Но так уж получается, что любое хорошее, с моей стороны, намерение исчезает под давлением, независящих от меня, обстоятельств. Вошла женщина, - не пугайтесь - моя мама, как все, ей подобные, весьма требовательная к мужчинам, хотя мужчина этот - её единственный сын.
- Что из того, что ты мне сын? - изрекала мама на мои намёки, что требования её не соответствуют моим возможностям. - Этот факт не отменяет по отношению ко мне истинного джентльменства. Разве не в своих сыновьях матери надеются обрести на старости лет друга, защитника и кормильца?
- Ты хочешь всё и сразу, а для этого надо быть другой женщиной и иметь другого сына.
Мама воздевала очи к портрету пятилетнего ребёнка, до того тошнотворного в своей прилизанности, что было противно на него смотреть. Он напоминал ей о былых надеждах и мирил с удачами тех, чьи сыновья не только соответствовали её замшелым понятиям о мужском достоинстве, но и в чём-то существенном превосходили их. Например, получали повышение по службе с зарплатой достаточной, чтобы не рассчитывать на гуманитарную помощь от родителей, самих в ней нуждающихся, женились на девушках, главным достоинством коих были огромные, как государственные закрома, сундуки с приданным. Некоторые из счастливчиков побеждали на стадионах мира и даже в лабиринтах политики, причём в честной борьбе.
- И ты мог быть таким, - сокрушалась она, стоя на табуретке и вытирая с портрета пыль.
- Бедная мама, - посочувствовал я, - мне никогда не быть таким, как ты хочешь, а настоящая борьба никогда не бывает честной.
Мама задумалась. Самые, казалось бы, элементарные вещи не подвластны её осознанию. Она знает только то, в чём совершенно уверена, но уверенность её тает день ото дня. Пока я разминаю свои члены, используя самодельную штангу, мама говорит и говорит / выходные дни для неё едва ли ни единственная возможность выговориться /, и в этом тягучем, как резина, потоке бессознательного и неосознанного, иногда всё же проскальзывают здравые мысли, но полное отсутствие логики делает их непригодными к практическому применению.
Её мечты о хорошей квартире или внуках, согревающую своим детским дыханием её холодную старость - сколь бы ни рознились между собой реальностью их осуществления, - были для неё одинаково недоступны. Что делать! Некоторым везёт и того меньше. Им никогда не дождаться стакана воды, поданного любящей рукой. Но маме не объяснишь. У неё собственные, отдельные от мира, страсти и недуги, поэтому излечение их зависит не от общего состояния здравоохранения, а от умения, склонившегося над ней, врача.
- Мама, - я опускаю штангу и перевожу дыхание, привычное упражнение, предшествующее привычной нервотрёпке. - Мама, оставь в покое врачей. Ты не из тех пациентов, которые хорошо платят, и уж, конечно, не из тех, чья смерть может отразиться на их карьере.
Мама особа весьма начитанная, но в круге её интересов нынешних авторов не найти. Всё больше тех, для кого наша современность представлялась отдалённым будущим, к тому же весьма туманным. Их уверенность, что будущее, в котором мы, их потомки, будем жить, и о котором мечтали, как обществе безотчётной справедливости, долгое время разделялась ею. Но даже несостоятельность их мечт, в виду полного неустройства сына, не отразилась на маминых пристрастиях. Ей нравились чужие ошибки, в которых находила оправдание своим.
Попытка доказать, что судить общество с точки зрения судьбы сына, противоречит марксистской идеологии, встречалась ею в штыки.
- Что же это за общество, - восклицала она, - которому безразличен мой единственный сын?
Как было бы здорово, если бы в основе социологии лежали материнские чувства. К сожалению, женщины, занимающиеся социологией, не только забывают о материнском своём предназначении, но и необходимости отдаваться мужчинам. И те из них, кто упустил такую возможность, принципиально не желали осознавать свой промах, оставаясь в неведении, что, кроме стройного ряда цифр, существует немало такого, что не измеряется математической основательностью.
- Мама, - сказал я, - мне претят женщины, пахнущие лампадным маслом.
- От добродетельных женщин исходит запах... - мама задержалась с определением, чем я и воспользовался.
- Ладана?
- Ничего умного от тебя не дождёшься.
- Но где набрать столько добродетельных?
- Нам бы хватило и одной.
Я обнял маму и сказал, что приду поздно. Так что ждать меня с ужином не имеет смысла.
- Ужин будет ждать тебя на столе.
- Могу ли я считать это похвалой?
- Похвала, как карточный долг, её надо обязательно вернуть.
Этот диалог, за долгие годы не изменяющийся, произносится нами как бы автоматически, не слыша самих себя. Зато её горький вздох за уже закрытой дверью, меня не обминул, поскольку на меня и был рассчитан. Бедняжка не догадывалась, что своей настойчивостью лишь умножала, и без того основательные, доводы против женитьбы, имеющиеся у меня в запасе.
