Двое сидели и курили, навалившись на стены дверного проема. Желтый свет падал на ноябрьский снег. Один седой, другой молодой.
Тот, который молодой, со смешками и сплевыванием, рассказывал, как на выходных ездил на шашлыки.
Старый его не слушал. Он кивал, поддакивал, но не слушал и не слышал.
Тот, который седой, смотрел на снег и пытался понять, что такое война. Три, а может, четыре года назад, шел такой же снег. Такие же хлопья, такой же мокрый. Через этот снег везла на санках мама дочку. Маме было двадцать четыре по паспорту, девочке три по свидетельству о рождении. Седой сам проверял документы.
- Чего ж вы в России-то не остались?
Снег падал на документы.
- Не прижилася. Домой идем, в Ясиноватую. Может еще цел.
- Там стреляют.
- Ну и что?
И пошла дальше, ее санки скрипели на снегу и скрежетали на асфальте. Седой смотрел ей вслед, ока она не скрылась в пелене...
Вот это и есть война.
А здесь тот, который моложе, болтал без умолку, тот, который седой, слушал без усталости:
- Ты вот серьезно туда поехал просто так, да? Ты здесь себе работу найти не мог? У тебя же два высших образования.
- У тебя одно, ты нашел?
- Я нашел, - ответил тот, который младший. Ответил уверенно, ведь он был прав.
Действительно, чем не работа. Двое на двое суток. С девяти утра и до двадцати трех вечера. Основную часть времени пинаешь балду и треплешься с девчонками у кассы. Пару часов в день выгружаешь бутылки и расставляешь их по залу. Иногда приезжает кустовой менеджер, тогда ты изображаешь активную деятельность. Холодильник протираешь, или перетаскиваешь булькающие ящики, или заполняешь никому не нужные бумаги.
Седой ответил:
- Навсегда нашел-то?
Молодой чуток подзамялся и махнул рукой с планшетом:
- Ну... Чего навсегда-то? Год-другой и стану старшим менеджером. Потом кустовым, потом...
- Кем вы видите себя через двадцать лет в нашей компании? - передразнил седой девочку из отдела кадров. Девочка, конечно, была симпатична. Все при ней. И ножки, и ручки, и пухлые губки, глядя на которые, сразу видишь скабрезную сцену. Вот бы она этими красными губками моего меда сглотнула. Но девочка задавала дурацкие вопросы и седой дурацки отвечал ей:
- Кем я вижу себя в вашей компании через двадцать лет? Через двадцать лет я выйду на пенсию, даже если повысят пенсионный возраст. Так что я в гробу я себя вижу.
- Что, простите?
- Мемчик неудачный, вашбродь, - отвечал ей седой
Слово 'мемчик' она поняла, а 'вашбродь' уже нет. Седому пришлось объяснять. Все равно не поняла. Но на работу грузчиком-мерчендайзером его все равно взяли.
И вот седой стоит и курит, а рядом напарник.
Падает первый ноябрьский снег. Седой вытянул руку под желтый свет и засмотрелся как снежинки падают на заскорузлую ладонь. Молодой же продолжил трещать:
- Вот сколько тебе там платили?
- Пятнашку.
- Серьезно, что ли? И ты за пятнашку поехал воевать?
- Нет.
- Что нет, - выдохнул сиреневым дымом молодой. - Ты только что сказал, что вам по пятнашке платили.
- По пятнашке платили, но ездил я туда за другим.
Снег усилился, начал падать медленными хлопьями, хотя только что несся крупой. И ветер подул. Здесь, в Кирове, ветер особенный. Дует отовсюду и всегда в лицо. И всегда холодный. Однако ноябрьский снег это хорошо. Он моментально засыпает болотную вятскую грязь, морозит ее и закрывает до весны. Здесь есть три времени года: девять месяцев зима, два месяца грязь, неделя комаров. Еще три недели плавают между грязью и комарами. Но есть и светлые моменты. В начале июня, когда черные дни уходят под наступлением белых ночей. И вот сейчас, в ноябре, когда первый снег падает на бугры мерзлой земли в самом центре города. Скоро сюда, к черному входу магазина, приедет 'газелька' и седой с молодым будет ее разгружать. У седого кожаные тактические перчатки, у молодого обычные рабочие. С такими пупырышками желтыми по внутренней стороне ладони. С такими тоже можно воевать в первые дни. Нормальные такие, их не жалко. Но и дохнут они быстро. Кому как удобно, получается. А еще как у кого деньги есть. Кто-то кожаные перчатки сразу покупает, а кто-то десяток тряпичных - на месяц как раз и хватает.
- Ну так расскажи мне, зачем, кроме денег туда ездить?
- Не хочу, - ответил седой.
- Почему это? - изумился молодой и сунул планшет под рукав модной курточки.
- Потому это, - сплюнул седой и затянулся в кулак. На выдохе белого спросил: - Тебе-то это зачем? Тебя ж туда не призывают.
Почему-то мерзли коленки. Надо было кальсоны надеть. Здесь их называют термобельем.
- Да мне просто интересно, че ты вот такой...
- Какой?
- Ну такой... Грубый.
- Вырос таким. А был нежным, как ты, - седой посмотрел в небо, оттуда валилась снежная бесконечность. Даже голова закружилась.
Молодой вдруг засмеялся:
- Ты гляди какой мемчик крутой.
- Какой? - спросил седой, продолжая смотреть в небо.
- Да лан, проехали, - и молодой открыл планшет.
- Ну проехали, так проехали.
Двое курили. Один смотрел в небо, второй в ленту 'Контакта'. У одного все снежинки были разные, у другого были разные паблики. Снежинки были из воды, паблики тоже.
- Ты чего спрашивал-то? - выкинул в урну окурок седой.
- Кто?
- Ты?
- Я? - отвечал молодой, продолжая глядеть в планшет.
Седой покосился на него:
- А тут кто-то еще есть?
-А? Да... Я чета...
Молодой оглядывался вокруг. Не видя снега, он оглядывал побелевшую улицу. Если бы тут работал снайпер, молодого уже убили бы. Но снайпера здесь не было, его здесь не могло быть. Это Киров, это Вятка. Откуда здесь снайперы? Здесь войны не было с пятнадцатого века. А там войны не было всего семьдесят лет. Но в таком же, только украинском, городе однажды вместо снегопада по небу пронеслись ракеты 'Градов'. Пронеслись и упали сначала по восточным кварталам, затем по западным, потом по южным, досталось и западным. И смотришь, завороженный, на огненные ночные стрелы, разрубающие черное южное небо, а падаешь потом. Когда первый взрыв случается. И они, эти стрелы, такие медленные в небе, и такие быстрые на земле. Словно огибающий по дуге окурок, попадающий в край урны и разбрасывающий искры.
