Наступила осень. Время свеч и лживых речей, время клятв и прощаний, время тусклых неоновых фонарей сквозь пелену дождя, время городов и масок. Я обычно очень люблю осень. Слишком люблю, чтобы не поверить в то, что этой осенью должно было произойти что-то сверхъестественное.
Я всегда верил в собственные ошибки. Я верил тайнам, верил древним книгам, я любил на ночь перечитывать Каббалу. Это навевало замечательные сны о золотой маске Андрогина, смотрящей на меня с белого, как простыня, неба, о Дереве Сефирот, с которого срываются в ладони мои плоды познания добра и зла, о прекрасной обнаженной Еве - деве с совершенной фигурой, опущенным текучим взором, улыбающимися грудями и перстами, подобными ветвям дерев. Во сне я встречал ее в раю, где мы предавались греховной любви, я первым принимал от нее яблоки и змий понимающе улыбался, глядя на нас из сени серебряных листьев. Он достиг своего. Я предан ему душой и телом, насколько я вообще могу быть предан кому-нибудь.
Осенью я всегда перечитываю любимые книги при свечах. Даже то, что ты умерла, ласточка, не смущает меня, не для этого я сближался с тобой, чтобы без тебя мне было хуже. Чувство потери - самое гнойное чувство из всех возможных, оно подобно неудовлетворенному желанию, подобно вечной спелой ране, подобно вину, испорченному тем, что иллюзия вкушения крови Христовой препятствует наслаждению вкусом его. Я всегда был эгоистом, душа моя, и ты это знала.
Знала - но все равно была со мною, потому что тебя это полностью устраивало. Правда, иногда ты становилась бледна и грустна, иногда ты уходила на кухню готовить ужин, хотя обычно уводила меня ужинать в кафе, иногда ты сидела и смотрела молча телевизор, хоть и любила обычно разговаривать со мною до полуночи. Тогда, в эти минуты, ты смотрела на меня растроганно и враждебно, словно я был источником твоей жизни и давал тебе только капли от собственного полноводия. А я улыбался.
Я помню, что твои движения всегда были чуть ломкими. Неверными, дерганными, словно ты была марионеткой, которой кто-то управлял за ниточки незримой рукой. Мне было чуть жаль тебя, но я вообще не люблю испытывать чувство жалости. Вообще не люблю неудобных чувств. Я предпочитаю запоминать своих женщин блистательными, яркими, накрашенными, спокойными, лучащимися чувством врожденной игры. Ты какое-то время была такой, ты всегда предпочитала, чтобы выбор за тебя делали другие. Это придавало особую пикантность твоему облику, ту самую, которой он всегда был лишен - ведь невысокий рост и плотная коренастая фигура, особенно при твоей короткой стрижке, не лучшие рекомендации для той, что пытается казаться хорошей умелой любовницей.
А ты умела быть элегантной, когда хотела. Я помню, ты редко носила юбки, ты предпочитала джинсы, чуть расклешенные, с причудливыми аппликациями дальних звезд, ты предпочитала блузки с открытыми плечами и глубоким декольте - словно стремилась подчеркнуть, что твоя грудь всегда смеется, даже если лицо твое печально. Зимой ты любила кашемировые широкие шарфы и куртки-полуплащи, все, что ты носила, было тебе изумительно к лицу. Ты подбирала тени - каштаново-золотистые, под цвет волос и глаз, непроглядно карих. И еще - ты любила сидеть в кресле с ногами, такие мелочи врезаются в память.
Ничего в память не врезается, во всяком случае, в мою, на самом-то деле. Я тебя забуду, очень скоро, как только найду другую женщину; на этот раз для разнообразия хочу блондинку, говорят, они способны всему происходящему придать оттенок трагизма. Мне достаточно желать, чтобы встретиться, мало ли блондинок на божьем свете, в какой-нибудь компании, где будут смешивать вина, всегда найдется какая-нибудь дама, грустно слушающая музыку и смотрящая на ломтики ананаса. И эта дама будет моей, если я этого пожелаю, недаром же друзья в шутку зовут меня Казановой.
Я научился не скорбеть, я научился верить собственным снам и грехам, я часто пишу стихи. Помнила ли ты до последнего момента то, за что ты меня так исступленно целовала? -
И знаю я, что завтра будет дождь…
Я изорву тетрадные листы.
