородная задача сражаться с могучими немецкими танками с помощью бутылок с горючей жидкостью. Конечно, до этого никогда не доходило. Напыщенно надев свою форму, молодые люди своевременно переоделись в гражданское и разошлись по домам. Многие из них позже, во время немецкой оккупации, пополнили ряды коллаборационистской полиции, которая в основном состояла из наиболее беспринципных и жестоких элементов, глубоко презираемых населением. Или же они стали торговцами на черном рынке, которые рыскали по деревням в поисках муки и растительного масла для перепродажи голодающим горожанам по невероятным ценам.

Но в то же время эти “воины” не предвидели плачевного конца своей военной карьеры и делали все возможное, чтобы раздуть пламя шпионофобии, охватившее город. Каждого светловолосого и голубоглазого человека, каждую молодую женщину, которая “подозрительно” спрашивала дорогу в незнакомой части города, принимали за шпиона. Все полицейские участки были переполнены такими “фашистскими агентами”, которые проводили мучительные часы в грязных камерах, наконец возвращаясь домой только после установления их личности.

Немцы подходили все ближе и ближе. Однажды вечером к нашему дому подъехал помятый и грязный автомобиль. Это был “дядя Энди”, как молодые люди называли его в шутку, спокойный и красивый сорокапятилетний майор, друг семьи. Он уже давно носил сверкающую медаль за двадцатилетнюю службу в Рабоче-крестьянской Красной Армии [1921-1946], но в тот вечер этот человек, участвовавший во всех сражениях Советского Союза, вряд ли походил на трезвого и дисциплинированного офицера. Он был пьян, и в его глазах читались тревога и отчаяние. Его шутки были плоскими, а губы кривились в вымученной улыбке. Он окинул прощальным взглядом старую липу, заросли жасмина у окна и наш маленький уютный дом. Затем, затягивая свой модный желтый ремень Сэма Брауна, он просто сказал: “Дела у нас плохи, очень плохи”. Мотор фыркнул, и его машина вылетела с нашего узкого двора. Одним другом меньше . . .

И друзья были тем, чего нам больше всего не хватало в те все более тревожные дни. После ареста моего отца я также должен был потерять мать. Прежде дружелюбная и счастливая, она стала неузнаваемой после того мрачного дня, когда папу вывели из комнаты, где всего две недели назад они праздновали тридцатую годовщину свадьбы. Теперь она была апатичной и неподвижной и потеряла в-

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

233

интересуется всем. Мои попытки утешить ее были отвергнуты словами “Оставь меня в покое . . . . Не приставай ко мне”.

Наша сплоченная и дружная семья распалась. Ушли друзья, ушла моя любимая профессия. Бесполезные книги и заметки собирали пыль. Надвигалось что-то ужасное и неумолимое. Это разрушило привычные модели бытия, унесло тысячи жизней, и никто не знал, принесло ли это агонию нации или “беспрецедентный расцвет”, как продолжал настаивать Шура.

Мы с Андреем по вечерам стояли на страже, патрулировали двор, стояли у ворот, а потом подолгу сидели на ступеньках крыльца, увитого диким виноградом, прислушиваясь к отдаленному ворчанию тяжелой артиллерии. Золотые звезды, падая, прочертили небо. Это было их время [августовского метеоритного дождя]. Но еще чаще вверх взмывали малиновые и изумрудно-зеленые сигнальные ракеты, что-то говоря какому-то невидимому присутствию на тревожном и непонятном языке.

В саду было душно, даже ночью, и Андрею становилось все труднее дышать. Он жаловался на то, что его душит паутина, на тяжесть в груди. И затем, совершенно внезапно, произошел пугающий, необъяснимый приступ. Опытный врач в клинике немедленно поставил диагноз "тяжелая бронхиальная астма". Выписывая рецепт, он сказал, что это может быть последствием сильной простуды, но может иметь психосоматическую основу. Симптомы должны исчезнуть после инъекции. Предписанным режимом был постельный режим.

На самом деле, Андрей действительно почувствовал себя лучше, но ненадолго. Несколько дней он пролежал в постели, но затем вскочил. Оставаться в постели действовало ему на нервы. Он побледнел до прозрачности. Он ходил очень медленно, кусая губы, пытаясь подавить свое прерывистое дыхание. Мог ли это быть Андрей, теннисист, пловец, неутомимый танцор, безумный завсегдатай вечеринок?

Прошел слух, что штаб армии, к которому был прикреплен мой дорогой университетский друг Леня, отступал через Киев. Я ничего о нем не слышал, и вдруг он появился: тощий мужчина в униформе, пыльный и загорелый, сжимающий мою руку и называющий меня по имени.

Это была удача, поспешно сказал он. Штаб-квартира находилась на левом [восточном] берегу, но его послали в город. У него было полчаса, и он был полон решимости увидеться с нами, но трамваи не ходили, и он был готов сдаться. Мы просто стояли там среди толпы, держа друг друга за руки, спеша сказать все, что могли за отведенное нам время, перебивая друг друга, делясь нашими новостями.

День спустя Леня сидел на нашем крыльце, взволнованно рассказывая о том, что его беспокоило. Честный, застенчивый и идеалистичный, он был возмущен обманом

234

Глава двадцать третья

в котором ему пришлось принять участие, работая в политическом отделе в штаб-квартире. Он рассказал нам, что квартира его семьи была заброшена, что его родители уехали в большой спешке, бросив все, и спросил, можем ли мы сохранить его записи и черновики диссертации. Если он выживет, сказал он, то возобновит свою работу с того места, на котором остановился. Нам удалось все это сделать, и на память я получил Джерома К. Трое мужчин в лодке Джерома с личной надписью.

Дорогой друг, никогда больше мы втроем не отправимся кататься на лодке, как раньше: ты и Андрей за веслами, я за румпелем. Ваши заметки остались лежать рядом с моими на нижней полке книжного шкафа в заброшенном доме.

Леня приходил еще два раза, и мы ожидали его в третий. Но больше мы его никогда не видели. Железная подкова немецкого наступления грозила превратиться в железное кольцо, и штабы поспешно отступали глубже в тыл.

Зловещие пожары все чаще заполняли небо по мере того, как отступающая Красная Армия сжигала все на своем пути. И, наконец, произошло неизбежное.

На ближайшем перекрестке тяжело прогрохотало противотанковое ружье. Отрывистая трескотня пулеметов разнеслась по тихим садам. Люди инстинктивно глубоко вдохнули и прошептали: “Вот оно”. Небо пылало всю ночь; всю ночь гремела артиллерия; всю ночь люди прижимались друг к другу в щелях в сырой земле. На рассвете все внезапно стихло. Только внизу, вдоль реки продолжалась перестрелка из винтовок и немецкий миномет упорно вел огонь по отступающим войскам. Затем вся земля содрогнулась от мощного взрыва — великолепные мосты Днепра осели в воду. Они были взорваны динамитом, когда последние войска все еще пересекали их. И снова наступила тишина, полная тревоги и недоумения.

Мы вышли. Троллейбусы, разогнанные со складов, были разбросаны повсюду по улицам. Водопроводные сооружения и электростанции уже были взорваны, а тележки, пустые и бесполезные, казалось, заблудились в огромном городе. Но было много пешеходов — людей с детскими колясками, наполненными мешками с мукой. Мы вспомнили, как накануне местные жители вытаскивали ярко-голубые кровати с веселыми никелированными украшениями. Где-то грабили склады, взламывали товарные вагоны. “Люмпен-пролетариат” радостно тащил легкую военную добычу в свои логова.

Но немцы не спешили появляться. Ходили слухи, что они уже в городе. Наивные уличные ребята с широко раскрытыми глазами объявляли, что какой-то парень по имени Джо видел самый огромный танк на Хеймаркете. Но в нашем районе немцы появились только к пяти вечера. Люди высыпали на улицу, со страхом и любопытством разглядывая пришельцев с запада. Они маршировали, красивые и огромные, в своих странных серовато-зеленых мундирах. Усталые, покрытые пылью, но чисто выбритые, они улыбались населению. Они бы

Татьяна Фесенко, опаленный войной Киев

235

берут на руки детей, бесстрашно заходят во дворы и дома, чтобы помыться. Они с удовольствием мылись, поливая холодной водой свои подтянутые, мускулистые спины.

Но наша собственная, наша любимая армия двигалась маршем на восток в огромную ловушку, где ей предстояло потерять около 660 000 человек.

На небе появилась первая вечерняя звезда, робкая и маленькая. Девятнадцатый день сентября месяца 1941 года близился к концу. Мама закрыла калитку, оглядела наш тихий зеленый сад с георгинами и настурциями и сказала с облегчением: “Ну вот, война для нас закончилась”.

Бедная мама, она никак не могла знать, что война только началась.

Примечания

1. Вячеслав Михайлович Молотов (1890-1986), министр иностранных дел Советского Союза в 1939-1949 и 1953-1956 годах; вел переговоры по советско-германскому пакту о ненападении в 1939 году.

Глава двадцать четвертая

Елена И. Кочина, блокадный дневник

В течение 900 дней во время Второй мировой войны немецкие армии блокировали Ленинград. По меньшей мере полтора миллиона жителей города погибли от голода, непогоды и болезней. Не понимая, что принесет война, Е.И. Кочина, ленинградская школьная учительница, начала вести дневник за несколько дней до начала войны. Дневник заканчивается 1942 годом, когда она и ее семья были эвакуированы во время блокады. Она пишет скупо, но с ясным пониманием и наблюдением за ужасом, жестокостью, дегуманизацией и смертью во многих ее формах. Жизнь по самой своей сути деградировала вокруг нее. Она писала без всякой надежды на то, что ее дневник когда-нибудь будет опубликован. Это насыщенный документ о человеческом выживании и человеческом духе, который также говорит за всех немых и мертвых, которые не пережили осаду. Оригинал, Блокадный дневник , был опубликован в сборнике "Память". Париж: YMCA Press, 1981.

16 июня 1941 года. Дима [Дмитрий] в отпуске. Он проводит весь день с нашей дочерью: купает, одевает и кормит ее. Его ухоженные, чувствительные руки дизайнера нежно управляются с этими вещами. Его светлые волосы вспыхивают рыжим на солнце, освещая его счастливое лицо. “Ты родила дочь, но не можешь понять, какая это радость!” - с упреком говорит Дима. Я смеюсь про себя. Пусть он забавляется. Мы с Леной хорошо знаем друг друга. У нас свой мир, куда мы никого не допускаем, даже Диму.

22 июня 1941 года. Утро. Вместе с ее разноцветными погремушками я вывел Лену в сад. Солнце было занято своим делом. Внезапно: крики, звон бьющейся посуды. Хозяйка пробегала мимо дачи. “Елена Иосифовна, это война с немцами! Они только что передали это по радио!” - воскликнула она, плача. Война! Мне 34 года. Это четвертая война в моей жизни.

236

Елена И. Кочина, блокадный дневник

237

Июнь 1941 года, полночь. Как быстро все меняется! Только сегодня утром я любовался восходом солнца, а немцы уже бомбили наши аэропорты. Белорусские аэродромы пострадали особенно сильно.

Июнь 1941 года. Торнадо войны проносится над нашей землей с пугающей скоростью, разбрасывая людей по пути, как яичную скорлупу, во все стороны. В этой суматохе невозможно ничего понять. Поезда, набитые человеческим мясом, отправляются в Ленинград и уезжают такими же набитыми.

Июнь 1941 года. Охваченные всеобщей паникой, мы бросились в город. В сельской местности все казалось зловещим и тревожным. Казалось, что в Ленинграде нас ожидало утешительное спокойствие.

Июнь 1941 года. Немцы проникли в район Дубно и Ровно. Идут отчаянные бои. Все это не утихает.

Июнь 1941 года. Гитлер обрушил на немцев философию “безнравственности”, попахивающую человеческим вырождением, как будто они были изголодавшимися собаками. Кроме того, они получили оружие, красивую парадную форму и хвастливые лозунги. Это было все, что нужно было немецким “мальчикам”: каждый кретин и ублюдок думает, что он крестоносец, несущий обновление “разложившемуся человечеству”.

Июнь 1941 года. Многие сотрудники нашего института вступили в народное ополчение и уезжают на фронт. Весь сегодняшний день мы шили рюкзаки и готовили их к поездке, ведущей “в никуда”.

Июнь 1941 года. Мы приходим в институт раньше обычного, но работа продвигается не слишком хорошо. Мы не можем заниматься своими повседневными делами, заплетая тонкую нить рационального мышления, которая сейчас никому не нужна. У всех нас одно желание — работать на фронт.

Июнь 1941 года. Вся земля, от Балтийского моря до Карпат, охвачена этой чудовищной войной!

29 июня 1941 года. Каждый день немцы заглатывают 30-40-километровые куски нашей территории. Пусть у них будет несварение желудка от таких порций.

— Июнь 1941 года. Шпиономания, подобно инфекционной болезни, поразила всех без исключения. Вчера возле рынка меня схватила похожая на камбалу пожилая женщина в дождевике: “Ты видел? Конечно, шпион!” - воскликнула она, махнув короткой рукой в сторону какого-то мужчины.

“Что?”

“На нем брюки и куртка другого цвета”.

Я невольно начал смеяться.

“И усы, как будто приклеенные”. Она сердито впилась своими глазами в мои, сидя рядом.

238

Глава двадцать четвертая

“Извините...” Я отпрянул. Прежде чем соскользнуть, она несколько шагов следовала за мной по тротуару. Но даже мне многие люди кажутся подозрительными, за которыми следовало бы следить.

— Июнь 1941 года. Был издан приказ, призывающий всех ленинградцев в возрасте от 16 до 50 лет (и женщин до 45 лет) защищать город.

— Июнь 1941 года. Сегодня вся наша лаборатория рыла противотанковые траншеи вокруг Ленинграда. Я копал с удовольствием (это было что-то такое практичное) и выпрямился только тогда, когда почувствовал острую боль в пояснице. На окопах работали только женщины. Их шарфы сверкали на солнце, как множество маленьких огоньков. Город словно окружала гигантская цветочная клумба.

И вдруг крылья самолета, поблескивая, пересекли небо. Мимо прогрохотала автоматная очередь, и пули, похожие на маленьких ящериц, затрещали и шмыгнули в траву недалеко от меня. Пораженный, я застыл на месте, забыв все правила гражданской обороны, которые выучил не так давно.

“Беги!” - крикнул кто-то, хватая меня за рукав. Я огляделся. Все мы, землекопы, куда-то бежали. Я тоже побежал, хотя и не знал, куда бежать и что делать. Больше никто тоже не знал. Неожиданно я увидел небольшой мост. Я побежал к нему. Под мостом была глубокая лужа воды. Целый час мы сидели в ней на корточках. В тот день мы больше не работали.

Июнь 1941 года. Началась эвакуация всех учреждений и населения.

Июнь 1941 года. Мы продолжаем рыть траншеи. Самолеты больше не появляются.

2 июля 1941 года. Сейчас они эвакуируют детей! Как испуганных животных

они заполнили все улицы, двигаясь к железнодорожной станции. Это было де

рубеж их детства: за ним началась их жизнь без родителей.

Они увозили маленьких детей в грузовиках. Их маленькие головки торчали из грузовиков, как головки маленьких грибов, уложенных слоями в корзинки. Охваченные паникой родители побежали за машинами.

Смешавшись с толпой, я выл вместе с остальными прохожими, чувствуя, как страх и тревога подобрались так близко к нашим сердцам.

3 июля 1941 года. С каждой минутой, с каждым часом немцы приближаются к

Ленинград. Проснувшись, мы бросаемся к радиоприемникам. Запивая горькую

пилюли военных новостей с остывшим чаем, мы медленно осознавали, что происходит.

Тем не менее, мы продолжали верить, что рано или поздно победа одержит

груша перед нами с извинениями.

Ленинградцы спешно возводят баррикады из камня, металла, отходов пиломатериалов и своей фанатичной любви к городу. Маскирующие конструкции бережно прикрывают архитектурные памятники.

Елена И. Кочина, блокадный дневник

239

5 июля 1941 года. Институт, в котором я работаю, эвакуируется в Саратов. Диме дали отсрочку от армии и велели оставаться в Ленинграде. Вот почему он не хотел, чтобы я уезжал. Мы сражались. Обидные и несправедливые слова летели между нами. Мы были беспомощны перед ними. Они зажили своей собственной жизнью, независимой от нашей. Это была наша первая ссора. Дима пришел домой на каникулы. “Я не могу работать, зная, что ты злишься”, - сказал он. “Давай помиримся”. Мы помирились, но что-то осталось между нами. Мы уже были не такими, как до войны, и не такими, какими мы были до войны. Мы менялись с катастрофической скоростью.

Июль 1941 года. Ожесточенные бои за Киев! Немцы взяли Псков! Ленинград под угрозой!

Июль 1941 года. Финская армия начала наступление в направлении Ладожского озера. По-видимому, вместе с немцами они хотят окружить Ленинград.

Июль 1941 года. У Лены диарея и высокая температура. Нам придется отложить эвакуацию на несколько дней. И вообще, как можно путешествовать без стерильных бутылочек? Я просто не знаю.

Июль 1941 года. Немцы захватили почти всю Прибалтику и почти всю Белоруссию. Они достигли Западной Двины и Днепра.

Июль 1941 года. Гитлер - это не-сущность, которая воображает себя гением. Он пытается навязать свой “блицкриг” СССР со всеми его обширными лесами и отсутствием дорог. Но СССР - это не Польша. Рано или поздно это застрянет у него в горле.

Июль 1941 года. Мой институт покинул!

Июль 1941 года. Без предупреждения няня Лены уехала в свою деревню, прихватив кое-что из моих вещей.

— Июль 1941 года. Магазины вновь открылись. За два дня все продукты были расхвачены. Осталось только пшено. Я купил два килограмма. (Я ненавижу пшенную кашу.)

8 августа 1941 года. Враг рвется к Ленинграду!

10 августа 1941 года. С фантастической скоростью немцы начали наступление на линии Новгород, Чудов и Тосно. Как это ни горько, нам нужно признать, что мы не были готовы к гитлеровской агрессии.

22 августа 1941 года. Сегодня, идя с Леной в детскую поликлинику за молоком, я увидел на стене здания обращение: “Товарищи ленинградцы, дорогие друзья!” Я не мог читать дальше. Я только крепче прижал Лену к себе. Боже, как я боюсь за нее!

240

Глава двадцать четвертая

23 августа 1941 года. Немцы находятся между Бологое и Тосно. Маршрут эвакуации проходит через Ладогу. Лена все еще больна, но нам нужно уезжать; ждать больше невозможно.

Август 1941 года. Дорога на Мга была перерезана немцами. Колонны ленинградцев несколько дней простояли на железнодорожной станции, а затем вернулись. Эвакуация прекратилась. Я должен остаться в Ленинграде!

Август 1941 года. Люди бегут из пригородов в Ленинград, как в мышеловку.

Сентябрь 1941 года. Я ходил в детскую клинику за молоком. Издалека я увидел огромную дыру в фасаде четырехэтажного здания. Рядом со зданием стояла большая толпа, уставившись на дыру. Через дыру была видна часть комнаты. Я хотел спросить, были ли жертвы, но передумал. Какой в этом был смысл? Война для нас только начиналась. Жертв наверняка было бы много. Каждый из нас должен быть готов ко всему.

Сентябрь 1941 года. У здания, поврежденного снарядом, все еще толпа.

Сентябрь 1941 года. Почти все крупные предприятия были выведены из Ленинграда.

—Сентябрь 1941 года. Сегодня Дима где-то принес килограмм печенья. Он кормил им Лену, размешивая ложечкой сахар в чае. В чашку полился звон серебряных колокольчиков.

Внезапно тишину города разорвал рев самолетов. Я выглянул в окно. Низко, прямо над крышами, пролетели немецкие бомбардировщики.

“Слезай, быстро!” - крикнул Дима, вскакивая из-за стола и опрокидывая на себя чашку чая.

Мы побежали вниз по лестнице к офису управляющего зданием; в нашем здании не было бомбоубежища. Раздался взрыв бомбы. Затем еще один, и еще один совсем близко. Раздался звон разбитого стекла.

Офис был битком набит людьми. Нам пришлось стоять на лестничной клетке, держа Лену на руках. Только к утру мы смогли подняться обратно на пятый этаж.

9 сентября 1941 года. Обширные продовольственные склады Бадаева подверглись бомбардировке:

черно-красные лохмотья огня, развевающиеся на ветру, видны со всех концов

о городе, жженом сахаре, крупах и муке.

— Сентябрь 1941 года. Все дороги в Ленинград отрезаны. Что теперь с нами будет?

Елена И. Кочина, блокадный дневник

241

11 сентября 1941 года. Рацион хлеба снова был сокращен. Теперь мы получаем

850 грамм.

Сентябрь 1941 года. Столбы черного дыма все еще поднимаются над магазинами Бадаева.

Сентябрь 1941 года. Немцы бомбят Ленинград каждую ночь.

10 октября 1941 года. Наш запас сухарей быстро уменьшается. Дима, вероятно, ест их, хотя мы договорились не прикасаться к ним, за исключением порций, выделенных на ужин.

20 октября 1941 года. Немцы продолжают бомбить Ленинград, но почти никто не прячется в бомбоубежищах. Я сижу дома. Когда я слышу вой бомбардировщиков, я просто прикрываю Лену своим телом, чтобы умереть вместе, если смерть придет. Это злит Диму на меня: “Ты не имеешь права рисковать жизнью ребенка”.

“Но у меня нет сил, попытайся понять. И если нас убьют вместе, это не самое худшее, что может случиться”.

“Это идиотская философия, ” кричит он, - мы должны сохранить ее жизнь, несмотря ни на что. Даже если мы сами погибнем”.

“Почему? Как она будет жить?”

Мы боремся долгое время, каждый из нас придерживается своего собственного мнения.

15 ноября 1941 года. Начался голод. Наши личные запасы закончились. Была разработана своеобразная ленинградская кухня. Мы научились готовить булочки из горчицы, суп из дрожжей, мясные котлеты из хрена, сладкую кашицу из столярного клея.

10 декабря 1941 года. Почти все ленинградцы стали дистрофиками. Они опухли и блестят, как будто покрыты лаком — это дистрофия первой стадии. Другие стали иссушенными — вторая стадия. Женщины ходят в брюках. Мужчины в женских шарфах. Все выглядят одинаково. Ленинградцы потеряли все признаки пола и возраста.

12 декабря 1941 года. Сегодня я почувствовал, что с моим

Лицо. Я принес осколок зеркала с кухни и заглянул в него с кр

жестокость. Мое лицо напоминало тот конец свиньи, откуда растет ее хвост.

“Что за рожа”, - плюнула я в зеркало. Взгляд Димы скользнул по моему лицу, как по дохлой рыбе. Сам он давно раздулся.

13 декабря 1941 года. Лена больна. Дима на больничном. Он больше не помогает мне.

Он никогда не присматривает за Леной. Но он с нетерпением идет в пекарню и, вероятно,

умело поедает маленькие кусочки, добавленные для придания веса. Мы готовим “суп” из

242

Глава двадцать четвертая

мягкая серединка хлеба. Мы едим его с крошечными корочками. Я наливаю Диме четыре порционные ложки и две себе. Но за это я имею право вылизать кастрюлю, хотя суп такой жидкий, что вылизывать, по сути, нечего.

Дима ест свой “суп” чайной ложкой, чтобы продлить время еды. Но сегодня он съел свою порцию быстрее меня. В моем супе была твердая корочка, которую я с удовольствием жевала. Я почувствовал ненависть, с которой он наблюдал за моими медленно двигающимися челюстями. “Ты нарочно ешь медленно”, - вдруг злобно воскликнул он. “Ты хочешь меня помучить”.

“О, нет! Зачем мне это делать?” Выпалила я, пораженная.

“Не оправдывайся. Я все вижу”. Он уставился на меня, его глаза побелели от ярости. Я была в ужасе. Он что, сошел с ума? Я быстро проглотила корочку и убрала со стола. Он продолжал ворчать, но я молчала. Он все равно бы мне не поверил. В последнее время он стал очень подозрительным и раздражительным.

15 декабря 1941 года. Когда я возвращался из пекарни, я увидел бегущего ко мне рабочего, его маленькая, похожая на лисью, голова была выдвинута вперед. Я начал отходить в сторону, когда он пробегал мимо, но он выхватил у меня буханку хлеба. Я закричала и огляделась, но он исчез. Я с ужасом смотрела на свои пустые руки, медленно осознавая, что произошло. Дома не было ни крошки, чтобы поесть. Это означало, что сегодня и завтра, пока мы не получим следующую порцию хлеба, мы будем голодать, и, что хуже всего, для Лены не было еды.

Мои ноги внезапно стали тяжелыми, как кандалы, и я еле добрался домой. В коридоре я столкнулся с Димой и сразу же все ему рассказал. Он бросил на меня дикий взгляд из-под черных от сажи ресниц, но ничего не сказал.

17 декабря 1941 года. Наше обоняние стало очень острым: теперь мы узнаем запах сахара, перловой крупы, сушеного гороха и других продуктов, “не имеющих запаха”. Дима с трудом встает с постели. Он даже не ходит за хлебом. Это беспокоит меня — те, кто лжет о смерти раньше.

“Не лежи все время в постели”. Я села рядом с ним и осторожно коснулась его рукава. Он бросил на меня косой взгляд.

“Что бы ты хотел, чтобы я сделал?”

“Поднимись на чердак. Может быть, ты поймаешь там кошку?”

“Так вот оно что”, - саркастически сказал он.

Глупость того, что я сказал, внезапно поразила меня. Все кошки были съедены давным-давно. Я нахмурил лоб, пытаясь придумать что-нибудь еще.

“Может быть, нам следует купить мышеловку”, - нерешительно сказал я.

“Что бы это дало?”

“Мы бы ели мышей”.

“Это идея”, - воскликнул он, садясь.

“Я думаю, мыши будут на вкус не хуже кошек”, - сказал я, воодушевленный.

“Ни капельки”.

Елена И. Кочина, блокадный дневник

243

“Каждый день у нас было бы мясо”. “Это было бы потрясающе”, - невнятно пробормотал он.

Его оживление исчезло. Он снова лег спиной ко мне и натянул шляпу на уши. Я понял, что он не верит в мой план.

19 декабря 1941 года. Встав раньше меня, Дима снова обвел комнату взглядом.

яростно, натыкаясь на мебель и чертыхаясь. Наконец он ушел, захлопнув

дверь. Его не было целый день.

“Где ты был?” Спросила я, когда он вернулся.

“Прогуливаюсь”, - неопределенно ответил он. Внезапно он подмигнул и быстро сказал: “Ищу маленькую буханку хлеба”.

“Что ты говоришь?” Я испугалась. Он посмотрел на меня с любопытством.

“Вы, кажется, думаете, что я сошел с ума”.

“Нет, нет. Но, в конце концов...”

“Прекрати это. Я знаю, что хлеб не валяется на улицах. Дело не в этом”.

“Тогда в чем смысл?”

Он не ответил. Я стоял, уставившись на него. Затем он начал говорить. Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Внезапно его охватило непонятное волнение. Он столкнулся с детскими санками, нагруженными хлебом. Сани сопровождала колонна из пяти человек. За ними следовала толпа, пристально глядя на хлеб. Дима присоединился к остальным. Сани разгружали у пекарни. Толпа набросилась на пустые ящики, сражаясь за крошки. Он нашел большую корку, втоптанную в снег. Но какой-то мальчишка выхватил корку из рук Димы. Этот мерзкий сопляк начал ее жевать, пуская слюни и чавкая. Безумная ярость охватила Диму. Схватив малыша за загривок, он начал конвульсивно трясти его. Голова малыша на тонкой шейке начала раскачиваться взад-вперед, как у куклы Петрушки. Но он продолжал торопливо жевать, закрыв глаза.

“Все пропало, все пропало, дядя! Смотри!” - внезапно закричал он, широко открыв рот. Дима швырнул ребенка на землю. Он был готов убить его. Но, к счастью, продавец выкатился из магазина, как булочка на завтрак.

“Киш! Киш!” - кричал он, размахивая руками.

“Как будто люди были воробьями, ” с обидой заметил Дима, “ и самое удивительное, что никто не дал этому негодяю по морде”. Он стал болезненно задумчивым и уставился в одну точку.

Чувствуя, что он что-то недоговаривает, я вопросительно посмотрела на него. Но Дима сидел отключенный от всего, ничего не видя и не слыша. Это происходило с ним все чаще и чаще.

20 декабря 1941 года. Дима снова исчез, наточив палку, которая

служил ему тростью для ходьбы. Он вернулся примерно через час. Его внешний вид

был странным. “Что с тобой не так?” Я спросил случайно.

244

Глава двадцать четвертая

“Ничего ... Я просто очень голоден”, - сказал он, и на его лице появилась плаксивая гримаса.

Я пожал плечами. Мы просто больше не говорили о голоде: это было наше нормальное состояние. Внезапно он разразился судорожным смехом, вытащил из-под одежды буханку хлеба и бросил ее мне на колени. “Вот, глупышка, поешь”, - нежно сказал он.

Я ошарашенно уставился на хлеб. Когда мое оцепенение прошло и мы наелись досыта, он сказал: “Я нашел пекарню, где хлеб легко украсть. Там очень темно”.

“Украсть?”

“Да, воруют, конечно. Ты же не думаешь, что они дали мне эту буханку хлеба в подарок”.

Я молчал. Маленькие огоньки тревоги заплясали в глубине его зрачков. И внезапно злобная досада опалила его лицо. Потирая лицо ладонями рук, он продолжил. Оказалось, что это не так уж и сложно. Нужно было незаметно подойти к прилавку, дождаться подходящего момента и быстро наколоть батон палочкой. Вот и все.

Когда хлеб оказался у него под пальто, наполняя его чувства своим горячим ароматом, Диме захотелось смеяться, кричать и танцевать от радости. Но он заставил себя неторопливо покинуть пекарню, сохраняя внешнее спокойствие.

Теперь, рассказывая мне это, он смеялся как сумасшедший. Я посмотрел на него с ужасом. Что я мог сказать? Что воровать было неправильно? Это было бы идиотизмом. Итак, я только сказал: “Будь осторожнее”.