- А? - спросил седой.
- А? - ответил молодой.
Каждый из них залип по-своему.
- Все равно я не понимаю, - вздохнул молодой. - Ты ж нормально в Москве жил, работал там. Вдруг сорвался и поехал на войну. Зачем?
- Я не знаю, - соврал седой.
Все он знал. Просто не знал как сказать. А когда не знаешь, как сказать: зачем говорить?
Когда он первый раз вернулся с войны, то отказал в интервью всем местным, провинциальным журналистам. Левая половина лица болела и не могла двигаться. Правая дергалась нервным тиком.
Первый раз границу они переходили нелегально. Ночью, под донской луной. Всей границы - речка с камышами. На той стороне их группу ждали украинские пограничники. Взяв с каждого по сотне баксов - а их было пять человек, - они подписали необходимые документы и растворились в ночной тишине. Да какой тишине? Цикады орали так, что заглушали канонаду боя. На юге от перехода сверкали взрывы на горизонте. Там донецкие шахтеры кипятили очередной котел с укропом.
Через сутки седой увидел это блюдо. Сотни, а может, тысячи гордых украинских военных слоями лежали вдоль дороги, дымилась сожженная бронетехника, горелые 'калаши' лежали кучами. А еще звонили телефоны. Десятками, сотнями. Из карманов убитых солдат стаей маминых звонков. Вороны пугались этих звонков. Они взлетали, закрывая стаями солнце. Кошмарный запах саднил в горле. Седой залил его дешевым пивом в ближайшем селе, где такие же будущие трупы с жовто-блакитными повязками разбрелись по перекресткам. Документы у седого были в порядке, поэтому он спокойно доехал до станции, откуда уже поездом уехал до Одессы. В поезде ему снился безногий и безрукий труп украинского солдата, качающегося на проводах линии ЛЭП.
И нет, седого блевать не тянуло. Свое он отблевал утром третьего мая четырнадцатого года в той же Одессе.
- Едет, - с сожалением сказал и показал планшетом на мелькнувшие в снегу лучи света.
- Ага, - без эмоций ответил седой. - Сейчас разгрузим, первый раз что ли?
ГЛАВА ПЕРВАЯ. 'ПО НАД ЛЕСОМ ЛЕБЕДИ ЛЕТЯТ'
Вот и кончилась Москва.
Кончилась не сразу, конечно. Сначала медленно ползли по пробкам в четырехполосных шоссе. Великаны-многоэтажки заглядывали в окна двухэтажного автобуса, откуда-то снизу гневно гудели легковушки.
А после автобус вырвался на простор и попер своей мощью на юг.
Удивительно, но на этот были свободные места.
Обычно, когда едешь на таком рейсе, автобус забит битком. А тут - на тебе, пустота. Семь человек на двухэтажку - это надо же. Когда проехали Бутово, Воронцов понял, что попутчиков не будет. Можно разложиться на сидении. А зачем? Есть же задние места. И пока их не заняли, Воронцов схватил городской рюкзак - в рюкзаке две книги Плутарха, фляжка с водкой, мешок с лекарствами. Сумка с футболками и трусами в багаже. Ноутбук с планшетом в отдельной сумке. Вот и все. Остальное в багажном отделении. А! Еще бушлат, бушлатом хорошо накрываться.
Ну еще и тапочки. Тапочки! Тапочки - самое главное. И носки. А все эти мультитулы и на месте можно приобрести. Тем более, Воронцову мультитулы нафиг не нужны. Они нужны ремонтникам.
В прошлой жизни Воронцов был журналистом. В настоящей - заряжающим. В будущей - а кто может сказать, кем, ты будешь в будущей жизни? Ветер? Ветер завтра изменится.
Воронцов улегся на заднем диване автобуса, бросив рюкзак под голову. Ботинки на полу, тапочки там же. Через три часа остановка. В тапочках выйдем на мокрый снег, зайдем на заправку и тут же пометим какую-нибудь Тульскую область. А потом Липецкую. А потом Ростовскую. А потом... А потом будет потом. Теперь можно и поспать. Хотя тут трясет больше, чем впереди. Зато не орет младенец под ухом.
Вот зачем они тащат младенца на войну? Они думают, что там войны нет? Надо бы встать и завести разговор, почему они из Москвы едут в Луганск?
Может быть, они расскажут?
А ведь они расскажут.
Они любят рассказывать. Нет, они не любят. Они хотят рассказывать. И когда ты им говоришь, что ты писатель из Москвы, они вываливают, как их убивали красивые мужики с хорошими лицами. Их расстреливали, сжигали, бомбили. Они тебе это рассказывают. А ты не можешь ничего им ответить.
...У тебя нет денег на всех. Одному ты подкидываешь пару тысяч, другому пятерку. Потом деньги у тебя кончаются, ты едешь домой. У тебя контузия, левый глаз уже не видит, а ты не просишь помощи. Потому что тебе стыдно. У людей убили детей, а у тебя всего лишь глаз и контузия. Ты собираешься с силами и едешь обратно. Минералка слишком сладка, а безвкусное картофельное пюре жжет солью. И ты не ешь, а закидываешь топливо, которое не усваивается организмом.
Утром ты идешь на построение, внезапно приходит СМСка. 'Вам перечислено пятьдесят тысяч рублей'. Ты теряешься от неожиданности, потому что вся батарея вторую неделю курит прошлогодние листья, а денежного довольствия нет и нет. Кто-то мне перечислил большие деньги.
И ты мчишься с Волком, чтобы снять в финансовом центре эти деньги. Мчишься на убитом 'Уазике' на два последних стакана бензина. И вот есть деньги, покупаем сигарет пацанам, еще надо ехать за бензином в соседний город, но ехать уже не на чем. Бегу до автостанции с пустыми бутылками. По дороге покупаю молока, потому что не завтракал. В соседнем городе тоже нет бензина. Каким-то чудом покупаем на краю вселенной этот сраный бензин по тройной цене. Заливаемся по горло. Еще в пять раз больше надо нашим 'Камазам' и 'Уралам'. Еще куда-то едем. Комбатр шуршит, главное, что бы в батальоне не узнали. Почему комбатр - да потому что командир батареи. Чего его с комбатом путать?..
...Автобус прыгает на лежачем полицае. Воронцов схватился за вибрирующий планшет. 'Вайбер' проснулся.
Ноут нужен для работы. Планшет для переписок. Мобила для звонков. А еще она нужна для того, чтобы в Луганске снимать деньги с карточки.
'Зря ты уехал'.
Конечно, зря. Надо было остаться и собачиться, как прежде. А ты могла бы и проводить, женщина.
