Иржавцев Михаил Юрьевич : другие произведения.

Глава X V I I I. "Не будите спящих собак"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  Западный полюс
  
  
  Глава XVIII
  
  "Не будите спящих собак"
  
  1
  
  - Юра! Листик! - Игорь спешил к вагону, в двери которого стоял Листов.
  Конечно, что именно он будет встречать его, тот никак не ожидал. Сколько лет прошло с тех пор, как Ася стала его женой: за это время они не разу не встретились.
  Листов дважды приезжал в Москву, и можно, наверно, было бы. Но первый раз он видел, что Асе будет неприятно. Второй, когда Листов приезжал защищать кандидатскую диссертацию, он со всем семейством был в Сочи у отца.
  Оба раза встречал Листова Женя, у него же Листов и останавливался. Но его сейчас в Москве нет: получил приглашение в Соединенные Штаты от Массачусетского технологического института принять участие в международной технической конференции и прочесть в нем лекцию. Разрешение, хоть со скрипом, дали на поездку с женой: дети оставались в СССР залогом того, что они вернутся. Ребят, естественно, они с Асей на это время забрали к себе.
  Тем более что уже переехали на дачу. Там сейчас все: Валентина Петровна, Ася и вся орава ребят. Сам он тоже старается почаще туда ездить, хоть не всегда удается: остается в те дни в Москве.
  Когда пришла от Листова телеграмма, что едет со всем своим семейством в пансионат их комбината в Хосте, получилось, что именно ему легче других встретить их на своей машине. Толя занят под завязку: сдача проекта. И Клава после смерти Коли за руль не садится. Но главное, Аська совершенно не противилась, а так хотелось именно самому встретить.
  - Игорь! Капитан!
  Видно было, что рады встрече оба. Изменились, конечно, и немало: как никак обоим уже за сорок давно перевалило. И оба отцы семейств: вон за спиной Юры, рядом с невысокой худощавой женщиной, трое ребят.
  - Ну, что: знакомь с супругой.
  - Катя! - улыбнулась она, протягивая ему руку.
  Повел их к своей машине. Предложил Кате сесть впереди, но тогда четверо не умещались сзади, и с ним рядом поместился Листов.
  - Давайте решим, куда поедем. Наши на даче - Валентина Петровна с Асей, ребята. Вечером в пятницу все остальные приедут. Но если хотите в Москве, то или к Жене - ключи он мне оставил, или ко мне. Но ждут вас на даче.
  - Ну, и давай туда!
  
  - Юрочка приехал! - Валентина Петровна обняла его, поцеловала несколько раз. За ней подошла Ася; трижды поцеловала его в щеки и повернулась к его жене.
  Они рассматривали друг друга. Юрка не много рассказывал о своих бывших девушках, но кое-что Катя из его прошлого, все-таки, знала. Красивая ж до чего: и без всякой косметики. А Ася не понимала, что Листова могло привлечь в этой тощей козочке, пока та не улыбнулась ей. И тогда первая протянула руку.
  Детей Листовых окружило младшее поколение. Старшими были Гриня и Миша, студенты. Моложе их две девушки-старшеклассницы, Роза и Зоя. Еще моложе подросток, Ваня, которого, однако, называли Ёжиком. Потом очень красивая девочка по имени Регина, кого-то очень напоминавшая Юре. Еще самая младшая, Тонечка.
  - Степа! - представился старший потомок Листова. - Брата моего зовут Алешка, а сестренку Машенькой.
  - Кто есть кто? - спросил Юра Валентину Петровну, оглянувшись на них. - Я ведь только Жениных ребят, внука вашего да Зайку знаю.
  - Миша с Тонечкой Игоря с Асей, а Регина, Стерова её фамилия, ты не поверишь, дочь Инны. Той самой, помнишь?
  - А-а!
  
  Общее знакомство закончилось; чемоданы и сумки внесены в дом; сибирские соленые деликатесы - кета и грузди - вручены хозяйкам и сунуты в холодильник до завтра, когда приедут все на выходные. Игорь, с нетерпением ожидавший, когда это кончится, предложил Юре пойти покурить.
  - Здесь? Где должна была состояться наша с тобой дуэль? - выйдя на крыльцо, спросил тот.
  - Можно здесь, но в бунгало лучше.
  - Что еще за бунгало?
  - Деда нашего незабвенного предсмертный подарок. Пойдем: не терпится мне показать.
  Оно стояло в дальнем углу сада. Юра залюбовался: весьма современно. Сходившиеся в одном из его углов окна; настил под выступающим навесом, создающим тень; плетеные стулья на нем.
  - Блеск! Сам придумал?
  - Он подсмотрел. У реки подобный соорудили тогда; правда, поменьше. Ну, мы с ним еще кое-что надумали добавить. Интересней того бунгало получилось; да оно и сгорело вскоре. Я уже после его смерти, когда строил, не поменял ничего: всё сделал, как с ним придумали.
  - Что, сам строил?
  - В основном. Но и Женя с Колей покойным, да и Еж и Толик, когда могли, тоже помогали. Ну, что: покурим здесь, на настиле, а потом уж и внутри покажу. Идет?
  Первые затяжки сделали молча. Потом Листов спросил:
  - Так как у тебя жизнь? Институт ведь ты кончил, я знаю.
  - Кончил - хоть и без отличия. Но, и то слава Б-гу: ведь и работал. Не Ася, и не стал бы даже поступать: знал, что рабочие на сдельщине значительно больше инженеров зарабатывают. Я ж помнил, как и ты начинал: наш разговор на "дуэли".
  - А: девятьсот рэ старыми минус подоходный и налог на бездетность! Помню. Хорошо еще, в начале того года займы отменили.
  - Но она вцепилась: и думать не смей - чем ты у меня хуже всех наших? Дома всё на себя взяла, шитьем подрабатывала, а меня заставила на повременку перейти, чтобы на работе полегче было. Говорила: "Не хочу, чтобы папа твой считал, что из-за меня ты не стал инженером". Вот такая: не очень с ней поспоришь.
  "Наверно, этого я и боялся", подумал Листов, но не сказал вслух: посчитал, что вспоминать те события не стоит.
  - Кем сейчас работаешь?
  - Начальником цеха с прошлого года. Но пришлось для этого перейти на другой завод, тоже нашего главного управления. Денег прибавилось, но и мороки: бардак там.
  - А где его нет? У нас, думаешь, меньше?
  - Но чтоб так нагло хапали - вряд ли. Особенно давний наш общий знакомый - Семен Лепешкин. Помнишь еще?
  - Такую сволочь разве забудешь? Земляки мы: с детства еще его свиная морда запомнилась
  - Ты в курсе, наверно, как он пьяный за рулем врезался в машину, на которой мы ехали. Антоша тогда чуть зрения навсегда не лишился: пришлось уехать из-за этого в Израиль. Я тоже ударился о лобовое стекло, порезал лицо.
  А он, сволочь, сразу удрал. Но я и Ася его рожу запомнили. Встретил я его случайно, отобрал паспорт, чтобы ей его показать: она тоже его узнала. Если бы не необходимость срочно вывезти Антошу в Израиль, заявили бы куда надо, и загремел бы он тогда в места не столь отдаленные.
  - Женя рассказал, как ты его отметелил.
  - Так ведь он не на меня - на него бросился с бутылкой с отбитым дном. Страшная штука - с острыми зубьями: ткнул бы, и остался бы Женя слепой, либо убил бы его. Но уж тут Женя тоже не стал церемониться: врезал по зубам, так что тот полетел наземь. Надо же так ненавидеть!
  - Так Женя не дал ему диссертацию спереть. И вообще... В пятьдесят третьем пошел бы и громить евреев.
  - Наверняка. И вот, представляешь, обнаруживаю, что он старший мастер в моем цеху. Улыбался, когда меня мастерам моего цеха главный инженер представлял, всеми своими золотыми зубами, а в глазах тревога.
  А потом заявился ко мне, когда я один был, с бутылкой армянского коньяка. Марочного. Для душевного разговора.
  - Рад, Игорь Михайлович, что работать с вами вместе будем.
  - А что было, забыл? - спрашиваю.
  - Так что плохое век-то помнить? Мы ведь, русские-то люди, не такие. Ну, было - так я на вас не в обиде: и мой ведь грех был. Я ведь тоже - правым-то глазом почти и не вижу теперь: слепнуть на него стал после того. Так что, ежели тогда мировую со мной выпить не желали, так сейчас давайте: чтобы уж дальше обиду друг на друга не держать.
  Выставил его вместе c этой бутылкой. А чего он приходил, я вскоре понял: дошли до меня слухи о его поборах с рабочих. Бригадиры сами собирали с них то, что те вынуждены были отстегивать ему, и приносили. К сожалению, не ему одному. Боюсь, что те, в свою очередь, кому-то повыше.
  Наверно, Лепешкина ко мне послали, что и меня к этому подключить. Да не на того напали. Ты меня знаешь: я не очень-то уступлю. Под суд, конечно, за это мне их передать было не под силу: кто из рабочих пошел бы в свидетели? Предлагал уходить поэтому по собственному желанию, если не хотят быть уволенными по другой статье: уж я найду за что - недаром сам был рабочим.
  - Подлянки не пытались тебе делать?
  - Ну, как без этого. Даже угрожать по телефону пробовали, шину на машине порезали. Но меня уважают: узнали, кто это делал - разобрались по-своему. Так что, как говорится: Б-г не выдаст - свинья не съест.
  - Ася про твои подвиги знает?
  - Нет, конечно. Я как-то обмолвился ненароком про того же Лепешкина, так она сказала: "Ну и что со всем этим можно сделать? Ведь плетью обуха не перешибешь". Можно, оказывается, все-таки - только мало кто хочет.
  - К сожалению. С прискорбием приходится признать: прогнили мы. Все ждут, что начальство наведет за них порядок, а сами предпочитают помалкивать. А что еще остается? Иначе слишком небезопасно.
  - Ладно, где наша не пропадала. Ты лучше скажи, ты-то как?
  - Да у меня в этом плане поспокойней. После защиты я главный технолог нашего комбината: в моем подчинении сдельщиков нет. Проблемы имеются, конечно, но другие. Может быть, хватит о делах? Ты же мне свое бунгало и внутри грозился показать.
  
  Понравилось оно и внутри. Три комнаты: одна предназначалась под кухню, маленькая спаленка и главная, самая большая, с теми самыми окнами, сходящимися в углу. Мебель в ней незамысловатая - явно самодельная: два топчана с тюфяками сверху, застеленные байковыми одеялами; фанерные шкафчики, низкий столик наподобие журнального. Подобная же в спаленке. Но в большой комнате и книжный стеллаж, а на его полках знакомые Листову книги: из библиотеки Анны Павловны. Почти всё поэзия.
  - Ты полюбил поэзию, капитан? - спросил он Игоря.
  - Мишанька её любит, - ответил Игорь и вдруг почему-то запнулся. - А вообще-то, я тоже. - Он почему-то замолчал, как будто сказал что-то невпопад, и это удивило, а потому запомнилось Листову. Чтобы прервать неловкость, он спросил:
  - И каково назначение этого палаццо?
  - Дед хотел, чтобы Ася имела место, где она полная хозяйка. Но у нас вскоре изменились обстоятельства с жильем.
  В день похорон Деда хватил удар Кузьму, и его увезли в больницу, и по дороге он, не приходя в сознание, умер. Мы прописаны были тогда уже в той квартире, где раньше Женя и Клава: мы в Жениной комнате, мать с Кузьмой - в Клавиной. Но с Асей появлялись там не часто: продолжали жить здесь, на даче; остальное время комната стояла запертой. Ни я, ни Ася не хотели сталкиваться с Кузьмой.
  Но в тот год мы все осенью переехали в Москву: дача была до весны заперта. Мать была довольна: при внуках - Тонечка тогда родилась. Новиковы тоже: тосковали по тому времени, когда в квартире было полно детей.
  Потом нас всех расселили по разным местам. Получили двухкомнатную квартиру, Новиковы и мать - по однокомнатной. А здесь теперь дача в полном смысле - летняя: зимой сюда только иногда приезжаем с детьми - покататься на лыжах и протопить.
  - А бунгало?
  - Да: бунгало. В нем обитают наши самые старшие из потомков: Толик и Гришка с Мишкой. Нам сюда доступ лишь с их разрешения. Которое я получил специально для тебя: наверно, здесь твое семейство и поселим.
  А сейчас предлагаю, пока нас никто не хватился, отметить встречу в тесной мужской компании. Помянем с тобой Деда и Колю, вспомним дни, когда мы были все вместе. Думаю, ты не против?
  - Прекрасно придумал, капитан. Надеюсь, ты предусмотрел, чем?
  И Игорь принес с кухни знакомое по дням их молодости: бутылку с янтарного цвета водкой, копченую селедку, молодое сало, ковригу столового хлеба. И стаканы вместо рюмок.
  - За встречу!
  С аппетитом закусив, задымили.
  
  Выпитое уже располагало к разговору на тему, которой до сих пор старательно не касались.
  - Ты знаешь: я восхищался и продолжаю восхищаться тобой, Игорек.
  - За то, что я увел у тебя из-под носа твою девушку? Попросить у тебя извинение?
  - Уж не полагаешь ли ты, что я прогадал?
  - Должен признать, несмотря на слишком краткого знакомства с твоей супругой, что ты поступил тогда мудро. Глядел глубже, чем другие. Не Ася - такая как раз нужна была тебе.
  - А Асе ты - не я. Меня бы она долго не вынесла. Согласен?
  - Вполне: мы с ней очень схожи. Но тогда...
  - Тогда это выглядело совсем иначе. При этом ты вел себя предельно благородно, а я, несмотря ни на что, весьма скверно выглядел. Особенно в собственных глазах.
  - Коля зато восхищался тобой.
  - Давай и выпьем за него. И за Деда нашего.
  ... - Неужели нельзя было спасти его?
  - Нет: рак.
  Потом выпили за Сашу и "младшеньких".
  - Есть какие-нибудь сведения о них после Шестидневной войны?
  - Есть - через Дору, сестру Рахили Лазаревны, хотя и реже, чем прежде. Саша наш сейчас известный уже в Израиле поэт...
  - Я знал об этом. Бен-Реувени его псевдоним.
  - Точно. Им там многие восхищаются, но зато и немало ругают. За его политические взгляды. Антоша тоже там известен: как раввин Арон Гродов.
  - Что?! Я знал только, что он принял иудаизм. Кстати, как Валентина Петровна восприняла тогда это?
  - Довольно спокойно - внешне, по крайней мере.
  ... - А теперь за что?
  - За следующее поколение - наших детей.
  
  - А теперь за стариков наших! - но этот тост выпить не удалось, потому что открылась дверь, и послышался голос Валентины Петровны:
  - Это о каких стариках идет речь, негодники? Я вам старуха, да? Да я еще очень-очень ничего. Верно, девочки? - жены их стояли за ней.
  - Всё ясно: старые собутыльники вспомнили былые попойки. Они же уже хорошо того, и вам, Валентина Петровна, на этих немолодых дураков обижаться бесполезно, - поддержала её Ася. Но Катя возразила:
  - Зато что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Я и воспользуюсь, чтобы выяснить истину.
  Валентина Петровна подтвердила, что Ася и есть та девушка, которой ты предпочел меня. Так скажи, дорогой супруг, пока ты достаточно еще пьян, где были твои уж если не мозги, то хотя бы глаза, чтобы предпочесть такой необыкновенной красавице подобную замухрышку, как я?
  - На то была высшая воля богов. Это было ими предопределено, и от этого никуда, никому, никогда не деться. Ибо человек предполагает, а ...
  - Ясно - не продолжай. Дело в том, Катенька, что у него хватило ума сообразить, что я не смогу бесконечно терпеть то, что способна терпеть от него ты. Или, по крайней мере, не обращать на это внимание.
  - Пока еще это нетрудно: мне как-то до сих пор нравилось - ну, почти всё - от него исходящее.
  - Ого! Вот это да! Ему сказочно повезло.
  - Баба Валя! Мама Ася! - прервал их веселую перебранку голос Грини снаружи. - Если вы не покормите, среди нас начнется падёж.
  - Идем, Гринечка! Скажи девочкам, чтобы накрывали на стол, - отозвалась Валентина Петровна.
  ... - Почему он тебя так называет? - спросила Асю Катя.
  - А я выкормила его своим молоком, когда у Марины оно пропало. Тогда: когда мы чуть не потеряли Женю.
  
  2
  
  Поезд Листовы предпочли самолету, чтобы на сэкономленные деньги приобрести в Москве как можно больше необходимого: в первую очередь, одежды. Но минус поездки поездом обернулся возможностью фундаментально отоспаться, пока ехали. Результат этого Листов ощутил, когда, поспав около пары часов, проснулся совершенно бодрым и трезвым. Но собственно, и выпили по их способностями этого не шибко много, да еще под такую закуску, как копченая селедка и молодое сало с чесноком. Объедение!
  Он вышел наружу: не хотел курить в бунгало, где их и поместили. Поднял глаза: небо было усыпано яркими звездами. Но луны не было, и в темноте он не разглядел, что в кресле на настиле кто-то сидит.
  Он достал сигарету, щелкнул зажигалкой. И тут же услышал:
  - Юрочка! - это была Валентина Петровна.
  - Вы? Не спите?
  - Я плохо спать стала почему-то. Наверно, возрастное: старею - вы с Игорем, все-таки, правы. А ты сейчас опять спать уйдешь?
  - Нет: в дороге наперед отоспался. Едва ли сейчас засну.
  - Тогда садись рядом, и поговорим. Мне очень хочется: как когда-то. Мы с Фрумочкой очень любили поговорить с тобой: ты был такой умный мальчик.
  - Я сейчас: только покурю.
  - Садись и кури здесь: мне это нисколько не помешает. Может быть, если приспичит, тоже попрошу. Как Раечка иногда.
  - Вы же никогда не курили! Вы это после смерти Антона Антоновича? Или когда Антоша принял...
  - Нет, - не дала она ему договорить. - После смерти Коли.
  
  Сережа стал говорить ей, что Коля ему не нравится: выглядит всё хуже. Но тот упорно не соглашался пройти обследование.
  А когда Сережа чуть не силой заставил пойти на него, обнаружили подозрительную опухоль. Его поместили в Герценовскую больницу, где, вскрыв, чтобы удалить её, обнаружили множество разросшихся метастаз. Опухоль даже не сочли нужным вырезать: зашили - и отправили домой. Умирать.
  Он уже не вставал. В институте его замещал в это время Женя. Клава не работала, была при нем неотрывно. Они все - Сережа, она, младший Сережа, Людочка - были там не реже раза в день; Женя и Марина, жившие рядом - неоднократно. Достаточно часто появлялись Игорь и Ася; еще Щипановы, Новиковы, Аким Иванович и отец Региночки. Дважды приезжала Аня с мужем.
  Сережа не скрывал от них, что надеяться не на что. Это последствия войны: раковые клетки сидели в нем с того момента, когда обгорел он в самолете. Тогда удалось спасти его, даже заменить кожу на лице ею с его ягодиц. Но они остались в нем, чтобы нанести смертельный удар потом.
  Она осталась самой старшей из женщин: Раечка была далеко и только раз смогла приехать вместе с Ароном накануне его смерти; Фрумочка - там, откуда лишь изредка приходили письма. Для Клавы она стала главной опорой и проводила там, поэтому, не только дни, но всё чаще и ночи.
  А конец приближался. Усилились боли: его стали колоть наркотиками. Почти ничего не ел, хотя они старались готовить ему, что только можно. Не притрагивался к дефицитным деликатесам, которые доставал у отца в гастрономе отец Региночки.
  - Виталий Стеров. Я его знаю: я, Женя и он учились вместе.
  - А за неделю до смерти сказал, что наверно съел бы кусок фаршированной рыбы - только настоящей, тети Фаниной. Женя помчался давать ей телеграмму, чтобы срочно приехала. И она сразу приехала: даже не стала дожидаться, когда придут деньги, которые послал Женя. Сделала замечательную рыбу - наверно, лучшую, чем когда-либо в своей жизни, и он поел. Но всего полкуска - и сказал, что больше не может: он уже был такой слабый.
  ... Все последние дни я уже не уходила оттуда. А в самую последнюю ночь был и Сережа. В какой-то момент Коля попросил нас оставить его вдвоем с Клавой: наверно, хотел ей что-то сказать. И мы вышли.
  А через полчаса к нам вышла Клава. Она не плакала, но по тому, как молчала, мы поняли: он ушел. Мы зашли туда и сели рядом с ним.
  А Клава взяла какую-то записную книжку, вышла, и я услышала, как в коридоре звонит она кому-то по телефону. Наверно, Жене, подумала я. Но услышала:
  - Лариса? Это Клава. Коля только что умер.
  Жене позвонить она попросила нас. А Лариса появилась буквально через полчаса; вместе с мужем, который привез её. Женя с Мариной и тетей Фаней уже были там.
  Понимаешь, Юрочка: дедушка наш прожил долгую жизнь и ушел спокойно. А Коля - безвременно: ему еще жить и жить. И с такими муками.
  Это было страшно. Коля ведь был давно близким и родным нам: за его отношение и к Жене, и к тебе, который тоже стал близким и родным нам еще раньше; за его любовь к Толику и Клаве.
  Потом Женя и Арсен, муж Ларисы, пошли на лестничную площадку курить. А мне так хотелось хоть на секунду чем-то перебить, что давило, и я вышла к ним. Забрала у Жени сигарету, которую курил, и сделала затяжку - впервые в жизни. И докурила её.
  ... Хоронили его всем институтом. На гражданской панихиде кто только не выступал. Щипанов сказал такие трогательные слова. Женя - тот совсем короткую речь.
  Зато самую длинную, самую выспреннею речь произнес начальник отдела кадров Васин - как я слышала, немало гадостей сделавший Коле и Жене. Он же сыграл немаловажную роль в том, что Женя не был утвержден директором НИИ.
  - Чем мотивировали?
  - Якобы, что он не член партии. Но, я думаю, присовокупили и многое другое. То, что у его тещи сестра за границей: по этому поводу Коле пришлось давать объяснения в райкоме. Не исключено, что и дело с Фоминым, за которое на него продолжали иметь зуб. Да и кто такой его близкий друг, о котором им, конечно, быстро стало известно, что он под видом выезда в Польшу уехал в Израиль, тоже. Ты же знаешь, в какой стране мы живем.
  - Уж чего-чего! Но из НИИ он уходить не стал?
  - Нет. Остался в нем начальником отдела, продолжая быть профессором на кафедре у Петра Федоровича. Нет, материально он живет превосходно.
  Но это на нашем фоне. Дора, когда последний раз приезжала в Москву - уже после смерти Коли, объясняла, как у них оплачиваются специалисты его уровня. Просила меня убедить Раечку поторопиться: уехать туда, пока она жива; если её не станет, будет уже много сложней получить разрешение на въезд.
  Да я и без неё видела, как живут там такие, как он, как мой Сережа: когда ездила с ним на конгресс врачей в Сан-Франциско. Понятно, насколько было бы лучше Жене там, чем здесь. И в материальном плане, и в отношении отсутствия дискриминации по национальному признаку. Но мне страшно представить, что и их не будет с нами.
  
