Уставший город встречает меня разбитыми улицами, унылыми зданиями, и снующими между магазинчиками прохожими. С каждым моим приездом сюда я вижу, как город стареет. Странно так. Москва, ровесница, не молодеет, конечно, но зреет, а мой городок, как может быть, куча ему подобных, с каждым годом увядает. Здания оседают, тротуары проваливаются. Я вижу стареющую публику города: продавщица из "Яхонта" та же, у которой я покупала булки в первом классе после школы, только ссохшаяся, уменьшенная; резвая соседка, которая ворчала на нас, когда мы от дождя прятались в подъезде и устраивали в нем свои "секреты", теперь тихонечко сидит во дворе под сенью огромного уже начинающего трескаться в коре ясеня. Город разрушается в неприглядной мозаике отреставрированных маленьких кусочков домов или фасадов. Проваливается под избитый годами асфальт. Словно город ждет, когда придет главный дворник и большой пуховой тряпкой вытрет пыль с его улиц и стен, и смоет нелепые узоры облупившейся штукатурки.
Горожане, уже давно не замечающие дыр на тротуаре, ловко перескакивают через лужи, не забывая при этом ругаться на власть. А я снова готова возвести памятник нашим девушкам, осмеливающимся ходить по улицам этого города на каблуках. Но горожане заняты. По-деловому они в тысячный раз обходят многочисленные коморки, громко именующие себя магазинами. И не в каждую дырку пролезешь, не то, чтобы догадаешься, что там что-то продают. Магазины, или продавцов с полками товаров можно найти в таких местах, один путь к которым напоминает римские катакомбы. А горожане уже спешат начать ознакомление с новыми закутками с товарами, только что отрекламированными в бесконечной беготне коллажей по экрану на местном телевидении.
Я гуляю по любимым с детства местам, наблюдаю ежегодное старение города, его разваливающиеся качели, поникшие столбы, только памятники ещё гордо взимают руки вперед, указывая путь, если не к коммунизму, то просто в будущее.
Когда-то в детстве я мечтала о своем городе, что он станет высоким и красивым. Искренне радовалась, когда сносились избы, и вместо них медленно, но верно вырастали сильные кирпичные дома. Искренне недоумевала первым отреставрированным деревянным строениям. Зачем? Их надо сносить, а строить новое и современное...
Наверное, я просто хотела жить в мегаполисе...
Или чтобы стал мегаполисом мой город?
Что ж, я сделала свой выбор...
Первые открытия большого города: я иду по улице, а вокруг меня незнакомые мне люди. Их никого я не знаю. Я могу дойти до ближайшего магазина, но не встречу ни одного человека, с кем я могла бы остановиться и поболтать. Вспоминаю, мама вышла за хлебом перед обедом. Обед пришлось отложить на пару часов. Мама встретила: одноклассницу, соседку, подругу, коллегу с работы...
А мы со своей соседкой Людкой и вовсе играли ещё в школьные годы в свою забавную считалку: мы шли с ней, например, до универмага и каждая считала количество встречаемых знакомых. Притом первый счет был - просто знакомым, а второй, с кем мы останавливались поговорить. 100 метров до магазина нам порой давало счет десяткам людей...
Но вот проходят годы, я приезжаю в свой город все реже, круг моего общения в нем сужается до рамок семьи. Здесь мне больше никто не нужен. Никто не интересен. Я забываю лица, они неузнаваемо меняются, и, гуляя по центральному самому насыщенному магазину, я не встречаю ни одного человека, с кем могла бы хотя бы перекинуться парой слов...
И только в подъезде люди, кому я с детских лет привыкла говорить "здрасте" по утрам, иногда сквозь годы смотрят на меня знакомым взглядом.
Одним таким приездом мы зашли в лифт вместе с той самой Людкой и её семьей. Она о чем-то спросила меня, я ответила. С интересом разглядывала её трехлетнюю дочь, о которой я должна была что-то слышать от мамы. Но убей - не помню. На мужа я бросила взгляд: сухой интеллигент в очках, - о нем я тоже должна что-то знать - не помню. Мы вышли из подъезда, где меня ждала моя сестра Ленка со своей полуторогодовалой Светой. Ленка сухо поздоровалась с Людкой. Я очень удивилась - ведь когда-то у них были очень милые отношения.
Мы ещё остались возле подъезда осаждать разгулявшуюся Светлану, а Людка с семьей уходили. И тут меня вдруг осенило. Аж сердце застучало:
--
Послушай! - воскликнула, - Это... муж был Людкин?
Ленка кивнула.
--
Тот самый? Олег?
--
Ну да...
--
Что же с ним стало? Он же... я его последнего помню совсем не таким...
И я рассмеялась про себя "Как же так. Почему я не вспомнила, не догадалась!". Мне жутко захотелось перенести время на три минуты назад. Снова оказаться с ними в лифте, и все-таки обратить на него внимание...
Почему при любом упоминании или моем воспоминании об этом человеке я вспоминаю столь неприглядную картину: зарядка в нашем пионерском лагере "Зодчии" на улице, он стоит в ряду передо мной, и на протяжении всех упражнений я наблюдаю дыру на заднице его штанов... Мне очень не удобно за него. Ведь я ему нравлюсь, это подтверждено записками и танцами, на которых ко мне он никого не подпускал. Кроме взаимного удовольствия танцевать друг с другом нас объединяло ещё и то, что оба мы жутко не нравились нашей воспитательнице: женщине крутого учительского нрава. При случае она орала на детей, и чаще всего этот случай выпадал на нас. И ещё. Наши родители знали друг друга. Его тетя - одна из маминых подруг, они вместе работали. Я, когда поняла, кто неравнодушен ко мне, тут же рассказала маме, после чего, мне казалась, вся мамина контора наблюдает за мной с интересом. Лагерные увлечения проходят вместе с окончанием смены, мама же мне напоминала об этом мальчике регулярно. Наверное, поэтому я не забыла его, как забыла других своих незначительных и недолгих поклонников из детства.
Вернувшись из пионерского лагеря, я первым делом зашла к своей соседке. Той самой Людке. Она переехала к нам за пару лет до этого лета. Её мать снова съезжалась с отцом. Прежняя семья, живущая в этой квартире, разъезжалась. Как и с прежней соседкой, моей сверстницей, у нас сразу же возникли дружеские отношения, основанные на постоянном хождении друг к другу в гости. Даже больше, часто свободное время мы просто проводили в чьей-то квартире. Могли и учить уроки вместе, и читать книги, и обедать, чтобы веселее.
Людка старше меня на год. Очаровательная девушка с толстой косой. Очаровательной мне она не казалась. Но уже тогда, мне было 10, я видела как на неё обращает внимание мужской пол. Притом, независимо от возраста: и мелкие ребята, кто вообще к тому времени ещё девочек как не умеющих играть в футбол "не воспринимали", и взрослые мужчины, годящиеся нам иногда не только в отцы, но и в деды.
Эту загадку я решала все время нашего знакомства. Я никак не могла понять, что в ней такого, что заставляла мужчин и мальчишек оглядываться ей в след. Ещё раз говорю, она не была красива, ни чуть... Людка и сама со мной делилась, вероятно, первыми своими женскими наблюдениями:
--
Вот смотри, - говорила она, - сейчас войдем во двор, они прекратят играть, начнут что-нибудь мне кричать.
