Однажды, пользуясь отсутствием покупателей, Курилин, от нечего делать, принялся зарисовывать, привлекшую его внимание, уличную сценку. Женщина, на противоположной от киоска аллее, засаженной молодыми липами, сидя на скамейке, кормила стайку бездомных кошек, честно распределяя между ними принесённое, а, чувствующих себя обойдёнными, проявляющих, понятную в таких случаях, агрессию, безжалостно наказывала. Они отходили в сторону, обиженно мурлыча, и вынужденно, а потому терпеливо, дожидаясь, когда благодетельница вновь обратит на них внимание.
И в этот момент к киоску подошел неизвестный и, протягивая деньги за журнал "Декоративное искусство", заинтересовался зарисовкой. Отчего лицо его, пожилое и интеллигентное, сделалось ещё интеллигентнее и как бы помолодевшим. После нескольких вопросов, поначалу ни о чём, кроме любопытства, не свидетельствующих, и ответов, воспринятых с интересом и пониманием, назначил, растопырившему уши продавцу, свидание в Союзе художников, и уже на следующий день званный оказался в кабинете позвавшего.
Из разговора, в самые интересные моменты прерываемого телефонными звонками, Илья понял не всё, но то, что понял, перевернуло его представление о реальности, и без того не соотносившейся с действительностью. Секретарь местного союза художников, Семён Леонидович Катков, тонко, но достаточно определённо дал понять, разинувшему рот неофиту, что волею судеб, тому, в сущности, человеку с улицы, выпала большая удача, которая чаще снится, чем случается.
Затаив дыхание, Илья внимал словам, и впрямь возможным разве что в счастливом сне, а потому казавшимся насмешкой. Но солидность покупателя, не взявшего сдачу с крупной купюры, и величина кабинета, свидетельствовали о значимости человека, обратившего на него внимание, постепенно убедили неофита в реальности происходящего. Как ни закружиться голове, куда более гордой и независимой, чем эта, на которой, из-за копны давно нестриженных волос, торчала пара настороженно-горящих глаз.
Хозяин кабинета извлёк из огромного, во всяком случае, так показалось Илье, с танцевальную площадку, стола машинописную рукопись, по солидности, не уступающей предъявителю, объяснив, что это копия будущих мемуаров, почти готовых к публикации, застопорившейся из-за нерешённости вопроса с иллюстрациями. Нет ничего проще, как ограничиться фотопортретами персонажей с боевыми и гражданскими наградами на пиджаках, но, вскормленное честолюбием, желание, придать многолетним усилиям всё, что могло бы привлечь внимание читателей и рецензентов, заронили мысль, засевшую в нём, как "гвоздь в заднице", разнообразить текст рисованными портретами, тревожно нарушающую безотказное воздействие на читательское подсознание и сроки передачи мемуаров в издательство.
На первый взгляд, всего лишь "сдвиг по фазе", безобидный заскок, отхватившего, за долгую карьеру немало почестей, не всегда заслуженных, но всегда своевременных, а посему возомнившем о себе, как о первооткрывателе уже открытого. Коллеги, посмеиваясь в усы и бороды, припоминали, где и когда случалась подобная идея, согласно приходя к выводу, что на пространстве, скудно сервированном свободой самовыражения, наверняка, не приживётся, но способна принести хитровану некие дивиденды виде завистливого злословия, а, если повезёт, хриплыми интонациями забугорных радиоголосов, перевешивая, в зарвавшихся мечтаниях, неизбежные потери морального свойства, а, значит, и денег, могущих оказаться не в тех карманах, в коих им надлежит быть. Притом, что в их окружении не просматривался никто, пригодный для осуществления замысленного. До такой степени пессимизма обычно опускаются, самоотверженно смирившиеся с собственной бездарностью, и, не обнаружив в поле, засеянном сорняками цинизма, ни одного спелого колоска.
В мечтах портретируемые виделась в необычном ракурсе: в мягких юмористических тонах подчеркивающих, характерную для них слабину или чудаковатость. Этакий необидный, и, как надеялся мемуарист, не очевидный намёк на то, что они хотели бы скрыть или не были бы в восторге от напоминания. В первоначальных его намерениях, положиться на собственный талант, уверенность в котором поддерживал восторженный захлёб при каждом выпуске карикатур, обличающих "поджигателей войны", выяснилось: честным осознанием ограниченности своих возможностей, легче оправдать собственные претензии в глазах будущих поколений, мнением коих дорожил вопреки логике и простодушному здравомыслию. Коль скоро есть вещи тебе недоступные, скрывая от других, не следует скрывать от себя. Раз не по Сеньке шапка, найди того, кто подгонит в согласии с размером и наполненностью головы.
