Аннотация: "О любви не говори, о ней все сказано"... Но не доказано. Почему же не попытаться?
ОБМЕН
/ повесть времён безвременья /
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1.
Как обычно, в начале месяца появилась возможность перевести дух и оглядеться, позволив себе, хотя бы на время отречься от производственной суеты. Сергей Катасонов погрузил в задёрганный, как сам хозяин, "Москвич", трёхдневный запас снеди, приклеил поцелуй в недовольно сморщенный лоб жены, и отправился в небольшой городок Лигов, интересный тем, что в нём, с некоторых пор, проживал друг детства, юности, и всё ещё продолжающейся жизни, Илья Курилин, холостяк, художник и самая безалаберная размазня, какую только способно вообразить заурядное сознание.
Не похожий на других, а как бы совсем другой. И место, определённое ему ещё со школьных лет / не зван, не назван и не признан / закрепилось за ним, как клеймо каторжника в некогда любимом им романе Виктора Гюго "Собор парижской богоматери". Не сказать, пустое место, но заполненное, бог знает чем, непонятным, и потому неприемлемым. И лишь Серёжа Катасонов, отмеченный учителями за прыткий технический ум и способность к "рукоделию" любого свойства, столь ценимом в то время, когда никакую вещь невозможно было купить, а только сделать самому или исправить, а одноклассниками - за кулаки, попасть под которые было бы себе дороже, демонстративно усадив за свою парту "отщепенца", обеспечив себе радость покровительства, а тому надёжную защиту.
Сначала это воспринималось как "шефство", ходкое в то время словечко, означающее, приведение того, над кем шефствуют, к общему знаменателю, и потому поощрялось. Привычка окружающих видеть то, что хотят, а не то, что происходит на самом деле, спасала обоих в неизбежном, но не всегда видимом противостоянии. Так образовалась и укрепилась их общность.
Но проявилась не сразу, а, проявившись, не скоро установилась. Мало по малу, на сопоставлении вопросов и реплик, в сходной реакции на учительскую глупость, высказываемую не вслух, а особым выражением лица и жестами, никому, кроме них, непонятными, в склонности Курилина к художеству, привлекавшей Сергея, этим талантом обойдённого, но школой отвергаемого с порога, как нечто непозволительное, а потому внушающее подозрение, сблизило их и незаметно сделало друзьями. Обыкновенно, такие, как Курилин, остро нуждаются, если не в слушателях, то хотя бы в собеседниках, превращаясь, в отсутствие таковых, в дичков, скалящих зубы, не только на словесный выпад, но даже взгляд.
Ничего похожего в Курилине не замечалось. Скорее, мягок, чистосердечен, податлив на улыбку, но, не встречая этого набора естественных радостей, уходил в себя, как партизан в катакомбы, взирая оттуда на белый свет, не замороченным, всепрощающим любопытством.
Учителя, отягощённые повседневностью, а потому чуждые проявлению всякой оригинальности, придирались к любым его шагам, не отвечающим представлениям о ненарушимости школьных порядков, и даже склонность Ильи к рисованию казалась им подозрительной.
Этому было свое объяснение. Рисунки у него получались странные. Изломанные линии, словно случайно оброненные мысли, не постигались сознанием, ограниченным четырьмя правилами арифметики, нарушение коих считалось преступлением и каралось по самым строгим законам послевоенного времени. Шаг влево или вправо считался побегом, и слово, посланное вслед беглецу, могло оказать столь же убийственное воздействие, как автоматная очередь лагерного охранника. Такими ребятами, по счастью, их было не много, интересовались не для того, чтобы понять, а исключительно с целью вернуть в общий строй, нарушение коего сулило немало неприятностей самим воспитателям. Отсюда и предпочтение понятливым, податливым и послушливым.
И когда мать Ильи, в робкой попытке самооправдания, предположила, что с возрастом сын перерастёт собственную глупость, принеся немалую пользу стране и обществу, директриса, в глубине души, жалея несчастную женщину, тем не менее, не проявила ни понимания, ни снисхождения, заявив: "Мы так далеко вперёд не заглядываем, а, между тем, я не могу поручить вашему сыну даже оформление стенгазеты".
Его некому было защитить, поскольку даже семьи в привычном понимании у него не было, а у матери-одиночки, озабоченной не воспитанием сына, а его прокормлением, не хватило фантазии заменить отсутствующего отца обычным, в таких случаях, мифом. Ибо безотцовщина в то время не прощалась тем, кто не мог доказать существования родителя вообще, или его героической гибели. И, не пошли ему судьба Сергея Катасонова, представить будущее Ильи Курилина можно было лишь в самых мрачных тонах.