Так и происходило. Она даже не отвечала им. Но смотреть в её сторону они не прекращали. А ведь ей было только 11!
Она рассказывала мне про свою старую школу, про свой старый класс. У них, или это касалось только её, были довольно-таки вольные отношения с одноклассниками. Все, что она рассказывала про эти отношения, для меня было диким. То, что она привозила с собой из пионерских лагерей, мне тоже было не понятно. К девчонкам мальчишки залезали ночами в палаты, и... в кровати. Засосы, которые они потом демонстрировали друг другу. Зажимания на танцах...
В моих пионерских лагерях были только невинные взгляды, записки, и танцы.
Но я не привыкла не верить людям, и верила её историям. Удивлялась, но верила. Время и мне показало, что те истории не были выдумкой. Просто у нас с ней было разное отношение к миру, и разные о нем понятия.
На стенах висели постеры из журнала "Ровесник" с Мадонной, и Людка мне говорила, что та - её идеал. Я Людке рассказывала про свою смену в лагере, а она требовала, чтобы я призналась, что тот мальчик и мне нравится.
--
Так не бывает, если ты ему нравилась, вы с ним танцевали. Он тебе должен тебе нравиться!
--
Ну нет! - отбивалась я.
--
Не верю. Чуть-чуть, но нравится.
--
Ну ладно, - смягчалась я, - пусть будет чуть-чуть.
И мы усаживались гадать на картах. Выкладывали имя, и как-то там потом выводили процент любви к нам.
Людка перешла к нам в школу. В школу мы ходили часто вместе. У меня помимо школы была музыкальная школа, отнимающая все мое время и душу и бадминтон. Регулярно я записывалась ещё куда-нибудь: кружки акробатики, английского, гитары. Людка же не занималась ни чем. Вечерами она обязательно шла на дискотеку. Я часто провожала её, то есть, присутствовала, когда она собиралась. Мне стыдно признаться, но про себя я вообще не могу вспомнить, чтобы я посещала наши городские танцы. Так же я с Людкой курила. Вернее, аналогично, я ни разу за жизнь не затянулась, но присутствовала с самого детства в курящих компаниях регулярно. Парадокс!
Парадокс наших с ней отношений, которые часто перерастали из соседских в дружеские, я и до сих пор разгадать не могу. Какая я ей пара? Не по интересам, ни по отношению к миру. Но нам было интересно вместе. И ей со мной, и мне с ней. Может, посредством друг друга мы прикасались к параллельному миру, по каким-то причинам не касающегося нас?
Дружить со мной, чтобы само утверждаться, было бессмысленно. Она была на несколько ступеней выше меня по "женской" сути. Ей не нужен был блеклый фон в виде меня, чтобы её заметили. Её замечали даже в самых ярких женских компаниях. Замечали и выделяли среди остальных. И, если честно, я до сих пор не видела более яркой, более заметной звезды, какой она была тогда...
Это что касается её отношения ко мне. Я же, искренне была с ней. Мне нужно было её общество, а совсем не общество её друзей и приятелей. Все наши совместные с кем-то знакомства для меня заканчивались ничем. На пляже она с кем-то уединялась в зарослях травы, оставляя меня с другом своего друга. А я терялась и ждала скорее её возвращения. Мне с НИМИ было скучно. Не скучно было с ней.
Ещё один момент, заставляющий меня быть в курсе большей части Людкиной жизни - телефон. В их квартире телефона не было, и звонить ходили к нам. Ясное дело, родители не так пользовались этим фактом, как Людка. Звонили ей не просто часто, а очень часто. Я с удовольствием звала её, играя вместе с ней в некоторые игры в ухажеров. Надо подумать, какое у моей мамы было терпение. Ведь она к Людке относилась более, чем прохладно. И однажды, именно ради неё, нарушила свой кодекс не влезать в мою жизнь.
--
Я не хочу, чтобы ты с ней дружила, - сказала однажды.
Я аж поперхнулась от неожиданности.
--
Мама! Что ты говоришь! Никогда - никогда не говори мне таких слов, с кем мне дружить или не дружить.
Мама, смущаясь, но ещё твердо продолжала:
--
Её общество будет пагубно влиять на тебя.
--
Мама!
--
Скажи, не дружишь ли ты с ней из-за мальчиков?
--
Мама!
--
Ладно, извини...
Окончательно усомнившись в том, что она, начав это разговор, была права, больше никогда о нашей с Людкой дружбе мы не говорили. И ни разу в жизни мама не поставила свою веру в меня под сомнение. В чем я ей очень признательна.
Людка поглощала книги. С такой скоростью, что я даже не верила в чтение. Книги она брала у нас. Наша собранная бабушкой библиотека считалась достойной. Брать книги у нас любил и Людкин отец. Он, правда, стеснялся приходить сам. Передавал "заказы" через дочь.
Вообще, Людкин отец, личность меня пугающая. Он для меня всегда был как глыба, заграждающая свет. В меру пьющий, понятие исключительное для нашего города, злой, категоричный. Когда он был дома, мы сидели у меня в квартире. А дома он бывал и днем. Какая-то у него была ненормированная работа. Людка рассказывала, что времена, когда они жили отдельно от отца, для неё представлялись светлее.
Однажды, вернувшись откуда-то вечером, я обнаружила Людку, моющую стены на нашей площадке.
--
Что с тобой? - мне даже стало смешно, но я немедленно присоединилась.
Заставил отец. Все Людкины приятели не гнушались тем, чтобы оставить свою запись не стене. Чаще: "Люда, я тебя люблю!" Так один чудесный вечер мы с ней потратили, чтобы надписи убрать.
Многие, особенно взрослые, были о Людке очень не лестного мнения. Но я всегда стояла на её защите. Я готова была выцарапать глаза любой особе, хотя бы попытавшейся назвать мою Людку "шлюхой". Образ жизни и поведение её в общем-то со стороны выглядели именно так. Но я с пеной у рта могла кричать: "Это не так! Вы её просто не знаете!"
Я знала некоторую её изнутри, что заставляло меня закрывать глаза на остальное. Хотя нет. Я ведь все видела, что происходит. Просто принимала её такой, какая она есть. Мне было наплевать на то, с какой частотой меняются у неё кавалеры, мне было с ней интересно. А, может, именно в этом и было мне интересно. Мне было жутко интересно понять её, понять её свечение...
Я восхищалась её вызывающей смелостью, её отчаянной решимостью, её умением вести себя в любом обществе. Даже тех, кто ненавидел её.
Как почти любой ребенок, отданный в музыкальную школу, я страдала недостатком времени на досуг. У меня не было возможности после школы пойти гулять или в гости. Я либо занималась, либо шла в музыкальную, или на другие мероприятия, которыми полно было любое детство, чьи родители хотят своим детям будущего. Я была послушным ребенком, и шла туда, куда меня направляли, изредка высказывая, куда хочу я. Но времени на собственные желания не оставалось. Надо было ещё следить за сестрой, привести квартиру в порядок к маминому приходу, чтобы она не сердилась. Нет, я тоже иногда гуляла со сверстниками...
