Аннотация: Главы: Инвалидная команда. Борзый и Вазелин. Смотрины.
Инвалидная команда
Под госпиталь был отдан бывший Казанский монастырь, который располагался на большой московской дороге, мощенной булыжником на южных окраинах Мокшана. Обитель связывала собой две территории, примыкавшие к ней с разных сторон. На западные стены налегало вековое кладбище, а с востока, дотягиваясь до центральных ворот, наседала ярмарочная площадь, где по субботам шумно и весело шла торговля. Добирались сюда даже рязанские, саратовские, казанские подводы. Монахини и послушницы для пополнения монастырской казны продавали изделия своей тонкой ручной работы, молясь и объясняя нерешительным покупателям, что и сама Богородица была искусной швеей.
После революции и с началом войны ярмарка продолжила свою жизнь, хотя уже не бушевала прошлыми красками, не было прежнего гвалта, который прежде могли заглушить только колокола пятиглавого Троицкого собора. Да и сам собор уже был разрушен. Из бывших построек монастыря сохранились трехэтажный жилой корпус и двухэтажная трапезная со складом для продуктов. Эти строения, не имея внешних примет объектов религиозного культа, постоянно использовались новой властью в хозяйственном обороте.
У стены, отделявшей бывший монастырь от старого кладбища, также уцелела кирпичная часовенка. Мало кто из часто чередовавшихся в довоенное время управителей монастырской территорией знал о ней. Но тропинка через заросли к часовенке все же была протоптана. Зимой, точнее сказать - на Николу и Рождество, по направлению к ней иногда появлялись снежные следы, а внутри ее долго не выветривался мягкий и плотный запах сгоревших церковных свечек из пчелиного воска.
В начале второго года войны в госпиталь стали доставлять тяжело раненных красноармейцев. Веленский мед действительно, как и говорил прежде Пане председатель колхоза, стал для бойцов лучшим средством излечения ран и помогал восстановлению не только физических сил. Мед добавлял свою частицу в радость бойцов, которые шли на поправку.
Другим же, при всей его сладости, казался разбавленным горечью: его запах и вкус невольно уносили их в родные просторы, куда они прежде стремились вернуться победителями, а не калеками, способными разве что на жалостливые песни в общих вагонах.
Встречались среди них и такие, битые-перебитые, которые уже получили заключения медкомиссии о непригодности к военной службе. А возвращаться было некуда, поскольку родные земля и семьи все еще находились под немцами. Были также те, кто имел другие причины остаться при госпитале. Из них образовалось некое подобие инвалидной команды для хозяйственных работ.
В царской России когда-то инвалидными командами именовались нестроевые подразделения из покалеченных войной солдат для последующего использования их в караульной или охранной службе. А затем название закрепилось в народном обиходе как образное обозначение никудышной артели.
Старшим в такую команду был поставлен Тихон Фролович Екимов.
На фронт он ушел из лесной деревни Непрядино, что разместилась на полпути из Карачева в Брянск, городов юго-западной российской окраины у белорусских и украинских границ.
Ощущение того, что он родился и умрет на войне, у Тихона появилось уже после первой сотни километров от смоленских окопов, где каждый день отступления к Москве начинался и завершался боями на истощение всех телесных, духовных и других сил, данных природой и мудрым влиянием родителей.
Пряников в его детстве было не так много, куда чаще юный Тихон попадал под раздачу плетей.
Перед его глазами был пример Ромки, старшего брата, который сбежал из-под отцовой опеки в Брянск. Там он выучился водить автомашину, был принят в дежурную часть городского управления НКВД. С того времени беглец стал наезжать в свою деревню на служебной машине, каждый раз привозя с собой больших начальников на охоту, рыбалку и до девиц из Фроловки, деревни по другую сторону близкой дороги на Орел. Пару городских невест он также привозил в родной дом. Ни отец, ни Тихон так и не узнали от него, на ком он женился, и женился ли вообще. И мать в его дела не влезала:
- Не ушел бы Ромка в город, одним пастухом на деревне больше было. А теперь у него всего много - и денег, и дамочек не в пример нашим, и почета в обществе, - говорила она соседкам, хвастаясь очередным платком, привезенным ей из Брянска.
Младший сын не слыл большим гуленой, но также не спешил с созданием собственной семьи. Хотел выучиться в городе на хорошую профессию.
Тихон не был человеком тихим и спокойным, что, казалось бы, вполне соответствовало его имени. Свою роль здесь сыграли иные обстоятельства, связанные с участием его отца, Фрола Екимова, в русско-японской войне. В первый день Цусимского сражения им были пережиты моменты большой и яркой славы, которые затмили собой историю с последовавшей вскоре позорной сдачей царскими адмиралами своих кораблей японцам при полной готовности матросов повторить подвиг "Варяга". После появления на свет второго сына старший Екимов не заглядывал в святцы и не вспоминал своих прадедов в догадках, как назвать новорожденного, а связал его имя с Тихим океаном.
С тех времен в морском рундучке, подобии легкого сундучка для личных вещей, что он вынес с корабля, сохранил в японском плену и с чем вернулся в Непрядино, хозяин дома хранил парадные фотографии своего эскадренного броненосца, бескозырку с надписью на ленточке "Орелъ", кожаный широкий ремень. Это был флотский ремень с латунной пряжкой и былым гербом России, где лапы двуглавого орла разом удерживали имперские скипетр, державу и неимоверно большие якоря. На дне его сокровищницы лежал также японский веер, который жена, приняв от него при возвращении из дальнего края с большим подозрением, тут же проявила показушное разочарование. Демонстрируя никчемность подарка, взялась отгонять им злых слепней и оводов от Зорьки:
- Все ж не седло корове привез. Польза какая-никакая, но есть.
Появившийся тотчас кровоподтек под глазом жены был ярче всякого подарка. Будучи уже матерью, она затем никаким образом не препятствовала выбору повзрослевшими сыновьями своей судьбы, привычно черпая из своего кладезя житейской мудрости подходившую к конкретному случаю пословицу или поговорку, чтобы мягко высказать несогласие с бывшим царским матросом крутого нрава:
- Счастье - вольная пташка: где захотела, там и села.
- А твое счастье я ремнем подле себя держать буду, - отвечал он ей.
Фрол никогда грязно не ругался и не курил.
Того же самого требовал он от сыновей.
Следы якоря от латунной пряжки оставляли на теле Тихона глубокие отметины, будто намечали курс, каким дальше предстояло ему плыть по жизни.
Он женился лишь тогда, когда отец загнал его, как зайца, в высокую траву и исхлестал ремнем в лоскуты. Потом успокаивал назидательными беседами:
- Не надо было к девке подходить без серьезных намерений. А теперь или я тебя прибью, или сами Аверковы дух вышибут. Я же с ними уже все сговорил. Хочешь учиться? После свадьбы за три месяца выучишься на мастера леса. И никуда уезжать не надо будет от молодой жены. Три километра напрямки в Белые Берега и к вечеру из поселка обратно. Лесхоз тебе еще деньги будет платить за учебу.
- А что такое лес?- на несколько секунд Фрол Екимов затих и явно погрузился в картины прошлого.- Это почти что твой океан. Там все есть и все сможешь взять за полцены с умной головой и при чистой совести.
Как бы между делом Тихон не только выучился на мастера по лесу, но и в несколько приемов отслужил в Красной Армии, а именно в территориальной войсковой части с подготовительными курсами молодого бойца и чередовавшими затем краткосрочными сборами в промежутке четырех лет.
Родились две дочки и сын. Лесхоз помог ему со срубом отдельного от родительского дома жилища. Новый дом еще до того, как был выведен под крышу, вытянул из Тихона все жилы, но одновременно и прирастил его любовь к молодой хозяйке. В отношениях с Марьяшой из фроловских Аверковых у Тихона получилось все применимо к одной из поговорок его матери: "Стерпится - слюбится".