28 декабря 1941 года. Трамваи не ходят. Детские санки - единственное средство передвижения. Они движутся по улицам бесконечными колоннами. Они перевозят доски, людей, трупы.

Повсюду трупы. В наше время смерть - не просто случайный гость. Люди привыкли к смерти. Она постоянно сталкивается с живыми. Люди умирают легко, просто, без слез. Мертвых заворачивают в простыни, перевязывают веревкой и тащат на кладбище, где их укладывают рядами. Там их хоронят в общих ямах.

6 января 1942 года. Дима больше не ворует хлеб. Целыми днями он лежит в постели, отвернувшись к стене, и ничего не говорит. Его лицо покрыто толстым слоем сажи; даже его тонкие, светлые ресницы стали густыми и черными [из-за самодельной дровяной печи без вентиляции]. Я не могу представить, что он когда-то был чистым, ухоженным и пристойным. И я, конечно, не намного чище его. Нас обоих мучают вши. Мы спим вместе — в комнате только одна кровать, — но даже сквозь ватные пальто избегаем прикосновений друг к другу.

9 января 1942 года. Мы живем в нашей комнате, как в ковчеге, ничего не видя, ни с кем не сталкиваясь. Мы даже не знаем новостей с фронта. Мы получаем только случайные новости, стоя в очередях. Мы с Димой стали

Елена И. Кочина, блокадный дневник

245

единый организм. Болезни, антипатии, дурное настроение одного немедленно отражаются на другом. В то же время мы никогда не были так далеки друг от друга, как сейчас. Каждый молча борется со своими собственными страданиями. В этом мы не можем помочь друг другу. В конце концов, я чувствую только свое собственное сердце (только я слышу его биение), ... свой собственный желудок (только я чувствую его гложущую пустоту), ... осознаю свой мозг (только я несу всю тяжесть невысказанных мыслей). Только я могу заставить их терпеть. Мы пришли к пониманию, что человеческое существо должно знать, как бороться с жизнью и смертью в одиночку.

10 января 1942 года. Лена разучилась говорить. Она больше не может стоять или даже сидеть. Ее кожа свисает складками, как будто ее запихнули в плащ, слишком большой для нее. Она все время тихо поет про себя; очевидно, прося еды.

Сегодня я купил ей несколько игрушек: матрешку , клоуна и плюшевого медведя. Они сидели на ее кровати и ждали, когда она проснется. Увидев их, Лена громко зарыдала и разбросала их по полу. Конечно, это была глупая идея.

Я целовал ее голодные глаза волчонка. Глядя на ее покрытое сажей лицо, мне самому хотелось выть, как умирающей волчице. Я не мог облегчить ее страдания ничем, кроме поцелуев.

24 января 1942 года. На улице 40 градусов ниже нуля.

Камуфляжная занавеска примерзла к окну. В комнате полумрак.-

темнота. Стены, вымазанные масляной краской, липкие. Тонкие струйки

потоки воды стекают на пол.

Отправляясь за хлебом, я завернулась в байковое одеяло Лены, оставив только щелочку для глаз.

Снаружи я вздрогнул, таким ярким было небо. Рядом с входом невыносимо блестело дерево, покрытое снегом и изморозью.

Под деревом лежали два тела, небрежно завернутые в простыни. Босые ступни одного из них торчали из-под простыни, большие пальцы были вывернуты под странным углом.

25 января 1942 года. Водопровод больше не работает. Мы должны идти к Неве

Река за водой. Из-за нехватки воды остановилась центральная хлебопекарная фабрика

работая. Тысячи ленинградцев, которые все еще могли передвигаться, выползли из

свои норы и, образовав живую цепь от реки до хлебозавода, прошли

ведра с водой друг другу своими замерзшими руками.

Хлеб был испечен.

Январь 1942 года. Канализационная система не работает. Каждый сводит концы с концами, как может. Из окон выбрасывают экскременты.

Январь 1942 года. Несколько дней не доставляют хлеб. Люди стоят в длинных очередях. Некоторые теряют сознание. Некоторые умирают.

246

Глава двадцать четвертая

28 января 1942 года. По-видимому, существует предел физическим страданиям, за которым человек становится нечувствительным ко всему, кроме самого себя. Героизм, самопожертвование, великий подвиг может совершить только тот, кто сыт или недолго страдал от голода. Но мы знаем голод, который унизил, раздавил и превратил нас в животных. Те, кто придет после нас и, возможно, прочтет эти строки: не судите нас слишком строго.

Февраль 1942 года. Мы не мылись три месяца. Говорят, где-то есть действующая общественная баня. Мужчины и женщины моются там вместе. Но такое путешествие выше наших сил.

Февраль 1942 года. Экскременты, похожие на окостеневшие геологические формы, покрывают каждый двор.

10 февраля 1942 года. Ходят слухи, что дорога через Ладожское озеро расчищена и что эвакуация началась заново. Было бы так хорошо выбраться из Ленинграда. Сейчас, когда, кажется, самое трудное время позади, было бы глупо умирать.

12 февраля 1942 года. Некоторые продукты распределяются по продовольственным карточкам. Я получил 250 граммов мяса. Мы ели его сырым.

14 февраля 1942 года. Сегодня по продуктовой карточке я получил 75 граммов подсолнечного масла. Мы долго нюхали его, как духи, и наслаждались его золотисто-желтым цветом. Наконец, после долгих колебаний, мы решили поджарить немного хлеба. Раздобыв сковородку и немного хвороста, мы радостно засуетились у самодельной плиты, предвкушая роскошный ужин.

Внезапно, неосторожным жестом я опрокинул бутылку. Масло хлынуло наружу. Я закричал от ужаса и замер. Казалось, что на пол льется не масло, а моя кровь. Дима бросился зачерпывать масло с пола. Ему удалось сэкономить граммов двадцать-двадцать пять. Я стояла вся красная, боясь даже взглянуть на него.

“Все в порядке. Не расстраивайся”, - резко сказал он. Это был рыцарский и благородный поступок. Я никогда этого не забуду.

24 февраля 1942 года. Только сейчас я понял, какие глубокие раны были нанесены

мой город от немцев.

Во многих местах вместо зданий, которые я запомнил в виде вспышек из моего детства, теперь возвышались руины. Огромное гранитное здание на углу Красно-Ноармейской улицы и Московского проспекта было разрушено до самого основания. Раньше здесь был бутик. Я часто забегал в него зимой, чтобы согреться и купить какую-нибудь мелочь.

25 февраля 1942 года. Сегодня я забрел на одну из улиц рядом с

Московский железнодорожный вокзал [то есть, с которого отправлялись поезда в Москву].

Елена И. Кочина, блокадный дневник

247

Разрушения, которые я увидел там, глубоко потрясли меня. Все здания были разбомблены. Время от времени то тут, то там поднимались стены. [Изразцовая] печь была подвешена к одному из них, как бледно-голубая нелепость. Это мягко напомнило мне о недавно познавшемся тепле и уюте. Чистый, мечтательный, переливающийся, голубой снег покрывал все. На нем не было следов: ни человеческих, ни звериных, ни птичьих.

Гробовая тишина, похожая на запах крепкого вина, пропитала руины. Повсюду были разбросаны железные кровати, скрученные в спирали, напоминающие странные скелеты древних раскопанных животных. Я постоял там некоторое время, погруженный в свои мысли, затем пересек Привокзальную площадь. Она лежала передо мной — ледяная, заснеженная пустыня. Только ветер кружил вокруг и, как бездомный пес, лизал мои ноги.

26 февраля 1942 года. Я вышел из квартиры и остановился на улице, не имея представления, куда идти. . . . Через некоторое время я оказался перед Технологическим институтом. Он стоял одиноко, огромный среди пустынных улиц. Когда-то я был здесь студентом. Его огромные двери когда-то поглощали молодых людей, как голодный рот. Они рассеялись по его многочисленным коридорам, наполняя здание полнокровной, кипящей жизнью. Теперь двери были наглухо заперты.

Внезапно до меня донесся чей-то прерывающийся зов. “Елена, это ты?” Передо мной стояла женщина средних лет. Ее одутловатое лицо показалось мне знакомым.

“Ты меня не узнаешь?” - спросила она, и непривычное выражение исчезло с ее лица, когда она моргнула длинными ресницами.

“Ирина, ты?”

“Я, конечно. Сильно ли я изменился?”

“Ты? Ну ... нет. Но да, конечно. Как и все мы, ” пробормотал я.

До войны мы с ней работали вместе. Она была очаровательной молодой женщиной; сейчас ей можно было дать пятьдесят.

“Ира [уменьшительное от Ирина], ты думаешь об эвакуации”, - спросил я, меняя тему.

“Да”.

“Но как?”

“С Метеорологическим институтом. Я сейчас там работаю”.

“Могу я, возможно, пойти с тобой?”

“Не могу сказать”. Она задумчиво потерла белесый кончик носа. “Я направляюсь в институт. Пойдем со мной, если хочешь. Это совсем рядом”.

Конечно, “мне понравилось”. По дороге Ирина рассказала мне о себе. В январе она родила недоношенного семимесячного ребенка. Ребенок умер через пять дней. Единственной пищей в больнице были вода и витамины. Она провела там двадцать дней, ворочаясь в постели, мучимая голодом и лихорадкой. Ее привезли домой почти мертвой. И тут пришло спасение: ее бабушка умерла, оставив в наследство два килограмма клея на рыбной основе и продуктовые карточки.

“А где ваш муж?”

248

Глава двадцать четвертая

Ирина протяжно присвистнула. “Он сбежал на самолете в Москву”.

“А как насчет тебя?”

“Как вы видите, я здесь. Когда он ушел, я была в родильном отделении”.

“Он оставил тебя совсем одну?”

“Да. И черт с ним. Если бы он был здесь, я бы давно упал замертво. Он съел все, что у меня было. Ты знаешь, что я имею в виду под ‘всем”.

Да, я знал очень хорошо. На входе я просунул свой паспорт в маленькое окошко [чтобы получить пропуск в здание], но грязная рука швырнула его мне обратно.

“А как насчет пропуска?”

“Пропуска не будет”, - последовал краткий ответ.

“Почему?”

“Дай мне кусок хлеба, я дам тебе пропуск”.

“Ты с ума сошел! Где бы я взял хлеб”, - взорвался я.

“По крайней мере, крошечный, ничтожный кусочек”, - причитал привратник голосом нищего.

“Немедленно дайте ей пропуск, или я пожалуюсь директору”, - крикнула Ирина.

Лохматая голова высунулась из окна и искоса посмотрела на Ирину. Вскоре после этого был сделан пас.

Ирина недолго пробыла у режиссера. Выходя, она сказала: “Все в порядке. Режиссер не возражает”.

Я посмотрел на нее как на идиотку.

“Что с тобой не так?”

“Ничего… вы сказали, режиссер не возражает?”

“Да”.

Слезы навернулись у меня на глаза.

“Забудь об этом”, - сказала Ирина, схватив меня за руку. “Пойдем”. Мы вышли на улицу. “Все эвакуационные поезда сейчас направляются на юг”, - сказала она. “Скорее всего, мы поедем на Кавказ, будем греться на солнышке и есть всевозможные фрукты”.

“Есть фрукты?” Я был поражен. Мне и в голову не могло прийти, что где-то есть фрукты, которые можно подержать в руках, понюхать и даже съесть.

28 февраля 1942 года. Ирина жила в большом красивом многоквартирном доме на улице Маяковского. Двор был завален экскрементами. Ко входу вела узкая дорожка. Дверь в квартиру была широко открыта. В холле было тихо. Звук моих шагов катился впереди меня, как шар для боулинга. Ирина сидела на корточках перед своей самодельной плитой и что-то готовила. К ее спине и груди была привязана большая черная овечья шкура.

“Я никогда его не снимаю. Оно как бы стало частью меня”, - сказала она, заметив мой пристальный взгляд.

“Тебе нужна кошка, подходящая к твоему яркому наряду”.

“У меня была кошка, но я ее съел”.

Елена И. Кочина, блокадный дневник

249

“Что ты готовишь?”

“Столярный клеевой отвар”.

Когда бульон был готов, она принялась за еду. Мне она, конечно, ничего не предложила. Традиция угощать своих гостей в Ленинграде давно исчезла. Чтобы отвлечься от мыслей о еде, я задал вопрос. “Почему здесь так тихо?”

“Некоторые люди уехали, другие умерли. Они валяются повсюду в каждой комнате”.

“Кто?” Я был сбит с толку.

“Трупы”.

“Почему они их не уберут?”

“Кто? Я сказал консьержу, но он сказал, что они могут долго лежать там, не чувствуя запаха, так как сейчас холодно”.

“Ты один в этой квартире?”

“В конце коридора живет какой-то парень. Каждую ночь он пытается взломать мою дверь. Наверное, хочет меня съесть . . . Я сплю с ножом”.

Она показала мне большой поварской нож, который вытащила из-под подушки. Мы пошли в институт, но там почти никого не было, и никто ничего не знал.

2 марта 1942 года. Каждый день мы с Ириной ходим в институт, чтобы не пропустить день эвакуации. Но пока ничего не известно.

9 марта 1942 года. Я заскочил в [старую квартиру на] Московской улице, чтобы захватить кое-какие вещи для поездки. С тоской я прошелся по комнатам. Почти вся моя жизнь прошла здесь, но я никогда больше не буду здесь жить.

Мой взгляд скользнул по книжному шкафу: Багрицкий, Мандельштам, Пастернак. . .

Я выбрал один из маленьких томиков и пролистал страницы. Знакомые строки ожили под моими пальцами. Но сейчас они не вызывали во мне ничего, кроме раздражения. Я оборвал строки, захлопывая книгу. Откуда-то выпали фотографии. Они веером рассыпались по полу передо мной. Лица, смотревшие с них, казались мне чужими. Это действительно был я? Дима? У нас действительно были такие толстые рожи и самодовольные, беспомощные глаза? Дрожь пробежала у меня по спине. Нет, мы бы не поняли друг друга сейчас.

Я оставил фотографии валяться на полу.

29 марта 1942 года. Прибыв в институт, мы обнаружили, что конвой должен был отправиться в шесть вечера того же дня. У нас было четыре часа в распоряжении.

“Давайте сбегаем в пекарню и съедим наши пайки до конца месяца”, - крикнула Ирина.

Съев свою порцию прямо там, у стойки, я побежал домой.

Мы пришли в неистовство, лихорадочно запихивая вещи в мешки, боясь опоздать. Нам пришлось добираться до Финляндского вокзала пешком.

250

Глава двадцать четвертая

Для поездки я надела трусики Галии [соседки] из шкафа, который стоял в нашей комнате. В конце концов, я не могла пойти, выставив колени. Надев их, я вспомнила, как совсем недавно была возмущена, когда Дима взял чужие брюки. И теперь я делала точно то же самое. Понятие чести стало для нас пустым звуком.

Наконец-то мы ушли. Ушли, как свиньи, не попрощавшись с нашими хозяевами и оставив нашу комнату в хаосе и грязи.

Небо было затянуто облаками. Можно было видеть очертания солнца, блуждающего за ними в поисках просвета. Найдя его, оно изливалось на улицу потоками яркого света. Снег превращался в слякоть; сани застревали. Иногда они переворачивались, рассыпая все наше “барахло” по дороге.

Мы суетились из-за этого, злились, обвиняли друг друга. Наконец, все в пене, мы прибыли на вокзал. Ирина была уже там.

“Приезжайте скорее. Они собираются нас накормить”, - взволнованно сказала она.

Нам дали две порционные ложки пшенной каши с маслом и ломоть хлеба. Со своей тарелкой в руках Дима обежал столы в поисках свободного места. Его пугающе взволнованное лицо было покрыто синими прожилками. Я уступил ему свой стул и ел стоя. Покончив с кашей, мы тщательно вылизали тарелки дочиста. Следующее кормление должно было состояться только на другой стороне Ладожского озера.

Глава двадцать пятая

Н. Яневич, Литературная политика

Глава воспоминаний Яневича, из которой взята эта подборка, посвящена Институту мировой литературы с 1930-х по 1970-е годы. Подборка раскрывает интенсивную политизацию внутри института во время Второй мировой войны и после, а также многочисленные внутренние неурядицы, усугубленные войной. Авторский самоанализ раскрывает ее глубокое знание работы этого престижного института. Она отмечает, что работала там практически с самого его основания. Первоначально опубликовано как “Институт мировой литературы в 1930-1970-е годы” [Институт мировой литературы с 1930-х по 1970–е] в Памяти. Париж: YMCA Press, 1982.

Первые месяцы войны были ужасными. Немцы рвались к Москве. Каждую ночь наши коллеги несли вахту на крыше нашего Музея Горького, бросая зажигательные ракеты. Столица эвакуировалась. Дети, старики, бесценные музейные экспонаты, картины и, наконец, целые офисы и учреждения были вывезены. Леонид Ипполитович Пономарев, наш директор, тщетно ждал конкретных указаний от своего начальства в Академии и жаловался, что они, скорее всего, озабочены собственной безопасностью, чем безопасностью институтов. Он был смущен и подавлен внезапной ответственностью за судьбу сотрудников и самого института. Он явно нуждался в помощи молодых и энергичных людей. Действуя по собственной инициативе, мы решили помочь ему.

В течение двух или трех недель несколько наших активных женщин организовали эвакуацию женщин с маленькими детьми, а также больных и престарелых членов семей наших коллег. Они начали яростную атаку на Президиум Академии наук, пока не получили необходимые разрешения на эвакуацию и пункт назначения. Затем институт получил директиву

251

252

Глава двадцать пятая

мобилизация всех, насколько это возможно, в рабочие бригады для строительства укреплений за пределами Москвы. Я с готовностью присоединился к этой бригаде вместе с Лизой Глатман, Ольгой Кузнецовой, Верой Безугловой и другими коллегами, которые умели обращаться с лопатой. Нас проводили с большой помпой и произнесением речей, но не успели мы добраться до окраин города, как нас отправили обратно. Было слишком поздно, все подходы были захвачены немцами. Не было ни места, ни цели для рытья или возведения укреплений.

И на следующий день — это было 16 октября 1941 года, печально известный день всеобщей московской паники — нашему институту среди многих других было приказано покинуть город пешком, поскольку транспорта не было и не имело смысла его ждать. Тысячи людей в молчаливой сосредоточенности, взяв с собой все, что могли, маршировали по дорогам прочь от того, что казалось обреченной Москвой.

Это был холодный осенний день. Ветер разметал по улицам обрывки сожженных личных и официальных документов. Колонка Института мировой литературы, или то, что осталось от IWL, представляла собой жалкое зрелище. Большинство мужчин были призваны в армию или вступили в народный добровольческий корпус. Некоторые из них, в частности Марк Серебрянский, заведующий сектором советской литературы, и Миша Заблудовский, специалист по западной литературе, уже были убиты. Некоторые из ученых старшего поколения отказались покидать Москву (среди них А.К. Дживелегов). Другие, члены Союза писателей, удалось уехать 14 или 15 октября с автоколонной Союза писателей. Были и другие, которые вообще не могли ходить из-за плохого состояния здоровья. Таким образом, наша колонна состояла в основном из женщин с детьми или престарелых родителей, которые не были эвакуированы ранее. Анна Аркадьевна Елистратова, уже тогда известный специалист по англо-американской литературе, тащилась, задыхаясь, с трудом передвигая отечные ноги. Ее мать и совершенно дряхлый отец тащились вместе с ней. Старый Леонид Ипполитович с трудом брел в колонне вверенного ему института. Евгений Эмильевич Ляйтнекер, пожилой и больной сотрудник горьковского сектора, тоже шел с трудом, неся тяжелый рюкзак, полностью набитый его незаконченной рукописью: Хроника жизни и творчества Горького. Варвара Никол-лаевна Ланина из того же сектора шла вместе со своей тринадцатилетней дочерью Таней. Среди наспех прихваченных из дома вещей они несли новый, блестящий электрический утюг. Вскоре у них так устали руки, что они начали таскать его за шнур. Позже, конечно, с этим пришлось полностью расстаться.

Люди быстро начали уставать, и наши молодые члены начали сажать старых и немощных в военные машины, которые продолжали проезжать мимо нас. Затем они нашли места для всех остальных, и к концу дня обо всех нас позаботились, включая директора, который отказался садиться в машину, пока все

Н. Яневич, Литературная политика

253

остальным было предоставлено место. Таким образом, мы прибыли в город Горький [Нижний Новгород], а затем по воде добрались до Казани, где нас разместили в университете. Наконец, в составе колонны, состоящей из многих академических учреждений, мы отправились в Алма-Ату в Центральной Азии, куда нас направил Президиум Академии. Когда оказалось, что Алма-Ата заполнена до отказа, мы нашли убежище в Ташкенте.

Мы разместились в здании школы балета имени Тамары Ханум на одной из центральных улиц города. В огромном зеркальном зале мы разложили ящики с рукописями и статьями из наших музеев Толстого и Пушкина, которые были отправлены в Ташкент по нашим следам. Мы расположили ящики так, чтобы они образовали небольшие, похожие на ячейки комнаты, которые быстро окрестили “пещерами”; использовали все, что было под рукой, в качестве занавесок и начали жить в них семьями или группами из двух-трех друзей.

Время от времени городской совет посылал тех из нас, кто был посильнее, собирать хлопок; группа принимала участие в строительстве канала Север-Ташкент, но большинство из нас, академических типов, использовались в качестве лекторов в больницах и на различных предприятиях и строительных площадках региона. Для этой работы Ташкент предоставил нам минимальное количество комнат и питания.

Больше всего, насколько я помню, мы страдали от отсутствия картошки — обычной русской картошки, без которой у нас трапеза не является трапезой. Но на Алайском фермерском рынке, “чреве Ташкента”, картофель стоил восемь рублей за килограмм, и купить его могли только те, у кого были деньги или кто сумел привезти товары для обмена. Таких людей среди нас было немного. Однажды, прогуливаясь по рынку с Ольгой Кузнецовой и платонически любуясь разноцветными рядами фруктов и овощей, мы заметили нашего директора Леонида Ипполитовича, который стоял в стороне в углу, смущенно протягивая шляпу. Бедный человек, он намеревался продать или обменять это на картошку, но сделал это так неумело, что никто его не понял. Можно было подумать, что он протягивал это для подаяния. Мы тихо ускользнули.

Мы все любили и сочувствовали "Ипполитычу”, несмотря на то, что в отличие от Луппола [предыдущего директора] он медленно соображал, имел плохие отношения с подчиненными, обладал вспыльчивым характером и был несправедлив в своих произвольных симпатиях и антипатиях. Но мы знали, что он был скрупулезно честен, бескорыстен и совершенно беспомощен перед своим начальством, особенно когда сталкивался с лжецами, взяточниками, карьеристами и прочей слизью, которой у нас было более чем достаточно. Мы считали своим долгом помогать ему во всех институтских делах, особенно в обеспечении тех людей, которых мы вывезли из Москвы.

“Мы”, морально сознательная, активная группа “Тамары Ханум”, которые тесно спелись во время бедствий военного времени, были: Лайза Глатман, помощник директора по организационным вопросам; Лидочка Крючкова, ответственный секретарь, теплый и милый человек, окончивший медицинскую школу в

254

Глава двадцать пятая

Ташкент, а позже стал выдающимся врачом Боткинской больницы в Москве; Варвара Николаевна Ланина, незаменимый председатель [городского] районного комитета, которая отвечала за распределение одежды — обуви, рубашек, брюк и т.д. — и которая делала это с неизменной справедливостью и внимательностью, несмотря на то, что товаров было мало, а спрос был высоким. Эммочка Эвин из Пушкинского музея также была частью активистской группы. Она была замечательным товарищем, который поддерживал непрерывный контакт со всеми нашими коллегами, которые были на фронте. Была также Тамара Мотылева, которая в своей деловой манере, возлагавшая большие надежды на себя и других, была успешным администратором на протяжении всей эвакуации. Но душой группы была Ольга Кузнецова, которая не занимала титулованного положения, но обладала пылким, щедрым и самоотверженным духом, который привлекал к ней всех. Вскоре в “Тамару ханум” начали прибывать другие сотрудники, которые бежали из Москвы независимо от института."

Институт постепенно приходил в себя и возобновлял свою работу. Работа над историей советской литературы продолжалась. Один из “английских” томов близился к завершению под руководством А.А. Елистратовой. В эвакуации мы начали работу над первым томом Истории американской литературы , которому суждена была столь противоречивая, даже печально известная судьба. И В.М. Жирмунский [известный литературный критик] начал углубленное изучение узбекского фольклора, для чего ему в возрасте пятидесяти с лишним лет пришлось выучить далеко не простой узбекский язык.

Среди обитателей “Тамары Ханум” происходили значительные изменения в настроениях, как и среди большинства советских людей того времени. Замешательство в начале войны сменилось волной патриотизма. Мы все жили с одной целью и одним чувством: только выиграть войну. В тот момент наша Ольга объявила, что, поскольку о ее дочерях заботится государство в детском приюте Академии наук, ее долгом было пойти добровольцем на фронт, где она принесла бы больше пользы людям. И хотя ей было почти сорок, ее отправили в военную школу поваров, закончила ее в звании сержанта и была отправлена на фронт, где провела почти всю войну. И, наряду со многими другими, на фронте она стала членом [Коммунистической] партии.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ПЕРИОД: КАМПАНИЯ “КОСМОПОЛИТ”

Вторая половина 1940-х годов была отмечена безжалостными идеологическими погромами, сопровождавшимися громкими восхвалениями “самого мудрого”, “гениального” и “любимого” великого лидера.

Н. Яневич, Литературная политика

255

Первым нападением было заявление Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза в отношении литературных журналов "Звезда " и "Ленинград" . Всего за полтора месяца до этого была основана газета "Культура и жизнь". Это был орган отдела пропаганды Центрального комитета, в котором громкие восхваления достижений советской культуры чередовались с безжалостным поношением отдельных ее представителей. Каждый раз мы с ужасом открывали газету.

Любое суждение, провозглашенное на его страницах, обжалованию не подлежало. Даже если бы нашлись смелые люди, которые могли бы выступить против этого, их труды нигде бы не были опубликованы. Книги, осужденные таким образом, были немедленно изъяты из продажи и из всех библиотек страны. И их авторы подвергались длительной и унизительной “доработке” на собраниях своих учреждений, где им приходилось каяться и признавать свои ошибки. В противном случае их выгоняли со своих должностей и никогда больше никуда не принимали на работу. В провинциальных городах это приняло более суровый и безжалостный характер. Я слышал, что во время одного такого кровопускания в городе Харькове жертва, над которой в конечном счете “поработали”, поднялась на помост и сказала: “Вы убедили меня, товарищи. Я наконец понял, что я не один из нас!” Эта фраза “Я не один из нас” стала сардоническим афоризмом. Академическая и общественная жизнь в IWL протекала в атмосфере подобных погромов.

[Злобная] статья Виктора Николаева в "Культуре и жизни " обвинила Леонида Гроссмана [известного ученого] в том, что он ставит великого русского писателя Льва Толстого в “один ряд с французским писателем-декадентом Марселем Прустом".”Это было охарактеризовано как “рабское преклонение перед буржуазной культурой”. Список других “проклятых” лиц был подобран очень обдуманно. Так началась в стенах института пагубная “антикосмополитическая” кампания, которая уже бушевала в Союзе писателей и других идеологических учреждениях и в ходе которой мы не сразу осознали стихийный антисемитский погром, развязанный высочайшими директивами Центрального комитета и “лично товарища Сталина".”

Полная замена руководства института произошла в результате статьи Николаева. За этим последовала череда громких случаев. Первой целью погрома оказалась История американской литературы. Проблема с этой работой заключалась в том, что она была начата еще во время войны, когда мы и США выступали единым фронтом против Гитлера. Но из-за черепашьих темпов публикации книга появилась только в 1947 году, в напряженный период в советско-американских отношениях. И тогда спокойный, благонамеренный тон авторов книги по отношению к американской литературе показался неприемлемым “правящим товарищам”.

256

Глава двадцать пятая

Начался невероятный скандал. Книгу обвинили в том, что она содержала искажения и политические ошибки, что в ней слышался “звон долларов” и так далее. Работники иностранного сектора, имевшие хотя бы косвенное отношение к созданию книги, подверглись наиболее суровому наказанию и, либо сразу, либо некоторое время спустя, были уволены из института. Абель Исаакович Старцев был исключен как один из старших редакторов, Тамара Мотыль-ева — как рецензент, Аникст — как член редакционной коллегии, Тамара Сильман — как автор статьи об Эдгаре Аллене По, которая была сочтена “развратной”.

Репрессированное издание — первая попытка изучения истории американской литературы на русском языке — было задумано авторами в двух томах и написано с большой любовью и глубоким знанием дела. Второй том был близок к завершению на момент публикации первого тома. Но после скандала материалы для второго тома были отклонены и уничтожены без какого-либо обсуждения. (“Я сожалею о том факте, что нам не разрешили закончить второй том”, - сказал Старцев много лет спустя. “Они могли бы критиковать и оскорблять нас позже, но книга осталась бы!”)

После репрессий против американистов последовали обвинения в “космополитизме” и исключение из партии ряда евреев, которые были коммунистами. “Доработка” продолжалась следующим образом. В рамках Коммунистической партии института будет сформирована комиссия, которая разделит между собой основные работы обвиняемых, прочитает их и выявит “идеологические ошибки”, которые были свидетельством почтения автора Западу. Все это было бы сведено воедино и представлено на партийном собрании. Общая картина была бы цельной и убедительной, и все были бы поражены, как получилось, что такой космополит-злоумышленник мог безнаказанно творить свои грязные дела в стенах института. “Злоумышленник”, конечно, попытался бы защититься. Но это было довольно трудно осуществить. Его ученики и почитатели, внезапно “прозрев”, в лучшем случае растерянно заморгали бы глазами или, в худшем случае, присоединились бы к стае разъяренных собак в неистовстве преследования своей дичи. Затем все было бы представлено на общем партийном собрании, где, как правило, единогласным решением было бы: “Исключить из партии и отстранить от работы”.