И вот ноябрьские каникулы шестого класса. Меня с дочкой маминой подруги отправляют в Ленинград в гости. Я уезжаю, уже несколько дней до этого болеющая. Болела я за школу всего два раза. Поэтому идти ко врачу мне не привычно. Я всячески отбивалась и отговаривалась делами и учебой. Родители уважали мое мнение, но кашель становился все прочнее, и по возвращению прямо с поезда меня повели в поликлинику.
Там, к нашему участковому сидела очередь знакомых детей. Одноклассники, друзья по двору. В очереди мы очень весело провели время, а, вернувшись домой с больничным, я, как всегда бывало, первым делом позвонила в соседнюю дверь.
Оказалось, и Людка была на больничном. В тот месяц на город свалилась эпидемия. Болели классами, дворами, подъездами...
И мы с Людкой очень мило начали болеть на пару. Первое время я исправно мыла посуду, убирала квартиру, готовила уроки. Но потом эйфория свободного времени меня закрутила, и остановиться наслаждаться им я не уставала. Ведь, по сути, я всегда была чем-то занята: школа, музыка, уроки. А теперь я почувствовала вкус безделья, насколько в детстве оно возможно. Во время болезни мы не бездельничали, конечно. У нас были дела. Постоянно. С которыми мы за день порой и не справлялись. Мы расходились по квартирам ближе к ночи, уже настроив планов на день грядущий таких, что не хватило бы и недели. Мы собирали паззлы, сами их создавая. Устраивали соревнования и шарады. Рисовали, разгадывали кроссворды. Пекли пироги и печения. Занимались вещами, которые приносили истинное удовольствие, только вот мама моя не была довольна. Я же отдыхала с чистым сердцем: в конце концов, я от больничного отказывалась до упора.
Но болеть так мне нравилось, что в поликлинике на приемах я продлевала себе больничный. Я не знаю, что у меня была за болезнь, но явно из тех, что залечиваются со временем, и не обязательно лежать дома. Но я честно отвечала, что продолжаю кашлять, и врач писала ещё несколько дней.
От кашля нам с Людкой, вероятно, и болели мы одним, выписывали одинаковые лекарства. Как сейчас помню, в одних таблетках в рецепте было написано "не жевать, иначе произойдет временная анемия". Не смотря на всю браваду, ни она, ни я так и не попробовали таблетки разжевать. Наверное, нам всегда было, что сказать друг другу, и молчать было некогда...
Людкин отец был строже, и очень скоро заставил Людку ходить в школу. Но болеть нам так нравилось, что она с утра вместо школы шла ко мне. Мы продолжали творить свои дела, совершенно не думая, что уже кого-то обманываем.
Один раз нам что-то потребовалось забрать из Людкиной комнаты, а отец был дома, и мы придумали легенду, будто она забыла пионерский галстук дома.
Но вот однажды наш праздный мир рухнул. Случилась катастрофа. В моем красивопрорисованном мирке она сыграла сокрушающую роль. Однажды Людка ушла от меня домой, словно пришла из школы, и её встретил узнавший правду отец.
У меня до сих пор в ушах стоит шум, что тогда творилось на площадке, или уже в квартире, но сквозь наши кирпичные стены все равно было слышно. Я слышала её крики, его ор. Я слышала её истерику, её плач и визг. Мне было откровенно страшно. Я сидела под своей дверью и плакала.
А знаете, что самое ужасное: я боялась не только за её, не только за наш "разрушенный созданный нами мир", но и за себя. Мне стало страшно, что она признается, где находилась вместо школы. Сейчас я понимаю, что в любом случае мне бы ничего не было. Тогда я этого не осознавала. В ушах звенел грохот Людкиного отца, и я его боялась.
Может быть, уже на следующий день, может, тем же вечером, Людка зашла, и между делом бросила:
--
Отец все узнал.
Я заранее решила не признаваться, что была свидетелем столь нелицеприятной сцены. Маленькая, трусливая, а соображала, насколько ей, высокой и гордой будет неприятно, если её увидят в таком свете.
--
Ты сказала, где была? - немедленно спросила я.
Она с недоумением на меня посмотрела:
--
Нет, конечно. Сказала, что у врача была.
Пусть горы сойдут с земли! Пусть океан превратится в небо!
Никто и ничто не сотрет в моей памяти все величие её поступка! Со временем краски смягчаются, но этот, тогда мне кажущийся "героизм", я не забуду никогда. Я смотрела на неё с восторгом. И когда бы в будущем я не видела её, уже другую, уже совсем не ту, я всегда буду первое что о ней вспоминать, как она когда-то давно, во времена, когда смелость имела другие масштабы, не выдала нашей тайны...
Болеть я перестала сразу же после этого случая. Мама настояла, чтобы я выписалась. Да я и сама уже не имела смысла в больничном. Остатки не вылеченного кашля меня мучают до сих пор, как память о тех событиях, о тех днях, и о первой лжи, не моей личной, но коей я была провокатором.
Приближалась зима. Наступало чудесное, может быть, единственное настоящее для нашего городка время года: снежное, морозное, натуральное.
Открылся центральный каток на Динамо. Мы жили в самом центральном доме города, и до стадиона идти нам было пять минут. Иногда мы туда отправлялись прямо на коньках. Кататься с нами ходила и моя мама. Там, на катке, мы репетировали сценку из рассказа Носова про мороженное, которую собирались разыграть вчетвером на новогоднем внутресемейном утреннике. Мы с Людкой играли роли двух мальчишек друзей. Мама - хулигана, а моя сестра, к тому времени первоклассница, была обиженной хулиганом сестренкой.
Каток в нашем городе - представлял собой центральное культовое место. Работал выходными и по средам. И в эти вечера там собирался весь город. На катке назначались свидания, на катке знакомились, расставались. Те, кто постарше, не катались, а ходили кругами. Наверное, от туда пошла одна из наших городских причуд: на дискотеках не танцевать, а ходить по залу кругами.
Утренник мы замечательно отыграли, а вот новый год засобирались встречать в маминой компании с работы в лесу. Мне эта идея жутко не нравилась. Все встречи у нас происходили в квартире у бабушки. Семейный стол, елка, телевизор. А тут, куда-то идем в лес... На мороз.
Но мама настояла, чтобы я отправилась с ними. Мы должны были основаться на одной из лесных полянок недалеко от домика на отшибе, где жила старенькая мама той самой сотрудницы с маминой работы, чей племянник ездил со мной летом в пионерский лагерь. Все эти связи я хорошо представляла, и, мне кажется, должна была догадываться, что меня ожидает возле новогоднего костра. Вернее, кто. По этой ли причине, или по какой другой идти, помню, не хотела ни в какую.
В новый год его не было, но мы очень мило веселились возле наряженной только что елочки и с его двоюродными братьями. Да и весь новый год тогда прошел очень мило. Играли в снежки, валялись в сугробах, ели суп, который проваливался в ледяной стол. В четыре утра пришли в сторожку, где уже к тому моменту ставшая общей бабушка накормила нас горячими только что из печи пирогами.
В шестом классе мне было особенно интересно учиться. Пожалуй, это был последний счастливый школьный год. Что-то потом у меня совсем не складывалось. Наверное, потому что я начала взрослеть, и это взросление мне давалось очень тяжело.