А затем привычный ему мир, налаженный его руками и новыми сердечными чувствами, разрушила война.
Стрелковая дивизия формировалась в сельских районах, захватила в свой план Непрядино, а вместе с ней и Тихона, как мобилизационную единичку тридцати пяти лет. На сборном пункте его спросили, насколько метко стреляет. После своего рассказа, как он за убитую с одного выстрела рысь получил мешок пшеничной муки, его приписали к полковой разведке.
С учетом прошлой службы младший Екимов сразу был поставлен на должность заместителя командира взвода. Запас немецких слов для вылазки за "языком" осваивал уже на фронте. Но чаще применялась разведка боем, когда приходилось во вражеских цепях искать наиболее уязвимые места для прорыва из окружения.
При отступлении к Москве дивизия едва выжила, поочередно переходя в подчинение трех армий, которые со злой частотой расформировывались из-за больших потерь.
Судьба последней для Тихона Екимова, армии также оказалась незавидной, когда в завершение московского контрнаступления она, без отдыха, пополнения и военного снабжения, вклинилась вглубь вражеского тыла. Командование вместе со штабами попало в окружение - там и сгинуло. Но об этом тяжелораненый разведчик уже узнал при своем перемещении из одного полевого медсанбата в другой, пока не оказался в Мокшане. Только там, в госпитале, Екимов осознал, что у его жизни было довоенное начало, и сейчас можно было выстраивать перед собой мирные планы с довеском в виде сохраненной, но безжизненно повисшей левой руки.
Похожие обстоятельства удерживали при госпитале Быкевича из белорусской деревни Быкевичи под Гродно. Он своим характером, не оправдывая свою фамилию, не был упрямым, грубым. Правда, иногда, казалось бы, безобидное зубоскальство над его лицом, изуродованным огнем, переводил в потасовки, в которых во всех случаях одерживал верх своей крестьянской мощью.
Накануне войны его, передового механизатора, в составе большой делегации пригласили на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву, где больше всего ему понравилась скульптурная группа "Пограничник и колхозница" у входа в павильон Белорусской ССР. Он даже сфотографировался рядом с этими изваяниями показать затем своей молодой жене, насколько она и девушка в бронзе были похожи одна на другую лицом и статью.
Через день началась война. На третий ее день немцы заняли Гродно. Об этом Быкевич узнал на железнодорожной платформе в Смоленске, где поезд на родину прервал свой маршрут. Белорус пошел в ближайший российский военкомат, записался добровольцем в танковые войска.
Он дивным образом спасся из горящей боевой машины. Еще большим чудом для себя Быкевич посчитал то, что в кармане испепелившегося во многих местах комбинезона сохранилась сделанная на московской выставке фотография бронзовой девушки - все, что напоминало сейчас о жене.
Быкевича и Екимова сближали общие разговоры об оставленных в оккупации семьях. Никто не сомневался, что родные им люди примут их такими, какими вышли из войны. Оба верили в мудрость и смирение своих женщин. Когда Быкевич накануне войны уезжал в Москву, жена была беременной, и ребенку в эти дни могло быть уже больше года. Не зная, кто появился на свет, мальчик или девочка, Быкевич распытывал Екимова о его дочках и сынишке, особенностях их воспитания, и редко когда соглашался:
- А я бы сделал иначе.
Третий боец инвалидной команды в родительских баталиях не участвовал.
С рождения звали его Изатуллой. Для простоты обращения к бойцу таджикское имя на фронте в момент поменялось на сходное по своему звучанию прозвище Туляк. Фамилия же была настолько длинной, что она, если замерить рулеткой, могла превысить размер его роста.
Туляк еще не создал свою семью, и главным образом это объяснялось бедностью маленького таджика. К тому же для описания его фигуры девушки родных гор и долин не находили ни одного красивого слова. Фронтовое ранение добавило уродства: он волочил за собой правую ногу и радовался тому, что сумел уговорить полевого хирурга не ампутировать ее из-за осложнений с прострелянной коленкой.
До войны он занимался починкой чайников, которые передавались из поколения в поколение и из которых вполне могли утолять жажду приходившие на его родные земли с завоевательными походами древние персидские и греческие цари, арабские шейхи, великие ханы Монгольской империи. Чаще всего мастер находил заказчиков в сельских кишлаках, по которым он разъезжал на старой верблюдице. Неся ему разбитые чайники, люди совсем не стремились воссоздать прежний вид исторических реликвий - просто не хватало денег на приобретение новой кухонной утвари. Он же за несколько минут мог с помощью металлических скобок и шпаклевки восстановить сосуды любой сложности и красоты из глиняных черепков или осколков фарфора.
По дороге назад маленький таджик останавливался у разрушенных временем и разграбленных мавзолеев, и, пока в их тени верблюжья кляча накапливала силы на следующий отрезок пути, он искал в песках поблизости частицы старинной посуды.
На фронте Туляка определили в конно-артиллерийский дивизион, где он, не способный даже в паре с другим бойцом подносить снаряды к гаубицам, занял должность ездового и тем самым взял на себя заботы о содержании конной тяги. Оседлав лошадь, он мог подчинить себе еще пять таких же в одной запряжке при перемещении тяжелых орудий. В этом ему помогал прежний опыт в обращении с капризной верблюдицей.
После того, как врачебная комиссия признала его негодным для армии, он задержался в Мокшане в поисках невесты. На родину не хотел возвращаться, Убедил начальника госпиталя, что со своей инвалидностью он уже никогда там не соберет денег на калым.
Под любым предлогом Туляк тащился на рынок, искал себе женщину, которая должна была быть воспитана в исламе и ее семья не требовала бы выкупа. Каждый раз возвращаясь ни с чем, он оправдывался перед Екимовым и Быкевичем:
- Нескромная какая! Кричит на весь рынок. Людей легко обманывает, чтобы несвежую рыбу продать. А передо мной она разве плутовать не будет? Я не о рыбе сейчас говорю...
Туляк не мог признаться, что приезжавшие по воскресеньям казанские, башкирские торговки не были рады ему, инвалиду, неспособному таскать узлы, зарабатывать деньги, защитить от приставаний местного блатного сброда и милиции.
Однажды Екимов на мокшанском лесоторговом складе, отбирая доски для прогнившего в одном месте пола, проявил свои познания в породах и качествах дерева. Он был замечен, а затем часто приглашался туда напрямую или через начальника госпиталя Мурашова для приемки лесовозов на площадке, где раньше местные купцы накапливали пеньку и деготь в обозы на Москву.
В последний раз на пути к складу он долго ждал, пока колонны военнопленных под конвоем не пересекли московский большак в направлении центра Мокшана.
Погода была теплая, и путь от железнодорожной станции Симанщина, за двадцать километров отсюда, явно утомил немцев. Но теплые, неизвестной природы, тряпки поверх шинелей они не снимали. Военнопленные едва передвигали ноги, и обильно утыканные коваными гвоздями короткие сапоги издавали от соприкосновения с булыжником противный для ушей звук. Рисунок подошвы немецкой обуви Екимов на фронте несколько дней носил на своем лице после того, как однажды получил удар от дико лягавшегося "языка".
Теперь же фронт был за полтысячи километров от Мокшана.
Сюда были перемещены военнопленные из разбитой под Сталинградом шестой армии вермахта. Первое время они содержались там же на Волге, в Тракторозаводском районе, где почти все строения, кроме частично разрушенного цирка, были сметены до фундаментов немецкими бомбами и снарядами и лагерь продувался насквозь холодными ветрами. Не меньшей причиной большого числа смертей среди взятых в плен была и глубокая депрессия, когда любая деталь на месте недавних боев напоминала о гибели однополчан, а осознание личной причастности к величайшему посрамлению Германии доводило до безумного отчаяния.