Это было время, когда на каждом углу стояли бочки с пивом, а не милиционеры. А всё потому, что преступность не превышала уровня, заданного тогдашней заботливой статистикой. Обыкновенно уровень определялся на несколько лет вперёд, в строгом соответствии с расчётными данными. В случае несоответствия расчётов с действительностью, возникал переполох, не оставлявший камня на камне от привычного и спокойного существования: Явления столь редкого, что на него сбегались, как на цирковое представление, сотрудники смежных отделов, а многие прибывали даже издалека, несмотря на строгости с командировочными. Всё заканчивалось, по обыкновению наказанием стрелочников, обвинённых в халатности и неполном служебном соответствии.
Мама когда-то трудилась в области статистики и, по её словам, а я ей верю, потому что не верить маме, значит утратить веру, что в этой стране можно кому бы то ни было доверять, самая откровенная в мире шлюха именно статистика, а не какие бы то ни были мессалины и клеопатры. По сравнению с нашей статистикой, они всего лишь полудамы полусвета, любая половина у которых, верхняя или нижняя, - овеществлённая честность и олицетворение высоких моральных устоев, по сравнению с тем, чем была статистика в пору маминой молодости и моего, отнюдь не безгрешного детства. И я, идя, как щенок на поводке, по трупам её воспоминаний, могу подтвердить, что ничто никуда не делось, судя по запаху, ощущаемого даже сегодня.
Мама была начальником отдела, и, как у всякого начальствующего такого рода, над ней был свой начальник, то есть начальник над многими отделами, а над ним - тоже начальник, начальствующий над теми, у кого под началом были многие отделы. Но и этот последний не был представлен самому себе, ибо получал указания, добросовестно передаваемые им по инстанциям. Согласно этим указаниям, доходившим до мамы в виде требований, не признающих возражений, количество овощей, созревающих на необъятных овощных просторах, составляло столько-то и столько-то тысяч тонн на таком-то и таком-то количестве гектаров. И маме, честно переписавшей эти сведения, оставалось только проследить, чтобы машинистки не перепутали столбцы цифр, стройных и лёгких, как талия балерины, вознесённой вдохновением над зеркалом сцены и парящей там по воле главного балетмейстера.
Затем эти же цифры чьей-то щедрой рукой рассыпались по стране, которая, проснувшись однажды утром в настроении, не предвещающем высокую производительность труда, вдруг узнавала из статистики то, что опровергали пустые магазинные полки, напоминавшие беговые дорожки, расчищенные для несостоявшихся соревнований.
Но вот, что удивительно, когда мне случалось читать ей опубликованные в новой прессе статистические данные о тяжёлой участи населения после освобождения от власти тех, под чью диктовку составлялась умиротворяющая статистика, мама, забывая о том, что говорила прежде, хвалила статистику своей молодости и моего детства за её благодетельное влияние на психику населения.
- Разве способствует, - возмущалась мама, - нынешняя статистика росту духовно-здорового молодого поколения? Прежде, в отсутствие овощей на полках, но присутствия их в статистике, всегда жила надежда на то, что, с минуты на минуту их подвезут, и очередь, возникшая ещё с ночи, рождала в воображении особо терпеливых овощной мираж, расстаться с которым не пожелали бы не только в обмен на правду, но и на сами овощи. Уж лучше верить, что купишь то, чего нет, чем страдать от невозможности приобрести имеющееся.
- Мама, - отвечал я, - давай на время забудем о статистике без овощей, и порадуемся овощам без статистики.
- Эти, что без статистики, - закричала мама, - стоят столько, сколько не наберется у нас и за месяц твоих трудов, при условии, что труды будут оплачиваться не с полугодовым опозданием, уже вошедшем в привычку.
Последние мамины слова попали в самую точку. Я вынужден был выйти на улицу подышать свежим воздухом - единственная возможность отвлечься от результатов гнусной политики новых властей, наверняка, не забывающих получить своё, а меня, целых пять месяцев сидящего без зарплаты, но не уволенного, а потому не признанного безработным, упоминают лишь в предвыборных обещаниях, тотчас забывая после избрания.
Единственная надежда, что моя лаборатория когда-нибудь взлетит на воздух, чему я обрадуюсь не менее искренне, чем тогда, когда впервые переступил её порог. Ибо только взрыв сможет доказать, забуревшим от острой мозговой недостаточности, что техника безопасности необходима всей стране, превращённую их усилиями в пустыню безделья и оазис бессмысленного труда. Эти праведные мысли и предположения уводят меня от тягучей, как резина, проблемы выживания, к приятному, как всё неожиданное, уходу в бесконечность.