Тогда же время ещё беззаботное, я гуляю по городу с двумя косичками, любима взрослыми, интересна и для сверстников. У меня есть интереснейшая подруга, в классе замечательная компания, которой мы с моими родителями ходили в походы и вечерами играли в салки во дворе. И ещё есть Людка. Человек очень необычного содержания, на поверку оказавшейся всего лишь красивой жемчужиной, ждущей своего обрамления. Она не могла учиться. Не любила. Но и не могла работать. Не могла. Уже тогда, когда я все искала ответы на свои вопросы о ней, я придумывала, что, вероятно, в жизни есть категория женщин, предназначенных только украшать...
Её чары я проверяла на людях и сама. На мужчинах, точнее. Никто не мог пройти мимо неё по жизни и не остаться влюбленным в неё. Сколько она ребят у девчонок отбила - не сосчитать. Может быть, она была доступной? Не знаю. Но тогда я верила в неё, и никто не мог усомнить мою веру. "Вы просто её не знаете!" Но с ней не только "играли в любовь", с ней ребята и дружили. Доверяя какие-то тайны, доверяя свои влюбленности, если, правда, она позволяла кроме себя ещё кого-то любить. Сначала она уверялась, что ОНА на первом месте. А потом уже радовалась за счастливых подруг.
Так я с интересом наблюдала за нашим тренером Баховым, тогда кажущегося мне слишком взрослым, ему ведь 26!, когда привела Людку вместе со мной заниматься бадминтоном. Бахов - тот ещё бабник. Он действительно невероятно красив. Правда, я это могу оценить только по памяти. Тогда я не воспринимала его как противоположный пол, слишком взрослый. Он был только тренером. Но истории, ходившие вокруг него, мне были хорошо знакомы, и многих я была свидетелем.
С Баховым Людка мгновенно нашла общий язык. Как только она поняла, что окончательно интересна ему, с секции ушла. А он мгновенно её забыл, каждый, пофлиртовав в удовольствие, получил своё.
Мой счастливый год омрачился одной мелкой неприятностью: в каких-то детских играх мне прищемили палец. Через пару дней, окончательно устав от боли, я отправилась в травм пункт. "А, чтобы тебе было кому там поплакать, я попросила Люду сходить с тобой" - сказала мама.
Я возмутилась:
--
Мама! Я не хочу ни перед кем плакать!
--
Пусть сходит с тобой, - твердо ответила она.
Так получилось, что при самых моих болезненных детских ощущениях я была в компании с Людкой. Я действительно плакала у неё на плече, но не от боли, а от жалости к себе. Когда врач сделал все, что надо с пальцем, он перевязал мне его потом толстым слоем бинта. Бинт мгновенно пропитался кровью, и, когда я вышла из кабинета и села рядом с Людкой, то кровь уже капала с бинта на пол. Видя столь ужасное зрелище, я зарыдала, а Людка ни отворачивалась, ни морщилась, смотрела на мою окровавленную к тому времени уже всю руку открыто и без тени сомнения. Очередь меня немедленно отправила к врачу обратно, который привел меня в чувство грозно спросив:
--
Чего ревешь? Тебе больно что ли?
--
Нет, - я мгновенно успокоилась.
А врач сделал перевязку.
С больной рукой я участвовала в первых своих соревнованиях по бадминтону. Хорошо - больной была левая. Сейчас не могу вспомнить, пропускала ли я по такому поводу уроки специальности в музыкальной школе?
8 утра. По городской связи играют парадные марши, создавая с самого утра торжественное настроение. Говорят, что центр города отчитывается от первого почтового отделения. Так вот, именно в нашем доме оно находилось. В принципе сложнее в этом городе придумать дом, центральнее нашего. Мы жили на последнем девятом этаже, под проседающим потолком от букв, составляющий лозунг, что-то про выполнения решений съездов. Цифры, римские, каждые четыре года менялись, то есть, на моей памяти просто добавлялись "I" и "V" в нужном месте. Вид из наших окон и балконов был на центр города. Видно было до самых окраин. И даже поля и леса, уходящие к горизонту. С балкона нашего дома можно было пересчитать все церкви города, не смотря на их кажущееся приезжему несчетное количество. Видны стройки окраин. И главная стройка: скандальное здание, возводимое немыслимыми финансовыми жертвами прямо напротив. Когда здание, именуемое в последствие "белым домом", достроят, оно перекроет часть панорамы вида из окна. Оно вообще будет вопиюще торчать в центре города, не вписываясь ни в культурное ни в архитектурное наследие города.
Пока из окна мы видим весь город. Центральный, самый крупный в городе перекресток, жизнь на котором регулярно кипит, центральная улица Мира, с одной стороны приводящая к вокзалу, с другой, идущая мимо главных магазинов, и главной площади Свободы с главным памятником Ленину. Именно на этой площади на время демонстраций устанавливались трибуны, и по улице Мира шли колонны "трудящихся".
Собирались эти колонны непосредственно под нашими окнами. Непосредственно под нашими окнами выстраивался, преграждая дороги, крупный транспорт. Автобусами и КАМАЗами перекрывалась проезжая часть. И каждая колонна, проходящая к трибуне, либо шла под нашими окнами, либо под ними же собиралась.
Зрелище, вводящее меня в экстаз... Первого мая и седьмого ноября я просыпалась под громкие марши, раздающиеся из центральных динамиков, из которых через три часа будут звучат лозунги "Да здравствует!" Я сразу же залезала на подоконник и наблюдала действия, происходящие на улице. На демонстрации любила ходить и сама. Папа брал меня с собой. Может, для него это была единственная отрада - идти туда. Только дети по-настоящему могут радоваться такой торжественности и такой отчаянной показухе.
Впереди колонны, если предприятие могло себе позволить, шел украшенный автомобиль: откровенное произведение искусства. Соревновались по красоте и изысканности два завода: ГПЗ и Оптика.
Сам город тоже украшали. На фонари вешали флажки, перетягивали над улицами красные лозунги. А ещё, развешивали в мозаике цветные щиты на балконы нашего дома. Много лет рисунок был таким, что ни разу яркий щит не висел на моем балконе. Как огорчало меня это обстоятельство, вы себе представить не можете. Но, когда однажды двое мужчин бесцеремонно зашли к нам в квартиру, даже не стряхнув грязь с ботинок, отправились на балкон, где прикрепляли спускающий с крыши красный щит, я свое отношение к украшению именно моего балкона изменила.
С шестого класса на демонстрации ходили и школьники. Так вот именно в шестом, когда нас заставили придти, демонстрация для меня стала терять то детское настроение праздника и торжественности. Мы показно равнодушно шли рядами, лузгая семечки и в руках держа какие-то цветочки, открахмаленные и постиранные младшими школьниками на уроках труда. Когда мы сами были младшими школьниками и собирали эти астры, то в них мы видели больше смысла, чем, когда их несли.
Одним таким торжественным светлым днем, Людка привела к нам знакомиться своего только что взятого питомца: крохотного щеночка, пожалуй, умещающегося на пол ладошки. То была черненькая дворового типа карманная собачка. Она обещала вырасти не больше котенка, а пока мы все вместе забавлялись над его крохотностью и щенячьей игривостью.
Собачку назвали Кукла, и через какое-то время у Куклы появилась подруга - моя кошка Фокся, такого же окраса, и, в общем-то, такого же размера. Такие карликовые собачка и кошка. И в последствие друг к другу без животных мы уже не приходили. Нам весело вместе, пусть и питомцам будет весело.
