Аннотация: На черно-белом фото, в окружении чернокожих ребятишек ты - белый Бог, для меня - недолюбленный, незабытый
Джин Вайт.
Ты растворился в небе. Как кусок сахара в кипятке. Небо не любит отпускать крылатых, которые проявили хоть каплю неуверенности в своем желании вернуться туда, где их ждут.
...Ты, Женька, был на четыре года старше, но всегда таскал у меня книги. Даже после того, как окончил школу и приезжал домой на студенческие каникулы. Выбору моему доверял, что ли?
Вот эта книга - достаточно старая, но еще не букинистическая - называлась "Джин Грин - неприкасаемый". И написали ее три заслуженных фронтовика-полу-диссидента, еще советские авторы, как бы в виде пародии на враждебную штатовскую организацию ЦРУ. Но получилась занимательная повесть, которой ты увлекся еще в свои 14, доверившись моим десяти. Там речь шла о сыне русского эмигранта Евгении Гриневе, американизированном словесно в Джин Грин. Универсальное получилось существо, вроде Супермена, скрещенного со Спайдерменом.
Наша цивилизация упрощена до комикса.
Комиксы в сознании - нарезка видео, как цинично говорят на телевидении, даже не сопоставляя массмедийный технологический процесс с физической нарезкой в супермаркетах, например, колбасы.
Отвлекаемся. В имени литгероя был - зеленый. Поскольку у тебя в фамилии не имелось никаких букв нужного цвета, тебе захотелось стать белым - по масти. С тех пор для всех ты был Джин Вайт. Даже для близких родственников. Да, ты умел добиваться желаемого.
...Играл с 14 лет на соло-гитаре в провинциальном городишке, куда судьба закинула семьи наших родителей. И каждый приезд на каникулы оборачивался твоим бенефисом на ночных дискотеках.
...Девки бесятся от одного твоего вида - и от беззастенчиво вторгающегося в их сознание моего наслаждения звуками, выбивающими воздух из легких, живой музыкой, потому что я нагло сижу, спустив ноги со сцены, прислонившись спиной к мощным колонкам. Я, на четыре года младше, но на много лет ближе их кумиру.
Когда мы уходим с дискотеки, ты даже не пытаешься со мной говорить: контуженное звуком существо не может выдать никакого ответа на твои прыгающие губы, кроме наркотически безумной улыбки.
Для меня ты всегда был недалеким человеком, вроде записывающе-воспроизводящего устройства для музыки и речи. Ты потрясающе впитывал - ха! поглощал вслепую разговорные языки и с размаху переводил с ихнего на ихний.
И ты постарался воплотить свои детские мечты, сплетя из нитей иноязычных речей нашу любимую колыбель для кошки (ты никак не мог понять текстов Воннегута, пока воочию лично для тебя не сплелись на моих пальцах в хитроумный узор нити из шерстяного клубка). Увидев топологический пример, ты смог сплести из не возможного в те времена свои мечты, но не из материальных нитей и живых пальцев, а из звуков и образов.
"...Я научился, как ты, создавать образы!", - орал Женька в телефонную трубку в самое неудобное для меня время - сдачи вступительных экзаменов в универ.
...А потом вдруг оказалось, что мы оба живем в столице. Ты с родителями появился в ней раньше, я, самостоятельно - позже.
А лучше бы - никогда.
Достаточно беспорядочная разноцветная жизнь твоего последнего - моего первого года учебы.
Мы упорно избегали встреч наедине. Или жизнь так распорядилась?
-... Я подписал контракт. Частный. Не хочу быть учителем. Улетаю на черный континент...
- ... искать эбеновую статуэтку? С торчащими грудями и бесстыжим характером?
- ...Я вернусь, и спрошу тебя снова. И не делай вид, что ты не знаешь, о чем.
...Он вернулся в столицу. Здесь его первая, еще школьная, любовница уже несколько лет пребывала в подвешенном состоянии блаженной свободы, сбросив сына от законного брака на руки предыдущего поколения, ее перепробовали все (или она перепробовала всех) из нашей компании...
