Моя горячо любимая бабушка (царство ей небесное) писать не любила. Почему?
Ну, наверное, потому что не умела.
Прожила она свой век самовыражаясь посредством языка разговорного, иногда кроткого и певучего, а иногда и могучего, раскатистого, где отдельные ёмкие слова звенели, как свежие гвозди под кувалдой жизненных обстоятельств.
Проверяя же мои школьные сочинения, она докладывала родителям о моих успехах всегда одной и той же фразой: "Молодец, молодец! ЧистО-о-о написал..."
Что я там написал, ей, конечно же, было неведомо, однако круглые аккуратные буквы радовали её доброе сердце.
Когда же я ошибался, и карандашом зачёркивая неправильную букву, надписывал над ней верную, что правилами школьного кондуита было, в общем-то, не запрещено, она напрочь отказывалась визировать моё творение, и заставляла переписывать "набело", чтобы было "чистО".
Иногда я развлекал её чтением свежих газет и замысловатых рецептов отрывного календаря. Ну, и конечно озвучивал письма, приходящие на её имя от родственников. К рецептам и газетным передовицам моя Ба относилась иронично скептически, письма же выслушивала с предельным вниманием, заставляя перечитывать их по несколько раз, при этом непременно вставляя свои комментарии.
То она, качая головой, сокрушалась над неблаговидными поступками своего племянника: "Ирод! Вот ведь Ирод -то, - а то припечатывала всесокрушающим, - Итит его мать!" - загулявшего деверя. А то и ворчала на своего брата за его неразборчивые каракули, с которыми у меня возникали проблемы по расшифровке, в конце прослушивания вынося свой бескомпромиссный вердикт: "Писал-то, небось, "под мухой"!"
Мне тут же представлялся скорбный дед Фёдор и, сидящая на нём здоровенная муха, что была больше самого деда раза в два. Она злобно жужжала и мешала согбенному под её тяжестью корреспонденту излагать свои мысли.
Когда же моя Ба задумывала ответить на письмо, то мы оба садились за стол, и начиналась мука сочинительства.
Сначала она быстро и достаточно бойко диктовала мне предложения, а я по мере своих ученических способностей переносил их на листочек в клеточку. И уже через каких-то полчаса первый вариант совместной рукописи был готов.
После этого я читал Ба, что получилось.
И вот тут-то нас ожидало мучение. Ба принималась за правку!
Она начинала сомневаться над правильностью написанного. Ей, то не нравились сами слова, то сформулированные ей фразы, а то и вовсе казалось, что на бумаге написано совершенно не то, о чём она хотела сказать.
Промучившись ещё какое-то время и, смяв несколько клетчатых листов, она, наконец, решительно доставала из специальной коробочки почтовую открытку, и клала её передо мной со словами: "Пиши здесь! Здесь негде чудеса расписывать! А письмо-то прочитают, да ещё и подумают, что бабка с ума сошла, а то и того хуже скажут "под мухой" писано!"
Я тут же непроизвольно вжимал голову в плечи, опасаясь нападения гигантских мух, и брался за ручку.
Вот одно из этих кратких и лаконичных посланий я и держу сейчас в руках. Старая поблёкшая новогодняя открытка, а на обратной стороне моей детской рукой написано поздравление Ба своей сестре в Рязань - "Нинка! С Новым Годом!" и чуть ниже огромными буквами - "ЗВОНИ!"
А не отправлена она была только потому, что в слове звони, буква "з" слишком уж "клюнула носом", и поэтому вся проделанная писцом работа выглядела "не чистО"!