Время шло, мы взрослели, Людкины кавалеры сменяли друг друга. С кем-то она только шла с дискотеки, с кем-то встречалась почти год. Вокруг неё всегда были ребята.
--
Казалось бы, я должна привыкнуть, что мне признаются в любви, ведь, правда? - говорила она мне, - А у меня все равно трясутся коленки каждый раз. Вот и сегодня, одноклассник говорит, а я стою к стенке прижимаюсь, и ноги трясутся...
Я воспринимала её такие замечания как должное. Так и должно быть. Но почему?
Её любили мальчишки, но и девчонки относились почтительно. Людка тогда мне объясняла, что это как раз из-за мужского к ней внимания:
--
Если я не буду с ними дружить, то и пацаны не будут с ними дружить.
Наверное, были у неё и ненавистницы, но в том случае Людка использовала силу. Она реально была сильная. Однажды мы с ней бесились в какой-то шаловливой игре: типа, бросания друг в друга подушками, она схватила меня за руку, и с хваткой её я ничего не могла поделать.
--
Я сильная? - с победным восторгом спрашивала она.
--
Да, - я удивлялась она ведь хрупче меня, и совсем не спортивнее.
Так вот, сила её имела значение в нашем городе, в котором три основных чуда: количество церквей, хождение на дискотеках кругами, и женские драки...
Людка часто что-то такое возвышающее её снова и снова надо мной мне говорила. Например, при сравнении ног: у неё они были очевидно красивые, стройные. И мои, не пойми какие - обыкновенные подростковые.
Людка ведь ничего мне не давала для жизни, только показывала, как бывает. Я видела частично её опыт, частично опыт её подруг. Мы были настолько разными, что мир её являлся мне шокирующим и отпугивающим. Но вот окончательно разубедить меня в моей внешности ей удалось сполна. И долгие годы потом мне доказывали, что я имею и привлекательность и красоту и внешность. И долгие годы я не верила людям, настолько прочно во мне засела та заноза.
Первым делом, когда она ко мне приходила, то шла на весы, которые ей показывали, как сейчас помню, 49 кг. Иногда, это она считала, что поправилась, там значилось 50. Я сколько бы не вставала на весы, всегда была 53. Но дело не в весе. Очевидно, она была стройна и почти идеальна. А я была ярко выраженным подростком с теми самыми детскими припухлостями, обожаемыми нашими бабушками.
Когда я становилась перед зеркалом, я, как полагается отроку, себя ненавидела. В комнате висел календарь с девушкой на пляже. Я помню его до сих пор отчетливо в деталях. Его мне отдала одна одноклассница, которая устала наблюдать, как я, приходя к ней, чахну над ним. Календарь жил со мной какое-то время и в институте. Как и когда я избавилась от той картинки - не помню...
А Людка продолжала подливать масла в огонь, принося мне какие-то диеты, качая вместе со мной головой, разглядывая нас в зеркале.
Приближался девятый класс, когда мы, согласно новой образовательной системе перепрыгивали через год, и из седьмого шли в девятый. Летом я была в спортивном лагере. На смену с нами поехала девочка - одиннадцатиклассница, кажущаяся нам очень взрослой. Ту девочку в начале года на тренировки привел сам Бахов, и тренировал её с упоением. Упоения было достаточно, чтобы она очень быстро всех обошла. То, что она его зазноба, было очевидно. А в лагере мы с интересом наблюдали первую ночь, как она стелит себе постель вместе с нами в палате. Она оправдала наши ожидания и ушла к Бахову в вагончик, но вернулась спать в палату. Потом мы её практически не наблюдали с нами. Но вот под конец смены Бахов крутит шашни с мойщицей посуды, а девушка та печально так сидит на берегу...
В один из приездов родителей мама мне рассказала, что Олег, "помнишь такого?", переехал с мамой в новый дом напротив нашей школы, и будет учиться в нашей школе. И, конечно, его попробуют отдать в наш класс. Помню, что мне вдруг повеяло чем-то интересным от этого сообщения. Даже в школу захотелось идти. В общем-то, я ведь и не видела его с поры пионерского лагеря. Там он был тихим немного забитым ребенком, отчаянно не позволяющим никому со мной танцевать. Мне даже казалось, что другие мальчишки ставили эксперименты, приглашали меня, но он буквально отшвыривал их от меня.
И вот я вижу его в нашей школе. Так как он изучал немецкий, а наш класс английский, попал он в параллельный. Я не узнала, а признала его, насколько он стал другим. Дело не во внешности, а в поведении, в имидже. По-модному высвеченный чуб, нагловатый вид, он "курил, пил, портил девок", - ну... насколько возможно все это в 14 лет.
А я помнила те скромные, написанные стиснутым в слова подчерком записки. Наверняка, теперь он писал размашисто и наплевательски.
Ну вот. Совсем не то, что ожидала. Тем не менее, весь год я за ним наблюдала. Почему-то мне интересно было смотреть, с кем он, узнавать что-то про него. Правда, ничего хорошего я не узнавала: одна травилась из-за него, кого-то он побил...
Тот девятый класс заканчивался 90 годом. Мир начал постепенно сходить со своей обычной орбиты. Вдруг стали выясняться подробности нашей прежней жизни. Нам было проще проглатывать новые веяния, чем нашим родителям, тем более, нашим бабушкам. Нам не было больно, как им, узнавать, что вчерашнее дело - зло, и были мы прежние года слепыми тупыми котятами. Но вот, кухни заполнили громогласные рассуждения: нужна ли шестая статья. И то, что путь, пройденный некоторыми с самого начала, оказывается не верным. Наши кошельки заполнялись огромным количеством макулатуры в виде талонов на все, что только возможно. Возможности что-то по ним купить почти не было. Магазины пустели с какой-то невероятной скоростью. По телевизору тем временем впервые демонстрировались съезды, и моя двоюродная сестренка, которой было года три, рассаживала кукол вокруг себя, и давала им голоса и микрофоны. В магазинах же выстраивались каждые три месяца огромные очереди отоварить талоны на сахар.
В этом был некий азарт - что-то успеть купить. И тут многим открылся новый источник счастья: оказаться в нужном месте в нужный час и отовариться пельменями или хотя бы стиральным порошком.
Мы с подругой ходили по подъездам развешивали агитационные листы перед выборами голосовать за маминых сотрудников. Коллектив её фирмы первый откликнулся на перемены. И включился в них очень активно. Я помню один момент, который для меня тогда только приоткрыл завесы антисемитского вопроса. Мы шли с листовками по двору, а на встречу нам -две знакомых девчонки:
--
Что делаете?
--
Вот, агитируем за Кречмера. Голосуйте за него!
--
Как возможно за него голосовать? - восклицали девчонки, - он же еврей...
Я только хлопала глазами. Вернувшись домой, спросила у мамы:
--
Ма, а он еврей?
--
Он сам не знает, кто он.
Абсурд того, что девчонки мне сказали, я понимала сама. Хотя про то, что есть такая нация, и её нужно не любить, пока не знала.
