Автор приносит горячую благодарность Анни Макдермид, Питеру Гинсбергу и Роберту Микою за их помощь и поддержку.
Каролине
Эстонская ССР, Таллинн, июнь 1968
Тогда ей было шесть лет. Всего шесть, когда она стала свидетелем трагедии целого народа — трагедии, которая потом войдет в школьные учебники. Даже шестилетний ребенок понимал это. Помните те годы?
К тому времени ее старшего брата уже не было в живых. Одаренный жизнерадостный юноша, опора и надежда маленькой семьи, ушел на войну и погиб. Где, как — неизвестно; документы в архивах не сохранились.
Отец с фронта вернулся… Второй раз он вернулся уже в середине пятидесятых, с обритой головой и потухшим взглядом. Помните, какими они возвращались?
Их семья занимала положенное количество квадратных метров в коммуналке; жили они незаметно, втихомолку. А за окнами комнаты ревели моторы и лязгали гусеницы экскаваторов — за окнами строили коммунизм.
Со временем боль поутихла, притупилась, но ненависть не уходила. Ненависть ко всем, даже друзьям, даже к самой себе. Еще долго Ире казалось, что нет в целом свете никого, кто мог бы помочь, утешить, разделить чужое горе. Помните это чувство?
Редким счастливчикам удавалось встретить родственную душу в страшном мире бессонных ночей, тихих слез отчаяния и безысходности. Ире повезло: встретила таких людей.
И сейчас она вспоминала их, слушая надтреснутый перезвон курантов на площади.
Три часа ночи. Час, когда легко умереть незаметно, в тишине. Половина огромной страны забылась глубоким сном, в то время как вторая половина, уже пробудившись, бдительно охраняла покой спящих.
Синяя милицейская машина с потушенными фарами беззвучно выкатила на середину площади. Потрескивание и хриплое бормотанье автомобильной рации нарушило ночную тишину прибалтийского городка.
До официально разрешенного восхода солнца над столицей Советской Эстонии оставался ровно час.
Оба патрульных сержанта в машине застыли, как изваяния. Раз и навсегда установленный порядок плотно окутывал советскую провинцию. Даже сержанты в одинаково сдвинутых на затылок фуражках казались манекенами, а не живыми людьми.
Ира смотрела на них из окна третьего этажа. Пожалуй, удачнее места, чтобы остановиться, милиционеры и выбрать не могли.
Зябко поежившись от утреннего бриза, девушка застегнула халат.
Кроме нее в комнате был мужчина, спавший на кровати под одной простыней. Грубый и неопытный в любви, он, прежде чем заснуть, догадался лишь прошептать: «Меня зовут Дмитрий…»
Но Ира давно знала его имя. Свое дело она сделала, сейчас оставалось только ждать.
В три часа сорок минут взрывом раскрошило стекла парадного, массивную дверь сорвало с петель и выбросило на булыжную мостовую.
— …десять, одиннадцать, двенадцать… — Ира поймала себя на том, что считает вслух. — Ну, где же они, черт возьми?
И тут, словно из-под земли, появились они: к подъезду бежало не меньше дюжины милиционеров. Из переулков ударил свет автомобильных фар. Над площадью расползалось облако густого желтого дыма. В дыму замелькали фигуры жильцов из прилегающих домов.
Послышались крики и отчаянная ругань милиционеров. Похоже, представители власти растерялись, и, скорее всего, перетрусили. Один из них пытался увести с площади целую семью: завернутых в одеяла детей, мужчин в полосатых пижамах, толстую женщину в бигуди, истошно вопившую о бомбежке.
— Господи, боже ты мой, — спросонья пробормотал Дмитрий. Коммунист, пробуждающийся с именем Господа на устах…
Ирина вздрогнула. Дмитрий нашарил выключатель, но света не было. Опустившись на четвереньки, он стал вылавливать свои туфли из-под кровати.
В дверь постучали.
— Прошу не выходить из комнаты, — послышался голос перепуганного коменданта общежития. — Ничего страшного. Небольшая авария на первом этаже. Ждите, к вам придут.
Дмитрий подошел к открытому окну и, оперевшись кулаками на подоконник, выглянул наружу. Затем повернулся к Ире и спросил:
— С тобой все в порядке?
Она начала охотиться за Дмитрием Калягиным две недели назад: изучала его распорядок дня, приглядывалась к его друзьям и знакомым. Калягин жил в другом, недоступном ей мире. Высокий, русоволосый, с широкими плечами, он напоминал образцового советского рабочего, сошедшего с плаката. В свои двадцать четыре года он был на взлете комсомольской карьеры.
Обаятелен, легко сходится с людьми, не дурак выпить, отмечала про себя Ира. Настоящий ganzer-macher, как сказал ей кто-то на идиш, — «важная шишка». Словом, Калягин был идеальным объектом для вербовки: рано или поздно наступит день, когда цены ему не будет. А такой день обязательно наступит, ведь, как говорится, большому кораблю — большое плавание.
Ира наблюдала, как он мотался по митингам и собраниям, на ходу быстро и по-деловому решал вопросы в коридорах партийного института. Она отметила и то, как заботливо опекают Дмитрия шикарно одетые мужчины постарше, явно райкомовские деятели. Юноша точил молодые зубки партийного лидера. Нет, они не ошиблись, Калягин — как раз тот человек, который им нужен.
