"Все... Все только и делают, что рассказывают друг другу истории...", - проворчал Иван Кузьмич, покачиваясь в гамаке и, наблюдая, как на крышу садового домика наваливается заходящее солнце.
Произнесённая вслух фраза, поначалу была воспринята самим оратором, как сварливая констатация, и он даже хотел пожурить себя за недостойное брюзжание. Однако вдруг насупил бровь и призадумался.
Зная по опыту, что любая задумчивость, рано или поздно, приводит к выводам, а те в свою очередь к сомнениям, иногда и по поводу жизненных устоев, Кузьмич обречённо вздохнул, признавая себя рабом своих же собственных мыслей и, погремев этими мыслями, как оковами, послушно приступил к рассуждениям.
Рассуждения эти были просты и незамысловаты, и вели к тому логическому заключению, в котором ясно виделось, что вся человеческая цивилизация построена на банальной трепотне.
"Да что там цивилизация, - пробубнил Кузьмич, - Само Мироздание непрестанно шепчет, ворчит, орёт и попискивает. Одним словом - общается".
Конечно же, казалось бы, что тут плохого, ну беседуют себе галактики и граждане промеж собой, ну и на здоровьице. Но с другой стороны, и ничего хорошего в этом Иван Кузьмич тоже не усматривал, потому, как энергии при этом тратились великие, и все не пойми на что.
А каждый говорун, как с писаной торбой носился со своим мнением, и был с мальства обучен непременно его отстаивать. И отстаивать так, будто от этого зависела смена дня и ночи.
Сами мнения постоянно грызлись в нескончаемых спорах, из которых иногда и рождалась истина, но чаще всего разудалый мордобой, а то и новомодная бомба.
Наиболее же беспокойным Кузьмичу показалось то, что это своё мнение имела каждая видимая и невидимая пылинка-былинка, каждая букашка-таракашка и даже неодушевлённая материя, как тот кирпич, что всё время норовит свалиться на подходящую голову, тем самым тоже, так сказать, пообщаться с приглянувшимся ему ротозеем.
Неукротимая жажда общения лезла из всех щелей и из всех трещин. Заткнуть же или законопатить эти щели-трещины не было никакой возможности, потому как даже граждане страдающие глухотой и немотой, всё одно одаривали друг друга своими историями.
Признав то, что время великих молчунов прошло, Иван Кузьмич задумался над тем, а какой всё-таки смысл в этих беспрестанных россказнях? Для какой такой надобности ему, Кузьмичу знать, кто кого родил, кто кого убил, кто кому плешь проел, и кто такой Навуходоносор?
Глубинных причин в такой необходимости Иван Кузьмич разглядеть не сумел, а может быть и вовсе не мог по определению, однако всякие мелкие причинки всё же были им ухвачены.
И сводились они к тому, что нужно это Кузьмичу для того, чтобы поддержать всё тот же диалог! Не стоять столбом, глазами моргающим, а степенно так калякать хоть о том же Навуходоносоре, или ещё о каком чёрте.
Потому как диалог должен быть! Должен - и баста! И никаких иных альтернатив!
Дойдя до этой мысли, Иван Кузьмич сокрушённо замычал и закачал головой, сердечно жалея недальновидное человечество, что до сих пор считало себя венцом творения, проморгав возвеличивание новой сущности и её тирании.
Когда остывающее солнце полностью навалилось на жестяную крышу, и та стала потрескивать, недовольно жалуясь на тяжесть светила и опустившуюся прохладу, Иван Кузьмич вылез из гамака и пошёл в дом. Пошёл с мрачными мыслями и с одним единственным желанием - посидеть часок другой в тишине, набрав в рот воды... А лучше крепкого терпкого чая...