Ещё девятый класс для меня знаменовал окончание музыкальной школы. Как устала я от неё - не передать. Мы сдавали экзамены в музыкальной, сдавали экзамены в обычной. Разговоры про то, кто остается в школе, а кто уходит, были ежедневными. Учителя напирали на нас, так им хотелось, чтобы все разбежались из школы. На самом деле, они имели неудачный эксперимент с параллелью до нас. То есть, как раз с Людкиной параллелью. Им позволили пойти всем желающим в десятый класс, в результате, учителям пришлось прилагать усилия, чтобы этих детей, часто не желающих учиться, заставить делать хоть что-то. Людкин, в частности, класс был капризным, непослушным, шумным. Удовольствия преподавать в нем, понимаю, не было никакого.
В апреле в городе проводилась всероссийская олимпиада по физике и математике. Здание нашей школы, новую большую часть которого отстроили только два года назад, было самым презентабельным для подобного мероприятия. Занятия по этому случаю на неделю отменили. Притом 9-ые и 11-ые классы ни чем не заняли, предполагалось, что они будут готовиться к экзаменам. Младших повели обустраивать город, а женская часть 10-х классов стала работать в нашей школьной столовой, служивший на время олимпиады рестораном. Девочек обязали ходить в скромной одежде и назначили официантками.
Конечно, следующая пассия Людки был мальчик-ботаник. Такой скромный еврейчик в очках. Кажется, то была только победа. Ну-ка отвлечь мужчину от задач и соревнований! Она отвлекла, в чем никто бы не сомневался.
А мы двигали время дальше, планируя будущее и мечтая о нем.
Людка заканчивала свой продолжительный роман с Игорем, представительным и красивым среди ровесников. Представителен он был настолько, что дальше восьми лет образования никуда не двинулся. Ещё в ближайших Людкиных друзьях были близнецы Шанины, оба, влюбленные в неё, но держащиеся на расстоянии. Один встречался с Людкиной лучшей подругой Иркой, а второй соблазнял всех подряд.
Тогда Людка и рассказывала, что её мама пойдет с Иркой в поликлинику, представляя её маму, чтобы дать разрешение на аборт.
Я наивная в любых, касающихся любви вопросов, хлопала глазами и спрашивала:
--
Почему она залетела?
--
Ну, так вышло.
--
Не, ну как! Зачем она с ним спала?
Людка смотрела на меня как на тупую и отвечала:
--
Трахались люди. Так что теперь?
Игоря любила Людкина мама, но ровно до момента, как они расстались. Людка необычно болезненно переживала разрыв. Она посерела, похудела, заболела. А мне говорила:
--
Если с человеком долго встречаешься, то даже если расставание будет обоюдным, все равно тяжело...
Почему я так хорошо запомнила некоторые её высказывания? Так память избирательна... И с Игорем был момент, когда он пришел к ней жутко пьяный, а я была шокирована тем, что она не просто пустила его, а оставила у себя.
--
Он ночевал у тебя? - спрашивала я.
--
Да, - она улыбалась.
--
А где спал?
--
Со мной.
--
А ты... одета была?
--
Ну да. Сначала в ночной сорочке, потом сняла её.
С Игорем они расставались ярко. Людка долго никого к себе не подпускала, и гуляла вечерами с подругами. Однажды Игорь пришел к ней, открыла мама.
--
А Люда дома?
--
Нет, - сверкнула она глазами.
--
А где она?
--
В кино пошла.
--
С кем?
--
Я его не знаю...
И Игорь, опущенный остался стоять в коридоре, когда Людка сидела всего лишь у меня, записывая на магнитофон какой-то по тем временам крутой концерт по телевизору.
Летом после того, как я снова съездила в спортивный лагерь, мы с Людкой отправились в соседний пионерский на "королевскую ночь" - так называется последняя ночь смены, когда устраивается бал, а танцы продлеваются до полуночи. В том лагере когда-то я отдыхала, и у меня в нем были друзья, а так же ту смену сестра в нем отдыхала моя сестра. Не знаю, каким вообще образом нас отпустили взрослые, но, сжав зубы, разрешили поехать.
В деревне по соседству с лагерем у нас была какая-то знакомая, которая жила там у бабушки. Предположительно, ночевать мы собирались у неё. Но негостеприимство нас насторожило: на скудный стол старушка выставила несколько сваренных картофелин и несколько оладушек. Мы воротили носы, только позднее я поняла, что нас встретили по местному трудному времени даже очень хорошо. Носами мы покрутили и отправились гулять по окрестностям. То было бешеное время. Не было курева, и люди, не стесняясь, копались в мусорках, разыскивая чинарики. В азарт поиска чинариков для девчонок я включилась быстро. Глаз, казалось, стал наметанным. А ещё тогда дети в пионерских лагерях пили одеколоны как спиртное.
А мы с Людкой смеялись над своей наивностью, куда-то поехать, даже бутерброда не взять с собой. И погоня за едой для нас тоже превратилась в приключение. Спали мы все-таки в том же пионерском лагере у моей сестры в палате. К нам почему-то прониклись вожатые, и даже позвали с собой на завтрак. И возвращались мы вместе со всеми на автобусе.
Когда я перешла в десятый класс, Людка училась в последнем, одиннадцатом. Училась плохо, но на жизнь, как говорится, хватало. На осенние каникулы мы поехали с ней к моей бабушке Ленинград. Тогда, наконец, наши родители определились в нашей с ней дружбе: её не боялись отпускать со мной, потому что лишнего она не сделает, а меня с ней - из любой ситуации она найдем выход.
В Ленинграде мы с ней уговорились: по магазинам не гулять. В нашей семье культ очередей, доставания чего-то особенного отсутствовал, и талоны часто приезжала к нам отоваривать моя бабушка.
Людка же была проста, и Эрмитажу предпочитала поход в универмаг. Вечерами мы ходили на местные дискотеки, где под новые песни "Ласкового мая" она очаровывала местных ребят. Мы с ней потешались над Питерским "а-канием", и сравнивали публику с нашей в области...
А потом была поездка в Харьков...
На зимние каникулы Людкин 11А класс решил поехать в Харьков. Дальше они очень долго искали учителя, который согласится сопровождать их. Класс был очень напряжным, и никто не хотел брать на себя ответственность. Поехала учительница биологии, - женщина молодая, открытая и простых порядков. Главное, она верила детям, и поверила даже самому ненормальному классу. Мало того, она поселилась на другом этаже, дала номер своего телефона, и оставила всех самих на себя. С утра ездила со всеми на экскурсии, разговаривала про жизнь, и в то время, когда в номерах Харьковкой гостиницы творились разборки и безобразия, мирно спала, предоставляя ученикам самим разбираться с проблемами.
Я ездила в Харьков тоже. Людка взяла меня с собой. Ко мне очень хорошо относились её одноклассники. И с некоторыми я даже подружилась.
Была такая девочка Маша, единственная, кажется, из всего их класса, в которой будущее не растворялось в неизвестности. Машка хорошо знала химию, и готовилась поступать в медицинский институт в Ярославль. Она была интересной и умной. Да вот в историю всё же влипла. Все мы проходили уроки при знакомствах не всегда с порядочными людьми. Кто-то отделывался легким испугом, кто-то реально попадал. Так и Машка на призывы только попить шампанского ответила веселым настроением и желанием. Когда её уже изрядно напоили, ребята, пригласившие в гости потребовали своего. Она отказывала как могла. Мгновенно протрезвела. Тогда один сказал:
--
Я выйду из комнаты, но, чтобы, когда я вернулся, ты была готова.