Сегодня, по прошествии стольких лет, стоит задуматься, какими средствами было достигнуто такое единодушие. Нельзя отрицать, что элементы страха и малодушия сыграли в этом определенную роль. В конце концов, мы жили в атмосфере всепроникающего правительственного террора, бороться с которым было невозможно. Однако все было гораздо сложнее. Всех нас воспитывали в уважении к коллективу, массе, мнению большинства, в неприятии индивидуализма, который стал словом порицания, так что в конце концов мы полностью потеряли наше индивидуальное лицо. Нам даже в голову не пришло бы защищать

Н. Яневич, Литературная политика

257

мнение против мнения большинства, воплощением которого, как мы полагали, была Партия, или, точнее, партийное руководство. Таким образом, массовый психоз, даже несмотря на то, что он был организован и “спущен” сверху, охватил и убедил значительное число людей.

Я сошлюсь на рассказ одного из современных членов исполнительного комитета партии, Е.М. Евниной, сотрудника отдела иностранной литературы. По ее словам, один из самых постыдных поступков в ее жизни, за который она стыдится даже сейчас, был связан с “делом” Тамары Мотылевой. Когда первые “космополиты”, Яковлев и Кирпотин, были изгнаны, Е.М. отреагировала довольно равнодушно, потому что она не была особенно знакома с их работой, просто поверив отчету следственной комиссии и тому, что было сказано в исполнительном совете. Бездумно проголосовав, Е.М. отправился в отпуск, но, вернувшись в Москву через месяц, узнал, что дело Мотылевой поднималось на последнем совещании руководства.

Хотя многие считали Тамару беспринципным хамелеоном и называли ее “сухой старой палкой” и педантом, Е.М. знала, что у нее большая работоспособность, ясность цели, она очень эрудирована и владеет несколькими иностранными языками. Она была образцовой студенткой университета, всегда была на доске почета и поддерживала эти качества в своей научной работе. Услышав, что Мотылеву исключают из партии за допущенные ошибки в ее докторской диссертации, Е.М. была крайне удивлена, поскольку всегда считала ее сильным ученым и “правильной” коммунисткой.

Евнина и Мотылева работали в одном отделе и, хотя никогда не были близкими подругами, знали друг друга довольно хорошо. Естественно, Мотылева обратилась к Евнине за помощью и советом. Их разговор состоялся в доме Мотылевой в присутствии ее матери, пожилой женщины, врача по профессии, которая яростно настаивала на том, что причиной были не ошибки Тамары, а ее национальность. В конце концов, над Аней Елистратовой, сокурсницей Тамары, никто не “работал”. Тамара несколько раз обрывала мать, возвращаясь к главной теме разговора. “Я хотела бы ограничить это общественным порицанием, а не изгнанием”, - повторяла она. Е.М. считала, что нет оснований даже для общественного порицания. Они расстались с пониманием того, что Э.М. будет отстаивать эту позицию.

Однако на следующий день партийный секретарь IWL Иван Андреевич Мартынов вызвал ее к себе в кабинет. Подробно и с большой убежденностью он объяснил ей, какой огромный ущерб наносят партии ученые-космополиты, намеренно или неумышленно восхваляя буржуазную литературу и искусство в ущерб нашей молодой советской культуре. Он привел примеры, почерпнутые из учебных занятий в Центральном комитете, шокировал ее несколькими преступными (с его точки зрения) позициями и цитатами из работы Мотыль-евы. Дело было в том, что она “унижала” нашего самого великого русского

258

Глава двадцать пятая

писатель Лев Толстой, отдающий его на суд западных “пигмеев”. И пока Мартынов говорил, Е.М. почувствовала, что ее сознание затуманивается чем-то чужеродным, проникающим и слизистым, и что она больше не способна или недостаточно искусна, чтобы возражать. Она не могла вспомнить его рассуждения, но помнила, что он убедил ее. Она вернулась домой совершенно деморализованная и позвонила Мотылевой, чтобы сказать, что дело гораздо сложнее, чем она думала, и что она ничего не может для нее сделать.

А несколько дней спустя на партийном собрании IWL перед нами был разыгран впечатляющий спектакль. Главным действующим лицом в деле Мотылевой был А.Ф. Иващенко. Театральным жестом он откидывал прядь волос со своего, по общему признанию, высокого и красивого лба и громко зачитывал какую-нибудь “неприемлемую” фразу из диссертации Мотылевой, каждый раз с одним и тем же рефреном: “И это говорит советский ученый, коммунист?!” “Позор!” Мартынов ответил бы с другого конца стола. Затем читалась другая фраза Мотылевой, сопровождаемая тем же рефреном: “И это говорит коммунист?!” И снова бас Мартынова: “Невероятно!!” “Позор!”

Все собрание было потрясено и онемело. Никто не возражал и никто не задавал никаких вопросов. Те, кто выступал, пробормотали что-то в поддержку тезисов, представленных главным героем. И наш друг Е.М. по приглашению Мартынова встал и, как попугай, произнес несколько глупых и пустых слов о “неприемлемых” ошибках. Затем мы все проголосовали за исключение Мотылевой из партии. Мы сделали это так, словно были сбиты с толку, даже самые честные из нас, даже моя Ольга Кузнецова, которая теперь безжалостно отчитывает себя за этот недостойный поступок.

Много месяцев спустя, после того, как Мотылева была восстановлена в партии благодаря заступничеству Фадеева [известного писателя], но не была вновь принята на работу в институт, мы с Е.М. были на премьере какой-то пьесы. Во время антракта мы столкнулись с Мотылевой и ее матерью. Тамара спокойно поприветствовала нас обоих без тени обиды. В конце концов, она была такой же коммунисткой, как и мы, и также голосовала за изгнание тех “космополитов”, чьи дела предшествовали ее: Яковлева, Кирпотина, Новича и других. Но когда Эвнина протянула руку матери Мотылевой, она демонстративно отвернулась, и я увидел, как протянутая рука повисла в воздухе. Пожилая женщина, не стесненная никакими партийными “нормами”, не простила бы предательства. Е.М. отошла, пристыженная и смущенная, прошептав мне: “Мать Тамары права”.

Глава двадцать шестая

К. Вадот, террорист

Акт доноса был актом поразительного произвола. Его поощрение и использование, которое значительно возросло в 1930-х годах, выходило за рамки всех социальных и классовых категорий. Семьи были разрушены из-за доносов детей, которых затем возвысило государство. Поскольку доносы могли быть анонимными и мстительными (с единственным намеком на “преступления против государства”, чтобы вызвать действия властей), они были еще одним аспектом жизни в тоталитарной системе, над которым индивидуум не имел никакого контроля. История Вадо посвящена такому доносу. Выдержка из К. Вадот, “В женском рабочем лагере” [В женском трудовом лагере]. Нью-Йорк: The New Review, № 116, сентябрь 1974.

“Анна Тимофеевна, сейчас, Анна Тимофеевна, пожалуйста, перестаньте плакать. Теперь в чем на самом деле дело? Не убивайте себя так сильно. Успокойтесь”.

“И как мне, по-твоему, успокоиться, когда я обнаруживаю, что живу в аду?”

“Прямиком в ад, вот так просто. Значит, это делает нас дьяволами?”

“Нет, вы тоже несчастные негодяи. Значит, сам ад на самом деле может быть хуже этого”.

“Ну, не плачь; лучше выпей немного чая. Смотри, чайник уже закипает”.

“Спасибо, девочки, но я не хочу никакого чая. Я все равно скоро умру, так какой смысл пить чай?”

“Ты привыкнешь к этому. Ты не умрешь. Люди не скот: мы можем привыкнуть ко всему”.

“Итак, вы давно здесь?”

“Это по-разному. Я здесь восемь лет. Вон тот, молодой, семь лет; что касается остальных — никто не был здесь меньше пяти лет”.

259

260

Глава двадцать шестая

“Но, Александра Ивановна, милая, они дали мне целых двадцать пять лет, мне страшно даже сказать это”.

“Да, но эти двадцать пять лет - весь ваш срок. И у всех нас есть полная катушка: двадцать пять лет. Я просто говорю о том, сколько времени мы уже отсидели”.

“Святой Иисус... Страшно думать об этом”.

“Это ничего, мы можем это вынести. Лучше тебе выпить чаю. Он сладкий”.

Этот разговор состоялся в одном из бараков женского лагеря в Воркуте. Александра Ивановна разливала чай по полулитровым банкам, а Анна Тимофеевна, на которой все еще неловко сидела новенькая лагерная форма, сидела за столом посреди барака вместе с Машей — девушкой с длинными косами, обернутыми вокруг головы, Аней — женщиной лет тридцати с холодными глазами, и Александрой Ивановной.

“Продолжайте, Анна Тимофеевна, я просто плесну немного в маленькую баночку для вас”, - нежно говорит Маша.

Анна Тимофеевна - маленькая, пухленькая женщина лет пятидесяти. Глаза у нее испуганные, настороженные.

“Большое тебе спасибо, доченька. Ты была права. Чай полезен для нервов. И он хорошо согревает. Пока меня везли сюда, я замерзла как собака”.

“Теперь, если вы хотите замерзнуть, просто подождите немного. Месяц март - мы считаем его теплым. Мы называем его весной. Подождите и увидите — в декабре вы измените свое отношение”.

“Что это за весна, Анечка, тридцать градусов мороза. Я привык к Ростову”.

“Мы все к этому привыкли. Это не имеет значения — с годами и сильным холодом вы привыкнете ко всему”.

“Перестань, Аня, ” укоризненно сказала Маша, “ Этот человек и так сломлен, и ты наносишь последний удар”.

Анна Тимофеевна посмотрела на Машу полными слез глазами и неожиданно тихим голосом, чтобы не было слышно ее рыданий, сказала: “Знаете, девочки, главное, что я ни в чем не виновата. Они приговорили меня без всякой причины”.

“Здесь, в одном только этом бараке, нас сто двадцать человек, и каждый из них, Анна Тимофеевна, сидит здесь без всякой причины; каждый невиновен”.

“Послушай, Аня, я умоляю тебя остановиться, но если ты не можешь, то никто не держит тебя здесь силой. Вы допили чай...” Голос Александры Ивановны не предвещал ничего приятного.

“Ладно, есть о чем поговорить. Я иду в сушильню; там, по крайней мере, я найду людей, а не просто стриженых овечек”.

Аня ушла. Анна Тимофеевна вздохнула.

К. Вадот, террорист

261

“Такие люди такие грубые и такие трудные. Этого достаточно, чтобы заставить тебя плакать”.

“Не беспокойтесь об этом, Анна Тимофеевна, все пройдет, как белые лепестки с яблонь. Итак, какую статью вы получили?”

“Пятьдесят восемь, целых восемь десятых”.

“Восьмой пункт?” Маша посмотрела сквозь пар от чая на Анну Тимофеевну, ноги которой не доставали до пола и которая совсем по-детски сидела на своем табурете, и невольно улыбнулась.

“Ну, теперь восьмой пункт, это касается терроризма, не так ли?”

“Это верно”, - сказала Анна Тимофеевна приглушенным голосом.

“Ну, как насчет этого? Действительно, симпатичный террорист”.

“Ах, девочки, как я уже говорил вам, этот мой бизнес очень огорчителен. Вот почему я такой нервный и потерянный. С моей стороны было бы грехом жаловаться на свою жизнь. Я работала старшей акушеркой в родильном доме. И платили, слава Богу, хорошо. Тридцать лет службы, и никто не скупился на подарки. А на стороне иногда можно было сделать аборт. И у меня была маленькая квартирка; любой хотел бы иметь такую же. Я даже подобрала подходящую мебель. И мой сосед был не так уж плох. Но теперь посмотри на меня: у меня ничего нет. Я сижу здесь, на краю света, и пью чужой чай из полулитровой банки, и спасибо тем, кто дал мне его”.

“Я вам полностью сочувствую, но все же, какое это имеет отношение к терроризму? Потому что, извините, но делать из вас террориста - все равно что делать пули из дерьма”.

“Я вижу, что вы обе добрые женщины. Я скажу только вам, но, Боже упаси, не говорите никому другому, иначе люди действительно будут меня бояться”.

“Наш род не робкого десятка. Что ты сделал, перерезал кому-то горло?”

“Послушай тебя! Раньше мне приходилось заставлять моего соседа резать для меня моих цыплят. Я никогда не смог бы перерезать кому-то горло. Ой, девочки, страшно сказать — я в тюрьме из-за Сталина. . . . Что ж, как я уже сказал, я прекрасно справлялся; большего я и желать не мог. Меня уважали, и все относились ко мне с почтением. Но в нашем городе был один парень, водитель. Привлекательный блондин, высокий, умный, начитанный и в целом приятный. Он хотел стать пилотом, только вступительный экзамен был очень сложным, и он не сдал. Итак, он работал водителем. Пилот или нет, он все еще околачивается вокруг моторов. И вот этот Леня [уменьшительное от имени Леонид] внезапно отправился на войну и вернулся только в прошлом году.

С фронта он сразу попал в лагерь, получил срок, отсидел пять лет и вышел, когда его амнистировали. Его обвинили в перевозке какого-то [контрабанды?] товары по Германии в его грузовике. Я не знаю, легко вешать что-то на людей. Короче говоря, он вернулся в наш город. Его отец умер еще до войны, а мать уехала к дочери во Владивосток помогать присматривать за внуками. Ленка

262

Глава двадцать шестая

пошел работать водителем на птицефабрику. И он привозил домашнюю птицу к нам в родильный дом, а иногда приходил за отбросами, чтобы собрать какие-нибудь остатки. Кормили нас хорошо. Был один раз, когда он разгружался, а я как раз заканчивал дежурство. Итак, он говорит мне: “Давайте, Анна Тимофеевна, я подвезу вас домой; зачем топтаться по грязи?” Он высадил меня. Я хотел заплатить ему. Он бы не согласился. Он высадил меня один раз, он высадил меня дважды. В третий раз я говорю ему: “Заходи, Леня, я приготовлю тебе чай, раз уж ты не хочешь брать деньги за то, что отвезешь меня”.

На следующий день он пришел, уже одетый в гражданскую одежду, сшитую из иностранной ткани. Он прикурил сигарету зажигалкой, как в фильмах, и рассказал мне все о том, как побывал за границей. Мой муж исчез в самом начале войны, когда все еще было в смятении; я даже не получила телеграммы о его смерти. Ленка переехала ко мне. Все было бы хорошо, если бы не моя соседка. Как рак матки, она грызла меня. Это было то одно, то другое, а парень на двадцать лет моложе тебя. Только она солгала, ей было не двадцать, а пятнадцать. Ему нужны только твои деньги, говорит она, и все твои вещи. Он заберет все, а потом, как в американских фильмах, задушит тебя. Теперь я говорю вам, что она разъедала меня, как раковая опухоль. Это все было от зависти. Я смирился с этим; я ничего не сказал. Я просто старался сделать для Ленки все, что мог. В конце концов, мужчина всегда может уйти. Действительно, он не приносил домой свою зарплату, но когда ему удавалось раздобыть немного лишнего, он давал мне сто рублей или пятьдесят. Вскоре после Рождества я пошла и купила календарь, красивый, отрывной. Я всегда старался покупать красивые вещи для дома. Я купил картину с лебедями, отдал за нее двести рублей — сто своих и сто Ленкиных. Я хвастался этим и показал Прасковье. И вдруг она говорит: “Ну, по крайней мере, у тебя будет фотография с настоящей парой”. Я принесла домой этот календарь, и на нем был такой прекрасный портрет товарища Сталина в офицерских погонах, весь увешанный медалями. Ленка пришла домой с работы. Я показала это ему: календарь, говорю, я купила. Хорошо, говорит он. Но между нами и до этого случались ссоры, особенно когда Прасковьи не было дома, поскольку я не хотел, чтобы она слышала нас и радовалась. Потом вечером мне захотелось пойти в кино.

Леня с аппетитом поел, а затем сел бриться. Я сказал ему: “Давай сходим сегодня в кино”. Но он ответил: “Я не могу, я встретил сегодня одного из своих армейских приятелей и пообещал сходить с ним вечером выпить пива”. Я ответил ему: “Так зачем ты бреешь свою морду для армейского приятеля? Что, он никогда не видел тебя небритым?” Одно слово повлекло за собой другое, и в итоге у нас состоялся серьезный разговор. Внезапно Ленка вскочила и сказала, что есть два человека, которые разрушают его молодую жизнь — Сталин и я. “Как бы я хотел полоснуть тебя бритвой прямо сейчас, ” говорит он, “ но я больше никогда не хочу садиться в тюрьму”. Он взял

К. Вадот, террорист

263

бритва (он никогда не брился безопасной бритвой) и раз, два, три, он взял и изрезал все лицо товарища Сталина на портрете, а затем даже выколол глаза.—Он надел пальто и шляпу, хлопнул дверью и ушел. Я сидел и плакал, и мне было жаль календарь, и мне было жаль себя. Конечно, если бы он мог, он бы и мне перерезал горло. Он отбыл этот срок за что—то - тебя не сажают в тюрьму просто так. И вот приходит Прасковья, и без злобы, но по доброте ко мне, говорит, так что же ты делаешь, говорит она, ты плачешь. Поэтому я пошел и рассказал ей все. Она сразу же задрожала и сказала мне, что мы должны были немедленно уничтожить календарь. Вы знаете, что может произойти, сказала она, из-за этого. Она взяла часть с портретом, прибила страницы обратно к стене и ушла. Ну, моя Ленка вернулась, и мы помирились.

Всего три дня спустя мой Леня приходит домой в необычное время — я спал после ночной смены. Он бледный и дрожащий и говорит мне, что его вызвали в МГБ. Там они показали ему тот самый изрезанный портрет и сказали, как ты мог заставить себя совершить такое преступление против портрета товарища Сталина. Итак, Ленка говорит мне: “Знаешь, Анета (он называл меня Анетой на иностранный манер), я уже отбыла один срок и вышла по амнистии. Самое меньшее, что они дадут мне за рецидив - это десять лет. Но вы выдающийся гражданин с безупречной службой, образцовый работник. Поэтому я прошу вас, я умоляю вас, идите и скажите, что это ваших рук дело. Они будут ругать тебя за это, может быть, сделают тебе выговор, но ты спасешь человеку жизнь”.

Я думаю, парень прав. На следующий день мы отправились в МГБ. Не успели мы подойти к сторожу, как Ленка подходит и говорит ему: “Это по поводу дела о портрете товарища Сталина. “Нас сразу впустили и провели в кабинет следователя. Ленка говорит: “Я привел ее. Она сама тебе все расскажет”. И он ушел. Я рассказала им все, как Ленка меня научила. Следователь все записал, а затем дал мне перечитать. “Все записано правильно?” он говорит. “Это правильно”. “Тогда подпиши это”. Он показал мне, где расписаться. Я расписался. “А теперь, говорю, могу я пойти домой?” “Нет, сейчас я пошлю за дежурным, и он отведет вас в камеру”. “В какую камеру?” “Тюремная камера. Ты будешь сидеть там до суда, а потом посмотрим”.

“Что вы имеете в виду, до суда? Какого суда?” “Хорошо, - говорит он, - мы собираемся судить вас”. “За что вы собираетесь судить меня?” Что все это значит?” “Мы собираемся судить вас за преступления против государства, в соответствии с законом”. Здесь я начал плакать, и в течение трех дней в камере я продолжал плакать. Через три дня они привели меня в суд. Они даже не хотели слышать, что я должен был сказать. “Это вы, - говорят, - подписали свое заявление?” “Да, - отвечаю я, - но я не знал, что они будут выносить по этому поводу суждения”. “Теперь, - говорят они, - это слишком

264

Глава двадцать шестая

поздно. Вам следовало подумать об этом раньше ”. А свидетелями были Ленка и Прасковья. Судьи удалились на пять минут. Затем они вернулись и зачитали мой приговор: в соответствии со статьей пятьдесят восьмой, пункт восьмой, за террористический акт против портрета нашего вождя и учителя, друга всех народов товарища Сталина, — двадцать пять лет в исправительно-трудовом лагере. И вот они привели меня сюда.

Часть IV

Апогей и перелом: 1954-1991

Каким бы ни был Советский Союз при Сталине, после него он начал приобретать другой облик, хотя это не всегда было очевидно. Порывистый и нахальный Никита Хрущев, казалось, содержал в своей политике и характере много противоположных элементов. Партийный чиновник самого высокого ранга, он был верным сторонником Сталина, и на его руках было много крови.

Однако именно Хрущев потряс партию (а затем и весь мир), став архитектором десталинизации. В секретной речи на 20-м съезде партии 24 февраля 1956 года Сталин обвинялся в многочисленных преступлениях и культе личности. Среди положительных результатов, помимо открытия обширного нового форума для дискуссий, было освобождение миллионов заключенных из ГУЛАГа. Что может быть более антисталинским, чем это? Тысячи заключенных также были реабилитированы, хотя первоначально эта честь была предоставлена высокопоставленным членам коммунистической партии. Число освобожденных из лагерей, как правило, оценивается примерно в восемь миллионов; однако по меньшей мере миллион продолжил жизнь в лагерях.

Другим крупным сдвигом, приписываемым Хрущеву, было постепенное ослабление ограничений в отношении литературы и искусства. Термин “оттепель” сейчас повсеместно используется для обозначения этого. Если бы Партия сама признала ошибки Сталина, она могла бы ослабить бразды правления в области культурного самовыражения. Владимира Дудинцева 1956 года роман Не хлебом единым и Вера Панова-х сезонов два ранних маркеров; к счастью, они были двумя из многих. Негативные элементы советского общества могли быть изображены (хотя и осторожно). Иногда это было непрочно и произвольно. Бориса Пастернака поносили за доктора Живаго , например. Тем не менее, четыре года спустя, в 1962 году, "Один день из жизни Ивана Денисовича " Солженицына был разрешен к публикации.

265

266

Папа т И В

Благотворные жесты Хрущева в этих областях следует противопоставлять его зачастую воинственной внешней политике. Великий разрушитель сталинизма был также фигурой, которая спровоцировала Берлинский кризис 1958 года и необычайно опасный Кубинский ракетный кризис 1962 года. Одновременно Хрущев стремился к встречам на высшем уровне с западными лидерами и говорил о “мирном сосуществовании” в более спокойные моменты. Последнюю фразу унаследовал его преемник Леонид Брежнев, сменивший его в 1964 году. Оба лидера решительно утверждали, что коммунизм в конечном счете победит, даже если восторжествует “мирное сосуществование”.

Правление Брежнева обычно рассматривается как период застоя, особенно с 1970-х годов. Часто казалось, что система высечена на камне, и серьезных сдвигов в сельском хозяйстве и промышленности добиться не удавалось. Непропорционально большая доля национального бюджета, выделяемая на военные нужды, не помогла. Военная позиция СССР и космическая программа по-прежнему оставались мощными и престижными и были полезными элементами в политических войнах, направленных на завоевание сторонников в странах Третьего мира. Тем не менее, трещины начали проявляться. Советское вторжение в Афганистан в 1979 году обернулось тупиком, а затем и поражением, чего никто не предсказывал.

Китай занял решительную антисоветскую позицию по афганской войне. Это лишь иллюстрировало прописную истину, очевидную с середины 1950-х годов – две доминирующие коммунистические державы так и не объединили свою политическую мощь и программы. Тот факт, что в эпоху Брежнева были подписаны договоры о запрещении ядерных испытаний, а также об ограничении стратегических вооружений (например, SALT I в 1972 году), хотя и воспринимался положительно на Западе, в Китае Мао рассматривался как попытка умиротворения. Политическое наследие Брежнева было разрушено Горбачевым.

Михаила Горбачева обычно считают одним из десяти самых влиятельных лидеров 20-го века. Несмотря на приверженность коммунизму, он, тем не менее, понимал, что капитальный ремонт необходим на всех уровнях советского предприятия. Он был готов пойти на все, о результатах чего даже не мог догадываться. Усилия, наиболее заметные на международном уровне благодаря двум политическим лозунгам - гласности и перестройке, вызвали к жизни множество указов, стратегий и эмоций, что в конечном итоге помогло развалить Советский Союз. К концу 1991 года его больше не было. История всегда будет помнить иронию в том, что истинно верующий, хотя и не идеолог, наблюдал за кончиной.

Николас Лупинин

Глава двадцать седьмая

Мария Шапиро, советская капиталистка

Мария Шапиро оказалась в женском концентрационном лагере в Восточной Сибири в 1946 году после ареста и приговора за антисоветские публикации. Она была арестована на севере Китая, в Харбине, некогда процветающем российском городе, основанном во время экспансии России на восток. Его росту в значительной степени способствовало завершение строительства Транссибирской магистрали. После Гражданской войны многие русские нашли пристанище в этом городе, поскольку он не находился на советской территории. М. Шапиро закончил там юридическую школу и обратился к журналистике как профессии. Ее статьи касались аспектов жизни éэмигрантовé, но она также сосредоточилась на советском судопроизводстве. Это не сослужило ей хорошей службы, когда Харбин перешел к Советам после поражения японцев во Второй мировой войне. Ей удалось сохранить секретный журнал своих лет в тюрьме, который она позже расширила в мемуарах. Выдержка из книги Марии Шапиро “Женский концлагерь”. Нью-Йорк: The New Review, № 158, март 1985.

9 декабря 1957 года

Однажды в нашей камере появились две новые женщины. Они прибыли достаточно громко, в каком-то нервном возбуждении. Примерно через два дня они успокоились. Старшая из женщин, Зоя Жигалева, сразу привлекла мое внимание. Я часто вспоминал ее позже, уже живя в лагере, и пытался определить характер этой 38-летней необразованной, но умной женщины с темными глазами и вполне правильным, приятным лицом, которое настолько выделяло ее из толпы, что даже наш анархистский, криминальный элемент сразу почувствовал ее силу.

267

268

Глава двадцать седьмая

Вскоре я понял, что Зоя была прирожденным лидером и организатором. Это такой же талант, как и любой другой. Зоя как будто была окружена табу. Она раскладывала содержимое пакета с едой для нее или ее подруги на чистой салфетке на столе и несколько раз приглашала меня. Было странно сидеть и так демонстративно есть вкусные вещи на глазах у публики и в присутствии преступников, которые бросали на нас злобные взгляды и скрежетали зубами, как голодные волки.

Зоя была дочерью выносливого сибирского крестьянина, энергичного и способного землевладельца по духу (и, возможно, по крови) — потомка отважных сибирских исследователей. Когда дети стали подростками, отец решил переехать в совершенно уединенное место, далеко в тайгу, в нескольких десятках километров вниз по реке Лена от Якутска. Там они своими руками построили свой дом и развили большую ферму. Зоя подробно рассказала мне, сколько у них было скота, какие были огороды, хозяйственные постройки и т.д. Дом постепенно приобретал культурный, городской вид. В столовой даже была большая картина и купленная в магазине мебель. И все это было создано руками и трудом одной семьи.

Дикая тайга была освоена. Постепенно рядом с усадьбой Жигалевых начали селиться другие люди. Появились новые усадьбы.

Пароходные линии на Лене обратили свое внимание на новый населенный пункт и организовали там пристань. Дети начали ходить в школу в городе. Но Зое удалось закончить только три класса. После падения белого режима в Сибири и окончания Гражданской войны началась первая волна ликвидации частных фермерских хозяйств. Отец Зои, собственными руками создавший цветущее хозяйство в якутской тайге , был объявлен кулаком. На него был наложен налог в размере 10 000 рублей. Конечно, он был не в состоянии заплатить такой налог. Поняв своим острым и практичным сибирским умом, что этот налог был только началом будущих несчастий и что они не должны были обрабатывать тайгу, он объявил своей семье, что они должны покинуть усадьбу, бросить ее и переехать в город.

Голос Зои дрожал, когда она говорила о расставании со своим любимым местом. Усадьба перешла в руки правительства, и когда Зоя вернулась через несколько лет, чтобы посмотреть, что с усадьбой, она обнаружила пугающее запустение. Некоторые люди, казалось, все еще работали там, но скота почти не было, и огорода тоже. Дом был опустошен и пришел в полный упадок, и даже ее любимая картина в столовой висела в лохмотьях на грязной стене.

У Зои сформировалось определенное мировоззрение, хорошо обдуманное и сформированное страданием. Редко я встречал среди образованных женщин такую ясность ума, такое понимание, какими обладала эта молодая сибирячка с образованием третьего класса.

Мария Шапиро, советская капиталистка

269

В первые годы замужества Зоя нигде не работала. В этом не было необходимости и даже желания. Началась война. Муж Зои был зарегистрирован на своем заводе и не подлежал отправке на фронт. Но Зоя с ее острым умом понимала, что ее, молодую, здоровую, бездетную женщину, рано или поздно мобилизуют на какую-нибудь, возможно, неприятную, работу. И она решила брать быка за рога. Зоя предложила администрации завода, где работал ее муж, чтобы она взяла на себя ответственность за поставку провизии для работников завода. Предложение было принято, и Зоя приступила к работе.

И вот эта молодая женщина, не имевшая ни малейшего опыта в торговле или бизнесе, никогда не работавшая даже простым продавцом, не имевшая даже среднего школьного образования, начала свое предприятие в условиях войны и большого дефицита. И именно этот человек взял на себя задачу снабжения сотен рабочих, разбросанных по тайге и вдоль Лены, в условиях сурового Севера, весенней грязи и непроходимых таежных дорог.

И работа шла хорошо. Зоя отправляла суда с продуктами вверх и вниз по Лене и целые автоколонны в тайгу. Проявился ее организаторский талант и способность направлять людей, талант проводника, лидера, унаследованный от ее отца и, в более широком смысле, данный ей природой.

Администрация завода, видя, как хорошо Зоя справляется с приобретением и распределением продуктов питания, назначила ее ответственной за все огороды и создание новых садов. И здесь она тоже добилась успеха. Затем ей доверили организацию и надзор за ремонтом жилых помещений для рабочих и служащих. И она успешно организовала и это.

“Но я не забыла о себе”, - открыто заявила мне Зоя. “Моя квартира была первой в очереди на ремонт”.

Война закончилась. После ее огромного достижения и радостного осознания того, что она раскрыла свои способности и сильные стороны, наступила череда скучных дней. Прежняя, тихая довоенная жизнь, проведенная в тени мужа и за чтением книг, больше не удовлетворяла Зою.