Видимо, что-то из атмосферы сталинградского цирка было принесено в Мокшан: местная ребятня уже с утра собиралась у сараев старого пенькозавода и до вечера гоготала над немцами, кто был наиболее нелеп своей фигурой или одеждой.
Цирка хватило на три дня. Почти всех военнопленных колоннами перегнали за два десятка километров на строительство автодороги союзного значения и связанные с этим проектом песчаный и каменный карьеры. На месте остался небольшой отряд с командой конвоиров. Отбор военнопленных для Мокшана не был случайным: каждый до войны имел профессию, которая могла бы вернуть жизнь райцентра к довоенному разнообразию бытовых услуг. Местной элитой, часто гостившей в Пензе и столице, особо ценились механики и женские парикмахеры c умением делать модные европейские прически.
Заявка на пленных оформлялась заранее. С утра следующего дня конвой разводил немцев по адресам, где с отметкой в своей тетрадке передавал пленных под надзор администрации, а к вечеру собирал их в обратной последовательности по пути в лагерь. Иногда местные жители за поллитровку водки или самогона для конвоиров перехватывали немцев на пару часов для работы на своих огородах.
Военный госпиталь также запросил двух пленных на уборку бывшей монастырской территории от разбросанных повсюду остатков разрушенных храмов, а также от пней и поваленных деревьев, которые уже были настолько прогнившими, что не годились на дрова.
Борзый и Вазелин
Так в инвалидной команде появились новые работники с похожим вознаграждением за свой труд в виде тарелки госпитальной похлебки.
Медперсонал и раненные красноармейцы первоначально именовали их так, как на фронте звали всех без разбору немцев, - Ганс и Фриц. Причем, какое имя первым приходило на ум при виде пленного, то и произносилось. В таких случаях немцы никак не реагировали на призывы, топтались на месте в полном замешательстве. Екимов, расписываясь за каждого пленного в тетрадке конвоира, нашел объяснение такой ситуации: немца с мягким нравом и чересчур говорливого действительно звали Гансом Вайзелем, а его товарища, высокого и резкого в движениях, с упругой походкой кавалериста, - Фридрихом Борзигом, уменьшительное имя которого звучало как Фриц.
Оба были связаны с Баварией. Для Вайзеля родными местами являлись ее западные окраины, где в большинстве своем проживали швабы. Он и сам был швабом со всем набором особенностей национального характера - при большой скромности, трудолюбии и любви к чистоте был несколько тугодумен и прижимист. Но последнее качество человеческой натуры явно формировалось под воздействием местных, с теплым климатом ландшафтов, изрезанных границами мелких наделов по причине своей густой заселенности. Швабы в этих условиях издревле бережно относились к каждому клочку земли, росточку и зернышку. Вайзель стал агрономом, но после обучения уехал на север Германии создавать оазисы пышной и плодоносной растительности на широких холодных просторах, богатых на озера, болота и глинистые равнины в окружении холмов. Реализуя свои агрономические идеи, он освоил навыки многих попутных работ - легко мог заменить ветеринара и кузнеца.
Борзиг же был франконцем с восточных предгорий Баварских Альп и, как все другие здесь, был неразговорчивым и замкнутым в себе. Чопорности ему добавляла принадлежность к некогда именитому роду, от которого в наследство досталась небольшая конюшня. Перед военным походом на Францию у него оставался лишь один скаковой рысак. С ним он и был зачислен в кавалерийскую дивизию. Уже на Восточном фронте постоянно отстававшее от передовых наступательных линий конное подразделение было распущено. Кавалеристов вернули в Германию, где они после обучения пересели на танки, в форме и в званиях сохранив прежнюю атрибутику. Новая танковая дивизия с эмблемой скачущего всадника усилила наступление на Волге. Этот барьер она, однако, не смогла преодолеть.
В сталинградском плену Борзиг, благодаря встрече с Вайзелем, избежал смерти от переохлаждения. Январские и сменившие их затем февральские морозы опускались до минусовой температуры в сорок градусов, а то и ниже.
В лагере ежедневно хоронили замерзших пленных. Снятая с них одежда на время спасала оставшихся в живых. Распределением занимался немецкий капитан, который в любые холода оставался в своем форменном обмундировании.
Предполагая, что этот стойкий к морозам офицер вырос на островах Северного моря среди штормовых волн и ветров, круглогодичного холода, Борзиг искренне удивился, услышав его речь с обилием уменьшительных суффиксов, с головой выдававших шваба тех же южных широт, где рос он сам.
О чем Вайзель говорил тогда, бывший кавалерист-танкист так и не понял. Он молча наблюдал, как шваб сбросил с себя шинель. Затем снял безрукавку. Эту теплую вещь, подбитую собачьим мехом и еще хранившую тепло собственного тела, Вайзель протянул Борзигу. Тот даже забыл поблагодарить капитана, поскольку на пике своего страха перед холодом, переживал приступы паники, явственно ощущая, как начинало коченеть сердце, леденело дыхание, любая мысль уже в начале полета падала замерзшей птицей.
С тех пор Борзиг далеко не отходил от Вайзеля, продолжавшего совершать для своего окружения спасительные подвиги - мог даже развести костер практически из ничего и на пустом месте.
Вайзель не обижался на Борзига, когда тот, пережив холода и уже в Мокшанском лагере вновь наполнив себя спесью франконца, в отношениях между ними ставил пограничные столбы.
Сообразно с характером каждого немца и его фамилией, вначале в инвалидной команде, а затем по всему госпиталю к первому пленному стали обращаться как к Вазелину, а ко второму - как к Борзому.
Утром пленные входили в райцентр. По внутреннему предписанию на сопровождение такого числа лагерной группы выделялось два конвоира. В нарушение той же инструкции охранники, не опасаясь побегов, сходились вместе в конце небольшой колонны и болтали между собой обо всем, о чем можно.
Пленные шагали понурым строем. В памяти еще держались картины последних снов, которые дарили им возможность провести время в семейном кругу, наполненном довоенной атмосферой любви. Болезненное возвращение в реальный мир омрачало первые часы независимо от того, какие погоды плескались в небе.
Обратная дорога в лагерь также была безрадостной. Случалось так, что к ним со своими проклятиями и еще не просохшими слезами после получения похоронки подходили женщины Мокшана, а то и близких деревень.
Пленные не постигали смысла русских слов. К концу таких встреч взгляды с двух сторон становились одинаково пустыми. Матери и вдовы выплакивали последние слезы. Немцы в своей массе еще не были способны на сострадание. Но только через него, сострадание, они могли приблизиться к раскаянию, которое еще никогда в германской истории ими не овладевало.
Конвоиры, в конце рабочего дня собиравшие пленных по Мокшану, будто проникались этим настроением, не кричали зря и не зубоскалили.
Исключением на маршруте конвоирования являлся невзрачный ефрейтор. В обращении с военнопленными он лютовал, приговаривая: мол, они должны молиться своему немецкому богу за то, что раньше не встретились ему в окопах.
Картину однажды подпортила загостившаяся до вечера в Мокшане разбитная Комунада из Веленки.
В шумном и сердитом стражнике она не сразу, но узнала бывшего колхозного счетовода.
Форма на нем была похуже той, в какой прежде ходил по селу. Защитного цвета хлопчатобумажные гимнастерка и штаны были мятыми настолько, что их никогда нельзя было отгладить утюгом. Солдатская грубая обувь, не в пример прежним сапогам из мягкой хромовой кожи, не могла блестеть, сколько ее ни начищай. А вот с фуражкой все сложилось хорошо: она была красивой, с верхом василькового цвета, краповым околышем и, главное, не висела на ушах, а была подобрана точно по размеру маленькой головы хозяина.