Он ушел. Машка, вся в слезах, но не потерявшаяся в истерике, раскрыла окно и шагнула на карниз. Шестой этаж, леденящий украинский январь за окном, она шла вдоль стены дальше от страшного окна. Первый номер с включенным светом, в нем лижется пара, Машка постеснялась и пошла дальше. Увидев в окне сидящего в кресле мужчину, она начала стучаться. Дядька ей попался мировой. Он не испугался, ни капельки не смутился, пустил, дал воды, укрыл пледом. После чего Машка начала звонить нам.
В это время Людка с соседкой по комнате тоже с какими-то новыми знакомыми сидели в номере. Отдых не обошелся без драк, разборок, каких-то вымогательств. Но дети оправдали доверие учителя, и из всех передряг выбрались сами.
Людка же по возвращению рыдала по украинскому возлюбленному. Она реально засобиралась замуж, и к тому моменту, это был уже не первый случай, когда она говорила о замужестве.
Тот парень на протяжении месяца звонил нам, Людка и сама ему звонила, а потом как-то все рассосалось. А тут ещё и всплыл Петя Петров, мальчик из другой школы, который регулярно всплывал в её жизни, напоминая о своем существовании. С ним у неё были первые в жизни долгие (относительно) отношения, и, как часто бывает, затянулись очень надолго.
Звонкие коридоры школы превращались в мир юности во время перемен. 15 минут между уроками могли решить все. Поссорить лучших друзей или помирить, решить важную задачу или выучить заданный параграф, рассказать главные новости школы. На переменах дети выплескивали скопленную и сохраненную за 45 минут энергию, которая шумным веером разносилась по коридорам.
11А шумел возле кабинета физики, предмет, который полагалось ненавидеть. Как и не любить его учителя - который в отместку не переставал любить ни свой предмет ни детей.
Кто-то вбежал в коридор и крикнул:
--
Слышали, чьего-то отца убили топором в пьяной драке!
--
Да что ты? - весело отвечали одноклассники.
Никто из них не придал новости значения. Никто из них, как полагается юности, не верил, что что-то страшное может хотя бы коснуться их. Если что и произошло, то с чужими. А они верили в свое бессмертие и бессмертие близких.
Прозвенел звонок, а учитель все не приходил, продлевая праздник жизни. Кто-то продолжал обсуждать вчерашний вечер, а кто-то спонтанно звал к себе на день рождения.
Учитель все не приходил. На шум, раздающийся из коридора, выглядывали из соседних классов. В это время в учительской шло суетливое совещание на предмет, как сказать Людмиле из 11А, что с её отцом произошла трагедия...
Всё остальное проходило как в тумане. Черные платки, похороны, венки. Двух женщин родственники не оставляли одних, и на некоторое время в квартире поселился Олежка - двоюродный брат Людки, студент 4-го курса.
Но память, тем более, детская ещё не испорченная - штука, умеющая быстро забывать боль и горе. Пришла весна, дающая новые надежды, мечты. К Людке стали относиться снисходительнее в школе, когда сама она уже забыла свою беду. А что произошло с её матерью, тому следует уделить особое внимание.
Моя мама, наблюдая происходящие перемены в соседке, не переставала удивляться:
--
Посмотри! Что, оказывается, может сделаться с женщиной, вроде как уже состоявшегося образа!
А Людкина мама цвела и хорошела. В доме стали появляться новые букеты цветов. Теперь цветы дарили не только Людке. И мать с дочкой иногда встречались в ресторанах, с недоумением разглядывая друг друга: обе в толпе поклонников и воздыхателей.
--
Вот, что делается с женщиной, когда она теряет мужа-алкоголика! - все восхищалась моя мама.
--
Может, она любила его... - пыталась возразить я, но умолкала, - ведь я тоже видела приятные изменения в женщине, раньше которая была так незаметна и бледна...
Людка пришла ко мне однажды:
--
Моя Марина выходит замуж, представляешь!
Марина - её молодая тетя, которой на то время стукнуло 28. Женщина красивая и свободная. Людка считала, что её "идеальная" фигурка досталась в тетю. Красуясь перед зеркалом, она говорила:
--
Я, наверное, так же как она, догуляю до 28 и выйду тогда уж замуж. Мы с ней похожие...
В то время мы уже однозначно наблюдали взросление моей сестры. Она росла страшной кокеткой, блондинкой с голубыми глазами и ангельским остреньким носиком. Девочка избалованная, насколько положено быть младшей сестре. Мы с Людкой шутили, что ей растет замена, и, когда в подъезде Людкины инициалы её поклонники перестанут писать, на смену им придут Ленкины поклонники, и писать будут Ленкины инициалы.
На нашей площадке - четыре квартиры. Наша, Людкина - двухкомнатные, и две трехкомнатные. В одной с самого основания дома, как и мы, жила семья из родителей и двух сыновей, старше нас, как нам тогда казалось на поколение! В другой, одновременно с Людкиной семьей, переехала семья истинных алкоголиков. Вот настоящие пьяницы, пьющие совсем не в меру, а всегда. Их попойки сопровождались орами, битьем бутылок, развязными речами. Их собака, печальный эрдельтерьер, больше жила на коврике перед дверью. Старшая дочь, кривая красавица, гуляла с размахом. А младшая, даун, родилась, кажется и вовсе незаметно для родителей. Чем, кроме пьянства, они занимались, не знаю. Мы брезговали ими, хотя здоровались, и общались по-соседски.
И вот однажды Олежка прибежал к нам, когда у меня сидела Людка, и крикнул:
--
Люда! Пойдем скорее, у нас там соседка сидит на холодильнике!
Мы с интересом посмотрели на Олежку.
--
Девчонки, ну пойдемте же, я один не справлюсь!
Мы вбежали в квартиру, но холодильник стоял как обычно на кухне, а Олежка повел нас дальше. Тут мы и вспомнили, что на балконе у них стоит другой холодильник, на котором в тот момент действительно сидела соседка, качала ногами и пела песню.
Мы стояли, обескураженные.
--
Как она попала сюда?
Людкина квартира имела балкон, а соседняя трехкомнатная - лоджию. Но между ними были расстояния, преодолевать которые могла себе позволить только моя грациозная кошка Фокся.
Втроем мы как-то да сняли соседку с холодильника, повели через квартиру в подъезд, а она, хитро озираясь, продолжала петь свою песню.
Чтобы инцидент больше не повторялся, Олежка возвел со стороны соседской лоджии на балконе железную витиеватую решетку.
В июне 11-ые классы играли выпускные. Людка после очередного экзамена остригла волосы, чем жутко обидела свою маму. Ещё бы. Людкина коса, толстенная темная, имела, наверное, фамильную ценность. Но, как всегда бывало, у кого есть - оно ему не нужно или приедается. Людка устала бороться с непослушными тяжелыми волосами и за два или три этапа в течение одного лета пришла к каре.
Выпускной прошел без особых эксцессов, учителя с радостью выпускали слишком шумную и хулиганскую параллель. Теперь в школе больше не допустят такого беспредела, и в 10 класс пойдут только достойные, или тихие.
Директор, пришедший 4 года назад и рванувший с Петровским рвением школьный прогресс, быстро сник, стал послушным и усталым. Его быстро почему-то задавили, и скоро все его человеческие приобретения потеряли смысл и право на существование. И при разговорах со своими учениками он часто прятал глаза, словно чего-то стыдясь.