  Она, все-таки, попросила сигарету. Он достал её из пачки, поднес зажженную зажигалку. Жадно закурила - и молчала, пока не докурила. Листов терпеливо ждал.
  - Про Антошу ты упомянул, да? Что ж: Б-г ему судья. А я: что я? Ну, выросла бы в шибко религиозной семье, было бы мне это уж очень небезразлично, наверно. А так: когда я стала верующей? И насколько?
  Как большинство, в комсомоле молодая была, повторяла: "Религия - опиум для народа". Дедушка наш, и то, верующим стал, только когда Анна Павловна здесь перед смертью жить стала; и не сразу тоже. Я - только когда с Антошей то несчастье случилось: без этого, не уверена, стала бы. По-прежнему, были бы только куличи да крашеные яйца на пасху - и всё.
  Так что мне ли было судить его, сыночка моего? Для него его вера - не чета моей. Я из письма его это поняла: то, насколько глубоко верить он стал.
  А то, что это иная вера - не его деда и моя, то тому нашла оправдание. В том, что батюшка, у которого я исповедовалась, отец Александр, евреем был рожден. А стал он не простым священником: и книг написано им немало. И наоборот тоже бывает, слыхала: донской казак бывший одним из авторитетных раввинов стал. Может, не нам судить, почему так происходит.
  А Антоша - или Арончик, уж не знаю, как мне теперь называть его - просил в письме у меня прощения за свое решение и, чтобы только я не винила в этом Фрумочку и Соню: они тут не причем. Они ходят в синагогу главным образом из уважения к отцу Эстер и памяти бабушки Фиры; Рувим - только иногда. А Саша - продолжает оставаться атеистом.
  Влечение его к этой вере, писал он, было не случайным: события жизни вели его к этому. Всё, что с жадностью постигал он в нем, входило в душу и сердце. Он понял: это - его. Сонечка родила ему сына, моего внука, которого они назвали Нахум по имени деда Сони и Саши, бабы Фирочки мужа. И когда на восьмой день сыну сделали обрезание, оно было совершено и над ним.
  А Фрумочка писала, что старалась отговорить его, и ничего не могла сделать, за что просит у меня прощения. Что он непрерывно поглощает религиозные книги: знания его мало уступают даже знаниям их раввина. И похоже, что он тоже им может стать.
  И вот он потом таки стал им, и не простым: преподаватель в еврейском религиозном училище, автор уже нескольких книг.
  - Скомпенсировал евреям вашего отца Александра?
  - Получается, так.
  
  - Сергей Иванович и Сергей Сергеевич как на это реагировали?
  - В отличие от меня, вообще никак. Им не до религиозных вопросов: никогда ими не интересовались. Работа, работа - и работа.
  - Ну, Сергей Иванович, что называется, врач от Б-га.
  - Сережка, хоть и засранец - прости за грубое выражение - тоже. Чудеса делал: из таких болезней детишек вытаскивал, спасал. На него до сих пор их родители молятся. А написать статью или книгу, поделиться опытом - нет у него времени. Отец пытался заставить, так и то, удалось почти ничего: одна книга, написанная с его же помощью. А Людочка сама тоже пашет, не разгибаясь.
  - Пообещала бы, как моя Катюша, еще одного родить, если кандидатом наук станет, чтобы денег на него хватило.
  - Больной вопрос, Юрочка: я недаром обозвала его засранцем.
  - Да за что так?
  - Было, за что. Хватило мне тогда переживаний: чуть не разбежались они.
  - Ну уж: от него такого уж никак не ожидал. Как это?
  - Да вот так! Как будто ты не знаешь, какой он. Забыл забавную историю про то, как он у нас женился?
  - Еще бы не помнить.
  - Поэтому я и настораживаюсь, когда мне кажется хоть что-то подозрительным: стараюсь быть бдительной. Ведь такую, как Людочка, Б-г дважды не пошлет.
  - Постойте: он...? Да нет... Он-то...
  - Нет, но только потому, наверно, что я вовремя пресекла. Сейчас расскажу.
  ... Подозрительным ей показались участившиеся появления у них дома его новой коллеги. Как выяснилось, совсем недавно кончившей Первый медицинский, а перед его окончанием успевшей пройти практику у Ежа. Как ей удалось не только остаться в Москве - ни москвичкой, ни замужем за москвичом она не была, но и попасть в его отделение в Морозовской больнице, можно было с трудом догадаться. Скорей всего благодаря особой ловкости, умению понравится своей неплохой внешностью. Либо еще чем-то таким, что, опять же, можно было предположить.
  Но то, что она явно положила глаз на Сережку, было видно и без очков. С такой преданной восторженностью смотрела ему в глаза, восхищалась его врачебным талантом.
  - Простите, если схулиганю: без мыла в одно место лезла?
  - Да: но не грубо - тонко и умело. А он принимал всё за чистую монету. Она еще что начала устраивать: частные вызовы ему, где платили соответственно.
  Я, старая кляча, не сразу и заметила, когда мой Сережка стал выказывать ей свое расположение, якобы дружеское. Я, но не Людочка - только, к сожалению, со мной ничем не поделилась. В том числе, и тем, что как раз в это время снова, наконец, забеременела.
  Наверно, на почве переживаний из-за этой врачихи у неё и произошел выкидыш. Когда я пришла к ней в больницу и начала охать, сказала мне:
  - Может быть, оно и к лучшему.
  - Как ты можешь так говорить?
  - Если Сережа уйдет от меня, пусть тогда только один ребенок будет расти без отца.
  - О чем ты говоришь?!
  - О том: она ведь насколько моложе меня. И красивей. И стройней. И живей. Он же это видит.
  - Так что: он может из-за неё бросить тебя и Ванечку? Как ты могла подумать!
  - Но бросил же он из-за меня девушку, с которой встречался. Вы ведь как-то сказали, что она была неплохая. Разве не так?
  То, что я ей стала говорить - что там ничего серьезного и не было, она уже не слушала.
  ... - С его стороны только.
  - А её - нет?
  - Но вы же помните её? Умная, но некрасивая внешне: из-за этого ни с кем до Ежа не встречалась. Поэтому возлагала на него все надежды: она мне сказала.
  - Ты не потерял её след?
  - Встречал её во время командировки в Челябинске.
  - Вышла она хоть замуж?
  - Да: за рабочего. Мезальянс: её уровень, начитанность были ой какие. Вначале жили ничего, и она родила от него двоих детей. Но потом он начал пить больше: выгнала его. Но мы уклонились от темы.
  ... - Я сразу взялась за дело. Первым делом - за сыночка. Получила информацию: пришлось дважды водить её в "Метрополь" после визита вдвоем к наиболее щедрым пациентам. Ели, пили, танцевали там и вели беседы - в основном на медицинские темы. Приходилось и провожать её потом домой.
  - Приглашала зайти к ней?
  - В первый раз - нет. Во второй пригласила, но я извинился и сказал: в другой раз. Она не настаивала. - Наверно, пока.
  Похвалил её за деловитость. Во время разговора почему-то два раза покраснел, и мне этого было достаточно. С ним дальше разговаривать не стала: очевидно, пока еще ничего нет, но идет к тому.
  Заявилась к нему в больницу; сказала, что хочу при нем спросить её, что ей от него надо.
  - Ну, зачем, мама?
  - Потому что из-за неё выкидыш у Людочки. Если ты, сын, хочешь оставить её, так мне и скажи. Только учти, что уйти из дома придется тебе. Выбирай.
  И он вызвал её. Я спросила в лоб:
  - Какие у вас отношения с моим сыном? - и она ответила:
  - Я люблю его, Валентина Петровна: очень. И думаю ... нет, вижу, что он меня тоже.
  Я таки достаточно вовремя вмешалась: он еще не влип. Повернулся к ней и сказал:
  - В отношении последнего вы, Лариса Александровна, ошибаетесь. И думаю, что дальше мы уже не сможем работать вместе. Я помогу вам перевестись в другое отделение, если вы намерены продолжать работать в нашей больнице.
  - Спасибо, уважаемый Сергей Сергеевич: я постараюсь сама решить этот вопрос, - повернулась на своих высоких каблуках и вышла.
  А мы поехали забирать Людочку из больницы. Дома я ей сказала, что больше та особа с ним не работает. Но с тех пор глаз с него больше не спускаю: помню, что в тихом омуте черти водятся. Жаль только, что после выкидыша Людочка уже не может рожать.
  
  - Но Еж повел себя по-нашему.
  - В каком смысле?
  - Решительно. Что называется, отбрил её. Как Саша Надю когда-то. Помните такую?
  - Еще бы! Мы с Фрумочкой ломали голову, как тебе удалось тогда их разлучить.
  - Благодаря тому, что Женя подслушал случайно откровенный разговор её с какой-то подругой, из которого было ясно, какого обе они пошиба. Дальше достаточно было довести это до Сашиного сведения.
  - И он поверил?
  - Да. По-моему, в первую очередь, потому, что связь с ней уже тяготила его: разглядел её и без нас. Но если бы не обнаружилось, кто она есть, считал, по тогдашней своей наивности, себя обязанным жениться на ней. Имел бы ту еще с ней жизнь. Слава Б-гу, теперь имеет такую жену, как Эстер.
  - Фрумочка писала, что он чуть не расстался с ней. Была там у него любовь с молодой девушкой, но кончилась она трагически: она была убита арабом-террористом. И он остался с Эстер и заимел с ней двух девочек. Старшую зовут Малка, младшую Ципи. А у них двоюродный братик, внук мой Наумчик. Всё бы отдала, чтобы увидеть его и их всех.
  
  - А скажи честно, Юрочка, как ты любовь свою прежнюю нашел?
  - Асю? Всё такая же: время её не берет. Как ей только удалось?
  - А живет без лишних проблем. Из школы ушла: не Марина, которая своей работой дышит. А Асе зачем было: не интересно, и только время отнимает, которое на шитье нужно. Работает в РОНО на какой-то незначительной должности, лишь бы не числиться тунеядкой. А деньги, и весьма неплохие, шитьем зарабатывает. Тут она ас, ничего не скажешь: очередь к ней пошить, хоть и весьма недешево.
  Ну, а внешность: у неё такой косметолог! Да ты её знал: Лариса Александровна ... тьфу, про Сережку рассказывала, так имя той стервочки и застряло ... нет, Лариса Алексеевна, бывшая Коли нашего. Такой деловой союз у них! Та шьет всё у Аси и своих клиенток ей посылает, а у себя Асины фотографии повесила для рекламы, какой она замечательный косметолог. Ася, в свою очередь, посылает клиенток к Ларисе.
  Это когда-то с ней связываться через Марину приходилось, а потом ехать в Москву к заказчицам. А с 67-го года стали они жить в Москве постоянно, приезжать сюда только летом вместе с нами.
  Ведь сначала, когда Коле и Жене дали отдельные квартиры, их бывшие комнаты получили Игорь и его мать с мужем. Игорь с Асей заняли Женину комнату, но жить в основном продолжали здесь: она у них запертая стояла. В Клавиной комнате мать Игоря поселилась со своим Кривцовым; Игорь не хотел, чтобы Миша с ним в одной квартире находился, хоть тот из своей комнаты уже почти не вылезал из-за болезней.
  А в 67-ом году, как раз в день, когда хоронили мы Деда нашего, Нюра, мама Игоря, была у Жени, чтобы присмотреть за теми из детей, которых на похороны не взяли - Гриней, Розочкой и Зайкой. Приехавшие с похорон Новиковы застали Кривцова в коридоре, лежащего без сознания.
  Ну, Тамара ему сразу укол сделала и вызвала "скорую", а Виктор Жене позвонил, чтобы Нюру привез. Кривцов после укола пришел в себя, и Нюра успела узнать, почему от него водкой пахло, хотя врачи ему совсем запретили. Макаровна, которая с ним после того суда очень много лет совсем не разговаривала, вдруг пришла к нему и уговорила выпить.
  "Скорая" увезла его, а следом Женя повез Нюру. Только в больнице им сказали, что не довезли его: потерял он снова сознание и умер.
  И Игорь с Асей стали там жить. Нюра была счастлива: Мишанька рядом, в одной квартире. Новиковы тоже: тосковали по детям, когда Вайсманы и Медведевы уехали от них. Они же изменились неузнаваемо: когда Виктора выпустили, друг с другом, сколько могли, предпочитали быть и с соседскими детишками возиться.
  А потом их всех расселили. Дали Игорю с Асей двухкомнатную квартиру; Нюре и Новиковым однокомнатные. Ася хотела получить им вместе с Нюрой трехкомнатную: Тонечка уже родилась. Чтобы можно ей было шитьем заниматься, требовалось, чтобы Нюра занималась с детьми и освободила её по хозяйству.
  Но Игорь уперся: нет. Помогать пусть приходит, когда его дома нет, а спать к себе идет. Так и не прости её за то, что отца его не дождалась и не защищала от отчима: жена отца, Серафима Матвеевна, для него значит больше матери. Редко противоречил он Асе, но уж если говорил, нет, то спорить с ним было бесполезно. А Нюра до сих пор только и мечтает съехаться с ними: чтобы рядом с внуками быть, чтобы квартира её после смерти не пропала.
  - Я понял, живут они дружно?
  - Да, конечно. Характерами похожи, трудяги оба. Любят друг друга. Что только не делали: он - чтобы она, родив Мишаньку, смогла институт закончить; она - чтобы стал он инженером. Понимают друг друга прекрасно - лад у них во всем, кроме того, что сказала тебе.
  Но, честно говоря, перерос он её. Она исключительно земная: книги и прочее её как-то мало интересуют. А он, хоть столько делает по хозяйству - в саду, в огороде, и не только, еще и читать любит. До сих пор вспоминает время, когда каждый день приходилось ему добираться на работу и с нее электричкой: читал дорогой. А теперь у него машина, и такой возможности нет.
  - Да он и поэзию полюбил.
  - Он - поэзию? Я бы не сказала. Вот Миша - тот да. Так знает её - ну, прямо как ты. Уж не думала ли она еще о тебе, когда зачинали они его? - Он почему-то вспомнил, как замолчал и напрягся Игорь, тоже сказав ему про любовь сына к поэзии.
  
  3
  
  Юра почему-то молчал, и Валентина Петровна подумала, что что-то прошлое всколыхнулось в нем. Может быть, вспомнил, как когда-то восторженно смотрела на него она, молодая красавица Ася. Чтобы отвлечь его, она стала говорить о другом:
  - А еще я тебе о Клавочке нашей должна рассказать. Ты что знал об отце Толи - Толика нашего?
  - Об его отце? Вообще, кроме того, что Клава заимела его без мужа, ничего. Мне не говорили, а я не спрашивал: вроде, мне и незачем было это знать. Но Николай Петрович стал ему настоящим отцом.
  - Мы тоже, честно, знали не очень много: Беллочка о нем почти ничего не рассказала. Случайно узнали что-то от Тамары, когда она еще жила в старой квартире: сказала Клаве при нас, что заходил какой-то Станислав и спрашивал про неё. Ответила ему, что Клава замужем и больше здесь она не живет; он не стал спрашивать ни её адреса, ни телефона. Даже не попросил передать ей привет. Клава кивнула головой, но ничего по этому поводу не сказала. А Тамара потом нам намекнула, что это отец Толика: других мужчин у Клавы до Коли не было.
  А в прошлом году он появился вновь: Толя встретил его во время своей командировки. Надо же, как нарочно: послали его именно в тот город, на тот же завод, где начальником технического отдела был этот самый Станислав, отец его. Конечно, сначала ни тот, ни другой не знал, кто они друг другу.
  
  Но бросалось в глаза какое-то внешнее сходство обоих. И это вызвало любопытство Станислава: не какой ли это очень дальний из его родственников? Нашел удобный предлог пригласить Толю к себе домой, и там спросил его напрямую:
  - Вам, наверно, тоже уже говорили, что мы с вами, странным образом, похожи внешне. Как вы думаете, не можем ли мы являться отдаленной родней? Ведь что не бывает. Вы, судя по фамилии, сын бывшего директора НИИ Николая Петровича Медведева. А мама ваша кто?
  Оказывается её имя было Клавдия Андреевна. То есть, Клава - а это имя навсегда засело в его памяти. В отличие от имен других женщин, с которыми у него была кратковременная связь во время командировок.
  Так получилось: он не был ходоком по натуре - происходило исключительно из-за того, что жена его была больна настолько, что ни о какой физической близости между ними не могло идти речи. Отдушиной для него в этом плане стали связи с другими женщинами - исключительно в командировках, чтобы оградить её от возможности узнать о них. Ведь ни одна из этих женщин не значила для него столько, сколько она, родившая ему двух их дочек.
  Внезапно получилось однажды иначе. В Москве. Женщина, которая показалась ему с первого взгляда не очень привлекательной из-за полноты и явного пренебрежения к своей внешности: просто, быстро подтвердилось его предположение, что она не замужем, и, стало быть, ненужных проблем не будет. Несмотря на, как ему казалось, минимум 35 лет, оказалась девственницей.
  Она как будто ждала его появления в своей жизни: преобразилась неузнаваемо. Оживилась, похорошела: выглядела уже на свои, как оказалось, неполные 30. Он жил у неё, и она превосходила себя в приготовлении ему еды.
  Но оказалась в ней еще уйма других достоинств: чисто человеческих. И было рядом с ней так хорошо, что мелькнула, грешным делом, дурная мыслишка о том, как было бы хорошо жить с ней и дальше. Но не бросить же из-за этого совсем больную жену, девочек!
  Недели через три он уехал, но сделал всё, чтобы приехать снова через месяц. Она, почему-то, сколько-то изменилась: не улыбалась так весело и счастливо. Может быть, не обратил на это должное внимание, потому что та командировка получилась очень напряженной.
  Но совсем изменившейся была она, когда он снова появился еще через месяц. Без накануне сделанной, как раньше, в парикмахерской прически и маникюра. Очень мало говорившая, пока не накормила его ужином.
  Лишь потом сказала, что знает про всё: что у него семья и дети. И что собственное счастье нельзя строить на чужом несчастье, а потому больше встреч у них не будет. И это показалось страшным.
  Стал говорить ей, почему он изменял жене. И о том, что с ней ему было настолько хорошо, что даже на минуту захотелось уйти от жены, хотя он никогда не сможет так поступить: оставить её в тяжелом состоянии вместе с их девочками. Не сказал ей ни слова неправды.
  - Конечно, - сказала она, - я тогда, все равно, не стала бы с тобой жить. - Попросила потом стараться больше не приезжать к ним в командировки.
  Сказала, что переночевать сможет у неё, и вышла. А он сидел и не мог двинуться; было горько: её уже больше не будет в его жизни. И решил, что у нее не останется, хотя в гостиницу ему уже никакую не попасть. Принес пальто и стал ждать её, чтобы попрощаться.
  Ждал довольно долго. Наконец, она вошла, а с ней соседский парень со своей постелью. Удивилась, что он сидит в пальто. Сказала, что тот будет спать на диване, а она у его тети. Но он поблагодарил и сказал, что уходит. Пыталась его уговорить остаться, но он попрощался и быстро ушел. Ночь, бессонную, провел на вокзальной скамейке.
  ... Были, были еще женщины после. Были и красивей; были и ярче. Но он не особенно помнил их; некоторых забыл совсем. А её, Клаву, Клавочку, помнить продолжал.
  Когда умерла жена, а потом, когда выросли дочери и, выйдя замуж, поразъехались далеко от него, вспоминал её особенно часто. Поехал даже в Москву - не в командировку, а во время отпуска. Зашел на её работу, где её впервые увидел - но она там давно не работала.
  В тот же вечер к ней домой; дверь ему открыла соседка, которая тогда старалась с ним кокетничать. Сказала, что Клава вышла замуж и живет с мужем и детьми в другом районе в собственной квартире. Муж её - директор какого-то НИИ, доктор наук и всё прочее. Адрес её она знает, но без разрешения дать не может.
  А он и не настаивал: чего влезать в её жизнь? И не стал догуливать отпуск: вернулся на работу.
  
