Генрих Гимпель взглянул на отчет на своем столе, чтобы убедиться, сколько рейхсмарок США оценивали за базы вермахта в Нью-Йорке, Чикаго и Сент-Луисе. Как он и думал, цифры выросли по сравнению с показателями 2009 года. Что ж, американцы могут поворчать, но они выплатят то, что им причитается, - и в твердой валюте тоже; ни в каких своих раздутых долларах. Если бы они этого не сделали, танковые дивизии могли бы выдвинуться с этих баз и забрать то, что причиталось Германской империи в этом году. И если бы они собрали немного крови вместе со своим фунтом плоти, США могли бы пожаловаться, но вряд ли они были в состоянии дать отпор.
Генрих ввел новые цифры в свой компьютер, затем сохранил исследование, над которым работал последние пару дней. Жесткий диск Zeiss плавно мурлыкал, поглощая данные. Он сделал две резервные копии - он был чрезвычайно осторожным человеком - прежде чем выключить машину. Когда он встал из-за стола, он надел свою форменную шинель: в начале марта в Берлине зима все еще бушевала сильнее весны.
Вилли Дорш, который делил кабинет с Генрихом, тоже встал. "Давай покончим с этим, Генрих", - сказал он и покачал головой, надевая свое пальто. "Как долго вы уже здесь, в Верховном командовании вермахта?"
Его друг весело отпустил колкость: "Столько времени в высшем командовании, и к этому прилагается модная форма, а ты все еще не похож на солдата".
"Я ничего не могу с этим поделать", - сказал Генрих со вздохом. Он слишком хорошо знал, что Вилли был прав. Высокий, худой, лысеющий мужчина лет сорока с небольшим, он имел склонность ковылять, вместо того чтобы выставлять себя напоказ. Он носил свое пальто так, словно оно было сшито из английского твида, который все еще любят профессора. Лихо сдвинув свою кепку с высокой тульей набекрень, он поднял бровь, чтобы посмотреть на реакцию Вилли. Вилли покачал головой. Генрих пожал плечами и развел руками.
"Я просто должен быть боевым за нас обоих", - сказал Вилли.Его кепка придавала ему прекрасный лихой вид. "Будешь что-нибудь на ужин сегодня вечером?" Двое мужчин жили недалеко друг от друга.
"На самом деле, так и есть. Мне жаль. Лиза пригласила к себе друзей", - сказал Генрих. "Но мы скоро встретимся".
"Так будет лучше", - сказал Вилли. "Эрика снова говорит о том, как она скучает по тебе. Что касается меня, я начинаю ревновать".
"О, Кватч", - сказал Генрих, употребив едкое берлинское слово для обозначения чепухи. "Может быть, ей нужно проверить очки". Вилли был блондином, румяным и мускулистым, ни одно из этих подходящих прилагательных не подходило к Генриху. "Или, может быть, это просто моя игра в бридж".
Вилли поморщился. "Ты знаешь, как причинить парню боль, не так ли? Давай. Пошли".
Ветер, дувший снаружи военного штаба, подействовал на него благотворно. Генрих поежился в своей шинели. Он указал налево, в сторону Большого зала. "Старожилы говорят, что большая часть этой штуки испортила нам погоду".
"Старожилы всегда жалуются. Это то, что делает их старожилами". Но взгляд Вилли проследил за пальцем Генриха. Они оба видели Большой зал каждый день, но редко смотрели на него по-настоящему. "Он большой, все верно, но достаточно ли он велик для этого? Я сомневаюсь в этом." Однако в его голосе тоже звучало сомнение.
"По-моему, он достаточно велик, черт возьми, почти для чего угодно", - сказал Генрих. Большой зал был возведен шестьдесят лет назад, в великом порыве триумфа после того, как Британия и Россия пали под ударами самолетов и танков Третьего рейха. Он мог похвастаться куполом, который достигал двухсот двадцати метров в небо и был более двухсот пятидесяти метров в поперечнике: шестнадцать соборов Святого Петра могли бы поместиться внутри огромного памятника величию арийской расы. Богатства завоеванного континента оплатили строительство.
Сам купол, обшитый выветрившейся медью, отражал угасающий свет, как высокий зеленый холм. Наверху, вместо креста, стоял позолоченный германский орел со свастикой в когтях. На вершине орла мигала красная лампочка, предупреждая о низко летящих самолетах.