Две последние среды подряд Ира чуть ли не с боем прорывалась на дискотеку в общежитие, где он жил. Впрочем, это было не так уж трудно. Вышибалы на входе имели инструкцию пропускать всех женщин-одиночек и задерживать мужчин, если они приходили без пары. Разумеется, это не касалось членов партии; КПСС и здесь имела привилегию.
В тонкой, обтягивающей грудь кофточке Ирина выделялась на фоне других женщин, как нарочно нарядившихся на танцы в мешковатые дорогие платья. Сбившись в углу зала угрюмой группой, комсомольские функционеры придирчиво оценивали «товар». Товар был неважный: школьницы-малолетки и потасканные шлюхи с осыпающейся штукатуркой на лицах и неровными зубами, испачканными губной помадой.
Все мужчины, как один, заметили стройную брюнетку с мальчишеской челкой и волнующим взглядом. Согласно партийному старшинству право попытать счастье первым принадлежало Калягину.
Целый час Ирина танцевала только с ним, тесно прижимаясь всем телом и ласково ероша пальцами его короткую стрижку на затылке. Когда она собралась уходить, Дмитрий потянулся следом, как на веревочке. Теперь полагалось ослабить поводок, а затем, в нужный момент, подсечь.
— Что происходит? — спросил Дмитрий. — Что там затеяли эти ублюдки?.. Надо что-то делать, — произнес он сакраментальную русскую фразу. Когда происходит нечто непонятное, обязательно надо что-то делать.
Ира попыталась улыбнуться ему.
— Сейчас они будут здесь. Милиция. Проверят нас и, наверное, отпустят.
Каждые два дня она меняла квартиру, переезжая то в центр, то снова в пригород. Худенькая брюнетка в линялых джинсах и майке, все свое имущество она возила с собой в небольшой сумке. Ее нельзя было назвать красавицей: кукольное личико портили слишком крупный нос и широкий рот, но была в ней «изюминка», не оставлявшая мужчин равнодушными. Об этом Ирине говорили многие.
— Когда заарканишь его, — инструктировал Анатоль, — напросись в гости и останься на ночь. Затрахай его хорошенько, и пусть себе спит спокойно. Остальное — наше дело.
Ах, милый Анатоль, он всегда говорил только самую суть…
В коридоре послышались шаги, и в ту же секунду дали свет.
— Товарищ Калягин, откройте!
В комнату вошли двое в милицейской форме и сапогах, по виду обычные постовые. Впрочем, все они всегда выглядели одинаково. За их спинами маячила фигура коменданта общежития. Привстав на цыпочки, он пытался заглянуть в комнату.
— Калягин Дмитрий Иванович? — спросил старший из милиционеров.
— Да, это я. Проходите, пожалуйста.
Милиционеры перешагнули через порог, захлопнув дверь перед носом коменданта. Окинув быстрым взглядом комнату, старший сказал:
— Вы, конечно, слышали шум?
— Да, а что случилось? — спросил Калягин.
— Органы разбираются. К счастью, никто не пострадал. Утром вас информируют о подробностях.
«Черта с два информируют, — зло подумала Ирина. — Они в жизни не осмелятся признать террористический акт».
— А вы кто будете? — обратился к ней старший из милиционеров, доставая из кармана записную книжку. Ира уже знала, что за этим последует. — Ваши документы.
Она протянула ему свой паспорт.
— Так значит вы из Риги?
Она кивнула. Милиционер покосился на смятую постель и перевел взгляд на распахнутое окно.
— Может, вы заметили что-нибудь подозрительное на улице? — спросил он Ирину и, не дожидаясь ответа, в упор посмотрел на Калягина. — А вы?
— Нет, ничего особенного.
— Вы провели здесь весь вечер?
— Нет, мы вернулись уже в первом часу, — поспешно сообщил Дмитрий. — Точнее, в самом начале первого.
Начальник вернул паспорт Ирине, и милиционеры, козырнув, вышли.
Когда дверь за ними закрылась, Ира повернулась к Дмитрию и сказала:
— Присядь, нам надо поговорить.
Было странно наблюдать, как Дмитрий отнесся к ее словам. Удивляясь своему спокойствию, Ирина сухо поведала ему, что она дочь репрессированного еврея-отказника, что живет она по поддельным документам, что это ее друзья подложили бомбу в подъезд общежития.
Говорила она не больше трех минут, а в конце напомнила, что их имена занесены в милицейский протокол. Достаточно одного телефонного звонка из уличного автомата, за две копейки, чтобы его карьера пошла прахом. Партия не простит ему общения с диссиденткой и террористкой. А теперь, пусть он попробует донести на нее. Ну же, подонок, беги за милицией, еще не поздно!..
Но Дмитрий не пошевелился. Он сидел молча, опустив голову, словно большой ребенок, у которого отняли любимую игрушку.
Затем, когда она оделась и собралась уходить, Калягин заговорил. Говорил он очень тихо, шепотом, но она слышала каждое его слово. Он дал клятву. Она тоже поклялась, только молча, про себя. Уже наступило утро четверга.
С этого дня и до конца жизни ни он, ни она не забывали своих обещаний.
Внизу в подъезде под ногами скрипело битое стекло, пол был засыпан штукатуркой, а стены и потолок почернели от копоти. Ничего страшного, просто небольшой фейерверк. «Коммунисты любят устраивать салюты», — вспомнились слова Анатоля.
На улице группами стояли милиционеры. У тротуара приткнулась пожарная машина. Вопреки ожиданиям, никто Ирину не остановил, даже, похоже, не обратил внимания. Быстрым шагом она пересекла площадь, завернула за угол и направилась к вокзалу.