Оказывается, они переписывались. Незнание больно укололо в сердце.
Но первой строкой в его листе прибытия все же значилась встреча со мной.
...Знал Джин Вайт, что не люблю я глупых сувениров. Зато тысяча фотографий, которые он высыпал из перевернутого рюкзака, едва покинув прихожую, отвлекли и заняли меня настолько, что не замеченными остались ни оборванные объятия, ни оглаживающие горячим желанием ладони на спине, плечах и волосах. Ни намеки на поцелуи.
Только отрезвляющий звонок телефона вернул в реальность.
...Его, но не меня. Джин успокоил нетерпеливых родителей - и отправился молоть и заваривать кофе, а затем готовить из готового чего-то там. Возможно *с сомнением* даже из моего холодильника.
...Привести меня в адекватное состояние смогли лишь его руки, усадившие на табуретку напротив пронзительно-серого взгляда (такого чисто-серого цвета не встретилось больше нигде, о таких глазах любой мог сказать лишь одно: серые)
- Мы будем пить джин?
- Что ты нашел в морозилке?
-Там только голый Вася в обнимку с ...- пауза - я не видел такой этикетки.
-Разучился читать в своей Африке. Твои кубинки, которых ты не боялся трахать по причине революционного венерического контроля, должны были бы говорить по-русски и писать бесстыдные записьки. Для твоей тренировки в русском. А?
- Мы общались на английском языке.
Боже, почему ты краснеешь? А, Джин Вайт?
Крылатый солдат удачи, еб ихнюю гусиную мать, ты - краснеешь?
- Древнекиевская. Новый бренд старой проверенной водки. 0,7. Мало?
Он ошалело смотрит.
-Раньше было только сухое белое вино.
-Но не всегда, - резонно замечаю я. Это ошибка, и нас обоих внезапно роняет в пасть безвременья.
...Только раз. Единственный переход от вечера к утру без права существовать промежутку, к безумным единицам многовариантной действительности, раздробленным на самые короткие воспринимаемые человеческим сознанием микрокадры.
...Мы пили белое сухое. Но его количество оказалось неадекватным нашему вздерганному состоянию. Ночные магазины, особенно во дворе, зажатом квадратом домов, - это вселенское зло.
И была водка, не успевшая охладиться, и закипевшая в наших желудках.
Ты был свободен, я нет. Но в тот период времени, похожий на отрезок доски на круглом основании посередине... я так и не знаю, как называется это детское удовольствие, не качели, нет; кто-то перевешивает и отталкивается, поднимая визави на противоположном краю доски вверх, а потом опускается на землю...нет, не говорите мне, как это называется ...
Глупостью и наивностью было предложение - и чистое незнание последствий - не спать Джину в кресле (а транспорт уже не ходил, утомленный нашими заполночными диалогами), а рядом со мной на двуспальном диване.
...И было внезапное вторжение в мою частную собственность, в личное пространство, хаотичные неловкие движения, как будто раздевающие куклу, изумление, тупое недосознавание ...
А потом...
Ни секунды передышки.
- Ты всегда такой?
- Нет...такого не было никогда, ни с кем.
- Не смей меня сравнивать...никогда.
И разрывающие рот поцелуи. И разрывающее сердце осознание неправильности происходящего.
Наслаждение от боли. Боль от наслаждения.
И напополам рвущее осознание - этого - больше - никогда.
И нетерпеливое ожидание утра: когда на работу. Когда необходимо расстаться, когда...никогда.
И нестерпимое желание умереть в этот миг. И никогда более не возрождаться.
И возрождаться вновь. Мне - для тебя. Тебе - для меня.
Мы хорошо знали друг друга. Много лет. Наша противоестественная связь выглядела как дождевой червяк, умеющий ползти в разные стороны, потому что было у него две головы...два хвоста? Короче, каждый из нас обрубил ему, этому ненормальному чувству - каждый - ближайший к нему конец. Вот и корчится оно на месте, и не в силах сдохнуть, и не в силах выбрать направление.