Я понимал природу Зои: в детстве, до революции, я видел в сибирских городах таких женщин-торговок золотом. Была бы пожилая вдова, которой после смерти мужа остались шахты, мукомольные заводы и пароходы. В таком городе, как Благовещенск на реке Амур, такая предпринимательница утром вышла бы из дома в своем Суррее и отправилась бы в банк и на свои предприятия: на мельницу, в бассейн, чтобы проверить, как идет ремонт пароходов, и так далее. Обычно она сама управляла лошадью и багги. Часто она была едва грамотна, даже не могла поставить свою подпись. Но какой организатор, какая проницательность в вопросах торговли и, в частности, деловых обязательств и банковских законов.

270

Глава двадцать седьмая

“Это не женщина, а министр”, - сказал бы о таких женщинах мой покойный отец, старый, опытный адвокат. Он имел дело с такими женщинами, которые после смерти своих мужей расширили предприятия и накормили сотни людей. Зоя принадлежала ко второму поколению таких предпринимателей.

После войны Зоя вступила на путь, который, согласно советскому законодательству, является уголовным, но в капиталистических странах был бы назван успешными деловыми операциями. Зоя занялась торговлей “золотыми” купонами.

За каждый грамм золота, сданный правительству через его отдел “Закупок золота”, золотоискатели получали либо пятьдесят рублей наличными, либо купон на ту же сумму в магазине специальных товаров. Эти магазины были очень хорошо снабжены. В них было много иностранных товаров — например, английской шерстяной ткани, которую было практически невозможно достать где бы то ни было. Естественно, на эти талоны был большой спрос, в особенности со стороны людей, не имевших никакого отношения к шахтам.

Зоя выяснила, что помимо Якутска в Иркутске и Новосибирске существовали пункты “Закупки золота”, где дилеры черного рынка покупали эти купоны за 600 рублей, то есть в двенадцать раз больше их номинальной стоимости. И Зоя решила начать торговать этими талонами. Она начала скупать золото у старателей и возить его в Иркутск, где сдавала его в контору “Закупки золота” и получала взамен талоны. Затем она продала купоны спекулянту. Она взяла в долгосрочную аренду комнату в Иркутске у домовладелицы, которой можно было доверять. Это было очень важно, поскольку она, женщина, носила с собой большое количество золота, и случаи ограбления были частыми. Нужно было знать, у кого ты можешь остановиться.

Во время одной из таких поездок из Якутских рудников в Иркутск Зоя познакомилась со своей будущей сотрудницей Екатериной Степановной, которая занималась той же работой. Им было удобно объединять усилия: они были в большей безопасности и меньше боялись привлекать к себе внимание. Их операции постепенно расширялись, и стало необходимо быть более осторожными, чтобы не быть замеченными. В общем, у них было соглашение: если один из них или оба будут арестованы, ни при каких обстоятельствах они не должны признаваться в совместном предприятии, но настаивать на том, что каждый из них работал индивидуально, чтобы не быть обвиненным в нарушении группового закона от 7/VIII, за который предусматривалось только два наказания, смерть или десятилетний срок. Амнистия никогда не предусматривалась этим законом.

Когда операции расширились, они начали перевозить золото и в Новосибирск. Они также сняли квартиру в Новосибирске, чтобы иметь безопасное место для проживания. Они часто совершали рейсы Якутск-Иркутск и Иркутск-Новосибирск самолетами ради скорости и комфорта. Они хорошо одевались. Чемоданы с одеждой были и у иркутской квартирной хозяйки, и у новосибирской квартирной хозяйки, которым они щедро платили и делали любезные подарки.

Мария Шапиро, советская капиталистка

271

В последнюю, судьбоносную поездку в Новосибирск Зоя и Екатерина Степановна привезли с собой количество золота на сумму ни много ни мало 600 тысяч рублей. Они решили, что в день прибытия с золотом Зоя сдаст 150 тысяч, а затем Екатерина Степановна сдаст еще 150 тысяч рублей. На следующий день они должны были повторить процедуру с оставшимися 300 тысячами. Зоя уже подозревала, что за ними ведется наблюдение. Они проинструктировали хозяйку своей квартиры, что, если один из них или оба не вернутся домой в тот день, она ни при каких обстоятельствах не должна вызывать полицию, а лучше сообщить в Якутск мужу Зои. Он приходил, чтобы забрать ее вещи и оставшиеся 300 тысяч рублей золотом.

В день прибытия Зоя ушла с половиной золота, которое они решили сдать в офис “Закупки золота”. Она успешно сдала золото. Зоя сказала, что к ней подошел спекулянт, которому ей удалось передать талоны. Похоже, это был тот самый иркутский спекулянт. Но когда она вышла на улицу, то почувствовала, что за ней следят. Она столкнулась с женщиной, которая заговорила с ней. Желая избавить женщину от любых неприятностей, Зоя попросила ее уйти. Едва женщина ушла, Зоя услышала позади себя шаги догоняющего ее мужчины и крик:

“Гражданин, остановитесь на одну минуту”.

Все было закончено.

Екатерина Степановна была арестована в тот же день либо на улице, либо в самом офисе закупок. У них двоих была еще одна договоренность: в случае ареста вне дома они ни при каких обстоятельствах не должны были раскрывать адрес квартиры, чтобы не пропало оставшееся золото на сумму 300 тысяч рублей. Однако, несмотря на инструкции, данные домовладелице, когда они оба не вернулись в тот день на ночь, домовладелица впала в панику и сообщила об этом в полицию. Таким образом, оставшаяся часть золота была потеряна.

“Мелочи”, - смеялись Зоя и Екатерина Степановна, говоря: “Деньги придут со временем! Деньги - это вещь, которая приобретается. Это было, и будет, и все еще будет еще больше”.

Я был в восторге. Не каждый капиталист был бы так рад потере 600 тысяч рублей!

Для Зои было важнее всего, чтобы расследование и суд продолжались не в Новосибирске, а в Якутске. В Якутске у нее была сестра, которая была замужем за прокурором, другой прокурор был ее двоюродным братом, а третий был каким-то родственником. В такой ситуации и с учетом того факта, что потерянные 600 тысяч золотом составляли не весь их ликвидный капитал, у Зои были веские основания полагать, что, если им удастся добиться суда в Якутске, им удастся замять дело и получить свободу.

272

Глава двадцать седьмая

И им это удалось. Их отправляли в Якутск для суда. В процессе перевода в Якутск их поместили в Иркутскую тюрьму. Здесь они ждали якутский конвой, который должен был прибыть специально для них, поскольку регулярной переброски осужденных в Якутск не было.

Среди женщин-преступниц Зоя была подобна укротительнице в клетке с тигром. На них, я думаю, ее спокойствие и презрительная уверенность оказали сильнейшее воздействие, так что они не посмели ее тронуть. В ней они также видели такую же покупательницу материальных благ, как и они сами, но в неизмеримо большем масштабе. Иногда ей нравилось дразнить “тигров”, когда они уже скрежетали зубами, но она была намного выше их преступных замашек.

В то время капитаны камер назначались, а не избирались заключенными, как раньше, и в один прекрасный день Зоя была назначена капитаном. Как быстро порядок воцарился в нашей хаотичной камере! Не было вымогательства, не было получения пайков вне очереди, никаких особых привилегий, никаких драк. Даже ругань случалась реже.

Как Зоя добилась этого? Она не кричала, как это делали некоторые капитаны. Она не угрожала пожаловаться администрации. Этот относительный порядок, казалось, установился сам по себе.

Почти каждый из моих очерков о русских женщинах, которых я встречал в тюрьмах и пересыльных пунктах, я заканчивал вопросом об их судьбе. Я хотел знать, удалось ли им восстановить оборванные нити своей жизни. И особенно мне хотелось бы узнать о будущем Зои Жигалевой.

Она, несомненно, была необыкновенной личностью. Как часто, помнится, в последующие годы в лагерях я видел беспомощность капитанов, а иногда даже бригадиров перед преступниками-анархистами, обычными хулиганками и даже теми женщинами, которые были осуждены по статье 58 [политические заключенные] — не преступниками, но более подлыми, чем преступники. Как часто в Акмолинском лагере, во время диких выкриков непристойностей и полного беззакония, часто заканчивающихся увечьями и даже убийствами, я думал про себя: “Если бы только Зоя была здесь!” Одним своим присутствием, своей спокойной и ироничной реакцией на хулиганское поведение она навела порядок и организованность там, где раньше царило неистовство.

Я бы сказал ей: “Зоя, в прежние времена в России или на Западе ты стала бы одним из великих агентов в национальной промышленности или торговле. А здесь тебя считают нарушителем закона, спекулянтом, то есть врагом народа”. Я не заметил, чтобы у Зои было какое-либо раскаяние или желание прекратить прерванную деятельность. Напротив, временные неудачи и столкновение с советскими законами укрепили ее смелость и стремление к успеху, несмотря на все препятствия.

Глава двадцать восьмая

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу

Первый абзац этой подборки задает тему. Как ребенок убежденных коммунистов, который испытывает сильную ненависть к религии и верит в ее искоренение силой, обращается к Богу, будучи подростком? Случаи такого типа приводят к более широким вопросам, характерным для двадцатого века — каковы психологические факторы, которые делают индивида диссидентом в диктаторском государстве? Первоначально опубликовано как “Как я пришел к Богу” в Грани, № 111-112, 1979.

Поговорка “Он был Савлом и стал Павлом” применима ко мне. Воспитанный родителями, которые были преданными коммунистами, я не был, как большинство детей моего возраста, просто равнодушен к религии — я ненавидел ее. Я мечтал о том времени, когда умрет последняя набожная старушка и будет закрыта последняя церковь. Я был возмущен тем, что правительство потакает верующим. Зачем ждать, пока умрет последняя верующая старушка? Просто закройте церкви и покончите с этим. Среди верующих моего поколения, конечно, не было бы верующих, это точно. Как мог образованный человек поверить в потоп и в Бога с бородой? И если бы вы сказали мне, десятилетнему мальчику, что через семь лет я приму крещение по собственному желанию, я бы громко рассмеялся. Но именно это и произошло.

С самыми лучшими намерениями мои родители сыграли со мной злую шутку, но все обернулось к лучшему, потому что меня привели к Богу. Из лучших побуждений мои родители, как и наша литература, выдавали фантазию за реальность. Они верили, что правда может нанести вред развивающемуся мировоззрению ребенка. И так они научили меня, что цель, ради которой они работали, “человек - друг, товарищ и брат человеку”, уже достигнута или почти достигнута; что за редкими исключениями все наши люди были хорошими, добросовестными и ставили интересы

273

274

Глава двадцать восьмая

общества, опережающего свое собственное. Но когда я столкнулся с жизнью, я не нашел ничего подобного.

В моих детских книгах я читал о детях-добровольцах, которые помогали больным и пожилым, и об учителях, которые посвятили свою жизнь детям, но в жизни я тоже ничего этого не нашел.

Мои родители и наши писатели закрывали мне зрение розовыми очками, и когда я снял их, у меня заболели глаза.

Евтушенко [Евгений Евтушенко, поэт] писал, что “цепь несоответствий может привести к потере веры”. Но он выразился об этом очень мягко. На самом деле, несоответствия действительно заставили многих потерять веру. Не случайно среди моего поколения, тех, кому в 1956 году было шестнадцать или семнадцать, так много “лишних” людей. К счастью, мое разочарование в одной вере привело меня к другой. Но все это пришло позже. На данный момент, в девять и десять лет, я только натыкался на острые углы и получал синяки.

Все началось с моей этнической принадлежности. Мой отец еврей, а мать русская. Если я не выгляжу еврейкой, то еще меньше похожа на русскую. Первый удар был нанесен, когда дети во дворе, куда мы переехали, когда мне было шесть лет, назвали меня коротким словом из трех букв: жид. Понятие разных национальностей было для меня очень расплывчатым. Благодаря моим родителям я представлял себе примерно так: есть Советский Союз, а затем есть другие страны. И те, кто живет в Советском Союзе, все русские, все советские люди.

Когда я пришел домой и сказал родителям, что другие дети назвали меня каким-то странным словом и отказались играть со мной, мои родители объяснили, что в темном прошлом евреев называли этим словом, что мой отец действительно был евреем, но теперь это уже ничего не значило. Родители детей, которые называли меня этим именем, вероятно, были просто очень отсталыми. Это меня утешало, но потом во дворе, в школе и в пионерском лагере я продолжал слышать это слово.

Долгое время я не мог понять и пытался объяснить: “Что вы имеете в виду, ребята? В конце концов, я родился в Москве. Моя родина - Россия, я даже не знаю еврейского языка”.

“Но ты все еще еврей, поскольку твой отец - еврей”, - был ответ.

Когда я, наконец, осознал, что эти дети никогда не примут меня, что я всегда останусь для них жидом, хотя я был не более евреем, чем русским (и даже более русским, чем евреем), и несмотря на то, что у меня не было тех черт характера, за которые евреев презирают, я вспоминаю, как я заползал под стол и часами плакал.

С тех пор, вероятно, чтобы самоутвердиться, я начал драться со своими обидчиками. Я часто дрался, со всеми ними, и часто меня били, но дети во дворе стали уважать и даже любить меня. И впоследствии в каждой новой группе мне всегда приходилось доказывать, что я был смелым с самого начала.

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу

275

Двор, в котором я вырос, заставил меня довольно рано расстаться с иллюзиями, которыми мои родители кормили меня с ложечки. (Я пишу это сейчас на позитивной ноте. Однако в то время несоответствие жизни моим иллюзиям было трагедией.)

Вот какой это был двор: все старшие мальчики были ворами — некоторые сидели в тюрьме за кражу один раз, некоторые дважды, некоторые трижды. Прошлое нашего двора было окутано легендами о неких крупных преступниках, известных по всему Советскому Союзу, и о том, как раньше прохожие переходили улицу, чтобы обойти наше здание стороной. Двор напоминал колодец — темное, узкое пространство, окруженное зданиями. Ни единого кустика или травинки, только асфальт. Вечером старшие мальчики играли в карты на деньги, а мы, младшие , болтались без дела, бегали за сигаретами и водкой для них, восхищенно слушали истории из их криминальной жизни и разучивали их подпольные песни. Воздух был насыщен сочной ненормативной лексикой, и между игроками в карты часто вспыхивали кровавые драки. Неудивительно, что семи- и восьмилетние мальчики ругались так, как умел не каждый взрослый, а в одиннадцать или двенадцать они могли разделить пол-литра водки “на троих” и были мрачными реалистами. (В двенадцать лет у меня был гораздо более трезвый взгляд на жизнь, чем у моих родителей-коммунистов.)

Сначала я оставался незапятнанным и ни в чем из этого не принимал участия. В конце концов, мне сказали, что ничего из этого не существовало. Я только смотрел на это в ужасе. Осенью я наблюдал, как мальчики моего возраста воровали арбузы из продуктового магазина, разбивали их и ругались. Так что, мои родители обманули меня? Или мне просто не повезло жить в плохом дворе, полном дегенератов? Вероятно, так оно и было. Конечно, во всех других дворах, во всех, кроме нашего, жили хорошие, добросовестные дети хороших, добросовестных родителей. Но чем старше я становился, тем с большим количеством плохих исключений я сталкивался. Как это было у нас во дворе, так было и в школе, пионерском лагере и подмосковной деревне, где мы снимали дачу на лето. Все было не так, как рассказывали мои родители или книги.

И тогда я подумал, не может быть, чтобы я всегда сталкивался только с исключениями из правил. Значит, они должны быть не исключениями, а нормой? Так оно и было. Мои родители и эти книги обманывали меня. Вера моих родителей дала трещины. Но только в том, что касалось повседневных вопросов. Я просто убедил себя, что время, когда мои идеалы будут реализованы, еще далеко. Я оставался ярым коммунистом и мечтал о всеобщем братстве. Я только сокрушался о том, что не видел вокруг себя принципиальных людей, для которых идея могла бы иметь приоритет над их личными интересами.

В 1954 году, когда мне исполнилось четырнадцать, мы с мамой посетили деревню Инта в Коми АССР [Автономной Республике]. Мы поехали туда, потому что в 1943 году мой старший брат был несправедливо осужден. Мои родители объяснили мне

276

Глава двадцать восьмая

что произошла ошибка, и что справедливость будет восстановлена. Прискорбно, что товарищ Сталин и его помощники ничего не знали об этом, что это было скрыто от них; ибо, если бы они узнали, мой брат был бы освобожден, а ответственные за ошибку сурово наказаны. Правосудие, однако, наступало медленно. Товарищу Сталину удалось умереть к тому времени, когда приговор моему брату был сокращен с десяти до шести лет (срок, который он уже отсидел), и он остался в ссылке в Инте. (Позже, после 1956 года, мой брат был реабилитирован.)

И вот, поскольку Мухаммед не пришел на гору, тем летом мы с мамой поехали навестить его в Инту. По дороге туда нам открылись скрытые от меня вещи. От Котласа и далее тянулись бесконечные сторожевые вышки с часовыми. Это были лагеря — и только те, что вдоль железной дороги. Сколько еще было дальше, вне поля зрения? Казалось, что вся страна к северу от Москвы была населена преступниками; что преступников было больше, чем не-преступников.

Инта почти полностью состояла из заключенных и бывших заключенных в постоянной ссылке. Толпы женщин в изодранной серой одежде, окруженных собаками и солдатами с автоматическим оружием, представляли собой жалкое зрелище. Но я все еще действительно считал их врагами. Мой визит в Инту позволил мне лично узнать то, что большинство людей узнало только после 1956 года. Только я увидел все это в более правдивой и ужасающей версии.

Я вернулся в Москву совершенно другим человеком. Я потерял всякую веру в правильность наших идей. В школе меня учили верить, что в истории ничего не происходит случайно. С того времени я начал размышлять о многих вещах. И мои мысли были одна мрачнее другой. Я больше не верил, что человек когда-нибудь научится строить свою жизнь в соответствии с законами добра и справедливости.

“Плохо не общество, а сам человек”, - решил я. “Как бы вы ни меняли социальную структуру, человек всегда найдет возможность быть эгоистичным, и всегда будет несправедливость”.

В то время я презирал людей. У меня была удивительная способность находить плохое (подлое, как я выразился) в каждом, и я был очень высокого мнения о себе. Я считал себя лучше и умнее других и относил всех людей либо к избранным, либо к массам, относя себя, конечно, к первой группе.

Есть кое-что еще, о чем я должен упомянуть. С самого раннего детства я испытывал не столько мысли, сколько чувства, что жизнь бессмысленна. Я помню, однажды, когда мне было лет шесть, я заполз под стол и не хотел вылезать. Мой отец пробовал то одно, то другое, но я не сдвинулся с места.

“Ну, по крайней мере, объясни, что с тобой”, - наконец с тревогой спросил мой отец.

“Какой смысл во всем этом, если мы умрем?” Я спросил.

“Что вы подразумеваете под ‘всем этим’?”

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу

277

“Все”, - сказал я и сделал широкий жест руками.

“Ты немного молод, чтобы беспокоиться о таких вещах!” - засмеялся отец.

Тогда я действительно перестал беспокоиться о таких вещах. Но теперь, в пятнадцать-шестнадцать лет, все это вернулось, и с гораздо большей силой. Избранными я считал тех, кто понимал, что жизнь бессмысленна, и не пытался разубедить себя в этом. Хотя человек всегда стремится к счастью, он никогда не будет счастлив; то же самое верно как для отдельных людей, так и для человечества в целом. Так зачем же продолжать жить и влачить эту тяжелую работу? Зачем терпеть шестьдесят или восемьдесят лет застойного существования; не лучше ли оборвать все в шестнадцать? Я мог бы сам сделать этот шаг сейчас, пока меня не поразила болезнь или я не стал слишком привязан к жизни. В конце концов, мы все умираем, так какая разница, сейчас это или через пятьдесят лет? Жизнь стоит того, чтобы жить, когда у тебя есть цель, но если ее нет — тогда в чем смысл? Какой смысл жить, если люди никогда не будут счастливы; если в человеческих отношениях всегда будут царить жестокость и произвол? И если человечество когда-нибудь достигнет счастья — ну и что? “Я все равно стану удобрением для лопуха”. И смерть счастливому человечеству было бы тяжелее перенести, чем несчастному. Так ради чего же нужно жить — ради славы? Слава надоедает. Ради женщин? Но они стареют и умирают так же, как и вы. Остается только жить как животные: есть, пить, размножаться и умирать. В конце концов, именно так живет большинство. Просто для того, чтобы поесть и прикрыть свою наготу, большинство работает и пытается подсластить эту горькую жизнь фильмами, книгами, марками или своим трудом.

Итак, для какой цели у нас есть разум? И стоит ли заниматься искусством, наукой, философией, технологией только для того, чтобы есть, пить, размножаться и умирать? Конечно, нет.

В школе в это же время я изучал основы дарвинизма. Основной закон животного мира, как меня учили, - это борьба за выживание. Сильные пожирают слабых. Те, кто приспосабливается, выживают, а те, кто нет, погибают. И человек тоже животное, не так ли? Это означает, что среди людей основной закон один и тот же: сильные пожирают слабых; те, кто приспосабливается, выживают, а те, кто нет, погибают. Из этого следует, что сговорчивые карьеристы - самые нормальные люди, а мораль - всего лишь выдумка слабых, придуманная для того, чтобы утешать их в их слабости. Но что, если я не хочу жить без морали, только набивать свой желудок и забирать порцию у ближнего? Какого дьявола мне хотеть такой жизни? Я постоянно думал о самоубийстве, но продолжал чего-то ждать и откладывать.

Затем на меня снизошло откровение. Однажды, читая тот же учебник, Принципы дарвинизма, я наткнулся на определенный отрывок об угле, о том, как древняя растительность, образовавшая уголь, поглощала много солнечной энергии, и именно поэтому уголь выделяет так много тепла. Внезапная искра озарила мой разум. Как получается, что в природе все так взаимосвязано, так хорошо продумано? Может ли это

278

Глава двадцать восьмая

неужели это произошло случайно? Итак, если человек не ухаживает за своим садом, сад погибнет. Так как же получается, что в природе никто не следит за вещами, но все находится на своем месте, все продумано и мудро? Нам нужен кислород, поэтому растения производят кислород для нас. Растениям нужен гумус, поэтому животные умирают, а их разлагающиеся тела обеспечивают гумус.

С этого момента я пришел к выводу, что природа была создана высшим разумом, другими словами, Богом. Но эта вера все еще была далека от христианства или любой другой религии.

“Конечно, Бог - творец всего во Вселенной, ” подумал я, “ но это все еще не означает, что люди могли видеть Его или что Он мог дать им какие-то заповеди. Можем ли мы постичь душу муравья? Может ли муравей понять нас? В религиях человек просто пытался постичь Бога человеческими терминами”.

Тогда я начал рассуждать несколько иначе. Конечно, разница между человеком и Богом бесконечно больше, чем разница между муравьем и человеком. И это правда, что муравей никогда не сможет понять человека, точно так же, как человек не может постичь психологию муравья. Но человек не создавал муравьев. Он сам, такой же, как муравьи, был создан Богом. Так почему же Бог не мог понять Свои творения? В конце концов, понять что-то не значит стать с этим идентичным. Так что, возможно, религия - это тот случай, когда Бог спускается на уровень человека, чтобы показать ему, как он должен жить, чтобы человечеству стало лучше. Точно так же мы говорим детям, что они не должны играть со спичками.

Подобным образом я постепенно пришел к пониманию бессмертия. Ну, хорошо, мы умираем, и наше тело разлагается, но как насчет наших мыслей и чувств? Конечно, не может быть, чтобы наши мысли и поступки, наши команды нашему телу, нашей воле и разуму происходили из мертвого серого вещества в наших головах — вещества, которое мы назвали, состав которого мы знаем и можем обсуждать. Что такое мысль, в конце концов? Нечто нематериальное. Это нельзя потрогать или взвесить. И как нечто материальное может создать нематериальное?

Тогда я подумал, что в нас есть нечто такое, что не разлагается, потому что оно не подвержено разложению. И что это нечто не умирает и не рождается, потому что рождение и смерть - это материальные категории. Может ли родиться то, что нельзя пощупать, взвесить или измерить? Рождаются ли молекулы и умирают ли они?

Я больше не верил в теорию эволюции.

“Эволюция существует, но с определенными ограничениями”, - решил я. Определенные мышцы можно развить длительными регулярными упражнениями. Но сколько бы вы ни махали руками, даже миллион лет, они никогда не станут крыльями — в это я не мог поверить. Это было бы чудом, а какие чудеса могут быть без Бога?

Теперь я был готов к религии, но какая из них была истинной? Ибо истина должна быть единственной, а религий много.

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу

279

Вместе с появлением и развитием моей веры в Бога и бессмертие меня все больше и больше тянуло к христианству, в значительной степени под влиянием Федора Михайловича Достоевского.

Меня поразил Униженный и оскорбленный, первый роман Достоевского, который я прочитал. Все, что я читал до этого, казалось либо слащавым описанием жизни, либо безнадежным отчаянием. Находясь здесь, я видел жизнь, полную страданий, людей, которые были унижены и оскорблены; и все же, когда я перевернул последнюю страницу, меня наполнила радость. Эти деградировавшие и подвергшиеся насилию люди были не одиноки; они любили друг друга и помогали другим, подобным им, или даже тем, кто был более унижен, чем они сами. Эти люди верили не в какое-либо светлое будущее общества, а в Бога; они любили не общество абстрактно, а людей такими, какими они были. Жизнь была для них трудной, но они не были несчастны.

Что делает человека несчастным? Желая чего-то для себя, чего ему не дано. Другие, которые тоже чего-то хотят для себя, не позволяют ему иметь то, что он хочет, и они, в свою очередь, тоже страдают. Но что, если вы способны забыть себя? Искоренить свой эгоизм и сделать счастье других своей целью в жизни? Если вашим руководящим принципом станет не “бери”, а “отдавай”, тогда ваше счастье будет зависеть от того, сколько добра вы даете другим. И это зависит не от судьбы, а от вас самих. И несчастья не смогут сделать вас несчастными, потому что ваши собственные травмы не будут иметь для вас значения.

Руководствуясь таким принципом, человек может быть счастлив перед лицом любой социальной несправедливости, неравенства и так далее. Его не будет беспокоить тот факт, что другие живут лучше, чем он, — он будет рад за них.

И тогда я понял, что этот путь был единственно верным путем ко всеобщему счастью и царству добра, о котором я мечтал с детства. Поскольку плохо не общество, а сам человек, то, сколько бы революций у вас ни было, это будет похоже только на бег на месте. Неимущие завидуют богатым, отбирают у них их богатство и сами становятся богатыми (“тот, кто был ничем, стал всем”), общество снова разделяется по признакам богатых и бедных, и так далее до бесконечности. Потому что само стремление к справедливости основано на эгоизме: человек думает, что он не получил свою справедливую долю и обязуется установить равенство. И все же, когда каждый человек будет рад, когда он сможет дать другому больше, чем берет для себя (как счастливы родители, когда они отдают самые вкусные кусочки своим детям) — вот тогда наступит настоящая справедливость. И это всеобщее счастье не будет зависеть от всеобщего благополучия. Материальное благополучие никогда не делало людей счастливыми. Но они могут быть счастливы в бедности. Вот почему учение, предполагающее установление рая на земле вместе с достижением всеобщего изобилия, утопично. Максима “от каждого по способностям, каждому по потребностям” неверна. Никогда не удастся удовлетворить необузданные желания человека (вспомните басню “Рыбак и рыба”).

280

Глава двадцать восьмая

Есть еще одна вещь, которую я тогда понял: единственное, что может по-настоящему преобразить человека, - это любить всех людей, включая злых, и отвечать на зло добром. Хотя в большинстве случаев зло порождает зло.

На протяжении всей истории человечество в целом жило по правилу “око за око” — и каков результат? Бесконечные страдания. Освенцим и водородные бомбы. Потому что зло плюс зло равняется двум злам.

Мой окончательный поворотный момент произошел после Преступления и наказания . В Расколникове я узнал себя прежнего, а в крахе его мировоззрения - крах моего. И нашим спасителем была праведная грешница Соня Мармеладова с Евангелием в руках.

Достоевский принес мне фрагменты Евангелия, и эти фрагменты показались мне более замечательными, чем все, что я знал. Я помню, как, прочитав последнюю страницу, я вышел на улицу. Шел мелкий дождь и дул ветер. Той ночью я бродил по улицам Москвы и думал о том, что на следующий день у меня начнется новая жизнь, совершенно отличная от той, которую я знал до тех пор.

Но это мое новое убеждение все еще не было истинной религиозностью. Это было скорее обоснованное убеждение. Я просто считал, что так жить правильнее, разумнее (признавая, конечно, бессмертие). Без этого эта новая жизнь была такой же бессмысленной, как и все остальное. Будучи наученным быть рациональным, я не мог понять иррационального. Мне церковные ритуалы казались бессмысленными, играми, в которые играли старые женщины. Ну, что могло бы произойти, если бы меня окунули в воду или если бы я перекрестился? Тогда однажды, уже как тот, кто признал учение Христа и кто симпатизируя религии, я зашел в церковь — просто взглянуть. Впечатление было невероятным. Да, все это было богато украшено, но театр тоже может быть богато украшен. Но меня охватило чувство, которого я никогда не испытывал ни в одном театре. Самое главное, что после этого визита я намного укрепился в своих христианских убеждениях, и мне пришла в голову простая мысль: мы не можем просто думать и чувствовать, мы также должны выражать наши мысли и чувства символически. Каждое наше слово на самом деле является символом. И все же нам не кажется странным, когда мы, приветствуя кого-то, говорим “привет” и пожимаем ему руку. Ритуалы Церкви - это тоже символы, без которых нельзя обойтись. Без них вера в душе человека увянет.