Комунада покричала ему:
- Комета, ты что вертухаем заделался? Или с самого фронта фрицев к нам в деревню ведешь? Вместо быков запрягать? Или на развод нашим бабам?
Бывший счетовод молча и со знанием дела похлопал по прикладу карабина. Этот жест напугал Комунаду больше каких-либо словесных угроз и оскорблений.
О своей встрече с Кометой, уже добравшись до Веленки, она рассказала зашедшему к ней на огонек председателю колхоза, у которого после Крали появилась другая сердечная собеседница.
Барсуков не изумился такой метаморфозе с Кометой. Он объяснил давно известную ему причину, будучи уверенным, что его рассказ не пойдет дальше Комунады, имевшей опыт тюремной жизни с ее строгим правилом отвечать за свои слова. Но он не знал, что бывший счетовод сделал оплошность, погрозив оружием совсем непростой женщине. Та же умела мстить. Через день вся деревня обсуждала историю Кометы.
Он оказался побочным сыном героя гражданской войны, известного своим участием в обороне Царицына со Сталиным и Ворошиловым. Отец, будучи при власти в одном из городов на Нижней Волге, никогда не приближал Комету к себе, остерегаясь ненужной огласки своей прошлой неосмотрительности, но и не терял его совсем из виду, помогая в некоторых случаях телефонными звонками в нужные инстанции. Таким образом счетовод увернулся от первой мобилизации, а в другой раз вместо фронта попал в конвоиры недавно появившегося в системе НКВД управления по делам военнопленных и интернированных.
Предупредил ли Барсуков кого-либо из командиров конвойного подразделения в Мокшане или все произошло по случайному стечению обстоятельств, но Комету с той поры реже стали назначать в конвой по поселку.
Инвалидная команда же при мокшанском госпитале продолжала честно отрабатывать свой хлеб.
До нее похоронными делами занимались два дюжих санитара. Они сами были из числа раненых. По направлению полевого медсанбата своим ходом дошли до железнодорожной станции, где формировался военно-санитарный поезд. При угрожающе близкой артиллерийской канонаде их помощь оказалась как нельзя кстати. Они переносили носилки с машин и подвод с таким расчетом, чтобы в каждый вагон попадало несколько красноармейцев, способных передвигаться и при нехватке медперсонала откликаться на просьбы о простенькой помощи тяжелораненым.
У новоиспеченных санитаров уже в дороге между тем появилось скорбное бремя. Когда поезд останавливался, те копали братские могилы и хоронили умерших на межстанционных перегонах - без гробов и пирамидок с фанерными звездами наверху. Сведения о местах захоронения вместе с медицинскими заключениями о смерти передавались затем военному коменданту первого крупного железнодорожного узла на пути следования.
На Мокшанском кладбище за монастырскими стенами для скончавшихся уже в госпитале красноармейцев был выделен отдельный участок. Санитары на время брали в кладбищенской сторожке "дежурный" гроб. После прощания в клубном помещении госпиталя под портретами Ленина и Сталина несчастные останки на садовой тележке выкатывали через задние ворота, на краю могилы гроб освобождали, тело заворачивали в застиранные до дыр простыни и так опускали вниз. При возвращении инвентаря в сторожку санитары и кладбищенский смотритель не забывали помянуть бойца, принявшего в муках свою смерть.
Начальник госпиталя, старый полковник Мурашов спохватился, когда получил секретной почтой копию докладной записки секретаря ЦК ВКП(б) Андреева, одновременно возглавлявшего Всесоюзный комитет помощи раненным, по итогам проверки госпиталей в Туле и Калуге с перечнем недостатков при захоронениях - все будто списано с Мокшана! Даже карусель с "дежурным" гробом была упомянута.
Предельно суровый текст был адресован Сталину. Отсутствие резолюции больше всего напугало Мурашова: могло показаться, что вождь не стал торопиться с выводами в ожидании результатов инспекций по другим госпиталям. Сталинские резолюции уже давно превратились в инструмент оперативного управления огромной страной, нередко они сводились к строке, начерченной красным карандашом: "Виновных расстрелять!"
Санитары со своими тайнами солдатских захоронений были направлены на фронт. Изготовление гробов и пирамидок на могилу с того момента стало делом инвалидной команды.
С лесоторговым складом был быстро заключен договор на поставку пиломатериала. Обрезной сырой тес трудно поддавался рубанку и пиле. Немало материала ушло в отбросы.
Привлеченные шумом на рабочую площадку к инвалидной команде однажды завернули Мурашов и иногда приезжавший к нему в военной форме без знаков различия Ветров, давний сослуживец по германской войне, которая относительно недавно, после новой агрессии Германии, стала уже именоваться Первой мировой войной. Оба были в то время в небольших офицерских чинах царской армии. Мурашов служил военврачом войскового лазарета. При нехватке инструмента, медицинских препаратов и персонала он сделал сложную операцию артиллерийскому поручику Ветрову. И спустя много лет тот, будучи уже в руководстве расположенного между Пензой и Мокшаном порохового завода, не забывал, кому был обязан своей жизнью.
Ветров, казалось бы, мельком взглянул на то, что мастерила инвалидная команда, не стал оценивать качество работы, а кивнул на кровавые мозоли горе - гробовщиков:
- Мертвым уже все равно, а зачем живым так надо было надсаживаться?
Он предложил Мурашову направить госпитальную команду на заводской полигон, где отстреливались опытные партии боеприпасов по тяжелым металлическим пластинам, похожим своими параметрами и составом на броню появившихся недавно на фронте немецких "тигров". Пустые снарядные ящики из ровных, выкрашенных снаружи в болотный цвет и чуть ли не звенящих после камерной просушки легких досок затем списывались и на том же полигоне сжигались.
На бывших фронтовиков Ветров был готов выписать пропускные документы как на консультантов. Кто бы сомневался в верности их суждений, если Быкевич в танковом бою испытывал на прочность вражескую броню, Туляк, пусть и служил при лошадях, но числился артиллеристом. Екимов не понаслышке знал типы немецких танков, их особенности и мощь. Сейчас же ему, бывшему полковому разведчику, предстояло оценить обстановку на полигоне, уже самому, без помощи Ветрова, найти нужного человека, а также способ с ним все уладить полюбовно, уравновесив значение снарядной тары, которой предстояло бесследно пропасть в костре, и медицинского спирта.
Нужным человеком стал начальник военизированной охраны из вооруженных тяжелыми винтовками женщин, фигуры и возраст которых скрывались широкой, не по размеру, форменной одеждой.
- Ну, если только для протирки капсюлей, - хитро улыбнулся лысевший сутулый капитан, забирая спирт и тем самым соглашаясь с обменом.
Одновременно были выдвинуты встречные условия. Ящики необходимо было разбирать на доски, и делать это надо было непосредственно на стрельбище как можно быстрее, пряча под брезентом вывозимый груз. Все замки-защелки, сбитые с тары, надо было сбрасывать в костер на случай, если бы кто вдруг занялся проверкой утилизации отходов после отстрела боеприпасов.
Быкевич отпугивал сотрудниц охраны заторможенной реакцией на их острые шутки о женских запросах периода войны, а еще больше - обгоревшим лицом. Туляк с ногой, которая не сгибалась после ранения, также во всем не успевал.
С запасом чужих слов, которого было достаточно на фронте для пленения "языка" и последующего выяснения его военной ценности, Екимов в бытовом общении с Вазелином и Борзым мог сойти за сносного переводчика. Эти обстоятельства подвинули бывшего полкового разведчика на опасную авантюру.