Дрожь Вилли Дорша имела лишь небольшое отношение к холодной погоде. "Это заставляет меня чувствовать себя крошечным".
"Это храм Рейха и народа. Предполагается, что это заставит вас почувствовать себя крошечным", - ответил Генрих. "В сравнении с потребностями немецкой расы и государства любой человек ничтожен".
"Мы служим им. Они не служат нам", - согласился Вилли. Он указал через площадь Адольфа Гитлера на дворец фюрера на дальней стороне огромной площади рядом с Большим залом. "Когда Шпеер наводил порядок во дворце, он беспокоился, что его размеры затмят даже самого нашего Лидера". И, действительно, балкон над высоким входом в резиденцию фюрера выглядел как архитектурная запоздалая мысль.
Короткий смешок Генриха вырвался клубом пара. "Даже Шпеер не мог заглянуть вперед, чтобы увидеть, что технология может сделать для него".
"Лучше, чтобы полиция безопасности не слышала, как ты так отзываешься о рейхсватере". Вилли тоже попытался рассмеяться, но смешок получился пустым. Полиции безопасности было не до смеха.
И все же Генрих был прав. Когда дворец фюрера был возведен, другой огромный орел венчал балкон, с которого правитель Германской империи мог обращаться к своим гражданам. Орел был перенесен на крышу, когда Генрих был мальчиком. На его месте появился огромный телевизионный экран. Площадь Адольфа Гитлера вмещала миллион человек. Когда в эти дни фюрер выступал перед толпой, даже те, кто был сзади, получили хороший обзор.
Автобус, урча, подъехал к зданию Верховного командования вермахта. Генрих и Вилли поладили с остальными чиновниками, которые смазывали колеса самой мощной военной машины, которую когда-либо знал мир. Один за другим пассажиры вставляли свои учетные карточки в прорезь для оплаты проезда. Компьютер автобуса списал с каждого пассажира восемьдесят пять пфеннигов.
Автобус покатил по широкому бульвару к Южному вокзалу. Бесчисленные берлинские бюрократы составляли большинство пассажиров, но не всех. Среди них было немало туристов, приехавших со всего мира, чтобы посмотреть на самую чудесную и ужасную улицу, которой мог похвастаться мир. Пресыщенный, как любой коренной житель, Генрих обычно уделял мало внимания чудесам своего родного города. Однако, учитывая, что это было сегодня, охи и ахания людей, увидевших их впервые, заставили его тоже обратить на них внимание.
Часовые из дивизии "Великая Германия" в парадной форме гуськом вышли из своих казарм. Туристы на тротуаре, многие из них японцы, фотографировали охрану фюрера. Внутри казарменного зала, где туристы их не увидели бы, находились другие военнослужащие в деловых камуфляжных халатах. У них были штурмовые винтовки, а не старомодные Gewehr 98 от церемониальных войск, и достаточно боевых бронированных машин, чтобы превратить Берлин в руины. Посетителям издалека не рекомендовалось думать о них. Как и большинство берлинцев. Но Генрих каждую весну подсчитывал бюджет Великой Германии. Он точно знал, что скрывается в казармах.
Неоновые огни зажглись перед театрами и ресторанами, когда сгустилась темнота. В темноте или при свете люди входили и выходили из огромного здания в римском стиле, в котором находился бассейн с подогревом размером с молодое озеро. Он был открыт двадцать четыре часа в сутки для тех, кто хотел потренироваться, расслабиться или просто поглазеть на привлекательных представителей противоположного пола. Его берлинское прозвище было Heiratbad, брачная баня, иногда измененное cynical на Heiratbett, брачное ложе.
За бассейном напротив друг друга находились Солдатский зал и Министерство авиации и космонавтики. Солдатский зал был памятником триумфу немецкого оружия. Среди бережно сохраненных экспонатов были железнодорожный вагон, в котором Германия уступила Франции в 1918 году, а Франция - Германии в 1940 году; первый танк IV, вошедший на территорию Кремля; один из планеров, высадивших войска в южной Англии; и, за толстым освинцованным стеклом, искореженные радиоактивные остатки Колокола Свободы, извлеченные заключенными из руин Филадельфии.
Старые люди все еще называли Министерство авиации и космонавтики ведомством рейхсмаршала в память о Германе Геринге, единственном человеке, когда-либо занимавшем это высокое звание. Вилли Дорш использовал его более распространенное название, когда толкнул Генриха локтем и сказал: "Интересно, что происходит в джунглях в эти дни".