4 декабря 1990, Англия,
тюрьма Паркхерст на острове Уайт
Заключенный Джеймс Долинг, отбывающий срок за государственную измену, получал свою почту в соответствии с тюремными правилами — во вскрытом конверте со штампом тюремной канцелярии и синими карандашными закорючками цензора на страницах письма.
Через несколько месяцев он научился различать руку каждого из цензоров, а когда пометки одного из них исчезли и по тюрьме прошел слух, что тот вышел на пенсию, Долинг обратился к нему с письмом, поблагодарив за внимание и чуткость. Правда, оно не дошло до адресата, как, впрочем, и все остальные письма Долинга — таково было негласное распоряжение.
Поэтому Джеймс Долинг сначала сильно удивился, когда к нему начали поступать письма, минуя тюремную канцелярию: просто кто-то подсовывал их под дверь камеры во время прогулки.
На конвертах не значилось ни его имени, ни обратного адреса. На первый взгляд письма были странными, хотя содержали вполне четкие инструкции.
Настолько четкие, что когда «невидимка» (так поначалу окрестил Долинг их автора) стал навещать его в тюрьме, Джеймс Долинг точно знал, о чем пойдет разговор при очередной их встрече.
— Доброе утро, Стюарт, — сказал он мужчине, входящему в комнату свиданий.
— Привет, Джеймс. Как самочувствие, старина? Еще каких-нибудь пятнадцать лет, и вы покинете этот гостеприимный кров.
Долинг кисло улыбнулся. Его не обманывал дружелюбный тон посетителя, слишком хорошо он знал этих людей.
Они никогда не простят ему, будут ненавидеть до самой его смерти. Особенно этот — высокий, холеный, с упрямым подбородком и седеющими усиками отставного колониального чиновника. Дерьмо, тупица.
— Итак, что мы будем проходить на сегодняшнем уроке? — устало произнес Долинг и, стряхнув пылинку с рукава тюремной робы, откинулся на спинку металлического сиденья.
Его гость опустился на стул напротив.
— Думаю, имеет смысл вернуться к событиям прошлого лета, когда вы еще работали в посольстве в Москве. Не возражаете? — Посетитель вопросительно поднял брови. — Согласитесь, это были не худшие времена для вас, не так ли? Приятная должность начальника посольской канцелярии, красавица жена… Словом, у вас должны сохраниться самые лучшие воспоминания о том лете, верно?
Долинг удрученно опустил голову. Теперь Стюарту была видна его сильно облысевшая розовая макушка. Поникшая тщедушная фигурка предателя казалась по-детски беззащитной.
— Но ведь мы говорили об этом в прошлый раз, — жалобно протянул он. — Может, лучше я расскажу о первых контактах с КГБ?
И голосок его звучал по-детски. Это уже стало как бы ритуалом при встречах: прежде чем отвечать на вопросы, Долинг должен был немножко покапризничать.
— Ладно, — сразу согласился Стюарт, — десять минут на болтовню, а затем приступим к делу.
— Спасибо, — тихо сказал Долинг.
Они закурили и стали беседовать, словно два старых приятеля. Вернее, говорил один Долинг, а Стюарт слушал с застывшей улыбкой, откинувшись на спинку стула. Боже, как ему надоели эти предатели! И почему все они такие болтливые? Вот уже несколько месяцев он допрашивает Джеймса Долинга в тюрьме, а впереди еще долгих пятнадцать лет, в течение которых он будет вынужден по долгу службы выслушивать тошнотворную историю измены. Так зачем же спешить? Но руководство Стюарта настаивало на этих встречах — нечастых, нерегулярных, но выматывающих душу осужденному. Там, в Лондоне, считали, что в один прекрасный день предатель расколется до конца в обмен на спокойное, без нервотрепки, прозябание в тюрьме. «Может быть, они и правы, — подумал Стюарт, — только вряд ли это случится сегодня».
Спустя час он поднялся со стула, собравшись уходить. Как раз этого момента ждал Долинг.
— Разумеется, — сказал он тихо, как бы про себя, — ваш «спящий агент» в России остался цел и невредим. Ведь у вас там окопался очень ценный «крот»… — Голос Долинга окреп, в нем явственно слышались издевательские нотки. — Так зачем вы меня мучаете?
Стюарт резко обернулся в дверях.
— Что вы там бормочете?
— Не надо, Стюарт. Я же знаю, что у вас там законсервирован очень крупный агент, из высших эшелонов власти. Его завербовали еще до меня, а пару лет назад он залег на дно, так что я не смог продать его. Наверное, он по-прежнему сидит там и мечтает об Англии… Я прав, Стюарт? — Неожиданно Долинг широко улыбнулся. — И вы стали сомневаться в нем? Я не ошибаюсь?
Стюарт сочувственно покачал головой.
— Бросьте это дело, Джеймс. Приберегите к рождеству, чтобы нам было чем развлечься на праздники.
Отъехав пару миль от тюрьмы, Стюарт остановился около телефонной будки и позвонил в Лондон. К тому времени, когда он добрался до дома, в Москву уже ушла шифрованная радиограмма. Тот человек в посольстве, кому она была адресована, начал действовать немедленно.
5 декабря, Москва
Он был вынужден идти на этот контакт — срочный, неплановый, абсолютно неподготовленный, вопиюще непрофессиональный, нарушающий все правила разом. Паркер чувствовал, как пульсирует кровь в висках. Знакомый симптом! Вообще-то его учили владеть собой, но чувство страха всегда найдет лазейку.