  Но мало ли Клавдий на свете? Он стал расспрашивать Толю дальше. Коснулся осторожно причины преждевременной смерти его отца - и начал получать понемногу информацию, подтверждающую его предположение, кто есть мать этого совсем молодого инженера.
  Отец парня умер от рака, причиной которого были сильные ожоги: он воевал в истребительной авиации, и в последнем бою его самолет был подбит - его чудом спасли потом врачи. Женя и мама говорили, что, когда он первый раз появился у них, на него было страшно смотреть: весь в бинтах. Пришел он к Жениной тете, матери его командира, погибшего в том бою, спасая его...
  - Кто этот Женя?
  - Наш сосед по коммунальной квартире, в которой мы тогда жили. Он мне как старший брат. А меня назвали Анатолием в честь его двоюродного брата, который спас моего папу, но погиб сам. Женя был моим профессором в институте, а теперь я работаю у него в отделе.
  Да, вспомнил он: соседского парня, студента, вошедшего тогда со своей постелью под мышкой, действительно, звали Женя. И дальше узнал следующее: отец Анатолия снова у них появился, когда Женя кончал институт. И они подружились - он и дядя Коля: он тогда так называл его. М-да!
  - Сколько же вам было тогда, Анатолий Николаевич?
  - Да уже почти пять лет.
  И потом папа стал часто к ним приходить, и играл с ним. Но жить с ними стал только через два года. Он его стал называть не дядя, а папа Коля, а вскоре просто папа.
  ... Всё абсолютно сходилось! Все имена соседей, которые он упоминал, рассказывая. Да, тетю этого Жени Клава звала тетей Беллой; она очень сухо здоровалась с ним. И ту соседку, которую он видел в свой тогдашний приезд в Москву, действительно, Тамара, а мужа её Виктор.
  - Вы уже женаты или живете с вашей мамой?
  - С ней. И с сестрой, Зоей.
  Они продолжали разговор и после ужина. Провожая Толю до гостиницы, сказал:
  - Очень приятно было с вами поближе познакомиться. - И осторожно спросил: - Я могу вас навестить, если окажусь в Москве?
  - Конечно: буду рад, - ответил Толя и дал свои адрес и оба телефона: служебный и домашний.
  
  Станислав долго не заснул в ту ночь. Мать этого Анатолия и есть она, его Клава. И сейчас она вдова. А значит...
  Но кто тогда Анатолий? Покойный Николай Петрович Медведев появился в его жизни не сразу и, стало быть, не мог быть его отцом.
  Но по срокам его возможное зачатие совпадало с одной из тех его командировок. Да, вспомнилось, она хотела тогда близости без презерватива и, прижимая к себе руками, мешала прервать акт перед самым концом. Он еще велел ей, чтобы не забеременеть, спринцевать влагалище раствором марганцовки, и она уходила для этого в туалет.
  И было это, точно, в его предпоследний приезд. В последний между ними уже ничего не было - они сразу расстались тогда.
  А если ...? Если она тогда делала всё специально: чтобы заиметь ребенка? И рассталась с ним, уже зная, что он у нее будет, и родила его потом. Анатолия. Сына - его сына.
  Рвануть к ней в Москву, увидать как можно скорей? Получить подтверждение, что Анатолий его сын, и согласие соединиться с ним уже до конца их дней! Что еще надо ему?
  Но только если она, действительно, та самая Клава, которую он не смог забыть. Да, невероятное совпадение всех имен, и вероятность того, что это, все-таки, не она, ничтожно мала. Но, ничтожная, есть, однако. Тем более, что тот адрес он, почему-то, не решился спросить у Анатолия. И если окажется, что он ошибся, разочарование будет слишком горьким. Может быть, поэтому не стоит проверять вообще.
  Но когда предложили ему командировку в Москву в НИИ, где работал Анатолий, он уже внутренне был готов, все-таки, убедиться в своем предположении. Приехав в Москву, встретился в НИИ с ним, и тот пригласил его к себе. Явился с цветами и тортом, взятом в кондитерской в Столешниковом переулке.
  
  Первое впечатление было нелегким: она - только похудевшая и совершенно седая. Анатолий представил его, и она молча кивнула в ответ, подавая ему руку: тоже узнала. Да, узнала: хоть он тоже немало изменился, и тоже не к лучшему.
  Пригласила к столу, накрытому для ужина. Кроме них троих сели за него еще две девочки, вышедшие из другой комнаты: светленькая и темноволосая.
  - Моя сестренка Зоя и моя двоюродная сестра Роза, - представил их ему Анатолий.
  За столом и он, и Клава почти всё время молчали, поглядывая, стараясь делать это не слишком заметным, друг на друга. Только когда Анатолий и девочки пошли относить на кухню грязную посуду, он спросил:
  - Клавдия Андреевна, смогу я поговорить с вами тет-а-тет?
  - Конечно. Но не сегодня. И, наверно, где-нибудь: не здесь.
  - Когда я могу позвонить вам?
  - В любой день. Пожалуй, лучше мне на работу: я вам дам телефон.
  Пришли дети, и они снова мало говорили. А когда попили чай, он откланялся и ушел.
  ... Встретились они на бульваре у памятника Тимирязеву. На его предложение пойти в какой-нибудь ресторан или кафе она ответила отказом:
  - Зачем? Погода прекрасная: мы можем поговорить и одновременно пройтись, если не возражаете. - Почему она предпочла это вместо разговора, сидя на скамейке, он понял почти сразу: она старалась не смотреть в глаза. - Прежде, чем начать разговор, я хотела бы узнать: ваше появление у меня в доме было случайным? Да или нет?
  - Нет. Я хотел увидеть вас.
  - Насколько знаю, вы уже делали попытку встретиться со мной.
  - Да. Но тогда ваша бывшая соседка, Тамара, сообщила мне, что вы замужем: я счел, что не должен искать встречи с вами.
  - А теперь что же?
  - Встретился с Анатолием. И узнал, чей он сын.
  - В смысле: мой сын?
  - Не только: и мой. Ведь так?
  - Причем тут вы? Он сын моего мужа, Николая Петровича Медведева.
  - Но он не мог быть его отцом, как я узнал от Анатолия: он появился у вас, когда тому было уже почти пять лет, а жить вместе с вами еще через два года. И ребенок звал его вначале дядей Колей. Это ведь правда?
  - Ну, и что из этого? Вам-то какая разница? Что изменилось бы от того, что он был бы вашим сыном? Он ведь уже совершенно взрослый, и отец его мой покойный муж, которого он очень любил.
  - И все равно: это наш с вами сын. Это слишком важно для меня. Если бы я знал ...
  - Что тогда? Бросили бы свою жену и детей, да? Забыли, что я сказала тогда?
  - Я ничего не забыл. Но её уже нет. И дочери успели вырасти и упорхнуть из родительского дома.
  - Но какое это имеет отношение ко мне, простите?
  - Вы таите обиду на меня?
  - Обиду? Ни в коем случае: за что?
  - Это я и хочу понять.
  - Повторяю: нет. Наоборот: благодарна. Наверно, сделав меня женщиной, помогли стать более привлекательной. И нашелся такой, который полюбил меня, и с которым я прожила долгие, самые свои счастливые, годы.
  - И вы, конечно, не вспоминали меня?
  - Очень редко. Почти забыла.
  - А я - нет: не забывал никогда. Вспоминал: особенно часто, когда остался один. Сделал тогда единственную попытку снова увидеть вас.
  - Почему именно меня? Полагаю, я была у вас не первая и не последняя в то время.
  - Но единственная, которая запала мне в душу - простите за высокопарность выражения. Тогда вы были замужем, и мне не на что было надеяться. Но теперь, когда я узнал, что вы тоже остались одни, мне хочется узнать: могу ли я надеяться, что мы можем быть вместе? Тем более, что у нас есть сын.
  - Непонятно: что, вы до сих пор не могли найти себе женщину?
  - Поймите: я любил свою жену, и если бы не её страшная болезнь, не изменил бы ей никогда. Поэтому те, с кем у меня были связи исключительно в командировках, ничего не значили в сравнении с ней. Вы были единственной, которая встала с ней почти вровень: человек, с которым мне было по-настоящему, душевно, тепло. И я не мог себе представить после ухода жены рядом с собой никакую другую женщину, кроме вас, Клава.
  Чувствовалось, что он говорит искренне, как когда-то давно, и она задумалась. Вспомнила то время, когда внезапная близость с ним вдруг сделала её счастливой. И что ей, в общем-то, трудно в чем-то обвинить его за его тогдашнее поведение. Кроме того только, что скрыл, что имеет семью. Но ведь и она уже не была совсем юной девочкой: это, наверно, оправдывало его.
  Всё так, но ведь был потом Коля, очень умный, очень добрый, невероятно преданный - так любивший её и её сына. Замечательный, неповторимый. Он остался в ней навсегда, и не надо никого другого после него: его, все равно, никто ей не заменит. Несмотря на то, что сказал он ей в свои последние минуты, чтобы не оставалась, когда его не станет, вечной вдовой: если встретит хорошего человека, пусть постарается быть счастлива с ним.
  Но в это она не верила: в то, что кого-то опять встретит на своем пути. А он вдруг пришел - первый её мужчина и отец её Толика, не забывший её и мечтающий быть с ней вместе. Неглупый, достаточно интересный внутренне и даже внешне еще, несмотря на его возраст.
  ... Задумавшись, она сбавила шаг, и когда он предложил сесть на ближайшую скамейку, не стала возражать. Он сидел лицом к ней, и она рассмотрела его более внимательно. Да, судя по количеству морщин и седины в волосах, ему, наверно, досталось за эти годы немало.
  - Вы болели? - спросила она уже более миролюбиво.
  - Нет. С чего вы взяли? - Она указала на его почти совсем седые волосы.
  - Но ведь вы тоже: почему?
  - Разве непонятно? Видеть, как самый близкий человек мучается, перед тем как уйти. До сих пор не могу забыть.
  - А разве у меня не было то же самое? Тянулось годами, и ничего нельзя было сделать. Хоть я, не считаясь ни с какими деньгами, доставал, из-под земли буквально, любые дефицитные лекарства и самых лучших врачей. Возил её в Москву, и она там подолгу лежала в больнице. У самого профессора Гродова: может быть, слышали о таком? - Она в ответ лишь кивнула. - Но последние её дни были особенно мучительными, и приходилось колоть наркотиками. Как и вам, страшно вспоминать.
  - И вы не пытались потом наладить свою личную жизнь?
  - До того ли было? У меня на руках остались дочери: кому я был нужен с двумя детьми? Еще счастье, что была еще жива теща: дом и девочки находились под её присмотром. Так и жили: вчетвером.
  Но теща умерла, а девочки выросли - и еще в институте повыходили замуж. И тогда вспомнил я о вас. Нет, не в том смысле, что до того не вспоминал совсем - совсем я вас, Клава, никогда не забывал. Решил попробовать разыскать: увидеть и, если возможно, соединиться с вами.
  Первая попытка, как вы знаете, закончилась для меня неудачно. И тогда я не знал ничего о нашем сыне. Но теперь...
  - А что теперь? Вы не можете понять, насколько любила я моего мужа? Настолько, что ни один мужчина уже не может для меня занять его место. Поэтому...
  - Послушайте меня, пожалуйста. Я, конечно, слишком хорошо понимаю то, что вы сказали. Это невозможно как с вашей, так и с моей стороны: забыть ушедших дорогих нам людей.
  Но что делать, если мы остались жить? Помня их, начать новую жизнь. Верность им до гроба, может быть, и прекрасна. Но, наверно, не нужна им. Не думаю, что, уходя, они хотели, чтобы мы не прожили оставшуюся жизнь хоть как-то счастливо. Верочка мне сказала это.
  "Да, и Коля тоже!"
  - Вы очень нужны мне. Я это слишком понимал, когда мне предлагали других женщин. Поэтому я был один столько лет до нынешнего момента.
  А жизнь, хочешь - не хочешь, продолжается. В нашем случае тем более: ведь у нас общий сын и, значит, будут и общие внуки когда-нибудь. - То, что он говорил, звучало разумно.
  - И как вы представляете себе нашу совместную жизнь, если я вдруг соглашусь? Вы переедете ко мне? - спросила она: почему-то вдруг мелькнуло подозрение, не стремится ли он, просто, таким образом перебраться в Москву. Но он ответил:
  - Честно говоря, предпочел бы, чтобы вы ко мне. Как ни хороши московские театры и музеи, шумно тут, все-таки. А у меня там свой дом на окраине города: бревенчатый, просторный. С террасой и мезонином. Я со скуки еще сад разбил и баньку в нем соорудил. И камин в доме. Да еще я хорошую должность там занимаю.
  А квартиру вашу детям сможете оставить. Толя, наверно, женится скоро. Есть у него девушка?
  - Подозреваю, что есть, хотя знакомить еще не приводил, - она говорила уже совсем миролюбиво: его слова действовали на неё успокаивающе. А он продолжал:
  - Я понимаю, что вам трудно так сразу дать мне положительный ответ. Но я ждал и готов ждать еще, если вы не откажете мне в надежде на то, что согласитесь быть со мной.
  - Хорошо, обещаю вам подумать. Но заранее ставлю одно условие: пока не дам согласие, Толе без меня ничего не говорить.
   - Это само собой разумеется. Я могу увидеть вас до отъезда?
   - Заранее не обещаю: уж вы не обижайтесь. - Проводить себя до дома не разрешила: на улице Горького поймала такси и уехала.
  
  А дома Клаву ждала новость: Аня приехала. С Ильей Андреевичем. Марина пришла позвать её.
  После ужина увела Аню к себе и выложила ей всё о появлении человека, от которого родила она сына, и о его предложении. О том, что пообещала ему подумать, но согласится вряд ли: никто не сможет быть, как Коля.
  - Ну да: как Толя для меня. И все-таки: Илюша мой совсем не Толя, а живем с ним ведь неплохо. Женя мне верно сказал, когда Илюшу ему показала, что совсем такого, как Толя, может и не быть на свете. Но одним прошлым жить нельзя: раз его уже не вернуть, то надо жить настоящим и быть счастливой. Вправил мне мозги.
  Может, и я бы тебе вправила, если бы мне показала его. А ты расскажи мне о нем хотя бы.
  Разговор был долгим: они продолжали его, уже лежа рядом в постели.
  - Сомнение у меня только, Клавочка: не кобель ли он?
  - Судя по тому, как реагировал тогда на попытки Тамары заигрывать с ним - вряд ли. Вежливо поздоровается, и больше с ней ни слова. Ты на свадьбе у Жени с Мариной видела её: представляешь, какая она тогда была. Это сейчас её не узнать.
  Аня задумалась. Потом предложила:
  - А давай-ка пригласи его: поглядим, что за птица. Мы чтобы с Илюшей были, Женя с Мариной. И, обязательно, Валентина Петровна и Сергей Иванович. Женя его знал ведь, и Сергей Иванович, ты сказала, тоже может помнить.
  
  На следующий день Толя передал Станиславу приглашение мамы придти к ним завтра вечером. Сказал, что будет кроме них еще несколько человек.
  Понятно: хочет устроить ему смотрины. Значит, думает над его предложением. И он стал готовиться: купил большой торт, шампанское, долго выбирал в цветочном магазине букет. Потом до ночи гладил свой костюм и рубашку, подбирал галстук.
  Волновался, подходя к её двери. Она открыла ему сама. Улыбнулась: видимо, оценила его вкус, с каким был он одет, и с каким был подобран не слишком большой, но действительно очень красивый букет.
  Его уже ждали. Кроме самой Клавы и Анатолия еще три пары: двое мужчин оказались знакомыми. Профессора Гродова он узнал сразу; другого - только когда жена профессора назвала его Женей. Конечно, была значительная разница во внешности между совсем молодым студентом и профессором, крупным специалистом.
  С ним разговор шел о технических проблемах в их области. С другими - больше всего об искусстве. Он сумел показать, что весьма неплохо разбирается и в том, и в другом. Были еще темы: воспитание детей, садоводство, лечение травами. Толю Клава отправила потом проводить его до гостиницы, и тот дорогой еще немало рассказал обо всех присутствовавших. Особенно о Жене, которого его отец считал своим младшим братом.
  ... Он не старался специально произвести впечатление на собеседников, но оно, тем ни менее сложилось в его пользу. Серьезный, положительный, умный, эрудированный. Сергей Иванович добавил к этому свои впечатления от периодов лечения его покойной жены в его клинике.
  - Судя по фотографиям, интересная женщина она была раньше, но я видел её уже жутко изуродованной тяжелой многолетней болезнью. А он - что только не делал, чтобы вылечить, спасти её. Но что мы могли, к сожалению? Помню, как тяжело он переживал - как до самого конца не верил, что мы её спасти не сумеем. Видели бы вы его тогда: я уже за него самого серьезно опасался.
  - Знаешь что, Клавочка, мы считаем, тебе стоит решиться: слишком похоже, что не ошибешься. Начинай с ним новую жизнь, и будь счастлива. Не бойся: Коля оттуда только порадуется за тебя - я знаю, - высказала общее решение Валентина Петровна.
   - Наверно, вы правы - но я к этому не готова.
  - Так ему и скажи: пусть подождет. Только не отказывай окончательно. И Толе, наверно, ты должна уже сказать.
  - Хорошо, это я сделаю.
  
  - Но вот скоро год пройдет, а она так и не дала согласие. Мы боимся, что и не даст.
  - Толик как к этому отнесся?
  - Того же мнения, что и мы. Со Станиславом Адамовичем подружился, и считает, что матери с ним будет хорошо. Хотя настоящим своим отцом как считал, так и продолжает считать Колю. Вот такие, Юрочка дорогой, дела. Да! - Валентина Петровна вытащила у него изо рта сигарету, сделала затяжку и вернула ему.
  - Давайте надеяться, что она согласится. Она же умная: поймет, что так лучше и для Толика. И, наверно, для Зои тоже. По моим наблюдениям, детям почти всегда лучше, когда личная жизнь у родителей устроена.
  - Ты таки мудрый, Юрочка. Недаром Коля так считал: после того, как ты сумел расстаться с Асей, видя всё наперед. Я целиком согласна с тобой: с тем, что ты сейчас сказал.
  Так хорошо, что удалось, наконец, поговорить с тобой обо всем. Но я совсем заговорила тебя, а уже ночь: все давно спят. Пойдем-ка, дорогой, и мы.
  
  Листов тихо пробрался к топчану, на котором тихо спала Катя. Он лег рядом, и она сразу, тепленькая, придвинулась к нему, обняла, еще продолжая спать. Но через какое-то время открыла глаза.
  - Фу, накурился! Чего ты там так долго торчал?
  - С Валентиной Петровной разговаривали.
  - Отвел душу? Хорошо тебе здесь?
  - Еще как: будто в студенческие годы свои вернулся. Прямо как живой водой омылся.
  - А о том, что из-за тебя здесь всеобщий сбор на эти выходные состоится, и завтра уйма народа приедет, ты в курсе? Нет? Из-за твоего разговора Валентина Петровна завтра должна поспать попозже, и мне, думаю, надо бы остаться, чтобы помочь готовить. Так что, Юрочка, в Москву, по магазинам ходить, придется тебе одному завтра поехать. Купишь, что успеешь, без меня.
  - Ладно, Катюнь. А теперь спи: утро скоро.
  