"Может быть что угодно", - ответил Генрих. Они оба рассмеялись. Крыша министерства была покрыта четырехметровым слоем земли, частично для защиты от бомб с воздуха, а затем щедро засыпана, частично в угоду фантазии Геринга (его личные апартаменты находились на верхнем этаже). Рейхсмаршал был почти пятьдесят лет мертв, но оргии, которые он устраивал среди зелени, остались берлинской легендой.
Вилли сказал: "Мы не те мужчины, какими были наши деды. В те дни они мыслили масштабно и не стыдились быть яркими". Он вздохнул вздохом человека, которому время, в которое ему довелось жить, отказало в великих деяниях.
"Бедные мы, обреченные сводить концы с концами", - сказал Генрих. "Навыки, необходимые нам для управления Империей, отличаются от тех, которые поколение Гитлера использовало для ее завоевания".
"Полагаю, что да". Вилли прищелкнул языком между зубами. "Я завидую вашему довольству здесь и сейчас. Я чуть не вступил в вермахт, когда только вышел из Гитлерюгенд. Иногда я все еще думаю, что должен был. Есть разница между этой формой, - он провел рукой по переду своей двубортной шинели, - и той, что носят настоящие солдаты".
"Это говорит твое сердце, или ты просто вспомнил, что тебе больше не восемнадцать лет?" Сказал Генрих. Его друг поморщился, признавая попадание. Он продолжал: "Что касается меня, я бы сражался, если бы "Фатерланд" нуждался во мне, но я так же рад, что мне не нужно носить оружие".
"Мы все, вероятно, в большей безопасности, потому что ты этого не делаешь", - сказал Вилли.
"Это тоже правда". Генрих снял свои очки с толстыми стеклами в золотой оправе. Улица снаружи, салон автобуса и даже Вилли рядом с ним стали размытыми и нечеткими. Он пару раз моргнул, затем водрузил очки обратно на переносицу. Мир вновь обрел свои четкие грани.
Неоновый блеск улицы снаружи потускнел, когда автобус проехал мимо магазинов и театров и начал забирать пассажиров из Министерств внутренних дел, транспорта, экономики и продовольствия.Еще больше униформ, в которых нет солдат, подумал Генрих. Здания, из которых пришли новые всадники, закрывались на день.
Однако два министерства, как и Верховное командование вермахта, никогда не спали. В Министерство юстиции пришла новая смена, чтобы заменить работников, которые разъехались по домам. Немецкое правосудие не могло закрыть глаза, и горе преступнику или расовой полукровке, на ком останавливался его всевидящий взор. Будучи сам абсолютно законопослушным человеком, Генрих все еще слегка вздрагивал всякий раз, когда проходил мимо этого зала с мраморным фасадом.
Министерство колоний тоже было занято. Большая часть мира попала под его контроль: фермерские деревни на Украине, шахтерские колонии в Центральной Африке, индийские чайные плантации, скотоводы на равнинах Северной Америки. Словно подхватив последнюю мысль Генриха, Вилли Дорш сказал: "Сколько американцев нужно, чтобы вкрутить лампочку?"
"Американцы всегда были в неведении". Генрих печально хмыкнул. "Это говорил твой отец, Вилли".
"Если бы это было так, в его голосе звучало большее облегчение, чем у меня. "Янкиз", возможно, были жесткими".
"Возможные варианты, к счастью, не в счет". Изоляция и нейтралитет не позволяли Соединенным Штатам обращать внимание на то, что потенциальные союзники в Европе гибли один за другим. Поколение спустя она столкнулась с Германской империей и Японией в одиночку - и океаны были недостаточно широки, чтобы защитить ее от бомб-роботов. Теперь оно пыталось встать на ноги, но рейх не собирался этого допускать.
Прямо впереди находился еще один памятник победе Германии: Триумфальная арка Гитлера. Генрих был в Париже в отпуске и видел Триумфальную арку в конце Елисейских полей. Она послужила моделью для берлинской арки, а также была моделью в масштабе. Триумфальная арка была только-только! — около пятидесяти метров в высоту, менее половины высоты своего титанического преемника. Берлинская арка имела почти сто семьдесят метров в ширину и также сто семнадцать метров в глубину, так что автобус довольно долго ехал под ней, как будто проезжал туннель в склоне холма.