При таком образе мыслей не просто найти соответствие не придуманным, а, значит, неудобным идеалам. В дискомфорте одиночества, обеими руками ухватился за подвернувшуюся находку, понимая, что рискует чем-то большим, чем потерей времени. Впрочем, результаты дальнейших поисков могли оказаться куда печальней. А посему "мальчик из киоска" оказался именно той странностью, которая в искусстве, если не зевать, часто служила непредумышленным выбором единственной тропинки, среди влекущих в неизвестность, дорог.
Но когда тот явился, явно испуганный, а потому неловкий, не знающий куда деть не только руки, но и себя, Семен Леонидович усомнился в мудрости собственного замысла, и только вежливость не позволила дать, уже готовый к произнесению, отбой. Однако, потратив несколько, отнюдь не свободных часов, на общение, приободрился. Паренёк увлёкся, узнав, что ему придётся, ориентируясь исключительно на фотографии и описания автора, создать нечто такое, что совпадало бы по тону и настроению с текстом. Но в нём брало верх не столько найденное, сколько обещанное. А Семен Леонидович обещал всяческую поддержку и даже поощрил, ничем пока незаслуженной похвалой:
- Увидев твой рисунок, Илья, понял, что в тебе есть нечто такое, чего нет у моих коллег, не исключая меня самого: талант ощущать вещи в необычном ракурсе.
- Я боюсь... - вякнул Илья, - и, не услыхав ответа, поспешно пояснил: - Вы требуете от меня знания психологии тех, кого должен изобразить. А как это можно сделать без личного знакомства?
- Согласен, не просто. И если тебе не хватит подсказок в тексте, значит, при совместных беседах, и даже спорах устраним это неудобство.
- Всё равно боюсь.
- И я не меньше твоего, - улыбнулся покровитель. - Но тот, кто сам для себя придумывает трудности, должен быть готов к их преодолению. Прочти внимательно, не спеша, вникни в суть, соотнеси мою характеристику с собственным впечатлением, безо всякой оглядки на моё мнение, - тыча в рукопись пальцем, втолковывал он, - сделай предварительные наброски. Рисунок пером, как мне кажется, сможет обогатить внешнее правдоподобие персонажей более глубоким взглядом. И хотя процент удачи не велик, было бы грешно упустить даже не самое удачу, а только тень её. Согласен? Рад слышать. Если найдём общий язык, то, вполне возможно, сделаешь первый шаг на пути в большое искусство. Дерзай!
Сдерживая дыхание, Илья благодарно икнул, и тут же помчался в контору отказываться от работы в киоске, вызвав всеобщее недоумение, поскольку место удачное для торговли, а, значит, и для продавца, не бросают, а покупают. Но Илья уже не был продавцом. Он стал художником, посчитав невозможным совмещение двух несовместных занятий.
По всему, судьба оборачивалась лицом к неудачнику. Причём со стремительностью, превышающей самые тайные его надежды. Рукопись, ему вручённая, оказалась воспоминанием о художественной жизни начала века, в которой автор, по всей видимости, играл какую-то роль, не столько творческую, сколько организационную. Он встречался со многими людьми, о существовании которых Илья не догадывался, а те, о ком слышать доводилось, были из другой жизни, недоступной и потому нереальной.
Впервые столкнувшись с доселе неведомым ему миром, Илья был ошеломлён, как если бы совершил величайшее в своей жизни открытие. Его глазам и воображению предстала жизнь необычайной интенсивности и яркости, но в чём-то враждебная его осознанию действительности. Он и прежде кое-что читал о художниках, об их творческих исканиях, идеологических ошибках и указаниях сверху, которым послушно следовали. А протест, коль скоро имел место быть, выражался в безобидных для властей, но опасных для здоровья, кутежах. А после, уходя, как под воду, в подсознание, рисовали не столько, дрожащими "после вчерашнего" руками, сколько спрямлённым воображением. Мысли, первоначально спрятанные за яркостью фантазии и смелостью красок, по выходе оказывались откровенной мелочёвкой, так что похвалы прессы и коллег, иначе, как издёвкой, не воспринимались. Но "привычка замена счастью", а потому смирялись, юродствуя и лукавя. Новобранца Илью Крутилина, хотя и коробило, но, не будучи осмысленно, вызывало неосмысленный протест, не подлежащий огласке.