Воронцов ждал ее до последней минуты на 'Щелковской'. Но она не приехала и автобус отбыл в сиреневое одиночество.
'Лопата глюканула, я думала, что еще семь вечера, но уже было восемь. Я приехала, а ты уже уехал'.
Лопатой жена называла свой планшет. Но вот зачем вот она это пишет? Что Воронцов должен ей ответить? И зачем отвечать? А сна уже не было. И, как раз, автобус начал тормозить у первой остановки.
Дул пронзительный ветер, пахло сыростью. По фиолетовому небу неслись рваные облака. Воронцов поежился, зашел на заправку. Кофе - сто пятьдесят. К черту кофе, надо спать. Какао тоже - сто пятьдесят. Тут все по сто пятьдесят, включая малюсенькие пирожки с малиновым вареньем, зеленым луком, ливером и печенкой. Зато вай-фай устойчивый и не долбит автобусный телевизор по ушам.
'Я уже уехал, да' - ответил Воронцов.
Когда не знаешь, что отвечать, повторяй последнее слово и прибавляй 'да'.
'Нам надо поговорить'.
'Поговорить, да'.
Как будто разговоров до этого не хватило. Странные существа - эти женщины. Поговорить они понимают, как свой поток сознания, вываленный на мужчину. Когда же мужчина начинает говорить, это считается его слабостью. Ну а что? У мужчин же не чувств и переживаний. Любая эмоция, любое чувство, пережитое мужчиной и высказанное им в разговоре с женщиной - апофетически считается минутой слабости. А, следовательно, женщина впадает в панику. Воронцов пытался с каждой женщиной перебороть эту черту, но каждый раз падал в лужу. Поэтому: 'Поговорить, да'.
А еще он зашел за какую-то будку и пометил какую-то область. Затем пошлепал по лужам к автобусу, опять улегся на заднем диване, сунув Плутарха под голову, накрылся бушлатом с головой, выключил планшет и подумал, что надо бы как-то уснуть. И тут же уснул, на этот раз без сновидений.
Автобус тронулся, телевизор начал рассказывать очередной российский сериал. Или украинский, хрен их разберешь. Все одинаковые.
За окном мелькали фонари платных трасс, по которым автобус шел бесплатно. Мелькали и здоровенные указатели на Липецк, Воронеж, Ростов, Луганск. С каждой минутой было все дальше от Москвы, все ближе к войне.
Войне, которой нет, немножко ее было раньше, и хрен его знает, будет ли она дальше.
И планшет под рюкзак. Вдруг она еще раз напишет? Стоп, планшет же выключен? Или включен? Спать, спать.
И вот еще одна остановка. Странно, но не 'Лукойл', а зеленая 'Татнефть'. А это хорошо - на 'Татнефти' стоят бесплатные кофемашины. Значит, горячий шоколад с молоком, и опять пометить, и опять спать. И опять она ничего не написала. И опять мелькают заправки, туалеты, указатели. Махина подпрыгивает на лежачих полицейских.
Воронцов спит на спине, стараясь не поворачиваться на левый бок. Там ребра еще не срослись. И левый глаз слезится сквозь сон. А еще он ужасно потеет, несмотря на сквозняк. Губы и рот его ссыхаются через каждые четверть часа. Чертовски чешутся ссадины на пояснице. Правой рукой он сжимает отключенный планшет и ждет вибрации. Во сне уже думает, что же ей ответить.
Война все ближе и ближе.
Впрочем... До войны еще очень далеко. Это из России кажется, что вот дорогу пересек - и там угар кутежа сразу.
На самом деле, никто за ленточкой воевать не хочет. И перед ленточкой тоже. Ни в российском Донецке, ни в луганском Изварино дураков нет.
Все хотят жить, любить, работать, растить детей, виноград и котов. А те, кто любит убивать - должны сидеть в тюрьме. И сидят, как правило.
Когда Воронцов приехал первый раз в Одессу и отмечался в российском консульстве как журналист, то спросил у консула... Ну как спросил? Скорее сказал фразу, глядя в зарешеченное окно первого этажа:
- Да здесь же жить и жить можно. Вот море, вот земля. Воткни палку в эту землю и через месяц она виноградом расцветет. Зачем они тут воюют все время?
Консул ухмыльнулся, ничего не ответил и расписался в аккредитации.
Через два года Воронцов понял, почему здесь все время воюют. Жить тут слишком хорошо. И каждый норовит отобрать ту самую лозу с виноградом. А сам ее сажать не собирается. Гораздо легче отобрать, а не ухаживать. А потом, самое главное, тявкнуть на весь мир, что ты не агрессор, а жертва. Ты просто приехал в гости, а местные жители на тебя напали, а потом сами себя сожгли.
Мир сейчас такой - прав тот, кто первый рассказал о себе, а не тот, кого убили. А то, мертвые умеют говорить своими телами, то убийц пока не волнует. Главное сообщить всему миру - 'Ой, это не я'.
Тогда, летом тринадцатого, Воронцов еще не знал, что ему через год придется стрелять в лицо такому лукавоглазому семнадцатилетнему убийце. Где-то там, в дымке, останутся жена, теща, кактус, кот по имени Макс.
Убийце и впрямь семнадцать. Он с Харькова. Он стоит под июльским солнцем, по его обнаженному торсу стекают капли пота. Он не додумался убрать фотачки со стен 'Контакта' и 'Фейсбука'. Вот лежит умирающая девочка из Одессы возле Дома Профсоюзов. Нога ее сломана в двух местах, торчит белая кость, брызжет кровь. А он просто поставил ногу на ее голову. И фотографируется. 'Селфи с трупом, двадцать гривен, кто желает?'. Желающих много.
Было много.
Один из них стоит перед отделением ополченцев спустя год.
Дышит он тяжело, мутная капля пота дрожит над левым глазом. Зачем брать его в плен? Сержант, по крайней мере, у него такие погоны - дает отмашку. Парень вдруг падает на колени и начинает орать благим матом. У Воронцова автомата не было, был 'ТТ', подогнанный комбригом. Он целился в каплю на брови, но попал или нет - не знал. Глаза закрыл. Но отделение-то не промахнулось.
- Ты тольк не пиши об этом, - попросил отделенный. Именно так он и говорил, сглатывая окончания: 'Тольк'.
- Не буду, конечно, - соврал Воронцов. А, может быть, и не соврал.
О чем-то гудел двигатель автобуса под спиной. Мелькали фонари станций платной дороги. Воронцову снился сон.