Как в судороге, выгнутся мосты
В момент развода… завтра будешь ты,
А может быть, ты завтра не придешь.
Ты клялась тогда в чем-то, даже не скрывая, что играешь красивую роль, я играл в то, что верю тебе, играл для себя же, ибо прекрасно знал, что ты не из тех, кто нарушает свои клятвы. Ты была очень красивой девочкой, ты была птичкой, севшей мне на руку, готовой взлететь в любую минуту. Черт побери, даже если бы я захотел стиснуть руку, сломать тебе крылья, чтобы ты никуда не улетела от меня, я бы не успел, ты бы вспорхнула, покружилась надо мной и полетела в другие места искать приключений. Ты была способна на это, я никогда не представлял тебя семейной дамой, я даже не верил в то, что ты можешь родить ребенка. Рабство богини свободы - самая восхитительная вещь, способная быть специей к любым отношениям. Те, кто забывает о дерзостной невинности ради миссионерской покорности - недостойны встречи со мной.
Ты так и не согласилась жить со мной, да и я не особо настойчиво предлагал. Ты приходила и уходила, с тобой всегда лучше было договариваться о встрече в тот же день, потому что если договоришься с тобою на следующий день или на следующую неделю, тем более, - ты забудешь, как только вспорхнешь куда-нибудь. И не со зла отнюдь. Я не хотел менять тебя под себя, это убило бы нашу маленькую иллюзию на двоих. Ибо я догадывался, что рано или поздно ты захочешь золоченой клетки. И я намеревался длить наши отношения до этой самой поры, кто же мог ожидать, что ты подскользнешься, ибо дождь не щадит никого, и случайный автомобиль, рискнувший проскочить на красный свет, не успеет затормозить, а проклинать себя уже не станет, ибо что толку…
Я верил в тебя, верил в себя. Я посвятил тебе пару тетрадных листов, этого требовали правила хорошего вкуса. Я оставил себе тройку твоих портретов графикой, когда у меня будут очередные проблемы с деньгами, я их продам.
Я помню, как ты по утрам постоянно куда-то торопилась, как ты сидела и быстро смазанно красилась перед зеркальцем на кухне, убирал потом всегда я, да и всех проблем-то было - посуду помыть. Ты всегда носила за собой косметичку, ты и шагу без нее не могла ступить, а также - ни шагу без своей тетрадки, куда ты записывала короткие эппиграммы на своих друзей, ты же сама немного сочиняла. Впрочем, я не любил твоих стихов, они были слишком уж строго подчинены рифме и размеру, в них не было полета, в них был страх оступиться. Воистину, женщина не должна писать стихов.
Впрочем, в отличие от одной своей брюнетки, посмевшей когда-то безнаказанно дать пощечину "обманщику и игроку", я никогда тебя не боялся. Страх - первое из орудий гибели, поэтому мы быстро разошлись с этой дамой. Но после нее я видел не самые хорошие сны некоторое время. Например, мне снилось, как дорогу мне переползает полосатая змея, в этих снах мне было запрещено заходить в тень и в них я испытывал смертный ужас при мысли о том, что ночь когда-нибудь наступит. Я очень быстро забылся с одной дамой, в местном самиздате подписывавшейся "Валет Жезлов". Она была переменчива и непостоянна, но умела держать слово. Она закончила наши отношения как раз тогда, когда я этого хотел. Не люблю женщин, которые цепляются за ближнего своего. Люблю тех, кому надоедают прочитанные книги.
Я - игрок и странник чужих душ, ты - тень дерева, растущего во дворе, усмешка светофора, лист, сорванный кем-то с ветви и брошенный по ветру… как же нам было порою хорошо. Ты умела не только отдаваться, со всем пылом своей нерастраченной свободы, но и брать, брать властно и хищно, не отпуская ни грамма из положенного тебе. Разве ты того не стоила, чтобы ради тебя расстаться с одной флейтисткой, которая, к тому же, уже не знала, подчиняясь чести и морали, как бы уйти от меня к одному гитаристу с соблюдением всех приличий.
И теперь тебя нет - а я сижу и читаю, как будто ничего не случилось. Завтра я уже буду готов встретить свою блондинку. Единственное, что жаль - карточная партия на сегодня отменяется.
… Я всегда был способен лгать себе. Почему же не всегда я могу различить, когда я искренен перед собою, а когда - нет? Годы практики должны были бы уже чему-то научить…