Так началось соперничество двух женщин: матери и дочери, не сразу обретшее статус-кво. Война, грозившая матери поражением, не могла продолжаться бесконечно, и, выбирая между любовником и дочерью, нащупала, как ей показалось, золотую середину, чтобы, несмотря на проигрыш, не казаться побежденной. Но ещё долго родство оставалось преградой к пониманию, что страстью не делятся, как последним глотком воды в пустыне, и не перебрасываются, как камешками на морском берегу. В осознании невозможности перемен, обе предпочли приспосабливаться к неизбежному, требуя от любовника, не обеспеченного ни логикой, ни доказательствами, видимости предпочтения, в унизительной для себя присказке:
- По сравнению с тобой, другие...
Она звучала в их ушах сладкой музыкой, а в его устах вполне издевательски, и только нежелание соперниц вникать в суть собственной выдумки, давало им возможность минутного удовлетворения, а ему случайной передышки. Он искрил, а они грелись у этих искр, как у костра, стараясь закрепить за собой место поближе к жару.
Но делёж на двоих того, кого не хватало каждой в отдельности, сам по себе мучительный, осложнялся хитроумными вывертами соблазнителя, сталкивающего их лбами не только друг с другом, а и с третьей, им неизвестной, и потому ненавидимой, ставшей залогом, недолгого объединения страдалиц в защите, принадлежащих им, прав. Казалось бы, одно и то же, а получалось по-разному. Увы, такого рода разнообразие не заменяет успокоительных пилюль.
У старшей, лучше ориентировавшейся на местности, под натиском невидимой соперницы, минутное пробуждение собственного достоинства, сменялось упадком сил, доказывая с очевидностью, что, питаясь иллюзиями, никогда не достичь насыщения. Младшая набирала опыт с усердием пчёлки, добравшейся до лакомого цветка, пьянея от вкуса нектара, прежде привлекавшего только запахом. Для неё существование невидимой соперницы было всего лишь игрой судьбы и случая, и, следовательно, чем-то похожим на забег, дистанция в котором определялась не заранее обусловленным размером, а признанием одной из соперниц своего поражения. В её стараниях, смешных и трогательных, было столько же наивности, сколько в совратителе пресыщенности. Всегда, или почти всегда, новообращенная в секс, дарит, взявшему на себя грех совращения, забытые откровения, придающие угнетающему стереотипу, новый смысл, и приятно переосмысленные, ощущения.
С ней случилось то, что случается с теми кто, устремляясь к звёздам, наталкивается на тернии: принимала насмешку судьбы за благодеяние свыше. Пока он с нею, или она с ним, было бы глупо воспринимать всякую непредусмотренную помеху, как неудачу. Сексуальный голоc подсказывал ей поступки и решения, казавшиеся бессмысленными, но не тому, ради кого совершались. Она радовала его молодой суетой, ничуть необременительной, и даже льстящей его тщеславию, без всяких, с его стороны, усилий, превращавшей пошлую интрижку в романтическое приключение. Кто в такие моменты вспоминает о необходимости осторожной сдержанности?
Подобно всем новичкам в любовной игре, она охотно покорялась предумышлениям самца, но, при малейшем проявлении им неуверенности, становилась чуткой, как барометр, не осознавая происходящего, но, доверяясь лишь наитию, ожидая поступка, а не пустой ласки. Это сложный момент, чаще всего объясняемый тайным или явным, воображаемым или действительным присутствием соперницы. Её, ни кем и ничем не доказанное, существование в реальности оставалось тайной, но отработанный приём, никогда прежде не подводивший, совратитель держал при себе, стараясь не замечать, что, время от времени, толи по его вине, толи по неудачному стечению обстоятельств, оказывался даже помехой. Впрочем, замечено, что донжуаны, по природе своей, отчаянные консерваторы. "Привычка свыше нам дана", уверены они, превозмогая самими же выстроенные барьеры. К счастью для них, не всякая самка это осознаёт, но догадаться вполне ей по силам. И ничто не вооружает женщину лучше, как, нежданно-негаданно, совершённое открытие.
Её посещают, обычные в таких случаях, стереотипы ночных поллюций, смешанных с фантазиями, в любом случае, не имеющими ничего общего с действительностью. А он, привыкший, что женщины, не мудрствуя лукаво, берут на себя большую часть предварительной работы, неожиданно пасовал перед бессмысленной робостью, имитирующей скромность. И в лихорадочном поиске слов, не замечал, что от него ждут действий, недостающих женщине де-юре, чтобы стать ею де-факто.
Она слушает и не понимает, о чём это он? Жар, охвативший её тело, заволакивает сознание, она не находит ответа, а лишь бессознательно заморачивается поисками своей вины, пытаясь понять, отчего вдруг улыбнулся, когда робко поинтересовалась, любит ли он её? Неужели не понятно, удивляется он? Разве не любовью объясняются его колебания, предшествующие исполнению их общего желания? И радостно замечает, что его придумки о рисках, связанных с радостью секса, от которых хочет её оградить, кажутся не только ей, но и ему, вполне правдоподобными. Ещё одно доказательство в пользу необходимости сознательного распределения ролей между тем, кто берет, и той, что даёт.