После этого у меня не было сомнений в необходимости крещения. Если человеческая душа во всех своих проявлениях ощущает разницу между добром и злом, и, за редкими исключениями, человек, совершающий мерзкий поступок, знает, что ведет себя неправильно, не гуманно, а поскольку нет ничего гуманнее христианства — из этого следует, что в христианстве есть истина. (Позже я убедился в этом на практике. И я думаю, что если бы каждый человек проанализировал свою жизнь без атеистических суеверий и предрассудков, он убедился бы в том же самом.) A

Валерий Левиатов, Мой путь к Богу

281

человек может стремиться только к тому, что в него заложено. В конце концов, мы не пытаемся заставить себя отрастить хвосты.

Затем я сказал знакомому студенту Духовной академии, с которым до этого говорил только о литературе (он - из нежелания обращать в свою веру, а я - из чувства такта, чтобы не оскорблять его насмешками над религией), что хочу креститься.

Глава двадцать девятая

Валентин Катаев, пасхальная память

Валентин Катаев был русским писателем, которому выпала редкая привилегия побывать за границей в советский период. Во время одной из таких поездок в Сан-Франциско в 1960-х годах он встретил женщину, которую полюбил в Одессе до большевистской революции. Тогда он сделал ей предложение руки и сердца, но она отказалась. Он вспоминает, как видел ее в пасхальное воскресенье, Пасху, центральный святой день православной церкви, который отмечается после семи недель поста с большим ожиданием, торжественной радостью и пиршеством. В этот день принято целовать семью, друзей, знакомых и других людей трижды в щеки, по одному разу за Отца, Сына и Святого Духа. Для робких и стеснительных людей традиция служила способом поцеловать понравившегося человека. Зажженные свечи, о которых вспоминает Катаев, традиционно приносили домой после субботней вечерни перед Вербным воскресеньем и после “Страстных Евангелий” в Великий четверг, которые всегда отмечались вечером. Во многих семьях, придя домой, младший ребенок получал возможность осветить затемненный дом от своей свечи. Выдержка из книги Валентина Катаева "Святой колодец ". Москва, 1979.

[Начинает Катаев]: “Скажи мне, почему ты тогда не вышла за меня замуж?” “Я была молода и глупа”, - ответила она с безотчетной и печальной легкостью, как будто предвидела вопрос. Затем, слегка опустив голову, она продолжала смотреть на меня исподлобья, не вытирая глаз, спокойно улыбаясь. На стене позади нее я заметил смутно знакомую акварель. Единственная вещь, которую ей удалось вывезти с собой из России около сорока лет назад. На картине была изображена молодая женщина, почти девочка, в пестром платке, осторожно несущая перед собой свечу Страстного четверга в бумажном конусе, чтобы мартовский ветер не задул ее. Свет свечей озарил лицо девушки снизу щек ярким и нежным сиянием. Верхняя

282

Валентин Катаев, пасхальная память

283

Лицо было в тени, но ее глаза с золотым пламенем в каждом зрачке смотрели прямо на меня с невинностью и радостью. И я сразу вспомнил стихотворение Блока.

Маленькие мальчики и маленькие девочки, держащие в руках свечи и пышные ивы

Отправляемся домой. Мерцают языки пламени, прохожие крестятся,

И пахнет весной.

“Ты помнишь?” Спросил я. И сразу же, прочитав мои мысли, она ответила:

Легкий игривый ветерок, легкий дождик,

Не туши мое пламя. Я буду первым, кто встанет завтра В вербное воскресенье

К священному дню.

Затем настала моя очередь прочесть ее мысли, и я увидел то, что увидела она: наш первый и единственный поцелуй, который на самом деле никогда не считался настоящим, потому что мы на самом деле не целовались, а выполняли социально принятый ритуал.

Возле празднично украшенного стола с высокими пасхальными куличами, розовой гиацинтовой стружкой, крашеными яйцами на подушке из кресс-салата, запеченной ветчиной и серебряной бутылкой малинового ликера производства братьев Шустовых стояла моя любимая девушка. Ее глаза были сонными после всенощной пасхальной службы, но лицо было свежим и обращено ко мне с ожиданием. Ее руки были подняты. Кружевные манжеты платья наполовину прикрывали пальцы с отполированными ногтями. Она смотрела на меня, не скрывая своего любопытства: что бы я сделал? Это был первый раз, когда я увидел ее без школьной формы. На ней была тонкая блузка, которая была ей немного велика. Она была расшита крошечными перфорациями, сквозь которые просвечивали розовые шелковые бретельки. Наряд ей совсем не шел, придавая ее стройной фигуре вид матроны.

“Христос Воскресе!” — Сказал я с большей убежденностью, чем требовали обстоятельства, и нерешительно шагнул к ней - чисто вымытый, причесанный, недосыпающий, надушенный тетушкиным одеколоном “Брокар”, с волосами, намазанными жестким вазелином, и в скрипящих новых туфлях.

“Воистину, Он воскрес!” - ответила она и, улыбаясь, спросила: “Нам обязательно целоваться?”

“Я думаю, мы должны”, - сказала я, едва контролируя свой срывающийся голос.

284

Глава двадцать девятая

Она положила ладони мне на плечи. Ее руки пахли старомодными духами "Цветы бузины", либо ее, либо исходящими от слегка пожелтевших от времени кружевных рукавов. Мы чопорно поцеловались, и я увидел крупным планом ее губы, сжатые вместе и растянутые в холодной улыбке с крошечной бьюти-меткой, а в ее глазах не было абсолютно ничего, даже смущения.

Именно тогда я впервые увидел ее отца, хотя и был частым гостем в их доме. Его там никогда не было, он только что ушел или еще не вернулся из "ноблменз клаб".

Он вышел в новом сюртуке и белом жилете, засовывая крахмально-белые карточки в бумажник, готовый к предстоящему раунду визитов. Она представилась ему, назвав мою фамилию и уменьшительное от моего имени. Мы поцеловались три раза. Он посмотрел на меня со слишком пристальным вниманием и странным любопытством, пожал мою ледяную руку и налил в два зеленых бокала малинового ликера cordial. Мы чокнулись и выпили. Я, никогда прежде не пробовавший вина, почувствовал немедленное опьянение от самого аромата, который наполнил мои ноздри и горло чудесным мимолетным вкусом малины. Снаружи, за окнами с их сухой, потрескавшейся замазкой, воздух наполнялся постоянным пасхальным перезвоном колоколов монастыря Святого Михаила над воробьями в кустах сирени, готовыми распуститься. Белые облака неслись по водянисто-лазурному небу, и солнце сверкало в ртутном пузырьке уличного термометра Реомюра. Воскрешенная муха ползла по крашеному подоконнику, и я уставился на ее отца воспаленными глазами, на его жесткие белоснежные манжеты и золотые запонки, его короткую стрижку ежиком и мощную голову, хорошо сидящую на компактном, коренастом торсе отставного кавалерийского офицера, который проматывал молдавское имение своей жены за игорными столами Екатерининского яхт-клуба.

“Ты помнишь моего покойного отца?” - спросила она, сверхъестественным образом продолжая читать мои мысли.

“Я помню все это”, - задумчиво ответил я.

“Я тоже”, - сказала она, и мы оба замолчали.

Глава тридцатая

Кирилл Косцинский [К.В. Успенский], суд над диссидентом

Кирилл В. Успенский (его псевдоним Косцинский) родился в Петрограде в 1915 году. Оба его родителя были активными членами партии после прихода большевиков к власти в 1917 году. Автор был военным офицером, хотя это не предотвратило его первого ареста в 1938 году. Он был освобожден и впоследствии служил в военной разведке. Он был заброшен в тыл немецких войск на Украине, чтобы активизировать местных партизан. Захваченный немецкими войсками, он сумел бежать, но вернулся и был исключен из Коммунистической партии. После Второй мировой войны он посвятил себя литературе. Он был снова арестован в 1960 году и отбыл четырехлетний срок за “чрезмерное братание” с иностранцами. Он стал активным участником движения за права человека после освобождения из тюрьмы и был вынужден покинуть Советский Союз в 1978 году. Взято из К.В. Успенского, “Из воспоминаний” в Памяти, Париж, 1982.

На самом деле, в чем меня обвинил КГБ? Почему они были так злы на меня? Чтобы ответить на этот вопрос, мне придется несколько отвлечься.

Я вырос в семье интеллигенции-большевиков, которая была полностью убеждена, что понятия гуманизма и коммунизма - синонимы. В те дни, когда Ленин и Зиновьев прятались в знаменитой “пристройке”, Н.И. Бухарин нашел убежище в квартире моих родителей. Естественно, я этого не помню, но я помню редкие визиты Бухарина в 20-е и начале 30-х годов. Они всегда были важны для моих родителей. Гуманизм, высокие моральные принципы и дружба с Бухариным — в таком порядке, но не без тени почтения — позже не помешали моему отцу наряду со всеми остальными, хотя и не так сильно, возмущаться мерзкими преступлениями Бухарина, а также других героев (или жертв) “Великих чисток”. Моя мать, милая и самоотверженная женщина, восхищалась мужеством Сталина

285

286

Глава тридцатая

и мудрость. Она забыла, как в 1928 или 1929 году, после обычного визита Бухарина, она обронила фразу в присутствии нас, мальчиков: “Если это так, то Николай Иванович, несомненно, прав: он параноик”. Из контекста было совершенно ясно, о ком она говорила.

Эти противоречия формировались скорее в подсознании, чем в сознании. “Великие чистки” вызвали болезненное любопытство и желание понять, какие психологические мотивы побудили соратников Ленина заняться контрреволюцией и предательством. Изучение партийных съездов, работ Бухарина (чудесным образом сохранившихся в нашем доме, хотя позже уничтоженных), а затем, после войны, Розы Люксембург, Каутского и Бернштейна привело к формированию взглядов, которые позже полностью совпали с программой Дубчека, вобрав в себя весь дух “Пражской весны".”Я был не единственным, кто претерпел изменения, основанные на различных фазах партийной линии. Но мы жили в эпоху Великого молчания, когда открытое раболепие в науке или искусстве называлось гражданским сознанием. Любое заявление, которое требовало настоящего гражданского мужества и было адекватно подкреплено цитатами из классиков марксизма-ленинизма, почти неизменно заканчивалось “серьезными неприятностями”.

На самом деле, позже ничего существенного не изменилось, кроме того, что “неприятности” стали менее катастрофичными.

Примерно в 8:00 утра 30 сентября меня отвели в здание политической тюрьмы, где меня “приветствовали” сотрудники МВД [Министерство внутренних дел]. Как и при моем аресте, меня отвели в соседнюю комнату без окон. Один из охранников велел мне раздеться, сесть на корточки, наклониться, распластаться, в то время как другой, тем временем, тщательно исследовал содержимое моих карманов.

“И что это такое?”

“Обвинение и заметки по моему делу”.

“Это недопустимо”.

“Что вы имеете в виду, "не разрешено"? Вы подаете на меня в суд”.

Я заявил, что если у меня заберут мои документы, я не пойду в суд.

“Ты пойдешь”, — и наручники звякнули у него в руках. К счастью, подошел дежурный офицер и объяснил сержанту, что я был прав.

Во дворе стояла тюрьма “черная мэрайя”. Должен сказать, что солдаты моего отряда сопровождения — несмотря на то, что их ежедневно сменяли — радикально изменили свое отношение ко мне после первого дня. Они приносили мне посылки, записки, сигареты и разными способами выражали свое сочувствие. Когда я был один и рядом не было информаторов, они задавали мне много вопросов. По дороге в суд и обратно они оставили дверь в машине открытой, и я жадно вглядывался в

Кирилл Косцинский [К.В. Успенский], суд над диссидентом

287

жизнь города. Я упивался красотой Ленинграда с неожиданной болезненной остротой.

Суд продолжался пять дней. Моя просьба вызвать в суд экспертов, которые назвали мои незаконченные работы антисоветскими, была без промедления отклонена. Я попросил позвать трех известных писателей, Ю. П. Германа, В. Ф. Панову и А. И. Пантелеева, которые могли бы дать объективный анализ моей литературной работы. Это ходатайство также было отклонено. Впоследствии все шло по заранее установленному руслу. За незначительными исключениями, все свидетели повторили то, что они сказали на предварительном следствии.

Я начал свое свидетельство неудачно, заявив, что осознаю объективный вред многих своих заявлений. Но у меня не могло быть или не было никакого “желания” или “намерения” “ослабить Советское государство”. Если бы я придерживался антисоветской линии, я был бы максимально скрытен. Более того, я предположил, что декреты Двадцатого съезда партии означали возвращение к ленинским нормам демократии. Вот почему я открыто говорил о тех недостатках, которые препятствуют нормальному развитию нашего общества, особенно в литературе. Я прошел подготовку офицера разведки и хорошо знал методы контршпионажа. Я знал, что мою почту читают, что телефон прослушивается, а из анонимного письма стало известно, что моя квартира прослушивается.

“Что это за подслушивающие устройства?” допрашивал судья.

“Какая форма подслушивания?” взревел прокурор.

“О чем вы говорите”, - закричала женщина-адвокат, хватаясь за голову.

“Я говорю только о письме, которое я получил”. Я продолжил: “Обвинения против меня со ссылкой на свидетеля Павловского гласят, что ‘в Союзе писателей все знали об антисоветских настроениях Успенского’. Но даже тенденциозная характеристика меня, присланная этим же союзом, не содержит этого утверждения. Этот факт не был подтвержден ни одним свидетелем. Все это говорит о тенденциозности расследования, которое отвергло благоприятные для меня показания. Какой антисоветский элемент был в моих заявлениях о необходимости большей свободы в литературе? Ленин и Горький говорили об этом, как и даже Сталин в своем знаменитом письме Белу-Белоцерковскому”.

Я также говорил о коллективных хозяйствах и праве выходить из них, о необходимости свободного рынка и рабочих советах на фабриках и предприятиях. Почему бы нам не провести подобный эксперимент на одном или двух наших заводах, чтобы мы могли проверить опыт Югославии, которая, как недавно объявил Хрущев, является полностью социалистической страной. Я также говорил о двухпартийной системе; такая договоренность уже существовала при советской власти.

288

Глава тридцатая

Затем Горбенко, помощник городского прокурора, с научной точностью проследил мои долгосрочные антисоветские убеждения. Он оценил мою преступную деятельность как заслуживающую семи лет тюремного заключения.

Отлягова, адвокат защиты, произнесла прекрасную речь и попросила избрать наказание, которое не влекло бы за собой лишения свободы. Ей аплодировали.

Я сказал кое-что очень короткое в своих последних замечаниях. К этому моменту нервное напряжение стало настолько подавляющим, что я просто не помню своих собственных слов.

Наконец, 3 октября, около семи вечера, вердикт был вынесен окончательно. Меня провели по лестницам, коридорам и соединительным проходам в главный зал на втором этаже с мраморным камином и колоннами. Сквозь зеркальные окна я мог видеть здание союза инженеров и золотые и красные листья кленов.

С. Е. Соловьев, председатель Ленинградского городского суда (и в настоящее время главный прокурор Ленинграда), держа в руках листы бумаги — вердикт — посмотрел в мою сторону. Его спокойствие, его ирония во время слушаний, казалось, говорили: “Из-за чего весь сыр-бор, братья? Что за чушь вы несете? Все было решено давным-давно. И даже не мной ...”

“Во имя Российской Советской Федеративной ...”

Он внезапно остановился и посмотрел на дверь. Беззвучно, слегка пригнувшись, как будто кто-то внезапно выстрелил в них, Иосиф Бродский и Анатолий Найман крались в зал [смелый поступок, учитывая эпоху].

“Что вам здесь нужно?” - спросил Соловьев так же спокойно, как говорил обо всем до этого. “Вас вызывали?”

“Нет, но мы...” - начал Бродский.

“Уходи отсюда”.

“Во имя российского Советского федеративного социалиста ...”

. . . Я пришел в себя после благословенной, успокаивающей темноты. Я лежал на полу между скамьями. Один из охранников совал мне в нос пузырек с нашатырным спиртом (какая предусмотрительность!). Я потерял сознание. Слабак, яйцеголовый интеллектуал, говоря словами великого лидера.

Мне было больно и стыдно, тем более что я еще не слышал, что они решили. Возможно...

“Во имя русского Совета...” - начал Соловьев в третий раз. Ухватившись за перила и стараясь выглядеть как можно спокойнее, я внимательно слушал. Нет, старина, преамбула не предвещает ничего хорошего ...

“... быть лишенным свободы на пять лет”. В зале послышался странный гул. Это был обморок Павловского. На этот раз Соловьев не остановился и продолжал тем же ровным голосом. “Предложение должно начинаться с ... ”

Кирилл Косцинский [К.В. Успенский], Суд над диссидентом 289

“Тебе здорово досталось”, - сказал один из солдат, сидевших напротив меня на скамейке в черной "мэрайе“, когда меня везли "домой”.

“Я служу здесь три года, многое повидал здесь, всевозможные низости, но ничего подобного!” - добавил второй.

“В конце концов, в наши дни за такие вещи никого не сажают в тюрьму”, - сказал первый, качая головой.

Глава тридцать первая

Юрий Кротков, КГБ в действии

Красочное повествование Кроткова наводит на мысль о сюжете фильма. Секреты КГБ, секс и шпионаж, шантаж, компрометация иностранного посла, колоритный состав персонажей. Легко упустить из виду пагубный замысел этой деятельности. У КГБ действительно была четкая цель. История Кроткова перемежается удивительно убедительными и разоблачающими наблюдениями. Он говорит о возникающем время от времени желании забыть, где он был, что он делал, забыть политику и идеологию, все причины для выполнения поставленной задачи.

Взято из книги Юрия Кроткова “КГБ в действии”. Нью-Йорк: The New Review, №111, июнь 1973.

Кропотливая подготовительная работа началась заново. Для Кунавина это был сизифов труд. Сначала он встретился с Георгием Мдивани, одним из ведущих советских драматургов и сценаристов (стопроцентным “патриотом”, столпом советского истеблишмента). Я лично знал его довольно хорошо и включил в список, уверенный, что этот человек легко и даже охотно позволит себя “кооптировать”. Я не ошибся. У Кунавина был с ним разговор на эту тему, и после этого Жорж [уменьшительное от Георгий] оказался в моем распоряжении. Интересно, что, вращаясь в одних и тех же художественных кругах, занявшись одним и тем же ремеслом постановки пьес для вечеринок и сценариев, мы с ним никогда не касались других наших “персонажей” в частных беседах. Строгая демаркационная линия разделяла два царства.

У Жоржа была жена, Таисия Савва, в прошлом известная артистка популярной сцены (ее номер назывался “артистический свист” — то есть она насвистывала). Должен признаться, в юности я был влюблен в нее. Но к настоящему времени ее расцвет уже миновал и она ушла на пенсию, хотя и оставалась милой собеседницей. Кроме того, она довольно хорошо знала французский. Тайчик

290

Юрий Кротков, КГБ в действии

291

[Таисия] также стала участницей. И у Кунавина был такой же разговор с Надей Чередниченко и Ларисой Кронберг-Соболевской. Они тоже без возражений согласились быть “кооптированными” в качестве работников КГБ и стали членами моей команды.

Накануне назначенного дня мы с Кунавиным отправились в ресторан "Прага", чтобы повидаться с директором, которого сделали прямым подчиненным КГБ. В кабинете директора, при закрытых дверях, мы обсудили все практические вопросы. Он приставил к нам двух официантов, также подчиненных КГБ, и предоставил нам лучший отдельный зал в ресторане “Ротонда”, специально оборудованный для нашего пользования.

Помощники Кунавина привезли новый маленький магнитофон Grundig и несколько записей джаза. (Забавно отметить, что этот магнитофон принадлежал одному из коллег Кунавина по имени Энвер, который незадолго до этого вернулся из-за границы, работая в Первом секторе КГБ, и, конечно, хорошо запасся. Он умолял меня заверить его, что я буду единственным, кто будет включать и выключать магнитофон, чтобы убедиться, что он не сломается.)

Кунавин расставил своих агентов, светловолосых мужчин с взъерошенными волосами, одетых в одинаковые темно-синие костюмы, по всем этажам ресторана. Он сам, в новом темно-синем костюме, расхаживал взад-вперед по коридору четвертого этажа, где находилась "Ротонда". Стол был накрыт для царя. Вся операция в ресторане "Прага", скорее всего, обошлась КГБ примерно в 1000 рублей в дореформенной валюте. В конце концов, присутствовало десять человек: Мдивани и его жена, Лида, Надя, Лора (Лариса), я, а также две французские пары, Де Жан и Жерар.

Я встретил наших гостей внизу, в вестибюле ресторана у входа на улицу Воровского, и поднялся с ними на лифте на четвертый этаж.

Вечер прошел великолепно. Наши отношения с самим послом были прочно установлены. В игру вступили новые люди. Морис, конечно, обратил свое внимание на трех русских красавиц: Хованскую, Чередниченко и Кронберг-Соболевскую. Он начал относиться ко мне с заметной доброжелательностью. Что касается Марселя Жерара, он подражал своему боссу во всех отношениях. Было ясно, что Марсель был протеже Морисаégé. (Позже я узнал от Веры Ивановны, что они были каким-то отдаленным родственником). В любом случае советник по культурным вопросам записал наши домашние телефонные номера, пригласил всех прийти к нему в посольство и всячески демонстрировал благосклонное расположение.

По первому впечатлению (и даже впоследствии) Марсель Жерар показался мне человеком приятным во всех отношениях, хотя и духовно ограниченным, государственным служащим. Я знаю, что он даже написал книгу об СССР и снабдил ее множеством фотографий. Но я уверен, что, проведя несколько лет в Советском Союзе, Марсель видел только поверхностное, то, что выставлялось напоказ, и никогда не был способен проникнуть в жизнь нашего народа — и, возможно, даже никогда не пытался. Ему помешали шоры карьериста из посольства и состоятельного французского буржуа.

292

Глава тридцать первая

Вечер в "Ротонде", как я уже говорил, прошел великолепно и сблизил меня с послом. Морис легко и естественно сыграл роль светского плейбоя. Он флиртовал с дамами, танцевал с ними, был галантен и остроумен. Я должен также упомянуть, что у посла было чувство юмора, хотя этот юмор иногда был немного грубоватым и всегда содержал сексуальный подтекст. Во время его анекдотов дамам приходилось скромно опускать глаза, а Мари-Клер, зная слабость своего мужа, обычно пыталась перебить его или громко и нарочито смеялась в рискованных é местах, чтобы своим смехом заглушить определенные слова. Но Морис достиг своей цели, повторив их несколько раз, его глаза сузились и превратились в две крошечные щелочки. Его щеки округлились, и он смеялся над собственными шутками беззвучно, только губами.

Тамадой — то есть церемониймейстером — был, конечно же, Жорж Мдивани, грузин, веселый и высокопарный. Он мастерски произносил тосты: политические, идеологические, патриотические, лирические и так далее. Мы общались на трех языках: русском, французском и английском. И Морис, Мари-Клер и Марсель Жерар начали говорить по-русски. Расставаясь, Морис пригласил нас всех в посольство на ужин. Это было именно то, чего добивался Грибанов.

После того, как мы уехали, агенты Кунавина просочились в "Ротонду", как он сказал мне впоследствии. Лора Кронберг-Соболевская осталась с ними. В конце концов, кто-то должен был доесть еду и (что более важно) выпить. А водки, коньяка и вина было более чем достаточно. Разгул “плебеев” продолжался до рассвета, настолько буйно, что у одного из агентов, то ли Лоры, то ли “официанта”, отняли часы. В конце концов, Кунавину пришлось иметь дело с этим скандальным делом.

На встрече в "Ротонде" я лично убедился, что у посла была ахиллесова пята, и этой пятой был противоположный пол. Тем не менее, как я упоминал в своем отчете, в тот вечер Морис не выказал особого предпочтения ни к одной из наших трех юных леди. Он был, так сказать, одинаково расположен ко всем из них. КГБ предложил ему выбор: возьми что-нибудь одно, не стесняйся, но, видимо, он решил не спешить. Моя работа заключалась в том, чтобы соединить посла с дамой, на которую он “укажет”, и облегчить его связь с ней, принимая во внимание все трудности, связанные с его высоким положением, присутствием его жены и общими советскими условиями. Конечно, Мари-Клер определенно усложнила дело: она не была особенно ревнива, но пыталась уберечь своего мужа от всевозможных ошибок. Я думаю, что она даже предупреждала его об этом — на самом деле, я думаю, что это было именно так, поскольку и Кунавин, и Вера Ивановна в то время не были особенно очарованы Мари-Клер.

На самом деле, как я уже отмечал, Вера Ивановна существовала с целью отвлечь Машеньку [русск. уменьшительное от Мари] от Мориса. Это было

Юрий Кротков, КГБ в действии

293

ее обязанность номер один. Кроме того, я помню, что однажды Мари-Клэр бесцеремонно спросила меня, знаю ли я Веру Ивановну Горбунову, переводчицу из Министерства культуры. Будучи предупрежден Кунавином о возможности такого вопроса, я ответил утвердительно.

Именно в то время Вера Ивановна стала “близкой” подругой Мари-Клер. В результате ей часто приходилось “выходить и веселиться” с Мари-Клер. Днем она была майором КГБ на Лубянке, а ночью женой советского партийного босса. Однако бывали моменты, когда Вера Ивановна уставала от Мари-Клер, особенно зимой. Француженку было не остановить на беговых лыжах, и Вера Ивановна, женщина с полной фигурой, изнемогала, пытаясь не отставать. Итак, почти каждая лыжная прогулка заканчивалась для Веры Ивановны плачевно: она слегала с простудой, в то время как Мари-Клер чувствовала себя превосходно.

Наконец, наступил вечер ужина во французском посольстве — первого званого ужина из многих последующих.

Мы уже обнимали друг друга как близкие друзья. Мы шумно веселились в роскошных залах этой прекрасной резиденции в русском стиле на Якиманке [в 1960-х годах, улица Дмитрова]. Мы ели знаменитый французский луковый суп (тот самый суп, который ел Людовик XIV!) и парижскую куропатку, а также пили мартини, шампанское и бургундское. Я был очарован алыми розами на обеденном столе, свежими каждый день. По словам Мари-Клэр, экипажи Air France каждый день привозили розы из Парижа для Де Жана. Это было великолепно! Все в резиденции было элегантным и привлекательным, но в то же время простым и уютным. А какую замечательную музыку мы слушали, сидя в гостиной. У Мари-Клэр была превосходная коллекция пластинок.

Я думаю, что все мы, советские уроды от природы, в разное время чувствовали одно и то же: мы все чувствовали себя там счастливыми и хотели, чтобы наша жизнь продолжалась в той же обстановке, забыв, конечно, на время о политике и идеологии, и, в первую очередь, о том, кем мы были и что мы там делали. На самом деле мы все были марионетками генерала Грибанова — все мы. Что ж, возможно, Таисия Савва не знала всей истории; возможно, Жорж не раскрыл ей свой разговор с Кунавиным в отеле "Москва". Возможно, она могла только догадываться, что происходит.

И снова я мог доложить Кунавину, что ужин состоялся в церемониальном зале посольства, я мог бы перечислить блюда и вина, но я не мог доложить своему боссу, что Морис положил глаз на Чередниченко, Кронберг-Соболевскую или Лидию Хованскую (предпочтительный выбор - последнее). Морис явно чего-то ждал. Но чего?

Здесь я должен немного отвлечься. Я не помню точно, произошло ли это на первом званом обеде или позже, но мы сидели за столом и пили за здоровье нового главы французского правительства, президента Франции,

294

Глава тридцать первая

Генерал де Голль. Это был особый повод для празднования для посла. Это было, кстати, не меньшим поводом для празднования для Грибанова. Я узнал от Кунавина и Веры Ивановны, что после прихода к власти генерала де Голля позиции де Жана укрепились, и он мог надеяться стать министром иностранных дел Франции, поскольку он уже занимал пост комиссара иностранных дел в правительстве де Голля в изгнании военного времени в Лондоне. КГБ считал важными тесные личные отношения между Де Жаном и де Голлем. Я не знаю, насколько близко это соответствовало истине. В любом случае, ставка была повышена. План Грибанова фантастически вырос в размерах, хотя риск всей операции также вырос. Однако в этом случае за КГБ стоял не кто иной, как Никита Хрущев.

Отмечу, что, по моим наблюдениям, ни Де Жан, ни Мари-Клэр не воспользовались своими особыми отношениями с новым президентом Франции. Такт их никогда не подводил. Только однажды, когда нам показали элегантно оформленные комнаты для гостей, расположенные в задней части посольства, они сказали, что, если генерал де Голль посетит Москву, он остановится там.

Но вернемся к операции.

Неожиданно в игру вступило совпадение. На Кузнецком мосту открылась выставка грузинского художника Ладо Гудииашвили. Я хорошо знал художника, поскольку он был другом моего отца и часто навещал нас в Тбилиси. Мне понравились его работы, которые отличались своими уникальными качествами: редким сочетанием западного модернизма с чем-то отчетливо грузинским. Ладо не был последователем социалистического реализма; в юности он учился в Париже, а по возвращении в уже советскую Грузию попал в немилость и был предметом постоянной критики со стороны партийных чиновников, несмотря на то, что был очень популярен в широких кругах интеллигенции. Он нравился даже Мдивани, несмотря на то, что их художественные принципы разделяла пропасть.

Выставку Ладо Гудииашвили очень быстро закрыли, поскольку, по мнению наших идеологов, она вызвала “нездоровый” интерес со стороны москвичей, несмотря на то, что произошла на последнем этапе “оттепели”.

На самом деле именно Жорж подал мне идею пригласить Де Жана и Жерара на эту выставку. Кунавин немедленно ухватился за это предложение. Грибанову оно тоже понравилось. В то время Вера Ивановна, кажется, увезла Мари-Клер в Ленинград. Посол был один. Мы решили, что, помимо меня и Мдивани, Лидия Хованская будет сопровождать его в качестве переводчика на выставке работ Гудииашвили.

Я позвонил Морису. Он немедленно согласился и прибыл в выставочный зал в назначенный час в сопровождении Марселя Жерара. Посол прибыл на своем "Шевроле" с французским флагом, а Жерар сел за руль собственного "Ситроена".