Будто бы он сидит в комнате и у него тот самый 'ТТ', найденный комбригом на луганских складах. А еще граната. Гранату он хочет кинуть в разбитое окно, за которым шепчутся по-русски украинские солдаты. Но взрыватель почему-то пшикает синим дымком и ломается. А укропы вдруг слышат этот пшик и бегут в дом. Тогда Воронцов берет пистолет и прикладывает к виску. И ствол такой холодный-холодный. Пуля медленно пробивает кожу на виске, словно комар кусает. И совершенно не больно. Только мир темнеет, темнеет, становится черным. Черным до того, что не видно мизинца, которым Воронцов зачем-то касается носа. Вот она - смерть. Сердце ударяет раз, другой, еще полтора раза. Вот еще раз и все.
- Готовим документы, граница, - трубит голос ангела за рулем.
Приехали.
Когда-то здесь ездили по межрайонным дорогам. Две полосы, асфальт. Кто бы Воронцову в восемьдесят пятом сказал, что здесь будет граница.
В том самом, восемьдесят пятом, он вместе с отцом лете над этой будущей границей. А потом появились таможни на каждом шагу: вот сейчас между ЛНР и ДНР таможни. Может быть, это заговор таможенников? Им удобно, на остальных плевать.
Еще до войны Воронцов вез кота в Одессу, через Харьков. Так получилось, что прямых билетов не было из Москвы. С утра они бродили по сКолице. Кота кормить нельзя - нагадит в жаркой дороге. Из солидарности с котом Воронцов сам не ел ничего. Ну пили воду и пиво, конечно. Кому что. Солнечное лето было, предвоенное. Воронцов сводил кота на Красную площадь и показал ему Мавзолей. Кот отвернулся в переноске и мявкал. Мявкал на метро, на полицейских, на запах хот-догов.
На харьковской таможне докопались до паспорта Воронцова, затем до паспорта котэ. За две тысячи неучтенных рублей они вышли. Пограничники и таможенники побежали менять рубли на гривны, а Воронцов с котом побежали в местное отделение 'Сбербанка'. Снимать бабло, пришедшее от тогда еще жены. Деньги сняли. Кот обоссал харьковское отделение 'Сбера', не вытерпел. Их выгнали из здания, а потом, шепотом, сотрудница отделения сказала мужикам: 'Спасибо!'. Их закрыли на дезинфекцию, а девочек распустили по домам. Лишний выходной барышням.
Воронцов с котом ушли в кафе, долго мылись. Кот орал благим матом в раковине, под холодной водой. Воронцов тихо матерился. Потом они ели сосиски. В тарелку капала кровь с расцарапанных рук. Коту это нравилось.
Затем они ехали в купейном вагоне разбитого Украиной поезда 'Харьков-Одесса'. Кот устал ехать из Кирова и стал орать. Поэтому, чтобы не мешать никому, ночью Воронцов унес переноску с котом в тамбур, там они и спали.
Почти так же он ехал в поезде 'Симферополь-Киров' в девяносто третьем. Так, да не так. С котом в двенадцатом было легче.
В девяносто третьем он вел пешую группу по горному Крыму. Бахчисарай - Баштановка - Мангуп - 'Орлиный залет' - Большой Каньон - Ай-Петри - Алупка.
Днем в Бахчисарае он, как командир группы, поменял у местного участкового деревянные рубли на бумажные карбованцы. В одном кабинете с участковым сидел и представитель контрольно-спасательной станции. У него встали на учет. Студент Воронцов заплатил ему русскими рублями. Несмотря на то, что российская валюта катилась под откос, украинская со свистом валилась в пропасть с бешеной скоростью. Хотя, казалось бы, куда быстрее русского рубля?
Вышел Воронцов от них с огромным пакетом, набитым украинской бумагой.
Это казалось любопытным до вечера. А вечером на мотоциклах приехали крымские татары. У каждого из них были писКолеты на руках. Удивительно, но Воронцов тогда сообразил, что надо сдаться. Пока он рассказывал жалобно, что вот, мол, группа студентов, что откуда у них деньги, туристы быстро собрались, сняв палатки. Им дали десять минут на то, что бы они свалили с поляны. И через эти самые десять минут десять они уже поднимались по скальной лестнице бывшего Успенского монастыря. Заночевали на плоской вершине, снова разведя костер. А когда по ним стреляли из Чуфут-Кале, никто и ничего понял. Потому что совсем еще молодые были. Первый раз были под обстрелом. И как поняли, черт его знает.
Наверное потому, что спустя две недели точно такие же звуки разорвали теплую крымскую ночь в Алупке, недалеко от того места, где они стояли с палатками. Под утро приехала милиция не пойми какого государства - то ли советского, то ли украинского, то ли крымского. Оказалось, что расстреляли владельца кафе, в которое студенты ходили иногда дешево завтракать.
Вот в эти дни, когда волоком тащили на себе Ленку, сжегшую бедро до третьей степени, студенты ощутили всем нутром, что СССР больше нет.
Да, они стояли в Алупке, под знаменитой канатной дорогой на Ай-Петри. Вернее, в Мисхоре, конечно. Но там от Мисхора до Алупки виноградной косточкой плюнуть. От дороги каких-то сто метров, возле арыка, за кустами дикой медовой алычи. Собирались уже. Ленка сливала бензин из горелки. Вместо того, чтобы слить ее в банку, она решила в костер. Ну и пламя по струе поднялось моментально. Она машинально отбросила горелку, успела не обжечь руки. А бензин попал на голое бедро. Стояла же в купальнике: жарко под крымским солнцем.
'Скорая' и врачи - молодцы. Отреагировали моментально, увезли в больницу, не взяли ни копейки. Но надо было ехать, потому что билеты.
Вечерний поезд 'Симферополь-Киров' стоял на перроне, его атаковала толпа людей. В поезд пускали не по билетам, а по какой-то непонятной схеме. Пока с трудом загрузили Ленку и девчонок в одно плацкартное купе, место Воронцова уже заняли какие-то непонятные тетки с курицами в клетках.
- Сыночку, мы ж только до Мелитополя...
Пришлось ехать на третьей багажной полке, потому что в Мелитополе теток с курицами сменили тетки с ведрами. В ведрах сочно пахли груши и вишни. Они тоже куда-то недалеко 'йихалы'. На каждой остановке открывались окна - туда-сюда мелькали банки, тазики опять ведра. И сальные денежные знаки всех мастей. Доллары тетки прятали меж необъятных арбузных грудей. Остальное пихали в кошельки, кошельки в сумочки, сумочки по юбки. А потом сидели, тупо таращась в ночную темноту до следующего полустанка. Проводники впускали всех - люди спали в тамбурах и проходах. Другие люди по ним ходили, стараясь не наступать. А когда наступали, случалась свара. Еще сновали какие-то подозрительные личности туда-сюда: выглядывали, что и где плохо лежит. Где-то после Курска все они начали исчезать. Где-то под Владимиром Воронцов наконец спустился на вторую полку.