Брать надо уверенно, отдавать - щедро. Случайная, или намеренная, перестановка акцентов, выбивает из колеи, давая на выходе не желаемое, а действительное. И задача совратителя, ни в коем случае, не позволить совращённой догадаться об его промашке. Малейшее подозрение, даже ничем не подкреплённое, вооружит "жертву" ненужной осторожностью, в то время, как от неё требуется полная воодушевления покорность.
К стыду и прискорбию, возбуждённый запахом женского целомудрия, осознаёт, на уровне подсознания, что нетронутость, способствуя розыгрышу фантазии, к сожалению, не учитывает возможности фантазёра. Вот где простор коварству, не менее опасному, чем проверенное предательство. И хотя в наивности простушки, не приходится сомневаться, его неуверенность, даже ей, может показаться подозрительной.
К счастью, своевременно осознанные огрехи, легко поддаются исправлению. Он снова смотрит на неё, как повар на пустую сковороду, решая, так, во всяком случае, может показаться со стороны, выбросить за ненадобностью, или поджарить в последний раз, гренки? Карты смешаны, а, у играющего её чувствами, на руках все козыри, и даже "шестерка", и та козырная. И он распоряжается ими с ловкостью фокусника, заменяя привычное соитие непривычным развращением. Сначала она теряется от непредусмотренной замены, но отнюдь не разочаровывается, о чём несложно догадаться по самодовольству, скрыть которое не смогла бы, даже при большом желании.
- Я любовник в законе, - ухмыляется наглец.
Но, даже его откровенное самомнение, ей в новинку, и потому не раздражает, а нравится. Сознание, скованное ожиданием, без возможности сравнивать, неспособно отличить наносное от сущного. Смазливость кажется ей красотой, нахальство, воспринимается как мужество, а руки, исследующие тело, содрогающееся от прикосновения к заветным местам, создают, в едва пробивающихся движениях души, состояние хаоса, не позволяющего распрямиться, дабы не расставлять вместо точек над "и", никому ненужные вопросительные знаки. К тому же мать, с печальным вздохом, закрепив за любовником право распоряжаться покорностью дочери, отводит сердце в попытках доказать, что, хотя в отношении к любовнику, они, вроде бы, наравне, но она всё-таки ровнее.
Молодость самонадеянна, и в этом её преимущество, Но, пока не осознанное, её можно не принимать в расчёт. И любовник ведёт себя, как дрессировщик, но не львов, а котят. Обе к нему всей душой, а он, к обеим, со всей строгостью. В постели требует повиновения, на что согласны, а вне её, и уважения, чему подчиняются. Кто бы мог подумать, что мужчинам так мало надо для осознания своей силы и власти? А он, дразня воображение, сочиняет очередную сагу, в которой матери отводится роль жертвы, не добивают которую исключительно из чувства жалости, и нежеланием "пачкать руки". Она не углубляется в тонкости услышанного, с нетерпением ожидая перехода к "ужасам разврата", и любая оттяжка, смахивающая на проявление благородства, кажется пресной, как дистиллированная водичка.
- Со мной ты не так щедр, - жалуется старшая.
- Зато откровенен. Согласись, у неё свои преимущества, точно такие же были когда-то и у тебя, но время жить и время умирать для любви.
Он предпочитает говорить витиевато, но, поскольку слушают, раскрыв глаза и рот, уверен, что красиво преподносить то, что плохо пахнет, предпочтительней коряво высказанного дифирамба.
- Так что, не будь злючкой, - заключает он, не позволяя возразить. - Я ведь не отказываюсь от тебя, а только обозначаю пределы твоих возможностей.
И старшая съедает это откровение, как больная таблетку.
С младшей разговор не столь крут, ибо только лаской можно отговорить её от претензии быть для любовника единственной. Она набита, не подлежащими контролю сущностями и ущербностями, а всё, что не в мужских силах и власти, нуждается в осторожном обращении. Поэтому в его поведении, радость обладания нетронутой молодостью, сочетается с необходимостью, удерживать её в состоянии невесомости, пока сама жизнь вернёт глупицу с небес на земную твердь. Его возможности ограничены природой, безжалостная эксплуатация которой, сказывается именно тогда, когда утраченное в безрассудстве пыла, уже не подлежит восстановлению. И пока чутьё, ещё не оформившейся женщины, недополучая главного, не способно превращать ощущение в понимание, он может располагать ею, как собственностью. Слабое утешение, но, притом, лучшее, что сам себе может предложить. А она, дождавшись, наконец, зазывного жеста, с радостью вваливается в его распахнувшиеся объятия.
- Ещё, - слышит он, - ещё!
Но слышать не означает откликнуться. Но об этом, если ничего не изменится, ещё предстоит поразмыслить. Ибо девушка умнеет не сразу после того, как превращается в женщину. И хотя наивность в качестве защитного сооружения, никуда не годится, хочется верить: рассудок её потерян ради тебя, а вовсе не потому, что не располагала им изначально. А он, поймав себя на мысли, что при обнажённой женщине по борту слева, психологические тонкости неуместны, притворился, будто подчиняется настойчиво высказанному требованию думать не о той, которой нет, а о той, что рядом.