Когда, наконец, он появился, Южный вокзал находился недалеко впереди. Здание вокзала составляло интересный контраст с монументальными каменными нагромождениями, которые заполняли остальную часть проспекта. Снаружи он был покрыт медными листами и стеклом, что позволяло путешественнику мельком увидеть стальные ребра, образующие его каркас.
Автобус остановился на краю привокзальной площади. Вместе со всеми остальными Генрих и Вилли вышли и поспешили через площадь к ожидающим рядам лифтов и эскалаторов. Они прошли между другими выставками оружия павших врагов Германии: обломки британского истребителя, показанные внутри люцитового куба, грозно выглядящий русский танк, боевая рубка американской подводной лодки.
"В недра земли", - пробормотал Вилли, протягивая руку, чтобы схватиться за поручень эскалатора. Поезд на Стансдорф сел на самом нижнем из четырех уровней станции.
Указатели и стрелки, а также бесконечные объявления по громкоговорителям должны были сделать невозможным заблудиться на железнодорожной станции. Генрих и Вилли нашли дорогу к пригородному поезду, не задумываясь. Как и большинство берлинцев. Но толпы туристов были песчинкой в отлаженной машине. Одетые в форму мальчики из Гитлерюгенд и девочки из Бунд дойчер Мадель помогали тем, для кого даже самые четкие инструкции были недостаточно ясны.
Тем не менее, местные жители ворчали, когда иностранцы вставали у них на пути. Уворачиваясь от возбужденного итальянца, который уронил свой дешевый чемодан, чтобы обеими руками махнуть в сторону Гитлерюгенда в коричневой рубашке, повязке со свастикой на рукаве и ледерхозенах, Вилли прорычал: "Такие люди заслуживают того, чтобы их отправляли в душ".
"О, брось, Вилли, оставь его в живых", - мягко ответил Генрих.
"Ты слишком мягкий", - сказал его друг. Но они завернули за последний угол и подошли к своей зоне ожидания. Вилли посмотрел на табло с расписанием на стене, затем на свои часы. "Пять минут до следующего. Неплохо".
"Нет", - сказал Генрих. Поезд прибыл на станцию через тридцать секунд после назначенного времени. Генрих, не задумываясь об этом, последовал за Вилли в вагон. Он замечал только очень редкие случаи, когда поезд опаздывал. Как и двое мужчин в автобусе, они опустили свои учетные карточки в прорезь для оплаты проезда и сели. Как только количество билетов на компьютере совпало с вместимостью вагона, двери с шипением закрылись. За ними заполнились еще три вагона. Затем поезд тронулся. Ускорение прижало Генриха спиной к синтетической ткани его сиденья.
Двадцать минут спустя из динамиков, установленных на крыше, зазвенел электронный голос: "Стансдорф! Эта остановка - Стансдорф! Все в сторону Стансдорфа!"
Генрих и Вилли стояли перед дверями, когда они с шипением открылись снова. Двое пассажиров вышли и поспешили через маленькую пригородную станцию к автобусной остановке снаружи. Еще пять минут, и Вилли вышел из местного автобуса. "Увидимся завтра, Генрих".
"Передай от меня привет Эрике".
"Я не уверен, что должен это делать", - сказал Вилли. Оба мужчины рассмеялись. Дорш вышел из автобуса и потрусил к своему дому, который стоял через три двери от угла.
Генрих Гимпель проехал еще несколько остановок. Затем он тоже вышел. Его собственный дом находился в конце тупика, поэтому ему пришлось пройти пешком целый квартал.Это полезно для меня, сказал он себе, утешение, которым легче наслаждаться весной и летом, чем зимой.
Щелчок его ключа, вставляемого в замок, вызвал крики "Папа!" изнутри дома. Он улыбнулся, открыл дверь и по очереди взял на руки каждую из трех своих девочек для объятий и поцелуев. Их возраст варьировался от десяти до двухлетнего.
Затем он поднял и свою жену. Лиза Гимпель взвизгнула; это не было частью вечернего ритуала. Девушки захихикали. "Отпусти меня!" Возмущенно сказала Лиза.
"Нет, пока я не получу свой поцелуй".
Вместо этого она сделала вид, что хочет укусить его за нос, но затем позволила ему поцеловать себя. Он вернул ее ноги на ковер и подержал еще немного, прежде чем отпустить. Она приятно обняла меня: зеленоглазая брюнетка на несколько лет моложе его, которая очень хорошо следила за своей фигурой. Когда он отпустил ее, она поспешила обратно на кухню. "Я хочу закончить готовить до того, как все придут сюда".
