Занятия по живописи у нас проходили в мастерских в отдельном крыле здания академии, куда вел длинный коридор с обшарпанными стенами и почему-то всегда тусклым освещением. Узоры из облупившейся штукатурки в нашем представлении выстраивались в грандиозные композиции. Воображение будоражилось при смешении красок на закате, пробивавшегося сквозь узкое длинное окно в торце, - стены превращались в театр панорамных действий мирового масштаба. Мне особенно по душе была лебединая пара, воркующая между проводкой и дверью в кабинет графики. Уж какие я себе не рисовал в голове пьесы, разглядывая в ожидании преподавателей контуры сбившейся краски. Последняя песня лебедя была необыкновенна хороша. Я до сих пор иногда слышу её робкое звучание, как воспоминание о тех славных временах студенчества и счастливой надежды.
Целый семестр писали мы натюрморты. Писали мы их до звона! До блеска, чтобы все было идеально. Не за один сеанс. Оставляли мольберты в мастерской, и на следующий день возвращались к своим незаконченным шедеврам. Мы входили в рабочий азарт, и с присущим ученикам честолюбием хотелось быть лучшим и первым. Мой главный соперник, Коля Смирнов, сильно уходил вперед меня, его натюрморт имел явное преимущество перед моим. Мне не хотелось отставать, и однажды я придумал: я решил остаться на ночь в мастерской. Вечером проходила наша Нюрка - уборщица, она последняя, кто разгоняла нас. Но я нашел, что возможно спрятаться за огромным тяжелым черным шкафом, заполненным всевозможными крынками и слепками античных ваз. Места там мне хватит переждать. Нюрка вымоет кабинет, уйдет, а я включу свет и ночью попишу. И к утру обгоню своего соперника.
Прозвенел последний звонок, студенты в основном уже разошлись, грохоча ведрами шла по коридору Нюрка, бурча как всегда что-то про нерадивых и шумных студентов, от которых грязи хуже чем от взвода солдат. Удивительная женщина, говорят, она работает при институте с тех самых лет, когда только все начиналось, а привыкнуть к тому, что художники не могут быть опрятными никак не может.
Я спешно сложил материалы, чтобы моё рабочее место выглядело покинутым, и заскочил за шкаф. Странно, но места, по моим дневным расчетам достаточного, чтобы там поместиться, было мягко сказать маловато. Я уже слышал как Нюрка приближается, и старался сильнее впихнуться в проем. Но что-то мягкое и теплое мне не давало просунуться дальше. Я надавил сильнее и услышал сдавленный стон. Сердце ушло в пятки, но я затаил дыхание. Не двигался. Нюрка, казалось, вечность громыхала в кабинете. Она жестоко передвигала наши мольберты - мы не могли никак найти управу на неё, и сколько бы не ругались, она словно не слышала нас, и с утра мы снова и снова видели свои работы не в тех положениях, как оставляли накануне.
Я наблюдал за Нюркой через небольшой просвет, уже через минуту я взмок, и моё дыхание сбилось, будто я пробежал марафон. Но вот её работа закончилась, она выключила свет, вышла из кабинета, и я услышал долгожданный звук запирающейся двери.
Я выдохнул и вылез из своего убежища. Одновременно я услышал кряхтение за собой, испуганно я подскочил к выключателю, и когда свет зажегся, обнаружил стоящего передо мной того самого Колю Смирнова.
С мгновение мы недоуменно взглядом конкурентов смотрели друг на друга, судя по внешнему виду моего оппонента, можно предположить, как выглядел я сам: вспотевший, взмыленный, с клоками пыли на спутанных волосах.
--
Так вот почему твой натюрморт отчаянно лучше чем мой! - воскликнул я.
На следующий день мы не сговаривались, но знали, что будет к вечеру. Занятия закончились, и мы с Колей, улучив момент, по очереди залезли за шкаф. Он первый, потом я. Замерли в ожидании. Вдруг в проеме показалась тень, а потом кто-то начал буквально залезать на меня. Когда я получил локтем в щеку, я заскрежетал от неожиданности зубами, но потеснился, а что делать, уже слышно было как в мастерскую зашла Нюрка.
Мы проверяли потом.... За этим шкафом помещалось, если хорошо и правильно построиться четыре человека. Хорошо, борьба за столь странное ночное рисование была не сильной, и желающих спать под утро на стульях на нашем курсе не много.
Мы включали свет и доводили свои натюрморты до реальности. Наутро наши натюрморты выигрывали на фоне картин остальных студентов. Только в течение следующего дня от усталости мы опять что-то теряли в работе. И ночное приключение продолжалось.
Однажды вечером моя работа не пошла. Я ничего не мог сделать, и состояние мне такое уже было знакомо. Его лучше не рушить, а идти отдыхать, все равно ничего не получится.
Мастерские наши располагались на первом этаже, поэтому проблемы выхода из здания не было. В те времена никто не ставил на окна решетки и не включал сигнализации. И я решил отправиться спать в общежитие.
Напротив нашей академии находилась вечерняя школа. Темный апрельский вечер был ясным и морозным. Я попрощался со своими оппонентами, мы выключили свет, отодвинули портьеры, открыли окно, и я выскочил на улицу. Я вышел из кустов на аллею, где как раз курили вечерники, у которых уже закончились занятия. Они увидели меня, один из них спросил:
--
Что художник?
--
Да, - робко ответил я.
--
Рисовать любишь?
Больше я ничего не успел сказать. Они начали избивать меня. Просто так. Из звериного любопытства. Из природной тупости и жестокости. Первым делом мне разбили губу, и я уже чувствовал зуд под глазом, я свернулся калачиком на земле, поджав ноги и закрывая голову руками. В таком состоянии бить было меня не очень интересно, и, вяло двинув для надежности пару раз по мне ногами, они удалились.
Я сел на асфальт. Уже чувствовал, как оплывает лицо. Нет, не больно, конечно, только обидно. Но конфликты с вечерниками у нас бывали и раньше, а художники люди быстро забывающие плохое. Я оценил, что в таком состоянии лучше мне не суваться в общежитие. И вообще, идти мне в ту же сторону, что и вечерникам, и что я пойду за ними? В общем, я решил вернуться в мастерскую.
Я постучал в окно. Ребята выключили свет, открыли портьеры и окно, чтобы пустить меня. Я заскочил обратно. Хочу отметить, что прошло времени с момента, как я покинул кабинет, наверное, минута.
--
Ты останешься? - спросили меня.
Я невнятно подтвердил, губа вдруг начала болеть. Коля включил свет, и тут во всей красе я предстал перед своими сокурсниками.
Минута молчания. Я чавкающим голосом сказал:
--
Ну... я это.... решил лучше порисовать ещё....
--
Да-да, конечно, - ответил Коля.
Приятели с сомнением разглядывали меня ещё минуту, потом мы разошлись за свои мольберты и продолжили работу над натюрмортом.