А еще через неделю Воронцов уже ехал с другой группой в Хибины. На этот раз вагон был пустой, с разбитыми окнами. Белья и одеял не было. Пришлось вытащить спальники. Но даже спальники не помогали от пронзительного свиста сквозняка. Укрывались еще и матрасами. А проводник двое суток пил в каком-то другом вагоне. На полустанках к разбитым окнам жалобно тянулись бабульки с корзинками морошки и голубики.
Кому все это было нужно?
- Ваш паспорт, пожалуйста.
Воронцов отдал паспорт российскому пограничнику.
Тот вышел из автобуса. Да, народа мало, быстро проверку пройдем.
И впрямь, через пятнадцать минут пограничник зашел обратно.
Но, вместо того, чтобы раздать паспорта вдруг попросил выйти из автобуса.
А солнце здесь, несмотря на ранее утро, уже палило во всю. Какой-никакой, а уже юг. Это если ты родился на Вятке, конечно. Для Вятки все юг, кроме Архангельска. Воронцов сощурился навстречу солнцу.
Пограничник попросил предъявить к осмотру багаж. Водитель открыл багажный отсек. Народ засуетился, вытаскивая сумки. Мимо, в сторону ЛНР, не торопясь, проезжали легковые машины. Они шуршали шинами и светили разнообразными номерами. В основном, это были луганские автомобили, но среди них мелькали и ростовские иномарки, и киевские легковушки. Проехали даже харьковчане и одна львовская. Добродушно посторонясь на обочины, ворчали дизелями грузовые фуры.
Воронцов и пассажиры поставили сумки и чемоданы на сухой асфальт. Один из пассажиров достал было сигареты, но на него тут же прикрикнул водитель:
- Ты что? Здесь курить нельзя! Это же погранзона!
Потенциальный нарушитель сконфуженно спрятал сигарету в пачку.
Воронцов стоял с краю, на правом фланге. Девушка в пограничной форме и со спаниелем начала с левого фланга. Спаниель деловито обнюхивал багажи, виляя хвостом. Служба явно приносила ему удовольствие. Перед Воронцовым пограничная парочка развернулась и ушла, скрывшись в здании. Странно, почему бы? Тут же раздали паспорта, пассажиры расселись по своим местам. Автобус проехал несколько десятков метров и снова встал. По громкой связи водитель объявил, что теперь можно выйти и курить сколько влезет.
- Нейтральная зона. Делайте что хотите. Хотя... До туалета все же стоит потерпеть.
Нейтральная зона была огорожена забором из сетки зеленого цвета.
У южного забора стоял крест. На кресте висела табличка.
'Здесь погиб Голенков Денис Геннадьевич 'Медведь'. 17.07.1982 - 20.06.2014'.
Интересно, вот если махнуть бы на машине времени в семнадцатое июля восемьдесят второго? Дядя Леня еще жив, Советский Союз крепок как кремень. По крайней мере, маме и папе новорожденного Дениски так кажется, наверняка. Что там было, семнадцатого июля восемьдесят второго? Наверняка так же светило солнце, ветер донбасских степей свистел между терриконами. Евреи воевали с палестинцами, а арабы с персами. Итальянцы стали чемпионами мира. Через месяц появятся первые компакт-диски. В этот день 'Динамо' (Минск) выиграет у бакинского 'Нефтчи' 3:1 и станет осенью чемпионом СССР.
В программе 'Время' сообщили, что выполнен полугодовой план по дыням и годовой по углю.
А Денис Геннадьевич будет орать, сучить ногами, требовать мамкину сиську. Отец же накроет стол в тенистом дворе и будет звать гостей на праздник. И вот если подойти к нему, к отцу, в тот июльский день и сказать ему:
- Ген, знаешь, твоего сына убьют через тридцать два года. И знаешь, кто? Нет, не бандиты. Нацисты. Ну, фашисты, такие же, как твоего отца ранили.
И Геннадий, незнакомый по отчеству, посеревший и бледный вдруг двинется на тебя с кулаками. Через тридцать лет слово 'империализм' останется только в учебниках. И будут они ходить в детский сад, читать вслух 'Денискины рассказы', покупать на базаре молоко. Дениска будет бегать на реку и жевать свежий черный хлеб с крупной солью. Еще он будет не любить пенку в кипяченом молоке все еще пионерского лагеря. Никому неизвестный городок Изварино вдруг окажется пограничной зоной. А потом здесь в десяти метрах от России погибнет Голенков Денис Геннадьевич.
Автобус гуднул, мы загрузились и поехали к луганской таможне.
Здесь вообще не проверяли. Парни в таких же пикселях и с георгиевскими ленточками просто пробили паспорта по базам разыскиваемых. К Воронцову был лишь один вопрос:
- Цель прибытия?
- К бабушке, в гости, - привычно ответил тот.
Луганский пограничник добродушно хмыкнул:
- У нас прям не республика, а санаторий для бабушек. Все сегодня к ним в гости едут. Доложитесь бабушке сразу по приезду.
Он улыбнулся и отдал паспорт. Воронцов улыбнулся в ответ:
- Непременно доложусь.
А сел в автобус и улыбаться перестал. Достал из внутреннего кармана куртки маленький блокнот и записал:
'Воистину, во всех майданах более всего заинтересованы таможенники. Чем больше границ - тем богаче им живется'.
При этом он не заметил, что сел не на свое 'лежачее' место, а рядом с женщиной, на одно из первых мест.
- А вы, наверное, из Москвы, журналист? - тут же спросила она.
- Извините, - пробормотал Воронцов. Он сам не знал, кто он сейчас. А представляться журналистом сейчас себе дороже. Вместо последних часов отдыха он получит три-четыре часа жалоб и заглядываний в глаза: 'Помогите, вы же из России'. - Я так... В гости. К бабушке.
- Да, да. Но вы же из Москвы? Скажите, когда все это кончится?
Воронцов еще не знал, что этот вопрос будет самым популярным в этой командировке. Впрочем, этот вопрос ему задавали и в Твери, и в Питере, и в Кирове. Да везде, включая поезда. Однажды он сорвался и сунул в руки спрашивающему телефон. Сказал, что там есть личные телефоны Путина, Порошенко и прочих. Седоусый тот мужик отшатнулся, замахал руками: 'Да что вы, что вы, я же понимаю, я все понимаю, но когда все это кончится?'. На этот раз Воронцов сдержался.
- Помните, был такой протопоп Аввакум?
- Кто? - не поняла женщина, завернутая в какой-то большой сиреневый платок.