"Хорошо". Он улыбнулся, глядя, как она удаляется. Пока он вешал пальто и снимал галстук, его дочери потчевали его школьными историями. Он выслушал три истории одновременно, насколько это было возможно. Лиз снова вышла достаточно надолго, чтобы вручить ему кубок либфраумильха, затем направилась прочь.
Колокольчики прозвенели прежде, чем она вышла из гостиной. Она развернулась и уставилась на дверь. "Я собираюсь отправить Сюзанну прямо в сетку", - заявила она.
Генрих посмотрел на часы. "Сегодня она пришла всего на десять минут раньше. И ты знаешь, что она всегда приходит рано, так что ты должен был быть готов".
"Хм", - сказала Лиз, когда он вошел, чтобы впустить их подругу. Тем временем девочки начали хором: "Сюзанна - футбольный мяч! Тетя Сюзанна - футбольный мяч!"
"Генрих, почему они называют меня футбольным мячом?" Требовательно спросила Сюзанна Вайс. Она вытянула шею, чтобы посмотреть на него снизу вверх. "Я невысокая, да, и я не истощенная, как ты, но я и не круглая". Она сняла норковую куртку и сунула ее ему в руки. "Вот, посмотри на это".
Усмехнувшись, он щелкнул каблуками. "Jawohl, meine Dame."
Она приняла это почтение как должное. "Фройляйн Доктор профессор, этого будет достаточно, спасибо". Она преподавала средневековую английскую литературу в Университете Фридриха Вильгельма. Внезапно оставив свои императорские манеры, она тоже начала смеяться. "Теперь, когда ты повесил трубку, как насчет объятий?"
"Лиза не смотрит. Полагаю, мне это сойдет с рук". Генрих обнял ее. Она едва доставала ему до плеча, но ее жизненная сила с лихвой компенсировала недостаток габаритов. Когда он отпустил меня, он сказал: "Почему бы тебе не пойти на кухню? Ты можешь притвориться, что помогаешь Лизе, пока будешь разогревать наш Гленфиддич".
"Скотч почти оправдывает существование Шотландии", - сказала Сюзанна. "Это холодное, мрачное, каменистое место, поэтому им пришлось приготовить что-нибудь вкусное, чтобы согреться".
"Если люди пьют это из-за этого, твоему парню повезло, что он не поджег себя здесь пару лет назад".
"Myformer boyfriend,danken Gott dafur." Тем не менее, Сюзанна покраснела до корней волос. Ее кожа была очень тонкой и светлой, что позволило Генриху наблюдать, как румянец поднимается от ее горла. "Я еще не выяснил, что он был пьяницей, Генрих".
"Я знаю", - мягко сказал он. Если бы он дразнил ее слишком сильно, она бы вышла из себя, и ничто и никто не был бы в безопасности, если бы это произошло. "Продолжай. Лиз пробует рецепт, который ты ей прислал ".
Девочки подстерегли Сюзанну прежде, чем она добралась до кухни. Хотя она никогда не была замужем, из нее получилась превосходная эрзац-тетя. Она серьезно относилась к детям, прислушивалась к тому, что они говорили, и обращалась с ними как с маленькими взрослыми. Генрих улыбнулся. Если уж на то пошло, она сама была маленьким взрослым. Он знал, что лучше не говорить об этом вслух.
Вальтер и Эстер Штутцман прибыли несколькими минутами позже вместе со своим сыном Готлибом и дочерью Анной. Анна быстро ушла с девочками Гимпель; она была на год старше Алисии, старшей из трех. Генрих Гимпель уставился на Готлиба. "Святые небеса, это усы?"
Молодой мужчина-Штутцман прикоснулся пальцем к промежутку между носом и верхней губой. "Надеюсь, это будет один". В тот момент нарост было трудно разглядеть. Во-первых, ему только что исполнилось шестнадцать. Во-вторых, его волосы были еще светлее, чем у его отца. И, в-третьих, он решил оставить нестрижеными только усы щеточкой; стиль первого фюрера снова стал популярным.
Внешне Вальтер Штутцман отличался от своего сына только наличием двадцати с лишним лет и отсутствием даже намеков на усы. Передавая Генриху его пальто, он тихо спросил: "Сегодня вечером?"