  4
  
  Утром, когда Игорь с Асей собирались на работу, Катя попросила их прихватить Юру с собой: чтобы походил по магазинам. Им много чего из одежды надо купить: и детям, и себе.
  - Ты рискуешь отпустить его для этого одного? - спросила её Ася.
  - Почему, рискую? Он покупает то, что надо. А мне лучше остаться, чтобы помочь Валентине Петровне. Пусть поспит чуть попозже: у неё и Юры был продолжительный ночной разговор.
  Дорогой Листов перечислил, что они наметили купить, и Ася сказала, где это можно искать. Договорились, что перед концом работы позвонит ей - она всегда на месте, чтобы знать, где забрать его с купленным.
  На дачу они вернулись, прихватив с собой еще Акима Ивановича. Юра, подавая Кате вещи, которые ему удалось купить, загадочно улыбался. Зато у Аси возбужденно горели глаза.
  - А еще угадай, что я купил! - под конец объявил Листов и открыл багажник: глаза у Аси зловеще сверкнули. А он вытащил и разложил привезенное.
  - Ой, палатка! - непонятно чему для Аси, обрадовалась Катя.
  - А ты смотри, какая! С двойным верхом: ни в какой дождь не намокнет. Вещь, а?
  - Только из-за этой вещи, ты сказал, отложишь покупку себе зимнего пальто еще на год! - наконец подала голос Ася. - Представляю, в каком ты ходишь, товарищ кандидат технических наук.
  - Подумаешь! Зато как хорошо с ней будет на рыбалке, в походах! Правда, Катюня?
  - Конечно, Юрочка! Ну какой ты молодец у меня!
  - Ну, ну! - отреагировала Ася. - Кажется, с вами мне теперь уже всё ясно.
  
  Вскоре во двор вкатила еще одна машина. Вел её Еж. Рядом сидела Люда, и на заднем сидении еще кто-то. Эти кто-то оказались Клавой и Новиковыми.
  К Люде сразу с криком "Людмила Николаевна" бросились дети, включая её собственного сына. А Еж, он же доктор Сергей Сергеевич, солидно потолстевший, подошел к Юре, чтобы крепко сжать его в объятии.
  - Юрка! Листик!
  И следующей обняла его Клава, неузнаваемо похудевшая, седая совершенно.
  - Юрочка! - целовала она его.
  А затем обнял уже заметно постаревший Виктор Харитонович. С Тамарой обнялся уже после него, и она произнесла с обидой - не понятно, деланной или нет:
  - Старушкам на твое внимание приходится рассчитывать в последнюю очередь? - но поцеловала его накрашенными губами. Он ответил ей каким-то комплиментом, и она расцвела в улыбке.
  Зато Люде сказал:
  - Здравствуй, сестричка!
  - Землячка всего лишь: забыл что ли? - И все засмеялись, включая детей и Катю: слышали не раз веселую историю женитьбы доктора во всех подробностях.
  Сергей Иванович приехал уже под вечер, когда младшие забрались в палатку и не мешали разговору старших у самовара на террасе.
  
  Когда все ушли спать, Юра, как вчера, вернее сегодня ночью, уселся с сигаретой в кресло на настиле, перебирая в памяти услышанное сегодня. Задумался и не заметил, как тихо пришла Клава. Села рядом и молчала долго - видимо, не зная с чего начать разговор. Тогда он сам не выдержал - сказал:
  - Я всё знаю.
  - Да? - откликнулась она. - Давно?
  - Нет: узнал только вчера.
  - Валентина Петровна - рассказала? Нет?
  - Ну, да.
  И он повторил то, что сказал Валентине Петровне.
  - Наверно и они, и ты правы - а вот не могу. Коля всё еще перед глазами. - Она снова задумалась. Потом спросила: - И ведь не одна я. Аким Иванович вон - тоже: так и не женился, хоть столько лет прошло. Что, не так?
  - Думаю, ты права - но только отчасти.
  - Почему? Ты говори: я слушаю.
  - Есть одно серьезное обстоятельство: он не встретил другую женщину, к которой хотелось бы соединить свою жизнь. И об этом только стоит пожалеть.
  Ты уверена, что у тебя тот же случай? Не испытываешь к отцу Толи абсолютно ничего: он тебе глубоко безразличен? Подумай! Ну, представь себе такую ситуацию: ты узнаешь, что он очень серьезно болен. Что бы ты тогда сделала: пожала бы спокойно плечами? Или рванула бы к нему, чтобы помочь?
  - Последнее, конечно. В конце концов, он отец моего сына.
  - Значит, только из чувства порядочности: чтобы потом не терзаться угрызениями совести, так? А не потому, что в такую минуту именно тебе, которую он любит, а не кому-то еще, не только надо - нет, хочется: быть рядом с ним?
  - Насчет именно последнего сказать трудно: надо испытывать что-то еще, кроме уважения к нему.
  - Но ведь, наверно, ты испытывала к нему это "что-то". Женя говорил, что ты выглядела неузнаваемо счастливой, когда он появился у тебя. Что ты тогда совершенно преобразилась: из робкой стала уверенной, из хмурой и неразговорчивой - веселой. Что стала заниматься своей внешностью, а до этого совсем не обращала на неё внимание.
  Не так? Жени, правда, нет, чтобы подтвердить, но в качестве свидетельницы можно допросить Тамару: уж она-то наверняка помнит всё. Насколько знаю, ни одна женщина не делает это для мужчины, если не испытывает к нему "что-то".
  - Наверно, так и было. Но потом появился Коля, Коленька мой.
  Пришел и сразу полюбил моего ребенка. На меня поначалу не обращал внимания, а я полюбила его уже тогда за всё, что он делал Толику и Жене, хотя и боялась признаться в этом себе. Ведь моя любовь не могла быть взаимной: у него была жена. Как, оказалось, у Станислава тоже - но тому от меня не было ничего нужно.
  Что-то вдруг изменилось в его отношении ко мне после той ночи, когда Женя с Мариной уехали сюда на свадьбу Аси и Игоря, и Коля напоил тебя до беспамятства. Специально: чтобы ты побыстрей забылся сном - не мучился от переживаний. Его не смущало, что тебя при этом выхлестало: держал твою голову над тазом, который попросил у меня; потом вымыл его.
  Ты спал, а мы сидели около и разговаривали: он попросил меня рассказать ему как можно больше о Жене. Еще мы пили с ним чай и ели хлеб с маслом. Ему понравилось, что я посыпала сверху масло на хлебе сахаром, и он стал делать так же. Вообще, мне казалось, что ему тоже было хорошо со мной. Эта была одна из самых, наверно, счастливых ночей для меня. Мы проговорили до глубокой ночи.
  Под конец, помню, сказал мне, что я настроение ему улучшила, и попросил посмотреть на спящего Толика; укрыл его одеялом и стоял - смотрел. А потом взял меня за руку и спросил, не могу ли я называть его Колей, а не Николаем Петровичем. И так не хотелось, чтобы он отпустил её.
  А после того стал чаще приходить. И уже не играл с Толиком у Жени, а сидел у меня: разговаривали часами. Мне было так хорошо, и о большем я не мечтала, потому что у него была жена.
  Но Лариса его узнала об этом: пришла и устроила мне скандал. Обвинила меня в желании увести её мужа, оскорбляла, угрожала. А я ведь не могла строить свое счастье на её несчастии: чтобы из-за меня ушел он от жены. Попросила его, когда пришел, больше не ходить к нам, и тут он сказал, что он уже не может без нас: меня и Толика. Но я ему, все равно, не разрешила.
  Пусто так стало мне. А еще Толик жутко тосковал по нему, приставал к Жене: "Скажи дяде Коле, чтобы пришел". И потом я узнала, что он ушел от Ларисы. Знала: из-за меня. А я ведь продолжала считать, что он не должен это делать: она ведь прожила с ним столько - и любила его, хоть, может быть, и не так, как ему надо было. Я поэтому первой ей позвонила, когда не стало его.
  Но наши все уже знали, что он к ней, все равно, не вернется: стали меня обрабатывать, что незачем продолжать мучить и его и себя. А я упиралась. Они задумали тогда устроить нам неожиданную встречу у Гродовых на Новый год. Получилось иначе - не хуже.
  Женя 31-го декабря должен был приехать из командировки, а тут пришла неожиданно телеграмма, что Марина с Гринечкой приезжает в тот же день. Не знала, в какое время он приедет и успеет ли их встретить: решила встретить сама. Позвонила Валентине Петровне, и она предложила прислать кого-либо из сыновей - на случай, если у Марины окажется много вещей. А прислала Колю.
  Увидела я его и поняла, что больше упираться не могу. Когда приехали, Женя уже был дома, и можно было идти к Гродовым. Но я предпочла остаться: необходимо было помочь выкупать с дороги Гринечку. Решили после встретить Новый год у себя дома, и я сама предложила Коле остаться с нами. Как же он обрадовался, бедный мой!
  За столом, когда уже уложили детей, он произнес замечательный тост: как счастлив он, встретив Женю, и что считает его младшим своим братом. А тот в ответном тосте предложил и мне стать его родственницей: посватал мне своего старшего брата.
  Я не сразу сказала "да": только когда мы с Колей уже остались одни. И были уже вместе в ту ночь. А утром Толик забрался к нам и лег посередке.
  Вот так вот было, Юрочка! Да ты, наверно, всё это знал и раньше.
  - Далеко не всё: уже не часто появлялся у вас тогда.
  
  Так и было тогда, в первый год встреч с Катей. Даже приезжая в Москву, он не всегда мог свободно придти к своим друзьям вместе с ней, не рискуя встретить там Асю. А во время редких встреч с кем-то успевал узнать далеко не всё и обо всех.
  Наверно, еще и потому, что Катя тогда занимала все его мысли. С ней не было скучно, как порой бывало с Асей. Она предпочитала сама приезжать к нему: занятия в субботу кончались несколько раньше, чем его рабочий день, и им удавалось поэтому быть сколько-то больше вместе. Хозяйничала в его комнате: наводила порядок, готовила. Не потрясающе, как Ася - просто достаточно хорошо. Зато говорить с ней можно было о чем угодно: интересовалась всем не меньше его. Иногда ей приходилось заниматься, и он тогда читал: и было хорошо, даже когда молчали. И уже не было тоски по прежней компании.
  Мечтали о совместной жизни, когда она окончит институт: они уедут в Турск, откуда придет на неё запрос, и где ему обеспечено неплохое место на заводе, где её отец начальник цеха. Обещали достаточно быстро выделить отдельную квартиру, и тогда можно будет забрать к себе его маму.
  При всем при том никакой физической близости: страшно боялся хоть что-нибудь испортить. Временная его комнатушка была настолько мала, что там помещалась лишь одна койка: даже раскладушку негде было поставить. Он уходил, когда приезжала, спать куда-нибудь. Над этим пытались подсмеиваться, пока он не обрезал: "Она мне не на один день нужна!" И позже, когда дали комнату побольше, и он мог ставить раскладушку, они, погасив свет, лишь разговаривали в темноте.
  
  - Так вот: могу ли я представить на его месте рядом со мной кого-то еще? - прервала Клава его мысли.
  - А тебе не кажется жестоким твое поведение в отношении человека, который по-настоящему любит тебя? - ошарашил он её неожиданным вопросом. - Да, да: я не оговорился. Именно жестоким: об этом ты не думала.
  То, что мне вчера рассказала Валентина Петровна, убедило меня в том, что он достоин даже твоей любви. Ведь ты была с ним когда-то счастлива, хоть и короткое время, и наверняка снова сможешь быть такой.
  И хоть убей, но я не поверю, что Николай Петрович хотел бы, чтобы ты хранила ему верность, когда его уже не будет. Нет ведь? Наверно, даже сказал тебе это, да?
  - Да: это было последнее, что он мне успел сказать, Коленька.
  - Потому, что хотел, чтобы и без него ты могла быть счастливой. Потому, что знал: смысл жизни в счастье. Как сказал Гораций: "Человек рожден для счастья, как птица для полета". Так пойди же навстречу своему счастью.
  - Ты тоже прав: как все остальные, кто убеждают меня соединиться со Станиславом. Только, повторяю, я не могу.
  - А ты моги: преодолей себя. Смогли же другие.
  - Назови хоть кого-нибудь!
  - Да хотя бы Аня. Как любила она брата Жени, Толю: даже рассталась из-за этого со своим мужем. А потом - на твоем, кстати, примере - поняла, что так, как она живет, жить нельзя: нужно иметь хотя бы ребенка. Как ты тогда. И согласилась снова попробовать с тем же, продолжавшим любить её, человеком.
  И что? Живет с ним: может быть, любит не так, как любила своего незабвенного Толю, но растит с ним двух их детей, одного из которых назвала Толей. Неужели это чем-то хуже её прежнего одинокого существования?
  - Нет, конечно, - казалось, именно последние его слова таки оказали действие на неё: подняла голову, улыбнулась как-то успокоено. И это воодушевило его продолжать:
  - А еще возьми свою бывшую соперницу - Ларису, про которую сама сказала, что она Николая Петровича любила - поэтому ты первой позвонила ей, когда ушел он. Насколько знаю от Жени, она, хоть и не сразу, вышла снова замуж, родила дочь.
  И еще пример, участником в котором я являлся: Асю. Казалось, любила меня самозабвенно, но, увидев, что не сладится у нас, взглянула на всё трезвыми глазами и быстро приняла решение выйти замуж за того, кто гораздо больше ей подходил. Вместо того, чтобы вечно оплакивать свою неудавшуюся молодую любовь, создала прекрасную семью с Игорем, с которым у неё не только полное понимание, но уже, насколько вижу, и любовь.
  - Да: они любят друг друга. Он её еще давно: об этом не так уж трудно было догадаться. Но она, полагаю, пришла к этому не сразу. Недаром Миша их своей любовью поэзии так тебя напоминает: видно, думала еще о тебе, когда творили они его. Так Валентина Петровна считает.
  Последняя её фраза почему-то насторожила его: третье упоминание о том, что сын Аси и Игоря чем-то похож именно на него. Необходимо скорей самому убедиться в этом.
  - Надеюсь, Клавочка, что удалось доказать тебе: пора снова начать жить по-настоящему, - заставил он себя продолжать. - Николая Петровича не вернешь, и, не забывая его, создай новую семью - с человеком, любящим тебя. Уверен, что и он не забывает свою покойную жену. Тебе будет легче и спокойней с ним. И легче и спокойней будет твоим детям: твоё напряжение ведь, хочешь ты или нет, передается им.
  - Ты и тут прав: дергаю я их, - она уже говорила, как будто во всем остальном была согласна с ним.
  - Начни с того, что покрась волосы: ты не старуха.
  - Хорошо. Коля недаром считал тебя мудрым, Юрочка: почему-то именно тебя мне хочется послушаться, - она уже казалась спокойной: совсем иной, чем в начале их разговора.
  
  И Листов решил сменить тему разговора, тем самым как бы поставив точку на решенной уже теме её нового замужества. В то же время, бессознательно для себя, чтобы отвлечься от какого-то смутного ощущения непонятной тревоги, вызванной её упоминанием о сходстве с ним сына Аси и Игоря - уже не первом.
  Спросил о Толе, и она рассказала, какое место занимал он в иерархии нового поколения Медведевых, Вайсманов, Гродовых и Коняевых. Коняев, не сразу вспомнил он, фамилия Игоря.
  Разница в возрасте Толи и самого старшего из нового поколения, Грини, и следующего за ним Мишаньки была целых семь лет: он занимал позицию посередине между ними и их родителями. Старший, но, все-таки, еще не взрослый - который, как считали они, лучше понимает их, чем взрослые, родители. Авторитет его для всех младших был непререкаем - иногда выше, чем родительский. Самая сильная угроза в адрес непослушного либо провинившегося могла звучать: "А я Толе скажу!". Малышня обращалась к нему, если возникали споры: его решение в этих делах считалось неоспоримым.
  Он сам относился к своему положению со всей ответственностью. Старался учиться так, чтобы служить примером уже в их учебе. Умел позаботиться о каждом - еще с появления Грини. В тяжелый момент, когда Женя находился между жизнью и смертью, его оставляли с Асей помогать присматривать за еще грудными Гриней и Мишей, и Ася не могла им нахвалиться.
  Они подрастали, и он возился с ними не меньше: играл, читал им, показывал диафильмы. Придумывал сам многое, и Люда говорила: у него педагогические задатки. Еще делал им разные самодельные игрушки: были у него и прекрасные руки - умел немало. Еще бы: рядом с Колей и Женей, а потом и дядей Витей. Тот уже в четырнадцать лет научил его водить машину.
  - Понимаешь, нам было и интересно, и даже смешно наблюдать эту самую детскую иерархию. Верховный вождь - мой Толик; за ним следуют Гриня и Миша; следующие Розочка и Зайка моя; потом Ванечка, и под конец уже Тонечка, самая маленькая.
  Порядок в их иерархии хоть и неписаный, но четкий: старший заботится о младшем, защищает его во дворе и на улице; младший признает авторитет старших, включая градацию его по старшинству. Это, правда, не означало, что старшие безоговорочно командуют младшими: иногда наоборот. В отношении Тонечки, самой младшей, уж точно: ей как таковой позволены многие капризы.
  
  - И как в эту структуру вписывается инородное тело? Я имею в виду дочь Инны, столь нелюбимой тобой некогда.
  - Регина? Она в неё тоже вошла - давно: признает все её правила. Но у неё особое место в ней.
  Мир тесен: Регину родители отдали учиться в ту же музыкальную школу, где уже училась Роза Жени и Марины. Но, кроме того, их вела по фортепиано одна и та же педагог, Лариса Лазаревна. А Розочка любила приглашать всех к себе. В их семье это было в порядке вещей: к маме, Марине Ароновне, её ученики наведывались весьма часто. Так Регина и появилась у Вайсманов.
  Почти всегда отец Регины потом заезжал за ней, и только несколько раз это пришлось сделать Жене. Но однажды вместе Стерова за ней приехал дедушка - отец Инны, Марк Анатольевич. Женя был рад его увидеть: от всей той истории именно о нем сохранились самые лучшие воспоминания. Седой совершенно после лет, проведенных в заключении, отрыве от семьи.
  Но изменился не только внешне: уже не давал собой командовать ни жене, ни дочери. К внучке, которую любил сильно, относился, тем ни менее, требовательно: считал, что, балуя дочь, не смог надлежащим образом подготовить её к жизни. Именно благодаря ему Регина сидела за инструментом столько, сколько требовалось, и училась весьма неплохо. Правда, не как Розочка с её исключительными способностями, но тут уж кому что дано.
  С того раза забирать Регину заходил дед. Отец, наверно, ждал их в машине: считал, что ни к чему лишний раз подчеркивать близкие отношения с начальством. Дед и привозил девочку к Вайсманам, когда у них что-то устраивали. Бывало, что, по просьбе Жени либо Марины, оставался у них, чтобы послушать, как Розочка и Региночка играют для гостей в четыре руки на пианино.
  Розочка является наибольшим авторитетом для Регины в том, что касалось музыки; но во всем остальном - Гриня. Тем более сейчас, когда он уже студент.
  - А что за особое место она занимает в этой священной иерархии?
  - Место будущей жены одного из старших членов иерархии, Грини. Согласно особой теории наших студентов, Гришки и Мишки: найти девочку моложе себя и воспитать из неё жену для себя. Не больше и не меньше. Думаю, не сами придумали - подхватили у кого-то еще на первом курсе.
  Миша только подбирает, не слишком торопясь, подобный объект для себя, а Грине и искать было нечего. Регина когда-то и стала появляться у Вайсманов чаще других девочек, которых водила к себе Розочка, из-за того, что Гриня почему-то обратил на эту девочку внимание и стал оказывать ей свое покровительство. А Розочка, чтобы сделать брату приятное, стала периодически после занятий приводить её.
  - Выходит, уже тогда подобрал себе невесту? А что: девочка весьма красивая - в маму. И в остальном - тоже?
  - Нет, слава Б-гу. С одной стороны дед её, с другой - постоянная компания потомков наших: поневоле тот же уровень интересов. Грине в рот, можно сказать, смотрит: так что сложностей у него с воспитанием для себя жены из неё не существует.
  ... Наверно, этой заключительной части разговора, расслабившей обоих после напряжения главной его части, было вполне достаточно, чтобы она уже твердо приняла решение в пользу перемены своей жизни. А он чувствовал, насколько мучительно хочет уже спать: два серьезных разговора до середины ночи - не шутка.
  
  5
  
  Листов еле встал лишь к полудню. Кате пришлось трясти его, а он умолял, не открывая глаза: "Ну, еще хоть минуточку!". Но вскочил, когда она сказала, что Толя вот-вот привезет Щипанова с женой.
  Когда Катя кормила его завтраком на террасе, вспомнил, что они ведь собирались сегодня тоже скатать в Москву ненадолго и что-то еще успеть купить.
  - Проспал всё, - засмеялась она. Но тут же успокоила: - Ася предложила в понедельник поездить по магазинам с нами. Именно поездить: она будет на машине. Кроме того, она знает, где что лучше искать. И, главное, не слишком уверена, что мы оба купим то, что надо. Как, а?
  - Трудно: она ни капли не изменилась.
  - Не бойся: я с тобой. Хоть ты и проспал.
  - Заслуженно: я, кажется, вчера таки уговорил Клаву. Ты в курсе?
  - Более или менее: Валентина Петровна меня посвятила. Если не врешь, что уговорил её, то молодец.
  ... Но Толя приехал лишь к четырем: из-за необходимости закончить какой-то чертеж, для чего он был вынужден выйти в субботу на работу. Но Щипанов, которому он позвонил, чтобы извиниться за задержку, одобрил желание обязательно закончить его сегодня. Спросил, из-за чего задержка, и подсказал, как ускорить.
  - Юрий Степанович! Здравствуй, дорогой! - обнял Щипанов Листова: на "ты" он называл лишь немногих. Почти сразу начал было разговор на общие технические темы, но Валентина Петровна позвала уже обедать.
  А после обеда, весьма обильного, многим захотелось отдохнуть. Петр Федорович устроился в гамаке. Жена его уселась в кресле на настиле бунгало рядом с Валентиной Петровной: завели беседу. Ася увела Катю показать журналы с моделями одежды. Младшие из ребят забрались в палатку.
  