Почему именно на него уставилась через весь зал вон та компания ресторанных завсегдатаев? Может быть, официантка уже сообщила о нем кому следует? Оставаться на месте или бежать? Хотя где спрячешься в этом городе, среди девяти миллионов равнодушных славян? До границы ближайшего дружественного государства добираться не меньше пятнадцати часов…
Усилием воли Паркер постарался снять напряжение. Спокойно, руки положить на стол, дышать глубже и реже, расслабить мышцы лица… Постепенно страх стал отпускать, и до Паркера донеслось:
— Эй, Джордж, ты что оглох? — Это был Ивэнс из посольской канцелярии, сидевший напротив. — Я уже в третий раз тебя спрашиваю, как насчет пикника на даче в следующие выходные?
— Разумеется, я «за». Извини, старик, и впрямь заложило в ушах от этого воя. — Паркер кивнул в сторону эстрады, где певица самозабвенно изливала душу прямо в микрофон. Да благословит ее Господь! В таком бедламе легко отвертеться от застольных бесед и молча жевать свой шашлык. Паркер ненавидел вечеринки сотрудников посольства, особенно в московских ресторанах. Слишком много здесь посторонних глаз, а это было против правил.
Он обвел взглядом зал, разыскивая официантку, которая передала ему записку. Посторонняя она в этом деле или одна из добровольных помощниц Саши? Черт побери, все это дурно пахнет.
— Джордж, умоляю, избавь меня от наглеца!..
Ему улыбалась Мэри Кросс, сидящая через два стула от Паркера. Харрисон из консульского отдела, сидевший напротив Мэри, нахально уставился ей в вырез платья.
Паркер, ухмыльнувшись, подмигнул своей помощнице.
— Зря ты размечталась насчет Харрисона, — сказал он Мэри. — Этот тип неопасен, по крайней мере для женского пола. Сведения верные: его жена сама жаловалась мне.
Весь стол грохнул хохотом.
Паркер было пожалел, что они не пригласили на вечеринку жен. Но теперь иное дело: если он все же влипнет, то Сузи останется в стороне. Что бы ни случилось, ее не дадут в обиду, Паркеру твердо обещали это.
Он выждал еще двадцать минут. Все в компании, похоже, достаточно набрались, чтобы не заметить его исчезновение. Их столик в углу стоял особняком в зале. «Словно в карантине, — отметил Паркер, — риск заразить местное население минимальный». Лавируя между танцующими парочками и цыганами, он направился к выходу.
В вестибюле стоял крик, несколько милиционеров сцепились с какой-то пьяной компанией. Публика вокруг гоготала. Паркер даже бровью не повел, ибо редкий вечер в московских ресторанах обходился без мордобоя — бесплатного, так сказать, развлечения отдыхающих москвичей.
Миновав невозмутимого швейцара, Паркер вышел на улицу и направился к машине. Неожиданный шум за спиной заставил его оглянуться. Трое избивали лежащего на тротуаре милиционера: двое держали за руки, а третий методично бил его ногой в лицо. Мгновенье спустя они словно куда-то провалились.
А еще через мгновенье Паркер лицом к лицу столкнулся с молодым человеком. Контакт длился, должно быть, меньше секунды. Юноша тут же исчез, слегка задев Паркера за рукав.
Сев в машину, Паркер нащупал в кармане пальто тонкий конверт из шершавой бумаги, явно местного, советского производства. Экая скотина этот Саша, совсем обнаглел, щенок! Именно так случаются провалы.
Когда он подъехал к посольству, огни уже были потушены. Милиционеры у ворот не подавали признаков жизни. Но поскольку это был автомобиль Паркера, они все же ожили, чтобы позвонить, согласно инструкции, по телефону отдела иностранной резидентуры КГБ.
Дверь открыл Дженкинс. Из-под старомодного джемпера у него торчала незаправленная пола рубахи. Под королевским гербом в вестибюле стояла электроплитка с кастрюлей: Дженкинс разогревал себе суп.
Ночью посольство с темными полотнами картин на обшитых темными панелями стенах выглядело еще внушительнее. С трудом верилось, что на дворе уже двадцатый век. Правда, бывший посол как-то пошутил, что здание посольства напоминает ему шикарный винный погреб. Но у Паркера было свое мнение на этот счет.
У себя за столом он прочел Сашину записку. Всего один раз. Сейчас углубленный анализ не требовался, суть была ясна. Как, однако, быстро все прокрутилось — запрос из Лондона по поводу Калягина, сигнал Саше, Сашин ответ. И вот он держит его в руках. Доказательство. Передать шифровку прямо сейчас или подождать до утра? Паркер решил не суетиться, в конце концов несколько часов ничего не решают.
Утром его донесение прочтут в Лондоне. Прихлебывая тепловатый чаек, будут поздравлять друг друга с тем, что московский «источник» жив и здоров. Теперь его трехлетняя «спячка» закончилась. Паркер нашел его, Паркер проверил его, а если что случится, мы здесь ни при чем. Как насчет завтрака, господа?.. Паркер запер Сашин конверт в сейфе и, повинуясь безотчетному побуждению, набрал домашний номер Мэри Кросс. К телефону никто не подходил. Паркер ждал целых пять минут, затем перезвонил. Для надежности.
Москва за окнами словно вымерла. Лишь Кремль в зареве прожекторов бодрствовал за рекой, да бдительные часовые стерегли Ленина в Мавзолее. Словно кто-то захочет украсть его темной глухой ночью.