...А в тот день замороженность и заторможенность кончается быстро. Мы оба хотим общаться. Только ты - говорить, а я - слушать.
Среди смешных по-солдатски баек слышу страшненькую в необыкновенности своей.
...- Так мы начали снижаться, а тут пулеметная очередь с земли. Первый пилот у нас первый, потому что единственный, а я во втором ряду сижу, аэродромные команды перевожу. Даже в Африке их положено по-английски изображать. И тут заваливается он, поперек груди кровавая вышивка. А шасси еще не выпущены. Как у меня рука удлинилась - сам удивляюсь. Вдвое. Но до тумблера дотянулся. А дальше удача помогла...
Чтобы уничтожить ужасный образ, повисший между нами, сглотнув горькую слюну, спрашиваю иронично:
- А до меня через стол можешь дотянуться?
Ты булатным клинком втыкаешь в меня серый свой взгляд и...встаешь, обходишь стол, чтобы приложить к моей щеке тыльную сторону ладони, соскользнув на шею...обжечься о мои глаза, быстро убрать руку, чуть ли не задувая ожог.
Вернувшись на место, буднично спрашиваешь:
- Как тебе кофе? Догадайся, сколько я дал поджопников негру, который эту партию обжаривал на плантации, чтобы не перепалил?
Облегченно смеюсь и признаюсь, что с трудом представляю, какое количество тычков приводит несознательное в состояние сознательного. Зато четко угадываю соотношение отданного таможенникам в нашем аэропорту кофе к тем двум килограммам зерен, попавших в мое владение.
Кофе превыше всех похвал. Сочетание двух немаленьких кружек с немалыми граммами отличной водки приговаривают нас к бессонной ночи и беседам, в которых я убеждаюсь, что Женька вырос. И не просто запоминает, но и продуцирует довольно интересные выводы...
Я говорю ему об этом, надеясь, что взыграет мужское честолюбие, и того вопроса - главного, о котором помним так долго оба - не будет. Но он прозвучал.
Мой ответ какой-то беспомощный, не взрослый ответ.
- Для тебя мужская дружба ничего не значит?
- Значит. И сейчас, после "командировки", больше, чем когда-либо. Но ты значишь - еще больше. Намного больше.
Да?! Для твоей страсти, настолько удаленной от моей любви, как Северный полюс от Южного?
Я не могу позволить себе этого. Может, я ошибаюсь. Но я чувствую. Моя любовь выросла из детства. Там она расцвела и рассеяла семена. И там же, на этом чувственном поле, искореженном ревностью и пропитанном каплями крови твоей первой девственницы, которая внезапными слезами облила мои сдвинутые в детском испуге колени, испрашивая сочувствия и содействия - из них выросли ядовитые цветы, истекающие похотливым ядом шипов, созданных впоследствии желаниями твоих фанаток. Острия, которые ты со смехом полировал телами девчонок, одуревших от стадного желания достигнуть, обладать тем, что никому не принадлежит.
Тогда наша жизнь стала пастбищем их желаний, как определило мое рано созревшее ехидное нутро.
Огороженное моим непереносимым желанием, которое вырывалось с кровью из меня, господи прости, из подростка...
Я не хочу быть частью твоей сферы эмоций. Да, есть там и сияющий сектор любви. Ты так просто разделил между окружающими этот глобусо- подобный мир.
Она, в нетерпении названивающая на мой телефонный номер - зияющее всасывающее похоть вместе со спермой отверстие. Она твоя - первая, ушедшая к другому. Ты всегда хотел отомстить и никогда не скрывал от меня своего мерзкого (нельзя, нельзя! мстить той, которая не обещала!) устремления к удовлетворению: сатисфакция, говорят.
Я не хочу и не могу ощущать себя марионеткой, привязанной нитями к твоим
пальцам.