В Сергее Илье нравилось всё, чего был лишён сам: и бойкость характера, и умелость рук, и сила, от них исходящая. И то, что пользовался ею настолько экономно, что применять её практически не приходилось. Достаточно было понимания того, что сможет, при необходимости, применить. Если для Сергея кулаки были мечом, прокладывающим дорогу по жизни, то для Ильи - щитом, за которым бессознательно прятался от её проблем.
Сергею нравилось поклонение Ильи. В нём не было фальши, притом, что искренность всегда была дефицитным товаром, с отсутствием которого, в отличие от прочих нужд, смирялись. И это, наряду с восхищением девчонок, не спускавших с него глаз, и даже дравшихся за право быть им замеченными, превращало его в того, что позже было определено словечком "супермен". Робкий Илья, наблюдая со стороны тусовку "рабынь любви", рисовал их, унесённых ветром страсти, где тела изображались намёком, зато страсть разливалась широко и привольно, словно мелкая речушка в половодье. А Сергей, размахивая очередным рисунком и громко смеясь, вопрошал: "Как это, Илька, у тебя получается? Лучше, чем на фотографии"?
Девчонки, и впрямь выглядели на рисунках Ильи не такими, какими видели себя в зеркале. Они как бы превращались в несколько парящих линий и точек, уносимых, неизвестно откуда взявшемся ветром, непонятно куда и зачем.
Но главным поводом для их неудовольствия, не высказываемым вслух, а подчас и вовсе не осознанным, было то, что под ситцевыми оболочками плоть лишь подразумевались, тогда как цена её, явно ими преувеличиваемая, особенно в несытые годы, казалась им единственной возможностью оказаться в центре, ещё оглушённого последними залпами войны, мужского любопытства.
Так и получалось, что, не разделяя обидных восторгов насмешника Сергея, охотно прощали ему всё, тогда как художнику, ничего, даже его талант. Впрочем, талант в первую очередь. Надо ли удивляться, что из обоих, пылающих одинаковой страстью молодцов, один получал сполна, тогда, как другой, волей-неволей этому способствовал.
Такие же отношения между ними сохранились и после школы. Катасонов поступил в политех, а Илью не приняли в художественное училище, по той же причине, по какой учителя не решались доверить оформление стенгазеты. Но объяснили свой отказ единственно привычным для них способом: в виду незамеченных способностей к живописи.
Приходилось довольствоваться случайным приработком, то грузчиком на железной дороге, то разносчиком телеграмм на почтамте, то истопником в бойлерной, при известном в городе многоэтажном доме, и даже продавцом газет в одном из городских киосков.
Здесь ему повезло, но, вопреки ожиданию, не решающим для него образом. На сначала всё-таки повезло. Как-то, пользуясь отсутствием покупателей, от нечего делать, принялся зарисовывать, привлекшую его внимание, уличную сценку. Женщина, на противоположной от киоска аллее, засаженной молодыми липами, сидя на скамейке, кормила стайку бездомных кошек, честно распределяя между ними принесённое, а те из котов, что проявляли понятную в таких случаях агрессию, безжалостно ею наказывались. Они отходили в сторону и вынужденно, но терпеливо дожидаясь, когда благодетельница снова обратит на них внимание. И в этот момент к киоску подошел неизвестный и, протягивая деньги за журнал "Декоративное искусство", заинтересовался зарисовкой. Отчего лицо его, пожилое и интеллигентное, сделалось ещё интеллигентнее и как бы помолодевшим. Задав несколько вопросов, провидимому его удовлетворивших, назначил Илье свидание в Союзе художников, и уже на следующий день званный оказался в кабинете позвавшего.
2.
Из короткого разговора, всё время прерываемого телефонными звонками, Илья понял не многое, но то, что понял, его обрадовало. Секретарь местного союза художников, Семён Леонидович Катков, тонко, но достаточно определённо дал понять, разинувшему рот неофиту, что волею судеб, на его долю, в сущности, человеку с улицы, выпала большая удача, которая случается не каждый день, и уж точно не с каждым.
Затаив дыхание, Илья внимал услышанному, от чего могла закружиться, куда более гордая и независимая голова, чем его, на которой, из-за копны давно нестриженных волос, торчала пара настороженных ушей и горящих глаз.