В полночь Паркер подъехал к своему дому, желто-коричневому кубу на Садовом кольце — Грустному Сэму, как его метко прозвали квартирующие здесь иностранцы. Ведь строили здание немцы в начале пятидесятых, когда остальные державы-победительницы уже давным-давно отпустили своих военнопленных. Но на самом деле какой-то шутник просто переиначил адрес дома по Садово-Самотечной, Sadovo-Samotyechnaya, в краткое Sad Sam — Грустный Сэм.
Как в настоящем гетто здесь был лишь один вход и выход. В крошечном мирке на полсотни семей каждый был на виду у всех, и сплетничали тут ничуть не меньше, чем в московских соседних домах. «Железным занавесом» служил трехметровый кирпичный забор, на который любили забираться окрестные пацаны, чтобы хоть одним глазком взглянуть на «загнивающий» Запад: иностранные машины, контейнеры с заграничным мусором, американских мальчишек, играющих в бейсбол. И никто не ругался, не прогонял их. Московским пацанам нравилась такая постановка дел.
Сузи уже спала, измученная трехлетним сыном Стивеном. Мальчонка еще в шестимесячном возрасте поставил мать в подчиненное положение и с тех пор стойко боролся за свое право командовать. Паркер обожал сына, может быть, потому, что сначала не хотел заводить детей. Пока Сузи хлопотала о ботиночках и комбинезончиках, он просто наслаждался общением со Стивеном: забавной мимикой его мордашки, уже вполне связным лепетом, детским мироощущением, еще не тронутым ложью и пороком. Он словно очищался душой, играя с сыном.
Спал Паркер хорошо. Крепко. Да ничто и не могло потревожить его сон. Здесь в Москве к вам не ворвутся, не ограбят, не изобьют, если, конечно, не поступит специального распоряжения. В столице СССР ничего не пускали на самотек. Так что дипломат Паркер мог спать спокойно.
6 декабря
С послом Паркер повидался сразу после завтрака. В отличие от своих коллег он имел свободный доступ к начальству в любое время суток.
Сэр Дэвид Уайт встал из-за стола.
— Полагаю, нам лучше уединиться… мм-м? — сказал он и, опираясь на палку, заковылял вверх по широкой лестнице. У неприметной двери в облицовочной панели посол пропустил вперед Паркера.
— Прошу. Отпирайте вашу камеру.
Паркер вложил в прорезь пластиковую карточку и толкнул дверь. Она вела в «изолятор» — комнату, подвешенную внутри здания на распорках из специального бетона. Все строительные материалы для «изолятора» доставили дипломатической почтой из Лондона, прикасались к ним только выписанные из Англии рабочие.
Дипломаты прошли через тамбур. Паркер нажал кнопку, и внешние стены «изолятора» наполнились невнятным бормотаньем множества голосов — многократно наложенными друг на друга магнитофонными записями. Шумовой барьер гарантировал от возможного подслушивания.
Они устроились друг против друга на неудобных жестких стульях за складным деревянным столиком. Сэру Дэвиду до пенсии оставался год; склонив седую голову с безукоризненным косым пробором, он вертел очки в старчески подрагивающих руках.
— Ну, что у вас там стряслось?
Паркер вкратце поведал ему суть, выпустив имена, — пожалел старика, опасаясь, как бы того не хватил удар.
Мэри Кросс удивилась, заметив, что «изолятор» занят. Только у нее в посольстве, кроме Паркера, был ключ от секретной комнаты. Спустя двадцать минут она снова попробовала дверь, но та по-прежнему оставалась заблокированной изнутри. Похоже, в «изоляторе» шел серьезный разговор. Не страшно, она узнает в чем дело позже. Мэри была способной девушкой.
Мисс Кросс, как она представлялась, была не только самым молодым дипломатом в посольстве — всего двадцать четыре года, но и общей любимицей. Посольские мужчины млели при виде ее стройной фигурки и осиной талии, гадая, кто же тот счастливец, которого она согревает долгими русскими зимними ночами.
Приехав в Москву прошлым летом, она не обманула возлагавшихся на нее надежд: напропалую веселилась на вечеринках с коктейлями, вконец измучила посла в танцевальном зале, дочерна загорела на воскресных пикниках в Серебряном Бору, вместе с посольской молодежью устраивала по ночам нудистские купания в Москва-реке. Но при всем этом мужчин всегда держала на расстоянии. Русские шоферы прозвали ее Лебедушкой, хотя она была маленькой брюнеткой с большим ртом и вздернутым носиком.
При взгляде на ее беззаботное улыбчивое лицо с трудом верилось, что Мэри Кросс — широко образованный и очень опытный специалист. За плечами у нее был колледж Леди Маргарет в Оксфорде и годичная стажировка в Бухарестском университете.
— Почему вы выбрали именно Румынию? — спросили Мэри на собеседовании в Министерстве иностранных дел.
— Чтобы расширить свой кругозор, — ответила она с совершенно серьезным видом.
А поскольку англичане по-прежнему любят все необычное, то Румынию восприняли как нечто само собой разумеющееся и, не задавая больше вопросов, зачислили мисс Кросс на службу в министерство.
Мэри заметила Паркера, промелькнувшего мимо двери ее кабинета, и выбежала за ним в коридор.
— Моя помощь нужна?
— Нет, спасибо, все в порядке. — Отдав ключи охраннику, Паркер направился к выходу. — Хорошо повеселилась вчера вечером? — бросил он на ходу.
— Поехала прямо домой и сразу легла в кровать, — ответила Мэри самой себе, ибо дверь за Паркером уже закрылась.
