Володька никогда не понимал, как так может человек двигать своими пальцами, причём всеми десятью одновременно, по совершенно одинаковым кнопочкам и клавишам, извлекая из-под них фуги и прочие увертюрки.
И как этот виртуоз при этом не ошибается, - каким пальцем куда тыкать, и в какую секунду.
Для Володьки это было непостижимо.
Нет, ну, конечно, ясно, что дрессура и труд кого хочешь притрут... Но чтоб до такой степени?! Чтоб пальцы отдельно, запрокинутая башка отдельно, а всё остальное во фраке, и... музыка - это согласитесь удивительное сочетание. Нелогичное, но явное...
Вот Володька явно и удивлялся, сидя в помпезном зале на концерте важной классической музыки. Удивлялся, как одни дуют, другие смычком водят, а третьи и вовсе на литаврах. И все при деле и при интеллигентных пюпитрах.
Сама же музыка дышала, звенела, а временами и всплакивала из рояля солиста, того, что с неспокойной головой и во фраке. Одним словом - музыка брала, завораживала, и даже нервировала, давя на барабанные перепонки и слёзные железы.
Глядя на оркестрантов, Володька и сам невольно постукивал пальцами по колену, надувал щёки и смурнел бровями. И всё это было до тех пор, пока он вдруг не почувствовал присутствие некоего диссонирующего элемента, в рядах энергичных и резких в движениях музыкантов.
А почувствовав, внимательнее присмотрелся, и за стайкой первых скрипок, этот самый элемент и разглядел - хрупкую, почти воздушную барышню с печальными отрешёнными глазами, что призывно и плавно водила тонкими руками поперёк гигантской яйцерезки. Барышня эта выглядела даже как-то неуместно среди коллектива активных скрипачей и виолончелистов.
И Володька подумал, что тоска её, в общем-то, понятна и достойна сочувствия, потому как ей со своей арфой уместнее было бы сейчас пребывать вовсе не здесь, в этом гремящем зале, а где-нибудь на высоком берегу Эгейского моря. Гладить на свежем бризе певучие струны и вглядываться вдаль, в надежде разглядеть в волнах крошечную лодку со своим Одиссеем.
И Одиссей этот обязательно должен к ней приплыть, иначе и никакой он не герой, а так, - вертопрах и гулящий путешественник. Должен, потому как ей без него крышка, потому как тут она вовсе не своя. Чужая...
Чужая, хоть и арфа её изначальней и первородней всех этих струнных выскочек - и тех, что со смычками, и тех, что в фигуристых деках. А сам рояль - падишах всех и всяких симфоний, и вовсе, та же арфа, но только в гробу. А почёта и восхищения ему - от рукоплесканий до охапок бессмертных голландских роз.
Когда отзвучал последний аккорд и концерт закончился, Володька ещё раз посмотрел на кроткую Пенелопу, на её умолкшую арфу, и, честно отбив себе ладони аплодисментами, вышел на улицу.
А идя по вечернему скверу, невесело подумал о том, что это, наверное, такой нехороший закон природы, когда живёт себе в каком-никаком гудящем ансамбле печальный негромкий человек со своими тихими и тонкими мыслями, живёт и мух не обижает, и все его по плечу хлопают, и червонцы до получки занимают...
А как только упакуют его в звенящий деревянный ящик, то тут враз и аншлаг, и музыка... И солистов, хоть пруд пруди... И почитателей...