Он переодевал Вазелина и Борзого в форму красноармейцев и с тем, чтобы они никак, прежде всего словом, не выдали себя, заставлял их молчать с первого шага на военном объекте, а немоту новых бойцов объяснял следствием их тяжелой контузии.
Немцы, уже отъевшиеся в плену, внешне выглядели привлекательнее Быкевича и Туляка, и, не в пример тем, работа у новичков шла скоро и ладно. Но женщины явно избегали общения с Вазелином и Борзым.
Сутулый капитан объяснил такое поведение:
- Мои бабы без рентгена всякого человека насквозь видят. Мне они говорят, что твоих контуженных совсем переконтузило. Словно рыбы из речки - со стеклянным взглядом и слова не скажут.
- Еще год без мужиков поживут, и не такое твоим рентгенам почудится, - Екимов постарался женские подозрения перевести в шутку.
В дни, когда немцы выезжали на полигон, Быкевич и Туляк находили себе занятия по интересам. Быкевич с рассветом приходил к начальнику госпитального склада Стасевичу, с которым, как белорус с белорусом, уже успел подружиться и который в такую рань уже был на ногах, отпуская продукты для столовой.
Каптерка земляка с небольшим громкоговорителем-тарелкой "Рекорд" на это время была доступной для Быкевича. С карандашом в руках он слушал сводку Советского информбюро о положении на фронтах к началу нового дня.
Левитан читал медленно, выговаривая названия населенных пунктов по буквам. Таким был в большей мере технический способ одновременной передачи текста для срочного газетного набора во всех уголках СССР. Быкевич с трудом, покрываясь потом от болезненного напряжения, также успевал записать сводки, где в последнее время речь главным образом шла о событиях на Орловско-Курской дуге с географией, близкой к родным местам Екимова.
Таджик Туляк в дни, когда немцы подменяли его на полигоне порохового завода, помогал заготовителям продуктов для госпитальной столовой с выбором южных овощей и фруктов на местном рынке.
Но Екимов с немцами все реже и реже выезжал за досками из снарядных ящиков. Постоянной нужды в гробах в госпитале уже не было. Как сообщал Мурашов наверх по своим медицинским инстанциям, семь бойцов из каждого десятка, лечившихся в Мокшане, возвращались на фронт. И если кто умирал, то никакой закономерности в частоте таких случаев не прослеживалось. За одну неделю смерть могла забрать с собой почти полное стрелковое отделение, тогда как за две-три недели затем она могла сюда вообще не заглядывать: нежилась где-нибудь на берегу Мокши и с тем, чтобы совсем не растерять силу своей мертвой хватки, насылала мор на лягушек и мелких рыб.
Наконец-то военнопленные занялись уборкой территории, делом, ради которого они, собственно, и были затребованы госпиталем.
При этом Борзый занимался любой работой, не требовавшей большого мастерства и навыков тонкой работы с каким-либо инструментом в руках, кроме лопаты. Даже беря в руки кисть, он по нескольку раз все перекрашивал, пока за эту работу не брался Вазелин.
На участке, без малого четыре гектара, оставались еще не вывезенными на строительство новых зданий и дорог остатки двух некогда величественных храмов, шести корпусов и множества хозяйственных построек. Завершить расчистку бывшего монастыря помешала война. Большие руины в дальних углах остались ждать лучших времен.
Мелкими же обломками краснокирпичных стен, что были разбросаны у госпиталя, занялась инвалидная команда.
Вазелин и Борзый кувалдами крошили крупные монолиты в щебень, а остальная инвалидная команда устилала им дорожки, вымощенные прежде булыжником, который местный люд, после революции посбивав с куполов кресты, незамедлительно растащил по своим дворам. Ландшафтный рисунок монастыря на старой почтовой открытке, случайно обнаруженной в ящике стола Мурашова, помогал в работе.
Из сохранившихся под ударами молотов кирпичей военнопленные воссоздавали ограждения различной формы клумб. При этом красные угловатые вершины кирпичей напоминали собой военнопленным островерхие крыши германских городков в бушующей зелени садов, если бы смотреть на них с высоты альпийских предгорий.
На клумбах, освобожденных от зарослей высокой и жесткой травы, обнаружилось несколько скрюченных корней экзотических цветов. Сорняки сыграли здесь благодатную роль: летом спасали диковинную для этих мест флору от испепелявших солнечных лучей, а зимой закрывали ее собой от морозов.
Борзый не разбирался в цветах. Он следовал за Вазелином по бывшему монастырю с дырявым тазиком, в которые шваб укладывал вырытые с землей редкие находки.
- Сильванер! - вдруг произнес франконец и сделал это с трепетным восторгом, на что мог быть способен коллекционер бабочек при встрече с редкостным образцом, занесенным неизвестно какими ветрами из неизвестно каких окраин живой природы.
По сморщенным от недостатка воды листьям небольшого отростка узловатого остатка виноградной лозы Борзый узнал белый сорт ягод, который франконский аббат в глубинах средневековья привез с собой из крестового похода. Вначале виноград считался кислым недоразумением, но в руках монахов католического ордена приобрел райский вкус. Полученное из него вино стало источником вдохновения литератора Гете и композитора Вагнера. Они приезжали в винные погреба Нижней Франконии с той же периодичностью, с которой другие немцы посещали минеральные источники Карлсбада или баварские пивные погребки.
С тем, чтобы ничем не навредить диковинному для мокшанских сезонов растению военнопленные не стали пересаживать его в другое место. Все оставили так, как было. У винограда появилось подобие стойки для опоры.
Ухоженная площадка у виноградного побега стала любимым местом для Борзого, где он проводил редкие минуты отдыха.
Недалеко отсюда Вазелин также нашел занятие для своей созерцательной и одновременно созидательной души, совмещая его с уже привычной уборкой территории от кирпичных нагромождений. Вспомнив свой довоенный опыт с устройством японского сада камней в скудных на разнообразие ландшафтах северной Германии, он решил повторить этот проект на участке Мокшанского госпиталя.
У массивного остатка монастырского храма, не так далеко от лозы немецкого винограда, шваб и франконец вырыли глубокую яму. Туда кирпичная глыба рухнула под нажимом ломов. Сверху ее присыпал грязновато-серый слой земли, а горка нарытого желтого песка была ровно распределена по всей площади, размеченной под японский сад. Пятнадцать обломков, куда меньшими размерами, были расставлены здесь в хитром порядке. Таким образом, чтобы затем, кружа у этой площадки, человек не смог увидеть все камни разом. В каждом случае один из них обязательно должен был выпадать из поля зрения, с какой бы стороны не устремлялся любопытный взгляд.
Подобная головоломка побуждала японцев к медитативным практикам. Немцам, на примере Вазелина, она могла доставить такое же удовлетворение, какое они получали, разобрав до винтика и вновь собрав механизм любой сложности. Красноармейцы, уже способные выходить из лечебного корпуса на прогулку, нашли здесь себе забаву: с новичками заключали пари на табак, трофейные бритвы и зажигалки, утверждая, что те обязательно ошибутся при счете камней. Результаты спора были ожидаемыми - но хотелось пошуметь и посмеяться, чтобы на какое-то время оторваться от невеселых мыслей и госпитального быта!
Когда инвалидная команда взялась за расчистку монастырского колодца, любопытных стало куда больше, чем у сада камней.
Были среди них те, кто хотел поближе посмотреть на живых немцев и себе в удовольствие заметить любую их неловкость в работе и при ее громком обсуждении объяснять ею просчеты Германии и лично Гитлера в сражении на Орловско-Курской дуге, ход которого горячо обсуждался в госпитальных палатах. Но здесь встречались также бойцы, которые, пережив близость смерти, совершив не один бесстрашный подвиг, оказались уязвимыми перед историями о кладах, а также о призраках монахов, якобы замурованных в стенах монастыря после их молчания под пытками о сокровищах и подземных ходах к ним.