Мэри Кросс сказала правду, но не всю. Она действительно поехала домой, но не к себе, и сразу легла в кровать, где ее уже ждали.
Мэри виновато вздохнула. Тяжелый случай. Мужчина, ждавший ее в постели, был не только гражданином социалистической страны; больше того — он работал в посольстве социалистической страны, что считалось непростительным грехом, влекущим автоматический отзыв. А вот этого никак нельзя было допустить.
Включив передачу, она вырулила в «саабе» на набережную и поехала к себе, решив пообедать дома.
Конечно, он заранее знал, чем все кончится. И она знала, хотя сопротивлялась изо всех сил: старалась не оставаться наедине, избегала прямых взглядов, не позволяла прикасаться к себе. Словом, делала все, чтобы не выйти за рамки обычных приятельских отношений.
Но однажды, сама того не чая, Мэри потеряла бдительность. Зашла к нему в квартиру и вдруг оказалась в его объятиях, и тут все благие намерения разом исчезли, словно испарились под горячими славянскими руками.
Оставалось ли это их тайной? Едва ли. Здесь, в России, от КГБ нет тайн. Но хватит у них теперь сил совладать с чувством, прекратить встречаться, вернуться к чисто товарищеским отношениям?
Добравшись домой, Мэри сразу же налила джина с тоником и плюхнулась на диван. Напишу обо всем маме, решила она и тут же осознала, что не на шутку обеспокоена. Всегда, попав в трудное положение, она в первую очередь думала о матери.
Быстро стемнело, хотя по часам еще был день. На улицы высыпали толпы служащих, возвращающихся с работы. Продолжали трудиться только «капиталисты» — снегоуборочные машины, алчно сгребающие стальными клешнями грязно-серую кашу с мостовой.
Министр тяжело опустился на заднее сидение потрепанной «Волги». Машина тронулась и нырнула в гущу вечернего автомобильного паводка. Министр нагнулся вперед и сказал водителю:
— Что-то душно. Выключите печку, пожалуйста.
Шофер словно не слышал его.
— Я же сказал, выключите отопление.
Каменный затылок водителя слегка пошевелился.
— Регулятор сломался. — И после паузы — с притворным сожалением: — Виноват, товарищ министр.
Скажите на милость, «виноват». Холуйская рожа! Вот они, плоды перестройки. В старое доброе время шоферюга сам бы в лепешку расшибся, чтобы машина была как новенькая. Теперь же пусть хоть на ходу рассыпется, никому дела нет. Господи, ведь всего-то несколько лет прошло, а кажется, как давно это было.
Пока доехали, жара окончательно доконала министра. Шофер продемонстрировал свою наблюдательность.
— Никак заболели, Дмитрий Иванович? — участливо поинтересовался он и вышел из машины, чтобы открыть дверцу пассажиру.
— Да, неважно себя чувствую. А в чем дело?
— Ну, тогда до свиданьица. — И водитель, хлопнув дверцей, рванул с места. Министр постоял еще немного, жадно вдыхая морозный воздух, пока красные габаритные огни его персональной машины не исчезли за поворотом.
Министр Дмитрий Иванович Калягин был по-прежнему высок и русоволос, но два десятилетия партийной карьеры дали о себе знать. Лицо обрюзгло, а мягкий животик — плата за бесчисленные застолья и банкеты — уродливо нависал над брючным ремнем. Впрочем, хорошего человека должно быть много, успокаивал себя Дмитрий Иванович.
Калягин обернулся и увидел, что дежурный милиционер уже открыл дверь парадного и придерживает ее, готовый откозырять чиновному жильцу. Надо идти. Советским министрам не пристало ротозейничать на каждом углу.
Едва он закрыл за собой дверь квартиры, как зазвонил телефон.
— Добрый вечер, Дмитрий Иванович. Рад, что застал вас.
Звонил некто Перминев из протокольного отдела Совмина, неприятный тип, которого Калягин про себя называл «ищейкой». Типичный «винтик» советской бюрократической машины, Перминев занимал столь неопределенную должность, что никогда нельзя было сказать с уверенностью, подчиненный он вам или начальник. А может, он и сам не знал этого наверняка?
— Как добрались домой? Говорят, вы заболели?
Говорят. Очень удобное слово. Кто сказал и что именно — не так важно. Говорят, и все тут.
— Да нет, ничего страшного, — ответил Калягин. — Наверное, что-то съел. Лягу сегодня пораньше, завтра все как рукой снимет. Спасибо за звонок.
Положив трубку, он прошел в гостиную, зажигая по пути свет. Ему еще повезло, что совминовское ХОЗУ успело повесить в квартире великолепные чешские люстры. Новый генсек вел борьбу с излишествами.
Вообще-то в этой квартире мало что принадлежало лично Калягину. И кремовые обои, и деревянные панели на стенах, и паркетный пол, и мебель, и белье — все было казенное, кроме приемника, отличного стереофонического «Сони», купленного в закрытом магазине ЦК. Не зря он специально гонял туда несколько раз своего помощника. Сейчас, проходя мимо, Калягин нажал клавишу приемника.
Опустившись в кресло, министр огляделся вокруг словно в чужом доме. Он уже начал забываться, погружаясь в музыку Моцарта, когда внизу, на улице несколько раз подряд просигналил автомобиль, взревел мотором и смолк.