- Старообрядец он был. Шли они пешком куда-то в ссылку, что ли. Жена его и спрашивает, долго ли им еще терпеть, пешком да по осенней дороге. 'До самыя смерти, Марковна, до самыя смерти'.
- Эх... А пожить-то когда, для детей, для внуков.
- Так ведь жили уже, спокойно, весело. Свадьбы играли. Именины отмечали. В Мариуполь, к морю ездили.
- Да... Ездили... Только жить начали, ваша правда... - она сунула края платка в рот и уставилась в окно.
Автобус снизил скорость. Дорога пошла уже луганская. Эту дорогу не ремонтировали хрен знает сколько лет, возможно еще с советских времен. А потом тут пронеслась война.
Первый раз Воронцов тут проезжал в ноябре. Ребята с Ростова подкинули до российской границы. Таможни он тогда прошел пешком. А потом долго стоял и голосовал. Ни одна из машин не останавливалась. Через четыре часа, после поллитровой фляжки коньяка, наконец-то, остановилось такси. За тысячу его докинули до Красного Луча, там он успел на последний автобус до Луганска.
Таксист сразу оценил состояние пассажира и сказал, что останавливаться на 'проверить шины' не будет, а если и будет, то Воронцову не следует выходить на обочину, а сливать радиатор прямо на дорогу. 'П-почему?' - поинтересовался замерзший до почек Воронцов. 'Подорвешься' - мрачно ответил таксист. 'Ааа...' - согласно кивнул Воронцов. 'Дороги у вас, конечно, как после войны' - неловко пошутил гость Луганска. 'Так после войны и есть. Вот здесь 'Градами' работали, а вот это минометы'. Воронки на дороге казались маленькими, но старую 'Волгу' ощутимо потряхивало на них. А шутка-то была казенной, старой. Так шутил Воронцов еще в Кировской области, когда выезжал на редакционные задания в районы.
Там местные дорожники сразу оценили сущность капитализма по Марксу. Зачем делать дороги один раз и на сто лет, если на следующий год гос.заказа не будет? Надо класть асфальт так, чтоб его смывало через год. И ямы там были как в Луганске, если не больше. Ну, положа руку на сердце, больше, чем от минометов, но меньше, чем от гаубиц. Вот там, на Вятке, такая шутка была к месту. А в Луганске нет.
Но двухэтажный автобус, все же, легче переваливается через следы Изваринского котла. Не так чувствуются они позвоночником и другими частями тела.
Воронцов смылся на свое место, полулег и тоже уставился в окно.
Слева-справа - степи. Раньше, в детстве, он думал, что степь это такая равнина-равнина, на которой бескрайно колышется ковыль. Оказалось, что степь это такая стиральная доска, состоящая из балок и холмов. 'Море волнуется - раз! Море волнуется - два! Море волнуется - три! Морская фигура замри!' Морская фигура замерла и превратилась в степь, остро пахнущую травами и... И травами. Этот воздух можно пить как чай. Вкуснее воздух был в Одессе. Тогда, еще до войны, осенью Воронцов выбирался с термосом на гребень холма. Под ногами Люстдорфа плескалось море, за спиной Черноморки расстилалась степь. Нагретый полынный воздух Причерноморья сталкивался на гребне с холодным запахом мидий. Этот воздух можно было намазывать на хлеб. А когда расцветали розы? Боже мой, Боже мой, ешь ложками этот воздух, ныряй в него и размазывай по телу. Своему телу и телам девушек. Боже, как свято было любить жену в этом воздухе.
Воронцов еще не знал, что они ехали по 'Дороге смерти'. Ни в ноябрьскую поездку, ни сейчас, никто ему не рассказал еще, как по этой дороге шла колонна украинских военных и расстреливала всех, кто попадался ей на пути. Сидит бабушка и торгует орехами. Очередь из пулемета или обычного 'Калаша': бабушка нелепо падает в кусты, ведро с орехами весело подпрыгивает. Стоит 'Москвич-412'. Из него выходит дед в шляпе, с силой закрывает дверь. Одно движение штурвалом и какой-то БТР, чуть сместившись из колонны направо, давит в лепешку и деда, и его советский раритет. Мелькание в окне занавесок - немедленно снаряд туда.
Сколько людей погибло в тот день - никто не считал. Некому было считать. Как не считали тех, кто на этих бандеровских БТРах и танках доехал до перекрестка с дорогой, ведшей на Луганский аэропорт. Там они встретились с группировкой, выходившей на встречу. Сколько их там было? Пять? Шесть тысяч? В течение получаса эта группировка сгорела в чистом поле, когда несколько дивизионов 'Градов' луганских ополченцев с разных направлений ударили по перекрестку. Долго потом сгребали бульдозерами останки.
Всего этого Воронцов еще не знал. Потому что не успевал узнавать.
Пока он просто ехал 'до Луганска'.
ГЛАВА ВТОРАЯ 'А степная трава пахнет горечью'
'О войне писать и сложно, и просто.
Просто, потому что вот он, конфликт - тут враги, тут наши.
Сложно, потому что так писали сотни писателей. Надо написать так, как не писал никто. А как? Развивать внутренние конфликты? Вводить пошлую любовную линию? Тогда легко свалиться в этакую михалковщину. Заслонить гигантский фронт мещанскими, пошлыми поделками, подвиг анекдотами, любовь сиськами.
Одинаковые лица, одинаковый камуфляж, одинаковые каски. Одинаковые армии, в конце концов. Что о них писать? Как умирают люди? Так это уже описано сотни тысяч раз. Необязательно увидеть серые (или белые?) мозги, чтобы написать: 'Сержант упал и в каску выплеснулись его...'. Напугать читателя? Зачем? Чтобы он, прочитав статью, сделал... Сделал что? Поехал добровольцем или сделал запас еды дома? В лучшем случае, он вспотеет, сотрет пот с лица, откроет еще бутылку пива, откроет новую вкладку в браузере. И все! Послушай, старик, зачем тебе все это нужно? Кто все это опубликует, в современном мире, когда нужно редакторам только 'Шок! Весь мир обомлел, когда узнал, что готовит на завтрак Путин!'? Путин готовит яичницу, вся Украина в шоке, потому что она на сале, да. Какой идиотизм'.
Автобус, наконец, затормозил на конечной. Луганск. Воронцов сунул блокнот в куртку. Ботинки не стал надевать, на улице плюс тридцать два. Так и пошел с сумкой на плече и в тапочках.
Первым делом зашел в кафешку.
- Два горячих шоколада и сим-карту. Нет, не МТС. 'Лугаком', пожалуйста.