...Женька не смотрит на меня. Боится спугнуть мое слово, висящее синей птицей Метерлинка между нами.
Но я отвечаю коротко и безжалостно, так, чтобы не надеялся на переменные данные.
- Нет.
Реакция ожидаема. Джин грохает вдребезги стакан об пол. Дышит, как носорог на взлетной полосе, - неровно.
Я считаю. 10, 20, тридцать секунд. Ты многому научился, милый мой.
- В таком случае я женюсь на Вере. Она похожа на тебя.
Я смеюсь, смеюсь, смеюсь, маскируя обиду, ведь ты посмел меня сравнить с другим человеком, к тому же с блондинкой, а я считаю блондинок существами из анекдота.
Ты - забыл.
И ты - вспоминаешь. Хрустя осколками под рифлеными подошвами армейских ботинок, ты захватываешь меня в объятия, из которых не вырваться, не применив подлых приемов.
И мы трезвы. Излишне трезвы, как будто в лицензионной бутылке была простая вода.
- Не понимаешь! У нее уже есть сын. И от меня ей ничего, кроме денег, не надо! А я не смог бы улететь от любимой жены и тем более, ребенка!
Как трогательно. Как смешно. Но я не смеюсь и не плачу. Я не умираю и не живу.
У меня есть долг. И я для него.
...Почему ты веришь мне? Не верь - кричит мое внутреннее, болезненное, разрываемое желаниями существо... Ах.
Ты придавливаешь меня всем весом на диване. Ты знаешь меня с детства. Разве можно было тебя обмануть? Невозможно. Не хочется. Вырваться из- под тебя. Когда трещит одежда, разрываемая загорелыми и крепкими от африканского солнца руками. Руками, которые так знакомы. Знакомы так...это слишком похоже на инцест.
(с) Март
Только мои злые беспомощные слезы отрезвляют тебя.
Женька молча отодвигается, пару минут унимает бешено взрывающее толстый свитер сердце, отбивающее такт на моей грудной клетке.
Соскальзывает с дивана коленями на осколки.
Прячет лицо.
Собирает осколки огрубевшими пальцами, я с затаенным дыханием мечтаю - порежься...чтобы пальцы - в лохмотья...
Кто бы убрал осколки моего сердца?
Бормочет не глядя.
- В ЗАГС не зову, договорюсь, чтобы расписали по-быстрому. На даче оторвемся. Пузырь за тобой заедет. От драгоценной половины известия есть?
- Мне такие новости ни к чему.
- И адреса не знаешь?
- И номера телефона тоже.
Осколки наших отношений со звоном летят в мусорное ведро.
...Мы сидим с приговоренной к смерти бутылкой водки и несколькими штуками пива на ступеньках дачной веранды. В качестве закуси пискливые от свежедавленного лимонного сока устрицы, представьте себе, из отечественных садков, доставленные авиа с помощью моего крутого дядюшки в качестве моего свадебного подарка Женьке.
Соловьи как-то странно посвистывают, нечто среднее между Маршем Мендельсона и нашей любимой меркьюри-монсерратовской Барселоной.
Или это в наших мозгах сместилось время и ощущения.
Невеста (или как ее там теперь называть - невые**нная жена) Верка уже не первый раз выглядывает в окно спальни второго этажа, бесстыдно сплющив сиськи о подоконник.
В третий раз вывесив свои достоинства, жена сквозь зубы говорит:
- Когда вы там кончите?
Мы ржем совершенно неподобающе атмосфере брачной ночи, в промежутках между приступами смеха вставляя скабрезные фразы.
Пузырь, верный и безмолвный друг, холостяк из-за своей детской любви к маме, молча выступает из-за угла. Вампир души моей. Дитя в душе, ё**рь немалого количества обманутых его внешней покорностью девушек. Господин майор пожарных войск. Который не гасит пожары чувств, а просто взрывает очаги возгорания. Да, весьма действенный способ. Он единственный человек, которому мы оба с Женькой доверяем.