Перминев ненавидел свою работу в протокольном отделе. «Подтирание чужих задниц», — злился он. Ему казалось, что некоторые республиканские министры и впрямь не могли самостоятельно застегнуть ширинку. Если за ними не приходила машина, бедняги совершенно терялись, ибо уже забыли, как ездят в автобусе. Они заблудились бы в метро, да и пятака на проезд у них не нашлось бы. Десятилетиями они не ходили пешком, не пользовались трамваем, не встречали старинных друзей в уличной толчее…
Перминев покосился на лежащую перед ним синюю папку. Этот чухонский министр Калягин явно выделялся на фоне остальных. Постукивая кончиком карандаша по столу, Перминев пытался вспомнить, что задержало его внимание в личном деле Калягина. Он пролистнул папку скоросшивателя. Ага, вот оно: «…привык ходить пешком». Что ж, придется ему отвыкать от дурной привычки. Теперь этого прибалта будут возить в автомобиле. До конца его дней.
Перминев захлопнул папку, сунул в ящик стола и тщательно все запер. Быстрым шагом он вышел из кабинета и направился к лифтам. Скромный советский служащий с аккуратно зализанными назад волосиками. «Хорек», как его прозвали сослуживцы.
Калягин выключил приемник и пошел на кухню. В холодильнике лежали полиэтиленовые пакеты с продуктами из цековского магазина, в кастрюле на плите — свежие овощи. Можно было положиться на собственные кулинарные таланты или вызвать одну из горничных, дежуривших в здании круглосуточно, чтобы та приготовила ужин. Или исполнила иное пожелание. Здесь одиноким холостым жильцам предоставлялась полная свобода выбора.
Трель автомобильного рожка, помешавшая насладиться Моцартом, буквально потрясла Калягина. Обычный для московских улиц звук — сигнал проехавшей мимо окон машины — был для Калягина секретным позывным, азбукой Морзе. Он распознал бы его в любом шуме, расслышал бы во сне и даже на собственных похоронах, наверное, ожил бы при его звуках. Открыл бы крышку гроба и сел, прислушиваясь.
Итак, Лондон решил «разбудить» его после стольких лет «спячки»…
Неожиданно Калягин поймал себя на том, что дрожит. От него хотят получить проверочный отчет — «справку о состоянии здоровья», как они выражаются. Невидимая рука протянулась через всю Европу и постучала к нему в двери.
Калягин потянулся было раздавить неспешно крадущегося таракана, но передумал. Помилованный таракан шустро уполз за висящую на стене фотографию Кремля.
Воспоминание из детства настигло Калягина. Тогда ему было, наверное, лет пятнадцать. Он навещал мать в таллиннской больнице, где она провела почти все свои последние годы. Он заметил таракана, ползущего по стене больничной палаты и, свернув газету, уже замахнулся, как вдруг услышал голос матери.
У Перминева с утра во рту не было ни крошки. Ему ужасно хотелось домой. Но черта с два его быстро отпустят. Вот так всегда: сначала промаринуют в приемной, а затем извиняются с издевательским видом. Перминев ненавидел их, хотя и отметил для себя, что стоит опробовать метод на своих подчиненных.
— Пройдите.
В дверях кабинета стоял генерал. В кабинете оказалось еще два офицера. Перминеву указали на деревянный стул у стены. Хозяева сидели каждый за своим столом. В просторной комнате, освещенной единственной лампой под дешевым абажуром, стоял полумрак. На стене висел необычный портрет Ленина — никогда раньше Перминев не видел вождя столь сурово настроенным.
— Это ваше окончательное мнение? — спросил генерал, кивнув на синюю папку в руках Перминева.
— Да, как мне кажется.
— Кажется? — Генерал брезгливо скривил губы. — Что это значит?
У Перминева перехватило дух, словно он очутился на краю пропасти. Малейший толчок, и он долго-долго будет лететь вниз. Отступать поздно.
— Нет, я уверен. Все проверено.
Генерал снял очки, взглянул на Перминева, движением брови приглашая коллег полюбоваться на незадачливого сотрудника. Где-то внизу глухо забормотали трубы центрального отопления.
— Ну, в таком случае, — сказал генерал, — можно вызывать его завтра утром. — Он испытующе посмотрел на Перминева. — Под вашу ответственность. У меня все.
Выйдя из подъезда, Перминев, не оборачиваясь, спустился к площади Свердлова и лишь здесь оглянулся. Стоял прекрасный зимний вечер — слегка морозный, синий с красными росчерками. Перминев помимо воли не мог оторвать взгляда от здания, которое он только что покинул. Нет, не зря народ мрачно шутит, что оно самое высокое в мире — с крыши Лубянки явно просматривалась Колыма.
Тем временем хозяин кабинета пожелал спокойной ночи адъютанту и остался наедине со своим помощником.
— Одной заботой меньше, что, разумеется, не дает нам права расхолаживаться. — Генерал сладко зевнул, прикрыв глаза. — Наш председатель считает, что где-то есть утечка. Буквально слышит ее — как свист воздуха из дырявой покрышки. Он хочет, чтобы мы потрясли пару-тройку деревьев и посмотрели, что с них упадет.
Помощник оживился.
— Где нам лучше начать?
— Я уже начал, — сказал генерал. — С Англии. Почему с нее? Не знаю. Просто по наитию.
— Вы имеете в виду Долинга? — спросил помощник.
Генерал открыл глаза, молча глядя прямо перед собой. Затем зевнул еще раз.
Паркер оставил машину возле гостиницы «Интурист». Здесь она привлечет меньше внимания. Судя по термометру, висящему на противоположной стороне улицы, сильно подморозило. Слякоть на тротуарах застынет. В свете уличных фонарей и витрин прохожие казались бесплотными силуэтами.