Милые и наивные наши лаборантки. Всё им кажется, будто мы изобретаем некий эликсир, способный на переворот в науке о подсознании, когда пессимизм от осознания собственного бессилия, сменится оптимизмом в понимании его необратимости. Но сейчас втроем / кроме меня, в лаборатории есть ещё Лена и Вера Андреевна / не способны даже на то, на что хватило бы усилий одного. Оттого каждый из нас старается использовать собственное подсознание в качестве элегантно обустроенного бомбоубежища, а потому не удивительно, что для Лены, любительницы киноклассики, Анна Каренина - сегодняшний день, и я чувствую себя весьма стеснительно, когда замечаю, что кажусь ей Вронским.
В Лене все качества хорошей жены, но хорошая жена не панацея от всех бед, а, значит, нет смысла зацикливаться на ненужных соображениях. Третье существо, страдающее химической манией величия, Вера Андреевна, - дитя Дуная, тоже выдуманного, но не строгого и скромного, как живущее по его берегам население, а по-настоящему, широкого и вольного, как бесшабашный русский пьяница. А она, чумазая его дочка. Такое, знаете ли, бывает в старинных легендах, когда папа - пастух или, ещё хуже, вышибала у какого-нибудь инкогнито, а мама - графиня, откликнувшаяся громадным наследством, на его мужские стати. И дочь, не ведающая, кто её родители, бегает по вечерам в коровник, чтобы поделиться с кроткой, как героиня Достоевского, бурёнкой, горькими плодами, неожиданно свалившегося на неё сладкого бремени.
Но это женщины будней. А в выходные и праздники хочется чего-то непривычного, а то совсем нового. Я направляюсь в центр города и, стоя напротив памятника Мицкевичу, съёжившегося под хищными взорами будущих его разрушителей, разглядываю встречных женщин, небрежно несущих в себе тайну своего женского осуществления, куда доступ мужчинам, открывается без ограничений, в надежде заполучить от них не меньше того, о чём мечтают, но больше того, на что способны.
Притом, что получить желаемое для женщины проще в воображении, чем и довольствуется, тогда, как мужчина уверен, что она отдаёт всю себя, хотя, на самом деле, только немногое, да и то не корысти ради, а единственно для приобретения того, что уже есть у других. Кажется, пора бы мужчинам, если не побеждать на любовном корте, то, хотя бы, научиться принимать подачи, но они воинственно раздувают паруса, не догадываясь, что вползают прямёхонько в эпицентр бури.
Это я сейчас такой "умный", но ведь не всегда им был. Хлопал ушами, радуясь мимолётной улыбке, не мне предназначенной, а уж всему остальному - и говорить нечего. Да и "остальное" не столько доставалось мне по праву сильного /откуда ему взяться у того, кто не способен предъявить хотя бы условные символы его присутствия /, сколько находил, как нищий копеечку на тротуарах судьбы.
- Женщины! - восклицал я мысленно, с таким подобострастием заглядывая им в глаза, что они терялись от столь сильного напора, а мне ничего другого не оставалось, как не дать им опомниться. - Женщины, я ваш! Возьмите меня! Ну, что для вас такой пустяк? А уж я за благодарностью в штаны не полезу. Она у меня всегда под рукой.
Говорят, что прежде было проще. Но прежде меня не было, так что приходится не столько преодолевать сложности, сколько их обходить. Нынче женщины ушли в самоволку, убегая от своих, Богом предназначенных обязанностей, захватывая, если уже не захватили всё, что прежде принадлежало мужчинам. Самые талантливые и беспокойные погрузили себя, как картошку в мешки, в политику и бизнес, в поисках власти и денег, одновременно стараясь, для собственного развлечения, оПЕНЕЛОПить Одиссея, с ехидцей наблюдая, как Одиссей, вместо них, прядёт свою бесконечную пряжу в вымышленной Итаке, отбиваясь от неиствующих невест.
Они славолюбивы и властолюбивы, и даже в случае поражения, теряют не всё, раз им удалось обратить на себя внимание, а, значит, следующая попытка вполне может оказаться удачной. Потому так много женщин толкутся у митинговых трибун, и так мало детей могут похвастаться тем, что неприятный факт появления на свет скрасила им материнская ласка.
Митинг был в самом разгаре. Пахло жареным, то ли в толпе, то ли, в ближайших от места событий, ресторанах. И Мицкевич, на своём памятнике, то и дело подносил, вышитый, только ему известной паненкой, носовой платочек к глазам. Каштаны висели, как поникшие от духоты мужские радости женского тела. Люди с расстегнутыми воротами рубашек вздыбливали руки и кричали: "Ще не вмерла Украина"! Они требовали свободу, без которой, судя по всему, не доживут до следующего Рождества. Восторгу женщин не было предела. Как им, женщинам, в сущности, мало надо: лишь бы мужчины, разгорячённые и потные, были, в одной с ними, общей толпе. Кто-то толкнул меня в бок, и, к радости своей, понял, что не одинок среди чужих. Мы узнали друг друга, как узнают друг друга на морском дне водолазы.