Это был поистине повод для празднования для старого и выдающегося мастера. В конце концов, его выставку посетил не кто иной, как посол Франции,

Юрий Кротков, КГБ в действии

295

Любимая Франция Гудииашвили, страна, где он провел, возможно, лучшие годы своей юности. Ладо горячо поблагодарил нас с Жоржем за организацию этого. О, если бы он только знал, что это организовал КГБ и с какой целью это было организовано!

Морис и Жерар провели на выставке около полутора часов. Сам Ладо давал комментарии на французском. Иногда Лидия Хованская вставляла одно-два слова. Ладо был близок к слезам, когда посол Франции и советник по культуре оставили восторженные комментарии в гостевой книге.

Провожая французов, я вышел на узкий, шумный Кузнецкий мост [на самом деле улица в историческом районе Москвы]. Лидия вышла со мной из выставочного зала и прямо возле машины Мориса, она очень мило улыбнулась и попросила Де Жана подвезти ее домой. И в этом был весь смысл посещения выставки Гудииашвили. Только в этом. Само собой разумеется, что Морис галантно распахнул перед Лидой дверцу "Шевроле“, а за рулем сидел ”наш" Борис. Мы попрощались. Де Жан ушел, чтобы отвезти Хованскую домой.

И что было дальше?

Если бы Морис был послом в Англии или Бразилии, то, дорогой читатель, то, что следует далее, вряд ли заинтересовало бы вас, и эта книга никогда бы не увидела свет. Если бы он жил в Англии или Бразилии, вопрос о его безопасности никогда бы не возник. Но, увы, Де Жан был послом в СССР — и это все меняло.

По рассказам Кунавина, а позже и Хованской, произошло вот что: посол отвез Лиду домой, в дом на Внуковской дороге — или, точнее, в угловой дом, где начиналась дорога. Им пришлось войти в шумный двор недавно построенного московского здания. Лида, конечно же, пригласила посла подняться к ней на чашечку кофе. Квартира оказалась пустой — детей не было дома. И почему бы не посетить дом обычной советской женщины? Очень вероятно, что так думал Морис. Или, может быть, он думал по-другому. В любом случае, Хованская не была обычной. Если бы только простые люди жили так, как она!

В общем, Борис прождал в машине около двух часов. За это время Лида стала любовницей Де Жана.

Это было решенное дело. Можно было предположить, что Грибанов уже радостно потирал руки. Добыча была в кармане.

Лида встречалась с Морисом еще несколько раз. Он приходил навестить обычную советскую женщину, пока дети были в школе. Их связь становилась все крепче. Оба очень хорошо сыграли роль влюбленных и не выдали себя ни единым взглядом или жестом, когда все мы, включая Мари-Клер, проводили время вместе, поедая французский луковый суп. Лида не скрывала этого от меня, видя во мне “превосходство”. Она даже сказала мне, что

296

Глава тридцать первая

посол был довольно хорош как любовник, и находиться с ним было приятно и забавно.

Естественно, Чередниченко и Кронберг-Соболевская отошли на второй план. Все было спланировано до последней детали. Была выбрана Хованская. Но две или три недели спустя все внезапно изменилось. Почему? Потому что маленький Наполеон с Лубянки понял, что совершил ошибку. Он все планировал и планировал, но упустил “слона” прямо перед собой. И Хованскую пришлось отправить в отставку так же, как ранее были отправлены в отставку Валя и Рита (Зоя). Полностью убрать ее со сцены было бы неловко, и это было бы замечено послом и, возможно, даже вызвало бы его раздражение. Под разными предлогами она просто стала встречаться с Морисом все реже и реже как обычная советская женщина — то есть наедине. И так почему Грибанов уволил Хованскую? В чем была его оплошность?

По этому поводу я могу сказать только следующее: операции, придуманной Олегом Михайловичем, мешал тот факт, что первый муж Хованской, дипломат по профессии, несколько лет проработал в Париже и был, конечно, очень известен. Как я писал ранее, Хованская ушла от него, но у нее были от него дети. Сейчас он служил в Министерстве иностранных дел, где занимал важный пост. Кстати, несколько лет спустя дочь Хованской вышла замуж за сына Подцероба, генерального секретаря Министерства иностранных дел и бывший помощник Молотова. Все это усложняло игру и увеличивало риски. О чем думал Грибанов, планируя эту операцию? Почему он включил Лиду, если она была “неполноценной”? Или, возможно, произошла ошибка, но поскольку она была совершена людьми из высших эшелонов власти, все делали вид, что все было просто прекрасно. Возможно, пока Грибанов консультировался с Серовым, Мироновым или даже самим Хрущевым, было решено не использовать Хованскую для окончательной настройки. Возможно, Грибанов, учитывая психологические обстоятельства, решил усыпить бдительность Де Жана, внушив ему ложное чувство безопасности серией этих любовных интриг (Валя, Рита, Лида), чтобы неожиданно нанести окончательный удар.

Так это было или нет, мне пришлось начинать все сначала. Теперь Кунавин отдал приказ предложить Де Жану либо Надю Чередниченко, либо Лору Кронберг-Соболевскую.

Я знал Лору долгое время. Как я уже отмечал, мой двоюродный брат, профессор химии, случайно встретил ее, и у них завязался роман. Он, конечно, любил ее, и она, возможно, тоже любила его, хотя всегда заставляла его выполнять ее приказы. Лора была идеальной представительницей богемы, взбалмошной и своенравной. Но у нее было много дарований. Она была великой актрисой, превосходной шахматисткой, замечательной карточной

Юрий Кротков, КГБ в действии

297

игрок, хороший математик, а также поэт. После разрыва с моим двоюродным братом она сошлась со сценаристом Помещиковым, разрушила его жизнь, разбив его семью, ушла от Помещикова, сошлась с каким-то боксером, и в интермедиях были разные актеры, режиссеры, операторы, сценаристы и так далее. Лора прославилась в наших кругах своим темпераментом.

Но она была совершенно не приспособлена к повседневной жизни. У нее не было ничего, кроме одежды на спине. Ее родители и брат жили в Подольске, и она снимала крошечные гардеробные в разных районах Москвы, и у нее всегда были трудности с получением вида на жительство. Более того, Лора была небрежна в своей внешности. Когда мы ходили на приемы в посольство, мне приходилось заранее проверять, как она была одета.

Когда Лора вступила в игру, она также была в процессе завязывания очередного романа со старым советским кинорежиссером Файнциммером. Она встречалась с ним в своих комнатах с дырками в стенах. Часто, когда я приходил за ней, я сталкивался с Файнциммером в ее квартире и забирал ее, несмотря на его присутствие. Короче говоря, Лора Кронберг-Соболевская была необычным созданием, и я, например, постоянно говорил Кунавину, что именно ее мы должны использовать.

Было много, очень много всевозможных приемов во французском посольстве и много частных встреч с Морисом и Мари-Клэр. Я стал таким близким другом, что они даже приглашали меня на обеды и ужины, устраиваемые для представителей торговых делегаций, финансистов, технических экспертов и других гостей из Франции. Само собой разумеется, что я был бы там, когда актеры, режиссеры, продюсеры, художники, музыканты и другие приезжали в гости. Посол иногда приглашал и Георгия Мдивани. С Жоржем там было проще. В конце концов, каждый визит в посольство действовал на нервы, поскольку каждый раз нам приходилось договариваться с Кунавином, ставить конкретные цели на встречу и составлять отчеты после встречи. (Я вспоминаю, например, встречи со сценаристом Спааком, с киноактером Жаном Маре, с кинопродюсером Мнушкиным.)

Но однажды, по приказу Кунавина, я пригласил Де Жана в поездку за город, а затем на ужин в ресторане "Волна" в Химкинском речном порту. Было решено, что в тот вечер Лора проявит активный интерес к Морису и назначит ему свидание. Это обсуждалось с Кунавиным в моем присутствии в отеле "Москва". Лора была полна энтузиазма. Мне выпало создать необходимую атмосферу и всячески помогать ей.

Мы устроили это так, что прямо у французского посольства Мари-Клэр села в нашу машину, большой ЗИМ, государственный роскошный автомобиль, который, согласно нашей легковой версии, я позаимствовал у Министерства культуры. Лора села в машину Де Жана с маленьким флажком, и они всю дорогу ехали вместе — она и

298

Глава тридцать первая

Морис. С нами были Жорж Мдивани и Тайчик и, я думаю, Черед-ниченко.

Мы отправляемся в район Планерного. . .

Где-то на опушке леса мы вышли из наших машин, прогулялись и сделали много фотографий. Около восьми часов мы прибыли в ресторан, где для нас заранее был зарезервирован столик. Несмотря на усилия Кунавина, в самом начале вечера произошла небольшая неприятность. Оказалось, что в столовой были иностранные журналисты, американцы, и среди них, если мне не изменяет память, была жена американского журналиста Стивенса (как позже рассказал мне Кунавин), которая, конечно, узнала Мориса Де Жана и Мари-Клер и пристально наблюдала за нами на протяжении всего ужина.

Во время танцев я увидел, что Лора, которая уже изрядно выпила, прижимается к послу. А он улыбался и что-то шептал ей на ухо. Мари-Клэр либо не заметила, либо притворилась, что не заметила. Лора действительно позволила себе расслабиться в тот вечер. Когда я танцевал с ней, она тоже прижалась ко мне. Я прошептал ей на ухо: “Я не посол, детка”.

После того, как вечер закончился и мы попрощались с the De Jeans, я отвез Лору домой на такси. Но внезапно она заупрямилась и сказала, что хочет провести ночь у меня, что я давно привлекаю ее и что она не собирается упускать эту возможность.

Мы приехали ко мне домой, по пути купив шампанское в ресторане Praga. Там Лора рассказала мне, что Кунавин, выступая от имени генерала Грибанова, пообещал ей, в случае успеха, отдельную комнату в Москве — нет, не квартиру, а комнату . Но вскоре после этого она забыла о Морисе и комнате и вспоминала моего кузена и свою любовь к нему со слезами на глазах. А потом, перестав плакать и забыв о моей кузине, она утешилась со мной. Во всем этом было что-то патологическое, как для нее, так и для меня.

Вскоре после этого Мари-Клер уехала во Францию. Наступило лето. Грибанов решил форсировать события.

Я получил специальную, сверхсекретную записку от председателя КГБ генерала Серова в адрес Государственного комитета планирования СССР, которая позволила мне приобрести новый автомобиль "Волга" на мои собственные деньги, благодаря заступничеству Министерства торговли. Это была неслыханная удача. Я чувствовал себя маленьким мальчиком в свой день рождения. В конце концов, в те годы только очень высокопоставленные люди, избранные, могли купить машину таким образом. Простым смертным приходилось несколько лет стоять в списке ожидания или потратить 75 000 рублей на покупку "Волги" на черном рынке, почти рискуя при этом жизнью. Моя "Волга" предназначалась для операции Мориса Де Жана. Главный помощник Грибанова Василий

Юрий Кротков, КГБ в действии

299

Степанович, поздравил меня по телефону, сказав: “Ну, теперь ты во всеоружии. Дерзай!” Кунавин, старый автолюбитель, какой-то другой администратор КГБ, и я отправились покупать "Волгу" в единственный автомобильный дилерский центр в Москве, на улице Бакунинского. Кунавин сказал, что это большой подарок для меня, и я согласился, несмотря на то, что заплатил за этот подарок 40 000 рублей из своих собственных денег.

Наконец-то мы подошли к финальному этапу эпопеи Лоры Кронберг-Соболевской. В конце концов, Грибанов не был полностью уверен в Лоре (или, возможно, это был просто его стиль — иметь двойников и дублеров), и именно поэтому в операцию была вовлечена еще одна девушка. Это была Алла Голубова (кодовое имя: Петрова), красивая молодая женщина, которая сейчас работает в "Интуристе". Я должен был представить ее Морису как соломенную вдову, то есть как жену моряка, постоянно находящегося в море и редко возвращающегося в Москву. Согласно легенде на обложке, у Аллы была отдельная квартира на Арбате в доме №41, квартира №14. На самом деле это была квартира, принадлежащая КГБ, где я часто встречался с агентами более низкого ранга. Алла действительно жила с семьей своей тети, и у нее даже не было своей комнаты.

Кунавин заранее собрал нас в том самом злополучном московском отеле, где мы обсудили наш план действий, обсудили историю нашего знакомства, детали биографии Аллы и т.д. Затем я позвонил Морису в посольство и сказал, что хотел бы пригласить его на пикник, тем более что перед отъездом во Францию Мари-Клер попросила меня не бросать ее мужа, время от времени развлекать его. Морис согласился. Я сказал, что приедут Лариса и еще один мой друг.

Накануне вечером мы с Кунавиным отправились в деревню Крюково, в радиусе сорока километров от Москвы, где у писателя Георгия Брянцева и его жены Тони была дача. [Иностранцы были ограничены этим радиусом в 40 км. ] В прошлом он был большим человеком в КГБ и Министерстве государственной безопасности; его жена также работала в КГБ.

Кто-то на Лубянке заранее позвонил Брянцеву. Он встретил нас радушно и с готовностью согласился помочь. Мы раскрыли ему некоторые из наших карточек и ознакомили Тоню с происходящим. Помощники Кунавина сразу же принесли свежие продукты, напитки и фрукты. Я убедился, что запомнил дорогу, чтобы не заблудиться на следующий день.

На следующий день Лора, Алла и я подъехали на моей новой "Волге" к посольству Франции. Посольство охраняли трое милиционеров, сотрудников Первого сектора КГБ, которые угрюмо оглядели нас, хотя, как обычно, были предупреждены о нашем приезде. "Шевроле" стоял у входа, за рулем сидел Борис. Де Жан вышел точно в условленное время. Я предложил ему прокатиться на моей новой "Волге", но он предпочел свой "Шевроле". Затем мы решили, что Лора поедет с ним, и она села в его машину. Мы отправились. Позже Борис

300

Глава тридцать первая

сказал, что Де Жан немного занервничал, когда заметил, что мы приближаемся к 40-километровой отметке, поскольку дипломатам было запрещено пересекать ее, но именно тогда мы свернули на боковую дорогу и вскоре добрались до места назначения.

Мы оставили наши машины на поляне и пошли пешком к даче Брянцева, которая находилась примерно в 300 метрах. Мы пошли парами. Морис был с Лорой, а я с Аллой. Я уже притворялся, что Алла - моя девушка, с тех пор как увидел, кого Морис явно предпочитал.

На хорошо оборудованной, комфортабельной даче Брянцева мы поужинали и довольно много выпили. Брянцев, невысокий, коренастый мужчина с резко очерченными чертами лица, немного грубоватый в разговоре, отпустил несколько совершенно непристойных шуток. Но Мориса это нисколько не смутило.

После короткой прогулки и игры в мяч мы отправились в Москву, пока было еще светло. (Морис, конечно, приглашал Брянцевых навестить его, но они так и не воспользовались его предложением.) Мы попрощались в центре города. Я отвез Аллу домой, а Морис отвез Лору домой.

Дом?

Да, поскольку к тому времени для нее была приготовлена квартира в доме № 2/4 по Ананьеву переулку. Ее квартира находилась на втором этаже, а рядом с ней, на том же уровне, и с входом на той же лестничной площадке, была другая квартира КГБ — с тем же расположением, что и на Арбате. Эта система парных квартир предназначалась для специальных операций.

Обстановка в квартире, подготовленной для Лоры, была в порядке — не роскошная, но и не дешевая, конечно. Дело в том, что, согласно легенде на обложке, муж Лоры был геологом, который большую часть года проводил в дальних экспедициях. Не мог бы Морис проверить это? Нет. И почему он хотел проверить то, что было так удобно, с его точки зрения? У Лоры не было детей (как в реальной жизни, так и согласно легенде на обложке), и у нее не было никаких родственников. Она жила совсем одна, бедняжка.

Итак, Морис отвез Лору в Ананьевский переулок. Она, как и Лида Хованская до нее, пригласила посла на чашечку кофе, а также посмотреть, как живет обычная советская кинозвезда. (Увы, совсем не так, как живет Брижит Бардо.) Морис согласился. В этих случаях он был удивительно сговорчив. Посол пробыл там недолго. Водитель ждал в машине полчаса. И за это время между Лорой и Де Жаном ничего не произошло.

Несколько дней спустя Морис пригласил нас на завтрак. Все было аккуратно и элегантно. Завтрак был накрыт в зале для приемов, в правом углу у окна. Полтора часа мы жили среди старинных гобеленов и мебели, достойных музея.

Позже к Брянцевым пришло еще одно приглашение — не в Крюково, а в их московскую квартиру, которая находилась в Доме писателей на улице Черняховского. Де Жан сначала принял приглашение, но на следующий день я

Юрий Кротков, КГБ в действии

301

получил звонок домой от своего переводчика, который попросил перенести дату встречи. О, какой испуг вызвал звонок от французского посла в моей коммунальной квартире! Меня не было дома. Когда я вернулся, моя соседка, Валентина Зевакина, сказала мне с широко открытыми и явно испуганными глазами, что мне позвонили из французского посольства, от самого посла, и что они просили меня немедленно позвонить в посольство.

Вторая встреча у Брянцевых, официально состоявшаяся как ужин, была лишь промежуточным шагом, необходимым для того, чтобы поставить Лору и Мориса на более близкую почву, плавно и естественно сблизить их.

Когда мы вышли от Брянцевых и попрощались, Морис сел в свою машину и уехал один. Алла отправилась пешком, поскольку жила совсем рядом. Лора запрыгнула в мою "Волгу" и приказала мне мчаться на максимальной скорости к переулку Ананьева. По дороге Лора сказала мне, что Де Жан навестит ее через час, и что они договорились об этом незаметно за ужином (для этого и были эти ужины!), и что она не знала, что делать, поскольку это не было заранее оговорено с Кунавином. Когда мы приехали в квартиру в Ананьевском переулке, мы позвонили по всем известным нам номерам КГБ: Кунавину, Вере Ивановне, Мелкумову и даже самому Грибанову, то есть в его офис. Представь, дорогой читатель, никто не отвечал на телефонные звонки, или секретарши не знали, где находятся их боссы. Такое иногда случается, даже в КГБ.

Мы были вынуждены принять независимое решение, что, конечно, не рекомендуется в практике КГБ.

Лора сказала: “Быть или не быть?”

Я сказал: “Почти Гамлет”.

Она сказала: “Это забавно. Это первый раз в моей жизни, когда это зависит не от меня, а от КГБ”.

Я сказал: “Детка, ты должна упасть”.

И Карфаген пал.

Роман между Лорой и Морисом продолжился впоследствии. Она опередила график генерала Грибанова. Ему приходилось все переделывать на лету. Было очевидно, что Лора пленила посла; он был увлечен ею. И попасть в ее сети...

Готовясь к отъезду, Грибанов приказал ей повременить. Де Жан звонил Лоре домой, но она не отвечала. И встречи с Хованской тоже прекратились. Бедный посол остался без женского внимания. Они едва дали ему попробовать, и вдруг — ну вот, пожалуйста. Но хищный волк из КГБ знал свое дело. Он точно спланировал, принимая во внимание даже такие факторы, как физиология.

Во время этого короткого перерыва были выполнены необходимые организационные задачи. Первое, что сделал Грибанов, это вызвал Кунавина из отпуска, который начался за несколько дней до этого. Из Казани он вызвал Мишу,

302

Глава тридцать первая

оперативник КГБ и действительно большой громила, готовый на все. Я слышал, что его регулярно использовали в подобных случаях, то есть когда требовались решительность и грубая сила. Комната Лоры в Ананьевом переулке была прослушана; то есть где-то был спрятан очень чувствительный микрофон, провода которого вели в соседнюю квартиру, где были установлены коротковолновые радиопередатчик и приемник.

Грибанов сам решил встретиться с Лорой. Эта встреча состоялась в отдельном зале ресторана "Метрополь". Кроме Олега Михайловича, присутствовали Мелкумов, Кунавин и Миша — и, конечно, Лора. Были спланированы все мельчайшие детали. Кунавин рассказал мне об этом позже. Грибанов снова заявил, что, если все пройдет хорошо, Лора получит комнату в Москве. Комнату, а не квартиру. Сотрудники КГБ подняли тост за шампанское. После того, как Грибанов и Мелкумов ушли, Лора осталась в компании Ку-навина и Миши, чтобы лучше узнать Мишу — в конце концов, он был ее мужем, очень увлеченным геологом. Это была роль, которую ему пришлось сыграть в решающий момент. И чтобы помочь ему, у него был друг Кунавин — тоже преданный своему делу геолог. Мелкумов встретился со мной; мы обсудили мою роль в сценарии.

И, наконец, для Мориса Де Жана настал судьбоносный день.

Я снова пригласила его на пикник. Он согласился, когда узнал, что там будут Лора и Алла. (Алла была моим “любовным интересом” — именно так я ее представил, чтобы все было понятно.) Мы решили устроить этот пикник под открытым небом, где-нибудь на лесной поляне. По просьбе Лоры мы поехали в направлении Ленинских гор. Позже я узнал, что все это было запланировано на ужине в ресторане "Метрополь". Де Жан поехал на машине, за рулем которой на этот раз был не Борис, а другой шофер, и взял с собой кое—какую складную металлическую мебель — стол и стулья, огромный зонт для защиты от солнца и много закусок и алкогольных напитков. И в нашей машине мы везли эти предметы, подготовленные агентами Кунавина.

Это было так: мы с Аллой поехали вперед на моей "Волге", а Морис и Лора последовали за нами на "Шевроле". В двадцати километрах от Москвы "Шевроле" неожиданно вырвался вперед и вскоре свернул с дороги на поляну, продолжая углубляться в лес. Я понял, что Лора знала это место, и что мы собирались устроить все прямо там. (Позже она рассказала мне, что это было ее “тайное” место, где она встречалась с моим двоюродным братом, Помещиковым и другими любовниками.) И роща действительно оказалась очаровательной: небольшой овражек, ручей и засеянное поле, уже заросшее рожью.

Мы сели в тени, устроились поудобнее и немного поели и выпили. Шофер тоже немного поел, а затем отправился на долгую прогулку. Когда мы выехали из Москвы и выехали на проселочную дорогу, я заметил ГАЗ-64 [джип] с закрытой задней частью, который постоянно следовал за нами на расстоянии. Недалеко от поворота с главной дороги я заметил другую машину, "Победу".

Юрий Кротков, КГБ в действии

303

Меня не предупреждали об этом. Я узнал некоторые технические детали операции постфактум, но некоторые профессиональные секреты были настолько очевидны, что я разгадал их самостоятельно. Но Лора, я думаю, знала об этих машинах — то есть она знала, что за нами будут следить для контроля и предотвращения любых непредвиденных происшествий.

Сейчас у нас произошел один из таких случаев. Я не думаю, что это было согласовано с Грибановым заранее. Случилось то, что пару часов спустя в лесной роще, примерно в 100 метрах от нас, появилась светло-серая "Волга". Полупьяная Лора прошептала мне, что прибыл ее "Файнзиммер". (Да, я слышал ранее, что он недавно купил "Волгу", проведя несколько лет в списке ожидания.) Лора была права. Это был Файнзиммер. Не обращая на нас никакого внимания, он вышел из своей машины, разделся до нижнего белья, открыл капот своей машины и начал возиться с двигателем. Конечно, он заметил среди нас Лору, но сделал вид, что не заметил ее.

Де Жан понял, что приход этого неизвестного человека что-то значит для Лоры, и, наблюдая за Лорой, он понял, что она не была полностью равнодушна к этому человеку. Знакомый с нравами киноактеров, он, естественно, приревновал, хотя и показывал это в шутливой манере. А Лора разжигала его ревность. Я шепотом приказал ей спуститься в овраг и последовал за ней, пока Алла флиртовала с Де Жаном.

В ущелье я дал Лоре суровое указание. Я сказал ей, что она срывает операцию Грибанова, что она привносит в нее элемент анархии и самодеятельности. Я спросил ее, кто дал ей разрешение сказать Файнц-иммер, что она собирается быть здесь, и не одна, а с друзьями? Она начала защищаться и ответила, что все это было чистой случайностью и что она ничего не говорила Файнциммеру. Однако я думаю, что она лгала. Она решила, руководствуясь женской логикой, убить двух зайцев. С одной стороны, вероятно, поссорившись с Файнциммером, она демонстрировала ее мастерство в том, что касается мужчин, было затронуто этой встречей. С другой стороны, она действительно вывела Де Жана из себя. Сама Лора была чрезмерно возбуждена, и это заставляло меня нервничать. Морис, однако, смотрел на нее с вожделением. Это была импровизация Лоры — импровизация, которая в случае неудачи дорого бы ей обошлась. Но правые встают на сторону победителей. С тех пор как она одержала победу, все было прощено, и ее даже хвалили за многое, что было неожиданным. (Но я не знаю, как Лора объяснила весь этот эпизод Файнциммеру после того, как вышла за него замуж.)

И вот мы устроили пикник, в то время как Кунавин и Миша сидели в квартире КГБ рядом с квартирой Лоры, одетые в экспедиционную одежду, в водонепроницаемых ботинках с подкованными гвоздями, с рюкзаками и фанерными чемоданами, как настоящие геологи, в то время как Грибанов и Мелкумов ждали новостей, нависая над радистом. О нашем пикнике сообщалось в мельчайших подробностях. После

304

Глава тридцать первая

все, оба автомобиля, ГАЗ-64 и "Победа", были оснащены радиопередатчиками.

Было решено, что мы вернемся в Москву в пять часов. Мелкумов строго приказал мне не опаздывать. Я пытался поторопить Лору, но она медлила.

Наконец, мы отправились в обратный путь. (Файнциммер уехал раньше, так и не подойдя к Лоре в конце концов.) Где-то на дороге я обогнал машину в зоне, где проезд запрещен. (У меня не было разрешения КГБ, чтобы избежать проверки прав и регистрации, поскольку моя "Волга" не была служебной машиной.) Меня остановил дорожный патрульный. "Шевроле" притормозил позади меня. Об этом немедленно сообщили Грибанову по радио. Как позже рассказал мне Кунавин, Грибанов проклял и меня, и дорожного патрульного. Но последний, проверив мои документы и взглянув на маленький французский флажок на машине посла, быстро отдал честь и позволил мне идти своей дорогой. Когда мы приближались к Москве, мы подъехали к небольшому и довольно грязному озеру. Лора внезапно решила пойти поплавать и попросила посла остановить машину. Я заметил это в зеркале заднего вида и тоже остановился.

Мы подошли к озеру. Я шипел на Лору, напоминая о приказе Мелкумова, поскольку мы уже опаздывали. Она просто смеялась в ответ и делала все, что ей заблагорассудится. (Мы позаботились о том, чтобы посол не слышал нашего спора, конечно.) О, велика сила женщины! Как права была Лора во всем, прислушиваясь к своей интуиции и действуя в соответствии с каким-то шестым чувством. Я был вынужден последовать за ней в озеро. Морис и Алла не плавали, а у Лоры не было купальника. И вот прямо на глазах у посла она начала раздеваться и залезла в воду в одних трусиках, которые сразу же облегли ее фигуру, а когда она вышла из воды, то выглядела не просто обнаженной, а обнаженной дважды. Она несколько раз выходила из воды и ходила по берегу в таком виде. Бедный Морис!

Всякий раз, когда мы отплывали от берега, я торопил Лору изо всех сил, напоминая ей о приказе Мелкумова возвращаться в Москву не позднее пяти. Она просто отмахивалась от меня.

В это время, по словам Кунавина, Грибанов сидел у приемника, слушая репортажи с места событий. Ему рассказали о плавании Лоры. Грибанов больше не мог сдерживаться и назвал ее проституткой.

Через полчаса проститутка — или, еще лучше, русалка — выбралась из воды и кое-как оделась. Мы сели в наши машины и продолжили путь в Москву. Мы разделились на развилке возле Даниловского рынка. Посол отвез Лору домой. По пути они договорились, что он зайдет к ней через сорок минут.

Юрий Кротков, КГБ в действии

305

По возвращении в посольство Морис переоделся и по какой-то причине нанял нового шофера. Он взял Бориса, как будто понимая, что на него можно положиться.

Как только Де Жан вошел в квартиру Лоры, она показала ему лежащую на столе телеграмму, которую она “получила” накануне от своего “мужа”. В телеграмме говорилось, что он прибывает на следующий день. В конце говорилось: “С любовью, твой Миша”. (Как легко догадаться, это была подделка КГБ.)

И то, что последовало за этим, было бы невероятным даже в кино. Такое могло произойти только в Советском Союзе, где КГБ был всемогущ.

Лора и Морис, естественно, оставшись наедине, поддались человеческому искушению.

Грибанов и Мелкумов, прижавшись к громкоговорителю или, может быть, надев наушники, слушали все, что происходило в соседней квартире. Возможно, кто-то из них даже позавидовал Де Жану. Но они ждали заранее оговоренного сигнала, кодового слова. Лора сама придумала это слово в частной кабинке ресторана "Метрополь". Она должна была произнести слово “Киев” в какой-нибудь фразе. Как только она произносила это слово, Грибанов давал Кунавину и Мише отмашку. Но Лора все тянула и тянула, и тянула, и тянула, едва не расшатав остатки стальных нервов Грибанова. Кунавин и Миша полностью промокли от пота в своем снаряжении для геологической экспедиции.

“Киев!” Грибанов и Мелкумов отчетливо услышали “Киев”. Лора ясно произнесла “Киев. . . .”

Глава тридцать вторая

Владимир Азбель, Сибирские невзгоды

В 1970-х годах западная пресса была полна сообщений об “отказниках”. Это были российские евреи, которые обращались к советскому правительству с петициями о выдаче выездных виз, главным образом в Израиль. Под пристальным международным вниманием правительство уступило, и ранее невообразимое количество беженцев покинуло страну. История Владимира Азбеля разворачивается в этот период. Сам его переезд в Иркутск в Сибири был прямым следствием подачи его семьей документов на выезд из СССР. Взято у Владимира Азбеля, “Два года в Сибири”. Нью-Йорк: The New Review, № 116, сентябрь 1974.