Так-то почти никакой разницы. Не работает ни та, ни другая, но на 'Лугаком' хотя бы как-то можно прозвониться раз на пятый, шестой. А еще его хохлы не слушают, как считается. Хотя, конечно же, слушают. Как они могут не слушать? С другой стороны тогда, нафиг глушат? Но психику хохлов сложно принять, хотя понять можно - насрать соседу за плетень, або день не удастся. Рагули как есть. Глушат и сами себе мешают слушать. Американцы от их логики, наверное, вешаются всем Пентагоном.
А теперь можно и пожрать.
- Борща еще насыпьте, пожалуйста.
Борща насыпали. И кто может объяснить, почему жидкое на югах насыпают? Его же наливать должны, нет? Ладно там - 'кулек' вместо 'пакета'. Но насыпать борщ? Странно все это. Хотя не странней новомодной гвары. Гвары, не мовы. С полтавской мовой все ясно - нормальный певучий диалект. Шикарный. Один из самых красивых в мире. А 'хохукраинише', который подают сегодня под маркой 'настоящего украинского', пятизвездочного выдержанного, воспринимать славянину совершенно невозможно.
Какого черта им не понравился 'верКолет', зачем они его превратили сначала в 'гвынтокрыла', а потом в 'геликоптера'? Где у него крылья? А греческий тут причем? Це Европа? Тогда почему 'лифчик' и 'бюстгальтер' - вполне себе европейские существительные превратились в 'цицькопидтримувач'? Что это за калька? Зачем это? А 'кондомы' и 'презервативы' в 'нацюцюрник'? Не, оно зато понятно, почему девы с Украины шокают на Ленинградке. Потому что у их парубков - цюцюрки. Цюцюрки, твою мать. Говоришь 'цюцюрка', и сразу представляешь себе какой-то сморщенный гороховый стручок. В лучшем случае, бобовый. Этот хоть толше. В некоторых необандеровских книгах Воронцов встречал такой аналог: прутэнь. Это еще более-менее. Прутэнь, он не цюцюрка. Прутэнь, есть чем гордиться. Прямо слоган для вербовочных пунктов ВСУ.
Хотя гордится тем, что тебе досталось от родителей и природы, Воронцов считал глупым. Это ж просто удача, чем тут гордиться? Случайность. Лотерея. Гордиться надо тем, что ты достиг сам.
Верхом достижения украинской государственной филологии Воронцов считал слово 'сполохуйка'. 'Зажигалка'. С тех пор он девушек с низкой социальной ответственностью, но с легким социальным поведением иначе как сполохуйками не называл.
'Интересно' - подумал Воронцов. 'А почему водку не насыпают? Тоже нажористая?'
Наконец-то тренькнул планшет. 'Лугаком' поздравил с регистрацией. А потом еще тренькнул. Ага. 'Контакт'.
'Как ты там?' - Вот что ответить? Правду.
'Жру'.
'Че жрешь?'
'Борщ вот. Насыпали'.
'Как себя чувствуешь? Можешь не отвечать, но мы же не чужие друг другу?'
Блин. Вот почему когда рядом, так сразу чужие. А как на расстоянии - сразу родные все такие. Как там... Любимки, ага. Боже, какое отвратительное слово. А больше всего Воронцов ненавидел слово 'отношения'. Отношения... Мать твою, у тебя отношения ко всему, что тебя окружает. Хорошее отношение, плохое. Нейтральное, равнодушное то есть. Воронцов вот к борщу относится хорошо, а вот к тем лютикам - или как их? - равнодушно. Как можно говорить о человеке: ' У нас с ним отношения'? Вы дружите? Целуетесь? Занимаетесь любовью? У вас свадьба? Вы женаты десять лет?
Обеднять речь 'отношениями' - обеднять мозг. Это все равно, что лайкать чужие фотографии, не понимая в них смысла. Однажды Воронцов выложил в 'Контакт' рабочие фотографии и не успел закрыть их под замок. Использовал эту сеть как фотохостинг. Через несколько минут фотографию с пуговицами, шевронами и прочим всушным барахлом лайкнула подруга из прошлого. Помнилась она единственным - так нажралась шампанского в процессе соблазнения, что в процессе секса утрахалась так, что кончила и уснула. Воронцову осталось снять 'нацюцюрник', со зла плюнуть и уйти из ее квартиры. Территория и женщина оказались непомеченными. А тут вдруг лайкнула. Вдруг Воронцова это разозлило. И он написал ей: 'Зачем ты лайкаешь то, что не понимаешь? Если хочешь разговор завести - пиши сразу в личку'. Ага. Второй год молчит. Тоже отношение.
'Ну, вот', - подумал Воронцов. - 'Перекусил, можно и ехать'.
До Квартала Восточного можно ехать и на маршрутке прямо от автовокзала. А можно и на такси сторговаться за 150 рублей. С понаехавших москалей дерут, конечно, в два раза больше. Но Воронцов, хоть и не загорелый, шокать и гекать умел. А торговаться его научил одесский 'Привоз'. А еще с собой был военный билет Народной Милиции ЛНР.
Вообще-то, к бойцам здесь все относились положительно. Кроме таксистов. Для этих все - лишь источники дохода. Какая-то особая каста, особая нация. Как там у классиков? 'Мелкобуржуазные инстинкты'? Байку про Ярославский и Казанский знают все. А вот вятские таксисты, срубающие штуку за проезд с железнодорожного до автовокзала, не байка. Идти там ну... минут десять, не спеша. В Луганске тоже самое. И когда Воронцову залупили триста до Квартала Восточного, он просто достал телефон и сказал, что сейчас за сто двадцать доедет. Цена моментально упала до ста тридцати. Десятка, чтобы не ждать.
И вот здравствуй, отель 'Рандеву', триста рублей номер в сутки. Есть вай-фай, есть холодильник, есть горячая вода. Правда, окон нет. С окнами за шесть сотен. И с телевизором.
Но если прилетит снаряд - в подвале чуть больше шансов выжить. Всякие диванные хомячки рассчитывают эти шансы, и что делать, если большой песец пришел. А стопроцентных шансов не бывает. Чуть больше бывает, чуть меньше.
Какие у тебя могут шансы выжить, если по твоему кварталу ежедневно стреляют?
Ты можешь сидеть на девятом этаже и обозревать окрестности, а потом прилетает снаряд, осколками тебе рвет бедро. Истекая кровью, ты ползешь за аптечкой, но подняться до шкафчика не можешь. А мобильной связи нет, и лифт уже не работает давно. Много тебе поможет жгут в кармане, если рядом нет людей, которые тебя потащат на руках в больницу?
А можешь сидеть во дворе, у костра на детской площадке и наблюдать как красиво падают ракеты 'Градов'. От этой красоты сводит живот, но кулеш пахнет, ты смотришь и ешь пустой рис из гуманитарки или бич-пакеты по цене суши из соседнего магазинчика. Из твоего подъезда все живы. Пока живы. Потому что завтра, переходя дорогу...