Эти лабиринты могли брать свое начало в глубине колодца, а его дно должно было быть усеяно драгоценностями и золотыми монетами, которые монахи, не исключено, сбрасывали в воду при набегах степных кочевников, а через семь веков - и перед приходом красных комиссий для изъятия монастырских ценностей.
Для инвалидной команды важным было восстановить питьевой источник.
Мокшанские старики еще помнили, как в летние знойные дни уже с ярмарочной площади выстраивалась длинная очередь к монастырю за холодной, сводящей зубы, ключевой водой, заодно и помолиться. Теперь же воду в бочках возили в госпиталь с Мокши. Пригодной для питья вода становилась после того, как в нее сыпали щепотку хлорной извести или марганцовки, а затем вытравливали остатки и запах этой химии составами другой химии, долго кипятили в медных котлах на кухне.
Специалистом по колодцам оказался таджик Туляк. Он, подперев рукой свою бритую голову, лежал в тени ветвистой ивы. Это был для него редкий случай поблагодарить судьбу за то, что она тумаками, щипками и тычками заставляла его когда-то опускаться на дно самых глубоких и заброшенных колодцев под все испепелявшим южным солнцем в поисках воды или старинной посуды. Иногда Туляк вставал и с покалеченной ногой тащился к колодцу. Проверял, насколько полно были выполнены его прошлые указания. Затем раздавал новые распоряжения.
Екимов не оспаривал такое положение. Он не раз убеждался в том, что таджик своими советами предвосхищал возможные трагедии в инвалидной команде.
Когда опущенное ведро, казалось бы, уперлось в дно колодца, Туляк потребовал обвязать обломок кирпичной стены так, чтобы на земле оставался большой запас веревки, а ее свободный край был закреплен за дерево неподалеку. Этот снаряд, сброшенный вниз, проломил и увлек за собой мусорную преграду, принятую ошибочно за дно колодца, несколько мгновений летел в пустоте и, вдруг натянув до предела веревку, резко дернул ее, освободился от пут и только затем, но опять же не сразу, глухо шлепнулся в жижу.
К веревке, удлиненной уже до самого дна, таджик подвязал два помятых в боках ведра и дырявый тазик Борзого. Эта гирлянда, засновавшая вверх-вниз, несколько часов громыхала пустой жестью, пока не выветрила из колодца возможные ядовитые газы. Было бы иначе, опущенный затем на дне ведра тлевший сухой мох для проверки воздуха в одном случае, с болотным газом, вызвал бы взрыв, во всех других случаях с удушливыми смесями незамедлительно бы погас. Но мох, когда вновь был вытащен из глубины наружу, продолжал живо дымиться и потрескивать,
Вазелину и Борзому предстояло работать внутри колодца. Не только потому, что к ним, как недавним врагам на поле боя, не испытывалось какой-либо жалости. Были и другие очевидные причины. Однорукий Екимов, если не принимать во внимание его другую руку, перебитую осколком и повисшую плетью, Туляк при волочившейся второй ноге и на голову контуженный Быкевич, даже объединив свои рабочие усилия, не могли сделать большего, чем один военнопленный.
Немцы смиренно отнеслись к своей участи. В далеко небезопасной работе они понимали друг друга с полуслова и доверяли один другому. Вазелин и Борзый, на самодельной люльке поочередно залезая в жерло колодца, вытаскивали наружу всякий хлам и осколками красного кирпича оттирали засохшую грязь от стен из старых булыжников. Когда подошла пора вычерпывать придонную грязь, в рядах любопытных объявились охотники, пожелавшие помочь немцам потянуть наверх грузное ведро. Но добыча была невеликой: в почерневшем иле попадались лишь медные монетки царской чеканки и латунные нательные крестики с остатками оборванной бечевки.
В нише стены у самого дна Вазелин обнаружил внушительную затычку. Из подвешенного к люльке ведра с инструментом шваб извлек тяжелый молоток и расшатал деревянный кляп. С последним ударом тот вылетел под напором воды из родниковой жилы.
Вверху было шумно. Быкевич только что со своего листка зачитал текст Совинформбюро о быстром продвижении Красной Армии после Курской битвы, освобождении Орла и близком завершении боев за Белгород. Громко кричали красноармейцы. Екимов радовался пуще других: он ни разу не был в Орле, но знал, что от его родной деревни до этого областного центра менее ста километров.
В этом гвалте Борзый едва услышал из глубины колодца истошный немецкий зов о помощи.
Это спасло Вазелину жизнь.
Отполированный до блеска новый ворот, устроенный над колодцем и укрытый сверху двускатной крышей "домиком", придал значительное ускорение откачке воды дважды, а то и трижды в день. Ближе к завершению недели вода устоялась, восстановила прежнюю чистоту и ключевой холод. Исчезли запахи санитарной обработки.
Ранним утром, когда Быкевич записывал читаемую по радио с большим замедлением фронтовую сводку для газет, на склад пришел хлеборез с жалобой на качество местных булок. Контуженый танкист название освобожденного города не услышал полностью. Стараясь исправить свою оплошность, он выпросил у Стасевича на время репродуктор и моток телефонного провода. Закрепил эту радиоточку у колодца и включил ее в сеть ближе к полудню, в момент передачи предназначенного уже всему населению СССР сообщения Левитана:
- От Советского Информбюро. Оперативная сводка за 15 августа,- торжественно начал Левитан и сделал паузу, будто давая радиослушателям возможность убедиться, что его слова звучали не слабее боя курантов на Спасской башне Кремля. - 15 августа наши войска на Брянском направлении, сломив сопротивление противника, после упорных уличных боев овладели городом Карачев.
Екимов оторвался от воды, приспособившись наклонять и удерживать ведро на свежеструганном бревенчатом оголовке колодца одной здоровой рукой.
- На этом же направлении наши войска, продолжая наступление, продвинулись вперед от шести до десяти километров, заняли населенные пункты Песочня, Бошино, - железный голос диктора на этом прекратил чеканить слова.
Екимов нагнулся и, по-прежнему удерживая ведро на краю колодезной постройки, опрокинул его на себя. Студеная вода взбодрила.
Собираясь вернуть провод и динамик на склад, Быкевич увлек с собой Екимова и Туляка:
- Там Стасевич обещал по чарке. Все ближе к Белоруссии подходим.
Екимов согласился, но прежде отвел немцев на кухню, где пленных кормили, не запуская в общий зал, а в подсобке для чистки картошки и других овощей.
По дороге к складу Екимов шлепнул Быкевича по плечу:
- Непрядино - это ведь совсем небольшая деревня, в одну улицу. Куда ей до Песочни или Бошино. Могли освободить и не заметить.
- Ну, а если не в этот день освободили, освободят завтра. Будет добрый повод еще раз выпить.
Смотрины
Недалеко от склада инвалидной команде пришлось по траве обходить перекошенную повозку, которая перегородила собой недавно вымощенную дорожку. Светловолосая девушка в синем платье и выцветшей на солнце косынке, не слезая вниз, удерживала заваливавшийся бочонок. Она при этом балансировала то одной, то другой рукой, чтобы не упасть самой: напуганная чем-то лошадь лихорадочно дергалась по сторонам.
- Помогите, дяденьки!
Екимов и Быкевич не сразу сообразили, что просьба была обращена к ним.