Он изрядно промерз, пока добрался до кафе «Садко» на Пушкинской улице. Паркеру не нравилось место встречи. Слишком много здесь, в центре, всегда стукачей — как штатных, так и энтузиастов, мечтающих попасть в казенную ведомость на выплату гонораров.
Саша уже ждал его. Заметив Паркера, он заказал кофе и коктейли.
— Бармен — мой приятель.
Как всегда Сашин голос звучал горячо и уверенно.
«Странная все-таки у него физиономия», — подумал Паркер. Восток явно сквозил в его чертах — в разрезе глаз, приплюснутом носе. Лицо широкое, болезненно бледное, но при этом симпатичное. Паркер припомнил, как Саша говорил ему, что приехал в столицу из Средней Азии в поисках цивилизации. Может, он думал, что ее продают вразвес в московских магазинах?
Официантка принесла коктейли — мутную сладковатую смесь из вьетнамского джина, кубинского рома и сирийского виноградного сока. Почти вся советская внешняя политика в одном стакане.
Саша жевал соломинку.
— Ты подал сигнал?
Паркер снял запотевшие с мороза очки и тщательно протер их салфеткой.
— Да, все в порядке. Но в следующий раз будет труднее. И чем дальше, тем труднее. Знаете, будто позовешь господа Бога и ждешь ответа.
Две девицы за соседним столиком громко расхохотались. Паркер резко обернулся. Девушки гадали на кофейной гуще.
— Ну, что у тебя нового? — спросил он Сашу. — Устроился на работу?
— Ага, вчера. Правда, это не настоящая работа, а так, халтура. Приятель к себе пристроил. Он в Большом грузчиком вкалывает. Только я боюсь пальцы повредить. Кто тогда будет приумножать славу моей бедной Родины? — Саша со смешком фыркнул.
— Когда ждать ответа?
— Завтра.
— Хорошо. Я пошел. Ты посиди еще немного.
Юноша, похоже, обиделся.
— Правила знаем… Между прочим, сегодня вечером я играю. — Он зарделся, как девушка. — На советско-французском конкурсе. Мы, конечно, победим их. — Он поднял глаза на Паркера. Теперь его лицо было серьезным. — Вот вам и известны все мои планы. Сегодня вечером я работаю на благо России, завтра — ей во вред. О ваших планах я не спрашиваю.
Паркер с наслаждением окунулся в морозный уличный воздух. Поток прохожих втянул его в людской водоворот. Каждый спешил, толкался, старался обогнать других.
Саша беспокоил его. Мальчик был слишком восторженным, легко возбудимым, неуравновешенным — словом, совсем не подходил на свою роль. Но он относился к категории «недовольных», как их снисходительно именовали в Лондоне. Там любили эту породу агентов — разочаровавшихся в своей стране и поэтому готовых продать ее. С ними легко работать: никаких уговоров, никаких обязательств, никаких фокусов, все начистоту. Так что люди, подобные Саше, были просто находкой.
Паркер вспомнил их первую встречу. Это был необычайный вечер. Он и еще несколько его коллег из посольства разговорились с певицей в «Национале». Приглашения они, в общем-то, ожидали, но когда оно последовало, то оказалось весьма странным: их пригласили в «артистический салон» — обшарпанную квартиру возле зоопарка. Входная дверь в «салоне» отсутствовала. Шагнув внутрь, Паркер увидел в сигаретном дыму фигуры людей, сидящих на полу у стен. Одним из них было около двадцати лет, другим явно за семьдесят. Промежуточные поколения отсутствовали.
Всем раздали кружки с кофе, и представление началось. Безработный и непризнанный поэт читал рифмованные куплеты. Две девицы терзали скрипки во имя чистого искусства. Бородатый азиат делал моментальные зарисовки мелком. Московский андерграунд. Где-то посередине ужасающей бесконечной песни под гитару Паркер обернулся и встретился глазами с Сашей, который, казалось, тоже скучал и ждал случая поболтать.
Юноша говорил о советской действительности, о том, насколько она далека от его заветных мечтаний. Еще до того, как снова взвизгнули скрипки, они условились встретиться и продолжить разговор. Паркер вынужден был удерживать мальчика на скользкой грани между обычным трепом и прямой вербовкой. Хотя, по правде говоря, тот не вызвал у него особых надежд. Саша же, напротив, мысленно поздравил себя с успешным дебютом.
В одиннадцатом часу Калягин погасил свет. Свое послание он зашифровал по памяти. Ключом служила английская колыбельная, знакомая сотням тысяч детей по всему миру. Такая простенькая и такая старомодно британская. Нужно было только переставить строчки местами в зависимости от дня недели.
Вообще-то сегодня вечером Калягин планировал выпить. А почему нет? Главное, чтобы никто не видел его пьяным. Не те нынче времена, чтобы пить в компании. Едва новый генсек въехал в Кремль, как из министерских пайков исчезла водка. Такого омерзительного зрелища в русской истории еще не было — воцарение на гребне волны из минеральных вод.
Но сегодня… Сегодня вечером раздался сигнал, и теперь нужно иметь трезвую голову.
Лежа в постели, он мысленно перебирал методы использования алкоголя в рамках советской системы. Еще в конце шестидесятых в Таллинне у него оказался конкурент на освободившуюся райкомовскую должность. Боже, как он жаждал тогда этого места! Он не просто хотел занять его — райкомовский пост был ему жизненно необходим. Первая ступенька лестницы, ведущей наверх.