"Да, я думаю, Алисия готова", - так же тихо ответил Генрих. "Я сказал ей, что она может не ложиться спать допоздна. Как дела у Анны за последний год?"
"Достаточно хорошо", - сказал ее отец.
"В конце концов, мы все еще здесь", - вставила Эстер Стацман. Стройная женщина со светло-каштановыми волосами, она смотрела на Генриха сквозь очки толще его собственных. Каким-то образом, несмотря ни на что, в ее смехе звучало настоящее веселье. "И если бы она не преуспела, нас бы не было, не так ли?"
"Не было бы чего, тетя Эстер?" Спросила Алисия Гимпел, держа куклу подмышкой.
"Мы бы не стояли здесь, в холле, если бы ожидали, что кудрявый гестаповец подслушает". Усмешка Эстер поглотила всю язвительность этих слов.
Подражая своему отцу, Алисия сказала: "О, Квач! " Анна Стацман попыталась подкрасться к ней сзади, но она развернулась, прежде чем ее пощекотали. Обе девочки завизжали. Они убежали вместе, каштановые кудри Алисии подпрыгивали рядом со светлыми волосами Анны. Они были очень высокого роста; хотя Анна была старше, Алисия была высокой для своего возраста.
"Ужин!" Крикнула Лиз из кухни. "Ужин, ужин, ужин!" Все гурьбой направились в столовую. Генрих Гимпель и Готлиб Штутцман уронили листки на стол, чтобы разместить необычную публику. Вальтер тем временем принес пару дополнительных стульев, и Сюзанна Вайс расставила их вокруг стола.
Все они остановились, чтобы полюбоваться ароматным дымящимся свиным жарким, прежде чем Генрих набросился на него с вилкой и разделочным ножом. С луком, картофелем и вареным пастернаком это блюдо превратилось в настоящий пир, чтобы побороть холод на улице и оставить всех довольными. Большая часть разговоров, сопровождавших музыку ножа и вилки, была похвалой стряпне Лиз.
К еде подавалось мягкое пшеничное пиво, смешанное с малиновым сиропом. Двум младшим девочкам Гимпел обычно доставались только маленькие стаканчики. Сегодня вечером перед ними стояли кружки размером со взрослые. Франческа и Роксана с гордостью осушили их до дна и кивали к тому времени, как их мать принесла десерт. Они жевали маленькие пирожные с начинкой из чернослива, абрикосов или слегка сладкого шоколада, но от сладкой начинки их только клонило в сон. Еда и пиво тоже замедлили темп Алисии, но перспектива посидеть и поговорить со взрослыми взбодрила ее.
Видя волнение своей дочери, Лиз сказала: "Она еще не знает, какими скучными мы можем быть с нашей болтовней о детях, налогах, работе и о том, кто с кем собирается переспать".
"С кем собираюсь лечь в постель?" Спросила Эстер. "Это интереснее, чем налоги и работа, это точно".
Сюзанна спародировала песню Гитлер Югенд:
"В полях и на пустоши мы теряем силу из-за радости".
Готлиб Штутцман покраснела почти так же, как раньше. Она поддразнивала его: "Почему, Готлиб, ты не надеешься встретить дружелюбную девушку, когда пойдешь отработать свой год в поле?"
"Это не ... непрактично, не для меня", - натянуто ответил он, потирая пальцем свои усы цвета персикового пуха.
"Это непрактично ни для кого из нас, как знает Сюзанна". Вальтер Штутцман бросил на нее суровый взгляд. "Для нас также непрактично петь эту песню где угодно, кроме как между собой. Если Полиция безопасности услышит это..."
"В любом случае, разумнее не привлекать внимания полиции безопасности", - сказала Лиз Гимпель со своим обычным твердым здравым смыслом. "Даже дети знают это". Она посмотрела на двух своих младших детей, которые отважно пытались не зевать. "После того, как я уберу со стола, малышам пора идти спать".
Генрих кивнул Вальтеру и Готлибу Штутцманам. "Приятно для разнообразия иметь в доме еще несколько человек", - заметил он.
"Вы в меньшинстве, не так ли?" Сказал Вальтер. "Я сравнял цифры. Но ведь именно за это мне платят". Он занимал умеренно важный пост в команде компьютерного дизайна в Zeiss.