Зато смущали и даже возмущали любовные перипетии и недружественные столкновения, к тому же, не всегда на творческой основе, столь известных людей, обязанных, как его учили, и с чем охотно соглашался, быть положительным примером для других. Поэтому первый отчёт новобранца немало насмешил работодателя, когда ознакомился с, горячо изложенным, мнением о прочитанном. Но Катков, усилием воли сумел скрыть свои чувства, без ущерба для гордости собеседника, авторитетно втолковав новоиспечённому проповеднику, что искусство не амвон, а грешники получают прощение в силу отпущенного им таланта, а не покаяния.
Злясь, что приходится тратить силы и время на борьбу с моральными штампами, в тоже время учуял в негодовании юнца нечто симпатичное и светлое, чем сам был обделён, а потому отложил окончательное разочарование до полного ощущения собственного бессилия. Выяснилось, импульсивные поступки не всегда бывают ошибочными. И, к концу первого полугода знакомства, стал приходить к убеждению, что игра стоит свеч, даже в том случае, если свечей потребуется больше, чем предполагалось вначале.
"Пробы пера", представляемые Курилиным, постепенно делались более зрелыми. Рука новобранца становилась твёрже, мысль не плелась за подсказкой со стороны, а опережала её, и Катков, к немалому своему удивлению, вдруг осознал, боясь спугнуть идущую в руки удачу, что перестаёт быть хозяином положения. Расширяя круги взаимного общения, он ввёл Илью в свой дом, и тот, впервые в жизни оказавшись в обстановке благоустроенной семейственности, растаял душой и телом, обретя состояние, столь полезное для творческого подъёма.
В короткое время многое, прежде недоступное, предстало широко развернувшейся перед ним сказочной скатертью-самобранкой. Отнюдь, не роскошной, но ему представившейся именно такой. Чувство не то, чтобы голода, а ненасыщённости, перестало преследовать не только его желудок, но и мозг. В библиотеке покровителя он испытал настоящее пиршество, когда его сознанием овладели, издали слышанные, но в руках не бывавшие книги с именами Родена, Ренуара, Серова, Рембрандта, Утрилло, Пикассо, Сомова с его "Миром искусства", но особенно поразил Ван Гог письмами, полными мысленной и чувственной сумятицы, хотя к творчеству его остался, не сказать, чужд, но прохладен. Однако, самоотверженность художника, безраздельная отдача поставленной цели и, главное, некоторые наставления, им самим для себя выработанными в области цвета и рисунка, оказали такое воздействие на Курилина, которого не достиг бы собственными силами, разве что в необозримом будущем.
Свою семью Катков называл "квартетом", каждый участник которого чувствовал себя дирижером. Илье недосуг было разбираться в тонкостях семейной жизни покровителя, а потому даже не пытался понять, что скрывается за этим определением, любование или ирония. Разговоры за обеденным столом, задевали его поверхностно, и лишь когда речь заходила о вещах, имеющих к нему непосредственное отношение, не столько высказывал собственное мнение, сколько отвечал на вопрос.
"Квартет" семейства Катковых, не считая главы дома, состоял из жены, сына и дочери. Жена, Галина Николаевна, будучи младше мужа, относилась к нему с незаметным свежему взгляду, но отчётливо им самим ощущаемым, покровительством, позволяющим извлекать пользу даже в смирении. Драматическая актриса не на последних ролях, но и не первая на виду, как и все женщины её профессии, строго критически относилась ко всему, что не касалось её самой. Илья, в театрах не бывавший, мог оценивать её мнения и замечания, исходя исключительно из её собственных слов. Она не была красива, но, привычно используя театральные приёмы соблазнения, даже в отсутствие прямой необходимости, легко заставляла мужчину, впервые её увидевшего, поднять глаза, а то и поглядеть вслед.
Разговоры между мужем и женой о театре, отличались предельным лаконизмом и состояли из утверждений, коль скоро касались Галины Николаевны, и отрицаний, когда шла речь об её коллегах. Однажды Катков поинтересовался, как идут репетиции предстоящей премьеры, и услышал: "Как обычно"! А на вопрос, нравится ей пьеса и особенно роль, ответила: "То и другое нравится режиссёру"! - "Но у Лепикова есть вкус", - сказал он. - "На укус", - последовал ответ.
К делам мужа отношение Ольги Николаевны было строго меркантильным, а сие означало, что премия, не доставшаяся "нам", или обошедшая "нас" награда, оставляют в её душе неприятный осадок, избавить от которого могла лишь, вовремя подоспевшая чья-то неудача.