В 1972 году я заканчивал десятый класс средней школы в Москве. За это время наша семья подала необходимые документы для переезда за границу. За три месяца до выпускных экзаменов мне пришлось покинуть школу, поскольку представление этих документов в ОВИР [Отдел виз и регистрации иностранных граждан] привело бы к немедленному исключению. Теперь, став “отказником”, я должен был решить, где и как продолжить свое образование. Я начал с подачи документов в отдел экстерната и сдал выпускные экзамены за десятый класс. В Следующая проблема была посложнее — поступление в институт. Я давно планировал поступить в медицинский институт, но в Москве это было невозможно. Пятая колонка анкеты препятствовала этому [национальности]. Тогда, по совету родственников и знакомых, живущих в Сибири, в Иркутске, я решил поступать в Иркутский медицинский институт. Судя по рассказам, там было не так много антисемитизма, как в центральной России. Это оказалось правдой. Недолго думая, я купил билет на самолет и после семичасового перелета прибыл в столицу восточной Сибири — Иркутск.

306

Владимир Азбель, Сибирские невзгоды

307

Иркутск был городом моего рождения. Когда мне было полтора года, моя семья переехала в Москву. После этого мы дважды приезжали в Иркутск навестить наших родственников. Во время этих поездок мы увидели Сибирь почти такой, какой ее видят иностранные туристы, приезжающие на озеро Байкал. Красивые набережные реки Ангары, несколько новых зданий в центре города, поездка на Байкал, новый город Ангарск — все это оставило хорошее впечатление. Теперь, прожив два года в Иркутске, я наблюдал другие, более неприглядные стороны сибирской жизни.

У меня было очень много знакомых в Иркутске; таким образом, я смог наблюдать за жизнью сибирского общества. С самого начала было заметно, что жители Сибири отличаются от жителей западных провинций России. Было удивительно, что никто не выразил недовольства своей жизнью. Они считали, что все происходящее укладывалось в схему вещей. Так, например, в Ангарске (в сорока километрах от Иркутска) воздух постоянно был отравлен газами, поступающими с химических заводов. Там были системы фильтрации, но они работали только в будние дни. По субботам и воскресенья были выходными. Руководство разъехалось по своим дачам. Но заводы продолжали работать, чтобы быстрее выполнить планы. Вредные газы выделялись в обход фильтров. Это ускорило процесс, но люди в городе задыхались. Никто из жителей не выступил против этого открыто. Протесты были слышны только в кругах близких друзей и родственников. Если воздух был отравлен газами, это означало, что так и должно было быть. Большинство населения было убеждено в этом. Вообще говоря, очень немногие люди в Советском Союзе открыто выражали свои протесты. Большинство предпочло промолчать. Это было особенно заметно в Сибири.

По сей день люди в Сибири живут в сталинской атмосфере террора перед органами национальной безопасности. Сибиряки никогда не вступят в разговор с иностранцем и никогда не упомянут о своей трудной жизни в присутствии незнакомца.

Асфальтированная дорога ведет из Иркутска в бухту Листвяничный на Байкале, ближайшую к городу часть озера. За сорок лет Байкал пересекла только одна лодка. Даже если люди доберутся до отдаленных мест на берегу озера, там может жить только местный обитатель тайги или охотник. Поэтому иркутяне, живущие всего в пятидесяти километрах от озера, едут отдыхать на Черное море, хотя по красоте там нет ничего сравнимого с Байкалом. Горные хребты и тайга Байкала остаются такими же дикими, отдаленными и неисследованными, как сотни лет назад. Я побывал в местах, которых цивилизация еще не достигла. Там были отдаленные бурятские поселения, где люди вели кочевой образ жизни, занимаясь скотоводством и охотой. Они провели месяцы в седле, возвращаясь на свою территорию только зимой.

308

Глава тридцать вторая

Я также провел некоторое время в сибирских колхозах. Студенты, которых летом не направляли в строительные бригады, были обязаны работать в колхозе. Начиная с этого года студентов принудительно записывали в строительные бригады. Раньше, когда формировались первые бригады, студенты записывались охотно, поскольку могли подзаработать немного денег. При обязательной системе студенты, работающие на самых сложных строительных проектах, получали меньше денег, чем рабочие. Комсомольские лидеры объявили, что студенты были обязаны помочь нации в этом году в достижении целей пятилетнего плана. Таким образом, был введен обязательный “третий трудовой семестр”. Никто не протестовал, хотя многие были недовольны. В СССР студенты были тихими и запуганными. Они мало походили на западных студентов. Каждый студент знал, что для исключения из комсомола достаточно было критики какой-нибудь несправедливости с его стороны. (В Иркутском медицинском институте исключение из комсомола означало автоматическое исключение из института. Таким образом, студенты даже не имели права голоса по поводу своих каникул.)

Поэтому в сентябре 1973 года, когда я перешел на второй курс обучения, меня отправили на месяц в колхоз. Мы покинули Иркутск в переполненном поезде и ехали двадцать четыре часа, а затем еще 100 километров на север на автомобиле. Место, куда мы прибыли, было изолированным. Тайга простиралась на сотни километров во всех направлениях, а к деревне вела грунтовая дорога. Деревня раскинулась вдоль берегов быстрой и широкой реки. Нас поселили в спортивном зале сельской школы. Мы все спали вместе, не раздеваясь, в сапогах и телогрейках на грубо сколоченных нарах. Каждому выдали грязный матрас, подушку и тонкое одеяло. Забудьте о простынях. Ночью было холодно. Вода в ведрах замерзла. Целый месяц нам обещали, что отопление включат, но этого не было. Бойлер был сломан. Баня, куда мы могли ходить раз в десять дней, топилась примитивно (дым выходил через окна). Студентам выдавался ежедневный рацион пищи, который они готовили сами. В деревне мало у кого были коровы. Коров из колхоза отправили на бойню в районный центр. Итак, чтобы получить мясо, коров приходилось отвозить на бойню, расположенную более чем в 100 километрах, а мясо привозить обратно. Но колхоз не мог выделить транспортное средство для этой цели. Председатель решил, что студенты сами должны забивать коров. Таким образом, мы продвинулись к состоянию полного самообслуживания.

В мой первый день в колхозе я услышал, как в деревне говорят на неизвестном языке. Оказалось, что это были чуваши, депортированные с Волги. Позже я встретил нескольких русских. Это были ссыльные. Среди них были рабочие из Ростова-на-Дону. Я познакомился с одним из них. Он рассказал мне, что, когда Хрущев провел свою денежную реформу в 1961 году, одна из ростовских фабрик объявила забастовку. КГБ разыскал

Владимир Азбель, Сибирские невзгоды

309

одним из организаторов которого был мой знакомый. Он получил десятилетний тюремный срок. После освобождения в 1972 году он был сослан. Ему не разрешили покидать деревню. Его семья осталась в Ростове-на-Дону. Они не могли навестить его из-за отсутствия денег.

Оказалось, что ссыльные были не только в этой деревне, но и во многих других. Жители деревни часто прятали заключенных, сбежавших из лагерей. На полях работали только студенты. В то время жители колхозов предпочитали работать на собственных огородных участках. Наша деревня называлась Бурхун, что по-бурятски означало “обитель Бога”, но это было далеко не райское место. Нищета была ошеломляющей. Казалось, что ты попал в предыдущий век. Дома были старыми, покосившимися и некрашеными. Крыши поросли мхом. Дворы были маленькими и грязными. Улица, которая тянулась через всю деревню, была полностью изрыта колеями, и повсюду были кучи навоза. Люди были мрачны и оживали только у ларька, где продавали водку, липкие грязные конфеты и мыло. Там был магазин со скромными товарами: керосин в бутылках, охотничьи сапоги, одеколон, кукла со свирепым лицом, хлеб и вездесущая водка, которую регулярно доставляли. Почти все мужское население каждое утро было в магазине. К середине дня не было видно ни одного трезвого человека, от почтальона до водителей. Водители и транспортные средства были отправлены из города в колхозы, чтобы помочь в уборке урожая. Каждый вечер пьяные водители приходили в клуб, единственное место развлечения и релаксации, чтобы подраться с сельскими жителями или студентами. Единственным развлечением были фильмы, которые показывали по ночам в клубе. Но все они были старыми, примерно двадцатилетней давности. Новые фильмы были редкостью, а иностранных фильмов никогда не было.

Каждое утро нас вывозили в поля. Колхозные поля тянулись на многие километры, но никто не обрабатывал их, кроме нашей группы. Половина урожая осталась на полях. Картофель, репа, морковь и свекла замерзли в земле. В колхозе было изрядное количество механического оборудования, но все оно было сломано. Машины, тракторы и комбайны были оставлены под открытым небом и ржавели. Колхоз обслуживали два огородных хозяйства в городе. Некоторые грузовики привозили картофель с полей на склад, другие - со склада в город. Одна группа студентов в поле собрала картофель в ведра и заполнила самосвал, который затем отправился на склад. Картофель высыпали прямо на землю, и другая группа студентов, снова используя ведра, загружала его в грузовик, который затем отправлялся в город. Как нам позже объяснили, город и транспортная компания не смогли договориться о том, чтобы грузовики направлялись непосредственно в город.

Однажды пришел председатель колхоза и сказал нам, что если мы уберем весь картофель со склада, то сможем разойтись по домам. У нас оставалось десять дней работы. Чтобы вернуться в Иркутск раньше, мы организовали работу в три круглосуточные смены.

310

Глава тридцать вторая

Мы опустошили склад за три дня. Удовлетворенные нашей успешной работой, мы отправились к председателю, чтобы привести в порядок наши счета. Но он категорически отказался отпустить нас, сказав, что в колхозе еще много работы предстоит сделать. Мы, студенты, были возмущены и отказались идти на поля на следующий день. Председатель распорядился, чтобы нам отказали в еде. Начались два дня невольной голодовки. Утром третьего дня на машине прибыли директор сельского хозяйства, секретарь областного комсомола и представитель института. Нам не разрешили сказать ни слова в самооправдание. Говорили только директор и секретарь. Они потребовали сообщить, кто был первым, кто предложил прекратить работу. Студенты ответили, что вышли все вместе, первого лица не было. Когда “комиссия” узнала, что председатель отказал нам в еде, они притворились очень сердитыми и пообещали сделать ему выговор. Областной секретарь заявил председателю колхоза, что у комсомола есть свои методы борьбы с подобными негативными явлениями. В результате нам пришлось работать еще неделю.

Я случайно узнал, что на работу в колхоз привлекали не только студентов. Однажды мне пришлось поехать в областной центр, чтобы срочно позвонить в Москву. Для этого мне нужен был выходной, но нам пришлось работать без них. Я попросил руководителя бригады назначить меня на операцию по обмолоту зерна в ночную смену. Вечером туда прибыл крытый грузовик. Пятнадцать заключенных под охраной трех автоматчиков вышли из грузовика. Я выяснил, что они были из ближайшего концентрационного лагеря. Другая группа студентов из нашего класса работала на складе. Они занимались этим целый месяц бок о бок с заключенными, грузившими картофель в товарные вагоны.

Все студенты вернулись из колхоза вместе. К товарному поезду добавили четыре ветхих, шатких вагона. Но студенты ничего не заметили, так как был день выплаты жалованья. За месяц работы нам выделяли тридцать пять рублей, но после уплаты налогов каждому из нас давали по тридцать.

В железнодорожном вагоне немедленно появились два ящика водки. Студенты-медики праздновали что-то похожее на праздник урожая. К утру ящики опустели, и мы все крепко спали. Пьянство в СССР было постоянной проблемой. Пили все, и много, особенно молодежь. На улицах Иркутска с утра до ночи можно было увидеть пьяных людей. Девушки и женщины пили; школьники и студенты пили. В вестибюле Иркутского медицинского института на стене висел плакат под названием “Комсомольский прожектор”. Он был озаглавлен “Война с пьянством.” Каждую неделю в нем перечислялись имена студентов, оказавшихся в городском медицинском изоляторе. Иногда список составляли интерны из классов шестого уровня.

Молодые врачи, работающие в деревнях, были особенно склонны к алкоголизму. Ни одна студенческая вечеринка не проходила без водки. Я знал студентов из

Владимир Азбель, Сибирские невзгоды

311

Политехнический институт и специальности "журналистика" образуют Иркутский университет. Это была та же картина — отсутствие энтузиазма и интересов. Они собрались вместе, чтобы выпить, рассказать последние анекдоты и уйти — нет, уползти. Молодые женщины, пьющие наравне с мужчинами, были особенно неприглядны. Очевидно, были исключения. В институте были студенты, которые питали страсть к музыке, книгам и спорту. Возможно, это имело место только в Сибири, но мне кажется, что только в Москве, Ленинграде и некоторых других крупных городах молодежь отличалась от иркутской. После окончания институтов люди становились более образованными, но не более воспитанными. Это было особенно применимо к тем, кто заканчивал высшие учебные заведения Иркутска.

Так прошли два года моей добровольной сибирской ссылки. Я был оторван от всех событий, происходивших в Москве. Я узнавал о них из телефонных разговоров, иногда по радио. В Иркутске была слышна только радиостанция "Голос Америки". Ее слушали многие представители местной интеллигенции. Они говорили об услышанном шепотом или за закрытыми дверями. Если кто-то слушает зарубежные радиопередачи, он считает себя вольнодумцем.

Иркутские евреи (а в Сибири много евреев) восприняли наше решение покинуть СССР с удивлением, а иногда и с негативом. Хотя в Иркутске были люди, которые хотели бы уехать в Израиль, они никогда бы не упомянули об этом вслух из-за страха потерять работу и средства к существованию. Они бы сказали: у вас в Москве хорошо; вас много; вокруг иностранные корреспонденты; и вы устраиваете демонстрации. Что мы имеем? Тайга - это закон, медведь - прокурор (сибирская пословица). Даже жалобы в апелляционные суды Москвы никогда туда не доходят. Несколько раз меня просили отправлять письма в Москву, чтобы избежать окружной цензуры. Люди боялись стать жертвами произвола местных правителей.

Я сам испытал этот произвол. Очевидно, зимой, когда в Иркутске не так много иностранных туристов, было не так уж много людей, за которыми местное КГБ могло бы шпионить. Я заметил, что за мной следили в октябре 1973 года во время выставки в Иркутске под названием “Туризм и отдых в США”.

На выставке была молодая американка еврейского происхождения— А.У. Находясь в Москве, она встречалась с активистами еврейского движения и знала нашу семью. Она носила большую шестиконечную звезду, которая привлекла внимание местных евреев, но особенно КГБ. Когда я впервые приехал в Иркутск со Звездой Давида на шее, мои родственники и знакомые умоляли меня снять ее. Носить такой предмет в Сибири считалось очень опасным. Моя мать навещала меня в том октябре, и мы вместе пошли посмотреть на

312

Глава тридцать вторая

Американская выставка и поговорил с ней. Она несколько раз навещала одну из наших подруг. При каждой встрече мы чувствовали, что за нами наблюдают. Через несколько дней после посещения выставки в дом наших родственников, где мы тогда жили, пришел мужчина и предъявил удостоверения офицера КГБ. Он спросил, живем ли мы там. Затем он спросил наши фамилии и адреса в Москве и где я учился. Мои перепуганные родственники не знали, что и думать. Агент приезжал несколько раз, но не мог застать нас дома. Однажды он долго ждал, сказав нам, что хочет поговорить. Не в силах ждать так долго, он ушел и больше не возвращался. Полгода спустя я узнал, что меня пытались обвинить в создании, предположительно по наущению моего отца, сионистской организации и во встрече с американским шпионом. В городе ходили разговоры, что один из гидов был шпионом, но в институте со мной эту тему не обсуждали.

Однако были предприняты попытки провокаций. Молодой человек по имени Татаринов, представившийся студентом, пришел в нашу квартиру в Москве во время каникул. Он спросил, может ли он оставить несколько старинных икон на два дня. Затем, в Иркутске, он попросил меня продать часы, джинсы, проигрыватель и другие предметы. Он предложил мне невероятные суммы денег. Я сразу понял подход, использованный незадачливым сотрудником КГБ — целью была попытка сфабриковать против меня дело о спекуляции на черном рынке. Ближе к концу три агента КГБ последовали за мной. Они постоянно следили за мной на машине и ждали возле моего дома. Я думал, что они могут спровоцировать меня на драку. Никто никогда не выходил из многоквартирного дома. Люди, “охраняющие меня”, звонили в дверь и врывались в квартиру.

В предпоследний день я пришел в институт, чтобы объявить, что покидаю его и уезжаю в Москву. Я даже представить себе не мог, какой сюрприз меня ожидал. В институте я подошел к заместителю декана. Увидев меня, он вздохнул с облегчением и сказал, что все искали меня с утра. Я понял, что, по-видимому, все известно. Меня попросили зайти в комитет комсомола. Там уже было около двадцати пяти человек. На собрании присутствовали комитет комсомола института, декан, профсоюзный организатор, ректор и несколько человек, которые, как позже стало известно оказалось, это были сотрудники КГБ. Меня попросили встать в конце стола, а затем торжественно объявили, что компетентные органы в тот день поставили администрацию института в известность о том, что этот студент намеревался уехать в государство Израиль. Так это началось! Встреча длилась более четырех часов. До получения визы подобные встречи часто проходили в других советских городах. Но для Иркутска это было впервые. И первый в СССР после того, как виза уже была получена. “Суд” возглавлял ректор Рыбалко. Первыми заговорили комсомольцы. Они выступали, а затем по очереди задавали мне вопросы. Было заметно, что им трудно говорить

Владимир Азбель, Сибирские невзгоды

313

без купюр. Некоторые забыли, что они должны были сказать, и растерялись. Я отвечал спокойно и уверенно. В моих ответах не было ничего особенного. Когда я говорил, воцарилась гробовая тишина, а на лицах собравшихся были страх и замешательство.

Ректор сидел молча, уставившись в одну точку. Он узнал об этом последним, и это свело его с ума. Наконец, настала его очередь говорить, и, как обычно, он перестарался. Когда он узнал, что мой отец был профессором, он начал кричать, что советское правительство дало ему все и что он никогда не сможет вернуть это. Я запротестовал, сказав, что мой отец работал шестнадцать лет без оплаты. Это очень удивило ректора, и он потребовал объяснений относительно того, где это в СССР люди работали без оплаты. Когда я ответил что отец провел шестнадцать лет в сталинских концентрационных лагерях и тюрьмах, ему было любопытно, в каких именно. Я ответил, что отец объехал весь “Архипелаг”. Затем Рыбалко спросил меня, читал ли я Солженицына. Я ответил утвердительно, а затем задал ему тот же вопрос. Взрыв негодования! Однако кульминационный момент наступил немного позже, когда я сказал, что у нас на руках выездные визы. Ректор ушел примерно на пятнадцать минут. Когда он вернулся, он объявил, что я никуда не поеду, кроме как на Колыму, и что он постарается, чтобы наши визы были классифицированы как просроченные. Затем ректор попросил меня пойти домой с сотрудниками КГБ и забрать мои студенческие документы. Пока они не окажутся у него на столе, мне не разрешат вернуться домой.

Когда моя мать вошла в комнату суда, прождав в коридоре четыре часа, настоятель набросился на нее и потребовал, чтобы она ушла. В противном случае он вызвал бы полицию, и ее вывели бы. Когда я попытался выйти в коридор, мой путь преградили два агента КГБ. В этот момент секретарь комсомола заявил, что меня не будут удерживать силой, но я заявил, что это уже делается. Ректор обещал, что не предоставит справку о моих двух годах обучения в институте, и он сдержал свое слово! Он также распорядился, чтобы мой школьный аттестат мне не возвращали.

Ближе к концу встречи меня спросили, кто мои друзья. Я не ответил, поэтому они сами назвали имена. Они попытались выяснить, рассказывал ли я им о своих планах. Девочка из моего класса, которую я хорошо знал, была особенно запятнана. О ней ходили самые грязные слухи, которые можно было услышать только на собрании комсомольцев. Затем ее привели на унизительную конфронтацию и велели более тщательно выбирать друзей. Весь наш класс из двадцати пяти человек пришел навестить меня в день отъезда. Они отпросились со своего семинара по философии. Они сказали своему преподавателю, что провожают друга, который уезжает в Израиль. Он был ошеломлен и посоветовал им не ехать. Тем не менее, студенты пришли, и мы расстались по-дружески.

314

Глава тридцать вторая

Те же два агента КГБ следили за нами в аэропорту, и там был еще один из института. Очевидно, это должно было подтвердить, что мое студенческое удостоверение недействительно. Когда мы представили наши билеты для проверки, они потребовали мое студенческое удостоверение. Определив, что у меня его нет, они потребовали, чтобы я сдал свой билет на самолет. Без паспорта новый билет купить было невозможно (мой паспорт уже был возвращен моим отцом в обмен на визу). Мы уже были готовы ехать поездом, когда нам помогла удача. В суматохе на кассе мы смогли купить билет на другой рейс. Мы не предъявили наши паспорта. Вместо этого мы оставили сдачу продавцу билетов. Когда мы шли к самолету, на нас обратили внимание, потому что по прибытии в Москву мы обнаружили, что наши чемоданы были взломаны, замки выломаны, а вещи обысканы.

Две недели спустя мы уже были в Вене, и Сибирь осталась в нашей памяти лишь кошмаром. Слава Богу!

Рим 8/VI/74

Глава тридцать третья

Леонид Шебаршин, три дня в августе

У Леонида Шебаршина была долгая и успешная карьера в КГБ. Он был начальником резидентуры в советском посольстве в Тегеране во время падения шахского режима и выдержал осаду иранских боевиков. Позже он занимал пост главы Первого управления, начальника разведки. Во время трехдневной попытки государственного переворота против правительства Михаила Горбачева (19-21 августа 1991 года) он был фактическим главой в штаб-квартире КГБ. Следующая подборка описывает дни попытки государственного переворота. Взято у Леонида Шебаршина, “Август” в "Дружбе народов", Москва, № 5-6, 1992.

В организационной структуре КГБ [Комитета государственной безопасности] глава разведывательного управления является одним из заместителей председателя и, таким образом, входит в высший руководящий круг Комитета.

Первое управление в некоторой степени физически, а также организационно и психологически удалено от Комитета [штаб-квартиры КГБ]. Тем не менее, сбор разведданных является неотъемлемой частью государственной безопасности, и все, что происходило на самых высоких уровнях Комитета, касалось нас. Рядовые слышали отголоски внутренних конфликтов и были объектом приказов председателя и Коллегии КГБ. Как правило, все это нас мало заботило. Высшие уровни ограничились общими инструкциями по наблюдению за иностранными агентами, за антисоветскими организациями за рубежом и за центрами идеологической подрывной деятельности. Первое Главное управление [разведывательная служба] было процедурно занято проблемами и директивами сверху и вело пристальное наблюдение за любой конкретной ситуацией.

Не было принято проводить встречи со всеми присутствующими заместителями председателя. Крючков [председатель КГБ] встречался с каждым отдельно. Часто созывались совещания руководства комитета. К ним относились

315

316

Глава тридцать третья

руководители основных независимых подразделений. Коллегия Комитета регулярно собиралась и приглашала представителей всех главных управлений и, при случае, руководителей КГБ различных советских республик, областей и уездов.

Раз или два в неделю я отправлялся из Первого главного управления в штаб-квартиру КГБ на Лубянской площади, чтобы встретиться со своими коллегами в неформальной обстановке и узнать последние новости. Ровно в 13.30 [13:30 вечера] председатель и его заместители собирались в столовой на четвертом этаже рядом с кабинетом председателя и усаживались за огромный стол. Блюда были обычными; порции скромными, без обильных блюд. Обслуживание было быстрым и внимательным.

Во время еды разговор тек свободно. Едва ли день проходил без жалоб в средствах массовой информации. Их нападки на КГБ были безжалостными. Журнал "Огонек " вызывал особое раздражение, но другие публикации также подвергались критике за отсутствие объективности. Настроение беседы в целом было пессимистичным, хотя Крючков по натуре был оптимистом. Одним из его любимых высказываний было: “Мы можем проиграть в любой момент, что мы должны сделать, так это победить”. Однако было примечательно, что, выслушав какую-нибудь безрадостную новость, он ограничивал свой ответ протяжным “да-с-с”, не высказывая своего мнения и не отдавая приказов.

Прошли выборы в парламент Российской Федерации. [Николай] Рыжков [председатель Совета Министров СССР], которого поддерживал КГБ, потерпел поражение. Мы обсудили результаты. Вот состоялся разговор между руководителями наиболее информированного и политически подкованного ведомства страны — КГБ. Каковы были выводы? Первый вывод: средства массовой информации обманули общественность. Но тогда логичный вопрос “Почему партия с ее огромным пропагандистским аппаратом не смогла одурачить общественность?” повис в неловком молчании. Второй вывод: партия с ее огромным пропагандистским аппаратом не смогла одурачить общественность. выборы были сфальсифицированы, а подсчет бюллетеней сфальсифицирован. Но тогда где были должностные лица, ответственные за проведение выборов, и партийные функционеры? И именно в какой момент произошла фальсификация? И последний аргумент, основанный на количестве проголосовавших и проценте сторонников победителей. Оказалось, что за победителей проголосовало менее половины населения. Сколько тогда проголосовало за проигравших? Я подозреваю, что такой “неформальный анализ” был всем, на что был способен комитет. Смотреть бесстрастным взглядом на настроение людей было страшно. Комитет пытался спрятаться за частностями, чтобы не видеть целого.

По традиции, отношения между заместителями председателя когда-то были отмечены духом соперничества. В мое время это было уже не так, и, по крайней мере, я мог рассчитывать на понимание моих коллег во всех практических вопросах.

Леонид Шебаршин, три дня в августе

317

Заместители председателя не составляли неофициальный коллективный руководящий орган. Авторитет Крючкова был слишком велик для этого, и это держало в узде его непосредственных подчиненных. В КГБ, как и в других государственных учреждениях, власть шефа и степень его влияния определялись его отношениями с руководителями правительства. Его компетентность, опыт и уважение его сотрудников были факторами второстепенной важности. Огромную роль в профессиональном продвижении сыграла личная преданность своему начальнику. Комитет подражал законам и обычаям, которые определяли поведение партии. По-другому и быть не могло. Эти законы были универсальны для всей системы. Я думаю, что они сыграли важную роль и в моей карьере. В любом случае, как и положено офицеру и всем кадрам КГБ, я всегда стремился добросовестно выполнять все приказы, даже если они мне не нравились, и избегал конфликтов с моим начальством. Для меня было нехарактерно прокладывать себе дорогу в ситуациях и любой ценой отстаивать свою точку зрения в дебатах с теми, кто выше меня. В таких обстоятельствах мне часто казалось, что я могу быть неправ. Сомнения в полноте моих знаний, обоснованности моих выводов и предлагаемых решений всегда преследовали меня. Я давно подозревал, что сегодняшние абсолютные убеждения завтра могут превратиться в серьезные ошибки; наука становится суеверием, а героические поступки - ошибками или преступлениями. Но сомнения не были основным фактором. На протяжении многих лет нас воспитывали в духе суровой дисциплины, подчинения вышестоящим и веры в их профессиональную и руководящую мудрость.

Мы должны были верить нашим лидерам во всех отношениях. Наши сомнения обсуждались бы в узком кругу доверенных людей. Публичное отступление от генеральной линии преследовалось. В более суровые времена партия предала бы отступника анафеме и уволила. За меньшие грехи его перевели бы на какую-нибудь второстепенную должность и лишили возможности независимой работы и профессионального роста. Таким образом, пределы разногласий и конфликтов с руководством были очевидны каждому сотруднику. Я не был среди того небольшого числа, кто нарушил неписаные правила КГБ.

Размышляя о превратностях профессиональной жизни и необходимости лицемерить (это случалось с определенной частотой), плести интриги, повторять ложь других, я пришел к печальной формулировке: человек, получающий зарплату, не может претендовать на интеллектуальную свободу.

Однако разногласия с Крючковым действительно возникли. Они были вызваны постоянным напряжением, беспокойством по поводу внутреннего состояния страны и простой усталостью. Короткие перестрелки по телефону с председателем становились все более частыми. Он редко посещал Первое управление и еще реже вызывал меня для личного отчета. В начале августа 1991 года Крючков упрекнул меня по пустяку, обвинил в тщеславии и пообещал приехать и серьезно поговорить со мной. Я принял обвинение в тщеславии с

318

Глава тридцать третья

некоторая модификация. Я почувствовал, что он уже некоторое время хотел сбить меня с толку. Но этот “разговор” так и не состоялся.

В первой половине июня 1991 года состоялось предпоследнее пленарное заседание Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза. Ранее я категорически отклонил предложение Крючкова выдвинуть меня кандидатом в члены Центрального комитета на 28-м съезде партии. Однако меня все равно пригласили на пленарные заседания. На июньском пленарном заседании Генеральный секретарь Центрального комитета Михаил Горбачев был подвергнут очень жесткой критике. Он защищался и перешел в атаку в том, что было, на мой взгляд, очень неподобающим стилем. Пленарное заседание ни к чему не привело; статус-кво был сохранен. Все это событие оказало на меня невыразимо тягостное воздействие. Дело было не только в том, что выяснилось тяжелое положение нации и партии. Это больше не было секретом. Поражала атмосфера безнадежности, отсутствие какой-либо концепции будущего и фальсификация мысли фразами.

По традиции шеф разведки проинформировал секретарей партийных органов Первого управления о том, что произошло на пленуме. Я сделал это в нейтральном тоне, не упуская деталей каждого выступления, и закончил кратким изложением своих мрачных выводов. Я настаивал на том, что мы должны сделать все, чтобы сохранить разведывательную группу, с честью выполнять свои обязанности и поддерживать дисциплину. Я отметил, что Первое главное управление [FCD] не должно дистанцироваться от КГБ, поскольку наши ряды должны быть очень плотно спряжены в эти опасные времена. Мои замечания были восприняты спокойно. Но после этого последовали вопросы: “Что станет с партией? С нацией? Что мы должны делать и что намерены делать лидеры?” Мне пришлось порвать со всеми традициями, которые предполагали всеведение руководства, и просто сказать: “Я не знаю”.

Я доложил Крючкову о своей встрече с различными секретарями. Но он не дал никаких комментариев. Естественно, в тот же день секретарь парткома КГБ (“большой секретарь”) узнал о моем отчете, но от него также не поступило никаких комментариев. Это был очень тревожный знак. Наше руководство также не знало, что делать.