Восемнадцатого июля четырнадцатого года прилетела очередная партия украинских снарядов. Часть из них упало в районе 'Восточного рынка'. 'Скорые' мотались одна за другой. Воронцов видел работу только одной. Сначала врачи метнулись к мужчине, потом сразу накрыли его простыней. Он еще дышал, белоснежная простыня медленно вздымалась и опускалась на груди. На груди же белоснежное сменялось кровавым. Через пару минут он дышать перестал, так и не придя в сознание. Медики же перекладывали женщину на носилки. Рядом с ней они положили ногу и руку.
Воронцов, забыв все наставления, оцепенело смотрел на лужи крови и дымящийся развороченный асфальт. Делать снимки он не смог. Забыл. А потом вспомнил и побежал подальше от кровавой картины. Улегся за бордюр, а кому и поребрик, и принялся, зачем-то ждать. Обычно украинцы так и поступали. Давали обстрел по оживленному перекрестку, затем выжидали, когда подъедут 'Скорые' там, или пожарные и давали второй залп. Корректировщики-то рядом сидят, из окон наблюдают.
Наверное, в тот момент он струсил. С другой стороны, чем он мог помочь медикам? Ничем. А с третьей стороны, он же был бойцом ополчения, хотя в тот момент и не в форме. Это он должен был защитить собой, своим телом эту женщину без правой ноги и левой руки. Но осколки не спрашивают, куда летят. За них потом другие орлы спрашивают: 'Если ты такой патриот России, то почему не сгорел в Доме Профсоюзов'? Так получилось.
А женщина та пыталась приподняться на носилках, медики ее прижимали, вкололи катетер, пришпандорили капельницу, затем увезли, воя сиренами. На асфальте бурела кровь и лежал под простынкой мужчина. Из пакета в правой руке вытекало пиво и молоко. Все это вливалось в лужу крови.
Воронцов лежал еще минут десять, а потом поднялся и ушел жить в гостиницу 'Рандеву'. Он не знал, что хирурги и травматологи спасут эту женщину, сделав культи. А этой же ночью, не выходя из наркоза, она перелезет под обстрелом под кровать. Много кого еще привезут, девочку со срезанным черепом, парня с вырванной челюстью. Спасут не всех. Но многих.
А Воронцов добудет у администратора 'гостишки на час' литр водки по безумной цене, и, не выходя из номера без окон, будет спать и бухать. Или бухать и спать, здесь последовательность не важна. И ждать, когда прилетит снаряд.
Снаряд не прилетел и спустя три года Воронцов снова приехал в 'Рандеву'. Нет, все же, удивительные объекты, эти гостиницы. В Луганске нет воды. Подается по графику. В гости друг к другу ходят с пятилитровыми канистрами. Потому что чай и потому что надо смывать за собой. А тут вода любая! Горячая и холодная, на любой вкус. И всегда! Может быть, потому, что ее пронырливый армянин держит? Где-то цистерна у него прикопана, что ли? Воронцов каждый раз хотел спросить у девчонок на рецепшене, но каждый раз забывал, потому что были дела важнее. Спать, в первую очередь. В первом смысле этого слова.
Хотя в прошлый раз получилось во втором. Полгода назад он и еще несколько пацанов с мехроты и стрелковки получили увольнения. Воронцов тогда удивился: на кой черт ему увольняшка? Но приказ есть приказ - три дня увала. Он планировал их проспать в казарме, изредка выходя в штатском в кафешки города Кировска. В штатском, конечно же. Но командир батареи настоятельно посоветовал ему скататься хотя бы в Алчевск.
Ага, в Алчевск. В автобусе нашелся Карат и Заяц с мехроты и пацан-стрелок, позывной которого Воронцов не запомнил. Фамилию и имя тоже. Вроде Сашка. Прямо в автобусе они уговорили Воронцова ехать до Луганска. Увал был сразу после денежного довольствия. Поэтому со Стаханова до Луганска дернули на такси. Погода была отвратная, клубились серые облака. Воронцов озвучил желание сходить в театр: мужики поржали. А там билет пятнадцать рублей, чего ржать-то? Тем более, театр имени Луспекаева.
Бойцы тоже планировали поклубиться. Да только в клубы таких как Карат, Заяц, Одесса и пацан Сашка не любят пускать. Слишком явен контраст между блокпостом и зайчиками зеркального шара. А у Зайца еще фингал под глазом был - неудачно вмазались в забор на БТР. До клуба не добрались. Не успели. Взяли номера, водки, спустились в сауну. Вызвали девочку для снятия напряжения. Девочка заработала шесть тысяч рублей. Трое пили в номере, четвертый получал женское внимание. Потом следующий, следующий. Как на конвейере. Девочка, конечно же, устала, но держала марку. Даже ни разу не выпила, хотя Карат по-гусарски настаивал. Презервативы, кстати, тоже были 'Гусарские'. Воронцов так и не понял: изменил он жене или нет? Технически - да, конечно. А душой-то нет. Странные эти сексуальные материи.
А потом они добухивали то, что осталось, спали, во сне Карат стонал и кричал.
Утром второго дня пошли еще за бухлом. Не потому что хотелось, а потому что есть возможность побыть свободным вне армии. В театр Воронцов так и не попал, кстати. До сего времени не попал. Пятнадцать рублей, конечно, есть. А вот пятнадцати минут просто нет. Конечно, можно выкроить из сна, но Воронцов боялся захрапеть на спектакле.
Поэтому он практически сразу выключил свет в номере и бухнулся спать. Отсутствие окон только помогало. Сенсорная депривация, да.
Забавная штука - дорога. Вот вроде и ехал удобно, лежа, а не сидя. А все равно спать хочется. Главное, никому не сообщать, что ты уже приехал. Задолбают звонками. Нет, нет. Сначала выспаться. Потом звонить.
Шесть часов - непозволительная роскошь на войне. Даже на украинской гражданской. Или это русская гражданская? К черту размышления перед сном. Будем спать четыре часа.
А получилось все равно шесть. Стыд разбудил. Проснулся в семь вечера от того, что он стоит и смотрит, а парни гибнут.
Воронцов резко сел, включил свет. Журчит вода в санузле, холодильник мыркает. В холодильнике кровянка, 'Луга-нова', белорусский сыр, серый хлеб, горчица, два литра пермского абрикосового сока. Больше ничего. А чего еще мужику надо?
Перекурить он вышел на улицу. Окон нет - душновато, несмотря на вентиляцию. Да и мобильная связь в бункере этом не ловит. Набрал дядю Колю, с пятого раза, как обычно: