Для моих сестер Рены, Мэри и Мэриан. И для моих двоюродных сестер Марты и Джун.
Его духовная природа скрывается за бесчисленными окольными путями эротизма, стремления к чудесному и любви к тайне.
— РОДЖЕР ШАТТУК (О ГИЙОМЕ АПОЛЛИНЕРЕ)
Требуется определенный склад ума, чтобы увидеть красоту в булочке для гамбургера.
— РЭЙ КРОК (ОСНОВАТЕЛЬ MCDONALD'S)
предисловие
Это не автобиография. Боже упаси! Автобиография подпитывается эгоизмом, и я мог бы составить длинный список людей, чьи пупки я предпочел бы созерцать, чем свои собственные. В любом случае, автобиографии должны писать только авторы с именами нарицательными, и не только мое имя редко встречается в лапидарии общественного сознания, но и те редкие дома, в которых оно произносится с какой-либо регулярностью, скорее всего, находятся под наблюдением полиции. Я даже старался избегать автобиографичности в своих романах, не желая ни злоупотреблять воображением, ни тратить свою жизнь на литературу.
Мне хотелось бы думать, что тибетский персиковый пирог - это тоже не мемуары, хотя он достаточно похож на мемуары, чтобы его можно было принять за них при неправильном освещении. Точнее, это устойчивое повествование, составленное из абсолютно правдивых историй, которые я на протяжении многих лет рассказывал женщинам в своей жизни — моей жене, моей помощнице, моему тренеру по фитнесу, моему преподавателю йоги, моим сестрам, моему агенту и другим, и которые по их настоянию я наконец записал. Чтобы в достаточной степени запомнить события, мне пришлось расположить их в более или менее хронологическом порядке; что, конечно, придает книге сходство с мемуарами, равно как и тот факт, что истории, как я уже сказал, рассказывают о моем собственном опыте, встречах, безумствах и наблюдениях, а не, скажем, об Аврааме Линкольне.
Если Тибетский Персиковый пирог не читать как обычную мемуары, это может быть потому, что я не вел, что большинство нормальных людей сочли бы нормальной жизни. (Мой редактор утверждает, что кое-что из этого настолько безумно, что даже я не смог бы это выдумать.) Более того, мой стиль письма - это мой стиль письма, независимо от того, служит он фактам или вымыслу: дятел с кучей дятлов остается кучей дятлов, независимо от того, гнездится ли он с утками.
Теперь, несмотря на мое утверждение, что описанные здесь события “абсолютно правдивы”, я никогда в своей жизни не вел ничего, отдаленно напоминающего дневник, поэтому они, по крайней мере, в какой-то степени подвержены воздействию мнемонической эрозии, и некоторые люди, которые были вовлечены в это в то время, могут вспомнить их немного по-другому. Это эффект Расомона. C’est la vie. Однако так случилось, что я обладаю довольно хорошей памятью и могу в мгновение ока назвать состав "Бруклин Доджерс" 1947 года выпуска и всех моих бывших жен, кроме одной или двух.
Что бы она ни рассказывала обо мне и моем личном “обезьяньем танце жизни”, в том числе о том, как я вышел из среды южных баптистов и написал девять необычных, но популярных романов, опубликованных более чем в двадцати странах, а также бесчисленное количество статей для журналов и газет, в этой книге также представлены (что, возможно, более важно) интимные словесные снимки, среди прочего, Аппалачей во время Великой депрессии, Западного побережья во время психоделической революции шестидесятых, студий и спален американской богемы до того, как технологии изгнали неприкосновенность частной жизни из офис, Тимбукту до того, как исламские фанатики сорвали вечеринку, международные поездки до того, как “национальная безопасность” накрыла путешествия мокрым одеялом, и издательство в Нью-Йорке до того, как электроны вступились за деревья.
О, насчет названия: Тибетский персиковый пирог - это главный символ стойкости (так сказать, Святой Грааль) в старой истории о лохматом псе, автор неизвестен, которую работники ранчо дзен вполне могли рассказывать в "фургоне с патронами"; своего рода притча о мудрости всегда стремиться к звездам и еще большей мудрости радостно принимать неудачу, если ты достигнешь только луны. Я пересказал сокращенную версию в своем втором романе, даже ковбоям бывает грустно, еще в 1976 году. Любой, кто желает получить более подробный пересказ, может написать мне по адресу: 98257, Ла-Коннер, Вашингтон, Почтовый ящик 338, и рано или поздно он будет предоставлен.
1. рожденный жаждущим
Мне было семь или восемь месяцев — ползучий ковровый краб, — когда однажды мой отец пришел домой на обед и обнаружил меня покрытым кровью.
По крайней мере, мой отец, вопя от ужаса, поверил, что это кровь. Это была не кровь. Моя мама ненадолго оставила меня без присмотра — всегда ошибка: даже когда я взрослая, оставлять меня без присмотра было рискованно, — и в ее отсутствие я попыталась выпить бутылочку меркурохрома, пролив при этом изрядное количество его на перед моего милого белого фланелевого детского халатика.
В наши дни в ассортименте различных антибактериальных мазей меркурохром встречается нечасто, но было время, когда он — вишнево-красный, лучше пахнущий и менее жгучий, чем йод, — широко использовался для стерилизации и лечения мелких порезов, царапин. Почему я его пил? Кто-то однажды заметил, что у меня огромная жажда знаний, на что я ответил: “Какого черта? Я выпью что угодно”.
В качестве доказательства, в течение нескольких месяцев после фестиваля меркурохрома я также пил чернила (возможно, символические?) и нашатырный спирт Little Bo Peep. Аммиак ядовит, поэтому я, несомненно, проглотила не более глотка, прежде чем меня оттолкнул его сильно вяжущий аромат. Ах, но намерение было таким.
Моя врожденная, неистовая и неизбирательная жажда почти подошла к концу, а вместе с ней и моя жизнь, в возрасте двух лет.
Я проковыляла на кухню, привлеченная запахом чего-то сладкого, шоколадного и, да, жидкого. Источником этого привлекательного запаха была кастрюля с какао, от которой на плите шел сильный пар. Никогда не любивший формальностей, я, встав на цыпочки, протянул руку, взялся за ручку и сдернул кастрюлю с кипящей водой с конфорки, выплеснув при этом ее содержимое себе на грудь.
Здесь не было отделения неотложной помощи: это были Аппалачи, Северная Каролина, в разгар Великой депрессии. Единственный местный врач промыл обожженное место, а затем, не слишком умело, туго перевязал его. Несколько дней спустя моя мать, обеспокоенная моей высокой температурой и явными болями, сняла повязку. Вместе с ней сошла вся плоть с моей груди. Не только кожа, но и мясо.
В больнице в Стейтсвилле, примерно в семидесяти милях отсюда, я поселился в кислородной палатке, моя мать - в пансионе через дорогу. В какой-то момент лечащий врач позвонил маме, чтобы сообщить ей, что я мертв. Она подняла трубку после первого звонка, но на линии никого не было. Тем временем, видите ли, медсестра подбежала к врачу, чтобы сказать, что, по ее мнению, она обнаружила признаки жизни, поэтому он немедленно повесил трубку, чтобы разобраться.
К тому времени, когда моя испуганная мать, встревоженная прерванным звонком и движимая материнской интуицией, ворвалась в палату, я был официально внесен в список живых. Имейте в виду, я все еще в критическом состоянии. Но мирно спит. Наверное, мечтаю о своем следующем приключении в виде выпивки.
2. жратва и девочки
Хотя моей ранней страстью были всевозможные напитки, я также проявлял немалую любовь к еде и женскому обществу - непреходящий аппетит, удовлетворение которого оказалось лишь немного менее опасным.
Однажды солнечным осенним днем, когда мне шел третий год, мама услышала шум снаружи. Она открыла окно и увидела, как я прогуливаюсь по улице, блаженно грызя сырую капусту, кочан которой был размером с мой собственный. В нескольких ярдах позади меня шла разгневанная домохозяйка.
Кажется, я позаимствовала овощ с того места, где он лежал, на застекленной задней веранде соседского дома. Неудовольствие женщины можно объяснить тем фактом, что в 1935 году в деревне в Аппалачах вкусная свежая зеленая капуста ценилась больше, чем килограмм белужьей икры. Меня, конечно, схватили и должным образом наказали, хотя и не раньше, чем я хотя бы частично усмирил свою животную похоть.
Вскоре после великой кражи капусты люди, работавшие в соседней мебельной мастерской моего дедушки (по воскресеньям папа выезжал на муле в “холлерс”, чтобы проповедовать Евангелие крошечным общинам горцев; в течение недели он изготавливал изысканные предметы мебели ручной работы), начали жаловаться, что в обеденных ведрах, которые они обычно оставляли на скамейке перед магазином, не хватает продуктов.
Загадка продолжалась неделю или больше, пока однажды утром вора не обнаружили в зарослях кустов дикого рододендрона, он жевал бутерброд с болонской колбасой, который, очевидно, готовил не сам. Говорят, что “краденый мед самый сладкий”. Я могу подтвердить, что воровство также улучшает вкус болонской колбасы.
Гастрономические приключения, я полагаю, продолжались, хотя мне было почти пять, когда одно из них вызвало очередной публичный скандал.
Был летний день, такой теплый и неспешный, что ни мои любимые игрушки, ни великолепие моего совершенно нового солнечного костюма (так назывались цельнокроеные наряды без рукавов с короткими штанинами) не могли развеять оцепенение. В конце концов, до моего слуха донесся слабый дребезжащий гимн далекой тележки с мороженым, побудивший меня выскользнуть со двора и поспешить через полтора квартала на относительно оживленную коммерческую улицу (в курортном городе был разгар сезона), где я быстро определил источник завораживающего звона.
Эскимо стоило всего пять центов, но у меня не было ни единой монеты королевства. Ничуть не смутившись, я подошел к группе туристов, слонявшихся поблизости, и предложил продать мой солнцезащитный костюм. Они, должно быть, сочли это милой идеей, потому что один из них бросил мне пятицентовик.
Мгновенно, без церемоний, я сбросила свой наряд, отдала его, сделала заказ у недоверчивого продавца с тележкой и отправилась домой совершенно голой, с особым удовлетворением облизывая апельсиновое эскимо.
Конечно, были семейные последствия — новые солнцезащитные костюмы точно не росли на деревьях, — но любое воспоминание о дисциплине было успешно подавлено.
Мой пожизненный вкус к обществу противоположного пола, возможно, впервые проявился в возрасте двух лет, когда меня заметили посреди главного шоссе, ведущего из города, рука об руку с моей двоюродной сестрой Мартой, годовалой и одетой только в подгузник. Мы взорвали этот провинциальный попсовый киоск, детка! Мы были в пути! И не важно, что Марта едва могла переставлять одну пухлую ножку перед другой.
Нашему побегу помешали назойливые люди, нас отвезли домой на полицейской машине, к большому удивлению наших мам.
Кузина Марта выросла, чтобы в двадцать с небольшим лет стать школьной учительницей "Мисс Америка", самым красивым преподавателем средней школы в стране. Что касается меня, ну, это был едва ли последний раз, когда я покидал город с симпатичным молодым существом на буксире, часто с ненамного лучшими результатами.
3. Томми Роттен
На протяжении большей части, а может быть, и всего моего детства, ласкательным именем моей матери для меня было Томми Роттен. Я намеренно использую термин “ласкательное имя”, потому что, хотя оно родилось в замешательстве и испуге, его неизменно произносили с любовью, а иногда и с плохо скрываемым восхищением.
Чтобы у кого-нибудь не возникло соблазна охарактеризовать Томми Роттена как прототип Барта Симпсона, пусть будет известно, что при всех моих безрассудных (и обычно гедонистических) выходках я была такой же Лизой Симпсон, как и Бартом. Иными словами, я был проклят тем геном, который заставляет детей, страдающих подобным заболеванием, проявлять явные признаки чувствительности, ходить повсюду и что-то придумывать (рисовать картинки, разыгрывать кукольные представления, барабанить по пианино); и, в крайних случаях, вести себя так, как будто термостаты их воображения постоянно включены на максимум.
Это было почти так, как если бы какая-то безумная литературная фея, возможно, вылупившаяся из мака в саду Оскара Уайльда, коснулась меня своей волшебной палочкой, когда я лежал в колыбели, потому что я полностью влюбился в книги, как только узнал, что такое книги, и я не говорил полными предложениями в течение многих месяцев, прежде чем объявил своим родителям, что собираюсь стать писателем.
Слишком нетерпеливая, чтобы ждать, пока я научусь произносить слова по буквам и нацарапывать их на бумаге, я превратила свою мать в своего личного секретаря. Когда муза кусала меня, что она делала довольно часто, будучи равнодушной к законам о детском труде, я призывала маму прекратить все, что она делала, и записывать под диктовку. Тот факт, что она с такой готовностью подчинилась, может быть объяснен тем фактом, что мать сама была разочарованным писателем. В восемнадцать лет ей предложили стипендию в Колумбийском университете, но она была слишком напугана, чтобы переехать в Нью-Йорк.
Несомненно, именно ее возвышенные литературные амбиции побуждали мать время от времени изменять формулировки моих диктовок, чтобы улучшить (по ее мнению) мой стиль прозы. Однако я всегда помнила каждое произнесенное мной предложение и закатывала истерику, пока она не восстанавливала мою формулировку дословно. Когда в 1975 году я рассказал об этом Теду Солотароффу, моему редактору в "Даже девушкам-ковбоям становится грустно", он воскликнул: “Боже мой, Роббинс, ты не изменился за сорок лет!”
В любом случае, когда на мой пятый день рождения мне подарили альбом для вырезок "Белоснежка и семь гномов", я начала заполнять его не вклеенными картинками, а моими продиктованными — и неотредактированными! — истории. Самая первая из этих историй (альбом с вырезками сохранился до сих пор) была о пилоте, чей самолет потерпел крушение на крошечном необитаемом острове, бесплодном месте, единственным обитателем которого была коричневая корова с желтыми пятнами. Корова выжила, научившись гастрономически перерабатывать песок. Со временем она научила пилота также есть песок, и они жили там вместе, человек и корова, в дружбе и добром здравии.
Какой смысл мы можем извлечь из этой первой попытки заняться литературой? Что удача благоволит тем, кто импровизирует? Что нам, людям, есть чему поучиться у животных? Что мы должны стремиться к радости, несмотря ни на что? Тот факт, что пилот не стал довольно быстро разделывать корову и готовить ее (тем самым обеспечив себе голодную смерть, когда мясо закончилось), был ли это наглядным уроком устойчивости; пророческая басня, призванная побудить будущие поколения искать альтернативы жадному, бездумному потреблению, которое однажды грозило планете самоубийством? Вам пришлось бы спросить маленького Томми Роттена — а он ничего не говорил.
4. выдувная скала, моя любовь
Заметив, что я щурюсь всякий раз, когда просматриваю забавные статьи, мои родители отвели меня к окулисту. Как следствие, и к моему большому смущению, я пошел в первый класс в очках в проволочной оправе. До начала учебного года оставался всего месяц или около того, когда Чарли, самый классный хулиган, ударил меня кулаком в лицо, разбив мои очки.
Не могу представить, что я мог сказать, чтобы спровоцировать маленького ублюдка. Во всяком случае, физически я не пострадал, но от силы удара осколок стекла влетел (о, восхитительная ирония судьбы!) в его, Чарли, правый глаз, и его пришлось удалить хирургическим путем.
Будьте внимательны, вы, злобные критики. Известно, что непристойные нападки приводят к обратным результатам.
Как уже упоминалось, я начал писать художественную литературу в возрасте пяти лет. Вряд ли это был быстрый успех, однако меня опубликовали только в семь лет.
Я посещал большую объединенную школу, с первого по двенадцатый классы в том же трехэтажном здании. Там раз в две недели выходила школьная газета, редактируемая и написанная почти исключительно младшими и старшеклассниками. Ну, недавно я сочинил на бумаге для блокнота (альбом для вырезок “Белоснежка" давно был заполнен) довольно мелодраматичную историю о безрассудном мальчике, отважной собаке и опасном водопаде; поэтому однажды на перемене я потащился в редакцию газеты на третьем этаже, швырнул статью на стол удивленного редактора и сказал: "Напечатайте это” .
Он появился в следующем номере. И я подумал, Хм. Это было легко. Может быть, я смог бы зарабатывать этим на жизнь.
Возможно, воодушевленный тем, что во втором классе я стал литературным львом, я предложил руку и сердце. В доказательство своей искренности я подарила своему избраннику кольцо, маленькую безделушку для костюма в стиле китч с шатким стеклянным камешком. Кольцо обошлось мне в двадцать пять центов — и, чтобы никто не подумал, что я дешевка, пожалуйста, учтите, что в 1939 году за четвертак можно было купить два гамбургера и хот-дог — с горчицей, луком и соусом — в кафе Байнума & #233; (не говоря уже о пяти новых солнцезащитных костюмах от Томми Роттена).
Я сделал предложение Нэнси Ленц или ее кузине Тони? Я не могу вспомнить, кто именно, они обе были красавицами, и я не помню, сделала ли она что-то большее, чем непонятное хихиканье над моим матримониальным жестом. Я точно помню, что это была Гвендолин Берриман, с которой в том же году я играл один на один в “почтовое отделение” (“письмом” был поцелуй, “посылкой” - объятия) на переднем сиденье седана Berryman, припаркованного на нашей подъездной дорожке, в то время как наши мамы, ничего не замечая, болтали в гостиной.
Кто-то может спросить, что послужило источником таких откровенно романтических порывов в столь юном мальчике? Мы могли бы поступить хуже, чем опереться на Боба Дилана. Потому что ответ, действительно, уносится по ветру. Выдувание. Выдувной камень.
Проведя значительные и влияющие на меня годы в каждом из них, я утверждаю, что у меня пять родных городов (и не важно, что ни один из них, скорее всего, не предъявит на меня претензий). Перечислены в обратном порядке: Ла-Коннер и Сиэтл в штате Вашингтон; Ричмонд и Варшава в Вирджинии; и Блоуинг-Рок, Северная Каролина, город, где я родился, место последнего упокоения моих родственников и место всех событий, описанных в этом отчете.
Сказать, что Блоуинг-Рок находится в горах, было бы преуменьшением. Самый высокий инкорпорированный город к востоку от Скалистых гор, Блоуинг-Рок, находится в горах, на вершине гор. От "Дует Рок", детка, все идет под откос.
Город получил свое название от геологического образования, настоящей скалы, огромного утеса из метаморфического гнейса, выступающего мыса, который, как больной палец Бога, возвышается над ущельем реки Джонс более чем на три тысячи футов ниже. Можно довольно легко взобраться на скалу и полюбоваться оттуда панорамным видом, за который умерла бы любая открытка, хотя насест не для тех, у кого кружится голова. Хорошо, но почему “Дует”?
Скалистые стены ущелья образуют желоб, по которому со значительной силой проносятся тихие ветры, хотя на вершине самой скалы обычно спокойно. Посетитель может бросить со скалы носовой платок, бумажный стаканчик или любой легкий предмет и наблюдать, как он летит по спирали на сотни футов вниз, далеко внизу, в пурпурный туман, пока таинственное течение внезапно не подхватит его, не поднимет вверх и не сдует обратно через голову мусорщика, который затем может повернуться, отойти на несколько ярдов и подобрать то, что он бросил (будем надеяться, не свое печенье).). Зимой в "Роке" снег падает вверх тормашками.
Немыслимо, чтобы природное явление такого рода, столь же загадочное, сколь и впечатляющее, не породило местный миф. В последние годы мифология, окружающая камень, приобрела сложные кинематографические свойства, как будто переписанная рекламным роликом Торговой палаты специально для телевидения, но легенда попроще и почему-то слаще, которую я слышал в детстве, звучала примерно так:
Девушка из племени чероки получила известие по "Том-том телеграф", что ее возлюбленный и будущий муж убит в бою. Безутешная, обезумевшая девушка подходит к скале и с воплями бросается в пропасть. Однако, прежде чем она достигает дна, сочувствующие и всезнающие духи ветра подхватывают ее, поднимают в воздух, уносят обратно на скалу и в объятия приближающегося возлюбленного, который, оказывается, был только ранен, а не убит, как сообщали барабаны.
Теперь, выросший в этом пейзаже и в этом повествовании (мы с моими юными приятелями набросились на камень, как муравьи на буханку хлеба, мое воображение плавало в мифологии, как сперма в ванне для любви), как я мог не поддаться романтизму?
Темные леса, поющие ручьи, звезды, до которых едва можно дотянуться; огромные каменные корабли, их носы вечно направлены в другое место. Воздух чист, как свежевыстиранные простыни; совы ухают из потайных бельевых шкафов, спрашивая, кто, кто, кто осмеливается следовать по следу бога-медведя по извилистым тропинкам, где реальность - это сеть теней, а время склонно терять ориентиры? И повсюду среди сосен — подобно топазовым капелькам смолы, которыми летом украшены наши босые пятки, — были разбросаны древние невидимые поцелуи индейцев чероки, поцелуи, которые, как известно, одержали победу над смертью.
Когда в дополнение к природному окружению и преобладающему фольклору мы включаем в уравнение книги-сказки с их влюбленными принцами и принцессами, рыцарские рассказы о рыцарях короля Артура и фильмы, в которых Тарзан раскачивался на качелях среди зелени с Джейн на бедре, мы можем прийти к алгоритму, объясняющему, почему Томми Роттен отдал свое сердце Нэнси Ленц (или это была Тони?) и его собственные бледнолицые поцелуи Гвендолин Берриман.
Фильмы о Тарзане действительно показывали в Блоуинг Рок (с того момента, как я впервые увидел Джонни Вайсмюллера в набедренной повязке, пересекающего с диким йодлем свободное пространство между небом и землей, Иисус был навсегда смещен со своего поста на вершине моего огненного пантеона), хотя фильмы показывали только летом. Позвольте мне объяснить.
Блоуинг Рок был летним курортом, и довольно шикарным. Привлеченные красотой этого района и прохладным горным воздухом, богатые семьи со всего Юго-востока содержали там летние резиденции. Текстильные бароны Кэннон владели огромным поместьем, как и табачный клан Р. Дж. Рейнольдса и Coca-Cola Snyders из душной Атланты. С начала июня на наших тротуарах появились пешеходы в белых теннисных костюмах и золотых украшениях, наши улицы открыли свои асфальтовые объятия европейским спортивным автомобилям и роскошным седанам. В Уэст-Палм-Бич и Бока-Ратон были бутики с флагманскими магазинами, на продуктовом прилавке были выставлены фрукты (авокадо, папайя, желтые сливы), которые ни один деревенщина не смог бы опознать, не говоря уже о том, чтобы позволить себе; а затем был кинотеатр, в котором показывали фильмы первого показа сразу после их открытия в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке — до вторника в День труда, то есть до того, как стало темно, как в могиле Неизвестного Старика.
Это было ежегодное мероприятие. В июне начался веселый маскарад; в сентябре реальность Аппалачей обрушилась на сообщество со скорбным вздохом. Магазины были закрыты, поля для гольфа опустели, последний модный автомобиль съехал с горы и уехал из города. Даже цвета осенних листьев в стиле Людовика XVI не смогли скрыть ту деталь, что многим жителям пришлось бы выживать в течение девяти месяцев на то, что они заработали за три. Теперь были бы ужины с жирной запеканкой, отвратительное похмелье, недоедающие дети, мода на мешки из-под муки, случайные поножовщины; и всегда вспышки кори, коклюша, чесотки и вшей. А потом ... а потом джун вырвалась бы из своей коробки, и жизнь снова стала бы здоровой и веселой.
Подсознательно Томми Роттен извлек из этих сезонных качелей отличный урок. Когда его мозг непроизвольно прослеживал дугу между гламурным и серым и обратно, он стал настраиваться на ритмы перемен, на баланс противоположностей, на ян и инь, на взлет и падение космической тыквы; и он нашел своего рода утешение в знании того, что парадокс - это двигатель, который управляет вселенной. В романах, которые ему предстояло написать, став взрослым, трансформация (наряду с освобождением и празднованием) была главной темой.
Было бы ошибкой предполагать, что межсезонье в Блоуинг-Роке, несмотря на все его трудности, было лишено интереса. Au contraire . Даже во время долгих декабрей Великой депрессии это место источало завораживающий аромат. Для мальчика с кинетическим воображением это не могло быть чем-то иным, кроме волшебства.
Получив возможность свободно бродить как по улицам, так и по лесу, я наблюдал и взаимодействовал не только с чудесами природы, но и с целым рядом охотников на белок, кроликов, сборщиков ягод, любителей банджо, самогонщиков, бродяг, настоящих цыган, укротителей змей, проповедников на мулах (вроде моего дедушки), эксцентричных персонажей с такими именами, как Пинк Болдуин и Джунбаг Тейт, и, пожалуй, самых влиятельных рассказчиков в нагрудниках, многие из которых сочиняли истории так же легко и умело, как они выплевывают табачный сок.
Все это пробудило во мне аппетит к волшебству — и я даже не упомянул маленьких дочерей пастора, с которыми по их приглашению я обычно играл в “доктора”. В этой игре участники по очереди были пациентами и врачами. В высшей степени поучительная игра была практической, анатомически правильной, и никто ни на одном конце смотрового стола и словом не обмолвился о страховке. Гарвардская медицинская школа, ешьте от души!
Любое рассмотрение влияния Blowing Rock, в котором не упоминается кора, является неполным. Придорожная забегаловка The Bark на окраине города получила свое название из-за не измельченных кедровых коктейлей, которыми ее начиняли, и ее интерьер был столь же печально известен, сколь и внешний вид - простоватым. За этим грубым фасадом посетители пили пиво и танцевали - действия, которые для любого хорошего южного баптиста вызывали самого дьявола.
Моя мать, верный приверженец церкви (ее отец, как и отец моего отца, был баптистским проповедником), преподавала в воскресной школе для убежденных христиан в возрасте от двадцати до тридцати лет. По вечерам в среду класс собирался у нас дома. Собрания были отчасти религиозными, отчасти общественными; и после молитв, когда молодые баптисты грызли печенье и потягивали пунш, обычно распространялись сплетни (очевидно, не грех). Неизменно кто-нибудь выпаливал, если это возможно выпалить приглушенным тоном: “Мэри Джонс видели выходящей из "Коры" в пятницу вечером.”Или: “В субботу папа увидел пикап Джона Доу, припаркованный у "Коры", и он стоял там много часов”.
Эти сведения всегда встречались громкими вздохами, за которыми следовало энергичное покачивание подбородком и прищелкивание языком. Если кора была запретным плодом, то шок, благоговейный трепет, с которым они говорили о нем, придал кожуре блеск, который в моем воображении (мне тогда было восемь-девять лет) сиял, как персик из чистого золота. Этот придорожный ресторанчик привлекал меня не меньше, чем джунгли Тарзана и Джейн.
По пути к Скале или тому или иному из наших различных лесных убежищ мы с приятелями часто проходили мимо Коры и, как правило, подолгу останавливались там и смотрели на это место, как будто это был замок зла, в котором хранилось великое сокровище. Время от времени мы видели, как появляются джентльмены (после, как мы знали, выпивки и танцев внутри); мы видели какого-нибудь татуированного парня с сигарой в зубах и с тем, что в воскресной школе толпа называла “шлюхой” под руку; смотрели, как пара оседлает большой Harley-Davidson и с ревом выедет со стоянки из красной глины, окутанная кислородом свободы, об опасностях и наградах которой мы едва могли догадываться. В те моменты все, чего я хотел, это поскорее стать достаточно взрослым, чтобы пить пиво, танцевать, делать татуировки, курить сигары, ездить на мотоциклах и иметь собственную шлюшку под мышкой.