Конечно, фронт многих бойцов преждевременно наделял внешними признаками зрелого возраста. Быстрее появлялась проседь, и прорезались жесткие морщины. По обожженному лицу Быкевича к тому же сложно было определить, сколько тому могло быть лет. Также годы Екимова не поддавались подсчету сейчас, когда он в почерневшей от воды гимнастерке, освобожденной от ремня, и с длинными намокшими волосами на лбу был скорее похож на странника, усталого от прожитых лет и больших расстояний.
Туляк, с мальчишеской фигурой и небольшим ростом, остался за пределами внимания девушки. Но именно он помог в ее беде, применив фронтовые навыки ездового конной артиллерии.
Таджик прежде, чем приблизиться к напуганной лошади, спросил:
- Как зовут?
- Прасковья. Паня я.
- Конька твоего, милая, спрашиваю, как зовут?
Ответ девушки растворился в мощном хохоте Екимова и Быкевича.
Между тем Туляк заглянул в глаза лошадки. Ласковым на слух голосом сказал ей что-то по-таджикски, и та, взятая под уздцы, и послушно чередуя направления своих движений, выправила повозку и замерла в готовности продолжить путь к госпитальному складу. Бочонок приобрел устойчивость и, как могло показаться, сам по себе занял прежнее место.
Паня в случившемся винила только себя. Именно она, стесняясь появляться в госпитале с чудаковатым Феденькой и скрывая это, убедила Барсукова в своей способности в одиночку управлять Графиней. Неплохо все получалось в дороге, пока уже в госпитале перед лошадиной мордой не пролетела ворона, громким карканьем усилив лошадиные страхи.
Пока мед разгружался, взвешивался и оформлялся в бухгалтерской документации, инвалидная команда из остатков снарядных ящиков подлатала подводу.
Паня уехала, пообещав в другой раз с бочонками меда для госпиталя захватить еще и баночку этого пчелиного продукта своим сегодняшним помощникам.
Разговор девушки с Туляком, пожелавшим выяснить имя лошади, стал темой шуток за столом у Стасевича.
- А как ты заставил лошадь осадить назад,- спросил Екимов Туляка.
- Сказал ей на своем языке "волк". Пугливые верблюды сразу начинают пятиться.
- Но лошадь же не верблюд!
- А им знать не надо, о чем ты говоришь. Для них важен твой голос. Ты ведь не понимаешь, о чем соловей поет. Но разбираешь, когда его песня - радостная, а когда - тоскливая.
- Не прав ты, дитя гор, - вздохнул Екимов.- Что у тебя самого на душе, то ты и готов услышать в природе.
Следующего появления Пани в госпитале ждали не из-за обещанной ею баночки меда.
Но без меда тут не обошлось.
Заметив возросший интерес инвалидной команды к нему, и не зная, что не сам мед, а Паня была тому причиной, Вазелин решил "приземлить" рой одичавших было пчел на территории бывшего монастыря в улей, изготовленный им на немецкий лад.
Это была самая плохая поделка в жизни шваба. Строение своей основательностью и алюминиевым цветом было похоже на долговременную огневую точку из бетона, где пчелиный леток напоминал собой отверстие для стрельбы. Свое прошлое пренебрежение пчеловодством Вазелин объяснял тем, что покупка меда в Германии обходилась гораздо дешевле, чем его производство.
Паня явно была настроена против вмешательства в жизнь, пусть даже диких, пчел в эту пору года, когда, уже в теплом августовском воздухе уловив дыхание осени, они прекращали строить соты, требовали усиленную подкормку, которая помогла бы пережить предстоявшую зиму.
Вазелин попытался сам выпилить заднюю часть дупла, где разместился рой, и подобраться к нему, минуя пчел-стражников на входе.
Неприятные для него результаты вылазки были наглядны: лицо после укусов представляло собой одну отечную, местами до синевы, маску. Припухший язык делал непонятной его немецкую речь даже для Борзого. Со временем Вазелин несомненно восстановил бы свои внешние черты. Но пчел после его неумелого вторжения, несомненно, ожидала бы верная гибель в дупле со сквозняками.
Паня решила изменить незавидную судьбу дикой семьи насекомых. Рамки из алюминиевого улья Вазелина, новенькие и не готовые по этой причине привлечь пчел, она забрала к себе в Веленку, а взамен привезла старые - вдвое больше числом и с обильными остатками вощины, одну рамку даже наполнила медом. По-деловому осмотрела окрестности, особенно у речных берегов Мокши, оценив их медоносный потенциал, который в это время года оставался только у плакун-травы.
Паня по-особому любила мед этих поздних цветов. Он имел терпкий вкус, яркий аромат и такой же цвет, вбиравший в себя последние жаркие лучи. В первый год войны был самый большой сбор меда с плакун-травы.
Сейчас же она, без всякой мистики, определила, что за оставшееся время цветения этих багровых свечек пчелы успеют натаскать себе меда на безбедную зимовку по новому адресу.
Только после этого она подошла к дереву с дикими пчелами во всеоружии - с накомарником, спадавшем с длиннополой шляпы, дымарем, легкой ловушкой для роя. Отстиранный, местами до белизны, комбинезон несостоявшейся трактористки должен был защитить Паню от пчелиных укусов и не менее острых взглядов мужского окружения при ее работе на лестнице.
Вазелин в равной мере с раненными красноармейцами был восхищен красотой девушки. Когда же дикие пчелы без гневного жужжания были легко переселены на новое место, шваб удивился ее мастерству. Одна деталь омрачала общую благостную картину: туфельки Пани имели скошенные от длительного ношения маленькие каблуки.
Немец указал пальцем на изъян ее обуви и укоризненно поцокал языком.
Паня покраснела. Она смутилась бы еще больше, возьми да расскажи всем историю, как "лодочки" итальянского фасона попали к ней. Эти туфельки она выпросила у своей второй по старшинству сестры Лиды, активистки военного завода, на время ее поездки в кирзовых сапогах на сельские поля под ярким лозунгом: "Хлеб - фронту!". Лида, получилось, занялась самым востребованным сейчас делом, а Паня вот решила пофорсить, чтобы обратить на себя внимание молодых красноармейцев, после выздоровления ожидавших отправки на фронт! Но заметил ее только пленный немец!
Туляк проследил за взглядом Вазелина:
- На рынке есть будка по ремонту обуви. Там за час новые каблуки поставят, - заметил Туляк.
- О чем он?- спросил по-немецки Вазелин.
- Да я бы и сам каблуки обновил, если бы нашел нужный инструмент,- сказал Вазелин после перевода ему Екимовым слов таджика.
Так получилось, что в центр Мокшана повозка забрала всю инвалидную команду и присоединившихся к ним военнопленных. Туляк занял место как большой знаток рынка и его людей. Вазелин был нужен в роли специалиста по ремонту обуви. Борзый же всегда сопровождал шваба, словно был его тенью.
Екимов также отправился с повозкой. Он не мог опустить немцев от себя, поскольку, в случае чего, ему пришлось бы ответить за них перед военным трибуналом. К тому же он был вроде как переводчиком при пленных. Быкевич, с мыслями о скором возвращении домой, хотел присмотреть на рынке подарок для жены и, еще не зная, кого она родила, подобрать вещи, удобные и подходившие одинаково как мальчику, так и девочке.
Но по дороге с возком произошло похожее, что случается с маломощным воздушным шаром: чтобы лошадка окончательно не грохнулась на землю, первыми спрыгнули вниз немцы, за ними, на полпути к цели, последовали Екимов и Быкевич. До будки, которую прежде занимал старый еврей Гершензон, на повозке доехали только Паня и Туляк.