Сына Дмитрия семейные проблемы волновали не больше, чем погода на Северном полюсе. Молодое тщеславие, приобщённое не столько к высокому искусству, сколько к его низменным тайнам, отвергало всё, к ним не принадлежащее, и родителей в первую очередь. Отсюда и требование не вмешиваться в его личную жизнь, а потому, даже в минуты обеденной общности, больше сосредотачивался на еде, в тех, разумеется, случаях, когда вообще бывал дома. Он заканчивал консерваторию по классу скрипки, совмещая учёбу с романтическими отношениями с преподавательницей, в прошлом известной скрипачкой, много старше его, но имеющей связи в музыкальном мире. Всем, даже соблазнённой, были понятны его намерения, и родители, не одобряя происходящее внутренне, внешне никак не проявляли своего отношения. Как говаривал Катков, мир тесен, приходится худеть в угоду ему.
И, наконец, дочь Лена, пятнадцатилетняя капризуля, чьё смазливое личико, похоже, не ведало полутонов, переходя от нахмуренности к улыбке. Если и было в ней что-то привлекательное, то именно молодость, желающая преподнести себя в подарок первому, кто протянет к ней руку.
Похоже, родители не глядели столь глубоко, иначе не упустили бы возможность удлинить путь дочери к грехопадению. Когда Илья поинтересовался её делами в школе, ответила: "прискорбно", явно повторяя от кого-то услышанное, но пришедшееся ей по душе словечко. При более близком знакомстве, попросила Илью называть её не Леной, а Нинон, не без кокетства пояснив, что в книжке, выкраденной из библиотеки отца, прочитала о Нинон де Ланкло, самой знаменитой французской проститутке 18 века, соблазнявшую мужчин до глубокой старости, а они любили её даже после того, как умерла. При этом глядела на Илью так, словно подтверждала готовность в любой момент доказать, что вполне достойна этого славного имени.
Она постоянно вертелась вокруг Ильи, даже тогда, когда тот разговаривал с отцом. Хотя разговор шёл о вещах, казалось бы, недоступных её пониманию, жадно ловила каждое слово, и Семен Леонидович, гордившийся тем, что своим местом в обществе никому и ничем не обязан и, следовательно, никому ничего не должен, забывал о долге отца взрослеющей дочери, проявлять внимание и осторожность, как при перебежке на красное отражение светофора.
- А почему папа говорит, - спрашивала она Илью, - что тебе надо учиться, ты разве неграмотный?
- А почему учишься ты?
- Заставляют.
- И меня тоже.
- Но ведь ты можешь отказаться?
- Откажусь, когда научусь.
Илью смешила детская логика девочки, на фоне, откровенно себя проявляющих, чисто женских замашек. Но углублённый и захваченный изменениями в своей судьбе, не вникал в такого рода подробности, и потому наблюдательность срабатывала автоматически, не прибегая без нужды к анализу, до момента, когда в том возникнет необходимость.
Внимание покровителя, льстившее Илье, выглядело серьёзно, пожалуй, даже серьёзнее, чем можно было ожидать. Проявлялось оно не только в мелочах, касавшихся повседневных бытовых забот Ильи, и ненавязчивого в эти мелочи вмешательства, но и в более важных, пожалуй, даже судьбоносных случаях, что приводило Илью, не привыкшему к такому к себе отношению, к ощущению неловкости и даже смущения, одновременно взращивая в его сердце признательность и благодарность.
Чего стоило одно только обещание помочь поступить туда, куда, совсем недавно, вход ему был перекрыт, согласно официально вынесенного вердикта, за бездарность. А пока Катков добился для Ильи разрешения присутствовать, в качестве свободного наблюдателя, на занятиях с живой натурой. Навострившая ушные раковины "Нинон", не замедлила уточнить кое-что из услышанного. Задержавшись возле Ильи, когда рядом никого не было, хитро сощурившись, сообщила:
- Мне известно, что означает работать с живой натурой.
- Откуда?
- От верблюда.
- И что же верблюд тебе нашептал?
- Это когда голые женщины позволяют себя рисовать одетым мужчинам. - А поскольку Илья молчал, не найдясь с ответом, продолжила: - Скажи, это очень интересно?
- Не говори глупости! - отбился Илья единственным, пришедшим на ум, возражением.
- Какие же это глупости? - не уступала настырюха. - Раз так делают, значит интересно.
- Не твоего ума дело.
- Я, между прочим, уже взрослая.
- Извини, Лена, но у меня работа.
- Не Лена, а Нинон. Сколько раз можно повторять, - услыхал он вслед.
А, между тем, сам был под впечатлением, сначала ожидаемого, а после -увиденного.