Все, даже мужчины, скинулись, чтобы помочь Лизе отнести грязную посуду и остатки еды (не то чтобы их было много) обратно на кухню. Две младшие девочки Гимпель сменили свои вечерние платья на длинные хлопчатобумажные ночные рубашки. Франческа и Роксана получили поцелуи от взрослых, затем удалились в свою общую спальню - не без пары сонно-ревнивых взглядов на Алисию, которой пришлось не ложиться спать.
Несмотря на сонливость, Алисия Гимпел чувствовала, что вот-вот лопнет от любопытства и возбуждения. Она села на край дивана. Ее взгляд перебегал с родителей на тетю Сюзанну, или тетю Эстер, или дядю Вальтера, или Готлиба. Как сказала ее мать, Алисия не знала, о чем говорят взрослые после того, как она ложится спать, и ей не терпелось узнать.
Ее взгляд метнулся к Анне. Она обвиняюще выставила указательный палец. "Ты узнала, в чем заключается этот секрет".
"Да, у меня есть". Голос Анны звучал достаточно серьезно, чтобы напугать Алисию. Она оглянулась на своего отца. За стеклами очков он быстро моргал, словно сдерживая слезы. Алисия видела это, но с трудом верила в это. Она не могла представить, чтобы ее отец плакал. И она не могла представить, чтобы Анна хранила от нее секрет. Ее рот скривился. Ее глаза сузились. Это было то, что ее семья называла "Ее сердитое лицо". Ее отец начал поднимать руку. Прежде чем он успел что-либо сказать, Анна, которая тоже это поняла, поспешно продолжила: "После сегодняшнего вечера ты тоже узнаешь".
"Хорошо", - сказала Алисия, отчасти смягчившись. Но это было не совсем хорошо. Она могла сказать. "Почему вы все так на меня смотрите? Мне это не нравится!" Она повернулась, чтобы прижаться лицом к диванной подушке.
"Это важный секрет, милая", - сказала ее мать. "Выходи, пожалуйста. Это такой важный секрет, что ты не можешь рассказать даже своим сестрам".
Это дошло до Алисии. Она оторвалась от подушки и уставилась на свою мать широко раскрытыми глазами. Ее отец сказал: "Ты не можешь никому рассказывать. Вообще никому, никогда. Мы ждали, пока ты не станешь достаточно взрослым, чтобы мы могли рассказать тебе, потому что мы хотели быть уверены, или настолько уверены, насколько мы могли быть " - иногда он был сводяще точен - "ты бы не выдал нас, сказав кому-то, что не должен ".
"Я знаю уже год, и я даже не сказала тебе", - сказала Анна. "Видишь, как это важно?" В ее голосе звучала гордость за себя. Алисия посмотрела на тетю Эстер и дядю Вальтера. Они тоже выглядели гордыми за Анну. И они тоже выглядели испуганными. Алисия никогда раньше не видела их испуганными, но она не могла ошибиться. Увидев это, она тоже испугалась.
"Тогда что происходит?" спросила она. "Ты права, Анна - я никогда не знала, что у тебя есть секрет, и мы лучшие друзья". В ее голосе все еще звучала обида, но теперь уже совсем немного: что бы это ни было, ее время узнать это пришло. Она повторила: "Что происходит?"
Ее отец и мать не ответили, не сразу. Они тоже выглядели испуганными, что встревожило Алисию гораздо больше, чем страх на лицах Штутцманов. Что бы это ни было, это имело больший вес, чем все, что она могла себе представить. Наконец, после глубокого вздоха, Сюзанна Вайс произнесла одно резкое предложение: "Ты еврейка, Алисия".
Алисия вытаращила глаза. Она покачала головой, как будто услышала шутку. "Не говори глупостей, тетя Сюзанна. Евреев больше нет, нигде. С ними покончено". Она говорила с уверенностью человека, который повторяет урок, хорошо выученный в школе.
Но ее отец тоже покачал головой, чтобы возразить ей. "Ты еврейка, Алисия. Твои сестры тоже еврейки. Как и Сюзанна. Как и Эстер, и Вальтер, и Готлиб, и Анна. Как и мы с твоей матерью."
Он говорит серьезно. Он не шутит, поняла Алисия. Ее уши и щеки похолодели. Это означало, что она побледнела, вся кровь отхлынула от ее лица. "Но-но..." Она не знала, как продолжать, поэтому остановилась. Через мгновение она собралась с духом: "Но евреи были грязными, порочными, больными и расово нечистыми". Возможно, пытаясь убедить себя, она продолжила: "Вот почему мудрый рейх избавился от них. Так говорят мои учителя".