Хозяин кабинета извлёк откуда-то из глубины стола книжку, которую сам же и написал, объяснив, что это экземпляр первого издания его мемуаров, очень быстро разошедшихся, и он, подумывая о втором, решил при повторе, заменить фотоиллюстрации рисованными портретами.
- Прочти внимательно, не спеша, вникни в суть написанного, - тыча в книгу пальцем, сказал он, - и сделай предварительные наброски. Рисунок пером, как мне кажется, сможет обогатить внешне правдоподобие персонажей более глубоким взглядом. И хотя процент удачи не велик, всё же он существует. И было бы непростительно им не воспользоваться. Согласен? Рад слышать. И если найдём общий язык, то, вполне возможно, сделаешь первый шаг на пути в большое искусство. Дерзай!
Сдерживая дыхание, Илья благодарно кивнул, и тут же помчался в контору отказываться от работы в киоске, вызвав всеобщее недоумение, поскольку место было удачное для торговли, а, значит, и для продавца. Но Илья уже не был продавцом. Он стал художником, посчитав невозможным совмещение двух несовместных занятий.
3.
По всему, жизнь оборачивается лицом к неудачнику. Причём со стремительностью, превышающей самые тайные его надежды. Книга, ему вручённая, оказалась воспоминанием о художественной жизни начала века, в которой автор, по всей видимости, играл какую-то роль, но не столько художественную, сколько организационную. Он встречался со многими людьми, о которых Илья почти не слышал, а те, о ком слышать доводилось, были из другой жизни, ему недоступной и потому нереальной.
Постепенно прояснялась задумка Каткова. Задачей Ильи было создать мягкие шаржи на людей, которым повезло сделаться персонажами книги воспоминателя. Разговоры об обычных иллюстрациях, предваряющие их сотрудничество, оказались всего лишь проверкой на вшивость, каковую Илья выдержал к великому удовольствию Каткова.
Представляемые Курилиным на суд заказчика "пробы пера", сначала казались тому неудовлетворительными, но, проявленное им терпение, похоже, оправдывалось. Рука новобранца становилась твёрже, мысль не плелась за подсказкой со стороны, а опережала её, и Катков, к немалому удивлению, вдруг осознал, что перестаёт быть хозяином положения, боясь спугнуть, идущую в руки, удачу. Расширяя круги взаимного общения, он ввёл Илью в свой дом, и тот, впервые в жизни оказавшись в обстановке благоустроенной семейственности, растаял душой и телом, обретя состояние, столь полезное для творческого подъёма.
Свою семью Катков называл "квартетом", но это был коллектив, играющий на разных инструментах, где каждый в отдельности чувствовал себя дирижёром. Илье недосуг было разбираться в тонкостях семейной жизни покровителя, а потому даже не пытался понять, что скрывается за этим определением, любование или ирония.
Разговоры за обеденным столом, задевали его поверхностно, и лишь когда речь заходила о вещах, имеющих к нему непосредственное отношение, не столько высказывал собственное мнение, сколько отвечал на вопрос.
"Квартет" семейства Катковых, не считая главы дома, состоял из жены, сына и дочери. Жена, Галина Николаевна, была драматическая актриса. Но Илья, в театрах не бывавший, мог оценить её таланты, исходя исключительно из её собственных слов, отнюдь не отличавшихся скромностью. Она не была красива, но в ней, как и во всякой актрисе, привычно использующей театральные штампы соблазнения, даже в отсутствие прямой необходимости, было нечто, заставляющее мужчину, впервые её увидевшего, поднять на неё глаза, а то и поглядеть вслед.
Разговоры между мужем и женой о театре, отличались предельным лаконизмом и состояли из утверждений, коль скоро касались Галины Николаевны, и отрицаний, когда шла речь об её коллегах. Однажды он поинтересовался, как идут репетиции предстоящей премьеры, и услышал: "Как обычно"! А на вопрос, нравится ли и особенно роль, ответила: "То и другое нравится режиссёру"! - "Но у Лепикова есть вкус", - сказал он. - "На укус", ответила жена.
К делам мужа отношение Ольги Николаевны проявлялись с чисто материальной стороны, и было очень заметно, что премия, не доставшаяся мужу, или обошедшая его награда, оставляют в её душе неприятный осадок, избавить от которого могла лишь, вовремя подоспевшая чужая неудача.