  Листов улегся было на свой топчан с мечтой придавить ушко, но заснуть не дали голоса за стенкой: громко спорили оба студента. О чем-то, что он не слишком понимал, но заинтересовался: разговор касался электронных вычислительных машин. Русские выражения перемежались с английскими: машинные языки, assembly languages, high-level languages. Он постучал им в стенку:
  - Эй, парни! Не шумите, и тогда я буду спать. Но лучше топайте сюда: я вас с удовольствием послушаю.
  Пришли, уселись рядом с ним на табуретах и наперебой стали объяснять, что такое двоичная, восьмеричная и шестнадцатеричная системы чисел.
  - Понимаете, дядя Юра: в двоичной только нули и единицы.
  - Ну, да: единица - когда включено; нуль - когда сеть разомкнута.
  Потом про программные языки для создания программ, по которым ЭВМ (они чаще употребляли английское слово "компьютер") выполняет нужную задачу. Машинные языки "машин депендент" (по-русски: каждый только для определенного типа "компьютера") состоят из ряда цифр, которые под конец переводятся в единицы и нули: компьютер понимает исключительно только свой машинный язык. Он-то понимает, но человек - с трудом: надо помнить, что каждый такой ряд цифр значит - опять же, именно для этого типа.
  Следующий тип языков, "ассембли лэнгвиджиз", понимать куда легче. Вместо хрен его знает что значащих рядов цифр употребляются словесные сокращения. Особая программа по имени "ассемблер" переводит написанную таким образом программу в машинный язык, чтобы понял компьютер.
  А еще лучше следующее поколение программных языков - "хай-левел лэнгвиджиз", то есть "языки высокого уровня". Здесь вместо нескольких отдельных командных строчек пишется всего одна: как бы математическая формула. Переводится в машинный язык опять же специальной программой, "компайлером".
  И посыпали названиями языков: Алгол, Си, Фортран. Еще какие-то, которые не застряли в памяти. Единицы информации: бит, байт, килобайт. И еще, и еще, и еще...
  - Откуда столько знаете, детишки?
  - Наша будущая специальность, дядя Юра: будем программистами. Страшно перспективное дело. Бабушкина сестра рассказывала, как ценится эта профессия у них. А какие там компьютеры уже! - Гриня в знак восхищения даже цокнул языком.
  - Там - это где?
  - В Америке - где ж еще? Тетя Дора привезла папе журналы: мы с Мишанькой оттуда и узнали. Давно еще. Но тогда и решили, что станем программистами.
  Да, они все мало что знали о том, что знают эти двое потомков. Интересные парни! Гриня внешне очень напоминает деда, Арона Моисеевича. А Миша - не понятно кого: ни Асю, ни Игоря. Но что-то знакомое, почему-то, есть и в его внешности. Но сейчас не вспомнить, кого он напоминает.
  
  А тот неожиданно сам задает вопрос, который давно хочется задать Листову:
  - Дядя Юра, а это правда, что вы хорошо знаете поэзию?
  - Да: люблю её. Ты, мне сказали, тоже. Кто тебя познакомил с ней?
  - Деда: он. Читал мне стихи, когда я еще маленький был. Потом сам. Здесь ведь шкаф большой книг был.
  Да: Анны Павловны. В тот последний свой год, ребята ему говорили, она переселилась сюда совсем, прописав в своей московской квартире какую-то молодую дальнюю родственницу. Забрала сюда только книги, ноты, пластинки и альбомы. Всё это она завещала Деду. Многие из тех книг были запрещенными: их не было ни в одной библиотеке. Саша и он читали их здесь: выносить Дед, опасаясь за них, не давал.
  Он заговорил с Мишей о поэтах Серебряного века 1 . Удивило, насколько именно то же, что и самому, нравится и тому. Cходились их вкусы и в отношении многих иностранных поэтов. Даже таких, как Габриель Д"Аннунцио 2 и Эзра Паунд 3 - несмотря на то, что те были фашистами.
  - Но ведь и Вагнер, бывший, по сути, самым настоящим наци, продолжает считаться гениальным композитором. Одно не исключает другое, - сказал Листов, и Миша кивнул в знак полного согласия. А Листов стал рассказывать о неизвестном в СССР израильском поэте Бен-Реувени: их друге Саше Соколове.
  - Спроси Акима Ивановича: он до сих пор носит всегда с собой его стихотворение "Нашим братьям". Но кое-что я и сам помню, - и он прочел на память несколько Сашиных стихотворений.
  Одно из них касалось событий 53-го года, и после него пришлось рассказать обоим о тех уже дальних событиях. И они загорелись желанием спуститься в домовой колодец и увидеть убежище, где Дед и Гродовы собирались прятать своих еврейских друзей.
  Стали обсуждать, как сделать это так, чтобы младшие не узнали, а то увяжутся непременно. Подключить только Мишиного отца и слазить якобы для проверки трубы, по которой подается оттуда вода. Но не сегодня: поздновато, и это может вызвать подозрения.
  
  План слазить в колодец удалось осуществить только к вечеру, когда почти все разъехались. А до этого было и некогда: Листову требовалось обстоятельно поговорить со Щипановым, потом с Толей; студентам - сразу после завтрака заняться подготовкой жарки шашлыка.
  Толя после разговора с Листовым присоединился к ним, и его посвятили в намерение посмотреть тайное убежище. Он пожалел, что не сможет принять участие: придется когда-нибудь потом.
  Сергей Иванович уехал первым: спешил обратно в клинику - к больному, чье состояние сильно беспокоило его.
  ... Как договорились, Игорь подошел и попросил Листова, сына и Гриню помочь проверить трубу, по которой подается в дом вода из колодца: похоже, есть протечка. Два спустятся в колодец, и два будут их опускать и потом поднимут. Ванюшка со Степой навострили уши, но их сумели отвлечь.
  Листов предложил спуститься первым: как-никак, был единственный, кто лазил туда и поэтому быстрей других мог найти щит на входе в подземелье. Студенты подбросили монету, и спустился туда следом за ним Миша.
  Щит удалось обнаружить быстро. Листов, как когда-то Женя, снял его и, наклонив, впихнул внутрь. Влез и, просигналив, отвязался. Вглубь проходить не стал: остался ждать Мишу. Когда тот поравнялся с ним, протянул руку, помогая ему влезть.
  Воздух, как тогда, дул из раструба на конце трубы: вспомнил и сказал Игорю, что вентилятор для подачи туда воздуха запрятан в глубине чердака, и когда его включили, заработал, хотя неизвестно сколько лет им не пользовались.
  Воспоминания сразу нахлынули на Листова, когда он и Миша осветили подземелье своими фонарями. Та же немаленькая полуцилиндрическая кирпичная камера, в которой собирались Гродовы спрятать своих друзей-евреев в тот страшный год. Почти мистический ужас, испытанный им, когда сбылось предсказание Сашиной бабушки: ему тогда объяснили что такое Пурим и кто такой Гаман.
  Только тогда здесь не было этого сундучка. Что в нем? Миша встал на колени перед ним и откинул крышку: посмотреть, что в нем. И тогда еще одно воспоминание резануло память: вставший на колени, что сразу уменьшило зрительно его рост, Миша поразительно был похож на дядьку Листова, материного самого младшего брата, Прохора. Единственного из братьев, вернувшегося с войны.
  Но вернувшегося без обеих ног: по эту самую, подвязанную резиной. Передвигался он, опираясь на зажатые в руках деревяшки: упершись ими, перебрасывал вперед тело. Юрка достал тогда подшипники и сделал ему тележку, на которой можно было быстро катиться, но Прохор то ли потерял её где-то по пьянке, то ли пропил. Пил он беспробудно, и жена его, Варвара, не выдержала и ушла от него, забрав детей. А ведь как, говорили, любила: видный он был, дядя Прохор.
  После её ухода пропил дядя всё без остатка, и стал уходить с ранья в Горький и там когда торговать папиросами, а когда и просто побираться. Возвращался в село не каждый день. Но почти каждый раз, если возвращался не достаточно пьяным, шел к дому Лепешкиных и громко материл Кондрата за то, что тот сидел в тылу, когда он геройски воевал на фронте - до тех пор, пока тот не выносил ему стакан чего-нибудь. Не благодарил никогда: выпивал, утирался рукавом и удалялся.
  Где спал, не понятно. Мать его старалась не пускать: боялась страшно, как бы его, Юрку, не стал приучать пить. К тому же, курил по страшному и потому всю ночь кашлял и спать не давал.
  Потом вообще исчез, и матери не сразу сообщили, что сбила его на дороге какая-то машина, когда он пьяный ковылял в темноте на своих деревяшках в село. И мать вспомнила, какой красивый был он парнем: сколько девок по нему сохло, и он их беспрепятственно портил, пора Варька его не окрутила.
  Но почему Миша так похож на Прохора? Да: почему? Просто случайно? Или... Еще и, слишком сходная с его, любовь к поэзии, на которую все обращают внимание. Нет: два совпадения имеют уже меньшую вероятность быть случайными. Значит...?!
  
  Он даже не слышал, что Миша крикнул:
  - Дядя Юра, рукописи!
  - Что? - очнулся Листов. - Что ты сказал?
  - Рукописи какие-то, дядя Юра.
  Они были упакованы в полиэтиленовые пакеты: чтобы спасти от сырости. Толстые общие тетради и стопки листов. На них знакомый почерк: Сашин. Его стихи.
  - Поднимем их наверх, дядя Юра? Посмотрим, что за стихи.
  - Его: Саши.
  - Который Бен-Реувени?
  - Именно.
  - Тем более.
  - Не безопасно: наверно, потому их спрятали здесь. Давай я поднимусь и у папы твоего узнаю, - Юра привязался и дернул веревку.
  ... - А-а, - отреагировал Игорь, выслушав его: - это же те стихи, которые Саша привез перед отъездом, когда приехал прощаться с Дедом. Вывезти их было нельзя, и он попросил Деда их сжечь: хранить такие стихи опасно, а дома сжечь сам не мог - лето, и печи не топят. А Дед сказал, что, может быть, спрячет их где-нибудь в надежном месте. Но что спрятал именно там, я не знал.
  - Почему?
  - Наверно, из-за Аси: она боялась рисковать тогда. Даже не поехала провожать Сашу и не хотела, чтобы поехал я. Поэтому, я думаю. Рукописи мог спустить туда только Женя - Еж едва ли.
  Не думаю, что Ася и сейчас не будет против появления в доме этих стихов. Может и сжечь их, если обнаружит случайно. Придется воздержаться пока: приедем с Мишей потом сюда одни, если он очень захочет прочесть их. Не обижайся, Листик: ты, все равно, их прочесть все до отъезда не успеешь.
  - К сожалению, да. Скажи Мише сам.
  Спустили Игоря и через некоторое время подняли Мишу. Вдвоем с ним спустили Гриню.
  - А жалко, дядя Юра, хотя папа прав. Но потом я прочитаю всё, что там.
  - А я, к сожалению, нет.
  - Тоже прочитаете. Я, знаете, что сделаю: пересниму каждую страницу на фотопленку. Потом перешлю пленки вам.
  - Недешевое удовольствие, к сожалению.
  - It"s my problem, sir. У нас с Гринькой есть возможность приобретать пленку в рулонах - не в магазине, конечно. Я даже сделаю две фотокопии: для себя тоже - мама уже не доберется. Да и надежней, если оригиналы будут когда-нибудь повреждены.
  - Не нахожу слов. Ты таки очень толковый паренек.
  - Наследственное, дядя Юра: мои родители оба такие.
  Последняя его фраза снова вернула мысли к возникшему подозрению.
  ... Сказали женщинам, что неполадки устранили, но придется время от времени всё же следить за состоянием той трубы.
  Юра спросил потом Игоря, почему не постарались переправить рукописи Саше через сестру Рахили Лазаревны.
  - Было слишком рискованно. Могли обнаружить при таможенном досмотре в Шереметеве: тогда могли даже лишить её возможности посещать СССР. А рукописи бы просто изъяли - и они пропали.
  Кстати, ты не забыл, что завтра рано снова в Москву? По магазинам, но уже с женой и под надзором Аськи.
  
  6
  
  Игорь со всеми доехал до своего завода, и Ася пересела за руль. Поехали к ней на работу. Оставив ненадолго Юру с Катей в машине, ушла. И, вернувшись, сказала:
  - Договорилась. - Куда везти их не спрашивала: выяснила всё, что им надо купить еще по дороге в Москву.
  Начали с "Детского Мира". Потом обошли ЦУМ, Петровский пассаж, ГУМ. Дальше пошли другие многочисленные магазины, в том числе отдаленные от центра города: благодаря машине и доскональному знанию их Асей это удавалось делать удивительно быстро.
  В результате за один этот день столько накупили всего. И не только то, что намечено было: появлялись неожиданно соблазны, перед которыми просто глупо было устоять, учитывая, что в Турске это днем с огнем сроду не сыщешь. Тем более, когда Ася предложила дать им взаймы в случае, если не хватит.
  Сама же и уговорила Катю купить не слишком дешевый шерстяной материал, когда та набирала ткани для одежды своим ребятам: оказывается, могла шить и сама.
  - Самое то для строгого английского костюма. У тебя он есть?
  - Нет.
  - Тебе просто необходимо его иметь. С твоей фигуркой будешь в нем выглядеть просто неотразимо.
  - Но английский костюм - для меня это сложно.
  - Так я бы тебе его сегодня же скроила. А уж сострочишь ты сама. Бери - не думай.
  
  - Как там Валентина Петровна: не замучилась ли одна с такой оравой? - побеспокоилась Катя, когда возвращались на дачу.
  - Бабушка Валя? А чего ей с ними мучиться: только присмотреть сколько-то да вовремя что-то им подсказать. Обед девули наши сделают, Розочка да Зайка. С курами и кроликами Ванечка и Тонечка моя управляются. Парни - во дворе, в саду, в огороде; в магазин на велосипедах сгоняют.
  - А эта: Регина?
  - Тоже от дела не отлынивает.
  - Чего нельзя было сказать о её матери, когда Женя впервые привез её сюда: знакомить с нами, - вставил Юра.
  - Честно говоря, совершенно не представляю, что Женя мог встречаться с ней. Что он в ней нашел - кроме красивой морды? Никакого сравнения с Маринкой.
  - Ты её хоть видела? - поинтересовался Юра.
  - Приходилось. На концертах в музыкальной школе. Их там вся родня появлялась: отец - он у Жени работает, она - Инна, оба деда, обе бабушки. Еще и двоюродная сестра Инны со своей матерью.
  - А: Лялька! Прохиндейка была та еще.
  - Наверно, такой же осталась: малоприятная. Зато дед Регины со стороны матери, Марк Анатольевич, нам всем нравится.
  - Знает Регина о роли, которую она играет и должна сыграть дальше согласно одной небезынтересной теории?
  - Воспитании будущей жены для себя? Обхохочешься! Если даже не знает, готова сыграть её до конца: Гриня её кумир во всем. Кроме музыки.
  - А родня её о чем-то догадывается?
  - Не исключено: судя по явному её обожанию Грини. Думаю, они, особенно дед её, очень не против породниться с Женей.
  Стеров, когда после смерти Коли Женя не был утвержден директором НИИ, наотрез отказался от предложения их начальника отдела кадров Васина участвовать в интригах против Жени, чтобы вынудить его вообще уйти из НИИ. Тот обещал ему твердо, что в таком случае Стеров официально займет место Жени: станет не врио начальника отдела, как было, пока Женя замещал Колю на посту директора института.
  ... - Странно, Виталий Александрович, что вы не поняли, что в таком случае теряете. До сих пор мне казалось, что вы разумный, деловой человек, с которым можно по-хорошему договориться.
  - Простите, Алексей Федорович, но вы меня, почему-то, спутали с кем-то другим: с Лепешкиным, наверно.
  ... - Женя вернулся на должность начальника отдела, а Стеров - руководителя сектора. Обстановка в НИИ сейчас та еще: Женю в любой удобный момент постараются выпереть. И Стерову тогда тоже придется уйти оттуда: Васин ему сразу всё припомнит - он в фаворе у нового директора. Тем не менее.
  - Виталий, как видно, здорово изменился, - удивился Юра. - Правда, сволочным, как Семка Лепешкин, он никогда и не был.
  - А теперь вернемся к делу, - прервала общие воспоминания Ася. - Зимнее пальто ты, Юрочка, себе купишь: надо!
  Деньги одолжу и пойду с тобой сама, чтобы ты их опять не потратил не на то. Отпроситься на весь день завтра я уже не смогу, но пораньше уйду под каким-нибудь предлогом.
  Ты часам к трем будь уже у моей работы. Твое, Катя, участие не необходимо: надеюсь, ты полностью доверяешь моему вкусу. Зато дострочишь полностью костюм, который я для тебя скрою сегодня.
  - Ну, зачем..., - начал было Юра, но внезапно остановился: пришла в голову мысль, что, оставшись с Асей наедине, можно задать ей вопрос. Ну, про это... Про то, чей сын Миша. Ведь если допустить, что Ася родила его не семимесячным, а нормально - девяти, то зачат он был именно тогда, когда приехала она к нему, только что вышедшему из больницы - когда произошла её единственная физическая близость с ним.
  - Ну, ладно: уговорила.
  
  Она, оказывается, напрасно представляла себе задачу упрощенно. Как только предложила ему настоящее ратиновое пальто с воротником из прекрасного ондатрового меха, он сразу заявил:
  - Ты что, мать? Сроду такое не носил.
  - Так будешь! У Игоря моего такое, у Жени, у Ежа. У Коли покойного еще лучше было: я ведь на что? А ты - что: хуже?
  - Но у супруги моей, Екатерины свет Алексеевны, подобного ведь нет. Неужели смею быть шикарней её? А?
  И хватило мороки возить его по магазинам, отыскивать что-нибудь подходящее - и под конец выслушивать его кротко упрямый отказ. Еле удалось уговорить его, наконец-то, купить пальто из довольно неплохого драпа с воротничком из белька. Он и то упирался вначале:
  - Вон тот, цигейковый, куда больше. Теплей же будет: у нас, знаешь, какие морозы зимой?
  - Ничего: толстый шарф оденешь. - Уф: он согласился!
  Но напрасно решила, что уже можно расслабиться: самое трудное оказалось впереди. Хоть и не сразу.
  Поначалу он предложил:
  - А теперь заскочим в кафе-мороженое: как когда-то - очень хочется. Да и пальто обмыть надо.
  
  7
  
  Очереди там, слава Б-гу, еще не было. Заказал он, помимо солидного количества шариков, и по бокалу шампанского. И сидя напротив его, показалось ей, что она еще в том времени: молодая, безоглядно влюбленная в него - блестящего, несмотря на то, что из деревни.
  Когда чокнулись и выпили по глотку, сказал он:
  - Честно говоря, не ожидал, что мы с тобой, все-таки, встретимся опять.
  - Почему?
  - Я же не очень красиво поступил тогда: считаю, обидел тебя. Ведь так? Слезно прошу за то у тебя прощение.
  - Если бы ты так не поступил, мы бы сейчас и не сидели здесь - как те, кому есть что вспомнить хорошее из общего прошлого. Я - не Катя: разбежались бы мы и уже не захотели друг друга видеть. А так - всё получилось и у тебя, и у меня. Ну, а обида... Какая обида: просто есть что вспомнить - романтическая история моей неудавшейся молодой любви. Замечательная история. Это уже позади, Юрочка. Всё зато потом было, что называется, путем: Игорек у меня, Катюша у тебя.
  - Игорь - да, с ним у тебя полное согласие. Я в этом плане куда трудней.
  - С Игорем? Почти так. Но если скажет "нет", то уж "нет". Редко, правда.
  - Сколько помню, всегда вел себя на редкость благородно. И когда предупредил Женю о готовящемся выселении евреев; и особенно тогда - давая мне одну за одной возможности вернуть тебя. Хочу выпить за него.
  - А он тобой без конца восхищался: ты знал, наверно. И сейчас продолжает. Я даже использовала это, когда он решил не поступать в институт: рабочие, мол, зарабатывают на сдельщине, как правило, больше инженеров.
  - К сожалению, оно так. Слишком мне знакомо по тому времени, когда только начинал работать после института. По-моему, не просто нелепо - это очевидная социальная несправедливость.
  - Он на это тоже ссылался. И еще говорил, что у тебя не было другой возможности вырваться из колхоза и забрать оттуда мать.
  - Именно так. Но как ты использовала, в таком случае, мой пример?
  - А так вот: спросила, почему ты, несмотря ни на что, получил высшее образование, а он не может? Притом, что не только я, его жена, хочу этого, но и мечтает его отец. Он и сделал по-моему: потому что любит меня. И знал, что я настаивала, потому что тоже люблю его. Наверно, не меньше, чем ты Катю.
  Что я хочу сказать тебе, Юрочка: тебе на редкость повезло с ней - не женщина, а просто кусок золота. Я рада, что досталась тебе такая. Вчера, когда я кроила, а она строчила свой костюм, мы с ней и поговорили: я поняла, что живете вы с ней, что называется, душа в душу. - Он вспомнил те же слова, сказанные давно-давно былой квартирной хозяйкой его, Алевтиной.
  