"Все уроки из учебника". Ее отец испустил долгий-долгий вздох. "Я тоже их выучил".
Вальтер Штутцман сказал: "Один из самых трудных уроков, который кто-либо усваивает, заключается в том, что не все, что говорят вам ваши учителя, является правдой. Для нас это вдвойне труднее".
"Анна грязная?" Спросила мать Алисии.
"Конечно, нет". Алисию разозлила сама идея. Она посмотрела на свою подругу, все еще желая, чтобы Анна сказала ей, что все это было просто игрой. Но Анна оглядывалась назад с впечатляюще взрослой серьезностью. У нее был год, чтобы подумать о том, что привело к тому, что она держала эту тайну при себе.
"Мы с твоим отцом порочны?" Мать Алисии настаивала. "Сюзанна больна?"
"Я могу почувствовать то же самое на следующее утро после слишком большой дозы скотча", - сказала Сюзанна.
"Но... что произойдет, если кто-нибудь узнает, что я... я еврей?" Алисия с трудом произнесла это имя; это было слишком сильное ругательство, чтобы уместиться в устах хорошо воспитанного десятилетнего ребенка. "Если мои друзья в школе узнают, я им больше не понравлюсь".
"Если твои друзья в школе узнают, дорогая, это будет еще хуже", - сказал ее отец. "Если кто-нибудь узнает, что ты еврей, айнзатцкоманды придут за тобой, и за твоими сестрами, и за твоей матерью, и за мной, и за Штутцманами, и за Сюзанной - и, после этого, вероятно, за другими людьми тоже". Обычно его голос был мягким. Теперь он сделал его твердым, как пластина брони, и острым, как золингеновский кинжал.
Алисия не сомневалась, что он имел в виду именно то, что сказал. Она тоже узнала об айнзатцкомандос в школе. На уроках они были героями, очищая завоеванный восток, а затем гетто Нью-Йорка и Лос-Анджелеса. Но если они пришли, чтобы очистить ее семью…
Ее мать пыталась успокоить ее: "Никто не должен узнать, моя малышка. Никто не узнает, если ты не выдашь себя и нас вместе с тобой. Мы хорошо спрятались в эти дни, те немногие из нас, кто остался. Мы должны быть такими ". Но беспокойство омрачило даже ее светлое лицо.Должно быть, она усвоила те же уроки, что и я, подумала Алисия, вспоминая, что сказал ее отец несколько мгновений назад.Она тоже боится айнзатцкомандос. Ее мать повторила: "Мы хорошо спрятались".
Но Алисия дико замотала головой. Она знала о миллионах погибших в Европе, а затем, поколение спустя, в Соединенных Штатах. Каждый школьник знал. Рейх позаботился об этом.И теперь они придут за мной! О, Боже, они придут за мной!
"Мой отец помогал нам скрываться", - сказал дядя Вальтер. "Он изменил генеалогическую базу данных рейха, чтобы показать, что все наши семьи имеют чистую арийскую кровь. Никто больше не ищет нас, не здесь, в сердце Германской империи. Никто не думает, что есть какая-то причина искать. Мы в достаточной безопасности, если только не выдадим себя. Может быть, однажды, не в наше время, но когда твои дети или внуки вырастут, Алисия, мы сможем быть в безопасности, открыто жить такими, какие мы есть. Может быть. До тех пор мы продолжаем ".
Его мягкие слова об изменении баз данных начали успокаивать Алисию. То, чего он не знал о компьютерах, не знал никто. Но когда он заговорил о том, чтобы открыто жить как евреи, она только уставилась на него. Она чувствовала себя животным, попавшим в ловушку. "Это никогда не будет безопасно! Никогда!" - пронзительно сказала она. "Рейх просуществует тысячу лет, и как в нем может быть место для евреев?"
"Может быть, Рейх просуществует тысячу лет, как обещал Гитлер", - сказал ее отец. "Никто не может знать этого, пока это не произойдет, если это произойдет. Но, дорогая, евреи существуют уже три тысячи лет. Даже если Германская империя проживет все то время, о котором говорил Гитлер, она все равно будет ребенком рядом с нами. Дядя Вальтер был прав: так или иначе, мы идем дальше. Трудно притворяться, что мы не те, кто мы есть на самом деле ..."