...Не нужно разрывать меня надвое между двумя достаточно сильными мужчинами. Пузырь тянет в авто, Женька, цепляется за ладонь, как заблудившийся в супермаркете ребенок:
- Завтра мы встречаемся, идем во Владимирский собор, ты ставишь свечу за мое благополучное возвращение.
- А Вера? Твоя жена?
-Ты мой ангел-хранитель.
*
...Сообщение приходит нам одновременно.
Истерический голос в трубке требует моего присутствия на виртуальных поминках. Ведь тела не нашли. Если - да, то никто не признался, потому что доставка на родину остатков экипажа слишком напрягает живых.
Отвечаю просто: нет. Ответ еще проще: тогда я приеду к тебе. Ты меня утешишь. Еще один ответ: я не впущу.
Молчание.
Конечно же, я впускаю Верку, бледную и шатающуюся, как смерть под непосильным бременем косящего человеческие жизни инструмента.
Мы молча сидим и пьем, каждый - свое: она - коньяк, я - водку, закусывая жареными орешками кешью. И обожаемыми мною апельсинами.
Для ожидаемо-внезапной гостьи ничего не успело приготовиться, однако мясо медленно доходит в духовке. Закусывать нужно еще много. Чтобы слегка нейтрализовать алкоголь. Хотя, говорят, это предрассудки. Главное - запивать, а не закусывать.
Но мы верим в советы невменяемых с советских времен здравоохранителей: закусывать, чтобы не упасть в истоптанную копытами глину хлева для скота в попытках найти утешение, эрзац-утешение друг в друге.
Какая бы ни была Верка блондинка, но я знаю, на какие отчаянные поступки она способна, вплоть до самоубийства из-за мук совести. Я знаю, потому что именно эта девчонка, первая девственница Женьки, плакала в мои колени, умоляя. Но не видела моих слез.
И не в моих силах, слабому подростку, было выступить на другой стороне. И не в моих силах - на своей. Нейтральная позиция. Не многим она понятна.
Поэтому в этот печальный момент никакие утешения кроме словесных не имеют места быть.
- Ты знаешь?...
- Я знаю. Ты ангел.
- Он тебе сказал?! Да, хреновый из меня получился ангел-хранитель.
- Но до этого?! Когда он улетал первый раз? Он же был сохранен...Он вернулся даже без царапин на сердце.
- ...
- Не молчи! Ё... Ты хочешь сказать, что до нашего брака такое было возможно? До нашего брака?! ...Ты, ангел...
...Мне остается один путь. Не отвечать. Раздирать на капилляры, на тончайшую бахрому собственное сердце.
...На набережной, под кустами рододендрона, сиреневого, а может, розового, из цветков которого, поставленных на лепестки, проткнув основание спичкой, из цветков которого мы делали принцесс, вместо головы вставляя в остов нераспустившиеся почки.
Мы так смеялись над принцессами, которых можно было сжать пальцами, отправив в увядание. В смерть, по человеческим понятиям.
После того, первого раза, после того.
Мы забыли о нем. Намертво. Пока ты не умер. Ты - не умер!
А тогда мы слипались в одно тело, не думая ни о ком, и никто нас не видел на полуосвещенной набережной под кустами распустившихся принцесс...
Такого не бывает в провинциальных городках, где каждая выстиранная тряпочка, вывешенная на проволоке во дворе, подвергается основательному изучению и оценке.
...Этого не было.
-Скажи! Ты же не веришь!
Она бьется в рыданиях, как тогда...как тогда обнимая мои колени.
Если бы ты знал, Женька, как она любит тебя.
Если бы она знала, как тебя любит.
А я...так...сквозняком занесенный ангел.
-...Знаешь, я чувствую, что он жив. Трахает по очереди временно пустопорожних и временно беременных чернопузых жен, возделывает выделенную революционным правительством грядочку на нелегальном алмазном прииске. Белый бог на сотни километров вокруг.