  - Ась, - спросила её Катя, - ну почему вы с Юркой расстались? Ты его не любила? Ведь не он же тебя.
  - Почему не он меня?
  - Ну, так ты же такая красивая и сейчас. Представляю, какая была тогда.
  - Ох, Катенька, разве ж этого достаточно, чтобы любить? Нет: наоборот как раз всё было - я его любила, сильно, а он - нет. Потому что способен смотреть трезвыми глазами: видел, что нужно нам обоим совсем не одно и то же.
  - В смысле?
  - Ну, для примера: покупка его в пятницу. Какой-то палатки вместо приличного зимнего пальто. Что он: мальчик - не главный технолог крупного предприятия, которого положение просто обязывает ходить одетым соответствующим образом? Я же, честно, ожидала, что ты его, что называется, в куски разорвешь. Я бы так и сделала. А ты - нет: я была прямо потрясена.
  - Но мы о такой палатке и мечтать не могли. А знаешь, как нам она нужна? Ездить и на рыбалку, и в турпоходы с ребятками. Из-за этого ведь с ними насколько легче управляться: мы для них не только родители, но и товарищи по этим делам. Так что я думаю, ты не совсем права.
  - Вот видишь: тебе надо то же, что и ему.
  
  - Вот и я хочу выпить: за неё - Катю твою.
  - И за детей за наших надо. Я сейчас еще по бокалу закажу.
  - И не думай: мне ж машину вести.
  - Но ты почти и не пила.
  - Поэтому. Давай-ка я тебе из своего бокала перелью: мне одного глотка вполне хватит. А за детей, правильно, выпить надо.
  - Удивительные они, потомки наши: знают то, о чем мы в их годы представления не имели. О компьютерах, программировании.
  - А вы - Женя, Саша, Еж, ты, Марина, Люда - разве мало знали? Ну, мы с Игорем от вас отставали; но сейчас, наверно, он вас уже догнал. Ты же поражал и меня, и всех своим знанием поэзии, - она не заметила, как последней фразой сразу приблизила его к вопросу, который так хотелось задать ей.
  - А меня поразил этим же твой Миша. Причем, знаешь что, особенно: то, что наши с ним вкусы почти совпадают, - он заметил, как она слегка напряглась: как и Игорь тогда.
  - Ничего удивительного: читал те же стихи, которые больше всего нравились тебе - книги покойной Анны Павловны.
  - Допустим, - приступил он к следующему шагу: от этого слова, он видел, она напряглась еще. И тогда спросил: - Можно задать тебе один трудный вопрос?
  Она как-то нарочито улыбнулась:
  - Трудный вопрос? Какой же? Можно, конечно: спрашивай.
  И он спросил:
  - Скажи: Миша - не мой сын?
  И лицо её пошло пятнами:
  - Что?! Миша - твой сын? Ты что: того - как мог подумать такое? Игоря он сын. Непонятно, как тебе даже могло придти в голову, что он не его сын.
  - Путем сопоставления некоторых фактов: в том числе, известных тебе и мне. Как говорится в одном анекдоте, Анастасия Романовна: вычислил.
  Итак: показалось мне странным, что все сообщали, как любит и знает Миша поэзию. И добавляли почти все: "Ну, прямо как ты".
  В этом я убедился очень скоро: как я. Любит, почему-то, больше всего именно тех поэтов, что и я. Почему? Книг стихов у светлой памяти Анны Павловны достаточно много имелось: можно, вполне, сделать было и другой выбор - не такой, как мой. Странный факт: не объяснимый ничем, если учесть, что ни он со мной, ни я с ним не общались.
  И лицо его показалось чем-то знакомым: похожим на кого-то, кого я знал. Но ни на тебя и не на Игоря, почему-то. И вспомнил, на кого: дядьку моего, маминого младшего брата. Не сразу - потому что походил он на него не такого, каким я помнил его: без обеих ног - можно сказать, под корень - вернувшегося единственным из всех братьев своих с войны; спившегося и кончившего жизнь под колесами мчавшейся машины на дороге темной ночью. На того, каким был он на карточке, сделанной до войны, которую достала мать, когда сообщили ей о гибели его: видного молодого мужика.
  Может быть, и первое и второе случайно, но почему же оба? По теории вероятности, если каждое из них вероятно наполовину, то общая вероятность сразу обоих их произведению, то есть лишь четверти.
  И вот вспомнил я, что знал давно: что родился он у тебя семимесячным, но с весом, как у девятимесячногого.
  - Ну да: раскормила плод - Тамара даже думала, не двойня ли у меня. Потому и родила прежде времени: так врачи мне и объяснили. Еще сказали, что хорошо, что не в восемь месяцев: восьмимесячные не выживают, - быстро прервала она его.
  - Допустим, - повторил он это слово, и она остановилась. - Допустим, что так оно всё и было, как ты говоришь.
  Но мне, почему-то, пришло в голову, что могло быть и иначе: что родился он вовремя, а ты и Игорь постарались скрыть это. Почему, спрашивается?
  Да затем, что тогда зачат он мог быть как раз тогда, когда единственный раз приехала ты ко мне, и мы с тобой ...
  - Рассмешил: так вот, с одного раза, и забеременела! - засмеялась она. - Слишком много захотел.
  - И все-таки, думаю теперь, не испытывала ты меня: нет. Тогда ты сказала правду. А я ...
  - Ты: ты выдал себя - я всё верно рассчитала. Сколько можно было тянуть: надоело. Вот и взяла тебя, что называется, на понт.
  Знала, что есть у меня запасной вариант: Игорь. Вы-то все думали, что я, ослепленная любовью к тебе, никак не обращала внимания на то, как посматривал он на меня. Но я знала, насколько он основательней тебя.
  А он, по случайности, вошел в это время в подъезд и ждал, не желая нам мешать. Когда я пробежала мимо его, рванул он за мной. И когда я его увидела, решила всё сразу. Я ведь такая: знаю, чего хочу, и умею добиваться своего. За то упрекать мне себя не приходится: гадостей при этом еще никому не сделала.
  Ты сам освободил меня от обязательств по отношению к тебе, и я спросила его:
  - Ты хочешь быть моим мужем?
  Вот так оно было, Юрочка, а совсем не как ты себе вообразил. Не романтично, может быть, зато трезво: у меня ведь не было оснований жалеть потом никогда.
  - Думаешь, что я поверю, что ты говоришь правду?
  - Могу добавить кое-какие убедительные детали. После того, как случилась у нас с тобой это самое, не было у меня задержек, если ты понимаешь, о чем это говорит. Неужели и этого тебе не достаточно?
  - И все равно, не сходится: почему со мной не могло, а с Игорем, почему-то, получилось сразу? - он выразился не очень четко, но она сразу поняла:
  - Почему думаешь, что могла отдаться только тебе, не став твоей законной супругой?
  Говорила она всё это спокойным, твердым голосом. Улыбалась даже, но как-то странно, и дышала возбужденно, и губы порой дрожали. И потому трудно было поверить ей.
  - Так что, Юрочка дорогой, выброси всю эту чушь, что ты напридумывал. Поверь поскорей тому, что я сказала, и успокойся. Всё правильно: как говорится, всё путем. - Только непонятно было, что она при этом имеет в виду: поверить в то, что она сказала - независимо от того, правда это или нет? А она продолжала:
  - Только Игорь тогда тоже оказался вроде тебя сейчас: вы, мужики, не можете без осложнений. Обязательно хотел дать тебе возможность вернуть всё на прежнее место: чтобы потом не казалось, что увел он у тебя втихаря невесту.
  Но ты, как я и ожидала, поступил разумно: расстались - значит, расстались. И не так уж важно, что другие подумают. Коля просто восхищен был - считал, что ты мудрый: сумел сделать то, что не смог он когда-то, и потом расплачивался за это. - Она еще что-то говорила, слишком много и подробно, чтобы не понять, что правду она ему, конечно, не сказала. И не скажет никогда: это было уже предельно ясно и понятно.
  И он прервал её:
  - Извини: у меня к тебе есть еще одна просьба. Можешь мне одолжить еще сколько-то денег и подкинуть меня к букинистическому? - на что она ответила с готовностью:
  - Конечно. Но только я тебя там оставлю на какое-то время: мне надо пуговицы подобрать для Катиного костюма. Ты только никуда потом не уходи: чтобы я могла забрать тебя.
  ... Когда Ася зашла за ним в букинистический, где оставила, Листов стоял у прилавка, листая какую-то книгу. Увидев её, закрыл книгу и сказал продавщице:
  - Я беру её. - Это были "танка", японские пятистишия: с подобной книги когда-то началось его сближение с Женей. Выбрал, чтобы подарить Мише.
  Цена за неё показалась Асе немалой, но после сегодняшнего разговора она сразу молча заплатила, и они уехали.
  
  Дорогой поначалу почти не разговаривали. Да, сегодняшним вопросом он окончательно разрушил всю эту прелестную идиллию встречи друзей молодости, среди которых никаких тайн. И чего он этим добился?
  Как, наверно, жалеет она сейчас, что из-за отсутствия Жени встречал его с семейством Игорь, неосторожно предложивший сразу поселиться на эти несколько дней на даче, где он может встретиться снова со всеми. О чем она думает сейчас?
  Не о том ли, что ехать на юг им предстоит вместе со всей их молодежью, которая до того ежегодно отправлялась туда в сопровождении кого-то из родителей либо покойной родственницы Жени? О том, чем могут кончиться встречи его там с Мишей, у которого слишком много оказалось общих интересов с ним? Не потому ли так напряжена?
  - Ася! Палатку я смогу оставить у вас? Заберем её на обратном пути. А? - он сказал это только для того, чтобы нарушить как-то молчание. Но она почему-то обрадовалась - непонятно чему:
  - Конечно. Что её понапрасну таскать с собой? Да и остальное тоже, - и оживилась вдруг, стала говорить. На безопасную тему: о том, как шили вместе с Катей английский костюм.
  Она специально вчера заставила её раздеться до трусиков и лифчика, чтобы лучше определить опытным своим взглядом достоинства фигуры, которые сможет подчеркнуть, и недостатки, чтобы умело скрыть. Скроила юбку, сколола булавками на ней, прочертила мелом, где строчить, и отдала Кате. И пока та сметывала и строчила потом на её "Веритасе", кроила жакет. О чем-то и говорили при этом.
  - А она молодец у тебя: здорово так сострочила. И быстро.
  - Она же шьет, когда надо: и себе, и ребятам. Мне тоже кое-что. Но до тебя ей, конечно, далеко.
  - Швейная машина у неё какая: электрическая?
  - Нет: ножная. Но настоящий "Зингер". Говорят, можно купить к нему электрический привод.
  - А вязальная машина у вас есть? Игорь ей в основном увлекается: налаживает на нужный рисунок здорово - у меня так не получается. Время от времени распускает старые свитера и кофточки и вяжет новые. Ты бы тоже смог.
  - Надо будет Кате сказать.
  И в подобных разговорах прошел остаток дороги.
  
  Дома уже был Игорь, как и вчера, приехавший электричкой. И ребята тоже: оба дня ездившие в Москву, чтобы показать гостям главные музеи - Третьяковку и Пушкинский. Валентина Петровна, вместе с Катей кормившая их ужином, велела и Юре с Асей скорей мыть руки и садиться скорей.
  Но Ася сразу поинтересовалась, закончила ли Катя костюм: посмотреть, как получилось, и подойдут пуговицы, которые привезла. Почему-то при этом сообщила ей о правильном решении Юры не таскать понапрасну с собой на юг палатку, где она им совершенно не нужна.
  Последнее, очевидно, было предназначено не ей: глаза у студиозусов сразу загорелись, и они начали о чем-то шептаться. Потом, не закончив есть, вышли зачем-то из комнаты, а Ася улыбнулась, почему-то опять же, удовлетворенно.
  Тут как раз появилась Катя в своем английском костюме, и он удивился, как элегантна она в нем. А Ася заколола булавками жакет, который Катя придерживала пока на груди руками, и начала поворачивать её и придирчиво осматривать со всех сторон. Наметила мелом пару мест, где надо подпороть и перестрочить, и где пришить пуговицы, здорово подошедшие к костюму, и послала Катю побыстрей всё сделать.
  А тем временем снова появились оба студента, и Гриня спросил:
  - Дядя Юра, а можно мы тогда воспользуемся вашей палаткой?
  - Так вы же ею пользуетесь, - не понял он.
  - Нет: пока вы не приедете оттуда. Мы тогда предпочли бы поехать не туда, а куда-нибудь на Селигер или Валдай.
  - А в Сочи как же? Вас там уже ждут, - возразила Валентина Петровна.
  - Ну, пропустим один год, баба Валя. Мама Ася, ты-то не возражаешь? - и Ася сразу поддержала его:
  - Нет, конечно. Если только палатку вам дадут. Дадите, Юрочка? - она повернулась к Листову. Торжествующая искорка мелькнула в её глазах: "Разве сможешь ты не дать? Что, Юрочка: не поедешь ты вместе с Мишкой моим!" - приперла его.
  - Why not? - сразу ответил он.
  - Ура! - заорали парни. Но тут же подали голос и остальные не Листовы:
  - Вы туда поедете, а мы? Рыжие, что ли? Не справедливо: мы тоже хотим!
  - Вы еще маленькие, и палатка не резиновая! - стали отбиваться теперь уже Гришка и Мишка.
  - Мы? Да на два всего года моложе вас, - отпарировали сразу Роза и Зоя. - И палатка на четверых: правда, дядя Юра?
  - Гриня, если ты в Сочи не поедешь, я тоже, - жалобно сказала Регина. - Слышишь?
  - Но Тонечку я с вами, парни, не отпущу, - заявила и сама Ася.
  - Я, пожалуй, Ванечку тоже, - добавила Валентина Петровна.
  - Подумаешь: я зато Пашу увижу, - не стал сопротивляться внук: Пашу он обожал. Как и Паша его. Впрочем, обожал он их всех - не только племянников, Мишу и Тонечку. Своих-то у них с Зиной не было: Василий заставлял делать аборты, и вот...
  - Гриня, - снова подала голос Регина, - но ведь в палатку входит еще один.
  - Хорошо, - снизошел тот. - Но только если родители позволят.
  - Дедушка их уговорит: вот увидишь! - она радостно улыбнулась.
  - Что за шум, а драки нет? - спросила вошедшая на террасу Катя, и всё внимание переключилось на неё.
  Один Листов не принимал участие в этом: думал о другом. О том, что не следует больше оставаться здесь: им будет тягостно находиться вместе. Ему и Асе - после сегодняшнего их разговора. И Игорю - после того, как Ася о нем расскажет, конечно.
  
  Катю перебраться на оставшиеся до отъезда два дня в Москву в квартиру Вайсманов он уговорил в тот же вечер. Под предлогом того, что они так нигде и не побывали: времени осталось совсем ничего, и так можно будет успеть больше. Она довольно быстро согласилась: какой-то он был не совсем такой, и лучше, наверно, сделать, как он хочет.
  Только ребяток лучше тогда, все-таки, оставить здесь, с остальными детьми: с ними им интересней. Завтра они опять поедут все в Москву: старшие хотят взять байдарки, рюкзаки, спальные мешки и всё остальное в пунктах проката - Гриня будет на отцовской машине. А Регина с остальными пойдет в зоопарк: она показывает и рассказывает прекрасно, а их дети в зоопарках никогда не были. И еще Регина хочет завтра же поговорить с одним дедушкой о разрешении ей поехать с Гриней и с другим - чтобы снабдил их необходимой провизией из своего магазина.
  Предложила самой сказать о своем перемещении Валентине Петровне и Асе: чувствовала, что ему это, почему-то, трудней будет сделать. И если устал, пусть идет и ложится.
  Но он остался сидеть на настиле у бунгало, и курил сигареты одну за другой. А потом пришел Игорь, протянул ему ключи от квартиры Вайсманов и уселся рядом. Сидели и молчали, дымя. Долго.
  Убедило окончательно, что Ася уже успела ему сказать об их разговоре, что не спросил, почему не вручил книгу "танка" Мише сам, когда перед его уходом дал её и попросил это сделать.
  Утром он отвез их вещи на квартиру к Жене; они сами, после очень раннего завтрака, уехали в Москву электричкой - ходить по музеям.
  
  8
  
  Катя предложила пойти вначале в Третьяковку. Он согласился сразу: было все равно.
  Шли по залам, и пока она медленно обходила каждый, стараясь внимательно осмотреть всё, он молча шел рядом, редко задерживая взгляд на какой-нибудь картине. Внимание не застревало почти ни на чем: мысли были далеко и совершенно о другом.
  Иногда отставал или уходил в центр зала, если там стояли банкетки, и сидел, пока она не окликала его, чтобы перейти в другой зал. Тогда видел вдруг её - миниатюрную, ладненькую в своем новом, черном английском, страшно элегантном, костюме: сотворенным той - из его молодости.
  Как во сне проскочил Рокотова, Левицкого, Боровиковского, Венецианова, и даже Кипренского. Не очнулся и в залах Брюллова, Федотова, Перова, Маковского, Поленова. Равнодушно прошел мимо Васильева, Куинджи, Айвазовского, Саврасова - и Левитана. Вообще не поднял голову, проходя мимо Васнецова, которого когда-то терпеть не мог Саша: после того, как посетили его дом-музей, где увидели картину "Царевна-несмеяна" с идиотски антисемитским изображением еврея, пытающегося развеселить царевну, показывая ей монету. Обратил, правда, внимание на отсутствие любимой, несмотря на то, что ему как комсомольцу любить её возбранялось, как она есть салонная, "Танец среди мечей" Семирадского, у которой, бывало, стоял, каждый раз любуясь неповторимыми, радостно-яркими, пятнами солнца, бьющего через листву.
  
  
Танец среди мечей [Семирадский]
  
  
  Но не проходил совсем без внимания мимо Сурикова и Ге: чувствовал их сегодня острее, чем когда-либо раньше. И внезапный удар почувствовал, очутившись перед картиной Репина "Дуэль".
  На заднем плане то, что совершилось: кричащие от ужаса секунданты, поддерживающие смертельно раненного своего товарища, еще сжимающего пистолет. И не спеша, размеренным шагом, двигается к ним старик-офицер, в неотчетливое, маразматическое сознание которого не проникает ужас произошедшего. Осознание непоправимости совершенного - собственными руками - у того, на переднем плане: с остекленевшими глазами на побелевшем лице, дрожащими руками пытающегося достать папиросу; повернувшегося спиной, чтобы не видеть страшное - все равно стоящее перед его глазами. Сколько аналогии с тем, что испытывает он сейчас!
Дуэль [Репин]
  ... Катя, подойдя к нему, испугалась: с Юрой творилось непонятное. Горящие мрачным огнем глаза на белом как мел лице, которыми неотрывно смотрел на офицера в правой части картины.
  - Юрочка, что с тобой, а? Плохо тебе, да?
  Он молча мотнул головой. А она потянула его за руку:
  - Знаешь, что: давай-ка пойдем отсюда. Подумаешь: сколько раз уже видели, и еще увидим.
  Как только вышли, он сразу достал сигареты. Но пальцы дрожали: первую же сломал. Катя сама вытащила другую из пачки и сунула ему в губы. Он кое-как прикурил от не хотевшей загораться зажигалки и глубоко затянулся.
  Катя спросила, только когда он выкурил всю:
  - Ну, как: отпустило? Что с тобой было? - он только молча пожал плечами. - Может быть, просто, голодный: что мы там с тобой позавтракали? Сходим куда-нибудь - поедим?
  - Нет, - ответил, наконец, он. - Давай, лучше, домой.
  Она не стала спорить.
  