События невозможно беспристрастно оценивать в тот момент, когда они происходят. Наблюдатели и, тем более, участники переполнены эмоциями. Они редко могут отличить действительное от кажущегося. Они сбиты с толку потоком противоречивой информации и своим сверхвозбужденным состоянием. Со временем картина произошедшего приобретает более четкие контуры, но красноречивые детали стираются из памяти, а общее понимание всего произошедшего формируется личными предубеждениями, страхом и надеждой.

Ровно две недели прошло с утра 19 августа 1991 года. Возможно, сейчас самое подходящее время, чтобы попытаться воссоздать картину событий в тот момент, когда они одолели меня.

Леонид Шебаршин, три дня в августе

319

18 АВГУСТА

Прохладное ясное утро, и день обещает быть хорошим. В 08.00 (0 восемьсот), как обычно по воскресеньям, я направляюсь пешком с правительственной дачи к “объекту” [территория FCD]. Полтора часа игры в теннис с моим помощником Юрием Ивановичем Новиковым, затем пятиминутная сауна, быстрый душ и на работу. Как обычно, я просматривал телеграммы, сообщения информационных агентств и подписывал материалы. 18 августа никакой существенной информации не поступало, и сообщать было не о чем. Час спустя я снова был на тропинке к даче через знакомую рощицу.

Около 1500 [3:00 вечера] телефон издал завывающий звонок — это был Кремль. Такой звонок в воскресенье не сулил ничего хорошего — либо какая-то чрезвычайная ситуация,либо какое-то срочное задание от Крючкова, который был на своем рабочем месте круглосуточно. Я громко выругался (в комнате никого не было) и снял трубку. На линии был Грушко.

“Крючков приказал вам собрать к 21.00 две боеспособные группы коммандос, по пятьдесят человек в каждой, с транспортом”.

“К 2100 году, но сейчас уже три часа дня, воскресенье. Какое задание?”

“Не знаю, он позвонил по мобильному телефону, сказал мне передать приказ: две группы с транспортом”.

“Кто будет руководить группами после этого? Кому мне позвонить?”

“Там будет Жардецкий [глава военной контрразведки]. Он будет главным. Это все, что я знаю”.

Скверный бизнес. Специальное подразделение коммандос долгое время было мертвым грузом для FCD. Попытки передать его под чье-либо другое командование не увенчались успехом. Это боевое снаряжение, предназначенное для использования в особых обстоятельствах за границей, рассматривается Крючковым как полезный инструмент и в сложных внутренних ситуациях. Это подразделение было направлено в город Баку для охраны тамошних правительственных зданий. Это также должно было быть отправлено в Вильнюс в январе 1991 года, но, к счастью, этого не произошло по неизвестным мне причинам. Меня очень беспокоили случайные, неофициальные и неписаные распоряжения Крючкова. Мой заместитель и я часто ворчали по этому поводу, даже написали пару докладных записок, но никогда не набирались смелости требовать письменных приказов от Крючкова. В конце июля и в начале августа (было ли это простым совпадением?) на совещании руководителей КГБ обсуждалась форма президентского указа о развертывании КГБ. Я предложил, чтобы в любом указе было указано, что приказы, призывающие к использованию войск, издавались в письменной форме. 19-го числа мы должны были отмечать десятую годовщину специальных коммандос.

Я почувствовал, что что-то происходит. Но что? Я позвонил в штаб коммандос и сказал дежурному офицеру вызвать командира подразделения Б.П. Бескова и собрать группы. Затем я позвонил Жардецкому.

320

Глава тридцать третья

“Что происходит, где будут использоваться группы?”

“Я сам не знаю. Мы только что отправили тридцать пять агентов в страны Балтии. Может быть, туда?”

Мы договорились поддерживать связь и информировать друг друга, если получим определенную информацию. Дела плохи. Что-то происходит, но в последнее время из Прибалтики не поступало никаких тревожных новостей, и какое отношение к этому имеет военная контрразведка? Звонит Борис Петрович Бесков. Он на своем посту и выполняет приказ.

“Куда?” спрашивает он.

“Пока не знаю. Подготовьте людей”.

“Что это за оборудование?”

“Не знаю, сообщу вам позже”.

В 18.00 или чуть позже раздается звонок от дежурного офицера в штаб-квартире КГБ: председатель созывает совещание в своем кабинете в 22.30. Это должно быть что-то похуже, чем в Прибалтике. Неужели военные что-то состряпали? Посоветоваться не с кем. Вадим Алексеевич Кирпиченко [Первый заместитель Управления внешней разведки КГБ], надежный человек, только что вернулся из отпуска и не появится на работе в течение трех дней. Его нет на даче. Проходит час. Телефон звонит снова: встреча отменена. Но призыв все еще продолжается. В 21.00 Бесков докладывает, что сотня человек готова, и я передаю это по телефону Грушко. Но каким должно быть их снаряжение?

“Какого рода оборудованием они располагают?” - спрашивает Грушко.

“На них гражданская одежда, комбинезоны темного цвета и камуфляжная форма пограничников”.

“Председателя нет за его столом. Я выясню и свяжусь с вами”.

Около 2200 я звоню Жардецкому. Он не знает ничего нового; не было никаких инструкций. Его голос полон тревоги. Я звоню Бескову и прошу разрешения дать людям отдохнуть и быть готовыми на следующее утро. Я также сообщаю об этом Жардецкому и ложусь спать.

19 АВГУСТА

В 01.30 звонит Жардецкий.

“Грушко отказал в разрешении разрешить людям разойтись и попросил, чтобы они были в состоянии готовности к утру”.

“В чем дело? Где находится подразделение, которое будет развернуто?”

“Возможно, в Москве. Но не выдавай меня. У нас с тобой не было этого разговора”.

Леонид Шебаршин, три дня в августе

321

“О'кей” Я засыпаю, не позвонив Бескову, и всю ночь вижу самые безумные сны. Я встаю в 06:35, чтобы выгулять собаку, и включаю радио: “Государственный комитет по чрезвычайным ситуациям ... объявляет...” Происходит что-то очень зловещее. Список членов комитета наводит на мысль, что это не военное шоу. Звонит телефон. Это Агеев.

“Готовы ли подразделения?”

“Они должны быть готовы”.

“Немедленно отправьте их в Центральный клуб. И отправьте туда же еще сотню человек”.

“Что это за оборудование и оружие?”

“Пусть они заберут все, что у них есть”.

Звонит дежурный офицер: совещание в кабинете председателя в 09.30. Если раннее утро начинается с телефонных звонков, ничего хорошего ожидать не приходится. Мелькает мысль: моя нормальная жизнь закончилась.

Я приказываю связистам записывать на пленку все, что транслирует Государственный комитет по чрезвычайным ситуациям (SCEA), и выезжаю из Ясенево [южного пригорода Москвы] на Лубянскую площадь [штаб-квартира КГБ]. Как всегда по утрам в понедельник улицы полны машин. Люди возвращаются с выходных. На автобусных остановках очереди; сейчас час пик. В центре города спокойно. У Детского мира обычная толпа [универмаг через площадь от штаб-квартиры КГБ]. Никаких признаков какого-либо “экстраординарного события”.

Знакомые лица приветствуют меня у кабинета председателя: члены Коллегии, главы управлений. Все кажутся удрученными; нет разговоров, нет улыбок. Крючков начинает встречу без каких-либо предварительных слов. Никто не знает, что происходит. По привычке я делаю краткие заметки. Я пытаюсь обобщить то, что говорит Крючков, в одном предложении и получаю: “Было объявлено чрезвычайное положение с целью помочь собрать урожай”. Крючков очень взволнован и говорит урывками. В заключение он говорит примерно следующее: “Продолжайте работать!” Он не отвечает на вопросы. Появляется Плеханов, начальник службы безопасности. Он выглядит совершенно раздавленным. Может быть, он обеспокоен состоянием здоровья президента? В конце концов, он болен. Крючков делает ободряющий жест рукой в направлении Плеханова, что-то вроде: “Все в порядке, все в порядке. К. Не волнуйся, все будет хорошо”. Мы уходим, повесив головы, обмениваясь не мнениями, а бессмысленными ругательствами, бормоча себе под нос.

Внутренний голос подсказывает мне, что лучше держаться подальше от Лубянки, чтобы не попасть впросак на каком-нибудь непредсказуемом задании. В штаб-квартире всегда полно людей, которые стремятся использовать других как кошачью лапу. Я возвращаюсь в Ясенево. Улицы заполнены колоннами бронетехники. Иногда встречаются

322

Глава тридцать третья

заглохшие машины с суетящимися вокруг них солдатами. Воздух полон дизельных выхлопов, как в плохие времена в Кабуле. Колонны движутся без спешки и кажутся бесконечными. Ко всеобщему удивлению, они останавливаются на красный сигнал светофора. Очевидно, что-то не так.

Крючков ввязался в рискованное предприятие? Что не так с президентом? Инсульт? Сердечный приступ? Ни черта не могу понять. Наряду с заявлениями Государственного комитета по чрезвычайным ситуациям они читают письмо Лукьянова относительно соглашения о союзе. По духу он с SCEA, но не является его членом. Где бесчисленные комитеты Верховного Совета, где гора, великая пирамида законодательной власти?

По телевизору показывают глупые мультфильмы, а по радио передают бессмысленную чушь. У нас есть технические возможности принимать американскую новостную сеть CNN. Это безумная ситуация: мы получаем новости о столице нашей родной страны из американских источников, из различных новостных служб, из частных телефонных звонков. Никто ничего не знает. Крючков постоянно на встречах. Спрашивать Грушко о чем-либо бессмысленно, да и кто бы захотел.

По данным CNN, толпы начинают собираться на Манежной площади [рядом с Кремлем] и у Белого дома [резиденции Российской Федерации] на набережной Красной Пресни. Телефонные звонки подтверждают это.

Время идет, но нет ни инструкций, ни информации. Я прошу, чтобы копии заявлений SCEA были разосланы всем радиостанциям за рубежом, а также приказ сообщать о местной реакции на события в Москве. Реакция наступает быстро — она резко негативна везде, за исключением Ирака. Ирак приветствует события. Я разрешаю отправлять телеграммы Крючкову, но по его приказу некоторые из них перенаправляются членам SCEA. Дайте им прочитать, это их не воодушевит; возможно, это заставит их задуматься.

Но ничто не воодушевляет нас. Эфир молчит. Телетайпы распечатывают обращения Ельцина к народу. Они немедленно воспроизводятся и распространяются по всей штаб-квартире. Ситуация в городе накаляется, но на экранах только мультфильмы, а в телефонах только встревоженные голоса людей, которые ничего не понимают и не знают. Среди них мой собственный голос.

Звонит самый важный телефон —ATS-1—Кремль. Это Сергей Вадимович Степашин, с которым я недавно впервые встретился. Вместе с другими членами Верховного Совета России он посетил FCD в начале лета. Я не помню его точных слов, но смысл был ясен — что-то нужно было сделать, чтобы предотвратить надвигающуюся трагедию. Я полностью согласен со Степашиным; мы движемся к чему-то ужасному.

“Мы должны немедленно поговорить с Крючковым. Все это должно быть остановлено. Как мы можем связаться с ним? Мы все находимся в офисе Бурбулиса”.

Леонид Шебаршин, три дня в августе

323

Я пытаюсь найти Крючкова по другой линии. Мне говорят, что он на совещании с Янаевым [вице-президент при Горбачеве]. Я звоню в приемную и требую, чтобы вызвали Крючкова. Он берет трубку. Я говорю ему, что переговоры необходимы, что всему должен быть положен конец. Он просит номер Бурбулиса и вешает трубку. По сей день я не знаю, был ли у них разговор. Эфир молчит. Ближе к вечеру Янаев проводит пресс-конференцию. Он производит ошеломляющее впечатление. Это огромный гвоздь в крышку гроба будущей диктатуры. Бесков и его диверсионная группа находятся в здании отдыха. Они не получали никаких приказов, но их кормят.

20 АВГУСТА

Поток противоречивых новостей продолжает расти. Ясно, что люди защищают Белый дом. В середине дня появилось сообщение (было ли это CNN или телефонный звонок из центра города?) что Белый дом вот-вот будет взят штурмом. Станкевич [лидер демократической оппозиции] приказал эвакуировать всех женщин из этого места. Мне удается дозвониться до Крючкова по телефону, отчитаться перед ним и попросить, чтобы он отменил это предприятие. Он нервно смеется: “Что за чушь. Кто все это выдумал? Я только что говорил с Силаевым и сказал ему, что все это чушь”.

Но его отрицание не дает мне покоя. Однажды я уже слышал этот смех. Он не предвещает ничего хорошего. Крючков нервничает, и он лжет.

В 17.30 звонит Бесков. Его люди провели разведку Белого дома и пришли к выводу, что готовится безумное и кровавое предприятие, которое будет иметь совершенно катастрофические последствия. Я звоню Крючкову, сообщаю ему о докладе Бескова и прошу, умоляю его отменить сюжет.

“Доложите Агееву”, - говорит он. Вот и все. Держа Бескова на линии, чтобы он мог все слышать, я передаю информацию Агееву. По внутренней линии я переключаю В.А. Кирпиченко и прошу его и Бескова внимательно меня выслушать.

“Борис Петрович [Бесков], - говорю я, - я приказываю вам не выполнять никаких приказов, не проинформировав меня и не получив моего разрешения”. Я повторяю "если" для ясности и эффекта. Кирпиченко все понимает и признает порядок.

Это максимальная тревога. В 2115 я в своем кабинете в штаб-квартире пытаюсь найти Кри-Учкова и встретиться с ним лицом к лицу. Но его нет в здании, и дежурные офицеры говорят, что он в Кремле. Я пытаюсь дозвониться Бескову, но он на встрече с Агеевым. Я вызываю его к телефону. Он сообщает, что штурм все еще обсуждается, несмотря на совершенно очевидное противодействие всех его потенциальных

324

Глава тридцать третья

палачи, то есть сам Бесков и В. Ф. Карпухин, лидер группы Альфа Седьмого управления [специально подготовленные антитеррористические отряды].

Я категорически подтверждаю свои инструкции отклонять любой приказ о штурме Белого дома и делать все возможное, чтобы такой приказ не был отдан. Кри-Учков все еще находится вдали от штаб-квартиры.

Бесков сообщает, что штурм решено отменить (но когда? Ночью или утром?). Я прошу его вернуть группы в их квартиры в Балашихе, что он делает с облегчением.

21 АВГУСТА

Заседание Верховного Совета Российской Федерации транслируется по телевидению в прямом эфире. Многие из тех, кто, как и мы, хранили молчание, теперь спешат заявить о своей преданности победившей стороне. Все притворяются, что они с самого начала знали, что Государственная комиссия по чрезвычайным ситуациям была не более чем кучкой заговорщиков. (Если верить всему, что было сказано и написано после 21 августа, то миллионы людей стояли на баррикадах Белого дома, в то время как враг состоял из восьми беспомощных злодеев.) Двадцать первое августа не было мирным днем, скорее это был день определения, окончания первого акта. Позже в тот вечер президент СССР [Горбачев] вернулся из Крыма [где его держали в заложниках].

22 АВГУСТА

Правительство на месте; заговорщики арестованы; телевидение показывает новостные репортажи; люди ликуют. Продолжается ли жизнь? Возможно. В 06:30 я забираю собаку, принимаю энергичный и уверенный вид для охраны ворот и направляюсь к FCD. Обычно это лучшие двадцать пять минут каждого дня, но не сегодня. Во что нас втянули? Как мог Кри-учков предать нас? Меня мучает наивный вопрос девственницы: “Кому я могу доверять?”

Телефон звонит в 09.00. Это женский голос: “Михаил Сергеевич [Горбачев] просит вас прийти в его кабинет в полдень”.

“Где это?” (Глупый, но искренний вопрос.)

Они дают мне указания. Кажется, становится легче. Я иду в штаб-квартиру КГБ, чтобы быть ближе к Кремлю и выждать время. Грушко спешно собирает Коллегию. В коллективном настроении “моя вина” мы принимаем осуждение Коллегией заговора. В осуждении используется слово “запятнанный”. Возникает идиотский спор: не лучше ли сказать

Леонид Шебаршин, три дня в августе

325

“запятнанный” или “запятнанный?” Это аргумент прямо из Кафки или Верховного Совета. Мы все находимся в состоянии общего и дружелюбного безрассудства; единственная невысказанная мысль заключается в том, что мы все в затруднительном положении. Да, в затруднительном положении и каким образом. Вчерашняя бессильная ругань вождя не приносит утешения. Он предал всех.

Коллегия распадается. Я захожу в офис Грушко и рассказываю ему о приглашении президента. Грушко говорит, что в то утро Михаил Сергеевич позвонил из своей машины и попросил всех сохранять спокойствие. И Грушко спокоен, хотя его глаза запали, а лицо помрачнело. Это был краткий разговор ни о чем.

Я еду в Кремль. Мои документы тщательно проверяются у Боровицких ворот. Это что-то новенькое. Раньше охранники просто смотрели на номер на номерном знаке автомобиля. Я пересекаю площадь Ивана мимо сверкающих куполов большой колокольни (радостный подарок Москве злополучного Бориса Го-дунова) к зданию советских министерств, где раньше заседало Политбюро и где сейчас находится офис президента. У входа стоят два огромных черных лимузина ЗИЛ. Я вижу, что прибыл М.А. Моисеев, начальник Генерального штаба. Мы встречаемся в приемной. Остальные присутствуют И.С. Силаев [премьер-министр], председатель Верховного суда Смоленцев и В.П. Баранников [глава Министерства внутренних дел]. Наконец, входит А.А. Бессмертных. Мы все немного нервничаем, но не мрачны. У нас с Моисеевым состоялся дружеский обмен репликами, в ходе которого мы отчитали наших предыдущих боссов. Прибывают новые люди: С.С. Алексеев, председатель конституционной комиссии, Е.М. Примаков [тогдашний директор Института мировой экономики и международных отношений и советник Горбачева], В.Н. Игнатенко, пресс-секретарь президента, В.В. Бакатин и кто-то еще. “Зал из черного ореха”, излюбленное место советских VIP-персон, был полон.

Вошел президент. Я представился, и он сразу же провел меня в соседний пустой конференц-зал. (Мне предстояло посетить этот зал еще раз днем позже.)

Разговор был очень коротким. “Каковы были цели Крючкова. Каковы были инструкции Комитету?” Я ответил с полной откровенностью, дав краткое описание встречи девятнадцатого. “Какой негодяй. Я доверял ему больше всего, ему и Язову. Ты сам это знаешь”. Я кивнул в знак согласия.

Президент выглядел великолепно: живой, энергичный, с яркими глазами и без признаков усталости. Это был второй раз, когда я видел его вблизи. Первый раз это произошло 24 января 1989 года, когда Крючков представил меня президенту перед моим назначением. В то время Горбачев был несколько мрачен и отстранен. Президент приказал мне созвать всех заместителей председателя КГБ и объявить, что я должен стать исполняющим обязанности председателя.

326

Глава тридцать третья

Трех-пятиминутный разговор с глазу на глаз с президентом действительно имеет особое значение в этом мире. Проходя через “комнату черного ореха”, я видел дружеские, даже нежные улыбки и символическое пожатие рук со всех сторон. На всякий случай. . . .

Снаружи золотые купола колокольни Ивана Великого потускнели. Мы направились к Лубянской площади, где собралась толпа с явными недобрыми намерениями по отношению к КГБ. Мы с некоторым трудом объехали толпу и через боковую улочку вошли в комплекс КГБ. (Обычное шопинг-безумие продолжалось без перерыва в универмаге "Детский мир".)

Я собрал заместителей председателя и объявил о решении президента. Группа немедленно расплылась в сдержанных, но счастливых улыбках. Я отчетливо помню открытое и честное лицо Г.Ф. Титова. Он был в отпуске и не принимал участия ни в одном из мероприятий. Единственным вопросом на повестке дня дня был классический русский — что делать? Было абсолютно ясно, что со старым порядком покончено и необходимо принять что-то новое. Но на этом “абсолютно ясно” закончилось. Мы решили собрать руководство КГБ на следующий день, 23 августа, чтобы обсудить вопросы для заседания Коллегии. Заседание Коллегии должно было состояться как можно скорее. Говорить было больше не о чем, и мы расстались. (В моей голове промелькнула строка из стихотворения Есенина: “Перед этой толпой уходящих //Я не могу скрыть своей печали”.) В те дни она должна была появляться снова и снова.

В моем офисе адски звонят телефоны. Офицер, отвечающий за жилые помещения, сообщает, что толпа снаружи собирается штурмовать здание. Они пишут оскорбительные граффити на стенах и окружили памятник Дзержинскому [основателю ЧК, тайной полиции].

“Что нам делать?”

“Ни при каких условиях не стрелять! Заприте все ворота и двери, проверьте решетки. Мы позвоним в мэрию за помощью и попросим их прислать полицию”. (Пример унижения, которое продлится два дня.) Мы связываемся с полицией, но они не спешат нам помогать. В.И. Кравцев звонит из Генеральной прокуратуры: “Мы посылаем группу инспекторов для обыска кабинета Крючкова”.

“Хорошо, отправьте их”. Далее поступает звонок из Генеральной прокуратуры Российской Федерации: “Мы направляем группу инспекторов для проведения обыска в кабинете Крючкова. Молчанов с Центрального телевидения приедет с командой”.

“Вы можете прислать их, но люди из советской Генеральной прокуратуры уже направляются сюда”.

“Все в порядке, мы придем к соглашению с ними”.

В течение десяти минут мой кабинет заполняется примерно пятнадцатью служителями системы правосудия, среди которых я помню только Степанкова, генерального прокурора

Леонид Шебаршин, три дня в августе

327

Российская Федерация. К моему удивлению, обе группы сразу приходят к взаимопониманию, находят свидетелей (молодых женщин из секретариата) и врываются в кабинет Крючкова. Другая группа отправляется на обыск дачи Крючкова, где все утро рыдала его жена. Еще одна группа отправляется на обыск квартиры Крючкова.

Звонит телефон. Это М.С. Горбачев: “Я подписал указ о назначении вас исполняющим обязанности председателя КГБ. Возьмите руководство на себя”.

Я отмечаю время — оно составляет 1500 часов. К постоянным сообщениям (“они бьют стекла...”, “мы не можем связаться с полицией...”, “они собираются свергнуть памятник”) добавляется поток поздравлений с моим назначением. На всякий случай. Жизнь становится все более невыносимой, но думать об этом некогда. Окна моего офиса выходят во внутренний двор, и оттуда смутно доносится шум толпы. Насколько знакома ситуация. Как ужасно, что это происходит не в Тегеране, где около десяти лет назад я сидел в осаде, командуя защитниками, слыша рев толпы, звон бьющегося стекла, удары в двери, выстрелы ... Ужасно, что это происходит здесь, на Лубянской площади, и что сюда, как и в Тегеран, не приходит помощь.

Но я ошибаюсь. В моем кабинете появляются два депутата Российской Федерации. Их задача - утихомирить толпу, если она перерастет в насилие. Я записываю их имена с искренней благодарностью — Леонид Борисович Гуревич и Илья Мстиславович Константинов. Они привнесли разум в абсолютно иррациональный мир моего офиса.

Есть сообщение о том, что бесплатная водка раздается из грузовика в Серовом переулке [рядом со штаб-квартирой]. Но это должно быть полностью в сфере фантазии — водка - ценный товар, и любой был бы рад заплатить за нее. Тем не менее, я это проверил. Оказывается, дистрибуции нет. (В голосе слышится разочарование.) Ситуация постепенно проясняется. На площади нет буйной толпы, скорее политический митинг, на котором обсуждается, как убрать памятник. С.Б. Станкевич [лидер демократической фракции] руководит, а полиция спокойно поддерживает порядок.

Постепенно белый жар спадает до вишнево-красного. Используя подземный переход, я иду в офис Г.Б. Агеева в старом здании. Окна его офиса на пятом этаже выходят на площадь. По просьбе организаторов митинга мы включили проекторы здания (“Не нападайте на нас. Посмотрите, какие мы добросовестные”), но площадь остается слабо освещенной. Толпа оставляет значительный пустой круг вокруг памятника. Трудно оценить, но их несколько десятков тысяч. Люди произносят речи, другие выкрикивают лозунги, в то время как два огромных самоходных крана обмеряют памятник. На площадь выезжает машина скорой помощи, но только для того, чтобы лучше осветить публичную казнь основателя тайной полиции [ЧЕКА], первого

328

Глава тридцать третья

Чекист . Публичная казнь - явление не новое для России. Хотя масштаб с памятником намного грандиознее, телевидение покажет ситуацию в правильном ракурсе. Это будет еще более интригующе, потому что памятник не меняет выражения своего лица. Все происходящее для него бессмысленно и является просто тщеславием тех, кто еще не растворился в вечной тьме. Когда вы казните живого человека, это совсем другое дело. В Иране хорошо понимали разницу.

Я заставляю себя смотреть. Чувствую ли я тоску? Нет. Все происходящее - естественная расплата за близорукость, безграничную власть, за потакание своим желаниям лидеров, за нашу овечью, безмозглую натуру. Конец эпохи. Но также и начало другой эпохи. Краны набирают обороты; толпа ревет. Раздается хлопок сотен фотовспышек, и “Железный Феликс”, крепко подвешенный за шею, нависает над площадью, в то время как под чугунной шинелью железные ноги предательски вздрагивают. Вы отказались от своей первой земной жизни по неправильным причинам, мистер Феликс Эд-мундович, сэр. Теперь посмертно вы ответите за грехи своего потомства.

В пустых зданиях КГБ тихо и неподвижно. Я отдал приказ убрать охрану с четвертого и пятого этажей нового здания. Это была зона строгого режима, где располагались офисы секретариата, руководства и председателя. И длинные коридоры выглядят странно без обычных молодых лейтенантов во всех точках входа на два этажа.

Мой последний приказ на сегодня - подразделению суперинтенданта: ни при каких обстоятельствах не применять огнестрельное оружие. Вот и все. Ночью здесь ничего нельзя сделать. Мы выходим через съезд на Кузнецкий мост. Улицы пустынны, лишь редкие прохожие и группа полицейских на некотором расстоянии, ближе к площади. Это мой город. Я родился и жил в нем, но в этот ночной час я чувствую его холодное отчуждение. На ум приходят строки поэта Блока: “Ночь, улица, фонарь, аптека,// Бессмысленный и мутный свет”.

Мы слышим поступь истории, но не знаем, где спрятаться, чтобы не быть раздавленными.

Меня мучает не будущее (все в руках Божьих), а настоящее и не столь отдаленное прошлое. Я вижу себя неизмеримо униженным, обманутым и ограбленным. Остатки моего человеческого достоинства возмущены таким обращением. В конце концов, я жил не только для того, чтобы набивать желудок едой и крепко спать. Я считал себя достаточно образованным, рациональным и достаточно порядочным человеком. Мне казалось, что я и такие, как я, воспринимались другими именно так. Предательство Крючкова оказалось последним в длинной цепи предательств, жертвой которых стало мое поколение.

Впервые нас предали, когда нас заставили поверить в полубожественный гений Сталина. Мы были тогда слишком молоды, чтобы быть циничными или

Леонид Шебаршин, три дня в августе

329

сомневаемся в мудрости наших старших. (Был ли я единственным идиотом? Я так не думаю. То, что я говорю, верно для целого поколения.) В марте 1953 года мои одноклассники и я плакали настоящими, горькими слезами. Сталин умер. Черная туча неминуемых бед надвигалась на нашу страну и на нас самих, ее несчастных детей. Мы были слишком неопытны, чтобы видеть дальше траурного полотнища. Иначе мы увидели бы бешеный блеск в глазах преемников лидера всех эпох и всех народов.

Унизительно даже вспоминать мини-культ нашего дорогого Никиты Сергеевича [Хрущева], а после него героя Великой Отечественной войны [Второй мировой войны], героя целины [ранее необработанных земель], героя советского возрождения, закоренелого аппаратчика [функционера] Леонида Ильича Брежнева и жалкой фигуры Черненко. В феврале 1984 года, когда было объявлено о смерти Ю.В. Андропова, мы сидели в маленькой комнате информационной службы, пытаясь угадать, кто будет нашим следующим лидером. Мы старались не признаваться самим себе, что это мог быть бывший управляющий гаражом и бывший офис-менеджер Черненко.

Было ли по-другому при Андропове? Он был дальновидным, практичным и умным человеком, который говорил просто и по существу вопроса. В беседах с ним никто никогда не прибегал к лозунгам или обычной пустой риторике. Если бы это произошло, последующих бесед с этим человеком не было бы. Но Андропов тоже лгал и, вольно или невольно, заставил нас поверить во лжи и лгать самим себе. (Кстати, Андропов как-то мимоходом заметил: “С чего вы взяли, что вы знаете, что такое власть?” Однажды, в Афганистане, неразговорчивый Косыгин сказал нечто подобное. И Крючков развил тему дальше: “На этом уровне, то есть на самом верху, нет ни человеческой дружбы, ни человеческой преданности”.)

Настали новые времена. Если ложь и не была отменена, то, по крайней мере, ее права были сведены к уровню правды. Навязчивость единой, канонизированной, абсолютной истины, носителем которой был первосвященник с таинственным советом мудрых старцев, называемым Политбюро, исчезала. Становилось ясно, что каждый человек может верить в то, что кажется правдой, и может говорить об этом открыто. Появилась робкая надежда, что даже если наши лидеры не очень мудры, они, по крайней мере, могут быть честными. Но право на правду снова было использовано для обмана. Нас снова предали.

Пятьдесят шесть лет - это довольно долгая жизнь. В нем были война, голод, нищета, смерть близких, артиллерийские обстрелы и длительные осады, разочарование в себе и других — обычные события в жизни русского моего поколения. Не о чем особенно горевать или радоваться.

Человек должен быть хозяином своей совести. И быть дальше от людей, которые жаждут власти. Дальше от власти и ее спутницы —лжи. Вот и все.

Оставить комментарий
Размещен: 03/10/2023, изменен: 03/10/2023. 959k. Статистика.
Сборник рассказов: Мемуары

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"