В ожидании появления на рынке остальной команды, они попытались разговориться с хозяином будки. Белобрысый и курносый мужик не мог быть Гершензоном. Он торговал скобяными товарами - всякими там красками, щетками, гвоздями и мылом. Между тем устоявшийся за десятки лет тяжелый дух резинового клея перешибал запах нового товара, явно указывал на то, что в прошлом, не меньше десятка лет, здесь располагалась обувная мастерская
Словоохотливым скобянщик стал только в разговоре с подошедшим Екимовым, выделив его как старшего над всеми. Так опытный продавец уже с порога определяет намерения и объем кошелька покупателя.
Оба отошли подальше от ушей остальной, очень странной своим составом, команды и зашушукались.
Налет таинственности был связан с тем, что в истории с бывшей обувной мастерской белобрысый торговец не раз упоминал Крулевского, начальника местного отделения НКВД.
Судя по рассказу, запыхавшийся от быстрой ходьбы чекист однажды сам пришел на рынок и за пять минут убедил Гершензона бросить свое прежнее занятие в Мокшане, незамедлительно, через Пензу, выехать поездом в Москву. В противном случае его сын, разработчик то ли танка, то ли корабля, то ли самолета, несмотря на заслуги и свою русскую фамилию, будет исключен из списка кандидатов на Сталинскую премию. Нельзя было допустить, чтобы в анкете и автобиографии для этого случая отцом возможного лауреата указывался местечковый лавочник-еврей.
Гершензону предстояло поселиться на государственной даче и жить дальше под той же чужой фамилией, что и сын.
Против своей воли покинувший Мокшан старый башмачник оставил на время свою мастерскую с оборудованием скобянщику, который прежде в любой сезон года иногда забегал из открытого торгового ряда согреться или просушиться. Уже через день новый хозяин перевез станочки, машинки, пресс, другие приспособления для ремонта обуви в свой сарай.
К нему затем не раз приходили близкие и дальние родственники Гершензона с записками из Москвы о передаче имущества предъявителю. Скобянщик соглашался с требованиями и вел гостей к себе в двор, точнее, в свинарник, где хранились уже обильно загаженные чужие механизмы и инструменты.
Хранитель имущества Гершензона не цеплялся за оборудование. Готов был вернуть его. Но вместе с ним он мог лишиться помещения. А это уже не входило в его планы. Поэтому придумал хитрый маневр со свиньей. Замысел удался: гости исчезали быстрее, чем роса на солнце.
Свою предпринимательскую жилку новый хозяин продемонстрировал также Екимову, предложив ему без всякой оплаты забрать оборудование в госпиталь:
- Мне бы только справку с печатью получить в том, что имущество передано вам для обувной мастерской. Инвалиды могли бы перед выпиской приобретать там профессию, нужную для жизни. Такая артель к тому же могла бы зарабатывать деньги на общие расходы, жирок нарастить. Мне бы только получить справку, чтобы каждый раз не водить иудеев за собой по улице. Соседи уже подозревают, что я на дому синагогу открыл. Моей свинке к тому же свободнее станет. Растет свинка, простора требует.
Екимов под диктовку скобянщика черканул для Мурашова список готового к передаче оборудования, попросил заранее отмыть станки и машинки, если начальник госпиталя примет неожиданный дар.
Из всего того, что затем Екимов рассказал своей инвалидной команде, немцам и Пане, девушка поняла одно: ее туфли останутся без ремонта.
Вазелин также сожалел, что не смог проявить свои навыки в починке редкой для этих мест итальянской обуви.
А то, что они, навыки, у него были, при том - довольно неплохие, немец продемонстрировал уже скоро, когда с помощью собственного примера, жестов и нескольких заученных им русских матюгов наладил работу сапожной мастерской в бывшей монастырской келье. Успешным подмастерьем у него стал Туляк, который в довоенной жизни реставрировал древнюю восточную посуду несколько похожим образом, что сейчас требовался для ремонта обуви. Вазелин же прилюдно, в большей мере - жестами, принижал работу таджика: мол, из всего того, за что тот брался с ремонтом - за сапоги ли, дырявые калоши, в итоге получались азиатские чувяки с загнутым кверху носком.
Но когда Мурашов оформил при госпитале товарищество башмачников, Вазелин первым высказался в пользу маленького Туляка в роли главы этого подобия артели. Свое прошлое брюзжание он объяснил Екимову цеховой традицией немецких ремесленников всячески поносить равных себе. Для начальника госпиталя таджик был интересен еще и тем, что, комиссованный по ранению, он не собирался возвращаться в свои дальние горы, и с ним можно было смело строить долгосрочные планы на работу мастерской.
Мокшанцы, в желании продлить жизнь старой обувки в преддверие осенней слякоти и холодов, не имея дохода для новых приобретений, потянулись в госпиталь с заказами. Но Паня, сдавая сюда мед, в мастерскую не заходила: к тому времени она уже вернула туфли сестре Лиде.
А новую пару ей вдруг купил отец.
В мокшанском сельпо Паня сразу выбрала понравившуюся модель. Между тем Шугай заставил дочь перемерить в этом магазине чуть ли не всю женскую обувь и каждый раз вроде как для пробы, насколько она удобна на ходу, просил пройтись по торговому залу мимо кабинета Татарова, дверь в который всегда была наполовину приоткрыта.
Через неделю Шугай там же оплатил Пане платье в горошек и серебристую блузку. С такой же периодичностью при непременных примерках и демонстрацией перед приоткрытой дверью кабинета Татарова появились затем и другие обновки. Приобретенные в магазине потребкооперации обувь и одежду Шугай не позволял Пане носить, а тут же опускал на дно освобожденного прежде от другой одежды сундука с замком.
Он постарался, чтобы Паня узнала о причине его щедрости. Но не в открытом разговоре с ним, а окольным путем. Попросил Паню прибраться в зале. А сам зашел за занавеску, где лежала больная мать, и скоро повел громкий разговор о недавних покупках.
- Нельзя ли тише, отец? - попросила мать.- Не ослабла я еще на уши.
Но предназначенные Пане слова звучали по-прежнему зычно:
- В сундук все прячу, чтобы не потрепала одежду прежде времени.
Что это будет за время, сразу и объяснил. Но опять же речь повел кругами:
- Встретили в магазине Татара. Обрадовался нам. Сияет как новенький червонец. Если судить по порядку в сельпо, хозяйственный мужик. Все еще в холостяках ходит, - громче прежнего сказал отец. - Какой-нибудь дурехе счастье в руки упадет!
Выждав время явно с тем, чтобы Паня нарисовала себе радужную перспективу будущей жизни, Шугай продолжил:
- А помнишь, мать, как ты мне когда-то Татара нахваливала. Чем, мол, не жених для нашей Пани? Теперь я бы занял твою сторону. И правда, человек - не на много старше дочки, имеет свою стать и капитал.
Паня подхватила еще не полностью опустошенное ведро и выскочила за дверь, успев крикнуть:
- Я за водой на колодец!
О хитростях отца догадалась не только она.
Приехав в Мокшан по телефонному звонку Береговой, Паня допустила оплошность, посчитав, что срочность вызова, позволяет ей с одного стука, не дожидаясь приглашения, открывать дверь.
Появление Пани не смутило Береговую. Та заговорщицки подмигнув девушке, неторопливо встала с колен Татарова, также неспешно стала застегивать блузку. Паня из разговоров в райзо уже знала, что Береговая отказалась от своих прошлых отношений с начальствовавшими орденоносцами, серьезно увлеклась кооператором с лучезарной улыбкой молодого красноармейца, который с плакатов, расклеенных по всему Мокшану, призывал приобретать облигации государственного займа для военных нужд.
Татаров также не был смущен неловкой для Пани ситуацией:
- Почему не в моих нарядах? - он прервал молчание, установившееся в кабинете.
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-3/sanitarnyjpoezd.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-3/woennoplennyenemcy.konwoj.jpg)
![[]](/img/i/isakow_n_p/500-3/wselxpokopija.jpg)