В конце концов я должен был выполнить все эти задачи — и они ни в коей мере не стали разочарованием. Кто сказал, что кора хуже укуса?
5. преступление, искусство и смерть
Братья Ханна, Джорджи и Джимми, были иракскими евреями, на самом деле родившимися в Багдаде. Их отец был торговцем коврами, который каждое лето продавал прекрасные восточные ковры в Блоуинг-Роке, а остальное время года - во Флориде. Каждый июньский день, когда Джорджи и Джимми возвращались в город, был для меня событием более ожидаемым и волнующим, чем Рождество. Они были моими любимыми товарищами по играм, поскольку их воображение не уступало моему собственному. Братья Ханна преуспели в изготовлении деревянных мечей и лучевых пистолетов, в создании обалденных костюмов (ковбоев, индейцев, пиратов, космонавтов, повелителей джунглей и т.д.), очевидно, необходимый для разыгрывания наших причудливо импровизированных версий недавних сцен из фильмов, а также для того, чтобы пробираться на утренние спектакли в театре, где мы изучали такие сцены гораздо внимательнее, чем когда-либо изучали арифметику.
Все лето мы стремились превзойти друг друга в креативности наших вариаций на темы кинематографа или комиксов, выступая на задних дворах, вдоль горных троп, на разрушенных верандах домов с “привидениями” (провоцируя друг друга зайти внутрь), по периметру полей для гольфа и в садах отеля Mayview Manor, где мы иногда мельком видели отдыхающих знаменитостей. (Мы видели там Боба Хоупа, Джимми Стюарта и генерала Эйзенхауэра, но, увы, увы, никогда Джонни Вайсмюллера.)
Когда после Дня труда Джорджи и Джимми, к сожалению, вернулись в Сарасоту, безграничная плеяда выдумок слишком быстро уступила место обыденному миру школы. Однако я все еще умел читать и писать. У меня также был Джонни Хольшхаузер, мальчик, работавший круглый год, мой следующий лучший друг и — о, позор! — мой партнер в настоящем преступлении.
Одним полутеплым весенним днем мы с Джонни хандрили, нам наскучила накопившаяся инертность в церкви и школе, мы были подавлены хронической нехваткой средств. У нас не было ни цента на комиксы, ни цента на шоколадный батончик, ни даже пенни на жвачку — и в возрасте семи-восьми лет попытка обменять свои штаны на финансовую выгоду не была бы ни милой, ни прибыльной. Внезапно, или, может быть, это разворачивалось постепенно, у нас появилась идея, стратегия, уловка. Это было просто. Мы ограбили банк.
Конечно, это вряд ли было оригинальным решением. На протяжении всей Великой депрессии инициативные молодые люди, не имевшие ни денег, ни перспектив, обнаружили, что ограбление банков может положительно, хотя и не всегда устойчиво, повлиять на их денежный поток.
У каждого из нас с Джонни был капсюльный пистолет, который довольно сильно напоминал настоящий пистолет. Вооруженные таким образом, мы вошли в Северо-Западный государственный банк на главной улице Блоуинг Рок, показали свои фишки изумленному кассиру и потребовали “много денег”. Имейте в виду, это была не шутка. Мы были абсолютно серьезны. Минуту или две все было очень тихо. Затем началась стрельба.
По крайней мере, мы думали, что это стрельба. В те дни существовал вид фейерверков под названием “торпеды”, название вводящее в заблуждение, поскольку по размеру и форме они напоминали те жевательные шарики, которые мы не могли себе позволить. Они были похожи на сухие серые отбивные для челюстей, которые при ударе о твердую поверхность взрывались с громким звуком. Очевидно, мы не знали, что у банка был запас упомянутых торпед, и один или несколько сотрудников тайком начали бросать их в мраморные стены и пол. Джонни бросился к двери, я сразу за ним, оба были уверены, что пули просвистели над нашими головами.
Мы проехали на нем через город, свернули на проселочную дорогу, поднялись на крутой холм и углубились в лес, не останавливаясь, пока не достигли примитивного навеса, одного из наших вышеупомянутых убежищ. Там, затаив дыхание, мы рухнули на сосновые иголки. И ждали. Ждали. Прислушиваясь к сиренам или другим сигналам о том, что полиция или отряд дружинников идут по нашему следу.
Проходили часы. Опустилась темнота. Сильный холод, подобный стуку лошадиных копыт оледенением, с грохотом появлялся и исчезал среди кустов рододендрона и черники. Ухали совы. Мы услышали рычание, которое могло принадлежать медведю. Горному льву. Или страшилищу. Или нашим пустым желудкам. Наконец, не в силах больше терпеть это ни минуты, мы жадно, нервно, застенчиво поползли обратно по домам.
В тот день новость о несостоявшемся ограблении быстро распространилась по городу. Большинство горожан от души посмеялись над этим, хотя моих родителей нельзя было причислить к веселящимся. После краткой лекции, продолжение которой, несомненно, следует, мне дали тост и молоко — возможно, благодаря Женевским конвенциям — и отправили спать.
В своей комнате я лежал без сна, терзаемый чувством вины, опаленный смущением, обеспокоенный неизбежными последствиями. И все же, с тайной улыбкой, я не мог не подумать, если бы Джорджи и Джимми Ханна были с нами, у нас бы все получилось.
К семидесяти годам у меня появился легкий и запоздалый интерес к генеалогии, и я нанял профессионала, чтобы он изучил мою родословную. К моей радости, она обнаружила несколько странных орехов (если их названия хоть что-то намекают), свисающих со старого семейного древа. Например, там были Смолвуд Марлоу, Марвел Грин, Маунтейн Айзек Грин, Нимрод Триплетт, коммодор (его имя, а не звание) Роббинс и, что самое интригующее, женщина, указанная как Элизабет Готобед. Большинство из этих людей, получивших прекрасное крещение, проживали в Северной Каролине, хотя ни один из них не жил в Блоуинг-Роке как таковом.
Даниэль Дефо (1660-1731), очевидно, тоже не жил в Блоуинг-Роке, но оказывается, что я прямой потомок этого светила. Движимый этим новообретенным знанием, чтобы перечитать Робинзона Крузо, я был встревожен, обнаружив, что Дефо был империалистом, расистом, сексистом и в некотором роде литературным халтурщиком — иными словами, во всей его книге нет ни одного предложения, настолько смелого, или красивого, или смешного, или мудрого, чтобы я отдал двадцать пять долларов за то, чтобы написать его (странный способ судить о таланте, согласен, но так оно и есть).
В конечном счете, я гораздо меньше в восторге от своего родства с Даниэлем Дефо, чем с Полли Элрод (1833-1924), моей прабабушкой и, возможно, первой поп-исполнительницей в Америке.
Полли жила в нескольких минутах ходьбы от Блоуинг-Рок — если вы не возражали, двухдневная прогулка в одну сторону. Мой отец в компании своего личного помощника совершал этот поход, когда был мальчиком. Хижина Элрода находилась далеко в горах, в одной из тех глубоких долин, которые мы, деревенщины, называем “холлерс”, куда можно добраться только пешком. В свою первую ночь на тропе папа с папой переночевали на сеновале гостеприимного фермера.
К тому времени вдова Полли и ее покойный муж сами построили однокомнатный бревенчатый домик. Его самой заметной особенностью был массивный камин из полевого камня, который использовался как для обогрева, так и для приготовления пищи и занимал целую стену хижины. Теперь и Полли, и ее супруг жевали табак. В те дни высушенный и прессованный табак, предназначенный для жевания, выпускался в пачках размером и формой с колоду карт. “Чипсы” не были ни упакованы, ни завернуты. Бренды отличались друг от друга маленькими жестяными эмблемами с зубцами на обратной стороне, по одной эмблеме на вилку. Эмблема Red Apple на самом деле имела форму яблока, а Red Dog - борзой.
Полли и ее муж отдавали предпочтение торговой марке под названием Red Jay. Ее эмблема, алая с черными буквами, была, что неудивительно, в форме сойки. Ну, Полли, по какой-то причине, взяла эти эмблемы и воткнула их одну за другой в щели между камнями. За эти годы — а она дожила до девяноста одного года, что позволило ей основательно разморозиться, — в стену были вмонтированы буквально сотни маленьких блестящих красных жестяных соек.
Общий эффект, как описывал его мой отец, вышел бы за рамки китча и перешел бы в сферу подлинно эстетического. Здесь в правильных линиях, там в совершенно произвольном расположении эмблемы в сочетании породили бы своего рода оптическую болтовню, визуальный гам, одновременно успокаивающий и раздражающий. Повторение уменьшило бы концентрацию на отдельном элементе (миниатюрной иконке Красной сойки) и усилило бы восприятие дисплея в целом, своего рода трехмерных обоев, которые, скорее всего, были бы столь же мощными, сколь комичными и странными.
Было ли намерение Полли исключительно декоративным? Было ли это для создания ностальгической записи о тех бесчисленных часах разжевывания? Или ее стена была праздником удовольствия, которое доставляло ей разжевывание в суровой жизни, где удовольствия были бы скудными? В любом случае, когда я представляю себе этот камин, трудно не вспомнить о двухстах банках супа Campbell's Энди Уорхола или зеленых бутылках из-под кока-колы, картинах, которые вызвали такой переполох в мире искусства в 1962 году. Я горжусь тем, что в моих жилах течет кровь Полли Элрод. И мне нравится воображать, что красные кровяные тельца в этой крови напоминают маленьких жестяных соек.
Моя сестра Рена никогда не слышала о шедевре поп-арта своей прабабушки. Если уж на то пошло, сомнительно, слышала ли она когда-нибудь легенду о принцессе чероки, хотя ей наверняка понравился бы ее счастливый конец. Рена была милым, солнечным, светловолосым ребенком, чья жизнь вращалась главным образом вокруг ее семьи кукол.
Был прекрасный майский день за два месяца до моего седьмого дня рождения, когда четырехлетнюю Рену отвезли в новую клинику Блоуинг Рок для удаления миндалин. “Она будет дома примерно через день”, - заверила меня мама. Рена никогда не возвращалась домой — разве что в хорошеньком маленьком гробике, украшенном херувимчиками, с подкладкой из белого атласа. Ей ввели передозировку эфира.
По сей день, когда кто-то, кого я люблю, уходит из дома дольше, чем на несколько часов, меня охватывает страх, что они не вернутся.
Когда мама забеременела примерно через месяц после смерти Рены, она снова и снова молилась с большим рвением, чтобы у нее родились девочки-близнецы: единственная дочь вызвала бы неизбежные сравнения с Реной, а что касается еще одного сына, я думаю, одного Томми Роттена было более чем достаточно для одной семьи. В марте следующего года родились мои сестры-близнецы Мэри и Мэриан.
Это заставляет задуматься, не так ли? Вам не нужно помещать это в религиозный контекст, мы можем всю ночь спорить об истинной личности его источника, но, по крайней мере, для меня невозможно отрицать очевидность услышанной молитвы.
Помимо любви, которой, как мы можем предположить, в том или ином обличье жаждут все, кроме бессердечных психопатов, среднестатистические христианизированные американцы (с которыми у меня есть целая скотобойня костей, чтобы обглодать ее), на самом деле желают двух вещей: они хотят разбогатеть и попасть на небеса. (Очевидно, в таком порядке.) И это несмотря на то, что их собственный Господь и Спаситель недвусмысленно предупреждал, что верблюду легче пройти сквозь игольное ушко, чем богатому человеку войти в царство небесное.
Что в этом плохого? Они думают, что Иисус шутил, просто прикалывался? Или каждый потенциальный богатый христианин верит, что для него или нее будет сделано исключение; что у врат рая его или ее накопленное имущество и наличные деньги вызовут понимающее, сочувственное подмигивание — когда игольное ушко временно расширится, чтобы позволить ему или ей протиснуться?
У Рены не было бы такой проблемы. Единственными вещами, которые она оставила, были ее куклы и игрушечный чайный сервиз, которым она ежедневно развлекала их.
6. живые змеи
Пинк Болдуин утверждала, что недалеко от Блоуинг-Рок есть горный хребет, где кусты гекльберри растут так же густо, как усы на подбородке Санта-Клауса. Однако была проблема: хребет был почти так же густо заселен гремучими змеями. Когда семья Болдуин отправлялась туда за ягодами, им приходилось надевать на ноги отрезки печной трубы для защиты. По словам Пинк, звук гремучих змей, бьющихся об эти печные трубы, напоминал дождь, падающий на жестяную крышу.
Мои родители, мои дядя и тетя и я ехали по шоссе Маунт Митчелл после живописного пикника на вершине самого высокого пика к востоку от Скалистых гор, когда увидели большую гремучую змею с алмазной спинкой, греющуюся на солнце посреди дороги перед нами. Папа остановил машину, после чего я резко выскочила, чтобы посмотреть поближе. Так же быстро папа последовал за мной, схватил меня за воротник и практически швырнул обратно в машину.
Мои отец и дядя, по причинам, несомненно столь же примитивным, сколь и ненужным в тот момент, — реакция, заложенная эоны назад в ДНК Homo sapiens, — собрались убить змею. Камни, которыми они в него швыряли, быстро вывели его из оцепенения, после чего он перебежал через дорогу, нырнул в канаву, поднялся по крутой насыпи и исчез в подлеске. Естественно, мы думали, что это конец, и только я, страдающий от грубого обращения и всегда готовый к приключениям, был разочарован.
Однако минуту спустя нас ждал сюрприз. Змея, развернувшись в кустах, помчалась обратно по берегу, направляясь прямо к нападавшим, яростно гремя. Это звучало как дьявольские маракасы во время карнавала в аду, и этого было достаточно, чтобы отец и дядя упали ничком, чтобы вернуться в машину. Большая гадюка свернулась кольцом, разинув пасть и поблескивая клыками, словно бросая вызов своим мучителям встретиться с ней лицом к лицу. Они благоразумно отказались.
Что произошло дальше, так это то, что папа несколько раз переехал разъяренную рептилию машиной, прежде чем оставить ее умирать. Но так ли это было? Весь инцидент имел своего рода сверхъестественный привкус, усиленный тем фактом, что никто, включая герпетологов, которым я впоследствии описал эту встречу, не мог припомнить, чтобы когда-либо слышал о гремучей змее, оказавшись вне опасности, намеренно возвращающейся, чтобы бросить вызов своим врагам-людям. Большинство экспертов, честно говоря, отнеслись к этому с недоверием.
Однако несколько лет назад герпетолог-любитель с опытом работы в Аппалачах предложил то, что казалось еще более поразительным объяснением. Он предположил, что змея, которая так яростно спускалась с набережной, была не той змеей, которая поднималась по ней.
“Восточные алмазные спинки часто живут парами, - сказал он, - особенно в период спаривания или вынашивания потомства. Возможно, либо самец, либо самка взяли на себя смелость сделать все возможное, чтобы показать, что они не собираются терпеть никаких угроз своей паре ”.
Напала ли хладнокровная рептилия на тот берег, наплевав на риск, чтобы отомстить за побивание камнями своего партнера, потребовать удовлетворения за оскорбление и вторжение? Умерла ли она во имя чести? Ради любви ? Если это правда, то это выставляет весь эпизод в совершенно ином свете: уже не просто экстраординарным и таинственным, но и романтичным. Другими словами, прямо по моей извилистой аллее.
Мой отец помогал прокладывать новую линию электропередачи от Ленор вверх по горе до Блоуинг-Рок, когда бригада, отвечающая за право проезда, вытащила из логова крупную гремучую змею. Один из рабочих придавил голову гадюки лопатой, в то время как его напарник плоскогубцами вырвал ей клыки. Взволнованную, но теперь уже безобидную змею они затем спрятали в большом деревянном ящике для инструментов в кузове своего грузовика.
После работы, вернувшись в гостиницу “Ленор инн”, где остановилась съемочная группа, они отправили помощника повара, цветного мужчину, к грузовику, чтобы забрать "кучу черники", которую, как они утверждали, собрали в тот день. “Они в ящике с инструментами”, - сказали они ему, выразив острое желание отведать блинчиков с гекльберри.