Сын, Дмитрий был чужд семейных проблем, не столько из-за полного к ним безразличия, сколько из-за собственных, давая, тем самым, понять, что требует от родителей взаимности, откровенно сосредотачиваясь на еде, в тех, разумеется, случаях, когда вообще бывал дома. Он заканчивал консерваторию по классу скрипки, совмещая учёбу с романтическими отношениями с преподавательницей, в прошлом известной скрипачкой, много старше его, но имеющей связи в музыкальном мире. Всем, в том числе и родителям, были понятны его намерения, и они, не одобряя происходящее внутренне, внешне никак не проявляли своего отношения. Как говаривал Катков, мир тесен, приходится худеть в угоду ему.
И, наконец, дочь Лена, шестнадцалетняя капризуля, чьё смазливое личико, похоже, не ведало полутонов, переходя от нахмуренности к улыбке. Если и было в ней что-то привлекательное, то именно молодость, желающая преподнести себя в подарок первому, кто протянет к ней руку.
Похоже, родители не глядели столь глубоко, иначе не упустили бы возможность удлинить путь дочери к грехопадению. Когда Илья поинтересовался её делами в школе, ответила: "Прискорбно". Явно повторяя от кого-то услышанное, но пришедшееся ей по душе. При более близком знакомстве, просила называть её не Леной, а Нинон, не без кокетства пояснив, что в книжке, выкраденной из библиотеки отца, прочитала о Нинон де Ланкло, самой знаменитой французской проститутке 18 века, соблазнявшую мужчин до глубокой старости, а они любили её даже после того, как умерла. При этом глядела на Илью так, словно подтверждала готовность в любой момент доказать, что вполне достойна этого славного имени.
Она постоянно вертелась вокруг Ильи, даже тогда, когда тот разговаривал с отцом. Хотя разговор шёл о вещах, недоступных её пониманию, жадно ловила каждое слово, и Семен Леонидович, гордившийся тем, что своим местом в обществе никому и ничем не обязан и, следовательно, никому ничего не должен, забывал о долге отца взрослеющей дочери, проявлять внимание и осторожность, как при перебежке на красное отражение светофора.
- А почему папа говорит, - спрашивала она Илью, - что тебе надо учиться, ты разве неграмотный?
- А почему учишься ты?
- Заставляют.
- И меня тоже.
- Но ведь ты можешь отказаться?
- Откажусь, когда научусь.
Илью смешила детская логика девочки, на фоне, откровенно себя проявляющих, чисто женских замашек. Но углублённый и захваченный изменениями в своей судьбе, не вникал в такого рода подробности, и потому наблюдательность срабатывала автоматически, не прибегая без нужды к анализу, до момента, когда в том возникнет необходимость.
Внимание покровителя, льстившее Илье, выглядело серьёзно, пожалуй, даже серьёзнее, чем можно было ожидать. Проявлялось оно не только в мелочах, касавшихся повседневных бытовых забот Ильи, и ненавязчивого в эти мелочи вмешательства, но и в более важных, пожалуй, даже судьбоносных случаях, что приводило Илью, не привыкшему к такому к себе отношению, к ощущению неловкости и даже смущения, одновременно взращивая в его сердце признательность и благодарность.
Чего стоило одно только обещание помочь поступить туда, куда, совсем недавно, вход ему был перекрыт, согласно официально вынесенного вердикта, за бездарность. А пока Катков добился для Ильи разрешения присутствовать, в качестве свободного наблюдателя, на занятиях с живой натурой. Но так уж, видимо, бывает в жизни, что самые радужные предположения, оборачиваются для нас не удачей, а крахом.
Навострившая ушные раковины Нинон, не замедлила уточнить кое-что из услышанного. Задержавшись возле Ильи, когда рядом никого не было, хитро сощурившись, сообщила:
- Мне известно, что означает работать с живой натурой.
- Откуда?
- От верблюда.
- И что же верблюд тебе нашептал?
- Это когда голые женщины позволяют себя рисовать одетым мужчинам. - А поскольку Илья молчал, не зная, что сказать, продолжила: - Скажи правду, это очень интересно?
- Не говори глупости! - отбился Илья единственным, пришедшим на ум, возражением.
- Какие же это глупости? - не уступала настырюха. - Раз так делают, значит интересно.,
- Не твоего ума дело.
- Я, между прочим, уже взрослая.
- Извини, Лена, но у меня работа.
- Не Лена, а Нинон. Сколько раз можно повторять, - услыхал он вслед.
А, между тем, он сам был под впечатлением, сначала ожидаемого, а после -увиденного.
Борис Иоселевич
К возможным читателям. Это начало задуманного, пока не имеющего конца. Я пока сам не ведаю, как будет разворачиваться действие, а потому перерывы, даже долгие, неизбежны , учитывая сложные внутренние и внешние обстоятельства. Б.И.