Недостойные ученики разошлись по институтам. Машка уехала в Ярославль. Людка пошла учиться в железнодорожное училище. В её подругах теперь была Оля, девочка со двора, на 4 года младше Людки. Я недоумевала, что есть в этой дружбе. 4 года в том возрасте значение имеет. Но, видимо, с Ольгой ей было удобно дружить. Ходить по дискотекам, знакомиться с ребятами. Особо Людка любила рассказывать мне, как их с Олей путают.
--
Представляешь! Её, корову, принимают за меня!
Она не прекращала верить в то, что её внешние данные идеальны, никогда!
Наше соседство подходило к концу. Мы давно уже перестали свободное время просиживать друг у друга в гостях. У нас стал разный темп жизни. Теперь все свободное время я сидела над учебниками, приближаясь к цели, уводящей меня из этого города. Людка заходила звонить и за книгами. Но расстояние между нами уже начинало расти. И теперь общий язык она скорее находила с моей Ленкой, чем со мной.
Пришло лето 92, мой выпускной бал, на который Людка провожала меня с сомнением. Ночь, осчастливленная, закончилась. В шесть утра я уснула под светящее в окно солнце, а проснулась в девять от шума дождя. Город накрыли серые хмурые тучи, которые такими и проводили меня на вступительные экзамены в Москву.
И наше соседство окончилось совсем...
Прошло два года...
Я счастлива! Я по-настоящему счастлива! Влюблена в сумасшедшего мальчика. Меня окружают друзья, очень быстро занявшие всю меня, занявшие все пустые места в моей сердце, распространившиеся в нем как идеальный газ. Я там, где хотела быть, там, о чем мечтала. Я закрываю глаза и произношу: "Я счастлива!" Я открываю глаза и вижу, как счастье струится вокруг меня, вьется дымными клубами, но я его могу потрогать - вот оно, мягкое на ощупь, может, пластилиновое? Тогда я начинаю лепить из него причудливые формы. Леплю розовое небо - как рассвет из моего окна. Леплю соленое море - наш отдых в мандариновых лучах. С палитры для своей картины мира я забираю все цвета, кроме одного... Коричневый брусочек материала остается не тронутым...
От любви и дурмана студенческой жизни я здорово похудела. То, что называлось детской припухлостью, словно смыло солнцем. Мама просит меня хоть немного поесть, и, когда я приезжаю в гости, пытается накормить. Сонная Ленка сердито бурчит, вылезая из-под одеяла: "А... приехала..." Делает вид, что спит, но я вижу - она рада моему приезду, как никто. Но подростковая упрямость не дает делать поблажек приветливости даже для меня.
"А ведь я вам привезла кусочек своего счастья!" - хочется крикнуть мне. Но кричать не надо. Из меня оно льется как из переполненного сосуда. Я чувствую себя значительнее, но не старше, о чем замечают все вокруг:
--
Ты только с годами уменьшаешься!
Звонок в дверь:
--
Людка! - я радостно восклицаю. - Как ты?
Она тащит меня к себе, и начинает рассказывать о чем-то. За столом сидит... ну, конечно, Петя Петров. Они глушат водку и сосредоточенно молчат. А я хочу ей что-то объяснить про жизнь, она же:
--
Парень появился?
Я вижу, она поправилась, при том очень основательно. От той худенькой девочки не осталось и следа. Она объясняет: "Это после аборта". Абортом она оправдывает то, что поправилась. То, что поправилась - плохо, аборт... неважно.
Не смотря не это, она по-прежнему верит в свою идеальность, и пытается мне отдать какую-то юбку:
--
Мне она великовата, а ты полнее меня, так что померь.
Мне хочется рассмеяться ей в лицо, подвести нас вместе к зеркалу, или к весам. Людка - ты не исправима в своих амбициях, но, кажется, ты перепила... Я ничего не делаю, ничего не отвечаю, говорю, что пора, и ухожу.
И в каждый мой приезд по крупицам мне что-то удается о ней узнавать. Ленка моя какое-то время очень дружила с ней. Им было, о чем поговорить. У них было что-то общее. Только Ленка училась в школе, а Людка к тому времени уже нигде не училась. И было ей за 20. Она продавала билетики на автобус в кассе. Она жила с мужчиной старше её и воспитывала его ребенка, пятилетнего смышленого мальчика. Они разбежались, оставив на сердце ребенка ещё одну травму никогда больше не поверить ни одной женщине.
Ей нравилась красивая жизнь, она хотела жить красиво. И должна была жить красиво. Только ничего не делала для этого. Не стала дальше учиться. Даже перестала следить за своей внешностью. В отличие от своей тети Марины, жила она ступенькой ниже. У неё по-прежнему были поклонники, с которыми она играла в любовь. Но чаще, они всего лишь выпивали и проводили время в дебошах.
Так однажды, в круг её знакомых и затесался тот самый Олег. Пьянка удалась на славу. Было весело и грандиозно! С балкона они стреляли из ружья, и зацепили квартиру соседа. То ли дома напротив, то ли рикошет. Сосед тут же вызвал милицию. Всех повязали. Собирались судить. Тут вдруг всплыла Людкина от Олега беременность, Олега родственники куда-то отправили прятаться, её по больницам за справками. Дело замяли. А через девять месяцев и правда родилась девочка.
Девочка родилась, семью соединили. А образ жизни молодые не поменяли.
Тогда-то моя Ленка и перестала с Людкой разговаривать.
А девочка стала расти, вопреки всему. Неразумной Людке везло со смышлеными детьми. Девочка понимает больше, казалось, своих родителей, и, не смотря ни на что, любит их, и особенно, маму.
Девочку отдавали в садик, чтобы она там, наконец, покушала нормально. Но водить туда Людка её отказывалось, для этого приходилось рано вставать. Приводили к бабушке раз в неделю, и раз в неделю бабушка внучку мыла и меняла памперсы. Как может расти ребенок в атмосфере постоянных пьянок? Она же растет. Взрослеет.
Она жалеет своих никчемных родителей. Олег очень тепло относится к дочери. Но перед Людкой он робеет. А девочка садится рисовать, и в картинах создает свой мир детства, которого её так отчаянно лишают.
Прошли годы с тех пор как я студенткой возвращалась в свой город. Нынче я приезжаю в гости. Меня ждут мои родные. Ленка радуется мне уже открыто. Она давно не подросток, а молодая мама. Светка, её дочь, каждый раз как заново со мной знакомится. Мы садимся читать сказки в красочных изданиях и играть пестрыми кубиками и мячами.
У Светки яркое золотое детство. Она любима, желаема, ожидаема. Когда она родилась, все родственники сконцентрировались вокруг неё, маленькой точки, являющейся для них целым миром. Они прислушиваются к каждому знаку, поданному из колыбельки. Они радуются как дети всему первому, что со Светкой происходит: первый зуб, первое слово.
Мы со Светкой гуляем по серому ноябрьскому городу, но в её глазах он отражается светлым и весенним. В её глазах всегда весна или лето. Любые проблемы рядом со Светкой мне кажутся мелочными и пустыми. Она смотрит ещё на мир открыто, не разделяя его на плохой и хороший.