  Опасалась, что там может не быть еды. Однако, в холодильнике оказались не только колбаса, корейка, масло и сыр, но и борщ с котлетами: Игорь привез утром вместе с вещами. Катя быстро накрыла на стол.
  Но Юра ел плохо, и она поинтересовалась, не водится ли в этом доме хоть какое-нибудь спиртное. Юра посоветовал поискать в серванте, где и была обнаружена бутылка, содержимое которой оказалось значительно крепче водки: не разбавленный спирт.
  Он заперхался, пытаясь проглотить его: не потому, что слишком крепкий - просто, не шло. Катя колотила его по спине, а потом разбавила ему спирт водой, чтобы, все-таки, выпил и потом поел. Но один только запах внушал ему, порой не дураку выпить, непреодолимое отвращение. Так почти ни к чему не притронувшись, ушел он на лоджию: курить.
  Боялся, что Катя выйдет к нему, прервет его одиночество - заполненное давящим сумбуром мыслей, воспоминаний, вопросов к самому себе. Но она не выходила: умела здорово угадывать, когда лучше его ни о чем не спрашивать. Так то оно так, но со вчерашнего вечера она уже чувствовала, что с ним что-то не то творится - а сегодня, вообще, перепугал её там, в Третьяковке: может и выйти - попытаться чем-нибудь помочь ему. А этого он боялся: помешает попытаться заставить себя - ну, не спокойно обдумать, но хотя бы дать себе отчет: что же, действительно, произошло.
  
  Пожалуй, страшней того, что тогда: когда расстался он с Асей. Тогда легко удалось ему на голодный желудок напиться в арбатской шашлычной, куда повел его очередной раз поссорившийся с нелюбимой женой Николай Петрович, и смочь рассказать ему, что произошло. Тот по-мужски понял его и потом напоил, чтобы забылся и понапрасну не мучился.
  И на следующий день встретил он Катю, счастье свое на всю оставшуюся жизнь, и то, что произошло тогда, казалось потом концом прежней истории. А, оказалось, она имела продолжение - неожиданное для него.
  Ей, жене его, матери троих их детей - ведь не расскажешь про это: как будет выглядеть он в её глазах? Не рухнут ли их, не замутненные ничем, отношения?
  А может быть, она уже знает? Ну да: от самой Аси - даже хотя бы то, что была однажды близость между ними. Наверно, говорили они тогда, сооружая вместе этот костюм, и о нем: почти наверняка. Могла же Катя обмолвиться, что до самой свадьбы не было между ними ничего: потому даже, что родители её из старообрядческих семей - сами уже не верили, но считали, что так и должно быть. И Ася: признаться, что у неё с ним - не так.
  А дальше можно было и догадаться, чей Миша сын: недаром вокруг все только и говорили об их общей любви к поэзии. Если при этом Ася сама не захотела от неё это скрыть. Мало вероятно - но чего не бывает: предположить сейчас он готов что угодно - в том числе, и это.
  
  Как бы то ни было, необходимо перестать метаться - собраться с мыслями, чтобы разобраться в сложившейся ситуации. Каким-нибудь образом сделать это: возможно, заставить себя выпить, все-таки, спирта - может помочь снять остроту ощущения произошедшего, сделать способным обдумать его.
  Он вернулся на кухню с твердым намерением выпить то, что было в его стакане. Он был пуст. Может быть, она выпила его: чтобы самой успокоиться. Наволновалась из-за него. И где теперь? Телевизор не включен: в квартире ни звука - не понятно, где она. Ушла?
  Но обнаружил, что она спит, свернувшись калачиком на диване в комнате напротив гостиной, через которую был выход на лоджию. Похоже, достаточно крепко. И пока спит, он может успеть: обдумать - и понять, что же теперь делать.
  Возвратился на кухню. Всё стояло на столе, как и было. Даже бутылка со спиртом. Он налил стакан ровно наполовину и скомандовал себе: "Пей, говорю!" Старался не дышать, и спирт прошел в желудок. И сразу появился какой-то мерзкий острый голод: он засунул в рот кусок корейки - поскорей утолить его и перебить вкус проглоченного спирта. Потом стал хватать, что лежало на тарелках, пихать в рот.
  А спирт начал действовать, и уже не было так страшно. И значит, пора более спокойно пропустить через себя то, от чего никак не уйдешь.
  
  Он вернулся на лоджию и закурил. Пока шел до неё, решил попробовать проанализировать всё, начиная с самого начала: дня случайного знакомства с Асей в букинистическом магазине.
  Вспомнил событие это в мельчайших подробностях. Стоял в букинистическом в Столешникове, куда периодически заходил посмотреть и полистать книги, которые были не по карману ему. В тот раз - "Калевалу" 4 , с необычными иллюстрациями художников школы Павла Филонова 5 : об этом своеобразном художнике, замалчиваемом в то время, слышал от Анны Павловны.
  Голос какой-то девушки, спрашивающий книгу у продавца, заставил на минуту поднять голову. Увидел красавицу - в полном смысле: красивую чистой, строгой красотой. Блондинка с голубыми глазами, исключительно правильными чертами лица, с изумительно белой кожей. Естественно, захотелось обратить на себя её внимание.
  Результат его попытки превзошел все ожидания. Из букинистического вышли вместе: еще там завязался разговор о книгах, о поэзии. Где ему было чем блеснуть перед ней - и как она его слушала! Разрешила потом проводить себя до общежития своего института и даже - совсем уже неожиданно - зайти к ней: посмотреть кое-что из её и подруги книг.
  А дальше случилось чудо: там увидел еще одну девушку - ту, которую уже не один месяц помогал искать Жене. Он сразу их пригласил встречать Новый год у Жени, и они согласились.
  
  С того удивительного Нового года и завязалось многое. У вновь встретившихся тогда Жени и Марины продолжается и сейчас. У Саши, связавшегося с потаскушкой, случайно оказавшейся в их компании тогда, завершилось своевременно: без печальных последствий.
  А у него самого - нет. Не войди в их до того чисто мужскую компанию девушки, не начнись их регулярные дружные сборы у Жени, завершилось бы и с ней, как с другими до неё. Расстался бы, почувствовав, что дальше не интересно ему.
  Ну, что: проводил её в ту ночь до общежития, и они еще долго не расходились; говорил он - она слушала, смеялась и смотрела на него уже влюблено, как начала еще у Жени, когда стал читать он стихи Есенина и Омара Хайяма. А на прощание дозволила поцеловать себя в щечку.
  То, что разные они, понял он довольно скоро. Не совпадали интересы её и его; впрочем, и других в их компании. Даже Игоря - он как раз тогда примкнул к ним: тот уже тогда читал запоем.
  И оттого не испытывал сам то же, что она к нему. Относился к ней почти так же, как Еж к Лене, который спокойно вскоре женился на другой.
  Она была более земная: куда практичней его. К сожалению, считала, что ему тоже следует таким быть: пыталась переделать его - сделать, как она. А он не хотел: ему нужно было другое.
  Но расстаться с ней не мог: это значило бы исключить себя из их компании - ребят интересных, высокого интеллектуального уровня. Да и нравилась, всё же: из-за того только, что красивей её не встречал никого. И привык, к тому же.
  
  Так и тянулось, пока учился. Надеялся, что само потом всё уладится: закончит институт, и его зашлют куда-нибудь на периферию. Но получилось иначе: появился Николай Петрович. И Ася через Марину и Женю смогла с его помощью устроить, что его распределили на заводик в Московской области. Каждый день оттуда в Москву не поедешь, но раз в неделю можно было вполне.
  Снова надеялся, что, если начнет приезжать всё реже, то таки удастся постепенно спустить дело на тормозах. А она взяла и сама приехала: когда вышел он только из больницы. И размяк он тогда: решил уже не расставаться с ней - и ... Ну, да: это самое - от чего смог появиться на свет Миша.
  
  "Да, вот тут и началось оно - непоправимое", подумал он, закуривая очередную сигарету.
  ... Поначалу - даже прекрасно: оживился, стал активней искать выхода из своего убогого материального положения, и вскоре дело сдвинулось с мертвой точки. И моментально, можно сказать, наклюнулся вариант с переходом на номерной завод в соседнем городе: с резким увеличением в зарплате, возможностью получения отдельной комнаты в общежитии.
  Была только сложность из-за того, что завод был совершенно другого министерства, а он не отработал обязательные три года - потому не мог просто уволиться по собственному желанию. Но и тут Николай Петрович опять помог. И всё было на мази, но...
  Она почувствовала себя гораздо уверенней: начала потихоньку командовать. И решимость скорей пожениться стала уменьшаться. Но, опять же, надеялся: справится постепенно со своими сомнениями.
  Но не успел: она не дала. Он, как раз, думал о том, что снова становится трудней с ней, когда они оказались на площадке перед дверью квартиры Жени, и она повернулась к нему.
  ... - Мне надо что-то сказать тебе.
  - Что? Что-то важное? - продолжая думать еще о своем, спросил он.
  - Очень важное, Юрочка, очень. Я... У нас с тобой будет ребенок, Юрочка, слышишь? - она счастливо улыбалась...
  Ждала, как он теперь, наконец-то, понимал, что будет всё так же, как рассказала ей Марина: когда сообщила она Жене, что их будет трое. Что обрадуется он, прижмет к себе, спросит, счастливый:
  - Да: правда?
  А он... Он именно это не спросил тогда: молчал. Она ведь застала его врасплох вместе с его мыслями и сомнениями именно в тот момент. Он даже не успел сообразить: выражение его лица само выдало его.
  Как могла она простить? Ведь увидела: он испугался. И усмехнулась в лицо ему:
  ... - Вот так вот, Юрочка. Не выдержал ты мое испытание - не выдержал. Испугался: вижу. Да ты не бойся: я пошутила. Дай, думаю, проверю тебя. А ты испугался - не обрадовался. И, значит, ясно: не любовь это была - иллюзия одна. А раз так, то незачем дальше головы друг другу морочить. Так что, прощай! - и побежала вниз по лестнице...
  Да, так и сказала. А он, её Юрочка, которого любила без памяти, которого почему-то считали шибко умным и чуть ли не мудрым, решил, что да: испытывала. Зачем только?
  
  К Жене, конечно, не пошел: уехал обратно. Думал дорогой, как восстановить с ней отношения. Хотя в глубине была другая мысль, в которой нельзя было самому себе признаваться: неужели уже осталось позади? Главное, она сама так решила - не он.
  Думал потом бессонной ночью о том, что произошло, и что надо поехать к ней завтра же. Но утром сказала горластая Алевтина, хозяйка его квартирная:
  - Ты, милок, не шибко переживай, ежли что: и другую найдешь. Подумаешь: красивая. Да разве в этим дело? Главное, жить вместе душа в душу. - И слова эти поразили: попали прямо в точку. Ведь его таки порой тошнило невыносимо от её стойкой практичности. И стоило лишний раз подумать, ехать ли к ней.
  Прилег, собираясь обдумать, но заснул сразу и проспал, когда уже стемнело: уже не поехал. Не поехал и потом: так ничего и не решил.
  ... Приехал в Москву только по вызову Николая Петровича - якобы по работе. Но, на самом деле, чтобы Женя смог ему сообщить, что Ася собирается замуж за Игоря, и тот хочет дать ему последний шанс вернуть её. Но он только попросил передать благодарность Игорю: так, как есть, будет лучше для всех них. Был уверен, что поступил правильно.
  Николай Петрович, выслушав его исповедь, восхитился: не побоялся, что будет при этом выглядеть не лучшим образом - главное, в собственных глазах. Мужественно и мудро: чтобы не мучиться потом. Как он: не имеющий нормальной жизни с нелюбимой женой. От него-то и пошло мнение о мудрости выходца из колхозных крестьян Юрия свет Степановича Листова.
  
  Мудрый он? Да осел - вислоухий, самонадеянный. Мудрая она - Ася: потому что знала, что было ему недоступно понять - о ребенке от этого тупого мудреца. И Игорь, перед благородством которого можно бесконечно преклоняться.
  А ты сам, Юрий Степанович Листов, на самом деле сволочь, высокомерно смотрящая на тех, кто уступал тебе в знаниях. Сходу поверивший в то, что Ася испытывала тебя, а не хотела обрадовать, что ждет от тебя ребенка.
  Она мудрая - решившая, что такой отец не нужен её ребенку. Вырастившая его без него вместе с Игорем, сделавшим всё, что мог для неё и её - его - ребенка. А ты, отец его, не дал ни рубля, не потратил ни единой минуты времени на своего ребенка.
  Тому не было места в его жизни. На следующий день после свадьбы Аси с Игорем встретил он Катю, соответствующую его идеалу, и жил с тех пор целиком счастьем, обретенным этой встречей. Она родила ему трех славных ребят; она с ним всегда во всем - интересы их совпадают буквально полностью.
  А здесь рос его сын, влюбленный, как и он, в поэзию. Считающий себя сыном Игоря: какое право может он предъявить на него? Потому, что не знал, что родится он? Почему: по недомыслию? А что оно - недомыслие: оправдание или грех?
  Кто скажет? Кому можно поведать, как когда-то Николаю Петровичу? Нет его уже: некому больше рассказать о роковой ошибке, совершенной однажды. Сказать правду имеют право лишь они, Ася и Игорь, на которых, чего греха таить, смотрел он тогда с чувством скрытого превосходства.
  Было - было это у него еще с давних пор. Позволяло когда-то не чувствовать себя хуже таких, как Семка Лепешкин, жравший на перемене в школе колбасу и ходивший в добротной одежде и сапогах, когда ему приходилось довольствоваться ломтем хлеба, залатанными сзади и на коленях штанами и лаптями: что могла мать без отца, больная, и сам он, пока не подрос? Зато учился лучше их всех. Читал книги, о которых они слыхом не слыхивали. Говорил чисто, как сама учительница литературы, ленинградка: у неё он просиживал часами, разговаривая о поэзии, к которой она его приохотила.
  Арон Моисеевич когда-то, споря с ними, комсомольцами-атеистами, рассказал кое-что, запавшее в память. Раз в год судит Всевышний каждого: в Рош hаШана 6 выносится ему приговор на следующий год, который может быть еще отменен благодаря раскаянию, молитве и благотворительности. Но в Йом Кипур 7 приговор скрепляется печатью: всё! И верящие во Всевышнего евреи проводят этот день и канун его в синагогах, не едят и не пьют - только молятся о прощении им грехов: совершенных вольно или невольно. Несколько раз повторяют они молитву о прощении, перечисляя все их. В их числе: "что чувствовал свое превосходство над другими"!
  Оно-то и ослепило его тогда. Давно - и нечего теперь претендовать на что-то. Из-за того, что, якобы, не знал. Не потому, что от него намеренно скрыли - а потому, что не поверил в неё. Он не будет иметь право, как отец Толи, Станислав Адамович, сказать собственному сыну, кто он ему. Никогда! Вот так - и никак иначе.
  И что теперь? Ничего: остается только одно - молча помнить правду обо всем. Не пытаться никогда открыть её кому-либо еще: ничего хорошего это никому не принесет. Ни Мише, считающего, справедливо, родным отцом Игоря, а не его. Ни Асе с Игорем, скрывшим тайну от других. И ни ему самому и Кате, самой лучшей для него. Останется тайна эта в нем - как заноза вечная в сердце. Таков приговор себе.
  
  Он ушел на кухню и снова налил себе спирта. Выпил и налил снова. И в затуманенном мозгу возник вопрос: ну зачем он встретился с ней снова - зачем узнал то, без чего было жить гораздо легче? Почему оказалось опасным возвращаться в свое прошлое - туда, где все помнят и любят его?
  ... Он пьянел, и отчаяние куда-то уходило. Катя тихо подошла к нему сзади: прижалась, обняла. Спросила:
  - Полегчало тебе?
  - Ага.
  - Пойдем, уложу тебя. - Отвела в спальню, помогла раздеться.
  Он сказал, когда укрывала его, что-то не совсем понятное:
  - Да, правильно сказано: "Let sleeping dogs lie". "Не будите спящих собак": не надо.
  Что он имел в виду? Что всколыхнула в нем встреча с бывшей его любовью, оказавшейся такой красивой? Бедный Юрочка!
  
  ...........................................................................................................................................................
  
  9
  
   А если надо? Раскрыть её: правду. Нелегкую для того, кому предстоит её узнать. Но которую знать надо. Надо!
  ... Об этом Малка, конечно, сама никогда бы не догадалась. И никто из тех, кто знал, не сказал ей об этом ни слова. Но не справедливо будет, если она не узнает, кто её настоящая мать. И Эстер готовилась к моменту, когда она скажет ей, что не она родила её, а та, которая похоронена в кибуце, где живет Ревиталь со своими детьми. Саша регулярно посещает её могилу.
  Она настояла, чтобы он стал брать с собой туда Малку. Та до поры до времени не задавала, как это было принято в их большой семье, лишних вопросов: почему же берет папа с собой только её, а Ципи и маму - нет?
  Но этот вопрос читается в её взгляде, когда Саша говорит, что в конце этой недели они опять поедут к Ревитали. А девочке исполнилось пятнадцать, и, наверно, уже можно сказать ей. И скажет ей не Саша, а она, Эстер - "мамочка". Она умная девочка, Малка, и сможет справиться с тем, что не она настоящая её мать.
  Хотя, что понимать под выражением "настоящая мать"? Она ведь ею стала с того момента, когда Саша в ту страшную ночь, внезапно появившись, протянул ей ребенка, завернутого в одеяльце, испачканное кровью, и велел о ней позаботиться: это его дочь. Она сразу стала и её дочерью - не менее дорогой, чем та, которую она потом родила сама.
  Девочка замечательная: на редкость ласковая, милая. Особенно с ней, "мамочкой": для неё она, Эстер, ближе всех на свете. Она подросла и стала похожа на ту Малку, свою мать: красивая, такая же тоненькая, с бугорками маленькой груди - как на фотографиях той.
  Все говорят, что Малка улыбается совершенно как она, Эстер: но она-то знает, что - как мать. Потому что сама она улыбается, тоже как та: оттого Саша и остался с ней.
  Все в их семье обожают Малку. Папа и Ицик с того момента, как она появилась тогда. Арон, бывший Антоша, любит вспоминать, как водила она, кроха, его, тогда еще слепого, за руку. А дети, сестренка Ципи и двоюродный братик Нахум, слушаются её беспрекословно.
  Способная: наверно, в Сашу - но Шломо говорит, что и мать её тоже была такой. Читает страшно много; помнит на память немало стихотворений отца. Любит музыку и живопись; играет в школьных спектаклях. Не белоручка, хотя она её специально никогда не заставляла: просто, нравится помогать ей, "мамочке", в домашних делах.
  
  Да: действительно, пора. Девочка задала тот вопрос, которого она давно ждала.
  - Мамочка, почему ты никогда не едешь с нами к Ревитали: навестить там могилу той девушки, убитой террористом?
  - Ты хочешь, чтобы я тоже поехала?
  - А ты не хочешь? Почему? И почему папа только меня берет туда?
  - Следующий раз я тоже поеду на её могилу.
  - Ты её знала?
  - Нет. Но мне о ней рассказали кое-что.
  - Ты мне расскажешь тоже?
  - Что-то - да.
  Для начала рассказала лишь то, что касалось только смерти её матери. О том, что она полюбила одного человека и родила ему ребенка. Он забрал из клиники её и их ребенка, девочку, и вез их домой.
  Но по дороге неожиданно прокололось колесо машины: он остановился и стал менять колесо - а уже темнело. Она тоже вышла из машины и смотрела, как он делает. А потом ребенок заплакал, и она стала кормить его своей грудью.
  И из-за деревьев выскочил араб и ткнул её ножом в спину. А потом бросился на него, но он успел выхватить пистолет и застрелил в араба. Только спасти её уже не удалось.
  А ребенок лежал рядом - в луже крови собственной матери. Он так и привез её: в пятнах крови на одеяльце, пеленке, тельце.
  - Куда привез, мамочка?
  - К своей жене.
  - Как: жене?
  - Понимаешь, он был женат и из-за разных обстоятельств не успел развестись. А женат был на женщине много старше себя и, к тому же, очень некрасивой. Собирался развестись с ней, чтобы женится на той, которая родила ему ребенка: она была красивая и моложе его. Но не успел.
  - Зачем он тогда женился на старой и некрасивой, ты говоришь, женщине?
  - Чтобы уехать из Советского Союза. Там ему грозила серьезная опасность из-за того, что он сионист. Она была польской еврейкой и имела право вернуться в Польшу, а он мог выехать с ней как её муж.
  Кажется, в голове у девочки зародилось сравнение с их собственной семьей, попавшей в Израиль через Польшу, о чем ей приходилось слышать. Но оно, совершенно очевидно, не переходило ни в какое подозрение.
  - Но почему...?
  - Ты хочешь сказать: почему он привез ребенка к своей жене? Смотри: у них были прекрасные отношения друг с другом - если бы не её возраст и внешность, он не испытывал бы желание с ней расстаться. После той, которую убил араб, она была самым близким ему человеком.
  - И она взяла его ребенка?
  - Да: взяла - полюбила, как собственную.
  - А потом? Потом он женился на другой - тоже молодой, как та?
  - Нет: уже не расстался с женой. Она даже родила ему сама еще одного ребенка. - Эстер видела, что на языке у Малки вертятся еще вопросы, и на всякий случай предупредила их, сказав: - А теперь пора нам спать. Иди - а то Ципи может без тебя и не заснуть.
  Ципи, конечно, не заснет, пока не выложит то, что накопилось за день: сестры не были дружны ни с кем так, как друг с другом. И Малка поэтому сразу ушла.
  
  Цветы - они для живых: евреи, верующие, не должны приносить их умершим - ни когда хоронят, ни приходя на их могилы. Малка это знала - и поэтому удивлялась, почему отец приносит их каждый раз и кладет на могилу Малки Черняк на кладбище в кибуце. Когда спросила его - давно еще, он ответил коротко:
  - Так надо, доченька! - и она больше не спрашивала: привыкла, что в их семье не принято приставать с вопросами.
  Но сегодня, положив на могилу темно-красные розы, он почему-то быстро ушел. Она осталась вдвоем с мамой: поэтому решилась задать ей тот же вопрос:
  - Мамочка, ведь мы евреи. Зачем же папа нарушает наш обычай? Он мне сказал, что так надо. Почему: потому, что не верит, что Всевышний существует?
  Эстер грустно улыбнулась про себя. "Не только поэтому: для него она останется живой - до самой его смерти".
  - Ты хочешь знать, почему? Могу сказать тебе - всё: ведь ты уже большая. Давай только, сядем с тобой на траву.
  - Мамочка, это какая-то тайна?
  - Да: пока ты была маленькая. Кое-что я тебе уже рассказала. Ты помнишь?
  - Конечно - про неё.
  - Не только: и про тебя.
  - Про меня? Что?
  - Ребенок, которого она родила, и который сосал её грудь, когда араб безжалостно ткнул ей в спину ножом - это ты.
  - Как?! Но ведь ты же моя мама!
  - Да: с того момента, как твой отец протянул мне тебя, перепачканную её кровью. Ты стала сразу моим ребенком, а я твоей матерью - но не я родила тебя.
  - Нет: не может быть! Ты же сказала, что отец того ребенка был женат на очень некрасивой женщине: а разве ты, мамочка, некрасивая?
  - Ну, а какая же я? Ведь пока я не стала женой твоего папы, только чтобы спасти его, я из-за внешности своей оставалась старой девой почти до сорока лет.
  - Нет: ты красивая! Самая красивая.
  - Для тебя только. Это ты у меня красивая: как она, твоя мать, которой не суждено было вырастить тебя. Ты становишься такой похожей на неё. Смотри! - Эстер достала из сумочки небольшую пачку фотографий: всё, что удалось взять у Ревитали и переснять.
  На первой из них красивая и молодая, с большими глазами на нежном лице: тоже Малка - мать Малки.
  - Ты видишь? Ты так на неё похожа!
  На другой - в солдатской форме с белым аксельбантом, беретом под левым погоном и автоматом на правом плече; рядом с ней Шломо - тоже в форме и с автоматом. Еще с ним и Ревиталью. И, наконец, в обнимку с Сашей: счастливые, сияющие; она с выпирающим животом, где еще находится та, что смотрит сейчас на фотографии расширившимися глазами.
  - Нет!!! Мамочка, нет! - она прижалась к Эстер, спрятала лицо у неё на груди.
  - Да, доченька: она родила тебя - она твоя мать, - Эстер крепко обняла Малку. - Ты теперь знаешь то, что должна знать.
  - Зачем?
  - Затем, чтобы помнила её, когда ни меня, ни папы уже не будет, понимаешь? Чтобы приходила на её могилу. Она заслужила это: она ведь очень любила твоего отца, а он её - и от этой любви появилась на свет ты.
  - Почему...? Почему... папа... когда была ты? Да: почему?
  - Да потому, в первую очередь, что я на десять лет старше его, мужчины, а нормальным считается наоборот. Ведь мы заключили там, в России, фиктивный брак, только чтобы он смог уехать вместе с нами, и собирались расторгнуть его, когда приедем сюда. Хотя и не сделали это сразу - потому что иначе он остался бы тут один, но считали, что это неизбежно произойдет, когда он встретит другую - моложе себя. И он встретил её: твою маму. Не только намного моложе, но и красивей, чем я.
  - Мамочка...
  - Не перебивай меня, доченька: послушай.
  
  Он вдруг стал уезжать каждую неделю: куда, мы не спрашивали. Но я уже понимала, что скоро предстоит расстаться.
  Только вмешались обстоятельства: очень сильно заболела моя мама - мы боялись её потерять. Папа твой был поддержкой нам всем тогда, и не мог в такой момент оставить меня. И она, твоя мама, не хотела, чтобы он сделал это, хотя она уже ждала тебя.
  Он даже не мог ездить к ней, пока мама моя не стала сколько-то поправляться - но это случилось не скоро. Тогда только уехал он к ней сюда: всего примерно за две недели перед тем, как ты появилась на свет.
  А потом... Он привез тебя среди ночи. Я первая проснулась от стука в дверь и открыла ему. Он протянул мне тебя и сказал, что ты его дочь. Попросил о тебе позаботиться и тут же уехал.
  Больше никто из нас в ту ночь не спал. Ицику позвонил вскоре Йонатан, и он тоже сразу уехал. А мама, забыв, что еще не оправилась от болезни, бросилась заниматься тобой: я же совсем не знала, как обращаться с грудным ребенком. Велела папе поставить кипятить воду, чтобы выкупать тебя: смыть с тебя кровь - мы еще не знали, чью.
  А утром я пошла купить молочные смеси для тебя и, купив газету, узнала, что произошло. - Она достала старый номер "Едиот Ахронот":
  - Смотри, это она, живая, а здесь убитая, и рядом твой папа с тобой на руках.
  - И с пистолетом.
  - Он застрелил убийцу. Прочти: потому что помимо того, что в этой газете, я знаю не так уж много. Но это я тебе расскажу потом, а пока ты прочитай.
  
  - К этому, к сожалению, я мало что могу добавить: только папа мог рассказать, как всё произошло - но он ничего не рассказывал мне об этом. Ну, а сама, ты знаешь, я не привыкла расспрашивать. Но кое- что узнала о ней от других.
  От Ицика, что её отец, твой дед, был его товарищем по Организации, Эцелю. Был среди тех, кто устроил взрыв крепости в Акко, чтобы помочь бежать оттуда членам Эцеля, Лехи и Хаганы, которых там содержали английские власти. Он погиб в 48-м году: при обстреле "Альталены". Звали его Йосеф Черняк: ты должна запомнить и потом не забыть его имя - им можно гордиться.
  Йони сказал, что и матери она лишилась очень рано: арабы взорвали автобус, в котором она ехала. Звали её Ноэми, и этим именем тебя и собирались назвать. Её имя следует тебе тоже запомнить: бабушка твоя воевала во время Войны за независимость. После её смерти мама твоя, еще совсем маленькая, осталась с бабушкой, которая поселилась с ней здесь, в этом кибуце.
  О ней самой рассказал Шломо, с которым они вместе росли и учились. Про то, насколько она была способная, как здорово училась, сколько читала. Также про то, что очень любила поэзию, знала наизусть "Песнь Песней" и много других стихов.
  Про это же сказал и Йони: она познакомилась с твоим отцом, когда тот привез его сюда, и его здесь попросили почитать свои стихи. А она уже знала некоторые из них: их начали печатать. Приехала тогда из армии в увольнение и, конечно, пришла его послушать.
  Но самое главное узнала я от мамы своей: папа сам рассказал ей - буквально за несколько дней до её смерти. К тому времени мы уже ждали появления на свет твоей сестрички: для меня это значило, что он уже не оставит меня. Я думала, исключительно из-за того, что я, мои родители и Ицик сразу окружили тебя своей любовью: тебе, его дочери, рожденной ему трагически погибшей твоей мамой, будет с нами хорошо.
  Оказалось: не только. Понимаешь, он ведь видел во мне только своего самого близкого друга. А я - я любила его чуть ли не с самого начала, как узнала его: талантливого, бесстрашного. Была готова на всё для того, чтобы был он счастлив.
  - Ты простила бы его, если бы папа ушел от тебя к моей маме?
  - За что мне было бы прощать его, глупенькая? За то, что полюбил он твою маму - красивую и молодую? Наверно, он был бы с ней очень счастлив - больше, чем со мной.
  И я мучилась оттого, что заняла её законное место. Но в тоже время, если не кривить душой, радовалась, что он рядом со мной - улыбалась, когда он смотрел, как я вожусь с тобой.
  А он - в его глазах, почему-то, мелькало непонятное удивление. И это продолжалось до тех пор, пока он, наконец, не понял, кто он для меня: что я люблю его.
  Но всё до конца я узнала, только когда мама перед самой смертью пересказала мне то, что сказал ей он. Что, глядя, как я ему улыбалась ему и смотрела на него, видел улыбку и взгляд твоей мамы, и ему казалось тогда, что она не совсем ушла от него. Видел во мне и её - мы как бы начали сливаться для него: поэтому знал, что останется со мной навсегда, чтобы остаться и с ней. Ведь в нас было так много схожего, сказал он маме: как родные сестры. В том числе, обе мы лучше, чем кто-либо, за исключением кое-кого в России, понимали его стихи.
  - Ты полюбил, почему-то, девушку, слишком похожую на мою Эстерку, да? - спросила папу моя мама. И он ответил:
  - Наверно, это так: только Эстер улыбается мне, как улыбалась она. - Ревиталь мне подтвердила потом, что это так.
  - Да, мамочка: я знала, что улыбаюсь, совсем как ты.
  - И, значит, как твоя бедная мама: вечная ей память. Мы - все - не должны её забыть. И когда у тебя будут свои дети, мы привезем их сюда и покажем эту могилу: чтобы и они помнили как можно дольше. Я сказала тебе то, что собиралась давно - с того момента, как узнала всё.
  - Ты же святая, мамочка. Наверно, другая женщина на твоем месте это могла и не сделать.
  - Нет: просто, я у неё в долгу. Была бы вместо неё другая, совсем не похожая на меня, могла бы я с той же уверенностью думать, что твой отец никогда со мной не расстанется? Потому, что я в его глазах и твоя мама.
  - Такой ты будешь теперь и в моих глазах: можно?
  - Я знала, что ты у меня умная девочка.
  
  10
  
  "Ты же святая, мамочка". Это она уже слышала: от своей свекрови. Они были очень близки: Фрума заменила для неё место ушедшей мамы - у них не было тайн друг от друга. Конечно, почти: были вещи, которые не хотелось говорить никому.
  О том, что Саша не всегда остается верен ей. О его периодических увлечениях ей не так трудно было догадываться, перепечатывая его стихи: ему это в голову, конечно, никогда не приходило. Причем, по некоторым из них, менее ярким, но более легким, веселым, и о том, что это увлечение не ограничивалось платоническими отношениями.
  Поначалу это было не просто больно: появлялось опасение, что он может и оставить её и забрать при этом Малку. Но стало успокаивать, что все эти увлечения и измены заканчивались довольно быстро, и его отношение к ней в их периоды нисколько не менялось.
  Постепенно она успокоилась: поняла, что она и их девочки для него главней всех тех женщин. Всё, что у него происходит с ними - лишь приключения на стороне, и только. Наверно, необходимые ему как источники переживаний, выливаемые им в лирические стихи - такие прекрасные.
  И она простила ему и его увлечения, и произошедшие физические измены ей, когда поняла отсутствие в них опасности для их брака. Наверно, это лишь из-за того, что она много старше его: это был для неё убедительный повод, чтобы простить.
  
  Свекрови она ни полслова не говорила о Сашиных похождениях, но та каким-то образом узнавала о некоторых из них.
  Однажды она сказала Эстер - Саша тогда уехал во Францию, причем с одной из секретарш издательства, с которым заключил тогда договор, а Эстер не совсем хорошо себя чувствовала, но свекровь сочла, что она просто переживает из-за этого:
  - Поговорить с ним, когда вернется?
  - О чем вы, мама?
  - Ты думаешь, я ни о чем не догадываюсь? Уж как-нибудь, сыночка своего я знаю не только со стороны его поэтического таланта, которым вы неумеренно восхищаетесь.
  Как говорится, в тихом омуте черти водятся: мало он мне нервов потрепал в свое время, когда еще студентом связался с одной смазливой потаскушкой? Хорошо хоть, что ничем серьезным это не кончилось.
  ... Эстер вспомнила неожиданную встречу в последние дни пребывания в Москве, когда, проводив до метро Сашиных друзей, возвращались домой. Девушка с достаточно неплохой внешностью, но довольно пьяная. Окликнула Сашу и потом схамила в её адрес. Саша не стал отвечать, молча увел её, но видно было, боялся, что она спросит, кто это такая. Она, конечно, не спросила. Наверно, свекровь именно о той самой и говорит...
  - При чем тут это?
  - Ты же знаешь! Так зачем играть со мной в кошки-мышки? Я думаю, мне стоит вмешаться.
  - Думаю, что нет.
  - Почему? Что, лучше дождаться, когда какая-нибудь эта самая уведет его у тебя?
  - Это не случится: я знаю.
  - Что ты можешь знать заранее?
  - То, какое место занимаю для него в его жизни. Рядом с вашим: потому что я для него не только я сама - еще и мать Малки. Поэтому.
  - Но это что: дает ему право ухаживать за кем-то еще? Не говоря уже о том, что, наверно, и не всегда оставаться верным тебе.
  В кого только он пошел у меня? Рувим мог мне изменить? Да никогда!
  - Думаю, смогу вам объяснить причину. Он - поэт, и отсюда всё происходит. Поэтам это свойственно: как источник их вдохновения. Пушкин...
  - Сашка что: Пушкин?
  - Для меня, во всяком случае.
  А я жена поэта, которая первая узнает, что он в кого-то там влюбился, по тем стихам, которые он, не задумываясь, отдает мне перепечатать. Великолепные стихи, но не сравнимые по глубине с теми, которые посвящены матери Малки и мне.
  Поэтому я спокойна за себя. И готова воспринимать его увлечения и даже случайные измены как нечто, подобное шалостям: согласна терпеть их.
  - Да ты что?!
  - Ведь я же не знаю, насколько ему физически хорошо со мной: не забываю, что старше его на все десять лет. И о своей внешности, в том числе.
   - Забудь о ней! Ты не та, что была: счастье, наверно, красит женщину. Так что напрасно оправдываешь его.
  - Я прощаю, потому что люблю его.
  - Ты у нас святая, Эстер.
  
  Ревиталь уже беспокоилась: она приготовила к приезду Эстер один из своих "мощных" обедов, а их всё не было. Если остынет и снова надо будет разогревать, вкус уже будет не тот. Поэтому колебалась, не послать ли за ними кого-то из своих ребят.
  Но что-то останавливало. Не сразу поняла, что: давнее обещание Эстер. Недаром Саша давно пришел и разговаривает с Шломо, а она осталась с девочкой на могиле Малки. Если так, то Б-г с ним, с обедом.
  Взглядом задала вопрос, когда обе они появились, и Эстер, почему-то сразу поняв, о чем, молча кивнула в ответ. А девочка подошла к отцу и Шломо, которого не видела давно: её приезды с отцом не часто совпадали с его - не всегда позволяла армейская служба. Наверно, специально для неё он оставался в форме с фалафелем майора на погонах.
  ... Майора он получил после участия в освобождении заложников в Энтеббе 8 , героической операции в Уганде, за тысячи километров от Израиля, для которого отобрали в особых подразделениях Цахала двести первоклассных бойцов. Он к тому времени уже был капитаном; командиром его тогда был подполковник Йони Нетанияху, которому генерал Шомрон, командующий специальными воздушными и десантными силами, поручил проведении этой операции.
  
Йони Нетанияху []
  
Йони Нетанияху
  
  Йони потом домой не вернулся: был ранен, и его не удалось спасти. Еще один, сержант Сорин Херску, был ранен в позвоночник - остался на всю жизнь прикованным к инвалидной коляске.
  Шломо, чтобы Ревиталь его рыжая поменьше волновалась за него, старался не рассказывать, что находился тогда с Йони в черном "Мерседесе", похожем на тот, в котором ездил Ади Амин, угандийский диктатор: его специально взяли с собой, чтобы ввести в заблуждение охрану аэродрома. Он потом одним из первых ворвался в здание, где угнавшие самолет арабы и двое немцев удерживали заложников-евреев; одного из угонщиков застрелил из своего пистолета.
  
  - Какая ты стала красивая! - сказал он, целуя Малку. Её ответный вопрос ошарашил его:
  - Как мама моя? - он не понимал: неужели имела в виду Эстер? При всем уважении к Сашиной жене красивой он её бы не назвал.
  - Эстер ей всё сказала, - пришла ему на помощь Ревиталь.
  - Правда? - видно было, насколько он взволнован этим. - Правда, Эстер?
  - Да: только что, - подтвердила Эстер.
  - Спасибо: я рад. Ведь она была мне, как сестра.
  - Ты сможешь мне о ней рассказать? - спросила Малка.
  - Конечно! Много чего: мы росли с ней вместе.
  - А теперь скорей за стол: прошу! - заторопилась Ревиталь.
  
  Когда Шломо налил Саше первому стакан вина, которое делал его отец, тот спросил его:
  - Скажи мне, только, пожалуйста, честно: почему твой отец стал избегать меня?
  - Мне неприятно тебе говорить это, но он сказал: "Что у меня, бывшего палмахника, может быть общего с таким же, как Ури-Цви Гринберг, фашистом?".
  ... Его слова не поразили Сашу: он всё чаще слышал это слово в свой адрес. Ури-Цви Гринберг, чьи стихи он переводил, предупреждал его об этом при их встречах. Сашины взгляды всё больше совпадали с взглядами этого замечательного поэта. Кроме одного: их отношения к религии и всего, что вытекало из этого.
  В первую очередь с религиозно-мистическим подходом Гринберга к сионизму и с его взглядами на мессианскую роль возрождения государства в исторической судьбе евреев, на исключительность этой судьбы, на извечное благородство и высокое назначение еврейского народа. Из этого вытекали его мысли о государстве Израиль "от Нила до Евфрата", о непреодолимости двухтысячелетней вражды между крестом и магиндавидом, о губительности для евреев сближения с другими народами, а тем более - усвоение их образа жизни, морали, культуры.
  Сашин же подход не претендовал на какое-либо превосходство еврейского народа - ограничивался другим: еврейский народ лишь не хуже любого другого. И потому должен иметь те же права своего существования, для чего и необходимо свое государство. И как у Жаботинского: "Отчудить участок у народа-латифундиста для того, чтобы дать очаг народу-скитальцу, есть акт справедливости. Если народ-латифундист этого не хочет - что вполне естественно, - то его надо заставить. Правда, проводимая в жизнь силой, не перестает быть святой правдой" 8 . В отношении этого он был непримирим - так же, как к недопущению добиваться соглашения с арабами путем уступок им, особенно территориальных.
  Он обрушился с язвительными стихами, впервые с момента своего появления в Израиле, в 1967 году на правителей страны, полиция которой не дала молиться на Храмовой Горе взошедшему туда облаченным в талит Ури-Цви Гринбергу. По жалобе араба: это место святое для мусульман. Не для евреев: где стояли оба их Храма?! Зачем отдал его недавний кумир, Моше Даян, им, в течение девятнадцати лет не допускавших евреев молиться у Западной её стены - Стены Плача? Как можно было сразу после победы над ними идти на уступки этим непримиримым врагам?
  А в непреодолимость вражды с другими и губительности сближения с ними: как мог он верить? Он, чьим другом, самым первым появившимся в его жизни, был Сережа Гродов, Ёж, вся семья которого в страшном пятьдесят третьем году собиралась прятать его семью и Женю с тетей от высылки на почти неминуемую гибель.
  Которого русская интеллигентка, истинно православная, Анна Павловна, познакомила с лучшими поэтами, запрещенными в тюрьме, называвшейся Советским Союзом, с настоящей музыкой и изобразительным искусством, обучила языкам. Стихи которого никто так не понимал тогда, как она и Юра Листов, удивительный выходец из деревни, готовым рисковать всем ради них, своих еврейских друзей.
  А Игорь, бывший хулиган с нежной душей, поспешивший сообщить Жене о готовившейся высылке евреев? И, наконец, Аким Иванович, спасший его от тюрьмы - взявшего на себя смерть Васьки Фомина, пожертвовавшего своим благополучием ради него? Еще и адвокат Андрей Викторович Корунко, бравший немало с тех, кого защищал, но его и Женю защищавший бесплатно.
  Нет: он не собирался кому-то противоставлять народ свой - даже памяти древних греков, больше всех из других оставивших ценных письменных памятников, но не давших миру, как его предки, идею единого Б-га и милосердия. Зачем?! Ведь один из грехов, в котором многократно каются евреи в Йом Кипур, "что чувствовал свое превосходство над другими"!
  
  
   4Ка́левала - карело-финский поэтический эпос.4*
  
   5Павел Николаевич Филонов (1883 - 1941) - русский художник, теоретик искусства, поэт.5*
  
   6 Рош hа-Шана, еврейский Новый год по еврейскому календарю (выпадает на сентябрь-октябрь). 6*
  
   7"День искупления". На русский язык обычно ошибочно переводится как "Судный День", которым в действительности является Рош hа-Шана. 7*
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"